…и когда человек, умирающий прежде конца,
за одеждой своей на закате вернётся ко мне,
я отвечу ему, не узнав его рук и лица,
что сосчитан песок, на морском находящийся дне.
Я ему расскажу, что когда я осталась одна,
мне явился во сне и сказал по секрету Господь:
«Тяга вещи к распаду при жизни её не видна, —
но случается смерть — и тогда распадается плоть».
Сохранила на память я тканый хитон, поясок,
но кому я должна эти старые вещи вернуть?
…Дети серых жуков зарывали в горячий песок
и потом заходили в прохладную воду по грудь.
И песок ли нашёптывал, волны ли цвета свинца
или, может, за лесом глухие раскаты грозы,
что из смертных никто не достоин такого венца,
чтоб бессмертье вкусить от плодов виноградной лозы.
Ты ко мне повернулся одним из неузнанных лиц,
снова бросил на землю простой кипарисовый крест,
и кричала над миром толпа растревоженных птиц:
«Бога можно увидеть, сорвавшись с насиженных мест».
Разрывая пространство и время на части деля,
прячет ноги в воде царь-огонь, проклинающий рыб,
и опять, как дитя, содрогается в плаче земля,
вознося к небесам фимиам зацветающих лип.
О чем еще нам говорить с тобою?
О чем молчать, прощаясь на бегу?
Ведь только небо бледно-голубое
да голуби на мартовском снегу
так безмятежны, так красноречивы,
что лишними становятся слова…
Но скоро, скоро ветви старой ивы
надумают — и сменят кружева.
Зашевелятся лиственные тени,
своей игрой скрывая некий клад,
и белым, влажным пламенем сирени
однажды днем зеленый вспыхнет сад.
И мы, томясь своим порывом странным,
друг к другу безбоязненно прильнем…
Как можно жечь таким благоуханным,
таким безгрешным неземным огнем?
Но тянется совсем другая повесть,
где сердца стук — как поступь каблуков…
И только солнце, как больная совесть,
выглядывает из-за облаков.
Недоступные нашему зренью,
души грешников стонут в аду…
Сладко пахнет персидской сиренью
летним вечером в Летнем саду.
Ничего за живых не решая,
молвил Бог, что в назначенный срок
вновь Медведица будет Большая
головою стоять на восток.
Но, друг друга обняв, мы забыли,
что нам звездный сказал алфавит:
из забвенья, тумана и пыли
наша бедная жизнь состоит.
Из печали, греха, покаянья,
из любви, покаянья, греха,
из объятия тьмы и сиянья
в еле бьющемся сердце стиха.
Бог ли держит меня за запястья,
куст ли каждым дрожит лепестком,
как короткое летнее счастье
в запыленном саду городском?
Кровь видна под корою осины.
Летний сад облетел и засох.
Плоть младенца из высохшей глины
в чреве женщины вылепил Бог.
Я услышала то, что хотела,
в городской запыленной глуши:
тень — не копия смертного тела,
а рисунок бессмертной души.
Не потрогаешь душу руками,
как созревший до времени плод…
Сердце бьется, как птица о камень,
как усталая рыба о лед.
Сердце бьется, а песня поется,
так что грудь начинает колоть.
Да, когда-нибудь в землю вернется
из земли сотворенная плоть.
Минет жизнь — и покажется длинной,
как протяжное эхо в горах,
глина снова смешается с глиной,
новым прахом насытится прах.
Но и смерть — лишь любви средостенье.
Из земных вырываясь тенет,
с тихим трепетом легкою тенью
дух мой в Божьи объятья скользнет.
Холодным лунным светом осиян,
меж нами спит огромный океан,
где рыбы молят Бога о пощаде.
Открыв лицо небесному огню,
я мысль об аде от себя гоню —
и масло умножается в лампаде.
В потоках слезных на лице земли
деревья гибнут, тонут корабли,
над каждым домом слышен плач ребенка.
Но сколько нужно бурь перебороть,
чтоб не в огне явился нам Господь,
а в тишине, в дыханье хлада тонка.
Как хочет рыба лечь волне на грудь,
так хочешь ты забыть меня, уснуть,
иль, превратившись в облако иль птицу,
слагать стихи, в огромном небе плыть
и Бога милосердного молить:
«Чувств просвети простую пятерицу
и попали мой грех, мою вину,
пусть в этом небе я пойду ко дну,
как камень, что случайно брошен в воду…»
И вот, среди житейских бурь и битв,
услышит Бог слова твоих молитв
и, как ребенку, даст тебе свободу.
Меж нами льется времени поток,
и надевает вдовий свой платок
моя любовь. В цветной ее одежде —
заплаты слез, страданий лоскуты…
На все мои мольбы, любимый, ты
молчаньем отвечаешь, как и прежде.
Как некий мед, добыт из горьких трав
полынный сок. И ты, конечно, прав —
мы не одни грешим на этом свете.
Нам в этом мире больно жить, пока
нас помнят реки, камни, облака,
растения, животные и дети,
и черный мак, и алый цикламен…
Из Книги жизни в Книгу перемен
перетекают имена и числа,
а там — бежит вода, танцует мох,
и Бог разлук — какой-то странный бог —
всё слезы льет, ни в чем не видя смысла…
Когда умрет простая жизнь любви,
я Господу скажу: «Благослови
детей, чьи лица скрыты именами,
чьи крылья серебристы, как зола,
чьи души спят, а бедные тела
скитаются, как тени, между нами».
Худые руки на груди скрестя,
меж нами вечно наше спит дитя,
как светлый ангел в облачной кровати.
И я взываю к Господу: «Прости,
и спящего младенца окрести
в огромном океане благодати…»
Он тих, но смиренье ему не к лицу,
он ночью заблудшую ищет овцу
в стране, для него неизвестной,
ни другу о нем не скажу, ни отцу,
ни ангелу в тверди небесной.
Кто сыт настоящим, кто будущим пьян,
кому-то судьба не по вкусу,
кто знает, что будет крестить Иоанн,
и мертвой водою греха Иордан
омоет стопы Иисусу?
Мы были как те — не сомкнувшие вежд,
на брачном пиру, но без брачных одежд,
в чаду лихорадки любовной,
и сердцем постичь не могли — почему
возьмут нас и бросят во внешнюю тьму,
где слышен лишь скрежет зубовный?
Давай же, любимый, с тобою пойдем
туда, где не зреньем, не слухом,
а любящим сердцем услышим о Нем —
Он крестит людей не водой, а огнем,
и Духом, любимый, и Духом.
Как южная ночь глубока и тиха!
К невидимой ангельской рати
свой лиственный лик обратила ольха, —
и сердце уже не источник греха,
а чистый родник благодати.
Какая-то птица, как цепи воздушной звено,
приветствуя Бога, в лазури купается чистой.
Нас сеет Всевышний, как сеятель сеет зерно,
мы спим при дороге, на почве лежим каменистой.
Исполнятся сроки, и Бог тебе скажет: Восстань!
Ты будешь расти, не имея для тела границы.
И тополь серебряный, ткущий древесную ткань,
сплетет из ветвей серебристую люльку для птицы.
Тянет с севера тленом и холодом,
подо льдом цепенеет река,
и опять над разрушенным городом
кучевые плывут облака.
Проплывут над столицею древнею,
над зубчатой кремлевской стеной,
над заброшенной русской деревнею,
над огромной усталой страной.
Равнодушное небо безбрежное,
этот синий воздушный простор,
бороздят облака — белоснежные,
как вершины невидимых гор.
Злого времени ветер пронзительный
над тобою не властен, пока
в неземной красоте ослепительной
над Россией плывут облака,
очертанья меняют, колышутся,
и, покуда не кончился день,
как бесшумно, стремительно движется
по земле их летучая тень!
В объятьях неба нет желанья власти:
там ласточка висит на волоске,
о смысле жизни, о природе страсти
на варварском щебечет языке.
Ее подруги строят дом на склоне
какого-то убогого холма.
Стоит у речки старый клен в короне,
как стих из покаянного псалма.
В воздушной синеве, по бездорожью
отчаянные носятся стрижи…
Как мне сложить псалом во славу Божью,
невидимая ласточка, скажи?
Как мне найти тот тихий рай под ивой,
тот детский неприкаянный пустырь,
где муравей, монах нищелюбивый,
зовет проворных братьев в монастырь?
Как мне войти вторично в эти воды,
где некогда в безоблачном раю
Священное Писание природы
вошло навеки в плоть и кровь мою?
Внезапно рыбы покажут спины
и вновь в морские уйдут глубины.
Держа в объятиях круг гончарный,
идет по миру владыка глины.
Он молча мир созерцает тварный,
он слышит — поезд гремит товарный,
а в небе месяц висит двурогий,
и лист грызет шелкопряд непарный.
Идет по миру гончар убогий,
его, наверно, зовут Евлогий,
скрывая жизни запас недельный,
за ним шагает сосуд скудельный.
Взошел Евлогий на холм пологий,
увидел сверху свой путь опасный —
и обнял нежно кривой, безногий
сосуд скудельный из глины красной…
Помолчи, не говори ни слова:
где-то птица мелкая поет…
Жизнь вокруг соснова и елова —
колется, а плакать не дает.
Вот стоят деревья-соборяне,
дивные высокие дубы.
Я хожу по ягодной поляне,
собираю красные грибы.
От моих усилий мало толка:
тронешь шляпку — и прилипла к ней
желтая сосновая иголка
и другая — чуть позеленей.
Спутники мои оторопели,
спрятались, попадали в траву.
Я кричу, пугая птичьи трели,
жалобное детское «ау!».
В небе виден месяца осколок,
где-то рядом озеро блестит,
падают на землю иглы елок,
и листва на дубе шелестит.
Погонщик, сидя на осле,
чужое сердце держит в клетке,
а голубь в двойственном числе
воркует на дубовой ветке.
Дождь спит, но капли моросят, —
и это стало верным знаком
того, что в воздухе висят
три желудя, покрытых лаком.
И дуб с двоящейся душой
в студеной речке моет ноги,
и спит кустарник при дороге,
как текст, написанный левшой.
Только отложишь в сторону бремя мирских забот,
сразу увидишь: вороны метят небесный свод.
Как нам с тобою встретиться, если в лесу сейчас
ягода волчья светится, словно вороний глаз?
Было забыто, изгнано то, что к себе влекло,
мертвой водой обрызгано вороново крыло.
Только в невнятном лепете мелкого камыша
слышно, как плачут лебеди, стонет моя душа.
Гриф, словно царь, восседает среди плебеев,
и, примеряя смертельный размер петли,
пляшут над озером девери скарабеев,
а над поляною — дочери черной тли.
Что же нам делать, когда мы увидим это?
Что нас с судьбою собственной примирит?
Буквы чужого имени — альфа, бета —
или — вода живая, яблоки Гесперид?
Снова Тезей лабиринт покидает критский,
в темном Аиде Орфея звучит свирель —
значит, рябина оденется в шелк персидский,
и шемаханский бархат накинет ель.
Вырастут лотосы, и плодоносным илом
вскормлены будут грифы в конце времен,
чтобы, как ангелы, стали парить над миром
бражник, стеклянница, парусник, махаон.
Мы встретились в день избавленья от мук.
Деревья листвой шелестели.
Была я печальна, как маленький жук,
лежащий в холодной постели.
Печаль раздавалась, как голос с небес,
и рос над покинутым городом лес.
А в городе этом в квартире одной
кипел, задыхаясь, кофейник,
и я засыпала, и рос надо мной
случайной любви муравейник.
Вокруг шевелился таинственный сор,
и птицы смотрели из лиственных нор.
А в городе крутят немое кино,
прощальный горит целлулоид,
и бабочки в пестрых летят кимоно,
и смерть их, преследуя, ловит.
И, силы теряя, ползет муравей
к фонтанам деревьев под струи ветвей.
Коричневый город на узкой тропе
не зря называют Китаем…
Увидев друг друга в случайной толпе,
мы ужас любви испытаем —
и, взявшись за руки, как дети, пойдем
туда, где вдвоем навсегда пропадем,
туда, где в сплетении черных корней,
не связанных узами брака,
исчезло пространство
и спины камней
едва выступают из мрака.
Вот сидит на диване бессмертный Кощей,
сочиняет трактат о природе вещей.
На столе он расставил свои зеркала,
кулебяку испек на четыре угла.
Он с тобой говорит о нелегкой судьбе
и разрезать пирог предлагает тебе.
Отрезаешь кусок — там сухая трава,
а из этого — щучья торчит голова,
а из третьего смотрит кручина-тоска,
и змея из четвертого лезет куска.
— Что ты сделал, бессмертного слова вассал,
ты зачем нам явил воплотившийся ад
и зачем ты, как смертный Кощей, написал
о природе вещей пресловутый трактат?
— Все творенья твои — не огонь, а зола,
и не ставь перед нами свои зеркала,
и по дому, как стрелки часов, не ходи,
и не лейся из глаз,
и не бейся в груди…
Старик в футболке, жующий пиццу,
сидит в столовке на берегу,
он видит щуку-императрицу,
когда ему подают рагу.
Стоит царица в воде зеленой,
а рядом зыблется стая слуг.
Старик царицу назвал Аленой.
сказал Алене, что ей — каюк.
— Уже рыбак приготовил снасти
и встал над речкою в полный рост,
его волнует природа власти,
он хочет щуку поймать за хвост,
лишить короны и обезглавить
императрицу большой реки,
чтобы на память себе оставить
ее державные плавники!
Вороний съезд. Воробьиный форум.
Колонны ясеней. Стиль ампир.
Старик, окрестность окинув взором,
сидит под лозунгом «Миру — мир!».
Каштанов кроны — расцвет барокко,
а в кронах вязов царит модерн.
На ветке дуба сидит сорока,
она прекрасна, как Анна Керн.
Презрев сороку с повадкой дамской,
старик увидит, глаза закрыв,
закат, как отблеск войны гражданской,
а дуб с сорокой на нем — как взрыв.
В измятом свитере грубой вязки,
с женой, послушной, как Лиля Брик,
блуждает в зарослях русской сказки
уже знакомый тебе старик.
Старик с женою — пьянее хмеля,
навек покинув родной барак,
идут туда, где живет Емеля,
Иван-царевич, Иван-дурак.
— Мы что ж — напрасно разбили фрица? —
Кричит старик и идет в шинок…
Старик расплачется — и жар-птица
вспорхнет, как бабочка, из-под ног.
Ни о чем не спросит и, видимо, не простит…
Имперфект скрежещет, аорист — благовестит,
а поэт из них второпях сколотил строфу,
где таится жизнь, словно детский скелет в шкафу.
Что же это было? Страдание? Страсть? Аффект?
Утекло, ушло, превратилось в плюсквамперфект,
в золотую пыль, в неземную — навеки — синь,
в ледяной санскрит и в литую, как сталь, латынь.
Замолчишь, заплачешь, откроешь на миг окно —
там уже струится влажное волокно,
а в твоей постели, презрев наготу и стыд,
не добившись цели,
прошедшее время спит.
Как славно жить в дому, укрытом снегопадом,
смотреть в окно на снег нездешней белизны…
Сокровище мое лежит со мною рядом,
сокровище мое цветные видит сны.
А в недрах словаря, где слов пасется племя, —
забвенье и тоска, туман и забытье.
Я чувствую уже, как исчезает время.
Сокровище мое, сокровище мое…
Как ты знаешь, милый, всегда я живу на грани
немоты и звука, суровой зимы и лета,
мне куда как трудно разобраться в словесной ткани
нашей общей жизни; нащупывать швы сюжета,
узелки завязывать, штуковать небольшие дырки,
к наступленью ночи выращивать сны в пробирке.
Ты меня послушай: страданья — как струны арфы.
Их легко и бережно трогают наши руки.
От дрожанья струн замерзают в озерах карпы
и едва-едва шевелят плавниками щуки.
Чем суровей время — тем мы с тобой свободней —
хлеб с вином вкушаем и помним про день субботний.
Как ты знаешь, милый, нельзя нам добиться силой,
чтоб зима для тополя сшила пальто на вате,
чтобы этот тополь спасен был порою стылой,
словно юный инок, взыскующий благодати.
Обниму тебя, чтоб заплакать и сном забыться.
В ледяных озерах на части луна дробится.
А сегодня Волгу назвал ты Евксинским Понтом
и еще сказал: не нуждается грех в огласке…
Не хочу я знать, что таится за горизонтом,
но хочу я верить, что мы доживем до Пасхи.
У порога нашего Янус стоит двуликий
с золотым ключом. Приближается Пост Великий.
Расставайся, жизнь, со своим драгоценным телом,
избегай объятий, готовься к страданьям крестным,
оставайся, жизнь, в дорогом одеянье белом,
чтобы встать из гроба сияющим днем воскресным.
И с тобою рядом мы в гроб живоносный ляжем,
где на ложе каменном пламя любви дрожало,
и, обняв друг друга, мы смерти навеки скажем:
отвечай нам, смерть, —
где победа твоя и жало?
