«Три памяти, три крови, три любви…» [Светлана Васильевна Кекова] (fb2) читать онлайн

Стало время крещальной купелью,

и теперь, через тысячу лет,

вижу я над пустой колыбелью

тихий, влажный, раздробленный свет.

Наше прошлое было ошибкой,

и теперь ты меня не зови —

пусть мерцает над бедною зыбкой

образок материнской любви.

В предместьях Берлина

звучала шарманка,

в зелёной бутылке дымился боржом,

и память моя, как консервная банка,

была продырявлена ржавым ножом.

Я вспомнила всё — и кораблик бумажный

в ташкентском арыке и грецкий орех,

и, с детства пропитанный звуками —

влажный,

отважный, прямой, упоительный грех.

Был мир, как окно перед смертью,

распахнут,

и смутно я видела: где-то вдали

резные фигуры набоковских шахмат

в смешных сюртуках по обочине шли.

Сквозь поздние слёзы

(куда же их денешь),

сквозь взрослую правду

и детскую ложь

ты видишь: уже ничего не изменишь

и словом своим никого не спасёшь.

Ты знаешь ли,

сколько словесных жемчужин

разбросано в мире под хохот и свист?

Спроси у соседа: кому же он нужен —

набоковский Лужин, слепой шахматист?

Спят скелеты листьев

в культурном слое.

Пляшет куст лещины,

как древний грек.

Обрывая осень на полуслове,

начинает сыпаться первый снег.

Запотело утром воды зерцало,

и портрет зимы отразился в нём.

А совсем недавно листва мерцала,

отливая золотом и огнём.

Что же? Ливень листьев —

не плод раздумий,

отблистал на воле — и был таков.

И лежит любовь среди юных мумий

фараонов, ибисов и быков.

Египтянин выйдет на волжский берег —

пусть томится время в гробу пустом!

Он поклон отвесит, и рыба жерех

голубой ледок разобьёт хвостом.

Три памяти, три крови, три любви:

Одна тоскует в сердце юной девой,

Другая смотрит грозной королевой

И заставляет прихоти свои

Нас исполнять. И мы, её рабы,

В слезах целуем узкий след судьбы.

Но третья приближается любовь,

Она грозит тоской и самосудом,

Пока ещё струит вторая кровь

Ток благодати по больным сосудам.

Блестит луна в седой её косе,

Загадочна, как смерть, её природа,

И месяцы — стальные оси года —

Вращаются, как спицы в колесе.

Мы таинственным даром владеем —

И Орфей не спускается в ад.

Но растениям, как лицедеям,

Дан приказ начинать маскарад.

В этом райском преддверии ада

Раздевается клёнов толпа,

Ты под льющийся вальс листопада

Повторяешь нехитрые па.

Всё невидимым солнцем согрето,

Еле движется рыба в реке,

Мир бредёт, как безумная Грета,

С котелком и корзинкой в руке.

А зима ухмыляется нагло,

Приподняв подведённую бровь:

«Воля к власти над словом ослабла

И покинула душу любовь».

И художник с кричащей палитрой,

Тайно любящий краску одну,

Как Орфей, не сумеет молитвой

Усмирить ледяную волну.

Но, небесному пению вторя,

Где-то в жизни и в смерти иной,

Лик блаженства с морщинами горя,

Как светило, взойдёт надо мной.

Осень приготовит нам коктейли:

солнце, ветер, листьев вороха…

Но уже сказал Владимир Вейдле:

«Наступают сумерки стиха».

Это значит, что цветок и птица

дарят нам напрасные труды,

что уже не может воплотиться

солнце в капле дождевой воды.

Только мы с тобою, как ни странно,

спим без снов до самого утра,

и летят созревшие каштаны

в воды Иордана и Днепра.

Всё в природе приходит в движение,

и выходит в лесу на амвон

иерей, запрещённый в служении —

потерявший величие клён.

Где восторг его, трепет, свечение?

Где священной листвы ремесло?

Золотое его облачение

потемневшей водой унесло.

Мы бы тоже заплакали, только ведь

заключённая в теле душа

всё твердит, что последняя проповедь

несказанно была хороша.

Смотрю в окно — выходит он,

живущий в нашем околотке,

горбун и ангел, фараон,

гребец на похоронной лодке.

Идёт по улице к реке.

Вдали горы дымится кратер.

Как губы в женском молоке,

испачкан белой краской катер.

Понятный, как немой укор,

ты, рыцарь, не привыкший к латам,

прилежно заведя мотор,

поводишь вдруг плечом крылатым.

Тут издаёт протяжный вой

Анубис, раненный навылет…

А над моею головой

строгают, рубят, режут, пилят.

Любовь, как муха в янтаре,

сказавшись мёртвой и невинной,

на Лысой прячется горе,

на Соколовой, на Алтынной.

И выступает кровь из пор,

покуда, надвое расколот,

спит у подножий мёртвых гор,

с рекой обнявшись, вечный город.

Хлеб горячий саратовской выпечки,

свет, летящий с небесных высот…

Ходит ангел под липами в Липецке

с длинным шлейфом сияющих нот.

Отломи же хрустящую корочку,

не томись непонятной виной —

пусть под липами в платьях с оборочкой

путешествует запах ржаной.

Льются звуки, как ливень лирический,—

вертикальное море судьбы, —

только хор замирает сферический

под архангельский голос трубы.

Что за дни нам для радости выпали!

Знаю я — где-то там, вдалеке,

ходит ангел под бедными липами

с остывающим хлебом в руке.

Света нет. Перегорели пробки.

Жду, что будет память коротка

я, сидящий в спичечной коробке

наподобье майского жука.

Дрогнут крылья в теле полусонном.

Мне прямого утешенья нет —

я не знаю, по каким законам

кафкианский строится сюжет.

Если космос — тёмная пучина,

Кафка — дилетант или профан,

то в замочной скважине причина

кроется, как змей Левиафан.

Жёсткие надкрылья бесполезны

для личинок нерождённых слов…

Вставь железный ключ в источник бездны

и сломай хитиновый покров.

Среди странных взлётов и падений,

в лунном свете с головы до пят,

богомолы в виде привидений

молча над полянами висят.

Лишь один из них, лишённый крова,

от себя и мира отрешён,

силится обманутое слово

натянуть на лоб, как капюшон.

Но пока он к смысловой палитре

добавляет краску или две,

странный зверь в пирамидальной митре

в разноцветной движется траве.

И пока изгой из богомолов

с именем нащупывает связь,—

торжествует звука странный норов,

жизнь проходит, плача и смеясь.

И среди растений в виде свечек,

ничего не видя впереди,

засыпает навсегда кузнечик

с маленькою арфой на груди.

Светлана Кекова «ТРИ ПАМЯТИ, ТРИ КРОВИ, ТРИ ЛЮБВИ…»

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Оглавление