Upside Down (СИ) [Ulla Lovisa] (fb2) читать онлайн

========== Предисловие. ==========

I’m a whisper lost upon wind

I’m the ember that will burn you down

I’m the water that will drown you

I’m a star that’s just a black hole now

I’m a terrifying danger

I’m fruit decaying on the ground

I’m a swallower of anger

I’m the tree that falls and makes no sound

Seether «Nobody praying for me»

Я заслуживаю эту пулю. Я смотрю в непроглядную темноту дула пистолета, и во мне ворочается болезненное желание сдохнуть. Я нуждаюсь в том, чтобы, наконец, наступила плотная, глухая, поглощающая любые звуки, мысли и чувства, чернота. Мне нужна пуля.

Пистолет непоколебимо завис в воздухе, дуло направленно прямо на меня, точно в смертоносную точку чуть выше переносицы. Курок взведен. Но Четверка не выстрелит. Он плотно сжимает рукоять, не отводя оружия, но палец прижат к стволу вместо того, чтобы лежать на спусковом крючке. Чтобы выстрелить ему потребуется не больше доли секунды, но этот вытянутый вперед палец куда красноречивее нацеленного оружия.

Я поднимаю взгляд на Четверку, и на его лице — перекошенном от раздирающей ярости и жажды мести, блестящем потом и злостью — читаю то же самое. Замешательство, страх, отвращение, ненависть, но никакой жестокости, никакой животной, неконтролируемой необходимости уничтожать. Проклятье, он не готов меня убить.

Перевожу взгляд на девчонку. Ссутулилась, обвила себя костлявыми руками и глазеет на меня из-под челки с физически ощутимой ненавистью. Не могу сдержать ухмылку: это у нас взаимно. Это скукожившееся воплощение страданий стоит возле панорамного окна, и за её спиной среди обветшалых высоток сереет предрассветное небо. Мне нужно убить её. Мне нужно толкнуть её к окну, разбить её головой долбанное стекло и столкнуть её в пропасть. Во всем этом виновата она. Эта тупоголовая Трис и подобные ей. Из-за неё всё началось, из-за неё разгорелось это безумное пламя бесконечной охоты, растеклись бурлящие кровавые реки. Из-за таких выродков, как эта девчушка погибла Рыжая. И я не могу не отомстить за неё.

Если я убью Трис, Четверка не сможет не убить меня. Он ведь влюблен в эту соплячку. Носится с ней по Чикаго с пистолетом наперевес, не представляя даже, от чего пытается её защитить, не осознавая масштаба и непобедимости угрозы. Ещё раз криво усмехаюсь и слышу голос Четверки:

— Кем ты стал, Эрик?

Перевожу взгляд на него и молчу. Мне нечего ему ответить, мне не хочется говорить. Склонив голову набок — затекла шея, по затылку растекается тупая пульсирующая боль, в наручниках онемели руки — рассматриваю его уставшие глаза. Он и сам стал не тем, кем был; и не тем, кем привык себя считать. Тобиас больше не десятилетний мальчишка, день которого не мог быть хорошим без самопожертвования и помощи нуждающимся. Теперь у него другое имя, другой, твердый взгляд, рука протягивает не хлеб, а сулит смерть. Мы все стали тем, кем стали. Зачем теперь это ворошить?

— Эд не узнала бы тебя. Не поверила бы в увиденное.

Резко дергаю головой при упоминании о Рыжей. Боль из затылка стремительно — острым ледяным потоком — перетекает в грудь и заполняет собой все легкие. Судорожно вдыхаю.

— О чем речь? — хрипло встревает Трис, и я закрываю глаза, рисуя в воображении красочную картину её нескладного тела, распластанного на асфальте в окружении крови и разорванных внутренностей.

— Ты стал воплощением всего того зла, против которого она боролась, — возмущенно выплевывает Четыре. — Ты не просто омрачил её память, ты её уничтожил!

Я рад, что он проигнорировал вопрос девчушки. Она тут лишняя, и если у меня нет шанса её прикончить прямо сейчас, было бы лучше ей не напоминать о своем присутствии. Я поднимаю уставшие, сопротивляющиеся веки. В глаза будто впиваются тысячи крохотных иголок.

— Она бы застрелила меня, Тобиас. Ты знаешь это. Она не стала бы сомневаться, оправдывать или убегать. Рыжая незамедлительно привела бы в исполнение свой приговор, — мне приходится сглотнуть ком, иначе голос начинает затихать и ослабевать. — И тебе стоит поступить так же. Я убил сотни людей. Тебе известно, что меня ждет.

Палец всё ещё устремлен — как и дуло — мне в лоб; он не готов совершить то, что сделать просто обязан.

— Ты превратился в чудовище, — презрительно выплюнул Четверка. — Твои руки в крови по локоть. Убиваешь для тех, кто убил Эд. Ты безумец, Эрик!

Я мгновенно закипаю. Выкрикиваю:

— Ты нихрена не знаешь, чертов Тобиас! — не осознавая смысл своих слов и не слыша, как громко я ору. Сердце колотится в горле, пробуждая вязкое ощущение тошноты и не давая глубоко вдохнуть. Наружу прорывается короткая злобная ухмылка, и уже тише я добавляю: — Ничего ты не знаешь, а потому лучше помалкивай!

По его лицу пробегает тень догадки, глаза округляются, беззвучно открывается рот, формируя нелепую маску поражения. Четверка предпринимает ещё одну попытку и едва слышно выдыхает:

— Ребенок?

========== Глава 1. ==========

При переходе в новую фракцию едва ли не каждый неофит — как и немалое количество врожденных членов фракций — меняет свое имя: выбирает новое, сокращает или видоизменяет данное при рождении. Ознаменование нового, самостоятельного, разительно отличающегося от прежних шестнадцати лет, этапа жизни; готовность вместе с новым призванием принять новую личность; острый протест против родителей или правил прежней фракции; желание самоутвердиться и воздвигнуть новое имя своеобразным символичным знаменем — каждый руководствуется одним или сразу несколькими из этих резонов.

Но меня зовут Эрик. Это имя было дано мне при рождении, и я никогда не рассматривал даже отвлеченную возможность его изменения. Меня назвали в честь отца — Ричарда, Рика, — но я этим не горжусь. Я проигнорировал шанс официально стать кем-то другим не из-за дани своим родителям, чувства семейного единства или стремления в чем-то наследовать предков. Мое отношение к моему собственному имени может показаться двойственным и противоречивым: я не считаю имя — в отличие от желания его сменить — определяющим качества человека, но в то же время непоколебимо настроен на то, что Эрик — такая же неотъемлемая часть меня, как мое тело и характер. Я развивался, боролся с собой и окружающими, превозмогал слабость, боль, сопротивление, будучи Эриком. В серой, однотипной пыли Альтруизма я был Эриком, и я оставался им — развиваясь, совершенствуясь, становясь менее уязвимым и более равнодушным — на своем пути к Лидеру Эрику.

Я всегда пресекал любые попытки посторонних играть с вариациями имени или присваивать мне клички — в глаза или за моей спиной. Поначалу кулаками и кровью, а затем лишь самой зловещей угрозой своей репутации я заставил всех уважать — бояться, ненавидеть — это имя. В конечном итоге, я смог добиться этого даже от отца, для которого особым видом упоительного развлечения было коверкать имя всеми возможными уменьшительно-ласкательными способами, полным спектром скрипящих, надоедливых интонаций. Когда в шестнадцать лет я уходил из Отречения, чтобы никогда не вернуться, отец произнес сухо и отстраненно:

— Эрик.

Моим первым воспоминанием о детстве и отце — все, что всплывает в моей голове при мысли о нем: тяжелый квадратный подбородок, серо-синий от щетины, с грубым темным шрамом сразу под нижней губой.

В день стрижки, встречаемый в семье со смиренной и сдержанной торжественностью, когда мама открыла передо мной зеркало, я жадно уставился на свое отражение, с облегчением отмечая, что на моем подбородке нет щетины и уродливого бугристого шрама. Но стоило мне поднять взгляд, как меня захлестнула ярость. Видеть себя в зеркале, что по строжайшим правилам, свято чтимым в доме, считалось святотатством и смертельным грехом, все же дозволялось. Лишь один раз в три месяца. И в то ветреное утро я с новой, удвоенной злостью увидел, что долговязая серая фигура в рамке напротив — слабая, бессильно опустившая плечи, послушно сливающаяся со стеной. Тусклые русые волосы, все время пыльные и неуловимые под быстрыми движениями рук мамы и ножниц, бледное лицо с высоким лбом и синеватыми полукругами под глазами, безжизненно серыми, как алюминиевые ложки, подаваемые к обеду. В бесформенной мешковатой одежде отличительно убогого серого цвета я растворялся в богобоязненной тишине пустой серой комнаты в цементной коробке, которая никогда не была мне домом.

Мама отстригла волосы намного короче прежнего, оставив вокруг обтянутого белой кожей черепа только едва заметную тень коротких, полупрозрачных волосков. Отложив ножницы и смахнув с моих плеч брезентовую простыню, мама внимательно оглядела меня, затем мое отражение в зеркале и, оставшись довольной, улыбнулась и провела ладонью по затылку.

— Ну, хватит, хватит, — заскрипел из угла отец. — Полно. Нечего из Рикки неженку делать.

Он встал из кресла и подошел, с грохотом захлопнул зеркало, смел с моего затылка мягкое тепло маминой руки и, довесив звонкой оплеухой, согнал со стула.

— Меня зовут Эрик, — процедил я, опустив голову, едва не упершись подбородком в грудь. Внутри меня клокотало пламя злости, бурля и захлебываясь собой, не находя физической силы и мощной готовности все выплеснуть наружу. И потому слова мои звучали как едва слышное шипение.

Я стоял с закрытыми глазами, борясь с головокружением и толчками тошноты и жгучей боли внизу живота — физическими симптомами бессилия. В то утро мне было почти девять, и отец отвесил мне ещё один подзатыльник прежде, чем вытолкал взашей из дому. Глядя мне в след — ссутуленная узкая спина ребенка в серой робе — он еще испытывал презрение и всецелую власть. Он громко и безапелляционно останавливал любые поползновения мамы — «Ричард, я тебя прошу…» — вступиться за меня. Но уже спустя несколько часов он впервые допустил мысль о том, что тактика физического насилия — довольно редко отходившая от оплеух и толчков до действительно сильных ударов или порки ремнем — могла быть знакомой и мне.

Злоба и усталость от бездействия смешались с отвращением к своей податливости и серости, и к следующему дню стрижки — мне уже выполнилось девять — я с решительным упоением рассматривал призрачные физические, но очевидные внутренние изменения. Казалось, глаза утратили невнятный алюминиевый оттенок и приобрели решительной стальной цвет, и в них отражалось революционное, преступное понимание того, что я могу чего-то хотеть и я способен, так или иначе, идти навстречу себе. Потакание своим желанием, провозглашаемое противоестественным для членов фракции Отречения, вдруг открылось для меня вполне природным процессом. Мысль порождала интерес, интерес провоцировал желание, желание — нужду, а та в свою очередь определяла острую потребность эту нужду утолять.

Так, незадолго до обеда в день стрижки, когда мама хлопотала над скудным набором однообразных продуктов, меня ввели в одну из множества цементных коробок, чтобы представить перед судом родителей. Я с удивлением рассматривал собственные сбитые костяшки и с отвлеченным любопытством отмечал, что количество рук у меня непрерывно меняется: две, четыре, шесть, затем снова две.

— Эрикольда? — со смешком проскрипел отец, грузно поднимаясь с кресла, повернутого спиной ко входу. Шрам на подбородке морщинился под губами, растянутыми в ехидной ухмылке, которая, впрочем, вмиг сползла с его физиономии, стоило ему повернуться.

— Ричард, — спокойно, устрашающе — было что-то упоительно приятное в том, что угроза была направлена в отца — произнес приведший меня мужчина. Он был высоким и статным, важной персоной в нашей фракции, часто, впрочем, весьма нелестно обсуждаемый моим отцом за обеденным столом, сразу после благодарственной молитвы.

Я оторопело — события того дня смешались в причудливое физическое состояние отдаленности от собственного тела и сознания — оторвал взгляд от рук — две, шесть, затем всего четыре — и посмотрел назад. В тени гостя, пугливо зажавшись в дверной косяк, стоял его сын. Он смотрел на меня большими карими глазами, переполненными отчетливо знакомой мне запуганностью.

— Маркус, — проскрипел отец. Его губы недовольно поджались, превратившись в едва различимую серую складку, в то время как шрам выпятился вперед и словно налился багровым цветом. Он смотрел на Лидера Альтруистов исподлобья, недоверчиво и пугливо. Это было очень свойственно отцу, корчить вот такую гримасу уступчивого безразличия. Вскоре я узнал, что это было одним из многих обликов его страха. На поверку отец оказался пугливой, надоедливой дворнягой. Он наполнялся изменчивой силой, лишь когда видел, что противник беззастенчиво слаб и не сможет оказать сопротивление. Но перед лицом оппонента заметно превосходящего его в силе и власти, он поджимал хвост и губы, втягивал голову в плечи, склоняя её на бок в обманчивой учтивости.

Маркус Итон, брезгливо придерживающий меня за острый, перепачканный локоть, тем временем сообщил укоризненно и разочаровано:

— Он подрался сегодня с другим мальчишкой во время работы на складе, — Лидер бросил на меня короткий презрительный взгляд сверху вниз, через плечо, и добавил: — Ричард, у тебя возникают трудности с воспитанием детей.

— Никаких трудностей, Маркус, — с едва заметным кивком, больше похожим на преддверие унизительного поклона, проскрипел отец. — Я это исправлю…

— Надеюсь, — Лидер с силой дернул меня вперед, почти опрокинув на колени перед отцом, но я устоял. С такой же неотесанной резкостью он повернулся и, схватив за локоть собственного сына, быстрым шагом вышел из нашего дома.

Мы втроем: мама, в волнении мнущая в руках истерзанное кухонное полотенце; отец, с чьего лица смело уступчивое смирение; и я, все ещё не в состоянии полностью придти в себя после событий последнего часа, — смотрели вслед удаляющимся фигурам. Улица за дверью шумела ветром и мусором в преддверии осенней бури, вихри пыли вздымались над асфальтом, стремительно неслись вперед и взрывались серыми тяжелыми облаками.

В тот день — и ни смотря на бессчетное количество попыток, больше никогда — отец не смог ничего исправить. В драке, до неё, ещё едва ощущая смутный порыв, непривычно жгучее желание биться, я обнаружил, что предмет для насмешек — моё долговязое нескладное тело, увенчанное почти лысой головой — на самом деле является моим преимуществом, очевидным признаком физического превосходства.

Тогда я не всегда мог дать отцу физический отпор в силу весомой разницы в массе, реакции и опыте, но порой мог остановить его самой лишь попыткой сопротивляться. Чем, впрочем, порой доводил его до неконтролируемого безумия, в котором он избивал меня настолько сильно, что несколько последующих дней превращались для меня в болезненную ярко-алую агонию. Но начало было заложено. Во мне зародилось понимание того, что сила — это власть. А власть — это прекрасно.

========== Глава 2. ==========

Внезапным резким рывком меня выбросило из сна необычным тихим звуком. Я открыл глаза и быстро сел в кровати, не совсем осознавая происходящее; словно меня выдернули из тела, и мы раздельно — моя физическая оболочка и нематериальное сознание — очнулись в погруженной в кромешную тьму комнате, не в состоянии соединиться и найти нить сути. Я повернул голову к источнику звука, находясь в мешанине обрывков сна и мыслей, не понимая, почему сплю не один и кто делит со мной постель, но ясно ощущая пульсацию тревожного напряжения.

Рыжая сидела рядом, едва различимая в предрассветном плотном сумраке, нечеткая груда серой тени на фоне черной стены. Меня разбудил её сдавленный всхлип. Звук настолько необычный, нетипичный для Рыжей, что мне потребовалось несколько мгновений предельной концентрации, чтобы понять, что это все же был всхлип. Она плакала.

— Эд? — хрипло произнес я.

Глаза приспособились к полному отсутствию света, и я разглядел, как округлились её глаза, а губы сформировали удивленный круг. Лицо блестело каплями влаги, тело вибрировало, я ощущал это удивительно ясно.

— Это нехороший знак, — тихо ответила Рыжая, кривя губы в подобии улыбки.

— Что именно? — я насторожился. Ощущение тревоги усиливалось по мере того, как ко мне возвращалась реальность. Я нашел под одеялом сжатую в кулак руку Рыжей, зажавшей между пальцами простыню, и одним порывом — также, как проснулся, — вспомнил все.

— То, что ты назвал меня по имени, — со смешком пояснила Рыжая. Её рука, иссиня-серая в темноте, взлетела над кроватью и, описав небольшую дугу, опустилась на упругий бочонок её беременного живота.

— Эд, почему ты плачешь?

Я слышал многое о том, как беременность превращала рассудительных женщин в истеричек, но за все девять месяцев — за исключением нескольких недель беспрерывного плохого самочувствия — Рыжая не проявляла никаких изменений. Если выпирающий с каждым днем все больше живот с острой пуговкой пупа не считать изменением. Потому всхлип, услышанный из уст Рыжей впервые за все три года, проведенные вместе с ней, напугал меня до одурения. Страха, подобного этому, я не испытывал никогда, даже во время компьютерных симуляций, когда это ощущение синтетически обострялось препаратами.

— А, дьявол, Эрик, перестань, — весело сказала она. — Слишком много «Эд» в одном предложении…

На половине слова она шумно вдохнула. Её кулак под моей рукой сжался ещё крепче, я почувствовал напряженное дрожание её мышц, твердость обтянутых тонкой кожей костяшек пальцев.

— Что? Что?!

Я наклонился к ней, встревоженный её поведением, потной влажностью её одежды, прилипшими ко лбу волосами, утратившими яркий алый оттенок в ночной темноте. Рыжая закрыла глаза и протяжно, со свистом выдохнула.

— Ничего, — произнесла она очень тихо. Когда она подняла веки, в меня уперся твердый и решительный взгляд. — Ничего необычного.

Ещё один глубокий вдох и выдох. Её кулак отпустил простыню, пальцы обхватили под одеялом мою руку. Рыжая заглянула мне в глаза и ободряюще улыбнулась.

— Все в порядке, Эрик. Просто я рожаю.

События той ночи смешались в круговорот тошнотворного страха и трепетного ожидания. Слова Рыжей о начале родов подстегнули меня к действию. Я вскочил с кровати и, на бегу натягивая штаны и ботинки, бросился к выходу. У двери, кое-как затянув шнурки на берцах и сунув их спутанным комком в голенище, я остановился и оглянулся.

— Подожди несколько минут, — сказал я, кривясь дрожанию собственного голоса. — Хорошо?

Рыжая засмеялась. Вдохи, выдохи и звонкие возгласы чередовались с судорожным задерживанием дыхания.

— Хорошо, Эрик. Не беспокойся.

Я открыл дверь, и оставил Эд в сумраке пустой комнаты сидеть на кровати, обвивая руками живот. Пустой коридор отвечал гулким эхом на мои шаги. Я бежал к лестнице, продолжая короткий диалог с Рыжей. Не беспокойся, сказала она, и у меня был готов ответ: я не беспокоюсь, отчего мне беспокоиться? Ничего противоестественного не происходит, я искоренил в себе все страхи не для того, чтобы пугаться родов. Но это было ложью.

Моё сердце бешено колотилось за ребрами не от быстрого бега. Последние два месяца Рыжая много говорила со мной о предстоящем решающем дне, объясняла и обсуждала, что мы должны делать и к кому обратиться. Она детально описывала мне предстоящие события и ненавязчиво диктовала мне правила поведения. Но пропитанная влагой постель и искривленное болью лицо Рыжей отменяли всю подготовку.

Я боялся предстоящих родов, беспокоился о ребенке и особенно остро реагировал на боль, через которую предстояло пройти Эд. В свое время я достаточно заставил её страдать, однажды едва не убив её вовсе. И теперь сама мысль о том, что это я, моё тело, мои инстинкты, мои поступки заставляют её проходить через новые страдания, впивалась в мой мозг как безжалостное ржавое лезвие тупого ножа.

Из ниоткуда возникла мысль о том, что это вина ребенка. Комок плоти, которому суждено было появиться этой ночью, был причиной мучений Рыжей. И это наполнило меня решительной готовностью отторгнуть это существо. Оно было лишним, оно нарушало наше единение с Эд, оно отменяло все наши устоявшиеся привычки и грядущие планы. Этот ребенок нам не нужен. Он всего этого не стоит.

Я заколотил в серую дверь, резко и решительно. По другую сторону на мой стук откликнулись скрипом матраса. Я поднял руку и снова заколотил в лист металла.

— Иду, иду, — послышалось хриплое изнутри. Голос сменился шаркающими шагами, а затем скрежетом отпираемого замка. Дверь открылась, и на меня опрокинулся столб яркого, флуоресцентного света. В проеме пошатывалась, растирая кулаками глаза, фигура в широкой белой рубахе.

— Эрик? — испуганный взгляд медсестры сфокусировался на мне.

— У неё отошли воды, — сообщил я, стараясь выровнять дыхание.

Она тот же час переменилась в лице. Решительно сжала губы и уперла руки в бока.

— Возвращайся к Эд, — скомандовала она настолько непривычно твердо, что мне на мгновение захотелось толкнуть её, чтобы заставить сменить тон. Но вспышка необъяснимой ярости погасла так же стремительно, как и возникла. — Я сейчас возьму все необходимое и догоню.

Когда я вошел в комнату, включив попутно свет, Рыжая лежала на боку, поджав колени к животу настолько высоко, насколько это было возможно исходя из его размеров. Возле неё по синей простыне растянулось темное мокрое пятно. Я присел на пол рядом с кроватью, отыскав руку Эд и сжав её пальцы.

— Все в порядке, не беспокойся, — едва слышно выговорила она. Лицо было бледным в ярком свечении ламп, глаза болезненно красные, наполненные слезами. Губы пересохли, в нескольких местах Эд прикусила нижнюю губу до крови, и теперь темный комок жидкости запекся в углах рта.

— Помалкивай, Рыжая. Не то пожалеешь, — ответил я, убирая с её лба влажный, тяжелый локон. Она неожиданно хохотнула и с улыбкой парировала:

— Ты уже говорил это раньше. Грозился мне неведомо чем, — судорожный вдох заставил её на мгновенье замолчать. На переносице и лбу запали несколько глубоких морщин. Губы побледнели, она снова впилась в них зубами. — Но я все ещё не жалею.

Я улыбнулся. Сильная, превозмогающая боль, побеждающая препятствия, непобедимая. Несгибаемая. Я наклонился и коротко прижался губами к её пальцам.

Медсестра пришла через несколько минут в сопровождении Тори Ву. Она несла в руках объемный белый чемодан, охапку хирургических перчаток, а на мизинце болтались несколько респираторных масок.

Меня оттеснили от Рыжей, но я и не сопротивлялся. Я занял место в дальнем углу комнаты, присел на край стола и, выудив из ящика сигарету, стал вертеть её между пальцами.

— Не смей тут курить, — грозно приказала Тори, оглянувшись на меня через плечо.

Я метнул в неё короткий взгляд и зачем-то сухо сообщил:

— Я давно бросил.

Но это слово повисло в воздухе физически различимыми буквами, словно светящимися неоном. Оно начало медленно вращаться, всё ускоряясь и сокращая радиус орбиты, а затем погрузилось в белый сверток табака в моей руке. Отчего-то возникла острая потребность нарушить собственные слова, отыскать зажигалку и срочно закурить. Я переломил сигарету напополам и отшвырнул.

Со своего поста в противоположной от кровати стороне я наблюдал, как за окном начинало сереть, как по стене напротив растеклось оранжевое пятно едва повисшего над горизонтом солнца, а вскоре вся комната наполнилась настойчивым ярким светом. Впервые за несколько неподвижных часов я встал и отошел от своего поста. Пересек комнату, щелкнул у входной двери выключателем, заставляя бесполезные лампы погаснуть, а затем вернулся на исходную позицию. Снова сел на край стола, вытянул, скрестив, ноги и сложил на груди руки.

Все это время медсестра и Тори копошились возле Рыжей. Она лежала на стопке подушек, широко раскинув оголенные ноги. И между её коленями, гладкими, блестящими, совершенно неподвижными, больше похожими на пластмассовые конечности большой куклы, чем на живую плоть, сидела медсестра. Собой она закрывала от меня Эд, и это нарушение зрительного контакта злило меня все больше. С определенной периодичностью узкая ладонь в черной резиновой перчатке скользила по внутренней стороне бедра Рыжей вниз, и каждый раз я с силой сжимал зубы. Эта часть Эд была исключительно интимной, она принадлежала мне, и это беспардонное вторжение в мои владения вводило меня в бесконтрольное бешенство.

Три женщины переговаривались приглушенными заговорщицкими голосами, и сколько я не прислушивался, мог разобрать лишь отдельные слова. Их интонации были спокойными и расслабленными, словно они собрались этим ранним утром ради банальной светской беседы. Но вот, спустя почти два часа после появления в моей комнате, медсестра уверенно и четко произнесла:

— Начинается. Ты достаточно раскрылась, Эд. Пора рожать.

Тори оглянулась на меня, но к кровати меня не пригласили. А я и не собирался присоединяться. Пока со своего места я мог видеть короткие, судорожные движения рук Рыжей и слышать её слабый, но ровный голос, я знал, что все в относительном порядке, а потому вмешиваться не намеревался. Пусть медсестра и Тори сами вытянут из неё это существо, и когда они уйдут, желательно, забрав ребенка с собой, я подойду к постели. Но не раньше.

Не увидев в моем лице ни капли заинтересованности, Тори снова склонилась над Рыжей.

— Послушай, малышка, — торопливо заговорила она. — Сейчас тебе нужно будет очень постараться. С каждой схваткой очень сильно тужься, каждый раз, когда схватка будет прекращаться, расслабляйся. Поняла?

— Хорошо, — послышался взволнованный ответ.

— И дыши. Не забывай: вдох через нос, выдох через рот. Вдох, выдох, да?

— Угу, — отозвалась Эд.

Я переступил с ноги на ногу, разгоняя кровь в затекших конечностях, готовясь к ещё нескольким часам унылого ожидания. Но все пошло значительно быстрее. Когда медсестра впервые требовательно крикнула: «Толкай», я не слышал ничего, кроме сосредоточенного сопения Рыжей. Когда её хриплое дыхание утихло, а медсестра, склонявшаяся все это время между её ног, выпрямилась, с характерным хрустом выгибая спину, в комнате повисла тишина. Я со скукой покосился на кресло, раздумывая над тем, чтобы лечь в него и подремать. Но мои мысли прервались новой, более громкой командой медсестры:

— Ну, давай. Давай же. Начинай тужиться!

От схватки к схватке голос Рыжей становился все громче, перекрывая указания медсестры и нашептывания Тори. На место сопения пришел сосредоточенный скрежет зубов, затем едва слышное, убаюкивающее мычание, которое вскоре сменилось серией коротких надрывных вскриков.

Оглушительно заорала медсестра:

— Толкай, Эд. Толкай!

Её дрожащий голос слился с заклинаниями Тори:

— Можешь, конечно, можешь. Не останавливайся!

И поверх их дуэта послышался устрашающий рык. А затем все звуки разом оборвались, и комнату заполнила звонкая тишина, пустая и тревожная. С минуту — долгие, мучительные 60 секунд — царило полное безмолвие, а затем раздался влажный, булькающий надрывный вопль. Тори бросила бледную руку Рыжей на кровать и подбежала к медсестре, закрывая её от моего взгляда. Некоторое время они склонялись к источнику пронзительного верещания, а затем Тори повернулась ко мне. В её руках лежал белый объемный сверток.

— Поздравляю, — сказала она, растягивая губы в широкой усталой улыбке. — У тебя дочь, Эрик.

Тори шла ко мне, протягивая вперед конверт из пеленок, но ребенок меня не интересовал. Я оттолкнулся от стола и, обойдя Тори, направился к кровати. Эд лежала на подушках, расслабленно раскинув по сторонам руки и запрокинув голову. Копна огненных волос взмокла, лицо было мертвенно бледным, но на щеках неровными кругами проступали красные пятна. Темные веки были опущены.

Я сел на край кровати, изо всех сил стараясь игнорировать медсестру, которая все ещё склонялась между ног Эд.

— Рыжая, — позвал я негромко. Она приоткрыла глаза и посмотрела на меня сонным, не сконцентрированным взглядом.

— Эрик, — слабо ответила она. — Наша дочь прекрасна, ты видел?

Я повел плечом, одновременно невнятно кивая.

— Как ты, Рыжая?

Она молча улыбнулась и закрыла глаза. Я оглянулся. Медсестра и Тори Ву с ребенком на руках стояли у ног Рыжей и смотрели на меня безошибочно знакомым взглядом: смесь недоверия, опасения и ненависти.

— Что с ней? — требовательно и резко спросил я.

— Она спит, — сухо ответила медсестра. — Она очень устала, но с ней все в порядке. Ей нужно поспать.

Она бросила короткий взгляд в сторону, на кряхтящий конверт, и снова заговорила:

— Подними Эд, — в её тоне сквозило неприязнью, ноток которой не было в отношении Рыжей. Но меня не беспокоило их отношение ко мне. Главное: пусть убираются вместе с этим существом. — Подними, а я застелю сухую, чистую постель.

Я просунул под взмокшую спину руки и потянул вверх. Тело Эд мне никак не помогало. Оно было необычайно тяжелым, словно ребенок всё ещё оставался внутри. Под рубашкой вздымался ни на дюйм не уменьшившийся живот. Я на короткое страшное мгновение предположил, что в ней остался второй ребенок.

Рыжая повисла у меня на руках тяжелой грудой обмякшей бессознательной плоти. Голова бессильно запрокинулась назад, руки безжизненно болтались. Я впился взглядом в едва различимую пульсацию на изогнутой бледной шее, и только так мог понимать, что Эд жива. Я рассматривал её потерявшее всякий цвет лицо и струйки пота на висках, пока медсестра торопливо стягивала в большой ком перепачканную постель и сталкивала её на пол. Когда я опустил Рыжую обратно на кровать, едва её голова коснулась подушки, она перевернулась на бок, поджимая к выпуклому животу колени и, невнятно что-то пробормотав, снова затихла.

— Теперь ей нужен отдых, — обратилась с наставлением медсестра. — Нам придется разбудить её для кормления, но пока у неё есть несколько часов сна.

— Хорошо, — кивнул я, торопясь вывести этих двоих с довеском в коридор. — Я справлюсь.

Тори Ву, избегая моего приглашения к двери, отступила назад и, убаюкивая на руках сверток, решительно возразила:

— Нет, я останусь здесь.

— Я справлюсь, — злобно повторил я, но она покачала головой. Коротко и резко.

— Сегодня я останусь здесь. Помогу Эд, — безапелляционно повторила она.

Меня гипнотизировало её размеренное пошатывание с ноги на ногу, а взгляд её раскосых глаз ввинчивался мне в череп. Казалось, она безошибочно уловила мою крайнюю неприязнь к ребенку. Я перевел взгляд с её узкого лица вниз, на складки белой ткани. Среди них показался красный запухший кружок.

========== Глава 3. ==========

Когда я впервые заметил призрачные изменения в Рыжей, никаких внешних признаков не было. Она казалась прежней, выглядела и вела себя, как обычно, но я сокрушительно ясно ощущал перемену. Мне мерещилось что-то в том, как она работала, как порой отрывала взгляд от своих бумаг и ненадолго концентрировала его на мне. Что-то в её голосе вибрировало незнакомыми доселе нотами, когда она играла с дочерью. По ночам она привычно укладывала голову мне на грудь, уютно обволакивая меня теплой тяжестью своего тела, но спустя некоторое время, когда ей казалось, что я уснул, отворачивалась и подолгу смотрела в потолок.

Это призрачное нечто, не сформулированное, практически неразличимое, почти не беспокоило меня, поскольку — помимо моих смутных сомнений — не получало никаких подтверждений. Я отмахивался от напрасных коротких вспышек настороженности, не имея никаких оснований тревожиться.

Но однажды вечером небольшое пластмассовое основание для беспокойства случайно выпало контрастным пятном на цементный пол. Я намеревался сесть за стол, посвятить час работе, пока Рыжая с Крошкой плескались в ванной. Со спинки стула бесформенной грудой свисала черная форма. Я потянул стул на себя, и тот по инерции и под тяжестью неравномерно распределенного груза из вороха одежды, опрокинулся. Когда я вернул табурету вертикальное положение и поднял вещи, на полу осталась лежать белая карточка.

Поначалу я принял её за свою и удивился тому, что мой пропуск не в моем кармане — моя куртка была всё ещё на мне, на стуле покоились вещи Рыжей и малышки. На карточке не было никаких цветовых индикаторов, и она, должно быть, принадлежала мне, Лидеру. Полное отсутствие разноцветных полосок могло указывать только на то, что владелец карты имеет полный доступ ко всему в Бесстрашии и ко многому в городе.

Я нахмурился, рефлекторно проведя ладонью по карману. Карточка на полу была ярко-белой, не похожей на мою, серую, исцарапанную после стольких лет постоянного использования. Но это разительное отличие не смутило меня — как и то, что моя карта просто не могла выпасть — я посчитал, что так преломился искусственный свет ламп в глянцевой пластмассе. В моей голове возникло беспечное предположение, что это все же я обронил пропуск, когда, например, одевался утром. Но это было неправдой, и в какой-то резкий, физически ощутимый, как удар, момент, я осознал, что ошибался. Я понял, кому принадлежит эта карта, ещё до того, как присел и протянул к полу руку.

С плоской фотографии на меня смотрело лицо Рыжей, обрамленное ярким пламенем её волос. Эд О`Лири. Разведка. Уровень доступа: 2. Я нахмурился. Последняя строчка была ошибкой или наглой ложью. Внизу карточки отсутствовала желтая линия — цветовой индикатор доступа, соответствующего тексту выше. Эта линия не могла стереться или выгореть, её нельзя было нарочно удалить. Яркий цвет пропитывал материал насквозь, а потому просто соскрести его с пластмассы было невозможно.

Я знал это наверняка. В мои обязанности Лидера — помимо всего прочего, например, непосредственного командования боевым составом — входила подготовка новичков. После их инициации — не смотря на то, что многие из них фактически распределялись в не подчиняющиеся мне подразделения — за мной оставалось последнее дело: их официальное оформление, то есть выдача карт, и предоставление жилья. Мне было отлично известно, как изготавливаются карточки, их свойства. Самостоятельно изменить уровень доступа было невозможно, даже если каким-то образом изменить текст или цвет, запрограммированные характеристики карты оставались неизменными. Самовольное — и преступное — избавление от цветной горизонтальной полосы не открывало новые двери.

Кроме того, я держал карточку Рыжей в руках, я лично передал её Четверке. Изготовленная по моему запросу карточка Эд была сделана правильно, с желтой полосой и соответствующим доступом. А этой карты с противоречивой информацией, лежащей передо мной на полу, я прежде не видел.

Я покосился на дверь ванной — изнутри доносились плеск воды и веселые голоса — и снова посмотрел на пропуск. Самостоятельно перевыпустить его, без моего личного участия, Рыжая не могла. Если бы я сам не отвечал за производство и выдачу карточек, то посчитал бы эту вопиющей ошибкой и недосмотром. Но это не было чьей-то небрежной оплошностью. В голове возникло имя: Финли. Моим первым порывом было схватить находку и незамедлительно отправиться к Лидеру разведки для выяснения того, какого, собственно, черта он посмел влезать в это, но я сдержался.

То, что к этому стремительному — недопустимому для не Лидера — расширению доступа для простого офицера разведки, был причастен Финли, я не сомневался. Как не сомневался и насчет того, что сделано это было не по ошибке или дружбе, или в шутку. Карточка была выполнена такой, потому что Финли — и Рыжей — это было нужно. Вопрос возникал сам собой: зачем? Для каких целей?

Я поднял карту, прокрутил её в руке, снова пробежал взглядом текст, а затем сунул в карман куртки Эд. Над этим нужно было основательно подумать. Впервые за очень долгое время пошатнулось то, что существовало между мной и Рыжей безоговорочно, — доверие. Это стремительное нарушение привычного порядка вещей отозвалось в моей голове болезненной пульсацией.

Я встал. Финли занимался разведкой и внутренней безопасностью. Комбинация всех обстоятельств — его сфера деятельности, то, что Рыжая подчинялась ему, и её неограниченный доступ — выливалась в очевидный вывод. Эд работала не просто внутри фракции, а внутри предводителей лихачей. Эта догадка отдавала неприятной горечью. Выходит, я волне мог быть частью её задания, постоянным объектом её шпионажа. Это заключение сокрушительно свергло все то, что многие годы казалось непоколебимым. Все сводится к тому, что я, вполне вероятно, был заданием Рыжей с самого начала. Задолго до того, что я считал началом. Все это время она вела искусно разыгранную партию, имея одну четко сформулированную цель.

Это было так ошеломляюще непохоже на Рыжую, и одновременно так ей свойственно. Разве я не видел её в действии, разве не был вместе с ней в переулке, где она разоблачила незаконный склад ворованного оружия, где она, безжалостно откинув всякую память о былой близкой дружбе, решительно арестовала Тимоти? Наш брак, наш ребенок — все это было лишь необходимыми декорациями для того, чтобы подобраться так близко? Могла ли она играть, расчетливо планируя все с самого начала: с перехода во фракцию Бесстрашия, с разыгрывания из себя влюбленной девчушки, с втягивания меня в омут отношений, с рождения Крохи?

Я уронил голову в ладони, стараясь не дать ей расколоться. Ответ на эти вопросы был безапелляционно четким и верным: могла. Рыжая, черт побери, все это могла. Она так ловко провернула это мероприятие, даже не давая мне толком усомниться в реальности происходящего. Поначалу — первые год или два, особенно в недели её подготовки — я не раз приходил к выводу о том, что это до безумия нелепо. За несколько лет в Бесстрашии — до прихода Рыжей — я, как инструктор и как Лидер, не раз сталкивался с неуместными проявлениями симпатии. То были либо смехотворные споры и пари, либо извращенные предпочтения, либо меркантильная расчетливость — вот неполный перечень изначальной мотивации, которой руководствовались бесчисленные новенькие. Но они все терпели неудачи, потому что разгадать их не составляло большого труда.

Но у Эд, напротив, была совершенно иная задача, и при этом, очевидно, не было ни малейшего права на ошибку. Она действовала точно и выверено, не по наитию или полагаясь на волю случая. У неё был четкий план, состоящий из бесконечного перечня незначительных действий, медленно, но верно и неотступно ведущих к положительному результату.

Я едва сдержался, чтобы не пнуть стул, подавил в себе желание ворваться в ванную и на глазах малышки прикончить Эд. Отошел к кровати и грузно на неё упал. Калейдоскоп воспоминаний заплясал в адском вихре перед моим сознанием. Все было рассчитано ещё до Церемонии. Рыжая не случайно встретилась мне в городе в своем приковывающем внимание платье, с копной ослепительно пламенных волос. Это был тонко рассчитанный ход, который зациклил меня на Эд с первого же дня, с приветствия на крыше. Это было крохотным довеском к масштабной операции по вовлечению меня в необъяснимую погоню.

Как я мог быть таким глупым? Таким слепым? Да это же лежало прямо на поверхности. То, насколько меня захватила эта мелкая Эрудитка, насколько меня поражало наше сходство во многом, её удивительные точные попадания, было ключом. Перед тем, как она появилась в переулке накануне Церемонии, была проделана работа по тщательному изучению меня. У Эд было структурированное, детализированное досье и сформированное на его основе руководство к действию. Проклятье!

Я шумно вдохнул и протяжно выдохнул, безотчетно массируя виски. За дверью ванной все так же хлюпала вода, и звонко смеялся ребенок. Мне нужно было успокоиться. Учитывая количество проделанной работы и затраченного времени, качества выполнения и полного отсутствия осечек — до сегодняшнего дня — Рыжая была толковым профессионалом. А потому на прямой вопрос она не даст честный ответ. Кроме того, беря во внимание все то, на что она пошла, нельзя исключать, что рождение ребенка, не смотря на все видимые признаки, могло быть лишь вынужденным шагом, и никакой эмоциональной нагрузки для Эд не несло. И раз так, в случае необходимости, она пойдет на эту жертву — опять же, я видел её, отметающую память о дружбе ради выполнения долга — но рисковать дочерью просто потому, что единственной целью её матери был шпионаж, я не собирался. Слишком высока плата.

Действовать нужно осторожно и незаметно, решил я. Но сначала необходимо полностью осмыслить, как именно действовать. Я встал и направился к двери. Моё исчезновение не должно было показаться чем-то из ряда вон выходящим, я часто тренировался по вечерам в одиночестве, когда в зале было пусто, темно и прохладно. Это был подходящий момент для того, чтобы прочистить мысли и избежать преждевременной стычки с Рыжей.

Когда я вернулся, в комнате было темно, и Эд с малышкой мирно спали, обнявшись на нашей просторной кровати. Они выглядели так умиротворенно и гармонично, что мой мозг прохромило острое сожаление. Все мои мысли, мои предположения и подозрения не могли, не должны быть правдой. Потерять этих двоих, все то, что казалось непоколебимым тылом, казалось жестоким кошмаром. Но нужно разобраться. Сначала необходимо наверняка определить, что происходит — и происходит ли что-то вообще, — а лишь затем решать, как действовать.

Я тихо проскользнул в ванную, быстро принял душ ивернулся к постели. Лечь рядом с Эд и дочерью, накрыть их рукой и поддаться их убаюкивающему равномерному дыханию, было таким естественным и необходимым, что моё тело физически отторгало параноидальную мысль о том, чтобы спать отдельно. Так что я поддался инстинктам и осторожно примостился на краю кровати. Но уснуть не смог. Проведя ночь в непрекращающемся блуждании среди тяжелых мыслей, с первым несмелым утренним светом я снова покинул комнату. Я привычно отправился на административный этаж, заставляя себя действовать привычно и спокойно. Спустя два часа я отправился к отряду патрульных, выступающих на дневную вахту, и, как всегда, отправился с ними в город. Ограждаться от терзающих меня мыслей становилось все сложнее, и в полдень я — к удивлению и облегчению отряда — вернулся в Бесстрашие.

Мне был известен распорядок дня Рыжей — по крайней мере, я предпочитал думать, что это все ещё так — и потому я с некоторым облегчением нашел её именно там, где ожидал найти. В тренировочном зале разведки. Я примостился в коридоре, формально не являющимся зоной разведки, но фактически дающим полный обзор на их территорию и общепринято считающимся их местом.

Потому проходящие мимо офицеры разведки, сдержанно здороваясь со мной, все же не могли порой скрыть удивления — и даже раздражения. Но мне было все равно. В конечном итоге, если усмирить бурю подозрений внутри, я оставался мужем Эд, а потому едва ли казался подозрительным в такой непосредственной близости к не подчиняющемуся мне подразделению. И если кого-то коробило такое состояние вещей, они постепенно научились и привыкли скрывать свое мнение.

Понаблюдав за Рыжей какое-то время, и не обнаружив ничего, что шло в разрез с моим прежним представлением о ней — а тем более, не имея четкого плана действий — я ушел. Моим следующим пунктом назначения был административный этаж, но для этого мне нужно было дождаться позднего вечера. Так что я отправился домой.

В комнате, в тишине отсутствия жены и ребенка, я опустился на давешний стул, опрокинувший разом одежду и мою жизнь, и включил компьютер. Одновременно догадываясь о том, каким будет результат и испытывая неприятное волнение, я проверил базу пропусков. Как и ожидалось, информация на экране дублировала текст пропуска. В столбце «уровень доступа» значился желтый квадратик с цифрой «2», но в окне с перечнем открытых для Рыжей объектов значились абсолютно все, этот список полностью дублировал тот, который, к примеру, был указан в информации к моему пропуску. Я посмотрел в крайнюю правую колонку и от удивления разинул рот. Дата последнего изменения статуса была критично близкой к той, которую при внесении в базу информации перед подготовкой пропуска Эд, указал я. Но все же незначительно отличалась. Доступ был так щедро расширен спустя менее чем неделю после распределения Эд в разведку. Автор изменений указан не был, но я и без записей знал, что это сделал Финли. Именно ему — точнее, его пустому кабинету — я намеревался нанести поздний визит. Это был абсолютно безрассудный, безответственный, преступный план. Голова с легкостью полетит с моих плеч, если меня на этом поймают. Но идея проникнуть в компьютер Финли, просмотреть его материалы и записи, казалась относительно простой — не в выполнении, но в получении ответов — и действенной. Конечно, есть вероятность того, что интересующие меня записи хранились не в кабинете или в запертом и недоступном даже для меня месте, или подобных компрометирующих материалов и вовсе нет, письменного контроля за настолько серьезным шпионажем не ведется, но не проверить было бы глупо.

Так что я дождался вечера — то примыкал к патрульным, то уходил в тренажерный зал и остервенело колотил грушу или боксировал с Четверкой — и когда в здании стало тихо в коридорах, но шумно в Яме, отправился к кабинету Лидера разведки. Внутри было темно и навскидку пусто. Отсутствовали вообще какие-либо признаки того, что в помещении кто-то работал. Два разномастных кресла стройным рядом были приставлены к массивному столу, совершенно пустому и оттого казавшемуся ещё больше. На нем был только компьютер, и я, прислушавшись к происходящему за дверью — а в коридоре не происходило вообще ничего, как и в соседних кабинетах — включил устройство. В компьютере царил вполне предсказуемый порядок, все документы были скрупулезно разделены по папкам и детализировано изложены. Найти раздел, содержащий досье агентов внутренней разведки, не составило особого труда. В соответствующей папке — личные дела офицеров здесь можно было сортировать в алфавитном порядке или по дате вступления на службу — я сразу отыскал документ, озаглавленный «Эд О`Лири».

Наведя на ярлык курсор, я замер. Сердце колотилось о ребра, я буквально ощущал каждый его удар. Во мне заметно поубавилось оскорбленной, взбешенной решительности. Спустя сутки после яркой вспышки неконтролируемой злобы сразу после нахождения сомнительного пропуска Рыжей я несколько остыл. Теперь во мне заворошились сомнения, нерешительность и страх — неведомое дело! — перед предстоящим открытием.

Что будет указано в личном деле Эд? Будет ли это правдой, и если да, то какой: она никогда не была той, кем я её считал, или всегда являлась именно той Рыжей, которой я её понимал? И что делать, если мои подозрения все же получат подтверждение? И смогу ли я поверить указанному в досье, даже если в нем не будет никакой информации о шпионаже за мной? Как мне следует поступить?

Впервые за очень долгое время я беспомощно, необратимо, ужасающе сильно боялся. Страх потерять все то, чего я прежде и не надеялся обрести — семью, любовь, душевное спокойствие, уют, отменяющий тоскливое одиночество — парализовал меня. Вокруг теплого и светлого очага, так бережно созданного нами тремя — из нас и для нас — густым столбом непроглядной пыли сгущались сумерки сомнений и страха, ощутимой смертоносной угрозы.

========== Глава 4. ==========

You’re loving on the psychopath sitting next to you

You’re loving on the murderer sitting next to you

Twenty One Pilots «Heathens»

Снег шел непрерывной плотной пеленой, острым потоком царапая лицо и попадая в глаза. Ледяной ветер пробирал до костей и наметал сугроб поверх вытоптанных мной следов. Но во рту, в горле и вниз к животу растекалось обжигающее тепло. Вечером накануне мне удалось утянуть у изгоев бутылку чего-то, давно потерявшего этикетку, но чудом сохранившего вполне сносный вкус. Я стоял у глухой стены овощного склада, перекидывая бутылку из руки в руку и по очереди опуская их в карман. Сзади послышался хруст торопливых шагов. Я обернулся. Из щели между намотанным на нос шарфом и низко натянутой шапкой на меня уставились два громадных карих глаза.

— Это что? — поинтересовался сдавленным голосом Тобиас, скашивая выразительный взгляд на бутылку в моей руке. Я взболтал янтарную жидкость внутри и направил в лицо Итона покрасневший от мороза и почти полностью утративший чувствительность указательный палец.

— А это что?

Над его бровью, как бы ни старался он опустить шапку, заметно бугрилась синеватая шишка, а все верхнее веко было залито чернотой синяка.

Тобиас наморщил нос и с вызовом поинтересовался:

— Что ты хочешь, чтобы я ответил?

Я деловито приложился к бутылке прежде, чем ответить.

— Когда ты перестанешь позволять ему делать это с тобой?

Карий взгляд ввинтился в моё лицо. Итон шагнул ближе и, наклонившись так близко, что едва не касался моего носа, проскрипел:

— Ты со своим папашей такой же смелый?

Он спокойно выдержал мой испепеляющий взгляд, затем выхватил из руки бутылку и принюхался.

— Серьезно, что это такое? — повторил он свой вопрос, брезгливо возвращая бутылку мне и торопливо пряча руку в карман.

— Черт его знает, — пожал я плечами, опрокидывая в себя еще один небольшой глоток. Голова начинала становиться невесомой, слова, казалось, вылетают из моего рта непроизвольно, неподконтрольно мне. — Свистнул у изгоев. В отличие от их обычного самодельного пойла, это было упаковано по старому, добротно, с пробкой и всем таким прочим.

Тобиас Итон тоже пожал плечами, словно показывая, что ему нет никакого дела до того, что я решил себя травить алкоголем неустановленного происхождения, украденным у изгоев, да еще и — чаще всего, кроме редких случаев исключительно утонченных краж — сопровождая это все дракой. И чем больше было противников, чем больше они превосходили меня в возрасте, весе, опыте и отчаянии, тем сладостнее и желаннее была добыча. Даже если после тщательного рассмотрения и осторожного опробования оказывалась совершенно мне ненужной.

Нам было по тринадцать лет, и наша дружба из несмелых и нечастых разговоров и исключительно редких совместных вылазок давно превратилась в бунтарское объединение пренебрегающих правилами и запретами Фракции, и, в первую очередь, убегающих от, — но в конечном итоге прибегающих обратно к, — физического насилия отцов.

В тот год в Чикаго стояла необычайно свирепая зима, и нам с Итоном приходилось прилагать некоторые усилия к поиску и обустройству мест для встреч. Так, после одной из снегоуборочных смен, с отмерзшими руками и заполненными снегом ботинками, но взмокшими спинами, мы натолкнулись на пустующую высотку. Весь первый этаж был под завязку забит мусором, пол второго этажа, и лестница между ними практически полностью обвалились. Но третий этаж и часть четвертого, не заваленная грудой арматуры и цемента, были вполне безопасны и даже чудом сохранили целыми все стены и несколько окон. Недостающие стекла мы заменили найденными в округе досками и листами металла, приспособили для поднятия наверх несколько ржавых труб, в углу комнаты насобирали запасы сухого дерева и бумаги, а в центре выложили из кирпичей и обломков бетона место для костра.

Почти все вечера мы проводили в нашем убежище. Иногда рассматривая и оценивая возможность использовать украденное мной, иногда обсуждая что-то, иногда просто молча уставившись в огонь. Так и в день открытия мной прелести употребления крепленого рома мы отправились в убежище.

Я стоял у кострища аккурат посередине помещения, вертел между замерзшими пальцами горлышко наполовину опустевшей бутылки и смотрел на согнутую фигуру Тобиаса, набирающего в углу дрова.

— Я уйду из Фракции, — сообщил я его узкой спине. — Ты со мной?

— Уйдешь из Фракции, — бесцветно, словно эхо, повторил Тобиас. — То есть убежишь? К афракционерам?

Я недовольно хмыкнул:

— Вот еще! Ничего не вижу примечательного в их существовании.

Неся в руках груду веток и бревен, Тобиас двинулся ко мне с ехидной улыбкой.

— Как же, — отозвался он. — Ничего примечательного. Помимо запасов алкоголя, сигарет и неприятностей.

Я выдержал паузу, разглядывая его исподлобья и борясь с острым желанием толкнуть его ногой и повалить в груду пепла.

— Бесстрашие, — произнес я после длительного молчания. Итон уже успел разложить дрова и дрожащими руками выудил из кармана спички. — В отличие от так близких твоему сердцу изгоев мы можем жить во Фракции, в любой Фракции, которую выберем на Церемонии. Я выберу Бесстрашие.

Тобиас поднял на меня взгляд и выразил сильное сомнение:

— Ты ничего не боишься?

— Суть не в том, чтобы ничего не бояться, — произнес я, не имея четкого представления о том, что собираюсь сказать. Но точно ощущая, что более правильного решения и более правильных мыслей в моей жизни еще не было. — Суть в том, чтобы не позволить страху тебя остановить; избавиться от страха, не давая ему влиять на действия.

Тобиас сосредоточено зажег спичку и, ладонью оберегая трепещущий на морозном сквозняке слабый огонек, опустил её к дровам. Нахмурившись своему непростому делу, Итон бесцветно произнес:

— Твой страх перед отцом влияет на твои действия.

Я присел напротив Тобиаса, заворожено следя за тем, как по клочку бумаги вверх, к сухим веткам поползли рыжие языки пламени.

— Я не боюсь отца, — сообщил я, плеснув в костер немного алкоголя. Вверх поднялся возмущенный столб искр, и в то же мгновенье огонь с треском набросился на облитые поленья. — Я ненавижу его. Ненавижу его и мать, которая настолько безвольно слаба и нерешительна, что отказывается понимать реальность. И ненавижу себя за бессилие. Но я над этим работаю.

Опрокинув в рот порцию обжигающего рома, я над огнем устремил взгляд на Тобиаса. В его карих глазах отражался костер, а на узком бледном лице с пятном синяка плясали тени.

— Думаю, однажды я его убью, — произнес я так тихо, что Тобиасу пришлось неосознанно податься вперед, чтобы разобрать мои слова.

И он их услышал. По тому, как переменилось его выражение и как под округленными в ужасе глазами пролегли тени, я понял, что он не только меня услышал, но и поверил мне.

========== Глава 5. ==========

От сигаретного дыма жгло в глазах, горло саднило, а во рту воцарился сильный металлический привкус. За последние несколько часов я выкурил слишком много. Голова разрывалась от никотина и монотонности работы. Заполнение промежуточных характеристик новичков после завершения каждого этапа подготовки находилось на грани моего самообладания. Часы показывали уже далеко за полночь, а я и на половину не приблизился к середине.

На одном из двух мониторов компьютера происходило постоянное движение. Строчки с личными делами всех новичков перетасовывались в списке в зависимости от времени последнего обновления. В режиме реального времени к досье новобранцев добавлялись — заполненные всеми причастными к их подготовке — соответствующие оценочные формы. На втором экране последние двадцать минут висела пустой форма из папки неофита Эд О`Лири.

Я ненавидел многие свои обязанности и связанные с ними формальности, но ничто и близко не выводило меня из себя так сильно, как монотонное щелканье по оценочным анкетам. Вопросы были слишком обобщенные, ответы слишком разномастные, между вариантами оставалось громадное пространство невысказанных возможных мнений. Пункты с открытым ответом, не имеющие заранее подобранных примеров на выбор, требовали немногословных описаний бесконечного количества качеств. И при всей корявости системы оценивания именно эти три промежуточных формы и одна финальная в купе с однобоким каждодневным начислением баллов являли собой систему контроля успешности.

Мой мозг кипел от мешанины имен малолетних сопляков, от неспособности выбрать между неподходящими односложными ответами, от острого желания прострелить мониторы и поджечь системник.

Я протер лицо ладонями и потянулся над переполненной пепельницей к пачке сигарет. Она оказалась пустой, и я раздосадовано смял ее в кулаке.

Эд О`Лири. Рождена во фракции: Эрудиция. Полных лет: 16.

Вопрос номер один: изначальная физическая подготовка. Варианты ответа: отсутствует, ниже среднего, средняя, выше среднего, хорошая, отличная. Я закрыл глаза. Эта рыжеволосая выскочка определенно готовилась к своему выбору. Вспомнился вечер, когда она неприлично поздно вбежала в зал, прервав мою тренировку. Вполсилы боксируя грушу, я наблюдал за ней. В том, как бывшая Эрудитка разогревалась и растягивалась, как методично и точно повторяла упражнения, как под кожей по мере напряжения рельефно проступали и двигались твердые мышцы, было видно понимание и привычку к спорту. Ей не хватало некоторых знаний и умений, она никогда не тренировалась в паре с кем-то, понимающим в тяжелой атлетике, способным не просто составить правильную программу и подобрать вес, а поставить нужную технику. Становую тягу она выполняла безобразно. Но с фиксирующим поясом и несколькими моими замечаниями заметно исправилась. Вдобавок к пониманию своего тела, его потребностей и пределов, она была довольно обучаемой. Пусть и совершенно игнорировала субординацию как явление.

Впрочем, таких вопросов в анкете не было. Хотя характеристика Рыжей не может быть полноценной без указания этих качеств. Я откинул в сторону скомканную пачку сигарет и сделал выбор. Изначальная физическая подготовка: выше среднего.

Вопрос номер два: изначальное морально-психологическое состояние новобранца. Ответы: неудовлетворительное, низкое, удовлетворительное, высокое.

Выскочка не струсила первой сигануть с крыши, не ударилась в истерику после ознакомления с правилами и порядками программы подготовки и Фракции в целом; не впала в ступор испуга и сомнений после смерти новичка, у которого отказало сердце; не прибилась к тени старшего брата. Не скулила, не истерила и не замыкалась в себе после неудач; рационально реагировала на критику и подсказки со стороны инструкторов; не сломилась после своего первого нокаута. Не пугалась физического превосходства противников, отдавая себе отчет в своей слабости и делая ставку на технику и точность. Не признавала других авторитетов, кроме самой себя. Не позволяла себе поддаваться запугиванию.

Удовлетворительно. Неплохой результат первых трех недель как для не рожденной в Бесстрашии, да еще и девчонки.

Вопрос номер три: новобранец проявляет особый интерес/талант/способность… Варианты ответа: ни к одной из дисциплин; к одной дисциплине (указать); к нескольким дисциплинам (указать); ко всем представленным в программе дисциплинам; к дисциплинам, не обязательным и не представленным в программе (указать).

— Новобранец проявляет особый талант лезть на рожон, — пробормотал я вслух и встал из-за стола. Без еще нескольких доз никотинового допинга я не справлюсь. Уже начатая, но не использованная и на половину, пачка сигарет нашлась в ящике прикроватной тумбы. Я сел на край кровати и, разминая отекшую от долгого сидения шею, закурил. В отличие от десятка предыдущих анкет, с формой Эд О`Лири все казалось проще. К примеру, её имя в моей голове напрямую ассоциировалось с ней, мне не пришлось открывать личное дело заново, всматриваясь в фотографию и просматривая заметки других инструкторов, чтобы попытаться вспомнить новобранца. Дело было в огненной копне её волос, которая сразу выделяла из толпы не только неофитов, но и всех прочих в Бесстрашии; в её нежелании руководствоваться здравым смыслом и попытках бодаться со мной на рогах; в стечении обстоятельств, которые необъяснимо сталкивали меня с ней чаще, чем с другими сопляками; или в чем-то ещё, я не знал. Но имя Эд О`Лири было у меня в голове не пустым звуком, а реальным человеком, и я не мог вспомнить, когда такое происходило с новичками прежде.

В тишине темной комнаты я сделал затяжку, и сигарета отозвалась различимым тихим треском. Закрывая глаза и медленно выпуская дым через нос, я откинулся назад и лег.

— Вон та девчонка, рыжая, она случайно не сестрица нашего Кинана? — задался вопросом один из командиров взвода, кивая куда-то мне за спину. Мы сидели за завтраком сразу после ночного патрулирования. Я отставил чашку кофе, которым напрасно пытался вернуть своему телу и мозгу бодрость, и обернулся в указанном направлении.

Она сидела за столом через проход от меня в компании других новобранцев. Двое из них, Заика и вечно волочащаяся за Рыжей девчушка, резко перестали гоготать и пригнули головы, поймав на себе мой взгляд, но Эд не стала трусливо прятаться или отводить глаза. Я хмыкнул и повернулся к своему кофе.

— Она самая, — подтвердил я.

— Горячая штучка!

Четверка скосил на него неодобрительный взгляд и заслонился от разговора чашкой.

— Потянуло на свежее мясо? — хохотнул второй командир взвода. Первый многозначительно вскинул брови.

— Поговаривают, они там все девственницы, — сообщил он. — В случае с сестрицей Кинана я не против это исправить.

Все за столом — кроме зануды Четверки, все еще скрывающего свое лицо за чашкой — одобрительно закивали, засвистели и заулюлюкали.

— Если, конечно, Эрик ещё не успел снять с неё пробу, — и он подмигнул мне. Я напустил на себя злобный вид и процедил:

— Заткни свой ебальник, понял? — но затем рассмеялся тому, как переменилось выражение его физии. И все за столом тоже захохотали: некоторые облегченно, некоторые притворно.

Я открыл глаза и снова сел. Половина сигареты сгорела, от резкого движения столб пепла отломился и упал на штаны. Я смахнул пепел, но на черной ткани остался белесый мазок.

Этот разговор состоялся около недели назад и сейчас всплыл в моей памяти из ниоткуда. Вместе с ним возникло любопытство: почему она смотрела на меня тогда в столовой? И отчего они так веселились?

========== Глава 6. ==========

Досье Рыжей было объемным. Десятки характеристик и оценочных анкет ещё со времен подготовки, докладные об её участии в инциденте с ножевым ранением Тимоти Такера также со времен подготовки, медицинские отчеты, психологические портреты, личные наблюдения Финли накануне распределения должностей между новичками и перед назначением Эд на службу во внутреннюю разведку. Длинный список расследований Эд, открытый разоблачением кражи оружия и организации подпольного оружейного склада на территории изгоев. Среди участников снова было указано имя Тимоти Такера. Статус расследования: завершено.

Я пролистнул перечень вниз, и почти в каждой новой строчке повторялся тот же результат: расследование доведено до логического конца. Годы работы сливались в стройные строчки текста, графа статуса практически неизменно светилась зеленым «завершено». А затем вдруг зачастило «закрыто» и «передано другому агенту». Я придвинулся к экрану и посмотрел на даты. Первое закрытое расследование датировалось прошлым годом. И за ним следовал целый перечень с тем же неутешительным статусом. А затем, семь месяцев назад, записи вдруг прекратились.

Я нахмурился и снова провернул список наверх, к первому в череде закрытых дел. Заметок об увольнении или переводе не было, без какой-либо видимой в досье причины за три месяца у Эд забрали около десятка расследований, а затем и вовсе перестали вести учет. Это не было похоже на педантичный метод работы Финли, как и не совпадало с моими подозрениями. В деле Рыжей обнаружился новый повод для беспокойства. Какого черта?

За дверью возник едва слышный шорох. Я отвернулся от экрана и устремил взгляд в черноту за ним. Привыкшие к яркому свечению монитора глаза не различали ничего дальше кресел, но слух уловил нажатие на ручку. Я вскочил с кресла и замер. Уходить было некуда, некогда и уже незачем. Судя по крадущимся звукам, о моем присутствии по ту сторону двери знали. Так что я опустился обратно на стул и откинулся на спинку, складывая на груди руки. Дверь медленно и бесшумно открылась, в квадрате света из коридора возникла высокая фигура с длинной шеей и покатыми плечами. На меня устремился яркий луч фонаря, поверх него, очевидно, в меня так же был направлен пистолет.

— Эрик?

— Привет, Финли, — осклабился я.

Он опустил фонарик и включил лампу дневного света у нас над головами. Лидер разведки стоял на пороге своего кабинета в черной водолазке и джинсах, хмурил на меня глаза и морщил белую крашенную бородку. В опущенной руке сжимал пистолет.

— Я могу тебе помочь? — осведомился он, толкая дверь. Я проследил взглядом за тем, как она захлопнулась, и снова уставился на Финли.

— Какой уровень доступа у Эд?

— Абсолютный, — без промедления спокойно сообщил он. На его лицо вернулось вечное насмешливое выражение. — Какова природа твоего интереса?

— Почему мне об этом не было известно?

— А почему тебе это должно быть известно? — он поставил пистолет на предохранитель и сунул в набедренную кобуру.

— А не должно?

— Работа моего ведомства, дела моих агентов и их уровни доступа, Эрик, не твоего ума дело. При всем уважении.

— Она моя жена, — напомнил я сухо.

— Она мой агент.

Я щелкнул пальцами.

— Точно. И меня сегодня как раз особо остро интересует вопрос: а это случайно не задание твоего агента — быть моей женой?

Финли наморщил лоб, вскидывая брови.

— Подозреваешь ее в шпионаже за тобой?

— Совершенно верно.

— Ты ошибся.

Я склонил голову на бок, стараясь унять бурлящее внутри острое желание опрокинуть стол, перепрыгнуть его и единым точным ударом выбить Финли челюсть.

— И я должен тебе верить?

— Нет, не должен, — согласился он.

— Почему в её досье нет записей за последние семь месяцев?

Финли метнул короткий взгляд на свой компьютер, затем с любопытством посмотрел на меня. Вероятно, он полагал, что защиту его компьютера не обойти. По крайней мере, не мне, тупоголовой груде мышц.

— Я ленился вести учет, — осклабился он

— Не трахай мне мозг, Финли! — вспылил я, едва удерживая себя на месте.

Он снова взметнул вверх брови и коротко ехидно улыбнулся. Выдвинул себе одно из разномастных кресел и слегка поклонился.

— Не против, если я присяду?

— Это твой кабинет, — махнул я рукой. — Так что не отказывай себе в удовольствии.

— Точно, — кивнул он. — Благодарю.

— Повторяю: почему нет записей? Над чем она работает? Для чего ты освободил её от всех расследований за последний год?

Он откинулся на спинку, слегка запрокинув голову, и какое-то время молча разглядывал меня из-под прикрытых век. Он с минуту или две испытывал моё терпение, а затем ухватился за подлокотники и резко подался вперед.

— Джанин, — тихо и коротко произнес он.

Я качнул головой, не улавливая связи между темой нашего разговора и Лидером Эрудиции.

— Эд очень толковая и надежная, — сообщил Финли. — Год назад я привлек её к самому масштабному своему расследованию, которое длится уже более семи лет. И Эд раскопала целый ворох дерьма этой Джанин и её приближенных.

Последующие полчаса мы провели, неосознанно склонившись над столом. Финли вполголоса безостановочно говорил, а я внимательно, не перебивая, слушал.

Оказалось, что записей нет, поскольку ведение письменной отчетности по этому резонансному делу было бы подписанием смертного приговора не только для Финли, но и для Эд и ещё нескольких его агентов. Оказалось, что Эрудиция уже десятилетие ведет тихую кампанию по ослаблению власти Отреченных и усилению собственного влияния; что давно и постоянно действующая кампания против дивергентов — лишь пустышка, ширма, предлог для негласного устранения особо неугодных и запугивания не особо смыслящих. Что медленно и незаметно для внешнего наблюдателя Джанин аккумулировала силы, умы и идеи для начала полномасштабного военизированного переворота. И что сейчас она готова к разжиганию конфликта, как никогда прежде. Участившиеся случаи поимки дивергентов и усилившаяся пропаганда раскручивали маховик всеобщей истерии и страха перед невидимой угрозой, готовя почву для точно спланированного удара.

Финли многозначительно вскинул брови, заканчивая свой рассказ, и расслабленно откинулся на спинку кресла. Я хмуро рассматривал его лицо, размещая полученную информацию внутри своей головы, а затем спросил:

— Почему ты мне все рассказал? Ты мне доверяешь?

Он коротко улыбнулся:

— Нет, я не склонен к неоправданному доверию. Я знаю наверняка, что ты не на побегушках у Джанин, — он повел плечами. — В отличие от Макса.

— Знаешь наверняка? — столько времени и информации спустя мы вернулись к истоку разговора.

— Да, — кивнул Финли. — У меня все под присмотром.

Наблюдая за сменой выражения моего лица, он добродушно улыбнулся.

— Эд за тобой никогда не шпионила, расслабься. Но чьи-то глаза, — он коротко, едва заметно подмигнул. — Всегда за тобой наблюдают.

Внутри меня образовалась холодная тяжесть. Над тем, о чем мне поведал Финли, нужно было подумать, и то основательно и долго. Я поднялся из-за его стола. Он также встал.

— Спасибо за честный ответ, — произнес я, направляясь к двери, но рука Финли поймала меня и коротко сжала. Я уставился на его пальцы, вцепившиеся в мой рукав, и боролся с острой потребностью заломить его руку и швырнуть его в стену. Тем временем он склонился к моему уху и быстро заговорил:

— И, Эрик. Я также точно знаю, что ты и твои патрульные очень нужны Джанин. Она понимает так же хорошо, как и я, что просто так ей твою верность не заполучить, поэтому она попробует взять тебя и твоих людей силой.

Я оторвал взгляд от его руки, его наглое вторжение в моё личное пространство с каждым его словом волновало меня все меньше. И заглянул прямо в его лицо, приближенное ко мне вплотную.

— Мы пока точно не знаем, — приглушенным голосом продолжал он. — Но это какое-то медикаментозное средство, что-то вроде сыворотки подчинения. Пару дней назад его начали испытывать на изгоях. Под каким-то видом его вскоре подсунут в Бесстрашие.

И его пальцы соскользнули с моей руки.

========== Глава 7. ==========

Запухшее красное лицо размером с половину моей ладони терялось в складках белой ткани. Лоб был сердито наморщен, к нему прилипло несколько тонких темных прядей. Брови хмурились над опухшими веками. Борясь с их тяжестью, сонно и слабо приоткрывались глаза и шевелились хаотично и не сконцентрировано. Разрумянившиеся щеки, казалось, занимали большую часть головы: они подпирали глаза, зажимали между собой пуговку носа и свисали по бокам. Нижняя губа то западала в рот, то выпячивалась вперед, и вместе с ней показывался влажный крохотный язык. На остром шевелящемся подбородке покоились два почти прозрачных пальца.

— Дай её мне, — сказал я и протянул руки, не в силах осознать, как крохотное существо вроде этого вообще может быть жизнеспособно. Тори отступила назад, удобнее перехватывая сверток. Она поправила пеленки, словно собиралась спрятать за ними лицо младенца. Я поднял на неё взгляд.

— Тори, — я вложил последние капли спокойствия и адекватности в свой голос, медленно растягивая слова и делая между ними длинные паузы. — Это мой ребенок. Отдай её немедленно.

Раскосые глаза очевидно сигнализировали о её мыслях: страх, настороженность, недоверие. Я сделал шаг к ней, она опять попятилась назад. Сил сдерживать себя уже почти не оставалось, в глазах начинало рябить от накатывающей волны бесконтрольной злости, все предохранители в голове и теле один за другим отказывали. Кровь оглушительно гудела в висках, мышцы пульсировали, готовясь к предельному напряжению и атаке.

— Отдай, Тори, — послышалось рядом.

Мы перестали буравить друг друга глазами и вместе обернулись. Медсестра стояла у двери и рассматривала нас с явным неодобрением. Она выразительно приподняла брови и качнула головой, призывая Тори к действию. Та с сожалением заглянула в сверток, а затем перевела взгляд на меня.

— Она очень хрупкая, — сообщила Тори, снова бессознательно поправляя пеленки. — Не причини ей вреда.

Я молча кивнул и протянул руки. Первое, что я почувствовал, было тепло и невесомая мягкость. Миниатюрное тельце в пеленках казалось уязвимо нежным и горячим, каким-то словно бесформенным и неподвижным.

— Придерживай её головку, — с плохо скрываемой досадой посоветовала Тори. Она ухватила меня за руку и резко дернула, подставляя сгиб локтя под затылок младенца. — А ладонью поддерживай ножки.

Под её руководством теплый, едва различимо копошащийся сверток целиком расположился на моей левой руке. Я выудил из-под складок пеленок правую, не участвующую в процессе держания, руку и осторожно провел по горячему лбу, сдвигая в сторону несколько коротких волосков. На алом кругляше лица произошло движение, кнопка носа и узкая переносица наморщились, опухшие веки плотно сжались, влажные алые губы округлились, и с тихим коротким писком ребенок чхнул, содрогнувшись всем тельцем. А затем лоб распрямился, брови приподнялись, и она снова открыла глаза. Их растерянный взгляд уперся в мои пальцы, задержавшиеся возле её головы, потом скользнул по Тори и поднялся на меня. Она заглянула в моё лицо и, клянусь, в её крохотных зрачках, окруженных темными изумрудами, на короткое мгновение возникло совершенно осознанное выражение узнавания.

— Её глаза, — выдохнул я едва слышно. — Зеленые, как у матери.

В подушечках пальцев, в ладонях, в напряженных мышцах рук завибрировало, побежало от бархатистой румяной кожи внутрь меня щекочущее тепло. Она лежала у меня на руках, безразлично разглядывая то меня, то потолок, то собственные пальцы, самое теплое и самое нежное создание в целом мире. Самое сильное и хрупкое, самое очаровательное в своем морщинистом, опухшем, раскрасневшемся безобразии, самое невесомое и самое сложное. Моя дочь.

Едва касаясь, я провел пальцем по её круглой щечке, и поднял взгляд на Тори. Она разглядывала меня с улыбкой и веселым любопытством.

— Поздравляю. Ты теперь отец, Эрик.

Я коротко кивнул и снова опустил взгляд на девочку. Пальцы у её подбородка сжались в округлый маленький кулачок. Она поднесла его ко рту и деловито облизнула. Я перехватил её пухленькую маленькую кисть и легонько сжал, а затем поднял руку вместе со свертком, и прижался лицом к малышке. Она едва слышно посапывала и причмокивала языком, на щеке неуловимо чувствовалось её нежное дыхание. Я закрыл глаза, вдыхая сладкий теплый запах ребенка. За эту минуту во мне что-то радикально перестроилось. Я уже не помнил, как все функционировало до, и не понимал, каким образом все так быстро изменилось, но точно знал, что отныне и навсегда это нежное дыхание и изумрудные глаза будут самым важным в моей жизни.

========== Глава 8. ==========

Мне было одиннадцать, когда я усвоил три важнейших урока: о подлости любви, о двуличии слабости и о бесполезности страха. Очевидно, в то время за пределами нашего дома, во внешнем мире, где отец был мягкотелым и трусливым, над ним сгущались тучи неудач и проблем. Я никогда не интересовался происходящим в его жизни, но на себе ощущал последствия. Отец приносил домой все больше затаенных обид и невысказанной злости, которые был неспособен подавить или выплеснуть на кого-то другого. Кроме меня.

Объективных поводов для рукоприкладства больше не требовалось. Я мог смирно сидеть сутками взаперти, прилежно выполнять все свои обязанности или выбивать из рук изгоев только что наполненные мыски с едой, день все равно заканчивался побоями, если отец был в скверном расположении духа.

В один из таких вечеров, когда ничего из содеянного мной за весь день не могло повлиять на исход, отец вернулся к ужину в особо невеселом настроении. После монотонной и пустой благодарственной молитвы, бесцветно произнесенной отцом, мы какое-то время в полном молчании заставляли себя глотать безвкусную мешанину отваренных овощей, а затем мама коротко улыбнулась и подмигнула мне.

— Эрик, я припасла кусочек сливочного масла. Хочешь, я добавлю в жаркое?

Отец стукнул кулаком по столу, заставляя маму вздрогнуть.

— Он обойдется, — проскрипел отец, звонко чавкая и открывая рот так широко, что было видно, как ворочается внутри пережеванная пища.

Я поспешно отвел взгляд, борясь с тошнотой.

— Ему так будет вкуснее, — едва слышно попыталась протестовать мама. — И полезнее.

Следующие десять часов смялись в один большой шар боли, агонии, жара и бреда. Раздразненный матерью, её настойчивостью и моим присутствием отец выволок меня из-за стола. Он начал с оплеух и толчков, хватания меня за шею и тыканья носом в тарелку, а закончил ударами с размаху ногой в туловище. Я пытался вырваться, давать сдачу или просто блокировать удары, укрывал голову руками и поджимал к животу колени, катался по полу в напрасных попытках уклониться от ноги. Я кричал что-то отцу и отчаянно звал мать. Но она, привычно введенная в ступор испуга и нерешительности, молча сидела на стуле, положив руки на колени, нервно теребя в пальцах края своего передника, и низко опустив голову.

Вопя что-то о моей неблагодарности, отец ухватил за ногу и поволок меня, едва сохраняющего сознание, к двери. На цементном полу прерывисто оставался тонкий след — смесь моих слез, соплей, слюней и крови. Мать несмело оторвала подбородок от груди и проводила меня глазами, полными ужаса и слез. Но осталась смирно и молча сидеть.

Позже — мне трудно было понять, сколько времени прошло: час, день, год — я попытался вырваться из агонии к реальности. Поясница онемела, справа в боку пульсировала сильная, тупая боль. Дышать было тяжело, и каждый судорожный вздох отдавался резкой острой болью в груди. Тело казалось очень тяжелым и слишком слабым, голова шла кругом, а в животе ворочалась тошнота, то подступая к горлу, то ненадолго отступая. Кожа лица пылала от жара, в глазах жгло при попытках поднять веки.

На лоб неожиданно опустилось что-то тяжелое, холодное и мокрое. Я вздрогнул всем телом и заскулил от волны адской боли.

— Сыночек, Эрик, — послышался очень близко взволнованный шепот матери. С компресса тонкой струйкой капнула холодная жидкость, она сползла к виску, а затем потекла в ухо. Я дернул головой, стараясь избавиться от этого морозного ощущения.

— Тише, мой мальчик, тише, — снова зашептала мама, и я почувствовал прикосновение ее руки к моим пальцам, судорожно сжавшим матрац.

Я любил её руки, её натруженные узкие ладони, длинные гибкие пальцы. Я любил, как она прикасалась ко мне, как перебирала волосы, как задорно щелкала меня по носу, как гладила по щеке. Как в шутку хмурилось её открытое светлое лицо, как искрился в её глазах смех. Я любил её голос, её пение, её шепот. И терпеть не мог молчание. Молчание, когда я срывал голос, моля её о помощи; когда отец в очередной раз ломал мне ребра и отбивал почки, когда рассекал бровь или губу, когда вышвыривал из сухого обогретого дома в серую вязкую жижу мартовского тающего снега.

Я ненавидел, как она — никогда нарочно или целенаправленно, но всегда зная о возможной реакции — действовала на нервы отцу, катализируя вспышку его гнева и жестокости. Я ненавидел её слабые попытки отменить необратимое побоище. Я ненавидел её всхлипы и компрессы, когда приходил в себя от боли. Я терпеть не мог её безучастность в моменты, когда я отчаянно в ней нуждался.

В ту ночь, содрогаясь от позывов к рвоте, но не в состоянии встать или хотя бы приподняться, я впервые задумался о том, зачем нужна любовь, если от неё нет никакой пользы; существует ли она вообще, если кроме слов, ей нет никаких практических подтверждений.

И я решил не любить. Отучить себя от тепла внутри, которое возникало в присутствии улыбающейся матери, отвадить себя от привычки слушать её пение, отменить трепет от её прикосновений. Все это либо сулило неприятности, вызывая у отца то ли отвращение, то ли зависть, то ли ревность; либо приходило как утешение и немое извинение в моменты боли и отчаяния. И главное: перестать слепо, словно дурак с короткой памятью и мозгами набекрень, каждый раз надеяться на её помощь.

Мне потребовалось около месяца, чтобы оправиться от травм, и около полугода, чтобы отказаться от любви окончательно. В какой-то момент нежность матери перестала для меня что-либо значить, затем и вовсе стала искренне утомлять, а отстраненная безучастность перестала беспокоить.

Столько же ушло на понимание того, что страх — перед отцом или перед чем бы то ни было — является столь же практически бесполезным чувством, как и любовь. Понимание того, что мне может влететь в любой момент, и истерическая паника никак не помогали облегчить, сократить или отменить нападки отца. Мой страх не может изменить жестокость, но отсутствие страха — и наличие физической силы это отсутствие проявить и отстоять — может жестокость остановить.

========== Глава 9. ==========

Я наткнулся на неё у выхода из бара. Она неторопливо плелась по коридору, уставившись себе под ноги. Неуверенность её шагов говорила о том, что Рыжая пьяна. Возможно, впервые в жизни.

Наблюдать за нажравшимися новичками порой было весело: они дрались, горланили, плясали, целовались, падали, разбивали стаканы и опрокидывали мебель, наивно полагая, что теперь, после успешного завершения определенного этапа или подготовки вообще, они могут выдохнуть спокойно, и все отныне и вовек будет хорошо. Мы забавлялись тем, что подтрунивали над сопляками, распаляя в них нетрезвую глупую браваду, делали ставки во время их потасовок и на спор вынуждали их залпом выпивать самые ядовитые коктейли. Но этим вечером я не был настроен на неадекватную компанию первашей, я вообще не хотел ничьей компании. Так что я замедлил шаг и позволил втянуть себя в разговор с несколькими патрульными, давая Рыжей фору.

Выждав минут десять и отобрав бутылку рома у патрульного, чье дежурство начиналось через несколько часов, я двинулся в сторону квартиры. Нестройный ритм басов и пьяные голоса постепенно отдалялись, коридоры пустели. За очередным поворотом в полутемном переходе вообще никого не оказалось, и я позволил себе откупорить бутылку и опрокинуть в себя несколько глотков. Янтарная жидкость приятным теплом растеклась в горле. Я вышел к мостику через пропасть и резко остановился.

Отстать от Рыжей не удалось. Она стояла аккурат посередине моста, уцепившись в поручни и опустив голову. Длинные волосы свисали вниз, скрывая её лицо. В холодном свечении луны они казались цвета темной густой крови. Вне всяких сомнений, она действительно была пьянойвпервые и вот сейчас стояла, пытаясь прийти в себя, борясь с головокружением и тошнотой. Я ухмыльнулся.

— Хочешь прыгнуть?

Мой голос отдался эхом в коридорах по ту сторону пропасти. Рыжая вздрогнула и повернулась ко мне. Вот так вот, пронеслось у меня в голове. Закончила первый этап подготовки одиннадцатой, каким-то непостижимым для меня самого способом удостоилась едва ли не лучшей характеристики, которую я когда-либо составлял, а пить-то не умеет.

— Не бойся, я мешать не стану, — весело добавил я, разглядывая её напуганное бледное лицо. Без умения отказывать себе в алкоголе совсем или знания, как пить — много, качественно, вовремя — правильно, эта малолетняя Эрудитка настоящей Бесстрашной не станет.

— Могу даже помочь, — опрокидывая в себя еще немного рома, предложил я и ступил на узкий металлический мост.

— Это бесчеловечно! — заявила она, с вызовом вскидывая подбородок.

— Что именно?

Меня забавляло её постоянство и упорство в попытках нарваться на неприятности. Эта девчонка была либо решительно не в себе, выбрав препирания со мной своей забавой, либо была лишена всякого инстинкта самосохранения и настойчиво работала над тем, чтобы избавиться еще и от здравого смысла. Или от жизни.

— Выгонять слабых, — выговорила она, упрямо не отводя взгляд от моего лица. — Они могут работать в барах, в кафе, элементарно уборщицами. Но отправлять их к изгоям… — она выпалила это все быстрой скороговоркой на одном дыхании и затем глубоко и шумно вдохнула. А потом добавила: — За что?

В причудливо искривленном свете её глаза утратили свой зеленый оттенок и казались невнятно темными, но даже так в них безошибочно читался протест. Протест не против меня, а против собственного страха. Она запрещала себе бояться меня. Я отчетливо видел внутри её хмельной головы эту борьбу с испугом. Это было мне знакомо.

Я остановился напротив неё и ответил:

— За то, что они — слабаки. А тут такие не нужны.

В отличие от тебя, добавил я мысленно. Рыжая отчаянно искореняла из себя все слабости, на которые наталкивалась, и не останавливалась в их поисках.

— Ты жесток, — сообщила она.

Я дернул головой, позабавленный невнятным ощущением то ли снисходительного понимания и одобрения, то ли ностальгии, которое во мне пробуждала эта новенькая. В этом её стремлении сломить себя и выстроить заново было так много схожего со мной. Я шагнул к ней.

— Это не я придумал, Рыжая.

— И тебе не по силам что-то изменить?

Она все выше запрокидывала голову, не желая прерывать этот с вызовом установленный зрительный контакт. Я сделал ещё шаг.

— А если я не хочу?

— Ты жесток, — сдавленным шепотом повторила Рыжая. Затиснутая между мной и поручнем, она с долю секунды хмурилась, продолжая буравить меня темными пьяными глазами, а затем резко отвернулась и ухватилась за перила.

Так не пойдет, подумал я. Бороться со страхом — похвально, но недостаточно. Отделаться от этой нерациональной реакции организма возможно, только научившись отстаивать себя. Только не позволяя себе оказаться загнанным в угол. А именно там сейчас Рыжая и очутилась.

Я подступил к ней вплотную, задавливая её небольшое хрупкое тельце между собой и поручнем, и упираясь руками в перила. Наклонившись к её уху, я очутился в плену её огненных волос. Они были холодными от сырости, пахли влагой и чем-то пьяняще сладким. «Говорят, они там все девственницы, — выплыло на поверхность моих воспоминаний. — Если, конечно, Эрик еще не снял с неё пробу».

— Осторожнее, Рыжая, — шепнул я ей и отступил.

Ром и ночной воздух действовали на меня весьма опасным способом. Я быстро шагал прочь, недоумевая от собственного поведения. Мне потребовалась почти вся дорога до квартиры, чтобы вытеснить из себя мысли об Эрудитке и запахе её волос. Захлопнув за собой дверь, я закурил. Выдыхая дым первой затяжки, я расслабил тело. Нужно себя чем-то занять. Пойти в зал и побоксировать или засесть за ворохом бумаг.

В дверь постучались: три коротких уверенных удара. Я нахмурился. Вспыхнула искра невнятной мысли: Рыжая? — и мгновенно погасла. Я подошел к незапертой двери и распахнул её. На пороге — к моему облегчению и словно решение моей нужды отвлечься — оказалась Сив.

— Нужна компания?

Я оглядел её с головы до ног: высокий растрепанный узел неоновых голубых волос, длинная неровная челка, отбрасывающая непроглядную тень на глаза; выбритые виски, широкие черные тоннели в ушах, мерцающие на свету эмблемой Бесстрашия. Чернильное пятно татуировки на скуле, две точки пирсинга в щеках, в глубоком вырезе растянутой черной футболки пылает красным тату в виде сердца, на ключицы размахнулись два крыла. Ходячая реклама своих услуг пирсинга и нательной росписи.

Я отступил от двери, распахивая её шире и тем самым давая молчаливое согласие. Секс — именно то, что было мне нужно. Качественный, нескучный, с проверенной и отстраненной Сив, которая неизменно всегда воровала у меня сигарету, через её дым разглядывала меня, дремлющего от удовольствия и усталости, и уходила. Никаких разговоров, никаких надежд, никаких лишних движений.

Усмехнувшись, я обхватил ее за пояс и притянул к себе.

========== Глава 10. ==========

Тобиас стоял напротив меня, привалившись к стене спиной и пошатываясь вместе с вагоном. С раскрасневшегося вспотевшего лица на меня с недоумением смотрели его громадные карие глаза. Он сжал в кулак надрезанную руку и неосознанно массировал её пальцами второй руки; его плечи и грудь вздымались и опадали от тяжелого дыхания. С момента, когда Итон впрыгнул в поезд одним из последних, прошла всего минута.

— Эй, — окликнул кто-то с другого конца вагона. Мы вдвоем обернулись на голос. — Ты ведь сын Маркуса, верно? Лидера Отречения?

Тобиас коротко покачал головой и отвернулся. Он был слишком запыхавшийся, чтобы разговаривать; особо ненавидел подобные вопросы, чтобы отвечать на них чем-то, кроме скупого подергивания головой; и слишком злился и обижался на меня, чтобы думать о чем-то другом.

Поезд уносил нас над улицами Чикаго прочь от Альтруистов, от стройных рядов одинаковых серых цементных коробок, от таких же бесцветных людей, от непримиримых разногласий с семьями. И, похоже, от нашей дружбы. Я не подал ему руку, не помог ему взобраться внутрь, а стоял у распахнутой двери вагона и молча наблюдал за тем, как он медленно и необратимо отставал от первого испытания на пути к Бесстрашию. Он не представлял, как такое могло быть возможным. Я не представлял, как можно быть таким наивным.

Нам было по шестнадцать лет, мы только что прошли Церемонию выбора Фракции, и Тобиас впервые серьезно задумался над тем, что я и в самом деле могу быть тем, кем порой ему казался. Жестоким, холодным, отстраненным, подлым. Его слепота и непобедимая вера в добро были не моими проблемами. Решительность и конфликтность были не его коронными чертами. А потому Итон еще с минуту пытался просверлить мне голову своим взглядом, а затем отвернулся.

Вот и славно, подумал я и опустился на пол. Я многое знал о Бесстрашии, потому что давно и тщательно готовился. Я также знал, что процедура посвящения и программа подготовки во Фракцию лихачей каким-то образом хранятся в строжайшем секрете. Но суть Бесстрашия — физическая подготовка, военная муштра и постоянная готовность. А потому я берег силы. Сомнений в том, что бег наперегонки с несущимся на полной скорости товарняком был лишь слабым раскачиванием перед настоящей встряской, у меня не было.

Затем был проливной дождь, крыша и прыжок. Кто-то с разбегу, кто-то спиной вперед, кто-то с веселым воплем и даже несколькими кульбитами и кувырками падали в проломленную крышу десятком этажей ниже той, что служила платформой высадки с поезда. С испытаниями во Фракции не мелочились. Это, похоже, было призвано продемонстрировать совершенно отличительную философию — саму суть — лихачей: отказ от страха, удовольствие от экстрима, беспрекословное подчинение любым приказам.

Завязалась потасовка. Нас было около десятка, все — парни, большинство в черной форме — врожденные бесстрашные, мы толкались за право прыгнуть друг перед другом. Мы гнались за дозой адреналина и авторитетом среди прочих новичков. Мне не удалось одержать победу. Тобиас даже не вступал в борьбу.

Уже внизу оказалось, что он больше не Тобиас Итон.

— Четверка? — хохотнув, переспросил я, когда мы все толкались в коридоре, следуя за инструкторами. Тобиас злобно покосился на меня и попытался протиснуться вперед, но я одернул его за руку. — Серьезно? Четверка?! Один, два и три тебе показались слишком банальными?

Он снова дернул плечом в попытке высвободиться.

— Не твое дело. Главное, что ты собой остался, Эрик! — прошипел он.

— А я всегда и был собой, — сообщил я.

— И в поезде? — он прищурился.

— Я не виноват, что ты слишком медленный и слабый для поезда Бесстрашия.

Тобиас изобразил возмущенное удивление.

— То есть, по-твоему, мне лучше было отстать и оказаться среди изгоев?

— Повторяю: я не виноват, что ты слишком слаб для Бесстрашия. Я тебя с собой не звал, ты сам выбрал. Сам и расхлебывай.

— Ты прав, — кивнул Тобиас. — Я здесь не из-за тебя.

Он снова дернулся и в этот раз смог высвободиться. Я проводил его узкую спину взглядом, пока он проталкивался вперед. Тобиас Итон превратился в Четверку не из-за меня. Он бежал от отца, слава которого догнала поезд быстрее, чем то сделал Тобиас. Сомнительная мотивация.

========== Глава 11. ==========

В комнате висела горячая влажность, от которой запотели зеркала, и царило молчание. Я лежал в ванной, откинув назад голову и свесив наружу руки. Рыжая сидела рядом, спиной ко мне, поджав и обняв колени, упираясь в них лбом. Стройным рядом под бледной кожей бугрился позвоночник. Заплетенные в косу волосы, намокшие и оттого темные, лежали на плече, открывая вид на манящий изгиб её талии и черное клеймо Бесстрашия на шее.

Тяжелый, суматошный день подходил к концу. До полуночи оставалось несколько минут. Ровно сутки назад я закончил беседу с Финли, оставив его стоять возле одного из своих двух разных кресел — о которых во Фракции ходили грандиозные слухи, будто в зависимости от того, в какое кресло опускался человек, Лидер разведки мог составить полный психологический портрет — живым. Спустя девять часов после этого один из помощников нашел за столом его мертвое тело. Голова Финли покоилась на столешнице в мешанине крови, раздробленного черепа и раскуроченного мозга. Там же, в алой луже, находился пистолет; бледная узкая ладонь Финли сжимала его рукоять, а указательный палец так и остался лежать на спусковом крючке.

Прибывший через минуту после меня Макс с порога безапелляционно определил, что это самоубийство. Я разглядывал темный затылок Лидера, деловито расхаживающего по кабинету в поисках подкрепляющих его версию зацепок, и вспоминал слова Финли о замешанности Макса в проделках Джанин. Какое небывало удачное стечение обстоятельств.

Впрочем, подозревать его в убийстве не приходилось. Он не мог допустить такой вопиюще очевидной оплошности. Каждый, кому доводилось обедать за одним столом с Финли или посещать с ним собрания, на которых он мелким острым почерком записывал что-то в своих бумагах, знал, что Финли — левша. Выпустивший лишь одну смертоносную пулю пистолет покоился под правой рукой. Непосредственного исполнителя убийства Финли стоило искать не в руководстве Фракции. Но поведение Макса явно говорило о его причастности. Разведка не ошибалась. Эд не ошибалась.

Я подался вперед и прижался губами к её плечу. Нам нужно было поговорить. Для понимания происходящего ей не хватало одной важной детали, но Рыжая не спешила заводить беседу.

— Открой кран.

Она качнула головой, не поднимая её с колен.

— Но ванна полная.

— Открой, пожалуйста, кран, — повторил я тихо и медленно. Наличие в предложении нетипичного для меня проявления вежливости возымело должный эффект. Зашумела вода, и начали подниматься клубы пара.

Я обхватил Эд руками и, крепко сжав, подтянул к себе. Её холодная спина прижалась к моей груди, пряди мокрых волос прилипли к моей шее и щеке. Я коротко поцеловал её ухо и прошептал:

— Мне известно о Джанин и её планах.

Под моими руками уставшее и расслабленное тело Рыжей вмиг налилось сталью напрягшихся мышц. Она попыталась вырваться из объятий, но я усилил хватку, крепче прижимая её к себе.

— Успокойся! Успокойся. Я не замешан, слышишь? Вчера Финли ввел в курс дела.

Она снова дернулась.

— Он был жив, ясно? — шипел я ей в ухо, сжимая зубы от усилий. В этот момент подозрений о моей причастности Рыжая была особенно сильной.— Когда я уходил, он был жив.

Эд повернула голову и, косясь на меня через плечо, торопливо зашептала в ответ:

— Вас подслушали. Это ставит все на свои места. Теперь, когда Мэтьюз знает, что тебе все известно, она поторопится действовать. У них и так все почти готово, не хватает только армии. Их наркотик уже прошел испытания на людях, и то весьма успешно. Она готова к тому, чтобы подмять под себя все Бесстрашие.

— Ты об этой новой сыворотке послушания?

Рыжая кивнула и сообщила:

— Джанин называет её инъекцией повиновения.

Я вздохнул. Все перевернулось с ног на голову — буквально безостановочно вращалось — за последние несколько дней.

— Со мной ей это лекарство не потребуется, — зарывшись носом в рыжие влажные волосы и вдыхая их сладкий аромат, сказал я. — У меня есть два рычага, ухватившись за которые, она сможет вертеть мной, как захочет. Вас с Эмми нужно спрятать. И то прямо сейчас.

— Не глупи, — усмехнулась Эд. — Отовсюду ведется слежка. Посреди ночи нас сразу заметят. Лучше дождаться привычной утренней толчеи.

Я молча кивнул, сильнее сдавливая её в объятиях и зарываясь лицом глубже в волосы. Семь лет безоблачного счастья были перечеркнуты чужим голодом к власти. Я злился от близости и силы угрозы, от бессилия исправить это все в одиночку, и от парализующей мощи страха за жену и дочь.

— Возможно, удастся ненадолго исчезнуть в потоке людей, — продолжала Эд. — Но я не знаю, куда идти.

— Она не будет искать у себя под носом, — предположил я. Рыжая покачала головой.

— Не думаю, что Эрудиция — лучший вариант.

— Твои родители замешаны?

— Мать слишком честолюбива и искренне верит в постулаты Фракции; отец всегда недолюбливал Джанин за излишние амбиции. Они не самая приятная компания для летнего пикника, но не станут ввязываться в подобное.

Я заставил себя отодвинуться и заглянуть в лицо Эд. В неярком свете ламп она выглядела уставшей и отчаявшейся.

— Ты предполагаешь или знаешь это наверняка? — требовательно спросил я, встряхивая Рыжую. Её опустевший взгляд, устремленный бесцельно куда-то вперед, вновь обрел жизнь. Изумрудные глаза задвигались.

— Я знаю совершенно точно, — ответила она. — Много лет за ними приглядываю.

Мои наручные часы на ворохе одежды, оставленном на полу, показали 00:00. Время бежало неумолимо быстро. Внизу живота острым холодном осело тревожное предчувствие. Наступивший день будет тяжелее только что закончившегося, это точно. Но пока вокруг царило призрачное спокойствие, а по другую сторону прикрытой двери в своей кровати, в обнимку с любимой несуразной игрушкой, спала Эмми, у нас было пару часов на себя.

Я подхватил подбородок Рыжей, заставляя её повернуть ко мне голову, и поцеловал её приоткрытые губы.

========== Глава 12. ==========

Захват слабел, рука, сдавливающая моё горло, постепенно разжималась. Он был достаточно изворотливым, техничным и точным, чтобы избегать моих ударов; но слишком щуплым и костлявым, чтобы их выдерживать. Его ошибка состояла в том, что он вцепился в мою шею, подставив мне незащищенный бок. Он надеялся придушить меня прежде, чем я успею сломать ему все ребра. Но его руке не хватало силы держать меня достаточно крепко, а мне не мешала нехватка воздуха и красная пелена перед глазами. Я продолжал методично вколачивать кулак ему под дых, пока рядом с рингом не возник Макс и не рявкнул недовольно:

— Ну все, хватит обниматься!

Мы оттолкнули друг друга и разошлись по углам. Я тряхнул головой, прогоняя легкое головокружение, и утер лицо краем футболки. Во рту стоял металлический привкус крови, одним резким острым ударом в самом начале спарринга ему удалось разбить мне губу. Теперь она пульсировала опухшим очагом боли и обильно кровоточила, но это не имело значения. Я безошибочно чуял близость победы. Противник, чье имя меня совершенно не интересовало, но в повадках и технике которого очевидно читалась принадлежность к Бесстрашию с рождения, кренился налево, кривясь от боли и прижимая ладонь к ребрам.

Я бросился к нему, замахиваясь в челюсть и вынуждая поднять руки для защиты головы, затем точно и сильно ударил в ребра, где ещё мгновение назад он держался за самый болезненный участок. Сдавленно вскрикнув, он пошатнулся и попятился назад. Воспользовавшись его секундным замешательством от острой вспышки новой боли, я ногой пнул его в колено. Окончательно потеряв равновесие, он начал заваливаться вперед, не в силах удержаться на поврежденной ноге. И в момент, когда он почти опустился на четвереньки, растерянный и сгорбленный от боли в боку, я с разворота ногой угодил ему в челюсть.

— Брейк! — вскрикнул Макс и запрыгнул на ринг. Он наклонился к неподвижной долговязой фигуре в черной взмокшей форме.

— Жив? — коротко спросил Лидер. В ответ послышалось что-то тихое и невнятное. Макс кивнул и выпрямился: — Значит, подъем!

Я все ещё подпрыгивал и выплясывал на краю ринга, не давая телу остыть. Он оглянулся на меня через плечо.

— Бой окончен, новобранец. Пойди в лазарет, пусть тебе зубы пересчитают и зашьют губу.

Зашивать ничего не пришлось, все зубы оказались на месте. Медсестра сунула мне таблетку от головной боли и обмотанный полотенцем кусок льда. Я как раз приложил его к губе, выходя в темный узкий коридор, когда наткнулся на нетвердо шагающего противника по спаррингу. Одной рукой он массировал челюсть, вторую прижимал к ребрам. Увидев меня, он кисло ухмыльнулся и, оторвав правую руку от своего бока, протянул её мне.

— Хороший бой, — сказал он. Я коротко кивнул, уставившись на предложенную для пожатия ладонь. Она мелко подрагивала, темными разводами в складках кожи высыхала кровь. Я оставил этот его невнятный порыв без внимания и молча пошел прочь.

А утро началось с пронзительного визга одной из девчонок. В своей кровати в общей спальне новичков во сне умер поверженный мной в спарринге врожденный. Сидя за завтраком, я наблюдал, как новость распространялась от свидетелей дальше; как переговаривались и переглядывались люди вокруг; как они исподтишка или в открытую смотрели на меня и затем снова вполголоса что-то активно обсуждали. Четверка сидел рядом, хмурый и неразговорчивый. Он косился по сторонам, наблюдая за происходящим, а затем устремлял взгляд в тарелку перед собой. Он несколько раз порывался что-то мне сказать, но передумывал.

На силовой тренировке все словно напоказ от меня шарахались, но это было мне даже на руку. Любой тренажер, который интересовал меня, доставался мне в ту же минуту, когда я к нему подходил. Даже если до этого к нему выстраивалась очередь. Сразу перед обедом меня вызвали к Максу.

В его кабинете также собрались все инструктора и человек, представившийся доктором. Слово взял Лидер.

— У тебя сильный удар, Эрик, — бесцветно сообщил он. Я передернул плечами, не понимая истинной сути этих слов и не в состоянии предугадать развитие предстоящего разговора.

— К сожалению, — так и не дождавшись от меня ответа, продолжил Макс. — Смерть новобранцев во время подготовки, — особенно в первые недели, — не редкость. Несчастные случаи, тяжелые хронические заболевания, травмы. Как в этом случае.

Я напрягся и сглотнул ком. Вылететь еще до завершения первого этапа из-за какого-то нелепого происшествия мне совершенно не хотелось. Мы бились на тренировке, по правилам и под присмотром инструкторов и Макса лично. Им не удастся повесить это на меня.

— Как в этом случае, — повторил я тихо. — То есть ты хочешь сказать, что это я его убил?

— Нет, — Макс покачал головой и примирительно улыбнулся. — Вовсе нет. Ты здесь именно потому, что должен знать, что это не твоя вина.

И он покосился на доктора, призывая его к слову.

— Да, — кивнул тот, откладывая шариковую ручку, которой игрался все это время. — Причина смерти — гемоторакс, сильное внутреннее кровотечение при повреждении легких сломанными ребрами. — Доктор — невысокий, немного полноватый мужчина трудноопределимых лет — поерзал на стуле, — Ты сломал ему ребра, привычная травма для спаррингов…

— И тебя никто в этом не обвиняет, — торопливо добавил Макс, хмурясь на доктора. Тот ответил ему легким подергиванием брови и продолжил:

— Смерть наступила из-за неправильного лечения. При корректно проведенном медицинском вмешательстве подобная травма не опасна.

Когда заседание — как оказалось, служившее лишь одной нелепой цели: успокоить меня и убедить в моей невиновности — закончилось, в столовой уже заканчивался обед, и было немноголюдно. Стоило мне подхватить металлический поднос и направиться к линии раздачи остывших остатков, как за столами и в проходах началось движение. Многие торопились обсудить моё появление с соседями, некоторые преждевременно прерывали трапезу и поспешно уходили.

В тишине и спокойствии пообедав за пустым столом, я отправился в общую спальню на короткий отдых перед вечерней тренировкой. Моё появление на ведущей к кроватям лестнице произвело такой же эффект, как и в столовой. Некоторые уставились на меня, некоторые бросились к койкам, старательно отворачиваясь и делая вид, что спят, не замечая моего присутствия, некоторые сбились в тесные кучки и шептались. Четверка сидел на своей постели и смотрел в стену. Там, сразу над изголовьем моей кровати, красные корявые буквы сложились на сером бетоне в короткое слово «убийца».

Поравнявшись с Тобиасом, похоже, не заметившим моё появление и переменившуюся в связи с этим обстановку, я остановился и заговорил:

— Любуешься?

Он дернулся — под ним заскрипели пружины — и оглянулся. Лицо было осунувшимся и бледным, глаза болезненно блестели, губы были плотно сжаты.

— Твоих рук дело? — спросил я, садясь на свою кровать.

— С ума сошел, что ли? — хрипло возмутился Итон.

— А чего нет? — гоготнул я. В спальне все притихли, прислушиваясь и старательно это скрывая. — Или боишься, что и тебя убью?

Четверка резко дернулся вперед и прошипел мне прямо в лицо:

— Как ты смеешь об этом шутить? Погиб один из нас. Тебя это вообще не беспокоит?

Я тоже наклонился, почти уткнувшись носом в лицо Тобиаса.

— Что толку с моего беспокойства? Он уже умер, мои сожаления или реакция на подобную хуету, — я ткнул пальцем в сторону надписи на стене, — ничего не изменят.

На этом разговор был исчерпан. Четверка демонстративно повернулся спиной. Я приставил подушку к перилам и улегся ногами к стене, задумчиво разглядывая алое слово. У-бий-ца. Как бы там ни распинались Макс, инструкторы и скучающий доктор, и чем бы они ни руководствовались, сказанное ими было ложью. И меня это не пугало. Возможно, своевременное и лучшее лечение могли изменить конечный исход. Но врожденный умер. И этого бы не произошло, если бы я не раздробил ему ребра.

Убийца. Краска ещё источала едкий запах и влажно поблескивала в свете ярких ламп. Сколько раз я грозился оборвать чью-то жизнь, и вот только сейчас — без предварительных угроз и такого умысла — я и в самом деле убил человека. Я задумчиво потрогал языком щемящую от боли разбитую губу. Почему-то этот свершившийся факт и реакция окружающих на него ничего во мне не затрагивали. Совершенно никаких эмоций, совершенно никаких мыслей на этот счет.

Я взбил поудобнее подушку и вскоре задремал.

========== Глава 13. ==========

Навязчивая идея появилась из ниоткуда и активно прогрессировала. Началось все со встречи на мосту. Пьяная Эд О`Лири и её претензии по поводу моей жестокости и несправедливости застряли у меня в голове. И уже позже той ночью, развалившись на кровати и наслаждаясь тишиной и минетом от Сив, я вдруг поймал себя на том, что на место её растрепанной голубой шевелюры пририсовываю длинные рыжие волосы. Сив помогала себе рукой, от локтя и до кисти вокруг неё завивалась вытатуированная ящерица; у Эд на той же руке некоторое время назад появился черный рукав. Лица Сив не было видно, и вместе с темнотой, воображением и удачным совпадением расположения татуировок, получалась практически идеальная фантазия.

Спустя несколько дней я откровенно скучал на собрании, посвященному расследованию нападения на новобранца Тимоти Такера. Вполуха слушая доклад о результатах, я покачивался на стуле и безразлично пялился в планшет, где всплывали кадры видео-наблюдения и показания свидетелей, сопровождающие слова агента внутренней разведки. Не вчитываясь в данные и лишь изображая сосредоточенность, я сворачивал все новые и новые окна. Я бесцельно перелистывал свои документы, когда наткнулся на папку с личными делами новобранцев. Провернув список вниз, я остановился на строчке «Эд О`Лири». Напротив её досье мерцало новое уведомление: «обновлена медицинская карта — 72 часа назад».

Внутри оказался немногословный отчет о проведенном сразу после происшествия с Такером осмотре Рыжей: ранений не обнаружено, основные показатели в норме, психологическое состояние удовлетворительное. Запись, предшествующая этой короткой заметке, была куда обширнее и интереснее. Это был обновленный после завершения первого этапа подготовки медицинский бланк. Цифры и графики: давление, пульс, частота дыхания, активность мозга в состоянии спокойствия, при физических нагрузках, под воздействием стресса. История болезней, в которой значились преимущественно травмы, полученные в ходе тренировок или спаррингов; пустующая графа с хроническими заболеваниями.

Результаты плановых медицинских осмотров: терапевт — жалоб нет, состояние удовлетворительное; хирург — жалоб нет, оперативные вмешательства не проводились; гинеколог — жалоб нет, состояние удовлетворительное, девственная плева не повреждена. Психолог — основанные на периодическом наблюдении заключения: поведение гибкое, социальная активность высокая, стрессоустойчивость. Самокритичная, настойчивая, аккуратная. Неагрессивна, неконфликтна. Установила крепкие дружественные связи. Ориентация — гетеросексуальная, предположительно.

Я тихо хмыкнул себе под нос. Конечно, неконфликтная и неагрессивная. Руководимая то ли хмельной головой, то ли всплеском гордости от собственного геройства, то ли показушным беспокойством за крепко установленные дружественные связи с заикой, она сорвалась с катушек во время допроса. Сорвав все предохранители, Рыжая выдвигала какие-то требования и обвинения, буравила меня возмущенным взглядом, посылала меня к черту, затем едва не разрыдалась и в довершение к своему «гибкому поведению, неконфликтности и стрессоустойчивости» истерично хлопнула дверью.

Через неделю после первого собрания с внутренней разведкой дело по нападению на Тимоти Такера пришло к логическому завершению. У нас был список имен, нужна была лишь финальная формальность — опознание. Вечером была назначена первая тренировка в городе, практическое применение тактических навыков, и воспользовавшись тем, что все новобранцы вслед за инструкторами отправились к поезду, а значит, никто из трех подозреваемых не будет околачиваться поблизости, я пошел к заике.

В палате он оказался не один. С ним была Рыжая, и это стало весьма неприятным сюрпризом. К своему удивлению я обнаружил в себе острый укол нелогичной ревности. Малолетняя выскочка из Эрудиции — минутное помутнение на мосту и короткая пьяная фантазия не в счет — была мне безразлична, но видеть её, целующуюся с заикой, было неприятно.

— В поезд, — приказал я, вперив взгляд в Эд. — Бегом!

Моя реакция на неё была неразумной, беспричинной и бесперспективной, и сильно мне мешала. От Рыжей нужно было оградиться, изолировать себя от её присутствия, восстановить своё привычное равновесие и избавиться от этих несвоевременных навязчивых мыслей. Я сделал все, чтобы с ней не пересекаться, но уже через сутки снова на неё наткнулся.

Она околачивалась под дверью моей квартиры, когда я вернулся с патрулирования. Она напросилась войти и заговорила что-то насчет благодарности за арест виновных в нападении на Такера. Я рассматривал её с усталостью и раздражением. Эд мешалась под ногами, когда мне были срочно нужны душ и несколько часов сна перед ночным учебным поднятием новобранцев по тревоге; когда я избегал её и чистил голову; когда её появление было худшим вариантом развития событий.

Примостившись у двери и пугливо сжавшись, Рыжая вызывала у меня сильное чувство дежавю. Она уже стояла так в моей квартире, в коротком тугом топе и с перепачканными кровью руками, когда вместо думать о случившемся и действовать, я мучился от похмелья, недавно посещавших меня фантазий и несвоевременного возбуждения.

— Всё сказала? — я оттолкнулся от стола и двинулся к ней. От неё нужно было срочно избавиться. — Тогда проваливай!

Вместо выйти, Рыжая собой загородила дверь.

— Между мной и Тимоти ничего нет, — выпалила она, с вызовом уставившись мне прямо в глаза. Я остановился. Приближаться было слишком опасно. Я реагировал на неё не умом, а телом. И тело вспыхнуло желанием, а подсознание подливало масло: «Если только Эрик не снял с неё пробу», «предположительно, гетеросексуальная ориентация», «девственная плева не повреждена». Черт меня дернул читать её медицинскую карту!

— Почему это должно меня волновать? — я не знал даже, кому задаю этот вопрос: Эд или самому себе.

— То, что было в палате, — продолжала она. — Было вырвано из контекста. Это не было настоящим поцелуем…

— Рыжая!

— Он приставал ко мне. И я оттолкнула, как раз когда пришел ты, — не унималась она, а я уже не контролировал себя. Поддавшись импульсу, я сделал к ней шаг и предпринял последнюю попытку:

— Мне похер, веришь?

Ей опасно было находиться в комнате со мной в таком состоянии, вот только Эд, кажется, этого не понимала. Или нарочно игнорировала угрозу.

— Нет, не верю.

Она была прямо передо мной, невысокая, юная, с рассыпавшимися по плечам волосами медного цвета. Светлое лицо, широко распахнутые зеленые глаза, обрамленные длинными темными ресницами. Несколько несмелых веснушек на вздернутом носу. Приоткрытый рот, нижняя губа искусана.

— Лучше уходи, — выжав последние капли здравого ума, посоветовал я. Но Рыжая отрицательно дернула головой и подалась мне навстречу, падая мне прямо в руки. Я обхватил её лицо и уперся лбом в её голову.

— Последний шанс уйти, Рыжая, — шепнул я, не видя ничего кроме её нижней губы, не зная и не понимая ничего, кроме того, что эта глупенькая Эрудитка уже не выйдет отсюда живой.

========== Глава 14. ==========

Разочарование. Острое ощущение того, что меня обманули, вибрировало в теле и требовало немедленного выхода. В голове стоял пульсирующий звон, о ребра изнутри билась неподконтрольная мне ярость. Это было нерациональное, но испепеляющее меня изнутри чувство.

Нам ничего не обещали, я наперед не загадывал, но это было просто смехотворно. Я закончил инициацию первым, и вот такая лучшая из вакантных должностей мне досталась? Командир патрульной сотни. Оказавшееся в моем подчинении подразделение несло постоянную вахту на шестимильном секторе Стены, именуемом на сленге местных рядовых Митчем. Из всех семи равных частей Стены, опоясывающей заселенный Чикаго, выпавшая мне была самой грязной и вонючей. Она проходила по заболоченному и заваленному довоенными обломками металла участку, бывшему некогда дном отступившего и поредевшего озера Мичиган.

Я рассматривал, как скользкая зеленоватая грязь медленно поглощает носки моих ботинок, и чувствовал, что в трясину затягивает не только мои ноги, но и все то, кем я собирался быть и чем намеревался заниматься. Передо мной в несколько нестройных шеренг выстроились три расчета, четвертый стоял на своей двенадцатичасовой дневной вахте. Только что сошедшие со Стены после ночного патрулирования солдаты рассматривали меня с неприкрытым недовольством, откровенно демонстрируя усталость и агрессивную незаинтересованность в происходящем. Те, кто провел ночь в сухой и теплой казарме, были оживленнее: они толкались, переговаривались, гоготали себе под нос, чем-то перекидывались.

Стояла ядовитая атмосфера неприязни, презрительности и нелепой бунтарской бравады. Рядовые намеренно ярко транслировали свой настрой: ну что ты, шестнадцатилетний молокосос-перебежчик, неопытное свежее мясо, можешь нам сделать? Чем дольше я молчал, рассматривая строй, Стену и собственные берцы, тем громче становились солдаты, принимая моё поведение за нерешительность и стеснение. Но я знал, как качественно и надолго избавить их от этой спеси.

Ответственность и неподдельное уважение, четкое понимание и соблюдение субординации, скользкость лести и подхалимства и даже искренняя симпатия и бескорыстное стремление услужить были крайне ненадежными и изменчивыми моделями поведения. Полному и беспрекословному подчинению, двигаемому этими мотивациями, мог в одночасье прийти конец, когда возникали обида, лень, зависть, усталость, несогласие, возможности более выгодного продвижения. Страх был куда более универсальным и прочным двигателем. Никакие сомнения, уговоры товарищей, подстрекания и споры, слабо и «да никто не узнает», шантаж и подкуп не могли подействовать на по-настоящему, глубоко напуганного человека.

Все так же разглядывая со скучающим видом свои перепачканные в болоте ноги, я выхватил из набедренной кобуры пистолет и, не поднимая головы, выстрелил в землю в шаге от начала первой шеренги. Заранее заложенный в груду грязи и травы крохотный заряд детонировал, и под оглушительный хлопок десяток солдат, стоявших близко к взрыву и испуганно дернувшихся в сторону, окатило брызгами зловонной застоявшейся жижи.

По стене пронеслась металлическая дробь, это дежуривший патруль бросился на звук взрыва. Они ошалело уставились на происходящее под ними, не понимая, как следует действовать; сжимали и приводили в боевую готовность оружие, но не решались целиться в сторону своих. В сбившейся в кучу шеренге прошелестела короткая волна взволнованного шепота.

— Правило первое: бдительность, — поднимая глаза на перепачканных и сбитых с толку бойцов, негромко заговорил я. — Не терять бдительности даже в увольнении.

Нерешительно переминаясь с ног на ногу и боязливо оглядываясь, сбившаяся в невнятную толпу шеренга медленно начала выравниваться. Царило молчание.

— Правило второе: субординация. Правило третье: концентрация. Накануне дежурства и на вахте никакого алкоголя, азартных игр, излишне любвеобильных девиц и прочих отвлекающих факторов.

Тишина прервалась несколькими разочарованными вздохами и свистом, а затем из передней шеренги донеслось:

— Ты не представился, брат!

Я повернулся к источнику звука и полдюжины бойцов в дальнем конце ряда, чье самодовольство и спесь не пострадали под грязевым фонтаном, захихикали себе в кулаки.

— Выйти из строя, — скомандовал я и двинулся к судорожным всхлипам едва сдерживаемого смеха.

Одним ленивым медленным шагом из шеренги выступил долговязый и широкоплечий детина. Он ухмылялся одним краем рта и с задором косился на своих веселящихся дружков. Я в несколько широких шагов сократил расстояние между нами и резко выкинул кулак ему прямо в кадык. Удар был точным и достаточно тяжелым, чтобы в течение нескольких минут вдохнуть и выдохнуть из-за спазма и боли было невозможно, а следующие несколько дней горло саднило, но не настолько сильным, чтобы стать смертельно опасным. Хватаясь за шею и разинув рот в попытке хрипло вдохнуть, долговязый повалился в размокшую почву.

Я обернулся к одному из внезапно посерьезневших весельчаков.

— Повтори второе правило, — проскрипел я ему прямо в перекосившуюся от непонимания и испуга физию.

— Су… бординация, — рефлекторно сглотнув в страхе повредить свой кадык об мою злость, ответил боец. Я кивнул.

— Верно. Правило номер четыре: нарушение какого-либо из правил влечет за собой немедленное наказание.

========== Глава 15. ==========

План был наивно прост. Он состоял в следовании привычному графику и обычному поведению, основывался на знании слепых зон камер наблюдения и умении Рыжей заводить друзей. Как и всегда, мы начали утро с совместного завтрака в немноголюдной в столь ранний час столовой.

Эд сидела напротив и традиционно налегала на кофе, поверх чашки поглядывая на Эмми, сосредоточенно несущую ко рту ложку каши. Я кромсал и перемешивал в тарелке яичницу, не в состоянии заставить себя есть. Внизу живота морозной тяжестью застряло тревожное чувство, от которого я пытался избавиться ещё ночью, но оно осталось даже после непродолжительного чуткого сна и продолжало усиливаться. Рыжая перевела взгляд с дочери на меня и улыбнулась, словно видя меня насквозь.

— Не голоден? — тихо осведомилась она, и я невнятно мотнул головой в ответ. Эд кивнула и продолжила: — Мне тоже кусок в горло не лезет. Странно, в кого у Эмми такой аппетит по утрам?

Её звали Эмеральд, ей было четыре, и её зеленые глаза — цвета кристально чистого, яркого драгоценного изумруда, в честь которого мы и назвали Кроху — сосредоточили свой взгляд на тарелке. Там она неотступно пыталась поймать в ложку темную горошину ягоды, болтающуюся на дне. Выбившись из-за уха, прядь вьющихся золотых волос то и дело спадала на лицо, и Эмми раздраженно откидывала её назад, по-деловому поджимая губы.

— Эм, Крошка, — негромко позвал я. Вокруг сновали сонные бесстрашные, в очереди у линии раздачи маялись несколько новичков, мне не хотелось привлекать их внимание к нам. Дочь послушно подняла голову, оставив свою захватывающую охоту.

— Да, папочка? — отозвалась она.

— Я люблю тебя, — поддавшись порыву, сказал я и краем глаза заметил, как переменилась в лице Рыжая. Эмми широко улыбнулась. В её ещё румяных ото сна щечках проступили две очаровательные ямочки.

— И я тебя, — весело ответила она и, все так же лучезарно улыбаясь, вернулась к поимке ягоды.

— Эрик?

Мне казалось, стоит мне отвести взгляд от дочери и взглянуть на вмиг осунувшуюся Эд, я потеряю над собой контроль и почву под ногами.

— Все будет хорошо, Рыжая, — как можно тише сообщил я. В её глазах читался немой вопрос. — Все будет так, как будет.

Она коротко кивнула. Она всегда знала обо мне больше, чем я сам. С самого начала, с первой встречи, когда её обтянутая в тесное синее платье типичной Эрудитки спина наткнулась на меня в переулке за день до Церемонии выбора, она могла смотреть внутрь меня и видеть надежно скрытое. Сейчас она видела мой страх.

Эд сделала последний глоток и опустила чашку на стол. Эмми все ещё гонялась по тарелке за ягодой, но времени продолжать погоню у них не оставалось. Наблюдая за тем, как облаченная в черную униформу с нашивкой «инструктор» тонкая фигура поднимается из-за стола, я поддался ещё одному порыву. В столовой заметно прибавилось посетителей, и вместе с тем многократно возрос шум, так что мне пришлось говорить громче, нас могли услышать, но это было самой малой из моих проблем:

— Эй, Рыжая!

Она вопросительно вскинула брови, сжимая в ладони крохотную руку дочери.

— Люблю тебя.

В её глазах мелькнула тень настороженности и удивления, но губы растянулись в улыбке.

— И я тебя люблю. Хорошего дня. Увидимся вечером.

Эд перешагнула через лавку, перенесла через неё нахмурившуюся из-за прерванной забавы Эмми, и вышла в проход. Коротко отсалютировав мне двумя пальцами ото лба и подмигнув, она вместе с потоком людей направилась к выходу, уводя за собой сопротивляющуюся Кроху.

Я ещё какое-то время сидел над расковырянным в тарелке, но так и не опробованным завтраком, безразлично наблюдая за происходящим вокруг, а затем отправился в свой кабинет. План продолжал работать. Теперь его важнейшая часть была в руках Эд. Мы провели полночи в спорах насчет этого этапа, и пришли к выводу, что у Рыжей нет выбора. Если я появлюсь у школы Крохи, где прежде не бывал, шестерки Джанин незамедлительно доложат о подозрительных перемещениях. Это был весьма резонный довод, и Эд пришлось согласиться. Сегодня ей предстояло привычно отвести дочь к школе, по пути ненадолго исчезнув в недоступной камерам нише, где их должна была ждать вооруженная Тори; затем вернуться в коридор и в следующей слепой зоне обезвредить преследователей. Возможно, в зависимости отситуации обезвреживание означало убийство. Это вызывало у Рыжей решительное сопротивление, но выбор, вероятно, стоял между ними и Эмми, и был не в пользу шестерок. К моменту, когда я неторопливо дойду к лидерскому этажу в административной части, в одну из подворотен Бесстрашия должны были выйти трое непримечательных изгоев: две женщины и ребенок.

Я толкнул дверь своего кабинета и насторожено осмотрелся. Никаких заметных изменений, никаких очевидных угроз. Ощущая напряженное покалывание в ладони и готовясь выхватить пистолет, я вошел внутрь, следуя привычному маршруту и порядку. Стянуть куртку и бросить на край стола, на ходу включить компьютер и авторизироваться, подхватить планшет, разблокировать, упасть в кресло, закинуть ноги на стол, откинуться на спинку. Все сделать неспешно, не резко, не натянуто. Никогда прежде мне ещё не было так сложно быть собой.

Справившись со всеми пунктами, я обвел пустой кабинет взглядом исподлобья и заглянул в планшет. Первым висело уведомление о получении отчета по делу Финли. Пробежав текст глазами, я хмыкнул себе под нос. Подотчетное покойному Лидеру ведомство, не поперхнувшись, проглотило все собранные доказательства и прежде имеющиеся разведданные, и отрыгнуло немногословный отчет, называющий смерть своего руководителя самоубийством. Джанин — посредством Макса — было подконтрольно все Бесстрашие, кроме важнейшей его части — нескольких тысяч вооруженных и натасканных патрульных, подчиняющихся только мне.

В дверь коротко постучались и, не дожидаясь приглашения, открыли. Я смерил взглядом входящего Макса — цельномонолитная темная глыба. Он словно ждал под дверью, прислушиваясь к моим мыслям, ожидая упоминания своего имени в моей голове и воспринимая это как разрешение войти.

— Есть время? — кивнув в знак приветствия, заговорил он.

— Для тебя — есть, — ответил я, откладывая планшет и опуская ноги на пол. — Валяй.

— Нужно, чтобы ты кое-куда со мной съездил.

— Кое-куда? — переспросил я требовательно, тем не менее, поднимаясь с кресла.

— Да, — Макс кивнул и от меня не скрылся его быстрый взгляд, цепко осмотревший меня на предмет угроз. — Сдай пистолет.

— С какой стати? — неубедительно изумился я. Делать вид, что мне непонятна причина визита Лидера, было непросто — голова была занята мыслями о Рыжей и Крохе, да и был ли в этом вообще какой-либо смысл.

— Выполняй приказ, Эрик, — раздраженно и нетерпеливо рявкнул Макс. — Оставь оружие.

Я подчинился. Расстегнул и снял с ноги кобуру, выудил пистолет, вытянул магазин и по одному выщелкнул из него патроны. Оставив этот пазл огнестрельной угрозы на столе, я отступил в сторону.

— Обыщешь? — предложил я, поднимая и заводя за голову руки.

— Нет необходимости, — пожал плечами Макс, все же снова прощупывая меня хмурым взглядом. — Идём.

Я опустил руки и, подхватив на ходу свою куртку, пошел за ним. Расклад такой, что им — Джанин, Максу, кто там ещё в этом замешан — известно о том, что я знаю о них. Именно поэтому Финли мертв, потому что раскрыл свои данные мне и им заодно. Я жив, потому что смерть сразу двух Лидеров поднимет неконтролируемый столб пыли; потому что им нужна моя армия; и потому что Макс наивно полагает, что сможет меня уговорить сотрудничать.

Незаметно для моего — и постороннего — глаза Макс вербовал меня с моего первого дня в Бесстрашии, подминал под себя, пропихивал туда, где я был ему наиболее полезен. Предусмотрительно готовил себе напарника, разделяющего его мнения и методы. Сначала его интерес и покровительство во время базовой подготовки, распределение в командование патрулем, затем инструктаж новобранцев, работа его замом и, наконец, погоны Лидера — из подходящих его планам вводных данных он долго и ненавязчиво лепил себе соратника. Забавно, что за десятилетие пребывания у руля Бесстрашия, Макс слыл рассудительным, спокойным и миролюбивым Лидером. Пацифист во главе армии, вот ведь занятный оксюморон!

Лифт коротко звякнул и открыл двери, выпуская нас в подземную парковку. Возле одного из длинного ряда одинаковых бронированных джипов стояло трое. То, как они вцепились в меня внимательными взглядами, словно и не замечая положившего руку мне на плечо Макса, давало мне смутное представление того, что будет происходить дальше. Я провел мысленный переучет своего арсенала: пистолет в ботинке, нож в кармане брюк у колена и в нагрудном кармане скомканной в кулаке куртки, кастет в заднем кармане штанов, два кулака, две ноги. Почувствовав, как я собираюсь и напрягаю мышцы под его пальцами, Макс доверительно улыбнулся и сообщил:

— Я очень рассчитываю на твоё благоразумие, Эрик.

Мы остановились перед зарешеченной мордой автомобиля. Трое патрульных с оцепеневшими лицами и замершими на мне взглядами неподвижно стояли у джипа. Макс подтолкнул меня к открытой пассажирской дверце, рядовой учтиво отступил назад, давая мне пройти. Предельно напряженный — до звона в ушах и пульсации в горле — я поравнялся с сидением, намереваясь сесть, когда Макс снова заговорил.

— Ах, да, — он вскинул вверх руку и щелкнул пальцами. — Совсем забыл. Тори мертва.

Моей последней мыслью было: они схватили Эмми, они схватили мою девочку. Шею остро полоснул разряд электрошокера, ток побежал по мышцам, расслабляя их, и отключил мозг. Я упал.

========== Глава 16. ==========

От разогретой под солнцем крыши исходило тепло и тяжелый запах тающей смолы. День был ясный и ветреный. Я мерил шагами парапет, сцепив руки за спиной и поглядывая на рельсы. Был день Церемонии выбора, он стандартно сопровождался рутиной встречи новобранцев на крыше Фракции и неизменно сильным чувством дежавю. От других — в большинстве своем не врожденных — инструкторов я слышал подобные мысли. Их также посещали воспоминания о первом прыжке с поезда и ностальгия по тому знаменательному дню. Мы все — сейчас уже почти неразличимые для постороннего глаза в своих черных одностроях — начинались с Церемонии и прыжка. Моё попадание в Бесстрашие сопровождалось проливным дождем и тяжелыми серыми тучами, и с того далекого дня, казалось, прошло столько времени и событий, что хватило бы на несколько жизней.

Из узкого тоннеля высоток покатилось далекое эхо металлического перестука колес. Из громкоговорителя на соседней крыше задребезжал механический голос:

— Прибытие поезда. Одна минута.

Один из инструкторов отвернулся от железнодорожной эстакады и осклабился.

— Доставка свежего мяса, — объявил он. Рядом стоящий со смехом подхватил:

— Уж мы-то их поджарим. Эй, Эрик, твоё слово?

Я крутнулся на пятках у самого края парапета, останавливаясь аккурат над провалом. Казалось, в этом месте покрытие давно запечатлело в себе отпечаток подошв моих ботинок.

— Десять на Отречение.

Поезд с отражаемой стенами барабанной дробью выехал на финишную прямую. Из распахнутой двери первого вагона свесилась черная фигура с огненной шевелюрой, собранной в тугой хвост.

— Приготовиться! — слабеющим эхом покатился над крышами и вдоль поезда приказ Рыжей. Каждый год с момента назначения Эд инструктором я неизменно вспоминал её полет кубарем в день её Церемонии и отмечал, как прогрессировал и совершенствовался с тех пор её прыжок с переворотом. Она сделала кувырок через плечо, быстро подхватилась на ноги и подбежала к нам, не оборачиваясь на визжащих от ужаса и задора новобранцев.

— Только не говорите, что уже сделали ставки, — издалека заговорила она.

— Прием ещё открыт, — заверил её один из инструкторов.

— Ставлю десятку на Эрудицию, — сверкнув мне коротким оскалом зубов, выбрала Рыжая. Приземлившийся за ней второй инструктор сопровождения хмыкнул:

— Банально и предсказуемо, Эд. Двадцатка на то, что кто-то сломает ногу!

Принимающий ставки щелкнул пальцами:

— Поддерживаю!

— Мы ставим на Фракции, а не на увечья, — напомнила Эд.

— А могли бы. Тогда Бесстрашие.

Последний вагон миновал крышу высадки, двери поезда автоматически закрылись — верный признак того, что внутри никого не осталось.

— Всем собраться тут! — крикнул я в сторону копошащихся в щебенке тел. Растирая ушибленные конечности и прижимаясь губами к разодранным ладоням, новоприбывшие — в черных формах урожденных и разномастные перешедшие — ошарашено оглядываясь и глуповато улыбаясь от всплеска адреналина, начали сбиваться в кучу.

— Меня зовут Эрик, я один из Лидеров.

Рожденные в Бесстрашии уважительно умолкли, опуская головы и неодобрительно косясь на перешедших. Те оживленно делились с соседями своими впечатлениями от нового опыта, пока не начинали оглядываться по сторонам и, улавливая всеобщую атмосферу, тоже затихали. К моменту, когда их проведут в казарму и выдадут форму, все новоприбывшие уже авансом будут меня бояться. Такая информация расходилась между новобранцами неизменно молниеносно. Я ухмыльнулся.

— Вход в Бесстрашие там, — я кивнул на пустоту сразу за своей спиной. — Если прыгнуть кишка тонка, можете выметаться. Вам тут не место.

Молчание нарушилось встревоженным шепотом, кто-то в толпе вполголоса изумился:

— Мы же только что прыгнули. Зачем ещё раз?

Годы шли, менялись лица, но не повадки инициируемых. Нависая над ними, я наблюдал привычную картину. Наслышанные обо мне от родителей и друзей врожденные обреченно поджимали губы, неофиты вопросительно хмурились и оглядывались на инструкторов, приведших их с Церемонии, в слабой надежде найти в них защиту и иммунитет от прыжка.

— Ну что, кто будет первым?

Новобранцы исподтишка поглядывали вокруг или в открытую поворачивались к стоящим рядом с немым вызовом в глазах, подстрекая и оценивая. Инструкторы переглядывались в ожидании решения судьбы их ставок и буравили взглядами тех, на кого ставили. Какое-то непродолжительное время было слышно лишь шум ветра и тихий скрип щебня под ботинками переминавшихся с ноги на ногу. А затем из заднего ряда вверх взмыла рука.

— Я прыгну.

Девчонка в убого-серой мешковине, выдаваемой за одежду, неуверенно оглянулась по сторонам, тараща в удивлении глаза, словно сама не ожидала, что вызовется, и не понимала, как так произошло. Отречение. Я покосился на выступившего в роли букмекера инструктора и дернул бровей: наобум назвав первую пришедшую в голову Фракцию, я, похоже, сорвал куш. Материальное и одухотворенное воплощение моей сегодняшней удачи нетвердым шагом прошло через расступающуюся толпу. Я спрыгнул с парапета, уступив место, и вызвавшаяся Альтруистка перегнулась через него, оценивая высоту и опасность своей решительности. Оттягивая исполнение своего решения, она сняла и сложила куртку, пригладив её рукой, словно собиралась после прыжка за ней вернуться и не хотела, чтобы её унесло ветром. Затем неловко взобралась на выступ, пошатываясь из стороны в сторону и раскинув руки в попытке поймать равновесие.

Это начинало затягиваться.

— Долго ждать-то, новобранец? — прерывая несколькоминутную подготовку, поторопил я. Отреченная дернула головой и, глубоко шумно вдохнув, оттолкнулась от крыши.

Когда спустя сорок минут все новички оказались внизу в расположении Четверки, а опустошившие карманы инструкторы двинулись к лестнице, Рыжая подошла к краю крыши и подняла сдутый с парапета жакет первой прыгнувшей.

— Отречение, — задумчиво произнесла она, прощупывая серую мешковину, и, улыбнувшись, добавила: — Поздравляю, ты богат.

— А ты в который раз промахнулась с Эрудицией.

— Ну, рано или поздно мне повезет, — она повернулась и, подтянувшись на руках, села на парапет. — Семь лет назад первой прыгнула именно Эрудитка.

Ветер играл с собранными в хвост волосами. Светящиеся в солнечных лучах янтарные пряди кружились и спутывались за спиной Рыжей. На белоснежных скулах поблескивала влага, а щеки пылали румянцем — от разогретой битумной крыши поднимались волны жара.

— Семь лет назад, — поучительно сообщил я, подходя к Эд и забирая у неё из рук чужую вещь. — У неё не было другого выбора.

Она сидела, раскинув ноги и болтая ими, постукивая пятками ботинок по кирпичной кладке; упершись в парапет отведенными за спину руками и откинувшись назад, словно приглашая меня ближе, и одновременно грозясь прыгнуть. Она игриво улыбалась, закусив нижнюю губу; склонив немного набок голову, рассматривала меня сверкающими весельем глазами.

— Ты прав, — ответила Рыжая. — А теперь я ещё и должна тебе денег.

Я отбросил серую тряпку в сторону, Эд взглядом проследила за её полетом. Я подступил ближе.

— Да, должна.

— У меня нет нужной суммы с собой. Но мой муж сегодня разбогател, он выплатит мой долг.

Сделав ещё один шаг, я уперся в парапет. Эд наморщила нос в игривом оскале и резким движением сдвинула ноги, зажимая меня между колен.

— Давай оставим деньги твоего мужа твоему мужу, — коротко оглянувшись через плечо, предложил я. Вокруг никого не было, только шаталась и поскрипывала на ветру оставленная распахнутой металлическая дверь, ведущая к лестнице. — Это твой долг, тебе и расплачиваться.

Когда я повернул голову обратно к Рыжей, её лицо оказалось прямо передо мной. Она всматривалась мне в глаза и отряхивала ладони. Тонкая прядь волос обвила её шею, перечеркивая бледную кожу медной изогнутой линией, притягивая взгляд и направляя его в ложбинку между ключицами. Там под кожей ритмично пульсировала вена.

— Но мне нечего тебе предложить, — негромко сообщила Эд. — Кроме…

Она придвинулась ближе, обхватила мои плечи руками и приподнялась к моему уху. Её хвост волновался от дуновений ветра прямо перед моим лицом. Я подхватил её затылок ладонью, приближая к носу шелковистый рыжий поток волос и впитывая их сладкий аромат.

Закрыв глаза, я сошел с ума от того, что она мне шептала.

========== Глава 17. ==========

You said you won`t break my heart

unless you do

You said you won`t fall apart

until the end

Chelsea Wolfe «Survive»

Кисти саднили от тугих, впивающихся в плоть наручников, кожа в месте контакта с электродами шокера пылала; голова была тяжелой и мутной. Плечи ныли тупой болью от сильной хватки волочивших меня бойцов, ноги онемели. Во рту стоял странный привкус. Я тряхнул головой, надеясь рассеять туман и сфокусировать зрение. Оглянулся.

Стерильная белизна яркого освещения выжигала глаза. Это было просторное помещение без окон и с высоким потолком, на дальней стене висела металлическая конструкция с несколькими прикрепленными к ней мониторами. Экраны, ожидающие своей установки, выстроились на полу рядом. На фоне светлых стен контрастно выделялись черные толстые мотки проводов, рядом выстроились пирамиды из коробок с эмблемами Эрудиции, возле них хаотичным пятном сгрудились металлические табуреты на колесиках.

— Уже завтра здесь будет функционировать командный пункт, — эхом отразился от стен женский голос. Я повернулся к источнику. Джанин. В синей строгости Эрудиции, с планшетом в руке и снисходительной полуулыбкой на лице, она стояла за моей спиной в углу. Рядом, отведя за спину руки и напряженно поджав губы, вытянулся по стойке смирно Макс. Нас было только трое.

— Прости за негостеприимство, но расположение этого места хранится в тайне. Хотя меня заверили, что мы с тобой сможем найти общий язык, Эрик, — она скосила полный надменности и несогласия с этим мнением взгляд на Макса. — Я все же предпочла перестраховаться. Ведь это, — Джанин с нескрываемой гордостью обвела комнату рукой. — Станет мозгом всей операции. И я не могу рисковать безопасностью.

Сунув планшет под мышку, она зашагала ко мне. Цокот её каблуков резонировал в моем мозгу, усиливая болезненную тупую пульсацию в затылке.

— Финли сделал мне большое одолжение, — оскалившись, продолжила она. — Мне не нужно тратить время на долгие разъяснения. Ты имеешь сжатое представление о моих планах.

Я кивнул, и от этого в голове словно начал движение каменный шар, раскачивающийся из стороны в сторону и ударяющий по черепу изнутри.

— У тебя есть твоя сыворотка, — заговорил я, с трудом заставляя пересохшее горло издавать звук. — С её помощью ты можешь легко заполучить моих людей. При чем тут я?

— Верно, — Джанин одобрительно улыбнулась, подходя ближе и пристально меня разглядывая. — Я могу подчинить твоих людей, но эффективно управлять ими можешь только ты. Позволь мне продемонстрировать тебе кое-что.

Она подхватила свой планшет и забегала по нему пальцами. В стене напротив разъехались в стороны две белые панели, образовывая проем. В нем возникли три темные фигуры: две высоких и одна крохотная. Я неосознанно дернулся им навстречу, но сзади получил сильный удар по ногам и рухнул на колени. Панели беззвучно сомкнулись, пряча потайную дверь. Перед ней остановились Рыжая и Эмми, за их спинами возвышался один из встретивших меня в гараже рядовых. У всех троих были одинаково отсутствующие выражения и пустые, словно пластмассовые, глаза. Невидящим взглядом они смотрели прямо перед собой. Эта белокурая сука накачала их своей дрянью.

Я снова дернулся, подхватываясь с колен, но Макс подсек мне ноги, и, не удержав равновесие со скованными за спиной руками, я повалился на бок. Никто из троих вошедших даже не моргнул от звука удара и падения. Они казались неживыми, казались какими-то правдоподобно точными восковыми копиями себя.

— То, что ты называешь сывороткой, — скривившись этому слову, словно оскорблению, заговорила Джанин. — Является моей собственной разработкой. Это сильнейший нейростимулятор, совершенное соединение медицины и компьютерных технологий. Я называю это инъекцией повиновения. Работает безотказно.

Она взмахнула пальцем по экрану планшета, и у только что закрывшейся двери началось движение. Рыжая, молниеносно крутнувшись вокруг себя, оттолкнула к стене рядового бойца, точным резким движением выкинула ему в нос кулак, прижала локтем его пошатнувшуюся оглушенную фигуру и выхватила из его кобуры пистолет. В какой-то момент мне показалось, что она выстрелит, но Эд опустила вооруженную руку, отпустила атакованного бойца и отвернулась.

— Действие препарата никак не влияет на естественные умения и выработанные навыки, как видишь, — прокомментировала Джанин. — Объекты полностью боеспособны; их мозг способен к восприятию и обработке информации, при необходимости они также могут воспринимать и генерировать речь. Но способность к планированию и принятию решений, их эмоции и чувства полностью подавлены.

Я смотрел на Рыжую, уставившуюся в пространство перед собой, и не видел в её глазах никаких признаков осмысленности и понимания происходящего. Зрачки были предельно сужены, почти исчезли в зеленой роговой оболочке. Взгляд был пустым. Внутри её головы, похоже, и в самом деле ничего не происходило. Словно вместо мозга внутрь поместили примитивный рубильник, способный лишь при подаче сигнала активировать соответствующие мышцы.

— Главным же достижением является, несомненно, полное отключение основных инстинктов, — самодовольно оскалившись, сообщила Джанин. — Например, родительского.

Она ткнула пальцем в планшет, и, повинуясь этой команде, Эд подняла руку, направляя дуло пистолета в голову неподвижной Эмми. Возле моего уха, предупреждая попытку пошевелиться, щелкнул взведенный Максом курок.

— Любопытно, — продолжила Эрудитка, медленно обходя Рыжую и взятую на прицел Кроху и с любопытством их рассматривая: — Что само наличие материнского инстинкта как у разумных существ, — а мы, в большинстве своём, существа разумные, — так и у низших видов, до сих пор не подтверждено научными исследованиями. Но практические проявления этого феномена встречаются в жизни повсеместно.

Обойдя по кругу, Джанин размеренно зашагала вдоль стены.

— Так, ярчайшим доказательством существования родительского инстинкта можно назвать его преобладание над другими инстинктами человека, к примеру, двумя важнейшими, определяющими нашу жизнеспособность как вида: самосохранения и продолжения рода.

Упершись в угол, она повернулась на каблуках, издавая пронзительный, отдающий болью в висках, скрип.

— Простыми словами: один из родителей готов пожертвовать собой или вторым родителем ради сохранения жизни наследника. Впрочем, это лишь общественные убеждения и теории психологов, а не научно подтвержденный факт. Кто знает, возможно, родительского инстинкта и в самом деле не существует.

Она поравнялась со мной и, резко наклонившись, выплюнула:

— Как думаешь, Эрик? Кто тебе дороже: дочь или жена?

У неё был острый нос, строго подобранные губы и холодные безумные глаза. Она стояла так близко и склонялась прямо к моему лицу так низко, что одним быстрым замахом головы я мог бы сильно её изувечить, сломав несколько костей, порвав ткани и даже выбив глаз. Это подарило бы кратковременное облегчение, но в перспективе лишь усугубило бы ситуацию, ускорив гибель Рыжей или Эмми, или сразу двоих. Так рисковать ради секундной вспышки ярости я не мог. То, как с презрением и унынием меня рассматривала Эрудитка, красноречиво говорило, что она это тоже понимает. И не боится меня.

— Хватит меня запугивать, Джанин, — ответил я. — Ты ухватила меня за глотку, это очевидно. Переходи к делу.

Она приподняла бровь и недовольно скривила губы.

— Нет, Эрик. О деле мы с тобой поговорим позже. Сегодня ты здесь, чтобы выучить важный урок. И он включает в себя чью-то смерть: либо Эд, либо Эмеральд.

Сдерживать себя становилось все сложнее. Эта сучка буквально топталась мне по яйцам. У меня шумело в ушах и темнело в глазах от нахлынувшей ярости. Сердце все ускоряло темп, разгоняя злость, усиливая обороты.

— Ты думаешь, я просто так позволю тебе их убить? — процедил я сквозь плотно сжатые зубы. Спазмом свело челюсть.

— Я думаю, ты не совсем понимаешь, в какой ситуации оказался, — возразила Джанин и выпрямилась. За её спиной Рыжая сняла пистолет с предохранителя и взвела курок, не отводя дуло от затылка Эмми. Из ниоткуда и отовсюду полился механический голос:

— Сто двадцать. Сто девятнадцать.

— Я даю тебе ровно две минуты, Эрик, — отступая в сторону, сообщила Джанин. — Чтобы ты выбрал, кому умереть. Две минуты.

— Сто четырнадцать, сто тринадцать…

— На счет один Эд выстрелит.

Я через плечо покосился на Макса. Он стоял в двух шагах от меня, нацелив в меня приведенный в боевую готовность пистолет. Стоял достаточно близко, чтобы не промахнуться, что бы ни случилось, как бы я ни пытался увернуться от пули, но слишком далеко, чтобы я успел к нему добраться прежде, чем он выстрелит. Джанин стояла ещё дальше. Расстояние и угол её поворота были крайне неудачными для попытки схватить её и заслониться ею. Кроме того, руки были слишком плотно связаны. Все мои попытки разорвать или растянуть хватку наручников не давали и малейшего результата.

— Восемьдесят семь. Восемьдесят шесть. Восемьдесят пять.

Самостоятельно вырвать у Джанин планшет и отключить отсчет у меня не получится, не за оставшееся время. Максом — если предположить, что я смогу его обезвредить — она легко пожертвует, безликим бойцом под действием её инъекции — тем более. Единственный заложник, который может побудить её к действию — она сама.

— Семьдесят три.

Чтобы захватить Джанин мне нужно оружие; чтобы его заполучить, мне нужно освободить руки; чтобы освободить руки, мне нужно больше времени. Его нет.

— Шестьдесят восемь.

— Эд, — позвал я, но охрипший голос утонул за автоматическим стрекотанием. Я прикрикнул: — Эд! Рыжая!

Не шевелясь, даже не поворачивая головы, она перевела на меня остекленевший взгляд.

— Она тебя слышит, — подтвердила Джанин, поднимая взгляд от своего планшета. — Но не послушает.

— Рыжая, опусти пистолет!

— Шестьдесят.

— Пожалуйста, опусти оружие, Эд!

Одна минута. Половина времени потрачена на полное отсутствие идей. Я сконцентрировал внимание на Рыжей и Эмми. Они стояли у противоположной стены. Чтобы пересечь комнату мне потребуется несколько секунд и невероятное везение быть лишь раненым Максом, а не застреленным насмерть. Даже в движении на таком расстоянии он не сможет не попасть, но вопрос состоял в том, куда. Никакие ранения — кроме способных убить меня мгновенно — даже в ногу, не смогут меня остановить или слишком замедлить на таком непродолжительном рывке.

Пригнувшись и виляя, я смогу добежать до них прежде, чем погибну. Я смогу закрыть их двоих собой от Макса, но не от вооруженного — наверняка, также запрограммированного на выполнение смертельного приговора — солдата за ними. С завязанными за спиной руками я не смогу схватить их в охапку и откинуть в сторону с линии перекрестного огня.

— Сорок восемь.

Нужно сделать что-то с Рыжей. До окончания обратного отсчета — как минимум — Эмми нужно заслонить от пистолета Эд. Но показательное выступление Джанин показало, что Рыжая — не безвольный неподвижный манекен, с ней тоже придется бороться.

Итог получался неутешительным: даже при удивительном везении, увернувшись от Макса, рядового и самой Эд, я могу спасти только Эмми, повалившись на неё и укрыв своим телом. Добравшись до неё — невозможное стечение обстоятельств — я стану неподвижной мишенью и тогда точно буду убит. В последующей перспективе спасет ли это Кроху и Рыжую? Я сомневался. Джанин сохранит жизнь одной из них только для залога, для гарантии моего подчинения, потому что я ей нужен. Превратившись в бесполезный труп, я не остановлю ёбнутую Эрудитку.

— Тридцать один. Тридцать. Двадцать девять.

Она убьет их. Обеих.

— Рыжая! Это же наша Эмми! Что ты, черт побери, делаешь?!

Джанин заскрипела противным смешком:

— Эрик, не глупи. Ты её не уговоришь.

— Двадцать три.

— Останови это, — заревел я, пытаясь встать с колен, но по затылку полоснула острая боль. Макс ударил меня пистолетом. Я бессильно осел на пол и простонал, едва сохраняя сознание: — Останови, блядь, этот ебучий отсчет!

Джанин пожала плечами и покачала головой, постукивая пальцем по запястью. Время бежало неумолимо.

— Девятнадцать. Восемнадцать.

— Твоё решение, Эрик.

Время лишало выбора, рассудка, возможности вдохнуть.

— Семнадцать.

— Эд, — прохрипел я.

— Что ты сказал?

— Пятнадцать.

Я сглотнул и поднял взгляд на Джанин. Она с услужливой улыбкой наклонилась вперед. Вот ведь ублюдочная сволочь. Я сгною её за это. Размозжу её белобрысую башку. Сверну шею, раскрошу ребра и вырву сердце.

— Четырнадцать.

В глазах темнело.

— Я сказал: Эд.

Она кивнула и впечатала в экран новую команду. Рыжая мгновенно послушалась. Её рука твердым, плавным движением взмыла вверх и уперла дуло в висок. Пистолет замер у её лица, крепко зажатый в тонких бледных пальцах. Курок взведен, предохранитель отключен.

— Двенадцать. Одиннадцать. Десять.

— Рыжая, — прошептал я, едва дыша. Что-то неподъемное давило на грудь, сжимало легкие и перекрывало горло. — Рыжая, посмотри на меня.

Пустой взгляд подчинился.

— Семь.

— Прости меня.

— Шесть. Пять.

Утратившие всякий цвет пластмассовые глаза смотрели безразлично.

— Я люблю тебя.

— Два. Один.

Выстрел.

Он громыхнул в закрытом пустом пространстве как взрыв. Он отдался от стен и усилился, его оглушительный грохот сотрясал воздух. Кажется, я кричал, кажется, это было «нет!». Кажется, Эмми даже не вздрогнула от пронзительного хлопка.

Голову Эд по инерции дернуло в сторону, и тело начало нескладно заваливаться. Черной неподвижной фигурой она упала на пол. Пистолет выпал из руки, обнажая светлую ладонь, оголяя темный вензель вытатуированной на кисти буквы 𝓔 — нашего одного на троих инициала, символа нашего единства. Рыжие волосы рассыпались, из-под них по белоснежной, отражающей яркое свечение ламп, поверхности начала расползаться алая лужа крови.

Я задыхался, судорожно пытаясь вдохнуть, захлебывался слезами, сотрясался всем телом в беззвучных рыданиях. Я отказывался понимать. Отказывался верить. Отказывался от щемящей, раздирающей внутренности, выдавливающей из легких последний воздух холодной боли.

— Это была демонстрация твоего повиновения, Эрик, — отчеканила у меня над головой Джанин. Острые носки её туфель расплывались перед моими глазами. — Знай своё место. Помни, чем рискуешь. И возможно, всё обойдется. Урок окончен.

========== Глава 18. ==========

All these questions they’re for real

Like «Who would you live for?»,

«Who would you die for?»

And «Would you ever kill?»

Twenty One Pilots «Ride»

Сирена боевой тревоги заполняла Яму, отражалась от каменных стен и слабеющими волнами эхо возвращалась назад. Вспышки проблесковых маячков на стенах окрашивали темный плотный строй бесстрашных в блики оранжевого. Я стоял на лестничном пролете и сверху наблюдал за процессом. Прямо над моей головой безостановочно прокручивалась запись:

— Внимание! Это не учения! Всему личному составу, включая инициируемых, прибыть в Яму для проведения чипирования. Внимание! Это не…

— Эрик?

Я обернулся. За мной, насторожено поглядывая вниз, на черное пятно толпы, расползающейся в несколько очередей по одному, стоял Четверка. Надрывные завывания тревоги начались в начале пятого утра, поднимая из коек заспанных бойцов и снимая с ночной вахты дежурных, но Тобиас не выглядел ни уставшим от бессонной ночи, ни расшатанным ранним пробуждением. Он был собранный и бодрый, с небывало твердым выражением.

— Эрик, я знаю про Эд.

Звучание её имени пронзило мозг. На моем лице непроизвольно дернулись мышцы.

— Почему ты не сказал? — он шагнул ближе к перилам, переводя встревоженный взгляд с меня на Яму и обратно. — Ты ведь знал, да? Ты знал про её смерть, ты знал, что её убили? В Эрудиции?

Каждое его слово как несокрушимый отбойный молоток ударяло по мне, вжимая в пол, сдавливая внутренности, ломая кости. Он приближался, его голос становился все громче и отчетливее на фоне завывания сирены и механического объявления. Я напряг руки, зажимая в кулаках поручни и сминая между пальцев металл.

— Эрик, какого черта вообще? — выдохнул мне прямо в ухо Тобиас. — Почему ты молчал все эти дни?

Я дернулся, не в силах бороться с острой физической болью, повернул голову к Четверке и прошипел ему в лицо:

— Итон, ты спрашиваешь как друг или как офицер разведки?

По нему пробежала тень непонимания и смятения.

— В первую очередь как друг, — тихо ответил он. Я скривился.

— Тогда, как другу, я настоятельно советую тебе спуститься в Яму ко всем остальным и помалкивать.

— Но, Эрик…

Если он не заткнется, пронеслось у меня в голове, я перекину его через перила вниз. А затем, вероятно, прыгну следом. Так рано и бесполезно этот день не должен закончиться. Я красноречиво упер руку в пистолет в набедренной кобуре и вздернул курок. Тобиас отчетливо понял этот жест.

— Спускайся немедленно, — повторил я.

Он поднял обескураженный взгляд с оружия на моё лицо и, скорбно поджав губы, отступил. Мимо нас, коротко отсалютировав, прошел небольшой отряд патрульных, и Четверка молча присоединился к ним. Я провел взглядом его фигуру, сбегающую по лестнице. Как разведчика его интересовало, что мне известно об убийстве: связано ли оно с работой Эд, в самом ли деле она была убита в Эрудиции, и не причастен ли к этому я. Как друга…

Как друг он был непобедим в своем упрямстве. Что бы я ни делал, как бы ни ограждался, как бы ни разочаровывал или пугал его, Тобиас Итон все эти годы неотступно считал себя моим другом. Ни тренировки, ни новые правила поведения и условия жизни, ни окружение не могли искоренить из него Альтруиста. Доброта и сострадание ко всем, даже к чудовищам. Я крайне редко отплачивал ему настоящей дружбой. Но его все равно — как друга, в первую очередь, и только потом, как офицера — искренне беспокоило моё состояние, озадачивало моё молчание о том, что я овдовел. Я знал Итона, я видел в его глазах искреннюю боль. Не только по погибшей подруге, но и по моей утрате.

Спустившись в Яму, Четверка поднял голову и устремил на меня долгий пристальный взгляд, словно слышал мои мысли.

Он попал в разведку сразу после подготовки, долгое время очень тесно работал с Финли, был едва ли не его правой рукой, хоть официально должности помощника и не занимал. Тобиас не удивился новости о смерти Лидера и версию о самоубийстве принял так, словно знал, чего стоит выраженное сомнение на этот счет. Он не спросил о происходящем внизу, хотя поглядывал на процесс «чипирования» с тревогой, так, словно понимал, что это на самом деле. В курсе ли он всего того, над чем работала Эд и за что убрали Финли? Мне казалось, что да. Мне казалось, они все работали вместе.

Вернув курок в исходное положение, и застегнув кобуру, я тоже спустился вниз. В Яме вдоль стен выстроились несколько пунктов чипирования: водруженные друг на друга прочные контейнеры с сывороткой, урна для использованных ампул, вооруженный пистолетом для инъекций человек. Хаотичная сонная толпа в центре Ямы вяло растекалась по сторонам в узкие линии. Поймав взгляд Четверки, пробирающегося сквозь пошатывающийся во вспышках яркого света поток, я кивком указал ему на нужную очередь.

Выбранную мной точку обслуживал долговязый рядовой с разукрашенной красочной тату лысиной. Он как раз заправлял пистолет трясущимися бледными пальцами с окрашенными в черный огрызками ногтей, когда я подошел к нему из-за контейнера.

— С хуя ли так долго, разукрашенный? — рявкнул я, и ампула едва не вывалилась из незакрепленного пластмассового держателя.

— Прости, Эрик, — сжавшись, пискнул он, все ещё безуспешно борясь со шприцом. — Я…

— Заглохни, — я протянул ладонь и он торопливо, с облегчением опустил на неё приспособление. — Пошел встал в очередь!

Я закинул ампулу в отлитое по её форме ложе и защелкнул крепление, поднес иглу к шее дремлющего стоя бойца и нажал на спуск. С легким пластиковым шлепком игла выстрелила в мышцу и мгновенно опустошила шприц.

— Следующий.

Устройство было простым: корпус, ложе, курок. Заправить ампулу, поднести к шее, выстрелить, выбросить ампулу, заправить новую. На введение инъекции одному бойцу уходило меньше двадцати секунд — с учетом времени, пока тот придвигался вперед и вразвалку отходил из строя.

— Что это такое?

Низкорослая новенькая, перешедшая то ли из Искренности, то ли из Эрудиции, с ещё не сошедшим после спарринга синяком, скрестила руки на груди и с отвращением пялилась на шприц. Её имя болталось где-то в мозгу, но не всплывало на поверхность.

— Вакцина от излишней любознательности.

За ней стояла и проделывала во мне дыры взглядом первый прыгун и головная боль подготовки этого года, убогая Трис. Позади неё переступал с ноги на ногу напряженный Четверка. Над урной я вытряхнул из пистолета использованную ампулу, но не дал ей упасть, а пальцем затолкал в рукав. Подхватил из контейнера наполненную сывороткой колбу и вколол её неофитке. Поморщившись и ухватившись за шею, она отступила.

Выкинуть опустошенный шприц, потянуться к контейнеру, заправить пустой из рукава, поднести иглу к шее Четверки. Он смотрел на меня из-под нахмуренных бровей, на щеках играли желваки.

— Действуй, как все остальные, — шепнул я, нажимая на курок. Игла бесцельно впилась ему в кожу и выскочила обратно. — Не выдавай себя.

Осуждение и разочарование в его глазах на короткое мгновение сменились непониманием, а затем он едва заметно кивнул. Я не был уверен в правильности сделанного. Возможно, этим саботажем я обрекал Тобиаса на большую опасность, но я оставлял за собой шанс на его помощь. Это было спонтанное решение, не имеющее никакого последующего плана, и, несомненно, риск: для Итона, для меня и для Эмми, в первую очередь, — но отменить его я уже не мог. Четверка вышел из очереди, придерживая пальцем место укола.

========== Глава 19. ==========

И вот он стоит надо мной, складывая воедино все данные разведки и свои догадки, целится в меня сквозь туман сомнений и непонимания. Тобиас прочищает горло коротким покашливанием и повторяет уже громче, напористей:

— Ребенок у неё?

Кровь пульсирует в висках с оглушительным стуком, я тяжело и судорожно вдыхаю, пытаясь протолкнуть в сомкнувшееся от напряжения горло немного воздуха. В голове каким-то неразличимым комком вращается путаница из воспоминаний последней недели. Мне уже тяжело вспомнить, сколько дней прошло после смерти Рыжей. Все операции — кровавый круговорот рейдов, поджогов, взрывов, арестов, обысков, расстрелов — перемешиваются и тускнеют в море выпитого между ними алкоголя, день и ночь путаются, лица и голоса сливаются в одно неразличимое пятно.

Я делаю над собой усилие и киваю разрывающейся на части головой.

— С самого начала?

Я усмехаюсь его побледневшей от напряжения и усталости физиономии.

— Ты и твоя девчушка столько раз были у меня на прицеле, Тобиас, — выговариваю я, сглотнув ком. — Думаешь, вы двое были бы живы и на свободе, если бы я на самом деле за вами охотился?

Пистолет в его руке вздрагивает, и дуло начинает медленно опускаться. Четверка растирает уставшие глаза рукой и оглядывается на зажавшуюся возле окна Трис. Она пялится на нас с непониманием и ужасом, с ненавистью ко мне и страхом того, что Тобиас не испытывает того же. Она думает, что знает меня и ясно видит происходящее вокруг, словно оно прозрачно и прямолинейно.

— Зачем ей Трис? — ослабевшим голосом спрашивает Четверка.

— Она — идеальный дивергент, прекрасный экземпляр для показательной казни, — я упираю в убогую взгляд, и она содрогается всем телом, сильнее обхватывая себя руками.

— При чем тут вообще дивергенты, Эрик?

Он убирает отобранный у меня пистолет себе за пояс и складывает руки на груди.

— Ни при чем, — отвечаю я, оглядывая выстроившихся по периметру бесстрашных, сбежавших из-под моего командования несколько дней назад. Они все вооружены и в отличие от Итона продолжают в меня целиться. — Джанин создала из них невидимого, но страшного врага. Эта сука так давно ведет эту пропаганду, что мало кто сомневается в том, что они и в самом деле опасны.

Четверка хмурится и кивает, картинка в его голове начинает приобретать четкие очертания.

— Под видом охоты на дивергентов она просто уничтожит всех неугодных? — догадывается он.

— Да. А остальных запугивает. Те, кто верит в теорию дивергентов, будут бояться ещё больше. Те, кто не верят и понимают истинную суть вещей, начнут бояться, понимая, что за инакомыслие могут стать жертвами охоты.

В комнате, хоть и заполненной несколькими десятками людей, стоит полная тишина. В коридоре и по обе стороны от двери бесстрашные вперемешку с безоружными искренними замерли в непонимании, как действовать дальше. Их встревоженные взгляды переходят с Четверки на меня, на труп Макса, на двух убитых дивергентов, на мой обезоруженный и приставленный к стенке отряд. Физически ощутимую, плотную тишину нарушает скрип ботинок Четверки. Он подходит ко мне и наклоняется, пристально вглядываясь мне в лицо.

— Эмеральд жива?

В его глазах я вижу сомнение. Он борется с собой, пытаясь понять, насколько большую ошибку он совершает, доверяя мне после всего обрушенного мной на Чикаго. Груда убитых и десятки схваченных в плен, хаос, разрушения, охота за ним самим и этой его малолеткой на одной чаше весов и его давнее садистское увлечение — убеждение себя в том, что мы друзья — на другой. Что перевесит?

— Надеюсь, да, — отвечаю я тихо. — Мэтьюз показывает её мне периодически. Пока она считает, что я выполняю все её приказы, она не тронет Эмми. Ведь только так может удерживать меня на привязи. Если с Крохой что-то случится, Джанин понимает, что уже ничем и никем не сможет меня остановить.

— Где она держит Эмми?

— В самом безопасном месте, — говорю я тихо, опуская голову. Предусмотрительная сука. У меня нет ни малейшего понятия о том, с чего начинать его поиски. — При себе. В своем командном пункте.

Он сужает глаза и закусывает губы, скулы приходят в движение, а под кожей шеи скользит кадык. Четверка сверлит меня взглядом и размышляет над моей судьбой. Я встречаю его взгляд прямо и открыто. Убивать меня сейчас он не намерен, это очевидно, этот шанс он упустил. А я прогнал из головы эту минутную слабость, эту острую жажду смерти. Нет, умирать мне рано. Отдаваться им безвольной добычей — на растерзание или разменной монетой для шантажа Джанин — я не стану.

Четверка допустил большую оплошность — связал мне руки спереди. С тем, как близко он ко мне подошел,как растеряны и хаотично выстроены перемкнувшие к нему лихачи, как внимают они его словам, я могу наброситься на него и укрыться его телом, грозясь придушить или утянуть с собой через окно. Трудно спрогнозировать, чего я добьюсь этим и как далеко смогу уйти, даже если из комнаты меня выпустят, но это хоть какой-то шанс.

— Я помогу тебе.

Мне приходится тряхнуть головой, прогоняя с глаз видение возможной атаки. Четверка выпрямляется и оглядывается на Трис в поисках одобрения.

— Что? — переспрашиваю я.

— Я помогу. Эмеральд нужно вытянуть.

Он протягивает ко мне руку и сжимает локоть.

— Вставай, — командует Четверка. Я бросаю короткий взгляд на его ухватившие плотную черную ткань пальцы. Лучшего момента для нападения у меня может не оказаться. Дернуть локтем, заставляя Тобиаса по инерции податься вперед, с размаху ударить его головой, воспользоваться его замешательством и секундным помутнением, вскочить, накинуть на его шею собственные скованные наручниками руки, выпрямиться в полный рост, подтянуть вверх, заслоняя себя, Четверку.

— Эрик взят в плен, — громко сообщает он столпившимся у входа. — Его будут допрашивать и, если потребуется, пытать. Он руководил всеми карательными операциями и является ценным источником информации.

Прислушиваясь к твердому звучанию его голоса, я медленно встаю. Тобиас стоит вполоборота, то ли неосторожно, то ли нарочно подставляя мне спину. Пистолет торчит за поясом сразу перед моими руками. Курок взведен. Выхватить и выстрелить — нет ничего проще.

— Уведите его отряд. Их нужно закрыть до окончания действия сыворотки, а потом допросить на суде Искренних. Выполнять!

В поднявшемся шуме топота ног и отдаваемых моему отряду приказаний повернуться к стене и свести вместе руки, Четверка оборачивается ко мне, одним быстрым шагом перемещаясь мне за спину и лишая меня так и не использованной возможности. Толкая перед собой к выходу, он наклоняется к уху.

— Как она за тобой следит?

— В предплечье левой руки маячок, передатчик моего движения, — я поворачиваю локоть так, чтобы Четверка увидел бугорок вживленного под кожу чипа. Он хмурится и кивает. В его кулаке оказывается перочинный нож, из него с яркой вспышкой отражаемого света выскакивает лезвие. На ходу Тобиас делает надрез и, с силой надавив, выталкивает в небольшом кровавом сгустке крохотную металлическую сферу.

— Что ещё мне следует знать? — толкая к лестнице и воровато косясь по сторонам, шепчет Четверка.

— У нас пару часов, не более, прежде чем Джанин обо всем узнает.

— Придется действовать быстро, — подводит очевидный итог Тобиас. — Есть идеи?

— Возможно, — отвечаю я, поверх его головы оглядываясь на следующую за нами по пятам Трис.

========== Глава 20. ==========

Она стояла передо мной, наклонившись, прогнув спину и оглядываясь поверх обнаженного плеча. Её взгляд был требовательный и жадный, оставляющий на мне ощутимые горячие следы. Голое тело Рыжей сносило напрочь последние остатки рассудка. Её стройные подтянутые ноги, рельефность напряженных мышц икры и задней стороны бедра, упругость ягодиц и манящая влажность плоти под нежными половыми губами — предстающая моему взгляду картина сбивала дыхание и учащала сердцебиение. Моё тело реагировало на неё естественно и незамедлительно. Член требовательно налился кровью, упираясь в ограничивающую его ткань с ощутимым болезненным дискомфортом. В этом не было ничего нового. Многие сочные женские тела пробуждали во мне такое возбуждение, и утолить этот голод было нетрудно. Но не с Рыжей.

Я трахнул её из праздного любопытства, для избавления от непроизвольно возникающих фантазий, из спортивного интереса сорвать с неё пломбу девственности. Есть что-то опьяняющее в овладении девчонкой, к которой прежде никто не прикасался, которая была чиста, наивна и открыта ко всему, что мне хотелось с ней делать. И это возымело ожидаемый, но очень непродолжительный эффект. Сразу после секса с ней, податливой и неопытной, но такой пылкой в конвульсиях своего первого оргазма, у меня заметно прочистилась голова. Как и всех прочих, я вышвырнул Эд из квартиры немедленно, без сожаления, с нетерпением остаться наедине с собой. Она исчезла из моей спальни и мыслей. А через несколько дней безапелляционно заполонила собой весь мой разум.

Попытки отвлечься на работу или других, избегать её, выжечь из её глаз этот привлекающий меня блеск причинением ей физической боли закончились провалом. Я провел всё это время в потугах не думать о ней перед сном, не искать её взглядом в толпе, не прокручивать в памяти видение закушенной губы в попытке сдержать громкий стон, не винить себя за причиненный ей вред, но не одержал победу. Моё тело возбуждалось от одного воспоминания о медном переливе её разбросанных по кровати волос. Мои мысли были заполнены Рыжей: где она и с кем, подпускает ли кого-то к себе так же близко, о чем — и о ком — задумывается.

И вот, спустя почти месяц я капитулировал. Дело было не только в отданном мне теле, дело было ещё и в гордо вскинутом подбородке, в прямом, бросающем вызов, взгляде зеленых глаз, в решительно сжатых губах, в настойчивости и неотступности, в силе воли, в сладком запахе волос, в её месте в таблице инициируемых, в её рвении и амбициях. Это была не хорошо знакомая мне естественная потребность, это была нужда в сексе именно с ней, пусть и неопытной, не способной предложить что-то, кроме полного подчинения. Это было удовольствие не только от физического контакта, простого взаимодействия разгоряченных тел, но и от осознания того, что именно я заставляю её так прогибать спину и комкать между пальцами постель, что именно она так жадно прикипает губами к моей шее.

Под пылающим взглядом Рыжей я расстегнул штаны и подошел к ней сзади, и она отвернулась, едва заметно подаваясь бедрами навстречу. На бледной тонкой спине причудливыми узорами лежали потемневшие от влаги волосы. Я собрал их в кулак, намотал вокруг пальцев и сжал, заставляя Эд выгнуться ещё сильнее и запрокинуть голову. С зажатой в кулаке копны упали несколько холодных капель. Рыжая пугливо вздрогнула и судорожно вдохнула. Нежная кожа её ягодиц, казавшаяся белоснежной и тонкой на фоне черной плотной ткани моих штанов, покрылась мурашками.

Я высвободил рвущийся наружу член и быстрым толчком вошел в Эд. Она приняла меня горячей теснотой. Хватка была крепкой и влажной, и мне пришлось на мгновенье остановиться, борясь с легкой судорогой, верным признаком скорой разрядки. Я впился пальцами в её бедро, упругое и шелковистое на ощупь, закрывая глаза и пытаясь усмирить тело. Само лишь осознание происходящего доводило меня до предела. Я наклонился к Рыжей и, прижавшись губами к её плечу, устремил взгляд на смятые под её руками на столе карандашные наброски. Только так, концентрируясь на этих причудливых геометрических фигурах, я смог начать движение, постепенно ускоряя фрикции. Эд задышала быстро и обрывисто, поначалу неподвижно впуская в себя, а затем начала ритмично подмахивать бедрами. Её судорожные вдохи и выдохи начали прерываться короткими приглушенными вздохами и стонами.

Разжав кулак и выпустив запутавшиеся вокруг него мокрые волосы, я просунул руку вниз и опустил пальцы на её гладкий лобок. Рыжая вздрогнула и тихонько вскрикнула от этого прикосновения, не прерывая движения мне на встречу. Её кожа вибрировала под моей рукой. Я провел пальцами вниз, к пылающим от жара, влажным от возбужденных выделений половым губам, к податливому бугорку клитора, провоцируя в её теле мелкую дрожь. Я переминал его, массажировал, обводил пальцем, отпускал и накрывал ладонью, разгоняя в Эд пылкость, учащая её стоны, увеличивая их громкость и продолжительность. Я вталкивался в неё все быстрее, с силой ударяясь бедрами, крепче — до проявления четкого красного отпечатка — сжимая её ягодицу, точнее и напористее стимулируя клитор, приближая уже знакомую мне её реакцию, и тем самым теряя последнюю связь с реальностью.

В паху образовалась горячая пульсация. Сладкий голос Рыжей, её вздрагивания и хриплые вдохи, трепетание её влажного влагалища сгущали внизу моего живота горячее кипение, приближая долгожданный освобождающий спазм. Я был не в силах — и не имел такого желания — остановить его или вовремя отстраниться, а потому прикусил холодную от влаги волос кожу на лопатке Эд и с приглушенным рычанием кончил в неё, чувствуя, как расслабляется вокруг члена её плоть, и как освобожденное пространство начинает заполнять горячая скользкая сперма.

========== Глава 21. ==========

С головы снимают пыльный мешок. Они думают, так им удастся сохранить местоположение этой их импровизированной базы в тайне. Они думают, что на их сторону переметнулось большинство разведки, а та, что осталась под командованием Мэтьюз — беспомощна и недееспособна. Они думают, что, раз их ещё не накрыли, никому не известно, где они скрываются. Я усмехаюсь.

Комната оказывается очень темной, с низким каменным сводом, без окон — похоже на подвальное помещение. Практически все пространство от стены из красной кирпичной кладки до облезшей и погнутой двери занимает большой ржавеющий стол. Единственный источник света — низко свисающая на спутанном проводе голая лампа накаливания. Доисторическая вещь. В её желтоватом свечении лица присутствующих — сидящих за столом и стоящих возле него — кажутся нездоровыми, словно лица начавших разлагаться трупов. Запах стоит соответствующий — земляной, вязкий, пронзительный смрад гнили. Где-то с неравномерным перестуком капает вода.

— Почему мы должны ему верить? — задает вопрос восседающая в единственном кресле со спинкой и подлокотниками — вероятно, заправляющая всей этой самодеятельностью — женщина. Она кажется мне смутно знакомой, что-то в её лице отсылает мыслями в детство.

— Ему не должны, — отвечает, сминая в руках только что сорванную с моей головы мешковину, Четверка. — Верьте мне. Если все пойдет не так, я сам его убью.

Я кошусь на него с сомнением в правдивости его угроз и понимаю, кого мне напоминает председатель подвального заседания. Те же глаза, те же волосы, та же неоднозначность во взгляде. Это же дражайшая матушка нашего Тобиаса Итона.

— Эвелин, мать её, Джонсон, — встреваю я. Она недовольно хмурится, подаваясь вперед и упираясь локтями в стол.

— Здравствуй, Эрик, — произносит она и коротко склабится.

— Я думал, ты мертва.

Происходящее в этой комнате кажется бредовым сном. Я смыкаю пальцы скованных в наручники рук в крепкий замок и сдавливаю до появления боли в суставах. Кроме Четверки и его считавшейся в Отречении погибшей — то ли от рук супруга, то ли случайно — матери в помещении ещё около полдюжины человек, все — афракционеры. Никто из них мне не знаком, кроме стоящего прямо за Эвелин. Высокий и щуплый, совершенно не прибавивший в массе и лишь осунувшийся с лица, Тимоти Такер. Заика, встревавший между Рыжей и мной, едва не истекший кровью от ножевого ранения, затеявший со мной драку на глазах у всех, подстегиваемый ревностью и показушной бравадой, и благополучно вылетевший из Бесстрашия к изгоям за воровство оружия сразу после окончания подготовки. Очень насыщенное утро.

— Ты ошибся, — кривится Эвелин. — Я думала, ты бездушный ублюдок.

— Ты не ошиблась, — парирую я и снова поднимаю взгляд на Тимоти. Стоит с перекошенной от злости мордой, выпятив подбородок и наморщив лоб, буравит меня глазами. Не отводя от меня взгляда, вступает в обсуждение:

— С-с-с чего он с-с-станет нам по-помогать?

Четверка оборачивается на меня и отвечает уклончиво:

— У него есть свои причины ненавидеть Джанин.

— У н-н-него, впрочем, — выплевывает, краснея от злости и усилий, заика Такер. — Не б-б-было причин не р-ра-работать н-на неё.

Эвелин раздраженно взмахивает рукой.

— Тобиас, — вкрадчиво произносит она. — Ты просишь нас о большой услуге, об очень большом риске, к которому мы ещё не готовы. Мы имеем право знать, на что именно подписываемся.

Итон с мгновение задумчиво рассматривает свою мать, взвешивая её слова, а затем переводит взгляд на меня, словно спрашивая разрешения. Я молча киваю. Он сообщает:

— Мэтьюз держит в заложниках его дочь.

Я словно слышу, как полный удивленного неверия взгляд Тимоти со свистом рассекает воздух, стремительно переходя с Тобиаса на меня.

— Д-д-до… дочь? — едва слышно переспрашивает он. — А Эд?

Его голос, запинающийся и коверкающий слова, произносящий имя Рыжей выстреливает мне в мозг, срывая стоп-кран. Я скалюсь ему через всю комнату и с болезненным удовольствием отвечаю:

— М-м-мертва.

Он бросается в мою сторону в обход стола, сбивчиво и безуспешно пытаясь выкрикнуть какое-то ругательство; кипящий то ли от боли ревности, то ли от боли утраты, то ли от возмущения моим выпадом. Я опрокидываю ногой преграждающий мне путь табурет и шагаю навстречу побагровевшему заике. Тимоти замахивается справа, но я блокирую удар связанными спереди руками, он заносит левый кулак, я захватываю его соединяющей наручники лентой и выкидываю колено ему в живот.

Четверке и афракционерам требуется несколько минут, чтобы нас разнять, и ещё несколько минут, чтобы усмирить вырывающегося заику. Устав от потасовки, за которой она наблюдала равнодушным взглядом, развалившись в кресле, Эвелин прерывает поток спотыкающейся брани Тимоти коротким:

— Уйди.

Его выталкивают за металлическую дверь, и ещё с полминуты все молчат, слыша его шаги и тихие злобные причитания в сыром пустынном коридоре.

— Допустим, — произносит Эвелин, когда устанавливается полная тишина. — Допустим, я верю и решу помочь тебе. Каков план, Эрик?

Мы переглядываемся с Четверкой. Он взвинчен, ходят ходуном желваки, шевелится кадык, глаза неспокойно мечутся по комнате. На мгновенье он зажмуривается, окончательно решаясь на безумие, в которое решил втянуться самостоятельно, и кивает мне, давая мне слово.

========== Глава 22. ==========

Левая рука пульсирует тупой болью: в неровный надрез, сделанный Четверкой, вернули маячок слежения. Я массирую предплечье, и ловлю себя на том, что вместо разминать мышцы, пытаясь снять неприятное ощущение, я безотчетно перекатываю под кожей шарик, обостряя боль, пронизывая ею всю руку аж до шеи.

Я сижу в кабине транспортера и смотрю в лобовое стекло. Бронированный автомобиль стоит перед главным зданием Искренности, где я оставил его ранним утром, отправляясь — по наводке прикормленных Джанин искренних — за сворой нашедших здесь убежище дезертиров из Бесстрашия. С момента, когда ещё до рассвета я вышел из этого бронированного автомобиля, прошло всего три часа, а многое успело поменяться. Например, мой отряд. В неудобной с непривычки, жесткой форме, с твердой неподъемностью экипировки, в неподходящих по размеру берцах в кузове сидят бойцы Эвелин Джонсон.

Дверь с водительской стороны открывается и за руль торопливо запрыгивает высокая рыжеволосая фигура. Что за проклятое утро?!

— Нихуя ты с нами не поедешь, — сообщаю я Кинану, не давая ему даже захлопнуть за собой дверцу. Яркость его рыжих волос настолько очевидно сигнализирует о родстве с Эд, что Джанин Мэтьюз не нужно быть Эрудиткой, чтобы рассмотреть в нем её родного брата; ей не нужно помнить их родителей, работавших до этого кровавого месива в высшем эшелоне Фракции, чтобы его узнать.

Кинан усаживается, ухватываясь за руль с такой силой, что костяшки на его пальцах белеют, и раздается хруст суставов. Его лицо напряжено, подбородок подрагивает, губы злобно поджаты. Это наша первая встреча с момента, когда он узнал о смерти сестры, и я рад тому, что могу найти разумные доводы, чтобы быстро от него избавиться.

Не оборачиваясь ко мне, уперев замерший взгляд в крестовину руля, Кинан тихо цедит сквозь зубы:

— Я не могу не поехать.

— Я понимаю твоё желание отомстить, но…

Он резко дергается на сидении — рукоять его пистолета в кобуре с глухим стуком ударяется о крепление ремня безопасности — и выплевывает мне в лицо:

— Мне плевать, что ты понимаешь, Эрик. Я еду и точка.

— Во-первых, — я наставляю на него палец, едва сдерживаясь, чтобы не превратить его в кулак и не вышвырнуть его к черту из кабины. — Поубавь обороты. Во-вторых, если ты просто хотел со мной пободаться, считай, что у тебя получилось. А теперь возьми себя в руки. Мэтьюз узнает тебя, и если ты и в самом деле хочешь спасти Эмми, то это должно тебя беспокоить.

Он смотрит на меня, шевеля подбородком, то закусывая, то облизывая губы, хмурясь и шевеля носом. Я отчетливо вижу его отчаянную борьбу со слезами. Это словно опрокидывает во мне каменную стену.

— Я все сделаю, — добавляю тише, продолжая под рукавом форменной куртки раздирать рану. — Обещаю.

Кинан отворачивается, опуская голову к рулю и содрогаясь всем телом в молчаливом рыдании.

— Это ты виноват, — сдавленно отвечает он. — Ты и только ты. Надеюсь, тебе очень больно.

Я смотрю, как он, старательно пряча лицо, выпрыгивает из транспортера. Тянуть больше некуда. Подвигаю к себе экран бортового компьютера и вызываю Джанин. Она отзывается мгновенно. Белобрысая сука, вероятно, извелась в своем таинственном бункере в ожидании отчета.

— Почему так долго? — недовольно фыркает она. Потому что готовил всё для твоего смертного приговора, тварь, думаю я, но отвечаю:

— Макс мертв.

Она выдерживает паузу, и я добавляю:

— Я схватил Тобиаса Итона и Трис Прайор.

Это вызывает у Джанин больше интереса, чем смерть давнего — верного, в отличие от остальных, взятых силой и инъекциями — соратника:

— Отлично. Прайор нужна мне срочно. От её дружка избавься.

Я закрываю глаза и усмехаюсь. Ну конечно, избавься от жены, затем избавься от последнего во всем Чикаго — на всем проклятом свете — человека, которому можешь доверять. Резонно. Избавься от дружка или ослушайся и тем самым избавься от дочери. Сука.

— Куда её везти?

— В Бесстрашие.

Так не пойдет. Я снова впиваюсь пальцами в порез. В физической боли есть кратковременное облегчение.

— Ты сказала «срочно», а Бесстрашие в другой стороне от Эрудиции, это раз. Я хочу увидеть Эмми, это два.

Джанин цедит злобно и дробно:

— Вези. Её. В Бесстрашие. Эрик! Оставишь её с отрядом в гараже, за ней приедут.

— Ну уж нет, Мэтьюз, — вспыхиваю я, повышая голос. — Я лично передам тебе Прайор и только после встречи с Эмми. Мне нужно удостовериться, что она жива. Иначе показная казнь отменяется, и ты получишь только труп малолетки, усекла?

— Опомнись, Эрик, — шипит Джанин. — Не смей мне ставить условия, ты не в том положении. Вези её в Бесстрашие. Отбой.

И она прерывает связь. А я понимаю очевидное. Она в Бесстрашии, и всегда там была, прямо под моим носом. Прайор ей и в самом деле нужна срочно, и она будет её ждать в своём командном бункере, напичканном техникой и эмблемами Эрудиции, но спрятанном в подвалах Бесстрашия.

Это объясняет, почему Рыжая и Эмми оказались в её командном пункте так быстро, уже наколотые её сывороткой; это объясняет фарс Макса со спусканием в гараж и любезно открытой мне машиной. Действие электрошокера не было настолько сильным и длительным, чтобы они успели меня куда-то вывезти. Они меня даже в автомобиль не заталкивали. Я отчетливо почувствовал на бицепсах крепкую хватку рук, волочивших меня по полу. Это объясняет показное обнаружение тела Рыжей недалеко от территории Эрудиции. Джанин была согласна бросить на себя тень подозрений — накануне открытия сезона кровавой охоты это уже не играло для неё особой роли — лишь бы убедить меня, что сама она, мозг её операции и Эмми находятся там, среди белоснежно-стеклянных высоток их Фракции. В то время как она не покидала Бесстрашия вовсе.

========== Глава 23. ==========

Грохот выстрела в сырости подземного гаража звучит оглушительно. Худосочная ручонка дергается под моими пальцами, Трис Прайор вздрагивает и пытается увернуться от фейерверка цементных крошек. Я стреляю в первую попавшуюся на глаза камеру наблюдения, и та взрывается искрами и бетонной пылью из поврежденной выстрелом стены. Расчет прост: потеря одного из множества глаз в такой небезопасной близости к свято охраняемому командному центру будет замечена незамедлительно.

— Эй, Джанин! — оборачиваясь к работающей камере в противоположном углу, говорю я. План совершенно безрассудный, шаткий, основанный на маниакальной одержимости Мэтьюз, потерявшей покой и здравый смысл из-за этой девчонки. Кто бы мог подумать, что именно она окажется искомым дивергентом? Кто бы мог подумать, что она согласится — какое великодушие, какое самопожертвование во имя совершенно лишившегося ума и здравого смысла Четверки, какое самоотверженное стремление отомстить за смерть родителей — на участие в этом представлении? Кто может знать, подействует ли это? Кто может предположить, пойдет ли хоть что-то близко к тому, как я намеревался действовать?

Единственное я знаю наверняка: я убью Прайор, если это потребуется. Если она хоть наполовину настолько важна для этой белобрысой суки, как мне это представляется, такой шаг будет подписанием смертного приговора Эмми. И Тобиасу. Возможно, Итона придется пристрелить прежде, чем пустить пулю в Прайор, во избежание осложнений и потери драгоценного времени на перестрелку или драку с ним. Я понимаю, что пойду на это без промедления, если это хоть на йоту приблизит меня к Крохе. Или если они окажутся бесполезными и станут мешаться под ногами.

Но пока — вопреки приказу Джанин — живой Тобиас прячется в кузове транспортера, а Трис Прайор — мой стратегически важный заложник. И основная ценность её состоит в её жизни, и возможности Мэтьюз отобрать эту жизнь посредством публичной казни.

— Джанин! Хватит разыгрывать эту комедию. Я знаю, ты где-то здесь. Ты настолько близко, что я чувствую твоё дыхание, когда ты склоняешься к монитору.

Отряд, возглавляемый Тимоти Такером, в нетерпении переступает с ноги на ногу. Переодетые в однострой изгои — пусть некоторые из них, включая самого Тимоти, какое-то непродолжительное время считались членами Фракции Бесстрашия — разительно отличаются от моих бойцов. Оружие держат неловко, опасно направляя приведенные в боевую готовность стволы в соседей или в собственные ноги, мечутся взглядом вокруг себя; выстроились в совершенно беззащитную со спины массу. Удивительно, как при такой неспособности к пониманию и адекватному ведению боя они умудряются давать отпор взбесившейся Эрудитке. Поразительно, как — при всей своей бездарности и неспособности удержаться ни в одной из Фракций — эти отверженные вообще оказались подготовленными к происходящему. Откуда у груды выброшенных за бесполезностью отщепенцев оказалось знание о готовящемся перевороте? Почему факт того, что не только Эрудиция, — лишь небольшая свора приближенных к Джанин, — но и афракционеры уже некоторое количество лет готовятся к военизированному конфликту, оставался надежно скрытым? Как, располагая определенным количеством данных, — а разведка, судя по поведению Четверки, и количеству в первый же день присоединившихся к Эвелин Джонсон лихачей, знала достаточно и о Мэтьюз, и об изгоях, — Бесстрашие допустило это? Почему влияние Макса оказалось столь сильным во Фракции, разделенной на несколько независимых — возглавляемых отдельными, не подчиняющимися друг другу Лидерами — департаментов именно во избежание подобных ситуаций?

— Мне надоело довольствоваться короткими видеозаписями! — мой голос непродолжительным, стремительно затихающим эхом отдается в бетонном гараже. — Пока я не увижу Эмми вживую, ты не получишь Прайор! Если тебе нужна эта девчонка и мои услуги, тебе придется подогреть мой интерес к работе. Слышишь, Джанин?

Бессонная ночь, нервное напряжение и бесконечные попытки придумать, как сорваться с этого смертоносного крючка, не навредив при этом Эмми, служащей наживкой, вместе с похмельем и физической усталостью уничтожают мой мозг. Лишают меня чувства реальности. Кажется, мой голос звучит где-то снаружи меня, слова рождаются не в моей голове.

— Пора и тебе выучить один важный урок: не только ты способна наступать людям на горло…

— Что ты задумал? — выстреливает вдруг злобное, искаженное помехами и эхо, металлическое, из громкоговорителей. Я не сдерживаю ухмылку.

— Мне нужна встреча с Эмми. В обмен на живого дивергента. Нет Эмми — нет Прайор. У тебя две минуты.

Я поднимаю руки: пистолет в правой направляется прямо в затылок затрясшейся Трис, наручные часы на запястье левой руки отсчитывают секунды.

— Не угрожай мне, Эрик, — шипит из громкоговорителя Мэтьюз.

— По истечению ста двадцати — уже ста семнадцати! — секунд я выстрелю, Джанин, — сообщаю я. — И плевать на последствия.

— Ты ничего не добьешься, — отвечает она прямо над моей головой и сразу отовсюду. — Только обречешь Эмеральд на напрасную гибель.

Резкий острый спазм, словно глубоко вошедшее тонкое лезвие, пронзает меня насквозь от звучания злобно выплюнутого имени. В голове всплывает воспоминание о том, как белые пальцы Рыжей невесомо очерчивают полукруг на крохотном личике новорожденной Крохи, и как она отвечает шевелением рта и долгим взглядом изумрудных глаз. Мы придумали ей имя спонтанно, во время первого совместного кормления, ради которого Тори Ву потревожила крепкий сон вымотанной после родов Эд. Как может погибнуть что-то настолько крохотное, настолько беззащитное? Как нечто светлое, как ребенок, может вообще служить разменной монетой в такого порядка вопросах?

— Мне всё равно, — отвечаю я негромко. Одергиваю себя и добавляю прямо в камеру: — Захватив город, ты избавишься от меня, это очевидно. А вместе со мной и от Эмми. Зачем оттягивать неизбежное?

Я сверяюсь со своими часами и снова поднимаю голову.

— Но пока Чикаго лихорадит сопротивлением, тебе нужен я. И тебе нужна Прайор. А раз так — тебе придется организовать встречу с Эмми. У тебя осталась на это ровно одна минута.

У окружающих территорию Бесстрашия — точечно сконцентрированных в указанных мной местах с наиболее уязвимой коммуникацией — изгоев не остается ни времени, ни права на ошибку. Я скашиваю взгляд на Тимоти и замечаю шевеление его губ: он отдает команду. Бездарный заика, чей выбор Бесстрашия своей Фракцией казался мне ошибкой с его первого дня инициации, оказался едва ли не важнейшим вдохновителем и исполнителем противодействия Джанин. Оказался одним из — семь лет назад ещё немногочисленных — сведущих в происходящем, намеренно засланных из Дружелюбия в Бесстрашие для прохождения военной подготовки, получения тактических знаний и пополнения арсенала афракционеров. Я ловлю на себе встречный взгляд Такера, и в это мгновение гаснет свет.

Лишенное любых источников света извне помещение подземной парковки превращается в кромешную черноту, ощутимую на ощупь, густую и вязкую. Я крепче сжимаю руку Трис Прайор и подтягиваю к себе. Секунда, вторая, третья. Мне требуется время, чтобы отыскать в темноте её ладонь и всунуть в неё шприц. Синтезированная из крови моего накачанного инъекцией повиновения отряда смесь — продукт импровизированной лаборатории изгоев и объединенных умов их врачей-самоучек и присоединившихся к ним бежавших эрудитов. Над нашими головами из ниоткуда возникает протяжное низкое завывание аварийной системы — верный признак скорого восстановления электричества, если оно вообще отключалось в бункере Джанин, если её командный центр не подключен к отдельному источнику, автономному генератору; если в ослепительно белом помещении где-то за толщей этих каменных стен техника с эмблемой Эрудиции отключилась, и попытки Мэтьюз отдать отряду команду обезвредить меня и защитить ценного заложника не увенчались успехом; если она ещё не знает, что это диверсия и попадающие в объектив наблюдения бойцы не подчиняются её приказам.

С механическим щелчком загораются несколько ламп аварийного освещения, наполняя гараж тяжелым красным свечением. Камера в углу напротив дважды коротко моргает световым индикатором, указывая, что вновь функционирует. Я опускаю взгляд на часы.

— Похоже, — с усмешкой говорю я в пространство. — Джанин, ты нуждаешься во мне больше, чем пытаешься показать. Стоило мне и Максу покинуть территорию, как ты подверглась весьма точному нападению. Впрочем, это не имеет значения. Истекают последние секунды: восемнадцать, семнадцать…

Яркая вспышка восстановления питания на мгновение ослепляет меня, и я жмурюсь.

— Помнишь, ты заставила меня выбирать между женой и дочерью? Так вот, пришел твой черед выбрать между упрямством и успехом. Девять, восемь, семь…

— Стой! — раздается оглушающее над головой, и я снова жмурюсь от скрежета помех в громкоговорителе. Голова раскалывается от завивания ещё не успокоившейся сирены и светомузыки.

— Ну?

— Дай мне чуть больше времени, Эмеральд нужно привезти и…

— Шесть! Эмми здесь, не скармливай мне эту чушь про своё местонахождение. Ты здесь, в Бесстрашии, и она рядом с тобой. Пять!

Её истеричный вопль «Эрик!» тонет в металлическом скрежете, заполняющем пространство гаража. В дальнем конце парковки в том, что казалось цельной бетонной стеной, образовывается и начинает расти ярко освещенная изнутри щель.

— Четыре!

В столбе белоснежного свечения — как близко оказался таинственный командный центр — появляется силуэт. К скрежету медленного шевеления монументально укрепленных дверей присоединяется гулкая барабанная дробь каблуков знакомых мне остроконечных синих туфлей. Я выталкиваю Трис Прайор вперед себя, прикрываясь её от Джанин, и не убираю от её головы пистолет.

— Три.

— Стой! Остановись! — сдавленно выдыхает Мэтьюз. — Ладно. Ладно!

— Где Эмми?

— Тут, внутри.

— Два!

— Эрик! — снова визгливо вскрикивает Джанин, и я понимаю, что ставка была сделана исключительно правильно. Её лицо перекошено непониманием и страхом происходящего, искажено ужасом передо мной и тем, что я так близко к ней подобрался. — Убери пистолет.

Железобетонные плиты за её спиной останавливаются, прерывая свой надрывный скрип. За ними тянется длинный коридор, ведущий к заполненному белоснежным сиянием помещению. Меня прошибает холод, резкий спазм сковывает желудок, горло сжимается. На пороге командного центра под яркими лампами мне мерещится темный силуэт с рыже-алым пятном — из рассыпавшихся волос и тягучей крови — возле головы.

Здесь погибла Эд.

— Эмеральд тут, — уже тише повторяет Джанин. И я вижу её крохотную фигурку в конце коридора. Чья-то рука пытается её остановить, но Кроха капризно отталкивает её.

— Эмми? — зову я, и она на мгновение останавливается, присматривается, почти настигнутая тормозящей рукой, а затем срывается с места. Гулко топая и пронзительно выкрикивая:

— Папочка! — она бежит ко мне, и я опускаю пистолет.

Девять дней. В моей голове вдруг возникает ясное осознание: девять дней назад нас было трое, девять дней назад здесь оборвалась жизнь Рыжей, девять дней назад у меня отобрали Кроху. Я толкаю Трис Прайор в сторону, опускаюсь на колени и одной рукой подхватываю Эмми.

Она кажется невесомой и очень холодной, пахнет чем-то резким, медицинским, дрожит всем телом и судорожно всхлипывает. Её ручки обвивают мою шею, а мокрое от слез лицо утыкается в мою щеку.

— А теперь схватить его, — раздается шипение Джанин.

Я закрываю глаза и усмехаюсь. Она думает, что включение электричества возобновит её контроль над отрядом. Она думает, я и в самом деле сдал ей Прайор. Она думает, что сможет вырвать Эмми у меня из рук и вновь посадить меня на цепь. Я прижимаюсь губами к затылку Крохи и втягиваю сладкий аромат её золотых кудрей. Рядом слышится удивленный и болезненный вздох Джанин, когда Трис всаживает в неё шприц.

========== Дорогой Эмми. ==========

Дорогой Эмми

Кроха, если расчет верный и всё сложилось так, как планировалось, тебе сейчас 16 лет и сегодня — твой день Церемонии выбора фракции. Надеюсь, именно я передал тебе эту тетрадь и сейчас я сижу рядом с тобой, но если это не так, если меня нет рядом, если ты начала меня забывать или, если меня казнили за всё содеянное, и ты вовсе меня не помнишь, позволь представиться. Меня зовут Эрик, я — твой отец.

Сейчас, когда я начинаю этот дневник, мы находимся на территории Дружелюбия, ты сладко спишь, прижавшись ко мне, и не понимаешь, почему не приходит мама. А я не имею понятия, как тебе объяснить, что такое смерть. Когда же ты держишь этот дневник в руках — если Четверка в моё отсутствие выполнил своё обещание — тебе уже известно, что твоя мама мертва. Что она отдала за тебя жизнь.

Чего ты не знаешь, так это того, что именно я убил твою маму.