КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Рассказы. Том 1. Мифология. [Роберт Альберт Блох] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Роберт Блох. Мифология

Необходимые пояснения

Роберта Блоха в России почти не издавали, а то, что вышло на русский язык, публиковалось хаотично и бессистемно. Роман «Психоз» и несколько наиболее удачных рассказов – вот и все, что отечественный читатель мог прочесть из богатейшего творческого наследия мастера. Между тем, в арсенале Блоха имеются десятки интересных коротких историй, которые по праву оценит любой ценитель темного жанра литературы. Ценителями творчества Блоха насчитывается более трех сотен рассказов, более двадцати романов, семь повестей, не считая сценарии, эссе, рецензии, статьи и другие материалы, вышедшие из-под пера автора. 

В предлагаемом сборнике публикуются рассказы ранних лет с 1934 по 1938 годы, как уже печатавшиеся, так никогда ранее не издававшиеся на русском языке. Эти рассказы выстроены в хронологической последовательности вне принадлежности к сборникам.

В первый том собрания рассказов «Мифология» вошли произведения, большинство из которых (но не все) относится к «Мифам Ктулху», созданным Г.Ф. Лавкрафтом.


К. Луковкин

Смех гуля

Вы когда-нибудь слышали смех гуля? Пронзительный и высокий, он взметается ввысь и сливается с ритмами песнопений, что исходят из преисподней. Он увлекает душу, наполненную странным ужасом, к приоткрытым вратам, к которым ни один человек не должен приближаться слишком близко. Однажды я услышал этот смех в ночной тишине, и с той злополучной минуты ночь потеряла для меня покой, она не дарит мне утешение и спасение от навязчивых воспоминаний об этом веселящемся безумии. Этот смех навсегда поселился в моём мозгу, прячась в тенях, и только мои душевные терзания помогают сохранить здравый рассудок в мире, который стал для меня отвратительным из-за преследующих меня, подобно Немезиде[1], воспоминаний. 

Во всём царстве Кошмаров нет никого, кто мог бы сравниться с этим мрачным и страшным чудовищем, по легендам известным как гуль. Проклят он и проклята земля, обременённая его присутствием. Я жил на такой земле, унаследовав её от своих предков. 

Сокровенные тайны обитали в архаичных аллеях огромного дремучего леса, который раскинулся рядом с моим поместьем, что стоит на холме, — тайны тёмные и отвратительные, навязчивые и невыразимые, наполненные демоническим присутствием и ночными шёпотами, исходящими из вечной бездны, куда не проникает даже свет звёзд. Туда, в это заброшенное царство зловещего одиночества и струящихся ручьёв, моя молодая и любимая жена однажды отправилась на прогулку, как будто на деревенский праздник. Весь день мне пришлось провести в городе и, возвратившись лишь поздно вечером, я узнал, что она, моя любимая, не вернулась даже с наступлением темноты. 

Перепуганные слуги, встретившие меня у ворот, твердили наперебой то, что заставило меня бежать, освещая себе дорогу горящим факелом, в сонную лесную глубь, нависавшую над моей головой в нечестивом сиянии осенней луны. Я звал жену и проклинал всё на свете, но страшнее этих криков было моё молчание, когда поиски увенчались успехом. Не спрашивайте меня, как и где я её нашёл. Она была жива, но лучше уж было ей умереть. Она ни  разу  не  заговорила  со  мной  после  того,  как  я  её  отыскал, и я думаю, что она даже не узнавала меня. Я молился за неё. Я отнёс её обратно в поместье и отдал на попечение служанок. Утром, взяв с собой десяток слуг, я вернулся в лес, чтобы сделать то, что должно быть сделано, и уничтожить совершённые мной открытия, само существование которых являло собой оскорбление здравомыслия. Были вырублены странные раздувшиеся деревья и вырваны какие-то лианы, проросшие из глубин безымянных могил. Были завалены массивными валунами таинственные ходы, прорытые в земле. Ещё были обнаружены чудовищные следы, и несомненно, что лучшим лекарством для того места был бы обряд экзорцизма. Следы вели на болото, в скрытую кустарником пещеру, у входа в которую были найдены ужасные и безошибочные доказательства того, что она обитаема. Я вошёл в пещеру, чтобы закончить дело, с длинным мечом в руках, который верно служил моему прадеду на Востоке. Выбравшись наружу, я свалился без сознания, и меня отнесли в поместье на носилках, наспех сооружённых из берёзовых ветвей, чтобы бросить в объятия многонедельной бредовой агонии насмехающейся памяти. 

Придя в себя, я провёл много дней, неустанно размышляя над тревожными фрагментами древних легенд о лесе и его ужасах, в ожидании рождения ребёнка, которого носила под сердцем моя жена, находящаяся в невменяемом состоянии, что исключало её удаление из поместья. Один за другим проходили тоскливые месяцы ожидания, а над нами нависла тень надвигающегося кошмара. 

И вот настал день, когда в мой кабинет вошла повитуха и осторожно коснулась моего плеча, я как раз предавался раздумью, изучая старые записи лесничего, который якобы слышал в лесу флейту Пана[2]. Дрожащим голосом она прошептала, что моя жена скончалась. Я просидел в оцепенении пять бесконечных минут, затем охрипшим голосом спросил о ребёнке. Она молча повела меня в комнату, где лежали мёртвая мать и живой младенец. 

Да, ребёнок был жив, всё ещё жив, но больше я ничего не скажу. Пусть Высшие Силы и Судьба, которая породила чудовище, обрекут его на вечные муки! Ибо когда я вошёл в ту комнату, где лежали мёртвая мать и живой младенец, то впервые услышал СМЕХ ГУЛЯ!


 (The Laughter of a Ghoul, 1934)

Перевод Б. Савицкого

Лилии

Апартаменты «Колорадо» — солидное краснокирпичное здание высотой в четыре этажа, что выделяет его на фоне убогой нищеты прилежащего района. Его жильцы сторонятся местного сброда, чьи обветшалые жилища прилегают к величественному кирпичному строению. Почти все живут в здании еще с момента его постройки двадцать три года назад - солидные, немолодые, безгранично респектабельные. Мужчины - сплошь «белые воротнички» или счетоводы, женщины - сплошь уютные бездетные дамы в летах, заполняющие одинокие часы своей жизни родительским служением ручным канареечкам. Есть среди них вдовцы, незаметные старички, и вдовы, такие же незаметные старушки. Они - родственные души: женщины обмениваются сплетнями и рецептами по утрам на крыльце, мужчины приветствуют друг друга поверх вечерних газет. Возможно, они бы друг друга навещали, если бы не разграничивающие барьеры стен и то чуждое ощущение шпионажа, подразумеваемое фразой «через две двери от меня». Жители квартир ценят уединение. Тем не менее, порой они обмениваются едой - пирожками, кусочками торта, прохладным напитком по весне или летом. Такова была и миссис Хан со своими цветами.

Миссис Хан была пожилой вдовой и жила прямо под нами, на третьем этаже в квартире 13. Она была француженкой, доброй душой, все силы отдававшей семье. Она не выходила из дому до субботних обеденных часов, в которые женатый сын усаживал ее в свою машину, и они уезжали за город до самого вечера. Вернувшись, миссис Хан с трудом взбиралась по лестнице на наш этаж и дарила моей матери охапку диких цветов, собранных в деревне «мной и моим сыном Вилли». Казалось, ей было достаточно одного нашего «спасибо» — она извлекала из процесса некую для себя радость, если даже не гордость. Она была благодарна нам за поддержание этого ее еженедельного обряда, с помощью коего все еще связывала себя с тем миром, что мало-помалу отрекался от нее. Почти год, каждую субботу, старушка с цветами являлась и приносила свою полуночную дань, варьирующуюся от сезона к сезону — фиалки, бархатцы, гладиолусы, настурции, астры, дикие розы. Но вот однажды в конце октября суббота настала — а посетительница наша так и не пришла. Ночь вошла в свои права, но никто не позвонил в нашу дверь.

Мы не видели миссис Хан всю неделю, и моя мать была очень рада, когда в восемь часов вдруг зазвонил звонок, и она открыла дверь перед уже знакомой дородной фигурой, застывшей снаружи, в полумраке коридора.

— Добрый вечер! — прозвучало обычное ее приветствие, добродушное, но в этот раз - какое-то нерешительное.

— Добрый вечер, миссис Хан, — ответила мать. - Вы, наверное, на всю неделю в деревню уехали?

— О, нет, не совсем. Мой сын Вилли пришел и принес мне эти цветы — он такой заботливый мальчик, мой сынок! И я подумала - может быть, вы захотите...

Старушка предложила матери букетик. Услышав теплые слова благодарности, она кивнула, развернулась и медленно спустилась по лестнице. Мы услышали, как тихонько щелкнул замок в двери ее квартиры.

Выступив на свет, мать ахнула — букет в ее руке был собран из белых похоронных лилий. Она перевела взгляд за окно - к дому подъехала большая черная машина с поднятым верхом, необычайно длинная. Из нее вышли двое мужчин - одним из них был Вилли Хан, и он плакал. Мать подошла к окну. Хан и незнакомец уже поднимались по лестнице и миновали нашу дверь. Я уловил обрывок их разговора: «да, я принес цветы, лилии, само собой... оставил их здесь около часа назад...» Мать положила руку мне на плечо и показала надпись на ленточке, обернутой вокруг стеблей - в память о моей дорогой матери, миссис Хан. Вскоре из дома вынесли гроб и стали загружать его в катафалк - никто так и не заметил, что белые цветы исчезли с груди усопшей.


(Lilies, 1934)

Перевод В. Илюхиной

Черный лотос

Это история о сновидце Генгире и о странной судьбе, которая настигла его в его снах; история, которую старики шепотом рассказывают на базарах Исфахана, как другие старики некогда шептали о легендарном Теразе, исчезнувшем тысячу лет назад. Какая часть в ней - правда, а какая - только фантазия, я оставляю решать вам. В запрещенных книгах есть странные высказывания, и у Альхазреда были причины для его безумия; но, как я уже сказал, решение остается за вами. Вот эта история.

Знайте, что Генгир был повелителем далекого королевства во времена грифонов и крылатых единорогов. Богатым и могущественным было его королевство, а также мирным и процветающим, так что его владыка проводил все свое время в удовольствиях.

Красавцем был Генгир, но рос он в тех условиях, в каких растут женщины, потому что не интересовался ни охотой, ни тяжелыми походами. Его дни проходили в покое и учебе, а ночи в веселье среди женщин. Функции правления легли на плечи визиря Хассима эль-Вадира, в то время как истинный султан предавался наслаждению.

Достойной сожаления была жизнь под его управлением, и вскоре земля была разорвана разногласиями и продажностью. Но услышал Генгир об этом и приказал содрать кожу с Хассима за злоупотребление служебным положением. И была революция, и убийства совершались по всей стране, а затем пришла страшная чума; но все это не тревожило Генгира, хотя две трети его людей умерли в муках. Потому что его мысли были чужды и далеки от этого мира, а вес своего правления он чувствовал как легкое перышко. Его глаза видели только затхлые страницы колдовских книг и мягкую белую плоть женщин. Колдовство слов, вина и распутных девок подчинило себе его чувства. Темная магия была описана в книгах с черными переплетами, которые его отец принес из древних завоеванных царств, и было очарование в старых винах и молодых женских телах, которые знали его желания; поэтому он жил в стране воображений и грез. Конечно, он бы умер, если бы не те, кто остался на земле после чумы и не сбежал в другие королевства, оставив его в пустом городе. Сообщение об их уходе никогда не доходило до его ушей, так как все его придворные знали, что те, кто приносят неприятные новости, будут обезглавлены. Но один за другим некоторые все же убегали, забирая с собой золото и драгоценные камни, пока дворец не опустел под солнцем, сияющим над бесплодной землей.

Женщины больше не отдыхали в его гареме и не носились как нимфы рядом с янтарными бассейнами. Султан обратился к другим удовольствиям, доставленным из царства Катая, и в бархатных черных одеждах он лежал и развлекался с соками мака. Тогда его жизнь действительно стала всего лишь сном, а опиумные кошмары приобрели вид событий и мест, упомянутых в толстых томах, которые он читал днем. Время стало лишь продолжением жуткого сна. Генгир больше не выходил в свои сады и все реже и реже ел пищу или пил вино. Даже свои книги он забыл и все время лежал в одурманенном сне, не обращая внимания на приход и уход тех немногих последователей, которые остались еще в его свите. И тишина опустошения пала на его землю.


Вскоре оказалось, что опиума и других наркотиков было недостаточно, так что Генгир был вынужден искать спасение в других и более мощных препаратах. И в одной из странных темных книг он прочел о некоем зелье, сваренном из соков Черного Лотоса, растущего под убывающей луной. Страшными и ужасными были предупреждения писца относительно использования этого запрещенного препарата, поскольку его происхождение считалось нечестивым, а опасности, связанные с использованием его новичком, были сформулированы в жестких выражениях. Но Генгир жаждал зловещей магии этих снов и обещанного ими восторга, и он не сможет найти покой, пока не почувствует вкус запретного экстаза.

Его дворец оставался темным и пустынным, поскольку в последние дни остатки его подхалимов и прекрасных как гурии девушек покинули наполненные сумраком залы, чье великолепие давно было обменено на истинные прелести, которые можно найти только в стране наркотических снов. Сейчас остались здесь только трое верных слуг, которые охраняли Генгира, когда он лежал на кушетке, погрузившись в свои видения. И вот он призвал их к себе и приказал отправиться в путь и найти ядовитую красоту Черного Лотоса посреди скрытых болот, о которых поведала ему таинственная Книга. И они очень испугались - и за него, и за себя, - потому что слышали удивительные седые легенды; и они умоляли его отозвать свой приказ. Но он разозлился, и его глаза, казалось, запылали, как опалы, когда они уходили.

Прошло целых две недели, прежде чем один из них вернулся, - две недели, в течение которых сновидец тщетно пытался обмануть свои пресыщенные чувства запахом белого цветка. Он был очень рад, когда раб вернулся со своим драгоценным грузом и сварил из него блаженные соки напитка, дарующего забвение, следуя указаниям, изложенным в древней книге. Но он не говорил о своем путешествии или о судьбе своих спутников; и даже находясь в полубессознательном состоянии, сновидец задавался вопросом, почему он скрывал черты своего лица. В своем рвении он не спрашивал, но был доволен, увидев, что зелье было тщательно приготовлено и ликер жемчужного цвета добавлен в кальян. Сразу же после выполнения этой задачи слуга ушел, и никто не знает ничего о нем с тех пор, кроме того, что он направил своего верблюда далеко в пустыню, мчась так, словно был одержим демонами. Генгир не замечал ничего вокруг, потому что он уже был в восторге от мысли о том, что должно было произойти. На самом деле он не вставал со своего дивана в дворцовых покоях, и в его мозгу не было ничего, кроме сводящей с ума жажды познания нового острого ощущения, предсказанного в древних преданиях. Странные сны были обещаны тому, кто вдохнет эти наркотические пары, сны, на которые старая книга не смела даже намекнуть, - "сны, которые превосходят реальность, или смешиваются с ней новыми и необузданными способами". Так говорили писцы, но Генгир не боялся и прислушивался только к обещанию наслаждений, о которых говорилось в книге.

В тот же вечер он лежал на диване и курил кальян в одиночестве в глубокой темноте, король снов в стране, где все, кроме снов, было мертво. С его дивана открывался вид на балкон, расположенный высоко над пустым городом, и когда взошла луна, лучи полумесяца заблестели на радужных пузырьках белой жидкости в большой чаше, через которую пропускался дым. Сладким был вкус этого зелья, более сладким, чем соты Кашмира или поцелуи избранных невест Рая. Постепенно над правителем возобладало чувство новой и восхитительной слабости - это было, как будто он был свободнорожденным существом, сущностью безграничного воздуха. Он лениво смотрел на пузырьки, и внезапно они начали подниматься вверх, вверх и вверх, пока не завесили комнату вуалью мерцающей красоты, и он почувствовал, как реальность исчезает в их кристаллических глубинах.


И вот наступил период глубокой и мистической тоски. Ему казалось, что он лежит внутри холодных стен гробницы на плите из бледно-белого мрамора. Пронзительные погребальные звуки доносились словно эхо издалека, а его ноздри щекотали медленно плывущие ароматы могильной лилии. Он знал, что он мертв, и все же еще сохранил сознание, которое было его собственным в жизни. Вневременность общих снов не была его уделом; века проходили медленно перед ним, и он знал каждую секунду их продолжительности, когда лежал в гробнице своих отцов на каменной плите, на которой были вырезаны демонические василиски.

После того, как запахи и музыка исчезли из тьмы, в которой он лежал, наступил период разложения. Он почувствовал, как его тело начало раздуваться, переполненное гноем; он почувствовал, как черты его лица расплываются, а его конечности расползаются по плите, источая вонючую слизь. И даже это было лишь мгновением в утомительных, вяло ползущих часах его вечности. Так долго он лежал лишенный тела, что потерял всякое сознательное воспоминание о том, что когда-либо обладал им, и даже пыль, которая была его костями, потеряла для него любое значение. Прошлое, настоящее и будущее были ничтожны; и, таким образом, бессознательно Генгир открыл основу тайной жизни. 

Годы спустя крошащиеся стены с грохотом обрушились, а куски камня скрыли покрытую гнилью плиту, на которой не было сейчас ничего, кроме бессмертного сознания. И даже они рассыпались в пыль, пока не осталось ни единого знака, который мог бы указать на местоположение гордой гробницы, где когда-то лежали владыки дома Генгира. И душа Генгира превратилась в ничто среди небытия.

Такова была сущность первого сна. Когда мерцание его души прервалось в вечном мраке внутри земли, Генгир проснулся, и обильный пот покрывал его тело, содрогающееся от страха, он был бледен, как смерть, которой так боялся. Но вскоре он перевернул страницы своей книги туда, где она говорила о Лотосе и его пророчествах, и вот что он прочитал:

"Первый сон должен предсказать то, что грядет".

Генгир сильно испугался и закрыл книгу в серебряном свете луны, затем лег на спину и попытался уснуть и все забыть. Но затем его чувств коснулся едва уловимый сладкий запах экстракта, и его магия околдовывала и поглощала его, пока он не пришел в бешенство от коварной тяги к его зловещему успокоению. Был забыт страх и пророческие предупреждения; все растворилось в желании. Его неуклюжие пальцы нашли кальян, его лихорадочно дрожащие губы сомкнулись на мундштуке, а его сущность познала покой.

Но длилось это не долго. Снова непрозрачные розовые туманы сладострастия разошлись и растворились, и очарование восторженного, невыразимого блаженства исчезло, когда появилось новое видение.

Он увидел себя проснувшимся и поднявшимся с дивана в свете рассвета, с изумлением взирающим на новый день. Он увидел жалкую агонию своей сущности, когда наркотик потерял свою силу и покинул его тело, пронизанное спазмами изящной боли. Его голова пульсировала и распухала, и казалось вот-вот лопнет; его гниющий, несчастный мозг словно увеличивался внутри черепа и грозил расколоть голову. Он видел свои безумные хождения наощупь в пустынной комнате, безумные скачки гротескной агонии, которые заставляли его рвать на себе волосы, истекать пеной и бредить, когда он царапал дрожащими пальцами свои виски. Раскаленный добела туман мучительной боли заставил его рухнуть на пол, а затем в его сознании возникло ужасное желание избавиться от мучений любой ценой и сбежать из живого ада в ад мертвый. В своем безумии он проклял книгу и ее предупреждения, проклял страшный цветок лотоса и его сущность, проклял себя и свою боль. И когда острые зубы терзающей его пытки начали проникать все ближе к корням его здравомыслия, он увидел, как тянет свое негнущееся, словно парализованное тело к внешнему балкону своего заброшенного дворца, и с гримасой муки, большей, чем может вытерпеть здравый ум, медленно подтягивает себя к перилам. Тем временем, когда он стоял там, его голова распухала и раздувалась до чудовищных, невероятных размеров, а затем разлетелась на куски в водопаде ужасных сгустков серого и алого цвета, от которых появился ошеломляющий запах черных лотосов. Затем, с единственным невнятным криком ужаса и отчаяния, он перегнулся через перила и рухнул с балкона, чтобы разлететься в красном безумии на камнях нижнего двора.

В этот момент он проснулся, и его зубы дрожали во рту, когда он стиснул челюсти и испытал приступ отвратительной рвоты. Он чувствовал себя старым и дряхлым, и волны жизни угасали в его венах. Он упал бы в обморок, если бы не медленно поднимающийся дым из кальяна, который все еще тлел рядом с ним. Затем он дал себе клятву навсегда покинуть пути сновидца, поднялся на ноги, взял книгу и перевернул страницы к отрывку предупреждения, в котором он прочитал следующее:

"Второй сон покажет, что может быть".

Затем на него обрушились смирение и черное отчаяние. Вся его жизнь снова развернулась перед ним, и он осознал себя тем, кем он был, - обманутым дураком. И он знал также, что, если он не вернется к наркотическому сну, то сбудется ужас его второго сна, как и было предсказано. Таким образом, устало и со странным удивлением в своем сердце, он сунул книгу за пазуху и снова опустился на диван в лунном свете. Его бледные дрожащие пальцы снова поднесли мундштук кальяна к пепельным губам, и он еще раз почувствовал блаженство Нирваны. Он действовал словно околдованный раб.

...О, черный как ночь цветок лотоса, растущий у реки Нил! О, наполненный ароматами всей тьмы, качающийся и трепещущий в заклинаниях лунного света! О, загадочная магия, которая работает только во зло! ...

Генгир-сновидец погрузился в сон. Но были туманным экстазом и мистическими чудесами полны его грезы, и он познал красоту, лежащую в сумеречных гротах на темной стороне луны, его лоб расслабился, а его сны были убаюканы бледными ветрами тех маленьких богов, что танцуют в раю. И он стоял один  в море бескрайней бесконечности перед чудовищным цветком, который манил большими гипнотическими лепестками, раскинувшимися перед его ошеломленными глазами, и шептал ему свое повеление. В своем видении он посмотрел вниз, туда, где на боку висел кинжал в украшенных драгоценными камнями ножнах.

И к нему пришел внезапный проблеск понимания. Перед ним был Черный Лотос, символ зла, что поджидает людей во сне. Он наложил на него чары, которые манили его к смерти. Теперь он знал путь искупления прошлого и освобождения от этих чар - он должен ударить!

Но едва он двинулся, огромный цветок опустил один бархатистый лепесток, источающий аромат, что разносится ветром от небесных врат: и этот черный лепесток обвился вокруг его шеи, как отвратительный и прекрасный змей, и его суккубоподобные объятия стремились утопить его чувства в море ароматного блаженства.

Но Генгир не испытал разочарования. Притягательная сила наслаждения словно околдовала его, но онемевший мозг продолжал руководить его действиями. Он вынул серебряный кинжал из ножен и одним ударом срезал лепесток со своей шеи...

Тогда Генгир увидел, что цветы и лепестки исчезли, и он остался один во вселенной насмешливого смеха, в тусклом мире, в котором царило злобное веселье идиотских богов. На мгновение он проснулся, чтобы увидеть рубиновое ожерелье, окружающее его обнаженное горло; с невероятным ужасом он осознал, что во сне сам перерезал себе горло. Затем, освещенный лунным светом, он умер, и в пустынной комнате наступила тишина, в то время как из мертвого горла Генгира-сновидца маленькие капли крови стекали на открытую страницу таинственной книги, где была написана странная фраза удивительным образом подчеркнутыми буквами:

"Третий сон приносит реальность".

И больше ничего не осталось, кроме всепроникающего аромата цветов лотоса, заполнивших ночную комнату.


(Black Lotus, 1935)

Перевод Р. Дремичева  

Торжество в аббатстве

1.

Удар грома на западе возвестил о приближении вместе с ночью шторма, и небо наполнилось волшебной чернотой. Дождь лил, ветер завывал, а лесная тропа, по которой я следовал, превратилась в грязное болото, в объятиях которого могли застрять мой конь и я сам. Нет ничего хуже, чем путешествовать в таких условиях; по каковой причине я весьма обрадовался, вскоре заметив сквозь завесу дождя гостеприимный мерцающий свет. Пятью минутами позже я натянул поводья перед массивной дверью большого, солидного здания из серого замшелого камня, которое из-за его большого размера и загадочного вида справедливо принял за монастырь. Стоило лишь взглянуть на это здание под таким углом, как стало видно, что оно имеет особое значение, поскольку возвышалось над руинами когда-то окружавших его, более низких построек.

Все эти детали оказалась столь убедительны, что не допускали дальнейших домыслов, и я очень обрадовался, когда в ответ на мой продолжающийся стук распахнулась дубовая дверь, и я очутился лицом к лицу с человеком в капюшоне, который любезно проводил меня мимо залитых дождем порталов в хорошо освещенный и просторный коридор. Мой благодетель был низким и толстым, одетым в объемный габардин, а благодаря румяному, сияющему виду казался очень приятным и приветливым хозяином. Он представился аббатом Хенрикусом, главой местного монашества, в резиденции которого я очутился, и умолял меня воспользоваться гостеприимством братии, пока не успокоится погода. В ответ я представился ему и сказал, что путешествую, чтобы повидаться со своим братом в Вероне, за лесом, но ураган застиг меня в пути.

Покончив с любезностями, он проводил меня мимо отделанного панелями вестибюля к подножию парадной лестницы, словно высеченной из каменной стены. Здесь он резко закричал на неизвестном языке, и через мгновение выскочили два негра, которые, казалось, материализовались из ниоткуда, быстро и молчаливо, что меня очень поразило. С суровыми эбеневыми лицами, кудрявыми волосами и глазами навыкате, облаченные в диковинные одежды - большие, мешковатые штаны красного бархата и пояса из позолоченной ткани по восточной моде - они меня сильно заинтриговали, поскольку казались неуместными в христианском монастыре.

Теперь аббат Хенрикус обратился к ним на беглой латыни, поручив одному позаботиться о моей лошади, а другому показать мне покои наверху, где, как он сказал, я смог бы переодеться из походного наряда в более подходящие для вечерней трапезы одежды.

Я поблагодарил вежливого хозяина и последовал за молчаливым чернокожим слугой по большой каменной лестнице. Мерцающий факел гигантского сервитора бросил причудливые тени на голые каменные стены прошлой эпохи, явно говорившие о ветхости всего здания. Действительно, огромные стены, поднимавшиеся вокруг и уже необратимо рассыпающиеся, должно быть, возвели гораздо раньше, по сравнению с другой частью здания, построенного предположительно в наши дни.

После подъема мой гид повел меня по этажу, пол которого богато устилали ковры, а на высоких стенах висели гобелены, обтянутые черными драпировками. Подобное бархатное убранство, на мой взгляд, было неуместно для божьего храма.

Мое мнение не изменилось при виде комнаты, предоставленной мне в распоряжение. Она была такой же большой, как и студия моего отца в Ниме - на стенах висел бордовый испанский бархат, элегантность которого превосходил лишь дурной вкус, с которым его здесь поместили. Кровать в комнате могла бы украсить покои короля; остальная мебель тоже была выполнена с королевским изяществом. Негр зажег дюжину громадных свечей в серебряных канделябрах, что стояли в комнате, а затем поклонился и ушел.

Осмотрев кровать, я нашел на ней одежду, которую настоятель оставил для облачения к вечерней трапезе. Одежда состояла из костюма черного бархата с атласными бриджами и рукавами соответствующего оттенка, а также соболиного стихаря. После моей походной одежды я обнаружил, что наряд подходит идеально, хотя и более мрачен.

За это время я плотнее занялся изучением комнаты. Меня сильно удивила показная роскошь вещей, но еще больше - полное отсутствие любой религиозной атрибутики - не было видно даже простого распятия. Наверняка такой уклад должен говорить о богатстве и могуществе; хоть это и мирская мелочь; быть может, сродни тем обществам Мальты и Кипра, чьи расточительность и распущенность скандально известны миру.

Когда я размышлял об этом, до ушей донеслись звуки мелодичного пения, раздававшиеся где-то далеко внизу. Его мерный ритм торжественно возвышался и падал, как будто достигая человеческих ушей с невероятного расстояния. Это было волнительно; я не мог различить ни знакомых слов, ни фраз, но мощный ритм сбивал с толку. Он тянулся, словно зловещее заклятие, порождающее коварные и странные мысли. Вдруг все прекратилось, и я с облегчением вздохнул. Однако больше ни на мгновение я не мог освободиться от беспокойства, вызванного этим странным неизвестным ритмичным пением снизу.


2.

Я никогда не вкушал более странной еды, чем та, что была в монастыре аббата Хенрикуса. Обеденный зал был триумфом показного украшения. Трапеза проходила в обширном зале, арочные своды которого достигали высотой крыши монастыря. Стены были увешаны гобеленами фиолетового и кровавого цвета, декорированными украшениями и завитушками благородного, хотя и неизвестного мне, значения. Сам банкетный стол вытянулся на длину зала - с одного конца до двойных дверей, через которые я вошел с лестницы; с другого конца достигал балкона, под которым имелся вход в буфетную. За этим огромным праздничным столом сидели двое монахов в черных капюшонах и габардинах, которые уже жадно наседали на обильные блюда, покрывавшие поверхность стола. Они едва ли замедлили трапезу для приветственного кивка, когда мы с аббатом вошли, чтобы занять места во главе стола, и продолжали жадно поедать удивительные яства, расставленные перед ними, проделывая это самым неприличным образом. Настоятель не сделал паузы, чтобы указать мне на мое место и не произнес благословения, а сразу же последовал примеру своей паствы и стал набивать живот отборными кушаньями прямо перед моим изумленным взглядом. Трапезу сопровождал неприличный шум из уст пирующих; еду хватали пальцами, а объедки кидали прямо на пол, игнорируя всеобщие правила приличия. На мгновение я опешил, но врожденная вежливость помогла мне справиться и сесть без лишних церемоний.

Полдюжины чернокожих слуг молча сновали вдоль стола, убирая посуду или ставя тарелки, наполненные новыми и еще более экзотическими яствами. Глаза мои видели истинные чудеса на золотых тарелках - но жемчуг бросали свиньям! Хоть эти братья и были в серых рясах монахов, вели они себя отвратительно. Они испачкались во всех фруктах - больших сочных вишнях, медовых дынях, гранатах и винограде, огромных сливах, экзотических абрикосах, редком инжире и финиках. Там были громадные сыры, ароматные и спелые; соблазнительные супы; изюм, орехи, овощи, и большие лотки копченой рыбы, все подавалось с элем и ликерами, столь же крепкими, как и нектар забвения.

Во время трапезы мы наслаждались музыкой невидимых лютней, играющей с балконов; музыка возвысилась и достигла крещендо, когда шесть слуг торжественно вошли внутрь, неся огромное блюдо чеканного золота, где лежал один кусок какого-то копченого мяса, с гарниром и благоухающий ароматными специями. В глубокой тишине они прошли вперед и возложили ношу в центре стола, расчистив место от гигантских канделябр и небольших тарелок. Затем настоятель встал с ножом в руке и стал резать мясо под звук призывного бормотания на чужом языке. Куски мяса на серебряных тарелках разделили среди монахов. Заметный и определенный интерес проявился к этой церемонии; только вежливость удерживала меня от вопросов к настоятелю относительно значения происходящего. Я съел свою порцию и ничего не сказал.

Подобное варварские поведение и царская пышность в монашеском ордене действительно вызывали интерес, но мое любопытство, к сожалению, притупилось от обильного употребления крепких вин, стоявших на столе, в стаканах, флягах, кувшинах и кубках, украшенных драгоценностями. Там были напитки всех возрастов и дистилляции; редкие ароматные зелья головокружительной сладости, которые странно подействовали на меня.

Мясо оказалось особенно насыщенным и сладким. Я запил его большими глотками из винных сосудов, свободно гулявших по столу. Музыка прекратилась, и свет падавший от свечей плавно перешел в мягкое мерцание. Буря по-прежнему бушевала за стенами. Ликер огнем пробежал по венам, и странные фантазии родились в моей мутной голове.

Я едва не обомлел, когда компания, наконец удовлетворив свои непомерные аппетиты, захмелев от вина, и нарушая тишину, разразилась непристойными песнями. Чудеса продолжались, зазвучали анекдоты и шутки, добавляя происходящему веселья. Постные рожи сотрясались от блудливого смеха, жирные телеса тряслись от радости. Некоторые дали волю неприличным звукам и грубым жестам, другие рухнули под стол и молчаливые чернокожие слуги унесли их. Я не мог не представить сцену, противоположную этой, окажись я в Вероне и прими пищу за столом моего брата, доброго лекаря. Там не было бы такого жуткого сквернословия; я дивился, знает ли он об этом монашеском ордене, таком близком от своего тихого прихода.

Затем мои мысли резко вернулись к происходящему. Веселье и песни уступили место менее приятным вещам по мере того как меркли свечи, а углубившиеся тени стали плести свои паутины на обеденном столе. Разговор переключился на тревожные темы, а лица монахов обрели зловещие черты в мерцающем свете. Ошеломленно глянув на стол, я поразился особому выражению лиц присутствующих; они белели в тускнеющем свете как искаженные маски смерти. Даже атмосфера в комнате будто изменилась; шуршащие драпировки, казалось, шевелили невидимые руки; тени шествовали по стенам; фигурки уродцев гарцевали в странной процессии по крестовым сводам потолка. Праздничный стол выглядел голым и ободранным - капли вина запятнали скатерть, объедки устилали поверхность, а обглоданные кости на тарелках казались мрачным напоминанием о неминуемой участи.

Разговор вызывал у меня беспокойство - то были далеко не благочестивые речи, что ждешь от такой публики. Заговорили про призраков и колдовство; старые сказки мешались с новыми ужасными историями; прерывающимся шепотом зазвучали легенды; перемазанные вином губы приглушенно что-то бубнили.

Сонливость прошла, я беспокоился все больше, чем когда-либо, словно что-то знал. Как будто я знал, что произойдет, когда, с интригующей улыбкой, настоятель наконец начал свою сказку, а шепот монахов стих и они повернулись, чтобы послушать.

В тот же миг вошел черный слуга и положил небольшую прикрытую тарелку перед хозяином, который взглянул на нее, прежде чем продолжить вступление.

Это счастье (начал он, обращаясь ко мне), что я рискнул остаться здесь на вечер, ибо были путешественники, чьи ночные похождения в этих лесах завершились не столь удачно. Например, здесь существовал легендарный Дьявольский монастырь. (Здесь он остановился и рассеянно кашлянул, прежде чем продолжить)

Согласно местному фольклору, это место, о котором шла речь, было заброшенным монастырем, расположенным глубоко в сердце леса, населенного нежитью, что служила Асмодею. Часто, после наступления темноты, старые руины обретали подобие прежней славы, а ветхие стены благодаря демоническому искусству становились целыми, чтобы сбить с толку путников. К счастью, мой брат не стал искать меня в лесу в такую ночь, потому что мог допустить ошибку и попасть под злые чары; а уж затем, согласно древним летописям, его бы схватили и торжественно сожрали дьявольские аколиты, дабы сохранить свою сверхъестественную жизнь благодаря существованию смертных.

Все это произносилось шепотом с невыразимым ужасом, словно каким-то образом могло передаться моим недоуменным чувствам. Это так. Когда я посмотрел на плотоядные лица вокруг, я понял смысл этих насмешливых слов и ту ужасную издевку, что таилась за мягкой и загадочной улыбкой аббата.

Дьявольский монастырь... подземные обряды Люциферу... кощунственное великолепие, но не во славу креста... заброшенный монастырь в глухом лесу.... волчьи лица глядят в мое...

Затем одновременно произошли три вещи. Настоятель медленно поднял крышку над лежавшей перед ним тарелке. (думаю, он сказал: "Давайте покончим с мясом") Потом я закричал. Наконец грянул милосердный гром и вспыхнула молния, погрузившая меня, смеющихся монахов, аббата, тарелки и весь монастырь в забвение хаоса.

Очнувшись, я обнаружил, что лежу обряженный в черное, под дождем в канаве рядом с грязной тропой. Моя лошадь паслась в лесу неподалеку, но никаких признаков монастыря видно не было.

Я достиг Вероны за полдня, находясь в бреду, и когда добрался до дома своего брата, сыпал под окнами проклятиями. Но мой бред перерос в буйное помешательство, свалившее меня с ног, когда нашедший меня, рассказал, куда ушел мой брат и какая участь его вероятно постигла.

Я никогда не забуду ни то место, ни песнопение, ни ужасных монахов, но молю Бога о том, чтобы забыть одну вещь, прежде чем умру: то, что я увидел перед ударом молнии; то, что мучает меня, особенно с учетом того, что я узнал в Вероне. Я узнал, что все это правда, и я могу быть опасен, поскольку помню, что увидел, когда аббат Хенрикус поднял крышку серебряного блюда, чтобы открыть оставшееся мясо...

Там была голова моего брата.  


(The Feast in the Abbey, 1935)

Перевод К. Луковкина

Тайна гробницы

Ветер зловеще завыл над полуночной гробницей. Подобно золотому нетопырю над древними могилами висела луна, проглядывая сквозь поганый туман своим зловещим слепым глазом. Ужасы не из плоти могли скрываться среди окруженных кедрами гробниц или красться в тени кенотафов, потому что то была неосвященная земля. Но гробницы хранили странные тайны, среди них есть те, что чернее ночи и ужаснее прокаженной луны. В поисках такой тайны я явился, один и незамеченный, в мой семейный склеп в полночь. В моем роду были колдуны и маги старых времен, а посему они покоились в стороне от остальных могил, здесь, в этом забытом месте, внутри мавзолея, окруженного только могилами их слуг. Но здесь лежали не все слуги, ибо есть такие, кто не умирает.

Сквозь туман я добрался до места, где среди размытых деревьев виднелась разрушенная гробница. Когда я подошел к сводчатому входу, ударил сильный порыв ветра, яростно затушив мой фонарь. Только луна осталась освещать нечестивым сиянием мой путь. Так я и разглядел разъеденный, заросший мхом портал над семейным склепом. Луна освещала двери, не похожие на остальные - монолитную железную плиту, вставленную в монументальные гранитные стены. На ее поверхности не было ни ручек, ни замочной скважины, но всю ее покрывала резьба зловещих загадочных символов, чье аллегорическое значение наполнило мою душу чувством глубокого отвращения, которое не передать словами. Есть вещи, на которые лучше не смотреть, и мне было плевать на недостатки в умственном развитии тех, кто воплотил подобный ужас в такой форме. Так что в слепой и тревожной суете я повторил непонятную литанию и исполнил необходимую последовательность действий заученного мной ритуала, по завершении коего циклопический портал распахнулся. 

Внутри была тьма, полная, могильная, древняя; сейчас неизвестно как живущая. Она содержала пульсирующую ауру, намек на приглушенный, но целенаправленный ритм, затмевающий все, атмосферу черного, надвигающегося откровения. Одновременное воздействие на мое сознание было из тех чувств, что называют интуицией. Я чувствовал, что эти тени скрывают странные секреты, а некоторые черепа словно ухмылялись. Тем не менее я должен вступить в гробницу предков - сегодня последний из нашего рода встретится с первым. Я был последим. Джереми Стрэндж был первым, кто бежал с Востока, чтобы найти убежище в столетнем Элдертауне, и забрал с собой награбленное из могил и тайны неизвестного. Именно он построил себе гробницу в сумеречном лесу, где мигают ведьмовские огни, и здесь он схоронил свои останки, избегая обычной смерти. Но вместе с ним похоронили тайну, и ее я пришел узнать. Я не был первым, кто пытался сделать это, ибо мой отец и отец моего отца, вплоть до самых старших поколений, включая самого Джереми Стрэнджа искали то, что было описано в дневнике безумного колдуна - секрет вечной жизни после смерти. Пыльный пожелтевший том передавался старшим сыновьям из поколения в поколение, словно вместе со страшной тягой к темному и проклятому знанию, жажда которого вкупе с чертовски явными намеками, изложенными в записях колдуна, заставляла каждого из моих предков по отцовской линии как завещано, искать свое наследство в гробнице.

Конечно, это была семейная тайна. О гробнице никогда не упоминали - она и вправду была позабыта с течением лет, которые также унесли с собой множество старых легенд и фантастических обвинений, предъявляемых первому Стрэнджу, которые когда-то были достоянием деревни. Семью тоже милосердно избавили от всех упоминаний о печальной участи, которую разделили многие ее члены. Их секрет относился к темному искусству; тайная библиотека античных преданий и демонологических формул, привезенных Джереми с Востока, дневник и его секреты - все это непостижимо сохранялось старшими сыновьями. Остальная часть семьи процветала. Из нее вышли морские капитаны, солдаты, коммерсанты, государственные деятели. Удача им сопутствовала. Многие уехали из старого особняка на утесе, так что отец в свои дни жил там вместе со слугами и со мной. Мама умерла при моем рождении, и все свою одинокую юность я провел в большом коричневом доме, с полубезумным от трагедии отцом, под тенью чудовищной семейной тайны. Именно он посвятил меня в тайны, содержавшиеся в книгах, среди которых находились такие кощунственные произведения как "Некрономикон", «Книга Эйбона», "Кабала Сабота" и вершина литературного безумия, "Тайны червя" Людвига Принна. Это были мрачные трактаты по анторопомантии, некромантии, ликанторпии и вампиризму, колдовству, и длинные, бессвязные тексты на арабском, санскрите идоисторической идеографии, покрытые пылью веков.

Он дал мне все это и многое другое. Временами он отец шептал странные истории о путешествиях, что совершал в молодости - об островах в море и выживании в арктических льдах. Однажды ночью он рассказал мне легенду о гробнице в лесу; мы вместе с ним открыли изъеденные червями страницы окованного железом дневника, спрятанного в угловой нише над камином. Я был очень юн, но не слишком для некоторых вещей, и когда поклялся хранить тайну, как и многие пращуры до меня, я ощутил странное чувство, что настало время Джереми взять свое. В отцовских глазах мерцал тот же свет страшной жажды неизведанного, любопытство и желание, что проглядывало в глазах многих старших сыновей, когда они объявили о своем намерении "отправиться в путешествие", "присоединиться" или "принять участие в деле". Большинство из предков ждали, когда дети вырастут или умрут жены; но всякий раз, когда они уходили по любым причинам, они не возвращались никогда.

Двумя днями позже отец исчез после того, как оставил слугам сообщение, что проведет неделю в Бостоне. До конца месяца было проведено обычное расследование, которое как обычно, не дало результатов. По завещанию, обнаруженному среди документов отца, я стал единственным наследником, и книги с дневником оставались спрятанными в секретных комнатах и нишах, известных лишь мне одному.

Жизнь продолжалась. Я делал привычные вещи - учился в университете и путешествовал, и наконец, одинокий, вернулся в дом на холме. Но привёз с собой могучую решимость - я один мог снять это проклятие; только я мог понять секрет, стоивший жизни семи поколений - и я должен это сделать. Мир не желал открываться тому, кто провел юность в изучении извращенных истин, лежащих за внешним лоском бесцельного существования, и я не боялся. Я уволил прислугу, прекратил общение с дальними родственниками и несколькими близкими друзьями, и проводил дни в скрытых сферах древних преданий, выискивая заклинание такой силы, что позволила бы навсегда развеять тайну гробницы.

Сотню раз я читал и перечитывал этот ветхий документ - дневник, чьи демонические обещания привели людей к погибели. Я искал сатанинские и каббалистические заклинания тысяч забытых некромантов, вникал в страницы бесстрашных пророчеств, погружался в тайные легенды, чьи свидетельства заползали в меня словно змеи из ямы. Все было напрасно. Все, чему я научился, это церемония, с помощью которой можно было попасть в гробницу в лесу. Три месяца исследований превратили меня в призрака, и наполнили мой разум дьявольскими тенями сакрального знания, но этим все и ограничилось. И тогда, словно усмешка тьмы, прозвучал зов, в эту самую ночь.

Я сидел в кабинете, размышляя над изъеденным червями экземпляром "Heiriarchus" Occultus", когда без предупреждения, я почувствовал мощный импульс, пробившийся сквозь усталый мозг. Этот зов манил и соблазнял разными обещаниями, словно брачный крик древней ламии; и в то же время обладал несокрушимой силой, которую невозможно было игнорировать. Это была рука судьбы. Меня призывали в гробницу. Я должен следовать голосу внутреннего сознания, который был приглашением и обещанием, который звучал в моей душе, как ультра-ритмичный проводник транскосмической музыки. Так я и явился, один, без оружия в одинокий лес и туда, где я встретил бы свою судьбу.

Когда я покинул имение, луна стала краснеть, но я не оглядывался. Ночное светило отражалось в водах ручья, струившегося между деревьями, в её свете воды окрасились кровью. Затем туман тихо поднялся с болота, и призрачно-желтый свет наполнил небо, выманивая меня из-под черных скрюченных деревьев, чьи ветви, трясущиеся от унылого ветра, молча указывали на далекую гробницу. Корни и вьюны мешали идти, кустарники цепляли за корпус, но в моих ушах гремел призывный хор, который невозможно было описать и невозможно отринуть ни природой, ни человеком.

Теперь, когда я колебался на пороге, миллион голосов призывал без промедления войти в этот смертный мрак. В моей голове гремел ужас старинного наследия - ненасытная жажда познать запретное, и слиться с ним воедино. Отзвуки адской музыки резонировали в ушах, и землю сотряс безумный призыв, охвативший все существо.

Я больше не медлил на пороге. Я вошел внутрь, туда, где запах смерти заполнял мрак, как солнце над Югготом. Дверь закрылась, а затем пришло - что? Не знаю - я понял только, что вдруг вижу, чувствую и слышу, несмотря на темноту, и сырость, и тишину.

Я был в гробнице. Ее монументальные стены и высокие потолки были черными и голыми, с печатью минувших веков. В центре мавзолея стояла монолитная плита из черного мрамора. На ней лежал позолоченный гроб, покрытый странными письменами и пылью веков. Интуитивно я понял, что внутри, но догадка не принесла облегчения. Я посмотрел на пол, но пожалел, что сделал это. У разрушенного основания плиты лежали, словно в морге, несколько полуразложившихся трупов и высушенных скелетов. Размышляя о своем отце и других предках, я был одержим тошнотворной тревогой. Они все пытались и потерпели неудачу. И вот теперь пришел один я, чтобы найти то, что обрекло всех их на бесславие и неизвестность. Тайна! Тайна гробницы! 

Безумие наполнило мою душу. Но я знал - я должен. Как во сне, двинулся к позолоченному гробу. Секунду я стоял возле него; затем, с силой, рожденной безумием, разорвал ткань и поднял позолоченную крышку, а потом понял, что это не сон, ведь во снах невозможно встретить тот фатальный ужас, каковым оказалось существо, лежащее в гробу - существо с глазами полуночного демона и ликом отвратительного бреда, что похож на смертельную маску зла. Оно улыбалось, лежа там, и душа моя кричала в мучительном осознании того, что оно живое! Теперь я все узнал; секрет и наказание, понесенное теми, кто искал его, и был готов к смерти, но ужасы не прекратились, потому что я увидел, как оно заговорило шипящим голосом. И там, в ночном мраке оно зашептало о тайне, уставившись на меня безжалостными, бессмертными глазами, чтобы я не сошел с ума прежде, чем услышу все. Все было открыто - тайные склепы самого черного кошмара, где обитает порождение могил, и цена, уплатив которую человек может стать упырем, живущим после смерти пожирателем во тьме.

Так и произошло, и из этой сокрытой проклятой гробницы звучал призыв к потомкам, чтобы, когда те придут, наступало ужасное торжество, благодаря которому эта тварь могла бы продолжить свою страшное, вечное существование. Я буду следующим, кто умрет, и глубоко в сердце я об этом знал.

Я не мог отвести глаза от демонического взгляда и освободить душу от гипнотического оцепенения. Тварь в могиле раскудахталась дьявольским смехом. Кровь застыла в моих жилах, и две длинных худых руки, подгнившие, словно у трупа, стали медленно тянуться к моему сдавленному от страха горлу. Монстр сел, и даже будучи в плену ужаса, я понял, что сохранилось смутное сходство между существом из гроба и одним из портретов в зале дома. Но это была измененная реальность - человек Джереми стал Джереми-упырем; я понимал, что этому невозможно противиться. Два когтя, холодные как пламя ледяного ада, сомкнулись вокруг моего горла, два глаза, скользкие как черви, пронзали насквозь мое обезумевшее существо, а безумный смех ввинчивался в мои уши как гром судьбы. Костлявые пальцы вцепились мне в глаза и ноздри, делая беспомощным, в то время как желтые клыки клацали все ближе к моему горлу.

Мир закрутился, погрузившись в туман огненной смерти.

Внезапно заклятие пало. Я оторвал глаза от этого порабощающего, злобного лица, и ко мне мгновенно, как вспышка света, пришло озарение. Сила этого существа была только ментальной - только благодаря этому моих злосчастных родичей тянуло сюда, но однажды, слава богу, один из них освободился от силы ужасных глаз монстра! Я должен стать жертвой скрюченной мумии? Моя правая рука взметнулась вверх, ударив тварь между глаз. Раздался тошнотворный хруст; мертвая плоть подалась под моей рукой, когда та схватила безликого упыря и бросила его на покрытый костями пол. Взмокнув от пота и бессвязно бормоча от жуткого отвращения, я увидел, как даже после второй смерти движутся заплесневелые останки - отрезанная рука ползла через ткань на раздробленных пальцах; нога стала дергаться в гротескном, нечестивом ритме.

С криком я бросил зажженную спичку на ненавистный труп, я кричал даже когда открыл портал и выбежал из гробницы в нормальный мир, оставляя за собой тлеющий костер, в котором обугленное сердце страшным голосом по-прежнему слабо стонало будто реквием над тем, что когда-то было Джереми Стрэнджем.

Теперь гробница разрушена, а вместе с ней и лесные могилы, и все сокрытые камеры, и рукописи, служившие напоминанием о навязчивых ужасах, которые никогда не могут быть забыты. Ибо земля скрывает безумие, а сны - отвратительную реальность, и чудовищные твари обитают в смертельных тенях, скрываясь и выжидая, чтобы захватить души тех, кто вмешивается в запретное.


(The Secret in the Tomb, 1935)

Перевод К. Луковкина

Звездный бродяга

Во всем этом виноват один я. Из-за меня на нас свалился этот непредвиденный ужас, моя глупость принесла нам гибель. Мое признание ничего теперь не дает. Мой друг мертв, и я, чтобы избежать участи худшей, чем смерть, должен последовать за ним. До сих пор я непрерывно прибегал к алкоголю и наркотикам, чтобы смягчить боль воспоминаний, но настоящий покой обрету только в могиле.

Перед тем как уйти, я хочу рассказать свою историю, чтобы она послужила предостережением тем, кто может совершить такую же ошибку и коих может постичь та же участь.

Я – автор фантастических рассказов. С раннего детства я был пленен тайной, очарован неведомым. Безымянные страхи, удивительные сны, странные, полуинтуитивные фантазии, посещавшие мой разум, всегда навевали на меня могучее и необъяснимое очарование.

В литературе я шел извилистыми тропинками вместе с По, пробирался по непроходимым областям устрашающих звезд с Бодлером и погружался в глубочайшие зеленые бездны безумия древних легенд. Хилый талант рисовальщика толкнул меня на попытку изобразить создания чужого мира, населявшие мои кошмары. Это и смутная интеллектуальная тенденция, водившая моим карандашом, пристрастили меня к самым темным областям музыкальной композиции: симфонические акценты «Данс Макабр» нравились мне больше всего. Скоро моя внутренняя жизнь стала шабашем различных чудовищных страхов.

Во всем остальном мое существование оставалось довольно тусклым. Детство в школе и юность в лицее прошли очень быстро. Со временем я вдруг заметил, что все более и более погружаюсь в жизнь безденежного отшельника, в жизнь спокойную, философскую, с моими книгами и грезами.

Но человеку нужно на что-то жить. Физически и интеллектуально неспособный к ежедневной работе, я искал дорогу, призвание. Экономический кризис довел мое существование почти да крайней черты, и я едва не впал в нищету. Вот тогда я решил писать.

Я достал старую пишущую машинку, пачку дешевой бумаги и несколько листов копирки. Выбор сюжета меня не заботил: что может быть лучше в области безграничного, неуправляемого воображения? Я собирался писать рассказы об ужасах, о страхе, о смерти. Как велика была моя наивность!

Первые же попытки показали всю глубину моих заблуждений. Я был весьма далек от поставленной перед собою цели. Мои сны, такие живые, на бумаге превращались в печальный хаос тяжеловесных прилагательных, и я не мог найти слов, чтобы объяснить восхитительный ужас неведомого. Мои первые рукописи были всего лишь пустяковыми и ненужными документами, и несколько журналов, специализировавшихся в этой области, единодушно отказались от них.

А мне надо было жить. Медленно, но верно я начал выправлять свой стиль и идеи. Я старался расширить свой словарь, улучшить манеру письма, экспериментировал со словами и оборотами речи. Это была тяжелая работа. Скоро а узнал, что такое работать до седьмого пота. Наконец один из моих рассказов был принят. Потом второй, третий, четвертый… Я овладел ремеслом, и будущее, кажется, начинало мне улыбаться. С легким сердцем вернулся я к своим грезам и возлюбленным книгам. Мои рассказы давали некоторое материальное благополучие, пока еще довольно хилое, но мне хватало. Это длилось недолго. Честолюбие и безумная идея погубили меня.

Я хотел написать настоящий роман: не рассказ, эфемерный и стереотипный, какие я стряпал для журналов, а образец подлинного искусства. Создание шедевра стало моей мечтой.

Я был неважным писателем не только из-за погрешностей в стиле. Моя главная ошибка – выбор сюжетов. Вампиры, вервольфы, ведьмы-оборотни, мифологические чудовища – все это было не так уж интересно. Банальность воображения, злоупотребление прилагательными и прозаически-антропоцентрическая точка зрения вредны для хорошего фантастического рассказа.

Надо было найти новые сюжеты, по-настоящему необычные интриги. Только так я мог бы создать что-то свое собственное, абсолютно терратологически-невероятное!

Я мечтал познакомиться с песнями, которые поют демоны, летая меж звезд, услышать голоса древних богов, шепчущихся о своих тайнах в вечной пустоте. Я страстно желал узнать ужасы могилы, поцелуй червя, холодную ласку гниющего на теле савана. Я жаждал тайн, сокрытых в глазах мумий, сгорал от желания познать мудрость червей. Вот тогда я действительно мог бы писать. Тогда сбылись бы все мои мечты!


***

Я искал свой путь. Начал переписку с мыслителями и одинокими мечтателями в разных концах света: с отшельником с гор запада, ученым с северных равнин, мечтателем и мистиком из Новой Англии. От последнего я узнал о существовании некоторых древних книг, полных странных легенд. Он намекал мне на отдельные отрывки из знаменитого «Некрономикона» по безумию богохульства. Сам он изучал эти страшные книги, но мне советовал не заходить слишком далеко. Еще ребенком он слышал о многих странных вещах – о колдуньях Аркхейма, где все еще бродят страшные тени, и с тех пор запретил себе проникать глубже в темную область черной магии.

После настойчивых просьб он наконец с неохотой назвал мне имена некоторых особ, кто мог бы помочь в моих исследованиях. Сам он был блестящим, широко известным писателем, и я знал, он живо интересуется исходом этого дела.

Получив драгоценный список, я пустился в широкую переписку, чтобы получить желаемые книги. Я писал в университеты, в частные библиотеки, прославленным магам и великим жрецам тайных культов, но скоро меня постигло разочарование.

Ответы, которые я получал, были откровенно холодными, часто враждебными. Обладатели этих книг, по-видимому, были в ярости, что их тайна обнаружена каким-то излишне любопытным незнакомцем. Приходили даже анонимные угрозы по почте и по телефону. Но меня куда больше беспокоило, что все мои усилия пропадали даром. Отрицания, отказы, уклончивые ответы, угрозы – все это ничего не давало. Надо искать где-то в других местах.

Библиотеки! Может быть там, на забытых пыльных полках, я найду то, что ищу?

И начались бесконечные поиски. Я научился с непоколебимым спокойствием переносить бесчисленные разочарования.

Сколько я ни спрашивал, ни в одной библиотеке не слышали ни о страшном «Некрономиконе», ни о пагубной «Книге Эйбона», ни о смущающих дух «Культах вампиресс».

Не найдя ничего в Милуоки, я решил попытать счастья в Чикаго. Я намеревался провести там неделю, но задержался в этом городе на месяц.

Моя настойчивость наконец-то была вознаграждена. В одной старой лавчонке, на пыльных, видимо давно позабытых полках, я нашел то, что искал. Между двумя очень старыми изданиями Шекспира я обнаружил переплетенный в кожу толстый том, озаглавленный «Вермис Мистеринс», иначе говоря, «Тайны червей».

Букинист не мог сказать мне, как эта книга попала к нему. Наверное, он когда-то купил ее с кучей других, продававшихся за бесценок. Он явно не знал, что это за вещь, поскольку взял с меня за нее всего один доллар. Он тщательно завернул большой том, был весьма доволен этой неожиданной продажей и, сияя, простился со мной.

Я быстро унес драгоценную книгу. Какая находка! Я слышал об этом произведении. Автором его был Людвиг Гринн, закончивший свои дни на костре в Брюсселе во времена инквизиции. Интересный тип: алхимик, некромант, известный маг. Он хвалился, что достиг небывалого возраста, когда власти предали его огню. Рассказывали, что он называл себя последним крестоносцем, уцелевшим после неудачного четвертого крестового похода, и в доказательство показывал различные документы и заплесневелые пергаменты. Там называлось имя некоего Бонифаса де Монфера, но скептики считали, что Людвиг – просто слегка свихнувшийся самозванец и, в крайнем случае, может быть лишь потомком того крестоносца.

Людвиг уверял, что постиг тайны колдовства, находясь в плену в Сирии, где с помощью магов этой страны встречался с джиннами и ифритами из древних восточных мифов. Говорили, что он провел некоторое время в Египте и что среди дервишей Ливии ходили легенды об удивительных способностях древнего ясновидящего из Александрии.

Как бы то ни было, последние годы жизни Людвиг провел во Фландрии, где и родился. Жил он в развалинах мавзолея доримской эпохи, в лесу, под Брюсселем, в обществе вызываемых им таинственных существ. В дошедших до нас манускриптах говорилось, что его окружали «невидимые компаньоны» и обслуживали «слуги звезд». Крестьяне не решались проходить ночью через лес, потому что боялись звуков, раздававшихся при луне, и не имели никакого желания видеть то, чему поклонялись древние у языческих алтарей, которые еще стояли на темных полянах.

В течение многих лет маг пользовался в округе дурной славой. К нему приходило множество путников просить гороскопы, пророчества, а также приворотные зелья, отвары и талисманы. Дошедшие до нас рассказы намекают на его мобильное жилище, на сарацинские реликвии, на невидимых слуг, которых он вызывал колдовством. Все свидетели того времени, казалось, испытывали отвращение, когда дело касалось описания этих слуг. Все сходились на том, что страшный старик обладал властью над потусторонними силами.

Однако создания, которыми командовал Гринн, не появлялись после того, как святая инквизиция обратила на него внимание. Солдаты нашли грот пустым и разграбленным. Они дограбили, что могли, и, уходя, разрушили его. Сверхъестественные существа, непонятные инструменты, темные толпы и ограды – все исчезло самым удивительным образом. Обыск в лесах и боязливый осмотр старых алтарей ничего не дали. На алтарях нашли следы свежей крови. На дыбе – тоже, когда допрашивали Гринна. Самые изощренные пытки ничего не смогли вытянуть из молчаливого мага, и уставшие палачи в конце концов бросили его в подземную тюрьму. Именно там, в каменном мешке, ожидая суда, он написал свои «Вермис Мистеринс», этот патологический труд, окрашенный ужасом, известный под названием «Тайны червей». Каким образом рукопись вышла из тюрьмы, несмотря на бдительность стражи, осталось тайной. Однако меньше чем через год после смерти автора она была опубликована в Кельне. Книгу немедленно запретили, но несколько экземпляров уже разошлось. Позднее она была переиздана: переведена и урезана цензурой, но один первоначальный вариант, латинский, считался подлинным. За все эти века лишь немногие избранные могли познакомиться с тайнами, сокрытыми в этой книге, и ныне они известны тоже очень малому числу людей, не афиширующих этого по вполне понятным причинам.

Вот и все, что я знал об истории книги, что попала мне в руки.

С точки зрения обычного коллекционера, это была бесценная находка, но я почти не мог судить о ее содержании, поскольку она была написана на латыни. Я знал едва лишь несколько слов из этого мертвого языка, так что, открыв пожелтевшие страницы, натолкнулся на непреодолимый барьер. Подумать только, обладать такими сокровищами и не иметь возможности познакомиться с темными тайнами из-за отсутствия ключа.

Я было впал в отчаяние, потому что не мог просить помощи у какого-нибудь латиниста, чтобы перевести такой отвратительный и богохульный текст, но потом на меня снизошло озарение. Почему бы мне не поехать на Восток и не попросить помощи у моего друга? У него классическое образование, и он вряд ли будет чрезмерно шокирован темными откровениями Гринна. Я тут же написал ему и вскоре получил ответ: он будет счастлив помочь мне, и я могу незамедлительно приехать к нему.


***

Провидено – очаровательный маленький городок. Дом моего друга, одноэтажный, старинной постройки в колониальном стиле, был весь пропитан атмосферой былого. Старинный чердак с темными балконами служил хозяину кабинетом. Там мы и работали в мрачную апрельскую ночь у большого открытого окна, выходящего на лазурное море. Я как сейчас вижу маленькую комнату, лампу, длинный стол и стулья с высокими спинками, книжные шкафы вдоль стен, кучу рукописей.

Мы с другом сидели за столом. Перед нами лежала открытая таинственная книга. Его худой профиль бросал на стену тревожную тень, лицо его в слабом свете казалось восковым. В кабинете царила беспокойная атмосфера грядущих открытий. Я чувствовал присутствие тайн, которые вот-вот могли быть разгаданы.

Мой друг тоже чувствовал это. Долгие годы занятий оккультными науками обострили его интуицию до необычайных пределов. Он вздрагивал, но не от холода, и не горячка заставляла его глаза блестеть, как драгоценные камни, отражающие пламя. Он знал, еще даже не открыв проклятую книгу, что она вредоносна. Запах сырости, поднимавшийся от этих желтых страниц, вызывал в воображении могильную вонь. Листы по краям были объедены червями, кожу переплета погрызли крысы, которые, быть может, питались чем-то еще более ужасным.

Приехав, я рассказал своему другу историю этой книги и при нем распаковал увесистый том. Тоща мне казалось, что ему не терпится начать перевод. Но сейчас он колебался.

Он стал говорить, что это неразумно, что это проклятое знание. Кто знает, какую дьявольщину содержат эти страницы и какое несчастье постигнет невежду, рискнувшего проникнуть в эта тайны? Хорошо ли знать слишком много? И кто знает, сколько людей умерли, пытаясь на практике применить те сведения, что содержатся на этих страницах? Он умолял меня отказаться от моего намерения, пока он еще не открыл книгу, и поискать вдохновения в менее устрашающих областях.

Я был упрям, я был безумен. Я отмел все его возражения, считая их напрасными и бессмысленными. Я не боялся. Должны же мы по крайней мере изучить нашу находку, увидеть, что она содержит? И я стал перелистывать страницы.

И разочаровался. В книге не было ничего особенного. Всего лишь пожелтевшие листы с латинскими текстами. Никаких иллюстраций, никаких пугающих рисунков.

Мой друг не мог больше противиться искушению посмотреть на столь редкое сокровище библиофила. Он наклонился над моим плечом, изредка бормоча обрывки латинских фраз. Лицо его светилось энтузиазмом.

Схватив обеими руками бесценный том, он сел у окна и стал читать выхваченные наугад абзацы, тут же переводя их. Глаза его сверкали диким огнем, тощее лицо все ниже склонялось над заплесневелыми страницами. Голос его то гремел, то затихал до шепота, разматывая темную литанию. Я ухватывал только отдельные слова, потому что он в своем воодушевлении, казалось, забыл обо мне. Он читал повествование о чарах и о наведении порчи. Я помню некоторые намеки на богов-прорицателей, вроде Ийга, темного Хэна, бородатой змеи Биотис. Я дрожал, потому что давно знал эти имена, но дрожал бы еще больше, если бы знал, что за этим последует.

И это не замедлило случиться. Он обернулся ко мне очень взволнованный. Голос его стал более торопливым и пронзительным. Он спросил, помню ли я легенды о колдовстве Гринна, о его невидимых слугах, пришедших со звезд, чтобы подчиняться ему. Я кивнул, не вполне понимая причины его внезапного исступления.

Позже он мне объяснил. Там, в главе об обитателях дома, есть молитва или заклинание, возможно то самое, каким Гринн вызывал со звезд своих невидимых слуг! Он просил меня послушать и стал громко читать.

И я слушал, как идиот, как безумец. Почему я не закричал и не убежал, почему не вырвал у него из рук эту чудовищную книгу? Я спокойно сидел, в то время как мой друг читал на латыни длинное зловещее заклинание:

– Тиби, Магнум Инноминандум, сигна стедорум нигратум буфаминиформис Садокс сигиллум…

Ритуальные слова взлетали на ночных крыльях страха. Они разили мою душу острой болью, хотя я и не понимал их. Казалось, слова извивались в воздухе, как пламя, и жгли мой дух. Громкий голос будил бесконечное эхо, которое, как мне казалось, достигало самих звезд. Слова эти как бы переступали бесчисленные пороги, чтобы найти слышащего и приказать ему спуститься на Землю. Иллюзия? У меня не было времени подумать об этом, потому что на вызов пришел ответ. Едва голос моего друга затих, как в маленькой комнатке возник ужас. Стало нестерпимо холодно. За окном внезапно взвыл ветер – не наш, не земной. Он принес далекий слабый стон. Лицо моего друга побледнело от ужаса. Потом раздался треск, и мои расширенные от страха глаза увидели, что подоконник прогнулся под невидимым ударом. За окном раздались раскаты безумного, истерического хохота. Человеческое горло не смогло бы испустить его.

Дальнейшее произошло с ошеломляющей быстротой. Мой друг, стоявший перед окном, вдруг закричал, отчаянно хватая руками воздух. Его лицо исказила гримаса сильнейшей боли. Еще секунда – и его тело поднялось над полом и выгнулось. Я услышал душераздирающий треск костей. Мой друг висел в воздухе, скрючив пальцы, словно защищаясь от чего-то невидимого. И снова раздался демонический смех, но уже внутри комнаты.

Звезды тревожно мерцали. Ледяной ветер выл в ушах. Я замер в кресле, неотрывно глядя на это ужасное зрелище. Мой друг испускал теперь визгливые вопли, и они смешивались с адским смехом. Затем тело моего друга переломилось пополам. Брызнули фонтаны крови. Но кровь не достигла пола. Поток ее остановился в воздухе, а смех прекратился, сменившись кошмарными чавкающими звуками. Я с ужасом понял, что невидимое существо, пришедшее ниоткуда, питается кровью! Неужели это невидимый вампир?

Перед моими глазами происходила отвратительная метаморфоза: тело друга сморщилось, высохло, опустошилось и тяжело упало на пол без признаков жизни, а в воздухе в это время творилась еще более страшная перемена.

Угол комнаты у окна заполнялся красным, кровавым светом. Стали медленно проявляться контуры призрака – набухающий кровью силуэт невидимого звездного бродяги. Это было нечто красное, текучее. Дрожащее желе, малиновый шар, ощетинившийся бесчисленными щупальцами, шевелящимися и изгибающимися. На их концах были присоски, или рты, которые открывались в безмерной жадности… Существо было распухшим, омерзительным: масса без головы, без лица, без глаз, одна голодная пасть. Человеческая кровь, выпитая им, сделала его силуэт почти видимым. Это зрелище могло свести с ума любого.

К счастью для моего разума, существо не стало задерживаться. Не обращая внимания на труп на полу, оно быстро схватило длинными липкими щупальцами зловещую книгу, тут же протиснулось в окно и исчезло. Его сатанинский смех летал на крыльях ветра, пока оно не унеслось в бездну, откуда пришло.


Вот и все. Я остался один. У моих ног лежало безжизненное тело. Книга исчезла. Пол и стены были забрызганы кровью моего несчастного друга.

В сильнейшем потрясении я долго не мог сдвинуться с места. Придя в себя, я поджег комнату и убежал, надеясь, что пожар скроет все следы. Я прибыл вечером, никто не знал о моем приезде, и никто не видел, как я уходил. Когда первые языки пламени привлекли внимание людей, я был уже далеко. Несколько часов я бродил по извилистым улицам. Меня сотрясал беззвучный смех, когда я поднимал глаза к ярким звездам, наблюдавшим за мной сквозь клочья тумана.

Наконец я успокоился настолько, что смог сесть в поезд. Я был спокоен в дороге, спокоен и сейчас, когда пишу эти строки. Был спокоен даже, когда читал о несчастном случае с моим другом, погибшим при пожаре.

Только ночью, когда сияют звезды, они приходят и приносят с собою ужас. Тогда я принимаю наркотики, тщетно пытаясь оградить свой сон от жутких воспоминаний. Но это не так уж важно. Я знаю, что все скоро кончится.

Странные предчувствия говорят мне, что этот звездный бродяга посетит меня. Я уверен, что он обязательно придет, даже без вызова. Найдет меня и унесет во тьму, поглотившую моего друга. Иногда я почти мечтаю об этом дне и жду его! Жду с великим нетерпением, ибо тогда я тоже познаю «Тайны червей»…


(The Shambler from the Stars, 1935)

Перевод С. Ангелова

Самоубийство в кабинете

1.

Джеймса Аллингтона нашли мертвым в своем кабинете. В груди торчал нож для резки бумаг, и это назвали самоубийством, потому что никто не мог войти в ту запертую и лишенную окон комнату.

Если взглянуть на него в полутьме кабинета, трудно предположить, какими были его занятия. Чародеи наших дней не обряжены в кабалистические черно-серебристые хламиды; вместо них они носят домашние халаты фиолетового цвета. Их брови не обязательно хмурятся, ногти вырастают до размеров когтей, а пламя в глазах напоминает изумрудные видения. Они не обязательно скрючены, волосаты и стары. Ничего это не было; чародей был молод и строен, почти с королевской статью.

Он сидел под светом лампы в большой комнате с дубовыми панелями; смуглый, красивый мужчина примерно тридцати пяти лет. Самая малость жестокости или злобы проглядывали на его остром, чистом лице, и немного безумия мерцало в глазах; но он был чародеем, точно таким же, как если бы совершал человеческие жертвоприношения в засыпанной черепами темноте запретных склепов. Достаточно было просто взглянуть на стены его кабинета, чтобы убедиться в этом. Только чародею могли бы принадлежать эти ветхие, изъеденные червями массивы ужасных и фантастических преданий; только адепт-чудотворец посмеет хранить темные тайны "Некрономикона", "Тайны червя" Людвига Принна, "Черные обряды" сумасшедшего Лювех-Керафа, жреца Баст, или ужасные "Культы упырей" графа Д'Эрлета. Никто кроме чародея не мог бы иметь доступ к древним рукописям, сделанным из кожи эфиопов или жечь благовония и афродизиаки в специально обработанном черепе. Кто еще мог бы наполнить покрытую милосердной тьмой комнату странными мощами, сувенирами из разоренных могил или обглоданными червями свитками первобытного ужаса?

Внешне кабинет выглядел той ночью обыденно, а его обитатель смотрелся как нормальный человек. Но для доказательства присущей ему странности не надо было искать череп, книжные корешки или мрачные, окутанные сумраком останки, довольно было знать этого человека таким, каков он есть. Ибо Джеймс Аллингтон той ночью писал в своем дневнике, и размышления его были далеки от здравого смысла.

"Сегодня ночью я готов сделать этот тест. Наконец-то я убежден, что расщепление личности может быть проделано с помощью терапевтического гипноза, при условии, что умственное состояние, способствующее такому разделению, достижимо".

"Эта двойная идентичность - увлекательная вещь, мечта людей с начала времен! Две души в одном теле.... вся философия основана на логике сравнения; добро и зло. Почему же подобное разделение не может существовать в душе человека? Стивенсон был прав лишь отчасти, когда написал "Доктора Джекила и мистера Хайда". Он представил себе диемическое преображение, изменяющее человека от одной крайности к другой. Я считаю, что существуют обе идентичности, и после того, как их разделят методом гипноза, человек сможет наслаждаться двумя видами существования - своим хорошим "я" и своей плохой ипостасью".

"В клубе они посмеялись над моей теорией. Фостер - этот напыщенный старый болван - назвал меня мечтателем. Мечтателем? Что он, мелкий ученый-химик, знает о главном таинстве жизни и смерти? Один взгляд на мою лабораторию свел бы его самодовольную душонку с ума. Остальные такие же; бумагомараки, педантичные ископаемые, называющие себя профессорами; считающие себя передовыми биологи, которых шокировало упоминание моих экспериментов о синтетическом создании жизни - что такие как они понимают? Они содрогнулись бы от вида "Некрономикона", сожгли бы его, если бы могли, как это делали их благочестивые пращуры триста лет назад. Все они охотники за ведьмами, скептики и материалисты! Мне надоела вся эта глупая свора. Судьба гения - пребывать в одиночестве. Что ж, очень хорошо. Я буду жить один, но скоро они приползут к моей двери и будут молить о милосердии! Если только сегодня все получится! Если у меня получится ввести гипнозом самого себя в двойственное состояние и его физическое воплощение! Даже современная психология утверждает, что это возможно.  Спиритуализм показывает свои возможности. Древние дали мне ключ к решению проблемы, как это проделывалось раньше.... Альхазред знал многое - и только груз знаний свел его с ума".

"Два тела! Как только я смогу достичь этого состояния по своему желанию, то заполучу ключ к власти, которой люди всегда были лишены. Пожалуй, бессмертие - это всего лишь шаг вперед. После этого не будет необходимости сохранять все в тайне; не нужно будет выдавать мои исследования за безобидное хобби. Мечтатель, да? Я им покажу!"

"Интересно как проявит себя вторая форма? Будет ли она человеческой? Должно быть, иной, но лучше об этом не думать. Вполне вероятно, это будет уродливое существо. Я не льщу себя надеждой на иное. Я знаю, что злая сторона моей натуры, хоть и скрыта, но доминирует. Существует опасность, ведь зло - это неуправляемая стихия в чистом виде. Она будет черпать силу из моего тела - энергию для физического воплощения. Но это не должно отвлекать меня. Я должен попробовать. Если все получится, я заполучу власть - невообразимую мощь, - силу, способную убивать, разрушать, уничтожать! Я пополню свою маленькую коллекцию здесь, и сведу некоторые счеты с моими старыми друзьями-скептиками. После этого можно будет заняться и другими приятными делами".

"Но хватит размышлений. Я должен начинать. Я запер двери кабинета; слуги ушли на ночь, и никто не нарушит мой покой. Я не буду рисковать, используя электрическую манипулируемую машину, опасаясь неприятных последствий по окончании гипноза. Я постараюсь вызвать гипнотический транс, сосредоточившись вот на этом тяжелом полированном ноже для резки бумаги на моем столе. Между тем, необходимо сосредоточить свою волю на этом предмете, используя пение души древние молитвы, возносимые когда-то Себеку в качестве центра координации".

"Я поставлю будильник на двенадцать часов, это будет ровно через час. Его звон нарушит заклинание. Думаю, это все, что мне нужно сделать. В качестве дополнительной меры предосторожности я сделаю эту запись. Если что-то пойдет не так, я бы не хотел, чтобы все мои маленькие планы были раскрыты миру."

"Однако ничего не пойдет не так. Я практиковал самогипноз много раз, и буду очень осторожен. Это чудесное чувство - контролировать сразу два тела. Едва могу сдерживать себя - я нахожу своё тело дрожащим от рвения и в предвкушении предстоящего превращения. Сила! Очень хорошо. После того, как этот отчет будет уничтожен, я буду готов провести величайший эксперимент, который когда-либо был известен людям."


2.

Джеймс Аллингтон сидел перед затенённой лампой. На столе перед ним лежал полированный нож для резки бумаги, его лезвие мерцало. Только медленное тиканье часов нарушало тишину запертого кабинета. Глаза чародея остекленели, они сияли в свете, неподвижные как у василиска. Отражение от поверхности ножа пронзило сетчатку глаз, словно огненный луч горящего солнца, но его взор не колебался. Кто знает, какие странные процессы происходили в заколдованном разуме мечтателя; какие тонкие трансформации развивались для достижения его цели? Он заснул с твердой решимостью расщепить свою душу, разделить свою личность, рассечь свое эго. Кто знает, как? Гипноз способен на много странных вещей. Какие секретные Силы он использовал, чтобы помочь себе в этой борьбе? Какое черное развитие нечестивой жизни скрывалось в тени его внутреннего сознания; какие демоны, вызывающие зло, даровали ему его темные желания?

Это произошло словно само собой. Он вдруг проснулся и почувствовал, что больше не один в ночной комнате.

Аллингтон почувствовал присутствие другого, там, в темноте, по ту сторону стола. А было ли это другое? Не он ли сам? Чародей посмотрел на свое тело и не смог подавить вздох изумления. Казалось, он уменьшился до менее четверти своего обычного размера!

Его тело было легким, хрупким, карликовым. На мгновение он утратил способность думать или двигаться. Глаза его устремились в угол комнаты, тщетно пытаясь увидеть чьи-то скрытые тьмой движения, замершие там.

Что-то случилось. Из тьмы явился кошмар; пялящийся кошмар - чудовищная, волосатая фигура; огромная, гротескная обезьяна - отвратительная пародия на все человеческое. Оно было черным до невозможности; слюнявое, насмешливое безумие с маленькими красными глазками древней мудрости и зла; с плотоядной харей и желтыми клыками гримасничающей смерти. Оно было похоже на гниющий, живой череп на теле черной обезьяны. Оно казалось скверным и злым, первобытным и мудрым.

Чудовищная мысль одолевала Аллингтона. Вот каково его второе я - этот выродок, порожденный ужасом смертельно проклятого страха?

Слишком поздно понял чародей, какая участь его постигла. Эксперимент удался, но это было ужасно. Он не понимал, насколько зло в его человеческой природе превзошло добро. Этот монстр, эта мерзость тьмы оказался сильнее, чем был он сам, и, будучи исключительно злом, он не мог мысленно подчиняться другому его Я. Теперь Аллингтон посмотрел на него чудовище с новым страхом в глазах. Оно было похоже на существо из преисподней. Все в его внешности, скрывавшейся за ухмыляющейся пародией на лицо, было грубо, непристойно и нечеловечески. Звероподобное тело напоминало тени, что крадутся возле могил или скрываются в глубочайших закоулках нормальных умов. И все же в нем Аллингтон признал безумную, атавистическую карикатуру на самого себя - всю похоть, жадность, безумные амбиции, жестокость, невежество; извращенные тайны своей души - в теле гигантской обезьяны!

Словно в ответ на его признание, существо засмеялись, и щупальца ужаса сжали сердце чародея. Существо двинулось к нему - оно хотело уничтожить человека, как зло поступает всегда. Аллингтон, чье крошечное тело смешно старалось двигаться быстро, да еще будучи скованным одеждой, теперь оказавшейся больше его маленького тела, спрыгнул со стула и прижался к стене комнаты. Его тонкий голосок пропищал отчаянные мольбы и тщетные команды приближающемуся врагу. Молитвы и крики превратились в хриплую тарабарщину безумия, когда огромный зверь бросился через стол. Его эксперимент ожидал успех с местью . . . месть! Его сверкающие глаза завороженно смотрели, как большая лапа схватила нож для резки бумаги, и страшный смех пронзил ночь. Оно смеялось . . . смеялось! Где-то зазвонил будильник, но чародей не мог слышать. . . .


Они нашли Джеймса Аллингтона в кабинете мертвым. В его груди торчал нож для резки бумаги, и они назвали это самоубийством, потому что никто не мог войти в ту запертую комнату без окон.

Но это не объяснило отпечатков пальцев на ручке ножа - ужасных отпечатков пальцев, вроде тех, что оставляет рука гигантской обезьяны.


(The Suicide in the Study, 1935)

Перевод К. Луковкина  

Кладбищенский ужас

Судьба играет с человеком в странные игры, не правда ли?

Ещё полгода назад я был известным и довольно преуспевающим психиатром; сегодня я обитатель санатория для умственно больных. В качестве врача-психиатра я частенько вверял своих пациентов тому же учреждению, куда сейчас заточен сам, а сегодня – о, ирония из ироний! – оказался их собратом по несчастью.

И все-таки я не совсем сумасшедший. Они упекли меня сюда, потому что я предпочел говорить правду, которая не была той правдой, которую любят открывать или признавать люди. Я подтверждаю, что действительно перенес тяжелое нервное потрясение из-за моего участия в происшедшем, но оно не свело меня с ума. Мой рассказ правдив (о, клянусь в этом!), однако они не верят.

Конечно, у меня нет вещественных доказательств; после той августовской ночи я ни разу не видел профессора Чопина, и мои последующие расследования не подтвердили, что он работал в Ньюберри-колледж. Однако это только говорит о том, что утверждения, которые обрекли меня на постыдное заточение, на ненавистное, подобное смерти, прозябание – достоверны!

Существует одна «железная» улика, которую я мог бы представить (если бы осмелился), но она слишком ужасна. Я не должен показывать точного места на том безымянном кладбище, где под могильным камнем чернеет заветный проход. Лучше я буду мучиться в одиночестве, скрыв от всего мира тайну, от которой мутится рассудок. Тяжко жить, как я живу, когда однообразие дней и ночные видения сплетаются в один бесконечный кошмар. Вот почему я решил начать это повествование; быть может, высказавшись, я облегчу болезненный груз моей памяти.

Все началось прошлым августом в моем городском кабинете. После скучного утра наступил длинный жаркий полдень. Он уже подходил к концу, когда медсестра ввела первого пациента.

Этот джентльмен раньше никогда у меня не бывал. Он назвался Александром Чопином, профессором из Ньюберри-колледжа.

Профессор говорил свистящим голосом с особенной интонацией, из чего я заключил, что он родился в какой-то другой стране.

Я попросил его присесть и попытался мысленно оценить его, пока он следовал моему приглашению.

Профессор был высок и худ. У него были белые, почти платиновые волосы, но, судя по внешности и общему телосложению, ему было лет сорок. Его зеленые, неподвижные глаза были глубоко посажены под бледным, выпуклым лбом и венчались длинными, угольно-черными бровями. Нос был большим, с чувственными ноздрями, а губы – тонкими (это несоответствие я заметил сразу). Узкая рука была чрезвычайно мала, с долгими, коническими пальцами, оканчивающимися длинными ногтями – очевидно, полезными при чтении или справочной работе, подумал я. Его гибкая поза была сродни позе отдыхающей пантеры; он обладал свойственной иностранцам раскрепощенностью и изящными манерами.

В солнечном свете я смог рассмотреть его лицо и увидел, что все оно покрыто сетьюмелких морщин. Я заметил также характерную бледность лица, что указывало на наличие некоторых проблем с кожей. Но самым странным в нем был стиль его одежды.

Одежда профессора, несомненно новая, была нелепа в двух отношениях: это было торжественное облачение, надетое днем, и, к тому же, оно совершенно на нем не смотрелось. Костюм был удивительно велик, серые полосатые брюки болтались, пальто странно пузырилось. Профессор был без шляпы, на его лакированных туфлях виднелась грязь. Очевидно, он был эксцентриком, может быть, шизофреником со склонностью к ипохондрии.

Только я приготовился задать ему обычные вопросы, как профессор перебил меня. По его словам, он был занятым человеком и собирался немедленно рассказать мне о своих затруднениях, обходя обычные в этих случаях предисловия и вступления. Он уселся на стуле так, чтобы на него падала тень, нервно прокашлялся и начал рассказ.

Его преследуют, сказал профессор, определенные, слышанные или прочитанные, вещи; из-за них у него бывают странные сны, которые вызывают периоды неконтролируемой меланхолии. Это мешает работе, и все-таки он ничего не может поделать, потому что наваждение основывается на реальности. В конце концов он решил обратиться ко мне, чтобы я проанализировал эту ситуацию.

Я попросил его описать эти сны и фантазии, ожидая услышать обычный рассказ человека, находящегося в состоянии легкой депрессии. Мои ожидания, однако, абсолютно не оправдались.

Чаще всего сон был связан с Мизерикордским кладбищем (я дал ему это вымышленное название по причинам, которые скоро прояснятся).

К нему вела большая полузаброшенная дорога в старой части города, процветавшей в конце прошлого века. Ночные видения профессора были связаны с одним уединенным склепом, расположенным в самой ветхой и заброшенной части кладбища.

События снов всегда происходили в сумерках, при бледном свете молодого месяца. Фантастические образы застывали над полночным пейзажем; профессор упоминал о слабых голосах, которые, казалось, манили его вперед, когда он оказывался на кладбищенской тропинке, ведущей к дверям склепа.

Обычно такие сны случались, когда он засыпал особенно крепко. Вдруг ему чудилось, что он идет ночью по тенистой тропе и входит в склеп, распутав ржавые цепи, преграждавшие вход. Оказавшись внутри в полной темноте, он никогда не затруднялся с выбором пути и с абсолютной беспечностью шел прямо к определенной нише среди гробов. Там он, пригнувшись, нажимал на тайную пружинку или рычажок, запрятанные в растрескавшемся каменном полу. В основании ниши как будто поворачивался жернов, открывая небольшое отверстие, ведущее вниз в разрушенную пещеру. Профессор упомянул о сырости, которой тянуло из отверстия, и удивительно тошнотворном запахе, источаемым густым мраком.

Тем не менее это его не отталкивало, и он смело вступал в бездну. Потом он спускался по бесконечным ступеням, выбитым в камне и земле, и внезапно оказывался на самом дне.

Начиналось другое длинное путешествие через непрерывный лабиринт тоннелей и пещер. Он шел и шел мимо склепов и впадин в недрах земли; все тонуло в кромешном мраке.

Тут профессор перевел дух, и голос его упал до дрожащего, возбужденного шепота.

Потом наступал кошмар. Неожиданно перед ним возникало несколько слабо освещенных залов и, скрытый тенями, он видел ИХ.

Они были жильцами подземелья, ужасными отродьями, питавшимися трупами. Эти обитатели сумрачных пещер, усыпанных человеческими костями, поклонялись первобытным богам перед своими алтарями из черепов.

Тоннели вели к могилам и захоронениям еще ниже под пещеру, где их хозяева содержали свою еще живую добычу. Это были отвратительные рабы тьмы – вурдалаки.

Профессор, должно быть, заметил выражение моего лица, однако не остановился. Его голос стал еще напряженнее.

Он не пытался описать этих существ, заметив только, что в их внешности есть что-то ужасно непристойное. Он легко определил их род занятий по соответствующим обрядам, которые они исполняли. Больше всего профессора напугали именно эти обряды. Существуют вещи, о которых не следует даже намекать нормальному человеку, а то, что преследовало профессора по ночам, относилось именно к разряду подобных вещей. В его видениях существа к нему не приставали, и, кажется, даже не замечали его присутствия; они продолжали предаваться кровавым пиршествам в пещерах или совокуплялись в оргиях, которым нет названия.

Больше профессор не сказал ничего.

Его ночные путешествия всегда завершались огромной процессией этих чудовищ, шествующей мимо него дальше вниз, в пещеру. Он наблюдал их с выступа на скале, на котором обыкновенно располагался.

Дрожащие огни, уходящие в подземное царство, напоминали профессору рассказы об аде, и он кричал во сне. Наблюдая за парадом демонов, он неожиданно поскальзывался и стремительно падал вниз, в толпу. На этом месте его сон всегда обрывался (слава Богу!), и профессор просыпался в холодном поту.

Каждую ночь сон повторялся, но не это было самым страшным. Настоящий, сковывающий волю страх был порожден мыслью, что ночные видения происходят в реальности!

Тут я нетерпеливо перебил профессора, но он настоял на продолжении рассказа. Когда сновидения стали повторяться, он пошел на кладбище и легко нашел тот самый склеп, который так часто видел во сне.

А книги? Ему пришлось начать обширное исследование с помощью закрытых изданий в антропологической библиотеке колледжа.

Конечно, он, как просвещенный и образованный человек, должен был согласиться с теми завуалированными утверждениями, которыми дышат такие произведения, как «Тайны червя» Людвига Принна или гротескные «Черные образы» мистика Луве-Керафа, жреца загадочного Баста. Ему пришлось познакомиться с сумасшедшим и легендарным «Некрономиконом» Абдула Аль-Хазреда.

Нельзя отказать в очаровании и таким запрещенным и малоизвестным книгам, как «Басни Наярлатотепа» или «Легенды Старшего Сабота».

Здесь профессор разразился бессвязной тирадой о непонятных, тайных мифах, часто упоминая о забытых светилах античных наук: легендарном Ленге, нежном Нкене и преследуемом демонами Нисе. Профессор много говорил о богохульной Луне Йиггурата и тайном предсказании Бьягуны Безликого Первого.

Несомненно, эти бессвязные бредни содержали ключ к решению его проблемы, и после небольшой дискуссии мне удалось успокоить моего пациента и высказать свои предположения.

Интенсивные исследования и чтение вызвали у него припадок. Ему не следует забивать себе голову подобными размышлениями, такие мысли опасны для нормального человека.

Я много читал и изучал эту проблему и пришел к выводу, что эти идеи недоступны пониманию. Кроме того, ему не стоит принимать все слишком серьезно, поскольку, в конце концов, все эти легенды весьма аллегоричны. Вурдалаков и демонов не существует, профессор, должно быть, и сам заметил, что его сны надо толковать символически.

Он помолчал с минуту после того, как я закончил. Потом вздохнул и медленно заговорил. С моей стороны было очень мило сказать ему все это, но он знает другое. Он узнал то место, которое видел во сне.

Я вставил замечание о роли подсознательного «Я», но он не обратил внимания на мои слова.

– Теперь, – произнес профессор дрожащим от почти истерического возбуждения голосом, – я поведаю вам о самом страшном.

Он еще не рассказал обо всем случившемся после того, как ему удалось найти кладбище. Он не удовлетворился этим единственным подтверждением достоверности своих снов и несколько дней назад пошел дальше. Он проник в усыпальницу и нашел нишу в стене, спустился по лестнице и увидел ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ. Как ему удалось вернуться, он не знает, но после всех трех путешествий в склеп он приходил обратно, ложился спать и на следующее утро всегда просыпался в собственной постели. Это и была та правда, что он хотел мне сказать, – он видел ИХ! И теперь я должен скорее помочь ему, пока он не совершил опрометчивого шага.

Я с трудом успокоил профессора, стараясь применить эффективные логические приемы лечения. Очевидно, он находился на грани серьезного помешательства. Не имело смысла убеждать его в том, что все рассказанное ему приснилось, что на галлюцинации профессора спровоцировала собственная нервная система. Я не надеялся внушить моему пациенту в его теперешнем состоянии, что книги, захватившие его воображение, были всего лишь бреднями сумасшедших умов. Видимо, существовал только один путь – потакать ему во всем, а потом твердо указать на абсолютную вздорность его убеждений.

Поэтому, отвечая на многократные просьбы, я заключил с профессором сделку. Он поручился проводить меня к тому склепу, куда, по его утверждению, он путешествовал во сне и наяву, и тем самым доказать свою правоту.

Короче, в десять часов вечера следующего дня я согласился встретиться с ним у кладбища. Профессор был почти трогателен, радуясь моему согласию, он улыбался мне, как ребенок новой игрушке. Кажется, ему пришлось по душе мое решение.

Я прописал легкое успокаивающее, чтобы он принял его вечером, обговорил небольшие детали предстоящего путешествия, и мы расстались с ним до вечера.

Он ушел, оставив меня в состоянии сильного возбуждения. Наконец-то представился случай, достойный изучения: хорошо образованный и, по-видимому, интеллигентный профессор колледжа, страдающий людоедскими кошмарами трехлетнего ребенка!

Я тотчас решил вести дневник о всех последующих событиях. Я был уверен, что в течение предстоящего вечера смогу убедительно продемонстрировать профессору его заблуждение и тем самым практически вылечу его. Я провел ночь в мучительных поисках и размышлениях; утро – в торопливом чтении облегченного варианта издания «Cultes des Goules» Конта Дерлетта. К вечеру я был в полной готовности. В десять часов, одетый в охотничьи сапоги, жакет грубой шерсти и шахтерскую каску, я стоял у кладбищенских ворот. Признаюсь, что, несмотря на всю подготовку, я ощущал необъяснимое, гнетущее состояние нюктофобии[3]. Не ожидая удовольствия от предстоящего приключения, тем не менее нетерпеливо поджидал моего пациента, хотя бы ради его компании.

Наконец он явился, одетый, как обычно, и в лучшем настроении, чем я. Мы прошли вдоль невысокой стены, окружавшей кладбище, и пробрались среди освещенных луной могил к тенистой рощице в самом центре этого места. Лунный свет сюда почти не проникал и, казалось, надгробные камни бросали на нас злобные взгляды.

Какой-то животный страх заставил меня подавить непроизвольную дрожь. Мои мысли непрошенными гостями вторгались в царство могильных червей под нами, но я не позволял им задерживаться ни на кладбищенской земле, ни на окружавших меня дьявольских тенях. Я почувствовал облегчение, когда нисколько не смущенный Чопин повлек меня по длинной аллее высоких деревьев к воротам в оскверненную им усыпальницу.

Я не могу детально передать все случившееся потом и не буду рассказывать, как мы распутали цепи, преграждавшие путь в усыпальницу, или описывать угрюмый интерьер мавзолея.

Достаточно сказать, что Чопин выполнил свое обещание, найдя нишу при свете шахтерских фонариков на наших касках, и с помощью секретного рычага открыл передо мной тоннель в подземелье.

Я стоял, пораженный ужасом, при этом неожиданном открытии. Внезапный приступ страха превратил мои нервы в тугие струны. Я простоял несколько минут, глядя в темное отверстие. Никто из нас не проронил ни слова.

В первый раз у меня не возникло сомнения в достоверности профессорских утверждений. Но это по-прежнему не означало, что он был абсолютно здоров; ведь его правота не лечила от наваждений. Я понял, испытывая необъяснимое (тогда) отвращение, что мое путешествие еще далеко не окончено и что мне придется спуститься с ним в адские глубины, чтобы разом ответить на все оставшиеся вопросы. Я еще не мог поверить в бессвязную болтовню Чопина о воображаемых вурдалаках; существование подземного кладбищенского хода еще не доказывало достоверность других его заявлений.

Вероятно, если я пройду с ним до конца той норы, его рассудок сможет освободиться хотя бы от части фантазий. Ну, а если – я боялся даже подумать об этом – предположить, что существует доля весьма зловещей и болезненной правды в его рассказе? Банда изгоев, бежавших от закона, которые, может быть, поселились в этой пещере? Очевидно, он случайно наткнулся на это необычное убежище. А если так, то что дальше?

Однако и в этом случае, что-то подсказывало мне, нам придется продолжить путь и самим во всем разобраться. Мои внутренние побуждения подкрепил и Чопин своими громкими мольбами.

Он просил позволить ему открыть мне правду; я обрету веру и только так смогу помочь ему. Он упрашивал меня продолжить путь, но если я все же откажусь, ему придется вызвать полицию.

Этот последний аргумент решил все дело. Я не мог позволить себе быть замешанным в готовящейся заварушке, обещавшей превратиться в скандал. Если этот человек ненормален, то я при случае вполне смогу о себе позаботиться. Если же нет… тогда скоро увидим. Весьма неохотно я согласился с ним, а потом отступил в сторону, приглашая профессора указывать дорогу.

Проход открылся, словно пасть мифического чудовища. Мы стали спускаться все ниже и ниже по винтовой лестнице в сыром каменном переходе, который был высечен в сплошном камне.

Тоннель был влажен, душен и заполнен запахом гнили. Наш путь напоминал фантастическое путешествие из кошмарного сна.

Этот путь вел к неведомым подземным склепам – обиталищем трупов. Здесь творились дела, свидетелями которых были только могильные черви, и пока мы продвигались дальше, я все больше желал, чтобы они продолжали хранить эти тайны в одиночестве. По правде говоря, я уже начал паниковать, хотя Чопин оставался зловеще невозмутимым.

Несколько наблюдений подхлестнули мое все нараставшее напряжение. Мне не нравились крысы, попискивание которых доносилось из бесчисленных нор, усыпавших весь второй виток тоннеля. Они буквально кишели на ступенях, все, как одна, толстые и лоснящиеся от жира. Я начинал понимать причину этого ожирения и возможные источники их ночных пиршеств.

Затем я заметил, что Чопин, кажется, очень хорошо знает дорогу; а если он и вправду бывал здесь раньше, то как тогда мне относиться к остальной части его рассказа?

Когда я разглядел лестницу, то был потрясен. На ступенях не было пыли! Они выглядели так, словно ими ПОЛЬЗОВАЛИСЬ ПОСТОЯННО!

На секунду мой мозг отказался понимать значение этого открытия, но потом оно буквально взорвало мой рассудок. Я не посмел снова взглянуть под ноги, чтобы не провоцировать угодливую фантазию, которая могла вызвать образы существ, взбиравшихся по этим ступеням на поверхность.

Поспешно скрыв почти детский страх, я последовал за моим молчаливым проводником, чья лампа отбрасывала странные тени на щербатые стены тоннеля. Я почувствовал, что начинаю нервничать по-настоящему и напрасно пытаюсь избавиться от своих страхов, стараясь сконцентрировать внимание на каком-нибудь предмете.

Естественно, по мере продвижения вперед окружающая обстановка не становилась спокойнее. Испещренные норами темные стены тоннеля казались особенно устрашающими в свете фонариков. Я вдруг понял, что этот старинный проход не мог быть построен разумным существом. Я старался не думать об открытиях, которые ждали меня впереди. Долгое время мы с профессором крались по ступеням в полной тишине.

Ниже, ниже, ниже… Наша дорога постепенно погружалась во все более глубокую и влажную темноту. Потом лестница неожиданно закончилась пещерой. Здесь мерцал голубоватый, фосфоресцирующий свет и непонятно было, откуда он исходил. В этом освещении можно было разглядеть небольшую открытую площадку с гладким полом, окруженную огромными сталактитами и многочисленными массивными пилонами. Вдалеке, в еще более густой темноте, виднелись входы в другие пещеры, что вели, надо думать, к бесконечным лабиринтам полного забвения. Чувство приближающегося кошмара сковало мое сердце. Казалось, мы своим вторжением потревожили тайны, которых лучше бы и не знать. Меня начала бить дрожь, но Чопин грубо схватил меня, вонзив свои тонкие пальцы в мое плечо, и приказал не шевелиться.

Пока мы тесно жались друг к другу в этой угрюмой подземной пещере, профессор возбуждено шептал о том, что, по его словам, притаилось в темноте впереди нас. Он мне докажет прямо сейчас, что говорил правду, только я должен подождать его, пока он рискнет сходить туда, в темноту. А возвратившись, он принесет мне доказательства. Сказав это, профессор поднялся и скользнул вперед, почти мгновенно растворившись в одном из тоннелей прямо передо мной. Он так неожиданно покинул меня, что я даже не успел ему возразить.

Я сидел в темноте и ждал, не осмеливаясь признаться себе, чего именно ждал. Вернется ли Чопин? Было ли это только дьявольской ловушкой? Сумасшедший ли профессор или это все правда? Если правда, то что может случиться с ним в том лабиринте? И что может произойти со мной? Я был идиотом, когда согласился прийти сюда. Это предприятие с самого начала было какой-то авантюрой. Наверное, те книги не так уж абсурдны, как я о них думал: земля может вскормить своей бессмертной грудью самые отвратительные создания.

Голубоватое свечение казалось особенно плотным около тусклого кольца света от моего маленького фонарика, отбрасывающего резкие тени на сталактитовые стены. Мне эти тени не нравились – они были искаженные, ненормальные, беспокоили своей глубиной. Тишина таила в себе еще больше опасности; она как будто предупреждала о грядущих событиях, открыто издевалась над моим все возрастающим страхом и одиночеством.

Минуты ползли, как неспешные гусеницы, и ничто не нарушало мертвой тишины.

Потом раздался крик. Неожиданное крещендо неописуемого безумия ударило по сводам гробниц, разбивая мое сердце, потому что я знал, что означал этот вопль. Теперь я понял – теперь, когда было слишком поздно, – что слова Чопина были правдой.

Но я не мог медлить и раздумывать, потому что из далекой темноты раздался мягкий топот – шуршащий отзвук бешеного движения. Я повернулся и помчался вверх по подземной лестнице с отчаянной быстротой. Мне не приходилось оборачиваться назад; мой слух ясно улавливал топот бегущих ног. Я ничего не слышал, кроме стука этих подошв или лап до тех пор, пока мое громкое дыхание не заглушило все остальные звуки, когда я обогнул первый виток бесконечной лестницы. Я побежал дальше, спотыкаясь, задыхаясь и жадно глотая воздух.

Сознание отключило все чувства, кроме одного – чувства смертельного страха и безумного ужаса. Бедный Чопин!

Мне показалось, что шум нарастает, потом на лестнице прямо за мной раздался хриплый лай; животное рычание с его получеловеческими тонами вызвало у меня приступ слабости.

Все это сопровождалось до смерти отвратительным хохотом. Они приближались!

Я побежал в такт с громовым топотом за моей спиной. Я не решался взглянуть назад, но знал, что они догоняли меня. Мои волосы вставали дыбом, когда я видел нескончаемые витки извивавшейся змеей лестницы. Я мчался из последних сил и громко орал, но преследовавшие меня чудовища буквально дышали мне в спину. Вперед, вперед, вперед, вперед; ближе, ближе, ближе! Мое тело горело от боли и судорог.

Вот и конец лестницы. Я с бешеной силой протиснулся в узкий проход, так как погоня отстала от меня всего на каких-то десять ярдов. Не успел вылезти, как мой фонарик погас. Потом я судорожно толкнул камень обратно на место, прямо в морды бежавших чудовищ. Но когда я делал это, мой почти погасший фонарик на мгновение вспыхнул, и в его дрожащем свете смог разглядеть первого из своих преследователей. Потом фонарь погас совсем, я закрыл ворота склепа и, не помню как, вернулся в человеческий мир.

Я никогда не забуду той ночи, как бы ни старался стереть из памяти эти отвратительные воспоминания. И никогда не найти мне покоя, которого я так жажду. Я даже не могу убить себя, опасаясь, что меня, вместо кремации, похоронят.

Смерть всегда желанна таким людям, каким я стал сейчас.

Я ничего не забуду, потому что знаю всю правду. Но есть одно воспоминание. Чтобы забыть его, я отдал бы душу. Это воспоминание о той секунде, когда я увидел в свете фонаря монстров – хохочущих, слюнявых чудовищ подземелья.

Потому что первым среди них был улыбавшийся, ликующий вурдалак, известный людям под именем профессора Чопина.


(The Grinning Ghoul, 1936)

Перевод Н. Демченко

Темный демон

Это никогда не было изложено на бумаге - истинная история смерти Эдгара Гордона. На самом деле никто, кроме меня, не знает, что он мертв; люди постепенно забывают о странном темном гении, чьи жуткие рассказы когда-то были очень популярны среди любителей фантастических историй. Возможно, это были его более поздние работы, которые так оттолкнули публику - кошмарные намеки и диковинные фантазии его последних книг. Многие заклеймили экстравагантно сформулированные тома как работу сумасшедшего, и даже обозреватели отказались комментировать некоторые из его неопубликованных материалов, которые он им прислал. Именно тогда его таинственная и эксцентричная личная жизнь не была достойно оценена теми, кто знал его в дни его раннего успеха. Какая бы ни была причина, он и его творения были обречены на забвение миром, который всегда игнорирует то, что не может понять. Теперь все, кто помнит его, думают, что Гордон просто исчез. Это хорошо, учитывая странный способ, которым он умер. Но я решил рассказать правду. Понимаете, я достаточно хорошо знал Гордона. Я был, сказать по правде, последним из его друзей, и видел его конец. Я в долгу перед ним за все, что он сделал для меня, и могу ли я более достойно вернуть ему этот долг, чем поведать миру истинные факты о его печальной психической метаморфозе и трагической смерти?

Если у меня получится внести ясность в эти вещи и очистить имя Гордона от несправедливого пятна безумия, значит я жил не напрасно. Поэтому я решил все записать.

Я прекрасно понимаю, что в эту историю трудно поверить. Есть определенные, - скажем так, "сенсационные аспекты"? - которые заставили меня сделать этот шаг и раскрыть его дело перед публикой. Но у меня есть возможность погасить долг, а скорее отдать дань гению, которым однажды был Эдгар Хенквист Гордон. Итак, вот эта история.


Это произошло около шести лет назад, когда я впервые встретил его. Я даже не знал, что мы оба проживали в одном городе, пока наш общий обозреватель случайно не упомянул об этом в письме.

Я, конечно же, слышал о нем раньше. Я был подающим надежды (а временами и безнадежным) писателем-любителем, и на меня оказали большое влияние и впечатлили его работы, опубликованные в различных журналах, посвященных фантастической литературе, которую я очень любил. В то время он был известен в некоторой степени практически всем читателям таких журналов, как исключительно эрудированный писатель ужасных историй. Его стиль принес ему известность в этой области, хотя даже тогда были те, кто насмехался над гротескностью его тем.

Но я горячо восхищался им. В результате я нанес дружеский визит вежливости мистеру Гордону в его доме. Мы стали друзьями.

Как ни удивительно, этот затворнический мечтатель, похоже, наслаждался моей компанией. Он жил один, не заводил никаких знакомств и не имел контактов со своими друзьями, кроме как благодаря переписке. Однако список его адресатов был огромен. Он обменивался письма с авторами и редакторами по всей стране, потенциальными писателями, честолюбивыми журналистами, мыслителями и студентами во всем мире. Как только я проник в его окружение, он, похоже, был доволен дружбой со мной. Излишне говорить, что я был в восторге.

То, что Эдгар Гордон сделал для меня в течение следующих трех лет не возможно должным образом рассказать. Его умелая помощь, дружеская критика и доброжелательная поддержка, наконец, преуспели в том, чтобы сделать из меня писателя, а после всего этого наши взаимные интересы создали дополнительную связь между нами.

То, что он рассказывал о своих великолепных историях, поражало меня. Нечто подобное я подозревал с самого начала.

Гордон был высоким, худым, угловатым человеком с бледным лицом и глубокими глазами, которые выдавали в нем мечтателя. Его язык был поэтическим и глубоким; его движения были почти сомнамбулистичны в их выработанной неторопливости, как будто разум, который руководил его механическими движениями, был чужим и далеким. По этим знакам, естественно, я мог бы догадаться о его тайне. Но я этого не сделал и был очень удивлен, когда он первый заговорил об этом.

Эдгар Гордон написал все свои истории из снов! Сюжет, постановка и персонажи были продуктом его собственных красочных грез - все, что ему было нужно, это перенести свои фантазии на бумагу.

Позже я узнал, что это не совсем уникальное явление. Покойный Эдвард Лукас Уайт[4] утверждал, что написал несколько книг, основанных исключительно на ночных фантазиях. Г. Ф. Лавкрафт произвел на свет целый ряд великолепных рассказов, вдохновленный аналогичным источником. И, конечно же, Кольридж[5] увидел своего Кубла-хана во снах. Психология полна примеров, свидетельствующих о возможности ночного вдохновения. Но тем, что делало признание Гордона настолько странным, были некоторые личные особенности, связанные с его собственными стадиями сна. Он совершенно серьезно утверждал, что может закрыть глаза в любое время, позволить себе расслабиться в сонной позе и продолжить грезить. Не имело значения, было ли это сделано днем или ночью, спал ли он пятнадцать часов или пятнадцать минут. Он казался особенно восприимчивым к подсознательным впечатлениям.

Мои небольшие исследования в области психологии заставили меня поверить, что это была форма самогипноза, и что его быстрые погружения в сон были действительно определенной стадией месмерического просачивания, во время которого субъект был открыт для любого внушения.

Побуждаемый интересом, я очень внимательно расспрашивал его о содержании этих снов. Сначала он отвечал охотно, как только я рассказал ему о своих собственных идеях по этому вопросу. Он поведал несколько из них мне, их я записал в блокнот для будущего анализа.

Фантазии Гордона были далеки от обычных фрейдовских сублимаций или типов репрессий. Не было заметных скрытых шаблонов желаний или символических фаз. Они были чем-то чуждым. Он рассказал мне, как ему приснился сон, легший в основу его знаменитой истории о Горгулье; о черных городах, которые он посетил на сказочных внешних краях пространства, о странных обитателях, которые говорили с ним с бесформенных престолов, что существовали вне всякой материи. Его яркие описания ужасающей странной геометрии и ультра-земных форм жизни убедили меня в том, что он обладал не обычным разумом, способным породить такие жуткие и тревожные тени.

Легкость, с которой он помнил яркие детали своих снов, также была необычной. Казалось, что он вообще не видел размытых ментальных концепций; он вспоминал каждую деталь из снов, которые видел, возможно, несколько лет назад. Время от времени он замалчивал часть своих описаний, говоря в оправдание то, что «невозможно вразумительно описать эти вещи человеческой речью». Он утверждал, что все видел и многое понимал из того, что невозможно изобразить в трехмерном виде, и что во сне он мог чувствовать цвета и слышать ощущения.

Естественно, это была захватывающая область исследований для меня. Отвечая на мои вопросы, Гордон однажды сказал мне, что он помнит все свои сны, начиная с самого раннего в детстве и до наших дней и что единственное различие между первым и последним было в увеличении интенсивности. Теперь он утверждал, что чувствует свои впечатления гораздо сильнее.

Место действия снов было необычайно постоянно. Почти все они происходили среди пейзажей, которые, как он каким-то образом узнал, находились вне нашего собственного пространства. Горы черных сталагмитов; пики и конусы среди кратерных долин мертвых солнц; каменные города в звездах; все это было обычным явлением. Иногда он ходил или летал, еле тащился или двигался неопределенным способом рядом с неописуемыми расами с других планет. Монстры, которых он описывал, обладали определенным интеллектом, и существовали только в газообразном, туманном состоянии, а так же были другие, которые представляли собой воплощения немыслимой силы.


Гордон всегда сознавал, что сам присутствует во сне. Несмотря на удивительные и часто нервные приключения, которые он описывал, он утверждал, что ни одно из этих изображений сна не может быть классифицировано как кошмары. Он никогда не боялся. Действительно, временами он испытывал любопытное изменение личности, так что он считал свои сны реальными, а его бодрствующую жизнь нереальной.

Я расспрашивал его об этом как можно глубже, но у него не было никаких объяснений. Его семейная история была обычной в этом и в любом другом отношении, хотя один из его предков был «колдуном» в Уэльсе. Сам он не был суеверным человеком, но он был вынужден признать, что некоторые его сны с любопытством совпадали с определенными отрывками из таких книг, как «Некрономикон», «Тайны червя» и «Книга Эйбона». Но он видел подобные сны задолго до того, как его разум побудил его прочитать древние тома, упомянутые выше. Он был уверен, что видел «Азозат» и «Юггот» еще до того, как узнал об их полумифическом существовании в легендарных знаниях древних времен. Он мог описать «Ньярлатотепа» и «Йог-Сотота», утверждая, что имел реальный контакт во снах с этими аллегорическими сущностями.

Я был глубоко впечатлен этими заявлениями и, наконец, был вынужден признать, что у меня не было логического объяснения. Он сам настолько серьезно относился ко всему этому, что я никогда не пытался шутить или высмеивать его мнение.

Действительно, каждый раз, когда он писал новую историю, я очень серьезно расспрашивал его о сне, который вдохновил его, и в течение нескольких лет он рассказывал мне о таких вещах на наших еженедельных встречах.

Но именно в это время он перешел к новой фазе написания текстов, из-за которой приобрел всеобщую немилость. Журналы, которые печатали его работы, стали отказываться от некоторых рукописей аргументируя, что они слишком ужасны и отвратительны для популярных вкусов. Его первая опубликованная книга «Ночные призраки» была неудачей из-за болезненности ее темы.

Я ощущал тонкие изменения в его стиле и сюжетах. Он больше не придерживался традиционной сюжетной мотивации. Он начал рассказывать свои истории от первого лица, но рассказчик в них не был человеком. Его выбор слов четко указывал на гиперестезию[6].

В ответ на мои возражения по поводу введения нечеловеческих идей он утверждал, что настоящую жуткую историю следует рассказывать с точки зрения самого монстра или подобной сущности. Для меня это была не новая теория, но я действительно возражал против ужасно болезненной ноты, которую сейчас подчеркивали его рассказы. Кроме того, его нечеловеческие персонажи не были обычными упырями, оборотнями или вампирами. Вместо них он представлял странных демонов, звездных существ и даже написал рассказ о лишенном телесной оболочки интеллекте, который назвал «Принцип Зла».

Этот материал был не только метафизическим и неясным, но так же безумным в отношении любой нормальной концепции мысли. Идеи и теории, которые он излагал, становились абсолютно кощунственными. Взгляните на его вступительное заявление в «Душе Хаоса»:


Этот мир — всего лишь крошечный остров в темном море Бесконечности, и здесь ужасы кружатся вокруг нас. Вокруг нас? Лучше сказать среди нас. Я знаю, потому что я видел их в своих снах, и существуют в этом мире вещи, которые скрыты от разума.


«Душа Хаоса», между прочим, была первой из его четырех частных печатных книг. К этому времени он потерял все контакты с регулярными издателями и журналами. Он также оставил большинство своих обозревателей и сосредоточился на нескольких эксцентричных мыслителях на Востоке. Его отношение ко мне тоже изменилось. Он больше не рассказывал мне о своих снах и не излагал теории сюжета и стиля. Я не посещал его теперь столь часто, как прежде, и он отверг мои попытки примирения с явной резкостью.

Думаю, это все было к лучшему, учитывая последние несколько встреч, которые мы провели вместе. Во-первых, мне не нравились некоторые из новых книг в его библиотеке. Оккультизм можно изучать, но кошмарные арканы «Cultes des Goules» и «Daemonolorum» не благоприятствуют здоровому состоянию души. К тому же его последние рукописи были чересчур дикими. Я не был рад той серьезности, с которой он относился к неким загадочным знаниям; некоторые из его идей были слишком сильны. В другое столетие его преследовали бы за колдовство, если бы он осмелился высказать хотя бы половину убеждений, содержащихся в этих работах.


Были и другие факторы, которые почему-то заставляли меня частично радоваться тому, что он стал сторониться меня. Всегда тихий отшельник по своему выбору, но теперь его затворнические тенденции были явно усилены. Он больше не выходит, сказал он мне, даже не спускается во двор. Пищу и другие предметы первой необходимости ему еженедельно оставляют у двери. Вечером он не зажигает свет, кроме маленькой лампы в кабинете. Все, что он говорил об этой жесткой рутине, было уклончивым. Он сказал, что все свое время проводил во снах и писал.

Он стал тоньше, бледнее и двигался с еще более мистической медлительностью, чем когда-либо прежде. Я подумал о наркотиках; он стал похож на обычного наркомана. Но его глаза не были лихорадочными пылающими сферами, что прекрасно характеризует пожирателя гашиша, и он не потерял своей физической формы, как если бы употреблял опиум. Тогда я стал подозревать, что это безумие; его отрешенная манера речи и его подозрительный отказ от глубокого разбора любого предмет разговора могли быть вызваны каким-то нервным расстройством. Он был по природе восприимчив к определенным шизоидным характеристикам. Возможно, он был сумасшедшим.

И то, что он рассказывал в последнее время о своих снах, как правило, подтверждало мою теорию. Я никогда не забуду финальное обсуждение его снов, пока я живу — по причинам, которые скоро станут очевидными.

Он рассказывал мне о своих последних историях с некоторой неохотой. Да, они были вдохновлены снами, как и все остальные. Он не писал их для публичного распространения, и редакторы и издатели могли бы ужаснуться от всего, что вызывало теперь его интерес. Он написал их, потому что ему сказали написать их. Да, сказали. Разумеется некое существо в его снах. Он не хотел говорить об этом, но так как я был другом…

Я убедил его. Сейчас я очень жалею, что сделал это; возможно, тогда я мог бы уберечь себя от тех знаний, которые узнал впоследствии…

Эдгар Хенквист Гордон сидел в бледных лучах луны, сидел у широкого окна с глазами, которые были равны прокаженному лунному свету жуткой интенсивностью их мертвенно-бледного свечения…

— Теперь я знаю о своих снах. Я был избран с самого начала, чтобы быть Мессией, посланником Его слова. Нет, это не связано с религией. Я не говорю о Боге в обычном понимании этого слова, которое используют люди, чтобы обозначить любую силу, которую они не в состоянии понять. Я говорю о Темном. Ты читал о Нем в тех книгах, что я тебе показал; Посланник Демонов, так они называют Его. Но это все аллегорично. Он не Зло, потому что не существует такой вещи, как Зло. Он просто чужой. И я должен быть Его посланником на земле.

Не волнуйся так! Я не злюсь. Ты слышал об этом раньше — как старшие люди поклонялись силам, которые когда-то проявлялись физически на Земле, как Темный, который выбрал меня. Легенды глупы, конечно же. Он не разрушитель — просто высший интеллект, который хочет обрести умственную связь с человеческими разумами, чтобы дать возможность — ах — обмена между человечеством и Теми, кто находится за пределами.

Он говорит со мной во снах. Он велел мне писать мои книги и раздавать тем, кто знает. Когда наступит подходящее время, мы объединимся и раскроем некоторые из секретов космоса, о которых люди только догадываются или лишь ощущают во сне.

Вот почему я всегда грезил. Я был выбран, чтобы учиться. Вот почему мои сны явили мне такие вещи как «Юггот» и все остальные. Теперь я готовлюсь к моему — ах — апостольству. Я не могу рассказать тебе больше. Сегодня я должен много писать и спать, чтобы учиться еще быстрее.

Кто этот Темный? Я не могу тебе рассказать о нем больше. Полагаю, ты уже думаешь, что я сумасшедший. Сейчас много сторонников этой теории. Но не я. Это правда!

Ты помнишь все, что я рассказал тебе о своих снах, — как они становились все более интенсивными? Достаточно хорошо. Несколько месяцев назад у меня были различные эпизоды снов. Я был в темноте — не обычной темноте, которую ты знаешь, но абсолютной темноте вне пространства. Ее невозможно описать в трехмерных концепциях или мысленных образцах: темнота имеет звук и ритм, сродни дыханию, потому что она живая. Я был просто бестелесным разумом, когда увидел Его.

Он вышел из темноты — ах — и общался со мной. Не словами. Я благодарен, что мои предыдущие сны были устроены так, чтобы подготовить меня к визуальному ужасу. В противном случае я никогда не смог бы взглянуть на Него. Понимаешь, он не похож на людей, и форма, которую он выбрал, очень страшна. Но, как только ты поймешь, то сможешь принять, что форма столь же аллегорична, как легенды невежественных людей повествующие о Нем и других.

Он похож на средневековую концепцию демона Асмодея. Весь черный и пушистый, с мордой, как у свиньи, зелеными глазами, когтями и клыками дикого зверя.

Я не испугался после того, как Он обратился ко мне. Видишь ли, он носит эту форму только потому, что глупые люди в прежние времена считали, что Он выглядит именно так. Массовое верование оказывает любопытное влияние на неосязаемые силы, понимаешь. И люди, думая, что это силы зла, заставили их принять сторону зла. Но он не несет вред.

Хотел бы я рассказать о некоторых из тех вещей, что Он поведал мне.

Да, я видел Его каждую ночь с тех пор. Но я обещал ничего не раскрывать, пока не настанет нужный день. Теперь, когда я понимаю, мне больше не интересно писать о стаде. Я боюсь, что человечество ничто не значит для меня, так как я узнал о местах, которые лежат за пределами, — и о том, как их достичь.

Ты можешь уйти и смеяться надо мной, если хочешь. Все, что я могу сказать, это то, что ничто в моих книгах не было преувеличено ни малейшим образом, и что они содержат только бесконечно малые проблески высших откровений, которые скрываются за пределами человеческого сознания. Но когда придет день, который Он назначил, тогда весь мир узнает правду.

До тех пор тебе лучше держаться подальше от меня. Я не должен отвлекаться, каждый вечер впечатления становятся все сильнее и сильнее. Я сплю восемнадцать часов в день, потому что есть так много, что Он хочет сказать мне, так много, чему нужно научиться в процессе подготовки. Но когда наступит день, я стану божеством — Он обещал мне, что каким-то образом я буду воплощен вместе с Ним!


Такова была суть его монолога. Я вскоре ушел. Я ничего не мог сказать или сделать. Но позже я много думал о том, что он сказал. Он совсем пропал, бедный парень, было очевидно, что еще месяц или около того и он приведет к краху. Я искренне сожалел и был глубоко обеспокоен этой трагедией. В конце концов, он много лет был моим другом и наставником, и он был гением. Это было слишком плохо.

Тем не менее, это была странная и тревожно-последовательная история. Это, безусловно, соответствовало его предыдущим рассказам о жизни в снах, и легендарный фон был подлинным, если верить «Некрономикону». Я задавался вопросом, был ли его Темный связан с историями о Ньярлатотепе или «Темном Демоне» из ритуалов ведьм.

Но вся эта глупость о «дне» и о том, что он «Мессия» на Земле была слишком абсурдной. Что он имел в виду под обещанием Темного воплощения в себе Гордона? Демоническая одержимость — это старая вера, пользующаяся доверием только у суеверных детей.

Да, я много думал обо всем этом. В течение нескольких недель я провел небольшое расследование. Я перечитывал его последние книги, переписывался с бывшими редакторами и издательствами Гордона, отправил записки своим старым друзьям. И я даже изучил некоторые из старых колдовских томов. Я ничего не ощутил во всем этом, кроме растущего осознания того, что что-то нужно делать, чтобы спасти Гордона от самого себя. Я ужасно боялся за ум этого человека, и я знал, что должен действовать быстро. Итак, однажды ночью, примерно через три недели после нашей последней встречи, я вышел из дома и направился к нему. Я собирался умолять его, если будет нужно, уехать вместе со мной; или, по крайней мере, настаивать на том, чтобы он согласился на медицинское обследование. Почему я положил в карман револьвер, я не могу сказать, — какой-то внутренний инстинкт предупредил меня, что я могу встретить сильный отпор.

Во всяком случае, у меня был пистолет в моем пальто, и я крепко сжимал его рукоять одной рукой, когда двигался по нескольким темным улицам, которые вели к его старому жилищу на Кедровой улице.

Была безлунная ночь, омраченная зловещими намеками на грозу. Набирающий силу ветер, который предупреждал о приближающемся дожде, уже раскачивал темные ветви деревьев над головой, а на западе периодически вспыхивали молнии.

Мой разум был хаотичным беспорядком из опасений, беспокойства, решимости и скрытого недоумения. Я даже не мог объяснить, что собираюсь сделать или сказать, как только увижу Гордона. Я продолжал задаваться вопросом, что с ним случилось за эти последние несколько недель, — наконец, приближался ли тот самый «день», о котором он говорил.

Сегодня была майская ночь…


В доме было темно. Я звонил и звонил, но ответа не последовало. Дверь открылась под ударом моего плеча. Шум треснувшего дерева был заглушен первым рокотом грома над головой.

Я прошел по коридору к кабинету. Вокруг было темно. Я открыл дверь кабинета. Здесь находился человек, спящий на диване у окна. Это был, несомненно, Эдгар Гордон.

Какие сны он видит? Встретил ли Темного в своих грезах? Темного, «похожего на Асмодея, — черного, пушистого, с зелеными глазами, свиной мордой и когтями и клыками какого-то дикого зверя»; Темного, который рассказал ему о «дне», когда Гордон должен был воплотиться вместе с Ним? Какие видит сны он в этумайскую ночь? Эдгар Хенквист Гордон, погруженный в странные сны на диване у окна…

Я потянулся к выключателю света, но внезапная вспышка молнии опередила меня. Это продолжалось всего секунду, но она была достаточно яркой, чтобы осветить всю комнату. Я увидел стены, мебель, ужасные небрежно написанные рукописи на столе.

Затем я сделал три выстрела из револьвера, прежде чем мерцание исчезло. Раздался один жуткий крик, который был милостиво утоплен в новом раскате грома, это кричал я сам. Я так и не включил свет, лишь собрал бумаги на столе и выбежал под дождь.

По дороге домой струи дождя смешивались со слезами на моем лице, и я вторил каждому новому грохоту грома с рыданиями от смертельного страха.

Однако я не мог вынести свет молний и закрывал глаза, когда слепо бежал к безопасности своих комнат. Там я сжег бумаги, которые принес, не читая их. Я не нуждался в этом, потому что больше нечего было знать. Это было несколько недель назад. Когда, наконец, я снова вошел в дом Гордона, то не обнаружил его тела — только пустой костюм, который выглядел так, будто был брошен небрежно на диване. Ничто другое не было нарушено, но полиция указала на отсутствие документов Гордона как признак того, что он взял их с собой, когда исчез.

Я очень рад, что ничего больше не было найдено, и был бы удовлетворен хранить молчание, если бы не тот факт, что Гордона считали безумным. Я тоже считал его ненормальным, таким образом, вы видите, что я должен говорить. После этого я уеду отсюда, потому что хочу забыть столько сколько смогу. При этом мне повезло, что я не вижу снов. Нет, Эдгар Гордон не был сумасшедшим. Он был гением и прекрасным человеком. Но он рассказал правду в своих книгах — о тех ужасах, что находятся вокруг нас и среди нас. Я не смею сказать, что теперь верю в его сны, и были ли его последние истории истинными. Возможно, это была просто оптическая иллюзия, которую я увидел. Надеюсь, что это так. Но все-таки его одежда была там…

Эти последние сны — о Темном, который ждал подходящего дня и кто воплотился бы с Гордоном… Я знаю теперь, что означает это воплощение, и содрогаюсь, когда думаю о том, что могло бы произойти, если бы я не пришел туда вовремя. Если бы это был миг пробуждения.

Я благодарю Бога, что я был там вовремя, хотя память — это преследующий меня ужас, который я не могу долго терпеть. Мне очень повезло, что у меня был с собой револьвер.

Потому что, когда свет молнии осветил комнату, я увидел то, что лежало, погрузившись в сон на диване у окна. То во что я выстрелил, что заставило меня кричать в шторм, и именно поэтому я уверен, что Гордон не был сумасшедшим, но говорил правду.

Ибо воплощение произошло. Там на диване, одетый в одежду Эдгара Хенквиста Гордона, лежал демон, похожий на Асмодея — черное, пушистое существо с мордой свиньи, зелеными глазами и ужасными клыками и когтями какого-то дикого зверя. Это был Темный из снов Эдгара Гордона!


(The Dark Demon, 1936)

Перевод Р. Дремичева

Проклятие друидов

В летописях старых времен говорится, что старейшина никогда не умрет. Множество дикарей согласно с этим, и хотя в мире над ними могут издеваться, порой возникает некое странное и страшное доказательство тайны, которая не поддается иному объяснению. Древние легенды живут до сих пор, и в них до сих пор верят бедняки и простые люди. Они будут верить в них всегда, потому что всегда происходят необычные вещи, которые ни наука, ни религия не могут адекватно объяснить и бессильны с ними бороться.


На побережье поговаривали, что, когда сэр Чарльз Ховоко приехал в Нэдвик, он был гордым и своенравным человеком. Он пробил себе дорогу в баронеты так же, как пробивал дорогу в других делах — бизнесе, политике или обществе. В тридцать восемь лет этот неряшливый, напыщенный господин стал «человеком, сделавшим себя». По моим сведениям, он не являлся приятным человеком. Он был слишком приземленным, материалистическим и твердолобым. На его пути из трущоб Уайтчепела к вершинам промышленного бизнеса было мало эстетики, много алчности и безжалостной хитрости. Поэтому, при заселении в усадьбу Нэдвика, он не сделал никаких попыток войти в доверие к местному населению, а просто игнорировал их напрочь.

Подобное отсутствие такта не прошло мимо внимания соседей-крестьян. Те были странноватыми, соблюдали архаические традиции и не любили чужаков. Сэр Чарльз не понравился им с самого начала, но все потом искренне сожалели, когда узнали о его судьбе. Некоторые из них полагали, что в его кончине был элемент поэтической справедливости. Если бы он не был таким глупым, то прислушался бы к предостережениям, которые ему давали, и трагедия, возможно, никогда бы не произошла. Но Ховоко просто посмеялся над россказнями их старых кумушек и оступился на пути предопределенности. Он погиб именно потому, что ничего не понял.

По прибытии в усадьбу Нэдвик сэр Чарльз нашел ее в крайне плачевном состоянии и тут же приступил к ее восстановлению, наняв бригаду мастеров из Бирмингема, чтобы полностью отремонтировать здание. Было полностью снесено левое крыло и возведено новое, выходящее из главного зала. Также он установил систему отопления и новую сантехнику.

Все это не произвело впечатления на местное население, дорожившее священной памятью ушедших дней. Для них вся эта суета была равносильна кощунству, оскорбительному для традиций Нэдвика. Та мягкая уверенность, с каковой сэр Чарльз проигнорировал их замечания, также вызвала недовольство. Ему даже хватило наглости попросить нескольких зрителей извне, чтобы они наблюдали за тщательной работой.

После этого между усадьбой и деревушкой установились прохладные отношения. Эта прохлада распространялась и на прислугу из-за границы, которой было трудно найти жилье и еду в деревушке. Еда для нового хозяина поместья продавалась по запредельной цене, а доставлялась к задним дверям усадьбы крайне небрежно. Сэр Чарльз и не знал об этом. Он ничего не знал о жителях деревни и мало знал о своем новом имении.

После восстановления усадьбы и удаления рабочих сэр Чарльз решил пополнить свои познания относительно недавнего приобретения. Он долго бродил по болотам и узким тропам, пробегавшим между внушительными каменистыми гектарами полей. И то что он увидел, не вызвало его одобрения. Живописная дикость этого края не подходила его практическому взгляду.Кривые деревья и подлесок казались просто помехой для прибыльного фермерства; каменистые луга не подходили для пастбищ.

Он взобрался на вершину округлого холма и недовольно осмотрел свое царство. Такого не должно быть! Густые заросли и каменистые поля прекрасно подходили для охоты на лис, но сэр Чарльз был человек более практичного склада. Не было оснований для того, чтобы столько земли пропадало; а небольшая расчистка местности принесет ему в дальнейшем неплохие барыши. Тот факт, что у него уже была куча денег, не входил в его расчеты. Сэр Чарльз не выносил запустения в любом виде. Но даже будучи слепым к иному порядку, он предвидел возможное недовольство местных жителей. Он был достаточно знаком с обычаем, каковым предписывалось святое право прохода через владения хозяина, нарушение которого считалось преступлением.

Он смутно понимал, насколько эти люди привязаны к земле, и какое раздражение могут вызвать осквернение привычных мест и изменение порядка вещей. Но это ему не помешало. Обычай или нет, это его земля. Он и так заплатил довольно высокую цену за свое звание, и еще будет нести материальные издержки в виде серьезного налога. Пусть крестьяне вешаются! Он будет действовать. Перед принятием этого поспешного решения он совершил еще несколько инспекций. И именно в ходе третьей прогулки наткнулся на алтарь.

Он стоял на лесистой вершине холма, очень близко к болоту.Баронет наткнулся на ритуальный объект поздним вечером, в конце долгого и трудного пути через пограничные участки имения. Окружающий пейзаж напоминал о глубокой древности.Деревья в рощице были густыми и очень древними. Еще более старыми оказались пни на поляне. Земля при этом была невероятно богатой; казалось, она никогда не была засеяна.Маленький холм, на котором возвышался алтарь, выглядел особенно плодородным, хотя сейчас его устилал пышный слой грибов и поганок.

Вид подобного экстравагантного архаизма раздражал сэра Чарльза. Он сразу спилил бы деревья и убрал алтарь.

Владелец усадьбы поднялся по наклонной насыпи и осмотрел камень, который был на ней установлен. Это был большой валун, гладкий и очень белый, с плоской вершиной. На вершине виднелись ржавые пятна — вероятно, печать прошедших лет; потому что камень, как и окружающая поляна, был очень старым.Почему Ховоко так подумал, он не мог сказать; казалось, от камня просто веяло древностью. Он был очень тяжелым, основание прочно погрузилось в землю, и вскоре сэр Чарльз решил, что алтарь был помещен сюда специально. Он казался слишком массивным для этого места камнем; другие окрестные валуны были гораздо меньше и состояли из известняка. Очевидно, это был кусок породы, и, вероятно, он был перенесен на вершину этого холма в какое-то определенное время. Сэр Чарльз еще раз задумался, почему посчитал алтарь старым. Он не мог прийти к какому-либо определенному выводу и не мог обосновать свое мнение.

На гладких белых боках камня не было ни мха, ни каких-либо следов от надписей. Он опустился на колени и поискал их, но тщетно. Между тем солнце заползло за холмы, оставив землю в плену зловещих сумерек. Фиолетовая дымка наполнила сумерки, и тени шуршащих деревьев медленно поползли по земле. На мгновение белый алтарь осветился красным пламенем апокалиптического заката, а затем, после наступления темноты, побагровел, словно кровь. Глаза Ховоко больше не могли видеть сквозь туманный мрак. Он бросил искать надпись и встал на ноги.На мимолетное мгновение он обратил взгляд на закатное небо, а затем повернулся к алтарю, прежде чем спуститься и направить свои шаги домой. Когда он это сделал, по деревьям пробежал загадочный легкий ветер. Он затих до медленного, сдавленного шепота, будто оплакивал умирающий день. Назло себе, Ховоко был впечатлен. Звук был похож на голоса в призрачных землях.

С приходом темноты это место обрело непривычный вид.Мрачные аллеи, казались, положительно враждебными к его присутствию, как будто вся деревня знала о планах сэра Чарльза, и ненавидела его из-за того, что он намеревался сделать.Обреченные деревья вздыхали и тянули к небу засохшие руки, словно призывая отомстить врагу. Валуны грозно маячили в ночном мраке, и пастбища манили его в мистические лабиринты, откуда нет возврата.

Угроза слышалась и в холодном голосе ветра. Баронет инстинктивно задрожал. Мрачные сказки! На мгновение его взгляд вернулся к алтарю. Тот замер во тьме и размышлял над чем-то, словно разумное существо.

Сэр Чарльз пожал плечами, спустился с холма и зашагал в ночь.Раз он оглянулся через плечо. Последний лучик света падал на вершину холма. Он попал прямо в центр алтаря и изумленные глаза Ховоко увидели пятно крови.

Сэр Чарльз поспешно отвернулся. Он очень быстро шел домой и больше не оглядывался. Его охватила тревога.

С приходом нового дня баронет вернул себе утраченный апломб. К немалому удивлению местных, он провел утро в деревушке. Зашел в таверну и взял себе стаканчик выпивки, небрежно опершись на барную стойку и полностью игнорируя враждебные взгляды окружающих. После долгого молчания, во время которого бармен бесстрастно изучал его, сэр Чарльз резко обратился к этому достойному человеку с вопросом о том, где в деревне можно нанять человека для помощи в переустройстве земли.

После удивленного размышления хозяин таверны спросил, для чего именно нужен человек. Ховоко пояснил, что хотел бы расчистить свои угодья для последующих полевых работ. Он хотел бы, чтобы кто-нибудь срубил бесполезные деревья и убрал камни, во множестве усеивающие поля. После этого кроличьи норы будут уничтожены, а птицы убиты. И, конечно же, возле болота торчал странный старый алтарь. Его он удалил бы сразу.

Бармен посмотрел на него в апоплексической тишине. Затем он прямо сообщил баронету, что никто в деревне и пальцем не пошевелит, чтобы проделать нечто подобное. Они не будут помогать уничтожать старые памятники, и они ни при каких обстоятельствах не подойдут к алтарю. Будучи человеком новым, сэр Чарльз не знал о том, что алтарь воспринимался как нечто, чего следует вообще избегать. Этот реликт имел в этих краях дурную репутацию и всегда нес людям порчу и проклятия. Никто не знает, сколько он простоял в тех старых лесах, и сколько умерло в те давние дни, когда на холме стучали барабаны.

Мудрые люди говорили, что там танцуют язычники, а еще говорили о старых обрядах, которые совершаются в мае и в некоторые осенние вечера. На тот склон отводили быков и приносили в жертву Тем, кому поклонялись, и некоторые люди говорили, что Они еще здесь. Там всегда было полно фермеров, уходивших из своих домов по вечерам без причины, и на следующий день, когда на вершине холма горел огонь, они зазывали остальных, у кого хватило ума остаться. Нет, алтарь был главной причиной, чтобы держаться от того места подальше.Старики рассказывали в зимние ночи какие-то дикие истории о необъяснимых исчезновениях и смертях. Они, как правило, мало говорили при посторонних, но даже преподобный Добсон, священнослужитель, знал о холме. Он, вероятно, был не в курсе происходящего из-за того, что некоторые из его самых верных прихожан принадлежали тайному сообществу ночных поклонников алтаря, и унесли с собой тайну, которая передавалась в их семьях еще с тех времен, когда страной правили язычники. Поэтому бармен придерживался мнения, что сэр Чарльз должен держаться подальше и старательно избегать даже упоминания алтаря или холма, и что ни при каких обстоятельствах ему не следует пытаться его уничтожить.

Если он это сделает, будут проблемы.

После разговора с хозяином таверны сэр Чарльз покинул заведение, не сказав ни слова. Упрямый в своих убеждениях, он не станет принимать всерьез невежественную болтовню этих деревенщин. Ему противны их глупые суеверия, и их недоброжелательность глубоко ранила его гордость горожанина.Он им покажет! Баронет зашел на местный почтамт и заказал звонок в Бирмингем. Он нанял пару рабочих, чтобы те помогли ему в расчистке его владений. Когда с этим было решено, он вышел на улицу. Завтра рабочие приедут и тогда он даст этим деревенским увальням хорошую пищу для сплетен.

Однако новый помещик был человеком достаточно любознательным, чтобы выяснить детали фантастического предания об алтаре на холме. Поэтому он отправился к священнику, вышеупомянутому преподобному Добсону.

Ховоко нашел этого джентльмена в своем кабинете и представился. Преподобный был высоким, жилистым человеком с хитрым лицом, любопытство которого компенсировалось внимательными глазами. Внешность его напоминала скорее удачливого брокера, но в глазах читались мечтательность и святость. Священник оказался учтивым джентльменом. Он так любезно занялся разговором с новым баронетом, что сэр Чарльз чуть не забыл о своей проблеме. Когда же он добрался до неё, настало время ужина, и священник гостеприимно пригласил его остаться. Ховоко согласился, и они провели приятное время в столовой, обслуживаемой домработницей с вниманием, подобающим званию почетного гостя. После этого джентльмены вернулись в кабинет, и позволили себе по стакану шерри.

Из-за вежливости приема баронет приглушил ущемленное эго и очень тактично приступил к обсуждению алтаря. Наконец-то ему удастся выяснить необходимое, намекнув на то, что надо бы получше узнать свои новые владения.

Преподобный был готов помочь. Он потратил много времени на изучение местных обычаев и придорожных легенд, и небольшое археологическое исследование в сочетании с этим знанием открыло ему многое из истории алтаря. Об этом он с удовольствием расскажет своему гостю.

Алтарь, сообщил он гостю, был чрезвычайно древним. Хотя точную дату установить не удалось, время его возведения достаточно верно можно определить по хронологии легенд.Первые предания появились уже в предкельтский период. Когда потоки переселенцев осели здесь и заложили селение, алтарь уже стоял на своем месте. Истории об этом устойчиво передавались во времени вплоть до сегодняшнего дня. Ранние мифы говорили об алтаре как о месте сбора крайне отталкивающей варварской расы коротких, смуглых дикарей, чьи карликовые жрецы приносили жертвы луне. У них было много ритуалов, и в ходе войны с кельтскими захватчиками они использовали в кровавых обрядах пленников. В конце концов, если отследить дальнейшую историю, можно обнаружить, что примитивный темный народ вымер и ушел за холмы. Эти люди прекратили борьбу и исчезли.Долгое время после этих событий алтарь был заброшен. Затем произошла любопытная вещь.

Появились друиды. Бородатые барды запели литании к лесным богам. Рядом с алтарем выросли дубы и болиголов, и на поляне был возведен в форме полумесяца грот. Здесь обитали Мудрейшие, те, кто знал тайны холмов и призывал странные голоса из-под земли, ударяя в большие барабаны, или рассеивая едкий фимиам над ночными кострами. Под визгливое верещание лютней они поклонялись Темному пламени, а болиголовом призывали гамадриад и нимф леса. Они правили над всеми, и вся округа поклонялась и подчинялась им. Их магия делала землю плодородной и приумножала силу народа. Все больше совершались кровавые жертвоприношения, и слышались блеяние фавнов и крики кентавров. Кровь, кровь, кровь — всегда жертва и обряд — багровые капли падали с ножей, кропя священные одежды и серые бороды старейшин или сочились от основания алтаря, окрашивая землю цветом жизни.

Железные легионы Рима загремели по земле.

Напрасно призывали богов леса. Они не смогли остановить легионы. Гарнизон римлян расположился неподалеку, и друиды были вынуждены отступить к призракам в болота. Теперь здесь навязывались римские обычаи, и люди стали отворачиваться от прежних традиций. Вскоре захватчики и местные жители смешались между собой, и вокруг гарнизона постепенно вырос город. Новоприбывшие из римских провинций через море принесли с собой новых богов и посеяли веру среди солдат и народа. Кибела, Астарта, Венера появились здесь, и им стали поклоняться и чтить их.

Некоторые из этих ритуалов были весьма ужасными, и следовало скрывать их от излишне любопытных глаз. И однажды алтарь на холме снова стал местом сборищ. Здесь гадали на животных, воде и внутренностях людей и много крови запятнало ночной ветер, дувший с холма. Под звон цимбал и пронзительный экстаз святых раковин танцевали нагие поклонники, чествуя порочных богов, явившихся из восточных земель. На алтаре были начертаны непристойные образы, и вслед за жертвоприношением следовали безумные оргии.


Какое-то время новая вера процветала, и число последователей, еще больше погрязших в своей непристойности, росло. Но однажды ночью на холмах раздался гром, и лунный свет внезапно исчез в воющей темноте. И пока поклонники лихорадочно убегали с проклятого и ужасного холма, Голос прокричал страшный призыв издалека, и служители падшего культа умирали с криками. Остальные поклонники, мужчины и женщины, солдаты и обыватели, в страхе бросились в лес. Но и здесь ужас преградил им путь, потому что, едва умерло эхо этого чудовищного голоса, вдруг ожили деревья! Они обрушили на беглецов щупальца ветвей, хватая падших язычников и вознося к полуночному небу; а затем бросали наземь. Разразилась буря, заглушившая истерические вопли; поэтому только нескольким парням удалось добраться до города и рассказать о катастрофе. А буря все усиливалась и достигла такой ярости, что солдаты не смогли выступить в поход, история сбежавших поклонников отбила у них желание совершить подобную экспедицию.

На следующий день сразу же предприняли поиски, но ни одного тела обнаружено не было. Деревья снова стояли на своих местах, и не было и следа потрясений. Алтарь стоял безмятежно и тихо, и никаких следов жертвоприношений вокруг него не виднелось. Факелы, гонги и другие предметы культа исчезли, а солнце сияло в пасторальном спокойствии. Наконец один из солдат случайно взглянул на вершину алтаря. Там, прямо в центре лежала веточка болиголова. После того случая, записанного в хрониках местных летописцев, но по политическим соображениям не доведенного до Рима, никаких инцидентов вокруг алтаря не было. Пропавшие без вести никогда не вернулись, а немногие выжившие и сохранившие рассудок, верили, что это к лучшему. Хотя это все случилось, возможно, по причине массовой галлюцинации, никто не отрицал что происшедшие сверхъестественные события повлекли за собой отвратительно ощутимые последствия. Алтарь оставили в покое и никто его не беспокоил.

После этого друидов зауважали и перестали бояться. В этих темных болотистых топях случалось много всего необъяснимого, множество пещер и скрытых лощин благоразумно оставили нетронутыми. Периодически в некоторых отдаленных деревнях появлялись бородатые старики в белых одеждах, и солдаты проявляли осторожность, стараясь не тревожить их и не вставать у них на пути. Надменные завоеватели теперь лучше знали, как насмехаться над темными путями того края, который не понимали. Когда сообщали о звуках барабанов и труб, доносившихся эхом из неприступных лесов и болот, они пропускали это мимо ушей. Они не желали слышать тот ужасный Голос или наблюдать буйство сил природы.

Наконец легионы ушли, почти также внезапно, как и явились.С их отступлением все вновь пришло в норму. Город остался, но когда бородачи возвратились из укрытий, старые порядки вновь взяли верх. Возобновили обряды, а те, кто переняли римскую культуру больше всех, были схвачены и сожжены в плетеных клетках на вершинах холмов. После этого молчаливые жрецы воцарились вновь, и их богам требовались жертвы. Однако постепенно обряды приходили в упадок. Жестокие варвары разоряли деревни. Вторглись англосаксы, и к друидам они милосердия не проявляли. У них были свои, сильные боги.Необъяснимого возмездия, постигшего римлян, не случилось. Что происходило, когда новые адепты встречались со старыми, оставалось неизвестным. Рукописи, которыми располагал преподобный Добсон, хранили по этому поводу странное молчание. Все, что удалось узнать, так это то, что каким-то любопытным образом друиды внезапно исчезли. Мрачные завоеватели не смогли найти их, хотя и не боялись исследовать сакральные земли. Была проведена последняя церемония у алтаря на холме и на следующий день друиды пропали. Люди племени тщетно прочесывали болота, затем вырубили дубы и ели, уничтожили поляну-полумесяц и все остальное. Алтарь им снять не удалось, хотя попытки, несомненно, предпринимались.Сведения на этот счет необычно туманны.

Миновали столетия. Постепенно распространилось христианство. На страну спускался рафинированный флер цивилизации. Рядом возвели монастырь. Здесь были хорошие монахи, писавшие хроники соседних краев и они также зафиксировали историю алтаря. Кары последнего они похоже избежали, хотя теперь осталась лишь легенда, предупреждавшая их об угрозе. Никаких повторений древних обрядов не случалось, как и тревожных свидетельств, побуждавших остерегаться, но не было сделано и попыток уничтожения языческого камня.

Позже возникла и расцвела новая мерзость. Рыцари, вернувшиеся из цитаделей крестоносцев Мальты, Родоса и Кипра, обосновались в монастыре. Они принесли с собой порочное учение сатанизма, и пошли отвратительные слухи о черной мессе.К тому времени народ был благочестив, и их моральные устои попирали воинские епископы, правившие со стен монастыря и аббатства. Снова заговорили о Пане, а сатиры и дриады поселились в мрачных рощах и одиноко хихикали на болотах в сумерках. Снова алтарь обагрился кровью, и новые шествия потянулись к нему в священные ночи. Но друидов до сих пор не забыли. Несмотря на исчезновение дубов и поклонение в их святилище другим богам, крестьяне припоминали старые сказания и страшились древнего ужаса больше, чем того, что творилось сейчас.

Пришла новая эпоха. Приспешники Генриха VIII напали на преступных епископов, и однажды ночью монастырь сгорел в пламени. На следующий день солдаты уехали, оставив после себя только мертвецов. Они не говорили о том, что нашли в стенах монастыря, и не рискнули идти к алтарю, но записано, что их лица были смертельно бледны в утреннем свете.

На следующий вечер жители деревни услышали слабый удар на вершине холма, и на мгновение вспыхнул и потух крошечный огонь. Вот и все, но этого было достаточно. Друиды все еще были здесь. Люди могут приходить и уходить, царства возникать и разрушаться, но старые тропы не зарастают в тайных местах.

Барон Нэдвик выиграл свои шпоры и свою землю при правлении доброй королевы Бесс. В имении был возведен замок Нэдвика, и охотники поскакали по зеленым полям. Династия Нэдвика процветала, и завоевала уважение как у деревенских, так и у остальной публики. Часть этой популярности была связана с тем, что они не задавали вопросов об алтаре, и не охотились слишком далеко на болотистой местности.

К тому времени алтарь использовали снова, но на этот раз сами крестьяне. Известно, что некоторые старушки обладают даром пророчества и известны дурным глазом. Часто они уходили в грубые избушки на болоте и советовались со своими знакомцами перед алтарем на холме. Иногда нужна была кровь, и те, кто приходил к ним за помощью, не отказывались пожертвовать телкой или козой. Тогда это место вновь стало известно благодаря своей дурной славе и никто, кроме приверженцев колдовства и магии, не рисковал заходить туда. В определенные ночи алтарь использовали, но в другие ночи место казалось пустынным, и странные удары слабо слышались издалека. Этого боялись даже колдуньи, ибо знали и уважали силу старых сказаний.

Можно добавить еще кое-что. Ведьмы исчезли, и снова с вершины холма доносился причудливый звук ночных барабанов; но по мнению многих это место стало более безопасным. В определенные периоды приносились жертвы, но представители просвещенной части общества публично это отрицали. Тем не менее, жители о чем-то подозревали, и когда умер последний из рода Нэдвиков, на холме произошло тайное собрание.

Священник закончил рассказ, указав сэру Чарльзу на принадлежащие ему записи, касавшиеся истории этих краев; многие из них касались этой темы. Затем добавил от себя небольшой совет. Будучи божьим человеком, он указал, что даже Библия признает существование зла. С этим алтарем и окружающими его местами было что-то не так, что-то очень плохое. Слишком много крови пролилось там, слишком много обрядов совершилось.

На протяжении всей своей истории древние друидские обряды играли определённую роль, и язычники были злыми людьми. Как человек, изучавший легенды Стоунхенджа и других подобных памятников культа друидов, преподобный Добсон пришел к убеждению, что их власть еще существует. Где-то, в каких-то местах они еще остались. По-прежнему совершались службы. По этой причине, хотя и не являясь суеверным человеком, священник искренне предупредил сэра Чарльза, что сделает все возможное, чтобы держаться подальше от той части его владений, на которой стоит камень.

Ховоко поблагодарил его за рассказ и обратился к другим темам. Через час он ушел, пожелав преподобному Добсону доброго вечера. Однако лицо сэра Чарльза превратилось в маску холодной решимости. Друидские штучки! При всем своем гостеприимстве священник был обычным дураком. Алтарь нужно убрать.

Утро началось с приезда двух рабочих из Бирмингема. Мистер Джозеф Бауэр и мистер Сэм Уильямс оказались крепкими парнями с укоренившейся неприязнью к селянам и их образу жизни. Тем не менее, сэр Чарльз счел за лучшее не сообщать им о происхождении камня, который приказал уничтожить. Однако он сопровождал их к месту работы, чтобы контролировать ее ход.Рабочие вынули из своего старенького автомобиля инструменты и быстро зашагали через поля. Стоял прекрасный день. Явившись в рощу, они увидели алтарь, четко очерченный на фоне синего неба. Не было никаких намеков на тревогу или что-то зловещее, чему сэр Чарльз втайне очень обрадовался.

Двое парней с охотой принялись за работу. Задача оказалась трудной. Сначала они копали вокруг основания алтаря до тех пор, пока камень не окружила узкая траншея. Потом взялись за кирки, а после снова за лопаты. Сэр Чарльз удивился глубине камня; он уходил на много футов вниз. Наконец работа подошла к концу.Используя кирки в качестве рычагов, рабочие освободили валун и с огромным усилием приподняли его с одной стороны. Сэр Чарльз был шокирован. Внизу не было дна! Вместо него там, где раньше был камень, зияла гигантская дыра, из которой доносилась вонь разложения, словно от чего-то давно мертвого.Вход был круглым и очень глубоким. При взгляде вглубь дна не было видно. Камень, брошенный туда, отскочил от земляных стенок, и не раздалось звука удара, позволявшего определить, как глубоко он упал.

Сэр Чарльз храбро держался, дабы сохранить самообладание при столь неожиданном открытии, и приказал рабочим отдыхать до конца дня. Когда те поинтересовались у него о дыре, он ответил, что вероятно это бывшая штольня, впоследствии засыпанная валом. Затем он торопливо отпустил их, чтобы не отвечать на новые вопросы насчет тошнотворного смрада, все еще доносящегося из зияющей дыры.

Рабочие ушли, и сэр Чарльз последовал за ними на расстоянии.Он впервые почувствовал настоящий страх. Баронет подавил внезапный порыв вернуть рабочих и приказать им возвратить камень на место. Он жестко подавил это желание. Его посчитали бы дураком, и он не смел признаваться в страхе даже перед самим собой. Лучше их отпустить. Он наблюдал за рабочими, уходившими в деревню, чтобы снять жилье на ночлег, а сам сознавал, что душу охватила черная тревога. Наконец он заставил себя вернуться в усадьбу и сесть за чтение, но до облегчения ему было далеко.

К полудню его тревога достигла такой степени, что вечером он решил уехать в город. Помещик сел в машину и уехал с последними лучами заката. Ему не хотелось быть одному после наступления темноты. Вечер он провел в кабаре, а ночь в гостинице, стараясь не оставаться без компании.

Приближался полдень, когда он наконец-то вернулся обратно в деревню, восстановив самообладание. Но ненадолго. В пригороде его ждали ужасные вести. Гауэр и Уильямс ушли. Не просто уехали, а исчезли навсегда. Все объяснялось просто.Трактирщик рассказал ему всю правду с примесью жалости в голосе.

Днем ранее к нему пришли двое парней, чтобы снять комнаты на несколько дней. Не зная причину их визита, хозяин паба не нашел для них мест; если бы он имел хоть малейшее представление об их работе, то сразу приказал бы выметаться отсюда. Поселившись где-то, эти двое парней вернулись в паб, чтобы поужинать. Сначала они сторонились местных завсегдатаев, но после трапезы побаловали себя несколькими бокалами эля с джин-тоником. Это заставило их несколько ослабить гордыню и присмотреться к дружеской компании, собравшейся в пабе около восьми вечера. Вскоре они представились местным и присоединились к общему разговору.Одно тянулось за другим, и к десяти вечера вся компания порядком захмелела. Двое горожан угостили выпивкой местных, а те ответили им взаимностью. В целом шел приятных дружеский разговор о политике, экономике и обществе.

Трактирщик признался, что к тому времени выпил украдкой несколько крепких порций, а значит, не мог справедливо судить о событиях, послуживших причиной ссоры. Однако очевидно, что кто-то из рабочих позволил себе обмолвиться о том, что они находятся здесь по указанию сэра Чарльза Ховоко для работ на его земле. Они конечно были не в курсе царивших здесь неприязненных настроений по отношению к баронету и были весьма удивлены, когда об этом узнали. Некоторые из местных застали сэра Чарльза в таверне днем ранее, и взяли на себя ведущую роль в обвинении двух рабочих.

Здесь Гауэр прервал их. Он раздраженно сказал, что не понимает, из-за чего весь сыр-бор, и все, что они за сегодня сделали, это откопали на холме старый камень и вскрыли какой — то заброшенный колодец.

Сразу после этого признания разразилась настоящая буря обвинений. Ничего хорошего от этого ждать нельзя; нечего беспокоить Старейших в их обиталищах. Чума настанет за такие дела! Было много возбужденных пересудов о том, что же скрывается под алтарем. Только бог знал, насколько стар камень, и только дьяволу известно, кто скрыл яму под ним. Некоторые старушки зашептали древние сплетни о друидах; их деды когда — то говорили о поклонении алтарю в виде входа, и что это могло значить, проход или трещину в земле? Вспомнили про Голос — разве он тоже не раздавался из-под земли? Когда исчезли друиды, куда они ушли? Старые пути еще сохранились. То, что совершили эти рабочие, было кощунством, и все это кончится только плохо.

Ко всем этим рассказам двое рабочих отнеслись презрительно.Они не собираются пугаться сказок о домовых, подобных этим.Они не были деревенскими простаками, они явились из города, где такие глупые фантазии никто не принимал всерьез. В сказки Гауэр и Уильямс не верили и могли бы выразить свое мнение о любом невежде, кто верил в столь явную ложь. Друиды, или как их там называли, были лишь мифами. Возможно, какие-то невежественные крестьяне приносили жертвы животными на алтаре? И все? Они не боялись.

Вся эта пьяная грызня двигалась к трагическому завершению.Один из крестьян, седой дурень по имени Лефтвич, вызвал визитеров на спор. Он предложил поставить фунт на то, что эти двое не рискнут вернуться в тот же вечер назад к холму, где стоял алтарь. Ставки сразу сделали, несмотря на предостережения возбужденного трактирщика. Пьяные скептики посмеялись над опасностью такого предприятия, и после очередной порции спиртного, они отправились в путь к холмам, сопровождаемые крестьянином, что вызвал их на спор. Затем они пошли уже одни, медленно пробираясь по полю с фонарями в руках и непристойными песнями на устах.

Крестьянин стоял, наблюдая за ними; вдруг тучи заволокли луну и во внезапном порыве ветра послышался хохот. Странный ужас охватил протрезвевшего Лефтвича, и не сумев справиться с ним, он поспешно отступил. Едва он сделал это, как заметил, что звуки песен стихли, и фигуры затерялись в темноте туманной ночи. Тогда он побежал назад в деревню, чтобы позвать на помощь. Когда он бежал по дороге, до ушей донесся гул, похожий на раскаты приглушенного грома. После этого раздался пронзительный крик, и повисла тишина.

Задыхаясь, крестьянин пробежал по деревенской улице и вновь вошел в таверну. Спустя десять минут группа мрачных и серьезных людей в факельном шествии направилась из маленького городка по длинной дороге к холмам возле болота.Вновь выглянула луна, и когда они достигли основания пастбища, откуда отрезало двух рабочих, то совершенно четко увидели в серебристом свете верхнюю часть алтаря. Она была пуста. Двух мужчин нигде не было видно. Несколько самых смелых отправились на вершину, в то время как остальные стали прочесывать окрестные луга. Спустя час люди собрались вновь и отряд с холма сделал доклад. Сейчас мужчин не было, но раньше они были. Самое наглядное представление о том, что произошло с ними могла дать шляпа, обнаруженная в трех футах возле дыры от алтаря. Трава на вершине холма была примята, и, хотя следы в траве говорили о том, что сюда пришли, следов обратного спуска не было. Вот и все.

Сэр Чарльз слушал эту историю с недоверчивой миной.

— Ужасно — сказал он. — Ужасно, но совершенно объяснимо. Эти два дурака были пьяны. Они добрались до вершины, потеряли равновесие и упали. Если на то пошло, вы и Лефтвич понесете ответственность за столь глупое и нелепое пари. Это дело следует тщательно изучить и сообщить о нем властям, чтобы избежать неприятностей. Завтра мне придется вызвать полицию, и я предупреждаю, что вы несете моральную ответственность за этот несчастный случай. Доброго дня!

Баронет развернулся на пятках и быстро двинулся в сторону Нэдвик-Холла. Больше его никогда не видели в деревне.Остальную часть истории досказал преподобный Добсон, и именно этот джентльмен отвечает за всю ее достоверность. Сэр Чарльз исчез в своем кабинете, расположенном сразу после входа в зал. То, что произошло между двумя часами дня и девятью вечера, мы не узнаем никогда. Наконец-то он убедился в ужасных причинах трагедии? Его мучила совесть, призывая искупить вину? Никто не может сказать. Какими бы ни были его чувства, он, как известно, спешно покинул дом в девять часов, не обращаясь к слугам и не отчитываясь за свои поступки. Он был непреклонен и растерян, и чуть не бежал по дороге в сторону дома священника. Но не вошел. Какой бы ни была его цель, он передумал в последний момент.

Именно тогда, когда тот нерешительно стоял на пороге, Добсон, выглянув из окна, увидел его измученное лицо. Он наблюдал за тем, как сэр Чарльз повернулся, и, содрогнувшись от внутренней агонии, поспешил назад по дороге, какой пришел.Думая, что он может заболеть, священник поспешно надел шляпу и пошел следом. Но даже когда он спешил за уходящим баронетом, Добсон был вынужден пересмотреть свое мнение. Ни один больной человек не мог бы так быстро переставлять ноги.На мгновение преподобный джентльмен решил сбавить ход, но тайна странного поведения его гостя заставила продолжать погоню.

Вдруг сэр Чарльз свернул с дороги и двинулся наперерез через поле позади деревни. Он больше не шел прямо. Вместо этого он, казалось, подпрыгивал. Казалось, ему стыдно, что его видели, и все же он спешил добраться до места назначения. Страшно было видеть, как владелец усадьбы бегает по полям, словно какое-то большое, жалкое животное. Увидев, Добсон хотел было позвать Ховоко, но удержался. Долгое время они двигались в тишине.

Сэр Чарльз шел вперед, не оглядываясь. Взгляд его был устремлен к роще деревьев и маленькому холму, и тело его двигалось, словно под властью какого-то неестественного принуждения. Он собирался расследовать сплетни о себе? Или его заставили уйти? Он, казалось, не мог остановиться, и теперь, без фонаря и проводника, помещик мчался по каменистому полю, что вело к деревьям.

Добсон спешил так быстро, как мог. Он все еще отставал на несколько сотен ярдов, когда спешивший силуэт баронета исчез в роще витых деревьев. Преподобный напрягал все силы, стремясь догнать этого человека до того, как Ховоко достиг вершины холма; ибо теперь стало до ужаса ясно, какова была его цель.Когда Добсон вошел в маленькую лощину, луна исчезла, и преследуемый исчез из виду. Священник напряг слух, чтобы услышать звук шагов во тьме впереди, но тщетно. Вместо этого раздался другой звук.

Барабанный бой в земле. Земля под ногами начала издавать глухой звук; адская дробь приглушенных ударов доносилась до его ушей. Он наткнулся на тьму, в самых глубинах которой гремел ужасный гром. Если бы ему удалось добраться до холма вовремя! Проклятие манило сэра Чарльза, точно так же, как и тех двух работяг. Старейшие собирались вернуть свое!

Задыхаясь и хрипя от недостатка воздуха, священник наконец — то достиг основания маленького холма, на котором лежал алтарь.Вглядевшись во тьму, он различил размытую фигуру баронета.Тот почти достиг вершины, и бой барабанов сотрясал холм. Взгляду Добсона открылось печальное зрелище сэра Чарльза Ховоко, на четвереньках бегущего по склону холма, словно обезумевшее животное. Едва он добрался до вершины, барабанный бой прекратился.

На мгновение воцарилась тишина, и Добсон увидел баронета, вставшего в полный рост, и зачарованно смотревшего в темную дыру у своих ног. Затем с губ сэра Чарльза сорвался вопль ужаса, и спустя мгновение его ноги заскользили в зияющую пасть дыры. И когда крик захлебнулся, взошла луна, четко вырисовывая напряженную позу баронета на фоне голодного неба.

Потом он полетел вперед и исчез в черной дыре. Но в тот миг преподобный Добсон увидел то, что заставило его метнуться с проклятого места; он увидел в серебристом лунном свете, как из ямы протянулись руки, схватили сэра Чарльза за ноги и утащили на погибель.

Такова эта история. Добсон клялся в этом, и знающие жители деревни склонны были верить ему. Посторонним сообщили, что эти три смерти случайны, и такая правдивая и здравая версия была признана официальной. Другой человек занял усадьбу, и он знает достаточно, чтобы держаться подальше от того, чего не понимает. Местные жители вернулись к тихой жизни, и опровергали все намеки на алтарь, поляну на холме и легенды друидов. Они надеются, что со временем страх забудется, и отрицают веру в истину древнего предания.

Но это не помешало им тщательно восстановить алтарь над той зловещей дырой в холме, и омывать его время от времени свежей, богатой кровью.


(The Druidic Doom, 1936)

Перевод К. Луковкина

Безликий бог

1.

Существо на дыбе застонало. Рычаг, скрежеща и скрипя, растянул железное ложе еще на одно деление. Стоны перешли в пронзительный вопль нестерпимой агонии.

— Ну вот, — сказал доктор Стугач. — Наконец-то.

Он склонился над жертвой пытки и нежно улыбнулся прямо в страдальческое лицо человека на железной решетке. Взгляд, окрашенный утонченным весельем, вбирал каждую черту распростертого тела — раздутые ноги с ободранной кожей, красные от объятий огненных сапог; иссеченные плечи и спину, багровые от поцелуев плети; кровавые и бесформенные ошметки груди, раздавленной ласками Железной Девы. С бережной заботливостью он стал рассматривать завершающие штрихи, привнесенные дыбой — вывернутые плечи, изломанный торс, раздавленные и сломанные пальцы, болтающиеся жилы нижних конечностей. Затем он снова поглядел на измученное лицо старика. Он негромко рассмеялся, и смех его походил на звон колокольчика. После он заговорил.

— Что ж, Хассан. Не думаю, что ты еще долго сможешь упорствовать ввиду таких… хм… красноречивых аргументов. Довольно уже; скажи-ка, где найти того идола, о котором ты упоминал?

Изуродованный страдалец зарыдал, и доктору пришлось опуститься на колени у ложа боли в попытке разобрать бессвязное бормотание. Существо бредило минут двадцать и наконец умолкло.

Доктор Стугач поднялся на ноги с довольной искоркой в добродушных глазах. Он махнул рукой одному из негров, возившихся с механизмом дыбы. Тот ответил кивком и направился к живому ужасу на пыточном инструменте. Несчастный плакал — плакал кровавыми слезами. Чернокожий вытащил меч. Лезвие свистнуло, взлетая вверх, и вновь рассекло воздух, опускаясь.Послышался глухой звук удара, брызнул крошечный фонтан, на стене за дыбой расплылось багряное пятно.

Доктор Стугач вышел из подвальной комнаты, запер за собой дверь и стал подниматься по лестнице к дому. Открыв тяжелую крышку люка, он увидел яркое солнце и радостно засвистел. Он был очень доволен.


2.

У него были на то хорошие причины. Уже несколько лет доктор вел, как сказали бы некоторые, жизнь «авантюриста». Он занимался контрабандой древностей, безжалостно эксплуатировал труд туземцев на Верхнем Ниле и иногда опускался даже до запретной торговли «черным товаром», процветавшей в кое-каких портах Красного моря. В Египет он прибыл много лет назад в качестве атташе археологической экспедиции, откуда его без долгих церемоний изгнали. Причина изгнания так и осталась неизвестной, но ходили упорные слухи, что доктор решил присвоить лучшие экспедиционные трофеи. Разоблаченный и опозоренный, он исчез, а через несколько лет вернулся в Каир и открыл заведение в туземном квартале. Неразборчивость в средствах помогла ему завоевать здесь сомнительную репутацию и обеспечила доктора приличным доходом. И то, и другое его, похоже, вполне устраивало.

В описываемое время он представлял собой низкорослого и плотного человека лет сорока пяти, с головой в форме пули, возвышавшейся над широкими обезьяньими плечами. Толстое туловище и выпирающий живот поддерживались парой хилых ног, составлявших странный контраст с верхней, мясистой частью тела. Быть может, доктор и напоминал Фальстафа, но человеком он был жестким и жестоким. В его свинячьих глазках светилась алчность; пухлые губы выдавали похоть; непритворно улыбался он лишь от жадности.

Именно страсть к наживе привела его к нынешнему приключению. Стугача нельзя было назвать человеком легковерным. Обычные россказни о затерянных пирамидах, зарытых в пустыне сокровищах и похищенных мумиях оставляли его равнодушным. Он предпочитал нечто более весомое. Контрабандный груз ковров; немного тайком перевезенного через границу опиума; известное количество противозаконного человеческого товара — такие вещи он хорошо понимал и ценил.

Но эта история была совсем иной. Она казалась невероятной и все-таки попахивала большими деньгами. Стугач был достаточно умен. Он знал, что многими величайшими открытиями египтология была обязана как раз подобным диким слухам. Он был также способен отличить невероятную правду от досужего вымысла. В этой истории таилось зерно истины.

В кратком пересказе, звучала она так. Некий отряд кочевников, находясь в тайном путешествии с грузом незаконно приобретенных товаров, пересекал пустыню по собственному, заранее намеченному маршруту. Обыкновенные караванные пути виделись контрабандистам не слишком безопасными. В одном месте они случайно заметили торчащий из песка любопытный предмет — не то обломок скалы, не то камень. Очевидно, он был когда-то похоронен под толщей песка, но за долгие века песчаные дюны, пересыпаясь и меняя очертания, сдвинулись и открыли часть предмета. Контрабандисты остановились, приблизились — и совершили поразительное открытие. Из песка выдавалась голова статуи, древнеегипетской статуи с тройной короной бога! Черное тело по-прежнему покоилось в песке, однако голова прекрасно сохранилась. Она была весьма странной, эта голова, и ни один из туземцев не мог или не желал распознать божество, хотя караванщики придирчиво их допросили. Все это казалось непостижимой тайной. Превосходно сохранившаяся статуя неведомого бога, похороненная в одиночестве в южной пустыне, вдалеке от какого-либо оазиса и в двухстах милях от самого ничтожного из окрестных селений!

Караванщики, судя по всему, осознали уникальность находки; обнаружив неподалеку два валуна, они велели поместить их на макушку идола в виде опознавательного знака. Проводники-туземцы с явной неохотой подчинились, продолжая тихо бормотать молитвы. Они, похоже, очень боялись погребенного идола, хотя в ответ на расспросы твердили, что ничего не ведают.

Так или иначе, валуны очутились на месте и каравану пришлось тронуться в путь: время не позволяло раскопать необычайную статую или увезти ее с собой. Вернувшись на север, они рассказали о статуе; как и большинство прочих историй пустыни, рассказ их дошел до доктора Стугача. Он сразу сообразил, что к чему. Караванщики, вполне очевидно, не придали находке должного значения. Необходимо лишь разведать, где именно находится статуя; тогда он сможет добраться туда и выкопать ее без особых хлопот.

Стугач счел, что игра стоила свеч. Будь это еще одна байка о сокровищах, он бы только фыркнул и тотчас забыл о ней, как об очередной небылице. Но каменный идол — нечто совсем иное. Кучка невежественных арабов-контрабандистов, конечно, вполне могла оставить без внимания такое открытие; но для доктора оно могло оказаться ценнее любых выдумок о потаенных сокровищах Египта. Ему было нетрудно припомнить все те смутные повествования, туманные намеки, что привели к цели первых исследователей. Они проникали в пирамиды и прочесывали руины храмов, и немало подсказок заводили их в тупик. Все они были в душе грабителями могил, но что с того: они стали богачами и прославились. Так почему же не он, Стугач? Если история караванщиков правдива, и этот отлично сохранившийся идол не просто погребен в забытом уголке пустыни, но и изображает совершенно неизвестное божество… находка произведет настоящий фурор! Он сделается знаменитым ученым! Кто знает, какие новые области археологии он откроет миру? В общем, попытаться стоило.

Нельзя было вызвать ни малейших подозрений. Он не осмелился расспрашивать арабов о местоположении статуи. Сразу пойдут разговоры. Нет, нужно получить точные указания от кого-либо из туземных проводников отряда. Двое слуг доктора задержали Хассана, старого погонщика верблюдов, и доставили его в дом Стугача. Однако при допросе Хассан только трясся от страха. Он отказался говорить. Тогда Стугач, как мы уже видели, предложил ему проследовать в небольшую подвальную гостиную, где доктору уже доводилось принимать некоторых строптивых гостей. Там доктор, чьи познания в анатомии еще раз сослужили хорошую службу, сумел заставить пациента разговориться — с помощью методов, свидетелями которых мы только что стали.

Вот почему доктор Стугач вынырнул из подвала в весьма приятном расположении духа. Разглядывая карту и сверяя с нею полученные сведения, он потирал руки, а к обеду вышел с широкой улыбкой на лице.

Два дня спустя он был полностью готов. Доктор нанял всего нескольких туземцев, дабы не вызывать подозрений у властей. Знакомым дельцам он сообщил, что уезжает по особой надобности. Драгомана доктор нашел на стороне и принял все меры к тому, чтобы тот держал рот на замке. Караван состоял из быстроногих верблюдов и запряженных в большую пустую повозку ослов. Доктор запасся пищей и водой на шесть дней, так как вернуться собирался на речном пароходе. Наконец все приготовления были завершены, отряд собрался утром в укромном месте, подальше от официальных глаз, и экспедиция началась.


3.

На утро четвертого дня они добрались до места. Стугач заметил камни со своего шаткого насеста на спине головного верблюда. Он восторженно выругался и, несмотря на палящий зной, соскочил и побежал к валунам. Через минуту доктор поспешно велел отряду остановиться и распорядился немедленно ставить палатки и готовиться к стоянке. Совершенно игнорируя невыносимую жару, он самолично удостоверился, что обливающиеся потом туземцы сделали все как надо; а затем, не дав людям и секунды отдыха, приказал им убрать массивные валуны. В конце концов, напрягая все силы, туземцам удалось откатить валуны и расчистить песок под ними.

Еще несколько мгновений — и среди рабочих раздались громкие возгласы. Показалась черная и зловещая голова. То было увенчанное тройной короной воплощение кощунства. Длинные острые конусы украшали верхушку черной диадемы, а под ними прятались филигранно выполненные изображения. Доктор наклонился и осмотрел их. И стиль, и темы изображений были чудовищны. Он увидел извивающиеся, червеобразные тела первобытных монстров и безголовых, сочащихся слизью существ с далеких звезд. Здесь были гигантские животные в человеческих одеждах и древнеегипетские боги, сплетенные в жестокой схватке с корчащимися демонами, вышедшими из бездны. Одни изображения были неописуемо непристойны, другие намекали на неясные ужасы, что были древними еще тогда, когда мир был молод. Но все они источали зло, и даже Стугач, хладнокровный и огрубевший, не мог глядеть на них без содрогания, а разум его сотрясался от страха.

Туземцы, в отличие от него, не скрывали паники. Как только верхняя часть идола показалась из песка, они начали что-то истерически визжать, после сбились в кучку рядом с раскопом и принялись лепетать и спорить, указывая время от времени то на статую, то на коленопреклоненную фигуру доктора. Поглощенный осмотром, доктор едва слышал их слова, не замечал грозного выражения на угрюмом лице драгомана. Несколько раз него донеслось имя «Ньяр-латхотеп»; упоминался и какой-то «посланец демонов».

Завершив осмотр, доктор поднялся и приказал людям продолжать раскопки. Никто не двинулся с места. Он нетерпеливо повторил приказание. Туземцы стояли, опустив головы, но их лица оставались бесстрастны. Наконец драгоман выступил вперед и обратился к эффенди с горячей речью.

Он и его люди никогда не пошли бы с господином, если бы знали заранее, что их ожидает. К статуе бога они не прикоснутся, да и доктору лучше держаться от нее подальше. Нельзя навлекать на себя гнев Древнего Бога — Тайного Бога. Возможно, господин никогда не слыхал о Ньярлатхотепе.

Он был древнейшим богом Египта и всего мира. То был Бог Воскрешения и Черный Посланец Карнетера. Предание гласит, что однажды он восстанет и вернет к жизни древних мертвецов. Проклятия его следует избегать во что бы то ни стало.

Стугач слушал и мало-помалу терял терпение. Он со злостью прервал драгомана и велел людям прекратить таращить глаза и вернуться к работе. Приказ он подкрепил двумя револьверами Кольта 32-го калибра. Он прокричал, что берет на себя всю ответственность за это святотатство и не боится ни одного треклятого каменного идола на свете.

Туземцев достаточно впечатлили как револьверы, так и поток ругательств. Они снова начали копать, робко отворачиваясь от статуи.

Нескольких часов работы хватило, чтобы извлечь идола на поверхность. Если корона на каменной голове лишь намекала на ужас, голова и туловище открыто его провозглашали. Облик божества был срамным и до жути зловещим. В нем чудилось что-то несказанно чужеродное — нестареющее, неизменное, вечное. Ни единая царапина не бороздила черную, грубо обработанную поверхность; тысячелетнее погребение никак не сказалось на дьявольских каменных чертах. Стугач увидел божество таким, каким оно было похоронено, и вид его навевал страх.

Оно напоминало миниатюрного сфинкса — в натуральную величину, с крыльями грифа и телом гиены. На цепких лапах топорщились когти, а над приземистым телом животного высилась массивная антропоморфная голова с ужасной тройной короной, украшенной жуткими изображениями, недавно так испугавшими туземцев. Но худшим и безусловно самым чудовищным являлось то, что у отвратительного идола отсутствовало какое-либо подобие лица. То был безликий бог; крылатый, безликий бог древних мифов — Ньярлатхотеп, Державный Посланец, Звездный Странник, Властелин Пустыни.

Стугач оглядел статую и ощутил прилив чуть ли не истерического счастья. Он торжествующе улыбнулся прямо в пустую и презренную физиономию идола — улыбнулся в этот безликий провал, зияющий пустотой, как черное пространство меж солнцами. В порыве восторга он не заметил, что туземцы и проводники начали тайком перешептываться, не обратил внимания на испуганные взгляды, что они бросали на нечестивый образ. Ему было бы лучше заметить и услышать, ибо эти люди знали, как знает весь Египет, что Ньярлатхотеп был Господином Зла.

Недаром в давние дни его храмы были разрушены, статуи повержены, а жрецы распяты. По темным и ужасным причинам поклонение ему было запрещено. Имя бога было выброшено из «Книги мертвых»; всякие упоминания о нем давно исключили из Священных Манускриптов; были также приложены все старания к тому, чтобы стереть память о некоторых его божественных атрибутах либо перенести их на какое-нибудь второстепенное божество. У Тота, Сета, Бубастис и Себека сохранились следы кое-каких наводящих ужас свойств Господина. Именно он, согласно наиболее архаичным хроникам, правил царством мертвых. Он был покровителем колдовства и черной магии. Некогда царствовал он один, и люди знали его во всех землях и под многими именами. Но это время ушло. Люди отвернулись от поклонения злу и стали боготворить добро. Их больше не занимали ни мерзкие жертвоприношения, которых требовал Темный Бог, ни власть его жрецов. И наконец культ его был объявлен вне закона; по общему согласию, на любые упоминания о нем был навсегда наложен запрет. Все памятники и записи были уничтожены. Однако Ньярлатхотеп, как утверждает предание, пришел из пустыни — и возвратился в пустыню. В потаенных местах среди песков были установлены идолы; редеющие фанатичные ряды истинных приверженцев, как и прежде, пресмыкались и извивались в обнаженных плясках, преклоняясь перед жестоким богом, а нечеловеческие крики жертв слышала одна только ночь.

Так сохранилась эта легенда и так передавалась она тайными путями земли. Время шло. На севере отступили ледники и пала Атлантида. Новые народы хлынули в южные края, но люди пустыни остались. Насмешливыми и циничными взорами следили они за строительством пирамид. Погодите, говорили они. Когда настанет День, Ньярлатхотеп покинет пустыню, и горе падет на Египет! Ибо пирамиды рассыпятся в прах и храмы обратятся в развалины. Затонувшие города поднимутся с морского дна, а на земле воцарятся глад и чума. Звезды изменятся до неузнаваемости, что позволит Великим, пульсируя, проникнуть в мир из внешней бездны. И тогда звери обретут речь и в человекоподобии своем предскажут конец человечества. По этим знамениям и другим апокалиптическим предвестиям мир поймет, что Ньярлатхотеп вернулся. Вскоре уз-реют и его самого — смуглого, безликого человека в черном, с посохом в руке; он пройдет по пустыне, не оставляя следов, за исключением следа смерти. Ибо там, куда направит он стопы свои, люди будут умирать, пока не останутся лишь истинно верующие, дабы приветствовать и поклоняться ему и Предвечным из бездны.

Такова была суть предания о Ньярлатхотепе. Оно было старше тайного Египта, древнее поглощенной морем Атлантиды и забытого во времени континента Му. Но оно никогда не забывалось. В средневековье эту историю и пророчество разнесли по Европе возвратившиеся из походов крестоносцы. И Державный Посланец превратился в Черного Человека шабашей ведьм; в эмиссара Асмодея и темных богов. В «Некрономиконе» неявно упоминается его имя — Альхазред слышал, как его шепотом передавали в легендах сокрытого мраком Ирема. Смутные и разноречивые намеки на этот миф содержатся и в легендарной «Книге Эйбона», написанной в те далекие времена, когда еще считалось небезопасным повествовать о созданиях, попиравших землю в пору ее молодости. Людвиг Принн, путешествовавший по градам и весям сарацинов и проникший в тайны странных колдовских обрядов, пугающим образом использовал свои знания о культе Ньярлатхотепа в отвратном сочинении «Тайны червя».

Однако культ Ньярлатхотепа, судя по всему, в более поздние времена исчез. В «Золотой ветви» сэра Джона Фрезера нет никаких сведений о нем, и самые известные этнологи и антропологи ничего не знают об истории Безликого. Но еще сохранились неповрежденные идолы, и некоторые шепотом рассказывают о кое-каких кавернах под Нилом и о тайных ходах и помещениях под Девятой пирамидой. Секретные знаки и символы культа ныне не найти; правда, в государственных сейфах содержатся под надежной охраной определенные иероглифические надписи, не поддающиеся расшифровке. Знание не ушло. Легенда веками передавалась из уст в уста, и кто-то до сих пор ждет пришествия Дня. По молчаливому уговору, караваны тщательно огибают известные места в пустыне, и хранящие память избегают посещать горстку уединенных святилищ. Ибо Ньярлатхотеп — Бог Пустыни, и лучше не осквернять его пути.

Это-то знание и вызвало беспокойство туземцев, раскапывавших похороненного в песке идола. Вид короны испугал их, лишенное черт лицо наполнило их сердца бесконечным ужасом. Судьба доктора Стугача их не заботила. Они думали лишь о себе, и их выбор был ясен. Они должны бежать — и как можно скорее.

Доктор Стугач, в свою очередь, не думал о туземцах. Он был занят планированием завтрашнего дня. Погрузить идола на повозку, запрячь ослов… Когда отряд достигнет реки, статую перегрузят на пароход. Какая потрясающая находка! Перед доктором встали приятные видения будущей славы и богатства. Так это он — падальщик? Искатель сомнительных приключений, а? Шарлатан, обманщик, мошенник — вот как его называли. Глаза этих самодовольных чинуш полезут на лоб, когда они увидят его находку! И одним небесам известно, какие она открывает перспективы. Могут быть и другие алтари, другие статуи; гробницы и храмы, не исключено. Он смутно припомнил какую-то абсурдную легенду о культе этого божества; если только удастся заполучить еще нескольких туземцев, располагающих нужными сведениями. Он задумчиво улыбнулся. Как смешны эти суеверные мифы! Но люди, вполне очевидно, боятся статуи. И тут еще драгоман с его глупыми цитатами. Как там? «Ньярлатхотеп — Черный Посланец Карнетера. Он является из пустыни, пересекая раскаленные пески, и преследует свою добычу по всему миру, каковой есть земля его царствия». Чушь! Все египетские мифы непроходимо глупы. Внезапно оживающие статуи со звериными головами; реинкарнация людей и богов — и тупоголовые цари, строящие пирамиды для мумий. Что ж, в это верят многие глупцы, и не одни лишь туземцы. Он знавал некоторых болванов, веривших в проклятие фараона и магию жрецов прошлого. Ходило множество несуразных историй о древних гробницах и людях, проникших туда и после умерших. Нужно ли удивляться, если и его простодушные туземные землекопы разделяют веру в подобную чепуху! Но верят они или нет, им придется перевезти статую, черт побери, даже если для этого понадобится их пристрелить.

Довольный собой, доктор пошел к палатке. Бой накрыл на стол, и Стугач сытно поужинал, ни в чем себе не отказывая. Затем он решил пораньше лечь спать: завтрашним утром его ждало много дел. Люди могут сами позаботиться о лагере, решил он. Стугач тут же растянулся на походной койке и вскоре погрузился в спокойный, мирный сон.


4.

Он проснулся, вероятно, через несколько часов. Было очень темно, и ночь была совершенно недвижна. Он услышал далекий вой охотившегося шакала, но вскоре и этот вой утонул в мрачной тишине. Удивленный внезапным пробуждением, Стугач встал, подошел к выходу, откинул полог и уставился в ночь. Мгновение спустя он в безумной ярости разразился руганью.

Лагерь был пуст! Костер погас, люди и верблюды исчезли. Следы туземцев, уже полускрытые песком, говорили о безмолвном и поспешном бегстве. Эти суеверные трусы бросили его здесь в одиночестве!

Затерянный в пустыне… Его сердце судорожно сжалось от страха. Один! Ни людей, ни припасов, верблюды и ослы исчезли. Нет ни оружия, ни воды, и он остался совсем один.

Он стоял у входа в палатку и в ужасе смотрел на громадную необитаемую пустыню. Луна сияла на непроглядно-черном небе, как серебряный череп. Резкий порыв теплого ветра нарушил спокойствие бесконечного океана песка, бросил маленькие песчаные волны к его ногам. Затем наступила тишина, нескончаемая тишина, подобная тишине могилы, вечному молчанию пирамид, где в рассыпающихся саркофагах лежат мумии, вглядываясь мертвыми глазами в неизменную, вековечную темноту. Он ощутил себя совсем маленьким, одиноким и затерянным в ночи; он чувствовал, что неведомые и мрачные силы свивают нити его судьбы в последний трагический узор. Ньярлатхотеп! Жестокий бог знал, и непреложная месть его настигла доктора…

Но ведь это полная чепуха. Не стоит беспокоиться из-за такой фантастической ерунды. Всего-навсего еще один мираж пустыни, достаточно распространенная иллюзия, учитывая обстоятельства. Нельзя падать духом. Нужно трезво оценить факты. Люди бежали с припасами и верблюдами из-за какого-то безумного туземного суеверия. Это факт. Что же касается самого суеверия, то о нем и думать нечего. Сумасшедшие и болезненные фантазии, которые быстро растворятся в лучах утреннего солнца.

Утреннее солнце! Его пронзила ужасающая мысль — мысль о страшной яви полуденной пустыни. Если он хочет найти оазис, придется идти и днем, и ночью, пока голод и жажда не свалят его с ног. Но стоит покинуть палатку, и спасения не будет; негде будет укрыться от этого безжалостного солнечного глаза, чьи сверкающие лучи выжгут мозг и швырнут доктора в пучину безумия. Смерть в раскаленной пустыне — непредставимая агония. И все же необходимо вернуться домой. Работа еще не закончена. Следует организовать новую экспедицию и привезти статую. Он должен вернуться! А кроме всего прочего, умирать Стугач вовсе не собирался. Его толстые губы задрожали от страха при мысли о боли, о пытке. Он отнюдь не желал испытать страдания того старика на дыбе. Бедолага выглядел не слишком счастливым. Нужно торопиться. Вот только куда?

Он лихорадочно огляделся, пытаясь определить, где находится. Однообразный и загадочный простор пустыни словно издевался над ним. На миг его сознание рухнуло в черноту отчаяния, но тотчас пришло вдохновение. Нужно двигаться на север, конечно же. Он вдруг вспомнил вчерашнее случайное замечание драгомана. Статуя Ньярлатхотепа глядит на север. Он принялся радостно обыскивать палатку в поисках воды и провизии. Ничего. Спички и табак лежали в кармане, а в сумке он нашел охотничий нож. Покидая палатку, он был почти уверен в успехе. Путешествие будет чуть ли не детской забавой. Он будет идти всю ночь и как можно быстрее. Свернутое сейчас в скатку одеяло, надо думать, укроет его завтра от полуденного зноя, а к вечеру, когда жара немного спадет, он вновь тронется в путь. Быстрый ночной марш — и к утру он, вероятно, окажется неподалеку от оазиса Вади-Хассур. Нужно только проверить по статуе направление и наметить маршрут, поскольку пересыпающийся песок успел скрыть следы бежавших людей.

С торжествующим видом Стугач пересек площадку бывшего лагеря и подошел к раскопу. И здесь его ждало самое горькое разочарование.

Идол был закопан! Рабочие не только бережно вернули статую на место, но и забросали весь раскоп песком, а сверху поместили два валуна. Стугач никак не смог бы сдвинуть их в одиночку. Осознав грандиозность беды, он впал в отчаяние и ужас. Он проиграл. Проклятия не помогут. В глубине души он даже не надеялся, что сможет молиться. Ньярлатхотеп — Властелин Пустыни!

В смертельном страхе он начал свое путешествие, наугад выбрав направление и отчаянно надеясь, что неожиданно закрывшие небо облака рассеются и откроют спасительные звезды. Но облака и не думали расходиться — и лишь размытое пятно луны мрачно глядело вниз, на спотыкающегося путника, бредущего по песку.

Безумные мысли кружились в сознании Стугача. Как ни пытался он их отбросить, предание о боге пустыни всплывало все навязчивей, наполняя его чувством неотвратимости финала. Напрасно пытался он заставить одурманенный мозг забыть о мучительных подозрениях. Ничего не получалось. Он снова и снова ловил себя на том, что дрожит от страха, думая о гневе божества, что будет преследовать его до рокового конца. Он осквернил святилище, а Древние злопамятны… «лучше не осквернять его пути». «Бог Пустыни». и это пустое лицо. Стугач ядовито выругался и потащился вперед — крошечный муравей среди струящихся гор песка.


5.

Внезапно стало светло. Песок из пурпурного сделался фиолетовым, затем вдруг налился светло-лиловым сиянием. Но Стугач этого не видел. Он спал. Задолго до намеченного часа его опухшее тело уступило неимоверному напряжению. Рассвет застал доктора совершенно обессиленным и истощенным. Усталые ноги подкосились и он упал на песок, провалившись в сон и едва успев накрыться одеялом.

Солнце ползло по медному небу, как огненный шар лавы, отбрасывая свои расплавленные лучи на пламенеющий песок. Стугач спал, но и сон его был далек от безмятежности. Жара принесла странные и тревожные сновидения.

Он видел кошмарное бегство по пустыне огня и преследующую его личину Ньярлатхотепа. Он бежал по пылающей равнине, не в силах остановиться; жгучая боль обжигала его обугленные и почерневшие ноги. За ним шагал Безликий Бог, понукая его посохом, увитым змеями. Он бежал и бежал, но повсюду ощущал за собой это ужасное присутствие. Ноги горели в обжигающей агонии песка. Вскоре он уже ковылял на жутких искореженных культях, но и в этой пытке не осмеливался остановиться. Существо позади хохотало в своей дьявольской радости, и гигантский смех возносился к пылающим небесам.

Стугач полз теперь на коленях — изуродованные ноги превратились в дымящиеся едким дымом культи из пепла. Пустыня вдруг стала живым огнем, и он погрузился в него с головой; обожженное тело растворилось в вихре невыносимой багровой муки. Он чувствовал, как языки огненного песка безжалостно лижут его руки, туловище, даже горло — но умирающие чувства по-прежнему наполнял чудовищный ужас перед Безликим преследователем, и ужас тот превосходил всякую боль. Погружаясь в раскаленный добела ад, он еще пытался бороться. Его не настигнет мстительный бог! Но жар лишал его сил, огонь лизал потрескавшиеся и кровоточащие губы, превращая обожженное тело в жуткую головешку кипящей боли.

В последний раз, прежде чем раскаленный огнем мозг уступил агонии, он приподнял голову. Перед ним высился Темный — и Стугач увидел, как худые когтистые руки протянулись к его горящему лицу, как приблизилась голова, увенчанная ужасающей тройной короной. На один страшный миг он заглянул в пустое лицо. Ему показалось, будто он что-то увидел в этом черном провале ужаса — что-то, ответившее ему взглядом из далеких бездонных бездн, нечто с громадными пылающими глазами, впившимися в его существо с яростью, затмившей бушующий огонь. Он и без слов понял, что судьба его решена. После был взрыв добела раскаленного забвения, кровь закипела в его жилах, и он погрузился в кипящий песок, но и тогда его продолжал преследовать неописуемый страх, порожденный этим взором, и последним, что он вспомнил, было жуткое пустое лицо и безымянный ужас, таящийся в его глубинах. И тогда он проснулся.

Он испытал такое облегчение, что не сразу ощутил жар полуденного солнца. Затем, обливаясь потом, он с трудом поднялся на ноги и почувствовал, как палящие лучи впиваются в спину. Он попробовал было заслонить глаза рукой и оглядеться, но повсюду огненной чашей нависало небо. В отчаянии он выронил из рук одеяло и бросился бежать. Песок прилипал к ногам, обжигал пятки, затруднял бег и заставлял его спотыкаться. Он чувствовал невыносимую жажду. Демоны горячки уже танцевали в голове бешеный танец. Он бежал и бежал без конца, и сновидение становилось пугающей явью. Неужели все исполнится?

Его ноги действительно обожжены, тело горит. Он обернулся. Слава Богу, его никто не преследует — пока что! Если он возьмет себя в руки, то сможет, вероятно, добраться до цели, несмотря на упущенное время. Он побежал быстрее. Быть может, проходящий караван… но нет, местность лежит вдалеке от караванных путей. Сегодня вечером закат подскажет ему точное направление. Вечером.

Будь проклята эта жара! Песок, повсюду вокруг песок. Холмы, горы песка. Похожие друг на друга, как искрошенные циклопические руины титанических городов. И все они горят, дымятся от невыносимого жара.

День тянулся без конца. Время, вечная иллюзия, утратило всякое значение. Усталое тело Стугача дрожало от боли, и каждый миг становился новой нескончаемой пыткой. Горизонт был все так же далек. Ни единый мираж не оживлял жестокое, вечное пространство. Ни единый клочок тени не спасал от ослепляющего жара.

Но что это? Не тень ли там, позади? Нечто темное и бесформенное злорадно рассмеялось в дальнем уголке его сознания. Ужасная мысль внезапно пронзила его. Ньярлатхотеп, Бог Пустыни! Тень, следующая за ним, гонящая его к гибели. Эти легенды — его ведь предупреждали туземцы, и сновидения, и даже это умирающее на дыбе создание. Державный Посланец всегда требует свою дань… смуглый человек с посохом, увитым змеями. «Он является из пустыни, пересекая горящие пески, и преследует добычу по землям царствия своего».

Галлюцинация? Отважится ли он оглянуться? Он повернул охваченную обручем горячки голову. Да! На сей раз это правда! Позади что-то движется, там, на склоне, нечто черное, туманное и словно крадущееся на мягких лапах. Выругавшись себе под нос, Стугач пустился наутек. Зачем он только прикоснулся к статуе? Если он выберется из этой передряги — никогда больше не вернется к проклятому идолу. Легенды говорили правду. Бог Пустыни!

Он все бежал, хотя солнце покрывало его лоб кровавыми поцелуями. Он начинал слепнуть. Перед глазами головокружительно вращались сияющие созвездия, сердце отстукивало в груди пронзительный ритм. В сознании оставалась лишь одна мысль — спастись.

Воображение играло с ним странные шутки. Он словно видел в песке статуи, подобные той, что он осквернил. Они вздымались, сбрасывая покров песка, высились повсюду, с жуткой угрозой преграждали путь. Некоторые простирали крылья, другие, похожие на змей, тянулись к нему щупальцами, но все они были безлики и увенчаны тройными коронами. Ему казалось, что он сходит с ума. Он оглянулся и увидел в полумиле от себя медленно надвигающуюся фигуру. Спотыкаясь, он побежал вперед, осыпая неразборчивыми проклятиями уродливых идолов, стоявших на пути. Пустыня, мнилось, обрела злобную душу, и вся природа будто сговорилась погубить его. Извилистые очертания дюн источали зловещую волю, само солнце дышало злом. Стугач лихорадочно застонал. Настанет ли когда-нибудь ночь?

И ночь наконец настала, но Стугачу было уже все равно. В бреду, дрожа, он брел по песчаным волнам, и восходящая луна глядела вниз на существо, которое разражалось то хохотом, то воем. Вот оно выпрямилось и оглянулось на подобравшуюся ближе тень. Существо вновь бросилось бежать, снова и снова выкрикивая одно и то же имя: «Ньярлатхотеп». Тень не отставала от него ни на шаг.

Казалось, она была наделена неведомым и дьявольским разумом — бесформенная сущность гнала жертву в определенную сторону, словно бы намеренно направляя ее к заранее избранной цели. Звезды глядели теперь на порождение горячечного бреда — по песчаным волнам бежал человек, преследуемый черной тенью. Вот беглец взбежал на вершину холма и с воплем застыл, как вкопанный. Тень остановилась в воздухе, точно чего-то ожидая.

Стугач увидел внизу свой разоренный лагерь, покинутый минувшей ночью. Внезапно наступило ужасное прозрение: он понял, что все это время блуждал по кругу и вернулся туда, откуда вышел. Вместе с прозрением пришло милосердное безумие. Он метнулся вперед в последней попытке спастись от тени и побежал прямо к валунам и захороненной в песке статуе.

И тогда случилось то, чего он так страшился. Еще на бегу он ощутил, как земля под ногами сотрясается в спазмах гигантской судороги. Огромные вздымающиеся волны песка откатились от валунов — и на открытом месте восстал идол, грозно поблескивая в темноте. Песчаные волны захлестнули бегущего Стугача, засасывая его ноги, как трясина, поднимаясь к груди. В тот же миг странная тень прыгнула вперед и будто соединилась в воздухе со статуей, окутав ее туманной живой дымкой. И Стугач, трепеща в объятиях песка, от ужаса утратил последние остатки разума.

Бесформенная статуя отсвечивала живой плотью в мертвенном свете, и обреченный человек глядел в ее страшное лицо. Его сновидение стало явью: за этой каменной маской он видел лик с глазами желтого безумия и блистающими смертью глазами. Черная фигура распростерла крыла на фоне холмов и с громоподобным ударом канула в песок.

И больше над землей не осталось ничего, помимо живой головы; голова дергалась, плененное тело безуспешно пыталось высвободиться из железной хватки песка. Голова изрыгала проклятия, которые перешли в исступленные просьбы о помощи, после в рыдания, в которых звучало лишь одно имя: «Ньярлатхотеп».

Когда наступило утро, Стугач был еще жив. Солнечный жар превратил его мозг в комок багровой боли. Но это продолжалось недолго. Стервятники, поднявшись над пустыней, ринулись на него, словно их направила невидимая рука.

Где-то рядом, похороненный в песке, покоился древний идол, и на его лишенном черт лице блуждала еле заметной тенью чудовищная, затаенная улыбка. Ибо и в смерти изуродованные губы ни во что не верившего Стугача шепотом воздавали хвалу Ньярлатхотепу, Богу Пустыни.


(The Faceless God, 1936)

Перевод Е. Лаврецкой

Матерь Змей

Вудуизм представляет собой необычное явление. Сорок лет назад о нем знали только немногие посвященные. А сегодня, благодаря исследованиям в данной области, на нас обрушился огромный поток информации и еще более мощный поток дезинформации.

Появившиеся в недавнее время популярные книжки о вудуизме, в большинстве своем, являются откровенно романтическими фантазиями, плодом воображения безуспешно теоретизирующих невежд.

Но, может быть, это и к лучшему. Потому что правда о вудуизме такова, что ни один писатель не захочет, да и не осмелится опубликовать ее. Кое в чем эта правда пострашнее их самых диких фантазий. Я сам был свидетелем некоторых событий, о которых и говорить не хочется. Да, к тому же, и бессмысленно, потому что люди все равно мне не поверят. И опять это, вероятно, к лучшему. Знание может оказаться в тысячу раз ужаснее незнания.

Я жил на Гаити и потому знаю этот мрачный остров. Многое мне стало известно из легенд, кое с чем я столкнулся по чистой случайности, но основа моего знания добыта из единственно подлинного источника — рассказов местных негров. Люди они, как правило, неразговорчивые — эти старики, живущие в глуши гор. Потребовались все мое терпение и длительное общение с ними, прежде чем они приняли меня в свой круг и поделились своими тайнами.

Вот почему появляется много книг о путешествиях, которые столь безжалостно коверкают действительность — писателю, приехавшему на Гаити всего на полгода-год, вряд ли удастся завоевать доверие тех, кто знает факты. А факты знают очень немногие, и очень немногие не боятся поделиться ими.

Поэтому позвольте мне поведать вам о былых днях, о минувших временах, когда на волне крови Гаити обрела свою государственность.


***

Это произошло много лет тому назад, вскоре после бунта рабов Туссен-Лувертюр, Дессалин и король Кристоф возглавили восстание, и в ходе кровопролитной борьбы добились освобождения страны от французского владычества. Они создали королевство, основанное на жестокости более фантастической, чем царивший там ранее деспотизм.

В те времена на Гаити не было счастливых негров. Они слишком хорошо знали, что такое пытки и смерть; им, бывшим рабам и потомкам бывших рабов, была совершенно неведома беззаботная жизнь жителей соседних стран Вест-Индии.Население Гаити являло собой необычное и буйное смешение многочисленных рас и народов. Там проживали отличавшиеся жестокостью выходцы из племен, населявших Ашанти, Дамбалла и побережье Гвинеи; угрюмые карибы; смуглые потомки беглых французов; метисы, в чьих жилах текла испанская, негритянская и индейская кровь. На побережье правили хитрые и вероломные полукровки и мулаты, а за горами — еще более страшные люди.



На Гаити имелись джунгли, непроходимые джунгли — опоясанные горами и заболоченные леса эти кишели ядовитыми насекомыми и заразными болезнями. Белые люди не осмеливались ходить туда: это было хуже смерти. Кровососущие растения, ядовитые рептилии и орхидеи изобиловали в лесах, скрывавших ужасы, неведомые даже в Африке.

Именно там, в отдаленных горных районах, и процветал настоящий вудуизм. Там жили люди — как говорят, потомки беглых рабов и преступники, за которыми охотились на побережье. Доходили отрывочные слухи о существовании глухих деревень, где занимались каннибализмом в сочетании с мрачными религиозными обрядами, более ужасными и извращенными, чем те, что столь широко распространены в самом Конго. Широкое хождение имели некрофилия, поклонение фаллосу, людоедство и искаженные варианты черной мессы.Повсюду витала тень Обеа. Человеческие жертвоприношения были столь же обычным явлением, что и приношение в жертву петухов и козлов. Вокруг вудуистских алтарей устраивались оргии, и пилась кровь в честь барона Самеди и старых негритянских богов, привезенных из древних земель.

Об этом знали все. Каждую ночь с гор доносился грохот барабанов-ратта, а в лесах вспыхивали костры. Многие известные папалоа и знахари жили на самом побережье, но их никто никогда не трогал. Почти все «цивилизованные» негры еще верили в амулеты и приворотное зелье; даже крещеные при нужде обращались к талисманам и заклинаниям. В общественной жизни Порт-о-Пренса так называемые «образованные» негры, предположительно выступали в роли эмиссаров варварских племен, населявших внутренние районы страны, и несмотря на внешние признаки цивилизованности «кровавые» священники все еще правили за троном.

Конечно, случались и скандалы, и таинственные исчезновения, и отдельные протесты со стороны эмансипированных граждан.Но мешать тем, кто поклонялся Черной Матери, или вызывать гнев ужасных старцев, пребывавших под сенью Змеи, было рискованно.

Вот таким образом обстояло дело с колдовством ко времени, когда Гаити превратилась в республику. Многие люди недоумевают, почему колдовство существует по настоящее время, может быть, в более скрытой форме, но тем не менее, существует. Им непонятно, почему не уничтожены отвратительные зомби, и почему правительство не вмешается и не искоренит дикие кровавые культы, которые все еще находят прибежище во мраке джунглей. Ответ, возможно, даст мой рассказ о давней и хранившейся в тайне истории, случившейся в период становления молодой республики. Должностные лица, которые помнят о ней, все еще боятся оказывать слишком активное вмешательство, а принятые законы осуществляются очень нерешительно. Потому что змеиный культ Обеа никогда не умрет на Гаити — этом фантастическом острове, извилистая береговая линия которого напоминает развернутую пасть исполинской змеи.


***

Один из первых президентов Гаити был человеком образованным. Он родился на острове, но образование получил во Франции, где длительное время учился. Когда он добился президентского поста, то представлял собой просвещенного, светского космополита современного образца. Он, конечно, все еще любил разуваться, будучи один у себя в кабинете, но он никогда не показывал своих голых пяток во время официальных мероприятий. Не поймите меня превратно — он не был образцовым правителем; он был всего лишь приличным на вид джентльменом с кожей эбонитового отлива, естественное варварство которого периодически прорывалось сквозь оболочку цивилизованности.

И он был очень расчетливым человеком. Таким качеством он и должен был обладать, чтобы стать президентом в те далекие дни — только крайне расчетливые люди удостаивались такой чести.Вероятно, вы меня лучше поймете, если я скажу, что в те времена на Гаити определение «расчетливый» использовалось как вежливый синоним слову «непорядочный». Поэтому вам не составит труда догадаться о характере президента, который считался одним из самых удачливых политиков республики за все ее времена.

За короткий период своего правления он сталкивался с очень немногими противниками; а те, кто выступал против него, обычно исчезали. Этот высокий, черный как смоль человек с черепом гориллы и выступающими надбровными дугами, обладал исключительно изворотливым умом.

Он имел феноменальные способности. Он хорошо разбирался в финансах, что приносило ему значительный доход, как президенту и как неофициальному лицу. Когда он считал необходимым поднять налоги, он одновременно увеличивал и численность армии, посылая военных сопровождать государственных сборщиков налогов. Его договоры с иностранными государствами являли собой шедевры юридического беззакония. Этот черный Макиавелли знал, что ему надо спешить, потому что президенты на Гаити умирали своеобразной смертью. Складывалось впечатление, что они особо восприимчивы к болезням — к «отравлению свинцом», как выразились бы наши современные друзья-гангстеры. Поэтому президент действовал очень быстро, и очень мастерски.

Он действительно достиг многого, учитывая его скромное происхождение. Он добился замечательного успеха в духе старых, добрых традиций — как говорится, поднялся из грязи в князи. О его отце ничего не было известно. Мать жила в горах и занималась знахарством, но, несмотря на свою достаточно широкую известность, терпела крайнюю нужду. Президент родился в бревенчатой хижине — почти что классическое начало будущей выдающейся карьеры. Его детские годы протекали ничем не примечательным образом, пока в возрасте тринадцати лет его не усыновил один великодушный протестантский священник. В течение года он жил с этим добрым человеком, выполняя обязанности домашнего слуги. Потом священника внезапно свалила какая-то непонятная болезнь и он умер; окружающие тяжело переживали эту утрату, так как, будучи достаточно состоятельным человеком, он существенно облегчал тяжелую жизнь тех, кто жил с ним рядом. Как бы то ни было, но богатый священник умер, а сын бедной знахарки уплыл во Францию за университетским образованием.

Что касается знахарки, то она купила себе нового мула и хранила полное молчание. Она чувствовала удовлетворение от того, что, благодаря своему знанию трав, она предоставила сыну возможность выбиться в люди.

Только через восемь лет ее мальчик вернулся домой. Он сильно изменился за это время — теперь он предпочитал общество белых и цветных из Порт-о-Пренса. А о матери, как вспоминают, почти совсем забыл. Его отныне утонченной натуре претила невежественная простота матери. Кроме того, будучи честолюбивым человеком и преследуядалеко идущие планы, он стремился не афишировать свою связь с такой известной колдуньей.

А мать его была в своем роде известной личностью. Откуда она появилась и чем занималась раньше — никто не знал. В течение многих лет ее хижина в горах была местом встречи каких-то непонятных верующих и еще более странных посланников. У своего мрачного алтаря среди гор она призывала темные силы Обеа, в чем ей помогали несколько живущих там же и скрывавшихся от людских глаз прислужников. В безлунные ночи она всегда зажигала обрядовые костры и приносила маленьких бычков в жертву Полночному Пресмыкающемуся. Ведь она была жрицей культа Змеи.

Змея-бог, вы знаете, является верховным божеством культов Обеа. Негры Дагомеи и Сенегала поклялись Змее с незапамятных времен. Они странным образом почитают рептилий, и между молодым месяцем и Змеей существует некая таинственная связь.Любопытны, не правда ли, эти суеверия, связанные со змеями. В Эдемском саду, как вы помните, имелся свой искуситель, а Библия рассказывает о Моисее и его змеях. Египтяне поклонялись Сету, а у древних индусов существовал бог-кобра.Похоже, отношение к змеям везде одинаковое — во всем мире к ним относятся с крайней ненавистью и благоговением. Похоже, их всегда почитают как исчадия ада. Американские индейцы верили в Йига; змеи упоминаются также в ацтекских мифах. И, конечно, со змеями связаны церемониальные танцы хопи.

Но особенно ужасны африканские легенды о змеях, а обряды жертвоприношения, привнесенные на Гаити из Африки и несколько видоизмененные, и того ужаснее.


***

В то время, о котором я рассказываю, ходили слухи, что некоторые вудуистские группы, в буквальном смысле, обучали змей; они контрабандой переправляли змей с Берега Слоновой Кости и использовали их в своих тайных ритуалах. Ходили невероятные истории о шестиметровых питонах, которые целиком проглатывали младенцев, приносимых им в жертву на черном алтаре, и о натравливании ядовитых змей, которые убивали противников вудуистских священников. Известен факт, когда представители одного необычного культа, в котором поклонялись гориллам, контрабандой провезли в страну нескольких человекообразных обезьян; поэтому легендам о змеях, видимо, тоже можно верить.

Так или иначе, мать президента была жрицей и, в своем роде, была столь же знаменита, как и ее выдающийся сын. Сразу после возвращения из Европы он начал медленное восхождение к вершине власти. Сначала он стал сборщиком налогов, потом министром финансов и наконец президентом. Несколько его ярых противников умерли, а те, кто еще противился ему, скоро поняли, что лучше не афишировать свою ненависть — ведь он остался в душе дикарем, а дикарям доставляет особое удовольствие мучить своих жертв. Ходили слухи, что он распорядился соорудить под зданием дворца тайную камеру пыток и что приспособления там проржавели вовсе не от того, что ими не пользовались.

Разрыв между молодым государственным деятелем и его матерью наметился и начал углубляться незадолго до его вступления на президентский пост. Непосредственной причиной послужила его женитьба на дочери богатого цветного плантатора с побережья. Старуха чувствовала себя униженной, ведь ее сын пошел против крови — а она была чистокровной негритянкой и вела свое происхождение от вождя племени из Нигерии, попавшего на Гаити в качестве раба; еще больше она разгневалась от того, что сын не пригласил ее на бракосочетание.

Свадьбу устроили в Порт-о-Пренсе. На ней присутствовали иностранные консулы и цвет гаитянского общества. Красавица — невеста получила воспитание в монастыре, а ее предки пользовались громаднейшим уважением. Жених поэтому мудро рассудил, что не стоило включать свою родительницу в списки приглашенных, чтобы не осквернять свадебные торжества ее малоприятным присутствием.

Однако, она все-таки пришла, и наблюдала за свадьбой через кухонную дверь. И хорошо, что она не объявилась в открытую — ее присутствие смутило бы не только сына, но и некоторых других присутствовавших официальных сановников, которые иногда в частном порядке обращались к ней за помощью.

Вид сына и его невесты не доставил ей удовольствия. Он выглядел кривляющимся франтом, а его невеста — глупой кокеткой. Обстановка помпезности и показухи не произвела на нее впечатления — она знала, что, несмотря на все эти потуги, многие из присутствующих как были, так и остались суеверными неграми, готовыми при нужде примчаться к ней за амулетами или предсказаниями. Тем не менее, она не предприняла никаких действий, а только довольно горько усмехнулась и, прихрамывая, отправилась домой. Несмотря ни на что, она все еще любила своего сына.

Однако, следующее оскорбление она не смогла оставить без внимания. Это случилось в день вступления в должность нового президента — ее сына. Ее опять не пригласили, но она все же пришла. И в этот раз она не стала прятаться. После приведения президента к присяге, она смело подошла к новому правителю Гаити и обратилась к нему в присутствии самого германского консула. Она представляла собой гротескную фигуру нескладная, маленькая, мерзкая старуха, черная, босоногая, в лохмотьях.

Президент вполне естественно не обратил на нее никакого внимания. Наступила зловещая тишина. Затем, облизав свои беззубые десны, старуха, ничуть не смущаясь, принялась сыпать проклятия в его адрес, но не по-французски, а на местном горском наречии — патоа. Она призвала своих кровожадных богов обрушить гнев на голову нечестивца и пообещала отомстить сыну и его жене за их черную неблагодарность. Собравшиеся гости были шокированы.

Как, впрочем, и новый президент. Но он не потерял самообладания. Спокойным жестом он подозвал охранников, и те увели бившуюся в истерике женщину прочь. Он намеревался заняться ею позже.

На следующий вечер, когда президент решил спуститься в темницу и поговорить с матерью, оказалось, что она исчезла. Так ему сказали охранники и при этом странным образом закатили глаза. Он приказал расстрелять тюремщика, а сам вернулся во дворец.

Проклятия матери вызвали у него некоторую озабоченность.Как вы понимаете, он знал, на что она способна. Ему, к тому же, совершенно не понравились угрозы в адрес его жены. На следующий день он распорядился отлить несколько серебряных пуль, как когда-то давным-давно поступил король Генри. Он также купил амулет оуанга у своего знакомого знахаря. Магия против магии.

В ту ночь ему во сне привиделась змея: змея с зелеными глазами, которая шептала человеческим голосом, шипела на него пронзительно и издевательски смеялась, когда он пытался ударить ее. На следующее утро в спальне пахло змеями, а на подушке осталась тошнотворная слизь, издававшая такую же вонь. И президент понял, что он спасся только благодаря своему амулету.

Днем его жена обнаружила пропажу одного из своих парижских платьев, и президент учинил допрос слугам в своей подземной камере пыток. От них он узнал кое-какие факты, о которых не осмелился рассказать супруге. То, что он услышал, сильно опечалило его. В детстве он видел, как мать колдовала с восковыми фигурками — маленькими куколками, напоминавшими людей и одетыми в кусочки украденной у этих людей одежды. Иногда она втыкала в них булавки, иногда поджаривала их на медленном огне. И всегда реальные люди заболевали и умирали. На душе у него было нерадостно. Еще тревожнее стало президенту, когда вернулись его посыльные и сообщили ему, что мать покинула свою старую хижину в горах.

Три дня спустя его жена умерла от страшной боли в боку, происхождение которой не смог объяснить ни один врач. Она до последней секунды испытывала сильные физические страдания, и незадолго до того, как испустила дух, ее тело, по слухам, посинело и раздулось вдвое обычного. Черты ее лица разъела проказа, а распухшие конечности выглядели как у больной слоновьей болезнью. Гаити кишела отвратительными тропическими болезнями, но ни одна из них не убивала в три дня…

После этого президент пришел в бешенство.

Он объявил крестовый поход на ведьм. Армии и полиции было приказано прочесать сельские районы. Шпионы добирались до лачуг на вершинах гор, и вооруженные патрули устраивали засады в отдаленных районах, где обитали живые мертвецы, которые тусклым, остекленевшим взором бесконечно таращились на луну. Мамалоа допрашивались на медленном огне, а владельцев запрещенных книг сжигали на кострах, сложенных из этих же книг. Ищейки рыскали в горах, и священники умирали на алтарях, на которых они приносили в жертву других. Существовал только один особый приказ — мать президента необходимо было взять живой и невредимой.

Пока его приказ выполнялся, президент не покидал дворца. В глазах у него появились искорки медленного умопомешательства. Эти искорки разгорелись бешеным огнем, когда охранники ввели к нему в кабинет высохшую старуху, его мать, которую схватили на болоте неподалеку от ужасной рощи идолов.

Пока ее тащили вниз в камеру пыток, она дралась и царапалась как дикая кошка. Потом охранники ушли и оставили президента наедине с матерью. Наедине с матерью, которая, корчась на дыбе, проклинала его. Его, с безумно горящим взглядом, сжимавшего огромный серебряный нож в руке…

В последующие несколько дней он по многу часов проводил в камере пыток. Его редко видели во дворце, а слугам было приказано не беспокоить его. На четвертый день он в последний раз поднялся вверх по потайной лестнице — искорки сумасшествия исчезли из его глаз.

Никто никогда не узнает, что на самом деле произошло в камере пыток. Но это, несомненно, и к лучшему. В душе президент оставался дикарем, а дикарю всегда доставляет удовольствие продлевать мучения своей жертвы…

Говорят, однако, что, будучи при последнем издыхании, старуха-колдунья прокляла своего сына именем Змеи — самым страшным из всех проклятий.

Некоторое представление о том, что произошло, можно получить на основании известных сведений относительно того, как президент отомстил своей матери; он обладал мрачным чувством юмора и имел варварское представление о возмездии. Его жену убила его мать, использовав при этом восковую фигуру. И он решил сделать то, что считал исключительно уместным.

Когда он в последний раз поднялся вверх по лестнице, слуги увидели у него в руках большую свечу, сделанную из трупного жира. А так как больше никто никогда не видел тела его матери, то возникли разного рода необычные предположения о происхождении этого трупного жира. Ведь президент, как я уже говорил, имел склонность к скверным шуткам…

Конец истории очень прост. Президент сразу направился к себе в кабинет во дворце и там поставил свечу в подсвечник на письменном столе. За последние дни у него накопилась уйма дел, которые требовали его официального решения. Какое-то время он сидел в тиши кабинета и взирал на свечу — на его лице играла странная удовлетворенная улыбка. Потом он приказал принести бумаги и объявил о своем намерении немедленно приступить к работе.


***

Всю ту ночь он работал у себя в кабинете, у дверей которого была выставлена наружная охрана из двух человек. Сидя за письменным столом, он склонился над своими бумагами. На столе горела свеча — свеча из трупного жира.

Очевидно, проклятие матери его совершенно не беспокоило. Он испытывал удовлетворение — жажда крови утихла, и, по его мнению, никакая месть ему не грозила. Он все же был не настолько суеверен, чтобы поверить, будто колдунья-мать может восстать из могилы. Он был достаточно спокоен — вполне цивилизованный джентльмен. Свет от свечи отбрасывал зловещие тени в темной комнате, но он ничего не замечал, а когда все-таки заметил, оказалось слишком поздно. Когда он оторвал глаза от бумаг и посмотрел на свечу из трупного жира, то увидел, что с ней произошли чудовищные изменения.

Проклятие его матери…

Свеча — свеча из трупного жира — ожила! Она изгибалась, кружилась и извивалась в подсвечнике, преследуя зловещую цель. Свечное пламя, разгоревшись, неожиданно образовало ужасное сходство. Президент в остолбенении уставился на огненное лицо своей матери — маленькое, морщинистое лицо из пламени, венчавшее тело из трупного жира, которое с ужасающей легкостью стремительно бросилось в его сторону. Свеча удлинялась, как будто сало плавилось, удлинялась и угрожающе тянулась к нему.

Президент Гаити издал вопль, но было поздно. Свечное пламя погасло и сняло гипнотические чары, удерживавшие его в трансе. И в этот момент свеча прыгнула, а комната погрузилась в зловещую темноту. Темноту отвратительную, наполненную стонами и звуками бьющегося тела, которые становились все слабее и слабее…

Когда охранники вошли в кабинет и зажгли свет, там уже стояла мертвая тишина. Они знали о свече из трупного жира и проклятии колдуньи. Вот почему они первыми объявили о смерти президента; сначала выпустили ему пулю в висок, а потом сообщили о его самоубийстве.

Они рассказали о случившемся преемнику президента, и тот приказал прекратить борьбу с вудуизмом. Он посчитал, что так будет лучше, потому что не хотел умирать. Охранники объяснили, почему они выстрелили президенту в голову и сообщили о его смерти как о самоубийстве, и его преемник не захотел навлекать на себя проклятие Змеи.

Потому что президент Гаити был задушен насмерть свечой, сделанной из трупного жира его матери — свечой из трупного жира, которая обвилась вокруг его шеи как гигантская змея.


(Mother of Serpent, 1936)

Перевод С. Нома

Открывающий пути

Статуя Анубиса тонула во тьме. Слепые глаза неисчислимые века купались в черноте, и прах столетий оседал на каменной голове. Влажный воздух подземелья заставил ее частично осыпаться, но каменные губы статуи по-прежнему изгибались в издевательской ухмылке загадочного ликования. Могло показаться, что идол жив и жил все то время, пока мимо текли смутные столетия, унося славу Египта и древних богов. В этом случае у него, бесспорно, была бы причина ухмыляться, размышляя о древнем величии, о тщете исчезнувшего великолепия. Но статуя Анубиса, Открывающего Пути, шакальеголового бога Карнетера, не была жива, а те, что некогда благоговейно склонялись перед нею, давно были мертвы. Смерть была повсюду: она витала в темном туннеле, где стоял идол, пряталась в саркофагах среди мумий, смешивалась даже с пылью на каменном полу. Смерть и тьма — тьма, куда за три тысячи лет не проник ни единый луч света.

Но сегодня пришел свет. Пришествие его возвестил лязгающий скрежет: дверь в дальнем конце коридора повернулась на проржавевших петлях, открылась впервые за тридцать веков. На порог упал незнакомый отсвет фонаря, внезапно послышались голоса.

Во всем этом чувствовалось нечто неописуемо странное. Три тысячи лет в эти черные подземные склепы не проникал никакой свет, ничья поступь три тысячи лет не тревожила ковер из пыли на каменных полах, три тысячи лет ни один голос не отдавался эхом в древнем воздухе. Последним освещал эти стены священный факел в руке жреца Баст; последними прошли здесь ноги, обутые в египетские сандалии; последним раздался здесь голос, читавший молитвы на языке Верхнего Нила.

И вот теперь электрический фонарь залил подземелье внезапным светом, ботинки громко застучали по полу и голос с британским акцентом выругался от всего сердца.

В свете фонаря показался носитель света. То был высокий и худой человек с лицом таким же сморщенным, как папирус, который он нервно сжимал в левой руке. Седые волосы, запавшие глаза и пожелтевшая кожа придавали ему вид старика, но в улыбке тонких губ читалось торжество юности. Позади него стоял другой, более молодая копия первого. Именно он произнес ругательство.

— Боже мой, отец — мы добрались!

— Да, мой мальчик.

— Смотри! Вот и статуя, как раз там, где отмечено на карте!

Они прошли по пыльному туннелю и остановились перед идолом. Носитель света, сэр Рональд Бартон, поднял фонарь повыше, чтобы лучше рассмотреть каменную фигуру бога. Питер Бартон стоял рядом, следя глазами за взглядом отца.

Пришельцы долго рассматривали хранителя оскверненной ими гробницы. Странная то была минута здесь, в подземном коридоре — миг, впитавший в себя вечность, миг, когда старое встретилось с новым.

Сэр Рональд и его сын глядели на образ бога с восхищением и почтением. Колоссальная фигура бога-шакала высилась в скудно освещенном туннеле, и ее потрепанные временем очертания все еще хранили следы горделивого величия и необъяснимой угрозы. Воздушный поток, что внезапно ворвался снаружи, через открытую дверь, смел с тела идола пыль. Пришельцы с каким-то смутным беспокойством смотрели на поблескивавшую фигуру. Анубис достигал двенадцати футов в высоту — фигура человека с собачьей головой шакала на массивных плечах. Руки статуи были предупреждающе протянуты вперед, словно Анубис хотел преградить путь чужакам. Это было довольно странно, ведь за статуей хранителя не было ничего, помимо узкой ниши в стене.

В статуе бога ощущался, однако, некий зловещий намек, нотка звериного разума, а в теле, казалось, таилась сокрытая, наделенная сознанием жизнь. Циничной и живой казалась всезнающая ухмылка на резных губах; в каменных глазах светилась странная и тревожащая осознанность. Да, статуя казалась живой — или, скорее, каменным покровом, скрывающим жизнь.

Двое исследователей ощутили это, не обменявшись ни словом, и долго в недоумении смотрели на Открывающего Пути. Затем старший вдруг пошевелился и тут же, как обычно, заговорил быстро и резко:

— Ладно, сынок, не станем же мы весь день пялиться на эту штуку! Нам еще многое предстоит сделать — и главное впереди. Ты сверился с картой?

— Да, отец.

Голос молодого человека прозвучал далеко не так громко и твердо, как голос сэра Рональда. Его отталкивал спертый воздух каменного прохода; зловоние, будто скопившееся в затененных углах, казалось ему отвратительным. Он остро сознавал, что они с отцом находятся в подземной гробнице, простоявшей закрытой тридцать бесконечных веков; вдобавок, он невольно вспоминал о проклятии.

Ибо это место было проклято; собственно говоря, благодаря проклятию оно и было обнаружено.

Вначале была находка, сделанная сэром Рональдом во время раскопок Девятой пирамиды — полусгнивший свиток папируса, содержавший ключ к тайне. Никто не знает, как ему удалось скрыть находку от руководителей экспедиции, но каким-то образом сэр Рональд сумел это сделать.

В конце концов, то не была единственно его вина, хотя хищение трофеев экспедиции является тяжким преступлением. На протяжении двадцати лет сэр Рональд Бартон прочесывал пустыни, находил священные реликвии, расшифровывал иероглифы и извлекал на свет божий мумии, статуи, древние предметы мебели и драгоценные камни. Он выкопал из земли для своего правительства несметные богатства и манускрипты невероятной ценности, но так и оставался бедняком, не заслужившим даже такой награды, как собственная экспедиция. Кто может винить его в том, что однажды он оступился и присвоил папирус, который должен был наконец принести ему славу и состояние?

Кроме того, он начинал стареть, а после десятка лет в Египте все археологи становятся немного сумасшедшими. Что-то в зловещем солнце над головой парализует разум ученых, просеивающих песок или раскапывающих священные руины; что-то во влажной и темной неподвижности храмовых подземелий заставляет кровь леденеть в жилах. Страшно столкнуться с древними богами там, где они по-прежнему властвуют; ибо Бубастис с кошачьей головой, змееподобный Сет и преисполненный злобы Амон-Ра доселе стоят мрачными стражами на пурпурных постаментах у пирамид. Над Египтом веет дух запретных, давно умерших вещей, растравляющий самую душу. В свое время сэр Рональд немного увлекался магией, и все это, возможно, сказалось на нем заметней, чем на других. Как бы то ни было, он украл свиток.

Рукопись была написана древнеегипетским священником, но отнюдь не святым. Нельзя было писать так, не нарушив все мыслимые обеты. Он был нечестив, этот манускрипт, пропитанный колдовством и пугающими намеками на смутные ужасы.

Чародей, написавший его, упоминал о богах, что были много древнее тех, которым он поклонялся. В манускрипте говорилось о «Посланце Демонов» и «Черном Храме» и излагались тайные мифы и циклы легенд доадамовых дней. Подобно тому, как в христианской религии бытует черная месса, а в любой секте скрытно поклоняются дьяволу, египтяне знали собственных темных богов.

Ниже приводились имена этих проклятых богов вместе с необходимыми для их инвокации молитвословиями. Текст изобиловал шокирующими и богохульственными утверждениями; жрец осыпал угрозами господствующую религию и ужасными проклятиями — ее приверженцев. Возможно, по этой причине сэр Рональд нашел манускрипт захороненным вместе с мумией жреца: обнаружившие его первыми не осмелились уничтожить рукопись, страшась навлечь на себя погибель. Они отомстили иначе: у мумии жреца не было ни рук, ни ног, ни глаз, и повинно в том было не разложение.

Хотя вышеперечисленные отрывки из манускрипта, безусловно, заинтересовали сэра Рональда, его намного больше впечатлила последняя часть. Здесь богоотступник повествовал о гробнице своего господина, заправлявшего темным культом тех времен. Присутствовала карта, чертеж и определенные путеводные указания. Они были написаны не на египетском, а клинообразным письмом Халдеи. Несомненно, поэтому-то мстительные жрецы древности и не уничтожили манускрипт прямо на месте. Они не владели языком Халдеи или боялись проклятия.

Питер Бартон живо вспомнил тот вечер в Каире, когда они с отцом впервые прочли перевод рукописи. Он припомнил алчный блеск в сверкающих глазах сэра Рональда, глубокую дрожь его звучного голоса:

«И, в согласии с картою, найдешь там усыпальницу Господина, где покоится он с сокровищами своими в кругу верных».

Голос сэра Рональда едва не сорвался от волнения при слове «сокровища».

«И, входя в усыпальницу в ночь восхода Песьей Звезды, долженствуешь ты принести жертву трем шакалам на алтаре, и кровию окропить песок у входа. И тогда слетятся крылатые мыши, и станут пировать, и понесут радостную весть крови Отцу Сету в Загробном Царствии».

— Суеверные бредни! — воскликнул Питер.

— Не глумись, сынок, — посоветовал сэр Рональд. — Я могу объяснить тебе смысл сказанного, и ты все поймешь. Но боюсь, что истина обеспокоит тебя без нужды.

Питер замолчал, а его отец продолжал:

«Спустившись во внешнюю галерею, найдешь ты дверь и на ней знак Господина, ждущего внутри. Возьми знак за седьмой язык седьмой головы и удали его посредством ножа. Тогда падет преграда, и распахнутся пред тобою врата усыпальницы. Тридцать и три ступени ведут во внутренний проход, и стоит там статуя Анубиса, Открывающего Пути».

— Анубис! Да это же обыкновенное, всем известное египетское божество, разве не так? — вмешался Питер.

Вместо ответа сэр Рональд зачитал:

«Ибо хранит Бог Анубис ключи Жизни и Смерти; охраняет он загадочный Карнетер, и никто не преступит Завесу без согласия его. Иные думают, что божественный Шакал покровительствует власть имущим, но не есть то истина. Ану-бис пребывает во мраке, ибо он — Хранитель Таинств. Сказано, что в стародавние дни, лета коих неведомы, Бог Анубис открылся людям, и тот, кто был в те года Господином, создал первый образ бога в подлинном его обличии. Таков образ, что найдешь ты в конце внутреннего прохода: там стоит первый истинный образ Открывающего Пути».

— Поразительно! — заметил Питер. — Только представь, что это правда и мы найдем самую первую статую бога!

Его отец лишь улыбнулся — не без оттенка тщеславия, отметил про себя Питер.

«Нечто отличает первый образ от всех прочих» — говорилось далее в манускрипте. — «Не к добру было знать то людям; и потому хранители веками прятали тот образ и поклонялись ему по слову его. Но ныне, когда враги наши — да расточатся их души и жизни! — дерзнули осквернить обряды, решил Господин спрятать образ и похоронить вместе с собою по смерти».

Голос сэра Рональда дрожал, когда он зачитывал следующие строки:

«Но не по одной сей причине стоит Анубис во внутреннем проходе. Воистину именуется он Открывающим Пути, и ни один не ступит в гробницу без помощи его».

Сэр Рональд надолго замолчал.

— В чем дело? — нетерпеливо спросил Питер. — Полагаю, еще один глупый ритуал, связанный со статуей бога?

Его отец не ответил и молча погрузился в чтение. Питер заметил, что рука сэра Рональда, держащая свиток, снова задрожала; и когда археолог поднял голову, лицо его было бледнее мела.

— Да, мой мальчик, — хрипло ответил он. — Именно так — еще один глупый ритуал. Но нам не стоит думать о нем, пока мы не окажемся на месте.

— Так ты собираешься отправиться туда — найти гробницу? — встрепенулся молодой человек.

— Я должен, — напряженным голосом отвечал сэр Рональд. Он вновь обратился к манускрипту и прочитал вслух последние фразы:

«Берегись же, ибо неверящие умрут. Минуют они Бога Анубиса, но ведает он все и не позволит им возвратиться в мир людей. Ибо необычаен образ Анубиса, и живет в нем тайная душа».

Старый археолог поспешно проговорил эти слова и тотчас свернул свиток. Затем он подчеркнуто перевел беседу на практические темы, словно пытаясь забыть прочитанное.

Следующие несколько недель прошли в приготовлениях к путешествию на юг. Сэр Рональд, казалось, избегал сына и обращался к нему лишь тогда, когда этого требовали вопросы, непосредственно связанные с экспедицией.

Но Питер ничего не забыл. Что прочитал в манускрипте отец, о чем умолчал? В чем заключался тайный ритуал, позволявший миновать Открывающего Пути? Почему отец побледнел и задрожал, а после спешно сменил тему и заговорил о повседневных делах? Почему он так тщательно прятал свиток? И какова, наконец, природа упомянутого в рукописи «проклятия»?

Питер долго бился над этими тайнами, но технические детали подготовки экспедиции со временем отвлекли его и рассеяли худшие страхи. Стоило, однако, им с отцом очутиться в пустыне, как опасения охватили его с новой силой.

В пустыне витает дух тысячелетий, аура древности, заставляющая путешественника почувствовать, что все заурядные достижения человека столь же недолговечны и преходящи, как и следы его на изменчивом песке. В подобных местах душа, словно сфинкс, предается думам и мрачные мысли беспрепятственно всплывают из ее глубин, подчиняя себе разум.

Чары молчаливых песков заворожили Питера. Он вспоминал рассказы отца о египетском колдовстве и чудотворной магии верховных жрецов. Легенды о гробницах и подземных ужасах обретали новую реальность здесь, в местах, где они родились. Питер Бартон был лично знаком со многими людьми, верившими в силу проклятий, и некоторые из них умерли странной смертью. Был ведь случай с Тут-Анкх-Аменом, и скандал с храмом Паут, и ужасные слухи о гибели этого малоприятного авантюриста, доктора Карноти. Ночью, под взором любопытных звезд, он вспоминал эти и похожие истории и вновь содрогался при мысли о том, что может скрываться за ними.

Сэр Рональд разбил лагерь на месте, указанном на карте, и тогда пришли новые и более осязаемые ужасы.

В первую же ночь сэр Рональд ушел один в холмы за палатками. Он взял с собой белого козленка и острый нож. Сын тайком последовал за стариком и увидел его уже после того, как дело было сделано и песок напился вдоволь. Кровь козленка жутковато поблескивала в лунном свете, и в глазах убийцы стоял такой же красный туман насилия. Питер ничем не выдал себя: менее всего ему хотелось прерывать отца, который возносил потусторонние египетские заклятия к издевательски глядящей луне.

По правде говоря, Питер порядочно побаивался сэра Рональда, иначе попытался бы отговорить его от продолжения экспедиции.

Однако что-то в поведении сэра Рональда намекало на безумную, беспрекословную целеустремленность. Именно поэтому Питер держал свои опасения при себе и не отваживался открыто расспрашивать отца об истинных свойствах упомянутого в свитке таинственного «проклятия».

На следующий день после странного полуночного действа в холмах сэр Рональд, проверив свои вычисления по некоторым зодиакальным схемам, объявил о начале раскопок. Держа в руке карту, он отмерил шагами расстояние до определенной точки в песках и велел людям копать. На закате в почве зияла, подобно громадной ране, десятифутовая шахта; возбужденные рабочие сообщили, что обнаружили внизу дверь.

К тому времени Питер, чьи нервы были натянуты до предела, проникся таким страхом перед отцом, что не пос-смел возражать, когда тот приказал ему спуститься на дно раскопа. Несомненно, Бартоном-старшим двигало острое помрачение ума, но Питер, искренне любивший отца, счел за лучшее не раздражать его отказом. Его пугала мысль о спуске в эту щель, откуда исходило отвратительное и тошнотворное зловоние. Но зловоние, внизу только усилившееся, было в тысячу раз приятней вида темной двери, сквозь которую оно просачивалось.

Скорее всего, это и была дверь внешней галереи, описанная в манускрипте. С первого взгляда Питер понял, что означала фраза о «седьмом языке седьмой головы» — и взмолился о том, чтобы значение ее навсегда стерлось из его памяти. Дверь была украшена серебряным знаком, отражавшим знакомую идеографию египетских преданий. Этот центральный символ объединял в себе головы семи основных египетских богов — Озириса, Изиды, Ра, Баст, Тота, Сета и Анубиса. Но ужас состоял в том, что все семь голов выдавались из общего тела, и тело это не принадлежало какому-либо известному в мифологии божеству. Фигура была не антропоморфной, и ничто в ней не походило на человеческое тело. Питер не мог вспомнить ни единого примера из всей египетской космологии или пантеона, который хотя бы отдаленно напоминал этот совершенно чужеродный ужас.

Образ вызывал несказанное отвращение; отвращение это трудно было приписать чему-то, что можно выразить словами. При виде его в глаза Питера словно проникли маленькие щупальца ужаса, крошечные щупальца, укоренившиеся в мозгу и высосавшие из него все, кроме чувства страха. Частью оно, вероятно, объяснялось тем, что тело словно бы постоянно менялось, перетекало из одной неподдающейся описанию формы в другую. Под определенным углом оно казалось медузообразным скопищем змей, новому взгляду представал светящийся строй вампирических цветов с льдисто-прозрачными, сотканными из протоплазмы лепестками, которые точно шевелились в неутолимой жажде крови. Под иным углом оно становилось бесформенной массой, не более чем хаотическим нагромождением серебряных черепов. Порой в нем виделась некая космическая формация — звезды и планеты, спрессованные воедино, всего лишь намек на грандиозность лежащих за ними пространств вселенной.

Чье дьявольское искусство могло создать такую непостижимую и кошмарную композицию? Питер терялся в догадках; ему не хотелось думать, что то была работа художника из числа людей. Он решил, что дверь представляла собой некое зловещее выражение аллегорического смысла и что головы на фоне этого поразительного тела каким-то образом символизировали тайный ужас, что правит миром за спинами человеческих богов. Но чем дольше он смотрел, тем глубже его разум погружался в замысловатый серебряный лабиринт резьбы. Он втягивал в себя, гипнотизировал, и созерцание его было подобно размышлениям о смысле Жизни — тем жутким размышлениям, что сводят философов с ума.

Питера грубо вывел из задумчивости голос отца. Все утро сэр Рональд был весьма немногословен и резок, но теперь его речь дышала бодростью и рвением.

— Верно, то самое место — дверь, о которой говорится в манускрипте! Теперь мне понятно, что имел в виду Принн в главе о сарацинских ритуалах, где он пишет о «символах на вратах». Мы должны сфотографировать все это после того, как закончим. Надеюсь, позднее мы сможем извлечь дверь на поверхность, если туземцы не станут возражать.

В его словах прозвучала нотка удовольствия, которая оттолкнула и едва ли не устрашила Питера. Внезапно он понял, как плохо, в сущности, знал отца и его тайные исследования последних лет; невольно вспомнил случайно замеченные старинные книги, которые отец держал под замком в своей библиотеке в Каире. А прошлой ночью отец читал заклинания в компании летучих мышей, будто какой-то полоумный жрец. Неужели он и впрямь верил в подобную ерунду? Либо знал, что все это — правда?

— Час настал! — торжествующе проговорил старик. — Нож у меня. Отойди.

Питер глядел с ужасом, завороженными глазами. Отец поддел острием ножа седьмую голову — голову Анубиса. Сталь заскрежетала о серебро — и последнее уступило. Собачья голова медленно повернулась, словно под действием скрытой пружины, и дверь распахнулась с медным звоном, который отозвался замирающим эхом в затхлых глубинах подземелья.

Они действительно были затхлыми, эти глубины. Едкий удушливый запах, поток гробового зловония вырвался из долгого заточения. То был не натрий или пряные миазмы, характерные для большинства могил, но концентрированная сущность самой смерти — заплесневелые кости, разложившаяся плоть и пыльное крошево.

Как только первый порыв газообразных испарений чуть ослабел, сэр Рональд ступил внутрь. По пятам за ним, хотя и заметно медленней, следовал сын. В резко уходящем вниз коридоре они насчитали тридцать и три ступени, как и было предсказано в рукописи. Затем старик поднял фонарь — и перед ними предстал загадочный образ Анубиса.

Пугающий облик статуи потянул нить тревожных воспоминаний, но вскоре их прервал голос сэра Рональда. Он что-то шептал, стоя перед гигантской статуей бога, который, казалось, взирал свысока на ничтожность людей разумными и злобными глазами. Благодаря какой-то игре света черты каменной головы будто изменились в лучах фонаря и резная усмешка превратилась в злорадную гримасу мрачной угрозы. В Питере проснулись недобрые предчувствия, тотчас сменившиеся острым страхом, когда он расслышал слова отца:

— Послушай, мой мальчик. Я не поведал тебе всего, что открыл мне в тот вечер свиток. Как ты помнишь, один из фрагментов я прочитал про себя. У меня имелись причины не открывать тебе тогда остальное; ты бы не понял и, возможно, отказался меня сопровождать. Но я слишком нуждался в тебе и не был готов рисковать.

Тебе не ведомо, сынок, что означает для меня эта минута. Много лет я работал и тайно изучал науки, которые другие презирают как суеверные фантазии. Однако я верил и множил познания. В каждой забытой религии всегда скрыты истины, и эти искаженные временем понятия могут помочь сформулировать новое видение реальности. Я долго охотился за чем-то подобным — ведь я знал, что если найду такого рода усыпальницу, в ней наверняка обнаружатся доказательства, что наконец убедят мир. Внутри, вероятно, покоятся мумии, тела тайных предводителей этого культа. Но не их я ищу. Мне нужны знания, похороненные вместе с ними, манускрипты, папирусы, содержащие запретные тайны — мудрость, какую мир еще не знал! Мудрость — и власть!

Голос сэра Рональда зазвенел от неестественного волнения.

— Власть! Я читал о внутренней общине Черного Храма, о культе, который возглавлял «Господин» нашего свитка и ему подобные. Они не были обычными жрецами магии; они поддерживали связь с существами, обитавшими вне человеческих сфер. Их проклятий страшились, их пожелания исполняли. Почему? Потому что они обладали знаниями. Говорю тебе, в этой гробнице мы можем столкнуться с секретами, что даруют нам власть над половиной мира! Лучи смерти, коварные яды, старинные книги и могучие заклинания, применение которых способно привести к новому расцвету первичных богов. Только подумай! Эти знания позволят диктовать свою волю правительствам, властвовать над царствами, уничтожать врагов! И невиданные драгоценности, бесценные камни, богатства, сокровища тысячи царств!

Он окончательно выжил из ума, подумал Питер. На миг его охватило дикое желание бежать, ринуться назад по коридору, вновь очутиться в нормальном мире — увидеть над головой солнце, почувствовать на лице ветерок, не отравленный пылью мертвых веков. Но старик вцепился ему в плечи, продолжая бормотать, и Питер не двинулся с места.

— Ты не понимаешь, я вижу. Может, оно и к лучшему. Я-то знаю, о чем говорю. Ты тоже поймешь, когда я выполню все необходимое. А теперь я должен рассказать тебе, о чем говорилось в манускрипте, в той его части, что я скрыл от тебя.

Внутренний голос безмолвно кричал, предупреждая Питера: нужно бежать — спасаться сейчас же! Однако отец крепко держал его, хотя голос старика дрожал.

— В этих строках говорилось о том, как миновать статую и попасть в гробницу. Можно сколько угодно рассматривать статую, но ты ничего не увидишь; за ней нет никакого тайного прохода; в теле бога не спрятаны никакие секретные рычаги. О, Господин и его последователи были гораздо умнее! Механические средства ни к чему. Есть только один способ проникнуть в гробницу — сквозь само тело бога!

Питер бросил пристальный взгляд на подобный маске лик Анубиса. Шакалье лицо исказила хитрая усмешка понимания — быть может, лишь игра света? Сэр Рональд торопливо продолжал.

— Звучит странно, согласен, но это — совершеннейшая правда. Ты ведь помнишь, что в свитке данная статуя описывалась как самая первая, отличающаяся от всех остальных? И как там подчеркивалось, что Анубис является Открывающим Пути? Вспомни намеки на тайную душу! Следующий фрагмент все объяснял. Похоже, статуя может повернуться на оси и открыть путь к гробнице, но только тогда, когда идола оживляет человеческое сознание!

Все это было сплошным безумием, понял Питер. Он сам, его отец, древние жрецы, статуя — безумные сущности в мире хаоса.

— И это означает одно, — произнес старик. — Я должен загипнотизировать себя, взирая на бога; загипнотизировать себя и достичь такого состояния, когда моя душа войдет в его тело и откроет путь.

Идея не столь уж исключительная. Йоги верят, что в своих трансах обретают единение с божеством; состояние самогипноза является религиозной манифестацией, знакомой всем народам. Месмеризм — научная истина; истина, известная и практиковавшаяся за тысячи лет до появления психологии как упорядоченной науки. Наши жрецы, очевидно, воспользовались этим принципом. Итак, я должен загипнотизировать себя и перенести свою душу или сознание в статую. И тогда я смогу открыть путь к гробнице!

— Но что с проклятием?! — выдохнул Питер, обретя наконец дар речи. — Там говорилось о проклятии, которое настигнет неверящих — и о том, что бог Анубис не только открывает, но и охраняет пути. Что ты скажешь об этом?

— Чистейший вздор! — с убежденностью фанатика отрезал сэр Рональд. — Это было вставлено с целью отпугнуть грабителей могил. В любом случае, я обязан рискнуть. Ты должен просто ждать. Когда я войду в транс, статуя сдвинется и откроется проход к усыпальнице. Немедленно входи. После хорошенько потрясешь меня, чтобы вывести из комы, и все будет в порядке.

Слова отца прозвучали так властно, что противиться было немыслимо. Питер послушно поднял фонарь и застыл в молчании, направляя лучи на лик Анубиса. Его отец вперил взгляд в шакальи глаза — глаза, чей каменный взор так смутил их намеком на тайную жизнь.

То была ужасная картина: два человека и двенадцатифутовый бог стояли друг против друга в черном склепе глубоко под землей.

Губы сэра Рональда тихо шептали обрывки древнеегипетских молитв.

Он не сводил глаз со светового нимба, окружившего собачий лоб. Постепенно его взгляд остекленел, веки больше не смыкались, зрачки загорелись странным сумрачным огнем. Все тело расслабилось и осело прямо на глазах, словно некий вампир высосал из него последние капли жизни.

Затем, к ужасу Питера, по лицу отца разлилась бледность, и он беззвучно опустился на каменный пол; взгляд сэра Рональда, однако, был все так же прикован к глазам идола. Левую руку Питера, державшую фонарь, сжал спазм безграничного страха. Минута за минутой мчались в тишине. Время не имело никакого значения в царстве смерти.

Все мысли покинули Питера. Он часто видел, как отец занимался самогипнозом с помощью светильников и зеркал, и знал, что для искусного адепта эта практика была совершенно безопасна. Но на сей раз все было иначе. Удастся ли отцу проникнуть в тело египетского бога? И если так — чем может грозить проклятие? Эти два вопроса тоненькими голосками звенели где-то в его сознании, но их затмевал непреодолимый страх.

Страх взметнулся безумным крещендо, едва Питер заметил превращение. Глаза отца вдруг замерцали, как умирающие огни, и сознание покинуло их. Но глаза бога — глаза Анубиса больше не были каменными!

Циклопическая статуя ожила!

Сэр Рональд был прав. Ему удалось это сделать — посредством гипноза он перенес свое сознание в тело идола. Внезапное подозрение молнией пронеслось в голове Питера, и он ахнул. Теория отца оказалась верна, он это видел, но что дальше? Ведь сэр Рональд уверял, что его душа, проникнув в каменное тело, велит статуе открыть проход. Но ничего не происходило. Что пошло не так?

Питер в панике наклонился и ощупал тело отца. Оно было обмякшим, старым, безжизненным. Сэр Рональд был мертв!

Питер невольно вспомнил загадочное предостережение свитка:

«Берегись же, ибо неверящие умрут. Минуют они Бога Анубиса, но ведает он все и не позволит им возвратиться в мир людей. Ибо необычаен образ Анубиса, и живет в нем тайная душа».

Тайная душа! Ужас стучал в висках Питера. Он поднял фонарь и вновь заглянул в лицо бога. И снова увидел на каменной, оскаленной маске Анубиса живые глаза!

Они блестели животной злобой, хитроумием и пороком. И Питер, увидав это, впал в бешенство. Он ни о чем не думал — не мог думать — и помнил лишь одно: отец был мертв, а эта статуя каким-то образом убила его и ожила.

И Питер Бартон с хриплым воплем ринулся вперед и принялся в тщетной ярости молотить статую кулаками. Пальцы с кровоточащими, ободранными костяшками цеплялись за холодные ноги, но Анубис не шевелился, и только в глазах его по-прежнему теплилась ужасная жизнь.

В бреду, то изрыгая проклятия, то бессвязно бормоча страдальческим голосом, Питер стал карабкаться наверх, к издевательскому лику. Он должен был узнать, что скрывается за этим взглядом, увидеть эту сущность и уничтожить ее противоестественную жизнь. Взбираясь вверх, он рыдал и в муках твердил имя отца.

Он не знал, сколько времени отнял подъем; последние минуты слились в красное пятно кошмара. Он пришел в себя и понял, что сжимает руками шею статуи, упираясь ногами вкаменный живот. Он висел на статуе и смотрел в ее ужасные живые глаза.

И в этот миг лик идола обрел внезапную жуткую жизнь; пасть оскалилась глумливой темной пещерой, и Анубис обнажил клыки, напоенные ужасающей неутолимой жаждой.

Руки бога сокрушили Питера в каменном объятии; когтистые пальцы сомкнулись на его дрожащем, напряженном горле; зачернела зияющая пасть, и каменные зубы впились шакальей хваткой в его шею. И Питер встретил свой конец — но в этот миг последнего откровения гибель была для него желанной.

Местные жители нашли обескровленное и раздавленное тело Питера у ног идола; он лежал перед статуей, как лежали жертвы в былые эпохи. Рядом лежал его отец. Он был мертв, как и сын.

Нашедшие их не задержались надолго в запретной, забытой твердыне древнего склепа; не пытались они и проникнуть в гробницу. Вместо этого они вновь завалили песком дверь и возвратились домой. Там они сообщили, что старый и молодой эффенди покончили с собой — что и неудивительно, поскольку ни к какому иному заключению они прийти не могли. Статуя Анубиса вновь мирно стояла во мраке, охраняя темные секреты и таинственные подземелья усыпальницы, и в ее глазах не было ни признака жизни.

И потому ни единая душа не ведает то, что узнал Питер перед смертью, и никто не знает, что он, уходя в смерть, поднял глаза и узрел истину, сделавшую эту смерть желанным избавлением.

Ибо Питер узнал, что оживило тело бога; понял, что жило в статуе искаженной и жуткой жизнью и поневоле стало его убийцей. Умирая, он наконец заглянул в живое каменное лицо Анубиса — живой каменный лик с исполненными мукой глазами отца.


(The Opener of the Way, 1936)

Перевод Е. Лаврецкой

Зловещий поцелуй /совместно с Генри Каттнером/

Зелёные встают из едкой зелени морской,

Где в потонувших небесах безглазых гадов рой…

— Честертон, «Лепанто»[7]

1. Тварь в воде

Грэм Дин нервно раздавил свою сигарету под удивлённым взглядом доктора Хедвига.

— Я никогда не беспокоился об этом раньше, — сказал Дин. — Эти сны так странно настойчивы. Они не являются обычными, случайными кошмарами. Они кажутся… знаю, что прозвучит смешно… запланированными.

— Запланированные сны? Вздор. — Доктор Хедвиг насмешливо посмотрел на пациента. — Вы, мистер Дин, художник, и естественно обладаете впечатлительным темпераментом. Этот дом в Сан-Педро является новым для вас, и вы говорите, что слышали дикие истории о нём. Такие сны бывают из-за воображения и переутомления.

Дин глянул в окно, нахмурив своё неестественно бледное лицо.

— Надеюсь, что вы правы, — сказал он спокойно. — Но я не стал бы выглядеть так из-за снов. Или стал бы?

Художник жестом указал на огромные синие круги под своими молодыми глазами. На фоне рук его измождённые щёки выглядели бескровными и бледными.

— Это из-за переутомления, мистер Дин. Я знаю, что случилось с вами даже лучше, чем вы сами.

Седоволосый доктор взял листок, покрытый неразборчивыми заметками, и внимательно изучил его.

— Вы унаследовали этот дом в Сан-Педро несколько месяцев назад, верно? И вы в одиночку переехали в него, чтобы сделать некоторую работу?

— Да. Здесь на побережье есть некоторые замечательные места. — На мгновение лицо Дина снова стало выглядеть как у юноши, словно энтузиазм разжёг огонь из пепла. Затем он продолжил рассказывать, беспокойно хмурясь. — Но в последнее время я не способен рисовать, во всяком случае, не морские пейзажи, что очень странно. Мои эскизы больше не кажутся мне правильными. В них есть некое качество, которое я не вкладывал…

— Качество, говорите?

— Да, качество пагубности, если его можно так назвать. Оно неопределимо. Нечто за картиной, отнимает всю красоту. И я не перерабатывал в эти последние недели, доктор Хедвиг.

Доктор снова глянул на бумагу в своей руке.

— Ну, здесь я не согласен с вами. Вы можете не осознавать, куда тратите свои силы. Эти сны о море, которые, кажется, беспокоят вас, бессмысленны, за исключением того, что они могут указывать на нервное истощение.

— Неправда. — Дин внезапно поднялся с кресла. Его голос стал резким. — Вот, что самое ужасное в этом деле. Сны не бессмысленны. Они кажутся совокупными; совокупными и запланированными. Каждую ночь они становятся всё более яркими, и я вижу всё больше этого зелёного, сияющего пространства под водой. Я становлюсь все ближе и ближе к тем чёрным теням, что плавают там, к тем теням, о которых я знаю, что они — не тени, а нечто похуже. Каждую ночь я вижу всё больше деталей. Это похоже на эскиз, который я бы набросал, постепенно добавляя всё новые и новые штрихи, до тех пор, пока…

Хедвиг пронзительно посмотрел на пациента. Он намекнул: — До тех пор, пока…

Но напряжённое лицо Дина уже расслабилось. Он спохватился как раз вовремя. — Нет, доктор Хедвиг. Должно быть, вы правы. Это переутомление и нервозность, как вы говорите. Если бы я поверил в то, что мексиканцы рассказали мне о Морелии Годольфо… ну, я стал бы сумасшедшим и дураком.

— Кто такая Морелия Годольфо? Какая-то женщина, запугавшая вас глупыми историями?

Дин улыбнулся. — Не нужно беспокоиться о Морелии. Она была моей пра-пра-пра-тётей. Она когда-то жила в доме в Сан-Педро, и думаю, что от неё и пошли эти легенды.

Хедвиг записал всё это на листке. — Что ж, понятно, молодой человек! Вы услышали эти легенды; ваше воображение разбушевалось; вы стали видеть сны. Этот рецепт всё исправит.

— Спасибо.

Дин взял листок, поднял шляпу со стола и направился к двери. В дверном проёме он остановился, криво улыбаясь.

— Но вы не совсем правы, думая, что мои сны вызваны услышанными легендами, доктор. Я начал видеть их ещё до того, как узнал историю этого дома.

И с этими словами он вышел из кабинета.

Возвращаясь в Сан-Педро, Дин пытался понять, что с ним случилось. Но он постоянно наталкивался на глухую стену невозможности. Любое логическое объяснение переходило в клубок фантазий. Единственное, чего он не мог объяснить — и даже доктор Хедвиг не мог — были сны.

Сны начались сразу после того, как Дин вступил во владение наследством: этим древним домом, который так долго стоял заброшенным, к северу от Сан-Педро. Место было живописно старым, и это было первым, что привлекло Дина. Дом был построен одним из его предков, когда испанцы ещё правили Калифорнией. Один из Динов по имени Дена затем уехал в Испанию и вернулся с невестой. Её звали Морелия Годольфо, и это была та самая давно исчезнувшая женщина, вокруг которой возникали все последующие легенды.

Ещё в Сан-Педро жили сморщенные, беззубые мексиканцы, которые шептали невероятные рассказы о Морелии Годольфо — той, что никогда не старела, и у которой была жуткая, злая власть над морем. Годольфо входили в число самых горделивых семей Гренады, но вопиющие легенды гласили об их общении с ужасными мавританскими колдунами и некромантами. Морелия, согласно тем же намёкам на ужасы, обучалась сверхъестественным тайнам в чёрных башнях Мавританской Испании, и когда Дена привёз её из-за океана в качестве своей невесты, она уже заключила договор с Тёмными Силами и претерпела изменения.

Такие ходили разговоры, и они ещё рассказывали о жизни Морелии в старом доме в Сан-Педро. Её муж прожил десять или более лет после брака, но по слухам он больше не обладал душой.

Несомненно, его смерть очень загадочно замалчивалась Морелией Годольфо, которая продолжала жить одна в большом доме возле океана.

Шёпоты подёнщиков, рассказывающих продолжение легенды, чудовищно усиливались. Они были связаны с изменением личности Морелии Годольфо. Это колдовское изменение было причиной того, что она уплывала далеко в океан лунными ночами, так что наблюдатели видели, как её белое тело мерцает среди всплесков воды. Мужчины, достаточно смелые, чтобы наблюдать с утёсов, могли мельком заметить её в то время, когда она резвилась в чёрной воде вместе с причудливыми морскими существами, которые прижимались к Морелии своими ужасающе деформированными головами. Свидетели говорили, что эти существа не были тюленями или какой-либо другой известной формой океанской жизни, хотя иногда от них доносились всплески хихикающего, журчащего смеха. Говорят, однажды ночью Морелия Годольфо уплыла, и больше не возвращалась. Но после этого смех вдали стал ещё громче, и существа продолжали резвиться среди чёрных скал; так что истории первых свидетелей подпитывались до наших дней.

Таковы были легенды, известные Дину. Факты были скудными и неубедительными. Старый дом совсем обветшал за многие годы и лишь изредка сдавался в аренду. Жильцы нечасто селились в этом доме, да и те быстро съезжали. Не было ничего определённо плохого в доме между мысом Уайт и мысом Фермин, но те, кто жил там, говорили, что грохот прибоя звучал слегка по-другому, когда он доносился через окна, обращённые к океану, и жильцы тоже видели неприятные сны. Иногда случайные арендаторы упоминали своеобразный ужас лунных ночей, когда океан становился совершенно ясно видимым. Во всяком случае, жильцы часто в спешке покидали дом.

Дин сразу же переехал в этот дом, как только получил его в наследство. Он считал, что место идеально подходит для рисования морских пейзажей. Он узнал о местной легенде и фактах, стоящих за ней, позже, и к тому времени его сны уже начались.

Сначала сны были достаточно условными, хотя, как ни странно, все они были сосредоточены вокруг океана, который он любил. Но океан, который ему снился, было совсем не таким.

Горгоны жили в его снах. Сцилла ужасно корчилась в тёмных и бушующих водах, где гарпии летали и кричали. Странные существа лениво выползали из чёрных, чернильных глубин, где жили безглазые, раздувшиеся морские звери. Гигантские и страшные левиафаны выпрыгивали из воды и вновь погружались в неё, в то время как чудовищные змеи извивались в странном поклоне насмешливой луне. Грязные и скрытые ужасы океанских глубин поглощали Дина во сне.

Это было достаточно плохо, но являлось лишь прелюдией. Сны начали изменяться. Было похоже на то, что первые несколько снов сформировали определённую обстановку для будущих, более ужасных картин. Из мифических образов старых морских богов возникло другое видение. Сначала оно было зачаточно, принимая определённую форму и смысл очень медленно, в течение нескольких недель. И это был этот сон, которого теперь боялся Дин.

Это происходило обычно перед тем, как он просыпался — видение зелёного, прозрачного света, в котором медленно плавали тёмные тени. Ночь за ночью прозрачное изумрудное свечение становилось всё ярче, а тени скручивались в более зримый ужас. Тени никогда не были чётко видны, хотя их аморфные головы вызывали у Дина странное ощущение чего-то знакомого и отвратительного.

К настоящему времени в его снах существа-тени отплывали в сторону, словно уступая путь кому-то другому. Плавание в зелёной дымке приводило к свернувшейся кольцом форме — похожей ли на остальные или нет, Дин не мог сказать, потому что его сон всегда заканчивался на этом месте. Приближение этой последней формы всегда заставляло его проснуться в кошмарном пароксизме ужаса.

Ему снилось, что он находится где-то на дне океана, среди плавающих теней с деформированными головами; и каждую ночь одна особая тень становилась всё ближе и ближе к нему.


***

Каждый день теперь, пробуждаясь на исходе ночи от холодного морского ветра, дующего в окно, Дин лежал в ленивом, вялом настроении до самого рассвета. Когда он вставал из постели в эти дни, то чувствовал необъяснимую усталость и не мог рисовать. В это утро вид своего измождённого лица в зеркале заставил Дина посетить доктора. Но доктор Хедвиг ничем не помог.

Тем не менее Дин воспользовался выписанным рецептом по дороге домой. Глоток горького коричневатого тоника несколько укрепил его дух, но, когда Дин припарковал машину, чувство депрессии снова вернулось к нему. Он подошёл к дому, всё ещё озадаченный и странно испуганный.

Под дверью лежала телеграмма. Дин, озадаченно нахмурившись, прочитал её.

ТОЛЬКО ЧТО УЗНАЛ ЧТО ТЫ ЖИВЁШЬ В ДОМЕ В САН-ПЕДРО ТЧК ЖИЗНЕННО ВАЖНО ТЕБЕ НЕМЕДЛЕННО УЕХАТЬ ТЧК ПОКАЖИ ЭТУ ТЕЛЕГРАММУ ДОКТОРУ МАКОТО ЯМАДА 17 БУЭНА СТРИТ САН-ПЕДРО ТЧК Я ВОЗВРАЩАЮСЬ НА САМОЛЁТЕ ТЧК ВСТРЕТЬСЯ С ЯМАДОЙ СЕГОДНЯ

МАЙКЛ ЛИ
Дин повторно прочитал телеграмму, и одно воспоминание вспыхнуло в его уме. Майкл Ли был его дядей, но он не видел этого человека много лет. Ли являлся загадкой для семьи; он был оккультистом и большую часть своего времени проводил в дальних уголках земли. Иногда он пропадал из поля зрения на длительные периоды времени. Телеграмма Дину была отправлена из Калькутты, и он предположил, что Ли недавно вынырнул из какого-то места в Индии, чтобы узнать о наследстве Дина.

Дин порылся в памяти. Теперь он вспомнил, что была какая-то семейная ссора вокруг этого самого дома много лет назад. Подробности уже стёрлись из памяти, но он вспомнил, что Ли потребовал разрушить дом в Сан-Педро. Ли не предоставил никаких разумных оснований для этого, и когда в его просьбе было отказано, он на некоторое время пропал из виду. И вот появилась эта необъяснимая телеграмма.

Дин устал от долгой поездки, и неудовлетворительная беседа с доктором раздражала его даже больше, чем он осознавал. У него также не было настроения следовать указанию дяди в телеграмме, что требовало долгой поездки на Буэна-стрит, которая находилась в нескольких милях отсюда. Однако сонливость, которую он чувствовал, была обычным истощением, в отличие от истомы последних недель. Тоник, который он принял, в какой-то степени был полезен.

Дин опустился на своё любимое кресло у окна с видом на океан, побуждая себя наблюдать пылающие цвета заката. В настоящее время солнце опустилось ниже горизонта, и подкрадывались серые сумерки. Появились звёзды, и далеко на севере Дин мог видеть тусклые огни прогулочных кораблей возле Вениса. Горы закрывали ему вид на Сан-Педро, но рассеянный бледный свет в том направлении указывал на то, что Нью Барбери пробуждается, чтобы шуметь и скандалить. Поверхность Тихого океана потихоньку оживилась. Над холмами Сан-Педро поднималась полная луна.

Долгое время Дин тихо сидел у окна, забыв про потухшую трубку в руке, уставившись на медленные волны океана, которые, казалось, пульсировали могучей и чуждой жизнью. Постепенно сонливость подкралась и захлестнула его. Как раз перед тем, как Дин упал в бездну сна, в его голове мелькнули слова да Винчи: «Две самые чудесные вещи в мире — это улыбка женщины и движение могучего моря».

Дин спал, и на этот раз он увидел другой сон. Сначала только чернота, громы и молнии как в разгневанных морях, и странно смешавшейся с этим была туманная мысль об улыбке женщины — и губы женщины — пухлые губы, нежно манящие — но странным образом губы не были красными — нет! Они были очень бледны, бескровны, как губы того, кто долгое время лежал под водой…

Туманное видение изменилось, и в мгновение ока Дин словно увидел зелёное и тихое место из своих прежних видений. Чёрные формы-тени двигались более быстро за завесой, но эта картина была всего лишь второй. Она вспыхнула и исчезла, и Дин оказался одиноко стоящим на пляже, на пляже, который он узнал во сне — это была песчаная бухта ниже его дома.

Соляной бриз дунул холодом в его лицо, и океан сверкнул, как серебро в лунном свете. Слабый всплеск сообщил о морской твари, которая взломала поверхность воды. На севере океан омывал шероховатую поверхность скалы, испещрённую чёрными тенями. Дин почувствовал внезапный и необъяснимый импульс двигаться в том направлении. Он позволил импульсу вести себя.

Когда Дин карабкался по скалам, у него внезапно появилось странное ощущение, что чьи-то зоркие глаза направлены на него — глаза, которые смотрели и предупреждали! Смутно в голове Дина возникло худое лицо дяди, Майкла Ли, его глубоко-посаженные глаза сияли. Но это видение быстро исчезло, и Дин оказался перед более глубокой и тёмной нишей в скале. Он понял, что должен войти туда.

Дин протиснулся между двумя выступающими краями скалы и оказался в сплошной, мрачной темноте. Но почему-то он сознавал, что находится в пещере, и слышал, как рядом с ним льётся вода. Всё, что было вокруг — затхлый солёный запах морского гниения, зловонный запах бесполезных океанских пещер и трюмов древних кораблей. Дин шагнул вперёд и, когда дно под его ногами резко оборвалось, он споткнулся и упал в ледяное мелководье. Он скорее почувствовал, чем увидел мерцание стремительного движения, а затем горячие губы прижались к нему.

Человеческие губы, подумал Дин вначале.

Он лежал на боку в холодной воде, прижав свои губы к этим отзывчивым губам. Он ничего не видел, потому что всё потерялось в черноте пещеры. Неземной соблазн этих невидимых губ взволновал его.

Он откликнулся на их поцелуй, яростно прижимался к ним, давая им то, чего они жадно искали. Невидимые воды ползли по скалам, прошептав предупреждение.

И в странности этого поцелуя Дина затопило. Он почувствовал шок и покалывание во всём теле, а затем острое ощущение внезапного экстаза, а за ним по пятам быстро пришёл ужас. Чёрная отвратительная гадость словно промывала его мозг, неописуемая, но ужасно реальная, заставляя Дина задрожать от тошноты. Казалось, что в его тело, разум, саму его душу через этот кощунственный поцелуй в губы изливалось зло. Дин ощущал себя отвратительным, заражённым. Он отпрянул назад. Вскочил на ноги.

И впервые увидел ужасную тварь, которую поцеловал, когда тонущая луна дотянулась своим бледным сиянием до входа в пещеру. Ибо что-то поднялось перед ним, змеевидная и тюленеподобная масса, которая извивалась, скручивалась и двигалась к нему, сверкая грязной слизью; Дин закричал и повернулся, чтобы убежать от кошмара, разрывающего его мозг. За спиной он услышал тихий брызг, как будто какое-то громоздкое существо вернулось в обратно в воду…


2. Доктор Ямада наносит визит

Дин проснулся. Он всё ещё сидел в своём кресле у окна, и луна на фоне серого рассвета была бледной. Он чувствовал себя больным до тошноты и содрогался от шокирующего реализма своего сна. Вся его одежда промокла от пота, и сердце яростно стучало. Безмерная вялость, казалось, переполняла его. Дину пришлось приложить усилия, чтобы подняться с кресла и доковылять до дивана, на который он и бросился, чтобы подремать ещё несколько часов.

Резкий сигнал дверного звонка встряхнул его. Дин всё ещё чувствовал слабость и головокружение, но пугающая летаргия несколько уменьшилась. Когда Дин открыл дверь, японец, стоявший на крыльце, начал было раскланиваться, но внезапно замер, когда острый взгляд его чёрных глаз сосредоточился на лице Дина. Посетитель даже глубоко вдохнул с лёгким шипением.

Дин раздраженно спросил: — Ну? Вы хотели видеть меня?

Невысокий, худой японец с желтоватым лицом, покрытом тонкой сетью морщин и жёсткой соломой седых волос, всё еще пялился на Дина. После паузы он сказал: — Я доктор Ямада.

Дин озадаченно нахмурился. Внезапно он вспомнил вчерашнюю телеграмму своего дяди. В нём неожиданно вспыхнуло необоснованное раздражение, и он сказал более грубо, чем намеревался: — Надеюсь, это не профессиональный вызов. Я уже…

— Ваш дядя… Вы ведь мистер Дин?… прислал мне телеграмму. Он был очень обеспокоен. — Доктор Ямада почти украдкой огляделся по сторонам.

Дин почувствовал неприязнь к нему, и его раздражение усилилось.

— Боюсь, мой дядя довольно эксцентричный. Ему не о чем беспокоиться. Мне жаль, что вы впустую проделали такой путь.

Доктор Ямада, похоже, не обижался на такое отношение к своей персоне. Скорее странное выражение сочувствия на мгновение проявилось на его маленьком лице.

— Не возражаете, если я войду? — спросил он и уверенно двинулся вперёд.

Дин не имел возможности остановить японца и не решился преградить ему путь, поэтому нелюбезно повёл своего гостя в комнату, где провёл ночь, указав ему на кресло, в то время как сам занялся кофейником.

Ямада сидел неподвижно, молча наблюдая за Дином. Затем безо всяких предисловий он сказал: — Ваш дядя — великий человек, мистер Дин.

Дин сделал уклончивый жест: — Я видел его только один раз.

— Он один из величайших оккультистов нашего времени. Я тоже изучал экстрасенсорные науки, но рядом с вашим дядей я — новичок.

Дин прокомментировал: — Он чудак. Оккультизм, как вы это называете, никогда меня не интересовал.

Маленький японец бесстрастно наблюдал за ним.

— Вы делаете распространённую ошибку, мистер Дин. Вы считаете, что оккультизм — это хобби для чудаков. Нет, — он поднял тонкую руку, — ваше недоверие написано на вашем лице. Ну, оно и понятно. Это анахронизм, отношение, принятое с самых ранних времён, когда ученых называли алхимиками и колдунами, и сжигали на кострах за договор с дьяволом. Но на самом деле нет волшебников, нет ведьм. Не в том смысле, в каком люди понимают эти термины. Есть мужчины и женщины, которые овладели некоторыми науками, которые не полностью подчиняются мирским физическим законам.

На лице Дина появилась небольшая улыбка недоверия. Ямада продолжал тихо. — Вы не верите, потому что не понимаете. Не так много найдётся людей, которые могут постигнуть или желают постичь эту великую науку, которая не связана земными законами. Но вот проблема для вас, мистер Дин. — В чёрных глазах Ямады мелькнула искра иронии. — Насколько я знаю, вы с недавних пор страдаете от кошмарных снов. Можете ли вы рассказать мне о них?

Дин дёрнулся и застыл на месте, уставившись на японца. Затем он улыбнулся.

— Догадываюсь, как вы это узнали, доктор Ямада. У вас, докторов, есть какой-то способ обмена информацией, и я, должно быть, вчера сболтнул чего-то лишнего доктору Хедвигу.

Его тон был оскорбительным, но Ямада лишь слегка пожал плечами.

— Вы читали Гомера? — спросил он, по-видимому, наугад, и на удивлённый кивок Дина продолжил, — А Протея? Помните Старика из Моря, обладавшего способностью изменять свою форму? Я не хочу злоупотреблять вашей доверчивостью, мистер Дин, но последователи чёрной магии давно знают, что за этой легендой стоит очень пугающая истина. Все рассказы об одержимости духами, о реинкарнации, даже сравнительно безобидные эксперименты по передаче мыслей, указывают на истину. Как вы думаете, почему фольклор изобилует рассказами о людях, которые могли превращаться в зверей — оборотней, гиен, тигров, а в мифах эскимосов — даже в тюленей? Потому что эти легенды основаны на истине!

Я не имею в виду, — продолжал Ямада, — что возможно реальное, физическое изменение тела, насколько мы знаем. Но давно известно, что интеллект — разум — адепта может быть перенесён в мозг и тело подходящего субъекта. Мозги животных слабы, не обладают силой сопротивления. Но люди разные, за исключением определённых обстоятельств…

Думая над ответом, Дин предложил японцу чашку кофе, (в наши дни кофе обычно заваривали в кофейнике), и Ямада принял его с лёгким поклоном благодарности. Дин выпил свою чашку в три поспешных глотка и налил ещё. Ямада, после вежливого глотка, отставил чашку в сторону и искренне наклонился к собеседнику.

— Я должен попросить вас сделать свой разум восприимчивым, мистер Дин. Не позволяйте своим обычным представлениям о жизни влиять на вас в этом вопросе. Для вас очень важно, чтобы вы внимательно слушали меня и понимали. Тогда… возможно…

Ямада замялся и снова странно покосился на окно.

— Жизнь в море развивалась в ином направлении, нежели жизнь на суше. Эволюция пошла другим курсом. В глубинах океана была обнаружена жизнь, совершенно чужая для нас, — светящиеся существа, которые лопались из-за более слабого давления, оказавшись на воздухе. И в тех огромных глубинах развились совершенно нечеловеческие формы жизни, существа, которые непосвящённым умам могут показаться невозможными. В Японии, островной стране, многие поколения жителей знают об этих морских обитателях. Ваш английский писатель Артур Мейчен высказал однажды глубокую истину о том, что человек, боящийся этих странных существ, приписывал им красивые, приятные или гротескные формы, которыми они на самом деле не обладают. Таким образом, у нас есть нереиды и океаниды, но тем не менее человек не мог полностью скрыть истинную гнусность этих существ. Поэтому существуют легенды и о Горгонах, Сцилле и гарпиях и, что немаловажно, о русалках и их бездушии. Несомненно, вы знаете истории о русалках — как они постепенно захватывают душу человека и вытаскивают её поцелуем.

Дин теперь встал у окна, спиной к японцу. Когда Ямада сделал паузу, он сказал невыразительно: — Продолжайте.

— У меня есть основания полагать, — продолжал Ямада тихим голосом, — что Морелия Годольфо, женщина из Альхамбры, была не полностью… человеком. Она не оставила никакого потомства. Эти существа никогда не рожают детей — они не могут.

— Что вы имеете в виду? — Дин повернулся, оказавшись лицом к лицу с японцем. Лицо Дина стало мертвенно-бледным, тени под его глазами отвратительно посинели. Он резко повторил вопрос: — Что вы имеете в виду? Вы не можете напугать меня своими рассказами, если именно это вы пытаетесь сделать. Вы… мой дядя по какой-то причине хочет, чтобы я уехал из этого дома. Вы своими россказнями пытаетесь меня вытащить отсюда, не так ли? Да?

— Вы должны покинуть этот дом, — объявил Ямада. — Ваш дядя уже едет сюда, но он может не успеть. Послушайте меня. Эти существа — обитатели моря — завидуют человеку. Солнечный свет, тепло огня, а также земные луга — это вещи, которых обитатели моря обычно не имеют. Эти вещи… и любовь. Вы помните, что я сказал о переносе сознания. Это единственный способ для этих существ добиться того, чего они желают, познать любовь мужчины или женщины. Иногда, не очень часто, одному из этих существ удается завладеть самим человеческим телом. Они всегда наблюдают. Когда происходит кораблекрушение, они спешат туда, как стервятники на пир. Они могут феноменально быстро плавать. Когда человек тонет, защита его ума падает, и иногда обитатели моря могут таким образом обрести человеческое тело. Были рассказы о людях, спасённых с затонувших кораблей, которые после этого странно изменились.

Морелия Годольфо была одним из этих существ! Род Годольфо обладал многими тёмными знаниями, но использовал их для злых целей — для так называемой чёрной магии. И я думаю, что благодаря этому морской обитатель получил власть над мозгом и телом этой женщины. Перенос произошёл. Ум морского чудовища завладел телом Морелии Годольфо, а разум первоначальной Морелии был втянут в ужасную форму этого существа бездны. Со временем человеческое тело женщины умерло, и владевший им разум вернулся в свою первоначальную оболочку. Разум Морелии Годольфо был изгнан из временной тюрьмы и оставлен бездомным. Это настоящая смерть.

Дин медленно покачал головой, словно в отрицании, но ничего не сказал. И Ямада неумолимо продолжал.

— В течение многих лет, поколений после смерти Морелии это существо обитало в море, ожидая. Её власть наиболее сильна здесь, где она когда-то жила. Но, как я уже говорил, это может произойти только при необычных обстоятельствах. Жильцов этого дома могут беспокоить сны, но это и всё. У злого существа не было сил украсть у них тела. Твой дядя знал это, или он бы настоял, чтобы это место было немедленно уничтожено. Он не мог предвидеть, что вы когда-нибудь поселитесь здесь.

Маленький японец наклонился вперёд, и его глаза превратились в двойные точки чёрного света.

— Вам не нужно рассказывать мне, что вы претерпели в прошлом месяце. Я знаю. У обитателя моря есть власть над вами. Во-первых, есть узы крови, хотя вы не прямой её потомок. И ваша любовь к океану — об этом говорил ваш дядя. Вы живете здесь наедине с вашими картинами, воображением и фантазиями; вы больше никого не видите. Вы — идеальная жертва, и для этого морского ужаса установить с вами связь было лёгким делом. Даже сейчас на вас видно его клеймо.


***

Дин молчал, его лицо было бледной тенью среди других теней в углах комнаты. Что этот человек пытался сказать ему? К чему вели эти намёки?

— Запомните, что я сказал. — Голос доктора Ямады был фанатично серьёзным. — Это существо хочет вас из-за вашей молодости — вашей души. Она заманила вас во сне картинами Посейдониса, сумеречными гротами в глубине. Сначала она направила в ваш разум соблазнительные видения, чтобы скрыть то, что она собиралась сделать. Она истощила ваши жизненные силы, ослабила ваше сопротивление, ожидая, когда станет достаточно сильной, чтобы завладеть вашим мозгом.

Я сказал вам, чего она хочет, в поисках чего рыщут эти гибридные ужасы. Она откроется вам в нужное время, и когда её воля в ваших снах будет сильней вашей, вы будете исполнять её приказы. Она унесет вас вглубь и покажет вам нечестивые пропасти, где эти твари обитают. Вы охотно последуете за ней, и это станет вашей гибелью. Она может заманить вас на свои пиршества, которые они устраивают, когда находят еду на месте кораблекрушений. И вы будете жить с таким безумием во сне, потому что она будет править вами. А затем, когда вы станете достаточно слабым, у неё будет своё желание. Морская тварь захватит ваше тело и ещё раз выйдет на землю. А вы спуститесь во тьму, где однажды пребывали во сне, навсегда. Если я не ошибаюсь, вы уже видели достаточно, чтобы понять, что я говорю правду. Я думаю, что этот ужасный момент не так уж далёк, и я предупреждаю вас, что в одиночку вы не можете даже надеяться противостоять злу. Только с помощью вашего дяди и меня…

Доктор Ямада встал. Он двинулся вперёд и столкнулся с ошеломлённым молодым человеком лицом к лицу. Понизив голос, доктор спросил: — В ваших снах… тварь уже целовала вас?

На мгновение в комнате воцарилась полная тишина. Дин открыл рот, чтобы ответить, а затем в его мозгу словно прозвучало странное, краткое предупреждение. Оно прозвучало как тихий шум моря в ракушке, и Дина охватило смутное чувство тошноты.

Почти безвольно он услышал, как сам сказал: «Нет».

Смутно, как будто на невероятно большом расстоянии, он увидел, как Ямада сделал глубокий вдох, словно удивляясь. Затем японец сказал: — Это хорошо. Очень хорошо. Теперь послушайте. Ваш дядя скоро будет здесь. Он арендовал специальный самолет. Вы побудете моим гостем, пока он не приедет?

Кажется, комната потемнела перед глазами Дина. Форма японца отступала вдаль и уменьшалась. Через окно донёсся звук прибоя, и он прокатился волнами через мозг Дина. В плеск волн проник тонкий, настойчивый шёпот.

— Прими, — пробормотал он. — Прими!

И Дин услышал, как его голос принял приглашение Ямады.

Казалось, что Дин был неспособен к последовательному мышлению. Этот последний сон преследовал его, а тут ещё и тревожные истории доктора Ямады… он был болен… вот и всё! — очень болен. Теперь он очень хотел спать. Поток тьмы, казалось, омыл и поглотил Дина. Он с благодарностью позволил ему проскользнуть через уставшую голову. Ничего не было, кроме темноты, и неустанного плеска неспокойных волн.

И все же Дин, казалось, странным образом знал, что он все ещё был какой-то внешней частью себя — сознанием. Он каким-то образом осознал, что вместе с доктором Ямадой вышел из дома, сел в машину и долго ехал. Дин был с этим странным, внешним, другим я — небрежно разговаривал с доктором; входил в его дом в Сан-Педро; пил; ел. И всё это время его душа, его истинное существо, было похоронено в волнах черноты.

Наконец-то кровать. Прибой снизу, казалось, влился в черноту, охватившую его мозг. Теперь прибой говорил с Дином, когда тот незаметно встал и вылез из окна. Падение сильно потрясло его внешнюю сущность, но он оказался на земле снаружи дома без травм. Он держался в тени, пока полз на пляж. Чёрные, голодные тени, похожие на темноту, бушевали в его душе.


3. Три ужасных часа

С потрясением он снова стал ещё раз сам собой — полностью. Холодная вода сделала это; вода, в которой он обнаружил себя плавающим. Он был в океане, носился на серебристых волнах, как молния, которая иногда мелькала над головой. Он слышал гром, чувствовал уколы дождевых капель. Не задумываясь о внезапном переходе, он плавал, как бы полностью осознавая какое-то незапланированное место назначения. Впервые за весь месяц он чувствовал себя полностью живым, по-настоящему самим собой. Дин испытывал дикий восторг, игнорирующий все факты; он больше не заботился о своей недавней болезни, о странных предостережениях своего дяди и доктора Ямады, и не беспокоился о неестественной темноте, которая ранее затмевала его разум. На самом деле ему больше не приходилось думать — это было так, словно все его движения кем-то направлялись.

Теперь он плыл параллельно пляжу, и с необычной отрешённостью заметил, что буря утихла. Бледное, похожее на туман свечение висело над бегущими волнами, и, казалось, манило Дина к себе.

Воздух был холодным, как вода, и волны были высокими, но Дин не испытывал ни холода, ни усталости. И когда он увидел тварей, ожидающих его на скалистом пляже прямо впереди, он потерял всякое восприятие себя в крещендо нарастающей радости.

Это было необъяснимо, ибо они были творениями его последних и самых диких кошмаров. Даже сейчас он не видел их явно, словно они занимались серфингом, но их смутные очертания мрачно напоминали о прошлом ужасе. Существа были похожи на тюленей: большие, в форме рыб, раздутые монстры с мясистыми, бесформенными головами. Эти головы опирались на столбчатые шеи, которые извивались так же легко, как змеи, и Дин без каких-либо ощущений, кроме странного чувства узнавания, заметил, что головы и тела существ были выбелены морем.

Вскоре он стал плавать среди них — с особой и тревожной лёгкостью. Внутренне он удивлялся, с оттенком своего прежнего чувства, что сейчас, по крайней мере, он нисколько не ужасается этим морским зверям. Вместо этого он чувствовал нечто вроде родства, он слушал их странные низкоголосые ворчания и кудахтанье — слушал и понимал.

Он знал, что они говорили, и не удивлялся этому. Он не испугался того, что услышал, хотя эти слова могли бы вызвать ужас в его душе в предыдущих снах.

Он знал, куда они идут, и что они собираются делать, когда вся группа снова направилась в океан, но Дин не боялся. Вместо этого он почувствовал странный голод при мысли о том, что должно было произойти, о голоде, который побуждал его взять на себя инициативу, поскольку твари с буйной стремительностью скользили по чернильным водам к северу. Они плыли с невероятной скоростью, но это было за несколько часов до того, как океанское побережье замаячило во мгле, осветившись ослепительной вспышкой с берега.

Сумерки сгустились в настоящую темноту над водой, но свет на побережье ярко горел. Казалось, это произошло из-за грандиозного крушения в волнах недалеко от берега. Огромный каркас плыл по воде, как скомканный зверь. Вокруг него были лодки и плавающие вспышки света, которые показывали берег.

Как бы инстинктивно, Дин с группой существ позади него направились к тому месту. Они скользили быстро и тихо, их слизистые головы сливались с тенями, к которым они жались, кружа вокруг лодок и направляясь к большой смятой форме. Теперь она вырисовывалась над ними, и Дин видел, как отчаянно дрогнули руки человека, когда он оказался под водой. Колоссальная масса, из которой они прыгали, была развалиной из скрученных балок, в которых Дин мог проследить искажённые контуры смутно знакомой формы.

И теперь, с любопытной незаинтересованностью, он лениво плавал, избегая огней, подпрыгивающих над водой, наблюдая за действиями своих спутников. Они охотились на свою добычу. Плотоядные морды глазели на утопающих, а сухопарые когти выхватывали тела из темноты. Всякий раз, когда человек мелькал в тени, докуда ещё не добрались спасательные лодки, одна из морских тварей хитро подманивала жертву.

Через некоторое время они повернулись и медленно уплыли. Но теперь многие из существ сжимали ужасный трофей на своей плоской груди. Бледные белые конечности тонущих людей волочились в воде, когда похитители несли их в темноту. Под аккомпанемент низкого, отвратительного смеха твари плыли прочь, отступая от берега.

Дин плыл вместе с остальными. Его сознание снова оказалось в тумане замешательства. Он знал, кем являются эти водные существа, и всё же он не мог назвать их. Он наблюдал, как эти ненавистные ужасы ловят обречённых людей и тянут их вглубь, но не вмешивался. Что случилось? Даже сейчас, когда он плавал с пугающей ловкостью, он чувствовал зов, что не мог полностью понять — зов, на который отвечало его тело.

Гибридные твари постепенно расходились. С жуткими всплесками они исчезали под поверхностью студёных черных вод, утягивая с собой ужасно вялые тела, волоча их вниз, в самую непроглядную темноту, выжидающую внизу.

Они были голодны. Дин знал это, не думая. Он плыл вдоль побережья, подталкиваемый своим странным позывом. Вот и всё: он был голоден.

И теперь он направлялся за едой.


***

Часы неуклонного движения на юг. Затем знакомый пляж, а над ним — освещённый дом, который Дин узнал — его собственный дом на утёсе. Теперь там какие-то фигуры спускались по склону; двое мужчин с фонарями спешили к пляжу. Он не должен позволять им видеть себя — почему, он не знал, но они не должны. Он пополз вдоль берега, держась близко к краю воды. Несмотря на это, он, казалось, двигался очень быстро.

Мужчины с фонарями оказались теперь на некотором расстоянии позади него. Впереди появился другой знакомый силуэт — пещера. Казалось, он раньше карабкался по этим камням. Он узнавал ямы теней, которые пестрели на скале, и узнал узкий каменный проход, через который он теперь протискивал своё обессиленное тело.

Кто-то там кричит вдалеке?

Тьма и плеск бассейна. Дин пополз вперёд, ощущая, как по его телу струится холодная вода. Настойчивый крик, приглушённый расстоянием, раздался извне пещеры.

— Грэм! Грэм Дин!

Затем сырой запах морского гниения достиг его ноздрей — знакомый, приятный запах. Теперь он знал, где находится. Это была пещера, где в сновидениях морская тварь целовала его. Это была пещера, в которой…

Теперь он вспомнил. Чёрное пятно вырвалось из его мозга, и он всё вспомнил. Его разум преодолел этот пробел, и он снова вспомнил, что пришёл сюда сегодня вечером, прежде чем оказался в воде.

Морелия Годольфо призвала его сюда; сюда её тёмные шёпоты велели ему прийти в сумерках, когда он сбежал с кровати в доме доктора Ямады. Это была песня сирены, морского существа, которая манила его во снах.

Он вспомнил, как она обвилась кольцами вокруг его ног, когда он вошёл в пещеру, как она стремительно подняла своё морское выбеленное тело, пока её нечеловеческая голова не появилась рядом с его собственной. И тогда горячие мясистые губы прижались к нему — отвратительные, слизкие губы вновь поцеловали его. Мокрый, влажный, ужасно жадный поцелуй! Чувства Дина утонули в зле этого поцелуя, потому что он знал, что этот второй поцелуй означает гибель.

«Обитатель моря захватит ваше тело», — говорил доктор Ямада, — а второй поцелуй означал обречённость.

Всё это случилось несколько часов назад!

Дин перебрался в каменную нишу, чтобы не мокнуть в бассейне. Пока он это делал, то впервые взглянул на своё тело в ту ночь — взглянул вниз с помощью извивающейся шеи на форму, в которой пребывал в течение трёх часов в море. Он увидел чешую, как у рыбы, шероховатую белизну слизистой кожи, увидел испещрённые венами жабры. Затем он посмотрел в воду бассейна так, чтобы увидеть отражение своего лица в тусклом лунном свете, который просачивался сквозь трещины в скалах.

Он увидел всё…

Его голова опиралась на длинную рептильную шею. Это была антропоидная голова с плоскими контурами, которые были чудовищно нечеловеческими. Глаза были белые и выпуклые; они были похожи на остекленевшие глаза утопленника. Не было носа, а центр лица был покрыт клубком червивых синих щупалец. Рот выглядел хуже всего. Дин увидел бледные, белые губы на мёртвом лице — человеческие губы. Губы, которые поцеловали его. А теперь они были его собственными!

Он был в теле злобной морской твари — морской твари, которая когда-то укрывала душу Морелии Годольфо!

В тот момент Дин с радостью встретил бы смерть, потому что абсолютный, богохульный ужас его открытия был слишком велик, чтобы его можно было вынести. Теперь он понял, о чём были его сны, понял легенды; он узнал истину и заплатил за неё чудовищную цену. Он живо вспомнил, как пришёл в сознание в воде и выплыл навстречу тем — другим. Он вспомнил большой чёрный каркас, с которого лодки подбирали тонущих людей — обломки от крушения на воде. Что говорил ему Ямада? «Когда происходит кораблекрушение, они спешат туда, как стервятники на пир». И теперь, наконец, Дин вспомнил, что ускользнуло от него той ночью — чем была эта знакомая форма на поверхности воды. Это был разбившийся дирижабль. Дин вместе с другими тварями приплыл к месту крушения, и они забрали людей… Три часа! Боже! Дин очень хотел умереть. Он оказался в морском теле Морелии Годольфо, и это было слишком большое зло, чтобы жить дальше.

Морелия Годольфо! Где она сейчас? И где его собственное тело, форма Грэма Дина?


***

Шуршание в тёмной пещере позади него провозгласило ответ. Грэм Дин увидел себя в лунном свете — увидел своё тело, линию за линией. Согнувшись, оно прокрадывалось мимо бассейна, пытаясь незаметно скрыться.

Длинные плавники Дина двигались быстро. Его родное тело обернулось.

Было ужасно для Дина видеть своё отражение там, где не было зеркала; ещё страшнее было видеть, что на родном лице больше не было его глаз. Хитрый, насмешливый взгляд морского существа всматривался в Дина из-под своей новой маски; это были древние, злые глаза. Псевдочеловек зарычал и попытался отскочить в темноту. Дин погнался за ним на четвереньках.

Он знал, что должен сделать. Это морская тварь — Морелия — она взяла его тело во время последнего зловещего поцелуя, точно так же, как она заставила Дина поцеловать её, но она ещё не восстановила свои силы, чтобы выйти в мир. Вот почему Дин обнаружил, что она ещё в пещере. Теперь, однако, ей придётся уйти, и его дядя Майкл никогда не узнает. Мир также никогда не узнает, какой ужас хотел выйти на поверхность — пока не стало слишком поздно. Дин, его собственная трагическая форма, ненавистная ему сейчас, знала, что он должен делать.

Целенаправленнодвигая своим насмешливым телом Дин, загнал врага в скалистый угол. В ледяных глазах Морелии появился испуг…

Послышался какой-то звук, заставивший Дина повернуть свою рептильную шею. Своими стекловидными рыбьими глазами он увидел лица Майкла Ли и доктора Ямады. С фонарями в руках они вошли в пещеру.

Дин знал, что они будут делать, и больше не заботился о них. Он приблизился к человеческому телу, в котором находилась душа морского зверя; крепко сжал его своими ластами и впился зубами в его белую шею.

За своей спиной Дин услышал крики, но ему было всё равно. Он должен был совершить искупление. Краем глаза он увидел ствол револьвера, когда он сверкнул в руке Ямады.

Затем раздались два всплеска огненного пламени, и к Дину пришло забвение, которого он жаждал. Но он умер счастливым, потому что искупил чёрный поцелуй.

Даже умирая, Грэм Дин сжимал клыками своё человеческое горло, и его сердце наполнялось покоем, так как он видел, что и его родное тело умирает…

Его душа вернулась домой в третьем, зловещем поцелуе Смерти.


(The Black Kiss, 1937)

Перевод А. Черепанова

Что каждый молодой гуль должен знать

Профессор Роберт Блох-хед[8]

Бывший наставник президента «Объединенных сигарных магазинов»


12 марта Ф. Орлин Тремендоус исчез. Он был редактором «Дряблых историй», так что, возможно, это было к лучшему. Тем не менее это было странно. Следующее утро ознаменовалось необъяснимым исчезновением Лео Маргулуса, редактора «Чудовищной басни», и Хьюго Тахелленбека, пилота «Ослиных россказней». Сразу же мир фантазий сильно взбудоражился, хотя следует признать, что никто не сыпал проклятиями.

Когда 14 марта исчезли еще несколько других редакторов, мир был взволнован. Фарнсуорт Вронг, редактор «Тревожных историй», и Морт Вейзенхаймер из персонала «Ужасного и гнилого» пропали без вести. Даже Корвин Ф. Стинки, младший редактор журнала «Хорус-пондент» (теперь объединенный с «Плевритом»), исчез. Если коротко и отбросить всю серьезность в сторону, то все фэнтезийные редакторы в стране исчезли. Их не было ни дома, ни в офисах, ни в турецких банях. Искатели разочарованно отвернулись от морга. Это было девятидневное чудо в мире целлюлозных журналов. Затем новых редакторов для фантастических книг назначила группа компетентных психиатров, а старых постепенно и с благодарностью забыли.

Но между тем шесть потерянных редакторов были еще живы и — как и все редакторы — на ногах. Но где они были? Угадай. Нет, это не верно; и, кроме того, неприятно. Угадай еще раз. Сдаешься? Я так и думал, ты тупая курица.

Они были на Луне.

Как они туда попали? Я отправил их туда. Да, я. Хе, хе, хе, хе, черт возьми! Когда я пишу эти строки, я злорадствую. Отрыжка! Гм-м-м. Может, вздутие живота. Так или иначе. Я отправил их.

Мой мотив? Месть. За месяц до этого я представил Фарнсуорту Вронгу историю под названием «Путешествие на Луну на каноэ и автомате для пинбола». Он отверг ее как возмутительную. Мистер Стинки даже имел смелость заявить, что «поездка на Луну невозможна, и вы это знаете». Такая наглость — и в научной фантастике! Когда я получил мой последний отказ, я увидел красный свет. Но свет был синий, поэтому я пошел к окулисту. Он прописал очки. Затем я посетил таверну или несколько. Именно там родилась моя идея.

Я хотел отомстить! Поездка на Луну невозможна, да? И они отвергли мой шедевр — мою историю из пятидесяти трех слов, над которой я потел столько месяцев!..Пришло время принять ванну, Блох-хед… Кто это сказал?… Деньги за мою историю помогли бы мне отправиться в Гарвард! Я думаю, я сошел с ума, потому что я похитил редакторов.

Вронг был первым. Я поймал его с помощью сачка для бабочек. Затем я посыпал солью фраки Маргулуса и Тахелленбека. Под именем Альберта Эйнштейна я был допущен к Корвину Стинки. Он думал, что я его фанат. Я был, шарахнув его дубинкой. С остальными все было так же просто. Сунув в машину находящихся без сознания редакторов, я поехал обратно в Милуоки. Здесь в моем подвале находился космический корабль.

Возможно, те из вас, кто больше заинтересован в технических научных деталях космического полета, будут заинтересованы в том, как я сконструировал эту замечательную машину. (Два «заинтересованы» в одном предложении звучат плохо. Я знаю. Но я не мог придумать синоним к «заинтересованы», а Кларк Эштон Смит забрал мой словарь.) Для вашего удобства процедура была следующей. Я собрал много вещей и разорвал их на части с помощью инструментов. Затем я построил такую вещь с колесами на боку и застрял в ворохе проводов, так что эту штуковину вы не увидите, так как я слишком сильно нажал на джиггеры. После этого я сконструировал нечто очень похожее на самолет, только вместо крыльев у него было несколько механизмов, а вместо колес я хотел использовать пару роликовых коньков. Затем, конечно же, все, что мне нужно было сделать, это вставить рычаги, отрегулировать циферблаты и менять масло каждые две тысячи миль (рифмуется, не так ли?). Я также вижу своего дантиста два раза в год. Во всяком случае, именно так я построил ракету. Я проделал довольно хорошую работу, если можно так сказать, — и я единственный, кто может сказать это.

И это была (ласковый вздох) моя ракета. Управляемая атомными генераторами, электричеством, газом, с услугами горничной и наполненная бесплатными полотенцами, она была готова отправиться.

Я ловко поместил своих шестерых беспомощных пассажиров в «космический корабль», как я его блистательно назвал. Нос большой ракеты взмыл вверх и исчез. Прямо через первый и второй этаж дома, оставив довольно неприятную дыру. Даже сегодня мы должны ходить вокруг нее в нашей гостиной. Но ракета исчезла. Через телескоп, который я «одолжил», я проследил за ее полетом и увидел, что она приземлилась на поверхности Луны.

Я с нетерпением сидел в течение следующих трех дней у своего радио, которое «позаимствовал». Оно было прикреплено специальным соединением к блоку приемки сигналов в кабине ракеты. Услышу ли я что-нибудь? Наконец однажды ночью это произошло.

— Эй! — сказал голос. — Теперь посмотрите, ага, Амос… Я повернул циферблаты в другое место.

— Привет всем! — послышалось снова. Ах, это был голос Лео Маргулуса. — Это ты, Блох… ты крыса? Это мы, на Луне.

Я усмехнулся, покручивая свой мышиный хвост — э, усы. Я ожидал его следующих слов: как они голодали там на этом пустынном шаре; одинокие, сбитые с толку, испуганные; шесть печальных редакторов лицом к лицу с ужасающей реальностью лунного одиночества. Голос заговорил.

— Смотри сюда, Блох. Мы разговаривали с аборигенами, и я хочу поблагодарить тебя за то, что ты сделал, отправив нас сюда. В следующем месяце мы выпускаем первый выпуск «Колоссальных историй», показывая вариации мыслей в соответствии с новой политикой. Фредди Тремендоус начинает серию под названием «Есть ли жизнь на Земле?» А я пишу колонку «Мозг человека. Если таковой имеется».

Тебе бы это понравилось, парень. Все аборигены — великие фанаты научной фантастики. У них по шесть голов, ты знаешь; это означает, что они могут читать шесть фантастических журналов одновременно. Какие результаты! Тахелленбек и Стинки весело прыгают в бездонные кратеры и выходят на другую сторону Луны. Не беспокойтесь о нас; мы постараемся отправить тебе наш первый номер. Прощай сейчас.

Голос по радио смолк. Я сидел в ужасе. Я всегда бываю немного в ужасе после еды. Это оказалось прекрасной местью! Я отправляю их на Луну, и они тут же запускают научно-фантастические журналы! Это просто обман, чтобы показать, насколько некомпетентными могут быть некоторые люди.

Поэтому я решил признаться. Это больше ничего не значит. Я вызвал их исчезновение. Пусть полиция придет сейчас. Они не смогут найти меня. Нет! Они не смогут найти меня!

Видите ли, я не совсем здесь. И, кроме того, я повесился двадцать минут назад.


(What Every Young Ghoul Should Know, 1937)

Перевод Р. Дремичева

Выводок Бубастис

Желал бы я никогда не поверять бумаге эти строки! Но прежде, чем искать забвение в черном даре смерти, я обязан оставить по себе это последнее свидетельство.

Я задолжал объяснение своим друзьям, которые так и не смогли истолковать ту метаморфозу личности и характера, что произошла со мной после возвращения из Англии. Надеюсь, эти записи раскроют им причину моей отвратительной и противоестественной зоофобии — точнее, фелинофобии. Мне известно, что мой безрассудный страх перед кошками причинил друзьям много беспокойства, и какое-то время шли разговоры о «нервном срыве». Теперь они узнают правду. Полагаю, разъяснятся и другие загадки, что так долго ставили их в тупик: мое добровольное уединение в деревне, разрыв всех связей, отказ от переписки и обидное равнодушие ко всем их любезным попыткам вернуть меня к прежней жизни. Итак, вот моя последняя исповедь для тех, кого я когда-то знал и любил.

Думаю, мои записи послужат также ценным материалом для археологов и этнологов: возможно, это первый пример древних преданий, подкрепленных свидетельством очевидца. Я надеюсь, что он окажется поучительным.

Двенадцатого ноября прошлого года я отплыл в Англию. Друзья знали, что я собирался навестить давнего университетского приятеля, Малькольма Кента, жившего в своем имении в Корнуолле. В дни совместной учебы между нами завязалась тесная дружба, основанная на общем увлечении психологией, философией и метафизикой.

Плавание выдалось приятным, тем более что оно было приправлено нетерпеливым ожиданием — я много слышал о прекрасном старинном доме Малькольма. Он часто и подробно рассказывал мне о древнем поместье и подолгу распространялся о наследии предков. Он происходил из старой аристократической семьи, хранившей традиции прошлого — прошлого, напоенного кельтскими мифами, легендами пиктов и совсем уже далекими сказаниями минувших веков. В сельской местности, окружавшей его имение, по-прежнему бытовали убеленные сединами фантастические предания. Он припоминал передававшиеся шепотом рассказы о гоблинах, мрачных карликах и гномах, что прятались в болотах и трясинах. Казалось, сама эта сумрачная земля порождала истории о призраках и колдовских обрядах. Несомненно, меня ждали незабываемые впечатления.

Сперва все так и было. Корнуолл очаровал меня: таинственные горы, затянутые облаками вершины холмов, фиолетовые пики, возвышавшиеся над дикими лесными долинами и зелеными гротами болот. Край, полный романтики — темная страна ирландских, саксонских, римских и примитивных языческих богов. Воочию можно было представить, как сквозь лесную чащу пробираются ведьмы, а по угрюмым небесам несутся колдуны на сатанинских конях. Местность мне очень понравилась.

Малькольм оказался радушным хозяином. Он ничуть не изменился: хотя высокий и светловолосый молодой человек превратился в зрелого мужчину, в области вкусов и пристрастий между нами, как и раньше, царила полная гармония. Он с приветливой улыбкой встретил меня у ворот имения; во взгляде бледно-голубых глаз Малькольма читалась умудренность.

Мы вместе прошли к дому по длинной, обсаженной деревьями аллее. Здесь я на минутку остановился, чтобы осмотреть внушительное здание.

Помещичий дом являл собой прекрасный образец доброй старой английской архитектуры. Большое строение с низкими, увитыми плющом крыльями словно дышало типично британской твердостью и прочностью.

Теперь я думаю о нем не иначе как с отвращением — все мои воспоминания об этом месте окрашены ужасом.

Должно быть, интерьер был прекрасен. Нынче мне противна сама мысль о больших, затененных залах. Мне не хотелось бы останавливаться на описании кабинета с каменными стенами, ибо там все и началось.

Мы сытно пообедали; затем Малькольм предложил посидеть и поболтать у камина. Вслед за поверхностной беседой о не заслуживающих внимания событиях недавних лет разговор прервался.

Тогда-то я почувствовал в Малькольме какую-то странную нерешительность. Сперва я приписал ее некоему смущению. Должен признаться, я с любопытством оглядывал кабинет.

Я заметил, что с тех пор, как в колледже Малькольм впервые увлекся оккультизмом, его библиотека явно пополнилась. Вдоль стен тянулись полки с томами, безошибочно говорившими о тайных науках. Череп на каминной полке показался мне довольно манерным штрихом — ведь в некоторых картинах и гобеленах ощущалась подлинная и отнюдь не деланная таинственность. Но и самый внимательный осмотр обстановки не помог мне до конца понять причину напряженности Малькольма. Он нервничал и смотрел в пол, пока мой взгляд блуждал по комнате. Он словно надеялся, что я что-то увижу и ему не придется об этом рассказывать — как если бы дом скрывал некий секрет, о котором он не осмеливался упоминать.

В конце концов я потерял терпение. Молчание, тусклое пламя свечей и отблески горевшего в камине огня начали действовать мне на нервы.

— Что-то не так? — спросил я.

— Нет, почему же? — беззаботно ответил он. Чересчур беззаботно!

— Ты, часом, нигде здесь не прячешь скелеты? — с напускной шутливостью осведомился я.

— Нет, конечно.

Он улыбнулся и с искренним видом чуть наклонился вперед.

— Ты по-прежнему интересуешься оккультизмом?

Что-то в его сдавленном голосе заставило меня насторожиться.

— По правде говоря, в последнее время мне было не до занятий. Почти все мои усилия посвящены сочинительству. Вдобавок, я дошел до определенной стадии, когда обычную работу следует прекратить. А более редкие книги мне недоступны.

— Они у меня имеются, — сказал Малькольм, небрежно указывая на полки. — Но дело не в этом. Так ты не утратил интереса?

— О нет, — отвечал я.

Почудилось ли мне — или в его глазах загорелся пугающий блеск? Уж не мелькнуло ли на его лице выражение торжества?

— Думается, я могу сообщить тебе нечто крайне важное, — медленно начал он. — Но предупреждаю, это может вызвать у тебя потрясение. Так что, если ты предпочитаешь поговорить о чем-либо другом…

— Продолжай, — пробормотал я. — Я слушаю.

Он долго сидел, отвернувшись от меня и будто собираясь с духом. После взглянул на меня и снова отвел глаза, словно скрывая глубокий страх. Может, виноваты были неверные огоньки свечей, но когда он поднял голову, тот странный блеск вновь засветился в его глазах. И когда он опять заговорил, голос его прозвучал очень тихо.

— Что ж, хорошо. Я расскажу тебе правду — всю правду. Быть может, мне стоит так поступить. Я больше не могу в одиночку нести бремя этого знания.

Я молча слушал. Он начал свою повесть, и весь следующий час я провел в мире безумных фантазий. Даже тени на стенах, казалось, подобрались ближе, завороженные рассказом.

Да, я выслушал его. Отдельные фразы позднее смешались в сознании, и многие подробности изгладились из памяти; но мне не забыть, какое омерзительное впечатление они произвели на меня. Вероятно, это и к лучшему: в тот вечер его отрывистые и тревожные слова слишком взволновали меня. В целом, однако, я хорошо помню его историю.

Как поведал Малькольм, на протяжении последних двух лет он с растущим увлечением изучал местный фольклор. Свободного времени у него было вдоволь, а исследования темных предметов заставили его искать практическое истолкование местных легенд. Расспросы сельских жителей выявили немало поразительных фактов. Услышанное от них он сравнивал с прочитанным в археологических трактатах; из этнологических и антропологических трудов он почерпнул немало сведений о древних эпохах и обитавших здесь племенах. Он читал о временах друидов и припоминал все еще ходившие по округе байки о стародавних обрядах в дубовых рощах. Он исколесил окрестности, осматривая менгиры и полуразрушенные алтари, возведенные, как считалось, жрецами этого первобытного культа.

Он многое узнал о римских вторжениях и римских богах и наизусть запомнил сказание о Мартине Лупусе, которого в полночь сожрал на торфянике дракон. Фантастические предания о Маленьком народце обрели параллели в местном фольклоре. Затем он глубоко погрузился в демонологию различных веков и народов. У мрачных побережий водились морские змеи; русалки возносили сладкозвучные песни на бушующими волнами. Над трясинами и горными озерами раздавалось хриплое кваканье келпи и лепреконов; некоторые вершины и пещеры на склонах холмов издавна считались обиталищами жутких троллей, карликов и недружелюбных мелких и загадочных созданий, поселившихся там задолго до появления пиктов. Колдовские обряды, черные мессы, Проклятый Шабаш — всему, казалось, нашлось место в истории этих земель. Подобные мифы предоставляли широкое поле для исследований.

Сперва Малькольм довольствовался наиболее солидными из такого рода сомнительных источников, но постепенно увлекся самыми дикими и фантастическими теориями. Ему удалось на время одолжить почти легендарное латинское издание «De VermisMysteriis» Людвига Принна, и в этом загадочном хранилище кошмарных знаний он обнаружил немало предметов для недоуменных раздумий.

Дело было несколько месяцев назад. Малькольм успел уже вернуть книгу — она принадлежала Британскому музею — но сделал ряд выписок из нее. В числе прочего он переписал одно совершенно невероятное заявление Принна, которое донельзя разожгло его и без того пылкую фантазию.

Малькольм сопоставил эти сведения с фактами, почерпнутыми из авторитетных трудов и книг по археологии и миграции народов. Утверждения Принна подтвердились. Суть гипотезы была проста: египтяне некогда колонизировали Корнуолл!

Согласно фрагментарным данным, собранным Малькольмом, странные темнокожие люди из Африки в свое время приплывали к побережью Корнуолла на непрочных финикийских кораблях. Об этом стало известно благодаря найденным на отдаленных песчаных берегах обломкам нескольких разбитых судов. Позднее, во время исследования множества примитивных заброшенных шахт, которые усеивали окрестные пустоши, ученые сделали и более поразительные открытия. Прежде строительство шахт приписывалось ранним кельтам, однако на каменных стенах самых глубоких туннелей, как оказалось, были выцарапаны знакомые и безусловно египетские символы и идеограммы. По всей видимости, работы в большинстве шахт были прерваны с немалой поспешностью и впоследствии не возобновлялись.

Дошедшие до современных ученых сведения о древних мореходах стали серьезным доводом в поддержку гипотезы Малькольма. Если египетские флотилии совершали плавания на восток, то почему бы и не на запад?

Малькольм излагал свои идеи с таким небывалым рвением и волнением, что мне пришлось спросить его о причине столь глубокой увлеченности ими.

Малькольм напряженно заговорил, пустившись в долгие объяснения. Выяснилось, что конкретных причин было две. Первая — одна из этих египетских шахт находилась прямо под боком.

Он наткнулся на шахту случайно, во время прогулки по торфяникам. Спускаясь с крутого утеса, он заметил, что вокруг одного из скальных выступов вьется еле различимая, засыпанная щебнем тропинка. Из любопытства Малькольм пошел по ней и вскоре оказался перед темным, похожим на пещеру углублением в скале. Наполовину скрытый сорными травами и ветвями вход зиял чернотой и словно вел в самые глубины земли под торфяником. Малькольм чуть расчистил вход, протиснулся внутрь и обнаружил длинный наклонный туннель, уходящий в темноту. С фонариком в руке он пошел по туннелю. Тьма отдавала зловонием плесени, затхлостью скрытого разложения. Клубки пыли танцевали у его ног. После проход расширился, и перед Малькольмом предстал циклопический лабиринт внутренних коридоров. В этом месте он повернул назад, так как фонарик быстро садился, однако успел различить на стенах некоторые иероглифические надписи, явно относящиеся к архаическому стилю Египта.

Он отложил исследование шахты до моего прибытия. Теперь, сказал он, мы можем отправиться туда вместе.

— Погоди, — вмешался я. — Мне кажется, это задача для официально уполномоченных властями лиц. Отчего бы тебе не опубликовать сообщение о находке? Ты мог бы пригласить на помощь группу признанных экспертов.

Малькольм принялся возражать. Нет, нам лучше самим произвести первый осмотр шахты и определить масштаб и важность открытия. Пожалуй, в этом он был прав, и я согласился.

— Если не ошибаюсь, ты упоминал и о второй причине подобного азарта?

Он снова отвел глаза.

— Не стоит обсуждать ее сейчас. Уже поздно. Расскажу тебе завтра, когда мы доберемся до шахты.

В тот день мы с Малькольмом вышли рано и долго брели по торфянику сквозь утренний туман, покряхтывая под грузом провизии, факелов и прочего снаряжения. Так мы дошли до края обращенного к морю утеса; путь еле угадывался в серой мгле. Мы шли вдоль обрыва, пока Малькольм не нашел нужное место. Здесь мы начали спуск. Вися в воздухе, я слышал внизу рев скрытого туманом прибоя; порывистый ветер жалил каплями воды лицо и руки. Под пронзительные и издевательские крики чаек мы спустились на узкий уступ и двинулись по нему, цепляясь за скалу. Чуть дальше уступ расширялся, и идти стало легче. Наконец Малькольм обернулся ко мне и указал на темное отверстие.

Вход в туннель в точности соответствовал его описанию: черная узкая расселина в скале, словно процарапанная в камне гигантским когтем какого-то громадного чудовища. Глубокая дыра уходила в непроглядную черноту — и, глядя на нее, я испытал первые безошибочные признаки беспокойства.

Мне никогда не нравились темные подземные пространства. Вид пещер и туннелей вызывает у меня цепочку чуть ли не атавистических ассоциаций. Я инстинктивно связываю такие норы со смертью и могилами. Кроме того, пещеры окружены множеством зловещих легенд. Быть может, речь идет всего лишь о пережитке древнейших эпох, но пещеры всегда вызывают у меня в воображении видения мистических драконов и огромных, неуклюжих чудовищ; черных и почти звериных рас троглодитов; погребальных склепов и катакомб, отведенных мертвым. А этот разрез в вековечной скале выглядел каким-то странным и неестественным. С растущим подозрением я остановился перед входом.

— Это… это место не кажется мне шахтой, — сказал я. — Будь она сколь угодно примитивной, руду невозможно извлечь отсюда и втащить наверх по утесу, да и отверстие слишком узкое. Мне все это не нравится. Ты уверен, что не ошибся?

Малькольм улыбнулся кривой улыбкой, окрашенной сардоническим весельем.

— Я не ошибся, — ответил он. — И это не шахта. Я прекрасно это знаю. Дело во второй причине, о которой я вчера обещал тебе рассказать. Лучше объяснить все сейчас, прежде чем мы окажемся внутри.

Он помедлил и заговорил. Странное он выбрал место, чтобы поделиться подобной тайной — окутанный туманом скальный уступ на полпути меж небом и землей, рядом с темными вратами внутренней земли. Но обстановка только подчеркивала таинственность его слов.

— Вчера вечером я тебе солгал, — спокойно произнес Малькольм. — Я не рассказал тебе обо всем, что изучил и узнал. За нашим визитом сюда кроется нечто большее, гораздо большее, чем простое желание осмотреть старинную шахту.

Малькольм замолчал.

— Ты когда-нибудь слышал о Бубастис? — вдруг спросил он.

— Бубастис? — я был немного озадачен. — Да, конечно. Древний египетский город, не так ли? У египтян была и богиня Бубастис — Баст или Пашт, так ведь ее называли?

— Да, — и снова эта загадочная улыбка. — Бубастис или Баст, богине в облике кошки, поклонялись во времена фараонов. В соответствующем цикле мифов повествуется, что Бубастис была дочерью Изиды. Раздельные храмы богини находились в двух городах, Бубастис и Элефантине.

— К чему ты клонишь? — Я был откровенно изумлен: все это он изложил с таким видом, будто сообщал нечто чрезвычайно важное, и с той же непонятной улыбкой. — Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что сейчас мы с тобой войдем в храм Бубастис, — проговорил он. — Да не смотри ты на меня так! Если ты читал главу «Сарацинские ритуалы» в книге Принна или труды древнеримских историков, тебе должно быть известно, что Элефантина и Бубастис подверглись разрушению. Есть намеки на то, что жрецы Бубастис святотатствовали, противились господствующей религии и совершали зверские жертвоприношения. В конце концов против них направили армию, города их были разорены, храмы разграблены. Но вот что важно: говорится, что жрецы исчезли, бежали куда-то вместе со своими приверженцами. И прибыли они сюда.

— В Корнуолл?

— Именно. Тех ученых глупцов обманули шахты. Подавляющее большинство ходов — тупиковые ответвления, а настоящие проходы ведут к спрятанным внизу храмам.

— Но чего они пытались добиться?

— Жрецы-вероотступники владели темными искусствами. Их религия была извращенной. Вспомни, что Бубастис была богиней-вурдалаком: ее кошачьи клыки требовали крови. Кроме того, жрецы экспериментировали. Где-то в древнем «Daemonolorum» сказано, что в Египте существовала секта, верившая в своих богов самым буквальным образом; верившая, что Анубис, Баст и Сет способны принять обличие человека. Иными словами, они считали, что богиня-кошка может обрести жизнь. В те дни было немало мудрецов, не чуждых наукам, биологии. Знающие люди говорят, что жрецы Бубастис скрещивали людей и животных в попытках создать гибрид — гибрид с атрибутами своей богини. В итоге они были изгнаны и оказались здесь.

Малькольм продолжал.

— Они были умны, очень умны, эти жрецы! Здесь, в безопасных подземельях, они восстановили разрушенные храмы. Используя рабов и ревнителей веры, они продолжали свои эксперименты. Я знаю, что под этим торфяником скрыты сокровища, перед которыми бледнеют все клады пирамид или храмовых гробниц! Сейчас мы их увидим. Мне не нужны никакие эксперты, что станут всюду совать свой нос и припишут себе все заслуги. Эта тайна обязана остаться между нами.

Он заметил, конечно, выражение моего лица.

— Не бойся! Я не упомянул, что бывал здесь уже много раз. Я хорошо знаю дорогу. Поверь, там тебя ждут чудеса.

Он подтолкнул меня к входу, и мы протиснулись в темноту.

При свете факела я миновал расселину и очутился в длинном наклонном коридоре, где снова смог выпрямиться. Казалось, мы бесконечно долго блуждали в облаках пыли по узким коридорам с ровными, тщательно обработанными стенами. Кошмарные аспекты нашего странного приключения уже начали подавлять все рациональные мысли. Малькольм шел теперь впереди и вел меня по извилистым ходам, простиравшимся во все стороны, словно пустотелые щупальца неведомого, затаившегося впереди ужаса. Мы находились глубоко под землей, под торфяником! С каждым шагом чувство времени размывалось; нетрудно было поверить, что мы оставили позади целые столетия и вернулись в первобытные дни.

Как кроты, мы ползли вниз по пещере. В ее громадности терялись любые слова, и мы продолжали путь молча.

Мне было очень жарко, но лежащие впереди бездны дышали порывами и вовсе раскаленного воздуха.

Дорога расширилась. Мы приближались к кавернам. Да, то была не шахта. А грот, куда мы вошли, безошибочно говорил о своем предназначении.

Это была гробница. Ее базальтовые стены украшали прилежно высеченные геометрические узоры. Пол был выложен каменными плитами, и пыли здесь было поменьше. Украшенное человеком пещерное помещение, к которому вели совершенно необработанные ходы, навевало особую тревогу. Еще более тревожащим было то, что в нем располагалось.

Вдоль стен стояли камни — каменные постаменты, а на них саркофаги с мумиями, гниющие, покрытые пылью. Да, да!

Малькольм был прав! Возможно ли было не узнать знакомые очертания? И только теперь я заметил проступавшие сквозь наслоения на стенах египетские фрески. Египетские изображения — в четырех тысячах миль от Египта, отделенные тремя тысячами лет от нынешнего дня!

— Первые из жрецов, — тихо сказал Малькольм. — Их похоронили здесь — так же, как погребали на родине.

Мне хотелось задержаться и заглянуть в некоторые саркофаги, но тут вмешался Малькольм.

— Это не так интересно, — прошептал он. — Впереди ждут…гм… настоящие достопримечательности.

Мы покинули грот. На меня волнами накатывал страх. Малькольм не ошибся. Но что он имел в виду, говоря о «настоящих достопримечательностях»?

Острое любопытство пересилило боязнь, и я последовал за ним через оссуарий во вторую палату. Снова постаменты, снова саркофаги с мумиями. Должно быть, здесь некогда жили сотни людей! Потянулись вырубленные в скале боковые коридоры. Я предположил, что они вели в жилища обитателей пещеры.

— Малькольм, — спросил я, удивленный внезапной мыслью, — чем питались все эти люди? Здесь невозможно что-либо вырастить.

Он обернулся ко мне с той же проклятой улыбкой на губах.

— Бубастис была, как уже сказал, богиней-вурдалаком. Жрецы и их последователи ей подражали.

Меня охватило отвращение. Я подумал, что нужно вернуться, но Малькольм решительно шагнул вперед и властно подозвал меня, указывая путь к новым ужасам. Мы вошли в третий грот.

Огни наших факелов, ярко светившие в темноте, показались необычайно тусклыми на фоне черных и жутких стен, меж которыми мы теперь блуждали. Подобные летучим мышам тени грелись и трепетали там, на границах света и тьмы, где последние лучи света рассеивались во мраке, и порой расступались, намекая на то, что ждало впереди. Сперва меня раздражало недостаточное освещение, но вскоре я ему уже радовался. Я увидел более чем достаточно, ибо в этом, третьем помещении Малькольм позволил мне осмотреть некоторые мумии.

Что за противоестественная жизнь гноилась и процветала здесь, в черной груди земли? Первый же саркофаг дал мне ответ. Я снял с футляра крышку и поглядел на то, что покоилось внутри. Тело было превосходно забальзамировано; я дрожащими руками развернул бинты — и показалось лицо. Хвала небесам, оно почти тотчас рассыпалось в прах, но не прежде, чем я разглядел уродливое существо.

Два мертвых глаза смотрели с недвижной маски темнокожего жреца. Два мертвых глаза под сморщенным полуразложившимся лбом — лбом, из которого торчала отвратительная, деформированная головка крошечной змеи!

— Она пересажена на кожу, — слабо выдохнул я.

— Нет. Погляди внимательней, — Малькольм произнес это серьезным тоном, но я знал, что он улыбался.

Я снова посмотрел на мумию. Воздух пещеры уничтожал высохшее тело прямо на глазах.

Я пошатнулся. Об ошибке не могло быть и речи, хотя здравомыслие взывало к иному объяснению. Невозможно было не признать чудовищную истину — змеиная головка действительно выдавалась из лба мумии. Но поскольку и она была мумифицирована… я не осмелился вывести жуткое заключение. И снова Малькольм подсказал мне ужасающий ответ.

— Змея жила, пока жил он.

Малькольм был прав. Жрецы скрещивали животных с людьми. Мы стали открывать другие футляры — вернее, открывал их Малькольм, а я, окаменев, стоял как зачарованный рядом с ним. Помню существо, похожее на Пана, с рогами на голове и лицом, даже столетия спустя сохранившим козлиную усмешку. В одном из саркофагов покоилась адская троица — три карликовых чахлых лица на одной голове и шее. Самые ужасающие видения архаической мифологии — горгульи, химеры, кентавры, гарпии — были воспроизведены и уродливо отражены в горгоноподобных ухмыляющихся чертах давно умерших жрецов.

Поодаль мы нашли еще один участок с телами. Малькольм срывал крышки — и открывалось зрелище ликантропии. Зловоние натрия нависало тучами миазмов над оскверненными саркофагами существ с человеческими головами и мумифицированными телами обезьян. Там был ужас с копытами и остатками недоразвитого хвоста и напоминавшее Ганешу создание с громадным слоновьим хоботом. Некоторые из увиденных нами существ, судя по всему, появились на свет вследствие неудачных экспериментов: безносые, безглазые, безлицые уродцы с лишними парами рук; наконец, был там и ужасный труп, раздутая шея которого переходила в отверстую безголовую утробу. Все они, к счастью, мгновенно обращались в милосердную пыль.

Затем мы с Малькольмом, спотыкаясь, двинулись вниз по винтовой лестнице с высеченными из черного камня ступенями. Память о тех существах в склепах наверху все еще преследовала мое сознание — иначе я не рискнул бы спуститься в кипящую, перестилающуюся тьму, где утонули даже наши тени.

Закругленные стены колодца, по которому мы спускались, отливали в свете наших факелов ледяной чернотой, но голыми они не были. Их украшали фрески — новые образчики египетского искусства; однако, в отличие от катакомб наверху, здесь не было привычных идеографических изображений. Они были иными, тревожными, с такими огромными и широкими фигурами, словно их начертал палкой на песке какой-то слабоумный. Мы снова увидели чудовищ, которых я пытался забыть: людей-змей, людей-са-тиров, деформированных какодемонов верхних гробниц. Но на стенах они были изображены живыми, и это было хуже любых фантазмов воображения. Эти карикатуры на человека совершали определенные действия, и деяния их были зловещими. Отдельные изображения до отвращения наглядно рассказывали древнюю историю — я видел живых монстров, приносящих жертвы своим богам и удовлетворяющих свою похоть. Среди них мелькали фигуры обычных людей, полагаю, верховных жрецов; они сливались воедино со своей звериной паствой в таком извращенном разврате, что меня едва не стошнило.

Я отвел от стены пламя факела и вслепую заковылял вниз по ступеням.

Нижние каверны оказались грандиозными; возможно, их создал громадный пузырь воздуха во внутренней коре земли. От центральной пещеры расходились в стороны бесконечные проходы, разевавшие черные голодные рты. И перед каждым таким ртом лежала на каменном полу небольшая груда костей. Кости, костяная пыль, разбросанные черепа. Даже издали я различал на расколотых черепах отметины некогда вгрызавшихся в них зубов.

На стенах снова были фрески: на них зверолюди поглощали человеческую плоть и друг друга. Не исключено, подумал я, что те, похороненные наверху, возникли благодаря экспериментам на людях; в таком случае, эти кости принадлежали другим существам, стоявшим совсем близко к животным. Я не решался гадать, насколько приблизились древние жрецы к своей идее божества. Многие из лежавших передо мной костей принадлежали ужасным гибридам людей и животных.

Затем я увидел алтарь. Голый черный камень возвышался посреди пещеры; гладкие блестящие поверхности алтаря словно вырастали из массива скалы. Весь периметр алтаря в месте соприкосновения с полом был похоронен под горой костей.

То были не расчлененные скелеты. Эти костяные фрагменты перед зловещим алтарем были свежими! И среди свисавших с них изжеванных обрывков плоти попадались изодранные клочки ткани и обработанной кожи — ткани и кожи!

Что все это значило? Жрецы Баст умерли, их создания сожрали друг друга. Но какие жертвы приносились на черном алтаре, что пряталось в эбеновых коридорах и выползало сюда на пиршество? И кто приносил эти жертвы?

— На полу здесь нет пыли, — услышал я свой шепот. — Нет пыли.

Малькольм сверкнул глазами мне в лицо и схватил меня за запястья.

— Пыли нет там, где продолжается жизнь. О да, ты дрожишь — и правильно делаешь. Не ты один спускался вслед за мной по этим ступеням за последние полгода. Кости говорят сами за себя. Да, я показывал эти пещеры кое-кому из местных.

Видишь ли, божество голодно. Божество нуждается в пище. Вначале я боялся, но теперь твердо знаю, что если буду приносить божеству жертвы, оно не тронет меня. Может, когда-нибудь оно поведает мне тайны умерших жрецов древности, и я познаю многое. Но божеству нужна кровь.

Не успел я начать сопротивляться, как он с силой прижал меня к черному алтарю. Мы боролись, по колено в посверкивающих белых костях.

Я кричал и кричал, пока его руки не стали душить меня, добравшись до горла. Но и тогда мой разум продолжал сражаться с собственными страхами.

В голове промелькнула фраза из какой-то книги:

— Вурдалак — Пожирательница Трупов.

Малькольм приподнял и бросил меня на алтарь, затем повернул голову и поглядел сквозь темноту зала смерти на черные коридоры. Он звал, он кричал, и его неразборчивая сбивчивая речь напоминала язык древнего Египта.

Где-то в черных отверстиях раздался шорох. Что-то выбиралось из глубоких ям; что-то появилось.

Пожирательница Трупов!

С отчаянием обреченного я прыгнул вперед, и мой кулак врезался в лицо Малькольма. Он упал на черную плиту алтаря, а я повернулся и побежал через пещеру к лестнице. К тому времени, как я оказался у ступеней, существо показалось на свет; оно появилось и скользнуло по каменному полу к алтарю, где лежал Малькольм. Существо подняло его, и он застонал, когда его тело повисло в этих мягких лапах. Он висел, точно сломанная кукла. Существо склонило свою складчатую голову и раскрыло пасть.

Пожирательница Трупов!

Вот что я повторял, стеная, пока ощупью карабкался наверх по черным базальтовым ступеням. И когда внезапный солнечный свет ударил мне в лицо у входа, я обессиленно прошептал эти слова и погрузился в беспамятство.

Очнувшись, я ощутил странное спокойствие. Я взобрался на верхушку утеса и, не останавливаясь, прошагал всю милю по торфянику. Несмотря на слабость, я сложил вещи и сел на поезд на деревенской станции.

Лишь ночью пришли лихорадочные сны, с тех пор превратившие мою жизнь в кошмар. На пароход я поднялся больным. По возвращении в Нью-Йорк я заперся в своей квартире и навсегда отгородился от людей.

Могу только предполагать, чем завершилось дело. Возможно, виновником смерти Малькольма сочли меня, а о загадочной судьбе деревенских жителей, которых он заманил в смертельную ловушку, и думать забыли. Здесь я ничего не могу сказать, да это и не имеет значения.

Важно только одно: необходимо немедленно расследовать ужасы, таящиеся под торфяником, открыть богохульство, творящееся внизу.

Теперь я знаю, что намеревались сделать эти нечестивые колдуны, почему они скрещивали людей и животных. Я знаю, что они пытались создать и поставить властвовать над собой, что они наконец создали — что за существо обитало в самой дальней пещере.

Оно с шорохом выбралось из коридора, это громадное слепое существо, и схватило лежащего на алтаре Малькольма. Оно вонзило в него жестокие когти и впилось, вгрызлось в его горло. То была Пожирательница Трупов.

Она выпрямилась на алтаре во все свои десять футов — издевательски человеческое тело, словно у тех человекольвиц на стенах. Громадная человеческая фигура, но ах! эта голова!..

Существом, убившим Малькольма, была богиня-кошка Бубастис!


(The Brood of Bubastis, 1937)

Перевод Е. Лаврецкой

Тварь из склепа

1.

В Аркхеме, где древние фронтоны указывают в небо, словно пальцы волшебника, рассказывают странные истории. Правда, странные истории всегда востребованы в Аркхеме. Здесь есть истории о каждой из сгнивших руин, истории о каждом маленьком окне, что мертвыми глазами смотрит на море, приносящее туман.

Здесь словно расцветают фантастические выдумки, напитанные высохшими ведьмиными сосцами самого города, высасывая досуха из кладбищ легенды и сливая их в темные ямы суеверия.


Когда-то Аркхем был странным местом; обитель ведьм и колдунов, фамильяров и демонов. В старину королевские власти очистили город от колдунов. В 1818 году новое правительство применило силу, чтобы уничтожить некоторые особенно зловещие гнёзда в некоторых древних домах и, кстати, раскопать кладбище, которое лучше было оставить нетронутым. Затем, в 1869 году, возникла паника эмигрантов на Олдтаун-стрит, когда обезумевшими от страха иностранцами до основания был сожжен трухлявый особняк Сайруса Хука.

Уже с тех пор здесь поселился страх. Дело "ведьминого дома" и специфические эпизоды, характеризующие участь некоторых пропавших детей в канун Дня всех святых, стали поводом для разговоров.

Но в это не вмешались «джи-мэны». Федеральное правительство, как правило, не интересуется сверхъестественными историями. То есть так было, вплоть до того времени, пока я не рассказал властям о смерти Джо Регетти. Вот как они явились; это я их привел. Потому, что я был с Джо Регетти незадолго до его смерти и вскоре после нее. Я не видел, как он умер и очень этому рад. Не думаю, что я смог бы видеть это, если то, о чем я подозреваю, правда.

Именно из-за этих подозрений я обратился к властям за помощью. Те отправили сюда людей для расследования, и надеюсь, что они найдут достаточно, чтобы убедиться в том, что то, что я сказал им, имеет значение. Если они не найдут тоннели, или я ошибся насчет двери-ловушки, по крайней мере я могу показать им тело Джо Регетти. Думаю, это должно убедить кого угодно.

Но я не могу винить их в том, что они настроены скептически. Когда-то и я был скептиком, и Джо Регетти тоже со своими людьми, полагаю. Но с тех пор я узнал, что мудро не издеваться над тем, чего никто не понимает. На земле есть больше, чем те, кто ходят по ее поверхности - существуют и другие, те кто ползает и крадется внизу.


2.

Я никогда не слышал о Джо Регетти, пока меня не похитили. Это не так сложно понять. Регетти был гангстером и чужаком в городе. Я же происходил из рода сэра Амброза Эбботта, одного из первых поселенцев.

В то время, о котором идет речь, я жил один в родовом имении на Баском-стрит. Жизнь художника требует одиночества. Мои близкие родственники были мертвы и, хотя у меня был значимый социальный статус в соответствие с происхождением, я имел мало друзей. Отсюда трудновато понять, почему Регетти выбрал первым для похищения меня. Но он-то был чужаком.

Позже я узнал, что он пробыл в городе только неделю, останавливаясь якобы в отеле с тремя другими мужчинами, ни один из которых впоследствии не был задержан.

Но Джо Регетти был в моей голове совершенно неизвестным фактором до той ночи, когда я оставил вечеринку Тарлтона в его доме на Сьюэлл-стрит. Это было одним из немногих приглашений, которые я принял в прошлом году. Тарлтон позвал меня, и так как он был моим старым другом, я пришел. Это был приятный вечер. Там были психиатр Брент и полковник Уоррен, а также мои старые товарищи по колледжу, Гарольд Гаукранд и преподобный Уильямс. После достаточно приятного вечера я ушел, планируя, как обычно, вернуться домой.

Вечер выдался прекрасным - с мертвой луной, обернутой в пелену облаков, плывущих в лиловом небе. Старые дома выглядели при мистическом лунном свете как серебряные дворцы; пустынные дворцы на земле, где мертво все, кроме воспоминаний. К полуночи улицы Аркхэма опустели,и над всем нависло вековое очарование прошедших дней. Деревья устремили витые макушки в небо и стояли маленькими группками, как заговорщики, пока ветер нашептывал что-то таинственное в их ветвях. Это была ночь, вдохновляющая на фантазии и творческую лихорадку, что я так любил.

Я шел медленно, довольный, мысли мои текли свободно и были далеки отсюда. Я Не увидел машину, ехавшую за мной, или человека, скрывающегося в темноте. Я прогуливался мимо большого дерева перед домом Картера, как вдруг, без предупреждения в голове у меня вспыхнули огненные шары, и я упал без сознания в чьи-то руки.

Когда я пришел в себя, то уже находился в том подвале, лежа на скамейке. Это был большой и старый подвал. Куда бы я ни глянул, везде был камень и паутина. Позади находилась лестница, по которой меня сюда принесли. Слева располагалась комнатенка, напоминавшая овощной погреб. У дальней стены справа я различил очертания угольной кучи, хотя печи не было.

Прямо передо мной располагался стол и два стула. На столе стояла масляная лампа и карты, разложенные для пасьянса. На стульях сидели двое мужчин. Мои похитители.

Один из них, большой рыжий мужчина со свиной шеей, сказал:

- Да, Регетти. Мы с ним легко справились. Следовали за ним из дома, как вы сказали, и схватили его возле дерева. Сразу привезли сюда - никто ничего не видел.

- Где Слим и Грек? - спросил мужчина, раскладывавший пасьянс, и поднял взгляд.

Он был маленьким, худым и бледным. Темные волосы, смуглый цвет лица. Я решил, что он итальянец. Наверное, их вожак. Конечно, я понял, что меня похитили. Где я оказался или кем были мои похитители, я не мог сказать. В моей пульсирующей голове прояснилось, и мне хватило ума не шуметь, чтобы не вызвать неприятности. Это были не местные - одеты не так - и темный карман пальто мужчины зловеще оттопыривался. Я решил прикинуться спящим и подождать развития событий.

Человек со свиной шеей ответил на вопрос:

- Я сказал Слиму и Греку возвращаться в отель на машине, - сказал он. - Как вы приказали, босс.

- Хорошая работа, Полак, - сказал второй мужчина, зажигая сигару.

- Я стараюсь для вас, Джо Регетти, - сказал здоровяк на ломаном диалекте.

- Да. Конечно. Знаю, - ответил смуглый Регетти, - Просто продолжайте, и все будет как надо, понятно? Как только я похищу еще несколько этих птичек, мы уберемся. Все местные копы упрямы, и как только я выйду на несколько этих старых семей, мы будем регулярно получать доход.

- Прошу прощения, - сказал я.

- О, проснулся? - худой итальянец за столом не пошевелился. - Рад это слышать. Извините, что ребята обошлись с вами грубо, мистер. Просто сидите тихо и все будет хорошо.

- Рад это слышать, - саркастически ответил я. - Видите ли, к похищениям я не привык.

- Ну, позвольте мне это решать, - сказал Джо Регетти. - Я растолкую, что к чему.

- Спасибо, - ответил я. - Уже понял. Я указал на верёвки, что связывали мои руки и ноги.

- А вы с чувством юмора, а? Ладно. Надеюсь, мы встретимся по поводу выкупа с вашими друзьями после того, как они получат написанное мной письмо, или возможные последствия будут не такими смешными.

- И что дальше? - спросил я, отчаянно надеясь, что появится что-то, позволяющее узнать больше.

- Довольно скоро вы увидите, - сообщил человек. - Во-первых, я собираюсь пробыть с вами до конца ночи.

Лицо поляка побледнело.

- Нет, босс, - взмолился он. - Вы здесь не останетесь. 

- Почему нет? - жестко прохрипел Регетти. - Что с тобой, Полак - сделался желтым, а?

- Нет, - заскулил мужчина. - Но вы знаете, босс, что произошло здесь раньше - как нашли ногу Тони Феллипо, лежавшую на полу без тела.

- Хватит сказки рассказывать, - хмыкнул Регетти. - Меня тошнит от вас, мужланов с этими вашими штучками.

- Но это правда, босс. Никто никогда больше не нашел старого Тони Феллипо - только его ногу на полу в подвале. Вот почему его банда убралась так быстро. Им тоже не хотелось умирать.

- Что ты имеешь в виду? - раздраженно прорычал Регетти.

Лицо поляка побледнело, а его голос опустился до шепота, смешанного с темнотой погреба; тень голоса в тени мира.

- Об этом все говорят, босс. Этот заколдованный дом - может, как дом с привидениями. Никто не заставлял Тони Феллипо идти в это место - этот парень был слишком умен. Но однажды ночью он сидел здесь один, и что-то явилось из-под земли и сожрало его целиком, всего, кроме ноги.

- Ты заткнешься? - оборвал его Регетти. - Это просто чушь. Какой-то умник прикончил Феллипо и избавился от тела. Оставил только ногу, чтобы напугать остальных людей из его банды. Болван, ты хочешь сказать, что его убил призрак?

- Да, точно, - настаивал поляк. - Человек не убивал Тони. Во всяком случае не так, как вы сказали. Ладно, ногу-то нашли, но весь пол был залит кровью с клочками кожи. Ни один человек не убьет человека так - только призрак. Или, возможно, вампир.

- Чокнутый! - Регетти презрительно закусил сигару.

- Может и так... Но посмотрите, - поляк указал толстым пальцем на пол и стены подвала слева. Регетти взглядом последовал за ним. Действительно, там была кровь - большие, ржавые пятна крови, забрызгавшие весь пол и стены, словно краска на полотне безумного художника.

- Ни один человек не убьет другого вот так, - пробормотал поляк, - даже от топора не будет такого месива. И вы знаете, что парни сказали о ноге Феллипо - всю ее покрывали следы от зубов.

- Верно, - задумчиво рассудил Регетти. - И сразу после того, как это случилось, его банда довольно быстро смылась отсюда. Не пытаясь спрятать тело или еще что-то предпринять. - Он нахмурился. - Но это не доказательство всякого вздора о призраках или вампирах. Ты начитался желтых журнальчиков, Полак.

Он засмеялся.

- А как же железная дверь? - укоризненно проворчал толстяк и его красное лицо вспыхнуло. - А что с железной дверью возле кучи угля? Вы знаете, что говорят парни у Черного Джима о доме с железной дверью в подвале.

- Да, - лицо Регетти потемнело.

- Вы не заглядывали за железную дверь, босс, - продолжал здоровяк, - возможно вы найдете за дверью что-нибудь, как говорят парни - то, что пришло за Феллипо; то, что там скрывается. Когда пришли полицейские, они тоже не нашли дверь. Просто нашли ногу, кровь и заткнулись. Но парни знают. Они много рассказали мне о доме с железной дверью в подвале; сказали, это плохое место с давних времен, когда здесь жили колдуны. Это связано с холмом позади дома, возможно, и с кладбищем. Возможно поэтому никто долго здесь не жил - все боялись того, что прячется по ту сторону двери; того, что явилось и убило Тони Феллипо. Я все знаю о доме с железной дверью в подвале.

Я тоже знал об этом доме. Так вот куда я попал! В старый дом Чамберса на Прингл-стрит! Множество историй, которые я слышал от стариков будучи мальчиком, повествуют о старом Иезекиле Чамберсе, чьи колдовские дела создали ему столь неприглядную репутацию в колониальные времена. Я знал о Джонатане Дарке, другом хозяине, судимом за контрабанду незадолго до страшных событий 1818 года, и об отвратительной практике раскапывания могил, которым он занимался на древнем кладбище на холме прямо за домом.

В то время ходило множество странных слухов о ветхом доме с железной дверью в подвале - о двери, которую Дарк использовал в качестве прохода, по которому украденные им трупы доставлялись в подвал. Дарк умер во время судебного процесса, находясь в тюрьме, бормоча богохульства, в которые никто не осмелился поверить; чудовищные намеки на то, что лежало под старым кладбищем на холме; и что иногда приходило с визитами в дом по туннелям, норам и тайным подземельям, вызванное соответствующими заклинаниями и жертвоприношениями колдуна. Было и больше - но к тому времени Дарк окончательно сошел с ума. По крайней мере, все в это верили.

Старые сказки умирают. Дом пустовал в течение многих лет, пока большинство людей не забыли причину, по которой он был оставлен, связывая пустоту только с древностью и ветхостью. Современная публика совершенно не знала легенды. Вспоминали только старики - те, что шептали мне свои истории, когда я был мальчиком.

Итак, дом, в который меня притащили, принадлежал Дарку! И это был тот самый подвал, о котором ходили байки! Из реплик Регетти и суеверного поляка я выяснил, что здесь укрывалась другая банда и пробыла до самой смерти своего вожака, и я смутно припомнил репортажи в газетах о таинственном убийстве Тони Феллипо.

И сейчас из Нью-Йорка прибыл Регетти, чтобы использовать это место как базу. Хитрость его плана была очевидна - прибыть в Новую Англию и похитить местную аристократию с целью получения выкупа; а затем спрятаться в старом заброшенном доме, так удобно защищенном суевериями. Я предположил, что и после меня будет много жертв; этот человек был достаточно умен и хитер, чтобы пойти на такое.

Эти мысли мелькали у меня в голове во время спора между поляком и его боссом. Но их ссора резко прекратилась.

- Я хочу, чтобы вы ушли отсюда, - сказал поляк. - Если вы останетесь хоть на одну ночь, оно придет. Не поступайте, как Тони Феллипо.

- Заткнись, дурак. Разве мы не остались здесь вчера вечером, перед работой? И ничего не случилось.

- Да, конечно. Знаю. Но мы останемся наверху?

- Потому что мы не можем позволить себе риск быть замеченными, - устало огрызнулся Регетти. - А теперь хватит болтать.

Он повернулся ко мне.

- Слушай. Я пошлю этого парня с письмом о выкупе к твоим друзьям по вечеринке. Все, что тебе нужно сделать, это держать свой рот на замке и сидеть тихо. Но любое веселье означает, что тебе конец, понял?

Я молчал.

- Отведи его туда, Полак, и свяжи, - Регетти указал на фруктово-овощной погреб рядом с лестницей.

Поляк, по-прежнему ворча, потащил меня по полу в погреб. Он зажег свечу, отбросившую странные тени на затянутые паутиной, утонувшие в пыли стеллажи на стенах. Банки с консервами до сих пор стояли нетронутыми, сохраняя, наверно, урожай столетней давности. Разбитые склянки по-прежнему валялись на шатающемся столе.

Зыркнув, поляк бросил меня в кресло из хлипких досок и крепко примотал к нему веревкой. На этот раз мне не заткнули рот кляпом и не завязали глаза, но душный воздух вокруг прекрасно заменил и то и другое.

Он оставил меня, закрыв дверь. Я был один в тишине, с зажженными свечами.

Я напряг слух и был вознагражден, услышав, как Регетти отпустил своего прихвостня на ночь, очевидно, чтобы доставить записку о выкупе соответствующим адресатам. Он, Регетти, остался на страже.

- Не наткнись на призрака по пути! - крикнул он вслед за своему помощнику, когда большой поляк двинулся вверх по лестнице.

Единственным ответом ему было хлопанье наружной двери. Судя по наступившей тишине, Регетти вернулся к своему пасьянсу. Между тем, я стал искать способ сбежать. Наконец-то я нашел что-то на столе рядом со мной. Острые края разбитых стеклянных банок смогут разрезать мои путы!

Я целеустремленно подвинул стул поближе к концу стола. Если бы я мог взять кусок этого стекла в руки... 

При движении я напрягал слух, чтобы убедиться, что до Регетти, ожидавшего снаружи, не доносится никакой шум. Звуков от двигавшегося стула не было, и добравшись до стола, я вздохнул с облегчением, двигая руками, пока они крепко не схватили кусок стекла. Затем я начал тереть им края веревки, связывавшие руки. Это была долгая работа. Минуты складывались в часы, и снаружи не доносилось никаких звуков, кроме приглушенного храпения. Регетти уснул над картами. Хорошо! Если я освобожу запястья, то смогу переключиться на ноги.

Наконец, моя правая рука освободилась, хотя запястье намокло от пота, смешанного с кровью. Резать с обратной стороны точно бы не получилось.

Я быстро закончил работу над левой рукой, затем потер опухшие пальцы и наклонился, чтобы рассмотреть веревки на ногах.

Потом я услышал звук.

Это был скрип ржавых петель. Любой, кто жил в старых домах сумеет распознать этот специфический, жуткий лязг. Ржавые петли скрипели за пределами подвала... от железной двери? Звук трения среди угля... железная дверь скрыта под угольной кучей. Феллипо остался здесь только на одну ночь. Все, что нашли, это его ногу.

Джонатан Дарк бормотал на смертном одре. Дверь заперта с другой стороны. Туннели к кладбищу. Что скрывается на кладбищах, древних и невидимых, что выползает из склепов на пир?

В горле поднялся крик, но я подавил его. Регетти еще храпел. Что бы ни происходило во внешней комнате, я не должен разбудить его и потерять свой единственный шанс на спасение. Вместо этого я поспешил и освободил ноги. Я работал лихорадочно, но при этом бдительно прислушивался к происходящему.

Шум в угольной куче резко прекратился, и я обмяк от облегчения. Возможно, это суетились крысы.

Мгновением позже я бы отдал все, чтобы снова услышать грохот угля, лишь бы заглушить новый шум.

Что-то ползло по полу подвала; оно продвигалось будто бы на руках и коленях; нечто с длинными ногтями или когтями, шуршащими и скребущими. Что-то квакало и хихикало, двигаясь по темному подвалу; что-то, что заходилось от скотского, тошнотворного смеха, подобно смертельной погремушке в горле обглоданного чумой трупа.

О, как коварно оно подкрадывалось - как медленно, осторожно и зловеще! Я слышал, как оно скользит в тени, и мои пальцы судорожно дергались, в то время как разум впал в оцепенение.

Путь между гробницами и домом колдуна - где ползают твари, которые, как говорят старые легенды, никогда не умрут.

Регетти храпел.

Что ожидает внизу, в пещерах, вызванное правильным заклинанием - или видом добычи?

Тварь.

И затем...


Регетти проснулся. Я услышал его крик, единожды. У него не было времени встать или выхватить пистолет. По полу спешила тварь, похожая на гигантскую крысу. Раздался звук разрываемой плоти, и все кончилось, только резкий лай упыря, вызвавший кошмары в моем потрясенном разуме.

Вой перекрыла серия низких, почти звериных стонов, и агонизированные фразы на итальянском языке, крики о милосердии, молитвы, проклятия.

Когти не стучат, когда погружаются в плоть, и желтые клыки не издают звуков, пока не трутся о кости...

Левая моя нога освободилась, потом правая. Теперь я перерезал веревку вокруг талии. А что если оно придет сюда?

Рык прекратился и повисла жуткая тишина.

Это было пиршество без тостов.

И теперь, еще раз, раздались стоны. Мой хребет задрожал. Вокруг меня смеялись тени, потому что снаружи царило пиршество, как в старые времена. Пиршество, и та тварь все стонала, и стонала, и стонала.

Я освободился. Как только стон умер в темноте, я разрезал последние лоскуты веревки, связывавшие меня со стулом...

Я не торопился уходить, потому что в другой комнате еще слышались звуки, которые мне не нравились; звуки, которые заставили мою душу трепетать; и мое здравомыслие поддалось безымянному страху.

Я слышал, как шарят и шелестят лапы по полу, и после того, как крики прекратились, их сменил еще более худший шум - бормочущий шум - как будто кто-то или что-то высасывает мозг из кости. И звук страшного щелчка; голодное клацанье гигантских зубов...


Да, я ждал; ждал, пока хруст прекратится, а потом ждал до тех пор, пока скользящий шелест не вернулся обратно в подвал, и скрылся. Когда я услышал удар ржавых петель двери вдалеке, то почувствовал себя в безопасности.

Именно тогда я наконец ушел; проходя через заброшенный подвал, вверх по лестнице, и из незапертых дверей в серебряную полутьму лунной ночи. Было очень приятно снова увидеть уличные фонари и услышать, как вдалеке грохочут машины. Такси отвезло меня в участок, и после того, как я рассказал свою историю, полиция сделала все остальное.

Я рассказал свою историю, но не упомянул железную дверь на склоне холма. Этим я уберег чиновников от лишних хлопот. Теперь они могут делать то, что им нравится, так как я уже далеко. Но я не хотел, чтобы кто-то слишком близко подходил к той двери, пока я оставался в городе, потому что даже сейчас я не могу - не смею - сказать, что может скрываться за ней. Склон холма ведет к кладбищу, а кладбище - к местам далеко внизу. И в старину что-то перемещалось между могилой по тунннелям к дому колдуна; движение, совершаемое не только людьми...

Я тоже в этом уверен. Не только из-за исчезновения банды Феллиппо, или зловещих перешептываний стариков, не только из-за них, но и из-за гораздо более конкретных и ужасных доказательств.

Это доказательство, о котором я не хочу говорить даже сегодня - полиция о нём знает, но которое, к счастью, удалено из газетных отчетов о трагедии.

Что люди найдут за железной дверью, я не рискну сказать, но думаю, что знаю, почему только нога Феллиппо была найдена раньше. Я не смотрел на железную дверь, прежде чем выйти из дома, но я видел в подвале что-то еще, когда прошел к лестнице. Вот почему я лихорадочно побежал вверх по ступенькам, вот почему я пошел к властям, и отчего никогда не хочу возвращаться в призрачно-колдовской, древний и злополучный Аркхэм. Я нашел доказательства.

Обнаженное тело Джо Регетти, сидящего в кресле в подвале под светом фонаря, целиком перемололи в клочья гигантские и нечеловеческие зубы!


(The Creeper in the Crypt, 1937)

Перевод К. Луковкина

Храм Черного Фараона

1.

— Лжец! — сказал капитан Картарет.

Смуглый человек не двинулся с места — лишь под тенями бурнуса по искривленному лицу скользнула угрюмая гримаса. Но затем, шагнув вперед, в свет лампы, он улыбнулся.

— Это грубое слово, эффенди, — промурлыкал смуглый человек.

Капитан Картарет иронически оглядел своего полуночного гостя.

— И вполне заслуженное, я думаю, — заметил он. — Рассмотрим факты. Вы, незваный и неизвестный, являетесь ко мне в полночь. Долго несете какой-то вздор о тайных подземельях под Каиром и затем по собственной воле предлагаете показать мне дорогу к ним.

— Совершенно верно, — вежливо согласился араб. Он спокойно выдержал взгляд ученого капитана.

— Для чего вам это делать? — настаивал Картарет. — Если ваша история не ложь и вы действительно узнали такую откровенно абсурдную тайну, зачем вам приходить ко мне? Зачем делить с кем-то славу открытия?

— Я уже говорил вам, эффенди, — пояснил араб. — Это противоречит законам нашего братства. Нигде не сказано, что я могу завладеть найденным. Зная о вашем интересе к подобным предметам, я решил уступить привилегию вам.

— Вы решили выкачать из меня сведения, вот в чем я не сомневаюсь, — язвительно заметил капитан. — Вы, проходимцы, становитесь чертовски умны, когда дело доходит до секретов, не так ли? Как я понимаю, вы явились, чтобы узнать, далеко ли я продвинулся в своих исследованиях. И если я узнал лишнее, вы и ваши головорезы со мной расправитесь.

— Ага! — смуглый незнакомец вдруг наклонился вперед и всмотрелся в лицо белого. — В таком случае вы признаете, что мой рассказ не показался вам полнейшей выдумкой и вам уже кое-что известно о том месте?

— Предположим, что так, — твердо парировал капитан. — Это никак не доказывает, что вы пришли ко мне как некий проводник-филантроп. Вероятней всего, вы хотите выкачать из меня сведения, как я уже сказал, после избавиться от меня и самостоятельно завладеть всеми находками. Нет, в вашем рассказе что-то не сходится. Вы ведь даже не назвали свое имя.

— Мое имя? — улыбнулся араб. — Оно не имеет значения. Важно лишь то, что вы мне не доверяете. Но раз уж вы наконец признались, что вам известно о склепе Нефрен-Ка, позвольте показать вам вещь, которая докажет, возможно, что и я кое-что знаю.

Он сунул под бурнус сухощавую руку и вытащил любопытный предмет, изготовленный из тусклого черного металла. Затем он небрежно бросил предмет на стол, в круг света от лампы.

Капитан Картарет нагнулся над столом и вгляделся в странное металлическое изделие. Его худое и обычно бледное лицо запылало от неприкрытого волнения. Дрожащими пальцами он схватил черный предмет.

— Печать Нефрен-Ка! — прошептал капитан. Он снова поднял на непостижимого араба глаза, сиявшие теперь одновременно недоверием и верой.

— Так это правда — то, что вы рассказали, — выдохнул капитан. — Вы могли найти печать только в тайном храме; в Храме Слепых Обезьян, где…

— Где Нефрен-Ка свивает нити истины, — договорил за него улыбающийся араб.

— Вы читали «Некрономикон»? — ошеломленно спросил Картарет. — Но ведь сохранилось только шесть полных экземпляров, и мне казалось, что ближайший находится в Британском музее.

Араб улыбнулся еще шире.

— Мой соотечественник, Альхазред, оставил своему народу богатое наследие, — тихо сказал он. — Мудрость доступна каждому, кто знает, где искать.

На миг в комнате повисла тишина. Картарет пристально смотрел на черную печать; араб внимательно глядел на него. Мысли обоих блуждали где-то далеко. Наконец худой и пожилой капитан выпрямился с решительной миной.

— Я верю вам, — сказал он. — Покажите мне путь.

Араб удовлетворенно пожал плечами и без спроса уселся рядом с хозяином. С этой минуты он полностью завладел положением и диктовал капитану свою волю.

— Сперва поведайте мне все, что знаете, — приказал он. — Тогда я открою остальное.

Картарет, подпавший под власть собеседника, невольно подчинился. Он рассказывал свою повесть отчужденно, не сводя взгляда с загадочного черного амулета на столе. Могло показаться, что странный талисман загипнотизировал его. Араб не произносил ни слова, но его фанатичный взор сверкал злорадным торжеством.


2.

Картарет говорил о своей юности, о службе в Египте во время войны и последующем переводе в Месопотамию. Именно там капитан впервые заинтересовался археологией и окружавшими ее темными оккультными материями. Ветер бескрайних пустынь Аравии доносил поразительные, древние как мир истории: туманные предания о мистическом Иреме, городе древнего ужаса, забытые легенды об исчезнувших империях. Он беседовал с мечтательными дервишами, чьи навеянные гашишем видения раскрывали секреты утраченного прошлого, исследовал некоторые — по общему мнению, кишащие гулями — гробницы и туннели старого Дамаска, неизвестного историческим летописям.

Позднее он вышел в отставку и перебрался в Египет. Здесь, в Каире, перед ним открылся мир еще более таинственных поверий. В извечных тенях Египта, земли грозных заклятий и затерявшихся во времени царей, всегда рождались безумные мифы. Картарет многое узнал о жрецах и фараонах, древних оракулах, покоящихся в пустыне сфинксах, легендарных пирамидах и титанических усыпальницах. Цивилизация была лишь невесомой паутиной на спящем лике Вечной Тайны. Здесь, в непостижимой тени пирамид, по-прежнему властвовали старые боги. Призраки Сета, Ра, Озириса и Бубастис таились на тропах пустыни; Гор, Изида и Себек все еще обитали среди руин Фив и Мемфиса или в полуразрушенных гробницах Долины царей.

Нигде прошлое не сохранилось так, как в вековечном Египте. Находя новые мумии, египтологи открывали все новые заклятия; разгадка любого древнего секрета вела лишь к более глубоким, недоступным уму тайнам. Кто построил пилоны храмов? Для чего древние цари возводили пирамиды? Как удавалось им творить подобные чудеса? Сохраняли ли действенность их проклятия? Куда исчезли египетские жрецы?

Эти и тысячи других остававшихся без ответа вопросов занимали все мысли капитана Картарета. Свободного времени у него теперь было много, и он учился, читал, советовался со знатоками и учеными. Однако поиски древних, изначальных знаний постоянно заводили его в темные пределы; его душа могла утолить свою жажду лишь самыми странными тайнами, самыми опасными открытиями.

Многие из знакомых ему авторитетных ученых открыто считали, что посторонним не к чему копать слишком глубоко. Проклятия исполнялись с загадочной быстротой, предостережения и пророчества с удвоенной силой обрушивались на головы святотатцев. Не стоило осквернять святилища древних темных богов, все еще живших на этой земле.

Но ужасная притягательность забытого и запретного пульсировала, как вирус, в крови Картарета. Впервые услышав легенду о Нефрен-Ка, капитан, естественно, приступил к исследованиям.

Нефрен-Ка, по мнению известных египтологов, был не более чем мифической фигурой, фараоном неведомой династии — жрецом, узурпировавшим трон. Наиболее распространенные легенды относили его царствование едва ли не к библейским временам. В них говорилось, что Нефрен-Ка был последним и величайшим представителем египетского культа магов-жрецов, который на какое-то время превратил господствующую религию в нечто темное и ужасающее. Приверженцы культа, возглавляемого архиерофантами Бубастис, Анубиса и Себека, считали своих богов воплощениями некогда существовавших Сокрытых Существ — чудовищных зверолюдей, бродивших по земле в первобытные эпохи. Они поклонялись Старейшему, именуемому в мифах Ньярлатхотепом, «Божественным Посланцем». Это отвратительное божество, как утверждалось, наделяло мага волшебной силой в обмен на человеческие жертвы; потому-то в период владычества нечестивых жрецов египетская религия и превратилась в кровавое месиво. Предаваясь антропомантии и некрофилии, жрецы вымаливали у своих демонов жуткие дары.

Далее говорилось, что Нефрен-Ка, взойдя на трон, отказался от всех религиозных обрядов, за исключением культа Ньярлатхотепа. Он мечтал о пророческом даре и строил храмы в честь Слепой Обезьяны Истины. Воистину зверские жертвоприношения в конце концов привели к восстанию, и печально известный фараон был сброшен с вершин власти. Согласно преданию, новый правитель и его люди немедленно стерли все следы этой власти, уничтожили храмы и идолов Ньярлатхотепа и изгнали отвратных жрецов, предавших веру ради милостей пожирателей плоти — Бубастис, Анубиса и Себека. Тогда же «Книга мертвых» была переписана с тем, чтобы исключить из нее любые упоминания о фараоне Нефрен-Ка и его проклятых культах.

Так, говорит предание, скрытая вера была потеряна для исторических хроник. Что же касается самого Нефрен-Ка, то о кончине его приводится странный рассказ.

Свергнутый фараон бежал в местность, находившуюся поблизости от современного Каира. Отсюда он и его сторонники предполагали отплыть к «западному острову». Историки считают, что этим «островом» была Британия, где действительно поселились некоторые беглые жрецы Бубастис.

Однако напавшие враги окружили фараона, и путь к спасению был отрезан. Тогда Нефрен-Ка соорудил тайную подземную гробницу, где сам он вместе с последователями был похоронен заживо. Не желая ничего оставлять на поживу врагу, он унес в этот погребальный склеп живых все свои сокровища и магические секреты. Его приверженцы настолько тщательно замаскировали тайную усыпальницу, что их гонителям так и не удалось обнаружить склеп Черного Фараона.

На этом обрывается предание о Нефрен-Ка. Многие считали, что оно было сложено несколькими жрецами, оставтавшимися на поверхности, чтобы запечатать тайную гробницу; они и их потомки хранили память о фараоне и его древнюю нечестивую веру.

Столкнувшись с этой весьма необычной легендой, Картарет с головой ушел в старинные книги. Во время поездки в Лондон удача улыбнулась ему: капитану позволили ознакомиться с экземпляром богопротивного и архаичного «Некрономикона» Абдула Альхазреда. В этом сочинении содержались дополнительные сведения. Один из влиятельных друзей капитана в министерстве внутренних дел, узнав о его поисках, сумел раздобыть переписанные отрывки зловещей и богохульной книги Людвига Принна «De Vermis Mysteriis», известной знатокам оккультных таинств под более фамильярным наименованием «Тайны червя». В ней, а точнее в крайне спорной главе «Сарацинские ритуалы», посвященной мифам Востока, Картарет нашел новые подробности, касавшиеся Нефрен-Ка.

Принн, который почерпнул свои знания в Египте у средневековых визионеров и пророков сарацинской эпохи, придавал большое значение передававшимся шепотом откровениям александрийских некромантов и адептов. Они были знакомы с историей Нефрен-Ка и называли его Черным Фараоном.

У Принна приводился намного более детальный рассказ о смерти фараона. Он утверждал, что тайная усыпальница расположена непосредственно под Каиром, и выражал убежденность в том, что в свое время она была распечатана. По рассказу Принна, в гробницу проникли выжившие приверженцы культа, о которых повествовали народные легенды; далее он писал о группе потомков жрецов-отступников, чьи предки живьем похоронили остальных. Эти люди поддерживали огонь извращенной религии и охраняли Нефрен-Ка и его погребенных собратьев, дабы незваные гости не проникли в склеп, место их последнего упокоения. Они верили, что по прошествии цикла в семь тысяч лет Черный Фараон и его соратники снова восстанут и возродят темную славу древней веры.

Собственно склеп, по словам Принна, представлял собой весьма необычное место. Слуги и рабы Нефрен-Ка построили под землей величественную гробницу; помещения ее были заполнены царскими сокровищами. Здесь же находились священные образы и украшенные драгоценными камнями книги тайной мудрости.

Наиболее поразительная часть повествования касалась поисков истины и дара пророчества, что всю жизнь вел Нефрен-Ка. Перед тем, как умереть во тьме, фараон — если верить Принну — совершил последнее чудовищное жертвоприношение, призывая Ньярлатхотепа; и бог, явившийся в земном обличии, даровал фараону желаемое. Стоя перед Слепой Обезьяной Истины, над окровавленными телами сотни радостно ушедших из жизни приверженцев, Нефрен-Ка обрел пророческий дар. И Принн продолжает свой кошмарный рассказ — заточенный в усыпальнице, среди мертвых тел собратьев, фараон раскрыл на каменных стенах гробницы все тайны будущего. Испытывая до последней минуты счастье всеведения, он изложил в рисунках и идеограммах историю грядущих дней. Он отобразил на стенах судьбы будущих царей, расцвет и падение еще не родившихся империй. Затем, когда чернота смерти затмила взор фараона и паралич заставил его выронить кисть, он спокойно лег в свой саркофаг, где и умер.

Так писал Людвиг Принн, тот, кто беседовал с провидцами древности. Нефрен-Ка лежал в подземной усыпальнице под защитой уцелевшего на земле жреческого культа; защищали его и заклятия, наложенные на гробницу. Его желание исполнилось — он познал истину и записал предание о будущем на сумрачных стенах своей могилы.

Картарет прочитал этот рассказ с противоречивыми чувствами. Он был бы не прочь найти усыпальницу, если только она существовала! Какая находка — настоящий переворот в антропологии, этнологии!

Конечно, в легенде имелись и определенные абсурдные моменты. Несмотря на интерес к темным материям, Картарет не был суеверен. Он отметал бессмысленные выдумки, не верил в Ньярлатхотепа, Слепую Обезьяну Истины или жреческий культ. Да взять хоть историю о пророческом даре — полнейшая чепуха!

Во всем этом не было ничего нового. Многие знатоки пытались доказать, что пирамиды, с их геометрически выверенной конструкцией, являлись архитектурными предсказаниями грядущих событий. Опираясь на сложные вычисления, они убедительно рассуждали о том, что символическая интерпретация великих гробниц содержит ключ к истории человечества, находили в пирамидах аллегорические пророчества о Средневековье, Ренессансе, мировой войне.

Картарет считал их доводы чушью. Тем более абсурдной казалась ему мысль об умирающем фанатике, который был наделен пророческим даром и перед смертью нацарапал на стенах своей гробницы будущую историю мира. Да кто бы в такое поверил?

И тем не менее, оставаясь скептиком, капитан Картарет мечтал найти усыпальницу. С этим намерением он вернулся в Египет и немедленно взялся за дело. Ему посчастливилось найти некоторые подсказки и указания. Через несколько дней он надеялся обнаружить и сам вход в усыпальницу — если, конечно, весь путь исследований не окажется ложным. Капитан собирался обнародовать свое открытие и заручиться, как полагается, помощью правительства.

Вот что сообщил Картарет молчаливому арабу, вынырнувшему из глубин ночи со странным предложением и необычайным доказательством: печатью Черного Фараона, Нефрен-Ка.


3.

Капитан закончил рассказ и вопросительно глянул на смуглого незнакомца.

— И что теперь? — спросил он.

— Следуйте за мной, — учтиво ответил тот. — Я проведу вас к месту, которое вы ищете.

— Прямо сейчас? — ахнул Картарет.

Незнакомец кивнул.

— Но… все это слишком внезапно! Я имею в виду, все походит на какой-то сон. Вы являетесь в ночи, непрошеный и неизвестный, показываете мне печать и любезно предлагаете удовлетворить мои пожелания. Почему? В этом нет никакого смысла.

— Смысл есть в этом, — араб торжественно указал на черную печать.

— Верно, — согласился Картарет. — Но могу ли я доверять вам? Почему я должен идти с вами прямо сейчас? Не разумнее ли подождать и обратиться за помощью к властям? Не понадобятся ли раскопки, следует ли захватить необходимое снаряжение?

— Нет, — незнакомец протянул руки ладонями вверх. — Просто следуйте за мной.

— Послушайте-ка, — подозрения Картарета сказались в резких тонах его голоса. — Откуда мне знать, что это не ловушка? Почему вы явились ко мне? Кто вы, черт возьми?

— Терпение, — улыбнулся смуглый человек. — Я все объясню. Я с большим интересом выслушал ваше изложение «легенды». Факты соответствуют действительности, но в оценке их вы ошибаетесь. Легенда, о которой вы узнали, истинна и правдива. Нефрен-Ка действительно отобразил перед смертью будущее на стенах своей гробницы, он и в самом деле обладал пророческим даром, а похоронившие его жрецы и впрямь создали культ, сохранившийся до наших дней.

— Неужели? — Картарет был поневоле впечатлен.

— Я — один из этих жрецов.

Слова незнакомца кинжалами вонзились в мозг белого.

— Вы кажетесь потрясенным? Но это полная правда. Я потомок первых жрецов изначального культа Нефрен-Ка, один из посвященных внутреннего круга, хранящих предание. Я поклоняюсь Власти, полученной Черным Фараоном, и богу Ньярлатхотепу, даровавшему ему эту Власть. Мы верим — и считаем иероглифы, что написал перед смертью наделенный божественным даром фараон, священной истиной. На протяжении веков жрецы-хранители следили за ходом истории, и события ее всегда совпадали с идеограммами на стенах подземелья. Да, мы верим.

Наша вера и привела меня к вам. Ибо стены будущего в тайном склепе Черного Фараона гласят, что вы спуститесь в подземелье.

Пораженное молчание.

— Вы хотите сказать, — выдохнул Картарет, — что там изображено, как я обнаруживаю усыпальницу?

— Именно так, — медленно подтвердил смуглый человек. — Поэтому я явился к вам без спроса. Вы должны пойти со мной этой ночью, дабы пророчество исполнилось.

— Допустим, что я откажусь? — внезапно вспыхнул капитан Картарет. — Что тогда станется с вашим пророчеством?

Араб улыбнулся.

— Вы пойдете, — сказал он. — Вы ведь это знаете.

Картарет понял, что незнакомец прав. Ничто не могло встать между ним и этим удивительным открытием. Но неожиданная мысль не давала ему покоя.

— Если на стенах, как вы говорите, отображено будущее, — быть может, вы поведаете, что случится со мной? Сделает ли меня знаменитым эта находка? Вернусь ли я еще раз в усыпальницу? Сказано ли там, что мне суждено открыть миру тайны Нефрен-Ка?

Смуглый человек помрачнел.

— Этого я не знаю, — сказал он. — Я забыл сообщить вам одну подробность о Стенах Истины. Мой предок — тот, кто первым спустился в тайную усыпальницу после того, как она была запечатана, и первым узрел пророчество — принял должные меры. Он счел, что подобное откровение не предназначалось для ничтожных смертных, и благочестиво сокрыл стены завесами. Таким образом, никто не может слишком далеко заглянуть в будущее. Занавесы отодвигались в согласии с реальными историческими событиями, которые всегда совпадали с изображениями. На протяжении веков в усыпальницу ежедневно спускался один из жрецов и чуть сдвигал занавес, открывая картину следующего дня. Эти обязанности до самой смерти буду исполнять я. Мои собратья, скрываясь от любопытных глаз, посвящают свое время насущным обрядам нашей веры. Лишь я один ежедневно спускаюсь по секретному туннелю и приоткрываю завесу Стен Истины. Когда я умру, кто-то другой займет мое место. Поймите — на стенах нельзя увидеть все мельчайшие подробности будущего, но только события, непосредственно связанные с историей и судьбами Египта. Стены гласят, друг мой, что сегодня вы спуститесь в подземелье, куда так стремитесь попасть. Что ожидает вас завтра, я сказать не могу: прежде должна быть открыта завеса.

Картарет вздохнул.

— Полагаю, в таком случае мне больше ничего не остается, кроме как пойти с вами.

Капитан с трудом скрывал нетерпение. Смуглый человек не преминул это заметить и, поворачиваясь к двери, цинично улыбнулся.

— Следуйте за мной, — приказал он.

Путешествие по залитым лунным светом улицам Каира превратилось для капитана Картарета в хаотический сон. Проводник вел его сквозь лабиринты грозно нависших теней; они блуждали по запутанным туземным кварталам, переплетениям незнакомых улочек и переулков. Картарет механически шел по пятам смуглого человека, а мысли его были полны ожиданием великого триумфа.

Он едва заметил, как они пересекли темный и грязный двор; когда его спутник остановился перед старинным фонтаном и нажал на камень в нише, открыв проход в туннель, капитан последовал за ним без колебаний. Араб достал откуда-то фонарик. Слабый луч еле рассеивал чернильную темноту туннеля.

Вместе они спустились по тысяче ступеней в бездонный и вечный мрак подземелья. Картарет спотыкался, как слепой, спускаясь вниз — нисходя в глубины трех тысяч исчезнувших лет.


4.

Они вошли в храм — в подземную усыпальницу-храм Нефрен-Ка. Священник миновал серебряные врата; изумленный спутник следовал за ним. Картарет обнаружил себя в громадном зале; ниши в стенах были уставлены саркофагами.

— Здесь покоятся мумии сошедших под землю жрецов и слуг, — объяснил проводник.

Странными были саркофаги последователей Нефрен-Ки; египтология не знала ничего подобного. Резные крышки были лишены известных и традиционных, общепринятых украшений; вместо этого они являли взгляду жутких ухмыляющихся демонов и мифических существ. Глаза из драгоценных камней издевательски глядели с черных ликов горгулий, порожденных кошмаром скульптора. Они сияли со всех сторон, пронизывая мрак этого маленького мирка мертвых — немигающие, неизменные, всеведущие.

Картарет тревожно озирался. Изумрудные глаза смерти, рубиновые глаза злобы, желтый зрак глумления: повсюду встречали они его взор. Он обрадовался, когда проводник наконец повел его прочь из зала и неяркие лучи фонаря упали на проем впереди. Минуту спустя облегчение уступило место новому ужасу: Картарет увидел, что ждало его там.

Охраняя проем, по обе стороны его высились две гигантские фигуры — две чудовищные, троглодитские фигуры. То были две гориллы; две громадные обезьяны; два обезьяноподобных образа, вырезанных из черного камня.

Они сидели на корточках мордами к проему, выставив могучие бедра, и угрожающе воздевали огромные волосатые руки. Блестящие морды казались до жестокости живыми; они усмехались в идиотическом ликовании, обнажая клыки. И они были слепы — безглазы и слепы.

Картарету было хорошо известно ужасное аллегорическое значение статуй. Слепые обезьяны воплощали Судьбу: неповоротливую, бездумную Судьбу, в чьей хватке менялись людские жизни и гибли мечты, раздавленные бесцельными взмахами бессмысленных лап. Так обезьяны управляли явью.

То были Слепые Обезьяны Истины, описанные в старинных легендах; символы древних богов, которым поклонялся Нефрен-Ка.

Картарет вновь вспомнил предания и задрожал. Если те истории правдивы, Нефрен-Ка совершил заключительное чудовищное жертвоприношение на непристойных коленях этих зловещих идолов; посвятил мертвых Ньярла-тхотепу и похоронил тела в саркофагах, стоящих в нишах. Затем фараон удалился в свой внутренний склеп.

Проводник бесстрастно прошел мимо угрожающих статуй. Картарет, подавляя тревогу, последовал за ним. Был миг, когда его ноги отказались пересекать порог и он застыл рядом с отвратительными стражами. Он глядел вверх, на слепые, зверские морды, ухмылявшиеся с головокружительной высоты, и чувствовал, что оказался в мире абсолютного кошмара. Но огромные руки манили его вперед, слепые личины щерились улыбками насмешливого гостеприимства.

Легенды не обманывали. Усыпальница существовала. Не лучше ли повернуть сейчас назад, обратиться за помощью и только после этого снова возвратиться в гробницу? Кто знает, какие неведомые ужасы таятся впереди, какая жуть прячется в непроглядно-черных тенях внутреннего, тайного склепа Нефрен-Ка? Все доводы разума подсказывали капитану, что нужно окликнуть странного жреца и отступить в безопасное место.

Но здесь, в тягостных подземельях прошлого, глас разума превратился в еле слышный, искаженный страхом шепот. В этом мире вековечного мрака царило древнее зло. Здесь необычайное оборачивалось явью и в самом страхе жило непреодолимое очарование.

Картарет знал, что должен продолжить путь; любопытство, алчность, жажда скрытой мудрости — все влекло его вперед. Слепые Обезьяны скалились в усмешке — усмешке то ли вызова, то ли приказания.

Жрец вошел в третий зал. Картарет последовал его примеру и пересек порог, за которым лежала пропасть невероятного.

В помещении на тысяче подставок горели факелы; их жаркое свечение окутывало колоссальную пещеру огненным сиянием, позволяя разглядеть всю невообразимую протяженность подземного зала. Голова капитана Картарета закружилась от жара и ядовитых миазмов.

Просторная и казавшаяся бесконечной погребальная камера под уклоном уходила в землю — огромный зал, совершенно голый, не считая мигающих красных светильников вдоль стен. Пылающие огни отбрасывали изломанные тени, мерцавшие противоестественной жизнью. Картарету почудилось, будто он стоит у входа в Карнетер — мифический подземный мир египетских преданий.

— Мы пришли, — тихо сказал проводник.

Неожиданный звук человеческого голоса потряс и даже испугал капитана. Его смятенное сознание воспринимало невероятные картины как часть какого-то фантастического сна; но четкие звуки произнесенных слов вернули его в призрачную явь.

Да, они пришли — пришли сюда, в средоточие легенд, в подземелье, известное Альхазреду, Принну и прочим чернокнижникам, изучавшимгреховные тайны истории. Явью был миф о Нефрен-Ка; но если так, не означает ли это, что и в остальном жрец не обманывал? Что здесь, на Стенах Истины, Черный Фараон отобразил будущее, предсказал появление самого Картарета в тайной усыпальнице?

Словно в ответ на шепчущий в сознании голос, проводник улыбнулся.

— Пойдемте, капитан Картарет; разве вы не хотите поближе взглянуть на стены?

Капитан не хотел осматривать стены — никак не хотел. Существование изображений подтвердило бы породивший их безбожный ужас. Если роспись существует, истинна и вся зловещая легенда; это будет означать, что Нефрен-Ка, Черный Фараон Египта, действительно принес жестокую жертву ужасающим темным богам и те вняли его молитвам. Капитан Картарет не желал верить в такое богохульство, в такую скверну, как Ньярлатхотеп.

Картарет решил выиграть немного времени.

— Где же могила самого Нефрен-Ка? — спросил он. — Где сокровища, где древние книги?

Проводник вытянул сухощавый указательный палец.

— В конце зала, — воскликнул он.

Взгляд Картарета скользнул по бесконечности освещенных стен, и ему показалось, что там, вдалеке, в самом деле громоздятся темным расплывчатым пятном какие-то предметы.

— Пойдем туда, — предложил он.

Гид пожал плечами. Он повернулся, и его ноги взметнули бархатную пыль.

Картарет следовал за ним, как в наркотическом бреду.

«Стены, — размышлял он. — Я не должен смотреть на стены. Стены Истины. Черный Фараон продал свою душу Ньярлатхотепу и обрел пророческий дар. Прежде чем умереть, он отобразил на стенах историю Египта. Я не должен смотреть, иначе я поверю. Мне не следует знать».

По сторонам мерцал красный свет. Шаг за шагом, светильник за светильником. Вспышка света, мрак, свет, мрак, свет.

Огни манили, влекли, соблазняли. «Погляди на нас, — приказывали они. — Дерзни увидеть все».

Картарет следовал за молчаливым проводником.

«Посмотри!» — вспыхнули огни.

Глаза Картарета остекленели. В голове толчками билась кровь. Месмерический блеск огней источал гипнотическое очарование.

«Посмотри!»

Неужели этот громадный зал никогда не закончится? Нет, впереди еще тысячи шагов.

«Посмотри!» — взывали прыгающие огни.

Красные змеиные глаза во мраке подземелья; глаза искусителей, провозвестников черного знания.

«Гляди же! Познание! Мудрость!» — замигали огни. Огни пылали в разуме Картарета. Почему бы не глянуть — это ведь так легко? Зачем бояться?

— К чему бояться? — повторил вопрос смятенный разум. С каждой новой вспышкой огней страх отступал.

И наконец Картарет посмотрел на стены.


5.

Текли безумные минуты. Он был не в силах произнести ни слова. Затем забормотал слабым голосом, слышимым лишь ему одному.

— Правда, — прошептал он. — Все это — правда.

Он глядел на высившуюся слева стену, утопавшую в красном сиянии. Бесконечный гобелен Байе*, высеченный в камне. Грубый рисунок был выполнен в черно-белых тонах и тем не менее выглядел пугающим. Он не напоминал ни привычные египетские фрески, ни фантастический и символический стиль обычных египетских иероглифов. Это и казалось самым ужасным: Нефрен-Ка был реалистом. Люди на его рисунках были людьми, здания — зданиями. Здесь была изображена неприкрытая явь, и видеть ее было жутко.

Ибо на том отрезке стены, куда Картарет, набравшись мужества, бросил взгляд, красовалось изображение битвы крестоносцев с сарацинами. Никакой ошибки быть не могло.

Крестоносцы тринадцатого века! Почти два тысячелетия миновали с тех пор, как Нефрен-Ка обратился в прах…

Рисунки были небольшими, однако живыми и яркими; они с необычайной легкостью змеились по стене, одна сцена перетекала в другую, словно художник работал непрерывно, не покладая рук. Казалось, он ни на миг не останавливался и в неустанном труде, в едином сверхъестественном порыве покрыл изображениями все стены гигантского зала.

Так оно и было. Единый сверхъестественный порыв!

Картарет больше не сомневался. Разум искал рациональное опровержение — но невозможно было поверить, что рисунки выполнили разные художники. То была работа одного человека. И эта неразрывная преемственность, безошибочная и жуткая последовательность, расчетливое отображение ключевых и важнейших этапов египетской истории, аккуратность и упорядоченность! Такое мог изобразить лишь гениальный историк — или пророк. Нефрен-Ка был наделен пророческим даром. А значит.

Ощущая растущий страх, Картарет брел вслед за проводником. Стена приковывала теперь его взгляд, как завораживающие глаза Медузы. Он шел, словно погружаясь в историю — историю и красный кошмар. Повсюду танцевали пылающие фигуры.

Он видел расцвет империи мамелюков, глядел на деспотов и тиранов Востока. Не все из увиденного было знакомо Картарету, ибо история хранила немало забытых страниц. Кроме того, почти на каждом шагу сцены менялись, и это сбивало его с толку. Один из рисунков, с вкраплениями александрийских придворных мотивов, изображал подземелье — очевидно, какие-то катакомбы под городом. Люди в длинных одеждах, странно походивших на одеяние проводника Картарета, беседовали с высоким белобородым человеком, чью грубо набросанную фигуру, казалось, окружала аура черной и мрачной силы.

— Людвиг Принн, — тихо сказал проводник, проследив за взглядом Картарета. — Он встречался с нашими жрецами, как вы знаете.

По непонятной причине изображение этого почти легендарного провидца взволновало Картарета сильнее, чем все встреченные до сих пор ужасы. Непринужденно включенный в процессию истории портрет печально известного чародея намекал на страшные вещи; Картарет словно прочитал в «Кто есть кто» сухую и прозаическую биографию Сатаны.

И тем не менее, пока они шли вперед, к все еще невидимой могиле Нефрен-Ка, капитан с неким болезненным любопытством не сводил глаз со стен. Проводник — жрец, теперь Картарет в этом не сомневался — молча шел впереди, но украдкой поглядывал на белого.

Капитан Картарет шел, как во сне. Только стены были явью — Стены Истины. Он видел восход и цветение Османской империи, глядел на неведомые сражения и забытых царей. Череда рисунков часто перемежалась сценами, изображавшими жрецов тайного культа Нефрен-Ка; в тревожном окружении катакомб и гробниц они предавались сомнительным занятиям и омерзительным удовольствиям. Кинолента времени разматывалась; капитан Картарет и его спутник шли вперед.

Стены Истины продолжали свое повествование.

На небольшом участке стены были изображены жрецы, ведущие человека в елизаветинском костюме по коридорам какого-то строения — похоже, пирамиды. Странное зрелище представлял собой этот галантный кавалер в изысканных одеждах среди руин древнего Египта; ужасно было видеть, словно наблюдая из-за угла, как один из жрецов, незаметно подкравшись, всадил в спину англичанина нож, когда тот склонился над саркофагом с мумией.

Детализация рисунков произвела на Картарета большое впечатление. Черты лиц отличались почти фотографической точностью; рисунки, хотя и грубые, были жизнеподобны и реалистичны. С такой же точностью были изображены предметы обстановки и прорисован фон каждой сцены. В исторической достоверности изображений и, следовательно, их правдивости сомневаться не приходилось. Но самое худшее состояло в том, что обыкновенный, даже самый образованный и знающий художник, никогда не сумел бы изобразить все это, не увидев.

Нефрен-Ка, принеся жертву Ньярлатхотепу, узрел ход истории в пророческих видениях.

Картарет видел истины, открытые демоном…

Они шли все вперед и вперед, к пылающему храму веры и смерти в конце зала. История шла за ними по пятам. Теперь Картарет видел рисунки, относящиеся к новейшей эпохе. Появилось изображение Наполеона.

Сражение при Абукире. резня у пирамид. разгром кавалерии мамелюков. вступление французских войск в Каир.

Снова подземелье и жрецы. Рядом трое белых в французской военной форме тех времен. Жрецы ведут их в красный зал. Французы захвачены врасплох, побеждены, убиты.

Что-то в рисунке показалось Картарету знакомым. Он припомнил страницы книг, рассказывавшие о египетском походе. Наполеон взял с собой ученых и исследователей для изучения пирамид и гробниц страны. Они нашли Розеттский камень и многое другое. Вероятно, эти трое натолкнулись на тайну, которую скрывали жрецы Нефрен-Ка — и потому их, согласно рисункам на стенах, заманили в смертельную западню. Да, знакомая история — но было в этом еще что-то неопределенно знакомое.

Они шли, и на стенах мелькала панорама лет и десятилетий. Турки, англичане, Гордон, разграбление пирамид, мировая война. И постоянно встречающиеся изображения жрецов Нефрен-Ка и того или иного белого незнакомца в катакомбах или склепах. Белый неизменно умирал. Все это было до боли знакомо.

Картарет отвел глаза от стены и увидел, что они со жрецом приблизились к пятну мрака в конце гигантского пламенеющего зала. Оставалось еще шагов сто. Жрец, пряча лицо в складках бурнуса, манил его рукой.

Картарет поглядел на стену. Рисунки обрывались. Но нет — прямо впереди свисал с карниза под потолком величественный занавес из темно-красного бархата; он уходил в темноту и вновь появлялся из мрака, скрывая противоположную стену зала.

— Будущее, — пояснил проводник.

Капитан Картарет вспомнил, как жрец рассказывал ему, что каждый день чуть отодвигает завесу и открывает изображение следующего дня. Он вспомнил и кое-что еще — и поспешно взглянул на последний видимый участок Стены Истины — там, рядом с занавесом.

Капитан ахнул.

Так и есть! Он словно гляделся в миниатюрное зеркало и видел свое собственное лицо.

Видел совершенное сходство всех линий, черт и фигур. На рисунке капитан и жрец Нефрен-Ка, совсем как сейчас, стояли в красном зале у Стены Истины.

Красный зал… что-то знакомое… Елизаветинский кавалер был убит в катакомбах жрецами Нефрен-Ка. Французские ученые погибли в красном зале. После и другие египтологи оказывались вместе со жрецами в красном зале, и все они были убиты. Красный зал! Что-то знакомое? Как бы не так — сходное! Все они побывали в этом зале! А теперь он сам стоял здесь, рядом со жрецом Нефрен-Ка. Другие умерли, потому что слишком много знали. Слишком много знали — о Нефрен-Ка?

Ужасное подозрение становилось отвратительной явью. Жрецы Нефрен-Ка защищали свою веру. Эта гробница мертвых предводителей культа была их святилищем, их храмом. И когда посторонние проникали в их тайну, жрецы заманивали их сюда и убивали, дабы другие не узнали слишком много.

Не случится ли с ним то же самое?

Жрец молчал и пристально глядел на Стену Истины.

— Полночь, — тихо произнес он. — Я должен отодвинуть занавес и открыть изображение грядущего дня. Капитан Картарет, вы выразили желание увидеть, что уготовило вам будущее. Сейчас ваше желание исполнится.

Плавным движением он чуть отодвинул занавес. И молниеносно отпрянул.

Из складок бурнуса взлетела рука. Сверкающий кинжал прорезал воздух и вонзился в спину Картарета, мерцая красными отблесками огней. Кровь, что потекла из спины капитана, была еще краснее.

Издав короткий стон, белый упал. В его глазах застыло выражение неизбывного ужаса, порожденного не одной только смертью. Ибо, падая, капитан Картарет успел прочитать свое будущее на Стене Истины — доказательство безумия, что не могло существовать.

Умирая, капитан Картарет увидел, как его зарезал жрец Нефрен-Ка. Увидел, как истекли часы его бытия.

Жрец исчез из безмолвной усыпальницы в тот миг, когда последний взор умирающих глаз явил Картарету изображение неподвижного белого тела — его тела — лежащего в объятиях смерти у подножия Стены Истины.


(Fane of the Black Pharaoh, 1936)

Перевод Е. Лаврецкой

Куколка

Сразу должен оговориться: я не очень уверен, что история, которую собираюсь рассказать, произошла на самом деле. Может быть, весь этот кошмар мне просто приснился, а если это был сон наяву, то, очевидно, это было первым симптомом страшного психического расстройства. Сам же я, конечно, не вижу причин сомневаться в истинности собственных ощущений. Что знаем мы, в конце концов, о реальной картине жизни на Земле?

Чудовищные уродства, мерзкие извращения, в которые разум отказывается верить, — все это существует, живет рядом с нами. С каждым годом в копилке открытий — научных ли, географических или философских — накапливаются все новые и новые факты, подтверждающие так или иначе одну простую истину: мир наш, оказывается, совсем не таков, каким мы его, в наивной слепоте своей, вообразили. С некоторыми из нас время от времени происходят странные вещи, в результате чего каждый раз завеса перед неведомым чуточку приподнимается. И выясняется: дикий, невообразимый ужас — здесь, совсем рядом! Позвольте, а есть ли вообще у человека основания полагать, будто выдуманный им «окружающий мир» существует реально?

Впрочем, судьба посвящает в страшную тайну лишь одного из миллиона, оставляя гигантские массы людей в блаженном неведении. То и дело слышим мы о пропавших без вести путешественниках, об ученых, сгинувших вдруг бесследно, — и тут же, не моргнув глазом, объявляем безумцем смельчака, который, чудом вернувшись в нашу реальность, осмеливается рассказать миру о том, что он увидел за ее пределами. Многие в такой ситуации предпочитают помалкивать, и вряд ли стоит тому удивляться. Так и живет человечество, не подозревая о том, что поджидает его совсем рядом, за порогом привычного бытия.

Мрак этот понемногу просачивается в нашу жизнь: то и дело слышим мы разговоры о каких-то морских чудовищах и подземных тварях, вспоминаем легенды о карликах и гигантах, читаем научные сообщения о случаях противоестественного зачатия и рождения. Войны, эпидемии, голод — все это пробивает брешь в незримой стене: черная гидра кошмара выползает из-под фальшивого фасада человеческой сути, и тогда узнаем мы о людоедстве и некрофилии, о гуллях, пожирающих трупы, о гнусных ритуалах жертвоприношений, о маниакальных убийствах и преступлениях, оскверняющих само имя Бога.

Сейчас, размышляя о том, что довелось мне пережить самому, сравнивая свой собственный опыт с рассказами других таких же невольных очевидцев, я начинаю опасаться за собственный разум. Поэтому, если можно только придумать сколько-нибудь правдоподобное объяснение всей этой истории, я молю Господа: пусть же кто-то это сделает, и как можно скорее!

Доктор Пирс говорит, что я нуждаюсь в полном покое. Он-то, кстати, и предложил мне изложить свои воспоминания на бумаге, надеясь, очевидно, хотя бы таким образом остановить нарастающий поток ужаса, который вот-вот, кажется, настигнет меня и поглотит навсегда. Но нет покоя в душе моей и не будет его до тех пор, пока я не узнаю всей правды или пока не встретится на моем пути человек, который сумеет раз и навсегда убедить меня в том, что все эти страхи не имеют под собой абсолютно никаких оснований.

К тому моменту, когда я оказался в Бриджтауне, нервы мои, признаться, были уже порядком расшатаны. Последний год в колледже отнял у меня много сил, так что из тисков изнуряющей учебной рутины я вырвался с неописуемым облегчением. Убедившись в том, что успех нового лекционного курса по меньшей мере на год обеспечил мне достаточно прочное положение на факультете, я решил наконец взять долгожданный отпуск, а все мысли, так или иначе связанные с академической деятельностью, разом выбросить из головы.

Чем соблазнил меня Бриджтаун в первую очередь, так это озерцом — идеальным, судя по всему, местечком для ловли форели. В том ворохе рекламной макулатуры, которую я не преминул заранее проштудировать, этому тихому и скромному сельскому курорту не было посвящено ни строчки, а случайно попавшийся мне на глаза проспектик не сулил заезжему счастливцу ни площадок для гольфа, ни трасс для конной выездки, ни открытых плавательных бассейнов. О званых ужинах, грандиозных балах и духовых оркестрах «на восемнадцать персон» здесь также не было сказано ни слова. Окончательно обезоруженный отсутствием даже упоминания о «великолепии лесных и озерных пейзажей», украшающих этот «райский уголок, затерявшийся на Земле благодаря чудесной ошибке природы», или о «лазурных небесах и изумрудных чащах», предлагавших, как водится, зачарованному путешественнику «вкусить эликсир вечной юности», ни много ни мало — я собрал свою коллекцию курительных трубок, упаковал саквояж и, забронировав телеграммой номер в отеле, отправился в путь.

Первые впечатления о Бриджтауне в полной мере оправдали мои ожидания. До сих пор с умилением вспоминаю я эту невзрачную деревушку, расположившуюся на берегу озера Кейн — чудом уцелевший осколок минувшей эпохи, островок давно позабытой всеми чистой, здоровой жизни, — и ее жителей, тихих и скромных людей, ничуть не испорченных тлетворным духом цивилизации. Ни тракторов с автомобилями, ни вообще какой-нибудь техники я здесь не заметил; несколько телефонных будок да проходящее в стороны шоссе — вот, похоже, и все, что связывало Бриджтаун с внешним миром. Да и приезжих тут было немного — в основном охотники да рыбаки. Главное, не видно было ни живописцев, ни разного рода «эстетов» — дилетантствующих и профессиональных, — имеющих прескверное обыкновение наводнять в летние месяцы самые благодатные уголки природы. Впрочем, тут бы, наверное, такую публику и терпеть не стали: местные жители, при всей своей необразованности, обладают природной проницательностью и малейшую фальшь в человеке чувствуют за версту. Что ж, лучшего места для отдыха трудно было и пожелать.

В трехэтажной гостинице под названием «Гейнс-хаус», расположившейся на берегу почти у самой воды, всеми делами заправлял Абессалом Гейнс, седовласый джентльмен старой закалки, чей отец, как я слышал, поднимал здесь рыбный промысел еще в шестидесятых годах прошлого века. Нынешний владелец дома если и был знатоком этого дела, то явно лишь в потребительской его части. Светлые, просторные комнаты, обильная пища — плод кулинарных изысканий вдовствующей сестры Гейнса и верной его помощницы, — все это и многое другое давно уже превратило «Гейнс-хаус» в рыбацкую мекку.

Полностью удовлетворенный первыми впечатлениями, я приготовился в предвкушении исключительного времяпрепровождения расслабиться, как вдруг: во время первой же прогулки по деревенским улочкам лицом к лицу столкнулся с Саймоном Мальоре.

Впервые мы с ним встретились на втором семестре во время моего пребывания в колледже, и с первых же минут знакомства молодой человек этот произвел на меня неизгладимое впечатление, причем отнюдь не только своей внешностью. Впрочем, выглядел Саймон действительно более чем своеобразно: высокий рост и необыкновенная худоба, широченные плечи и безобразно искривленная, уродливая спина резко выделяли его из общей студенческой массы. Мальоре не был, по-видимому, горбуном в привычном смысле этого слова, но из-под левой лопатки его выпирал какой-то опухолевидный нарост, отчего туловище казалось переломленным пополам. Как ни пытался бедняга скрыть свой природный дефект, все было безрезультатно.

В остальном же Саймон Мальоре производил необычайно приятное впечатление. У него были черные волосы, серые глаза, нежная белая кожа и в целом благороднейший облик яркого представителя лучшей части мыслящего человечества.

Незаурядным умом своим прежде всего и поразил меня Саймон с первых же минут нашего знакомства. Литературные работы его были не просто блестящи — они поражали удивительной законченностью логических построений, поистине божественным полетом мысли. В поэтическом творчестве наш странный студент, правда, явно шел на поводу у собственного, несколько болезненного, воображения, но уж по крайней мере, сказочные образы, рожденные его мрачной фантазией, никого не могли оставить равнодушным. Одно из стихотворений Мальоре, «Ведьма повешена», удостоилось ежегодной премии фонда Эджуорта, несколько других осели в различных частных антологиях.

В общем, обладатель столь незаурядного таланта, разумеется, заинтриговал меня необычайно. Сам он, впрочем, все мои попытки к сближению встречал с прохладцей, явно давая понять, что любому обществу предпочитает уединение, и долгое время я никак не мог уразуметь, чем же вызвана такая замкнутость — своеобразием ли характера или, может быть, болезненным осознанием физической ущербности.

Саймон снимал квартиру в несколько комнат и, судя по всему, явно не был стеснен в средствах. Отношений с товарищами по учебе он почти не поддерживал, хотя в любой компании был бы, конечно, принят с радостью: всех восхищали в нем живой ум, изысканные манеры и не в последнюю очередь выдающиеся познания в различных областях литературы и искусства. Время шло, и барьер его природной застенчивости стал давать первые трещины. Постепенно мне удалось завоевать расположение своего талантливого студента, и очень скоро мы стали встречаться у него на квартире, коротая вечера в долгих беседах. Тут-то я впервые узнал о непоколебимой вере Саймона в оккультные науки, в магическую силу тайного знания. Кое-что рассказал он мне и о своих итальянских предках (один из них, если не ошибаюсь, был приближенным Медичи): все они перебрались в Америку в незапамятные времена, спасаясь от преследования инквизиции. Патологический интерес к черной магии, судя по всему, перешел к моему другу по наследству. Постепенно я стал узнавать и о собственных его изысканиях в тех областях знания, которые принято считать запретными. Оказалось, например, что сюжеты рисунков, которыми была буквально усеяна вся его квартира, были заимствованы им из сновидений; не менее удивительные образы нашли свое воплощение в глине. Что же касается книг — старых и в большинстве своем очень странных, — то они здесь занимали практически все полезное пространство. Из знакомых мне названий я отметил «Поедание мертвых в гробах» Рантфа издания 1734 года, бесценный греческий перевод «Субботней Каббалы», датированный 1686 годом, «Комментарий к чернокнижию» Майкрофта и скандально нашумевшую в свое время «Тайны червя» Людвига Принна.

Осенью 1933 года отношения наши были внезапно прерваны известием о смерти его отца. Даже не попрощавшись со мной, Саймон оставил колледж — как оказалось впоследствии, навсегда — и спешно отбыл на Восток. Неизгладимый след оставили в душе моей эти несколько лет нашей странной дружбы: за это время я успел не только проникнуться глубоким уважением к Саймону Мальоре, но и всерьез заинтересоваться его творческими планами, которые были, кстати сказать, весьма обширны: он собирался всерьез приступить к изучению истории колдовских культов Америки, а также продолжать работу над романом, художественными средствами вскрывающим суть такого явления, как суеверие, и исследующим механизм действия суеверия на человеческую психику. Увы, за все это время Саймон не написал мне ни строчки, и вплоть до этой случайной встречи на деревенской улочке Бриджтауна я не имел ни малейшего представления о том, как сложилась дальнейшая судьба моего друга.

Мальоре окликнул меня первым, иначе мы бы, наверное, разминулись. Он изменился неузнаваемо: постарел, весь как-то сник, я бы сказал, опустился. Лицо осунулось и побледнело; тень от черных кругов, что пролегли под глазами, запала, казалось, глубоко внутрь, в самый взгляд. Саймон протянул руку, и я с ужасом увидел, как дрожит его ладонь, как напряглось искаженное нервной гримасой лицо. В привычной своей великосветской манере он осведомился о моем здоровье, но голос его прозвучал неожиданно глухо и слабо.

Объяснив в двух словах причину своего появления в Бриджтауне, я с нетерпением стал его расспрашивать. Выяснилось, что после смерти отца он живет здесь, в фамильном особняке, напряженно работает над новой книгой и очень надеется на то, что усилия его будут в конечном итоге вознаграждены. Впрочем, уже через несколько минут, сославшись на усталость, Саймон извинился за свой неряшливый вид и недвусмысленно подвел под нашим разговором черту: хотелось бы, мол, побеседовать пообстоятельней, но в ближайшие дни он будет занят; на следующей неделе, может быть, он сам заглянет ко мне в гостиницу, а пока должен бежать: нужно успеть еще в лавку, купить бумагу…

Распрощавшись с какой-то странной поспешностью, Саймон повернулся, чтобы уйти. В этот момент я случайно взглянул на его спину и замер, будто пораженный током: горб вырос чуть ли не вдвое! Но что могло послужить причиной столь разительных перемен — неужели одна только изнурительная работа? При мысли о саркоме у меня мороз пошел по коже.

По дороге в отель я не переставая думал о странной встрече. Более всего поразила меня в Саймоне крайняя истощенность. То, что работа над новой книгой самым пагубным образом сказалась на его здоровье, сомнений не вызывало: должно быть, выбор темы также не способствовал сохранению душевного равновесия. Замкнутый образ жизни, постоянное нервное перенапряжение — похоже, все это привело моего друга на грань катастрофы. Я твердо решил взять над ним опекунство; для начала следовало навестить его, причем немедленно, не дожидаясь приглашения, а потом — потом что-то предпринимать. И чем скорее, тем лучше.

Вернувшись в гостиницу, я решил разузнать у старого Гейнса все, что тому известно о Саймоне Мальоре: о его работе и жизни здесь, может быть, даже о причинах внезапно происшедших с ним перемен. История, рассказанная хозяином гостиницы, признаться, застала меня врасплох. По его словам выходило, будто уже одно только имя Мальоре повергает жителей в трепет, а последнего из них, «мастера Саймона», здесь боятся особенно.

За этой семьей, одной из самых богатых в округе, закрепилась поистине зловещая репутация. Род Мальоре, если верить молве, сплошь состоял из колдунов и ведьм. Темные делишки свои они, конечно, изо всех сил скрывали от посторонних глаз, ну да разве в деревне что-нибудь утаишь…

Похоже, мир не знал еще такого Мальоре, которого природа не наградила каким-нибудь физическим недостатком. Одни из них появлялись на свет Божий с ужасными кожными наростами на лице, другие — с вроденной косолапостью. Никталопов, то есть тех, кто видит ночью не хуже, чем днем, среди них было великое множество, а уж о пресловутом «дурном глазе» вряд ли стоит и говорить. В роду Мальоре было двое карликов; впрочем, хватало и горбунов: до Саймона таким увечьем страдали по меньшей мере еще двое — его отец и прапрадед.

О скрытности Мальоре здесь слагались легенды, немало разговоров ходило и о кровосмесительных браках. Все это — по мнению местных жителей (которое Гейнс безоговорочно разделял) — свидетельствовало об одном: семейка явно знается с нечистой силой. Если нужны доказательства — пожалуйста. Почему, скажите на милость, Мальоре с первых дней своего пребывания здесь чурались односельчан и почти не выходили из своего дома? Чем объяснить тот факт, что никого из них ни разу не видели в церкви? И что за сила выгоняет их из дому по ночам, когда порядочному человеку полагается спать сном праведным?.. Нет, неспроста все это. Знать, скрывают они что-то в своем особняке, страшатся какой-то огласки. Говорят, все у них там сплошь завалено богопротивными книгами. А еще ходят слухи, будто не по своей воле уехали они из той заморской страны, а изгнали их оттуда за какие-то страшные злодеяния: И потом, больно вид у них подозрительный: не иначе, и здесь замышляют что-то недоброе: Ну да, так оно и есть, скорее всего!..

Разумеется, никаких конкретных претензий предъявить Мальоре никто не мог. История не занесла в эту глушь ни вируса «охоты на ведьм», ни повальных эпидемий бесовской одержимости. Тут не слыхали ни о «лесных алтарях», ни об «оживающих» время от времени персонажах индейских мифов — тех, что призрачными монстрами кое-где разгуливают еще по чащобам. В Бриджтауне не пропадал скот, не исчезали люди — одним словом, не происходило ничего такого, в чем можно было бы прямо обвинить ненавистных пришельцев. И тем не менее семья Мальоре была окружена стеной суеверного страха. Наследника вымирающего рода здесь почему-то боялись особенно.

Судьба невзлюбила Саймона с первых же минут его жизни. Мать мальчика умерла во время родов, причем акушеров к ней пришлось вызывать из города: местные эскулапы все как один отказались иметь дело с ужасной семьей. Каким-то чудом младенец выжил, но несколько лет его никто не видел: лишь много позже жители деревни узнали, что отец с братом сумели-таки выходить бедолагу.

Когда Саймону исполнилось семь лет, его отправили в частную школу, и в Бриджтауне он вновь появился пять лет спустя, сразу же после смерти дяди. Местные знатоки утверждали, будто тот скончался от внезапного помрачения ума: не намного более определенным был и официальный диагноз: смерть, согласно ему, наступила от кровоизлияния в мозг вследствие опять-таки какого-то необъяснимого приступа.

Саймон рос на редкость симпатичным мальчуганом; поначалу бугорок под лопаткой почти не был виден и, судя по всему, не беспокоил его. Через несколько недель после первого своего приезда мальчик опять уехал в школу и появился здесь вновь лишь два года назад, спустя несколько дней после смерти отца…

Долгие годы старик прожил в огромном пустом доме совершенно один. Тело его обнаружили случайно: проходивший мимо разносчик заглянул ненароком в раскрытую дверь и остолбенел: в огромном кресле сидел мертвец, с лицом, искаженным нечеловеческим ужасом, с остановившимся взглядом, вперившимся в пустоту. Перед покойником лежала книга в железном окладе, страницы которой были испещрены неведомыми письменами. Прибывший вскоре доктор объявил, не долго думая, что смерть наступила вследствие сердечного приступа. Но разносчик, видевший ужас в остекленевших глазах Джеффри Мальоре, успел взглянуть краем глаза на какие-то нехорошие, странно волнующие рисунки и потому имел на этот счет свое особое мнение. Ничего в комнате рассмотреть ему толком не удалось, поскольку очень скоро здесь объявился Мальоре-младший.

Сообщить Маймону о смерти отца к тому времени еще не успели, так что его приезд поверг присутствующих в состояние шока. В ответ на все расспросы юноша, ко всеобщему изумлению, извлек из кармана письмо двухдневной давности, в котором отец сообщал сыну о предчувствии скорой кончины и просил поторопиться с приездом. Судя по всему, форма послания была продумана заранее, и тщательно подобранные фразы заключали в себе помимо очевидного еще и какой-то скрытый смысл; этим только и можно было объяснить тот весьма странный факт, что молодой человек не затруднил себя никакими расспросами об обстоятельствах смерти Мальоре-отца.

Похороны прошли тихо. По семейной традиции тело было погребено в подвальном склепе. Зловещие события, предшествовавшие возвращению Саймона в родные пенаты, само необъяснимое его появление — все это встревожило местных жителей не на шутку. Тучи страха и подозрений сгустились над старым особняком. Увы, в дальнейшем не произошло ничего, что хоть как-то помогло бы их развеять.

Саймон остался жить в доме один, без прислуги, не предпринимая ни малейших попыток сблизиться с кем-либо из соседей. Если он и появлялся иногда в деревне, то лишь для того, чтобы купить продуктов (в основном рыбы и мяса, причем, как было замечено, в изрядных количествах), загрузить их в автомобиль и снова скрыться в своей цитадели. Время от времени Саймон останавливался у аптеки и покупал снотворное. В разговоры при этом он ни с кем не вступал, на вопросы отвечал кратко и неохотно.

По деревне прошел слух, будто бы юный Мальоре заперся в доме и пишет книгу (уровень образованности молодого человека, по-видимому, даже у недругов сомнений не вызывал). Между тем Саймон стал появляться на людях все реже. С внешностью его стало происходить нечто странное, и это немедленно сделалось предметом оживленнейших обсуждений в округе.

Во-первых, стал расти горб. Саймон носил теперь очень просторный плащ и передвигался с большим трудом, низко согнувшись, будто под тяжестью непосильной ноши. Сам он к врачам не обращался, а о чем-то спросить юношу или просто дать ему добрый совет никому, по-видимому, в голову не приходило. Во-вторых, Саймон стал буквально стареть на глазах, внешностью все более напоминая покойного дядюшку Ричарда. Все чаще в глазах его стало появляться характерное для никталопии фосфоресцентное свечение, что еще в большей степени подогрело любопытство местных обывателей. Вскоре невероятные слухи стали обрастать еще более невероятными фактами.

Саймон стал вдруг приходить на отдаленные фермы и приставать к хозяевам — людям в основном почтенного возраста — со странными расспросами. По его словам, он пишет книгу об истории фольклора и очень нуждается в местных легендах. Может быть, старожилам известно что-нибудь о здешних колдовских культах, о ритуалах у «лесных алтарей»? не затерялось ли в окрестностях избушки с привидением или просто местечка, пользующегося дурной славой? Не слыхал ли кто такого имени — Ниарлапотеп? А Шуб-Нигуррат? Или известен «Черный посланник»? Все интересовало Мальоре: и миф паскуантогских индейцев о человекозавре и любые упоминания о шабашах ведьм или появлении овечьих трупов со следами, которые свидетельствовали бы о ритуальном убийстве: От таких расспросов у фермеров волосы поднимались дыбом.

Вообще-то отдельные слухи о лесных чудищах сюда доходили — как с северного побережья, так и с восточных склонов; обитатели этих мест любили пошептаться в деревне о кошмарах. Но обсуждать такие вещи вслух, да еще с этим несчастным изгоем, никто, конечно же, не собирался. На вопросы свои Мальоре получал в лучшем случае уклончивые, а в худшем — просто грубые ответы. Впрочем, и старожилов можно было понять: загадочные визиты эти производили на них крайне неприятное впечателние.

Слухи о похождениях горбуна мигом облетели округу. Самую сногсшибательную историю поведал своим друзьям старый фермер по фамилии Тэтчертон, чей дом стоял на отшибе у западного берега, вдали от шоссе. Как-то вечером он услышал стук в дверь: на пороге стоял Мальоре. Вынудив не слишком обрадованного хозяина пригласить его в гостиную, молодой человек принялся расспрашивать его о каком-то старом кладбище, якобы затерявшемся поблизости. По словам старика, Мальоре был близок к истерике и нес нескончаемую слезливую ахинею о «тайнах могилы» и «тринадцатом соглашении», о «пиршествах Альдера», «песнопениях Доэля» и тому подобной мистической чепухе. Что-то такое говорил он о «ритуале Отца Йинга», да еще о неких «церемониях», якобы имевших место неподалеку от кладбища, упомянул несколько конкретных, но совершенно незнакомых имен. Саймон задавал вопрос за вопросом: не замечалось ли в этих местах пропажи овец, не слышны ли в зарослях «манящие голоса», — пока не получил от хозяина на все вопросы сразу резкий отрицательный ответ. Кончилось дело тем, что Тэтчертон запретил незваному гостю появляться здесь впредь, а тому очень хотелось, оказывается, еще и при свете дня осмотреть окрестности.

Горбун вспыхнул и готов был уже ответить резкостью, как вдруг с ним произошло нечто странное. Он побледнел, согнулся в три погибели, пробормотал что-то, похожее на извинения, и, пошатываясь побрел к двери. Со стороны могло показаться, будто у парня начались колики. Но то, что увидел в этот момент Тэтчертон, лишило его дара речи. Горб на спине у Мальоре шевелился — да, да, ерзал, бился в конвульсиях, будто спрятанный под плащом зверек! В ту же секунду гость резко повернулся и попятился к двери, как рак, надеясь, очевидно, хотя бы так скрыть от посторонних глаз необъяснимые движения под своей одеждой. Затем бросился за порог, по-обезьяньи припустил по дорожке и, доскакав до машины, каким-то невероятным манером плюхнулся на сиденье. Через секунду автомобиля и след простыл, а Тэтчертон так и остался стоять столбом, заранее предвкушая тот эффект, который произведет завтра его рассказ на приятелей.

С этого момента Мальоре вообще перестал появляться в деревне. Разговоры о нем здесь, впрочем, не прекращались, и все в конечном итоге сошлись на том, что, кто бы ни был на самом деле этот горбун, благоразумнее всего будет держаться от него подальше. Вот и все в общих чертах, о чем рассказал мне старый Гейнс. Выслушав его очень внимательно, я тут же поднялся к себе с тем, чтобы как следует поразмыслить над этой историей.

О том, чтобы безоговорочно принять сторону местных жителей, для меня, разумеется, не могло быть и речи. Наоборот, жизненный опыт подсказывал мне, что «факты» эти в большинстве своем попросту выдуманы. Такова психология любой сельской общины: тут все, сколько-нибудь отличное от общепринятого, воспринимается с подозрением.

Да. семья Мальоре издавна жила в своем доме уединенно и замкнуто — и что из этого? Любая группа иммигрантов на их месте повела бы точно так же. Дурная наследственность? Несомненно! Но кто сказал, что это — прямое следствие общения с нечистой силой? Сколько же таких «колдунов», чьим единственным «преступлением» перед обществом был какой-нибудь физический недостаток, стали жертвами человеческой темноты и невежества! Кровосмешение? Не исключено. Но кто бросит камень в этих несчастных, всюду вне стен своего дома встречавших только ненависть да еще страх? И какое все это имеет отношение к черной магии? Семьи отверженных — не редкость в сельской глубинке, и, уж конечно, участь эта выпадает отнюдь не только на долю приезжих.

Странные книги? Охотно верю. Никталопия? Почему бы нет: явление это прекрасно изучено, встречается у представителей различных народов. Пожалуй, даже вероятность умственного расстройства не следовало бы сбрасывать со счетов: человеческий разум под гнетом одиночества особенно беззащитен: да нет же! У Саймона светлая голова. Просто в своем увлечении оккультизмом он зашел слишком далеко.

О чем свидетельствует хотя бы тот факт, что в поисках материала для своей новой книги он вздумал обратиться за помощью к местным фермерам? Всего лишь о полном отсутствии жизненного опыта — и только. Откуда было знать бедняге, что эти темные люди с молоком матери впитывают в себя суеверный ужас перед неведомым, что любое отклонение от нормы воспринимается ими как дурной знак?

Впрочем, за всем этим нелепым нагромождением сплетен явственно проглядывала реальность, слишком безрадостная и тревожная, чтобы я мог позволить себе хоть малейшее промедление. Следовало завтра же отправиться к Саймону и поговорить с ним серьезно. Необходимо вырвать его наконец из этой трясины и препоручить толковому специалисту-психиатру. Ему пора кончать с этой треклятой работой, иначе она покончит с ним: она раздавит его — физически и духовно. Окончательно утвердившись в своих намерениях, я спустился к ужину, затем вышел к озеру, чтобы полюбоваться перед сном полной яркой луной и зеркальным великолепием водной глади, после чего вернулся в гостиницу. На следующий день мне предстояло взяться за осуществление намеченного плана.

Особняк Мальоре находился примерно в полумиле от Бриджтауна. Старый запущенный дом как бы зависал на самом краю острого утеса, хмуро уставившись в пустоту огромными дырами черных окон. От одной только мысли о том, как должны выглядеть эти зияющие глазницы в безлунную ночь, мне стало не по себе. Каменное чудовище чем-то очень напоминало летучую мышь: посередине этакой злобной головкой вздымался сдвоенный центральный фронтон; длинные боковые пристройки заостренными крыльями хищно распластались на краю обрыва. Не на шутку растревоженный собственными фантазиями, на всем своем пути по темной аллее, ведущей к дому, я был занят исключительно попытками направить ход мыслей в рациональное русло. Нажимая на кнопку звонка, я был уже совершенно спокоен. В конце концов, меня привело сюда серьезное дело.

Прозрачный звук колокольчика стеклянным эхом рассыпался по извилистым коридорам пустого дома. Откуда-то издалека донеслись шаркающие шаги, затем внутри что-то лязгнуло, дверь отворилась, и в проеме возник силуэт Саймона Мальоре, неясный и зыбкий в сумеречном полумраке.

Вздыбившийся за спиной бугор переломил несчастного надвое, руки повисли по бокам, как плети, но не это поразило меня в первый момент, а его лицо — безжизненно-серая восковая маска — и жуткое зеленоватое свечение глаз, впившихся в меня пустым и холодным кошачьим взглядом. Саймон не узнавал меня. Я стоял перед ним, словно загипнотизированный, не в силах совладать с поднимающейся откуда-то волной необъяснимого отвращения.

— Саймон, я пришел, чтобы…

Губы его раздвинулись и шевельнулись двумя белыми извивающимися червяками; затем медленно раскрылся рот, и оттуда, будто из мерзкой черной норы, полезли наружу слова-слизняки: Или вновь в этом сумрачном мареве подвело меня зрение? Определенно могу утверждать лишь одно: голос, слабым шорохом пронесшийся в тишине, не принадлежал Саймону Мальоре.

— Уходите! — взвизгнул он насмешливым шепотком. — Сегодня я не могу вас принять!

— Но я: я пришел, чтобы:

— Убирайся, глупец! Вон отсюда!

Дверь захлопнулась. Некоторое время я стоял перед ней в полном оцепенении. Ощущение спасительного одиночества: Много бы я дал за него в ту минуту. Но шаг за шагом, до самой деревни незримым образом следовал за мной скрюченный незнакомец: тот, кого еще недавно я считал своим добрым другом по имени Саймон Мальоре.

Я вернулся в деревню. Все еще не в силах до конца осознать происшедшее и, лишь забравшись под одеяло, стал понемногу приходить в себя. Ну конечно же, в который раз меня подвело мое собственное болезненное воображение. Мальоре серьезно болен. Он явно страдает каким-то нервным расстройством — достаточно вспомнить хотя бы эти его регулярные наезды к местному фармацевту. Как мог я, поддавшись минутной панике, истолковать его поведение столь превратно? Что за детская впечатлительность! Завтра же нужно вернуться, принести извинения и все-таки попытаться уговорить Саймона уехать отсюда; похоже, это его последний шанс: выглядит он отвратительно: ну а эта его дикая вспышка безумия — не более, чем случайный срыв. Нет, как же все-таки он изменился!..

Едва дождавшись рассвета, я снова стал собираться в путь. На этот раз все нездоровые мысли (источником которых наверняка мог стать сам по себе один только вид этого ужасного дома) мне удалось заблаговременно отогнать прочь. Я поднялся по ступенькам и позвонил, настроившись на сугубо деловой разговор.

Дверь мне открыл будто бы совершенно другой человек. Вид у Саймона был по-прежнему изможденный, но голос звучал нормально, от вчерашнего безумного блеска в глазах неосталось и следа. Как-то неуверенно, словно с трудом подбирая слова, он пригласил меня в гостиную и тут же принялся извиняться за тот безобразный приступ, которым так напугал меня накануне. В последнее время, заметил он, такое случается с ним нередко, ну ничего, рано или поздно он непременно уедет отсюда — отдохнет как следует, а там, глядишь, и в колледж вернется.

— Скорей бы только разделаться с книгой. Немного уже осталось…

На этой мысли он как-то странно осекся, спешно переменил тему и принялся вспоминать о разнообразных, никак не связанных друг с другом событиях: заговорил о нашей с ним институтской дружбе, стал вдруг живо интересоваться последними студенческими новостями. Саймон говорил около часа; в том, что он всего лишь тянет время, пытаясь избежать каких-то неприятных для себя расспросов, сомнений быть не могло. С другом моим явно творилось что-то неладное. Каждое слово давалось ему с огромным трудом, голос звенел, наполненный каким-то внутренним напряжением, — казалось, каждую секунду он отчаянно старается в чем-то себя перебороть.

Я поразился мертвенной бледности его лица; взглянул на горб: тело под ним, казалось, съежилось и усохло. Похоже, в недавних своих размышлениях о гигантской раковой опухоли я был не так уж далек от истины…

Пока Саймон, подгоняемый только ему одному понятным беспокойством, продолжал свой сбивчивый монолог, я понемногу огляделся. В гостиной царило запустение: все пространство здесь было заполнено книгами, покрытыми пылью; на столе возвышались груды каких-то бумаг и манускриптов; в углу потолка свил паутину паук.

Улучив минуту, я спросил у Саймона, как продвигается его литературная работа. Ответ прозвучал несколько неопределенно: работает он непрерывно, свободного времени не остается совсем. Впрочем, открытия, сделанные в ходе исследования, сами по себе должны с лихвой оправдать затраченные усилия: одни только находки в области черной магии впишут новую страницу в историю антропологии и метафизики.

Особый интерес, насколько я понял, вызывало у Саймона все, так или иначе связанное с существованием так называемых «родственников» — крошечных «посланников Дьявола» (обычно в образе животного, к примеру, крысы или кошки), которые «состоят» при колдуне или ведьме, либо постоянно обитая на человеческом теле, либо используя его временно, в качестве источника пищи. Значительное место в книге Саймона уделялось исследованию феномена «дьяволова соска», посредством которого опекун и кормит «родственника» собственной кровью.

Исключительное внимание Саймон уделял в книге медицинскому аспекту проблемы; собственно говоря, все свое исследование он попытался провести на строго научной основе. Поэтому такие вещи, как. Скажем, причины гормональных расстройств при так называемой «бесовской одержимости», получат в ней самое полное освещение. Внезапно Саймон умолк, затем признался, что очень устал и хочет отдохнуть.

— Надеюсь, в самое ближайшее время все будет кончено, — добавил он напоследок. — Тогда-то и смогу я наконец уехать отсюда. Безвылазная жизнь в этом доме все же здорово сказывается на состоянии моего здоровья. Всякие видения, провалы памяти — начинаешь уже привыкать к подобным вещам: впрочем, ничего другого пока не остается: сама природа моих исследований требует строжайшего соблюдения тайны. Иногда приходится вторгаться в такие области знания, от которых человеку лучше держаться подальше. Отсюда и постоянное перенапряжение: не знаю, право, надолго ли меня еще хватит. Ну, ничего не поделаешь — это у нас в крови: история семьи Мальоре, как вам, должно быть, известно, с черной магией связана неразрывно: впрочем, хватит об этом.

Саймон сообщил, что даст о себе знать где-то в начале будущей недели. Мы поднялись, и вновь я заметил, как он дрожит — должно быть, от слабости и от необъяснимого возбуждения одновременно. Наконец, согнувшись под тяжестью своей ужасной ноши, Саймон медленно двинулся вперед по длинному холлу; на фоне яркого зарева заката фигура его тут же превратилась в неясную прыгающую тень. Я пригляделся: Саймон действительно шел, содрогаясь всем телом, а плечи его непрерывно дергались вверх-вниз в совершенно независимом от общего движения ритме. На секунду мне показалось, будто этот огромный горб пульсирует какой-то своей, внутренней жизнью. Я вспомнил случай с Тэтчертоном и от внезапного прилива дурноты едва не лишился чувств; затем взял себя в руки: закат за окном, бесчисленные отражения, блики — ну да, снова всего лишь оптический обман!

Лишь только мы подошли к двери, как Мальоре принялся с величайшей поспешностью выпроваживать меня за порог.

— Спокойной ночи! — буркнул он, не подавая руки и содрогаясь, будто от нетерпения.

Несколько секунд я стоял, молча вглядываясь в измученное лицо, смертельно бледное даже в рубиновом ореоле заката. Внезапно с лицом этим произошло нечто странное: черты его исказились мучительной гримасой, в глазах вспыхнул панический ужас. Не успел я пробормотать хоть что-то в ответ, как Мальоре, подобно сломавшейся кукле, резко согнулся; губы его при этом вытянулись в дьявольскую ухмылку. Я весь сжался, ожидая немедленного нападения, но он только рассмеялся — визгливо и злобно. Писклявый голосок этот вонзился мне в мозг острой, витиеватой трелью.

Не успел я раскрыть рот, чтобы что-то сказать, как Саймон вдруг неуклюже шарахнулся назад, и в ту же секунду дверь захлопнулась перед самым моим носом. Я застыл, остолбенев от изумления и ужаса, растерянности: Что же приключилось такое с Мальоре — уж не сумасшедший ли он, в самом деле? Могут ли с абсолютно нормальным человеком происходить подобные превращения?

Ошарашенный и напуганный. Спотыкаясь на каждом шагу от слепящих лучей заходящего солнца, я побрел прочь от этого страшного дома. В голове у меня царил хаос: мысли смешались, растворившись в гулком отзвуке какого-то отдаленного вороньего гвалта.

Эту ночь я провел в тяжких и беспокойных раздумьях, а наутро пришел к окончательному решению: какой бы срочной ни казалась Саймону его работа, уехать отсюда он должен немедленно, иначе беды не миновать. Не рассчитывая на силу собственных аргументов, я решил действовать наверняка: разыскал доктора Карстерса, практиковавшего в этом районе, и рассказал ему все, подробно остановившись на событиях минувшего вечера. После долгих и очень подробных расспросов он в конце концов полностью согласился с моими выводами; мы решили, что отправимся к Мальоре сейчас же и во что бы то ни стало попытаемся увезти его из старого дома. Я попросил доктора прихватить с собой все необходимое для срочного медицинского обследования на месте: мне почему-то казалось, что главное — уговорить Саймона пройти осмотр, а уж результаты сами по себе убедят его в необходимости немедленной госпитализации.

Солнце уже почти опустилось за горизонт, когда мы с Карстерсом выехали на его стареньком форде из Бриджтауна и, сопровождаемые криком ворон, медленно двинулись по дороге, ведущей на юг. Машина шла почти бесшумно; молчали и мы, занятые каждый своими мыслями. Может быть, поэтому так неожиданно и страшно прозвучал в тишине дикий, нечеловеческий вопль; в том, что он исходил из старого дома на утесе, сомнений быть не могло. Не говоря ни слова, я лишь схватил Карстерса за руку; автомобиль рванул с места, пулей пронесся по аллее и лихо въехал под мрачную каменную арку.

— Скорее! — Я выскочил из машины. Бросился к дому и взбежал по ступенькам на крыльцо.

С минуту мы молотили руками по запертой двери, затем кинулись за угол, к первому окну левого крыла. Солнце скрылось за горизонтом; последние лучи его угасли, растворившись в напряженно застывшем полумраке. Открыв окно, мы проникли внутрь и по очереди кубарем скатились на пол. В руке у доктора вспыхнул карманный фонарик.

Дом застыл в гробовом безмолвии, но сердце мое так грохотало в груди, что казалось, от ударов его содрогаются стены. Мы распахнули дверь и двинулись по темному холлу к рабочему кабинету. Все вокруг нас замерло в ожидании. Воздух был буквально пропитан чьим-то незримым присутствием; какая-то дьявольская сила, казалось, растворилась во мраке и следит за каждым нашим шагом, сотрясая пространство беззвучными взрывами злобного хохота.

Мы переступили порог кабинета, оба в ту же секунду споткнулись и вскрикнули. На полу у самой двери лежал Саймон Мальоре. Рубашка на его спине была разодрана в клочья, плечи, сведенные предсмертной судорогой, обнажены. Вглядевшись в то, что свисало с них, я едва не лишился рассудка. Стараясь не глядеть по мере возможности на распластавшийся в алой жиже кошмар, мы с доктором молча приступили к исполнению своего скорбного долга.

Не ждите от меня каких-либо подробностей: сейчас я не в силах даже думать об этом. Бывают в жизни моменты, когда чувства вдруг разом отключаются, погружая мозг в спасительный мрак. Надеюсь, память моя не сохранила деталей той страшной картины: во всяком случае, менее всего мне бы хотелось сейчас мысленно воскресить ее вновь.

Не стану утомлять вас описаниями странных книг, обнаруженных нами на столе, или пересказом ужасной рукописи — последнего шедевра Саймона Мальоре. Прежде чем позвонить в полицию, мы все это отправили в камин, и если бы Карстерс сумел настоять на своем, кошмарная тварь последовала бы туда же. Позже втроем, вместе с прибывшим из города инспектором, мы поклялись навсегда сохранить в тайне истинные обстоятельства гибели последнего из рода Мальоре. А перед тем как навсегда покинуть этот ужасный дом, я предал огню еще один документ — адресованное мне письмо, закончить которое Саймону помешала внезапная смерть. Как выяснилось впоследствии, мне он завещал и все свое имущество; что ж, недвижимостью я уже распорядился единственно верным способом: особняк на утесе уже сносится — в те самые минуты, когда я пишу эти строки.

Итак, кроме нас троих, никто не знает, что же произошло в тот роковой вечер. Но я больше молчать не могу — мне нужно хоть чем-то облегчить душу. Не решусь воспроизводить текст письма полностью: вот лишь часть этой гнусной истории.

«Итак, вам известно теперь, почему мне пришлось взяться за изучение черной магии. Она меня заставила! Боже, если б только вы могли представить себе, каково это — родиться с такой тварью на теле, быть обреченным на вечный союз с ней! В первые годы жизни куколка была совсем крошечной, и врачи приняли ее поначалу за остановившегося в развитии сиамского близнеца. Но она жила своей жизнью! У нее имелись своя головка, ручонки и даже ножки — ими-то она и врастала мне в туловище, образуя мясистый спинной нарост.

Три года врачи наблюдали меня. Все это время куколка лежала ничком, распластавшись на спине и вцепившись ручонками в плечи. Дышала она, как мне потом объяснили, самостоятельно, парой крошечных легких, но ни желудка, ни пищеварительного тракта не имела: питание поступало к ней, по-видимому, по канальцам губчатой ткани, соединявшей ее тело с моим. Но потом: куколка стала расти!

У нее раскрылись глазки, прорезались зубки! Как-то раз эта мерзость ухитрилась даже тяпнуть за руку кого-то из докторов! Когда стало ясно, что удалить ее из тела не удастся, меня решили отправить домой. Я уехал, пообещав врачам строго хранить свою тайну, и слово свое я сдержал: даже отец узнал о куколке лишь перед самой своей смертью.

Спину мне прочно стянули ремнями: это позволило приостановить рост куколки, но ненадолго. Здесь, в старом доме, с тварью этой произошли чудовищные перемены. Она вдруг заговорила со мною — да-да, заговорила! Какими словами описать вам эту сморщенную обезьянью мордочку, налившиеся кровью глазки, этот писклявый голосок: „Еще крови, Саймон, хочу еще!..“

Куколка росла. Теперь дважды в день я подкармливал ее искусственно; время от времени приходилось срезать ноготки на костлявых ручонках. И все же о главном я все еще не догадывался. Куколка управляла моими мыслями, но как же поздно я понял это! Если бы прозрение наступило чуточку раньше — клянусь, я бы покончил с собой!

В прошлом году куколка стала контролировать мой мозг уже по нескольку часов в день. Всякий раз, приходя в себя, я начинал бороться: попытался, например, узнать все, что можно, о „родственниках“, надеясь хотя бы случайно в поиске этом выйти на путь к спасению: Тщетно! Куколка не просто увеличивалась в размерах: с каждым днем она становилась сильнее, смелее и умнее. Теперь мне, представьте себе, приходилось выслушивать от этой твари даже насмешки!

Я знал: куколка хочет, чтобы я подчинился ей полностью и беспрекословно. Ах, если бы вы только слышали, что нашептывал мне на ухо этот поганый ротик! Требовалось от меня совсем немного: всего лишь препоручить свою душу Князю Тьмы да еще вступить в колдовской орден: Тогда бы мы с ней обрели власть над миром, отомкнули бы потайную дверь и впустили бы в лоно безмятежного человечества новое, доселе невиданное зло.

Видит Бог, я противился ей как только мог, но мозг мой стал ослабевать, да и жизненные силы были подорваны — слишком много крови пришлось ей отдать. Теперь куколка держала меня под контролем почти постоянно. Она внушала мне страх, и я перестал появляться в деревне. О, эта тварь знала, как отчаянно я пытаюсь спастись; окажись я случайно на воле, уж она-то нашла бы способ отпугнуть от меня людей.

Между тем работа над книгой не прекращалась. Каждый раз, когда куколка овладевала моим сознанием, я тут же садился за стол. Потом появились вы. Знаю, знаю, — вы надеетесь как-то выманить меня отсюда. Нет, это невозможно: нам с вами ее не перехитрить. Вот и сейчас я чувствую, как начинает она буравить мой мозг, приказывая остановиться… но я знаю: это мой последний шанс рассказать вам всю правду, потому что уже близок тот день, когда она окончательно подчинит себе мое слабое тело, погубит мою несчастную душу.

Итак, умоляю вас: если со мной что-то случится, найдите на столе рукопись моей книги и уничтожьте ее. Так же поступить и с этими гнусными книгами, которыми завалена библиотека. Но главное — убейте меня, убейте, не раздумывая, как только поймете, что куколка владеет мной безраздельно. Одному только Богу известно, что за участь уготована нашему миру этой мерзкой тварью! Но я должен еще рассказать вам, что станет с человечеством в том случае, если… я расскажу вам… Как трудно сосредоточиться… Нет, я буду писать, черт бы тебя побрал! Нет, только не это! Убери руки…»

И — все, конец! Рука Мальоре остановилась — мгновением позже наступила смерть. Куколка успела-таки расправиться со своей жертвой и унести страшную тайну за пределы нашего мира. Трудно даже представить себе этот адский кошмар, вскормленный человеческой плотью. Но другая мысль не дает мне покоя. Перед глазами моими все еще стоит картина, которую увидели мы с доктором, когда переступили порог кабинета. Мысленно вглядываясь в нее, я с ужасающей ясностью вижу, что за смерть принял этот несчастный.

Прямо передо мной лицом в луже крови лежит полуобнаженный Саймон Мальоре. На спине у него — тварь, точь-в-точь такая, какую описал он в предсмертном послании… Минуту назад, в ужасе перед человеком, посмевшим посягнуть на ее тайну, эта мерзость подтянулась наверх, ухватившись за плечи своими коготками, вцепилась в беззащитную шею, вонзила в нее острые зубы… и перегрызла горло!


(The Mannikin, 1937)

Перевод В. Полякова

Клыки возмездия

Капитан Зарофф не было его настоящим именем. И потом, конечно, этого не случилось и в цирке братьев Стеллар. Оба имени фиктивны, хотя факты — больше чем жалость — слишком правдивы. Я знаю это, потому что был там и увидел развернувшуюся драму; драму смерти и кровавую месть, представленную на сверкающем фоне циркового притворства. К счастью, дело произошло в зимний сезон. Это единственная причина, по которой удалось избежать упоминания в прессе. Несмотря на сенсационные подробности, я очень благодарен, что нам удалось замолчать. Обществу вредно знать слишком много, и в связи с этим есть определенные страшные вопросы, на которые чрезвычайно трудно ответить. Все, что когда-либо стало известно, так это то, что капитан Зарофф встретил смерть в большой клетке во время репетиции своего акта, и что его животные были расстреляны напрасно с целью его спасения. Что касается Убанги, то прессе сообщили, что из-за разногласий по зарплате, их сотрудничество с шоу прекратилось.

Той зимой с самого начала что-то пошло не так. У нас выдался плохой сезон, и старик решил, что нужны нововведения. Калпера послали как агента для труппы Убанги — шести утконосых и чрезвычайно уродливых дикарей, только год как вышедших из родных джунглей. Но старик на этом не остановился. Он решил вернуться к диким животным — к политике, от которой мы отказались за восемь лет до того. Он утверждал, что публике хочется волнений — щелканья кнутов, рычания сердитых кошек, рева беспокойных львов.

Теперь по какой-то неизвестной причине за последние десять лет большинство крупных шоу отказалось от сцен с кошками. В результате трудно было найти хороших дрессировщиков. На практике единственно доступными были европейцы, и те в ограниченном объеме. Поэтому старик счел себя счастливчиком, когда немецкое агентство прислало ему капитана Зароффа.

Он приехал в начале января. Я не был там в то время, но о нем говорили, как об очень отчужденном и далеком человеке. У него было свое жилье и специальные клетки для девяти леопардов в его труппе. Он даже настаивал на содержании личного помощника, для очистки фургона и кормежки животных. Эти проявления исключительности, вкупе с его весьма сдержанным поведением друзей ему не прибавили. Он, со своей стороны, казался неподходящим для цирковой профессии; ел в одиночестве, спал в своем собственном фургоне без зимнего отопления и все свое время и внимание уделял выступлениям.

Об этом человеке ходило много расплывчатых и противоречивых слухов. Во-первых, болтали о его возрасте и национальности. Говорили, что он только что вернулся из Африки, и что выловил в этих джунглях леопарда для новой сцены. По другой версии рассказов его представляли как с позором изгнанного с континента, после скандала из-за женщины. К тому времени, как я вернулся в штаб, все шоу занималось дикими сплетнями. Я все это не замечал.

Потом я увидел, как он работает. Это был первый раз, и только старик и я присутствовали на ипподроме, напоминавшем сарай, который ограждала большая стальная клетка. Зарофф пообещал старику что-то совершенно иное. Тот понял. Представьте себе огромную деревянную арену, с белыми, голыми стенами, безобразно отражающими блики сотни потолочных огней. В центре стальная клетка. Двое помощников стоят рядом, напряженные и настороженные. Иногда они нервно теребят ружья — оружие, заряженное не холостыми патронами. Мы с боссом сидели на стульях, расположенных возле двери, наши глаза приклеились к сцене. Старик злобно жевал огрызок сигары. Атмосфера была заряжена статическим электричеством страшных ожиданий.

В зимние месяцы мало посетителей, нет счастливых, веселых толп. Никакие клоуны не разыгрывают свои чудаковатые шуточки, чтобы снять напряжение смехом. Работа со зверьми, недавно выловленными в джунглях, не так безопасно скучна, как хорошо проработанная сцена. После того, как сцена доведена до совершенства, реальной угрозы нет; но она существует раньше, в течение долгих, медленных часов зимних тренировок. Именно об этом мы думали, когда ждали в том молчаливом пустом сарае; ждали и волновались.

Вдруг тишину прервал стон. От деревянных подмостков на другой стороне от стальной клетки шел мягкий и целеустремленный ком шерсти на бархатных ногах — и с цоканьем острых когтей. Короткий, гортанный кашель разнесся в воздухе. Одновременно наши ноздри заполнил теплый, зловонный дух мускуса джунглей — запах дикого зверя, заставляющий топорщиться волосы на затылке и шее. Кашлей прибавилось — и они усилились до грозного рева в обширной тишине нависшей атмосферы. Они надвигались!

По подмосткам вышагивал рыжеватый силуэт — пятнистый зловещий силуэт гигантского африканского леопарда; изящного как змея и прекрасного как смерть. Зеленые глаза с изумрудными отблесками беспокойно рыскали над ареной. Желтые клыки разомкнулись, обнажая длинный, слюнявый язык. Зверь пробежал на негнущихся ногах вокруг арены, а потом с ревом повернулся к нам. Я вдруг понял, что купаюсь в поту. Другое желтое тело выпрыгнуло из клетки. Похожее на штрих янтарной молнии, оно прыгнуло на решетку и безумно заскребло сталь.

Вдруг зверь затих и опустился на опилки в спазме безумного истеричного смеха. Крадучись вышел третий пятнистый дьявол. Он мурчал как большая кошка, семеня по клетке. Он по-кошачьи перевернулся на пестрой спине, обнажая гладкий живот, под которым словно ленты гибкой стали заиграли мускулы. Двое других животных зарычали еще громче. Затем словно золотая лавина на подмостки вырвалось орда клыкастых фурий — шесть рычащих демонов выскочили на арену, и начался настоящий ад. Через минуту стальное ограждение превратилось в водоворот желтых форм, с рвущимися бешеными когтями у железных барьеров, и воем дьявольского хора под потолком. В их когтях была смерть, во вспененных челюстях ненависть, а в одичавших глазах жажда крови. Чудовища из джунглей ждали появления человека.

Они ожидали недолго. На ипподром вышел капитан Зарофф. Высокий, худой, с фигурой командира, он двигался завоевателем. Под его великолепным пальто с эполетами я угадал сильное напряжение мышц; стойкость его ходьбы выдавала совершенство мышечного контроля. Его лицо было непроницаемым, но в глазах виделся слабый оттенок озорства. Слегка поседевшие волосы, уложенные в стиле помпадур, и вощеные усики — только этими признаками он выдавал свое иностранное происхождение.

Коротко кивнув старику, он приказал двум помощникам поправить клетку. Я задыхался. У Зароффа не было стула! Все, что у него было это кнут — против девяти диких зверей, сходящих с ума от животного неистовства!

Щелчок. Сталь резанула по стали. Дверь клетки была открыта. Зарофф быстро вошел внутрь — в водоворот обнаженных клыков, скребущих когтей и гибких, готовых убивать, тел. Его появление приветствовал свирепый звериный рев. Я ахнул. Зарофф, безоружный в этой огромной клетке с кошками из джунглей! Каждый дрессировщик берет с собой стул и оружие для усмирения новой кошки. Потянув перед собой стул, он может отбить внезапный выпад нервного зверя. Животное, сбитое с толку повернутой к нему нижней частью стула, как правило расшибает нос и лапы о четыре выставленные ножки. На протяжении многих лет подобная защита, хоть и небольшая, спасла десятки жизней дрессировщиков. Но у Зароффа стула не было. На бедре отсутствовало оружие. Он был с ними один — с усмешкой на лице и с кнутом в руке; вечное презрение человека к животному.

На мгновение он застыл прямо посреди клетки, в то время как в десяти футах от него беспокойно рыскали дикие глаза, крадучись выгибались дикие тела, и устрашающе ревели дикие глотки. Вдруг от остальных отделился один леопард и стал медленно подкрадываться на брюхе. Это был большой кот, вошедший первым. Зарофф смотрел на него с покрасневшим лицом. Внешне тело зверя казалось расслабленным, но тем не менее он скользил вперед, яростно мотая хвостом.

Леопард прыгнул без предупреждения. Он взмыл в воздух прямо над плечами Зароффа; раскрытая красная пасть, свирепо растопыренные когти, готовые раздирать и рвать, убивать и уничтожать. Какой бы быстрой ни была атака, Зарофф этого ждал. Его рука метнулась вперед, выпуская ремешок кнута. Извернувшись в воздухе, плеть по-змеиному зашипела. Ее тяжелый, массивный конец плавно скрутился вокруг пятнистого хищника, охватив рыжую шею и повергнув его тело на землю, где он пролежал, хрипя и задыхаясь несколько мгновений. Тем временем другие кошки перешли к противоположной стороне клетки. Зарофф, взмокший и тяжело дышащий, повернул голову к нам — и улыбнулся!

Затем началась самая удивительная дрессура животных в истории цирка. В то время как старик и я дрожали, а помощники ахали в трепете, Зарофф, с одним кнутом в руке, так удивительно испытывал возможности этих животных, что они перешли границы доверия. Звери выполняли все, кроме полетов. Балансировка, жонглирование, прыжки, группировка — было использовано и улучшено все, что есть в обычном репертуаре шоу диких животных. При звуке кнута Зароффа каждая кошка занимала свое место. Несмотря на рычание, попытки огрызнуться и очевидное старание ударить дрессировщика со своих мест, звери подчинялись ему прекрасно. Это было замечательное зрелище, и я вздохнул с облегчением, когда все закончилось. Старик восторженно вскрикивал. Конечно, капитан Зарофф сделал бы историческое шоу! Каким образом он получил новых кошек, достаточно умных, чтобы поддаваться такой дрессуре, как эта, было тайной. Зарофф проявлял большую неосторожность. Нехорошо было входить в клетку только с кнутом.

После того, как мы покинули ипподром, я пошел в дирекцию, чтобы покурить в тишине. Почему-то я не мог согласиться со стариком. Несомненно, репетиция была хорошей, но в ней было что-то странное, требующее прояснения.

Для начала, я знаю о большом ограждении достаточно, чтобы понять, что ни один дрессировщик не мог сделать то, что проделал Зарофф, когда животные настроены к нему агрессивно. Акт выстраивается очень медленно, по одному животному за раз; ибо укротитель должен внушить доверие и уважение в умы своих подопечных. Обучение трюкам — это задача, основанная на любви к учителю. Но леопарды ненавидели Зароффа — ненавидели его и боялись! Зарофф тоже знал, что они опасны и недружелюбны. Даже хорошо обученный леопард никогда не станет таким ручным, какими могут быть лев или медведь. И несмотря на это знание, капитан оказался достаточно глуп, чтобы не пользоваться стулом.

Несомненно, здесь крылась какая-то тайна. Новые африканские леопарды и иностранный тренер, не жалующий посторонних. Частные клетки для зверей, и специальный помощник. Замечательный акт, красиво выполненный не укрощенными зверями, которые открыто враждебны к своему дрессировщику. Я припомнил некоторые слухи, во множестве витавшие вокруг Зароффа и его кошек. Что-то о странных приключениях в Африке. Ой, ну это все ерунда — человек был просто умелым укротителем. Но даже умелый укротитель не может заставить своих животных работать так грамотно. Все это было очень странно. Я решил понаблюдать за ним и подождать, пока что-нибудь появится. Долго мне ждать не пришлось.

Через три дня прибыли Убанги. Они были подписаны на выступление в Нью-Йорке и отправлены на юг под личным присмотром самого Калпера. Для меня они оказались горьким разочарованием.

Шесть маленьких робких чернокожих; трое мужчин и три женщины — их единственная экзотическая особенность — широко распространенная деформация губ, что подарила им рты выдающиеся почти на фут от их лиц. Даже эта варварская черта выглядела до нелепости уныло, так как все шестеро носили американскую одежду. Представьте себе жителей Гарлема с губами в фут длиной и шириной восемь дюймов, и у вас сложится картина того, что я видел.

Но старик остался доволен. У Убанги должно быть специальное помещение. Их переводчик был здесь? Он верил, что никто из них не пострадал от лишений в пути. Он надеялся, что они найдут жилье достаточно комфортным. Перед лицом всего этого сияния черные хранили нервное молчание. Они без слов дали понять, чтобы их отвели в свои спальные комнаты. В течение следующих нескольких дней Убанги заставили нас попотеть. Мы не только в полной мере пытались объяснить им их роль в спектакле через переводчика, но и были вынуждены бороться с действительно глубоким невежеством. Они, очевидно, понимали значение денег — доллары означали франки, а франки означали роскошь на побережье Кот-д'Ивуара. Вот почему они подписались. Но насчет своих обязанностей они пребывали в полной темноте. Лично у меня не появилось никакого энтузиазма на протяжении всего этого предприятия. Бедные дикари были недовольны, недоволен был старик, а перспективы прибыли выглядели неопределенно. Но старику пришлось потушить фейерверк.

Он решил устроить одну из предварительных репетиций, и привлек к ней Убанги. Там они действительно смогли увидеть цирк, и, возможно, после этого им будет легче все понять. Мне идея не понравилась, но она была выполнена. Шестеро чернокожих заняли один из наблюдательных балконов, и шоу продолжалось.

Сначала все шло достаточно гладко. Даже дикарь может инстинктивно оценить привлекательность клоунского юмора и понять ловкость воздушных акробатов. Они сияли как беззаботные дети и постоянно болтали между собой.

Я ждал Зароффа. Я знал, что в течение последних нескольких дней он очень долго репетировал, и стремился наблюдать за изменениями или улучшениями в своем акте. Остальные тоже ждали. Они никогда не видели его работу, и слухи только разожгли их любопытство.

Акт продолжался. На протяжении пятнадцати минут все взгляды прилипли к той стальной клетке. В тот день Зарофф превзошел себя. Его кнут щелкал бесконечно, он испытывал хищников таким образом, чтобы держать внимание каждого прикованным к арене.


Наконец, когда кашляющие и рычащие леопарды, рысцой пробежали по подмосткам в свои клетки, босс и я повернулись к Убанги, чтобы увидеть их реакцию. Она не замедлила себя ждать. Вся группа с волнением увещевала друг друга на своем балконе. Наконец они подошли к нам, во главе со своим переводчиком. Отвратительно, объявил он, труппа не будет играть в шоу; они увольняются. Кроме того, он не стал бы вдаваться в дальнейшие объяснения, за исключением того, что Убанги не волновал капитан Зарофф и его номер.

Босс издевался, клялся, угрожал, просил и умолял. Это не помогло. Дикари ушли на следующий день. Но перед отъездом я сам поговорил с их переводчиком. Почему-то я почувствовал тайну, скрывавшуюся за причинами их ухода, и очень внимательно расспросил этого человека. Наконец он смягчился и рассказал мне детали, какими их услышал.

Короче говоря, Убанги не понравился номер Зароффа, но их отвращение не имело естественной причины. Они пришли посмотреть, потому что думали, что Зарофф — ведьмак, потому что слышали, как он разговаривал с животными.

Естественно, я был склонен посмеяться над этим заявлением. Но затем мне вспомнились некоторые детали. Зарофф жил один, и о своих животных заботился один. У него были свои клетки, свой помощник. Он избегал компаний и проводил большую часть времени с животными. Вполне возможно, что он говорил со своими леопардами. Но когда я сказал об этом переводчику, он рассмеялся. Убанги знали о таких людях и боялись их. Зарофф был чародеем, потому что они видели, что он разговаривал с животными, и те ответили ему! Они видели, как Зарофф рычал в клетке, словно сам был зверем, и видели, как леопарды отвечают на его приказы. Этот человек был злым шаманом.

Такова была суть недовольства Убанги, как я ее понял от переводчика. Я остался озадаченным. В моей голове что-то формировалось, оно начинало беспокоить меня, когда пыталось проникнуть в сознание. Что-то о леопарде. На следующий день произошла цепь событий, которые еще больше озадачили меня. Я ходил по зверинцам, когда началась интрига. Был полдень, и зверинцы пустовали, потому что вся труппа находилась на арене для регулярных репетиций. Я обогнул подкову изгиба, где стояли обычные клетки, и пошел через разделенные секции. Здесь были расквартированы леопарды Зароффа. Позади занавеса, который заслонял клетки от остальных, я увидел ноги в сапогах. Это мог быть сам Зарофф, кормящий зверей. Низкие стоны и звериный смех разносились по полотнищам занавес.

Потом сразу раздался внезапный рев, громче остальных, и страшный лязг решетки. Голос Зароффа вознесся в разгневанном проклятии, и ему ответило страшное рычание.

Вдруг сквозь край занавеса метнулась полоса пятнистых молний, режущих точно сабли когтей. Один из леопардов сбежал. Он приземлился на ноги и встал, присев там в десяти футах передо мной; громадный, рыжий монстр с пламенеющей яростью в злых глазах. Слюна капала с его морщинистой, пушистой морды, когда он с очевидной угрозой зыркнул на меня. Его спина напряглась, и меня бросило в холодный пот, когда клыкастый ужас развернулся в моем направлении, сжимаясь в пружину. Дрожа от страха, я смотрел, не в состоянии двигаться или даже дышать. Его кошачий взгляд держал меня гипнотически жестко, я знал, что смотрю в лицо смерти. Леопард приготовился к прыжку.

Щелчок! Звук хлыста Зароффа разорвал напряжение. Пылая яростью на лице, из-за занавеса выступила высокая фигура. Угрюмый хищник повернулся на звук приближения хозяина. С ворчанием он взглянул в лицо капитана, хотя его пригнувшееся тело еще было готово к нападению.

Тогда я услышал своими ушами то, чего, как мне казалось, никогда не может быть. Я слышал, как Зарофф говорил со своим леопардом! Из его горла раздался тихий лай и рычание. Голос зверя срывался с человеческих губ. И леопард ответил! С раболепием он крадучись подошел к своему укротителю, рыча в ответ. И его вопли и крики достигали ноты, которая была ужасно, безошибочно человеческой!

Ужасно было слышать, как зверь ропщет словно человек, а человек ревет подобно зверю. Я дрожал, когда Зарофф с криком звериной ярости прошелся своим кнутом по плечам леопарда; хлестал кнутом в полную силу снова и снова, пока мокрая шкура бедного создания не покрылась багровыми пятнами. И все это время оно скулило, мурлыкало, умоляло с до чудовищности человеческими интонациями, в то время как Зарофф кричал, словно огромный кот. Ни разу не взглянув на меня, он отвел леопарда в свою клетку. Я услышал, как за занавесом решетка клетки встала на свое место, а затем Зарофф появился снова. На этот раз он был не один. С ним была женщина — и женщина прекрасная. Она была высокой и стройной, как греческая Диана, с телом будто из слоновой кости и волосами, как эбеновое дерево. Нефритово-зеленые глаза доминировали над ее орлиным лицом, контрастируя с ярко-красным напомаженным ртом и крошечными белыми зубами. Она носила царственное бархатное платье, которое казалось неуместным посреди окружающих ее опилок. Я гордился тем, что знал весь персонал нашего цирка, но эту женщину никогда раньше не видел. После извинения за причиненное беспокойство Зарофф представил ее как свою супругу Камиллу. Женщина грациозно поклонилась, но хранила молчание, глядя на мужа с сдержанным гневом. Я онемел.

Я никогда не знал, что Зарофф был женат. Я только начинал понимать, что в нем было много того, чего я не знал, что нуждалось в объяснении. Например, сцена, которую я только что увидел. Он сейчас же объяснял происшедшее.

С изысканной хвастливостью он снова извинился за несчастный случай. Зверь сбежал, пока он кормил его. Ему очень жаль, и он уверяет, что это не повторится. Он был бы крайне рад, если бы я воздержался от сообщения об этом происшествии руководству; это излишне расстроило бы людей, пояснил он. Здесь вмешалась женщина.

— Он лжет, мсье. Это произойдет снова, я знаю. Вы должны сообщить об этом; это случалось в Европе, тогда погиб маленький мальчик. Он ничего не сделал, мсье, чтобы помешать, даже когда зверь начал кормиться. Вы должны заставить его перестать бить их — это пугает меня. Пожалуйста, скажите начальству, и заставьте их остановить его. Пожалуйста!

Лицо Зароффа, услышавшего эти слова, побагровело от ярости. Он поднял свой кнут — длинный, жесткий кнут, все еще красный от битья леопарда — и с полной силой обрушил его на спину женщины. Она вскрикнула. Потом он схватил ее и, не оглядываясь назад, увлек за занавес.

Я застыл, ошеломленный от стремительных событий, а потом, заковылял в свое жилище. Мне хотелось побыть одному и подумать. Зарофф — никому не известный иностранец; мужчина, который бил леопардов и свою жену. Зарофф — самый блестящий укротитель, которого я когда-либо видел; ненавистный и внушающий страх своим животным, все же подчинявшимся ему. Зарофф — человек, который разговаривал со своими кошками, как зверь, а они отвечали человеческими воплями; Зарофф, которого дикари Убанги назвали ведьмаком и чародеем. Кто этот человек? Кто он такой? Почему он так скрытен и недружелюбен? Что он делал со своей женой, заставляя ее ненавидеть и бояться его так же сильно, как леопарды? Я должен все выяснить до открытия шоу в этом году. И Камилла Зарофф, я решил, была женщиной, которая хотела и могла бы сказать мне это. В течение нескольких последующих дней шоу-бизнес занимал мое время, но тайна Зароффа все еще не давала мне покоя. Почему-то я начал ненавидеть этого человека. Мне не нравились его жестокие, неумолимые черты, его сдержанное, почти пренебрежительное поведение, и его помпезная, наглая походка. Меня не заботило, как он относился к подопечным кошкам, и не удивляло, что жена боится его.

Его жена — другое дело. Когда я увидел ее, она боялась, но я видел, что она хотела сказать. Возможно, именно поэтому Зарофф держал ее подальше от остальной цирковой публики. Может, она была его пленницей, из-за того, что знала. Он избил ее кнутом.

Он часто бил ее. Несколько ночей спустя, проходя через зверинцы по дороге в дирекцию, я увидел свет за занавесом, где стояла палатка Зароффа. По своей природе или наклонностям я не занимаюсь подслушиванием, но невозможно было игнорировать крики, которые раздавались с другой стороны. Голоса были слышны по всему пустынному зверинцу, и я обнаружил, что гортанный голос Зароффа смешивается с волнующей, шелковистой речью его жены Камиллы.

— Я им все расскажу, — говорила она. — Я больше не могу этого терпеть, слышишь? Зная то, что знаю я, и видя то, что я вижу. Если ты не прекратишь этот ужасный бизнес, я расскажу им все.

Циничный смех, почти злорадный в своей сардонической интонации. Это был Зарофф.

— О, нет, моя дорогая, не выйдет. Я был нежен с тобой в прошлом — и слишком мягок. Но если ты продолжишь делать эти — ах — демонстрации, я могу применить более жесткие меры.

— Я тебя больше не боюсь. Завтра я пойду к тому, кто возглавляет этот цирк, и скажу ему правду. Ты больше не будешь держать меня в клетке, как одного из твоих зверей.

Снова этот издевательский хохот мужчины.

— Ну что ж, я больше не буду держать тебя в клетке, как своих зверей, а? Посмотрим. Ты знаешь о моих леопардах, и что случилось на побережье Гвинеи, а? Ну — а как бы тебе понравилось, если бы я…

Здесь голос опустился до отвратительного шепота, а затем снова возвысился от одного до другого раската демонического веселья.

— Нет! — закричала женщина. — Не смей этого делать. Я сейчас же уйду — ты меня слышишь? Теперь! Я им все расскажу! О!

Раздался тихий стон, а затем ненавистный звук бьющего хлыста. Снова и снова я слышал его шипение. Сжимая от ярости кулаки, я закусил губы, чтобы не заплакать вслух и броситься в ту палатку. Я хотел вырвать плетку у этого сверхъестественного монстра и прогнать его. Красный гнев вспыхнул и наполнил мой разум, но что-то меня сдержало. Это было что-то большее, чем бытовая ссора. Эта женщина, с ее полунамеками на тайные вещи, преследовала какую-то цель. Не вышло бы ничего хорошего, если бы Зароффа привлекли к объяснению, и было бы хуже, если бы бесполезный осадок этой сцены был виден перед всей компанией. Нет, дипломатия призвала меня подождать. Завтра я поговорю с Камиллой Зарофф в одиночку. Она бы с удовольствием поговорила. Возможно, все можно исправить.

Между тем за два дня цирк приступил к финальной репетиции, и Зарофф проявил себя как хороший укротитель животных. Я решил выждать время и покинул палатку. Но в ту ночь мне снились человек, леопард и кнут. И сон был не из приятных.

Следующий день принес с собой совершенно неожиданный сюрприз. В девять часов в мой кабинет вошел мужчина и небрежно сел. Взглянув вверх, я заглянул в безжалостное лицо капитана Зароффа. Я был поражен. Он никогда не приходил ко мне раньше; обычно держался подальше от остальной компании. Скрывая как свое удивление, так и отвращение, я спросил у него, в чем дело.

— Я привел новое животное для моего номера, — спокойно сказал он.

Мгновение я был слишком взволнован, чтобы говорить. Финальная репетиция только через два дня, и он собирался работать с новой кошкой! Это было неслыханно. Я так и сказал ему. Кроме того, для чего ему понадобился новый леопард?

— Не волнуйтесь, — заверил он. — Она уже укрощена; мне отправили ее сюда этим утром. И это не леопард — это черная пантера.

Черная пантера! Это было что-то новое. Немного успокоившись, я сказал ему, что он должен обсудить этот вопрос с боссом.

— Я приступлю к репетициям завтра днем, — согласился он. — Не могли бы вы зайти и взглянуть на животное?

Вместе мы прошли кратчайшим путем и вошли в зверинец. За линией занавеса было десять клеток. В девяти находились леопарды; а в другой содержался новый зверь. Мы подошли к решетке.

Нет ничего красивее черной пантеры. В ее черном теле воплощена гладкая, греховная грация, и ее нефритовые глаза пылают аристократической уверенностью. Ее нервная поступь царственна, это картина достойной красоты, даже в ярости. Следовательно, я многого ожидал от приобретения Зароффа. Но я был разочарован.

Зверь скорчился за решеткой, его тело безвольно валялось на полу клетки. Его изысканная черная одежка была растрепана, и на спине я обнаружил следы кнута. Зарофф уже начал свою привычную практику усмирения? Глаза животного были блестящими; они смотрели на меня с каким-то оцепенелым, беспомощным выражением в глубине. Он яростно скулил, и меня снова шокировали почти человеческие интонации в горле зверя из джунглей. Когда Зарофф подошел ближе, пантера насторожилась, и поползла прочь от решетки.

— Она больна? — спросил я.

Зарофф улыбнулся.

— Нет, друг мой. Возможно, устала от смены обстановки из-за путешествия, скажем так? Все будет хорошо.

Большая черная кошка печально скулила. Она все время пялилась на меня янтарными глазами — пялилась и пялилась, будто по-человечески понимала смысл моего присутствия. Я отвернулся с легким содроганием. Чтобы поддержать разговор, я невзначай спросил о здоровье жены Зароффа.

На его лице появилось странное выражение.

— Она ушла, — сказал он. Но его невозмутимость была поколеблена. — Она нервничала и поздно заболела, поэтому я подумал, что лучше бы она отправилась отдыхать вместо того, чтобы уйти из цирка. Прошлой ночью у нас был спор, и этим утром она села на поезд.

Он лгал. Виноват был он. Эти слова проникли в мой разум. Возможно, он избил ее до смерти. Но такие мысли были безумными. Мои глаза дико искали что-то, на что можно было переключиться; что-то,чтобы отвлечь мысли. Я посмотрел на клетки леопардов. Все кошки свернулись клубками в дремоте около решеток, как будто только что поели. Точнее, как будто они были насыщены пищей.

Может, он скормил ее леопардам. Я что, и правда сошел с ума? Она собиралась рассказать секрет. Я слышал, как он угрожал ей чем-то, и он говорил о леопардах перед тем, как она закричала. Почему нет? Никто не узнает. Мой разум потрясло от хаотической путаницы. Женщина пропала; проходя мимо жилища, я увидел, что палатка пуста, и я знал, что он никогда не позволил ей свободно передвигаться. Что с ней стало?

Зарофф наблюдал за мной с загадочной улыбкой. Он подозревал что-то?

— Я хочу видеть вас завтра на репетиции, — сказал он. — Хорошего дня.

Я побрел прочь, в зверинец. Когда я проходил мимо последней клетки, пантера подняла голову и застонала. Я часто задаюсь вопросом, как дожил до конца этого дня. Мрачные подозрения, терзавшие мой разум, достигли мучительной кульминации. Я продолжал думать о Зароффе, и странных слухах, что слышал об этом человеке. Его леопарды были странными, его поступок был странным, вся его история окутывал саван туманного страха. Его жена что-то знала, и она исчезла. Я должен узнать правду. Но, возможно, я ошибался. Воображение, однажды разыгравшееся, может до неузнаваемости исказить факты. Возможно, его жена ушла. Правда, он бил ее, но они делали такие вещи на континенте. Леопарды укрощались необычно, но Зарофф сам был своеобразным человеком. Я был слишком подозрителен?

Эти две противоречащих друг другу цепочки мыслей взбудоражили мой разум. Днем пришел сон. Я выполнял свои рутинные функции автоматически, но не мог ничего забыть. Я забыл сообщить боссу, что у капитана Зароффа появилась новая черная пантера, и ничего не сказал о репетиции на следующий день.

Та ночь стала началом конца. Что побудило меня, сказать не могу, но я чувствовал, что я должен узнать правду. Так что в полночь я поднялся со своей беспокойной кровати и ступил в апартаменты Зароффа. Место было черным и пустынным, за исключением надвигающихся теней, которые скрывались и прятались по углам под взглядом желтой луны. Когда я вошел, в палатке Зароффа был свет. Я не знал, как извиниться или что сказать. Но Зарофф взял ситуацию в свои руки.

Он был сильно пьян. Перед ним стояла бутылка, а на полу — еще одна. Он сидел, откинувшись назад, словно развалившийся в тусклом свете труп, и лицо его было столь же бледно. Он сбросил с себя одежду, но вездесущий кнут все еще упирался в землю рядом.

— Садитесь, друг мой, — пробормотал он.

Под действием выпивки его иностранный акцент стал заметнее. Я сел рядом с ним и начал сбивчиво говорить. Но пьянство сделало его разговорчивым, и он прервал меня. Я не могу сказать по сей день, что заставило его начать, или был ли он слишком пьян, чтобы понять это, но он сказал мне многое. Он начал рассказ о своей карьере во время войны. Он, похоже, был офицером в Бельгийском Конго.

Позже он стал торговцем животными в Сенегале и служил гидом для нескольких экспедиций на побережье Сьерра-Леоне. Я позволил ему болтать, изредка подсказывая, чтобы он наполнил свой стакан. Я верил, что рано или поздно что-то проскользнет. Это случилось. По мере того как углублялись наши тени, его голос становился все более и более конфиденциальным. Он говорил о чернокожих — хитрых зловещих чернокожих из Сьерра-Леоне, которые практиковали вуду и обряды поклонения в тайных болотах. Он рассказал мне о ведьмаках, которые призывали боем барабанов Божество Крокодила; говорил о змеебогах тайной, неизвестной Африки. И он прошептал о людях-леопардах.

Я слышал об этом раньше — о народе леопарда Сьерра-Леоне, чей культ был посвящен зверям леса. Говорили, что они вампиры, обладающие силой антропоморфизма; то есть они могли бы, с помощью тайных заклинаний, сами стать леопардами. Они считали, что могут делать это в определенное время. Подобно леопардам они таились в ожидании своих врагов и уничтожили их, или же проводили обряды, чтобы превратить своих врагов в животных. Я читал газетные рассказы о британской полиции и их бесполезных попытках раздавить страшный клан. Зарофф, невнятно бормоча, снова рассказал мне об этом; говорил о том, как он сам был посвящен в культ леопарда однажды ночью под убывающей осенней луной, торжествовавшей над Африкой, когда в сияющих болотах неистовствовал дьявольский барабан. Он сказал мне, что узнал заклинания от морщинистых архишаманов, и может путем песнопений и ритуалов призвать силу.

— Помните легенду о Цирцее? — прошептал он, и его глаза засветились неестественным огнем. — Человек стал зверем. Человек стал зверем.

Внезапно он опомнился, и сменил тему. Теперь он был настолько пьян, что его голос невнятно гудел. Все, что я мог уловить, это редкие фразы, но и этого было достаточно.

— Я решил показать дуракам настоящее представление. знал правильные заклинания. остальное было легко. Никто не подозревал. Приехала со мной в Европу. Молю Бога, что никогда бы не встречался и не женился на этой шлюхе. шпионила за мной ночью. обнаружила. испортил сцену. этот проклятый ребенок. Они хотели крови. скандал. Все выглядело хорошо, но те Убанги знали. ее упрямство. Надо было это сделать. Это был единственный способ.

В то время как его голос гудел, его тело соскользнуло на пол. Я ушел, но не нашел удовлетворения, которое искал. Вместо этого, мое сердце заполнило еще большее и отвратительное беспокойство. Пьяные сказки этого человека потревожили меня. Конечно, вся эта ерунда про людей-леопардов выглядела детской болтовней, но я все равно испугался. Были и те, кто поверил этому, и некоторые из его упорных намеков попахивали истиной. Забавно, что выпивка может сделать с человеком. Но я не мог так легко дать ход этому делу. Здесь была странная и страшная тайна. Отступая к своему жилищу, я увидел, как во тьме на меня молча уставились пылающие глаза черной пантеры. Сумасшедшая мысль напала на меня — возможно, она знала правду! Я отвернулся со слабой улыбкой.

Конечно, я должен был сообщить об этом боссу. Пьяный укротитель, который издевается над животными, никогда не будет участвовать в шоу. Но что-то меня сдержало. Я хотел по крайней мере дождаться финальной репетиции на следующий день. Зарофф работал бы с новой пантерой тогда, и можно было бы разобраться во всем.

Развязка произошла, но не такая, какой я ожидал. До сих пор я вижу это — голая арена, с большим стальным каркасом в центре. Босс и я сидели в зале, как сидели в первый день. Только что закончился номер клоуна, и теперь четверо мужчин заняли свои места около мрачного барьера.

На вид Зарофф казался самоуверенным. Несмотря на разгул предыдущим вечером, он был как никогда холоден и прям. Когда он вошел в маленькую дверь с зеленой решеткой, его рука плотно сжала рукоять кнута.

Дорожка на арену упала между прутьями решетки.

Деревянные ворота открылись.

Щелкая когтями и клыками, рыча и кашляя, высунув языки и хлеща хвостами, вошли леопарды. Рыжие тела и зеленые глаза, красные глотки и белые зубы.

Девять леопардов и десятая — пантера.

Леопарды с ревом бросились вперед. Пантера крадучись двинулась по подиуму. Она не издала ни звука, но вошла на арену, как молчаливая черная тень.

Зарофф щелкнул хлыстом. Но сегодня леопарды не двигались.

Вместо этого, они сидели на своих местах, с угрожающим рокотом в громадных глотках. Создавалось любопытное впечатление, словно они чего-то ждут. Зарофф снова нетерпеливо щелкнул хлыстом.

Черная пантера присоединилась к группе больших кошек, затем повернулась и уставилась на Зароффа.

Капитан Зарофф посмотрел назад. На его лице появилось странное выражение; на самом деле он выглядел нервным. Он снова щелкнул хлыстом, и выругался. Рычание глоток леопардов возвысилось до громоподобного крещендо, но они не двигались. Пантера стучала хвостом и продолжала гипнотически смотреть на укротителя злыми, непокорными глазами.

На лбу Зароффа выступила испарина. Я мог поклясться, что увидел на морде того черного зверя настоящую ненависть, когда он смотрел на человека. Дрессировщики, с оружием наготове, приблизились к решеткам снаружи. Они что-то чувствовали. Почему он ничего не делал?

Леопарды зарычали еще громче. Теперь они сгруппировались за пантерой, и та, шаг за шагом, медленно двигалась вперед. Ее хвост торчал прямо, но она ни разу не отвела глаз от измученного белого лица Зароффа.

Вдруг, с криком почти человеческой ярости, черное тело зверя поднялось в воздух и прыгнуло на шею Зароффа. Леопарды тоже бросились, и человек оказался под клыками десяти диких кошек. Из обагренных кровью губ раздались крики, и когда четыре дрессировщика выстрелили вслепую, накачивая свинцом этот клубок пылающих желтых тел, стреляя снова, снова и снова, все стихло…

Конец наступил быстро; остались только мертвые тела возле изуродованных останков, что некогда были капитаном Зароффом. Никто больше не упоминает о происшедшем, но сама трагедия была не так ужасна. Я нашел правду в личных бумагах Зароффа, и узнал вещи, которые скрывались.

Теперь я знаю, почему Зарофф покинул Африку, и что он действительно узнал о культе леопарда. Теперь я знаю, почему он хвастался, что у него будет величайшее животное в мире, и почему он принял такие необычные меры предосторожности, чтобы самому охранять и заботиться о зверях. Я знаю, почему он смог их так хорошо обучить, и почему Убанги думали, что он разговаривает с животными.

И я знаю, как ушла его жена, и что она пыталась сказать боссу. Это не приятное знание — те вещи в бумагах и дневниках мертвых укротителя.

Но это бесконечно более терпимо, чем память о том, что последний страшный взгляд — страшный взгляд на то, что лежало на арене, когда умерли Зарофф, леопарды и пантера. Я никогда не смогу забыть этого, потому что это окончательное доказательство всего, во что я боялся верить.

Капитан Зарофф в растерзанном виде лежал в большой луже крови. Вокруг него лежали тела тех, кого убили люди с ружьями, — девять трупов, но не леопардов, а негров. Негры, люди-леопарды из Африки.

И десятая — ужасная тварь, которая рвалась к горлу Зароффа; новая черная пантера с человеческими глазами — была его женой, Камиллой!


(Fangs of Vengeance, 1937)

Перевод К. Луковкина

Тайна Себека

Не стоило мне посещать бал-маскарад Хенрикуса Ваннинга. Даже если бы никакой трагедии не произошло, мне было бы лучше отказаться тем вечером от его приглашения. Теперь, когда я уехал из Нового Орлеана и могу спокойней думать о случившемся, я понимаю, что совершил ошибку. Воспоминание о последнем, необъяснимом миге до сих пор наполняет меня ужасом, с которым не в силах справиться холодный рассудок. Если бы я мог хоть что-то подозревать заранее, ко мне не приходили бы сейчас неотвязные кошмары…

Но в те дни, о которых я сейчас рассказываю, я не испытывал ни малейших дурных предчувствий. Я был чужаком в шумном городе Луизианы — и чувствовал себя очень одиноким. Сезон Марди Гра только подчеркивал это ощущение полной изоляции. В два первых праздничных вечера, устав от долгих бдений у пишущей машинки, я блуждал один, всем чужой, по странно искривленным улицам, и веселая толпа, казалось, насмехалась над моим одиночеством.

Работа в то время очень утомляла меня — я писал для одного журнала серию египетских рассказов — и мое душевное состояние нельзя было назвать уравновешенным. Днем я сочинял в своей безмолвной комнате, и в сознании вставали образы Ньярлатхотепа, Бубастис и Анубиса; мои мысли населяли жрецы и храмовые процессии далеких веков. А по вечерам, не узнаваемый никем, я бродил среди беспечных толп, более нереальных, чем причудливые видения прошлого.

Но довольно оправданий. Если уж говорить совсем откровенно, на третий вечер, после тяжелого дня, я вышел из дома с отчетливым намерением напиться. В сумерках я вошел в кафе и роскошно пообедал в компании бутылки персикового бренди. В переполненном кафе было жарко; фривольные маски в карнавальных костюмах, казалось, вовсю наслаждались царствием Мома.

Вскоре это перестало меня беспокоить. После четырех бокалов бесспорно превосходного ликера кровь эликсиром побежала по венам, в голове забурлили дерзкие и безрассудные мысли. Теперь я начал с интересом и пониманием разглядывать окружавшую меня безликую толпу. Все они тоже пытались бежать этим вечером — бежать от невыносимой монотонности и нудной банальности. Толстый человек в костюме клоуна, сидевший поблизости, еще час назад выглядел полнейшим болваном; но теперь я сочувствовал ему. Под масками этих незнакомцев я видел безысходность и тоску, и мне нравилось, что они так отважно искали забвения в вихре Марди Гра.

Я и сам был бы не прочь забыться. Бутылка опустела. Я вышел из кафе и снова закружил по улицам. Чувство одиночества исчезло без следа. Я вышагивал гордо, как сам король карнавала, и обменивался насмешливыми шутками со случайными прохожими.

Дальше память мне немного изменяет. В баре какого-то клуба я выпил виски с содовой, после снова где-то гулял. Куда несли меня ноги, я и сам не знаю. Я будто плыл без всяких усилий, однако голова оставалась совершенно ясной.

О нет, ни о чем приземленном я не думал. Почему-то мне снова вспомнилась работа, и передо мной возник древний Египет. Я пробирался сквозь руины столетий и созерцал сокрытое величие.

Я свернул на тускло освещенную, пустынную улицу.

Я шел по уставленным храмами Фивам, и сфинксы глядели на меня.

Я вышел на широкую освещенную улицу, где плясали опьяневшие гуляки.

Я был среди одетых в белое аколитов, поклонявшихся священному Апису.

Разгульная толпа дула в бумажные трубы, разбрасывала конфетти.

Под громкую литанию лютней храмовые девственницы осыпали меня розами, красными, как кровь преданного братом Озириса.

Так я шел по улицам сатурналий, а мои мысли уносились далеко на крыльях вина. Все походило на сон. Наконец я очутился на той забытой улице в сердце креольского квартала. С обеих сторон возносились высокие дома; темные, закоптелые жилища, оставленные обитателями, которые присоединились к карнавальным толпам в более приятной обстановке. Старинные здания, тесно составленные вместе в манере давних лет, тянулись ряд за рядом.

Они подобны пустым футлярам для мумий в забытой гробнице, оставленным личинками насекомых и червями.

На крутых остроконечных крышах разевали рты маленькие черные окна.

Они пусты, как безглазые глазницы черепов и, подобно черепам, они также хранят тайны.

Тайны. Тайный Египет.

В этот миг я его и увидел. Пробираясь по этой черной и извилистой улице, я заметил в тени какую-то фигуру. Человек стоял молча и словно ждал моего приближения. Я заторопился и хотел было пройти мимо, но что-то в этом неподвижно стоящем человеке привлекло мое внимание. Он был одет как-то… неестественно.

С внезапным потрясением в мои пьяные сны ворвалась жестокая явь. На этом стоявшем в тени человеке было одеяние древнеегипетского жреца!

Галлюцинация, быть может? Но я отчетливо видел длинное белое платье и тройную корону инсигний Озириса; в худой руке он держал скипетр с диадемой Сета — Змеи.

В полном замешательстве я замер, глядя на него. Он также глядел на меня; узкое загорелое лицо было недвижно и лишено всякого выражения. Быстрый жест — и его правая рука исчезла под ризой. Я отшатнулся. Он вытащил руку: в пальцах была зажата сигарета.

— Спички есть, незнакомец? — спросил жрец Египта.

Я рассмеялся и сразу все вспомнил и понял. Марди Гра! И напугал же он меня, однако! Голова вдруг прояснилась; улыбаясь, я протянул ему зажигалку. Он провернул колесико и при свете огонька с любопытством заглянул мне в лицо.

Он дернулся, и серые глаза внезапно расширились, узнавая. К моему удивлению, он вопросительно произнес мое имя. Я кивнул.

— Какой сюрприз! — прищелкнул он языком. — Вы ведь писатель, не так ли? Я читал кое-какие из ваших недавних рассказов, но даже понятия не имел, что вы здесь, в Новом Орлеане.

Я пробормотал несколько слов в свое объяснение. Он весело отмахнулся:

— Но это просто замечательно! Меня зовут Ваннинг — Хенрикус Ваннинг. Я тоже интересуюсь оккультными науками. Между нами много общего.

Завязалась непринужденная беседа; точнее сказать, говорил больше он, а я слушал. Мистер Ваннинг, как я понял, был джентльменом со средствами и посвящал свои досуги исследованиям в области мифологии примитивных народов. Об этих исследованиях он говорил многословно и довольно легкомысленно, но выказал неподдельный интерес к наследию Египта. Затем он упомянул о некоем приватном обществе, занятом метафизическими вопросами, работы которого могли меня заинтересовать.

Он радушно, словно его вдруг осенила удачная мысль, хлопнул меня по спине.

— Каковы ваши планы на вечер? — спросил он.

Я признался, что брожу без цели. Он улыбнулся.

— Чудесно! Я сам только что пообедал. Возвращаюсь домой, где буду играть роль хозяина. Наше маленькое сообщество — я вам о нем рассказывал — дает костюмированный бал. Не хотите ли к нам присоединиться? Вам будет любопытно.

— Но у меня нет костюма, — возразил я.

— Не имеет значения. Думаю, вам очень понравится. Зрелище самое необычное. Пойдемте.

Он поманил меня за собой и двинулся по улице. Я пожал плечами, однако пошел за ним. Терять мне было нечего, и меня одолевало любопытство.

По пути многоречивый мистер Ваннинг занимал меня плавной и интригующей беседой. Он подробней рассказал мне о небольшом «сообществе» своих друзей-эзотериков. Я узнал, что они достаточно претенциозно именовали себя «Клубом гробокопателей» и, главным образом, неустанно выискивали и обсуждали самые экзотические и макабрические произведения живописи, литературы и музыки.

В тот вечер, по словам моего нового знакомца, общество намеревалось по-своему отпраздновать Марди Гра. Бросив вызов обыкновенному маскараду, все участники и их приглашенные друзья собирались явиться в «сверхъестественных» костюмах; вместо обычных клоунов, пиратов и плантаторов они предстанут в виде диковинных существ фантазий и мифов. Меня ждут оборотни, вампиры, боги, богини, жрецы и черные маги.

Честно говоря, это известие не очень-то пришлось мне по душе. Я терпеть не могу любых лжеоккультистов, самозваных «адептов» и псевдометафизиков. Мне претит поддельный интерес к таинствам и поверхностное знание древних преданий. Доморощенный спиритуализм, любительская астрология и «психическое» шарлатанство всегда меня отвращали.

Мне кажется, что негоже глупцам издеваться над древними верованиями и тайными учениями исчезнувших народов. Если это еще один кружок стареющих невротиков и бледных, иссиня-фиолетовых дилетантов, мне предстоит скучнейший вечер.

Эрудиция Хенрикуса Ваннинга, однако, оказалась никак не поверхностной. Он был человеком широкой культуры и со знанием дела рассуждал о различных мифологических аллюзиях в моих рассказах, что говорило, как мне показалось, о глубоких познаниях и искренней увлеченности исследованиями, ведущими за черные завесы человеческой мысли. Он с живостью рассказывал о своих манихейских штудиях и попытках воссоздать особенности древних культовых ритуалов.

Я так увлекся беседой, что даже не заметил, в каком направлении он меня вел; знаю только, что шли мы довольно долго. Наконец мы свернули на длинную, обсаженную кустами аллею, которая привела нас к дверям празднично освещенного и внушительного особняка.

К тому моменту, признаться, я был глубоко поглощен живописными откровениями Ваннинга и не запомнил ни единой конкретной черты облика дома либо его окружения.

Все еще смущаясь, я прошел вслед за Ваннингом сквозь раскрытую дверь — и оказался в кошмаре.

Выше я говорил, что дом блестел огнями. Да, он был весь освещен — ярко-багряным светом.

Мы стояли в прихожей — в прихожей ада. Алые ятаганы света, искрясь, отражались от увешанных зеркалами стен. Драпри цвета киновари скрывали коридоры, и темно-красный потолок словно тлел прозрачными пунцовыми огнями рубиновых газовых факелов, горящих в окровавленных светильниках. Люциферический дворецкий принял у меня шляпу и вручил мне бокал шерри-бренди.

Мы остались одни в красной комнате, и Ваннинг обернулся ко мне с бокалом в руке.

— Нравится? — спросил он. — Веселая декорация, чтобы гости пришли в подобающее настроение. Небольшая деталь, заимствованная у Эдгара По.

Я вспомнил великолепную «Маску Красной смерти» и внутренне поморщился при виде этой грубой и вульгарной подделки.

Но все же это свидетельство эксцентричности хозяина произвело на меня известное впечатление. Он пытался чего-то достичь. Я был даже несколько тронут — и отсалютовал бокалом египетскому жрецу в этой жуткой прихожей.

Бренди обожгло язык.

— А теперь — очередь гостей.

Он отдернул занавес, и мы вошли в просторный зал справа.

Зеленым и черным бархатом были обиты стены, серебром отливали подсвечники в нишах. Мебель, однако была современной и достаточно бесцветной; но взгляд на толпу гостей снова перенес меня на мгновение в мир видений.

«Оборотни, божества и черные маги», — так, кажется, говорил Ваннинг. В его загадочном замечании было больше недосказанности, чем преувеличения. Гости являли собой пантеон преисподней всех народов земли.

Оркестранты в углу нарядились скелетами, и благодаря дьявольски умелому освещению скелеты эти казались издали пугающе реальными. Танцоры кружились по полу на зловещем фоне эбенового и изумрудного бархата.

Я увидел непристойного Пана, плясавшего с иссохшей ведьмой ночи; шальная Фрейя обнимала жреца вуду; вакханка похотливо вилась вокруг безумного дервиша из Ирема. Здесь были друиды, гномы, русалки и кобольды; ламы, шаманы, жрицы, фавны, людоеды, волхвы, вурдалаки. То был шабаш — воскресший древний грех.

Затем, когда я смешался с толпой и был представлен гостям, мгновенная иллюзия рассеялась. Пан оказался плотным джентльменом средних лет с довольно заплывшими глазками и солидным животом, который не могла скрыть набедренная повязка из козлиных шкур. Фрейя — отчаянно кокетничавшей дебютанткой с хищными кошачьими глазами обыкновенной потаскушки. Жрец вуду был просто хорошо воспитанным молодым человеком, вымазанным жженой пробкой, с немного не соответствовавшим роли шепелявым английским выговором.

Я познакомился, наверное, с дюжиной гостей и тотчас забыл их имена. Меня немного удивило, как высокомерно вел себя Ваннинг: с некоторыми наиболее болтливыми масками он обходился почти пренебрежительно.

— Веселитесь, чувствуйте себя как дома! — бросил он через плечо, увлекая меня за собой. — Сборище дураков, — понизив голос, поделился он. — Но кое с кем я хотел бы вас познакомить.

В углу тесным кружком сидели четверо. На всех, как на Ваннинге, были маскарадные костюмы явно религиозного свойства — одеяния посвященных.

— Доктор Дельвин.

Старик в вавилонском, чуть ли не библейском облачении.

— Этьен де Мариньи.

Смуглый, красивый жрец Адониса.

— Профессор Вейлдан.

Бородатый гном в тюрбане дервиша.

— Ричард Ройс.

Молодой ученый в очках и монашеской рясе.

Все четверо вежливо поклонились. Но стоило Ваннингу назвать мое имя, как их сдержанность сразу же испарилась. Они дружески окружили нас с Ваннингом, а тот тихо проговорил мне на ухо:

— Это настоящие участники сообщества, о котором я вам говорил. Я видел, каким взглядом вы смотрели на остальных. Вполне вас понимаю и согласен с вами. Те люди — неисправимые глупцы. Но мы — посвященные. Вероятно, вы задаетесь вопросом, зачем мы созвали стольких гостей. Разрешите мне объяснить. Лучшая защита — это нападение.

— Нападение — лучшая защита? — озадаченно повторил я.

— Да. Предположим, что мы действительно заняты серьезным изучением черной магии.

Он еле слышно, чуть выделив голосом, выдохнул слово «предположим».

— Предположим, что дело обстоит именно так. Но разве наши знакомые из светских кругов не стали бы возражать, сплетничать, пытаться все выяснить?

— Да, — согласился я. — Вполне вероятно.

— Ну разумеется. Вот почему мы перешли в атаку. Мы во всеуслышание объявили, что увлечены оккультизмом. Свое увлечение мы не скрываем, устраиваем эти глупые вечеринки, что позволяет нам спокойно заниматься настоящей работой. Умно, не правда ли?

Я улыбнулся, соглашаясь с ним. Да, Ваннинг был отнюдь не глуп.

— Думаю, вам будет интересно узнать, что доктор Дельвин является одним из лучших этнологов страны. Де Мариньи — известный оккультист; если помните, несколько лет назад его имя упоминалось в связи с делом Рэндольфа Картера. Ройс — мой личный секретарь, а профессор Вейлдан — тот самый Вейлдан, знаменитый египтолог.

Забавно: Египет в тот вечер то и дело напоминал о себе!

— Я обещал показать вам любопытные вещи, друг мой, и сдержу свое обещание. Но нам придется еще с полчаса терпеть это стадо. Затем мы поднимемся наверх, где начнется подлинное собрание. Терпение, мой друг.

Четверо посвященных снова поклонились, и Ваннинг повел меня к центру комнаты. Танец прекратился, гости разделились на группки и оживленно болтали. Демоны пили мятные джулепы; девственницы, назначенные в жертву Великой Матери, искусно наносили на губы помаду. Мимо прошел Нептун с сигарой во рту. Все веселились, как могли.

Маска Красной смерти, подумал я. И тогда я увидел — его.

Он вошел, будто сойдя прямо со страниц Эдгара По. Черные и зеленые занавесы в дальнем конце комнаты разошлись в стороны, и он точно появился не из двери за ними, а из скрытых глубин драпировок.

Серебряные свечи силуэтом высветили его фигуру, и при каждом движении вокруг него словно начинал мерцать ужасающий нимб. На миг мне показалось, что я гляжу на него сквозь кристаллическую призму: в странном освещении он виделся то расплывчатым, то предельно четким.

Он был — сама душа Египта.

Длинное белое одеяние скрывало тело с текучими, неразличимыми контурами. Когтистые руки свисали из развевающихся рукавов, украшенные перстнями пальцы сжимали золотой жезл с символом Глаза Гора.

Верхняя часть одеяния переходила в черный капюшон с жесткими краями, и на этом контрастном фоне отчетливо выделялась голова — воплощение ужаса.

Голова крокодила. Тело египетского жреца.

Эта голова была кошмарна. Приплюснутый череп ящера, весь зеленый и чешуйчатый сверху, безволосый, покрытый слизью, блестящий и тошнотворный. В костяных пропастях глазниц горели раскаленными углями глаза, глядя поверх отвратительных изгибов длинной рептильей морды. Складчатая пасть с громадными грозными челюстями была полуоткрыта, виднелся розовый высовывающийся язык и покрытые грязной пеной зубы кинжальной остроты. Казалось, эти страшные клыки двигались — но может, то была лишь игра света.

Какая маска!

Я всегда гордился определенной чувствительностью. Я способен очень тонко чувствовать. И теперь, когда я пристально оглядел этот триумф болезненного лицедейства, мои чувства словно испытали удар. Я чувствовал, что эта маска была реальна — реальней всех гротескных костюмов гостей. Сама причудливость маски делала ее еще более убедительной по сравнению с жалкими кустарными нарядами расступавшейся перед нею толпы.

Он пришел один, судя по всему, и никто не пытался заговорить с ним. Я потянулся вперед и похлопал Ваннинга по плечу. Я хотел познакомиться с этим человеком.

Ваннинг, однако, поспешил к подмосткам и о чем-то заговорил с музыкантами. Я оглянулся, раздумывая, не подойти ли мне к человеку-крокодилу.

Он исчез.

Жадным взглядом я обшаривал толпу. Бесполезно. Он исчез.

Исчез? Да существовал ли он? Я видел его — или думал, что видел — всего лишь мгновение. Я не мог прийти в себя от изумления. Все эти египетские сны наяву… Может быть, воображение сыграло со мной очередную шутку. Но почему тогда меня захлестывало чувство реальности происходящего?

Однако эти вопросы так и не нашли ответа, потому что мое внимание отвлеклось на подмостки. Начиналось получасовое действо, предназначенное Ваннингом для развлечения «гостей». Ваннинг назвал его подачкой для глупцов, уловкой, скрывающей истинную работу — но я нашел спектакль более впечатляющим, чем можно было ожидать.

Огни поменяли цвет и сделались тоскливо-синими, туманными, кладбищенскими. Гости усаживались; тени их превратились в размытые пятна цвета индиго. За подмостками взмыл орган, завибрировала музыка.

Это была моя любимая мелодия — превосходная, звучно-похоронная первая сцена из «Лебединого озера» Чайковского. Музыка гудела, дразнила, рокотала, трубила. Она шептала, ревела, угрожала, пугала. Она даже произвела впечатление на гогочущую вокруг гусиную стаю и заставила гостей замолчать.

Последовал Танец дьявола, выступление мага и заключительный ритуал Черной мессы, включавший и вправду жутковатую иллюзию жертвоприношения. Все было очень странным, весьма болезненным и донельзя фальшивым. Когда вновь зажегся свет и оркестранты вернулись на свои места, я нашел Ваннинга, и мы торопливо пошли через зал. Четверо собратьев-исследователей уже ждали.

Ваннинг жестом велел мне следовать за ними. Мы незаметно скользнули за драпировки у подмостков, и я очутился в длинном темном коридоре. Ваннинг остановился у обитой дубовыми панелями двери. Ключ блеснул, заскрипел в замке, повернулся. Мы оказались в библиотеке.

Кресла, сигары, бренди — все это по очереди предложил нам улыбающийся хозяин. От бренди — превосходного коньяка — мои мысли на миг снова закружились. Все казалось нереальным: Ваннинг, его друзья, этот дом и этот вечер… Все, кроме человека в крокодильей маске. Нужно спросить о нем Ваннинга.

Резкий голос вернул меня к действительности. Ваннинг говорил, обращаясь ко мне. Его голос звучал торжественно, тембр казался необычным. Я словно впервые услышал его — как если бы передо мной был настоящий Ваннинг, а тот, другой, радушный обитатель гостеприимного дома, был всего только притворщиком, таким же иллюзорным, как карнавальные костюмы Марди Гра.

Пока он говорил, на меня внимательно глядели пять пар глаз: кельтско-голубые глаза Дельвина, проницательные галльско-карие — де Мариньи, серые под очками — Ройса, темная умбра Вейлдана и глаза самого Ваннинга, превратившиеся в стальные точки. И каждый взгляд будто задавал вопрос:

— Отважишься ли ты?

Но Ваннинг произнес нечто намного более прозаическое.

— Я обещал вам необычное времяпрепровождение. За этим вы и пришли. Но должен признать, что мои побуждения не были исключительно альтруистическими. Вы… вы нужны мне. Я читал ваши рассказы. Вы кажетесь мне искренним последователем мудрости; мне нужны ваши знания и советы. По этой причине мы решили поделиться своими секретами с малознакомым человеком. Мы вам доверяем — иного выхода у нас нет.

— Вы можете мне довериться, — тихо сказал я.

Впервые я заметил, что Ваннинг говорил не просто искренне — он нервничал. Рука с сигарой дрожала, на лбу под египетским капюшоном выступил пот. Ройс, молодой ученый, теребил кисти веревочного пояса своей рясы. Остальные по-прежнему глядели на меня, и их молчание было куда тревожнее, чем необычная искренность в голосе Ваннинга.

В чем причина? Меня опоили, мне все это снится? Голубые огни, крокодильи маски и мелодраматические тайны. И все же я поверил.

Поверил, когда Ваннинг нажал на скрытую в большом библиотечном столе пружину и фальшивые ящики разошлись в стороны, открыв зияющее пространство. Поверил, когда он с помощью де Мариньи извлек оттуда саркофаг с мумией.

Поверил, не успев даже подробней рассмотреть футляр — ибо Ваннинг направился к полкам и вернулся со стопкой книг. Он молча протянул их мне. То были его верительные грамоты; они подтверждали все то, о чем он мне говорил.

Только у истинного оккультиста и адепта могли иметься эти странные книги. Тонкие пластины стекла защищали кро-щащиеся обложки заслуженно пользующейся дурной славой «Книги Эйбона», а также первых изданий «Cultes des Gou-les» и почти легендарного труда «De Vermis Mysteriis».

Ваннинг улыбнулся, заметив, как мое лицо осветилось узнаванием.

— Мы довольно глубоко проникли за последние несколько лет, — сказал он. — Вы знаете, о чем говорится в этих книгах.

Я знал. Я сам писал о «De VermisMysteriis», и слова Людвига Принна порой наполняют меня смутным ужасом и неопределенным отвращением.

Ваннинг раскрыл книгу.

— С этим, мне думается, вы знакомы, судя по упоминаниям в ваших рассказах.

Он указал на загадочную главу, известную как «Сарацинские ритуалы».

Я кивнул. Я был, пожалуй, даже слишком хорошо знаком с «Сарацинскими ритуалами». В этой главе Принн повествует о своем таинственном путешествии в Египет и на Восток, совершенном, по его словам, во времена крестоносцев. Он излагает легенды об ифритах и джиннах, раскрывает тайны сект ассасинов, пересказывает арабские мифы о гулях и описывает секретные практики культов дервишей. В свое время я обнаружил в его книге целую сокровищницу материалов о преданиях древнего Внутреннего Египта и почерпнул на ее ветхих, изорванных страницах множество идей для рассказов.

Снова Египет! Я бросил взгляд на футляр с мумией.

Ваннинг и другие внимательно смотрели на меня. Наконец хозяин пожал плечами.

— Послушайте, — сказал он. — Я выложу все карты на стол. Мне… мне остается лишь довериться вам.

— Продолжайте, — нетерпеливо отозвался я. Его таинственные намеки начинали меня раздражать.

— Все началось с этой книги, — сказал Хенрикус Ваннинг. — Ройс нашел для меня экземпляр. Сперва нас заинтересовала легенда о Бубастис. На протяжении некоторого времени я подумывал заняться исследованиями в Корнуолле — то есть поисками египетских реликтов в Англии. Но затем я обратился собственно к египтологии, в которой нашел более плодотворное поле для деятельности. Когда профессор Вейлдан в прошлом году отправился в экспедицию, я дал ему разрешение приобретать какие бы то ни было любопытные находки, не останавливаясь перед ценой. На минувшей неделе он возвратился — вот с этим.

Ваннинг подошел к саркофагу. Я последовал за ним.

Дальнейшие объяснения были ни к чему. Внимательный осмотр футляра и хорошо запомнившиеся мне «Сарацинские ритуалы» вели к недвусмысленным заключениям.

Иероглифы и рисунки на футляре указывали, что в нем покоится тело египетского жреца — жреца бога Себека. В «Сарацинских ритуалах» об этих жрецах сказано немало.

Я быстро припомнил все, что знал о Себеке. Согласно известным антропологам, Себек был младшим божеством Внутреннего Египта, богом плодородия Нила. Как утверждают признанные авторитеты, были найдены всего четыре мумии его жрецов, хотя многочисленные статуэтки, фигурки и фрески на стенах гробниц свидетельствуют о широком почитании этого божества. Египтологам так и не удалось полностью восстановить историю Себека; правда, в работах Уоллиса Баджа можно найти некоторые нетрадиционные взгляды и диковатые предположения.

Людвиг Принн, однако, зашел гораздо дальше. Я с отчетливо ощутимой дрожью вспомнил его слова.

В «Сарацинских ритуалах» Принн повествует об откровениях александрийских провидцев, о своих путешествиях по пустыне и грабеже могил в сокрытых долинах Нила.

Здесь же он приводит исторически достоверный рассказ о египетских жрецах и их восхождении на вершину власти; о том, как служители темных богов природы, прячась в тени трона, диктовали свою волю фараонам и держали в повиновении всю страну. Египетские боги и религии были порождением тайной реальности. Странные гибриды бродили по земле, когда та была молода: гигантские, колоссальные существа — наполовину люди, наполовину животные. Одному человеческому воображению было бы не под силу сотворить змееподобного Сета, хищницу Бубастис и величественного Озириса. Мне вспомнился Тот, легенды о гарпиях, шакалоголовый Анубис и истории об оборотнях.

Да, древние поддерживали связь с элементалями, с потусторонними зверями и сущностями. Они были способны призывать своих богов, людей с головами животных. И иногда они это делали. Вот в чем заключалась их сила.

Некогда жрецы правили Египтом и слово их было законом. Земля была уставлена храмами и каждый седьмой житель участвовал в ритуальных сообществах. Перед тысячами алтарей дымились благовония — благовония и кровь. Звериные пасти богов жаждали крови.

Жрецы ревностно поклонялись им, ибо вступали со своими божественными Повелителями в странные и неслыханные союзы. Противоестественные извращения привели к изгнанию из Египта культа Бубастис; благодаря отвратительным и никогда не упоминавшимся в подробностях деяниям забвение постигло символы и историю Ньярлатхотепа. Но жрецы становились все сильнее и смелее, все более возмутительными делались их жертвоприношения, все более великими — награды.

Во имя вечно возрождающейся жизни они доставляли радость богам и удовлетворяли их жестокий голод. Они приносили в жертву козлов отпущения, полных живой крови, дабы проклятия богов хранили в целости их собственные мумии.

Принн особенно подробно говорит о культе Себека. Жрецы полагали, что Себек, как божество плодородия, владел источниками вечной жизни. Себек, надеялись они, будет охранять их тела в могилах до завершения цикла возрождения, и уничтожит врагов, которые вздумают осквернить их склепы. В жертву божеству они приносили девственниц — их разрывали на части челюсти изготовленного из золота крокодила. Ибо Себек, бог-крокодил Нила, обладал телом человека, головой крокодила и сладострастным аппетитом обоих.

Описания этих церемоний ужасны. На всех жрецах, в подражание их Господину, были маски крокодилов — ибо таков был земной аспект Себека. Раз в год, как считали они, Себек представал перед верховными жрецами во Внутреннем храме Мемфиса; в этих случаях он также принимал облик человека с головой крокодила.

Благочестивые жрецы верили, что Себек будет охранять их гробницы — и бесчисленные девственницы, кричащие от ужаса, погибли во имя их веры.

Все это я знал и торопливо припомнил, глядя на мумию жреца Себека.

Я увидел, что мумию успели распеленать. Она лежала под стеклом, которое Ваннинг снял.

— История вам известна, как я понимаю, — сказал он, правильно оценив выражение моего лица. — Мумия у нас уже неделю; ее обработали химикалиями — спасибо Вейлдану. На груди мумии я обнаружил одну вещь.

Он указал на амулет из чистого нефрита — фигурку ящера, покрытую идеографическими изображениями.

— Что это? — спросил я.

— Тайный код жрецов. Де Мариньи считает, что это наакаль. Перевод? Проклятие, совсем как у Принна; проклятие на головы грабителей могил. Амулет в самых злобных выражениях грозит им местью самого Себека.

Ваннинг говорил с наигранной легкомысленностью. Я заметил это по тому, как беспокойно вели себя другие участники кружка. Доктор Девлин беспокойно покашливал, Ройс вцепился в свою рясу, де Мариньи хмурился. К нам приблизился похожий на гнома профессор Вейлдан. Некоторое время он смотрел на мумию, словно ища ответа в пустых глазницах, слепо глядевших во мрак.

— Скажите ему, что я обо всем этом думаю, — тихо произнес он.

— Вейлдан провел кое-какие исследования. Ему удалось вывезти мумию под носом властей, хотя расходы оказались немалыми. Он сообщил мне, где нашел ее; малоприятное место. Девять человек из его каравана умерли по пути назад — возможно, виной тому была зараженная вода. Но профессор, боюсь, обратился против нас.

— Отнюдь нет, — резко прервал Вейлдан. — Я посоветовал вам избавиться от мумии, потому что не готов расстаться с жизнью. Мы хотели использовать ее в некоторых церемониях, но это невозможно. Видите ли, я верю в проклятие Себека.

Вы знаете, конечно же, что были обнаружены лишь четыре мумии его жрецов. Это объясняется тем, что другие покоятся в тайных склепах. Все четверо нашедших их мертвы. Я был знаком с Партингтоном, обнаружившим третью мумию. По возвращении он начал подробно изучать миф о проклятии — но умер, не успев ничего опубликовать. Конец его был довольно примечателен. Упал с мостика в крокодилий бассейн Лондонского зоопарка. Когда его наконец вытащили, от него почти ничего не осталось.

Ваннинг искоса глянул на меня.

— Пустые страхи, — сказал он и продолжал уже более серьезным тоном. — Но это одна из причин, по которым я пригласил вас и поделился с вами нашей тайной. Я желал бы услышать ваше мнение как ученого и оккультиста. Следует ли мне избавиться от мумии? Верите ли вы в историю о проклятии? Лично я не верю, но в последнее время мне было как-то не по себе. Слишком много странных совпадений, и к тому же я доверяю Принну. Для чего мы собираемся использовать мумию — не имеет значения. Так или иначе, это… святотатство, которое привело бы в гнев любое божество. Я вовсе не мечтаю ощутить на горле клыки создания с крокодильей головой. Что скажете?

Внезапно я вспомнил. Человек в маске! Он был одет как жрец Себека, подражающий своему богу.

Я рассказал Ваннингу о том, что видел.

— Кто он? — спросил я. — Ему следует быть здесь. Это придало бы обстановке достоверность.

Ваннинг отшатнулся в непритворном ужасе. Увидев, как он испугался, я пожалел о своих словах.

— Я ничего подобного не видел! Клянусь! Нужно немедленно найти этого человека.

— Нельзя исключать, что это вежливая форма шантажа, — сказал я. — Возможно, он располагает какими-то сведениями о вас и Вейлдане и пытается сперва вас устрашить, а затем продать свое молчание за деньги.

— Может быть, — без малейшей искренности отвечал Ваннинг. Он обернулся к остальным.

— Быстрее, — сказал он. — Ступайте в зал и поищите среди гостей. Схватите этого неуловимого… незнакомца и приведите его сюда.

— Вызвать полицию? — нервно предложил Ройс.

— Нет, глупец. Поспешите — это касается всех вас!

Все четверо вышли из библиотеки; их шаги, удаляясь, отдавались эхом в коридоре снаружи.

Минутное молчание. Ваннинг попытался улыбнуться. Я плыл в странном тумане забвения. Египет моих мечтаний — был ли он явью? Почему мимолетный взгляд на таинственного человека в маске произвел на меня такое впечатление? Жрецы Себека проливали кровь, скрепляя договор мщения; но могло ли оказаться действенным древнее проклятие? Быть может, Ваннинг сошел с ума?

Тихий звук.

Я обернулся. Там, в дверях, стоял человек в маске крокодила.

— Да вот же он! — воскликнул я. — Это тот самый.

Ваннинг попятился и оперся о стол, его лицо приобрело цвет влажного пепла. Он увидел человека, стоявшего на пороге, и его измученные глаза телепатически передали мне ужасную весть.

Человек в крокодильей маске. егозаметил только я. Весь вечер мне виделся Египет. А здесь, этой комнате, находилась похищенная мумия жреца Себека.

Бог Себек был богом с головой крокодила. Его жрецы были одеты по образу божества — они носили крокодильи маски.

Я только что предупредил Ваннинга о мести древних жрецов. Он сам в нее верил и испугался еще больше, когда я рассказал ему о том, что видел. И теперь в дверном проеме застыл безмолвный незнакомец. Не логично ли предположить, что это воскресший жрец, явившийся отомстить за нанесенное его собрату оскорбление?

И все-таки я не мог в это поверить. Даже когда зловещий и величественный незнакомец вошел в комнату, я не понял, что он задумал. Ваннинг корчился и стонал у саркофага, но я по-прежнему не верил.

Все произошло так быстро, что я не смог помешать. Я собрался было преградить путь этому сверхъестественному злоумышленнику — но гибель была неминуема. Резким движением рептилии тело в белой ризе, извиваясь, скользнуло по комнате. Миг спустя оно уже высилось над скорчившимся хозяином. Я увидел, как когтистые руки вцепились в слабеющие плечи; затем челюсти маски опустились и сомкнулись. Сомкнулись — на трепещущем горле Ваннинга.

Я бросился на человека в маске; по контрасту, мысли казались неторопливыми и спокойными. «Дьявольски умное убийство», — размышлял я. «Уникальное и смертоносное оружие. Искусно спрятанный под маской механизм приводит клыки в действие. Какой-то фанатик».

Мои глаза, точно отделившись от меня самого, видели чудовищную пасть, терзавшую шею Ваннинга. Перемещаясь, чешуйчатый ужас головы вырисовывался крупным планом, как на киноэкране.

Все заняло лишь секунду, понимаете? С внезапной решимостью я ухватился за рукав белого одеяния, а свободной рукой потянулся к маске убийцы.

Убийца уклонился, пригнулся. Моя рука соскользнула и на мгновение прикоснулась к крокодильей морде, к окровавленной челюсти.

И затем убийца повернулся и молниеносно исчез, а я с криком обнаружил себя перед изодранным и изуродованным телом на саркофаге жреца Себека.

Ваннинг был мертв. Его убийца исчез. Дом был полон гуляк; мне нужно было лишь подойти к двери и позвать на помощь.

Но я этого не сделал. В течение одной незабываемой секунды я стоял посреди библиотеки и кричал. Глаза затуманились. Все кружилось: залитые кровью книги, иссохшая мумия с раздавленной и запятнанной в схватке багровой грудью, красное и недвижное нечто на полу. Все кружилось перед глазами.

Я видел только свою правую руку — руку, которая прикоснулась к крокодильей морде, к маске убийцы. На пальцах была кровь. Я уставился на них и завопил.

Тогда, и только тогда, сознание вернулось ко мне. Я повернулся и побежал.

Хотел бы я закончить на этом свой рассказ, но не могу. Впереди ужасающий заключительный аккорд. Я обязан об этом рассказать, дабы вновь обрести покой.

Буду откровенен. Я знаю, что финал был бы удачнее, если бы я спросил дворецкого о человеке в маске крокодила и получил ответ, что подобный гость в доме не появлялся. Но рассказ мой — Господь помилуй меня! — не литературное произведение, а правда.

Я знаю, что он был там. Воочию увидев смерть Ваннинга, я больше не говорил ни с единой душой. Я отчаянно рванулся к убийце, ухватил его, затем вскрикнул и выбежал из библиотеки. Я пробрался сквозь толпу гостей, так и не подняв тревоги, выскочил из дома и побежал по улице. Оскаленный ужас нависал надо мною и все гнал и гнал вперед; теряя остатки разума, я вслепую бежал назад, к освещенным аллеям, к смеху карнавальных масок, самоуверенно считавших, что им-то не грозят открывшиеся мне ужасы.

Незнакомец в маске крокодила — в маске Египта. Отныне я больше не стану сочинять египетские рассказы. Теперь я знаю.

Знание это пришло в последний миг, когда я увидел, как незнакомец погрузил свои хитроумно сработанные крокодильи челюсти в горло бедняги Ваннинга — и разорвал его острыми как сабли клыками. Я успел на мгновение прикоснуться к нему, прежде чем он исчез; да, я схватил его, закричал и пустился в паническое бегство.

Убийца не был жрецом.

В то ужасное мгновение я схватился за окровавленную морду пугающе реальной крокодильей маски. Один-единственный миг, жуткое прикосновение. После он исчез. Но этого прикосновения было достаточно.

Когда я притронулся к окровавленной морде рептилии, я ощутил под пальцами не маску, а живую плоть!


(The Secret of Sebek, 1937)

Перевод Е. Лаврецкой

Глаза мумии

Египет всегда восхищал меня; Египет, земля древних таинственных преданий. Я читал о пирамидах и царях; мне виделись громадные мрачные империи, мертвые ныне, как пустые глаза Сфинкса. О Египте я писал в более поздние годы, ибо странные верования и культы сделали для меня эту страну воплощением всего непонятного и неведомого.

Не скажу, что я верил в гротескные легенды древних времен — да и как мог я поверить в антропоморфных богов с головами и атрибутами животных? И все же мифы о Баст, Анубисе, Сете и Тоте казались мне аллегорическим выражением забытых истин. Истории о звероподобных людях известны по всему миру, в преданиях всех народов и континентов. Легенда об оборотне оставалась универсальной и неизменной со времен первых неясных намеков эпохи Плиния. И потому для меня, увлеченного всем сверхъестественным, Египет стал ключом к древним знаниям.

Однако я не думал, что подобные существа или создания действительно жили на свете в дни расцвета Египта. Я готов был допустить, пожалуй, что легенды тех дней восходили к намного более древним временам, когда по первозданной земле бродили подобные чудовища, порожденные эволюционными мутациями.

Затем, в один роковой вечер во время карнавала в Новом Орлеане, я лицом к лицу встретился с ужасным доказательством своих теорий. В доме эксцентричного Хенрикуса Ваннинга я участвовал в странной церемонии, связанной с телом жреца Себека, бога с головой крокодила. Археолог Вейл-дан тайно ввез мумию в страну, и мы начали осматривать ее, несмотря на проклятие и предостережения. Я был сам не свой в тот вечер и до сих пор не могу точно сказать, что тогда произошло. Появился незнакомец в крокодильей маске, и события помчались стремительно, как в кошмаре. Когда я выбежал из дома на улицу, Ваннинг был мертв. Он был убит рукой жреца — или разорван клыками ощеренной маски (если то была маска).

Я не могу пояснить сказанное выше; не осмеливаюсь. Однажды я поведал эту историю и после зарекся писать о Египте и его древних поверьях.

Я не изменил своему решению, пока сегодняшний жуткий случай не заставил меня открыть то, о чем необходимо рассказать.

Вот моя повесть. Исходные обстоятельства просты — но словно указывают, что я причастен к какой-то жуткой цепи взаимосвязанных событий, выкованной жестоким египетским богом Судьбы. Не иначе как Древние, озлившись на мои попытки познать их пути, все время заманивали меня, подгоняя к ужасному финалу.

После пережитого в Новом Орлеане я вернулся домой с твердым намерением навсегда бросить изучение египетской мифологии, но затем вновь оказался в него вовлечен.

Ко мне явился с визитом профессор Вейлдан. Именно он контрабандой вывез мумию жреца Себека, которую я видел в Новом Орлеане; мы познакомились в тот необъяснимый вечер, когда разъяренный бог или его посланник будто сошел на землю, жаждая мести. Вейлдан знал о моих занятиях и с полной серьезностью предупреждал меня об опасностях, какими чреваты попытки заглянуть в прошлое.

Теперь этот низенький бородатый человечек, похожий на гнома, явился ко мне и приветствовал меня понимающим взглядом. Мне не хотелось видеть Вейлдана, ибо его присутствие напоминало мне о событиях, которые я хотел бы навеки позабыть. Несмотря на мои усилия перевести беседу на более прозаические темы, он настойчиво возвращался к нашей первой встрече. Он рассказал, что после смерти Ваннинга, этого радушного затворника, маленькое сообщество оккультистов, собравшихся в тот вечер над мумией, распалось.

Однако он, Вейлдан, продолжал изучать легенду о Себеке. Результаты исследований, сообщил он, и заставили его предпринять это путешествие, чтобы встретиться со мной. Ни один из бывших соратников не согласился помочь ему в задуманном деле. Быть может, оно заинтересует меня.

Я тотчас заявил, что не желаю больше иметь ничего общего с египтологией.

Вейлдан рассмеялся. Он сказал, что хорошо понимает причины моих сомнений, но просит позволить ему объяснить. Задуманное им предприятие не имеет никакого касательства к колдовству или магическим искусствам. Тем не менее, весело добавил он, это возможность поквитаться с Силами Тьмы, если я по глупости их так называю.

Он пустился в объяснения. Говоря вкратце, он просил меня отправиться с ним в Египет — в приватную, частную экспедицию. Я не понесу никаких расходов; Вейлдану требовался подходящий молодой человек на должность ассистента и он не хотел доверяться профессиональным археологам, которые могли расстроить его планы.

В последние годы его исследования постоянно вращались вокруг преданий о Культе Крокодила, и он упорно трудился, пытаясь выявить скрытые погребения жрецов Себе-ка. И наконец, из достоверного источника — то есть от нанятого за границей туземного проводника — профессор узнал о существовании тайного места, подземной гробницы, где покоилась мумия служителя Себека.

Он не стал излагать дальнейшие подробности: главным в его рассказе было то, что до мумии можно легко добраться, не привлекая рабочих для проведения раскопок, опасности же нет никакой и мы не столкнемся с дурацкими проклятиями и мщением. Поэтому мы можем спокойно отправиться к гробнице вдвоем, сохраняя полную секретность. К тому же, наша экспедиция будет весьма прибыльной. Мы не только завладеем мумией без ведома официальных лиц: по словам его источника, на честность которого Вейлдан был готов поставить свою репутацию, вместе с мумией захоронен целый клад священных украшений. Итак, профессор предлагал мне безопасный, верный и тайный способ разбогатеть.

Должен признаться, все это звучало заманчиво. Несмотря на неприятный опыт прошлого, я был не прочь многим рискнуть при условии достойной компенсации. Вдобавок, хоть я и решил впредь воздерживаться от мистических штудий, меня привлекал авантюрный дух предприятия.

Вейлдан, как я теперь понимаю, ловко сыграл на моих чувствах. Он уговаривал меня несколько часов и вернулся на следующий день; и наконец я согласился.

Мы отплыли в марте и через три недели, после небольшой остановки в Лондоне, прибыли в Каир. Заграничное путешествие привело меня в такой восторг, что мне плохо запомнились беседы с профессором; помню только, что он вел себя весьма вкрадчиво и всю время пытался приободрить меня, убеждая, что наша поездка не несет абсолютно никакой угрозы. Если я и считал, что грабить могилы непорядочно, профессор полностью рассеял мои сомнения; он занимался нашими визами и придумал какую-то фантастическую историю для властей, заручившись пропуском во внутренние области страны.

Из Каира мы выехали по железной дороге в Хартум. Там профессор Вейлдан собирался встретиться со своим «источником информации» — туземным проводником, который, как теперь выяснилось, был шпионом, работавшим на археологов.

Это откровение смутило бы меня куда больше, если бы я услышал его в повседневной обстановке. Сам воздух пустыни, казалось, был насыщен интригами я заговорами, и я впервые начал понимать психологию странника и искателя приключений.

Я испытывал захватывающее чувство, когда мы вечером пробирались с Вейлданом по извилистым проулкам арабского квартала в лачугу шпиона. Мы вошли в темный зловонный двор; высокий бедуин с ястребиным носом впустил нас в свое тускло освещенное жилище. Он тепло приветствовал профессора. Деньги перешли из рук в руки. Затем араб и мой спутник уединились в соседней комнате. Я слышал их тихое перешептывание — взволнованные и вопрошающие фразы Вейлдана смешивались с гортанным английским туземца, говорившего с сильным акцентом. Я сидел в темноте и ждал. Голоса зазвучали громче, точно собеседники о чем-то препирались. Вейлдан, как мне показалось, старался уговорить и успокоить араба, в то время как в голосе проводника ощущались нотки предостережения, робости и страха. Голос этот налился гневом, когда Вейлдан попытался перекричать своего компаньона.

Потом я услышал шаги. Дверь соседней комнаты распахнулась, и на пороге появился туземец. Он глядел на меня со страстной мольбой, а с его губ слетало невнятное бормотание — словно он, силясь предостеречь меня, перешел на родной арабский. В том, что он о чем-то предупреждал меня, не было никаких сомнений.

Он простоял так лишь мгновение; рука Вейлдана опустилась ему на плечо и втащила в комнату. Дверь захлопнулась и голос араба зазвучал еще громче, почти переходя в крик. Вейлдан прокричал что-то неразборчивое, послышался шум борьбы, приглушенный грохот, затем — тишина.

Прошло несколько минут, прежде чем дверь открылась и появился Вейлдан; он утирал лоб и прятал глаза.

— Парень решил повздорить насчет платежей, — объяснил он, глядя в пол. — Но информацию я получил. После он вышел к вам и стал просить денег. В конце концов пришлось вышвырнуть его через заднюю дверь. Я выстрелил, чтобы его испугать; эти туземцы такие впечатлительные.

Я не произнес ни слова, когда мы покидали дом, и ничего не сказал Вейлдану, когда по пути назад он начал торопливо красться по темным улицам.

Я сделал вид, что не заметил, как он вытер руки платком и поспешно запихнул его обратно в карман.

Профессора могла бы привести в замешательство просьба объяснить, откуда взялись эти красные пятна…

Я должен был что-то заподозрить уже тогда, должен был тотчас же отказаться от участия в предприятии. Но на следующее утро, когда Вейлдан предложил совершить верховую прогулку по пустыне, я никак не мог знать, что нашей целью окажется гробница.

Сборы ведь были такими недолгими. Две лошади, легкая закуска в седельных сумках, маленькая палатка «для защиты от полуденной жары», как сказал Вейлдан — и мы вдвоем поскакали в пустыню. Никаких приготовлений, никакой шумихи, точно речь и впрямь шла о пикнике. Комнаты в гостинице оставались за нами, никому не было сказано ни слова.

Мы выехали за ворота и помчались по спокойным, ровным пескам, простиравшимся под буколически-синим небом. Около часа мы скакали под безмятежными, хотя и палящими лучами солнца. Вейлдан был чем-то озабочен и все время, словно в поисках какого-то ориентира, оглядывал монотонно тянувшийся горизонт; но ничто в поведении профессора не намекало мне на его планы.

Я увидел камни, лишь когда мы подъехали к ним совсем близко — большие грозди белых валунов проступали под песчаными склонами невысокого холма. По форме его можно было заключить, что видимые камни — не более чем бесконечно малая часть глыб, скрытых под напластованиями песка; однако в их размерах, очертаниях и расположении не было ничего необычного. Они были самым случайным образом разбросаны по склону холма и ничем не отличались от дюжины других небольших скоплений камней, которые мы миновали по пути.

Вейлдан ничего не сказал и лишь предложил спешиться, поставить нашу маленькую палатку и перекусить. Мы вбили колышки, втащили в палатку несколько плоских камней, назначив им роль стола и стульев, а вместо подушек положили на последние наши походные одеяла.

И только во время ланча Вейлдан поделился со мной сногсшибательным известием. Камни перед входом в палатку, заявил он, скрывают вход в гробницу. Песок, ветер и пыль пустыни сделали свое дело, надежно защитив святилище от непрошеных гостей. Туземный сообщник Вейлдана, изучив всевозможные указания и слухи, сумел обнаружить это место, хотя так и не рассказал, каким образом ему удалось это сделать.

Как бы то ни было, усыпальница перед нами. Согласно некоторым манускриптам и обрывочным свидетельствам, она никак не охраняется. Нам нужно лишь откатить в сторону несколько валунов, закрывавших вход, и спуститься.

Вейлдан вновь искренне заверил меня, что ни малейшая опасность нам не грозит.

Мне надоело изображать простофилю. Я стал дотошно его расспрашивать. Почему жреца Себека похоронили в таком уединенном месте?

Вероятно, отвечал Вейлдан, он бежал со своей свитой на юг и умер в пустыне. Быть может, его изгнал из храма новый фараон; с другой стороны, в более поздние времена жрецы являлись магами и колдунами, которых часто преследовали и выгоняли из городов разгневанные жители. Наш жрец, спасаясь от преследований, умер и был похоронен здесь.

В этом и заключается причина того, что подобные мумии почти не встречаются, продолжал свои объяснения Вейлдан. Приверженцы извращенного культа Себека обычно хоронили своих жрецов в тайных городских усыпальницах, и эти усыпальницы давно были уничтожены. Поэтому лишь в редких случаях, когда изгнанного жреца погребали в каком-нибудь пустынном месте, удается найти его мумию.

— Но сокровища? — настаивал я.

Жрецы были богаты. Беглый чародей уносил свои сокровища с собой. По смерти жреца их, естественно, хоронили вместе с ним. У некоторых жрецов-отступников, занимавшихся магией, был странный обычай: они требовали, чтобы их мумифицировали, сохраняя жизненно важные органы в неприкосновенности, что диктовалось их суевериями, связанными с земным воскрешением. Поэтому мумия может стать необычной находкой. Погребальная камера, надо полагать, представляет собой пустое помещение с каменными стенами, где находится саркофаг с мумией. Жреца похоронили в такой спешке, что едва ли кто-либо успел защитить усыпальницу проклятиями, заклятиями и прочей потусторонней абракадаброй, которая, похоже, меня так страшит. Мы без труда войдем внутрь и завладеем добычей. В окружении таких жрецов наверняка были опытные храмовые мастера, умевшие правильно бальзамировать тело; требовалось немалое искусство, чтобы сделать это как полагается, не удаляя критические органы, и тем не менее, эта последняя процедура была необходима в силу своего религиозного значения. Следовательно, мы можем не беспокоиться о сохранности мумии.

Вейлдан был очень словоохотлив. Слишком словоохотлив. Он разъяснил, что мы пронесем футляр с мумией в гостиницу, завернув его в походную палатку, а после контрабандой вывезем мумию и драгоценности из страны с помощью местной экспортной фирмы.

Он презрительно отвергал все мои возражения; зная, что Вейлдан, каковы бы ни были свойства его характера, по-прежнему оставался известным археологом, я был вынужден уступить его авторитету.

Меня немного тревожил лишь один вопрос — его беглое упоминание о каком-то суеверии, связанном с земным воскрешением. Странно было слышать о мумии, у которой перед захоронением не извлекли органы. Деяния жрецов, связанные с черной магией и колдовскими ритуалами, мне были достаточно хорошо известны, и я опасался малейшей возможности провала.

Но в конце концов профессор все же меня убедил. После ланча мы вышли из палатки. С валунами мы легко справились. Они были искусно размещены на склоне холма, но в песок глубоко не уходили — все было предназначено лишь для отвода глаз. Убрав камни поменьше, мы откатили в сторону четыре больших валуна, преграждавших вход в черный туннель, наклонно уходивший в землю.

Мы нашли гробницу!

Когда я осознал это и увидел зияющую мрачную дыру, перед моим внутренним взором вновь глумливо оскалились прежние ужасы. Я вспомнил все, что знал о темной и извращенной вере приверженцев Себека, об этом смешении мифов, небылиц и искаженной, гримасничающей реальности, которое не имело права на существование.

Я думал о ритуалах в подземельях храмов, что ныне обратились в пыль, о благоговейном поклонении огромным золотым идолам — человеческим фигурам с головами крокодилов. Я припомнил рассказы о темных отражениях этих обрядов: оба течения существовали параллельно и были взаимосвязаны, как много позднее сатанизм и христианство. Некорые жрецы вызывали богов со звериными головами в качестве демонов, а не милостивых божеств. Себек был подобным двуликим богом, и жрецы поили его кровью. В отдельных храмах имелись катакомбы, где стояли идолы бога в виде Золотого Крокодила. В разверстые пасти таких крокодилов, усеянные острыми зубами, бросали девственниц. Челюсти смыкались, клыки из слоновой кости завершали жертвоприношение и кровь стекала в золотую глотку, радуя божество. Неведомым силам предназначались эти жертвы и нечестивыми дарами осыпал бог жрецов, удовлетворявших его звериную похоть. Неудивительно, что этих людей изгнали из храмов, а сами обители греха были разрушены.

Один из жрецов бежал в пустыню, где и умер. Теперь он покоился там, внизу, под надежной охраной своего мстительного древнего покровителя. Вот о чем я подумал напоследок, и от этой мысли мне стало не по себе.

Тлетворные испарения, поднимавшиеся из отверстия, также не воодушевляли меня. То было не зловоние разложения, но почти осязаемый запах непредставимой древности. Затхлый едкий смрад плыл в воздухе и удушливыми кольцами свивался вокруг горла. Вейлдан обвязал лицо носовым платком, закрыв нос и рот. Я последовал его примеру.

Профессор зажег карманный фонарь и двинулся вперед. Он спускался по наклонному каменному полу, ведущему к внутреннему коридору, и его обнадеживающая улыбка постепенно растворялась во тьме.

Я следовал за ним. Пускай идет первым — если там ждут ловушки с падающими камнями или другие средства защиты от незваных гостей, за дерзость расплатится он, а не я. Кроме того, идя сзади, я мог оглядываться на утешительное голубое пятно, обрамленное каменным проемом.

Но вскоре оно исчезло. Ход поворачивал, извивался и вел все ниже. Теперь мы шли во мраке теней, нависавших над нами, и только слабый луч фонаря рассеивал ночную темь гробницы.

Вейлдан не ошибся — усыпальница представляла собой всего лишь каменный туннель, ведущий в наспех сооруженное внутреннее помещение. Там мы обнаружили плиты, закрывавшие футляр с мумией. Лицо профессора сияло торжеством, когда он обернулся ко мне и с волнением указал на саркофаг.

Да, все прошло легко, чересчур уж легко — теперь я это понимаю. Но мы ни о чем не подозревали. Даже мои изначальные сомнения начали понемногу отступать. Дело оказалось совершенно прозаическим, немного нервировала только темнота, но темно бывает и в самой обыкновенной шахте.

В конце концов я потерял всякий страх. Мы с Вейлданом сбросили каменные плиты на пол и стали рассматривать красиво отделанный футляр для мумии, затем вытащили его и приставили к стене. Профессор нетерпеливо склонился над выемкой в камне, где раньше покоился саркофаг. Там было пусто.

— Странно! — пробормотал он. — Драгоценностей нет! Должно быть, они в саркофаге.

Мы положили тяжелый деревянный футляр на камни. Профессор приступил к работе. Медленно и осторожно он сломал печати и удалил наружный слой воска. Футляр был украшен сложным орнаментом с золотыми и серебряными инкрустациями, подчеркивавшими бронзовую патину нарисованного лица. На саркофаге было множество крошечных надписей и иероглифов, которые археолог не стал расшифровывать.

— Это может подождать, — сказал он. — Надо посмотреть, что лежит внутри.

Прошло некоторое время, прежде чем ему удалось снять верхнюю крышку. Думаю, это заняло несколько часов — так осторожно и тщательно он работал. Фонарь светил теперь не так ярко; садилась батарейка.

Второй футляр был уменьшенной копией первого, однако лицо было изображено детальней. Похоже было на то, что здесь мы столкнулись с сознательной попыткой воспроизвести черты усопшего жреца.

— Футляр был сделан в храме, — объяснил Вейлдан. — Его захватили с собой во время бегства.

Мы склонились над саркофагом, изучая портрет в тусклом свете фонаря. Внезапно и буквально одновременно мы сделали странное открытие. У нарисованного лица не было глаз!

— Слепой, — произнес я.

Вейлдан кивнул и пригляделся внимательнее.

— Нет, — сказал он. — Жрец не был слепым, если этот портрет соответствует оригиналу. Ему выкололи глаза!

Я заглянул в пустые глазницы, подтвердившие ужасную истину. Вейлдан возбужденно указал на ряд иероглифических фигурок, украшавших стенку саркофага. Они изображали жреца в предсмертных судорогах. Рядом с его ложем стояли два раба с клещами.

Вторая сцена изображала рабов, вырывающих глаза из головы жреца. В третьей рабы вкладывали в опустевшие глазницы какие-то блестящие предметы. Остальные изображения представляли собой сцены погребальной церемонии; на заднем плане высилась зловещая фигура с крокодильей головой — бог Себек.

— Поразительно, — произнес Вейлдан. — Вы понимаете значение этих рисунков? Они были сделаны еще до смерти жреца. Таким образом, он сам велел удалить себе глаза перед смертью и вставить вместо них эти предметы. Но зачем он добровольно подверг себя такой пытке? Что это за блестящие предметы?

— Ответ должен быть внутри, — отозвался я.

Не говоря ни слова, Вейлдан вернулся к работе. Была снята вторая крышка. Фонарь мерцал, умирая. Перед нами предстал третий футляр. Профессор работал почти в полной темноте; сжимая пальцами нож, он искусно взламывал последние печати. В желтом полумраке крышка поднялась, открылась.

Мы увидели мумию.

Из саркофага вырвалась волна испарений — ужасающий запах благовоний и газов проникал сквозь платки, закрывавшие нос и рот. Видимо, эти газообразные эманации обладали чрезвычайной защитной силой, так как мумия не была даже забинтована или прикрыта саваном. Голое, иссохшее коричневое тело лежало перед нами. Оно сохранилось на удивление хорошо. Но мы удостоили его лишь мимолетным взглядом. Все наше внимание было приковано к глазам — или к тому месту, где они прежде находились.

В темноте зажглись больших желтых диска. То были не алмазы, сапфиры, опалы или любые другие известные камни; громадные размеры не позволяли и помыслить об их классификации. Они не были огранены и все же ослепляли своим блеском — яростное сияние выжигало нам глаза, словно огонь.

Так вот они, драгоценные камни, что мы искали — и наши поиски того стоили.

Я наклонился и хотел было их извлечь, но голос Вейлдана остановил меня.

— Не делайте этого, — предупредил он. — Мы достанем их позже, не повреждая мумию.

Его голос доносился до меня откуда-то издалека. Я даже не обернулся, но продолжал стоять, склонившись над этими пылающими камнями. И смотрел на них.

Они словно разрастались, превращаясь в две желтые луны. Они зачаровывали, пленяли, и все мои чувства растворялись в их красоте. Камни отвечали мне огнем, окутывая мозг умиротворяющим оцепенением жара, не причинявшего, однако, раскаленной и жгучей боли. Моя голова горела.

Я не мог отвернуться, да и не хотел. Камни завораживали меня.

В каком-то тумане я расслышал голос Вейлдана. Я едва почувствовал, как он вцепился мне в плечо.

— Не смотрите, — его взволнованные слова показались мне бессмыслицей. — Это не… натуральные камни. Это дары богов — вот почему жрец перед смертью велел заменить ими свои глаза. Они гипнотизируют… эта теория воскрешения…

Почти бессознательно я оттолкнул его. Камни управляли моими чувствами, заставляли меня подчиниться. Гипноз? Ну конечно — я чувствовал, как теплый желтый свет пронизывает мою кровь, пульсирует в висках, подбирается к мозгу. Я знал, что фонарь давно погас, но все помещение озаряло сияющее желтое сверкание этих ослепительных глаз. Желтое сверкание? Нет — раскаленно-красное, ярко-алое свечение, и в нем я читал послание.

Камни мыслили! Они обладали разумом или, точнее, волей — волей, что накатывала на меня, поглощая все чувства — волей, что заставила меня забыть о своем теле и разуме и жаждать лишь растворения в красном экстазе пылающей красоты камней. Я мечтал утонуть в огне — огонь манил меня вовне, из самого себя, и я словно рвался к камням — тонул в них — и погружался еще глубже…

И вдруг я освободился. Я был свободен и слеп в темноте. Я вздрогнул и понял, что какое-то время, видимо, пролежал без сознания. По крайней мере, я упал и теперь лежал на спине на каменном полу подземелья. На каменном? Нет — на деревянном.

Это было странно. Я чувствовал дерево. Мумия лежала в деревянном футляре. Я ничего не видел. Мумия была слепа.

Я ощутил свою сухую, чешуйчатую, шелушащуюся, как у прокаженного, кожу.

Мой рот открылся. Голос, заглушенный пылью в гортани, голос мой и не мой, голос из глубин смерти проскрежетал: «Господи! Я в теле мумии!»

Кто-то ахнул, что-то с шумом упало на каменный пол. Вейлдан.

Но что это за иной звук, что за шорох? Кто принял мой облик?

Проклятый жрец, вынесший пытку, дабы в его мертвых глазницах оказались дарованные богом гипнотические камни — надежда на вечное воскрешение. Жрец, похороненный в гробнице, куда так легко проникнуть! Драгоценные камни загипнотизировали меня, мы обменялись телесными покровами, и теперь он ходил по земле.

Меня спасло исступление неизбывного ужаса. Слепо опираясь на иссохшие руки, я приподнялся. Гниющие пальцы бешено вцепились в лицо, ища то, что было ему чуждо. Мои мертвые пальцы вырвали из глазниц камни.

И тогда я потерял сознание.

Пробуждение было ужасным, ведь я не знал, что меня ожидает. Я боялся почувствовать себя — свое тело. Но моя душа вновь очутилась в теплой плоти, и мои глаза смотрели сквозь желтоватую тьму. Мумия лежала в саркофаге; чудовищно было видеть ее пустые, глядящие вверх глазницы и ужасающее доказательство случившегося, каким стало изменившееся положение ее чешуйчатых конечностей.

Вейлдан лежал там же, где упал, с посиневшим мертвым лицом. Он не вынес потрясения — сомнений быть не могло.

Рядом с ним находился источник желтого свечения — зловещий мерцающий огонь камней-близнецов.

Я вырвал эти ужасные орудия трансмутации из глазниц, и это меня спасло. Лишенные мыслительной поддержки разума мумии, они, очевидно, утратили присущую им силу. Я задрожал, подумав о том, что перемещение могло произойти на открытом воздухе: тело мумии немедленно разложилось бы, и я не успел бы вырвать камни. Тогда душа жреца Себека ожила бы в моем теле, чтобы вновь бродить по земле, и воскрешение было бы завершено. Одна лишь мысль об этом была ужасна.

Я быстро поднял камни и завязал их в платок. Затем я покинул подземелье, оставив Вейлдана и мумию лежать во мраке, и начал выбираться наружу, освещая себе путь спичками.

К тому времени наступила ночь, но с какой радостью я увидел над собой ночное египетское небо!

Но эта ясная темнота вновь властно напомнила мне о кошмаре, только что пережитом в зловещей непроглядной черноте гробницы, и я с диким криком бросился по песку к стоявшей у входа в туннель палатке.

В седельной сумке было виски; я вытащил бутылку и вознес хвалу небесам за найденную там же масляную лампу. Кажется, какое-то время я бредил. Я прикрепил к брезентовой стенке палатки зеркальце и минуты три гляделся в него, стараясь удостовериться, что по-прежнему остаюсь собой. Затем я достал портативную пишущую машинку и установил ее на служившей столом каменной плите.

Только тогда я осознал свое подсознательное желание поведать всю правду. Я даже поспорил немного сам с собой — но спать в ту ночь было невозможно, а возвращаться в темноте через пустыню я не собирался. В конце концов я с трудом взял себя в руки.

И напечатал этот пространный опус.

Теперь моя повесть рассказана. Я вернулся в палатку, чтобы напечатать эти строки. Завтра я навсегда оставлю Египет позади — оставлю и эту гробницу, но прежде снова запечатаю ее, дабы никто и никогда не нашел проклятый путь к подземным чертогам ужаса.

Я пишу и благодарю свет, уносящий память о зловонной тьме и приглушенных звуках, благодарю и зеркало, даровавшее мне ободряющее отражение, что стирает мысль о том ужасном миге, когда на меня взглянули сверкающие камни глаз жреца Себека и я изменился. Слава Богу, я вовремя их выцарапал!

У меня сложилась теория относительно этих камней. Безусловно, это была западня. Жутко думать о гипнотизме умершего три тысячи лет назад мозга; о гипнотизме, вбиравшем стремление к жизни, пока агонизирующему жрецу вырывали глаза и вставляли вместо них драгоценные камни. В его мозгу осталось лишь одно желание — жить и вновь обрести плоть. Предсмертная мысль, переданная камням и удерживаемая ими, сохранялась веками, и камни терпеливо ждали взгляда первооткрывателя. Тогда мысль мертвого сгнившего мозга должна была выскользнуть из живых камней — камней, которые загипнотизировали бы смотрящего и вызвали ужасный обмен личностями. Мертвый жрец проснулся бы в теле несчастного, чье сознание было бы насильно изгнано в тело мумии. Дьявольски умный план — только подумать, что этим человеком чуть не стал я сам!

Камни у меня. Необходимо их внимательно изучить. Возможно, сотрудники музея в Каире сумеют их классифицировать; в любом случае, ценность их неоспорима. Но Вейлдан мертв, а о гробнице я не имею права рассказывать — как же мне все объяснить? Эти камни настолько любопытны, что наверняка вызовут расспросы. В них есть нечто необычное, хотя предположение бедняги Вейлдана о том, что это дар богов — откровенная нелепость. Однако смена цвета в них необычайна, и жизнь, гипнотическое сияние внутри!

Только что я совершил поразительное открытие. Я вынул камни из платка и взглянул на них. Кажется, они до сих пор живы!

Свечение не изменилось — здесь, при свете электрической лампы, они сверкают так же ярко, как в темноте, в изуродованных глазницах иссохшей мумии. Они светятся желтым и я, глядя на них, как и раньше интуитивно ощущаю присутствие иной, чужой жизни. Желтым? Нет — теперь они краснеют — все больше краснеют. Я не должен смотреть; слишком напоминает пережитое в склепе. Они ведь гипнотические, не иначе.

Теперь они темно-красные и яростно полыхают. Глядя на них, я чувствую тепло, купаюсь в огне, и он не обжигает, но ласкает. Я не против: это такое приятное ощущение. Незачем отворачиваться.

Незачем… Не сохраняют ли эти камни свою силу, даже пребывая вне глазниц мумии?

Я снова это чувствую — должно быть — не хочу возвращаться в тело мумии — теперь мне не вырвать камни, не вернуть свой облик — камни были удалены, но мысль запечатлелась в них.

Я должен отвернуться. Я могу печатать. Я способен думать — но эти глаза передо мной все расширяются, растут… отвернуться.

Не могу. Краснее — краснее — я должен бороться с ними, нельзя утонуть в них. Красная мысль, ничего не чувствую — я должен бороться.

Теперь я в силах отвернуться. Я победил камни. Я в полном порядке.

Я могу отвернуться — но ничего не вижу. Я ослеп! Ослеп — камни вырваны из глазниц — мумия слепа.

Что со мной случилось? Я сижу в темноте и печатаю вслепую. Слеп, как мумия! Такое чувство, будто что-то произошло; странно. Кажется, мое тело стало легче.

Теперь я все понял.

Я в теле мумии. Я знаю это. Камни — и заключенная в них мысль — но что это восстало и выходит из отверстой гробницы?

Оно идет в мир людей. На нем мое тело, оно будет искать кровь и добычу, и приносить жертвы, радуясь своему воскрешению.

А я слеп. Я слеп — и разлагаюсь!

Воздух — причина распада. Органы сохранены, говорил Вейлдан, но я не могу дышать. Ничего не вижу. Должен печатать — предупредить. Пусть тот, кто прочтет, узнает правду. Предупредить.

Тело быстро разрушается. Не могу приподняться. Проклятая египетская магия. Эти камни! Кто-то должен убить существо из гробницы.

Пальцы — так трудно стучать по клавишам. Не действуют. Воздух до них добрался. Стали ломкими. Вслепую по клавишам. Все медленнее. Должен предупредить. Тяжело передвигать каретку.

Не могу нажать верхний регистр, печатать прописные буквы, пальцы быстро разлагаются распадаются на кусочки пыль пальцы исчезают должен предупредить существе магии себека пальцы слепые обрубки почти распались тяжело печатать.

проклятый сеебек себек разум все прах себек себе себ себ себ се с ссссссс ссс…


(The Eyes of the Mummy, 1938)

Перевод Е. Лаврецкой

Жуки

Друзья говорили, что по возвращении из Египта Хартли изменился. О причинах этой перемены можно было только гадать, так как Хартли не встречался ни с кем из знакомых. Однажды вечером он посетил клуб, а затем скрылся от мира, уединившись в своей квартире. Держался он с недвусмысленной враждебностью и вел себя крайне невежливо; лишь немногие из друзей решились на визит, но и этих случайных посетителей он не принял.

Его странности вызвали немало пересудов — откровеннее говоря, сплетен. Многие помнили, каким был Артур Хартли до экспедиции и, естественно, терялись в догадках по поводу столь резкой метаморфозы. В избранной им сфере науки — археологии — Хартли обладал репутацией одаренного ученого и чрезвычайно эрудированного полевого исследователя; в то же время, он был совершенно очаровательным малым. Он был наделен светским шармом, какой обычно приписывается героям сочинений Э. Филлипса Оппенгейма, и не иначе как дьявольским чувством юмора, причем объектом шуток нередко становился он сам. Хартли был способен отпустить идеально подходящую к случаю ремарку и при этом улыбнуться так, словно сам был поражен этим не меньше собеседника. Большинство друзей находили его утонченность, лишенную малейшего намека на позерство, крайне располагающей. Изысканное чувство смешного он переносил и на свои исследования; будучи известным и увлеченным работой археологом, Хартли неизменно отзывался о ней как о «возне с древними черепками и нашедшими их допотопными окаменелостями». Понятно, что произошедшая с ним перемена стала для всех полной неожиданностью.

Известно было только то, что он провел около восьми месяцев в экспедиции по египетскому Судану. По возвращении он немедленно разорвал все связи с институтом, где работал. Бывшие друзья и знакомые живо обсуждали самые разные предположения о том, что могло случиться в экспедиции. Что-то точно произошло, уж в этом никто не сомневался.

Тот вечер, когда Хартли появился в клубе, стал решающим доказательством. Он вошел незаметно, слишком незаметно. А ведь Хартли был из тех, кто в полном смысле слова возвещает о своем появлении. Высокая и изящная фигура, облаченная в безупречный смокинг, так редко встречающийся вне страниц мелодраматических романов, поистине львиная голова с взъерошенными а-ля Стоковский седыми волосами — все это приковывало к себе внимание. Его где угодно приняли бы за бонтонного джентльмена или модного фокусника, ожидающего своей очереди выйти на сцену.

Но в тот вечер, как сказано, он вошел тихо и незаметно. Он был одет к обеду, но казался скованным: плечи опущены, исчезла пружинистость походки. Волосы поседели еще больше и свисали на лоб бледными вихрами. Его черты покрывала бронза египетского солнца, но лицо выглядело болезненным. Помутневшие глаза тонули в неприглядных складках кожи. Лицо словно утратило свою лепку, губы безвольно расслабились.

Он ни с кем не поздоровался и в одиночестве уселся за столик. Конечно, друзья подходили к нему поболтать, но он никого не пригласил присоединиться. Как ни странно, никто из них не настаивал, хотя в обычное время они с радостью навязали бы ему свое общество и рассеяли бы дурное настроение ученого — что, как они знали, в его случае сделать было нетрудно. Но в тот вечер, обменявшись с Хартли несколькими словами, все спешили отойти.

Как видно, уже тогда они что-то почувствовали. Некоторые высказались в том смысле, что Хартли, должно быть, все еще страдал от какой-то подхваченной в Египте лихорадки; но мне не думается, что сами они этому верили. Потрясенные видом Хартли, все в один голос твердили, что будто ощутили в нем некую чужеродность. Да, таким они никогда Артура Хартли не видели: перед ними сидел пожилой незнакомец, настороженно повышавший ворчливый голос, когда его спрашивали, как прошло путешествие. Он и впрямь казался незнакомцем, так как, судя по всему, даже не узнавал некоторых их тех, кто его тепло приветствовал, другим же отчужденно кивал; не самая лучшая формулировка, но что можно сказать, когда старый друг после долгой разлуки молча глядит в пространство, а в его глазах отражаются какие-то зловещие, далекие ужасы?

В этом-то и заключалась странность, которую все подметили в Хартли. Он боялся. Страх оседлал его сутулые плечи. Страх окрасил бледностью его мертвенное лицо. Страх светился в его пустых, устремленных вдаль глазах. Страх заставлял его голос дрожать от подозрительности.

Мне обо всем рассказали, и я решил навестить Артура Хартли. Другие говорили, что предприняли к этому немало усилий и целую неделю после вечера в клубе пытались прорваться в квартиру Хартли. На звонки в дверь, жаловались они, Хартли не отзывался, телефон был отключен. Но виной тому, рассудил я, был страх.

Я не готов был бросить Хартли на произвол судьбы. Мы были довольно хорошими друзьями; должен также признаться, что я чувствовал в этой истории привкус тайны. Сочетание оказалось неотразимым, и как-то в послеполуденный час я отправился к Хартли и позвонил в дверь.

Никакого ответа. Я стоял в полутемном холле и прислушивался, надеясь услышать звук шагов, уловить какие-то признаки жизни в квартире. Ничего. Полное, глухое молчание. На миг у меня мелькнула дикая мысль о самоубийстве, но я тут же со смехом ее отбросил. Нелепо и думать о таком — и однако, во всех рассказах о душевном состоянии Хартли отмечалось тревожное единодушие. А когда самые флегматичные и недалекие из скучных завсегдатаев клуба сходятся в оценке чьего-либо состояния, возникают причины для беспокойства. Но самоубийство…

Я снова позвонил, больше для проформы, чем в ожидании ощутимых результатов, затем повернулся и стал спускаться по лестнице. Помню, перед уходом я даже почувствовал мимолетное и необъяснимое облегчение. Размышления о самоубийстве в этом полутемном холле я не назвал бы приятным времяпрепровождением.

Я дошел до двери внизу, открыл ее — и знакомая фигура быстро проскользнула мимо меня на площадку. Я обернулся. Это был Хартли.

С тех пор, как Хартли вернулся из Египта, я впервые увидел его — и вид археолога меня ужаснул. Каким бы ни было его состояние в клубе, за минувшую неделю оно лишь невероятно ухудшилось. Его голова была опущена; когда я поздоровался с ним, он поднял взгляд, и я испытал страшное потрясение. В глубине его глаз скрывался кто-то незнакомый, запуганный и преследуемый. Могу поклясться, что он задрожал, когда я к нему обратился.

На нем было потрепанное пальто, висевшее на исхудалом теле, как на вешалке. Я заметил, что он держал в руке большой пакет,завернутый в коричневую бумагу.

Я что-то произнес. Не помню, что именно; в любом случае, мне было нелегко скрыть свое замешательство. Думаю, я был до назойливости сердечен — ведь было заметно, что он с удовольствием взбежал бы по лестнице, не заговорив со мной. Мое удивление вылилось в задушевные слова. Довольно-таки неохотно он предложил мне подняться.

Мы вошли в квартиру, и я заметил, что Хартли запер дверь на два оборота ключа. Для меня это стало явным доказательством происшедшей с ним метаморфозы. В былые времена Хартли всегда в буквальном смысле слова держал открытый дом. Его могла задержать работа в институте, но случайный гость всегда находил его дверь открытой. А теперь Хартли запер ее на два оборота ключа.

Я обернулся и оглядел квартиру. Не могу сказать, что я ожидал увидеть, но взглядом искал, безусловно, признаки каких-то радикальных перемен. Ничего подобного. Мебель не передвигали, картины висели на своих местах, темными громадами высились книжные шкафы.

Хартли извинился, удалился в спальню и вскоре вернулся, избавившись от пальто. Прежде чем сесть, он подошел к каминной полке и чиркнул спичкой перед маленькой бронзовой фигуркой Гора. Миг спустя в воздух, в лучших традициях экзотической романистики, поднялись густые серые кольца дыма, и я ощутил пикантный и жгучий аромат крепких благовоний.

Вот и первая загадка. Подсознательно я вел себя как детектив в поисках улик — или, возможно, психиатр, выискивающий психоневротические отклонения. Тот Артур Хартли, которого я знал, терпеть не мог благовония.

— Отгоняет запах, — объяснил он.

Я не спросил, какой запах. Не стал я и расспрашивать Хартли о путешествии, о его необъяснимом поведении после отъезда из Хартума, когда он перестал отвечать на мои письма, или о том, почему он по возвращении целую неделю избегал моего общества. Вместо этого я позволил говорить ему.

Сперва он ничего особенного не сказал. Говорил он бессвязно и перескакивал с предмета на предмет, и за всем этим я чувствовал отчужденность, о которой меня предупреждали. Он сказал, что забросил работу, и намекнул, что собирается уехать из города и поселиться в фамильном имении. Он долго болел. Он разочаровался в египтологии и ее ограниченности. Он ненавидит темноту. В Канзасе все чаще случаются нашествия саранчи.

Это был бред сумасшедшего.

Я все понял — и с извращенной радостью, рожденной ужасом, вцепился в эту мысль. Хартли сошел с ума. «Ограниченность» египтологии. «Я ненавижу темноту». «Саранча в Канзасе».

Но я продолжал молча сидеть, а он тем временем принялся зажигать в комнате большие свечи; я молчал и смотрел сквозь облака дыма на его подергивающееся лицо, освещенное пламенем свечей. И тогда он не выдержал.

— Ты друг мне? — выпалил он. В его голосе звучал вопрос и недоуменное подозрение; внезапно мне стало жаль его. Ужасно было видеть его помешательство. И все же я с самым серьезным видом кивнул.

— Ты мой друг, — продолжал он. На сей раз его слова прозвучали утвердительно. Последовавший за ними глубокий вздох подсказал мне, что Хартли на что-то решился.

— Знаешь, что было в том пакете? — неожиданно спросил он.

— Нет.

— Так я тебе скажу. Средство от насекомых. Вот что там было. Инсектицид!

Его глаза загорелись поразившим меня торжеством.

— Я неделю просидел дома. Боялся распространить заразу. Они, понимаешь ли, повсюду следуют за мной. Но сегодня я придумал способ — и до абсурда простой. Я вышел и купил средство от насекомых. Много фунтов порошка. И жидкость для опрыскивания. Особая формула, смертельней мышьяка. Самое элементарное изобретение, если вдуматься — но именно его прозаичность может одолеть Силы Зла.

Я глупо закивал. Можно ли устроить так, что его заберут этим же вечером? Если мой приятель, доктор Шерман, диагностирует…

— Теперь пусть приходят! Это мой последний шанс — благовония не работают, и даже при свете они ползают по углам. Странно, что панели еще держатся; они наверняка источены.

О чем это он?

— Прости, я забыл, — сказал Хартли. — Ты ведь ничего не знаешь о них. Я хотел сказать, о заразе.

Он наклонился вперед; тени его белых рук извивались на стене, как щупальца осьминога.

— Поверь, я сам над всем этим смеялся, — произнес он. — Археология — занятие не для суеверных. Мы постоянно копаемся в развалинах. Заклятия, наложенные на старые вазы и разбитые статуи, никогда не казались мне чем-то важным. Но египтология — нечто совсем иное. Там мы имеем дело с человеческими телами. Мумифицированными, но все же человеческими. К тому же египтяне были великим народом — мы даже не подозреваем, какими научными секретами они владели, и даже не начали приближаться к их мистическим концепциям.

Ага! Так вот он, ключ! Я внимательно слушал.

— Я многое узнал во время последнего путешествия. Мы вели раскопки новых гробниц в верховьях реки. Мне довелось освежить в памяти династические эпохи; разумеется, всплыла и религиозная составляющая. О, мне известны все мифы — легенда о Бубастис, история воскрешения Изиды, истинные имена Ра, аллегория Сета…

Мы нашли там, в гробницах, разные вещи — чудесные вещи. Мы увезли с собой керамику, предметы мебели, барельефы. Но экспедиционные отчеты скоро будут опубликованы; там ты все прочитаешь. Мы нашли и мумии. Проклятые мумии.

Теперь я, кажется, начал понимать.

— Я повел себя как последний глупец. Я кое-что совершил, на что никогда не должен был пойти — как по этическим, так и по более важным причинам. Причинам, которые могут стоить мне жизни.

Я с трудом держался, твердя себе, что он безумен, что его убедительный тон основывается на бредовых представлениях душевнобольного. Иначе — там, в этой темной комнате — я поверил бы, что некая потусторонняя сила довела моего друга до крайности.

— Да, я совершил это, говорю тебе! Я читал о Проклятии Скарабея, священного жука, как ты помнишь. И все же я это сделал! Не мог же я знать, что все это правда. Я был скептиком; все мы достаточно скептичны, пока с нами что-то не происходит. Это похоже на феномен смерти: ты читаешь о нем, ты знаешь, что смерть случается с другими, но не способен представить, что она случится с тобой. Однако рано или поздно ты умираешь. Таково и Проклятие Скарабея.

Я подумал о египетском Священном Жуке, вспомнил семь казней. Я уже знал, что он мне сейчас расскажет.

— Мы отплыли домой. На корабле я впервые их заметил. Каждую ночь они выползали из углов. Когда я зажигал свет, они исчезали, но всегда возвращались, как только я пытался заснуть. Я жег благовония, чтобы их отогнать, после перебрался в другую каюту. Но и там они продолжали преследовать меня.

Я не осмеливался кому-либо рассказать. Практиканты подняли бы меня на смех, да и египтологи из нашей экспедиции не смогли бы помочь. Кроме того, я не мог признаться в своем преступлении. Пришлось полагаться на собственные силы.

Его голос перешел в хриплый шепот.

— Это был сущий ад. Как-то ночью на пароходе я увидел черных тварей в своей тарелке. После этого я ел в своей каюте, в полном одиночестве. Я начал всех сторониться, боясь, как бы они не заметили преследующих меня тварей. А те от меня не отставали: если я оказывался на палубе в тени, они ползли за мной. Только солнце или пламя отгоняли их. Я едва не сошел с ума, пытаясь найти логическое объяснение; я не понимал, как могли они пробраться на корабль. Но все это время в глубине души я знал правду. Их послали за мной — то было Проклятие!

Мы прибыли в порт, и я сейчас же уволился из института. Мне в любом случае грозил скандал, поскольку мой проступок открылся; я предпочел уволиться. Продолжать работу я не мог — везде, где бы я ни оказался, ползали эти твари. Я боялся встречаться с людьми. Естественно, я пробовал. Тот единственный вечер в клубе был ужасен — я видел, как они ползли по ковру и карабкались по ножкам кресла, и только страшным усилием воли удержался от крика и поспешного бегства.

Теперь я провожу свои дни здесь, взаперти. Мне нужно решить, как быть дальше, но прежде я должен сразиться с Проклятием и победить. Больше ничто не поможет.

Я хотел было что-то вставить, но он отмахнулся и с отчаянием в голосе продолжал:

— Нет, бежать бессмысленно. Они последовали за мной через океан; они преследуют меня на улицах. Я могу заколотить все двери и окна и они все равно появятся. Они приходят каждую ночь и ползают по кровати, и стараются заползти мне на лицо, а мне нужно хоть немного поспать, иначе я сойду с ума, они ползают ночью по моему лицу, ползают…

Ужасно было видеть, как он цедил слова сквозь стиснутые зубы; он яростно боролся, пытаясь удержать себя в руках.

— Может, их убьет инсектицид. Нужно было сразу об этом подумать, но в панике я, конечно, обо всем позабыл. Да, я верю в средство от насекомых. Изумительно, правда? Сражаться с древним проклятием с помощью средства от насекомых, надо же.

Я наконец заговорил.

— Это жуки, не так ли?

— Да. Жуки-скарабеи. Ты ведь знаешь, что это за проклятие. Нельзя безнаказанно осквернить мумию, находящуюся под защитой Скарабея.

Я знал. Одно из древнейших проклятий, известных истории. Как и все легенды, эта возвращалась снова и снова. Быть может, мне удастся переубедить Хартли.

— Но почему ты навлек на себя проклятие? — спросил я.

Да, пожалуй, я попробую переубедить Хартли. Египетская лихорадка повредила его рассудок, которым овладела живописная легенда о проклятии. Если я буду рассуждать логически, то сумею, быть может, доказать ему, что все это — только галлюцинации.

— Почему ты навлек на себя проклятие? — повторил я.

Он немного помолчал и с трудом заговорил, точно слова тянули из него клещами.

— Я украл мумию. Я похитил мумию храмовой девственницы. Думаю, я просто обезумел — под этим солнцем с человеком что-то происходит. В саркофаге было золото, драгоценности и украшения. И надпись с Проклятием. Я заполучил и то, и другое.

Я глянул на него и понял, что он говорит правду.

— Потому-то я и не могу продолжать работу. Я похитил мумию, и я проклят. Я не верил, но появились эти ползучие твари, как и предупреждала надпись.

Вначале мне думалось, что в этом и состоит Проклятие, что жуки будут всюду следовать за мной, и там, где окажусь я, окажутся и они — что они будут вечно преследовать меня и обрекут меня на вечное одиночество. Но в последнее время я изменил свое мнение. Мне кажется, жуки станут орудием мести. Думаю, они собираются меня убить.

Откровенный бред.

— С тех пор я не открывал саркофаг. Боялся снова прочитать надпись. Футляр здесь, в доме — я запер его на замок и тебе не покажу. Я хочу его сжечь, но пока он мне еще нужен. Это ведь, в своем роде, единственное доказательство того, что я в своем уме. И если твари меня прикончат…

— Ну хватит! — твердо произнес я и начал свою речь. Не помню в точности, что я говорил, но из меня так и лились утешающие, сердечные, трезвые слова. Выслушав, он улыбнулся измученной улыбкой одержимого.

— Галлюцинации? Жуки настоящие, не сомневайся. Но откуда они появляются? В панелях нет никаких трещин. Стены прочны. И все же каждую ночь приходят жуки, карабкаются на кровать и стараются добраться до моего лица. Они не кусаются, только ползают. Их тысячи — черные легионы безмолвно ползущих тварей. Ползучие существа длиной в несколько дюймов. Я смахиваю их на пол, но стоит мне заснуть, и они появляются снова; они умны, а я не умею притворяться. Мне ни одного не удалось поймать — они очень быстро двигаются. Кажется, они читают мои мысли; они или Сила, которая их послала.

Ночь за ночью они выползают из Преисподней. Долго я не выдержу. Однажды я беспробудно засну, они заползут мне на лицо и тогда…

Он вскочил на ноги и закричал.

— В углу — там, в углу — из стен.

Темные тени двигались, приближались.

Я увидел что-то размытое, и мне показалось, что я разглядел шелестящие формы, наступающие, ползущие, огибающие пятна света.

Хартли зарыдал.

Я включил электрическую лампу. Конечно же, там ничего не было. Хартли съежился в кресле, закрывая лицо руками. Я ничего не сказал и поспешил уйти.

Я отправился прямо к своему приятелю, доктору Шерману.

Шерман поставил диагноз, какого я и ожидал: фобия, осложненная галлюцинациями. Хартли преследовало чувство вины, связанное с похищением мумии. Результатом стали видения жуков.

Шерман изложил это в сопровождении технической тарабарщины профессионального психиатра, но понять его оказалось несложно. Мы позвонили в институт, где работал Хартли. Там частично подтвердили рассказ археолога. Да, все верно, Хартли украл мумию.

Вечером Шерман был занят, но пообещал встретиться со мной в десять: мы договорились вместе посетить Хартли. Я решительно на этом настаивал, так как считал, что время терять нельзя. Видимо, я воспринял все слишком болезненно, но этот странный разговор с Хартли глубоко меня встревожил.

Я провел остаток дня в нервных размышлениях. Надо полагать, думал я, что таким образом действуют все так называемые «египетские проклятия». Нечистая совесть заставляет грабителя могил проецировать на себя тень воображаемого наказания. В своих галлюцинациях он видит сцены возмездия. Это может объяснить таинственные смерти, вызванные «проклятием Тут-Анкх-Амена»; бесспорно, таково же объяснение самоубийств.

Именно поэтому я настоял на визите Шермана к Хартли. Я обоснованно опасался самоубийства — Артур Хартли находился на грани полной психической катастрофы.

Мы добрались к нему, однако, только около одиннадцати. На звонок никто не ответил. Мы стояли в темном холле; я постучал, затем забарабанил в дверь, но все было напрасно. Молчание за дверью лишь усиливало мою тревогу. Я и вправду боялся за Хартли, иначе не осмелился бы воспользоваться отмычкой.

Но цель, подумал я, оправдывает средства. Мы вошли.

В гостиной никого не было. Со времени моего посещения ничего не изменилось — я это ясно видел; горели все лампы, еще дымились оплывшие свечные огарки.

Мы с Шерманом одновременно почувствовали сильный запах инсектицида; пол был почти равномерно покрыт толстым белым слоем средства от насекомых.

Мы позвали Хартли, конечно, прежде чем я решился войти в спальню. Было темно, и комната показалась мне пустой. Я зажег свет и увидел на кровати скорчившуюся под одеялом фигуру. Это был Артур Хартли, и с первого же взгляда я понял, что его побелевшее лицо искажено смертью.

В спальне стояло густое зловоние инсектицида, горела курильница, но ко всему примешивался еще один, едкий и кислый запах, напоминавший запах дикого зверя.

Шерман подошел и встал рядом.

— Что будем делать? — спросил я.

— Я спущусь вниз и позвоню в полицию, — сказал он. — Ни к чему не прикасайтесь.

Он выбежал из комнаты. Я последовал за ним, чувствуя тошноту. Я не мог заставить себя приблизиться к телу друга — так испугало меня ужасное выражение его мертвого лица. Самоубийство, убийство, сердечный приступ — мне не хотелось гадать, как именно он умер. Довольно и горьких мыслей о том, что мы пришли слишком поздно.

У двери спальни меня с новой силой настиг отвратительный запах, и я все понял.

— Жуки!

Но откуда было взяться жукам? Жуки являлись иллюзией и жили лишь в сознании бедного Хартли. Даже его искаженный разум осознавал, что в стенах не было никаких отверстий и что другие жуков не видели.

И все же в воздухе по-прежнему стоял запах — запах смерти, разложения, древней порчи, царившей в Египте. Я проследовал за запахом во вторую спальню, выбил дверь.

На кровати лежал саркофаг. Все правильно, Хартли говорил, что запер его здесь. Крышка была опущена, но приоткрыта.

Я поднял крышку. На боковых стенках были надписи, и одна из них, вероятно, имела касательство к Проклятию Скарабея. Не знаю — я смотрел только на отталкивающее, лишенное покровов тело, лежащее внутри. Это была мумия, и она была высосана насухо. От нее осталась только оболочка. В животе зиял громадный провал и, заглянув туда, я увидел несколько существ, медленно переползавших с места на место — черные пятна длиной около дюйма с длинными шевелящимися ножками. Они забегали быстрее, прячась от света, но я успел разглядеть на твердых внешних панцирях хитиновые узоры скарабеев.

Так вот в чем заключалась тайна Проклятия — жуки обитали в теле мумии! Жуки питались ее тканями и гнездились внутри, а по ночам выползали. Все это было правдой!

Мысли кружились в голове. Я вскрикнул и бросился в спальню Хартли. Снаружи, на лестнице, слышались шаги; полицейские уже прибыли, но ждать я не мог. Я вбежал в спальню, чувствуя, как сердце замирает от ужаса.

Соответствовал ли истине рассказ Хартли? Являлись ли жуки орудием божественного мщения?

В спальне я склонился над скорчившимся на кровати телом и стал осматривать и ощупывать труп в поисках раны. Мне нужно было знать, как умер Артур Хартли.

Не было ни крови, ни ран или царапин, рядом с телом я не нашел никакого оружия. Значит, все-таки шок или сердечный приступ. Я подумал об этом со странным облегчением.

Я выпрямился и вновь опустил тело на подушки. Да, я был почти счастлив — ведь во время осмотра, пока я ощупывал тело Хартли, мои глаза бегали по комнате. Взглядом я искал жуков.

Хартли страшился жуков, выползавших из мумии. Если верить его рассказу, они выползали каждую ночь, осаждали спальню, карабкались по ножкам кровати, по подушкам.

Но куда же они подевались? В теле мумии их нет, из саркофага они скрылись, Хартли мертв. Где же они?

Внезапно я снова пристально поглядел на Хартли. С лежащим на кровати телом определенно было что-то не так. Когда я приподнимал труп, он показался мне необычно легким для человека с телосложением Хартли. И сейчас его тело выглядело опустошенным, словно из него исчезла не только жизнь. Я вновь заглянул в измученное лицо и содрогнулся. Жилы на шее Хартли конвульсивно дергались, грудь вздымалась и опадала, голова на подушке склонилась набок. Он жил — или нечто внутри него жило!

И когда ожили его искаженные черты, я громко вскрикнул. Я понял, как умер Хартли — понял, что убило его. Я проник в тайну Проклятия Скарабея. Я понял, почему жуки выползали из мумии и карабкались на кровать. Я осознал, что они намеревались сделать — и что сотворили этим вечером. Когда лицо Хартли зашевелилось, я закричал еще громче, надеясь, что мой вопль заглушит чудовищный шелест, заполнявший комнату и доносившийся из тела Хартли.

Теперь я знал, что его убило Проклятие Скарабея — и испустил безумный крик, когда его рот медленно открылся. Падая в обморок, я увидел, как мертвые губы Артура Хартли раздвинулись и шелестящий рой черных скарабеев выплеснулся на подушку.


(Beetles, 1938)

Перевод Е. Лаврецкой

Гончая Педро

1.

Говорили, он чародей, потому что никогда не умрет. Люди шептались, что он имел дела с нежитью, а его смуглые слуги — нелюди. Индейцы бормотали о своем страхе перед его невероятно морщинистым лицом, на котором, по их утверждениям, сверкали два зеленых глаза, горевшие нечеловеческим огнем. Падре тоже бормотал, намекая на то, что ни один смертный не сможет использовать силы, подвластные ему.

Но никто не знал, кто такой Черный Педро Домингес или откуда он родом. И по сей день пеоны рассказывают сказки об испанском угнетателе, и в страхе мямлят о той чудовищной кульминации, которая стала легендой во всей Соноре. Это произошло в Новорросе весенним днем, утром пятого апреля 1717 года.

Жаркое солнце палило кирпичи, ветер кружил пыль среди кактусов. В маленькой каменной часовне миссии звонили колокола. Казалось, в тот полдень они словно приглашали маленькую группу людей, подъезжавших по каньону к городу Новоррос. Такое и впрямь могло быть, ибо накануне над западными холмами стучал барабан шамана, разнося историю кабальеро, который ехал со своим черным зверем. Улицы заполнило племя Яки, их угрюмые лица светились любопытством. Падре и два его брата незаметно наблюдали из-за полога в шаге от миссии за тем, как Черный Педро Домингес въехал в город.

Сорок человек и пятьдесят лошадей подняли своим галопом пыль. Странные, блестящие люди, безликие в своих железных доспехах, верхом на фыркающих конях — на индейцев это произвело неизгладимое впечатление. Они знали о конкистадорах из сказок, рассказанных их отцами; прежде они не видели лошадей. Но зрелище отполированных стальных доспехов, смертельных пик, закрытых масок — эти вещи произвели на них впечатление.

Падре и его братия тоже были впечатлены, но скорее незаметными деталями. Они отметили, что за лидером на белом пони ехал мужчина, высокий, с худой фигурой, костюм которого предназначался для войны — как и одежда его товарищей. Лицо этого худого всадника скрывала не сталь, а шелковая маска; он носил не шлем, а тюрбан. По нему и по легким сарацинским доспехам священники узнали его как мавра. Мавр из Гранады — здесь!

Затем следовала грузная фигура на гнедой кобыле, человек, сидевший верхом беспокойно, будто не привык к верховой езде.Он не носил шлем, но голову его венчал алый платок. Блеск его прищуренных глаз был под стать бликам от золотых сережек, висевших по обе стороны его бородатого лица. Он не носил ни меча, ни копья, но за поясом его рубахи в украшенных драгоценностями ножнах была заткнута походная сабля. Падре узнал его, потому что давным-давно он пересек на галеоне Карибский бассейн. Этот человек был пиратом.

Были и другие необычные особенности, которые заметили белые мужчины, а Яки нет, но две вещи увидели и те, и другие, два объекта, которые впечатлил их: Черный Педро Домингес и его гончий пес.

Если бы кто-нибудь из присутствующих знал мифологию, это сравнение было бы бесподобно, ибо Педро Домингес сидел на своем коне, как зловещий Будда. Он походил на свинью в доспехах, смуглый, бородатый боров, чьи свиные щеки увенчивал расплющенный нос, а глубоко посаженные глаза больше напоминали хищного зверя. Его лоб пересекал бледный шрам, будто его заклеймили рабской меткой. В непристойном уродстве этого человека было что-то впечатляющее; он был Буддой, но Буддой, ставшим демоном.



Это чувствовали и священник, и туземцы. В этом человеке таилось зло. Потом они увидели собаку. Здоровенная черная фигура бежала вприпрыжку рядом с копытами лошади Педро.Громадный как ягуар, гибкий как пантера, черный как бархат полуночи; это был пес Педро. Желтые когти поблескивали между растопыренных лап; черные мышцы перекатывались под внушительным животом. Львиную голову украшали рубиновые глаза, и громадные слюнявые челюсти раскрылись красной клыкастой пастью, что зияла ужасным голодом.

Туземцы почувствовали это, как и священники. В этом звере тоже скрывалось зло. Черный Педро Домингес и его собака проехали через город. Кавалькада остановилась на ступенях миссии.

Священник поднял руки в благословении, когда Педро спешился и встал перед ним.

Отряд проделал большой путь. На боках лошадей виднелась пена, а на доспехах всадников — пыль. Пот проступил на изувеченном шрамом лбу Педро. Собака уселась у его ног и заскулила, с языком свесившимся красной змеей. Поэтому, когда Педро подошел, падре открыл рот, чтобы пригласить его в миссию; чтобы дать отдых, пищу и воду. Но прежде чем он произнес свое слово, Педро прорычал приветствие. Он сообщил падре, что был Педро Домингесом из Мехико. Он ничего не пожелал от доброго отца, кроме как немедленно произнести молитвы за умерших.

— Почему, сеньор? — спросил падре. — Вероятно, вы несете с собой тело какого-то бедолаги, погибшего в необитаемой пустыне?

— Нет, — коротко сказал Педро. — Но помолитесь.

Его темные глаза потускнели.

— Но я не понимаю, — продолжал священник, — за кого молиться?

— За себя, глупец! — улыбнулся Педро с мрачным сполохом пламени в глазах. — За себя!

Все произошло очень быстро. Пока он говорил, сабля Педро выскочила из ножен, поднялась в его руке и яростно опустилась на шею священника. Последовал удар, и тело Падре легло в красную пыль. В маленьком зазоре между головой и шеей образовалась лужица.

Другие всадники схватили двух братьев. Кинжалы блеснули серебром в солнечном свете. Мужчины в сутанах упали возле святого отца. Яки молчали.

Затем раздался большой шум, глухой беспредельный гнев. Эти незнакомцы убили белых братьев. В коричневых руках появились ножи и луки. Высокие туземцы сомкнулись у ступеней миссии, образуя красную волну. Как будто по специальному сигналу маленькая шеренга белых сгруппировалась в полукруг.Появились пистоли. И когда туземцы обступили их, на них обрушилось пламя. Многие упали, крича. Новая вспышка огня. Смуглые тела корчились в агонии на пыльной земле. Туземцы развернулись и побежали по улице, выложенной кирпичами. Белые вскочили на коней, развернули их и подняли копья.

Сталь сверкала над спинами отступающих. Мечи разрубали головы и плечи. Слышались крики и проклятия; ржание лошадей и лязг доспехов. Но, громче всего раздавался звук зловещего смеха, когда Черный Педро сидел, трясясь, на ступеньках миссии. Рядом с ним сидела большая собака. Когда зверь начал тормошить тела молодых туземцев, Педро рассмеялся снова.


2.

Скоро все успокоилось. Яки унесли тела убитых. Гомес, вождь метисов, в тот вечер побывал в миссионерской часовне вместе с Педро. Когда он услышал слова Педро — его команду — старое индийское серое лицо болезненно побледнело от ярости. Он бормотал про себя о Язтане, великом вожде Яки на юге. Уже сейчас посланник к Язтану был на своем пути, и вождь поднимет к марту тысячную армию против этого захватчика.

Педро слушал, усмехаясь. Он поманил фигуру мавра в тюрбане, стоявшую за ним. Улыбаясь с загадочным наслаждением, тот поклонился и покинул комнату. Через минуту он вернулся с кожаным седлом. Педро положил его на стол перед собой. Потом уставился на молчаливого индейца.

— Язтан, — сказал он. — Я слышал об этом Язтане, могучем вожде. Разве не правду говорят, что он носит кольцо из золота в носу, и проколол щеки золотыми браслетами?

Индеец кивнул в знак согласия. Педро улыбнулся, безмолвно посмотрел на Яки и открыл сумку на столе.



Выкатилось что-то сморщенное и сухое — там блестело золото в рассыпавшемся носу и желтовато сверкало в бескровных щеках. У нее не было глаз — головы Язтана.

— Я уже навестил вашего вождя, — промурлыкал Педро. — Перед смертью он рассказал мне об этом месте, о миссии и о рудниках вашего племени. Он говорил о вашем золоте, и по характеру украшений вашего народа я вижу, что он говорил правду. Теперь, как я уже сказал, вы будете добывать это золото для нас. Вы слышали мои условия, подумайте над ними. Или, возможно, вы могли бы присоединиться к Язтану.

Так началась тирания Черного Педро; страшные дни рабства, о которых все еще шепчут люди.

Рассказывали, как Педро посетил сырые рудные шахты, и как он приказал увеличить и изменить так, чтобы мог быть увеличен объем добычи слугами. Говорили, как он призвал всех здоровых мужчин племени, так что женщины были вынуждены охотиться, а их мужчины трудились в шахтах, охраняемых бородатыми белыми людьми с их огненными жезлами, которые грозили смертью непокорным, и с хлыстами, которые разили спины уставших и неповоротливых. Рассказывают также о золоте, которое было свалено в башнях миссии, о слитках, выложенных в церкви в комнатах, где теперь жил Черный Педро.

Со стыдом рассказывали о том, как Педро и его люди обращались с женщинами, о дочери вождя Макилы, танцевавшей под ударами хлыста во дворе, когда ей не удалось угодить странному смуглому человеку, ехавшему позади Черного Педро. Шептались о юных девственницах, исчезавших каждый месяц; потому что с каждым новолунием Педро требовал от девушек дань. В сумерках смуглый человек являлся в деревню и требовал девушку; затем она уезжала в миссионерский дом и исчезала. В те ночи никто не осмеливался приблизиться к миссии, хотя одинокий ветер иногда приносил крики; на следующий день никто не осмеливался спросить, почему девушка не вернулась.

Поначалу были вопросы; пришел сын вождя с десятком парней. Педро хмуро взглянул на них, а его наемники схватили юношей на глазах у всего племени. Их раздели и увели в пустыню. Там Черный Педро велел вырыть в песке ямы, в которые опускали тела юношей, а вокруг насыпали землю так, чтобы те стояли по шею в земле.

Только их головы вырисовывались на фоне песка, и только их лица выражали удивление и смутный страх. Они не могли знать, не смели угадать свою судьбу. Неужели Педро оставит их здесь умирать с голоду? Будут ли они страдать от голода, жажды, жары? Прилетят ли на пир кружащие стервятники? Племя Яки бесстрастно наблюдало за происходящим, сдерживаемое приказом Педро. Они видели Педро, беседующего с темноволосым мужчиной, и смуглым косоглазым человеком с кольцами в ушах. Они слышали, как Педро что-то шепчет косоглазому, а тот страшно смеется и ругается на своем диковинном языке.

Затем черный Педро подал знак своим солдатам, и они отогнали толпу. Среди индейцев были отцы, матери, жены, дети десяти молодых воинов; их оттеснили назад вместе с остальными. Десять пар глаз следили за этим — десять пар глаз с голов, торчавших из песка. Безнадежных, беспомощных глаз. Бандиты проводили дикарей обратно в деревню. Педро, смуглый человек и косоглазый лейтенант остались наедине с закопанными живыми головами.

Того, что произошло в последующие часы, узнать невозможно. Но Яки догадывались. Ибо творилось ужасное. Несколько солдат вошли в монастырь и вскоре вернулись, неся с собой большие деревянные шары из твердого волокна. Их унесли в пустыню.

Дикари видели, как Педро катал эти шары по внутренней лужайке монастырского сада; он и смуглый человек были любителями боулинга. Шары унесли в пустыню. Возможно, именно об этом и шептал Педро, чтобы рассмешить остальных. Он мог бы выдумать шутку: Десять кегель — десять голов. Тяжелые деревянные шары с грохотом катились по плоскому песку. Звук человеческих криков безошибочно перекрыл их гул.

Когда Педро и его спутники вернулись, было уже темно. Лица их раскраснелись, словно от натуги. И когда они отпустили туземцев, поспешивших в пустыню, те не нашли в песке никаких следов голов. Люди исчезли. Но по возвращении Педро, туземцы заметили на шарах для боулинга зловещие темные пятна. Туземцы не задавали вопросов, но их хмурые лица еще больше помрачнели, что говорило о хладнокровной злобе разъяренных дикарей.

Они не осмеливались ни обыскивать это место, ни выкапывать то, что, как они подозревали, лежало под песком; не осмеливались искать, потому что спустилась ночь. А по ночам пес Педро гулял на свободе. Он бродил по деревне, когда хотел, спускался даже в шахты, где трудились под плетью днем. Проголодавшись, зверь прыгал на ближайшего туземца — если только бдительный охранник не отбивал атаку вовремя. Иногда стражник не трудился оттолкнуть собаку, если жертва была стара и слаба.

Эта собака…

Яки боялись ее больше, чем ее злобного хозяина-человека. У них родились странные фантазии, связанные с обоими этими угнетателями. Эти фантазии строились на скудном знании того, что происходило за стенами миссии, где Педро и его люди жили в уединении. Никто не проникал в безопасное место, чтобы попасть в подземелья и камеры пыток, но слухи множились. Предполагалось, что банда Педро прибыла из Мексики, привлеченная рассказами о рудниках и желтом металле. Никто не мог сказать, как долго он пробудет здесь, но золото ежедневно скапливалось в комнатах часовни. Несколько старых туземцев направили туда, чтобы следить за ним, и они пустили тревожные слухи о жизни внутри.

Темный человек, говорили они, был шаманом — чародеем. Именно он давал советы Педро, шептали старые туземцы, и именно он следил за пыточными камерами в заброшенных подвалах под бывшей миссией. Жертвы поступали из шахт; непослушных туземцев забирали сюда и «наказывали» перед смертью.

Но (так намекали старики) их «наказывали» так, как это сделал бы чародей; они были принесены в жертву, и их тела ждала ужасная участь. Именно темный человек требовал девственниц каждую луну. Девушку отводили в подвалы, как уверяли старые индейцы, и приносили в жертву там, где никто не мог видеть. Смуглый человек, Черный Педро и пес спускались в эти глубины вместе, и слышались пение и молитвы, крики девушки, смешанные с лаем этого потустороннего зверя.

Старики осторожно заявляли о том, что после этого пес снова появился и ускользнул во тьму, но Педро и темный человек пробыли внизу несколько дней. Когда пес вернулся, они снова отправились наружу, чтобы послушать рассказы о новых зверствах, совершенных вне стен миссии.

Кое-кто из племени верил этим стариковским бормотаниям. Конечно, с каждым месяцем индейцы все больше боялись Черного Педро и его огромного пса. А тайные посланцы, которых они отправили на юг, ничего не сказали.

Но даже самые доверчивые отказывались верить диким рассказам о том, как Педро разговаривал с собакой, а животное отвечало на человеческом языке.

Тем не менее, в племени нарастала паника. Поговаривали о побеге, но это было невозможно. О восстании не могло быть и речи; по правде говоря, люди с огненными жезлами не были слишком жестоки — таким был Педро, темный человек и странный зверь, которые упивались жестокостью.

Паника усилила слухи, так что Педро и его собака стали почти настоящими воплощениями зла. Эти двое были почти одинаковы в своих звериных страстях; каждый месяц указывали на ужасные вещи о судьбах девушек — рассказы о звериной жажде и старые шаманские истории об использовании девственной крови. Эти истории добавляли красок почти человеческим чертам, временами проявляемым собакой. Если пес не мог говорить со своим хозяином так, как рассказывают самые дикие истории, то, по крайней мере, мог понимать человеческую речь и быть понятым. Яки начали понимать, что по ночам после ежемесячных церемоний огромная черная гончая рыщет вокруг их хижин, что она подслушивает под окнами и прячется в тени за их кострами.

Ибо всякий раз, когда в полночь начинались разговоры о мятеже и недовольстве, Черный Педро знал об этом и вызывал парламентера в миссию. Может быть, зверь действительно сообщил об этом? Или это колдовство странного темного человека? Никто не знал правды, но с каждым днем тень Педро и его пса становилась все больше и больше. И гонцы помчались далеко-далеко на юг, чтобы распространить эту историю.


3.

Дон Мануэль Дигрон остановился в начале каньона. В сумерках дымились сигнальные костры, и трое посланцев ожидали, как и было сказано. Они вели тайные переговоры в темноте, пока дон Мануэль слушал рассказ туземцев. Выслушав все, он нахмурился, затем изложил свой план действий. Яки кивнули и исчезли во мраке сумеречных каньонов.

Воины спешились и разбили лагерь. Дон Мануэль Дигрон стал советоваться со своим помощником Диего.

— Конечно, это тот самый человек, — прорычал он. — Тот, о ком они говорят Черный Педро Домингес. В монастырском лазарете мне сказали, что этот Педро давно спутался с дьяволом, потому что Святая Инквизиция даже сейчас ищет его на родине в Испании. Он бежал оттуда вместе с мавром Абоури — черным магом Гранады; люди рассказывают об их подвигах. Если все, что я слышал, правда, то ручаюсь, что гончая Педро — не земная тварь.

— Что он за человек? — спросил Диего.

Худое лицо дона Мануэля нахмурилось.

— Я не знаю. Он покинул Мехико вместе со своей бандой пиратов и бродячих крыс — несомненно, запах золота заманил его через равнины в Сонору. Так всегда бывает. С золотом он и его проклятый колдун смогут управлять целой империей.

— Нам следует передать его родной церкви или гражданским властям? — спросил Диего.

— Ни то, ни другое, — протянул Мануэль. — У нас нет лошадей, чтобы перевезти сорок пленников через пустыню, нет воды и провизии, чтобы прокормить их. Они должны быть уничтожены здесь — и если половина сказок о злой магии правдива, то это дело Божье.

Дон некоторое время смотрел на огонь, потом продолжил:

— Сегодня вечером мы можем почувствовать некромантию, Диего. Вожди сообщили мне, что это канун, назначенный для жертвоприношения. Каждую луну ему доставляют живую девушку. Надеюсь, мы прибыли вовремя; мне не хочется думать о том, как эти колдовские свиньи обращаются с женщинами.

Мужчины ели и пили.


4.

Двое мужчин ели и пили в стенах миссии. Сегодня вечером Черный Педро обедал с мавром; оба вкушали с золотой посуды и пили из янтарных кубков.

Они почти не разговаривали, но во взглядах читалось мрачное понимание. Мавр улыбнулся после долгого молчания и поднял свой кубок.

— Удача! — провозгласил он.

Педро усмехнулся, его маленькие свиные глазки потемнели от недовольства.

— Когда мы покинем эту проклятую дыру, Абоури? Я тоскую по городам, где нет солнца, что иссушило мое тело; у нас достаточно золота, чтобы купить королей всего мира. Зачем медлить?

Мавр вежливо поджал губы, поглаживая седеющую бороду, и его улыбка стала умиротворяющей.

— Терпение, — посоветовал он. — Руководствуйся моей мудростью, о брат. Разве не я привел тебя с галер к неслыханным богатствам? Разве мы не заключили договор перед Ариманом, твоим повелителем, разве он не повел нас по нашему пути?

— Верно, — Педро задумался.

— Я принес тебе богатство, — продолжал мавр. — И должен получить по заслугам, как того требует наша связь с твоим Люцифером. Здесь мы нашли кровь дев и другие полезные вещи, и я могу спокойно выполнить свою часть сделки. Таково было наше соглашение с хозяином перед алтарем — богатство для тебя, магическая сила для меня, и души для него.

На лице Педро отразился страх.

— Это ужасное обещание, — прошептал он. — Души для него! И какой ценой! Ибо пес пугает меня, и я боюсь, когда совершается обмен, что-нибудь пойдет не так.

Мавр поднял руку, призывая к сдержанности.

— Это была связь. Собака принадлежит ему; он дал ее нам как инструмент, чтобы обезопасить души для своего дьявольского рабства. Несколько дней в месяц — слишком мало, чтобы просить в обмен на богатство. А твоя натура — наслаждаться проливаемой кровью.

— Да, как человек, я нахожу удовольствие в убийстве, — совершенно искренне признался Педро. — Но по-другому.

Мавр снова прервал речь своего спутника.

— Вот девушка, надо подготовиться к ночному труду.

Двое дрожащих туземцев вошли в комнату, толкая перед собой перепуганную девушку. Как только они освободили ее ноги, она попыталась вырваться, но они не обратили на это внимания. Низко поклонившись, они отвернулись и выбежали. Мавр поднялся и подошел к гибкой фигуре девушки. Когда он схватил ее за руки, та в ужасе закрыла глаза.

Черный Педро усмехнулся.

— Прекрасная девушка, — он хмыкнул. — Я мог бы…

— Нет, — ответил мавр, чувствуя его намерение. — Она должна оставаться чистой для жертвоприношения. Идем.

Все веселье, все желание исчезли с лица Педро, когда он последовал за мавром и его пленницей вниз по винтовой лестнице в подземелье. Он знал, что должно произойти, и боялся. И в самой темнице его ничто не могло успокоить. Огромная, мрачная комната, освещенная свечами, была до странности жутким местом.

Коридоры уходили все дальше во мрак. Здесь можно было найти клетки и кандалы для заключенных, но мавр не пошел дальше. Вместо этого он прошел по центру зала к дальней стене, где стоял большой стол и два плоских камня. Когда-то здесь был алтарь, но с тех пор его убрали, а распятие над ним перевернули. На нем был изображен перевернутый полумесяц.

Девушку положили на стол. Зажгли жаровни и факелы, подняли на свет перегонные кубы. Над очагами висели пузырьковые стеклянные сосуды, а треножник распространял по комнате пряный аромат благовоний. Девушка была крепко связана. Была прочно закреплена чаша. Быстро сверкнул нож. Затем раздался крик, стон, потом забулькало, когда чаша наполнилась.

В чащу, висящую над треножником, положили благовония, красные и желтые порошки. Смуглое лицо Черного Педро побледнело, на его иссеченных бровях выступил пот. Мавр не обращал на него внимания, пока возился с огнем.

Черный ужас ворвался в комнату, когда огромный темный пес целеустремленно спустился по лестнице. С умным видом он подошел к дальней из двух каменных плит и занял на ней свое место. Педро неохотно последовал его примеру и взобрался на вторую плиту.

Потом мавр взял чашу, бурлящую красными и серебряными пузырями, которые блестели на свету. Погасли свечи, отчего на склеп опустилась тьма, и только странный красный свет вспыхнул из чаши в руках волшебника. Вспыхнули и тлеющие отсветы в глубоких глазах пса…

Пес вылакал содержимое чаши длинным красным языком. Педро тоже сделал глоток, и его губы посерели от ужаса. Мавр стоял под крестом и полумесяцем в пульсирующей темноте. Он поднял руки в призывном жесте, когда человек и зверь погрузились в кому, глубокую, как смерть. Раздался шепот молитвы волшебника.

— Ариман, Повелитель зверей и людей.


5.

Меч побагровел, когда Мануэль Дигрон сбежал вниз по лестнице. Позади него простирался кошмар; кошмар и кричащая смерть в черных пределах стен миссии. Воины убивали быстро, но Яки продолжали раниться и калечиться в кровавой атаке.

Внезапная атака оказалась успешной. Индейцы и испанцы сошлись возле миссии, и сорок человек были убиты — по большей части убиты в своих постелях, хотя некоторые оказали решительное сопротивление под предводительством пиратов. Дон Мануэль Дигрон ринулся в подвал, Диего и его помощники последовали за ним. Из-за поворота лестницы показались факелы, и на мгновение Мануэль в ужасе уставился на них.

Мертвое, обескровленное существо лежало на столе. Рядом стояла фигура в тюрбане, погруженная в молитву, а за ней — две ужасные каменные плиты, на которых лежали человек и гигантская собака. Губы пса и человека были измазаны кровью. Вдруг собака присела на корточки, словно была человеком, пока поднимался на корточки сам человек. Это выглядело ненормальным. Едва спустился Мануэль, началась суматоха.

Мавр поднял голову и обернулся, выхватив из-за пояса кинжал. Мануэль увернулся от падающего оружия и взметнул меч так, что тот пронзил брюхо темного человека.

Затем оружие устрашающе рванулось вверх, отчего сбоку хлынул багрово-серый поток, и Мавр упал, корчась в смертельной агонии. Затем Мануэль подошел к плите, на которой лежал Черный Педро Домингес. Огромный смуглый человек съежился и что-то пробормотал, но оружия не достал. Вместо этого он сжался и заскулил, как зверь, когда меч Мануэля пронзил его насквозь.

Мануэль повернулся к собаке, но та уже прыгнула. На лестнице стояли двое воинов, и одного из них пессхватил за горло. Человек упал, хрустнули звериные челюсти. Мощная тварь обернулась, когда другой солдат поднял копье. Огромная лапа отбросила копье и щит в сторону, когти вонзились в лицо человека, оставив после себя лишь кровавую борозду ужаса.

Пес молчал, это молчание было жутким; он не рычал и не лаял. Вместо этого он развернулся и встал. Он стоял на двух задних лапах, в чудовищном подобии человека, затем повернулся и бешено помчался вверх по лестнице. Мануэль споткнулся и через мгновение пришел в себя.

Последовавшее затем утратило для него реальность. Мгновение он лежал неподвижно, прислушиваясь к стонам умирающего чародея на полу склепа, но то, что он слышал, преследовало его вечно.

Бормотание черного безумия… намеки на чудовищный обмен, который колдун совершал ежемесячно после кровавой жертвы Ариману… рассказы о ликантропическом договоре, по которому тела Черного Педро и дьявольского пса удерживали чужие души в течение нескольких дней после жертвоприношения, когда собака, которая не была собакой, охотилась за душами, отданными Сатане в обмен на золото и подарки… надтреснутый голос колдуна, рассказывающего о только что завершившемся ритуале … ежемесячный обмен только что совершился через кровь и молитвы, и оборотень, служащий Злу, снова обрушился на мир в поисках душ для хозяина… то было бредом или правдой?

Вот тогда Мануэль все понял и громко вскрикнул, резко выпрямившись и с ужасом глядя на слабо извивающееся тело мавра. Содрогнувшись, он повернулся и бросился вверх по лестнице в погоню за собакой. Его встретили солдаты. Они сказали, что индейцы поймали черного зверя, когда тот появился из подземелий.

На земле лежал мертвый Яки, его горло было перебинтовано в немом свидетельстве свирепости пса. Мануэль услышал барабанный бой в холмах, пульсирующую жажду крови. Он бормотал давно заученные молитвы, когда бежал туда, где мерцал красный свет, он продолжал молиться, выхватывая меч из ножен. В дикой ночи раздалась песнь смерти Яки, мрачная и безжалостная. Затем Мануэль преодолел гребень холма — и увидел.

Он увидел, что Яки вспомнили смерть своих десяти юношей, вспомнили ужасную шутку Черного Педро. И поскольку тот был мертв, они повторяли эту потеху с гончей Педро. Он видел темную голову, зарытую в песок по самое мохнатое горло, слышал грохот деревянных шаров, когда они неслись по песку, когда они врезались точно в вопящий ужас, который был их целью.

Мануэль набросился на туземцев. Рыча, что хоть как-то удерживало его в здравом уме, он и его люди отбросили туземцев, орудуя мечами плашмя. Наконец, оставшись один, Мануэль осмелился приблизиться к существу на песке — к черной, торчащей голове, которая подняла свою пенящуюся морду к небу и застонала в последней агонии.

Но, зная, что делает, Мануэль не осмеливался взглянуть на него. Предсмертный шепот чародея был слишком громким. Он лишь украдкой бросил быстрый взгляд и в знак милосердия вонзил меч в изуродованный череп зверя. В момент удара его сердце похолодело. Он увидел, как разбитые челюсти слабо шевельнулись в последнем усилии, когда ошеломленные глаза уставились на него. Затем сквозь приглушенный, торжествующий грохот далеких барабанов дон Мануэль услышал то, что подтверждало все легенды и слухи, на которые намекал чародей.

Дон Мигель услышал невероятный голос, а затем рухнул рядом с головой умирающего зверя, пока звук все еще звенел в его ушах.

Ужасный пес заговорил.

— Сжалься, — простонал он, — помолись за мертвых — за меня … Черного Педро.


(The Hound of Pedro, 1938)

Перевод К. Луковкина

Канарейки императора

1.

В саду мандарина Куонга царило шумное веселье, на это указывали громкие крики и мольбы о пощаде, перемежавшиеся хихиканьем от удовольствия.

Сегодня мандарин развлекался по-новому. Сквозь бамбук было видно, что колья стоят голыми, а ржавые железные кандалы висят на солнце пустыми. Цветы лотоса и орхидеи покачивались на ветру, открывая взору, что стойки, протянутые вдоль садовых дорожек, тоже пусты, так же, как и железные клумбы под виноградными лозами. Среди травы и цветов не было заметно ни хлыстов, ни клещей, ни ножей, ни зазубренных цепов.

Поэтому, учитывая крики и смех, мандарин Куонг нашел здесь, в Саду боли, какое-то новое развлечение.

В дальней беседке, охраняемой огромными деревьями, чьи ветви были согнуты так, чтобы мучительно извиваться, и скрытой змеевидными лианами с шипами алого цвета, стоял мандарин. Находились люди достаточно добрые, чтобы сравнить Куонга с божеством Буддой, и были времена, когда его маленькая толстая фигурка сохраняла величавую безмятежность.

Но в мгновения, подобные этому, Куонг преображался; его мясистое лицо искажалось маской демонического веселья; красные полные губы изгибались над черной бородой, а брови становились мечами над узкими щелочками горящих огнём глаз. Доминирующей страстью в мандарине было стремление к удовольствию, а само удовольствие он находил в боли.

Император стоял, глядя на две фигуры перед собой: связанного человека, прислонившегося к большому дереву, и фигуру в мантии, замершую шагах в десяти. Связанный человек издавал крики и мольбы; закутанный в мантию молчал. Он шевелился, но от этих движений не исходило звука, кроме гудящего шума. Человек в мантии держал в руках большой арбалет, а за спиной у него был колчан, ощетинившийся острыми стрелами. Он быстро и ловко снимал их одну за другой, заряжал в арбалет и, умело прицеливаясь, стрелял в связанную извивающуюся фигуру пленника.

У него была великолепная мишень, несмотря на мучительные движения и судорожные подергивания жертвы, он никогда не промахивался. Стрелы летели в живую цель: запястье, лодыжку, колено, пах. Со странной точностью он избегал стрелять в жизненно важные места, и его рука тщательно оценивала глубину, с которой каждая стрела проникнет в желтую плоть жертвы.

Но Куонг не замечал этой ловкости, а если и замечал, то не обращал на нее внимания. Его смеющиеся глаза были прикованы к жертве, наблюдая за попаданием каждой стрелы, за рывком тела, когда та вонзалась в него, и за тонкой струйкой крови, что сочилась из свежей раны. Наблюдателю могло бы показаться, что Куонг изучает боль своей жертвы с тем веселым и отстраненным удовольствием библиофила, который в сотый раз читает какой — то драгоценный том, предвкушая восторг, но вместе с тем ища неосязаемые нюансы наслаждения.

Его радостный смех оборвался, когда стрела попала в левый глаз связанного и пронзила мозг. Корчи прекратились, тело обмякло и повисло на веревках, удерживавших его от падения. Мандарин Куонг вздохнул, словно книгочей, закрывающий очередной том, и взмахом шафрановых рук отпустил арбалетчика. Тот поклонился, сделал несколько почтительных жестов и вышел из беседки, оставив хозяина одного.

После ухода этого человека Куонг на мгновение замер, и черты его лица странно изменились. Исчезли улыбка садиста и страстная напряженность, превращавшая его лицо в гримасу горгульи. Его раскосые глаза снова засияли безмятежностью, а губы растянулись в мягкой улыбке наслаждения. Он подошел к дереву, где висело связанное тело, и прошел мимо окровавленного существа, даже не взглянув на него. За деревом на тех же веревках, что поддерживали жертву, висели тонкие металлические трубы. Из рукава мантии мандарин вытащил тонкую палочку. Мягким, ласкающим движением он провел костяным набалдашником палки по металлу. Раздался звон — мягкий, струящийся, почти щебечущий ряд нот, в которых угадывалось что-то птичье. Звуки лились потоком, чистые и мягкие, когда мандарин выбирал ноты, внимательно прислуши — ваясь к гармоникам. С дерева, на котором повисло нечто жуткое, теперь доносилась музыка.

Мандарин снова отступил назад и замер в ожидании. И вдруг, пока последние отзвуки металлической мелодии все еще плыли по саду, воздух наполнился странным шелестящим звуком — сотни крошечных шорохов слились в одну жужжащую ноту. Тут со всех сторон послышался писк и пронзительный свист, отчего желтое лицо Куонга засияло добродушным удовольствием.

Внезапно воздух стал золотым. Тысячи желтых силуэтов кружились, затмевая солнце — движущиеся желтые точки, с горящими глазами, усыпанными драгоценными камнями. Они кружились и ныряли на фоне безмятежного неба, затем завертелись золотым облаком вокруг ствола дерева и его ужасной декорации.

И все же они приближались, кружась и пикируя вниз, пока дерево не покрылось желтым цветом всех его ветвей, и гроздья живого золота не поползли по коре и тому, что осело на нее. Сад наполнили крошечные птички, они наполнили его изящным стремительным полетом грациозных эльфийских роев, чирикавших журчащими сладостными трелями.

Мандарин наблюдал за золотым представлением, растекавшимся по стволу дерева, наблюдал за сияющим скоплением, которое двигалось по дереву в неистовстве жизни. Симфония этого движения так очаровала его, что минуты проходили незаметно.

Примерно через полчаса рой рассеялся. Внезапно он взлетел по золотой спирали от ствола дерева и устроился на ветвях. И вот теперь, в пространстве, освободившемся после ухода канареек, на солнце засверкал серебром силуэт. Там, где раньше висел мертвец, остался только обглоданный, блестящий скелет.

Мандарин спокойно посмотрел на него, потом поднял глаза к ветвям, где отдыхала желтая орда. Он подождал, и через мгновение зазвучала мелодия.

Песня наслаждения была неописуема в своей сладости — мягкая, прозрачная, но светящаяся тональностью и пульсирующая болезненно-экстатической мелодией. Она возвышалась и опускалась, поначалу слабо, затем достигла кульминации в прекрасном апогее, когда щебетание переросло в жуткие ноты, пронзительные, и вибрирующие.

Песня продолжалась минут десять, а потом последние трели смолкли, звено за звеном, золотая цепь разорвалась, и птицы улетели.

Куонг повернулся к наступающим сумеркам, и когда шел ко дворцу, сумерки скрыли слезы, что текли по его желтым щекам.


2.

Мандарин Куонг любил своих птиц. Об этом было широко известно на всем Юге, и упоминание о сём обычно сочеталось с другим известным фактом: Куонг не любил больше ничего, ничего другого.

В те славные дни Китай привык к жестоким и ужасным правителям, но в стране, славившейся своенравием своих монархов, имени Куонга страшились больше всего на свете.

Вскоре после того, как мандарин узурпировал трон своего отца в Большом дворце, он продемонстрировал такие качества, которые заставили многих его подданных бежать на побережье Кантона, куда теперь высадились чужеземные дьяволы на множестве кораблей.

Те же, кто остался после восшествия на престол Куонга, поступили так потому, что не могли покинуть свои земли, однако в них сидел тот же страх, заставивший более удачливых товарищей искать спасения в прибрежных землях.

Они боялись Куонга даже в его детские годы, потому что он много раз показывал свою жестокую, не по годам развитую зрелость, когда был еще мальчишкой в отцовском доме. В отличие от братьев из-за юношеского нетерпения он не утруждал себя поркой и пытками рабов. Он жаждал предсмертных мук, спазмов агонии, и слуги, с которыми он играл, быстро умирали в темных подземельях. Лишь в юношеском возрасте он научился контролировать интенсивность своих вожделений; затем обратился к более тонким пыткам. И медной чашей, смертью от воды или семью бамбуковыми истязаниями, он довольствовался недолго. Освященные веками орудия пыток наемных мучителей своего отца он усовершенствовал, и дни напролет исследовал боль.

И это было хорошо, потому что будущий правитель должен строго управлять своим народом и быстро впадать в ярость, но даже приверженцы старых традиций шептали, что в юном Куонге живет дьявол, который находит удовольствие только в жестокости.

Правда состояла в том, что первым фаворитам редко удавалось пережить его тоску по экспериментам хотя бы месяц; только крайне обездоленные семьи продавали своих дочерей в дом Куонга. С каждым месяцем стремление юноши получать удовольствие от боли усиливало ужас подданных; он бледнел от долгих часов, проведенных в темных камерах и мрачных темницах. Такое легко понять в поведении старика, у которого мало других удовольствий, но юноше не пристало быть столь ограниченным. И все же Куонг был не по годам развит. Эта преждевременность проявилась и в том, что Куонг благоразумно расправился с тремя своими братьями, которые обнаружили, что чаши рисового вина чересчур горьки. Они умерли тихо, без всяких изысков, вполне ожидаемо было и то, что однажды утром старый мандарин, отец Куонга, отправился к своим предкам с шелковой тетивой вместо ожерелья на шее.

Куонг стал властителем дома и верховным мандарином над джунглями, равнинами и деревнями своего народа. Его царствование началось с самых пышных похорон в честь отца, а затем он подарил жителям столицы благородную охоту на тигров, устроенную на улицах маленькой деревушки неподалеку. Но эти доказательства милостей не вполне удовлетворяли подданных, которые недовольно ворчали по поводу огромного количества рабов, принесенных в жертву у гробницы его отца во время погребальных церемоний. Другие неблагодарные говорили, что охота на тигров была испорчена гибелью почти всего населения деревни, где она произошла.

Но когда мандарин Куонг объявил о новом законе, участились побеги на побережье. Куонг, как мандарин, являлся судьей по всем уголовным делам в своих владениях, но теперь он заявил, что узурпирует и должность палача. В первые три года его официального правления каждое дело, представленное на рассмотрение, заканчивалось осуждением, и было много случаев, вызванных увеличением числа стражников и особой системой, при которой он платил им вознаграждение за каждого преступника. Он вполне мог себе это позволить, так как среди богатых купцов и землевладельцев множились преступления, а осуждение приводило к конфискации денег и, соответственно, обращению их в доход Куонга.

Будучи палачом, Куонг презирал обезглавливание и любые другие простые виды казней. Приговор больше не выносился публично; Куонг предпочитал темноту своих дворцовых темниц или государственного зала из слоновой кости. Здесь, как утверждали, стены были увешаны человеческими головами, выставленными, словно охотничьи трофеи. Пытаясь подавить столь пагубное пристрастие к пыткам, один из советников Куонга тонко намекнул, что его постоянное пребывание в помещении вредит здоровью мандарина.

Именно тогда Куонг построил свой сад — прекрасный сад за дворцом в китайских традициях, где деревья, цветы и зеркальные пруды открывались небу. И он построил решетки, и колеса, и столбы, которые расцвели зловещими плодами, так что все пошло почти так же, как в старых подземельях под дворцом.

Но природа пробудила в груди мандарина новую любовь к красоте. Он заставил виноградные лозы расти на железных столбах, чтобы скрыть ржавые пятна; посадил ползучие растения, чтобы скрыть угловатые линии его конструкций. Иногда он гулял в саду один, и ему пели серенады музыканты из укрытых полян и лощин.

Птицы здесь не водились. Кровь питала фантастические цветы, в воздухе разносился аромат редких орхидей, но над всем этим великолепием витал запах падали, который привлекал ворон и стервятников, отгоняя певчих птиц. Соловьи и зяблики избегали зеленых пределов, а те птицы, что приносили торговцы животными, улетали скорее с криками ужаса, чем с пением. Даже алые ара и зеленые попугаи отказывались украшать пейзаж своим присутствием, и сад оставался неполным без музыкального фона.

Но в это время во дворец Куонга явились два миссионера и спросили, можно ли им остаться. Это были чужеземные дьяволы, португальцы в черных одеждах, говорившие на странном языке и богохульствовавшие против Будды, четырех книг и Конфуция с непринужденным рвением. Некоторые их вещи заинтересовали мандарина, и он провел несколько дней со странными громоотводами, работавшими на принципах, кардинально отличных от китайских ружей; секстантами, серебряными часами и другими чудесами, привезенными со двора короля Иоанна.

У них были птицы в клетках — крошечные желтые птички, которые пели с бесконечно сладко. Священники называли их канарейками, и их золотистая красота произвела на мандарина такое сильное впечатление, что, выслушав особенно суровую тираду о его пытках и жестокости со стороны двух миссионеров, он повел их в сад и показал им судьбу того, кого они называли своим господом.

И он выпустил канареек в сад, с удовольствием наблюдая, как они не улетели, а остались рядом с ним. К его великому удовольствию, один из миссионеров взгромоздился на покатые плечи своего товарища и с нежным пылом запел гимны в лицо мертвеца. Он наградил птиц самым нежным мясом — языком священника. Возможно, размышлял мандарин, это пробудит в существах красноречие их прежних хозяев. Этого не произошло, но птицы остались. И за несколько лет они умножились стократно, а затем их число возросло до многих тысяч. Днем они заполняли сад, а потом, когда хотели, улетали в поле, возвращаясь только к сумеркам, чтобы дождаться пира.

У них развился ужасный аппетит к тем зловещим плодам, что ежедневно созревали на солнце в саду. Он возник с самого начала, и, поскольку поколение за поколением птиц жили, размножались и умирали в лабиринте пыток, кровавые страсти несли с собой безымянный голод. Когда-то Куонг устроил на своих землях кладбище, но теперь в его огромных полях можно было хоронить только кости. Остальное делали тысячи птиц. И через некоторое время они научились ждать его сигнала.

По всему саду Куонг установил маленькие металлические трубки, которые издавали причудливый звон. Завершив свое ежедневное правосудие, он созывал паству звоном своих колокольчиков, и они являлись, чтобы разделить его щедрость. Потом птички возвышали голоса, вознаграждая его сладкой песней — и это была песня бесконечно более прекрасная, чем любая из известных прежним мандаринам. Это успокаивало Куонга, как мягкое вино, волновало кровь, как от рук любимой наложницы, будоражило воображение, как лунный свет над озерами, охраняемыми драконами. Он любил своих птиц, любил их ежедневную дань.

Но другие люди боялись их. О канарейках мандарина знали, и видели, как их стаи проносятся над полями и спускаются вниз, чтобы пожрать зерно и семена. Их не трогали, чтобы не вызвать гнева императора. Растущая орда роилась вокруг городов и деревень, и никто не мог прогнать их с улиц. Если стража находила мертвую птицу, это означало и смерть какого-нибудь человека.

Легенда о кровавых пиршествах в саду распространилась, и после этого стали рассказывать странные истории о чужеземных дьяволах, которые принесли птиц в качестве шпионов. Ходили слухи, что крошечные щебечущие существа обладают человеческими душами, что они получают нечестивый корм из мертвых и впитывают мудрость людей, которой пользуются, когда летают по улицам. Другие намекали на то, что птицы сообщали мандарину о ежедневном бегстве народа, и их стали ненавидеть и бояться, как живых символов ужасной власти, которая правила страной.


3.

Недавно Куонг придумал новую пытку, она ему очень понравилась. Он записывал на множестве пергаментов историю боли, которую завещал Великой пекинской школе, и его воодушевляла возможность включать в нее интересные находки, изобретенные им самим.

Таким изобретением стала смерть от тысячи стрел. Зазубренные стрелы различных размеров, выпущенные с разной степенью силы в определенные, тщательно выбранные части тела жертвы, вызывали длительные мучения, восхитительные для аристократов боли. Куонг сам придумал это, но ему нужен был опытный лучник. Именно тогда он нашел Хин-Цзе, имперского стрелка, и предложил ему работу. Хин-Цзе прибыл во дворец со своей женой Ю-Ли, и мандарин с удовольствием отметил, что его лучник был мастером своего дела, а жена лучника — очаровательной женщиной. Поэтому не прошло и нескольких дней, когда Хин-Цзе впервые занялся жертвами в саду, как мандарин приказал доставить женщину в свои покои и предался развлечениям.

Лучник узнал об этом, и сердце его сжалось. Ему не нравилась эта ужасная задача, но он прибыл по приказу императора, и не посмел ослушаться. Он ненавидел жестокость, ненавидел мандарина и испытывал отвращение к тошнотворным птицам, чьи неестественные пиршества вызывали у него такие сомнения, каких он никогда не испытывал на поле боя. В самом деле, однажды он нечаянно проткнул стрелой желтое тельце — и только тот факт, что канарейка расправила крылья в полете, спас его от гнева мандарина. Он был солдатом, и музыка канареек не казалась ему приятной после зрелища их трапезы.

Теперь, когда его жену похитили, Хин-Цзе был очень зол на владыку Куонга, хотя и не осмеливался протестовать. Он боялся, потому что слышал рассказы о превратностях любви мандарина. И однажды вечером, через несколько недель после того, как Куонг взял женщину, он пришел в ярость и перерезал кинжалом золотое горло своей новой фаворитки, так что красавица Ю-Ли умерла, рыдая с именем своего мужа на губах. Хин-Цзе видел это и ничего не сказал, даже когда слуги вынесли жалкое обмякшее тело в сад.

Он вернулся в свою комнату и сидел один в лунном свете, в ожидании того, что произойдет. А потом с верхушек деревьев донеслась сладкая, отвратительная песня, довольная трель канареек. В этот момент Хин-Цзе дал клятву против мандарина, против осквернения тела его жены, которое даже не было предано благочестивым похоронам, а принесено в жертву ради нескольких мгновений музыки из ненавистных крошечных глоток любимцев Куонга. Он не сказал о происшедшем мандарину ни слова, потому что это было неприлично, и Куонг с благородной учтивостью воздержался упоминать об этом случае, когда они встретились на следующий день.

Хин-Цзе вытащил связанного раба на солнечный свет сада; то был бедный, задыхающийся бедолага, который украл несколько сребреников на каком-то рынке за городом. На ходу он умолял Хин-Цзе, и лучнику было любопытно услышать, что обреченный боится не столько смерти, сколько потери своей бессмертной души. Он и весь народ боялись канареек Куонга, пиршества которых лишали их возможности достойно похоронить себя.

Но Хин-Цзе ничего не сказал, он лишь засунул нож меж пут и стал ждать мандарина.

Куонг шагал по тропинке, улыбаясь в солнечном свете. Толстый пленник означал прекрасную песню. Император двинулся вперед, безмятежно улыбаясь лучнику, чья деликатность, проигнорировавшая несчастный случай предыдущего вечера, вызывала у него восхищение. Куонг хлопнул в ладоши, давая понять, что ритуал начинается, и указал на большое дерево, к которому следовало привязать жертву.

Но повелитель наслаждений и страданий был огорчен, когда пленник внезапно развернулся и побежал через сад, волоча за собой разорванные путы. Он открыл рот, собираясь закричать в гневе, но тот раскрылся еще шире, когда Хин-Цзе подошел и схватил его за горло. В руке лучника лежала большая стрела с зазубренным наконечником. Он медленно направил ее к шее мандарина, когда тот попытался оттолкнуться от ствола дерева. Императорское лицо побледнело от того, что он прочел в сверкающих глазах изменника. Тогда мандарин стал молить о пощаде, кричать и яростно биться. Но Хин-Цзе провел острием стрелы по груди Куонга и пригвоздил его к дереву.

Затем лучник отступил назад и приладил стрелу к своему огромному луку. Он выстрелил, глаза его были слепы от ярости, а уши глухи к крикам венценосной жертвы. Он натягивал тетиву, прицеливался, и стрелял автоматически; может быть, сотню раз он целился с глазами, ослепленными каким-то безумием. Только когда месть была умиротворена — только тогда он остановился и приблизился к живому ужасу, все еще стоявшему у ствола дерева. Одна из рук двигалась, это был окровавленный палец. Он неуклюже обвился вокруг коры. Остановился, снова двинулся. И вдруг пронзительные колокольчики зазвенели в воздухе, колокольчики, призывающие и управляющие. Рука упала, но в остекленевшие глаза вползло выражение торжества и лукавства. Губы жалобно шевелились.

— Подними меня, — прошептал мандарин.

Хин-Цзе в замешательстве вытащил стрелу, и тело умирающего Куонга рухнуло вперед, словно как в обмороке.

Слишком поздно Хин-Цзе увидел стрелу, вырванную из плоти; стрелу в руке, которая теперь била изо всех сил, оставшихся в истерзанном теле. Последним усилием воли мандарин пригвоздил своего убийцу к дереву! Фигура в великолепном одеянии упала на землю, но торжествующие глаза Куонга все еще смотрели на искаженное болью лицо Хин-Цзе.

— Я призвал птиц, — тихо сказал мандарин. — Они мои друзья и приходят, когда звонит колокольчик. Ты слышал легенды, в которых говорится, что у моих канареек есть живые души — души мертвых, которые когда-то висели на дереве, где сейчас висишь ты.

Мандарин вздрогнул и замолчал. Наконец он снова прошептал:

— Это неправда. Это просто птицы, они знают и любят меня, я устроил им множество пиров. Поэтому отмщение за мою смерть останется за ними. И … я услышу последнюю песню, когда умру.

Тогда Хин-Цзе все понял. Он пытался освободиться, но стрела держала его так, что он повис на шипах, пригвоздивших его к ужасному дереву. Он царапался и кричал, когда слышал шелест крыльев, громко стонал, когда золотое облако с жужжанием опускалось к нему. И вот они уже были повсюду с бьющимися крыльями, с крошечными клювами, которые кололи остро, жестоко, побуждаемые ужасным голодом. Кровь ослепила его, два крылатых кинжала вонзились в глаза, и золотое сияние сменилось черной болью. Еще несколько мгновений он корчился под клювами своих крошечных мучителей. Затем живое облако в тишине рассеялось.

Мандарин Куонг лежал на земле. Он позабыл про свои раны, потому что был поэтом. Эта последняя месть, эта последняя победа после поражения была искуплением. Он следил за каждым движением птиц, упивался их грациозной красотой. И скоро он услышит песню — последнюю песню перед смертью.

Ведь он был искренним с Хин-Цзе. Птицы любили его, и это были всего лишь птицы. Мысль о психовампирах — абсурдное суеверие, якобы эти создания завладели душами умерших из его сада, — была невероятна. Куонг смотрел, как желтый рой движется по телу лучника. Вот птицы вспорхнули, чирикая. Через минуту начнется песня. Мандарин ждал поэтического совершенства смерти.

Они взлетели — и вдруг одна из крошечных птичек отделилась от яркого, как солнце, скопления. Это была крошечная самка — и она полетела прямо к скелету на дереве. Потом нелепо примостилась на лишенных плоти ребрах, словно заглядывая за прутья клетки.

Куонг озадаченно смотрел на это. Он с трудом приподнялся на локте. Птица сидела там, а потом … Потом появились ещё две птички!

И вот эти двое долетели вместе. Их маленькие глазки-бусинки остановились на лежащем мандарине. Он откинулся назад, странный ужас сжал его сердце. Самка птицы — Ю-Ли. И самец — из скелета мертвого лучника! Психовампиры?

Они полетели вверх, туда, где в воздухе висело желтое облако. Стая с криками рванулась вперед, как по команде. А потом развернулась и спикировала вниз. Куонг закричал от ужаса. Мертвые души жаждали мести. Желтые кинжалы били и кололи; десять тысяч трепещущих телец рвали и терзали корчащееся на земле существо.

Поэтому никто не услышал, как наступил последний миг — в опустевшем саду канарейки мандарина Куонга спели свою последнюю сладкую серенаду.


(The Mandarin's Canaries, 1938)

Перевод К. Луковкина

Секрет обсерватории

Глава I
Таинственная девушка

С горы сверкнули огромные желтые глаза. Большущая яйцевидная голова высунулась из-за деревьев, и глаза смотрели с нее, подмигивая и наблюдая за крошечными человеческими фигурами, пробирающимися по тропинке.

- Что со мной? - пробормотал вслух Дэн Марлин. Его спутник, невысокий лысый человек с хитрым бульдожьим лицом, уставился на него из темноты.

- Вот это я и хотел бы знать, - саркастически ответил он. – Что с тобой?

Марлин проигнорировал насмешку в голосе друга и продолжил: 

- Знаешь, о чем я думал? Мне пришло в голову, что обсерватория на вершине горы имеет форму гигантской головы, а эти два окна – ее глаза. Как будто она наблюдает за нами.

- Видения, значит? – проворчал его лысый спутник. – Ну, я так и думал, что дойдет до этого. Раньше ты был первоклассным репортером, Марлин, — но теперь я думаю, что ты псих номер один.

В голосе маленького человечка звучала грубоватая привязанность, смешанная с искренней заботой. Марлин остановился на тропинке и повернулся к нему.

- Не волнуйся, Хьюз. – сказал он. – Я знаю, тебе все это кажется безумием —подкрадываться сюда, чтобы шпионить за обсерваторией в темноте, — но я знаю, что делаю. Если я прав, то мы напали на след самого значительного новостного сюжета в истории.

- Если ты ошибаешься, - возразил тот, - нам светит канадская тюрьма, и единственное, что попадет в историю, - это наши головы.

- Пошли, - прошептал Марлин. - И давай говорить тише. Если нас заметят с горы, мы влипли.

Словно отвечая им, моргнули горящие желтые глаза освещенных окон обсерватории. Неосознанно двое мужчин поползли в тень, как будто за ними действительно следили невидимые существа. Ночной ветер свистел в кронах деревьев. Марлин повел друга вверх по крутой, заросшей виноградом тропинке. Хьюз следовал за ним, таща на руках большую черную коробку, похожую на огромный саквояж.

- Я не возражаю против твоей сумасшедшей идеи затащить нас сюда глубокой ночью, - проворчал коротышка. - Но я не понимаю, зачем тебе понадобилось нагружать меня этой адской штуковиной.

- Говорил же тебе еще до того, как мы начали, - пробормотал Марлин. - Это мой шпионский инструмент.

- Все это бессмысленно, вот что, - проворчал Хьюз, спотыкаясь.

- Шпионить за астрономической обсерваторией в лесу после наступления темноты – это моя идея… Быстрее! Ложись! – Марлин повернулся и оттащил Хьюза в сторону, затем опустился на четвереньки, увлекая коротышку за собой под прикрытие кустов. Едва он успел это сделать, как огромный луч желтого света прорезал узкую тропинку впереди — желтый луч, который падал по небу прямо с вершины обсерватории на расстоянии в полумилю.

- Я был прав, - прошептал Марлин. - Они наблюдают!

Он медленно поднялся, когда свет замерцал и погас. Хьюз с трудом выпрямился и, пошатываясь, встал под тяжестью громоздкого черного ящика.

- Не понимаю, - сказал он. - Почему бы просто не пойти туда и не попросить этого доктора Окиду, или как там его зовут, осмотреться? К чему такая секретность?

- Вот это я и хочу выяснить, - парировал Марлин. - К чему такая секретность? Эти азиаты прибыли более двух месяцев назад и получили разрешение от канадского правительства на эксплуатацию этой обсерватории на Лонг-Маунтин. Это проверка. Но они немедленно уволили всех белых помощников, оградили это место колючей проволокой и отказали в допуске посторонним. Этот доктор Окида, их главный ... я слышал о нем раньше, когда освещал военные новости на китайском фронте. Да, он крупный ученый, но не астроном. Он специализируется на создании нового оружия и военной техники.

- Но ... - пробормотал Хьюз.

- Сложи все вместе, и я не пойму, что это значит, - продолжал Марлин. – Мне кажется, что наши восточные друзья используют эту астрономическую обсерваторию для прикрытия, как будто они действительно работают над одним из секретных изобретений Окиды. И судя по тому, что мы только что избежали внимания, доктор не приветствует журналистов. 

- Хорошо, - сказал Хьюз. – В этом что-то есть. Но тогда зачем вообще подниматься сюда? Ты не сможешь войти, и что же ожидаешь увидеть в темноте?

- Много, - ответил Марлин с усмешкой. - Подожди, пока я настрою Аргуса[9].

- Кого?

- «Глаз Аргуса». Прибор, который ты несешь в черном ящике.

- А, так это прибор? Судя по весу, я решил, что ты хочешь продать доку несколько золотых слитков.

Хьюз шутил, но в его серых глазах сквозило скрытое уважение. Он знал Марлина и его историю — знал, что до того, как стать Дэном Марлином, первоклассным корреспондентом, тот был физиком в фонде в Нью-Йорке, причем хорошим специалистом. Он не понимал, почему Марлин превратился в репортера, но догадывался, что это как-то связано с маленькой черной коробочкой, которую Дэн неизменно носил с собой во время зарубежных командировок. Хьюз заметил, что шеф Марлина — Фиске, глава синдиката, — относился к нему с необычным уважением. И этого было достаточно для пожилого человека. И все же любопытство не угасало.

- Что это за штуковина, Дэн? - продолжал он расспросы, пока они петляли по запутанной тропе.

- Я могу посвятить тебя в это сейчас, - сказал Марлин. - Потому что через несколько минут, если ничего не случится, ты увидишь его в работе. Это рентгеновская камера.

- Как?

- Рентгеновская камера. Она может снимать кинофильмы сквозь стены.

- Ты что, принимаешь наркотики? – фыркнул коротышка недоверчиво.

- «Глаз Аргуса», - самодовольно ответил Марлин - это камера будущего. Она делает снимки сквозь твердые объекты на расстоянии до четверти мили, при правильном освещении. Регулируемый, мгновенный фокус. Восьмимиллиметровая пленка, легко проявляемая по специальной технологии, так что снимки можно смотреть практически сразу. Для этой цели «Глаз Аргуса» можно прикрепить к обычному кинопроектору. Портативный, надежный, простой в эксплуатации — если знаешь, как. И… Берегись!

Марлин отскочил назад, увлекая за собой товарища. Затем схватил коротышку за плечи и швырнул на землю.

- В чем дело? – завопил Хьюз, садясь и потирая ушибленную спину.

- Вон там, на тропинке впереди. – указал Марлин. - Эти листья ... я почувствовал, как они подались, когда опустил ногу. Там есть

яма; кто-то выкопал аккуратную ямку и прикрыл ее для ловушки.

- Окида? - прошептал Хьюз.

- Да. Очаровательный хозяин и, боюсь, очень заботливый. Пошли, надо подняться по склону утеса.

Подтверждая слово делом, Марлин шел впереди, Хьюз карабкался за ним, пыхтя и тихо ругаясь, пока боролся с неуклюжей черной коробкой. В темноте они добрались до вершины и остановились на небольшом выступе, возвышавшемся над обсерваторией на четверть мили. Ее огни все еще насмешливо мерцали в ночи, но ни звука не доносилось из-за стен, не было никаких признаков жизни, кроме мерцающего желтого сияния, льющегося в черное небо.

- Вот мы и пришли, - сказал Марлин. - Дай мне "Аргус".


Хьюз встал рядом. 

- Прежде чем сбить меня с ног, - заметил он, - ты пытался рассказать мне какую-то сказку об этом механическом чемодане. Что-то о фотографировании сквозь стены.

- Смотри сюда, я покажу тебе, - ответил Марлин. - А пока попытаюсь объяснить принцип работы в односложных словах для твоего пятизвездочного мозга.

Хотя его тон был легкомысленным, в чертах Марлина чувствовалась деловая твердость, а в глазах – острая настороженность. Хьюзу легко было понять, что это важный момент, что вся поездка была лишь прелюдией к этому странному занятию на полуночной горе. Он с уважением слушал и с интересом наблюдал, как Марлин снимает крышку с черного ящика. Сбоку Дэн вытянул паучьи лапы длинного складного треножника.

Раскрытый ящик был украшен множеством блестящих металлических циферблатов и маленьких рычажков, установленных на лицевой стороне. "Похоже на портативное радио старого образца", - подумал Хьюз. Спереди, похоже, был прикреплен микроскоп, наподобие линз и призм, установленных в кварцевой трубке.

- Смотри, - серьезно начал Марлин. - Весь секрет этой штуки находится здесь, в переднем приспособлении. Тот непрозрачный диск в конце концов и есть приемник. Его бомбардируют электроны, отскакивающие от поверхности освещаемого объекта, и он снова переводит их в свет.

- Не понимаю, - покачал головой Хьюз. - Зачем тебе переводить электроны в свет? Разве нельзя использовать свет напрямую?

Марлин покачал головой. 

- Как я могу получить свет прямо сквозь твердые стены? Я должен восстановить тот свет, который появляется с другой стороны.

Хьюз воинственно посмотрел на него.

- Я все еще не понимаю, - твердо сказал он. - Если ничего не проходит, то что же ты берешь?

Марлин проявил терпение. 

- Это что-то вроде бильярдного шара[10]. Знаешь, это когда движение передается от одного шара к другому, заставляя его двигаться вместе с первым.

- Ты хочешь сказать, - недоверчиво спросил Хьюз, - что свет так же материален, как бильярдные шары?

- Конечно! Разве Эйнштейн этого не доказал?

- Да, - с сомнением пробормотал Хьюз. - Кажется, я как-то читал об этом в воскресном разделе…

Марлин занялся "Глазом Аргуса", прицеливаясь, настраивая фокус, сверяясь с несколькими таблицами и картами при свете фонарика. Он щелкнул затвором прибора и начал усердно работать, а Хьюз уставился на кварцевую трубку, которая, казалось, светилась странным искусственным светом, желтым, электрическим.

- Ты хочешь сказать, что сфокусировал эту штуку на той обсерватории, - спросил он, - и этот свет - получен изнутри здания?

- Конечно. С помощью моих диаграмм фокусировки и некоторых наблюдений я могу улавливать свет из любой точки пространства на расстоянии до четверти мили. Я даже могу выбрать любую комнату, и мой «Глаз Аргуса» воспроизведет оригинальную картинку. 


На лице Хьюза отразилось благоговение, когда он откинулся и уставился на лабораторию, время от времени переводя взгляд на «Глаз Аргуса» и медленно качая головой, наблюдая за тусклым свечением в кварцевой трубке. Несколько мгновений на вершине горы царила тишина, нарушаемая лишь шелестом ветра, который дул над сгорбленными фигурами, склонившимися над сверкающим черно-серебряным прибором.

Ни Марлин, ни Хьюз не увидели сгущающихся теней в кустах над уступом, не услышали осторожных шагов. Выстрел срикошетил от валуна слева от Марлина. Репортер повернулся, и его глаза, вспыхнув, уловили блеск стального ствола револьвера, торчащего из кустов над головой.

- Ложись, Хьюз! – закричал он. 

Двое мужчин бросились под защиту скалы и вцепились в край уступа, когда над их головами просвистела пуля. Марлин увидел, как на утесе над ними появилось с полдюжины фигур – странно низкорослых, в масках. Лунный свет блеснул на шафрановых руках, когда они подняли оружие.

- Встречающая делегация Окиды, - прошептал он. - Дай мне свой пистолет, Хьюз. Берегись — они пытаются разбить прибор!

Действительно, нападавшие направляли огонь на черный ящик, который теперь стоял на краю незащищенным, в тени скалы. Дэн поднял пистолет и выстрелил. Маленькая фигурка пошатнулась и упала с диким криком, извиваясь и корчась в воздухе, когда раненого швырнуло в пропасть. Марлин поднялся на ноги. Снова и снова залаял пистолет. Загрохотали выстрелы, и уже второй вызвал пронзительный крик одного из людей в масках, который упал на колени. Остальные пробирались сквозь кусты, торопливо стреляя по размытым очертаниям «Глаза Аргуса».

- Возьми камеру, Хьюз, - прошептал Дэн. – Быстро. 

Маленький репортер выполз из-за валуна и на четвереньках пополз к черному ящику. Фигура Хьюза была четко очерчена. Марлин встал с пистолетом наготове, следя за малейшим намеком на движение из кустов наверху.

Внезапно инстинкт подсказал ему повернуться к боковой стене уступа. Четыре бесшумно крадущиеся фигуры ползли по каменистому склону стены. Марлин выстрелил вслепую по двум первым силуэтам.

Хьюз достиг прибора, поднял громоздкую коробку на руки и вернулся к Марлину. Они осторожно спустились по карнизу. Огонь Марлина встретил ответный залп, и маленькие облачка пыли взметнулись у их ног от пуль. Остальные нападавшие с хриплыми криками и возбужденными голосами двинулись вперед.

- Теперь вниз по карнизу, - тихо скомандовал Марлин. – Я их задержу. 

Хьюз скрылся из виду, спускаясь по крутым склонам утеса к тропе, по которой они поднялись.

Марлин присел на корточки и перезарядил пистолет. Он поднял его еще раз, и четверо в масках набросились на него. Вокруг его лица вспыхнуло пламя. Он яростно выстрелил, и раздался стон, когда бегущая фигура упала. Он выстрелил еще раз, и еще один из нападавших упал. Двое других отступили. Марлин быстро спустился по карнизу.

Вдруг снизу раздался взрыв. Марлин преодолел последние восемь футов спуска. 

- Хьюз! – позвал он. 

У подножия тропы скорчившись лежал маленький репортер. Над ним склонились два уцелевших члена атакующей команды. Они поднимали «Глаз Аргуса». В сердце Марлина вспыхнула ярость. Снова заговорил пистолет. Застигнутые врасплох, враги поднялись на ноги и побежали вниз по тропе. Марлин забыл о приборе, забыл вообще обо всем, кроме воспоминаний о своем друге, лежащем мертвым у подножия этой полуночной тропы. Он помчался за бегущими фигурами, в сердце его горела жажда кровавого убийства. Невысокие сутулые люди в масках вбежали в лес. Марлин последовал за ними. Он слышал, как они шумят в кустах впереди, видел отблески удаляющихся фигур среди деревьев. Пистолет снова выстрелил.

Внезапно он оказался на небольшой поляне. Впереди двигалась фигура. Набрав скорость, Марлин догнал бегущего как раз в тот момент, когда оба достигли края поляны. Его руки вытянулись, а ноги оказались в воздухе, когда он прижал фигуру в маске к земле.

- Попался! - проворчал он. 

Тело дернулось и замерло, когда Марлин перевернул его в лунном свете. Быстрым движением Марлин сорвал маску с лица, и шляпу с поникшей головы. Лунный свет открывал все подробности.

- Будь я проклят! – выругался Дэн Марлин.

Он увидел не японца, а несомненно женщину. Белую девушку, да еще и блондинку!


Глава II
Важное открытие

Марлин принял решение с характерной быстротой. Он поднял на руки обмякшее тело девушки и направился по тропинке к маленькому потрепанному авто в конце дороги.

Автомобиль все еще стоял там, где они с Хьюзом оставили его несколько часов назад. С тех пор произошло столько всего, но Марлин не позволил себе думать об этом. Необходимо действовать. Он усадил девушку на сиденье, закрыл дверь и снова побежал вверх по склону утеса, к выступу, где все еще лежал «Глаз Аргуса». Прошептав благодарственную молитву, он оттащил камеру к машине, бросил ее девушке на колени и завел мотор. Репортёр вглядывался в темноту, пытаясь разглядеть притаившиеся тени, но нападавшие, очевидно, убежали. Удовлетворенный, он развернулся и поехал по узкой ночной дороге.

- Эй! Убери эту штуку смоих колен! 

Марлин, вырванный из задумчивости, подпрыгнул так резко, что машина едва не врезалась в кусты. Он вернул машину на дорогу и уставился на поднятое кверху забавное лицо блондинки, сидевшей рядом с ним. Ее голубые, почти фиолетовые глаза горели негодованием.

- Что здесь делает эта коробка? Кто ты? Куда это ты собрался со мной?

- Подожди минутку, - протянул Марлин, удивленный тем, что девушка так возмущена ситуацией. - Не так быстро, сестричка — я ведь не профессор Куиз.

- Немедленно останови машину, слышишь? - ее хриплый, вибрирующий голос стал громче.

- Подожди — сначала я хотел поговорить с тобой, если не возражаешь. Серьезность Марлина остановила ее тираду. - Во-первых, мне было бы интересно узнать, что ты делала с бандой головорезов, которые пытались прикончить меня в лесу.

- Какой бандой? – он готов был поклясться, что на ее лице отразилось неподдельное удивление. Она продолжала: - Кто вы?

- Дэн Марлин, специальный корреспондент. Континентальный Новостной Синдикат.

- Что вы делали?

- Пытаюсь выяснить кое-что об этом астрономе-любителе. Докторе Окида. К сожалению, он послал пару своих приятелей, и игра стала грубой. Но послушай, это я задаю вопросы.

Девушка бросила на него долгий, пристальный взгляд. Очевидно, то, что она увидела, удовлетворило ее — когда она села, на ее алых губах появилась легкая улыбка, и руки потянулись к волосам в инстинктивном женском жесте, известном всем мужчинам.

- Меня зовут Лоис Доринг. Моим отцом был Луис Доринг, бывший глава обсерватории Лонг-Маунтин.

- Тогда тебе что-то известно об Окиде? - спросил Марлин.

Девушка снова пристально посмотрела ему в лицо. 

- Думаю, я могу ответить на этот вопрос. Я рискну — должна же я кому-то доверять.

Ее голос снова стал пронзительным. Марлин похлопал ее по плечу. 

- Ну, давай, - сказал он.

- Я знаю кое-что про Окиду. Я жила в обсерватории с отцом, когда Хацуки Окида приехал сюда с востока, чтобы занять эту должность. Канадское правительство разрешило ему поселить здесь своих коллег-ученых, и мой отец должен был остаться и наблюдать за их работой. Это было два месяца назад. Мой отец не доверял Окиде — он странный человек, очень умный, но похож на маленького толстого паука, и в нем есть что-то отталкивающее и вороватое. Папа попросил меня уехать, но я отказалась. Вместо этого он позволил мне изображать его горничную. Окида и его люди пробыли в обсерватории месяц, когда папа исчез. 


Глаза ее увлажнились, и Марлин понимающе кивнул.

- Я знаю, что сделал Окида. Он мгновенно заблокировал здание — отпустил сторожа, который раньше жил на территории, и послал нескольких своих людей установить забор из колючей проволоки, закрывающий склон холма. Дорогу он тоже перекрыл, посетителей не пускал. Сам же он занял внутреннюю комнату и установил свой телескоп, разобрав старые.

Папа сказал мне, что Окида ничего не знает о настоящей астрономии, и, конечно, некоторые азиаты из его команды больше походили на хулиганов, чем на ученых. У папы были и другие идеи насчет того, что Окида делает, запершись в зале с большим телескопом, который он привёз. Отец ничего мне не сказал, но я заметила, что он собирается что-то предпринять в ближайшее время, а потом он исчез.

Я выслушала объяснения Окиды; он сказал, что однажды папа ушел в город и не вернулся. Но в ту же ночь я покинула это место и перелезла через стену. Потому что в глубине души знала, что произошло, и что Окида никогда не отпустит меня, если догадается о моих подозрениях. 

Я вернулась в город. Конечно, папы там не было — никто из обсерватории никогда не спускался вниз, разве что раз в месяц, чтобы купить припасы. Я никому ничего не говорила об этом. Решила, что лучше держать рот на замке, пока не выясню подробности.

- Умная девочка, - Марлин одобрительно кивнул.

- Итак, последние три недели я была предоставлена самой себе. Я ходила в лес каждый день и….

Девушка помолчала, потом резко посмотрела в ночь. Внезапное подозрение охватило Марлина. Возможно она тянула время, а ее история была мистификацией, и поэтому она искала правдоподобное объяснение.

- Что ты делала в лесу? - процедил Марлин. 

Девушка повернула к нему лицо, глаза ее были полны слез. Почти неслышно она ответила: «Я искала папину могилу».

Мартин склонил голову.

- Извини, мне жаль, - сказал он. 

- Я пришла туда сегодня вечером в маске. Я знаю, что Окида посылает людей в масках ночью в лес — они чуть не поймали меня в тот вечер, когда я сбежала. Это одна из тайн, о которой я хочу узнать. Поэтому и решила одеться, как они, на всякий случай. Тогда я смогу проследить за ними сегодня вечером, и, возможно, они приведут меня ... Я услышала выстрелы, и побежала. Потом вы поймали меня — и, кажется, я потеряла сознание.

Марлин долго ехал молча. Затем, мысленно приняв решение, он начал рассказывать свою историю коротко и подробно. Он рассказал девушке о своей работе с «Глазом Аргуса», о цели, которую преследует, и о том, как действует его наниматель. Издатель Фиске поручил ему расследовать дело Окиды. И он обрисовал свои действия в тот вечер. Прежде чем Дэн закончил, замерцали городские огни, и он остановился перед отелем.

- Кстати, - сказал он, - я не знаю, где ты остановилась.

- Здесь, - ответила девушка. - У меня комната на третьем этаже.

- Какое совпадение, - пробормотал Марлин. – У меня тоже!

Похоже, судьба свела нас вместе. Тот же отель, та же миссия. Не знаю почему, но я тебе доверяю. Надеюсь, ты тоже мне доверяешь. Давай работать вместе.

Кивка девушки было достаточно. Марлин наблюдал, как ее светлые локоны качнулись в знак согласия, и невольно подумал, что Лоис очень красива. 


На следующий день, когда они поднялись на вершину холма, Лоис казалась еще красивее. Лес казался светлее от ее присутствия, и впервые Марлин почувствовал затишье в атмосфере угрозы, которая так странно окружала его в этом приключении.

Они остановились на уступе, и Марлин направил "Аргус" на сверкающий купол обсерватории. Лоис протянула ему топографические карты и блокнот с формулами, которые он собрал для получения информации о том, как правильно фокусировать камеру. Потом побледнела.

- Дэн.

- Да, в чем дело?

- Окида сказал – помнится, почти месяц назад, перед моим отъездом, — что-то, чего я тогда не поняла. Он говорил об экранировании комнат.

- Экранировании?

- Да. Наверное, он получил телеграмму из Нью-Йорка и страшно разволновался. Он послал людей купить свинцовые пластины или что-то со свинцом внутри. Он говорил с папой о шпионах, сказал, что ждет, что кто-нибудь заявится и попытается сфотографировать это место. В то время все это приводило меня в замешательство, и я была озадачена, когда его люди соорудили свинцовые экраны вровень с наружными стенами всех комнат. Думаешь, он знал про «Глаз Аргуса»?

- Клянусь Святым Георгием! - воскликнул Марлин. – Это слежка. Я вернулся с китайского фронта месяц назад, по следу Окиды. Он, должно быть, приставил ко мне одного из своих людей, узнал, что у меня есть какой-то аппарат для фотографирования, и догадался, как это делается. Я не могу заглянуть сквозь свинец с помощью «Глаза Аргуса» — атомная реакция пульсаций света, проходя через него, искажает изображения в пятно на негативе. Поэтому он отгородил комнаты. Что мне теперь делать?

- Все равно снимайте, - спокойно посоветовала девушка. - Я помогу вам получить точное представление о том, как выглядит это место.

С помощью карандаша и бумаги она сделала грубый набросок интерьера обсерватории, помеченный номерами комнат и их размеров. Марлин изучил эту самодельную карту, затем сосредоточился.

Камера снова и снова работала с паузами для перезарядки и смены фокуса. Марлин использовал общий фокус и крупный план для каждой указанной комнаты. Это были утомительные три часа работы, но на лицах мужчины и девушки, спускавшихся по тропе, отражались довольные улыбки.

- Ты мне очень помогла, Лоис, - сказал Марлин. - Надеюсь, что смогу извлечь что-нибудь из этих снимков. Те, что я сделал вчера, вероятно, испорчены. В любом случае, сегодня смогу что-то рассказать.

В ту ночь, после многочасовых трудов в импровизированной темной комнате спальни в отеле, все-таки удалось кое-что узнать. Один рулон пленки за другим получался размытым, искаженным, совершенно пустым. Это сделали свинцовые экраны. Но последняя пленка - Марлин, едва дождавшись, пока она полностью высохнет, провел Лоис из ее комнаты по коридору, втолкнул ее в свою комнату и усадил перед проектором. Маленький серебристый экран, который он нес, был прикреплен к стене; свет потускнел, машина зажужжала — и в поле зрения вспыхнула сцена.

Комната в обсерватории; общий вид. Стол, грифельная доска, а рядом с ними какое-то странное устройство, напоминающее пулемет, только со стеклянным дулом.

Марлин остановил пленку, изучил общий контур и продолжил. Новый кадр.

Репортер ахнул. Фигуры на доске; в поле зрения вырисовывались две карты. Под картами имелась надпись, указывающая на конструкцию механизма на полу.

Марлин снова остановил пленку и торжествующе рассмеялся.

- Клянусь всем святым, мы нашли это!

Он исполнил импровизированный индейский танец по комнате и бросился к двери.

- Я звоню шефу во Фриско, - сказал он. – У меня есть величайший сюжет года. А завтра вечером будет еще один, побольше, когда мы схватим доктора Хацуки Окиду!


Глава III
Атака во тьме

- Смотри! - репортер поднес к глазам девушки газетные заголовки. Его глаза сверкали в лучах послеполуденного солнца. - Хорошая работа? - поинтересовался он. 

Гигантские заголовки притягивали взгляд Лоис.

«СЕКРЕТ НОВОЙ ВОЙНЫ

НАЙДЕНО ОРУЖИЕ

Смертельная машина раскрыта.

Принцип лазерного луча[11]

военная опасность будущего»

За заголовком следовала статья, снабженная фотографиями — кадрами из камеры "Аргус", на которых были показаны схемы и диаграммы, объясняющие принципы работы оружия. Статья заканчивалась кратким отчетом о работе Марлина, в котором не упоминалось точное место, где он обнаружил свою находку. В статье также указывалось, что лазерный аппарат находился в руках недружественной иностранной державы, которая планировала использовать ее в будущих нападениях на Соединенные Штаты. Разоблачение планов, однако, уменьшило бы такую опасность, так как теперь тайна стала известна всем. 

- Отличный материал, а? – ликовал Марлин. - Какая удача! Окида экранировал все остальные комнаты, кроме этой, и посмотри, что мы нашли. Бьюсь об заклад, что в тех залах есть еще дюжина подобных штук; Окида использует обсерваторию как базу для производства боевого оружия. Сегодня вечером я спущусь вниз и попрошу власти организовать небольшой рейд. Но сначала мы с тобой устроим праздничный ужин.

- Я горжусь тобой, Дэн, - голос девушки подтверждал сказанное, и сердце Марлина воспарило, заставляя улыбаться ей с мальчишеским счастьем.

- Сходи и попудри носик, милая. Мы собираемся выкрасить этот город цветами праздника.

Рассмеявшись, Лоис вышла из комнаты и, повернувшись в дверях, послала ему воздушный поцелуй — глупый жест, который в данный момент показался Марлину особенно привлекательным. Он сел и закурил сигарету, снова перелистывая газету и перечитывая написанное. В его поведении сквозило торжество, но за ним скрывалось тихое удовлетворение. Дело было не только в заголовке. Марлин годами трудился над совершенствованием «Глаза Аргуса». Он должен был стать инструментом мира — и такая работа способствовала миру. Марлин искренне надеялся, что еще несколько других подобных открытий обеспечат достижение этой благой цели. Как только народы поймут, что их тайные планы не скрыть, будет положен конец хитростям и тайным приготовлениям к войнам.

Пока он размышлял, раздался отрывистый стук в дверь. Марлин открыл ее, взял телеграмму, прочел и опустился в кресло. Ошеломленный, Дэн Марлин читал и перечитывал телеграмму, которую держал в руке. Он не сомневался в ее подлинности – подпись Ральфа Фиске, его работодателя и главы "Континентального Новостного Синдиката", была безошибочной. И все же, что это значит?

«Ваши фотографии обсерватории Окиды спровоцировали международный инцидент. Военное министерство сообщило, что канадское правительство требует немедленных объяснений. Лазерная лучевая машина – собственность канадского правительства, а не Японии. Если вы не можете сразу дать полное объяснение своим действиям, дипломатические отношения серьезно испортятся. Ничего не делайте, пока я не скажу. - Ральф Фиске.»

Лазерный аппарат был канадским оружием. Но тогда что тот делал в обсерватории Окиды? Внезапно Марлина охватило подозрение. Теперь он знал. Окида подозревал, что он вернется. Поэтому ученый украл аппарат у канадского правительства и поместил его так, чтобы Марлин мог увидеть его. Окида, несомненно, знал если не секретный способ создания, то хотя бы свойства «Глаза Аргуса». Он установил канадскую машину в одной из комнат обсерватории и позволил Марлину сфотографировать ее.

Лоис.

Лоис была работником обсерватории. Он поймал ее в лесу, в маске. У нее не было никаких документов, кроме ее собственных слов, ничего, что могло бы подтвердить ее фантастическую историю. И все же он доверял ей, и она его запутала. Почему-то мысль о том, что Лоис шпионка, приводила его в ужас. Это казалось невероятным. Возможно, она поступила честно; он всей душой надеялся, что она сможет все объяснить. С пепельными губами, сжатыми в решительную линию Марлин вышел из комнаты и зашагал по коридору. Он постучал в дверь комнаты девушки.

- Войдите! – пригласил музыкальный голос, и его ровный тон пронзил сердце Марлина. Конечно, она не смогла бы сохранить такое самообладание, если бы действительно предала его. Он вошел.

Лоис стояла в центре комнаты, ее тонкие руки деловито поправляли бретельку бледно-синего вечернего платья. Вопреки его тревогам, Марлин не мог не восхититься свежей, молодой красотой стройной блондинки. Ее фиалковые глаза горели, а когда он вошел, губы изогнулись в соблазнительной сладкой улыбке.

- Как тебе? – спросила она, указывая на изгибы платья и кружась по комнате, словно профессиональная модель. Марлин одобрительно кивнул. Затем заговорил здравый рассудок.

- Лоис, мне нужно с тобой поговорить. – Его голос был мягким, но твердым.

- Ну ... да. Она почувствовала серьезность его тона. - Но не могли бы мы подождать до обеда?

- Прямо сейчас, пожалуйста.

- Что-нибудь случилось? - Марлин мог бы поклясться, что на ее хорошеньком лице отразилось неподдельное беспокойство. Он пересек комнату и встал перед девушкой.

- Меня обманули, - сказал он. - Прочти это.

Молча, с маской растерянности и смятения на лице, Лоис прочитала послание Фиске. Закончив, она посмотрела в мрачные глаза Марлина.

- И что ты думаешь, Дэн? - медленно произнесла она.

- Я пока не знаю, что и думать. Я надеялся, что у тебя найдется что сказать.

На мгновение воцарилась тишина. Марлин выдержал пристальный взгляд девушки, и он не дрогнул. 

- Давай вернемся в твою комнату, - предложила она. – Поговорим там.

- Почему не здесь? - внезапное подозрение наполнило разум Марлина.

- Потому что машина в твоей комнате. Тот, кто знал достаточно, чтобы установить это устройство лазерного типа, где его можно сфотографировать, должен также знать о твоем «Глазе Аргуса». И логично, не так ли, что Окида попытался бы заполучить камеру, если бы мог. Она должна быть под рукой, чтобы оставаться в безопасности.

Поведение девушки убедило Марлина.

- Пошли, - сказал он. 

Он первым прошел по безмолвному коридору, остановился перед дверью и достал ключ. Повернув ручку, вошел в темноту комнаты, Лоис последовала за ним. Его рука нащупала выключатель на стене.

Внезапно темнота наполнилась движением. Сильные руки сомкнулись на горле Марлина, кулак вонзился ему в бок. Репортер рванулся вперед, но хватка на его горле не ослабла. Чернота наполнилась хриплыми вздохами и стонами боли, когда кулаки Марлина яростно били по скрытым фигурам нападавших.

Лоис не закричала, но ахнула, шагнув вперед и закрыв за собой дверь. Теперь Марлин сражался в полной темноте. Он попытался крикнуть девушке, чтобы она включила свет, но цепкие пальцы — жестокие, непоколебимые руки, сжимающие его горло, - зажали ему рот.

И из темноты, задыхаясь, возникли фигуры и обхватили его тело руками. Какое-то мгновение Марлин пытался вырваться из их хватки, но затем что-то вынырнуло из темноты позади него и обрушилось ему на голову. Хватка на горле ослабла. Он погрузился в море ревущей красноты, которая становилось все чернее и чернее, и исчезала в пустоте.


Глава IV
Один

Черное стало серым, серое превратилось в белое, белое обернулось реальностью. Дэн сел, машинально ощупывая ушибленный череп. Он все еще сидел в своем номере, но свет уже горел. Быстро оглядевшись, он понял, что в комнате пусто. Где же Лоис? Он неуверенно поднялся, но тревога придала ему сил. Он открыл дверь и буквально помчался по пустынному коридору в комнату девушки. Но еще до того, как он отчаянно забарабанил в дверь, в глубине души он знал, что девушка ушла. Они забрали ее…

Только ее или что-то еще?

Со страхом, грызущим нутро, он поспешил обратно в свою комнату и пошарил в шкафу в поисках «Глаза Аргуса».

Камера исчезла!

И Лоис исчезла. Она предупредила его, что Окида знает о машине и охотится за ней. Она предупредила его — и все же привела в комнату, где ждали нападавшие. Теперь его удерживал не страх, а отчаяние. Он попросил у Лоис объяснений, но она ничего не объяснила. Вместо этого она предупредила его о камере. Кто рассказал ему об осведомлённости Окиды о существовании камеры? Лоис.

Кто привел его обратно в комнату, обратно в ловушку? Лоис.

Она не кричала и не звала на помощь. Она подождала, пока бандиты одолеют его, показала им, где машина, и ушла с ними. Все это было уловкой—захват в лесу был подстроен, лазерная установка, вечерняя ловушка; это была работа Лоис, приспешницы доктора Окиды.

И он доверял этой девушке! Гнев и негодование вспыхнули в сердце Марлина, смешавшись с другим, более глубоким чувством, которое он не мог определить. Она казалась такой честной, такой смелой! Воспоминание о ее лице в лунном свете, ее голосе, ее стройной фигуре в вечернем платье, ее глазах, ее волосах, ее молодом смехе — нет, это было неправильно.  

И все же факты налицо. Марлин быстро соображал. «Глаз Аргуса» был теперь на пути к Окиде. Марлин был беспомощен – и бессилен действовать после скандала, разразившегося из-за инцидента в Канаде. Он понял, что избежал смерти только потому, что шум мог разбудить людей в отеле, а обнаружение его тела вызвало бы подозрения. И все же он не был в безопасности.

Окида не успокоится, пока он не умрет.

- Ты в гуще событий, Дэн, - прошептал он себе под нос. – Причем один. 

Внезапный шорох за дверью заставил его обернуться с новым опасением. Марлин быстро полез в ящик стола за револьвером. Снаружи раздался стук. Марлин направил дуло на уровень дверной ручки. 

- Входите, - пригласил он. 

Дверь открылась, и вошел высокий пожилой мужчина массивного телосложения и с квадратной челюстью.

- Мистер Фиске! - воскликнул Марлин. – Какого черта!?

Тот мрачно улыбнулся.

- Я так понимаю, это приглашение войти? - сказал он.

Марлин молча кивнул, слишком смущенный, чтобы говорить. Ральф Фиске, его работодатель и глава Континентального Новостного Синдиката, был последним человеком в мире, которого репортер ожидал увидеть. И когда Фиске сел, Марлин посмотрел на мрачную, застывшую улыбку на лице старика и ощутил дурное предчувствие. Присутствие газетного магната означало только одно – Марлина уволят. Не исключено, что против него будут выдвинуты серьезные обвинения, что правительство привлечет его к ответственности за несанкционированную шпионскую работу. И все же две недели назад Марлин видел Фиске в его нью-йоркском офисе. Он раскрыл свой план использования камеры "Глаз Аргуса", и Фиске с энтузиазмом разрешил ему заняться обсерваторией Окиды.

Ральф Фиске был крестоносцем пацифизма. В течение многих лет его газеты неустанно боролись против военных агитаторов и создания нового, более смертоносного оружия. Фиске поддержал Марлина с его камерой, только чтобы ускорить процесс разоружения. Репортер знал, что сейчас чувствует его работодатель, и с горечью наблюдал за мрачной улыбкой Фиске.

Седовласый заговорил:

- Ты в скверном положении, сынок. Я приехал в Канаду, как только разразилась эта неприятная история. Я хотел услышать версию событий лично от тебя.

Что-то в поведении своего работодателя побудило Марлина говорить откровенно. Он торопливо, не упуская ничего, описал все, что произошло с момента его прибытия. Он рассказал о смерти Хьюза, о встрече с Лоис, о фотографиях, сделанных на следующий вечер, и о сегодняшнем внезапном предательстве. По мере того как развивался рассказ, улыбка Фиске становилась все мрачнее. Марлин закончил свою историю и выжидающе откинулся на спинку стула.

- Я знал, что ты играешь в эту игру, сынок, - сказал Фиске. – Мне пришлось отправить тебе довольно резкое сообщение, чтобы скрыть ... правительство ожидало действий. Но я верю в тебя, Дэн, всегда верил. И поэтому я тебя уволю.

- Уволите меня?

- Именно.

Лицо Марлина вытянулось. Конечно, этого следовало ожидать. И все же Ральф Фиске казался таким серьезным, таким искренним…

- Но у меня есть для тебя другая работа.

Марлин встал. 

- Как глава Синдиката, я официально обязан отказаться от твоих услуг. Однако, если ты хочешь работать со мной лично, я предлагаю тебе двести долларов вознаграждения, и предоставляю свободу, чтобы сделать все возможное для поимки Окиды.

Марлин быстрым шагом пересек комнату. Мужчины пожали друг другу руки, и на их лицах мелькнули понимающие улыбки.

- А теперь за работу! - рявкнул Фиске. – У меня для тебя новости. Некая восточная держава — нет нужды называть ее — получила полные планы укреплений на западном побережье, всех верфей и авиабаз. Военное министерство прислало мне информацию в связи с твоими фотографиями.

- Окида! – воскликнул Дэн. - Но как? У него там нет шпионов.

- Ты узнаешь как, - ответил Фиске. - Его обсерватория имеет к этому какое-то отношение. Ты должен взять свою камеру и все выяснить, быстро.

Внезапно лицо Фиске посерело.

- Разрази меня гром, парень, я и забыл! Они украли «Глаз Аргуса» – как ты можешь работать без него?

Марлин улыбнулся. 

- Я соберу другой. Это займет два дня.

- Значит, ты можешь это сделать? – Старик, казалось, успокоился и снова побледнел. - Но что, если Окида раскроет секрет твоей камеры—той, которую он украл? Тогда он может использовать ее как новое оружие. - Голос Фиске обрел свинцовую тяжесть. - Он мог бы построить их тысячу, раздать агентам, и тогда вся страна оказалась бы в его власти в том, что касается военных секретов.

Дэн Марлин рассмеялся.

- Он может догадаться о принципах действия «Глаза Аргуса», - сказал он. - И даже управлять тем, который украл — но никогда не сможет собрать другой или узнать секрет его конструкции. 

- Что ты имеешь в виду?

- Когда я собирал прототип, то следовал тому же принципу, что и рекуператор пушки США калибра 3.3 дюйма[12]. То есть, машинное оборудование составлено из переплетения пружин и сетки передатчиков. Вся конструкция развалится на тысячу маленьких кусочков, если ее вскроет посторонний. Поэтому невозможно понять идентичность частей и метод их функционирования.

Фиске облегченно вздохнул.

- Ладно, сынок. А теперь за работу. Два-три дня сейчас могут многое значить. Окида изучает секреты - важные секреты - и, если его не выследить, он добудет бесценную информацию для своего правительства. Я думаю, он скоро сбежит, и ты должен этому помешать. Как только азиат получит все свои данные, мы окажемся полностью во власти возможных захватчиков, и это всегда будет потенциальной угрозой для нашей страны. Возможно это звучит мелодраматично, но я считаю, что большая часть нашей национальной безопасности теперь находится исключительно в твоих руках. Возвращайся к лаборатории Окиды сразу.

Фиске коротко кивнул, повернулся и вышел из комнаты. Дэн молча смотрел на закрывающуюся дверь.

Он долго сидел неподвижно, но мысли его были заняты завтрашним днем. Он должен найти слесаря, снять на два дня мастерскую и посвятить все свое время интенсивной работе над новым «Глазом Аргуса». К счастью, у него хватило предусмотрительности вырезать и подготовить сложную серию линз для новой камеры и взять с собой запасную кинокамеру с деталями, которые легко можно было использовать в аппарате собственного изобретения. Но впереди ждала тяжелая работа и необходимость соблюдать тайну. Люди Окиды могли наблюдать за ним в этот самый момент. То, что Фиске говорил об украденных правительственных планах, сбивало с толку. Говорила ли Лоис правду, когда намекала, что Окида больше интересуется шпионажем, чем оружием? Но как ученый мог получить информацию об укреплениях и верфях в двух тысячах миль отсюда? В чем секрет этого азиата? Марлин рухнул в кресло, голова его шла кругом от напряжения последних нескольких часов. А теперь спать…

Внезапно раздался стук в дверь. Тихий стук, слышный только его натренированным ушам. Марлин достал револьвер и молча пересек комнату. Он открыл дверь.

Тело Ральфа Фиске упало на порог, его лицо превратилось в пурпурную маску агонии. Вокруг сжатого горла был затянут удушающий узел. Марлин опустился на колени и потянул за тонкую веревку, которая душила издателя. Болтающийся конец прикрепил к груди Фиске крошечную карточку. Репортер поднес карточку к свету. На его белой поверхности жирными алыми мазками кисти – такими мог бы пользоваться азиатский монах – было написано одно предложение.

“ДЕРЖИСЬ ПОДАЛЬШЕ”

Они подслушали за дверью разговор Фиске и убили его в качестве предупреждения. Дэн Марлин горько усмехнулся при этой мысли, но улыбка пропала при взгляде на измученное лицо Фиске. 

- Вы еще будете сражаться за мир, сэр, - пообещал он.


Глава V
Секрет доктора Окиды

Марлин так и не осознал, как прошли следующие дни. Они неясно вырисовывались в его памяти. Он сразу же покинул отель, захватив с собой только свои планы и оборудование для сборки нового «Глаза Аргуса». Дэн не мог позволить себе рисковать из-за возможного скандала, связанного с обнаружением тела его работодателя, не мог тратить время на полицейское расследование. Он не мог надеяться убедить власти в том, что за убийством стоит Окида, и даже если они пойдут в обсерваторию, осторожный ученый сбежит. И это свело бы на нет весь план Марлина.

Итак, репортер направился в деревню Беллтаун, снял на три дня мастерскую слесаря и немедленно погрузился в бурную деятельность. Позже он часто вспоминал долгие часы работы за железными столами, прерываемые паузами для еды и отдыха. Но после второго дня все это превратилось в кошмар, полный спешки, беспокойства и упрямой решимости, которая пробивалась сквозь усталость, сковывавшую его мозг. Объективы были отрегулированы, оборудование подогнано под технические требования озадаченным хозяином магазина оптики, чье любопытство по поводу камеры можно было определить лишь по неоднократному предложению оплаты его услуг. 

На утро третьего дня новый «Глаз Аргуса» был готов. Марлин поспешно соорудил импровизированную темную комнату в глубине помещения и опустил экран для кинопроектора. После этого он проспал до полудня. Но еще до того, как послеполуденное солнце прошло половину пути по западному небу, Дэн уже сидел за рулем потрепанного авто и снова ехал по извилистой тропе, ведущей к Лонг-Маунтин. Его лицо было отмечено следами бессонных ночей и лихорадочных дней, но в сердце появилась новая надежда. На этот раз Окида его не ждал. Комнаты больше не могли быть экранированы. Если это так, то правда станет известна — правда, за которую умерли Хьюз и Фиске; правда, которая реабилитирует Марлина.

Ведя машину, репортер не мог одолеть приступ дурного предчувствия. Как только его миссия будет выполнена, Лоис пострадает вместе со всеми. Каким-то образом, несмотря на предательство девушки, Марлин ненавидел мысль о ее горькой расплате и знал, что разгневанные власти могут быть суровыми. В конце концов, девушка была искренна; она выполняла свой долг, не думая о личной выгоде. Сам Окида, несомненно, был фанатиком и представлял себе, какую власть и престиж приобретут его изобретения. Но Лоис ... 

В голове у Марлина всплыло видение ее смеющихся глаз, безмятежных и прекрасных. Он решительно отбросил эту мысль. В этой игре была более важная ставка – безопасность страны. И дух крестового похода в душе репортера вспыхнул решимостью. Он развернул машину, остановил ее за кустами на обочине дороги и, взяв на руки «Глаз Аргуса», зашагал по тропинке. В лесу было темно и тихо; даже днем он погружался в вечные сумерки. Марлин прислушался, не раздадутся ли шаги, но все было тихо и пустынно.

Когда Марлин добрался до уступа, он тоже был пуст. Мягкая дымка, предварявшая сумерки, окутывала купол обсерватории в отдалении.

Репортер быстро настроил свои дальномеры. Он снова использовал записанные координаты, когда тщательно навел линзу на стену обсерватории. На этот раз все произошло быстро, предварительные приготовления были просты.

Но затем Марлин действовал осторожно. Он скармливал аппарату пленку за пленкой, в деталях фотографируя каждую внешнюю комнату. Настроив фокус, он перешел к следующей секции внутренних комнат, и третий фокус дал его линзе доступ к последнему помещению.

Наконец он убедился, что осмотрел каждый дюйм обсерватории с этой стороны. Взглянув вверх, он вздрогнул от наступающей темноты; глубокие сумерки уже переходили в ночь. Он снова упаковал прибор и направился к машине. Оказавшись внутри, он отбросил всякую осторожность и, включив фары, помчался назад по дороге.

Еще два часа и все закончится. Если эти пленки проявятся — если Окида оставил свои комнаты не защищёнными, особенно внутреннюю комнату, - Марлин получит достаточно доказательств, чтобы санкционировать обыск в обсерватории. От этой мысли по его венам побежали мурашки. С новым приливом сил он вошел в магазин и направился в темную комнату. Целый час он работал в лихорадочной спешке, еще час мерил шагами пол, пока пленки сохли. А потом зарядил проектор снимками, экран опустился, и Дэн Марлин, с замирающим сердцем, увидел результат своих поисков.

С первого же мгновения он понял, что одержал победу. Тусклый, в некоторых случаях затемненный плохим освещением и часто не в фокусе; тем не менее камера не лгала.  

На первом снимке он снова увидел комнату, в которой находился лазерный аппарат; теперь она была пуста и разобрана. На втором снимке была такая же камера, тоже разобранная. Марлин сначала удивился, потом испугался. Обсерваторию бросили? Окида сбежал? Страх пронзил его мозг. Машин больше не было — если это так, значит, в обсерватории не было нового боевого оружия. Какова же тогда его истинная цель? На третьем снимке он увидел внешнюю комнату, последнюю из трех.

Несколько маленьких фигурок сидели вокруг стола. Белые халаты выдавали в них лаборантов; раскосые глаза и восточные черты лица выдавали их родство с Окидой. Они изучали карты и схемы, но самого доктора не было видно. И Лоис тоже. Марлин почувствовал укол разочарования. До этого момента он не осознавал, что подсознательно надеялся еще раз увидеть девушку, которая предала его. Тем не менее, с растущим волнением он спроецировал следующий снимок. Это была катушка, открывающая внутреннюю комнату, и когда она вспыхнула, то ахнул от возбуждения. Огромная куполообразная комната — и прямо поперек одной из стен громоздилась чудовищная путаница сверкающих спиралей, сгрудившихся вокруг телескопа, напоминавшего миниатюрную пушку. Его гигантская морда была поднята вверх через купол обсерватории, и большие зеркальные панели мерцали сбоку от отверстия в небо. Никогда еще Марлин не видел такого колоссального инструмента и не мог догадаться о назначении многочисленных приспособлений.

Он поблагодарил Создателя за то, что догадался принять меры предосторожности, сфотографировав эту внутреннюю комнату, так как в этот момент он переместился на более близкий крупный план, который теперь ярко выделял центр комнаты. А вот и доктор Окида - безошибочно. Приземистый, широкогрудый азиат с бритой головой склонился над одной из катушек, прикрепленных к телескопу. И в его руках был "Глаз Аргуса" Марлина!

Репортер ахнул. Украденная камера, казалось, была каким-то образом изменена; наружная крышка снята, и она стояла на треноге с объективами, очевидно, направленными в конец длинного сверкающего кольца. И тут Марлин понял.

Окида подсоединил «Глаз Аргуса» к телескопу!

Почему? Как? Тысячи вопросов проносились в его голове, пока он следил за движениями азиата, который снял камеру и осторожно положил ее на столик. Марлин наблюдал, как Окида снова пересек комнату, излучая выражение триумфа, которое безошибочно читалось на его жирном лице.

Внезапно Окида опустился на колени, и Марлин всё понял. Азиат склонился перед маленьким бронзовым идолом, сидевшим на корточках в нише у стены. Перед уродливой фигурой божества в жаровне кружился фимиам, а губы Окиды, казалось, шевелились в молитве. Он потянулся в угол и вытащил оттуда несколько больших палок, которые положил вертикально в жаровню перед статуей. Затем, пока Марлин следил за каждым его движением, ученый вытащил несколько больших полотен – длинные прямоугольные полосы шелка, покрытые чем-то похожим на восточные иероглифы. Он поднял их на мгновение перед божеством, его губы продолжали шевелиться в молитве. Он осторожно обернул их вокруг палочек и поднес к огню из жаровни. Ткань медленно загорелась.

Марлин догадался. Окида возносил благодарственные молитвы своему богу. Но за что? Если бы он только знал!

Когда пленка погасла, Марлин поднялся с довольной улыбкой. Он мог узнать!

Дэн прокрутил пленку назад, к тому моменту, когда Окида поднял две полоски шелка перед алтарем. Потом он остановил пленку и подошел к экрану с увеличительным стеклом. С карандашом в руке Марлин записал буквы, отчетливо видимые на шелке. Десять минут спустя он перевел молитвы. То, что они ему рассказали, заставило его задрожать от волнения при мысли о важности своего открытия. Ибо Окида возблагодарил богов с триумфом. Его телескоп оказался успешным – телескоп дальнего действия с искривленным светом, который позволил ему шпионить за секретами фортификации Соединенных Штатов за тысячи миль отсюда.

Телескоп преломленного света! Конечно, вот как можно было это объяснить. Именно так Окида добывал информацию. Он усовершенствовал использование специальных преломляющих устройств при создании телескопа дальнего действия; естественно, он поместил его в обсерваторию и работал оттуда. Нет необходимости посылать шпионов, когда прибор может так работать! Марлин изумился. Так вот что было тайной Окиды. Он страстно желал того момента, когда сможет исследовать природу чудесного инструмента, сравнить его принципы с принципами, управляющими его собственным «Глазом Аргуса».



Его «Глаз Аргуса»! Наскоро Марлин размотал пленку до места, фиксирующего вторую молитву. На свитке виднелись цифры, которые он снова записал и перевел, благодаря свою счастливую звезду за лингвистические познания, приобретенные за два года на Восточном фронте в Шанхае.

Да, молитвенные покрывала открывали их послание; на этот раз смутно и в таком плохом фокусе, что несколько фраз были затемнены. Но этого было достаточно, чтобы показать, что Окида отдал дань уважения Высшим силам, потому что он установил украденную камеру в свой телескоп.

Теперь, с помощью кинофильмов, фотографирующих телескопические сцены за тысячи миль, у него был прибор для наведения орудийного огня и, следовательно, непобедимое боевое оружие.

И Окида возблагодарил богов за то, что сегодня вечером он снова отправится на Восток, представит свои сведения правительству и предложит использовать эти знания в будущих атаках. Марлин собрал всё по кусочкам, перескакивая через цветистое красноречие языка и цепляясь только за жесткие, фактические фразы, которые взрывались как бомбы перед его глазами, когда он думал об их значении. Он должен действовать немедленно!

Но нужно было посмотреть еще одну пленку. Марлин задумался, не просмотреть ли все полностью. Конечно, информация, которой он уже располагал, была достаточно важна, чтобы вызвать немедленное беспокойство — но все же, возможно, есть дополнительные сведения, которые можно использовать. Катушка, насколько он помнил, показывала нижнее помещение под полом обсерватории – то самое, о котором говорила Лоис. Это был склад?

Марлин поспешно вставил катушку, спроецировал, посмотрел. Темные стены подземелья. Каменная скамья, каменный пол, мрак, нарушаемый светом факелов. Свет факела в руках человека. На страже стоял японец.

Страж отступил в сторону, и Марлин увидел испуганное лицо Лоис. Девушка была прикована к стене, ее руки были жестоко сжаты железными наручниками. Струящиеся волосы ниспадали на плечи. На ее изорванном платье виднелись пятна от слез.

Сквозь стиснутые зубы Марлина вырвалось проклятие. Лоис — они мучили ее! Тогда она сказала правду, не предала его. Когда на него напали в комнате гостиницы, девушку похитили, и теперь пытались заставить рассказать все, что она знала о его планах.

Волна слепой ярости поднялась в сердце Дэна Марлина. Исчезло желание донести свои фильмы до властей; исчез его план ждать до полуночи и возглавить рейд с правительственными чиновниками, если тех убедят его снимки. Лоис была в опасности - прямой опасности. Он должен действовать сам, сейчас же. Если они терзали ее, убивали…

Сунув револьвер в карман, Марлин выскочил из комнаты, запрыгнул в машину и с бешеной скоростью вывернул ее на дорогу.


Глава VI
Смерть в подземелье

Горящие желтые глаза смотрели вниз с вершины холма, на котором притаилась обсерватория. Дэн Марлин ощутил на себе этот ужасный безжизненный взгляд, когда его пальцы лихорадочно принялись резать проволоку. Прочная изгородь в кустах у подножия холма, на котором находилась обсерватория, наконец открыла брешь, и он проскользнул в щель между оборванными концами проволоки.

Дэн двинулся по длинной, окаймленной кустарником дорожке, которая вела к двери, прислушиваясь к малейшему шороху; ни намека на движение в кустах вокруг него, и света факела впереди. Вместо этого он двигался в полной тишине — тишине запустения, гнетущей невысказанной угрозой.

У Марлина не было никакого плана, когда он начинал это предприятие, ничего, кроме всепоглощающего гнева и ужасного страха за безопасность девушки, которую он невольно осудил. Но теперь, когда Дэн крался по темным тропинкам, его разум начал быстро работать. Как он мог войти в обсерваторию незамеченным? Здесь память сослужила ему хорошую службу. Камеры "Аргуса" показали строение обсерватории, а описание Лоис дало довольно точное представление о комнатах и коридорах и их взаимосвязи.

Он вспомнил, что на снимках, снятых сегодня днем, было два пустых помещения. В этих комнатах наверняка есть окна. Его глаза обшаривали стену слева от входа. В конце появился темный квадрат стекла. Должно быть, это одна из комнат.

Он по-кошачьи бесшумно опустился на пол темной комнаты. Карманный фонарик быстро пронзил темноту, обнаружив лишь признаки полного запустения, характерные для этого места на пленках "Аргуса". Яркий свет осветил дверь.

Марлин знал, что она ведет в коридор, а коридор – к Лоис.

Без колебаний репортёр двинулся вперед. В более здравом уме он бы остановился, обыскал даже эту, казалось бы, пустую комнату в поисках улик — но гнев Марлина не терпел ни здравого смысла, ни промедления. Он открыл дверь, сжимая свободной рукой револьвер в кармане, и вышел в длинный коридор, тускло освещенный несколькими слабыми лампами на боковых стенах.

Осторожно пробираясь по коридору, Дэн миновал еще одну дверь, которая, как подсказала ему память, вела во вторую пустую комнату на снимках. И тогда он подошел к третьей двери, и увидел полоску света, вырывающуюся из-под нее. Это была внешняя штаб-квартира. И пока он смотрел на нее, дверь открылась. Марлин прислонился спиной к стене, прячась в тени, когда вперед вышла фигура — силуэт, от которого мурашки пробежали по спине. Это был гигантский монгол. Огромный полуголый детина ухмылялся так, что Марлина затошнило, а в руке здоровяк держал странный светящийся предмет.

Инстинктивно Марлин понял, куда направляется этот человек, и, едва дождавшись, когда дверь за спиной монгола закроется, стал красться следом.

Желтый гигант зашагал по коридору, и Марлин услышал, как что-то лязгнуло рядом. И в странном свете, исходившем от предмета, который тот нес, стали видны серебряные очертания связки ключей, висевшей у него на поясе, и больше не было никаких сомнений в том, куда направляется этот человек.

Марлин прошептал молитву надежды.

Все, что ему теперь нужно было сделать, это последовать за великаном, подождать, пока он откроет дверь в подземелье, а затем застрелить его. Все было просто. Репортер повернулся в конце коридора, монгол пошел впереди и начал спускаться по лестнице. Марлин подошел к нему вплотную, готовый действовать. И…

Что-то холодное впилось в шею Марлина, прямо в позвоночник. 

- Сэр, будьте добры, поднимите руки.

Марлин вытянул руки вверх. Он попытался повернуть голову, но нажим холодной стали усилился, когда голос быстро продолжил:

- Игра окончена. 

Один из японцев последовал за ним из комнаты, преследуя его, как он сам преследовал монгола. А теперь дуло пистолета уперлось ему в спину. Желтая рука нащупала в кармане пальто Марлина револьвер. Дэн стоял рядом с невидимой фигурой, подняв руки. Рука схватила оружие и подняла его.

Внезапно репортер отступил. Его левая нога рванулась назад, зацепив невидимого врага за колено и на мгновение лишив его равновесия — ровно настолько, чтобы Марлин успел развернуться и ударить правой. Удар пришелся пока пистолет в руке азиата двигался к цели. Марлин схватился за него со скоростью, рожденной отчаянием. Он перехватил его за руку, и егоправый кулак врезался в лицо изумленного японца. Человек беззвучно упал, когда Марлин прыгнул вперед и поймал падающее оружие, чтобы стук не встревожил тех, кто шел по коридору.

Не останавливаясь, репортер помчался вниз по черной лестнице, держа перед собой фонарик. Но мгновение спустя он уже не нуждался в свете. Из темноты впереди раздался женский крик, и голос показался ему ужасно знакомым.

Лоис!

Мчась сквозь паучью черноту, пробегая мимо холодных, мокрых камней, с которых капала подземная влага, слепо ударяясь о ледяную гладь темных, влажных стен, Марлин бежал по туннелю, который вел в освещенную факелами комнату впереди. Голос девушки снова зазвучал с нотой крайнего ужаса, и следом раздался низкий звериный смех.

Затем Марлин остановился, застыв от картины, мельком увиденной сквозь прутья решетки. Там, у стены камеры, скорчилась Лоис. А над ней, нагло ухмыляясь, возвышался великан-монгол. Марлин разглядел, какую светящуюся штуку тот держит в руке.

Это было странное, угрожающего вида оружие, мерцающее словно от радиации. Снабженное тупым раструбом, рукояткой и толстым прикладом, оно представляло собой эффективное и таинственное орудие пытки, разновидность ядерного оружия. Пока он смотрел, огромные обнаженные желтые руки поднимались, прижимая ужасного вида орудие все ближе и ближе к белому горлу пленницы. Какую жуткую пытку способно причинить беспомощной девушке это приспособление, бывшее очевидно, очередным ужасным изобретением Окиды? Вызовет ли оно глубокие ожоги, возможно, даже приведет к медленной, мучительной смерти от рака?

На грубом лице монгола появилась садистская гримаса. Огромная лапа потянулась, чтобы сорвать платье; револьвер взметнулся с ненавистью, и мир покраснел, пока Марлин отправлял пулю за пулей в желтое тело монгольского мастера пыток.

Фигура опрокинулась и упала; Марлин ворвался в открытую дверь, сорвал с пояса ключи, открыл железные кандалы и с ликованием обнял рыдающую девушку. Ее истерика утихла, и внезапно их руки и губы слились, и на долгое мгновение Марлин забыл про все остальное. Лоис выдохнула, и репортер резко вернулся к реальности.

- Они забрали меня, Дэн, - прошептала она. - Окида все раскрыл. Он запер меня здесь и послал этого монстра мучить меня. Он думал, что я знаю секрет «Глаза Аргуса», и сказал, что меня будут пытать, пока я не заговорю. Он являлся дважды, и сегодня вечером, час назад, Окида пришел и сказал, что ему не нужны мои сведения, поэтому он пришлет монгола, чтобы убить меня, когда тот захочет. И он собирался это сделать, когда ты…

- Я знаю. - Марлин успокаивал ее, как мужчины успокаивали испуганных женщин с незапамятных времен. Он мягко рассказал о событиях, произошедших с тех пор, как его ударили в гостиничном номере. Когда репортёр заговорил о фотографиях, сделанных в тот день, глаза Лоис расширились, и выражение тревоги затуманило их безупречную голубизну.

- О, Дэн, - выдохнула она. - Значит, это правда, я знала! Окида не лгал, когда говорил, что ему не нужна информация о «Глазе Аргуса». Он раскрыл секрет твоей камеры. Это значит, что он может сбежать отсюда сегодня же вечером с планами, которыми завладел, секретом своего телескопа и твоим собственным изобретением. Как только он уйдет, мы его не достанем, и он сможет осуществить свой план. Он намерен передать свои изобретения и информацию японскому правительству и втянуть его в войну. Можно только догадываться, как он использует камеры, как только соберет их…

Марлин успокоил девушку, ободряюще улыбаясь, хотя и без энтузиазма. Он слишком хорошо понимал, что Лоис описала точную картину грядущего. Но отвечал с отчаянной легкостью:

- Окида никогда не сможет построить больше «Глаз Аргуса», даже если он знает, как ими управлять. Камера построена по тому же принципу, что и рекуператор пушки США калибра 3.3 — я уже говорил тебе об этом. Если он вскроет ее, чтобы осмотреть механизм, она развалится на тысячи частей.

— Но его телескоп ... я слышала их разговоры. Сегодня он все упаковывает и прячет. Я знаю, что он собирается немедленно бежать из страны. И если ему сойдет с рук то, что он знает, мы пропали. Разве ты не понимаешь?

Марлин понимал это слишком хорошо. Но он улыбнулся, поцеловал девушку и поднял на ноги, мысленно молясь о том, чтобы ее безупречная красота не была испорчена смертоносным жаром ядерного пистолета. Часть задания выполнена успешно. Но теперь перед ним лежал мрачный путь долга — сквозь подземную тьму враждебной цитадели. Где-то над там наверху толстый, хитрый маленький ученый-азиат сматывал сотканную им паутину, паутину разрушения, которая в следующий раз могла захватить всех. Улыбка исчезла с лица репортера, и он посмотрел в глаза девушке.

- Ты пойдешь за мной? - спросил он. Она медленно кивнула.

- Да, Дэн.

Через темный подвал, снова вверх по лестнице, мимо скорчившегося тела японца — Дэн Марлин остановился в коридоре возле освещенной двери.

- Внутренняя комната Окиды, - прошептал он. – Где она?

- По коридору и через серию нескольких дверей. Она находится в центре здания, и снаружи звуконепроницаема.

- Именно это я и хотел узнать, - ответил он. Его лицо стало напряженным и мрачным. - Подожди меня здесь. Я должен это сделать. Должен, понимаешь?

- Я понимаю, Дэн.

Лоис не дрогнула, увидев, как репортер поднял револьвер и медленно направился к освещенной двери. Не дрогнула, когда он медленно вошел, захлопнув за собой дверь.

На мгновение послышались удивленные голоса, затем раздались два выстрела, один за другим. Марлин вышел из комнаты с револьвером в кармане. Его лицо все еще было мрачным, но Лоис бросила на него понимающий и сочувственный взгляд. Он должен был это сделать. Теперь ничто не могло помешать миру, слишком многое было поставлено на карту.

- Сможешь провести меня к кабинету Окиды? - спросил Марлин.

- Да.

Они снова двинулись по коридору и прошли через боковую дверь. Карманный фонарь пробил путь света через темную комнату, очевидно библиотеку. Еще одна дверь, еще одна комната — жилые помещения. Третья дверь, третья комната; длинные пустые столы, говорящие о прошлом пребывании здесь людей. В конце этой комнаты Лоис остановилась.

- Следующая дверь, - прошептала она.

Пальцы Марлина сжали ручку. Оказалось, что и эта дверь не заперта.

- Сейчас, - выдохнул он. - Возможно, нам удастся застать его врасплох. Он, наверное, заканчивает установку оборудования. Ты уверена, что в обсерватории были только три японца и монгол?

- Это все, что я знаю, - ответила девушка.

Марлин молча обнял ее.

- На всякий случай, - пробормотал он. Потом повернулся. Его рука слегка приоткрыла дверь. Он заглянул внутрь. Длинная освещенная комната казалась чудовищной в своей наготе. Исчезла сверкающая сложность телескопической аппаратуры, которую Марлин видел на дневных снимках. Черный люк в крыше был снова закрыт, и свет отражался от высоких белых стен. Столы были освобождены от графиков и инструментов. В дальнем конце помещения было несколько больших ящиков; Марлин предположил, что в них хранились части машины, готовые к перевозке. В центре большой пустой комнаты, чуть в стороне, стоял маленький столик. В остальном пространство пустовало. 

А Окида – где же он? Фигуры ученого нигде не было видно. Возможно, у него есть еще одно убежище. Во всяком случае, здесь находились секреты, которые искал Марлин. Он толкнул дверь, вошел, Лоис последовала за ним. И дверь захлопнулась. Из-за нее вышла приземистая, зловеще знакомая фигура.


Глава VII
Хозяин мира

- Будьте добры, поднимите руки, - прошипел доктор Окида. 

Желтолицый толстяк, держа на уровне пояса маузер, жестом указал Марлину на середину комнаты и улыбнулся, но в его гримасе читалось не больше веселья, чем в ухмылке черепа.

- Значит, Мухаммед явился к горе? – промурлыкал он. 

Его голос был свистящим, но ледяным. Марлин посмотрел в холодные темные глаза, сверкающие на безволосом лице ученого. Окида, с его пухлым брюшком, бритым черепом и лицом в форме луны, был похож на Будду – современного Будду, держащего в руках весьма эффективное современное оружие смерти. Марлин посмотрел на Окиду с оттенком уважения, и азиат прочел его взгляд, сардонически усмехнувшись.

- Вы мистер Марлин, не так ли? Тот умный молодой человек, что изобрел этот аппарат? – его глаза на мгновение сверкнули, указывая на «Глаз Аргуса», который теперь лежал на столе в углу комнаты.

Дэн Марлин кивнул, пытаясь выиграть время. Но дуло маузера не дрогнуло. Окида продолжал:

- Весьма похвальное изобретение. Мне потребовалось три дня, чтобы разобраться в хитросплетениях его конструкции. К счастью, знание формул Эйнштейна позволило определить механическую последовательность шагов, которыми вы руководствовались при построении устройства, чтобы обойти принятые теории движения света. После таких рассуждений действие вашего «Глаза Аргуса» стало просто понять. Я осмелился ... э-э ... усовершенствовать вашу игрушку, прикрепив ее к своему телескопу. Но, полагаю, вы уже знаете его назначение?

- Да, - пробормотал Марлин.

- Ну, тогда мы в некотором роде ученые-коллеги, не так ли? Давайте насладимся этим сходством на несколько мгновений, ибо я боюсь, что мы скоро должны ... э-э ... расстаться.

При последних словах маузер дернулся, и жирная лысая голова закачалась от смеха.

- Мы как паук и муха, не так ли, мистер Марлин? – снова раздался смех. 

Марлин возразил: 

- Да, но очень образованная муха, доктор Окида. Видите ли, я знаю о назначении вашей машины — знаю, как мой «Глаз Аргуса» позволит вам точно направлять огонь с любого расстояния.

- Да, и мгновенно, – глаза Окида расширились от фанатизма. 

- Вместе мы невольно создали величайшее в мире универсальное оружие. Мало того, что все бомбардировки будут мгновенными и точными, но машина абсолютно безупречна в качестве средства шпионажа. С этим устройством моя страна станет совершенно непобедима. Видите, да?

Пухлые пальцы Окиды сильнее сжали рукоятку маузера. Он отступил к столу, и его свободная рука опустилась на камеру.

Рука Марлина обвила талию Лоис в инстинктивном защитном жесте. Он чувствовал, что девушка дрожит, но в ее глазах, глядящих на него, не было страха.

Окида, казалось, впервые заметил присутствие девушки в комнате.

- Боюсь, мы утомили юную леди нашей научной дискуссией, - промурлыкал он. - Хотя когда-то юная леди, казалось, очень интересовалась наукой – даже слишком.

Взгляд Окиды насмехался над девушкой.

- Ты была отличной приманкой, моя дорогая. Я уверен, что благородный мистер Марлин никогда бы не ввалился сюда один, если бы не заметил твоего положения. Хорошо, что я дождался, не убив тебя.

Марлин вздрогнул. Его глаза уставились на оружие в руке Окиды.

- Теперь, прежде чем мы попрощаемся, - продолжил азиат, - благодарю вас за это замечательное изобретение от имени моей страны. Я уверен, что это окажет большую помощь в наших будущих планах.


Планы на будущее! В мозгу Марлина вспыхнуло адское видение: тысячи кричащих людей несутся через разбомбленный город, когда снаряды с ужасающей точностью падают на беззащитные толпы, ведомые глазами, глядящими в телескоп за тысячи миль.

- Вы невольно оказали мне услугу, избавившись сегодня от моих людей, - заключил Окида. - Во всяком случае, им не позволили бы остаться в живых. Я единственный, кому можно доверить эту тайну, и мои планы останутся при мне сегодня вечером, когда я полечу на восток самолетом. Мы все трое знаем об этом, но нас слишком много…

Пистолет нацелился. Марлин напрягся в ожидании рывка. Когда дуло поднялось вверх, Дэн рванулся вперед. Окида поспешно отступил. Маузер рявкнул, и Марлин почувствовал, как его плечо пронзило пламя. Лоис закричала, когда репортера откинуло к ней. Азиат попятился, не опуская оружие. Пистолет снова громыхнул. Марлин пошатнулся и упал. Окида прицелился для последнего выстрела.

Перепуганная девушка увидела, как репортер с трудом поднялся. Несмотря на раненые руку и плечо, Дэн Марлин привстал, затем приготовился к последнему прыжку – броску отчаянной храбрости, который мог закончиться только смертью, потому что револьвер был направлен ему в сердце. Но тут вмешался инстинкт. Сам того не желая, Окида, вздрогнув от этого движения, сделал еще один шаг назад и натолкнулся на край стола позади себя. «Глаз Аргуса», ненадежно примостившийся на краю, заскользил и упал. Раздался грохот, когда ящик с камерой упал на пол, и машина взорвалась.

Тысячи пружин взлетели вверх, Окида закричал. Провода и катушки вонзились в его лицо. Пистолет выстрелил в воздух, когда Дэн, собрав последние силы, прыгнул и повалил сопротивляющегося азиата на пол. Сверкнуло его собственное оружие. Двое мужчин метались и катались по полу, Окида как безумный вцепился в металлическую маску из спутанных проводов, в которую превратилось его лицо. Пистолет Марлина уперся в выбритый висок, палец нажал на спусковой крючок.

Хацуки Окида, величайший из азиатских ученых, замертво упал на пол. И Дэн Марлин, неуверенно поднявшись на ноги, повернулся и, озадаченно нахмурившись, уставился на груду коробок, в которых лежал огромный телескоп. 

- Ума не приложу, как мы доставим его в военное министерство, - сказал он вслух. - Но мы это сделаем. И я надеюсь, что нам никогда больше не придется его видеть.

Он снова с сожалением оглядел обломки разбитого «Глаза Аргуса».

- Надеюсь, это последний военный долг, какой надо выполнить, - продолжил он.

Затем Лоис шагнула вперед, ее холодные руки сомкнулись вокруг него. 

- Надеюсь, это твой последний военный долг, - прошептала она. - У такого человека, как ты, есть и другие обязанности.

Когда его губы нашли ее губы, Дэн Марлин решил, что совершенно с ней согласен.


(Secret of the Observatory, 1938)

Перевод К. Луковкина

Раб огня

Последнюю ночь своего долгого пути в город он провел, сидя у костра, неподалеку от маленькой фермы, стоящем в стороне от дороги.

Он с детства любил смотреть на огонь. Поэтому он и устроил тот пожар в сарае. А мистер Хенслоу ничего не понял, набил его и сказал, что он чокнутый. И выгнал с фермы.

Ничего, напоследок он устроил им настоящий праздник огня.Это было непередаваемо прекрасное зрелище. Интересно, сумел ли мистер Хенслоу выскочить в окно?..

Весь следующий день он опять шел. Он не ел и не спал, брел и брел, толком не зная, куда идет.

В город он вошел поздно вечером.

Ему никогда не доводилось видеть таких больших домов, столько спешащих карет, красивых ярких огней.

«Красивых ярких огней».

Он подумал про огонь и засмеялся от радости. Про себя, конечно, чтобы никто ничего не заподозрил. История с мистером Хенслоу его кое-чему научила.

Он остановился на одной из узких улочек, у конюшни. Здесь было безлюдно. За конюшней тянулась высокая деревянная стена, примыкавшая с одной стороны к какому-то зданию. Бревна были сухие, толстые.

Это обещало удачу.

Уже почти целый час он держал руку в кармане, сжимая в потном кулаке спички. Коробок отсырел, но полоска серы оставалась достаточно сухой.

Он присел, и чиркнул спичкой. Одной.

За все лето 1871 года на Чикаго не пролилось ни капли дождя.Сухой ветер из прерий и палящее летнее солнце превратили деревянные дома и тротуары в порох, и огонь, родившийся от спички, зажженной у конюшни в узкой улочке, бушевал всю ночь 7 октября.

К утру четыре квартала были испепелены, несмотря на всё старание пожарных бригад.

Он наблюдал, затерявшись в толпе зевак. Душа его возносилась высоко в ночное небо и оттуда созерцала эту ужасающую, роскошную красоту, сотворенную им самим.

Библейский Апокалипсис… Как на картинках в Писании… только еще прекраснее.

Великолепный изголодавшийся зверь — алый, сверкающий — жил в черном небе и пожирал уродливые деревянные домишки вместе с их жалкими обитателями. Он цеплялся когтями за крыши, расшвыривая по сторонам венки из красных роз. Он трепетал от радости, поглощая свои жертвы, этот миллионноротый монстр, выдыхающий мириады слепящих искр…

Звонят колокола, кричат люди, ржут лошади, плачут погорельцы. Монстр волочит за собой громадный огненный хвост и любовно обвивает им свои новые жертвы — нет, не людей — целые дома. Как же он могуч и быстр.

Но борьба с пожарными утомила его. Слишком много людей, слишком много водяных змей. Три огненных хвоста уже умерли. Еще один загнан в мышеловку обугленного дома и изрублен топорами. Чрево его разодрано водой в клочья. Рассыпавшись на части, монстр мечется внутри выжженных им домов, стонет, срывая в агонии крыши своих темниц. Иногда, уже после смерти, его щупальца и хвосты судорожно подрагивают, но люди безжалостно срубают их топорами.

Вот остался только один язык. Из красного он становится розовым. Бледно-розовый, розово-оранжевый, цвета чайной розы, бело-розовый… Умер.

Умер. Они все умерли, бедные… бедные…

Едва он это понял, как снова стал самим собой и сообразил, где находится. Он огляделся и увидел, что прижат толпой к веревкам, натянутым вдоль улицы. Неожиданно его охватил страх. Не было больше ни чудовищ, ни алых роз, ни пира. Все исчезло, он остался один в толпе. Наедине со своим преступлением.

Да, это было преступление. Это был… грех! А если кто-нибудь знает? Вдруг кто-то из этих людей видел, что он сделал. Может, есть люди, которые следили за ним, пока он наслаждался пожаром. А если его уже ищут?

Он заработал локтями, прокладывая себе путь в толпе, добрался до тротуара, торопливо свернул за угол и пошел быстрым шагом, едва сдерживаясь, чтобы не побежать.

Ему на плечо опустилась тяжелая рука. Он резко остановился, оглянулся. Восково-желтое лицо незнакомца искривила гримаса улыбки.

— Пойдем со мной, — незнакомец легонько подтолкнул его и повел вниз по улице.

Шли долго, пока, наконец, не свернули во двор большого мрачного дома. По крутой лестнице поднялись на второй этаж, прошли длинный полутемный коридор и остановились перед массивной дверью. Незнакомец толкнул ее, и их ослепил яркий свет.

Комната была полна зажженными свечами и факелами, расставленными на низких столиках. Сладкий, ароматный дым поднимался из курительниц, сворачивался кольцами, свивался в тугие спирали. Стены затянуты темным бархатом. В глубине комнаты — громоздкий низкий диван, на котором, окутанный голубоватым дымом благовоний, лежал человек.

Поджигатель испуганно вздрогнул и широко раскрыл глаза, когда человек приподнялся, опираясь на локоть.

Хозяин дивана поражал своей тучностью — он был толст чудовищно. Бочкообразное тело мягкими складками окутывала длинная белоснежная тога. Голову венчала необычная корона — венок из вечнозеленого лавра. Человек буквально сверкал: серьги, колье, кольца, браслеты, медальоны, кроваво-красные рубины и дымчато-желтые опалы бросали яркие отсветы на пол, потолок, стены.

Лицо толстяка казалось очень старым и страшным: голубая кожа толстыми складками висела под глазами, щеками, подбородком, хищный нос с горбинкой и слегка вывернутые фиолетовые губы делали его похожим на утопленника, которого нашли в ручье мистера Хенслоу. Одни лишь глаза жили на его лице, они светились ярче, чем рубины, и взгляд их был ужасен.

Человек в плаще опустился перед ним на колени.

— Я нашел его, о Богоравный, — прошелестел он. Толстяк чуть заметно кивнул; глаза его по-прежнему жутко и холодно смотрели мимо них. Наконец, фиолетовые губы шевельнулись, и от звука его голоса — низкого, мертвого — повеяло могильным холодом.

— Хорошо, очень хорошо. Я давно мечтал об этом. Ты помнишь Апия, Зарог? Его дух вселился в Роджера в тот день, в Лондоне… Этот человек соединил в себе черты и Апия, и Роджера. Обрати внимание на его пустой взгляд, рахитичное тело, беспокойные руки. Это Апий, Апий собственной персоной.

— Да, Богоравный.

Зарог поднялся с колен и снял плащ, под которым оказалась такая же белая туника, как и у толстяка.

Тот заговорил с поджигателем.

— Как тебя зовут?

— Эйб.

— Отныне ты будешь знаться Апием, это имя принадлежит тебе по праву, — заявил толстяк, раздраженно хмуры брони. — Это ты устроил сегодняшний пожар?

Эйб ответил не сразу. Никто никогда не понимал его, большинство людей издевались над ним и осыпали насмешками, скрывай за ними ненависть. Но этот человек был ни на кого не похож, и Эйбу захотелось сказать правду.

— Да, это я.

Теперь слова полились легко и свободно. Эйб говорил об огненных монстрах и их битве с водяными змеями, о своих чувствах, и его подбадривала широкая улыбка, которой расцвело отекшее лицо толстяка. Наконец, Эйб умолк.

— Да, это Апий! — воскликнул человек с дивана, обращаясь к тому, кто привел Эйба.

— Я знал это. Он слабоумен, но по-своему, наощупь, ищет путь к Красоте. Ты обратил внимание на его рассказ о чудовище? Это же образ из «Саламандры» Апия, из «Великого Дракона» Роджера!

Он повернулся к Эйбу.

— А теперь, друг мой, я объясню, почему тебя привели сюда. Я расскажу тебе свою собственную историю. Слушай.

И он стал говорить. Огромное тело колыхалось, посиневшие от времени губы кривились, но горевшие красным пламенем глаза буравили насквозь.

— В древние времена я вершил судьбы мира, я сидел на троне.Еще я был поэтом, искал в жизни совершенную Красоту. Я был Цезарем и в поиске возвышенного стоял выше всех человеческих законов. Я испытал все духовные и плотские наслаждения. Но Красота ускользала от меня.

В дурмане и вине я находил блеск величия, но это была не настоящая Красота, потому что после пробуждения она испарялась, оставляя после себя лишь мерзость и уродство. Еще в ранней молодости я отказался от пиршества плоти. Взойдя на престол, я начал строить мраморные храмы и башни из хризолита и нефрита, чтобы услаждать свой взор их совершенством. Эти сооружения, возведенные на зеленых холмах и сияющие в лучах яркого солнца, очаровывали меня, но, когда наступали пасмурные дни и солнце скрывалось в низких свинцовых облаках, камень становился серым и уродливым. Я замечал, что ветер, дожди и пыль разрушали Красоту, к которой я стремился. И тогда я перестал строить…

В женщинах я надеялся найти то неосязаемое очарование души, о котором всю жизнь мечтают поэты. Но я убедился, что их тела — все тот же прах, а экстазы страсти недолговечны. Тогда я обратился к новым, экзотическим наслаждениям, но и они вскоре наскучили мне своими несовершенствами.

Я прочитал творения древних философов и поэтов, но никому из них не удалось увековечить гармонию в своих стихах и трудах. Я беседовал с мыслителями и жрецами, собирал драгоценности и благовония, исследовал все возможные тайны мира… Тщетно. Потому что Красота заключена в Жизни, а Жизнь — это …ОГОНЬ.

На одутловатом, дряблом лице отразилась глубокая тоска.

— Меня упрекали в жестокости, беспрестанно твердили, что Нерон — чудовище! Никто так и не понял, что я искал счастья и совершенства. Да, я окунал преступников в кипящее масло, распинал на крестах и предавал огню, чтобы избавить их от бремени бесполезной жизни. Они были мерзки, а огонь прекрасен. Я любил созерцать пламя, исполняющее вечную и неизменную песнь жизни. Я искал средство овладеть истинной красотой, которую открыл для себя в охристых, оранжевых, фиолетовых, разноцветных бликах огня… Я пытался поймать красоту и продлить ее жизнь. И тогда появился Зарог. Он кивнул в сторону того, кто привел Эйба.

— Зарог рассказал мне об огнепоклонниках Востока, о Прометее, о Зороастре, о Фениксе. Зарог был жрецом секты огнепоклонников и он научил меня своим таинствам. От него я узнал о сверкающем божестве Малеке Таосе — Властителе Зла; он же посвятил меня в тайные связи Зла и Красоты.

Не буду утомлять тебя описаниями таинств, которых ты все равно не поймешь. Тебе достаточно знать, что они мне известны. Зарог объяснил мне, как может поклонник Красоты навсегда посвятить себя ее поискам. Он открыл мне тайну дара, которым награждает Мелек Таос за великое огненное жертвоприношение.

Сначала мне стало страшно. Рим бурлил, народ ненавидел меня, потому что не понимал. Говорили, что я тиран, безумец. Это я-то! Величайший из поэтов! Но Зарог уговорил меня. В обмен на бессмертие я должен был принести в и жертву свою империю. Я долго колебался перед тем, как принять решение…

У меня был раб по имени Апий, который боготворил меня. Он тоже искал Красоту. Однажды ночью Апий покинул дворец, проник в квартал, где обитали воры, и поджёг| дома. Сгорел весь квартал; тогда в пожаре обвинили назаретян, или христиан, как они себя называли.

Апий вселил в меня уверенность и смелость. Я решил посвятить себя служению вечной Красоте. И …я принес огненную жертву Мелеку Таосу… Я сжег Рим.

Воспоминания затуманили красные глаза Нерона. Голос его доносился, казалось, из глубины прошлого.

— Я смотрел, как один за другим рушатся храмы, оседают башни и играл на своей лире, вознося в небеса божественные гимны. Пожар бушевал день и ночь, само небо истекало кровью…

Вот так я принес империю в жертву Мелеку Таосу и Красоте. Безобидного дурака — моего двойника, которого я посылал вместо себя на всякие церемонии, вынудили покончить с собой, чтобы утолить гнев моего заблудшего народа, а мы с Зарогом ушли, чтобы жить вечно. Убить нас может только пламя Мелека Таоса, но оно не станет губить нас, потому что мы ему поклоняемся.

Мы продолжали свой поиск в разных странах, под разными именами. Время от времени приносили новые жертвы нашему божеству — Париж, Прага, множество других городов горели на священном алтаре во имя красоты и огня. Несколько веков назад в Лондоне один мужлан, которого звали Роджер — мой слуга — разжег пламя жертвоприношения, и Лондон сгорел дотла.

А теперь, друг мой, приближается время нового жертвоприношения. Мы с Зарогом начинаем стареть — верный признак того, что наша связь со сверкающим богом слабеет. Поэтому мы прибыли сюда. Этот город достаточно велик и подходит для нашей цели. Ты будешь моим новым Апием. Завтра вечером мы зажжем огонь, и это будет такой пожар, что душа твоя очаруется.

Толстяк снял с пальца перстень, украшенный огромным рубином, и протянул Эйбу. Чудовищных размеров кроваво — красный кристалл был вставлен в клюв серебристой птицы.

— Держи, — произнес Нерон, Я дарую его тебе, мой верный слуга.

Печать Феникса по праву принадлежит тебе. Возьми ее и поклянись, что поможешь нам. Мы увидим, как свершится чудо очищения и снова будем наслаждаться Красотой, но уже под другими небесами. Ты ничем не рискуешь. Зарог очень ловок в этом деле. Аэромантия, повелевающая ветрами, поможет нам. А потом… вечная жизнь. Ты захочешь денег, женщин, власти, страстей, ты мечтаешь об этом, друг мой. И ты все подучишь. Скажи, что ты пойдешь!

— Я… я пойду.

Эйб надел перстень на палец. Император улыбнулся.


Катастрофа произошла 8 октября 1871 года — на следующий день после пожара, который так встревожил жителей Чикаго.

В десять часов тридцать минут вечера море огня захлестнуло Тэйлор Стрит. Внезапно поднялся сильный ветер. Столбы пылающих искр взметнулись над рекой и рухнули на левый берег, накрыв жарким покрывалом деловой квартал города. Багровый ураган ревел над Чикаго, изрыгая из разверстой пасти дым, пепел и языки пламени, изливая на беззащитный город свой необузданный гнев.

Огненные шары катились по небу и падали вниз, нанося наугад жгучие, опустошительные удары. По земле пламя распространялось медленнее, но столь же неотвратимо. Дерево, ткань, человеческая плоть — все жрал этот монстр.

Город охватило безумие. Упряжки, дилижансы, кареты давили несчастных. Оглушительный рев гигантского костра перекрывал все звуки: и страшные вопли умирающих, и ржание обезумевших лошадей. С громоподобным грохотом взлетел на воздух газовый завод, и по деревянным тротуаром хлынули смертоносные, всепожирающие реки огня. Последний раз бухнул большой колокол Дворца Правосудия и упал наземь.

Здание Федеральной администрации истекало рекой расплавленного свинца. Испуганные голуби с рыданиями взлетали в рыжее от пламени небо и падали обратно в огонь, сгорая на лету, как крылатые кометы.

На рассвете ветер изменил направление, и огонь расползся по всем улицам, по всем переулкам. Ночью кошмар продолжился…По городу носились толпы мародеров. Пробил час воров, бандитов и пьяниц…


В комнате, где горели свечи и факелы, Эйб и толстяк неподвижно сидели на диване, глядя на колеблющееся пламя.

Нерон вздохнул:

— Все кончено. Мы должны покинуть этот город до рассвета… Огонь умирает.

Он повернулся к Эйбу.

— Ты будешь вознагражден, друг мой. Мы с Зарогом снова станем молодыми — это сделает Мелек Таос. Мы откроем наши тайники и снова будем жить, наслаждаясь, до тех пор, пока не завершится полный цикл, и нам не придется принести новую жертву Сверкающему Богу. Ты пойдешь с нами, Эйб, и получишь все, чего пожелаешь.

Эйб улыбнулся. Старик казался ему сумасшедшим — еще большим психом, чем он сам.

Вдруг гримаса боли исказила черты Нерона. Он поднял голову и сделал знак Зарогу:

— Поторопись. Я чувствую, что час уже близок. Тело деревенеет. Поставь алтарь, мы вознесем молитву Мелеку Таосу, чтобы он вновь даровал нам молодость.

Зарог поклонился. Эйб с ужасом заметил, что борода его седеет прямо на глазах. Еле волоча ноги, Зарог направился к центру комнаты, чтобы наполнить ладаном большую открытую жаровню.

Старик снова повернулся к Эйбу. Он заговорил свистящим астматическим голосом, с трудом ворочая языком:

— Так ты все еще не веришь мне, мой перевоплощенный Апий? Хорошо же, как я и обещал, ты получишь доказательства. Сейчас!.. — хрипло каркнул Нерон. Эйбу казалось, что он разлагается прямо на глазах. — Сейчас… Ты убедишься. Я вызову Бога Огня и попрошу его милости.

Старик потащился к «алтарю». Сгорбленный Зарог плеснул в жаровню благовонное масло, и оно с шипением вспыхнуло. Яркое пламя затанцевало над жаровней, и над ним маленькими вихрями закручивался дым, наполняя комнату острым одуряющим запахом. Зарог опустился на колени и фосфоресцентным маслом начертал на полу какую-то фигуру. Едва он поднес к маслу спичку, как по полу побежал огненный ручеек, заключивший обоих стариков в пылающий пятиугольник.

В трясущихся руках Нерона появился смешной музыкальный инструмент. Он медленно коснулся струн, и в воздухе поплыли странные тягучие звуки. Зарог в такт музыке затянул молитву на непонятном языке.

Эйбу стало не по себе. Эти сумасшедшие начинали всерьез его беспокоить.

Огонь рос. Языки пламени, казалось, уже лизали потолок. Комната наполнилась фиолетовым туманом.

И внезапно Эйб почувствовал Присутствие. Крик ужаса замер у него на устах.

Над пламенем и темным дымом вырисовывалась огромная бесплотная фигура.

Чем громче звучала музыка и молитва, тем больше становился чудовищный силуэт. Из пламени вздымалось Огненное Существо — Сверкающий Бог — Мелек Таос.

И тогда Эйб понял, что все это — правда. Старик, действительно, Нерон, он в самом деле заключил договор с Властителем Огня.

Нерон заговорил дрожащим голосом:

— Быстрее, о, Господин, — продребезжал он. — Ты все видел. Мы подожгли этот огромный город ради твоего удовольствия. Теперь мы просим тебя явить милость и вернуть нам молодость.

Эйб весь превратился в слух. Внезапно, словно молния, его пронзила неожиданная мысль:

— Но ведь не вы поджигали! Это сделал Я!

Нерон и Зарог резко обернулись. Эйб уже не мог остановиться.

Ему очень хотелось похвастаться перед этим Богом своими подвигами.

— Вы помните? Когда мы поджигали конюшню… это я чиркнул спичкой. Это МОЙ пожар, а не ваш. Мой!

Оба старика в ужасе смотрели на него. Лира умолкла и выпала из рук Нерона.

Из огненного нутра Сверкающего Бога донесся угрожающий рык. Мелек Таос был в ярости. Два длинных языка пламени, словно щупальца, потянулись к людям.

Огненные щупальца обвились вокруг Нерона и жреца и подняли их высоко в воздух. Раздался страшный крик, и тела обоих исчезли в колеблющемся столбе пламени.

Эйб расхохотался. Огненный силуэт снова вытянул руки. Бог заметил его! Эйб дотянулся до лиры Нерона, поднял ее и коснулся пальцами раскаленных струн.

Руки Бога по-прежнему тянулись к нему. Мелек Таос пожелал его, Эйба! Огненные струи обняли его, он успел почувствовать мучительную тоску… и больше ничего.



Среди руин, в которые превратил Чикаго великий пожар 1871 года, спасатели нашли в одном из сгоревших домов необычный предмет. Абсолютное отсутствие логической связи между предметом и местом, где его обнаружили, породило множество споров. Спустя несколько лет предмет был выставлен на обозрение в Институте искусств. И сегодня история раритета неизвестна, однако это не мешает посетителям любоваться необычным музыкальным инструментом.

В потускневшем, помятом серебряном предмете легко узнается античная римская лира.


(Slave of the Flames, 1938)

Перевод Г. Холявского

Возвращение на шабаш

1.

Эта история не из тех, что любят печатать обозреватели; и не та байка, какие обожают рассказывать пресс-агенты. Когда я еще работал в отделе по связям с общественностью в студии, мне не разрешали разглашать ее. Я знал, что не стоит и пытаться, такую историю лучше напечатать.

Мы, рекламщики, должны презентовать Голливуд как веселое место, мир гламура и звезд. Мы ловим только свет, но под светом всегда должны быть тени. Я всегда знал об этом — в мои обязанности входило годами скрывать эти тени, — но события, о которых я говорю, образуют тревожную картину, слишком странную, чтобы ее скрывать. У этих событий не человеческая суть.

Проклятая тяжесть всего этого дела погубила мою душу. Наверное, поэтому я и ушел со студии. Хотел забыть, если бы мог. И теперь я знаю, что единственный способ облегчить душу — рассказать эту историю. Я должен порвать с ней, что бы ни случилось. Тогда, возможно, я могу забыть глаза Карла Джорлы…

Эти события начались в один сентябрьский вечер почти три года назад. Той ночью мы с Лесом Кинкейдом бродили по главной улице Лос-Анджелеса. Лес был помощником продюсера в студии, и в его хождениях была определенная цель; он искал подходящие типажи, чтобы заполнить второстепенные роли в гангстерском фильме, который делал. В этом отношении он был странным: предпочитал «натуральный материал», а не готовых артистов, предоставляемых Бюро кастинга. Насколько я помню, некоторое время мы бродили по улицам, мимо огромных каменных Чоу, охраняющих узкие переулки Чайнатауна, через туристическую ловушку Олвер-стрит и обратно, вдоль ночлежек нижней улицы. Мы шли мимо дешевых бурлескных домов, поглядывая на проходивших мимо наглых филиппинцев и проталкиваясь сквозь обычные субботние вечеринки в трущобах.

Мы оба устали от всего этого. Полагаю, именно по этой причине наше внимание привлек маленький грязный кинотеатр.

— Давай зайдем и немного посидим, — предложил Лес. — Я устал.

Даже в бурлескных шоу на главной улице бывали свободные места, и я почувствовал, что готов вздремнуть. Афиша сценического аттракциона мне не понравилась, но я согласился и купил билеты. Мы вошли, сели, вытерпели два стриптиза, невероятно древний скетч-затемнение и «грандиозный финал». Затем, как обычно в таких местах, сцена потемнела, и ожил экран. Тогда мы приготовились спать. Фильмы, показываемые в подобных заведениях, обычно являются древними образцами «халтуры»; словно урны для очистки дома. Когда первые оглушительные звуки саундтрека возвестили название опуса, я закрыл глаза, сгорбился в кресле и мысленно призвал Морфея.

Резкий удар в ребра вернул меня к реальности. Лес толкал меня локтем и что-то шептал.

— Посмотри на это, — пробормотал он, расталкивая меня. — Видел что-нибудь подобное?

Я взглянул на экран. Не знаю, что я ожидал увидеть, но узрел — ужас. Там было деревенское кладбище, затененное древними деревьями, сквозь которые пробивались лучи мертвенного лунного света. Это было старое кладбище, с замшелыми надгробиями, установленными в гротескных ракурсах, и смотрящих в полуночное небо.

Камера показала одну могилу, свежую. Закадровая музыка стала громче, в самый кульминационный момент. Но я забыл про камеру и пленку. Эта могила была реальностью, причем отвратительной. Могила двигалась!

Земля рядом с надгробием вздымалась и рассыпалась, как будто ее выкапывали. Но не сверху, а снизу. Она очень медленно, ужасно поднималась. Падали маленькие комья. Травяной ковер пульсировал ровным ритмом, и маленькие ручейки земли продолжали скатываться в лунном свете, как будто что-то царапало землю, причем снизу.

Это нечто должно было вскоре появиться. И мне стало страшно. Я не хотел видеть, что это было. Царапанье снизу было неестественным; в нем была цель, не вполне человеческая. И все же я должен был смотреть. Должен был увидеть, как он — или оно — появится. Каскады травяного покрова образовали холмик, и я уставился за край могилы, в черную дыру, которая зияла в лунном свете, как рот мертвеца. Что-то рвалось наружу.

Это что-то пролезло в образованную расселину, нащупав край отверстия. Оно вцепилось в землю над могилой, и в зловещих лучах демонической луны я понял, что это человеческая рука. Тонкая белая человеческая рука, лишь наполовину покрытая плотью. Рука нежити, клешня скелета…

Вторая когтистая лапа ухватилась за другую сторону откоса. И вот медленно, исподволь появились руки. Голые, лишенные плоти руки.

Эти руки стлались по земле как прокаженные змеи. Руки мертвеца, восставшего кадавра. Затем, когда появился и он сам, на лунную дорожку упало облако. Свет сменился тенями, когда показались массивные голова и плечи. Никто ничего не видел, и был благодарен этому. Но теперь облако уплывало в сторону. Через секунду откроется лицо того существа из могилы, воскресшее лицо того, кто должен был сгнить, — что бы это могло быть?

Тени отступили. Из могилы поднялась фигура, и лицо повернулось ко мне. Я посмотрел и увидел…

Ну, вы наверняка смотрели фильмы ужасов. Сами знаете то, что обычно видите. «Человек-обезьяна», или «маньяк», или «мёртвая голова». Гротеск из папье-маше на загримированном актере. «Череп» мертвеца, например.

Я не увидел ничего похожего. Вместо этого был ужас. Сначала мне показалось, что это лицо ребенка; нет, даже не ребенка, а человека с детской душой. Возможно, лицо поэта, спокойное и без морщин. Длинные волосы обрамляли высокий лоб, серповидные брови нависали над закрытыми веками. Нос и рот были тонкими и точеными. На всем лице было написано неземное спокойствие. Это было похоже на сон сомнамбулизма или каталепсию. А потом лицо стало больше, лунный свет ярче, и я увидел … больше.

Более резкий свет открывал взгляду мелкие отметины тлена. Тонкие губы были напряжены, уже опробованные червями. Нос крошился у ноздрей. Лоб покрылся чешуйками гниения, темные волосы были мертвыми, покрытыми слизью. На костлявых краях под закрытыми глазами лежали тени. Даже сейчас скелетированные руки были подняты, и костлявые пальцы коснулись этих мертвых ям, когда гнилые веки разошлись по сторонам.

Глаза открылись.

Они были широко раскрыты, смотрели, пылали — и в них говорила могила. Это были глаза, закрывшиеся от смерти, но они открылись в гробу под землей. Это были глаза, которые видели, как гниет тело, а душа исчезает, смешиваясь с червивой тьмой внизу. Это были глаза, в которых пробудилась иная жизнь, жизнь настолько ужасная, что оживила тело трупа и заставила его выбраться обратно на поверхность земли. И это были голодные глаза — теперь они торжествовали, глядя в лунном свете кладбища на мир, которого никогда не знали прежде. Они жаждали радостей мира, как только смерть может жаждать жизни. И они сверкали на мертвенно-бледном лице в ледяной радости.

Затем мертвец зашагал. Он шатался между могилами, тяжело ступая между древних гробниц. Он брел по ночному лесу, пока не добрался до дороги.

Потом он медленно повернул на эту дорогу… очень медленно.

И голод в этих глазах вспыхнул снова, как только они заметили внизу огни города.

Смерть готовилась слиться с миром людей.


2.

Все это время я сидел как зачарованный. Прошло всего несколько минут, но мне казалось, что минули бессчетные века. Фильм продолжался. Мы с Лесом не обменялись ни словом, но продолжали смотреть. После этого сюжет развивался довольно скучно. Покойник был ученым, у которого молодой врач украл жену. Доктор ухаживал за ним во время последней болезни и невольно ввел сильный наркотик с каталептическим эффектом. Диалоги исполнялись на иностранном языке, и я не мог понять, откуда он взялся. Все актеры были мне незнакомы, а декорации и фотографии были довольно необычны; нетривиальное оформление, как в «Кабинете доктора Калигари» и других психологических фильмах. В фильме была одна сцена, где мертвец восседал на троне в качестве архиерея на церемонии черной мессы, и там был маленький ребенок… Его глаза, когда он вонзил нож в дитя…

Он продолжал разлагаться на протяжении всего фильма … поклонники Черной мессы знали его как посланника Сатаны, и они похитили его жену в качестве жертвы для его собственного воскрешения… еще была сцена с истеричной женщиной, когда она впервые увидела и узнала своего мужа, и глубокий, злобный шепот, которым он открыл ей свою тайну… последняя погоня дьяволопоклонников к большому алтарному камню в горах … смерть воскресшего.

Почти превратившись в скелет, изрешеченный пулями и выстрелами из оружия доктора и его соратников, мертвый рухнул со своего места на алтарный камень. И когда эти глаза остекленели от вторичной смерти, глубокий голос прогремел молитвой Сатане. Кадавр подполз к ритуальному костру, с трудом выпрямился и, пошатываясь, вошел в пламя. И пока он стоял, покачиваясь, в пламени, губы его снова зашевелились в адской молитве, а глаза молили не небо, а подземье.

Земля разверзлась в последней вспышке огня, и обугленный труп провалился внутрь.

Хозяин заявил на него свои права…

Это было нелепо, почти как в сказке. Когда фильм закончился и оркестр заревел, открывая следующее «шоу плоти», мы поднялись со своих мест, снова осознавая, что нас окружает. Остальные собравшиеся, казалось, были в таком же оцепенении. Японцы сидели, широко раскрыв глаза, и смотрели в темноту; филиппинцы что-то негромко бормотали друг другу; даже пьяные рабочие, казалось, не могли приветствовать «торжественное открытие» своим обычным непристойным гоготом. Сюжет фильма мог быть банальным и гротескным, но актер, сыгравший главную роль, придал ему жуткую достоверность. Он был мертв, его глазаговорили об этом. И голос был голосом восставшего Лазаря.

Мы с Лесом не нуждались в разговорах. Мы оба это чувствовали. Я молча последовал за ним, пока он поднимался по лестнице в кабинет управляющего кинотеатром. Эдвард Райх сердито смотрел на нас поверх стола. Он не выказал ни малейшего удовольствия при нашем появлении. Когда Лес спросил его, где он раздобыл пленку на этот вечер и как она называется, Райх открыл рот и разразился каскадом проклятий. Мы узнали, что «Возвращение в шабаш» было послано дешевым агентством с Инглвуд-Уэй, что ожидался вестерн, который заменили по ошибке «проклятым иностранным хламом». Это была адская картина для девичьего шоу! У публики мурашки по коже побежали, и ведь происходящее звучало даже не по — английски! Вонючие импортные фильмы!

Прошло некоторое время, прежде чем нам удалось вытянуть из управляющего название агентства. Но через пять минут Лес Кинкейд уже разговаривал по телефону с главой агентства, а через час мы уже были в их офисе. На следующее утро Кинкейд отправился к большому боссу, а ещё через день мне было велено объявить публике, что Карл Джорла, австрийская звезда ужасов, был законтрактован телеграммой в нашу студию, и он немедленно выезжает в Соединенные Штаты.


3.

Это был гениальный ход со стороны Кинкейда. Мы все так думали. Фильмы ужасов переживали расцвет; Карлофф[13] и Лугоши[14] выпускали свои ранние картины в студии «Юниверсал», и эти фильмы были очень большими. Лайонел Этуилл[15]совершал свои обычные злодеяния на нескольких подмостках, и с большой выгодой. Питер Лорре[16], равный всем им, только что получил контракт на американские фильмы после своих сенсационных воплощений в роли убийцы-психопата в «М.» и отвратительного шпиона в «Человек, который знал слишком много».

Но мы-то знали, что Карл Джорла превосходит их всех. Если поклонники были действительно искренни в своей симпатии ко всему жуткому, их ждало нечто стоящее. Со времен Лона Чейни[17] я не видел такого совершенного искусства; несомненно, этот человек превосходил Чейни в искренности, которая затмевала ужас простых трюков с гримом.

Я распечатал эти материалы, отдал все, что мог. Но после первых объявлений остановился как вкопанный. Все произошло слишком быстро; на самом деле мы ничего не знали об этом человеке, Джорле. Последующие телеграммы в австрийские и немецкие студии не содержали никакой информации о его личной жизни.

До «Возвращения на шабаш» он явно никогда не играл ни в одном фильме. Он был совершенно неизвестен. Фильм никогда не показывали за границей, и только по ошибке агентство Инглвуда получило копию и запустило ее здесь, в Соединенных Штатах. Реакцию зрителей никто не изучил, и фильм не был запланирован к общему выпуску, если только английские названия не могли быть продублированы.

Я был в тупике. В наше распоряжение попала «находка» года, а я не мог получить достаточно материала, чтобы сделать его известным! Однако мы ожидали, что Карл Джорла приедет через две недели. Мне велели заняться им, как только он прибудет, а потом заполнить новостные агентства материалами с пресс — релизами. Три наших лучших автора уже работали над его амплуа, и Большой Босс собирался разобраться с этим сам. Это было бы похоже на иностранный фильм, так как должна быть запущена серия «возвращение из мертвых».

Джорла прибыл седьмого октября. Он остановился в отеле; студия, как обычно, прислала встречающих, отвела его для официального тестирования, а затем передала мне. Я впервые встретил этого человека в маленькой гардеробной, которую ему выделили. Никогда не забуду тот день, когда мы впервые встретились, и то, как впервые увидел его, входя в дверь.

Не знаю, что я ожидал увидеть. Но то, что увидел, поразило меня. Ибо Карл Джорла был и мертвым, и живым человеком с экрана, только в реальности. Черты лица, конечно, не были обезображены смертью. Но он был высок и почти так же худ, как в своем образе; лицо бледное, а под глазами виднелись голубые круги. А глаза — те самые мертвые глаза из фильма, глубокие, всевидящие!

Гулкий голос приветствовал меня на неуверенном английском. При моем замешательстве на губах Джорлы появилась улыбка, но выражение его глаз не изменилось в их чуждой странности.

Несколько неуверенно я разъяснил ему мои обязанности.

— Никакой по-ублиичности, — пропел Джорла. — Я не хотеть, чтобы стало известно о моих дела-ах.

Я привел ему обычные аргументы. Не могу сказать, как много он понял, но он был непреклонен. Я узнал лишь немногое: что он родился в Праге, жил в достатке до начала европейской депрессии и начал работать в кино только для того, чтобы угодить своему другу-режиссеру. Этот режиссер снял картину, где играл Джорла, только для частных представлений. Копия для общего распространения была выпущена и скопирована лишь по счастливой случайности. Все это было ошибкой. Однако предложение сняться в американском кино поступило вовремя, поскольку Джорла хотел немедленно покинуть Австрию.

— После вы-хода фие-ельма мы с дру-у-узьями были выставлены в пло-охом свете, — медленно объяснил он. — Они не хотеть показа, и всей этой ц-цере-монии.

— Черная Месса? — спросил я. — Ваши друзья?

— Да. По-оклонение Люциферу. Это было по-настоящему.

Он пошутил? Нет — я не сомневался в искренности этого человека. В этих отрешенных глазах не было места веселью. И тогда я понял, что он имел в виду, о чем так небрежно сказал. Он сам поклонялся дьяволу — он и этот режиссер. Они сняли фильм и намеревались показать его в своих оккультных кругах. Неудивительно, что он искал спасения за границей!

Это казалось невероятным, если не считать того, что я немного знал Европу и темные региональные помыслы тех людей. Поклонение злу до сих пор практикуется в Будапеште, Праге, Берлине. И он, Карл Джорла, актер ужасов, признался, что он один из них!

«Что за история!», — подумал я. И тогда я понял, что его релиз, конечно, никогда не напечатают. Звезда ужасов признается в вере своего же персонажа? Абсурд!

Все черты лица Бориса Карлоффа подчеркивали тот факт, что он был мягким человеком, который нашел настоящий покой в садоводстве. Лугоши был изображен как чувствительный невротик, мучимый ролями, которые играл в фильмах. Лайонел Этуилл был светским львом и звездой сцены. А о Питере Лорре всегда писали, что он кроток, как ягненок, и был тихим студентом, мечтавшим играть комедийные роли. Нет, разглашать историю поклонения Джорлы дьяволу не годилось. И он был чертовски скрытен в своих личных делах!

После нашей неудачной беседы я разыскал Кинкейда. Я рассказал ему о том, с чем столкнулся, и попросил совета. Он дал мне его.

— Старая уловка Лона Чейни, — посоветовал он. — Образ таинственного человека. Пока не выйдет картина, мы ничего о нем не говорим. И потом, у меня есть ощущение, что все уладится само собой. Этот парень просто чудо. Так что не беспокойся об этих байках, пока фильм не будет снят.

Поэтому я отказался от рекламы Карла Джорлы. И теперь очень рад, что сделал это, потому что никто не помнит его имени и не подозревает о том ужасе, который вскоре последовал.


4.

Сценарий был закончен. Дирекция одобрила. Четвертая сцена находилась в производстве декораций, и директор по кастингу был по уши в работе. Джорла появлялся в студии каждый день, Кинкейд сам учил его английскому. В этой части требовалось очень мало слов, а Джорла, по словам Леса, оказался блестящим учеником. Но Лес был не совсем доволен. Однажды он пришел ко мне за неделю до начала съемок и облегчил душу. Он старался говорить непринужденно, но я видел, что мой товарищ обеспокоен.

Суть его истории была очень проста.

Джорла вел себя странно. У него были неприятности с конторой; он отказался дать студии свой домашний адрес, причем было известно, что он выписался из отеля через несколько дней после прибытия в Голливуд. И это еще не все. Он не рассказывал о своей роли и не разглашал никакой информации. Казалось, его это совершенно не интересовало — он откровенно признался Кинкейду, что единственной причиной подписания контракта было желание покинуть Европу.

Он рассказал Кинкейду то же, что и мне — о дьяволопоклонниках. И намекнул на большее. Он говорил о преследователях, бормотал о каких-то «мстителях» и «охотниках, которые ждут». Он, по-видимому, чувствовал, что члены колдовского культа сердятся на него за нарушение тайны и считают ответственным за релиз «Возвращения на шабаш», поэтому, по его словам, он не хотел давать свой адрес и рассказывать о своей жизни для публикации в прессе. Вот почему он должен использовать очень густой макияж в своем дебютном фильме здесь. Временами ему казалось, что за ним наблюдают или следят. Здесь было много иностранцев… слишком много.

— Что, черт возьми, мне делать с этим человеком? — вскричал Кинкейд после того, как объяснил мне это. — Он сумасшедший, или дурак. И, признаюсь, он слишком похож на своего героя, чтобы угодить мне. Проклятая небрежность, с которой он, по его словам, баловался поклонением дьяволу, колдовство! Он верит во все это, и я скажу тебе правду. Я пришел сюда сегодня из-за последнего, о чем он говорил со мной сегодня утром.

Кинкейд протянул мне вырезку из газеты. Это был «Лондон Таймс», отправленный через европейские линии. Короткий абзац, повествующий о смерти Фрица Оммена, австрийского кинорежиссера. Его нашли задушенным на чердаке где-то в Париже, и тело несчастного было страшно изуродовано; там упоминался перевернутый крест, выжженный на животе над разорванными внутренностями. Полиция разыскивает убийцу…

Я молча вернул вырезку.

— Ну и что? — спросил я, хотя уже догадался, каким будет ответ.

— Фриц Оммен, — медленно сказал Кинкейд, — был режиссером фильма, где снимался Карл Джорла. Режиссером, который вместе с Джорлой знал о культе дьяволопоклонников. Джорла говорил, что он бежал в Париж, и те разыскали его.

Я молчал.

— Бардак, — проворчал Кинкейд. — Я предложил Джорле полицейскую защиту, но он отказался. Я не могу принуждать его по условиям нашего контракта. Пока он играет роль, с нами он в безопасности. Но он нервничает. И я его понимаю.

Он выскочил из комнаты. Я не мог ему помочь.

Я сидел и думал о Карле Джорле, который верил в дьявольских богов, поклонялся им и предал их. И я мог бы улыбнуться абсурдности всего этого, если бы не видел этого человека на экране и не наблюдал его зловещий взгляд. Он знал! Именно тогда я почувствовал благодарность судьбе за то, что мы не придали имени Джорлы никакой огласки. У меня было предчувствие.

В течение следующих нескольких дней я видел Джорлу, но редко. Начали просачиваться слухи. У ворот студии толпились иностранные «туристы». Кто-то попытался прорваться сквозь барьеры на гоночном автомобиле. Один из статистов, участвовавший в уличной драке на шестом участке, был найден с пистолетом под жилетом; когда его задержали, он прятался под окнами административного офиса. Его отвезли в штаб-квартиру, и до сих пор этот человек отказывался говорить. Он был немцем…

Джорла каждый день приезжал на студию в закрытой машине. Он был закутан по самые глаза. И постоянно дрожал. Уроки английского шли плохо. Он ни с кем не разговаривал и нанял двух человек, чтобы они ездили с ним в его машине. Эти парни были вооружены.

Через несколько дней стало известно, что немец заговорил. Очевидно, это был патологический случай … он дико бормотал о «Черном культе Люцифера», известном некоторым иностранцам в городе. Это было тайное общество, призванное поклоняться дьяволу и имевшее смутные связи в метрополиях. Он был «избран», чтобы отомстить за обиду. Больше он ничего не сказал, но дал адрес, по которому полиция могла найти штаб-квартиру культа. Дом в Глендейле был, конечно, совершенно пуст. Это был странный старый дом с потайным подвалом под ним, но, казалось, выглядел заброшенным. Немца на допросе удерживал психиатр.

Я выслушал все эти факты с дурным предчувствием. Я кое-что знал о разнородном иностранном населении Лос-Анджелеса и Голливуда. Южная Калифорния привлекала мистиков и оккультистов со всего мира, я даже слышал слухи о том, что в сомнительных тайных обществах были замешаны звезды; факты, которые никто никогда не осмелился бы признать в печати. И Джорла боялся.

В тот день я попытался проследить за его скоростной машиной, когда она выезжала из студии к его таинственному дому, но потерял след в извилистом каньоне Топанга. Он исчез в таинственных сумерках пурпурных холмов, и я понял, что ничего не могу поделать. У Джорлы была своя защита, и, если уж она не сработает, мы в студии не сможем помочь.

В тот вечер он исчез.

По крайней мере, на следующее утро он не появился в студии, а съемки должны были начаться через два дня. Мы прослышали об этом. Босс и Кинкейд были в ярости. Вызвали полицию, и я сделал все возможное, чтобы замять дело. Когда Джорла не появился и на следующее утро тоже, я пошел к Кинкейду и рассказал ему о том, как следовал за машиной до каньона Топанга. Полиция приступила к работе. Завтрашним утром были запланированы съемки.

В бесплодных бдениях мы провели бессонную ночь. Говорить было не о чем. Наступило утро, и в глазах Кинкейда, сидевшего напротив меня за столом, застыл невысказанный ужас. Восемь часов. Мы встали и молча прошли через стоянку к кафетерию студии. Черный кофе был крайне необходим; у нас не было полицейского отчета в течение нескольких часов. Мы прошли на четвертую сцену, где работала команда Джорлы. Стук молотков казался издевательством. Мы чувствовали, что Джорла в камеру сегодня не заглянет, если это вообще когда-нибудь случится. Блескинд, режиссёр нашего безымянного фильма ужасов, вышел навстречу, когда мы подошли.

Его пузатое тело задрожало, когда он схватил Кинкейда за лацканы пиджака и пропищал:

— Есть новости?

Кинкейд медленно покачал головой. Блескинд сунул сигару в искривленный рот.

— Работаем дальше, — отрезал он. — Мы будем резать Джорлу. Если он не появится, когда закончим сцены, в которых он не нужен, потом найдем другого актера. Но мы не можем ждать.

Приземистый режиссер торопливо вышел на сцену. Повинуясь внезапному порыву, Кинкейд схватил меня за руку и потащил за переваливающимся Блескиндом.

— Давайте посмотрим первые кадры, — предложил он. — Я хочу посмотреть, что за историю они создали.

Мы вошли на четвертую сцену. Готический замок, родовое поместье барона Ульмо. Темный, мрачный каменный склеп ползущего ужаса. Покрытые паутиной и пылью, покинутые людьми, днем отданные крысам, а ночью — неземным ужасам. У склепа стоял алтарь, алтарь зла, огромный острый камень, на котором древний барон Ульмо и его дьявольские соучастники приносили свои жертвы. Теперь барон лежал в яме под алтарем. Такова была легенда.

Согласно первому запланированному кадру, Сильвия Ченнинг, героиня, исследовала замок. Она унаследовала дом вместе со своим молодым мужем. В этой сцене она впервые увидела алтарь, прочитала надпись на его основании. Эта надпись должна была стать невольным заклинанием, открывающим склеп под алтарем и пробуждающим Джорлу, барона Ульмо, от мертвого сна. Тогда он должен был подняться из склепа. Именно в этот момент съемка была прекращена из-за странного отсутствия Джорлы.

Декорации были великолепно обработаны. Кинкейд и я заняли свои места рядом с директором Блескиндом, когда раздался хлопок. Сильвия Джаннинг вышла на площадку; были поданы сигналы, вспыхнули огни, и началось действие. Это была пантомима. Сильвия прошла по затянутому паутиной полу, заметила алтарь, осмотрела его. Она наклонилась, чтобы прочитать надпись, затем прошептала ее вслух. Послышался гул, когда механически начали открывать склеп-алтарь. Алтарь качнулся в сторону, и открылась черная зияющая яма. Верхние камеры повернулись к лицу Сильвии. Ей предстояло в ужасе смотреть на склеп, и она сделала это великолепно. В кадре она будет смотреть, как появится Джорла. Блескинд приготовился дать сигнал к действию. Затем …

… что-то появилось из склепа!

Он был мертв, этот ужас с маской безликой плоти. Его худое тело покрывали гниющие лохмотья, а на груди красовалось кровавое распятие, вырезанное из мертвой плоти. Глаза омерзительно полыхали. Это был барон Ульмо, восставший из мертвых. И его играл Карл Джорла!

Макияж лежал идеально. Его глаза были мертвы, как и в другом фильме. Губы снова казались разорванными, а рот еще более ужасным, как черная расселина.

И след кровавого распятия был просто громадным.

Блескинд едва не проглотил сигару, когда появился Джорла. Но быстро взял себя в руки и молча подал знак операторам продолжать съемку. Мы подались вперед, следя за каждым движением, но в глазах Кинкейда светилось удивление, похожее на мое.

Джорла вел себя как никогда раньше. Он двигался медленно, как должен двигаться труп. Когда австриец поднялся из склепа, каждое крошечное усилие, казалось, причиняло ему невыносимую боль. Сцена была беззвучной; Сильвия упала в обморок. Но губы Джорлы зашевелились, и мы услышали слабый, шепчущий звук, который только усиливал ужас. Теперь жуткий труп почти наполовину выбрался из склепа. Он потянулся вверх, все еще бормоча. Кровавое распятие из плоти жутко алело на груди. … Я подумал о том, что именно нашли на теле убитого иностранного режиссера Фрица Оммена, и понял, откуда у Джорлы появилась эта идея.

Труп напрягся … он карабкался… вверх… а затем, с внезапным шумом, тело напряглось и скользнуло обратно в склеп.

Кто закричал первым, я не знаю. Но крики продолжались и после того, как реквизиторы бросились к склепу и посмотрели на то, что лежало внутри.

Когда я добрался до края ямы — тоже закричал.

Ибо она была совершенно пуста.


5.

Хотел бы я, чтобы больше нечего было рассказывать. Газеты ничего не узнали. Полиция все замяла. В студии воцарилась тишина, и постановка была немедленно прекращена. Но на этом дело не кончилось.

На четвертой сцене этот ужас продолжался. Кинкейд и я загнали Блескинда в угол. В объяснении не было необходимости; как можно было объяснить то, что мы только что видели?

Джорла исчез; никто не впускал его в студию; ни один гример не работал над ним. Никто не видел, как он вошел в склеп. Он появился на сцене, потом исчез. Склеп был пуст.

Таковы факты. Кинкейд сказал Блекинду, что нужно делать. Пленка проявилась немедленно, хотя двое техников упали в обморок. Мы втроем сидели в проекционной кабине и смотрели, как на экране мелькают утренние вспышки. Саундтрек был специально дублирован. Эта сцена — Сильвия, идущая и читающая заклинание на плите — открытие ямы — и Бог мой, ничего не появилось в кадре!

Ничего, но прямо в воздухе висело большое красное распятие — тот большой перевернутый крест, вырезанный кровью на плоти; но Джорла вообще не был виден! Парящий кровавый крест в воздухе, а потом бормотание…

Джорла — или то существо — чем бы оно ни было — пробормотал несколько слогов, выбираясь из склепа. Саундтрек зафиксировал их. И мы не видели ничего, кроме этого креста; но слышали голос Джорлы, доносящийся из небытия. Мы слышали, что он твердил, падая обратно в склеп.

Это был адрес в каньоне Топанга. Зажегся свет, и было приятно видеть его снова. Кинкейд позвонил в полицию и направил ее по адресу, прозвучавшему в кадре. Втроем, в кабинете Кинкейда, мы ждали звонка из полиции. Мы пили, но не разговаривали. Каждый из нас думал о Карле Джорле, дьяволопоклоннике, предавшем свою веру, о своем страхе мести. Мы думали о смерти австрийского режиссера и кровавом распятии на его груди, вспоминали исчезновение Джорлы. А потом эта жуткая призрачная штука на экране, кровавый крест, повисший в воздухе, когда голос Джорлы простонал адрес…

Зазвонил телефон.

Я поднял трубку. Звонили из полицейского участка. Они доложили о результатах. Я потерял сознание, и прошло несколько минут, прежде чем пришел в себя. Еще несколько минут потребовалось, прежде чем мне удалось открыть рот и заговорить.

— Они нашли тело Карла Джорлы по адресу, указанному на экране, — прошептал я. — Он лежал мертвым в старой лачуге на холмах. Его убили. На груди у него обнаружили перевернутый окровавленный крест. В полиции думают, что это работа каких — то фанатиков, потому что то место было набито книгами по оккультизму и черной магии. Они говорят…

Я сделал паузу. Глаза Кинкейда приказывали: «Продолжай».

— Говорят, — пробормотал я, — что Джорла умер по меньшей мере три дня назад.


(Return to the Sabbath, 1938)

Перевод К. Луковкина

Примечания

1

Немезида -   древнегреческая богиня возмездия, карающая за нарушение общественных и нравственных порядков, которая изображалась в виде крылатой женщины. В одной руке она держала предмет надзора (весы, уздечку) или наказания (меч, плеть), а другая рука была согнута у локтя (локоть — мера длины в древние века), что являлось синонимом неизбежной кары. 

(обратно)

2

Пан — древнегреческий бог пастушества и скотоводства, плодородия и дикой природы, который изображался в виде мужчины с козлиными ногами и рогами. Он считался изобретателем многоствольной флейты.   

(обратно)

3

«Нюктофобия» - боязнь темноты.

(обратно)

4

Эдвард Лукас Уайт (11 мая 1866 - 30 марта 1934) - американский писатель и поэт.

(обратно)

5

Сэмюэл Тэйлор Кольридж (21 октября 1772 - 25 июля 1834) - английский поэт-романтик, критик и философ, выдающийся представитель "озёрной школы".

(обратно)

6

Гиперестезия (Hyperesthesia) - чрезмерная физическая чувствительность.

(обратно)

7

Строки из эпиграфа взяты в переводе Андрея Сергеева.

(обратно)

8

Возможно, некоторая подмена: Bloch-head - Blockhead (болван).

(обратно)

9

В греческой мифологии Аргус является гигантом с тысячей глаз. (прим. автора)

(обратно)

10

Марлин имеет в виду, что свет, ударяющийся о стену внутри, вызывает импульс. Движение передается от одного объекта к другому через кинетическую энергию. Ударьте ряд контактирующих шаров с другим, и тот, что в конце, получает импульс и будет двигаться вперед с той же скоростью, что и начальный шар. То же самое с молекулами стены.

Частицы плотно ударяются о молекулы стены, и движение полностью передается, а затем проходит через сам воздух или любой промежуточный элемент таким же образом, по прямой линии со скоростью первоначального света. Наконец, когда движение запечатлено на молекулах радиоактивного диска, результатом является свечение, или свет, вызванный миллионами крошечных взрывов или искр.

Эйнштейн постулировал, что свет имеет массу, и в своей теории он опирался на наблюдения астрономов, которые сообщили, что на свет воздействует гравитация, когда он проходит мимо Солнца во время солнечных затмений, отклоняясь от прямой линии. Таким образом, свет подчиняется закону импульса и передает свою кинетическую энергию тому, во что попадает. Некоторые из частиц света отклоняются, некоторые отражаются от объекта, а некоторые преобразуются в тепло. Однако, в конце концов, свет достигает непрозрачного радиоактивного диска в машине Мерлина, ослабленный, но достаточно сильный, чтобы воспроизвести хорошую картинку. Марлин также использовал специальную сверхчувствительную высокоскоростную эмульсию и преуспел в максимальной концентрации света с помощью системы линз за приемным диском, освещенным воздействием миллиардов молекул. (прим. автора)

(обратно)

11

Упомянутая машина с лазерным лучом, несомненно, похожа на аппарат, разработанный военными техниками США в 1933 году. Это устройство было способно посылать направленный луч высокой магнитной силы, который полностью гасил искру и замораживал цилиндры самолетов в радиусе двух тысяч футов от передатчика. Однако невозможность быстрого перемещения луча делала его неосуществимым для использования в военное время, так как двигатели самолета останавливались только на короткое мгновение, когда луч попадал на них, и возобновляли работу сразу же, как только луч смещался. (прим. автора)

(обратно)

12

Оружие, о котором упоминает Марлин, имеет интересную историю создания, не известную широкой публике. Сразу после окончания Мировой Войны Департамент вооружений армии США приступил к разработке американского оружия, которое должно было заменить пушку “семьдесятипятку”, использовавшуюся в войне. Для этой цели были построены четыре экспериментальных пушки модели 3,3 дюйма, каждая со слегка отличающимися нарезными и другими баллистическими характеристиками ствола, которые были переправлены на Абердинский испытательный полигон для испытаний. (В моей баллистической коллекции есть первый секционный снаряд, выпущенный в ходе этих испытаний.) - Одной из выдающихся особенностей этого артиллерийского оружия стала секретная новая конструкция рекуператора.

Только одному механику, работавшему в Военном министерстве, было позволено знать детали, и его вызывали всякий раз, когда рекуператор выходил из строя или требовал корректировки. Для того, чтобы никто другой не узнал секрет технологии, рекуператоры были соединены пружинами, так что, если бы их повредили, рекуператоры разлетелись бы на куски. Детали были изготовлены так, что даже эксперт не смог бы понять, как собрать их снова. (прим. автора)

(обратно)

13

Борис Карлофф - британский актёр кино и театра. Актёр прославился как звезда фильмов ужасов в 1931 году после выхода фильма 'Франкенштейн', в котором он сыграл роль Чудовища.

(обратно)

14

Бела Лугоши - американский актёр венгерского происхождения, который стал известен в основном благодаря ролям в фильмах ужасов. Визитная карточка - роль Дракулы в одноименном фильме.

(обратно)

15

Лайонел Этуилл - американский актёр английского происхождения, прославившийся исполнением главных и второстепенных ролей в классической серии фильмов ужасов студии Universal.

(обратно)

16

Питер Лорре - австрийский и американский актёр театра и кино, режиссёр, сценарист. Известен ролями злодеев в фильмах Фрица Ланга.

(обратно)

17

Лон Чейни - американский актёр, режиссёр, сценарист и гример немого кино. Он считается одним из самых сильных и разноплановых актеров раннего кинематографа. Прославился способностью до неузнаваемости изменять свою внешность, благодаря чему получил прозвище 'Человек с Тысячей Лиц'.

(обратно)

Оглавление

  • Необходимые пояснения
  • Смех гуля
  • Лилии
  • Черный лотос
  • Торжество в аббатстве
  • Тайна гробницы
  • Звездный бродяга
  • Самоубийство в кабинете
  • Кладбищенский ужас
  • Темный демон
  • Проклятие друидов
  • Безликий бог
  • Матерь Змей
  • Открывающий пути
  • Зловещий поцелуй /совместно с Генри Каттнером/
  • Что каждый молодой гуль должен знать
  • Выводок Бубастис
  • Тварь из склепа
  • Храм Черного Фараона
  • Куколка
  • Клыки возмездия
  • Тайна Себека
  • Глаза мумии
  • Жуки
  • Гончая Педро
  • Канарейки императора
  • Секрет обсерватории
  • Раб огня
  • Возвращение на шабаш
  • *** Примечания ***