КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Женщина и обезьяна [Питер Хёг] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Питер Хёг
Женщина и обезьяна

Часть I

1

Обезьяна приближалась к Лондону. Она сидела на скамье, в открытом кокпите парусного судна с подветренной стороны, сгорбившись и закрыв глаза, закутанная шерстяным пледом, но даже в такой позе она была так велика, что мужчина, сидевший напротив, казался меньше, чем он был на самом деле.

Для мужчины, в то время известного под именем Балли, остались в жизни лишь два любимых мгновения: когда он подходил к большому городу и когда он снова покидал его, — именно поэтому он сейчас поднялся, подошёл к лееру и застыл, глядя на город, совершив тем самым первую и последнюю за весь рейс ошибку.

Его рассеянность передалась команде. Рулевой переключился на автоматическое управление, матрос пошёл с передней палубы к корме, оба оказались у планширя. Впервые за пять дней эти трое стояли без дела, захваченные созерцанием электрических огней доков, которые, словно светлячки в танце, проплывали мимо судна и исчезали за кормой.

Ночью поднялся ветер. Темза покрылась полосками рваной белой пены, и на яхте, шедшей при прямом попутном ветре, кроме полного грота был поднят ещё и большой фок. Идти под обоими парусами было не вполне безопасно, но Балли надеялся войти в гавань ещё до рассвета.

Похоже, однако, что ничего из этого не выйдет — сейчас ему стало это ясно. В воздухе что-то изменилось: первый свет весеннего утра — словно серый мех, выросший на деревьях. Балли вспомнил об обезьяне и обернулся.

Она открыла глаза и наклонилась вперёд. Одна её рука лежала на приборной доске, на маленьком пульте настройки авторулевого.

Балли всегда помещал животных, которых ему приходилось перевозить, на палубу, поскольку так было больше шансов, что они не умрут от морской болезни, и при таком способе транспортировки у него никогда не возникало особых сложностей. Животное обвязывали спасательным фалом, закутывали одеялами и дважды в сутки вводили сильнодействующий нейролептик по миллиграмму на килограмм веса. Вот так — на одном месте, с притуплённым восприятием окружающего мира — они и пребывали в состоянии дрёмы всё путешествие.

Похоже, такой порядок надо будет поменять, — подумал он, с той скоростью, с которой иногда успеваешь подумать за слишком незначительный для физической реакции промежуток времени.

С отставанием, но совсем с незначительным отставанием от руки обезьяны, авторулевой изменил курс судна всего на несколько фатальных градусов к ветру. Судно неуклюже качнулось на короткой, плоской волне. Потом сделало фордевинд.

В это мгновение обезьяна пристально посмотрела на троих мужчин.

Много лет назад Балли обнаружил, что жизнь состоит из повторений, которые с каждым разом становятся всё более пресными, и в этом вечном неприятном привкусе сам человек не более чем повторение. Он прекрасно понимал, что его тяга к животным, не покидающая его на протяжении всей жизни, каким-то образом связана с тем, что посреди этой привычной отвратительной повторяемости обладание властью над механизмом более низкого порядка, чем ты сам, действует возбуждающе. Впервые его представление о всеобщей неодушевлённости было поставлено под сомнение. Движения обезьяны казались уверенными и хорошо продуманными, но не это было самым страшным. Самым страшным — хотя оно и продолжалось лишь долю секунды, но затронуло всю последующую жизнь Балли — было то, что он увидел в глазах обезьяны.

Для объяснения этого у него не было слов — и ни у кого бы тогда не нашлось. Но в каком-то смысле это было нечто противоположное всему механическому.

Мачта яхты была высотой семнадцать метров, площадь грота — более сорока пяти квадратных метров, а движение поэтому — слишком быстрым, чтобы можно было проследить за ним глазами. Всё, что сознание людей на борту успело зарегистрировать, — это короткий крен и хлопок, похожий на пистолетный выстрел, когда гик разорвал две стальные ванты с левого борта. В следующее мгновение их всех сбросило в Темзу.

Со стенаниями измученного высокой квартирной платой жильца авторулевой сменил галс и выправил курс. С собственной скоростью двенадцать узлов плюс скорость наступающего прилива в два узла судно — носившее название «Ковчег» — продолжило свой путь к Лондону, теперь с обезьяной в качестве единственного пассажира.


Пятнадцать минут спустя яхту впервые вызвали по УКВ. Этот вызов, а также два последующих, остались без ответа и больше не возобновились.

Но на вышке у Дептфорд-Ферри-роуд, за тонированным стеклом поста наблюдения, офицер Речной полиции, отложив микрофон, поднёс к глазам бинокль. Медленно, но неотвратимо приводилась в действие иммунная система города с целью выявления нарушителя правил.


Прямо перед Тауэрским мостом на берегу Пула у самых яхтенных причалов располагается работающий с самого утра ресторанчик, принадлежащий Английскому Королевскому яхт-клубу. В летние месяцы столики выставляют на открытой террасе между Темзой и доками Св. Катарины, и этим утром, хотя было ещё очень рано, в ресторане уже было с десяток посетителей.

Говорят, что Пул — это единственное место, где Темза голубого цвета. Именно здесь бросают якорь королевские парусники. Сюда приезжают дипломаты находящихся в Лондоне посольств, чтобы позавтракать на учебных судах своих стран. Отсюда сентябрьским днём 1866 года сто тысяч человек наблюдали за знаменитой гонкой чайных клиперов «Тайпин» и «Ариэль».

Нечто похожее на тогдашнее ожидание проявилось сейчас на террасе яхт-клуба при появлении «Ковчега». Все присутствующие узнали яхту класса «Океан-71», построенную в Пуле, быстроходный, но при этом классический английский кеч, и по небрежному ходу и отчаянному парусному вооружению они поняли: вот он — капитан старой школы, традиционалист, направляется к пристани без вспомогательного двигателя. Спустя несколько минут над сверкающими стойками на носу судна они смогли разглядеть самого капитана, без штормовки, без тёмных очков, даже без фуражки, всего лишь в невыразительном сером кителе. На террасе стало тихо, все знали, что сейчас произойдёт, поскольку все слышали о том, как это делали великие, бросая якорь в последнее мгновение, с шумом резко спуская все паруса, — и вот спокойно и уверенно, обернувшись вокруг цепи, судно подходит к стенке. Когда «Ковчег» проходил через открытые ворота шлюза, все приготовились аплодировать, кое-кто даже поднял руки — но оказалось, что зря. С апокалиптическим треском ломающейся древесины кеч врезался в крайнюю из причаленных лодок, разрезал её пополам, спровоцировав эффект домино в ряду корпусов из красного и палисандрового дерева.

Никто из посетителей ресторана не успел выйти из столбняка и увидеть, как серый китель соскочил с кокпита и, перепрыгнув через тонущий корпус, прихрамывая, быстро исчез за домом. Но его видели двое других людей. В диспетчерской шлюзов — дежурный компании «Тейлор Вудроу», владеющей и управляющей доками Св. Катарины, опустил бинокль и поднял телефонную трубку. А Джонни, в восточной части дока, бросился бежать.

2

Джонни бежал по направлению к автофургону, припаркованному с той стороны дока, что обращена к промышленному району Уоппинг. В этом фургоне он следовал за «Ковчегом» к центру Лондона от условленного места швартовки у верфи Клайн на Собачьем острове.

Фургон был единственным домом Джонни и единственной его собственностью, и тем не менее он никогда не запирался и сейчас тоже был не заперт. Вместо этого на дверях была табличка, изображавшая профиль собаки, с надписью мелкими буквами, и табличка эта присутствовала не просто для украшения. На койке за сиденьем водителя лежал доберман весом в пятьдесят килограммов по имени Самсон — один из тех псов, которые пять лет подряд побеждали на подпольных собачьих боях в иммигрантских кварталах и которого Джонни приобрёл, когда тот начал проигрывать и вскоре был бы усыплён. Больше года Джонни постепенно отучал его от жизни спортивной звезды, привыкшей к суровой диете и развившей колоссальный объём лёгких и сердца, чтобы сделать из него сторожевую собаку, а также своего лучшего и единственного друга.

У Джонни было два имени, и второе из них было ему так же дорого или даже дороже, чем то, которое дали ему при рождении, — Гольф Зулу Индия Один Три Фокстрот Виски — его международный позывной радиолюбителя. Перед ним на приборной доске находилась радиостанция, и, заводя машину, он другой рукой настроил приёмник на частоту столичной полиции 148 МГц и успел услышать последние слова первого, ещё нечёткого описания разыскиваемого человека в сером кителе и приказ об оцеплении района порта.

Лицо Джонни — пока он ехал к Ист-Смитфилд-роуд и через Тауэрский мост — было непроницаемым. Он работал на Балли уже три года, и ему никогда не случалось видеть, чтобы тот совершил ошибку. Мысли его беспорядочно перескакивали с предмета на предмет: дорога перед ним, «Ковчег», Речная полиция, столкновение, ближайшее будущее и прихрамывающий беглец в сером кителе.

— Ты мог бы сказать, — обратился он к псу у себя за спиной, — что Балли, стоя в полный рост, достаёт руками до земли?

Самсон не ответил. Но он заворочался под влиянием беспокойства своего хозяина.

В течение последних десяти лет Джонни изо всех сил стремился стать неуязвимым, и это ему почти удалось. У него была работа, представлявшая собой автомобиль, и дом, который был частью автомобиля. Он мог легко перемещаться с места на место и не зависел ни от одного человека, за его спиной был Самсон, и, благодаря своему радиопередатчику он находился в контакте с друзьями по эфиру во всём цивилизованном мире. И всё-таки он сидел сейчас за рулём и дрожал. Потому что была одна слабость, которую ему никогда не удавалось скрыть: Джонни увлекался игрой на скачках и боях животных.

Это была тайная, почти никак не обнаруживающая себя страсть — в том мире, который играет на всём. Балли был первым, кто, заметив страстное увлечение Джонни, увидел нечто другое, чем надежду на выигрыш; поняв это, он и привязал его к себе.

Джонни играл не ради выигрыша. Он делал минимально возможные ставки и играл на удивление слепо, совсем не зная возможностей участников, не следуя советам и не давая их. Он сам себе не отдавал отчёта, почему играет, лишь чувствовал, что ему нужно быть поблизости от животных в момент их самых бурных проявлений. При виде одновременного старта шести борзых за электрическим зайцем, при звуке крыльев почтового голубя перед началом состязания, на дерби, на ипподроме, на скачках в Седжефилде или Понтефракте, на петушиных боях в индонезийских кварталах с Джонни происходило нечто неописуемое.

Балли никогда не рассказывал, откуда прибыл его груз и куда он в конце концов будет доставлен, и если их сотрудничество всё-таки продолжалось, — хотя Джонни с самого начала прекрасно понимал, как он рискует, — то лишь потому, что Балли давал ему возможность соприкасаться с тем невыразимым, к чему он всегда стремился.

У себя за спиной, в следующем за спальным грузовом отсеке, он перевёз для Балли яванского носорога, кожа которого была вся в трещинках и жёсткой, как металл, но у которого был удивительно мягкий и безвольный характер. У него побывали два окапи, гребнистый крокодил рекордной десятиметровой длины — в ящике, который торчал на пять метров из грузовика. Ему случилось перевозить пятнадцать ядовитых амазонских лягушек, моргающих глазами, совершенных, словно пятнадцать кобальтово-синих самоцветов. У него побывали восемь редчайших императорских рыбок-ангелов в двух аквариумах ёмкостью по шесть тысяч литров. Молодой слонёнок. Два снежных барса из Гималаев — с хвостами, длиной превосходившими их тела. Он возил южноамериканских чёртовых обезьян и императорских тамаринов. И однажды был совсем незабываемый случай — семья обезьян-долгопятов в ящике с двумя малышами, которые, повернув головы на сто восемьдесят градусов, уставились на него своими большими глазами, словно умоляя ехать осторожно.

Он не разочаровал их, ни этих животных, ни других. Он возил их с безграничной мягкостью и терпением. Он поддерживал нужную им температуру, кормил их и поил, разнимал, если им случалось подраться, а сама дорога, которая, как он знал, была для зверей мучением — многие часы, проведённые в темноте, без возможности ориентироваться в пространстве, в передвижной тюрьме, — становилась нежной и ласковой. Ни одно из животных Балли никогда не погибло по вине Джонни во время транспортировки.

В эти часы, проведённые в пути за рулём грузовика, с экзотическим, сильным, но всё равно хрупким существом в кузове, осторожно преодолевая неровности асфальта, Джонни бывал почти счастлив.

Теперь всё кончено: с большой долей уверенности он чувствовал, что случилось нечто непоправимое, что ему больше никогда не придётся возить груз для Балли. Именно поэтому его трясло.

За его спиной глухо закашляла собака, Джонни протянул руку назад и успокаивающе похлопал её. Потом он наморщил лоб. У доберманов короткая, гладкая шерсть. Его же пальцы уткнулись в ворсистый ковёр.

Впереди на перекрёстке между Саутуорк-стрит и Сент-Томас-стрит, наискосок от железнодорожного переезда, зажёгся жёлтый сигнал светофора. Он остановил машину и посмотрел в зеркало заднего вида.

Люди, сидевшие в машинах позади его фургона, сначала увидели, как распахнулась дверь, потом как Джонни, спрыгнув на землю, во весь дух бросился бежать от машины. Затем они увидели, как он остановился, повернулся и пошёл назад. Они увидели, как он открыл дверь и заглянул в водительскую кабину. Они не могли знать, что он ищет, но на его лице они прочли разочарование, удивление и даже тоску, когда он увидел, что там никого нет. Они увидели, как он съехал на обочину, и, проезжая мимо его машины, кое-кто заметил, что он сидел в наушниках, держа в руках что-то похожее на карту города. Некоторые из них, кроме того, успели прочитать все слова под табличкой с изображением собаки на двери грузовика. Там было написано: This car is guarded by a Dobermann. Fuck with it and find out.[1]

3

Непосредственно перед Саутуорк-стрит железная дорога раздваивается. Одна её ветка идёт в сторону вокзала Кэннон на северном берегу Темзы. Другая, по укреплённой гранитом насыпи, узкой, как звериный след, и тянущейся высоко, как путь перелётных птиц, пересекает фешенебельный район Далидж.

В Далидже у подножия железной дороги стоит ряд особняков постройки XVII века с большими садами. Позади одного из таких домов, на лестнице, ведущей в сад, в это всё ещё очень раннее утро лежал человек, разглядывая обезьяну в оптический прицел охотничьего ружья.

Ружьё было марки «Холланд и Холланд» со спусковым крючком, не требующим большого усилия, заряжено оно было пулей в пятнадцать граммов, способной уложить наповал слона. Одно лёгкое движение указательного пальца мужчины отделяло обезьяну от смерти.

На ограде из колючей проволоки, служившей границей между садом и железной дорогой, висела табличка с надписью «No trespassing»,[2] и в соответствии с английской традицией была также приведена та статья закона об «Aggravated Trespass»[3] в которой речь идёт о вторжении в частные владения, и человек знал, что совершенно неважно то обстоятельство, что обезьяна не умеет читать. На его стороне был закон, за спиной — забаррикадированная на третьем этаже — сидела его семья, которую надо было защищать, а в сердце его трепетала радость бывалого охотника.

И тем не менее он, уже сорок пять минут наблюдающий за обезьяной в прицел, до сих пор не спустил курок. Хуже того, он понимал, что теперь и не сделает этого. Всякий раз, когда его палец едва касался спускового крючка, животное делало движение — незначительное, микроскопическое изменение положения — или же поворачивало голову, что — впервые в жизни — вызывало у человека неотвязную мысль о том, что если он выстрелит, то совершит убийство.

Двадцать минут назад он в отчаянии просил жену найти в телефонной книге несколько номеров и позвонить по ним, и теперь он ждал, ждал и надеялся, что сейчас раздастся звонок в дверь.

Он ждал военного подразделения или, по меньшей мере, нескольких вооружённых людей. Но жена впустила в дом женщину под сорок, в длинном платье и в шляпе.

Обезьяна сидела, прислонившись к дереву, опустив голову на грудь. Женщина подошла к ней вплотную. Хозяин дома ждал в десяти шагах. Он держал винтовку наготове, но смотрел он на женщину, а не на обезьяну.

С тех пор как он в двадцатилетнем возрасте начал зарабатывать деньги, он мог купить всё, что хотел, в конце концов он приобрёл этот особняк в престижном районе — и весь его жизненный опыт и философия говорили о том, что всё продаётся и покупается. Ему встретилось лишь несколько исключений из этого правила, и он всегда чувствовал одновременно раздражение и недоумение, столкнувшись с ситуацией, когда цена ещё не была установлена. В стоящей перед ним женщине он увидел нечто ему непонятное, некое мужество, которое, по его ощущениям, не вписывалось в обычные представления о сделках и ценах.

— Как же так вы не застрелили её? — спросила она.

Мужчина обратил внимание на то, что она, не имея о нём никакого представления, поняла, что при других обстоятельствах он бы заплатил десять тысяч фунтов и проехал бы половину земного шара, ради того, чтобы в другой обстановке получить возможность застрелить животное — подобное этому, которое сейчас совершенно бесплатно предлагало ему себя в его собственном саду. Он безуспешно пытался найти какой-нибудь убедительный ответ, но мучительность ситуации принудила его к новой, неизвестной ему честности.

— Я не смог, — ответил он.

Двое мужчин в коричневых рабочих халатах вышли на лестницу.

— Мы заберём её с собой, — сказала женщина. — Вы не поможете нам?

Мужчина посмотрел на неё отсутствующим взглядом. Животное было ростом с человека, однако массивным. А ему уже давно не приходилось заниматься физической работой.

Ему казалось, что женщина до этого стояла выпрямившись во весь рост. Но сейчас она, без всякого видимого изменения положения, стала на дюйм выше.

— Она умирает, — сказала женщина. — Будьте добры, помогите поднять её.

Мужчина наклонился и взялся за обезьяну.


Через некоторое время он наблюдал из окна, как обезьяну увозили в чёрном автомобиле, напомнившем ему о похоронных кортежах. Он сделал вывод, что обезьяна, наверное, умрёт, и при помощи этой мысли он постарался забыть обо всём случившемся. Но ещё долгое время его мучили боли в пояснице оттого, что он поднял слишком большую тяжесть, и ощущение нереальности, как будто всё это ему приснилось.


Но чёрная машина не была катафалком, это была «скорая помощь» кенсингтонской Ветеринарной клиники Холланд-Парк, а человек, который у носилок внутри автомобиля предпринимал первое, беглое обследование обезьяны, был доктор Александр Боуэн, владелец этой клиники.

— Она выживет? — спросила женщина.

— Её надо везти в клинику.

Незаметным кивком женщина одобрила подразумеваемые при этом, связанные с помещением в клинику, расходы.

— Я бы не хотела её регистрировать, — сказала она.

«Скорая помощь» остановилась, женщина вышла. В дверях она обернулась.

— Если она будет жить, — сказала она, — я вас озолочу. Обещание заставило врача поклониться как школьника.

— Но если она умрёт, вы можете тут же наполнить один из своих шприцев и покончить с собой.

4

В Саут-Хилл-Парке в Хэмпстеде, в большом особняке в глубине сада, который сам был величиной с настоящий парк, перед дверью в одну из больших гостиных Маделен Бёрден сделала последний глоток из графина, который держала в руках, поправила уложенные в узел волосы, толкнула дверь и вышла на свет.

— Как я выгляжу? — спросила она.

Адам, её муж, выпрямился, жадно созерцая её.

— Очаровательно, — ответил он.

Если бы он находился к ней поближе, то кроме очарования смог бы почувствовать и нечто другое, а именно запах медицинского спирта, проникающий через кожные поры его супруги и из графина. Но он стоял посреди комнаты, и на таком расстоянии иллюзия сохранялась.

За исключением большой операционной лампы, все предметы, находившиеся в комнате, были отодвинуты к стенам, и Маделен начала неуверенное путешествие вдоль диванов, раздвижных столов и кресел с подголовниками.

— Что, будут танцы? — спросила она.

Адам Бёрден любил обозначать значительные и сложные феномены одним ясным определением. Для Маделен, когда он впервые встретил её в Дании, он подобрал выражение «свежая как роса». Это было чуть более полутора лет назад. В то время ему казалось, что это совершенно исчерпывающее определение. С тех пор ему иногда случалось, как, например, сейчас, усомниться в этом.

В дверь постучали, экономка отворила её и отступила в сторону.

Из темноты и тишины сначала возникли шаги, затем появилось что-то белое. Два человека вкатили в помещение носилки. За ними следовал Александр Боуэн. Последней вошла Андреа Бёрден, сестра Адама, и закрыла за собой дверь.

Санитары выкатили носилки на середину комнаты. Они были покрыты тонкой голубой тканью, под которой Маделен различила очертания тела. Только голова мертвеца не была закрыта, но пока что находилась в тени.

Андреа Бёрден подкатила операционную лампу поближе, опустила светильник и зажгла его. Санитары убрали голубую ткань.

От яркого света лампы вся комната исчезла во тьме. Какое-то мгновение в золотистом конусе света существовала только обезьяна.

Словно мотыльки к свету, Адам и Маделен потянулись к животному. На мгновение Маделен забыла о своей узкой юбке и высоких каблуках, — словно на ходулях, она опасно пошатнулась, но обрела равновесие и оказалась у самых носилок.

Слышалось тяжёлое, с мокротой, дыхание усыплённого животного. За спиной, в темноте, Маделен чувствовала мужа, ходящего кругами вокруг освещённого центра. В комнате было тихо. Но вот где-то в тишине начался приглушённый разговор.

— Рассказывайте, — сказал Адам Бёрден.

Александр Боуэн стал у изголовья.

— Мы привезли его позавчера. Забрав у одного дома в Далидже. Хозяин нашёл в телефонном справочнике раздел «Общества охраны животных» и стал звонить всем подряд. В конце концов он дозванивается до мисс Бёрден, которая тут же звонит мне. Была большая кровопотеря, дегидрация, имеется вторичный шок. Общее состояние критическое. Я делаю операцию, как только его привозят в клинику.

Палец врача указал на белую повязку, которая шла через плечо животного и верхнюю часть руки.

— После переливания крови я удаляю из области правой лопатки сорок свинцовых дробинок пятого номера. Стреляли с расстояния ярдов сорок, ранение поверхностное, но болезненное, к тому же потеря крови. Я зашил две раны на правой и левой икроножных мышцах. Укусы, возможно укусы собак.

Он показал на повязку под коленом животного.

— Из четырёх ран в области брюшной полости мы извлекли некоторое количество ржавчины. Со стороны железной дороги большинство домов огорожены колючей проволокой. А в некоторых местах, для надёжности, там подведено электричество.

Он повернул ладони обезьяны к свету, мазь от ожогов белела на них словно мел.

— Он пришёл по виадуку, увидел сады и попытался спуститься вниз. Там гладкий бетон и гранит, поэтому он и свалился. Отсюда повреждённые связки на обеих лодыжках.

Он положил руку на грудь обезьяны.

— Лондон отпечатал на нём свою карту, — сказал он.

— А как он попал в Саутуорк? — спросил Адам.

— Городская и Речная полиция в тот день перекрыли доки Святой Катарины.

— Это на другой стороне реки.

Врач сделал знак рукой, санитары перевернули обезьяну на бок. Укус был длинным, узким, глубоким, от каждого зуба остался след, который был зашит или склеен фибриновым клеем. Шерсть вокруг раны была обрита, открывая третью часть спины. Потерявшая первоначальный цвет кожа была иссиня-чёрной. Маделен отвернулась и двинулась назад к своему графину.

— Какой-то грузовик выехал из этого района непосредственно перед тем, как все дороги были перекрыты. Его так и не нашли. Но нашли того добермана, который предположительно находился в грузовике. Обезьяна, должно быть, оказалась вполоборота к собаке, когда перелезала через забор.

Снова стало тихо. Маделен нашла стол и под прикрытием темноты отхлебнула из графина.

— Значит, — сказал Адам Бёрден, — все теперь ищут большую обезьяну со следами укусов?

— Все ищут капитана судна, — ответил врач. — Какая-то яхта врезалась в причал. Ни о каком животном вообще не было речи.

Маделен почувствовала, что Адам замер и что среди множества вариантов, которые так и не были названы вслух, он выбрал какой-то один, который ей был непонятен.

— Пусть остаётся здесь, — сказал он. — Отвезите его в оранжерею.

Санитары откатили носилки в сторону от освещённого участка.

Поле зрения и умственные возможности Маделен были теперь меньше, чем комната, и с каждой минутой ещё более сокращались. Она скорее чувствовала, чем видела, что все расходятся.

— А кстати, — заметила она. — Миссис Клэпхэм испекла трубочки со взбитыми сливками. Но я могу их поесть и с павианом, когда он проснётся.

Где-то закрылась дверь. Маделен не знала, есть ли ещё кто-нибудь в помещении. Она попробовала сделать ещё глоток, но у неё ничего не получилось. Тогда она села и положила голову на стол. Адаму Бёрдену, который продолжал стоять под операционной лампой, показалось, что её тяжёлый храп звучит точно так же, как храп обезьяны.

Часть II

1

Каждое утро Маделен воскресала. Воскрешение происходило перед зеркалом и продолжалось от получаса до сорока пяти минут. Во время этого процесса она была полностью поглощена им, тщательно и бескомпромиссно выполняя то единственное, что, по её глубокому убеждению, она действительно хорошо умела делать. Она возрождала иллюзию того, что «Маделен выглядит великолепно».

Лицо, которое она видела в зеркале, садясь у туалетного столика, было, по её собственному мнению, невзрачным лицом. Не увядающим, не лицом в процессе разрушения — ведь Маделен было всего лишь тридцать лет. Но оно — как ей казалось — было блёклым и безликим, казалось, что оно в любой момент может исчезнуть — и не то чтобы вспыхнув разрушительным пламенем, а просто-напросто слившись с окружающими предметами из-за своей серой обыденности.

На эту поверхность она теперь накладывала одновременно чувственную и сдержанную маску. Очистив кожу лосьон-тоником и создав основу из обезжиренных, стянутых пор, она при помощи бархатисто-матового крема удалила последние десять лет своей жизни. Лицо, которое теперь смотрело на неё из зеркала, при его нейтральной гладкости могло бы быть двадцати или даже пятнадцати или двенадцати лет.

Маскирующим карандашом она убрала микроскопические морщинки вокруг глаз и накопленный на протяжении жизни скепсис. Тонкой кисточкой она приподняла брови, создав постоянно удивлённое выражение юного существа.

Именно в тёмных участках наших лиц прячется возраст и усталость. Светлыми тенями вдоль края бровей она увеличила глаза, перед тем как осторожно обвести их жидкой подводкой. Теперь они были широко распахнутыми, ясными и доверчиво смотрели на мир. Потом она наложила нежный, золотистый, естественного цвета тон на щёки, обрисовала контуры губ кисточкой и обычной помадой усилила их полноту. И наконец, болезненной, но расширяющей красной точкой у выхода слёзного протока она удалила своё железное здоровье. Теперь её лицо было ребячливым, сияющим и чуть-чуть болезненным, так виртуозно и незаметно перестроенным, что только эксперт бы заметил, что была использована косметика.

Маделен научилась краситься у своей матери. Не то чтобы она задавала ей вопросы или получала советы — слишком уж деликатной была эта тема — но Маделен наблюдала за ней.

Жизнь матери Маделен состояла из бесконечных панических, но чаще всего успешных попыток всё приукрасить. В первую очередь, их утончённую и бурную жизнь в Ведбеке, к северу от Копенгагена, где не только обеденный сервиз был фарфоровым, но и сама среда была хрустальной и постоянно грозила обрушиться, и ни один голос не поднимался выше шёпота, чтобы не вызвать стеклянную лавину. Но также — а это требовало больших усилий — те званые вечера, которые устраивал Доверительный семейный фонд, где неразрешённые трагедии отдельных семейств соединялись с катастрофами других семей и отдельных личностей, создавая элегантно одетый и потчуемый изысканными блюдами вариант современной, терзаемой конвульсиями, преисподней конца XX века. В такие дни мать Маделен могла организовать трапезу, которая служила своего рода социальной первой помощью, и она могла произнести: «Добро пожаловать!» — голосом, который, словно некий наполнитель, исключал всякую пустоту. И кроме этого, она умела, несмотря на давление внешних и внутренних обстоятельств, всегда прекрасно выглядеть. Проконтролировав кухонные сферы, она появлялась в облаке чада, а когда он рассеивался, все видели, что на ней декольтированное платье, она привлекательна, любезна, внимательна и похожа на молодую девушку, так что даже на лице отца Маделен на мгновение появлялось расслабленное выражение безграничной гордости обладателя.

Семья отца Маделен в начале века при помощи самоубийственного коллективного усилия поднялась из средневековой бедности и оплатила образование прадедушки Маделен, который выучился на инженера. Оба его сына, в свою очередь, стали инженерами и — в двадцатые годы — небывало состоятельными людьми. Очень тихо и очень по-датски, прекрасно помня семейные предания о голодных смертях в прошлом веке и эпидемиях холеры, братья крепко уцепились за это нежданное богатство. Они инвестировали и реинвестировали, покупали землю, размножались, обеспечивали своих детей и стали в конце концов не столько семьёй, сколько кланом, большим, незаметным, тихим и имеющим непосредственное влияние на датскую внешнюю политику.

Состояние было нажито на строительстве хлевов, и деятельность в этой части созданной империи продолжил отец Маделен, но речь шла не о фахверковых домах у сельской дороги, как они описываются в брошюрах Датского совета по туризму, а о четырёхэтажных, полностью механизированных производственных комплексах для выращивания домашних животных. Отец Маделен ненавидел всякую публичность, и ему удалось остаться неизвестным за пределами узкого круга людей. Но зато этот круг без труда узнавал отпечаток его большого пальца за строчками «Статистического ежегодника», рассказывающими о том, что в Дании производится 20 650 000 свиней, 813 000 быков и телят.

Как это обычно бывает с людьми, которые в ужасе пытаются навсегда забыть своё нищенское прошлое, отец Маделен уважал только людей, которые сами сколотили себе состояние, или учёных-первооткрывателей, и пока Маделен не сбежала с Адамом, он — прямо при ней, и, возможно, именно потому, что она была рядом, — частенько говорил о дочери: «Маделен, которая на самом деле ничего собой не представляет». Ей было дано символическое образование, но она и все окружающие всегда знали, что важно только одно — чтобы она смогла занять своё место рядом с правильным человеком, а для того, чтобы занять это место, недостаточно быть наследницей состояния, надо также хорошо выглядеть, а для того, чтобы хорошо выглядеть, надо потрудиться, и сейчас, в это утро, тоже.

Маделен никогда не хватало смелости спорить со своими родителями. С некоторым упрямством, но не видя иного выхода, она прошла по проторённым, подготовленным и намеченным для неё дорожкам. Но мучительно, неосознанно и жарко, она всегда мечтала о возможности другой жизни. В эту мечту и явился Адам Бёрден, мужчина, при этом добрый, внимательный и небезопасный мужчина с прекрасными перспективами, и Маделен приняла его, одновременно как принцесса, которая позволяет поднять себя и усадить на белую лошадь, и как человек, потерпевший кораблекрушение и уже практически пошедший ко дну, который хватается за неожиданно появившийся спасательный круг.

Брак Маделен насчитывал пятьсот двадцать девять дней, и все они начинались одинаково — перед зеркалом, и точно так же неизменным было все следовавшее за этим. Сейчас она встанет, спустится в кухню и обсудит с женой Клэпхэма хозяйственные дела, а оттуда пойдёт на террасу, чтобы перекинуться парой слов с самим Клэпхэмом. Потом она отправится за покупками в город, или будет играть в теннис, или кататься верхом в Хэмпстед-Хит. Потом погуляет с подругой, а в 17 часов вернётся домой, чтобы в 19–00 быть готовой встретить Адама.

Тот, чьи дни похожи один на другой и для кого не существует лишений, пребывает некоторым образом в вечности, и именно так Маделен и смотрела на свою жизнь. Как будто она стремилась к вечности, искала и нашла её.

Она надела короткую, плиссированную юбочку и оценивающе оглядела себя в зеркале. Она была похожа на старшую в семействе дочь, направляющуюся на раннюю теннисную тренировку. Потом она вышла из комнаты.


На пороге она, как всегда, на минуту остановилась.

У Маделен было две комнаты: спальня и гардеробная — и она покидала их, как покидает своё логово животное, — неуверенно и насторожённо. Предстоящие повседневные дела были знакомы ей до мельчайших деталей. И всё-таки относилась она к ним не без страха.

Комнаты, которые она сейчас покидала, она обустроила самостоятельно. Сама не понимая как, она нашла в себе силы настоять на том, чтобы здесь были настланы светлые деревянные полы, поставлена лёгкая мебель, а стены были выкрашены в белый цвет. Для неё эти комнаты стали единственной оставшейся у неё частью Дании. С порога начиналось Британское содружество наций.

Родители Адама Бёрдена умерли, когда ему не было и тридцати, но Маделен довелось услышать голос его отца. Однажды вечером Адам поставил ей запись передачи Би-Би-Си «Tales from the dark Continent»,[4] в которой самоуверенный и безмятежный голос без единой запинки, душевно и с юмором рассказывал о прекрасных днях, проведённых в Индии и Британской Восточной Африке, и для Маделен это было всё равно, что услышать, как заговорил дом, в котором она жила.

Дом был построен родителями Адама: когда они в середине пятидесятых вернулись в Англию, они построили его в память о жизни около Индийского океана и дали ему имя Момбаса-Мэнор. Это было здание в форме буквы «Г», с черепичной крышей и большим, похожим на парк садом с тропическими деревьями и кустарниками. В гостиных на покрытых коврами полах лежали львиные шкуры, а рядом с каминами висели копья и щиты. Маделен знала, что многие считают её жизнь блестящей, полной возбуждающей экзотики и достойной зависти. Она также знала, что официально считается королевой дома.

И тем не менее каждое утро, и сегодня тоже, она на мгновение останавливалась ка пороге своей комнаты, охваченная инстинктивным страхом, который воплощался в мысль о том, что если Британская империя подчинила себе всё чужеродное, не поглотит ли она и её?

Но эта задержка на пороге всегда бывала очень короткой, не стало исключением и это утро. Маделен покачала головой, мысль была безумной, и она заставила себя сдвинуться с места. И вот, проходя по коридору, по лестницам и через комнаты, она, как и в другие дни, оставляла за собой страх — понемногу в каждом помещении.


Клэпхэм всегда приветствовал её одинаково. Когда Маделен выходила на террасу, он обычно вставал, снимал фуражку, протягивал ей цветок и предлагал чашечку кофе.

Своё предложение он всегда произносил очень тихим голосом. Кофе был залогом их тесной дружбы, её, иностранки, и его, рабочего, солидарности в том мире, который не знает ничего более сурового, чем чай «Дарджилинг» первого сбора.

Маделен в некоторой степени доверяла ему. Подобно ей, он был частью окружающей обстановки — и, подобно ей, не составлял с ней единого целого.

Она открыла дверь. Клэпхэм щёлкнул каблуками и протянул ей ветку сирени. Улыбаясь ему и глядя на него поверх цветов, она ожидала его реплики. Её не последовало.

— Звонил мистер Бёрден, — сказал он. — Он приедет домой пораньше. Чтобы поработать.

Маделен отложила ветку, вцепилась в стул и медленно села. Никогда раньше не бывало, чтобы Адам работал дома. Она даже не была уверена в том, что он когда-либо дома говорил о своей работе. Она уже почувствовала, что в глубине души — и в этом он мог признаться только самому себе — он стремился избегать любых мыслей о работе, находясь в пределах ограды парка.

— Поработать, — повторила она. — А чем он собирается заниматься?

Лицо Клэпхэма стало непроницаемым и чужим.

— Спросите у мистера Бёрдена, мэм.

Маделен отвела взгляд. Клэпхэм не называл её «мэм» с их самой первой встречи. Он встал, отодвинув чашку.

— Пора за дело, — произнёс он.

И повернулся к ней спиной.


Домик, где хранились спортивные принадлежности, находился неподалёку от террасы, там Маделен взяла теннисную ракетку. Это была последняя деталь её маскировки.

Теннисный корт располагался по другую сторону дома, туда она и направилась пружинящей и энергичной походкой, но до самого корта не дошла. Целеустремлённости и оптимизма её походки хватило только до угла дома — дальше её никто уже не мог увидеть. Тут её движения стали вороватыми и кошачьими. Пройдя по гравийной дорожке, она вошла в другое крыло дома, попав прямо в мастерскую садовника.

В помещении было тепло и сыро, как во влажном тропическом лесу, половина крыши была стеклянной, в горшках и на паровых грядах росли тысячи саженцев, в большом резервуаре с водой плавали цветущие кувшинки. В дверце шкафа из нержавеющей стали Маделен увидела своё отражение и ободряюще улыбнулась самой себе. Прежде чем сделать то, что было у неё заведено.

Со стальной проволочной полки она достала пипетку, из шкафа — колбу из пирексного стекла, с сушилки — маленькую мензурку. Вытащив резиновую пробку из стеклянной бутыли, стоящей в ящике с древесной стружкой, она нацедила двести восемьдесят миллилитров чистого спирта, используемого в больницах и лабораториях. Из пластиковой канистры с дистиллированной водой она долила колбу доверху. Теперь жидкость представляла собой 55-процентный спирт. Она выпила первую половину мензурки.

В своём алкоголизме, как и в целом мире, Маделен была, строго говоря, совершенно одинока. Ей никто не давал советов, у неё не было друзей и не было никакого жизненного опыта. Она открывала для себя спиртное, как путешественник, в одиночку исследующий новый континент. Зачем она это делает, она не знала, да и не хотела знать. Но она чувствовала, что пятьдесят пять процентов — это оптимальное соотношение. При пятидесяти пяти процентах, непосредственно перед тем, как возникало первое воздействие по мере всасывания летучих паров через слизистую оболочку гортани, во рту при блокировке чувствительности ротовой полости чувствовалось сильное жжение. Это жжение было важно. В нём была ясность, в нём Маделен чувствовала саму душу пагубной страсти: глубокое, всепоглощающее стремление к самоуничтожению.

Затем наступило первое опьянение. Она осознала, что находится за дверцей шкафа. В пустоте внутри неё медленно разгоралось жаркое, пульсирующее пламя алкоголя. Из состояния, когда она была ничем, она быстро превращалась в нечто.

Момбаса-Мэнор принадлежал ей, парк тоже был её владением, мир принадлежал ей. И она прекрасно выглядела. Ни к чему не придерёшься. Она подняла мензурку, обращаясь к самой себе с поздравлением. Потом допила её содержимое.

Она сделала вид, что замахивается для удара слева, направленного на поверхность из нержавеющей стали. Королеве необходимо место, и она вправе его требовать. Она отвела назад ракетку и напряглась всем телом, притворяясь, что собирается сделать полновесный смэш в направлении находящейся перед ней двери. Это была дверь в оранжерею. Она отпустила ракетку. Воспоминание об обезьяне поразило её с той же силой, что и алкоголь. Она взялась за ручку и открыла дверь.

Момбаса-Мэнор скорее был приспособлен для африканских, чем для английских условий: для африканских зарплат слугам, африканского климата и для светской жизни английской колониальной администрации. Для Лондона этот дом оказался слишком большим, слишком холодным и дорогим, и поэтому весь флигель, за исключением квартиры Клэпхэма на втором этаже и мастерских в торце здания, был закрыт. В помещении, куда сейчас попала Маделен, она до этого бывала всего несколько раз. Она запомнила тяжёлые портьеры с кистями, закрытые полиэтиленом ковры, обёрнутые мешковиной люстры, мебель в чехлах и тяжёлый запах чего-то безвозвратно ушедшего.

Теперь этим помещением явно стали пользоваться.

Это была большая комната, или, скорее, небольшой зал, площадь которого ещё была увеличена за счёт пристроенной со стороны парка оранжереи из стекла и выкрашенного белой краской стального каркаса. Там, где начиналась оранжерея, была теперь установлена металлическая решётка. Перед решёткой возник тропический лес папоротников, лиственных деревьев и невысокого бамбука. А рядом с растениями помещение до самого потолка и на две трети ширины было перегорожено стеклянной стеной. С той стороны, откуда вошла Маделен, стекло примыкало прямо к стене. С другого конца оно доходило до белой металлической стены, от которой шла и до самого потолка поднималась белая решётка.

С краю зарослей установили «дерево» для лазанья — из тех, что можно увидеть на детских площадках. Под деревом лежали две покрышки от трактора. Рядом с покрышками стояла тележка с фруктами и овощами. А рядом с тележкой сидела обезьяна.

Усилием воли Маделен воссоздала последовательность событий последних двух дней. Примат появился позавчера. Вчерашний день она провела в постели со своим графином и ужасной мигренью. Значит, все находящиеся перед ней сооружения должны были возвести менее чем за сутки.

Сидя на корточках, примат дремал, прислонившись к стене.

Попасть в клетку можно было через дверцу в металлической стене. На двери висели схемы кормления, температурные кривые и список инъекций. Дверь была закрыта на два засова. Маделен отодвинула их и вошла.

В то мгновение, когда она перешагнула высокий порог, она почувствовала едва ощутимое жжение под кожей, как будто её нервная система вдруг перегрелась. Такое же ощущение, которое возникало, когдаэтиловый спирт обжигал эпителии рта и горла. Лёгкий, легкомысленный призыв желания пойти ко дну.

Она закрыла за собой дверь.

— Как я выгляжу? — спросила она.

Услышав голос, обезьяна открыла глаза. Осторожно ступая, Маделен подошла к животному на расстояние приблизительно трёх метров, села на тракторное колесо и поставила рядом колбу с мензуркой.

Нарушение границы почти протрезвило её. Приятное, отупляющее тепло, исходящее из самого центра желудка, сменилось состоянием кристально ясной сверхчувствительности. Она слышала дыхание их обоих: обезьяны и — в два раза чаще — своё. Наполнив мензурку, она выпила.

— Твоё здоровье, — сказала она.

На мгновение ей стало приятно от сознания того, что её не понимают. Потом она встретилась взглядом со взглядом примата.

Он был распахнут как пропасть.

Жгучее беспокойство охватило Маделен, словно она села в муравейник. Маделен невольно отодвинулась, а обезьяна всё равно смотрела на неё. Она почувствовала, что её разоблачили, что за ней подсматривают, её проверяют, казалось, что примат видит её насквозь — обнажённой, ненакрашенной, и более того: он видит её жалкую сущность, неуверенность, никчёмность.

Она сконфуженно встала. Ей показалось, что она сама обезьяна, потому что хотя она, конечно же, и может покинуть эту клетку, да и дом тоже, но далеко уйти ей не удастся, она сразу же натолкнётся на экономические, социальные или брачные преграды, которые ограничивают и её жизнь.

У неё замёрзли пальцы, руки дрожали, она пролила из колбы на ладонь, холод от испаряющейся жидкости обжигал её. Она встала.

— Извини, — сказала она.

Перед ней висел персик. Она подняла взгляд к ветке, с которой он свешивался, — эта была рука обезьяны. Примат протянул ей персик.

Очень медленно и осторожно она взяла золотисто-спелый, ворсистый фрукт из серой руки. Потом медленно отступила назад.

— Спасибо, — сказала она. — Я сегодня и вправду забыла позавтракать.

2

Кровать Маделен размером два на два метра была застелена розовым атласным постельным бельём. Эта кровать для неё была одновременно и коконом, и королевством, она была единственным местом в мире, где Маделен в отдельные моменты чувствовала себя в полной безопасности. Сейчас она сидела по-турецки в середине кровати, сжимая графин в одной руке и большую банку с таблетками — в другой.

Маделен нравилось представлять, что она живёт в новом летоисчислении, которое началось с двух приблизительно одновременно наступивших событий, которые вместе подвели черту под прошлым: её свадьбы и её открытия витаминов группы В.

Если брак дал ей возможность сбежать из Дании и от родственников, то большие пятнадцатимиллиграммовые таблетки, продающиеся без рецепта в любой аптеке, обеспечили ей союзника в борьбе с похмельем и помогали функционировать так, словно она совершенно трезва, независимо от количества выпитого.

Теперь, сама не отдавая себе отчёта почему, она была встревожена, и эту свою тревогу она словно лечебным бальзамом заливала содержимым графина, а чтобы всё-таки сохранить ясность сознания для предстоящих дел, она после каждого глотка съедала две таблетки, запивая их половиной стакана воды.

Предстоящее на сей раз дело, как и всё остальное в жизни Маделен, регулярно повторялось, в данном случае — раз в неделю. Но если все остальные договорённости она соблюдала со смиренным равнодушием, то на эту встречу шла с нетерпением.

Человек, с которым она собиралась встречаться, уже присутствовал в комнате в виде помятой фотографии с автобусной карточки, прислонённой к стоящему на ночном столике портрету Адама в рамке. Лицо изображённой на фотографии женщины было бледным, веснушчатым, звали её Сьюзен, и она была единственной в жизни Маделен подругой.


В десятилетнем возрасте Маделен поместили в Английскую школу на северной окраине Копенгагена. Это была международная школа-интернат, одна из последних женских школ в Дании. Ею руководили сёстры Англиканского светского ордена, и в неё отдавали дочерей британские бизнесмены и дипломаты, а также те датчане, которые хотели избавиться от своих детей и у которых были средства исполнить это желание достаточно надёжным в педагогическом отношении способом. В первые три года Маделен словно пребывала в зимней спячке, в окружении учителей, которые находились на недосягаемом расстоянии, и одноклассниц, которые относились друг к другу не как к самостоятельным личностям, а как к представителям однородной серой массы, частью которой все они являлись.

На четвёртый год её пребывания в школе произошло стихийное бедствие. В течение нескольких месяцев во всех тридцати девочках класса Маделен проснулась чувственность.

Класс всегда был подозрительно тихим, а в последние годы он стал ещё более молчаливым, и сёстры по ошибке принимали сдержанность за апатию. В действительности спокойствие было иллюзией. С самого начала эти девочки представляли собой жидкость, которую время насытило дремлющей до поры химической активностью. Теперь в этот насыщенный раствор попала микроскопическая частичка, которая так и не была идентифицирована, и вокруг этого осколка зеркала тролля жидкость стремительно кристаллизовалась. А потом произошёл взрыв.

Катастрофа проявилась в различных формах. Никто из девочек не представлял, как именно они развиваются, и для некоторых эти изменения превратились в неизлечимую травму. На их телах, до той поры худеньких и мальчишеских, вырастали, словно опухоли, валики жира, которые мешали им на спортивной площадке, вытесняли их из одежды и привычных рамок, выставляя напоказ всепожирающему мужскому вожделению. Других переполняли росшие изнутри силы. Из тихого и робкого детства их бросило — и они сами бросились — прямо в не ведающее никаких границ безудержное распутство — сначала вербальное, а затем физическое.

Это напоминало конец очень долгого странствия. Они были как тридцать леммингов, одновременно добравшихся до моря. Теперь они шли ко дну, судорожно цепляясь за землю своего детства. Если, конечно, не бросались в воду очертя голову и не тонули тотчас.

В этом хаосе Маделен и Сьюзен заметили друг друга — после того как годами не обращали друг на друга внимания, находясь всё время бок о бок. Оценив ситуацию, бегло и одновременно внимательно, они обнаружили, что посреди всеобщего упадка обе они держатся на плаву. В то же мгновение, не обменявшись ни словом, они поняли, что с теми силами, которые дезинтегрируют окружающий их мир, у них обеих заключено тайное соглашение.

Для борьбы с происходящим у сестёр были как образование и необходимый опыт, так и определённая толика жёсткой решимости. Но они не учли той силы, которая таится в синхронных действиях, и им потребовалось почти два года, чтобы снова взять ситуацию под контроль. Но по прошествии этого времени, а также после череды абортов, венерических заболеваний и двух удавшихся попыток самоубийства и, наконец, открытого восстания, за которым последовала окончательная завершающая чистка, остались девятнадцать — во всяком случае, на первый взгляд — уравновешенных и послушных девочек. Среди которых были и Маделен со Сьюзен.

Они провели в школе ещё два года, пока не случилась беда, и всё это время на них никто особенно не обращал внимания. Окружающие их не понимали, а непонятное часто остаётся невидимым.

Друг в друге их привлекала дерзость, которая находилась за пределами области чувственного восприятия их одноклассниц и сестёр, проявляясь в другом и недоступном им измерении. Они взрослели словно пара щенят. Избежав той паники, которая охватила их сверстниц, они спокойно и без всякого драматизма пришли к пониманию того, как воспринимается щекотка. Для большинства из той стаи, к которой они принадлежали, странствие закончилось. Для Маделен и Сьюзен на самом деле всё только сейчас начиналось.

У них никогда не было сомнений в том, что их ждёт впереди. В самой основе своего неврологического фундамента они осознавали, что по другую сторону какой-то черты находится мужчина. У которого ещё не было имени, лица или даже тела, но суть которого они понимали с инстинктивной ясностью.

В этом своём странствии они помогали друг другу. Когда последнее великое исключение опустошило целые части школы, им предоставили на двоих четырёхместную комнату, и из этой комнаты они отплыли в открытое море. Кровать, на которой они спали, была их кораблём, а вода была сначала голубой, потом розовой, а затем тёмно-красной, и той же приятной температуры, что и вода в ванне.

В течение этих двух лет они очень мало спали по ночам, да в этом и не было необходимости. Их любовь была словно игра, неспешная, беспечальная и по большей части бесцельная. Они лишь пытались как можно дольше скользить по находящейся под ними пылающей поверхности.

О том, чем они занимались, они никогда не говорили: ни с посторонними, ни друг с другом, и даже сами с собой. Они понимали, что чем меньше говорится слов, тем более неприличным всё это становится. Никто никогда не видел, чтобы они касались друг друга, — в той действительности, которая была у них общей с окружающими, ничто не обнаруживало того, что они были не просто одноклассницами и близкими подругами, не очень заметными, тихими, средних способностей ученицами в хорошей школе. Но рядом с этой сферой была и другая. А в ней одного взгляда, одного движения ноздрей, того, как влажный кончик языка облизывал изгиб верхней губы, было достаточно, чтобы вызвать огненный столп, подымающийся от промежности к самым кончикам волос и ещё выше — в синее небо.

Действительность, окружавшая эту тайную, яркую оргию чувств, казалась им, естественно, серой и убогой. Они жили среди учителей, которых боялись, с постоянным ощущением незащищённости, и рядом с одноклассницами, которые находились в таком же положении, — их за деньги отцов предоставили в распоряжение женщин, которые безо всяких эмоций пытались вложить в них абсурдную сумму знаний.

В этих условиях дружба девочек росла, и именно тогда они научились любить свою кровать.

Два года спустя Сьюзен нашла своего первого любовника за пределами школы, её разоблачили, сделали ей предупреждение, снова застали с ним и исключили, а её отец — английский посол в Копенгагене — отправил её назад в Лондон, и, таким образом, она исчезла из жизни Маделен.

Прошло двенадцать лет, прежде чем они снова встретились — в Лондоне. За эти двенадцать лет они ни разу не общались друг с другом, и всё же связь между ними никогда не прерывалась. И так же как в интернате они целые дни могли проводить каждая в своём углу кровати, не говоря ни слова, словно лисята, свернувшись клубочком и пребывая в уверенности, что второй находится рядом, так и после двенадцатилетней разлуки они чувствовали местонахождение друг друга. В то мгновение, когда они снова оказались друг перед другом, Маделен увидела, что в жизни Сьюзен есть ещё кое-что, кроме двух детей, мужа и няньки, и Сьюзен увидела Маделен насквозь — через косметику и запах алкоголя, и они поняли, что за их нынешним обликом какие-то части их общего мира остались в целости и сохранности.

С тех пор они каждый вторник во второй половине дня, когда дети Сьюзен ходили на занятия в Датскую церковь, вместе гуляли по Риджентс-Парку. Если обычно люди пытаются уменьшить различия между собой посредством беседы, то они раз и навсегда приняли то, что не похожи друг на друга, и прогулки их были неторопливыми, спокойными, и часто проходили в молчании.

Но только не сегодня. Сегодня Маделен опоздала и сразу же начала говорить.

— Ты член правления Королевского общества охраны животных, — сказала она.

Сьюзен задумалась. Она была членом правлений множества благотворительных организаций. Чтобы порадовать своего мужа, чтобы скрасить своё праздное существование и чтобы всегда иметь под рукой оправдание, когда не хочется быть там, где тебя ждут.

— Значит, ты знаешь Андреа, сестру Адама?

Сьюзен покачала головой.

— Нет, она в Благотворительном фонде помощи животным, — ответила она.

— А какая разница?

Сьюзен замолчала. Её интересовали люди. В первую очередь, некоторые мужчины, кроме того, Маделен и собственные дети. И где-то далеко на периферии сознания всё остальное человечество. К животным же она не испытывала ни малейшего интереса.

И всё же вопрос Маделен вызвал у неё животную ассоциацию. Она вспомнила, что всегда мысленно сравнивала Маделен с кошкой, — громко мурлычущим наэлектризованным бархатом, кошкой, которая, неожиданно вспылив, выбрасывает пять выкидных ножей на каждой лапке. Теперь за настойчивыми, заинтересованными расспросами подруги просматривались другие животные, менее элегантные, но более упрямые: баран, осёл, возможно, бык.

— Это как-то связано с деньгами, — объяснила она. — Благотворительный фонд помощи животным как-то связан с деньгами.

Между подругами существовал договор, который никогда не был озвучен, но о котором каждая знала, а именно: если Сьюзен рассказывала Маделен всё, то Маделен рассказывала Сьюзен какую-то часть, и не более того. Теперь Сьюзен почтительно ждала продолжения. Но лицо Маделен оставалось пустым и замкнутым.

Держа друг друга под руку, они направились к церкви. Высокая женщина с веснушчатым лицом, в животе которой сперматозоиды трёх различных мужчин безуспешно пытались прийти к соглашению. И газелеподобная девушка с функциональным содержанием алкоголя в крови в одну целую и две десятых промилле, которую удерживали на ногах и в более или менее трезвом уме только поддержка подруги, витамины В и её собственное любопытство.

3

Количество мужчин, которых когда-либо знала Маделен, хотя и было слишком небольшим, чтобы считать его статистически значимым, но всё-таки достаточным, чтобы ей удалось вывести некоторые общие закономерности их поведения. Самым важным при этом стало её открытие, что содержание и дальнейшее развитие любовных отношений уже заключено в первых двадцати четырёх часах знакомства.

Побывав у отца Маделен по делам службы, Адам заметил её на приёме и не спеша, как всегда, когда он имел дело с чем-то очень важным для него, начал пробираться к ней через толпу людей. Уже в одном этом движении заключалась вся его натура. В его теле сквозили занятия крикетом, метание копья, и множество физических побед над другими самцами, в его внешнем виде — запас высокомерия и неограниченные возможности и в его голосе, когда он подошёл к ней, — глубина, которой обладают лишь те, чей рык исходит из самого нутра, и та изысканность, которую можно приобрести только в дорогих частных школах и университетах. Словно грива или аура, его окружало сознание того, что у него просто не может быть настоящих врагов.

В оставшуюся часть суток это впечатление подтвердилось, к тому же оказалось, что он внимателен и очень, очень заинтересован.

В течение этих двадцати четырёх часов, когда они не расставались, Адам Бёрден ни разу не рассмеялся.

И не потому, что ему недоставало чувства юмора. Он в полной мере владел отточенной, интеллектуализированной едкостью, которая могла быть приведена в действие в любой момент, и особенно когда что-то угрожало ему в профессиональном отношении. Если кто-нибудь ставил под сомнение его знания, подбираясь тем самым к несущей конструкции его чувства собственного достоинства, то тут он умел шутить убийственно. Но ни разу за пятьсот двадцать девять дней их брака, или — очевидно — когда-либо до этого, или — предположительно — когда-нибудь позже, ему не казалось, и не могло бы показаться, что сам он может вызывать смех. Его первое движение навстречу Маделен продемонстрировало, а все его последующие движения подтвердили, что он обладает монументальным чувством собственной значимости крупных животных и великих диктаторов.

Не то чтобы Маделен недоставало юмора в своём браке. Смех — это некое излишество, своего рода роскошь, а Маделен осознавала, что Адам спас её от неминуемой гибели среди родственников. Для того, кто побывал на волосок от смерти, будничное удовлетворение основных потребностей принимается как чудо, и именно так Маделен и смотрела на свой брак: как на будничное, взаимное, чудесное удовлетворение основных потребностей.

Этот взаимный обмен потребностями начинался обычно в 19–00, в тот момент, когда Адам возвращался домой. Но сегодня он пришёл на два часа раньше — Маделен встретила его в дверях в 17 часов. Спустя десять минут они пили чай в библиотеке.


Библиотека была логовом Адама. Она и была такой же тёмной и узкой, как логово, и здесь стоял схожий дух — смешение запаха Адама, тех муссонных лесов, откуда происходила древесина мебели, и кожи книжных переплётов.

Ещё здесь была возрождающая к жизни защищённость логова. Когда Адам возвращался домой, он был белым как мел от усталости. Но стоило ему опуститься в одно из стоящих в библиотеке кресел и отложить свой еженедельник, как он начинал восстанавливаться. В то время как меньшая часть его внимания была поглощена чаем и разговором, главная его часть впитывала надёжность окружающей обстановки и женщину, сидящую перед ним.

Маделен было ясно, что в течение этих трёх, на первый взгляд, ни к чему не обязывающих четвертей часа она делает сидящему напротив неё мужчине большое женское переливание крови.

Пока это продолжалось, Адам Бёрден постепенно покидал оборонительные позиции, становясь более слабым, чем обычно, человеком, и никогда ранее не случалось, чтобы Маделен воспользовалась этой слабостью для разговора о чем-нибудь важном, и когда она сейчас всё-таки задала вопрос, то прозвучал он небрежно, поверхностно, словно отдельный пункт в потоке ничего не значащих ассоциаций.

— А как там обезьяна? — спросила она.

Полуприкрыв лишённые всякой заинтересованности глаза, Адам наблюдал за тем, как этот вопрос проплывает мимо, словно насекомое, словно пар от чайной чашки.

— Она в оранжерее, — ответил он. — Это совсем ненадолго.

— А что это за обезьяна?

Он молчал. Пограничная зона между ними ещё не была исследована. Но Маделен почувствовала, что приближается к демаркационной линии.

— Боноба, разновидность шимпанзе.

— А зачем он?

Лицо Адама было в тени. Теперь в этой тени зажглись два жёлтых огонька, словно какое-то большое животное семейства кошачьих рассматривало Маделен из тьмы.

— Когда дикое животное вырывается из неволи, оно либо в панике бродит с места на место, либо пытается забиться куда-нибудь в угол. Животное не может приспособиться к неожиданно предоставленной свободе. Интересно, что это животное преодолело такое большое расстояние.

Маделен наклонила голову. Это был жест приятия, почти что подчинения. Адам не солгал, она это знала. Но он рассказал лишь самую небольшую часть правды. За своей чашкой из костяного фарфора он с животной насторожённостью свернулся в клубок вокруг своей жертвы.

Подняв голову, она улыбнулась ему, успокаивающе, словно медсестра пациенту. Потом налила ему чаю, положила в чашку сахар и помешала, сосчитав до тридцати — как раз то нужное количество движений, чтобы кристаллы крупного, содержащего мелассу тропического тростникового сахара полностью растворились.


В ту ночь она ждала Адама в его спальне. Он пришёл только в два часа ночи. Но когда он увидел её в постели, всю его усталость и угрюмое раздражение как рукой сняло и, улыбнувшись, он начал раздеваться.

Еженедельник Адама представлял собой маленькую серую книжечку, ей он, как это часто делают люди, на которых ложится множество обязанностей, доверял свою память. Это был одновременно и еженедельник, и блокнот для заметок, в ней он записывал и самые незначительные дела, и самые важные обязательства, и без неё он не помнил ничего. Это было оружие самообороны, как чай в библиотеке, как его молчание о своей работе.

В книжечку эту Маделен никогда не заглядывала: с одной стороны, она не имела для неё никакого значения, с другой стороны, она была для неё священной и неприкосновенной. В эту ночь она открыла её. Когда Адам ушёл в ванную комнату, она вскочила с кровати и вытащила книжечку из ящика его ночного столика.

Она заранее отказалось от мысли разобраться в записях: заметки Адама были криптографическими и стенографическими, словно следы птиц на песке. Вместо этого она сосредоточила своё внимание на отдельных листках, которые были вложены между страницами еженедельника.

Их было пять, форматом чуть больше А-4, скреплённые скрепкой, и на них стояло сегодняшнее число. Первые три страницы были исписаны, и прочитать их было невозможно, на двух последних были рисунки.

На рисунках была изображена обезьяна. На первых было изображение животного в профиль и анфас, без подробностей, зафиксированы были только поза и соотношение размеров отдельных частей тела.

Под ними находилось несколько изображений ноздрей животного, сделанных под различным углом зрения. Ещё ниже руки, нарисованные без шерсти и ногтей, намечены были только контуры — так, как они лежали на коленях животного, когда Маделен сидела напротив него.

На последнем рисунке было что-то непонятное. Географическая карта, группа островов, по форме напоминающая две обращённые в противоположные стороны параболы, словно двойной, перевёрнутый, полинезийский атолл. Рисунок повторялся раз десять, потом ещё сбоку — поднимающиеся из воды острова, некоторые гладкие, другие неровные, четырёхугольные, словно башни или доски.

Она слышала, как в ванной Адам намыливает щёки. Из конца еженедельника она вырвала белый, чистый листок. Своим карандашом для глаз она срисовала одну из карт, единственную, которую попытались нарисовать начисто и которую к тому же подчеркнул Адам. Она срисовала изображение сверху и сбоку, быстро и точно. Для того, кто всю свою взрослую жизнь рисовал на лице, бумага — благодарный материал.

В тот момент, когда она сверяла высоту островов над уровнем моря по отношению друг к другу и когда услышала, как Адам лёгкими похлопываниями наносит на щёки лосьон, она поняла, что именно она срисовала. Она нарисовала зубы животного. Открыв ящик, она положила еженедельник на место.

В ящике лежала полоска серой пластмассы. Маделен смутно припоминала, что эта полоска была на руке у обезьяны, когда та лежала на носилках. Она достала её. Такие используются в больницах для идентификации трупов и новорождённых. На ней было написано «Эразм».

Когда Адам переступил порог комнаты, она лежала, откинувшись на подушки.

В этот раз, как и обычно, она оценила его тщательную подготовку и его внимание во время их любовной близости. Однако какое-то внутреннее беспокойство ещё раз отвлекло её, прежде чем она полностью сосредоточилась на нём. Она вспомнила раздражение, написанное на его лице, и решила, что, что бы он там ни искал, обезьяна не дала ему этого. Она ничего никому не дала. За исключением её, Маделен. Ей обезьяна дала персик.

4

Маделен проснулась рано и, как обычно, в одиночестве. Они никогда не проводили всю ночь вместе. Какой бы пылкой и полной ни была их близость, наступало мгновение, обычно перед рассветом, когда Адам, повернувшись во сне, случайно касался её, и когда он осознавал присутствие другого человека, его охватывало что-то вроде отчаяния. Не просыпаясь, но при этом вполне решительно, он вставал с постели, забирал своё одеяло и сбегал, укладываясь спать в соседней комнате. Маделен никогда не спрашивала его почему. На десять лет раньше своих сверстников она поняла, что нет никакого смысла обсуждать обстоятельства, которые нельзя изменить.

Обычно она просыпалась с ощущением, что кровать — это необитаемый остров, на который её вынесло ночью, и только когда она подходила к зеркалу, ощущение нависшей над ней смертельной опасности пропадало. В это утро всё было иначе. Проснувшись, она почувствовала, что парит над кроватью, и, не поворачивая головы, протянула руку и нащупала под своей одеждой вырванный из еженедельника листок с изображением архипелага по имени Эразм. Держа его в руке, она надела кимоно, направилась на свою половину и села у туалетного столика.

И тут случилось невероятное — она выбрала неверный тон.

Маделен всегда безошибочно выбирала оттенок, соответствующий её светлому юношескому цвету лица. Но в это утро, когда она отвела взгляд от щёточки и той части лица, которая была ей видна в выпуклом косметическом зеркале, она поняла, что ошиблась в выборе тона. Да, действительно, на её лице сейчас не было ни одной морщинки, но оно по-прежнему было так же нейтрально бесцветно, как и десять минут назад.

Она протянула руку за кремом для снятия косметики, но остановилась. Внимательно посмотрела на своё лицо. Карандашом для глаз она провела под каждым глазом черту толщиной с палец и осторожно растёрла её. Черта превратилась в тёмную впадинку — разрушение, созданное временем за пять лет. При помощи губной помады она сделала себе жёсткие, широкие дамские губы. Надела солнечные очки. Платок на голову. Потом встала. Попробовала пройтись немного ссутулившись. Она стала другим человеком. В первый раз с тех пор, как она в далёком прошлом почувствовала детскую радость от взрослой одежды, впервые с тех самых пор Маделен старалась казаться старше, чем есть на самом деле.

Она подошла к окну и ощутила прикосновение ветра к своему новому лицу. Тут она увидела в саду Клэпхэма. Он срезал розу с куста у въезда, открыл ворота и впустил фургон с продуктами, не впустил какого-то седого человека в белом автомобиле, потом пошёл назад к дому. Она стала думать, что она будет делать сегодня. Вспомнила, что Адам работает с обезьяной дома в оранжерее.

Мысль эта тревожила её. Брак Маделен был не только эмоциональным, юридическим, физическим. Он был ещё и территориальным. До сегодняшнего дня у неё всегда была уверенность, что до конца рабочего дня она не может столкнуться с мужем в своём заповеднике.

Со своей тревогой она стала бороться привычным способом. Достала из-под кровати графинчик и, стоя у окна, выпила первую за сегодняшнее утро рюмку.

Смелости у неё поприбавилось. Она нашла тонкий пыльник и надела его без пояса, став бесформенной как мешок. Разыскала парочку стоптанных сандалий без каблуков. Потом оглядела себя в зеркале. Даже собственная мать не узнала бы. Или, во всяком случае, не захотела бы узнать.

В маленькую чёрную сумочку она сложила всё то, что необходимо женщине: ключи, деньги, помаду, карандаш для глаз, носовой платок, рисунок с изображением зубов обезьяны и маленькую пластмассовую бутылочку с разведённым спиртом. Потом она покинула свои комнаты, быстро, крадучись и не останавливаясь, как это было у неё принято, на пороге.


Спустившись по чёрной лестнице, она пересекла сад и вышла через маленькую калитку в ограде. Впервые за долгое время она шла по улице пешком, и между нею и окружающим миром не было тонированного стекла автомобиля. Она наслаждалась солнцем, звуками, чистотой красок. Наслаждалась инкогнито своей новой маски. Она прошла мимо грузовика с изображением собаки на двери — человек, сидевший в кабине, не удостоил её взглядом. Она прошла мимо горничной, выгуливающей соседскую борзую по имени Казимир, — девушка и собака посмотрели на неё, не узнавая. Она прошла мимо белого автомобиля с седым человеком, которого не захотел впустить Клэпхэм, человек смотрел в сторону Момбаса-Мэнор и сквозь неё. Она подошла к станции подземки и спустилась вниз.

На перроне ей стало страшно.

Маделен выросла в особой, защищённой природной зоне, в месте обитания состоятельных людей. Большую часть своей жизни она почти не встречалась с обычными людьми, между нею и большинством всегда были фильтры, большие дома, особые школы, няньки и шофёры. Теперь в подземке она столкнулась с жестокостью Лондона, словно дама, которая выпрыгивает из джипа-сафари посреди заповедника, чтобы продолжить путешествие пешком в одиночку.

Маделен, естественно, была знакома с трагедиями, смертью, тошнотой и отвращением к самой себе — всякий человек с детства знает, что это такое. Но она не научилась понимать откровенную бедность, не знала слов для её объяснения. Оболочка, в которой она существовала, была в большой степени языковой. Вскоре после их знакомства Адам дал ей несколько книг Дебретта и с улыбкой показал, что существует ещё сейчас, в двадцатом веке, издательство, которое под совсем тонкой маской самоиронии издаёт учебники по феодальному господству. И Маделен хорошо усвоила урок. Через полтора года она говорила без всякого акцента на слегка латинизированном английском языке социальной верхушки. Но у неё не было никаких личных ассоциаций, связанных со словами: кровоточащие дёсны, голод, твёрдый шанкр, тюрьма Уормвуд-Скрабз, кастет, мозоли на ногах, пособие по безработице, алкогольная нейропатия, перелом основания черепа и белая горячка. В поезде она сидела не двигаясь, осторожно поглядывая по сторонам, защищённая от впечатлений только тем, что она посасывала из своей маленькой бутылочки.

У неё не было никакого представления о времени и месте. Только когда, следуя интуиции, она пересела на другой поезд, вышла из него, вошла в другой, прошла несколько перекрёстков, избежав диких зверей и нищих, и её никто не затоптал, она оказалась перед длинным, низким бетонным зданием и поняла, что она у цели. Поняла, что её привела некая пространственная закономерность, которая стремилась восстановить равновесие. Она двигалась в противоположную от Адама сторону. Он остался дома, её же привело туда, где следовало быть ему. Она оказалась перед Институтом изучения поведения животных, одной из научно-исследовательских организаций при Лондонском зоологическом парке. Директором этого института был Адам.


Когда Маделен в первый раз приехала в Лондон, Адам привёл её в одну из пристроек к Момбаса-Мэнор, закрыл за ними дверь и на минуту оставил её в темноте среди неприятного запаха моли, формалина и не полностью поборотого разложения. Потом он зажёг резкий электрический свет и изложил свой профессиональный символ веры.

Помещение было забито охотничьими трофеями его родителей. Бивни, львиные шкуры, акульи челюсти, оперение райских птиц, носорожьи рога, оленьи рога, рога косуль-самцов, шкуры питонов, китовые усы, чучело головы гориллы и два комодосских варана, из которых по современному методу дерматопластики были сделаны чучела в натуральную величину. Адам подвёл её к фотографии отца и матери, стоящих рука об руку на горе из шести слоновьих туш. Спокойно и сдержанно он объяснил ей, что целью его родителей было застрелить, собрать и выставить, они делали это с размахом, но мир с тех пор изменился, пришло время изучать, показывать и сохранять, и сказал он это с той серьёзностью, которая происходит от сознания, что твоей семье семьсот лет, что у тебя были выдающиеся предки и что сам ты ещё лучше. А потом он рассказал ей о Лондонском зоопарке.

— Это самый старый зоопарк в мире, — объяснил он, — когда-то он был лучшим в мире, и таковым он снова может стать. Но требуется расширить его, это сейчас и делается, ты об этом слышала, но это расширение будет гораздо более значительным, чем кто-либо может себе представить, мы с Андреа вдвоём занимаемся этим.

Пальцы его пробежали по ряду фотографий и задержались на изображении одного из лондонских променад-концертов с участием композитора Эдварда Элгара.

— Благотворительный концерт, — сказал он, — в пользу Лондонского зоопарка.

Костяшками пальцев он постучал по английскому высшему свету, интересующемуся судьбой животных. Когда он снова заговорил, Маделен поняла, что он уже позабыл о ней, что он обращается к своему классу и его призракам.

— Они работали. Их дети ничего не делают, они распоряжаются унаследованными привилегиями. Когда был основан Лондонский зоопарк, он был их частной собственностью. Теперь мы с трудом поддерживаем его существование. Они убаюкали себя. Когда они проснутся, то поймут, что уже слишком поздно.


Эта речь, которую Маделен запомнила, но в которой ничего не поняла, была произнесена полтора года назад. С тех пор она один раз побывала в Институте, осмотрела стройку и приняла участие в обеде, где почётные гости сидели в соответствии с очерёдностью клёва и где они с Адамом — господин директор и его супруга — оказались во главе стола. Обед, который она смогла пережить только потому, что до этого выпила и продолжала интенсивно пить в течение всего вечера.

Теперь она впервые вошла в эти стеклянные двери без сопровождающих.

Из-за барьера резво, как терьер, выскочила женщина, загородив ей дорогу. Маделен захотелось повернуться и убежать. Потом она вспомнила, что сегодня она совсем другой человек.

— Я из Стоматологического научно-исследовательского центра скотобоен, — объяснила она. — У нас запрос по поводу строения зубов одного животного.

Секретарша спряталась назад за стойку. Укрывшись за стёклами тёмных очков, Маделен прекрасно понимала её. Обе они не получили почти никакого образования. Обе они были окружены людьми, которые были умнее их и которые любили выставлять это напоказ. И на них обеих такие слова, как «научно-исследовательский центр» и «запрос», действовали как приказ, которого нельзя ослушаться.

Дама поговорила по телефону и протявкала фамилию и этаж. Уже когда Маделен сделала первые несколько шагов по направлению к лифту, дама забыла о ней с мгновенно возникшим равнодушием сторожевого пса к тому, что одобрено хозяином.


Человек, который пригласил Маделен присесть у большого письменного стола, носил свой халат словно мантию, и Маделен узнала его по этой его манере держаться. За другим столом, на том торжественном обеде, он сидел недалеко — совсем недалеко — от них с Адамом.

Она положила перед ним рисунок, сделанный карандашом для глаз.

— У нас возникли затруднения, — сказала она. — Мы получили этот рисунок, и его не могут идентифицировать, так что меня послали…

— Почему ко мне?

Быстро оценивающе взглянув на врача, Маделен предположила, что наиболее заметной чертой его натуры является самолюбие.

— В Центре говорят, что вы лучший специалист, — ответила она.

— Правда? Там всё ещё помнят, как я пломбировал зубной канал у Роберто?

— Дня не проходит, чтобы кто-нибудь об этом не вспоминал.

— Это был верхний клык. Мне потребовалось два пятилитровых ведра хлорамина только для чистки.

— Это давно уже превратилось в легенду, — заметила Маделен.

Одонтолог-ветеринар взял у неё рисунок, взглянул на него и положил на стол.

— Вы что, смеётесь надо мной? — спросил он.

Маделен сняла тёмные очки и наклонилась вперёд.

— Это прислали в Центр, — объяснила она. — А оки никак не разберутся.

У врача возникло какое-то подозрение.

— Может быть, вы сами ветеринар? Или стоматолог?

Маделен улыбнулась, доброжелательно и наивно.

— Курьер, — сказала она. Врач почувствовал облегчение.

— Конечно же, нельзя быть абсолютно уверенным, — сказал он. — При таком несовершенном рисунке.

Он постучал пальцами по бумаге.

— Коренные зубы, маленькие коренные зубы, конические клыки, передние зубы и диастема. Всё это свидетельствует о том, что это шимпанзе.

— Но? — спросила Маделен.

— Я мог бы согласиться с тем, что здесь на четыре зуба больше, чем должно быть. По маленькому дополнительному моляру с каждой стороны. С мутациями мы сталкиваемся постоянно. Хотя эволюция движется в сторону сокращения зубов. Я бы, на худой конец, мог признать передние зубы. Но почему у них такие изрезанные края, словно лезвие ножа, а не жевательные поверхности? А зубная дута, это уж слишком, вы согласны?

Маделен кивнула.

— Такой изгиб немыслим у обезьяны, он свойствен гуманоидам. Я должен сказать вам одну вещь: вас обманули. Воспользовались вашей неосведомлённостью. Вам прислали снимок зубов несуществующего существа.

Маделен откинулась назад и, достав свою маленькую бутылочку, глотнула из неё.

— Лекарство, — сказала она, — астма, у меня на всё аллергия.

Она медленно встала.

— Существуют ли описи украденных или незаконно увезённых животных?

— Информационные бюллетени. Все сколько-нибудь крупные зоопарки ежедневно обмениваются информационными бюллетенями. Каждая кража регистрируется.

Врач начал застывать в том положении, в котором она его нашла.

— Доктор, — сказала она. — Что бы вы сказали, если бы перед вами тем не менее оказалось животное с таким вот именно положением зубов?

— Я бы сказал, что речь идёт о каком-то недоразумении.

— А если бы всё-таки оно лежало перед вами, с открытым ртом и зубами как на рисунке?

На лбу человека за письменным столом появились морщины — он не желал принимать это, чувствуя раздражение оттого, что его пытаются сдвинуть с его эмпирического фундамента.

— Пока не будет доказано обратное, я бы с уверенностью исходил из того, что речь идёт о фальсификации.

Маделен поправила юбку и расплылась в широкой, во весь рот улыбке.

— Доктор, — сказала она. — Сколько зубов у человека?

— Тридцать два.

— Тогда я отправлюсь обратно в Центр и посмотрю на свои зубы, чтобы убедиться, что речь не идёт о фальсификации.

Врач отвёл взгляд.

— Вы можете воспользоваться зеркалом в нашем туалете. Но в этом нет необходимости. Я обратил внимание на ваши зубы и прикус. Они в полном порядке.


В коридоре Маделен остановилась, всеми чувствами впитывая здание. У здания был тот же динамизм, что и у Адама, оно было молодым, сконцентрированным на работе, честолюбиво авторитетным. Это было место, в котором каждый, кто не имел к нему непосредственного отношения, не мог не почувствовать себя лишним. Чтобы заглушить в себе это чувство, она глотнула из бутылочки. Когда она вытерла слезинки, то увидела у себя над головой фамилию Адама и его должность. Оказывается, она остановилась перед его кабинетом.

Тогда, надев свои тёмные очки, она открыла дверь.

Она оказалась в приёмной, сидевшая на вращающемся стуле женщина повернулась и выжидающе посмотрела на неё.

Маделен до этого пять-шесть раз встречалась с секретаршей Адама, и теперь она на мгновение почувствовала, что находится в состоянии свободного падения. Тогда она попробовала войти в свою роль.

— У меня назначена встреча с Адамом Верденом, — сообщила она.

Секретарша приветливо улыбнулась, обезличенно и неестественно, улыбка, которая говорила ни больше ни меньше как то, что никакой встречи никак не могло быть назначено, потому что если бы это было так, то о ней договаривалась бы именно она, а в данном случае этого не было, забывчивость ей несвойственна, и всё же её не затруднит сгладить неловкость.

— К сожалению, это невозможно, — ответила она. — Он уехал на важное и продолжительное совещание.

— Можно ли ему туда позвонить?

Лицо её стало непроницаемым. Вся та вежливость, которая с самого начала демонстрировалась порциями, теперь уже закончилась.

— Сожалею, но это невозможно. Как ваша фамилия?

Маделен очарованно рассматривала говорящую с ней женщину. Её безукоризненную одежду, её непререкаемый авторитет. Адам как-то заметил, что большой начальник должен заботиться о том, чтобы окружающие его люди были безупречны. Женщина казалась непогрешимой. Потом Маделен вспомнила бегство Адама на рассвете, его стремление к одиночеству, те заслоны, которые он ставил между собой и окружающим миром. Эта женщина была одним из таких заслонов. Маделен наклонилась вперёд.

— Я пришла, чтобы узнать, куда он подевался вчера вечером, — прошептала она.

Секретарша попыталась ускользнуть от неё, отъехав на своём стуле подальше. Маделен двинулась за ней, подходя всё ближе, пока женщине не стало видно её собственное искажённое изображение в стёклах солнечных очков и она не почувствовала запаха алкоголя.

— И к тому же на Мясном рынке, — продолжала Маделен. — Что вы на это скажете?

Секретарша прижималась спиной к своему столу. Все возможности бегства были исключены. Она вцепилась в ручки кресла.

— Вы можете передать ему, — сказала Маделен, — что если он не придумает какого-нибудь чертовски убедительного объяснения, я позвоню его жене.

Рука женщины нащупала на письменном столе жёлтый листок бумаги с почерком Адама. Она протянула его Маделен.

— Может быть, вы сами позвоните ему и скажете это, — пробормотала она.

Маделен взяла листок и отступила назад.

— Четыре часа, — сказала она. — Среди замороженных цыплят и колбасных кишок. Так и передайте.

Даже под таким суровым напором секретарша нашла в себе силы для последнего рывка.

— От кого мне это передать? — спросила она.

Маделен задумалась.

— От Присциллы, — ответила она. — Присциллы из Научно-исследовательского центра скотобоен.

Потом она закрыла за собой дверь.


Оказавшись в коридоре, она остановилась, уставившись прямо перед собой в пространство. Маделен питала самые разные чувства к своему мужу, и они не всегда были однозначны. Но доверяла она ему полностью. Существовали стороны жизни Адама, которые она не понимала. Но она всегда была уверена в том, что большинство из них она со временем сможет понять и принять. Теперь она столкнулась с первой в их браке ложью. Адам был дома, в зимнем саду, она это знала. Но у своей секретарши он оставил записку, на которой было написано: «Еарп. Вет. Инст.».

Маделен глотнула из бутылочки. Потом пошла назад по коридору.


Одонтолог-ветеринар сидел в той же позе, в которой она его оставила. Маделен положила перед ним на стол записку Адама.

— Доктор, — сказала она, — я кое-что забыла спросить. Центр рассматривает возможности сотрудничества с этим учреждением. Не могли бы вы конфиденциально немного рассказать мне об этой организации.

Врач посмотрел в окно, на закрытую строительную площадку, которая скоро превратится в Новый Лондонский зоопарк в Риджентс-Парке.

— Мне тут и так хватает забот, — заметил он.

— А я-то так надеялась, — сказала Маделен, — Все говорят о вашем легендарном знании людей.

Врач бросил взгляд на бумагу и снова посмотрел в окно.

— Забудьте об этом. Никогда о таком не слышал. Во всяком случае, в Лондоне такого нет.

Маделен застыла. Врач протянул назад руку и достал толстый справочник.

— Ежегодный реестр и справочник Королевского колледжа ветеринарных врачей. Здесь списки всех ветеринаров и высших учебных заведений. Исчерпывающие, но полны ужасных опечаток.

Он полистал книгу, потом закрыл её и поставил назад.

— Вас снова провели. В Англии неторганизации с таким названием.

Он посмотрел на Маделен поверх стёкол своих бифокальных очков.

— Повсюду одно и то же. Мы тонем в неспособности и некомпетентности. Даже такая милая и вежливая девушка, как вы.

Незаметно Маделен попыталась отпустить письменный стол, чтобы проверить, может ли она стоять без опоры.

— Доктор, — сказала она медленно. — Большое, очень большое вам спасибо. От моего имени и от имени Научно-исследовательского центра.


Почти час Маделен шла пешком по Лондону, пока не взяла такси, и шла она настолько внимательно и осторожно, насколько это позволяло её состояние.

Не то чтобы она пыталась оберегать саму себя, и размышляла она не о том, что совершила обман и сама стала свидетелем другого обмана. Охраняла она сознание собственной внутренней ценности. Впервые на своей памяти она вышла из своей оболочки и стала другим человеком. Она была уже не просто Маделен. По краям своего собственного существа она чувствовала контуры другой женщины, которая тоже была одновременно ею. Именно эту другую она и защищала на лондонских улицах по пути домой.


Поднявшись в свои комнаты, она сняла своё лицо хлопчатобумажной салфеткой и улеглась в кровать. Она уходила из Момбаса-Мэнор без всякого объяснения, и никто ничего не заметил. Но в другой части города три человека встретились с незнакомой женщиной, отличающейся от Маделен и всё-таки идентичной с ней: Присциллой из Научно-исследовательского центра скотобоен.

5

Когда она проснулась, часы показывали полночь. Жара в комнате была тяжёлой и влажной, она сунула руку под кровать, её графин оказался пустым. Она надела халат, соприкосновение ткани с кожей было болезненным, чувствуя головокружение и слабость, она начала путешествие к истокам Нила.

Дом пытался преградить ей дорогу своими тёмными, угрожающими тенями, казалось, даже чьим-то дыханием. Плоские камни во дворе горели под её босыми ногами, небо было чёрным. Но в воздухе чувствовалась прохлада. Она ступила на гравий и взялась за ручку двери, ведущей в мастерскую садовника. Дверь оказалась закрытой.

Сначала она оцепенела перед этой новой непонятной загадкой. По внешнему периметру Момбаса-Мэнор охранялся той же компанией, что и остальные дома на улице. Но двери в доме обычно не закрывались. Потом она улыбнулась. Как и все предусмотрительные руководители экспедиций, она во время своих одиноких странствий оставляла кое-где запасы.

Большой резервуар с пресной водой выходил через стену в лоток, в нём стоял целый ряд стеклянных сосудов с пробами воды. Маделен закрыла глаза, поводила руками среди водяных растений и золотых рыбок и достала пробирку, по внешнему виду похожую на остальные. Она отвинтила крышку, осторожно отхлебнула и выдохнула. В этой жидкости не могли расти головастики. Это был кристально чистый 55-процентный этиловый спирт.

Она присела на стенку каменного бассейна. Облака над ней расступились, и показался Млечный Путь. Вода в бассейне журчала, словно в фонтанах и каналах в Копенгагене. Она подняла свой сосуд, словно приветствуя саму себя. Ей было так хорошо, это был настоящий уютный датский вечер — прекрасное завершение прекрасного дня.

Она подумала об обезьяне. О том, как ей, должно быть, сейчас одиноко, без маленьких вспомогательных средств, которыми можно скрасить одиночество. Кто-нибудь когда-нибудь слышал о том, чтобы животные пили? Нет. С другой стороны, никто никогда не слышал о неправильной зубной дуге Эразма. Да и, наверное, никогда не поздно научиться пить. Раз шимпанзе можно научить языку знаков.

Маделен забралась в резервуар. На коленях, высоко подняв свою пробирку, чтобы не разбавить находящуюся в нём жидкость, она вползла в мастерскую. Потом вошла в оранжерею и зажгла свет. Окна были закрыты чёрными светомаскирующими занавесями. Клетка была такой, как она её запомнила. Но обезьяна исчезла.

Она некоторое время постояла у стеклянной стены, пока окончательно не убедилась в этом. Потом открыла дверь и вошла.

Только в то самое мгновение, когда мы понимаем, чего мы лишились, когда потеря кровоточит, а сознание ещё не начало коагулировать, значение потерянного предстаёт перед нами со всей ясностью. Проходя через пустую клетку, Маделен поняла, что ей будет не хватать обезьяны.

У неё самой никогда не было домашних животных. Без всякой зависти, без всякого желания получить что-нибудь похожее, она смотрела на шетландских пони своих подруг, охотничьих собак и хомячков, и с самого начала ей было ясно, что лошадь между ног, щенок у груди и морская свинка в кровати были заменителем чего-то другого. Молча, не чувствуя ничего другого кроме сострадания, она снова и снова становилась свидетелем краха эмоциональных иллюзий, когда животные вырастали из щенячьей ребячливости, становились больше и настойчиво проявляли сексуальные потребности, и их изгоняли из девичьей спальни во двор, где у них, как логическое следствие одиночества, развивалась животная психопатическая свирепость, которая приводила в конце концов к тому, что они кусали почтальона, обходясь семейству в пятьдесят тысяч крон в качестве возмещения ущерба плюс семьсот крон за усыпление.

Теперь, находясь в клетке, она поняла, что если тогда животные были призваны служить напоминанием о ком-то другом: о детях, о родителях, о куклах, о мужчинах, — то обезьяна, в своей терпеливой беспомощности, напомнила ей о ней самой.

Чувство одиночества овладело ею. Она отхлебнула из своего сосуда, словно в знак ритуального прощания, — поминальное пиво, маленькая прощальная вечеринка в память о покинувшем её друге. Отхлёбывая, она медленно прошла через клетку, подойдя, таким образом, к тому единственному месту в пространстве, откуда была видна обезьяна.

Она раздвинула ветки. Сначала показалось, что растения приняли форму постели для животного, потом она увидела, что животное лежит в сплетённой люльке. Не поломав и не особенно пригибая ветки и листья, животное сплело их в гамак, часть которого, обращённая к стеклу, была скрыта серовато-коричневой увядшей растительностью, сливавшейся с шерстью животного, так что всю эту конструкцию невозможно было различить снаружи. В единственном месте в помещении, где растения образовывали чащу, достаточную чтобы его скрыть, примат, казалось, парил на уровне плеча, виртуозно замаскированный.

Маделен села на сук.

— Ты более невидим, чем ты думаешь, — сказала она. — Говорят, что ты вовсе не существуешь.

Она показала на зубы животного.

— Как шмель. Он не может летать, это можно доказать. Но сам он этого не знает. Так что он всё равно летает.

Она сделала пару глотков за шмеля.

— Открой-ка рот, — предложила она.

И, демонстрируя, как это надо сделать, широко открыла рот.

Губы примата неуверенно раскрылись, он открыл рот.

Маделен увидела бело-розовую пасть, мощные дёсны, нёбо, изрезанное словно песчаное морское дно, блеск слюны под языком. Она увидела два маленьких коренных зуба с каждой стороны, изрезанные края передних зубов, конические клинки клыков, изогнутую, как у человека, зубную дугу. Она увидела оригинал очень точного рисунка, сделанного Адамом. Но она увидела всё это лишь мельком, как деталь чего-то гораздо более важного.

В то мгновение, когда обезьяна открыла рот, не только её зубная дута, всё её лицо на мгновение стало совсем человеческим, и не просто человеческим в абстрактном смысле, но таким же человеческим, как и её собственное. Примат в это время повторял её собственные движения, не карикатурно, потому что в карикатуре всегда есть что-то нереальное из-за её грубости. Примат повторял её совершенно реалистично.

Ощущение это длилось лишь долю секунды — словно смотришь на поверхность какой-нибудь жидкости, к примеру, на поверхность чистого спирта, и вдруг она становится абсолютно гладкой, и ты видишь своё отражение, а за ним бездну, и чувствуешь, как тебя туда затягивает, и на мгновение перестаёшь понимать, действительно ли это твоё собственное отражение.

Потом отражение стёрлось, животное откинулось назад, а Маделен допила остатки из своей пробирки. Потом она сразу же обеими руками снова наполнила её, выпила половину, оторвалась, чтобы вдохнуть воздух, потом она снова схватилась за неё. Но не смогла — оказалось, что пробирка закрыта чем-то плоским. Она взглянула поверх неё и встретилась глазами с обезьяной. Та положила руку на её сосуд.

Маделен отшатнулась.

— Да, — сказала она, — это, пожалуй, правильно.

Листья и вьющиеся растения, словно текущая вода, вернулись в исходное положение, скоро видны были только глаза обезьяны, потом заросли сомкнулись и животное исчезло.

6

Через полгода после того, как Маделен и Адам поженились, Андреа Бёрден устроила в своём доме в Мэйфэре приём, очевидно с целью познакомить Маделен с семейством. Через минуту после того, как они пришли, Маделен попыталась сбежать, но Адам удержал её.

Присутствовали более двадцати членов семейства, срез современной и будущей наделённой властью английской элиты: мужчины, получившие свой первый костюм в пятилетнем возрасте, и женщины, с рождения имевшие слуг, которыми можно было командовать. Все они, независимо от возраста, от самых младших тинейджеров до семидесятилетнего сэра Тоби, который был консультантом по ветеринарным вопросам в правительстве, в обществе Андреа Бёрден нервничали, словно мальки, чувствующие тень щуки.

Купаясь в шампанском, общество проплыло через анфиладу открывавшихся перед ними комнат и оказалось в столовой, которая была похожа на позолоченный живорыбный садок, освещённая только канделябрами, которые умножались в блестящих поверхностях сервиза из благородных металлов, и с таким количеством написанных маслом картин на стенах, что обои были видны только в тех местах, где вместо картины была прикреплена маленькая белая бумажка страхового общества Ллойда с информацией о том, для какой именно выставки в настоящий момент предоставлена картина.

В столовой Андреа Бёрден произнесла речь, в которой она поблагодарила каждого из присутствующих, которых Маделен никогда раньше не видела, за их помощь в передаче Примроуз-Хилл, Глостер-Гейт и Альберт-Террас — Маделен понятия не имела, где они находятся — для их «development corporation» — выражение, которое Маделен здесь услышала в первый раз. Поэтому из вербальной части этого приветствия Маделен абсолютно ничего не поняла, но пока Андреа Бёрден говорила, она, разглядывая её, поняла, что сестра Адама не является ни пышной пчелиной маткой, ни жилистой, энергичной паучихой, но что она стройная, гладкая, ангелоподобная и смертельно опасная, и что одна из причин, почему она собрала вокруг себя всех этих людей, состоит в том, чтобы попытаться убить как можно больше одним ударом. Речь её была этим самым ударом, и после неё присутствующие не могли сдвинуться с места. Гости слушали Андреа, сидя прямо и вперив взор в скатерть, не имея никакой возможности сбежать, сдерживаемые некой родовой общностью, подобной той, что при кажущемся на поверхности хаосе связывает муравейник неумолимой дисциплиной. После всего этого, конечно же, был подан десерт, потом даже возник поверхностный разговор, и Маделен заметила, что приглашённые, должно быть, уже получали подобную трёпку и раньше и что у них сильно повышенный болевой порог. Но всему обществу в целом было не по себе, и одна пара за другой потихоньку откланивались, Андреа Бёрден провожала их к дверям и целовала в щёчку, милостиво принимая их неубедительные извинения.

Когда остались только Адам и Маделен, хозяйка опустилась перед ними в глубокое кресло и посмотрела на Маделен, сидящую с бокалом для красного вина, в который был налит коньяк.

— Её нелегко испугать, — сказала она Адаму.

В тот миг Маделен поняла, что сестрою Адама движут более сложные мотивы, чем обычная злоба, и она почувствовала укол любопытства — ей захотелось понять эту женщину.

Чуть позже Андреа Бёрден проводила их до дверей. Они уже спустились на три ступеньки по лестнице, когда она вышла вслед за ними.

— Мне очень жаль, но на кухне пересчитали посуду, не хватает одной вилки.

Остановившись, Адам молча уставился прямо перед собой.

— Вы, конечно же, вне всяких подозрений. Мне просто казалось, что надо это сказать. Ведь это всё-таки вандеровское серебро.

— Я пришлю новую, — произнёс Адам, поджав губы.

И они с Маделен прислонились друг к другу, она размякшая, как медуза, от алкоголя, он весь напрягшийся от сдерживаемой ярости, и вместе побрели в ночь.

С тех пор Маделен лишь мельком встречалась с Андреа Бёрден, до того как та три дня назад привезла обезьяну. Теперь она собиралась снова с ней встретиться. Второй раз за два дня она сидела в подземке, теперь направляясь в сторону Тауэр-Хамлетс, напряжённо пытаясь реконструировать своё двойственное представление о сестре Адама.


В этот день Маделен начала менять свою жизнь. Она проснулась на два часа раньше обычного, после короткого, но крепкого сна, с осознанием того, что последние два дня были дурным сном, бредовым состоянием и что теперь она начнёт всё сначала. Она осознала ещё до того, как полностью проснулась, что истинным смыслом существования является любовь и что теперь она будет жить для Адама, бескорыстно, следуя примеру матери, может быть, даже бросит пить, и после краткой и сосредоточенной работы перед зеркалом она, прямо в халате, поспешила вниз в кухню, где уговорила миссис Клэпхэм позволить ей самой встретить Адама.

Она приготовила ему чай и поджарила хлеб. Она проводила его до гаража, и когда его машина, завернув за угол, исчезла из виду, она, повинуясь неожиданному порыву, бросилась бежать по саду, чтобы через маленькую дверцу в ограде выйти на тротуар. Она хотела стоять и махать ему — неожиданно для него, ослепительно прекрасная — когда он будет проезжать мимо. Она услышала звук открывающихся электрических ворот и уже подняла руки, когда поняла, что «астон-мартин» Адама удаляется и что он в это утро впервые за всё время повернул направо, а не налево.

Направо — это было неверное направление, на восток, в противоположную от Риджентс-Парка и Института сторону, и сначала Маделен просто застыла на месте. Потом она сбросила домашние тапочки и бросилась бежать.

Повернув за угол, она лишь мельком увидела заднее стекло машины. И пока она ещё махала и кричала, впереди, в нескольких сотнях метров, от тротуара отъехала машина, и как раз когда Маделен поняла, что это тот же самый белый автомобиль с тем же самым седым человеком, которого на днях не пропустил Клэпхэм и которого она сама потом видела, с места сдвинулся фургон с изображением собаки на двери и поехал за белой машиной, которая последовала за Адамом, и ни один из водителей преследующих автомобилей не видел Маделен, которая так и осталась стоять босиком одна, став свидетелем какой-то непонятной схемы, и махать ей было некому.


Снова оказавшись в своей комнате, на кровати, она дрожащими руками выудила графин, испуганно оглянулась, словно олень у водопоя, и быстро выпила два раза по половинке стаканчика.

Она сразу же успокоилась. Обычно алкоголь открывал внутри неё парк развлечений с американскими горками, на которые стоило только забраться — и невозможно было заранее сказать, в каком направлении тебя выбросит. Однако на этот раз её никуда не выбросило, на этот раз жидкость погрузила её в нежную, сладострастную сентиментальность. Она подумала об Адаме, о его непреклонности, о его энергии. И заплакала. Своими слезами она орошала розовый атлас, и в ней росла мысль о великом примирении. Ей срочно нужно было его видеть. Ей нужно, чтобы он сейчас был в ней, физически. И всё равно, где это будет, пусть хоть в его кабинете.

Схватив телефонную трубку, она набрала прямой номер, и так велико было желание услышать его голос, что она даже не успела удивиться, услышав голос секретарши.

— Можно поговорить с Адамом? — спросила она.

По голосу женщины и по её ответу Маделен поняла три вещи. Что секретарша думает, что это звонит Присцилла, что она заранее отказалась от всякого сопротивления и что Адам ещё раз всех обманул, уничтожив за собой при этом всё следы.

— Господин Бёрден работает дома, — сказала она. — Ему что-нибудь передать?

Маделен прислонилась к стене. Если бы она была одна, то разговор на этом бы и закончился. Но она была не одна. Секретарша вызвала некоего духа, и теперь он материализовался. Из рук Маделен трубку взяла Присцилла.

— Напишите, — ответила она. — «Твоё тело значит для меня больше, чем весь слоёный бекон Смитфилдовского рынка».

Она положила трубку и встала.

Маделен вышла в коридор, спустилась по лестнице и прошла через дом, без какой-либо определённой цели, а просто потому, что была слишком взволнована, чтобы сидеть на одном месте. В дверях, ведущих на террасу, стоял Клэпхэм.

— Могу ли я предложить чашечку горячего только что сваренного мокко? — спросил он.

Маделен взяла розу, которую он ей протянул.

— Если он крепкий, — ответила она.


Он был крепкий, чёрный и тягучий, словно масляная краска, и пока Маделен пила, она задумчиво рассматривала Клэпхэма. Похоже, чувствовал он себя неплохо, был спокоен, в самой ситуации не было ничего непривычного. Сидя в непринуждённой позе, он одновременно выполнял свой долг и вместе с тем осуществлял авторитетный контроль над той, которая только в формальном отношении была его хозяйкой.

Он считал, что они, как обычно, на террасе одни. И только Маделен заметила упавшую на стол тень другой женщины.

— Та машина, которую вы вчера не впустили, — сказала она мягко, — я не знаю, имеет ли это ко мне отношение?

Клэпхэм допил кофе и отставил свою чашку, перевернув её решительным жестом мастерового.

— Пора за работу, — сказал он.

В глазах у Маделен потемнело. Именно сейчас, более чем когда-либо прежде, ей нужно было, чтобы он никуда не уходил. Чтобы он — в переносном смысле — положил голову к ней на колени, был с ней любезен и продемонстрировал хотя бы некоторое уважение. А он вместо этого присоединяется к тому каравану, который в это утро отправился в путь, оставив её в одиночестве в Британской Сахаре.

— Сядьте! — произнесла она. Клэпхэм застыл.

— И не вставайте, пока я говорю с вами. Клэпхэм наклонил голову. Он чувствовал боль, но не мог понять, откуда сыплются удары. Маделен тоже едва ли это знала. Только Присцилла понимала, что тот тон, который угрожающе навис сейчас над головой Клэпхэма, принадлежал Адаму. Что это голосу своего хозяина повиновался стоящий перед ней мужчина.

— Белая машина, Клэпхэм?

— Ветеринарная служба.

Это мало что говорило обеим женщинам, но им было ясно, что они балансируют на гребне волны, которая может в любой момент обрушиться, и что времени оглядываться у них нет.

— По какому делу?

— Чтобы встретиться с господином Верденом.

— И что вы им сказали?

— Что мистера Бёрдена нет дома.

Маделен сделала паузу, чтобы подготовить всю эту ситуацию для последнего вопроса.

— Где сейчас мистер Бёрден?

Вся фигура Клэпхэма сжалась. Маделен и Присцилла медленно встали.

— Где сейчас мистер Бёрден?

— В Тауэр-Хамлетс. В Благотворительном фонде животных.

Маделен подалась вперёд, и Клэпхэм отпрянул, как будто действительно ждал удара.

Но Маделен не ударила. Она осторожно погладила по голове стоящего перед ней недружелюбного, замкнутого, непонимающего человека.

— Спасибо за кофе, — сказала она.

7

В безликих, отдалённых от центра районах всех крупных европейских городов можно встретить маленькие офисы, в которых трудятся пожилые дамы, готовые бесплатно отдавать всё своё время на благо ничем не примечательных обществ, которые, не привлекая к себе особого внимания, занимаются сбором научных доказательств необходимости защиты ежей, или полевых левкоев, или водяных крыс, и именно в такой обстановке Маделен ожидала найти Андреа Бёрден, но всё оказалось совсем иначе.

Вестибюль на четырнадцатом этаже Дома животных в Тауэр-Хамлетс был не безликим, а активно-серым, а перед полированным надгробным камнем, на котором был выгравирован список всех помещений, Маделен начала догадываться о том, в чем она окончательно убедилась, когда её впустили в здание два стального цвета охранника, которые вызвали господина в сером костюме, и она отправилась в пешее путешествие за этим серым костюмом, — а именно, что Благотворительный фонд помощи животным помещается не в кабинете или разгороженном шкафами помещении, но что это общество занимает огромный континент на целом этаже в одном из самых дорогих зданий мира.

В конце пути обнаружились два секретаря, сидящие в комнате размером с мавзолей, и в других условиях Маделен в такой момент, скорее всего, была бы совершенно сбита с толку подавляющим воздействием обстановки. Но не сегодня, — в течение тех двадцати минут, которые она провела в подземке, она обрела равновесие. Не только благодаря выпитому, но, в первую очередь, почувствовав твёрдую уверенность, что знает, для чего туда едет.

Она вспомнила все свои прежние встречи с сестрой Адама, и хотя вспоминать это было нелегко, — она никоим образом не была трезва сейчас и уж точно не была трезва тогда, но всё-таки это её успокоило, она пришла к выводу, что за холодными манерами Андреа Бёрден прячется человечная и тёплая натура, а вот уж что Маделен сейчас было необходимо — так это человечность и утешение. Она встретится с Адамом в присутствии Андреа, и эта женщина станет любящим, но твёрдым посредником, и всё будет замечательно хорошо. Если Маделен влетела в поезд словно животное, спасающееся от лесного пожара и достигшее наконец своей норы, то, добравшись до места, она обрела сходство с цыплёнком, который торопится под крылышко матери.

И действительно, в улыбке Андреа Бёрден, когда та входила в приёмную, было что-то материнское, была сердечность в том поцелуе, который она запечатлела на щеке Маделен, было что-то защищающее в том, как она повела её в свой кабинет и закрыла за ними дверь. Оказавшись же в кабинете, она нанесла первый прямой в челюсть.

— Маделен, дорогая, — сказала она. — Что я могу предложить тебе в такой ранний час? Большой стакан джина?

Алкоголь был самой сокровенной тайной Маделен. Это был потаённый, нежно побулькивающий желудочек её сердца, существование которого, как ей казалось до настоящего времени, ей удавалось скрывать от окружающего мира.

В возникшей пустоте приостановленной реальности Маделен пришло в голову, что животные отличаются от людей в первую очередь неизменностью своего сознания. Самое ужасное в той постоянной неуверенности, жертвой которой она сама являлась, была её изменчивость. Бывали дни, когда она сомневалась в своём теле, в другие дни она сомневалась в своём рассудке, бывало, что ей не хватало уверенности в своём браке, своих волосах, своих финансах, своих движениях, своём запахе, своих чувствах. И список возможных вариантов был бесконечен. Как только ей начинало казаться, что вот теперь у неё наконец-то имеется пусть длинный, но всё-таки исчерпывающий реестр форм, которые может принимать её ненависть к самой себе, как та приобретала новый, никогда прежде не виданный облик.

Полной противоположностью этому внутреннему дисбалансу было лицо стоящей перед ней женщины. Андреа Бёрден разглядывала её с изучающим, бесчувственным любопытством рептилии.

В комнате было пусто, никаких следов пребывания Адама. При нынешнем положении дел это было к лучшему. Маделен опустилась на стул.

Я просто хотела посмотреть, как здесь всё выглядит, — сказала она.

— Рабочее место должно стимулировать. Человека, который сам ничем особенно не занимается.

Маделен понимала, что её время истекло. Сейчас она найдёт какое-нибудь кладбище слонов, как-нибудь доползёт туда и умрёт. Но подняться со стула не было сил.

— Один стаканчик не помешал бы, — сказала она.

Перед ней появился стакан.

— Почему здесь всё так выглядит? — спросила она.

— Вымирающие виды животных и самые популярные домашние животные притягивают очень большие деньги. Мы распределяем эти деньги.

— Здесь как в склепе.

— Смерть вызывает доверие. Любой банк оборудован как склеп.

— А где Адам?

Андреа Бёрден ничего не ответила. Она встала за её спиной, Маделен почувствовала её руки на спинке своего стула.

— Тебе надо взглянуть на вид отсюда, — сказала она. — Перед уходом.

Стул под Маделен задрожал. Андреа повернула её вместе с ним на сто восемьдесят градусов.

Маделен закрыла глаза из-за обжигающего джина и неожиданно резкого движения. Теперь она открыла их.

Три стены в помещении были сделаны из зеркального стекла. Перед ними и под ними простирался Лондон, далёкий и нереальный.

Андреа Бёрден не двигалась, стоя словно сиделка за спиной своего пациента в инвалидном кресле.

— Что скажешь?

Лондон не является городом, Маделен это сейчас стало ясно, — ведь всякий город где-то кончается. Неровные, волнистые каменные поверхности под ней не имели никаких границ. Там, где кривизна земли образовывала горизонт, всё так же продолжались здания, простиравшиеся до самых видимых границ вселенной.

Она увидела, что город слишком велик для одного климата. Вокруг них, над доками Святой Катарины и Темзой, светило солнце. Над новым Сити было сумрачно. На востоке, над доками, шёл дождь. Над южным берегом реки нависла жёлтая пелена заводского дыма.

— Как может нравиться здесь жить? — спросила она.

— Мы умеем приспосабливаться. Даже к здешней жизни. Именно эта способность отличает человека.

Андреа Бёрден вышла на свет, став рядом со стулом.

— Двадцать с половиной тысяч цыплят, — сказала она. — Каждый день. Чтобы кормить Лондон. Пять тысяч восемьсот свиней. Тысяча пятьсот двадцать голов мясного скота. Шесть тысяч овец. Согласно сведениям Комитета по сельскохозяйственным животным и мясу, ежедневно город потребляет две тысячи тонн животного белка. Можно представить Лондон как чудовищную машину по переработке домашних животных. И тем не менее я не смотрю на него так. Бойни — это лишь малая часть всего, что связано с животными. Если отвлечься от простого потребления, то первой по важности группой будут рабочие животные. В Большом Лондоне по меньшей мере пять тысяч сторожевых собак, связанных с охранными агентствами. По меньшей мере, пять тысяч лошадей, которые используются как тягловая сила или для верховой езды, четыре тысячи скаковых лошадей, распределённых по пятидесяти конюшням, плюс две тысячи лошадей в полиции и в кавалерии, три тысячи борзых, три тысячи почтовых голубей. А кроме лошадей, есть ещё все остальные животные. Согласно статистике по Лондону, под нами сейчас миллион домашних собак, полтора миллиона кошек, пять миллионов самых разных птиц в клетках, два миллиона мелких грызунов, вроде морских свинок, и какое-то количество пресмыкающихся и рыбок, о котором мы можем только догадываться. Не стоит забывать и о лабораторных животных в научно-исследовательских институтах, частных и государственных, фармацевтических предприятиях, в ветеринарных институтах и так далее. Группа, которая здесь, в Лондоне и его окрестностях, насчитывает предположительно до десяти миллионов животных, самого разного размера, от землеройки до мускусного быка. И всё это вместе, все эти двадцать с лишним миллионов живых существ, — это примерно половина. Вторая половина — это то, что можно назвать «животный люмпен-пролетариат города». Бездомные собаки, дикие кошки, группа полубешеных животных, которые пытаются приспособиться к биотопу большого города, лисы, голуби, городские мыши, чайки, крысы, насекомые. И мы ещё даже не упомянули зоопарки или аквариумы.

Андреа Бёрден дошла до стекла, оказавшись к Маделен спиной. Теперь она снова повернулась к ней.

— Лондон — это не просто организм, который перерабатывает животных. Он нечто значительно более сложное. Наши биологи утверждают, что в городе живёт более тридцати миллионов живых существ, помимо людей, всего около десяти тысяч видов. Они говорят, что животная биомасса на один квадратный километр составляет семьдесят пять тонн. Знаешь, что это значит? Маделен покачала головой.

— Это означает, что в Лондоне не просто больше животных, чем в любом английском лесу, чем вообще в каком-либо другом месте в Англии. Это означает, что здесь более высокая плотность животных, чем, например, в Мату Гроссу в засушливое время года. Лондон — это один из самых крупных ареалов распространения животных на всём Земном шаре.

Маделен снова посмотрела на город, потом в свой уже опустевший стакан, а затем опять на город.

— Ну и что?

Она совсем не хотела быть грубой, но для открытого проявления вежливости требуется некоторый излишек сил, а Маделен ехала на запасном баке.

— Давай я тебя провожу, — сказала Андреа Бёрден.

Она помогла Маделен встать со стула. Ковёр под её ногами стал вязким.

— А мы, люди, — спросила Маделен, — мы ведь тоже важны?

— Мы сделали свой выбор. Мы привезли сюда животных. Меня интересуют жертвы.

Положив бутылку с джином в коричневый бумажный пакет, Андреа Бёрден протянула его Маделен:

— Возьми себе на дорогу. Рада была тебя видеть. Будь так добра — в следующий раз предупреди заранее.

Маделен оперлась о дверной косяк, вглядываясь в лицо стоящей перед ней женщины. Ей пришло в голову, что эта женщина всё это время принимала у неё экзамен. И что она завалила его, даже не поняв, на какие вопросы отвечала.

— Ты кое-что забыла, — сказала она. — Тех животных, с которыми работают учёные, изучающие поведение животных.

Сестра Адама взяла её под руку, чтобы вытолкнуть её за дверь, взгляд её уже стал отсутствующим.

Внутри Маделен возникло сразу пять картинок: Лондон, обезьяна, Адам, Присцилла и холод, исходящий от этого лица, — все они смешались и самовоспламенились.

— Собственно говоря, я пришла, чтобы сказать, что получила строгое воспитание, — произнесла она. — Противозаконные действия… мне всегда было очень трудно с этим мириться. Я не могу спать по ночам. У меня начинается ангина. И всё дело в обезьяне. Она у нас в доме. И это при том положении, которое занимает Адам. И ты её привезла. Ты, директор этого прекрасного заведения. Минуя ветеринарную службу. Боюсь, что мне придётся обратиться в полицию. Вот это я и хотела сказать.

До этого момента движения Андреа Бёрден были порхающими и порывистыми, что Маделен, когда увидела её впервые, приняла за признак смущения, но постепенно стала понимать как танец боксёра вокруг своего противника. Теперь Андреа замерла. Она не успела восстановить равновесие, когда Маделен снова нанесла удар:

— Или, может быть, лучше обратиться к журналистам. Мне уже несколько дней кусок в горло не лезет. Я всё время надеялась, что мне кто-нибудь что-нибудь объяснит.

Они снова оказались у окна и там и остановились — на краю городской пропасти.

Андреа Бёрден опустила голову.

— Я бы хотела пригласить тебя в зоопарк, — сказала она. — Завтра. До того как рабочие начнут свою работу. В семь часов тебя устроит?

— С детства не была в зоопарке, — сказала Маделен.

Они пошли назад к двери, Андреа Бёрден открыла её, в приёмной ожидал серый пиджак.

— Так что журналисты, — спросила Андреа Бёрден, — и полиция?

Маделен выдержала паузу.

— Поговорим об этом завтра, — ответила она. — В зоопарке.

8

Когда Адам Бёрден ужинал, то на первый взгляд в этом не было ничего примечательного. При ближайшем рассмотрении ужин проходил по правилам, которые являли собой вершину эволюции аристократического застольного этикета на протяжении четырёхсот лет. Он встречал еду с нежностью, разбирал её на части, отправлял горячие дымящиеся кусочки в сдержанно обнажённую внутренность тела, мягко принуждал пробки покидать узкие бутылочные горлышки, промокал чувственные губы салфеткой, которая появлялась и бесследно исчезала на его коленях, так что ни капли мясного сока не оставалось на сверкающих бокалах, которые брали только за ножки, чтобы биение пульса не повлияло на температуру вина. Когда всё заканчивалось и миссис Клэпхэм убирала сервиз, открывалась скатерть, демонстрирующая, что на белом холсте не осталось никаких следов того, что происходило до этого.

Маделен с самого начала знала, что в этой ежедневно повторяющейся эквилибристике она не может сравниться с Адамом. Когда она ела, она была голодна, как правило, очень голодна, и поэтому еда поглощала почти всё её сознание, а то, что оставалось, было сосредоточено на том, чтобы пролить как можно меньше, и — всё чаще и чаще — на том, чтобы случайно не свалиться со стула. Поэтому оставалось совсем немного сил, чтобы следить за вдохновенными речами Адама. Она уже давно научилась — подобно вежливой обладательнице сезонного абонемента — вступать с аплодисментами в нужных местах, в то время как её внимание было сосредоточено на другом.

Но в этот вечер дело обстояло иначе. Сегодня вечером она чувствовала себя усталой, но заинтересованной. Не тем, что говорит Адам, но теми паузами в потоке его речи, которые сделали бы возможным её собственный выход. В этот вечер Маделен придумала себе роль.

— Заходил какой-то господин, — сказала она. — Из ветеринарной службы. Жаловался, что Клэпхэм не впустил его. Он хотел поговорить с тобой.

Рассеянность слетела с лица Адама. Сначала оно ничего не выражало. Потом на нём появился едва заметный налёт страха.

— Ещё звонила какая-то женщина.

Адам встал из-за стола и стал отступать к пустому камину. Это было зимнее движение, совершенно напрасное, — камин не топили с апреля.

— Звали её… какая-то Присцилла. Её интересовало, есть ли у нас тут какие-нибудь животные.

Адам замер у камина.

— Птицы, — ответила я. — У нас для них кормушки в парке. И золотые рыбки Клэпхэма. А так больше никого.

Адам прислонился к каминной полке.

— Я решила, что лучше ничего не говорить об обезьяне. Потому что, может быть, она не… как это называется? Не зарегистрирована? Если животных следует регистрировать. Или как? Будь добр, объясни, пожалуйста.

Адам ответил не сразу, и когда он заговорил, голос его был хриплым.

— Согласно Вашингтонской конвенции, существует список всех диких животных, которые разделены на три группы в соответствии с тем, насколько велика, как предполагают, угроза их исчезновения. Официально о животных из этого списка надо сообщать в Отдел международной торговли видами дикой фауны и флоры, находящимися под угрозой исчезновения, при Министерстве сельского хозяйства, обеспечивающий соблюдение конвенции в Англии.

— Значит, — заметила Маделен, — в данном случае это не было сделано.

— Министерство обычно обращается к нам. В каком-то смысле я и представляю контролирующую инстанцию.

— Вот это меня и пугает, — ответила Маделен. — Именно поэтому я чуть было не доверилась этой самой Присцилле и не сказала: послушайте, а что, если они сами — как это называется — контролирующие инстанции — если они сами нарушают закон, что тогда?

Во время последовавшей длинной паузы мысли Адама занимало не то, к чему может привести сказанное Маделен. И вовсе не тягостность возникшей ситуации. Он смотрел на Маделен как на личность. Он пытался за сидящей перед ним женщиной увидеть ту, на которой он женился всего семнадцать месяцев назад.

— Пять дней, — пообещал он. — Она пробудет здесь ещё только пять дней. Потом её увезут.


У того, кто пьёт, пропадает ощущение естественной, органической усталости. В течение последних месяцев Маделен становилось всё труднее и труднее засыпать. И тем не менее в эту ночь она приняла две таблетки кофеина и выпила три чашки чёрного кофе, чтобы быть уверенной в том, что не заснёт. Потом она села и стала ждать.

В 22 часа во двор въехала машина. Глядя в окно, она увидела, как Адам встретил двух человек, после чего они вместе с Клэпхэмом в течение двух часов носили ящики разного размера из машины в оранжерею. Потом машина уехала. В два часа ночи Адам вышел из оранжереи и пошёл к себе. Маделен дала ему пять минут, потом последовала за ним.

Когда она вошла, в комнате никого не было — Адам был в ванной. Длинный стол, стоящий у стены, был завален большими листами бумаги, а на бумагах стояла колба с большим заспиртованным мозгом.

Свой рассудок Маделен отключила уже много часов назад, её действия теперь были следствием решений, принятых в другое время дня, и именно поэтому она автоматически приподняла большой резиновый колпачок и понюхала жидкость, с инстинктивным любопытством, которое заставляет алкоголиков проводить разведку каждой новой местности в поисках любого потенциального источника.

Букет, который ударил ей в нос, был сладковатый, отвратительный запах формалина.

Она надела обратно колпачок и выпрямилась. Чувство, которое её наполняло, было не разочарованием оттого, что для консервации использовался не спирт. Это был страх, что перед нею — мозг обезьяны. Что они, закончив свои опыты, открыли ей череп и вынули мозг.

Дверь ванной открылась, и в комнату вошёл Адам. Лицо его было серым от усталости, глаза были красными, как у кролика-альбиноса.

Он застыл. Он заметил, что рука Маделен лежала на колбе, отгадал её мысли и вспомнил разговор за ужином.

— Это мозг шимпанзе, — пояснил он. — Из институтской коллекции.

Маделен вспомнила о своей миссии, подошла к своему мужу и обняла его.

— Я что-то не в себе, — сказала она. — Но прежде, чем лечь спать, я просто хотела почувствовать тебя.

Именно ради этого крепкого, убедительного объятия она и пришла. Им она прогнала усталость с его лица. Им она стёрла воспоминание о неловкости вечера. И с его помощью она, когда её пальцы скользнули по ягодицам Адама, тихо вытащила из замка-карабина на его поясе ключи.


Она выждала двадцать минут в своей спальне. Потом прокралась через погруженные во тьму комнаты, нашла в связке ключей Адама ключ от мастерской садовника и оранжереи и открыла дверь.

Со всех сторон клетки вырос лес ящиков, ламп и инструментов, мимо которых она пробралась, не замечая их. Она знала, что всё это предназначено обезьяне и что всё это не даст желаемого результата.

Она открыла клетку и на мгновение задержалась в дверях, глядя на животное. Она больше никогда его не увидит, и она пыталась запечатлеть в своём сознании его внешний вид, мысленно прощаясь с ним.

Примат принимался за еду, и ел он сосредоточенно, эгоистично, как и сама Маделен всегда мечтала есть, отключив все другие чувства, кроме вкусовых и обонятельных, без всякой вежливости, с тем бесстрашием, которое с самого начала было словно вопросом к ней, вопросом, который, как она сейчас понимала, звучал: какой на самом деле ты хочешь быть? И на этот вопрос её внутренний голос ответил бы: я хочу — в некотором смысле — быть такой, как ты.

— Я пришла, чтобы тебя выпустить, — сказала она.

Примат встал. Он упёрся костяшками пальцев в пол и поднял себя, оставаясь по-прежнему стоять на четырёх лапах. Потом он продолжил движение, оттолкнулся от земли, выпрямил спину, поднял голову и сложил руки на груди.

Маделен чувствовала, что в какой-то степени и каким-то образом, каким — ей было неведомо, он усваивает уроки окружающего мира. И всё-таки её это потрясло. Минуту они оба стояли без движения друг против друга. Потом Маделен повернулась к решётке и открыла сначала её, а потом и дверь оранжереи. Они выбрались в парк.

Поднялся ветер. По холодному, иссиня-чёрному небу он гнал облака мимо похожей на лицо Пьеро полной луны. Обезьяна закинула голову, словно впитывая в себя ветер и лунный свет.

Маделен подошла к стене, поставила на неё свой графин, а потом сама забралась наверх. Рядом с ней бесшумно материализовалась обезьяна.

До этого места у Маделен всё было спланировано. Она покажет обезьяне, в каком направлении ей бежать, та отправится домой, а сама она с улыбкой будет стоять в лунном свете, немного всплакнёт, и будет хорошо выглядеть, и выпьет немного на прощание.

В это мгновение она находилась на высоте двух метров. Подняв руку, она мгновенно стала ещё на шестьдесят метров выше. Она выросла до той высоты, с которой она в Доме животных смотрела на Лондон. Она увидела город не так, как на него смотрит человек, а с высоты птичьего полёта.

Это не был объективный взгляд. Это было некое видение. Она увидела, что той свободы, которую она хотела подарить обезьяне, более не существует.

С высоты четырнадцатого этажа в Тауэр-Хамлетс она увидела огромный город, который простирается до края света. И хотя она знала, что это невозможно, что даже эта населённая каменная пустыня где-то кончается, но принцип её бесконечен. Важным был не сам город, потому что даже он был просто точкой на земле. Город был важен как принцип, как современность, цивилизация как таковая. А у неё, поняла Маделен, не было никакого конца, она полностью опутала Земной шар. Для обезьяны, которая находилась сейчас рядом с ней, более не существовало ничего, что было бы вне этого. Любой зоологический парк, любой заповедник находился теперь внутри границ цивилизации.

У каждого человека — даже прочитавшего так же мало, как Маделен, — формируется мечта о terra incognita — неизвестном, неисследованном мире. В один мучительный миг эта мечта рассыпалась под воздействием действительности. Маделен поняла, что теперь она навсегда останется для неё недосягаемой. С этого мгновения больше не существует путешествия за Золотым руном, за сокровищами Опара, к центру Земли, Земле обетованной, потерянному горизонту, Эльдорадо, Атлантиде, острову Гесперид или просто в страну медовых и молочных рек.

Она обернулась к обезьяне.

— Нет больше ничего, что находилось бы вне, — сказала она. — Если свобода и существует, то она должна быть внутри.

В последние дни ей вспоминалась её детская тоска — не по жалкому заменителю счастья, а по самому счастью. Не для себя самой — на это у неё хватало здравого смысла — но для обезьяны. Она действительно начинала верить в то, что сможет спасти обезьяну, выпустив её на свободу.

Теперь она отказалась от этой последней иллюзии.

Лишаться той поддержки, которую дают надежды и грёзы, не очень-то приятно, и Маделен съёжилась, как рак-отшельник, которому приходится вылезать из своей раковины. Во всём этом была безнадёжность, которая могла бы и человека посильнее её заставить всерьёз задуматься о более быстром способе самоубийства, чем с помощью алкоголя, и в голове Маделен пронеслась мысль опрыжке в смерть.

Но мысль эта была преодолена за какую-нибудь долю секунды. Не только потому, что она осознавала, что находится не на четырнадцатом этаже, а всего лишь в двух метрах от земли, но и по другой, ставшей более важной, причине. Для тех её alter ego, которые появились в последние дни у неё, мысль о том, что их существование неожиданно прекратится, была неприемлема.

Ещё одна женщина уселась рядом с ней на стене. Маделен повернулась к ней и увидела, что это была Ответственность. Некая совершенно неопределённая — и тем не менее присутствующая фигура, как лунный свет, ветер или запах земли.

Маделен соскользнула со стены, женщина последовала за ней, а за ними — обезьяна, они вернулись тем же путём, что и пришли. В клетке Маделен закрыла за ними дверь.

— Всё не так, как в детстве, — объяснила она. — Нельзя просто взять и убежать из дома. Всё стало слишком сложно. Нужно время.

Она посмотрела сквозь стекло, на пейзаж приборов и инструментов. Она увидела аппарат для анестезии, столики с измерительной аппаратурой, белый ящик на колёсиках — словно двойной гроб, гидравлическое кресло, присоединённое к огромному прибору, который во всей своей электронной целенаправленности походил на электрический стул для домашнего пользования.

— Они придут за тобой, — сказала она, — и будет ещё хуже, чем раньше.

Она протянула руку, и обезьяна взяла её. Её ладонь была размером с лопату, но, против ожидания, она была нежной, как шёлк.

— Я ухожу, — сказала она. — Но я вернусь за тобой.

Это не было ритуальным предсказанием, словно свадебное обещание или новогодний зарок. Это была клятва из тех, что Маделен не приходилось давать в течение двадцати лет. Бесстрашное заявление о верности без всяких мыслей о будущем, которое ребёнок даёт незаменимому товарищу по играм.

9

Когда Маделен была маленькой, взрослые, считавшие, что делают доброе дело, водили её в Копенгагенский зоопарк. Там она видела птицу-скопу в клетке для комнатных птиц, хищников в клетках бродячих зверинцев, гиппопотамов в отделанных кафелем ванных и человекоподобных обезьян, которые швырялись своими экскрементами, а потом в немом протесте сами бросались на окружающие их решётки. С тех пор она избегала мест, где животных держат в неволе. И вот теперь они с Андреа Бёрден проходят через Лондонский зоопарк, а затем сквозь маленькую дверь в семиметровом деревянном заборе, с проволочной сеткой и уже два года окружающем выходящую к Глостер-Гейт строительную площадку. Менее чем через два месяца, вместе с присоединённым участком на Примроуз-Хилл и Альберт-Террас, всё это должно соединиться с Лондонским зоопарком, получив название Новый Лондонский зоологический Риджентс-Парк.

Маделен была готова к самому страшному. В руках у неё был тубус, который был похож — потому и был взят с собой — на тубус студента-архитектора для хранения чертежей — что в каком-то смысле соответствовало действительности, — но кроме того, там лежала колба из пирексного стекла, наполненная с утра, в которой сейчас оставалось лишь две трети. В дверь она вошла с закрытыми глазами. Теперь она медленно открыла их.

Свет был золотистым, тени длинными и зелёными, воздух свежим и прохладным, словно сплошное облако мельчайших капелек родниковой воды. Перед Маделен простиралась заросшая травой равнина и большое озеро, на краю которого паслась лама. В озере был остров, на котором стояла, собираясь пить воду, антилопа. За озером поднимался лес, одно из деревьев ходило ходуном — им завладела группа горилл, издали похожих на колонию больших медлительных чёрных птиц. К западу лес переходил в нагромождение скал, на вершине которых стая львов, пробуждаясь от сна, лениво потягивалась на солнце.

Зоологические сады своего детства Маделен помнила как засаженные подстриженными деревьями тюрьмы для животных. Сейчас перед ней был тропический пейзаж, место, где саванна встречается с джунглями.

Лишь далёкие контуры высоких зданий, отдельный бетонный барьер, стеклянная стена, асфальтовая дорожка говорили о том, что расстилающийся перед ними пейзаж сконструирован.

— В такие моменты, — сказала Андреа Бёрден, — мне кажется, я понимаю, что чувствовал Господь Бог утром шестого дня, прогуливаясь по саду.

Маделен тщетно пыталась вспомнить хронологию сотворения мира.

— И что он чувствовал? — спросила она.

— В раннем утре присутствует покой. Ясность мыслей. Он мог совершенно спокойно спланировать бюджет на следующий день.

Они присели на каменную балюстраду. За ними начинался деситиметровый обрыв и ров с водой.

— Но он не был знаком с нашими проблемами частной собственности на землю. Пли свободной конкуренции. Их не было и когда сэр Стэмфорд Раффлз в прошлом веке основал для узкого круга благородной публики Лондонский зоопарк, поместив туда нескольких представителей тварей земных и птиц небесных. Но всё изменилось. Лондонская земля, тот участок, на котором мы сейчас сидим, является собственностью королевской семьи. Ты не можешь себе представить — никто непосвящённый не сможет — через что нам пришлось пройти, чтобы получить этот участок в аренду. Пока не пришло к власти нынешнее правительство, всё решалось в одном месте — Большом Лондонском совете. Теперь — сплошной хаос. В конце концов нам пришлось вести переговоры, с одной стороны, с муниципалитетом и его агентами, районами Мэрилебон и Кэмден, Советом Большого Лондона, Корпорацией Лондонского Сити. С другой стороны, с Управлением королевского двора, которое сдаёт земли в аренду от имени королевского дома. С третьей стороны, с Министерством внутренних дел. С четвёртой стороны, с подрядчиками, у которых был контракт на Альберт-Террас. Кроме этого, с представителями жильцов, которым надо было заплатить за переезд.

Она сделала глубокий вдох.

— Сейчас всё в порядке. Мы выиграли первую партию. Теперь впереди полуфинал. Когда мы откроемся, нам придётся конкурировать с сафари-парками и туристскими аттракционами города. И за публику, и за дотации. Мы должны хорошо себя зарекомендовать радом с шестьюстами зоопарками в США и на континенте и восьмьюстами — во всём остальном мире. Мы должны регулярно предоставлять данные о разведении, научных исследованиях и новых приобретениях. Чтобы удержаться в европейской программе сохранения редких видов и в Организации по сохранению редких видов, которые командуют распределением всех самых ценных диких животных, живущих в неволе. Они решают, какой именно зоопарк будет вести племенные книги данного вида. Мы рассчитываем в течение двух лет получить право вести племенные книги десяти видов. И ещё десяти в течение следующих десяти лет. Мы планируем принять пятнадцать миллионов посетителей в год. Наш бюджет на исследовательскую работу составляет пятнадцать миллионов фунтов. Два года назад мы получили лес Святого Фрэнсиса, чтобы создать там центр разведения животных. Потребуется десять миллионов фунтов ежегодно на его содержание и на содержание зоопарка Випснейд.

Под ними, словно в замедленной съёмке, прошёл по скалам ягуар, спустился к воде и начал пить.

— Может быть, вы заставите животных платить за питание и проживание, — предложила Маделен.

— Таковы условия, если хочешь создать парк такого размера. Если бы Господь Бог решил повторить создание мира, это тоже было бы не на пустом месте. И не для двух зрителей, у которых нет ни гроша. Сегодня ему пришлось бы сначала позаботиться о финансировании. А потом обеспечить приток публики. А потом…

— Потому он, может быть, отказался бы от всей затеи и просто оставил бы зверей в покое, — сказала Маделен.

Она могла бы помолчать. Всего лишь неделю назад она бы ничего не сказала. Но позади неё на каменную балюстраду уселась Присцилла. Только ягуар обратил на это внимание и внимательно посмотрел на этого третьего участника разговора.

Андреа Бёрден встала и подошла к ней — маленькими, скользящими, полукруглыми шажками, которые Маделен уже знала.

— Значит, мы любим свободу! — сказала она. — Открытые пространства любим. Настоящую райскую природу. О которой читают вслух маленьким детям. Значит, дома разрешали читать настоящие детские книжки? И мультфильмы, наверное, были?

Она показала на ягуара:

— Знаешь, что ждёт его в родных болотистых лесах Западной Бразилии? Знаешь, какая участь ждёт крупных кошачьих? Их и всех остальных диких животных? Их ждёт страдание, которое можно понять только при помощи статистики. Трое из четырёх котят умирают в младенчестве. Из тех, кто доживает до года, каждый второй достигает полового созревания и каждый второй гибнет. Один из восьми доживает до спаривания. Редко это случается более одного раза. Потом они умирают от голода. Или от жажды. Или же их съедает другой ягуар, или забодает бородавочник, после чего рана инфицируется, туда проникают личинки трупных мух, которые пробираются через мышцы и атакуют мозг, после чего…

— Стоп, — сказала Маделен.

— Господь Бог не знал этого тогда, на шестой день, когда он ещё думал, что это хорошо. Но постепенно до него, должно быть, дошло — он ведь медленно соображал, как и большинство бихевиористов, — что создал он фабрику воспроизводства страдания. Что смысл существования того ягуара состоит в том, что он при помощи невероятного напряжения, доходящего до срыва, должен пережить определённое количество боли, которая будет поддерживать его в живых ровно столько, сколько надо, чтобы он дожил до спаривания.

— Во всяком случае, он перед смертью узнает, что такое любовь, — заметила Маделен.

Андреа Бёрден вывернула губы, обнажив зубы в некоем подобии улыбки.

— Ещё бы, узнает, — сказала она. — И давай я расскажу как. Ведь ягуары живут одни. Однажды ягуару встречается запах, по следу которого он идёт, влекомый внутренним химическим побуждением, которого он не понимает. Он идёт по нему, и неожиданно оказывается перед другим хищником. Он не осознаёт, что это его точная копия, поскольку у него нет самосознания. Он осознаёт, что это смертельная угроза для него. Он хочет убежать — оба животных хотят убежать — но не могут. Генетический позорный столб крепко держит их на месте. Она поворачивается к нему спиной, прижимается к земле, он запрыгивает на неё и крепко вцепляется зубами в её шею. И знаешь почему? Что это, выражение страсти? Любви? Я скажу тебе почему. Причина настолько очевидна, что даже зоологи не могли не увидеть её. Всё потому, что если бы он не держал её крепко, то она бы в своём безумном страхе повернулась к нему и убила его. Потом он спаривается с ней. И в то мгновение, когда он выходит из неё и отпускает её, все самки ягуаров, все самки леопардов, все тигрицы, все кошки на всей земле делают одно и то же инстинктивное движение. И знаешь, какое это движение? Знаешь, как они благодарят за любовь? Они вытягивают назад шею и поворачивают голову. И пробуют, не удастся ли им своими клыками разорвать сонную артерию на его шее.

Женщины двигались кругами. Ягуар и Присцилла не спускали с них глаз.

— Неизвестно, что думает сам ягуар, — сказала Маделен. — Может вполне казаться, что испытываешь страдания, хотя тебе и хорошо.

— Пенис любого кошачьего снабжён щетинками. В то мгновение, когда он выходит из самки, щетинки причиняют ей боль. Эта боль вызывает овуляцию. Таким образом — при помощи боли — природа обеспечивает себе наибольшую вероятность оплодотворения и продолжения вида.

Маделен не смотрела на неё.

— И тем не менее, — настаивала Маделен, — никто не может знать… как…

Андреа Бёрден облокотилась о каменную балюстраду и посмотрела на ягуара. Её лицо было безгранично выразительно, как у матери, смотрящей на своего ребёнка.

— Моё глубокое убеждение состоит в том, — сказала она, — что лучшие зоологические сады могут дать животным почти всё, что могла бы дать природа. Пищу, свет, условия, при которых они могут размножаться. И одновременно до некоторой степени уменьшить их страдания.

Присцилла сделала Маделен знак.

— А обезьяна? — спросила Маделен.

Андреа Бёрден не дала прямого ответа.

— До недавнего времени, — сказала она медленно, — считалось, что вольер с белыми медведями — это самое опасное место в зоопарке. Их густой мех и карие глаза вызывали у людей желание просунуть между прутьями руку и погладить их. После чего медведь одним-единственным движением переламывал доброхоту руку в локтевом суставе. Между тем теперь я стала думать иначе. Теперь я считаю, что самый опасный вольер — это с теми.

Маделен проследила за её взглядом. Над обезьяньими джунглями, на другой стороне Принс-Альберт-роуд, возвышалось серое здание Института изучения поведения животных.

— Академический вольер.

Она показала в сторону парка.

— Олбани-стрит. Где проживает высший, принимающий решения слой чиновников. Поблизости от финансовой буржуазии. Птичий двор политической и экономической власти. С самой строго соблюдаемой очерёдностью клёва животного царства. Самые неблагоприятные соотношения между величиной тела и мозга. Настоящие павлины устраивают короткую, кровавую стычку, после чего живут внешне миролюбиво, под руководством победителя. Но там царят бесконечные драки и полный идиотизм. Оттуда они одной рукой поддерживают Всемирный фонд дикой природы, а другой рукой продают оружие и лес. Там они решили отозвать все выданные Лондонскому зоопарку дотации и уморили парк голодом, так что животные дохли в своих клетках. Пока мы не начали свою… кампанию. Это члены этих славных сообществ определяют, кто должен стать новым директором, когда через пару месяцев два лондонских зоопарка соединятся.

Андреа Бёрден сделала паузу. Где-то прокричала птица — резкий, отрывистый крик девственного леса.

— Это будет одна из самых ключевых должностей зоологического мира. На неё, как я планирую, они должны избрать твоего мужа. Обезьяна должна обеспечить это. Она должна убедить последних сомневающихся. Дело в том, что недостаточно того, что Адам умнее всех других вместе взятых. Недостаточно того, что он написал сорок статей и три книги, изданные на пяти языках. Появятся претенденты со всего мира. Выборы будут закрытые и предельно грязные. Но если перед этим он три недели посвятит этой обезьяне, то никто другой не сможет равняться с ним. Поэтому обезьяна и находится у вас. В полной безопасности. Поэтому мы не колеблясь обошли конвенцию. Чтобы её ещё больше могли уважать в будущем.

— Адам говорит, что это шимпанзе-боноба, — заметила Маделен. — А что ты скажешь?

Андреа Бёрден минуту помолчала.

— Я не зоолог, — ответила она.

Она взяла Маделен под руку и повела её с собой. Маделен остановилась. Кто-то — сама она или Присцилла — взяла другую женщину за локоть.

— Почему Адам?

Андреа Бёрден попыталась вырваться. Но рукой Маделен Присцилла крепко сжала её руку — она привыкла иметь дело с крюками на бойне и выпотрошенными быками весом в полтонны.

— Адам, — пробормотала Маделен, — любит животных, потому что… потому что они ничего не могут ему сделать. Потому что он превосходит их. Но он не полагается на них. Он не полагается ни на что живое. Даже на меня.

К Маделен и Присцилле присоединилась третья женщина, невидимая, пока что без имени, но сильно отличающаяся от самой Маделен. Человек, обладающий некоторой прямотой и искренностью. Именно она сейчас и заговорила:

— Даже когда мы очень близки друг другу, когда думаешь, что сейчас всё будет иначе, он никогда не расслабляется. Он боится… что я повернусь и вцеплюсь в его сонную артерию. И теперь всё ещё хуже, чем раньше. И это связано с обезьяной. Он очень боится. И он очень опасен.

Андреа Бёрден подняла голову, и на мгновение её лицо стало открытым.

— Интернаты, — сказала она. — Туда попадаешь, когда тебе от четырёх до семи. Совершенно обычно для нашего класса. Считается, что это лучшее из всех возможных начало жизни. Спорт, искусство и литература, четыре иностранных языка. Вершины домоводства и бухгалтерии для нас, девочек. Получаешь всё. Кроме любви. Десять лет. А потом уже слишком поздно. Остаток жизни живёшь, словно солдат на линии фронта. Защищаешься. Потому что никто этого для тебя не сделает. Это как в воспоминаниях Черчилля. Письмо из Афганистана. Матери. В перерыве между тем, как они разрушали системы орошения. О времени, проведённом в Сэндхерсте. Он пишет, что похож на чахлое деревце. У него не было мужества сказать всё прямо. Вот почему люди принимают решение не заводить детей. Потому что знают, через что тем придётся пройти.

На мгновение они обе сблизились, как бывает, когда люди вдруг отказываются настаивать на своих масках. Но Андреа Бёрден быстро стряхнула с себя слабость.

— Ты иностранка, — заметила она. — Тебе никогда не понять этого. Но что бы там ни было, Адам — лев. У него есть стиль, амбиции и умение общаться с министерствами, членами правления и университетом. Он может руководить зоопарком так, что не будет внутренних конфликтов. Он может поставить на место внешних врагов. Он укротил группы охраны окружающей среды, местные комитеты по охране культурных ценностей и Королевский институт британских архитекторов. За это мы должны его уважать. И ты, и я.

— Я его жена, — сказала Маделен. — А брак — это не зоопарк.

Женщины посмотрели друг другу в глаза, и при других обстоятельствах Маделен отвела бы взгляд. Но ей уже пришлось смотреть в глаза обезьяне Эразму. В итоге взгляд отвела Андреа Бёрден.

Они подошли к двери в ограде. Вошли в старый Лондонский зоопарк. Он уже был открыт, появились первые посетители.

— Я ещё немного побуду здесь, — сказала Маделен. — Попытаюсь понять, что Господь Бог думал в тот день под вечер.

Андреа Бёрден застыла.

— А то, что ты говорила насчёт газет?.. — спросила она.

У Маделен всегда была — как у всех самок животных — сильная потребность сделать так, чтобы всё закончилось хорошо, чтобы любое прощание было недвусмысленным, тёплым и немного грустным. Это прощание тоже уже обещало быть таким — Маделен была готова к примирению. Но за спиной её стояли две другие женщины, и ей пришлось отвечать за всех.

— Это отложим, — ответила она. — На неопределённое время. Но пока что ничего не отменяется.


Оставшись в одиночестве, она пошла по парку, пока не нашла телефон-автомат. Она села на балюстраду у вольера с муравьедами, патагонскими зайцами и гуанако, достала свою фляжку, поприветствовала животных и выпила. Она посмотрела на окна Института, пытаясь определить, где находятся окна кабинета Адама.

Она понимала, что у неё мало времени. Что она оказалась в такой же ситуации, в которой оказалась бы Ева в Райском саду, если бы она сразу же после своего появления на свет обнаружила, что Господь Бог собирается зайти слишком далеко, и решилась бы остановить его. Она была бы озадачена и обеспокоена, как и Маделен в настоящий момент. Ведь что бы там Андреа и Адам ни пытались сделать, это уже было близко к завершению.

Ока подошла к телефону-автомату. И набрала прямой номер его приёмной.

Секретарша сняла трубку и назвала своё имя.

— Это я, — сказала Маделен. — Можно с ним поговорить?

— Соединяю вас.

Маделен подняла взгляд на серое здание. У неё кружилась голова. Она была совершенно уверена, что его нет на месте, что он и сегодня останется дома в оранжерее.

— Я слушаю.

— Это я, — проговорила Маделен.

Не очень хорошо зная секретаршу, Маделен тем не менее была уверена, что она сейчас подслушивает. Алкоголь и раннее утро изменили её голос, заставив его скрежетать, словно галька на морском берегу. За этим шумом Адам узнал голос своей жены. А секретарша услышала голос Присциллы с Мясного рынка.

— Мне нужно было услышать твой голос, — сказала она.

Адам ласково забурчал, чувствуя себя польщённым. Маделен попыталась собраться с мыслями. Ей надо попасть в Институт. И при этом ни в коем случае не встретиться с ним. Ей надо быть уверенной в том, что он пробудет в своём кабинете до того момента, пока она не выйдет из Института.

— Я хочу потрогать тебя, — сказала она.

— М-м.

Она знала звуки Адама. Она знала, что сейчас у него возникла эрекция.

Маделен огляделась. Мимо неё прошла группа пенсионеров с пакетиками арахиса для обезьян.

— Я хочу сказать тебе что-нибудь неприличное, — прохрипела она. — Можно я снова позвоню через пятнадцать минут?

Ей было слышно, как участилось его дыхание. Вожделение всегда сильнее логики. Адаму не пришла в голову мысль спросить, почему сейчас надо прерывать разговор.

— Я ни на шаг не отхожу от телефона, — проговорил он.

Маделен положила трубку.


Направившись трусцой к главному входу, она заколола на затылке волосы, надела солнечные очки и развязала пояс плаща. У тротуара стоял грузовик с изображением собаки на двери. В нём никого не было. Когда она вошла в холл Института, водитель стоял у стойки, выслушивая отказ от рычащего терьера. Маделен поднялась на лифте и торопливо прошла мимо двери, за которой сидели Адам с секретаршей и ждали её звонка.

Кабинет врача-ветеринара был пуст. Маделен села и стала ждать. У неё было десять минут.

Он пришёл через пять. С чашкой чая и булочкой.

— Извините, — сказала Маделен.

Врач сел в своё кресло.

— Вы можете переехать сюда, — заметил он. — Я могу поставить здесь для вас раскладушку.

— Мне некого спросить, кроме вас, — сказала Маделен.

В своём собственном голосе, за хрипотой, она услышала новую, искреннюю часть себя самой, с которой она ещё не была знакома.

Врач покачал головой:

— Мне нравится пить чай в компании. Здесь со мной уже больше никто не разговаривает.

— Почему?

Он обдумал вопрос.

— Возможно, я впадаю в маразм. Возможно, начинаются новые времена. А я принадлежу старым. Возможно, по другим причинам. Что вам предложить?

Маделен сняла очки.

— У вас случайно не найдётся крепкого пива?

Врач протянул руку к стоящему сзади маленькому холодильнику и поставил перед ней бутылку и стакан.

Маделен налила себе и выпила. Она открыла тубус, поставила на стол свою колбу и вытряхнула маленькую стопку белых листков. Это были рисунки того оборудования, которое она накануне видела перед клеткой обезьяны. Выполненные по памяти, но уже не карандашом для глаз, а чёрной тушью, сегодня рано утром, на трезвую ещё голову.

Она протянула врачу первый рисунок, на нём были изображены двойной гроб на колёсиках и электрический стул.

— Сканирование мозга, — сказал врач. — Аппарат для сканирования мозга.

— Как он работает?

Он покачал головой.

— Он принадлежит новым временам, — ответил он.

Маделен показала ему следующий рисунок.

— Прибор для определения потребности в сне. Там, внизу под нами, есть такой же. В Институте изучения сна. Этот же предназначен для крупных животных. Животное привязывают и включают ток. Когда оно засыпает, то какая-то часть его тела, рука, хобот, шея, опускается под действием силы тяжести. В этот момент оно получает удар током и просыпается. Прибором измеряют, сколько можно держать их в бодрствующем состоянии. Такой метод был очень распространён. Было доказано, что животные не нуждаются в сне. Однако никому не удалось убедить в этом животных.

Маделен протянула ему ещё два рисунка.

— Все эти раскладные ящики — части оборудования для полосы препятствий. А это — для теста типа «шахматный ход», насколько я могу судить.

Он взял ещё один листок.

— Имитатор раздражения. Прямо-таки как в Институте нейроэтологии, двумя этажами ниже нас. Они подвергли сомнению тот факт, что животные могут чувствовать боль. И предположили, что пока животные не выражают свои страдания на правильном английском языке, нет никаких оснований утверждать, что они подвергаются мучениям.

Он посмотрел на Маделен.

— Это оборудование для проведения комплексного тестирования крупного животного. Что, на бойнях начали проводить исследования поведения животных?

— Тестирования на что? Какого поведения?

— Ума, я бы сказал. Умения решать поставленные задачи. Но это довольно жёсткие методы. На использование прибора для определения потребности в сне, например, очень трудно получить разрешение от Комитета по правилам работы с животными. Но может быть, требуется срочное проведение опыта?

Маделен собрала свои бумаги.

— Можно воспользоваться вашим телефоном? — спросила она.

Врач махнул рукой:

— Он ваш. Возьмите его с собой, если хотите. В следующем году я ухожу на пенсию. И мне всё равно никто больше не звонит.

Маделен набрала номер Адама. Прошло какое-то время, прежде чем секретарша смогла собраться с силами, чтобы соединить её с ним.

— Ты одна? — спросил Адам.

— Совершенно.

— На тебе что-нибудь надето?

Маделен посмотрела на врача.

— Нет, — ответила она. — Совсем ничего.

Адам приглушённо прошипел.

— Он совсем твёрдый, — произнёс он.

Маделен огляделась в поисках вдохновения. Ситуация была непростой. Она увидела ряд зубных диаграмм на стене за спиной врача.

— Можно потрогать его языком? — спросила она тихо.

В телефоне пискнуло.

— Я… скоро кончу, — сказала Маделен. — И мне придётся повесить трубку.

Она повесила трубку и собрала свои рисунки.

— Как ваша аллергия? — спросил врач.

— Спасибо. Лучше.

— Я звонил в Научно-исследовательский центр скотобоен. О вас там никогда не слышали.

Маделен глубоко вздохнула.

— Они забыли обо мне. Люди забывают меня, как только я выхожу из комнаты.

— Я просмотрел информационные бюллетени. За последние полгода. Никто не сообщает о случаях воровства крупных обезьян или похожих на обезьян животных.

— Вы ангел, — заметила Маделен.

— Но всегда остаются слухи. Уже лет десять поговаривают о том, что какая-то неизвестная обезьяна, некий примат, выставляется на продажу. Мы, конечно же, не покупаем ничего на чёрном рынке. После быка, найденного в заповеднике By Куанг, все остальные крупные млекопитающие уже открыты и описаны. Это, должно быть, был какой-то гибрид известных видов обезьян.


Маделен вышла в коридор, оттолкнулась от двери и попыталась, покачиваясь, побежать, чтобы успеть проскочить мимо кабинета Адама.

Дверь в кабинет открылась, и вышла секретарша. Даже Маделен было понятно, что если у этой женщины обычно были точные и рациональные причины для своих движений, то на этот раз ею двигало лишь сильное желание уйти подальше и дать выход своему негодованию. Когда она увидела в коридоре перед собой Присциллу, она вжалась в стену.

Маделен улыбнулась ей ослепительной улыбкой, чувствуя облегчение оттого, что столкнулась не с Адамом, и давая ей понять, что, несмотря на временные разногласия, мы все должны хорошо относиться друг к другу. Потом она двинулась дальше.

Оказавшись в лифте, она сначала нажала на кнопку с обозначением подвального этажа, но потом сообразила, как попасть в холл. Она отметила, что у неё остались силы, чтобы ещё кое-что прояснить. И подошла к стойке.

— Я жду машину, — сказала она. — Может быть, тот господин, который стоял здесь некоторое время назад, был водитель?

Терьер сжал зубы.

Маделен положила свой тубус на стойку. Женщина смотрела на него без всякого выражения.

— Это, — сказала Маделен, — срочное сканирование мозга. Министры и принцы ждут его результатов. Речь идёт о жизни и смерти. Если из-за вас эта машина уехала, то завтра вы станете безработной до такой степени, что вам даже клетки моржей не позволят чистить.

Женщина попыталась высчитать плюсы и минусы, которые может повлечь за собой дальнейшая грубость.

— Это был дворник, — сказала она наконец. — Хотел передвинуть машину директора. Хотел узнать, кому она принадлежит. Хотел подмести под ней. Ему, конечно же, отказали.

Маделен выпрямилась и, покачиваясь, подмигнула даме.

— Правильно, пусть знают своё место, — сказала она.


Она вышла на освещённое солнцем место, одновременно вступая в завершающую и исступлённую стадию опьянения. Напевая, не разбирая дороги, она начала своё беспечное странствие по доброму и весёлому миру. Внутри неё бурлили зоологическая строительная площадка, Андреа Бёрден, осуществимые и бесплодные мечты, нежданные и неизвестные подруги, мысль об эрекции Адама, эскиз машины, измеряющей сон, и энергия, которая не имела никакого химического объяснения.

Она прошла мимо машины с изображением собаки на двери. Наверху на водительском месте, глядя прямо перед собой, сидел отвергнутый дворник, всем своим видом напоминая молодого героя сказки, который достиг той крайней степени депрессии от своего бессилия, когда на помощь приходит ведьма.

Маделен подняла руку, открыла дверцу автомобиля и взобралась наверх. Она уселась рядом с Джонни, открыла тубус, достала колбу с последними каплями ракетного топлива и вынула пробку.

Джонни сидел как и сидел.

— И что это значит?

— Мне нужно подмести мою улицу, — ответила Маделен.

Она выпила из колбы и протянула её Джонни. Он понюхал и осторожно попробовал. Глаза его сначала наполнились слезами, а потом уважением.

— Это спирт, — заметил он.

Маделен сняла свои тёмные очки. Только сейчас она заметила Самсона — на койке позади водительского сиденья — в гипсе.

— Вы его жена, — сказал Джонни.

Маделен улыбнулась. Посреди этой улыбки началось падение вниз. Оно началось мгновенно. Хранилища были пусты, ракета замедлила ход, остановилась и сбросила пустые баки. После чего камнем упала на землю.

Маделен открыла ту дверь, через которую ока забралась в кабину, и высунулась наружу. Люди, которые шли по тротуару, увидели выражение её лица и отпрянули. За исключением одного человека. Секретарша Адама, всё ещё бледная и взволнованная, по-видимому направлявшаяся обедать, застыла. Маделен вырвало. Секретарша отступила назад.

Маделен выпала бы из кабины, но рука, которой случалось поддерживать актилоп-гну и гиппопотамов, обхватила её и втащила обратно. Джонни протянул ей большой синий выглаженный и сложенный платок и термос.

— Выпейте, — сказал он. — Это вода.

Маделен жадно выпила. Из кармана плаща она достала свои витамины В, положила пригоршню в рот и снова глотнула.

Джонни запустил двигатель и отъехал от поребрика.

Внутри Маделен падение продолжалось с постоянно увеличивающейся скоростью. Впереди уже маячило отвращение к самой себе, а ещё дальше под ним виднелись наполненные трупами катакомбы, которые мир с непозволительным преуменьшением называет похмельем. У Маделен не оставалось никаких сил изображать загадочность. Одновременно она видела всё с истеричной ясностью, которая предшествует нервному срыву.

— Собака, — сказала она. — Именно о ней говорил Еоуэн. Обезьяна была у вас в машине.

— Она убежала, — сказал Джонни. — Это впервые. Я не знал, что она там.

— Как вы снова нашли её?

Джонни постучал по радиоприёмнику.

— Полиция передаёт информацию на частоте сто сорок восемь мегагерц, — объяснил он. — Ветеринарная полиция — на ста сорока шести.

С квалифицированными и неквалифицированными рабочими Маделен никогда не взаимодействовала иначе как на основе точно определённых предварительных условий. Они обеспечивали ей материальную сторону её существования, а затем удаляли продукты отходов. Она заказывала их, принимала, открывала им дверь и закрывала её за ними, обращаясь к ним с преувеличенной любезностью, которая происходила от того, что она боялась их, не понимая и в глубине души осознавая, что полностью находится в их власти, поскольку сама она не в состоянии сменить предохранитель, выкопать колодец и испечь крендель. В такси она всегда ездила на заднем сиденье. Теперь она сидела рядом с Джонни. В поездке, которую она сама спровоцировала. При том что никто её заранее никуда не приглашал.

В сомнительных случаях все живые существа стремятся к знакомым им моделям поведения.

— Вы хотите получить компенсацию, — решила она.

Джонни покачал головой.

— Сколько?

Джонни снова покачал головой.

— Дело не в деньгах, — объяснил он.

Маделен посмотрела на него новыми глазами, как смотрят на редкое животное, на птицу-носорога или на карликового тапира. Человек, которому не нужны деньги!

— А что же вам надо? — спросила она.

Через тело Джонни и по его лицу пронеслись разные чувства, но ни одно из них не нашло своего выражения. Маделен поняла, что рядом с ней сидит человек, который, подобно ей, не представляет себе, куда он движется, но который — подобно ей самой — убеждён, что след, по которому он идёт, — правильный.

— Я просто хочу её ещё раз увидеть, — сказал он.

Некоторое время они ехали в молчании. Оба они чувствовали, что обезьяна побывала в той кабине, где они сейчас сидели.

— Я обещала ей, что помогу, — сказала Маделен. Джонни кивнул:

— Это понятно.

— Но я не знаю, как это сделать.

— Кого только я не возил, — сказал Джонни. — Самцов-жирафов во время брачного периода, антилоп-пала. Которые гибнут, стоит им только заподозрить, что они уже больше не в Африке.

Он остановил машину. Только сейчас Маделен узнала район. Отсюда было рукой подать до Момбаса-Мэнор. Она осторожно вышла из машины.

— Я бы мог помочь, — сказал Джонни.

Маделен посмотрела на него. Положиться на незнакомого человека неизвестного социального положения было для неё совершенно невозможно. Но она была не одна. Истерзанная ясностью своего сознания, она заметила, что её окутанным дымкой подружкам Джонни пришёлся по вкусу.

— С этого момента я буду парковаться здесь, — сказал он. — Я живу в машине.

Он протянул ей её тубус.

— Скажите ей… скажите, что мы с Самсоном простили то, что случилось с Самсоном. У неё не было выбора.

Маделен захлопнула дверь машины, повернулась и, не оглядываясь, начала с трудом пробираться к дому.

10

Её разбудил свет, звук двигателей и чувство, что она кому-то что-то должна.

Хотя было два часа ночи, но шум не был для неё неожиданностью. В течение последних месяцев через её череп провели шестиполосную скоростную магистраль, которая становилась особенно оживлённой по ночам, когда она к тому же освещалась прожекторами, и те, вспыхивая, прочёсывали область позади роговой оболочки её глаз. К этому аду света и звука ей со временем удалось приспособиться. На сей раз её беспокоило то, что все эти ощущения вызывались чем-то извне.

Она подошла к окну. Во дворе, в свете затенённых ламп, работали с десяток человек, надёжно укрепляя и изолируя оранжерею. В течение тех двух часов, что она простояла у окна, они поставили стальные решётки на окна, сменили двери и со стороны двора пристроили к крылу здания проволочный вольер высотой метров пять, который венчали три электрических провода на изоляторах. Закончив эту работу, они уехали.

Маделен легла, но заснуть ей не удалось, и она снова встала. В предрассветных сумерках она увидела, что к Адаму пришли три человека. Облачившись в рабочие халаты, они вошли в оранжерею. Вскоре к ним присоединился Клэпхэм.

Пока медленно рассветало, Маделен боролась с последствиями алкогольного отравления предыдущих суток при помощи новых порций спиртного. И поначалу казалось, что это ей удаётся.


В течение последующих трёх суток Адам и четыре его помощника выходили, только чтобы поесть, сходить в туалет или же поспать час-другой на диване или в кресле, и на протяжении этих трёх суток Маделен пила постоянно и безостановочно. Сначала стремясь справиться со своей растерянностью, а потом, когда это не удалось, надеясь, что удастся заснуть, а когда и это не удалось, она пила, чтобы избежать похмелья и чтобы не трезветь.

В течение этих трёх дней во всех обитателях дома появилось что-то животное. Не только в Маделен, но и в пятерых мужчинах. Первый раз, когда они вышли из оранжереи, они приняли душ и переоделись. Но уже во второй раз — через двенадцать часов — они уселись прямо в своих серых рабочих халатах вокруг кухонного стола и принялись за еду, не произнося ни слова. Потом полетел к черту и распорядок обедов и ужинов. Мужчины забывали о еде, или же просили принести им бутерброды, или же по два-три человека заходили на кухню, брали руками кусок мяса, садились и засыпали на стуле, и, продремав так несколько часов, снова возвращались к работе. Через сутки между ними стёрлись все социальные различия. Когда они шикали друг на друга или дремали в кресле, ни один непосвящённый человек не смог бы уже догадаться, кто рабочий, кто дворецкий, а кто будущий директор самого престижного зоопарка за всю историю зоологии.

Они приступили к работе, светясь научным оптимизмом. В течение этих трёх дней Маделен, сквозь своё постоянно растущее опьянение, наблюдала, как этот оптимизм превращается сначала в ожидание, потом в упрямую решимость, потом в депрессивную нервозность и, наконец, в панику.

Когда Адам, с перерывом в двадцать часов, шатаясь, поднимался к себе, Маделен шла в его комнату и совокуплялась с ним, и потом иногда несколько часов спала. На третью ночь она проснулась между двумя кошмарами, осознав происходящую с её организмом экологическую катастрофу.

Алкоголь истощил её запасы жидкости. Он выкачал сыворотку из её клеток, чтобы обеспечить своё растворение, нарушил водорегулирующую функцию почек и загрязнил оставшиеся протоки аммонийными продуктами своего распада. Она явственно чувствовала неровное биение своего сердца, перегрузку печени, смертельное расстройство функций кишечника. И над этой внутренней катастрофой парили рептилии из её снов, большие, белые, сладострастные амфибии алкогольных кошмаров.

Она с трудом выбралась из кровати и подошла к окну. В свете убывающей луны она увидела примата. Под наблюдением Клэпхэма он вышел в отгороженный вольер и медленно сделал по нему круг. На нём был накинут плед, лицо его было в тени, он прихрамывал и казался более измождённым, чем все пятеро мужчин вместе взятых.

И всё-таки Маделен видела: что бы они там ни хотели от него добиться, им это не удалось.

Животное прошлось по вольеру только один раз, потом оно исчезло в здании, и Клэпхэм закрыл за ним дверь.

Маделен посмотрела на оконную раму, на парк и дальше на город. Из подслушанных в родительском доме разговоров у неё осталось смутное, но брезгливое представление о том, в каких условиях живут домашние животные в крупных специализированных хозяйствах. Она знала значение таких слов, как спонтанный перелом, закручивание языка, соматотропин, потребление мочи, обгладывание кормушки, клевание соседа и монотонизация половой жизни. Теперь в этих словах она видела саму себя. Покачиваясь из стороны в сторону, она увидела отражение себя и города в животном мире. Она была совершенно опустошена изнутри, как будто она питалась пустотой, пустотой, которую извергал в неё Адам. Она подумала о так никогда и не высказанных ею возражениях, об упущенных возможностях. Чувство вины охватило её. Не уколы совести, не надуманные пустяки, не какие-нибудь мелочи, а просроченная задолженность самоубийства. В избранном ею самой способе падения ока достигла той точки, где находится покаяние.

Она думала об обезьяне. Из её внутреннего, алкогольного заповедника с рептилиями галлюцинаций, через нагромождение свиней, коров и куриц её родни, установилась связь с лишённой свободы обезьяной.

И тут Маделен пришла к осознанию того, что она уже более не путешественник по увлекательным пейзажам, создаваемым алкоголем. Она стала — и уже давно — постоянным обитателем, узником химической тюрьмы.

Лунный свет, который мгновение назад казался слабым, струился теперь в комнату с рентгеновской резкостью. В этом свете Маделен увидела своё собственное бессилие, увидела очень отчётливо. Она посмотрела на себя так, как смотрела на неё обезьяна, и — сдалась. Она отказалась от надежды, отказалась от своей роли пьяницы, отказалась от нежного алкогольного попутного ветерка, который нёс её через события последних недель. Она отказалась от своего алкогольного мученичества, от своей индивидуальности пьяницы. Она бросила пить.

11

Когда она проснулась, оказалось, что она не одна. Рядом с ней — на том месте, откуда ночью сбежал Адам, — лежало вчерашнее сознание её собственной слабости.

Маделен оценивающе оглядела его. К её ужасу, меньше оно не стало и при этом казалось ей таким же незнакомым.

Она встала. Дрожа всем телом, она сделала первые шаги по комнате, обернулась и пошла назад.

Казалось, она направляется обратно к кровати, к спокойствию, которое давал ей её графин. Но она прошла мимо, направившись в кабинет Адама. Здесь она свернула несколько из сотен больших листков с каким-то текстом, принесённых им с собой из оранжереи, в трубочку и засунула в свой тубус. Из верхнего ящика стола она достала две пачки денег. Потом пересекла комнату и вышла из неё, и этим своим движением, незначительным в физическом отношении, она оставила позади часть своей жизни.

В холле взгляд её на минуту задержался на телефоне, но все телефоны в доме шли через коммутатор в кабинете Клэпхэма. Она вышла в сад и через маленькую калитку в стене на улицу.

Джонни открыл заднюю дверь фургона ещё до того, как она подошла.


Маделен никогда не доводилось жить в доме площадью менее восьмисот квадратных метров, плюс площадь подвала, плюс сад. В спальном фургоне Джонни имелись кровать, письменный стол, телевизор, бар, телефон, кухня, стереоустановка, коврики на полу, плюшевая обивка на стенах, лампы и привинченные к стенам шкафы — и всё это на площади два с половиной на три метра. За те полминуты, которые потребовались ей, чтобы забраться внутрь, опуститься на стул и выпить стакан воды, который протянул ей Джонни, она на всю оставшуюся жизнь сделала для себя ряд выводов о взаимосвязи социального статуса и размеров охотничьих угодий.

— Я бросила пить, — сказала она.

По наблюдениям, сделанным в детстве, и по собственному опыту Джонни знал притягательную силу, которой обладает спиртное. Он посмотрел на Маделен с уважением.

Она достала из тубуса листки и развернула их на столе.

— Ты знаешь, что это такое? — спросила она.

Перед символами, нарисованными на листке, Джонни застыл.

— У меня пять классов образования, — вздохнул он.

Маделен кивнула. Очень похоже на неё. Если вычесть все её прогулы.

Она дотянулась до телефона и набрала номер.

Секретарша Адама уже давно отказалась от всякого сопротивления, говорила тихо и смиренно:

— Он уехал. Вернётся послезавтра. Что-нибудь передать?

Маделен положила трубку. Джоннисмотрел на неё, лицо его было непроницаемо. Она снова позвонила. Её два раза переключали, прежде чем она дозвонилась до Андреа Бёрден.

— Теперь, когда мы стали так близки, — сказала Маделен, — и у нас нет друг от друга никаких тайн, не могла бы ты быть так добра и сказать мне, сколько ещё она пробудет у нас.

— А он разве не сказал?

— Он старается оберегать меня.

— Они заканчивают завтра.

— И куда её отправят потом?

Ответ был очень быстрым и слишком гладким:

— У Института ведь есть лес Святого Фрэнсиса. Вдали от городов, место тихое, уединённое.

— Замечательно, — сказала Маделен. — Теперь я совсем успокоилась.

Она положила трубку.

— У нас есть сутки, — сказала она, — потом они её увезут. Как перевозят животных?

— Её посадят в ящик для обезьян.

— Где они его возьмут?

— Их делает Боуэн. Балли говорил, что если нужны ящики, то лучше Боуэна никого нет.

— Боуэн? — сказала Маделен. — А кто такой Балли?

— Тот, кто привёз обезьяну.

Маделен посмотрела на Джонни. На тубус. На диаграммы. На Самсона и его повязки. Посмотрела в окно. На утренний свет. На человека в сером костюме, который неторопливо шёл по тротуару, ведя на поводке маленького, шустрого, цвета капучино, жесткошёрстного фокстерьера, человека, которого она видит перед Момбаса-Мэнор уже в третий раз. Она почувствовала, что в её организме проснулось что-то ещё, помимо абстинентного синдрома. Ощущение это переросло в дрожь, которая охватила всё тело, словно она выпила свой первый утренний стаканчик. Но никакого стаканчика не было. И ощущения отличались от прежних. Как это бывает с теми, кто решился созидать и теперь готов ко всему, она неожиданно увидела перед собой множество опьяняющих возможностей.

Она сняла с крючка поводок Самсона, хорошенько прицепила его к ошейнику, открыла дверь спального отсека и вместе с собакой спустилась на тротуар.

Когда седой человек заметил Маделен, он на мгновение замер, потом повернулся и пошёл прочь.

Маделен могла бы оставить его в покое. Но страшная мигрень начала распространяться по всему её телу, от затылка и ниже. Если пьянство давало летучую, легковоспламеняющуюся и быстро сжигаемую энергию, то, как она заметила, при отказе от алкоголя появляется наглая и разрушительная сила. Она и Самсон догнали человека с терьером.

— Как дела у Ветеринарной полиции? — спросила она.

До этого момента она видела его только сидящим в белом автомобиле, когда Клэпхэм не пустил его внутрь, и те несколько раз, когда на машине он останавливался перед домом. В полный рост и вблизи он оказался высоким, худым, крепким и — во всех отношениях — рождённым, выращенным и образованным, чтобы не быть легко обманутым.

Он не торопился с ответом, дал собакам обнюхаться и только тогда заговорил.

— Она стала крупной организацией, — ответил он. — Раньше нас было всего четыре-пять человек. Теперь у нас ещё и бега, и все допинговые дела. Кражи домашних животных. Только контролем за торговлей животными занимается двадцать человек. С ветеринарами и бланкетными ордерами на обыск.

Детство Маделен и её интерес к мужчинам научили её безошибочно отличать тех, кто, подобно Адаму, занял то место, для которого они были предназначены, от тех, кто, подобно стоящему перед ней человеку, добился всего сам.

— Почему, — спросила сна, — человек с ордером на обыск позволяет выгнать себя дворецкому?

Человек больше не следил глазами за собаками. Теперь он смотрел только на Маделен.

— Ордера на обыск годятся для торговцев животными и в маленьких квартирках, где люди держат охраняемых государством пресмыкающихся в коробках из-под обуви. Предъявлять такую бумагу представителям высших слоёв общества не принято.

Те, кто поднялся снизу, как было известно Маделен, опять-таки делились ка две подгруппы. Те, кто, подобно её отцу, всю жизнь стремились отмежеваться от своего происхождения. И те, которые, подобно этому человеку, из соображений удобства облачились в белые автомобили, костюмы и усы, но так и остались пролетариями.

— Вы хотели узнать об обезьяне? — спросила она.

Человек молчал.

— Мы могли бы заключить сделку, — сказала Маделен. — Я расскажу, где она находится. Вы расскажете, почему она вас интересует.

Человек ничего не отвечал.

— Она в одном из флигелей, — продолжала Маделен. — Среди приборов, которыми был вабит целый грузовик. Они обследуют её. Они что-то ищут. Что-то, что им ещё не удалось найти. Она очень устала, но пока жива. А теперь — ваша часть сделки.

За время, которое прошло, пока он не заговорил, Маделен пережила редкий момент необъяснимого, интуитивного проникновения в человеческий характер. Она неожиданно поняла, что стоящий перед ней человек занял своё место, потому что обладал твёрдостью и умом, и что, кроме этого, ему свойственно сильное чувство справедливости, которое стало причиной того, что он не поднялся выше.

— Нас, собственно говоря, не интересует животное, — сказал он. — Нас в первую очередь интересует капитан судна, на котором его привезли.

— Балли, — сказала Маделен.

Мужчина кивнул.

— Если существует ад для животных, то Балли, когда придёт время, станет там начальником всех дьяволов.

— Заместителем, — поправила Маделен. — Начальник дьяволов — это мой отец.

Человек сделал движение. Маделен решила, что он хочет пожать ей руку. Но он протягивал ей свою визитную карточку.

— Смайлс, — представился он. — Мы выловили господина Балли из Темзы и посадили в следственный изолятор. Но у нас нет никаких доказательств. Скоро нам придётся его отпустить. Мы думали, не получить ли нам всё-таки решение суда, ворваться в дом и потребовать объяснений.

— Дайте мне сутки, — попросила Маделен.

— А что мы получим взамен?

— Доказательства против Балли.

Смайлс потянул терьера за поводок, намереваясь продолжить прогулку.

— Откуда это судно? — спросила Маделен.

— Из Дании. Как и вы.

— Как вы много знаете. Если принять во внимание то, что вас не пустили в дом.

— Я гуляю с собакой в этом районе.

Мадлен посмотрела на Самсона.

— Мне тоже всегда казалось, что так можно много узнать, — тихо сказала она.

Смайлс был уже почти вне пределов слышимости, когда обернулся в последний раз.

— Сутки, — тихо окликнул он её. — И ни минуты больше.

12

Кенсингтонская Ветеринарная клиника Холланд-Парк располагала к безоговорочной капитуляции. И дело было не только в том, что это самая дорогая и самая современная частная больница для животных. Кроме этого, она была известна как «Клиника улыбки», потому что все её сотрудники улыбались. Любезный швейцар улыбался, предупредительная медсестра в приёмной улыбалась, готовый прийти на помощь санитар улыбался, и заведующая клиникой, которая положила Самсона на низкую кушетку, улыбалась тепло и доброжелательно.

— Я бы хотела поговорить с Александром Боуэном, — сказала Маделен.

В улыбке женщины появилось сожаление.

— Необходимо заранее записаться, — объяснила она.

Маделен выудила на столе кусочек белого картона и шариковую ручку, написала на карточке несколько слов, завернула её в пятидесятифунтовую купюру из пачки Адама и протянула её санитару.

— Операция была непростой, — объяснила она. — Алекс настоятельно просил меня послать за ним. Чтобы он сам мог взглянуть на Самсона.

Через три минуты вошёл сам Александр Боуэн, в белом халате и с улыбкой.

Улыбка была слабенькая. Жизнь ветеринара, несмотря на его всемогущество, небезопасна, а ситуация, в которой он сейчас оказался, была ещё менее безопасна, чем большинство других.

На белой картонной карточке Маделен написала «1000 фунтов по договорённости. Леди Мортенсен». Александр Боуэн знал Дебреттовский справочник пэров и баронетов наизусть, и он помнил каждое животное, которое ему когда-либо приходилось лечить, и, бесспорно, большинство тех счетов, которые были выписаны в связи с этим, и он был уверен, что никогда не слышал о леди Мортенсен и никогда не встречал эту женщину в тёмных очках и пыльнике, которая стояла сейчас перед ним. Но он также не сомневался, что собака — тот самый доберман, которого он не решился усыпить из страха перед тем шофёром — как там его звали — который перевозил животных для Балли.

Прийти его заставило упоминание о тысяче фунтов. Остаться же заставил страх, смешанный с любопытством.

В образовавшемся поведенческом вакууме он выбрал манеру держаться, которая должна была производить на окружающих впечатление, не накладывая при этом на него никаких обязательств. Он быстро и заботливо подошёл к собаке.

— Как он себя чувствует? — поинтересовался он.

— Лучше, — ответила Маделен.

Она протянула ему листы из своего тубуса. И одновременно с этим положила на стол десять стофунтовых бумажек из пачки.

— Я взяла с собой рентгеновские снимки, — сказала она.

Маделен выросла в доме, где женщины покупали мужчин эротикой, взрослые подкупали детей игрушками, дети отвоёвывали у взрослых уступки при помощи истерик или ласки, а вся родня при помощи денег добилась положения в высшем обществе и завоевала место в датской истории. Она с самого детства усвоила тот артистизм, которого требует искусство подкупа. Если бы на лице врача появились малейшие признаки недовольства, она могла бы прикрыть купюры рукой, загладив тем самым это маленькое недоразумение. Но его лицо не выражало никаких сомнений, напротив, оно прояснилось и стало спокойнее.

— Это не рентген, — объяснил он. — Это сканирование при помощи ядерного магнитного резонанса. И это не собака.

— Наш шимпанзе, — объяснила Маделен. — Я, должно быть, прихватила не те снимки.

Врач покачал головой.

— Посмотрите на лобную долю большого мозга, — сказал он. — Центр высших когнитивных функций. Это человек. Но человек, конечно же, крупный.

Его палец скользил по колонке цифр в правой части снимка.

— Объём две тысячи семьсот кубических сантиметров. Необычайный размер.

Он перебрал листки и остановился на одном снимке. Цвета на нём были яркие: рубиново-красные, светло-жёлтые, ярко-синие.

— Это снова он. Электроэнцефалограмма, наложенная на ПЭТ. Не многие в Европе могут это делать. Так откуда, вы сказали, эти снимки?

— Что такое ПЭТ? — спросила Маделен.

— Позитронная эмиссионная томограмма. Ему ввели радиоактивную воду, что приводит к увеличению церебрального кровообращения. А затем остаётся только измерять радиоактивность.

Маделен осторожно взяла пачку и тихо положила ещё одну из купюр Адама на стол.

— Позвольте мне заплатить хотя бы за то, что вы потратили своё время, — объяснила она.

Глаза врача затуманились. Предательский поток рассеянности, воспоминаний молодости и возбуждённого тщеславия завладел им и унёс его с собой.

— ПЭТ, — произнёс он. — Прекрасное пространственное разрешение. Точность до трёх-пяти миллиметров. Но очень мало времени. Не белее девяноста секунд. Именно поэтому его накладывают на энцефалограмму. Можно увидеть всё, что происходит в мозгу, с точностью до миллисекунды. Это невероятно. А это передвижное оборудование. Ему на голову надели шлем. Это последнее слово науки. Я считал, что никто, кроме нас, не может этого делать.

Его палец скользнул по колонке цифр.

— Его тестировали на полосе препятствий. У него что-нибудь не в порядке с моторикой? Языковой тест, зрительный тест, различные функциональные методики. Анатомическая локализация, очень основательно, тридцать поперечных сечений во всех четырёх плоскостях.

— Что они искали? — спросила Маделен.

Она обронила ещё одну купюру, взгляд врача было далёким, как у человека во время гипнотического сна. Маделен знала, что теперь он находится у неё под наркозом. Теперь главным было усыпить его подозрения, оставив при этом его умственные способности в неприкосновенности.

— Да, что мы всё ищем? — произнёс он. — Может ли кто-нибудь дать ответ на этот вопрос?

— Мы?

— Я тоже искал.

— И нашли?

Врач посмотрел в какую-то удалённую, только ему одному видимую точку.

— Если бы всё было так просто!

— Эти снимки, это вы их сделали? Он покачал головой:

— Старые добрые дни. Золотое время. Каких-нибудь десять лет назад. Когда мы ещё смели надеяться.

Маделен вопросительно тронула его за рукав халата.

— Я помню те времена, — сказал он. — Но не говорю о них. Так лучше. При сложившихся обстоятельствах.

— Расскажите уж, — мягко попросила Маделен. — Собака всё равно никому не расскажет.

Александр Боуэн чувствовал приятное отсутствие ясности. Окружающая обстановка напоминала ему о его собственной больнице, сканированные изображения создавали впечатление, что он выступает с докладом на научной конференции, слушающая его женщина могла вызвать в памяти заседание правления, а деньги указывали на договор с его адвокатом. Казалось, что вся эта ситуация самым приятнейшим образом улаживает разногласия между такими непримиримыми ролями его жизни.

— Массачусетс, — проговорил он. — Вопрос о природе интеллекта. Исследования, не имеющие аналогов. Мы обогнали всех. Мы чувствовали, что почти у цели. Поймите: мы были внутри самого мозга. Ближе подойти невозможно. Ближе не бывает. Это было так… ошеломляюще интимно. Хотя это были всего лишь обезьяны. Мы подошли совсем близко. К тому, чтобы стать единым целым. С чужим сознанием. Представьте себе разочарование. Когда всё вдруг испаряется. Превращается в ничто. И вот ты остаёшься со страшной пустотой. Когда всё вокруг тебя ещё надеются. Но сам ты знаешь, что всё закончилось. Horror vacui.[5]

— Как в любовных отношениях, — сказала Маделен.

Врач уставился на неё.

— Вы тоже там были?

— Я знаю, как это бывает.

— Вы понимаете меня, — продолжал врач. — Да, как в браке. Именно так всё и было. Чувствуешь себя обманутым. Потому что на самом деле, хотя я никогда бы не признался в этом, ни одному человеку, даже вам. Если бы это удалось — понять дух, душу, сознание, раскодировать мозг. И можно было бы взять женщину. И поместить её в катушку…

— Катушку?

— Магнитно-резонансная томография, это мощное магнитное поле. Людей кладут на носилки и заталкивают их в электромагнит. Они ничего не чувствуют. Она бы ничего не почувствовала. Там, внутри, тепловентилятор. Там зеркало. И можно надеть наушники. И слушать приятную музыку. «Кавалера Роз» или что-нибудь другое. И тогда в наушниках раздался бы голос, спрашивающий: «Александр. Какие мысли у тебя возникают при имени Александр?» И можно было бы стоять снаружи и прямо видеть её мысли, они появлялись бы, как компьютерные файлы, как пикселы. Можно было бы проникнуть в женщину дальше, чем когда-либо удавалось мужчине. В саму женскую природу. У неё бы не было никакой возможности соврать. И если бы был другой, если бы у неё был другой человек, или если бы она хотя бы подумала о другом, это бы сразу же раскрылось.

Маделен протянула ему носовой платок.

— Вы весь мокрый, — сказала она.

Врач вытер лоб.

— Тогда, возможно, удалось бы спасти свой брак, — произнёс он.

Маделен посмотрела на него с состраданием.

— Для этого, наверное, надо больше, чем магнитное сканирование, — заметила она.

— Наверное. Но ведь надеешься. Людям ведь свойственно надеяться. Мы надеялись до последнего. Но в конце концов это оказалось невозможным. Измеряют ведь потребление кислорода. И не существует никакой формулы связи между потреблением кислорода и деятельностью мозга. И никогда не будет. Никакого объективного способа измерения интеллекта, никакой возможности локализовать мыслительную деятельность. Так что мы вернулись к старым методам. А ведь у нас только оборудования было на восемьдесят с лишним миллионов долларов. Но спонсоры хотели увидеть результаты, так что мы вернулись к иголкам.

— Иголкам?

— К тому, что и всегда до этого делали. Привязывали их покрепче. Я имею в виду обезьян. И вскрывали черепную коробку. Поднимают верхнюю часть черепа. Чтобы мозг был виден. И берут такие иголки. Удивительно тонкие. «Single Neuron Recording». Можно поймать один-единственный нейрон. Посмотреть, как часто он пульсирует. Посмотреть, когда именно через него проходит конкретный сигнал. Потом существует метод с использованием нескольких игл. «Multiple Neuron Recording». Никогда не надо было отказываться от этой системы. Хотя и в ней есть свои недостатки. Чтобы попасть в какую-нибудь глубоко расположенную точку, иголка должна проникнуть через верхние слои ткани. К тому же со временем стало всё труднее получать шимпанзе…

Маделен молчала. Врач почувствовал непонятную смену её настроения, но не мог определить, в какую именно сторону оно изменилось, не мог уловить, что о нём думают.

— К тому же была ещё одна сложность — крупные обезьяны имеют ограниченный срок годности. Больше чем на три недели рассчитывать не приходилось. Дальше они становились неполноценными и частично переставали функционировать.

— А случается, — спросила Маделен, — что вы по-прежнему, своими иголками, я имею в виду…

Где-то в глубине того полузабытья, в котором находился врач, настойчиво замигал резкий предупредительный сигнал. Боуэн остановился.

Маделен, схватив его за отвороты халата, толкнула к стене.

— Продолжайте, — сказала она.

— Мне кажется, я ответил на ваши вопросы.

Низкий столик на колёсиках ударил Александра Боуэна под колено, свалив его на пол. Маделен склонилась над ним.

— У меня последний вопрос, — сказала она.

Врач безучастно уставился на неё. Как и любое пробуждение от наркоза, это тоже было муторным и болезненным. И тем не менее оно несло в себе тайную и запретную сладость.

Где-то в глубине души и давным-давно, в деревне на Джерси в далёком детстве, Александр Боуэн искренне любил животных. Он вырос с ощущением удовольствия от присутствия кошки и собаки, с удовлетворением от запаха конюшни, чувствовал в присутствии коров и овец спокойствие, которое не требовало никакого объяснения, почему и решил стать ветеринаром и поступил в университет. Там ему объяснили, что животные — это машины. Да, прекрасные машины, обладающие замысловатой биологической механикой, но в конце концов механические, и, столкнувшись с этим открытием, его сознание впервые раздвоилось. Рядом с прежним Александром в нём развилось естественнонаучное alter ego. Теперь, когда он гладил собаку по голове, этот наблюдатель думал, что происходящее сейчас, то тёплое и дружелюбное, что я чувствую, является ментальной иллюзией, неожиданно возникшим явлением, составленным из миллионов самих по себе банальных и абсолютно объяснимых процессов. Когда он закончил университет, развитие этого внутреннего редукциониста было доведено до кондиции, и в последующие тридцать лет он носил в себе этого монстра в пробирке, этого внутреннего гомункула как тяжёлую, и всё более тяжёлую, ношу. Он вернулся из США с лучшими рекомендациями и с депрессией. Все движения, физические и психические, как он знал, были в сущности химическими и, значит, квантово-электрическими, и тем самым причинными, и тем самым детерминистскими, и поэтому — всё заранее предопределено (или хаотично спланировано), поэтому свободная воля — это иллюзия, поэтому не имеет никакого значения, что он будет предпринимать, поскольку решение того, что случится с его жизнью, всё равно получится само собой, и так и получилось. Однажды сумрачным утром он проснулся с осознанием, что если за пределом физической вселенной всё равно нет ничего, кроме нескольких элементарных частиц и общих уравнений взаимодействия сил, то зачем ждать — можно с таким же успехом самому довести дело до конца, окончательно перебравшись в мир, лишь немногим более примитивный, чем мир физики, — мир денег, основанный на нескольких основных денежных единицах и четырёх арифметических действиях. В этом окружении он с тех пор и пребывал.

Сейчас, оказавшись на полу, он на мгновения почувствовал себя вне этого мира, и от этого ему стало легче. Как и все, кто живёт только в естественнонаучной или только в экономической вселенной, Александр Боуэн мечтал об освобождении, и сейчас лицо Маделен напоминало ему об иной реальности.

— Последний вопрос, — сказала она, — сколько будет стоить разрешение вскрыть вашу черепную коробку и покопаться в ней в поисках сострадания? Если оно там вообще имеется.

На мгновение врачу показалось, что он лежит на лугу своего отца, на острове Джерси, под голубым небом.

— Ещё, — пробормотал он. — Сделайте так ещё раз.

Маделен отпустила его и достала карточку из кармана пыльника. Абстинентная смесь фатальной решимости, ненависти к самой себе и физического отвращения придавали её действиям и словам характер остро отточенного лезвия.

— Прочитайте это, — сказала она. — Обещаю, что тогда ударю вас в живот.

Это была карточка инспектора Смайлса. Врач прочитал её медленно, с трудом. Потом желание, боль и замешательство слетели с его лица, и оно протрезвело.

— Он ждёт в машине на улице, — сказала Маделен. Она сняла тёмные очки.

— Миссис Бёрден, — произнёс врач.

До этого мгновения он был уверен в том, что эта ситуация, как и все предыдущие нестандартные ситуации в его жизни, в конечном итоге окажется под контролем. Что в следующий момент примчатся два санитара и выведут эту безумную женщину, позаботившись о том, чтобы она заплатила солидную сумму в качестве компенсации за боль и унижение в обмен на то, что клиника не заявит о ней в полицию, а сам он вернётся на конференцию, с которой отлучился четверть часа назад, и единственным напоминанием о случившемся останется гематома, только что заработанная при ударе о покрытый линолеумом пол. Теперь он видел, что ситуация ускользнула из его рук.

Маделен показала на сканированные снимки.

— Это обезьяна?

— Это человек.

— Это здесь ей должны вскрывать черепную коробку? Если у Адама ничего не получится?

Лицо Александра Боуэна побелело, став немногим темнее стенного кафеля.

— Вашингтонская конвенция, — произнесла Маделен. — Вас посадят в тюрьму. И вы заплатите огромный штраф. Запретят практику.

Врач облизал губы.

— Это маленькая операция. За десять лет многое изменилось. Она ничего не почувствует. Она будет спокойно жить дальше и никак не пострадает.

— Вы обследовали всех животных Балли?

Врач не ответил.

Маделен собрала купюры и положила их обратно в карман плаща.

— Я буду должна вам за Самсона, — сказала она.

Собака спрыгнула с кушетки.

— Позвоните мне, если передумаете, — сказала Маделен.

Врач тупо смотрел на неё.

— Я имею в виду: если вы по зрелом размышлении всё-таки согласитесь позволить мне приоткрыть верхнюю часть вашего черепа. Это будет всего лишь маленькая операция. Вы потом будете нормально функционировать.


Фургон Джонни стоял у края тротуара. Маделен и Самсон забрались в машину.

— Животные могут думать? — спросила Маделен.

Они были на полпути к Саут-Хилл-Парк, когда Джонни ответил.

— Лошади, работающие в шахте, — ответил он. — Я присматривал за ними в детстве. В Мортоне. Шахта была длиной десять километров, уходила под Атлантический океан. Доставлял нас туда дизельный поезд. Но в забое проходы были такие узкие, что дальше пробраться могли только люди и лошади. На последнем участке и пони не могли. Там приходилось ползти на животе. С фонариком и ручным гидравлическим буром. На расстоянии десяти километров от берега и на глубине один километр под дном океана. Невозможно было не думать о крепи. Той, что держала потолок. Она была такой хрупкой. Но если в голову приходит такая мысль, то тогда оборачиваешься назад. И смотришь на лошадь. Лошади чувствуют перемещение земли задолго до людей. Они могут подавать знаки. Как люди. Но их труднее понимать. Если лошадь спокойна, значит, всё в порядке.

— Почему вы не уехали оттуда?

— Куда?

Маделен неуверенно махнула рукой в сторону света, деревьев, окружавшего их благополучия. Джонни посмотрел вдаль сквозь лобовое стекло. На дома, обнесённые стенами, на охранников у чугунных ворот, на ограду вокруг Парламент-Хилл.

— Было бы лучше? — спросил он.

Третий раз за несколько дней представления Маделен о свободе накренились, а потом перевернулись и рассыпались.

— Можно было привыкнуть к жаре. К работе в лежачем положении. К воздуху. К тесноте. Трудно было находиться в одиночестве. Ведь ничего не слышно. Полная тишина. И вдруг начинаешь чувствовать себя покинутым. Как будто ты последний оставшийся в живых на Земле человек. На глубине один километр. И тогда ты поворачиваешь фонарь назад и смотришь на лошадь. Морда у неё была чёрной. Как и твоё лицо. Её глаза блестели, как и твои. Она была такой же, как и ты. Но совершенно спокойной. Не потому, что глупая. А потому, что у неё нет лишних мыслей. Она не думает о вчерашнем дне и не думает о завтрашнем. Не думает об окончании рабочего дня и о Третьей мировой войне. Она думает только о настоящем моменте. И когда ты смотришь на неё, то можешь почувствовать то же, что и она. И тогда ты совсем успокаиваешься. И иногда… бываешь почти счастлив. Как когда везёшь животных для Балли. Обычно ведь мысли скачут с одного на другое. Вчера. Завтра. Проблемы, проблемы. Но когда я возил зверей для Балли, то я думал только о дороге. Никакого одиночества. А за спиной, в темноте, с блестящими глазами, чувствуешь их. Прекрасных, сильных, удивительных. Которых надо защищать. Нельзя совершить ни малейшей ошибки. Иначе всё обрушится. Ты на сто процентов внимателен, и там, в пути, ты … ты становишься…

— Почти счастлив, — сказала Маделен.

Некоторое время они сидели в молчании.

Наконец Маделен открыла дверь.

— Завтра, — сказала она. — Мы должны забрать её до завтрашнего дня. Чтобы её мозг остался на прежнем месте и в нём не появилось никаких лишних мыслей.

Она посмотрела на Джонни и собаку.

— Вы будете здесь сегодня вечером? — спросила она. — Да? Не уедете неожиданно назад в Мортон?

— Шахту закрыли в восемьдесят пятом году. В Мортоне не было ничего, кроме шахты. Там нет ничего, к чему бы стоило возвращаться.

13

В этот вечер Адам впервые за пять дней ужинал с Маделен, и, если смотреть со стороны, он был ласков и внимателен.

Но Маделен не смотрела на него со стороны. Она смотрела на него с близкого расстояния, и даже ещё ближе, она смотрела на него изнутри, с точки зрения любовницы, и видела она его отсутствие. Адам, хотя и сидел перед ней за столом, лично к столу не явился. Его сознание осталось в лаборатории с обезьяной.

Эта ситуация не была новой для Маделен. Новым было осознание того, что эта ситуация её не устраивает. Через несколько минут она больше не могла есть и говорить, и не сказала ни слова до тех пор, пока они, поднявшись по лестнице, не оказались перед его комнатами, и он потянулся к ней, а она убрала его руку.

— Исключено, — сказала она.

В это мгновение Адам вернулся в своё тело.

До знакомства с Маделен у Адама был целый ряд романов, которые он в своих воспоминаниях не мог или не хотел отличать один от другого. Ему казалось, что у всех девушек — за двадцать им или за тридцать — были нежные детские голоса и спальни, набитые мягкими игрушками, и что все они мечтали о том, чтобы он оказался ещё одним плюшевым медвежонком, и что когда он, пусть неопределённо, давал им почувствовать своё желание, их охватывала растерянность и паника.

Иначе было с Маделен. С первого раза, как он потянулся к ней, в ней проявилась томная, спрятанная за расслабленностью угроза. Из-под полуопущенных век ока следила за тем, как он стремится приблизиться к ней, и когда она наконец решила ответить ему, ответ её не оставлял сомнений. Против этих неожиданно возникающих и затем бесследно исчезающих мгновений женской страсти у Адама не было антител. Маделен влилась в его вены словно мгновенное заражение крови. После первого вместе проведённого дня он стал больным человеком. Когда она в первый раз отказала ему, болезнь его стала неизлечимой.

Теперь, на площадке лестницы, лицо его на короткое мгновение осветилось ненавистью того рода, которая заставляет совершать убийства. Но сна так и не нашла своего проявления. Чувство это вспыхнуло на какую-то долю секунды, а потом погасло, и вся его фигура застыла, словно стараясь заключить создавшееся положение в эту отвердевшую оболочку.

Тогда её впервые поразила мысль о том, что она для своего мужа — непосильная задача. Чтобы уцелеть после приступов желания вроде тех, что овладевали Адамом, надо было уметь мириться с отказом. Потому что на каждый раз, когда она говорила ему «да», приходилось три раза, когда она поворачивалась к нему спиной, и теперь она поняла, что он не может этого выносить и никогда не мог. Он был победитель, прирождённый победитель, который в ней нашёл самое большое поражение своей жизни, поражение, которое к тому же нельзя пережить раз и навсегда, но которое приходилось терпеть, как циклически повторяющееся уничтожение. Мгновение Адам стоял на месте. Потом он медленно, неловко повернулся и пошёл в свою комнату.


Захлопнув за собой дверь, он подошёл к окну, открыл его и совершил, как он имел обыкновение в таких случаях, первое из ряда убийств.

С первого дня, как только он увидел Маделен, он был одурманен, контужен ревностью. Адам был убеждён в том, что она опасна не только для него, но что она представляет собой угрозу всему человечеству, что каждый мужчина готов пожертвовать своей жизнью, чтобы проникнуть в неё. В соответствии с этим убеждением он сделал себя не только её мужем, но и её телохранителем и евнухом, и если бы он мог заглянуть в её душу, то стал бы для неё и полицией мыслей.

Теперь, стоя у окна, он представлял себе, что его внимание подвело его, что ей удалось завести любовника и что она тайком провела его в свою комнату. Он медленно распалял свою фантазию, представляя себе, как падает на пол одежда и начинается соитие, и в этот момент вступал он сам, с двуствольным отцовским «Пурди», и разряжал оба ствола, триста пятьдесят дробинок с расстояния трёх метров, а затем долго предавался отчаянию над тем, что осталось от Маделен.

Это первое убийство его немного успокоило, и он совершил ещё одно, и ещё, и с каждым разом ему становилось всё легче. В нормальном трезвом состоянии он с некоторой гордостью сказал бы, что вообще-то лишён фантазии, но в те полчаса, что он простоял у окна, словно одинокий палач, его фантазии обладали художественной достоверностью, из-за которой их было трудно отличить от действительности. Поэтому, когда он увидел, как Маделен парит над лужайкой, легконогая, словно эльф, он поначалу решил, что наблюдает свою собственную внутреннюю постановку. И только когда она открыла маленькую калитку в стене и впустила человека, Адам почувствовал, что эта его фантазия не оказывает успокаивающего эффекта, как предыдущие.

Луна была на ущербе, небо кое-где затянуто облаками, и в этом освещении было невозможно различить детали. К тому же в том состоянии, в котором он находился, ему, очевидно, не хватило бы и дневного света. Он не мог ясно различить Джонни, он не видел складное инвалидное кресло, которое тот нёс. Он видел лишь силуэт приземистого массивного карлика-горбуна.

В фантазиях Адама минуту назад любовники Маделен были членами королевской семьи или божественными существами, её неверность была направлена вверх по лестнице социальной иерархии и, таким образом, косвенно была социальным продвижением для него самого. Теперь, в неверном свете, он видел фигуру мужчины, который был словно специально извлечён из лондонских клоак.

Он стоял не шелохнувшись, и прошла четверть часа, прежде чем к нему вернулась способность размышлять, и ещё полчаса, прежде чем он принял решение. Он пойдёт прямо в комнату Маделен, выбьет ногой дверь и свалит этого любовника одним ударом. А потом он, когда Маделен с криком бросится к его ногам, будет решать, что делать дальше.

Он совсем уже собирался отойти от окна, когда внизу начался последний акт трагедии этого вечера.

Впереди шёл горбун. За ним, тесно прижавшись друг к другу, Маделен и ещё один мужчина.

Адам никогда не видел, чтобы его обезьяна шла на двух ногах, и, разумеется, не видел её в длинном пальто и в фетровой шляпе. Поэтому он не имел ни малейшего представления о том, какой очеловечивающий эффект может оказать на животное одежда и вертикальное положение. Однако если бы его рассудок хотя бы частично сохранился, он бы подумал об Эразме. Но рассудка у него не осталось, не осталось связи с окружающей действительностью, он находился где-то, где обезьяна даже не существовала. Он пребывал в дьявольском царстве ревности. Он видел свою жену и двух её любовников, двух существ, весь вид которых говорил о полном отсутствии утончённости, и сквозь его мозг проследовало огромное количество эротических унижений, которые становились возможны с появлением этого нового, третьего человека.

Чтобы ничего больше не видеть, он отступил на два шага в глубь комнаты. Поэтому не увидел, как Эразм, Маделен и Джонни вышли из парка через маленькую дверь в стене. Он вообще больше ничего не видел вокруг себя. Его внимание переключилось внутрь, и там он обнаружил, что тот Адам Бёрден, которого, как ему казалось, он давно и хорошо знает, — уволен. Над ним и сквозь него далее в ночь с грохотом проносились стада бешеных слонов и заколдованных свиней. Он стоял и не мог пошевелиться, и только когда снаружи начало светать, а его внутренний вопль затих и сменился неким подобием омертвения, он смог сделать несколько шагов по комнате и взять в руки телефонную трубку.

14

Лондонское Датское общество находится на Найтс-бридж напротив Гайд-Парка. Сюда Маделен и прибыла в одиннадцать часов утра, и она была не одна. Перед собой она катила инвалидное кресло с пожилой дамой, закутанной в большой плед и защищённой от солнца чёрной шляпой с вуалью.

То, что Маделен оказалась именно здесь, получилось следующим образом. Ранним утром, после ночи, проведённой в фургоне Джонни, на стоянке в отдалённом предместье Хэмел-Хэмпстед, к северо-западу от Лондона, Маделен по радио услышала, что на неё объявлен розыск.

Никто из четырёх обитателей фургона ночью не спал. Не произнося ни слоез, ничего не предпринимая, если не считать того, что Джонни дважды вставал, чтобы сделать чай, они в молчании наблюдали, как проносится мимо ночь, словно они были командой, а фургон — пересекающим океан кораблём, и пребывали в уверенности, что на рассвете увидят землю. Когда рассвело, Джонни, как обычно, настроил свой приёмник на полицейскую частоту. В ту минуту, когда он услышал, что прозвучало имя Маделен, он немедленно забился в угол кровати, словно дикий зверь, учуявший приближение загонщиков.

Маделен же, напротив, не выказала никаких признаков удивления или страха. В тот момент, когда по радио начали передавать сообщение о розыске, она занималась тем, что сбривала шерсть с лица Эразма, и спокойно продолжала этим заниматься, пока читали текст сообщения. В это утро она была преисполнена уверенности и надежды.

Она уповала не на публичную справедливость, поскольку ей никогда не случалось убедиться в её существовании, она надеялась на нечто лучшее. Маделен полагалась на закон джунглей. Обстановка, в которой она росла, семья, школа и брак, всё это регулировалось неким социальным соглашением, которое, естественно, так же как и биологический закон джунглей, представляло собой не всеобщую свалку, а, наоборот, было регламентированной очерёдностью клёва, которая с минимумом внешних конфликтов закрепляла индивидов на их местах на ступенях иерархии. Гражданское законодательство было частью этой структуры, а Вашингтонская конвенция — частью этого законодательства, и план Маделен просто-напросто состоял в том, чтобы заставить ветеринара засвидетельствовать, что обезьяна подпадает под эту конвенцию, и с этим свидетельством она пойдёт к инспектору Смайлсу, затем конвенция начнёт действовать — и будет восстановлен старый порядок.

Что после этого произойдёт с ней самой, она не знала. Но она не строила никаких иллюзий. Прежняя её жизнь была существованием в пределах экологической ниши, в биологическом отношении — чрезвычайно адаптированное в процессе эволюции существование, приспособленное к брачному безделью и выполнению светских обязанностей. При таком существовании все виды, приспособившиеся к определённой среде, будь то животные или люди, становятся чрезвычайно чувствительными к переменам.

Её надежда в это раннее утро относилась к её окружению. Для самой себя она ничего не ждала. Безучастно она дослушала сообщение по радио. Потом протянула руку к телефону.


Ветеринар-одонтолог не представился. Он только хрюкнул в телефонную трубку, и уже по этому звуку Маделен поняла: что-то не так.

— У меня здесь обезьяна, — сообщила она.

— Вас разыскивают.

— Вы единственный, кто может это сделать…

— В Лондоне двадцать врачей, которые могут это сделать. Почти так же хорошо.

— На Мясном рынке говорят о вашем мужестве.

На другом конце провода стало тихо. Когда врач снова заговорил, голос его был совсем тонкий, так что Маделен на мгновение показалось, что она говорит с другим человеком.

— Я могу потерять работу.

Маделен была воспитана в уважении к слову «нет». Ещё несколько недель назад она бы вежливо попрощалась и признала своё поражение, села бы рядом с Джонни, смирившись с неизбежностью катастрофы. Или, вернее сказать, несколько недель назад этот разговор не мог бы состояться. Но у той Маделен, которая сейчас держала телефонную трубку, больше не было никаких определённых воспоминаний о том, что было несколько недель назад, и мысль о том, чтобы сдаться, не приходила ей в голову.

— Вам всё равно остался один год, — сказала она.

Молчание врача было полно неуверенности. Маделен чувствовала, что он колеблется, не зная, что делать. Тогда она решила последний раз подтолкнуть его.

— И потом ваша научная репутация, — заметила она.

— А что с моей научной репутацией?

— Когда все узнают об этом разговоре. Что вы отказались помочь. После того как увидели рисунок зубов. Не знаю, что скажет Институт. Но на Мясном рынке будут говорить об этом много лет.

— Вы не работаете на Мясном рынке. Вы жена Вердена.

Маделен ничего не ответила. Она знала, что добилась того, чего хотела.

— Миссис Верден, — спросил врач, — только между нами, езм никогда не бывает страшно?

— Всегда.

— Вы понимаете, что розыск на вас объявил ваш муж?

— Это недоразумение. Такое случается в лучших семействах. И не могли бы вы называть меня Маделен?

— Спасибо, — сказал врач. — Меня зовут Фиркин. Где мы это сделаем?

Раньше Лондон казался Маделен бесплодной и бедной возможностями пустыней. Теперь, когда она утратила свой привычный мир и свои права, когда у неё уже более не было своего места в жизни города, он казался богатым и полным хаотических случайностей. Закрыв глаза, она подняла голову, открыв своё сознание тем источникам вдохновения, которые всегда находятся для того, кто ищет, и через мгновение она почувствовала запах воды.

— Вы знаете Датское общество, — спросила она, — на Найтсбридж…

15

Для датчан, когда они находятся за границей, невыносима мысль о том, что Дания меняется в их отсутствие. Мы хотим, вернувшись домой, найти свою страну не просто такой, какой мы её оставили, но такой, какой ей положено быть. Чтобы удовлетворить это желание, в Лондоне было создано Датское общество, и оно уже в начале века, в пору своего основания датскими дипломатами и бизнесменами, было более консервативным и сентиментальным, чем была когда-либо сама Дания. С тех пор, в соответствии с законом, который гласит, что в национальных обществах любого рода время движется назад, оно стало ещё хуже.

Маделен как-то раз приезжала сюда по поручению Адама, чтобы записаться, и после этого никогда здесь больше не появлялась. В тот единственный раз она мгновенно, в ту же секунду, как только вошла в дверь, — нет, даже раньше, когда увидела фасад здания, пришла в ужас, а напугало её то, что она сама без всякого сопротивления поддалась очарованию. Она любила львов в висевшем на дверях датском гербе. Она любила красно-белых коров в свете заходящего солнца на картинах анималиста Филипсена. Она любила слона в Ордене Слона на шее Каролины Матильды — англичанки, жены абсолютного монарха Кристиана Седьмого. Она любила чаек на сервизе в библиотеке и стилизованные ветви сливового дерева на тарелках в ресторане. Она любила фарфоровых белых медведей на каминной полке, плакат, изображавший, как весь городской транспорт останавливается, чтобы дать утке с гадкими утятами перейти через дорогу, и фотографии с изображением неразрывного птичьего брака двух аистов в городе Рибе. Она любила медвежьи шапки на головах гвардейцев, стоящих в карауле перед конной статуей на площади Амалиенборг. Она любила картины с изображением тетеревов на вересковых пустошах, которых более не существует, она совершенно терялась перед всем этим изображением Дании как общественной и зоологической идиллии, которой, как она знала, никогда не существовало.

Если бы было возможно, если бы существовал хотя бы малейший шанс избавиться от этого наваждения, то Маделен тогда, при первом посещении, вспорхнув на доску с известными датскими бабочками, расположилась бы среди самых скромных, например, между капустницей и крапивницей, и прикрепила бы себя иголкой, пронзив грудь, и наконец, перед тем как окончательно сдаться, она бы внизу под собой написала бы самыми аккуратными печатными буквами «Маделен Бёрден, урождённая Мортенсен. Широко распространённая и самая, самая обыкновенная».

К сожалению, она понимала, что предприятие это обречено на провал, потому что она всё уже давным-давно попробовала. Она пыталась быть хорошей дочерью, хорошей ученицей и прелестной молодой девушкой, но все эти попытки потерпели неудачу. Казалось, она рождена не элегантно порхать, а приносить вред. Её первым осознанным воспоминанием был одновременно резкий и нежный звук разбиваемого фаянса, и слово «неуклюжая» на фоне этого звука, произнесённое трезвым и бесстрастным взрослым голосом, который, возможно, принадлежал её матери, возможно, королеве, возможно, Господу Богу.

И всё же она никогда не сдавалась полностью. Хотя она подчинилась обстоятельствам и тихонько сбежала от своей семьи, выйдя замуж и уехав из Дании, в глубине души она чувствовала, что, возможно,несмотря ни на что, когда-нибудь наступит примирение, и сейчас, когда она толкала инвалидное кресло к лестнице перед зданием Общества, и двери распахнулись, и два человека кинулись ей навстречу, ей вдруг показалось, что это её прошлое протягивает ей руку, предоставляя ещё один шанс.

К ней спустились швейцар и управляющий Общества. Последний схватил её руку, пожал её и посмотрел на даму в инвалидном кресле взглядом, который не просил, но ожидал объяснения.

— Моя бабушка, — сказала Маделен. — Фру Мортенсен.

Управляющий попытался заглянуть под шляпу, но сквозь вуаль ему удалось различить лишь контуры большого тёмного лица.

— Очень приятно, — сказал он.

Мужчины взялись за кресло с двух сторон и потянули его наверх.

Кресло не сдвинулось с места.

По-прежнему улыбаясь, без малейшего смущения управляющий заглянул за кресло, чтобы проверить, не застряло ли колесо между плитами тротуара, не электрическое ли кресло и, значит, под ним ещё и двигатель с аккумуляторами. Ничего такого не обнаружилось, это была хрупкая, складная конструкция. Мужчины попробовали снова. Им удалось оторвать кресло от земли сантиметров на десять. Они опустили его обратно.

Комментировать возникшую ситуацию было затруднительно, и Маделен молчала. У неё возникали очень разные порывы, и самым сильным — как это бывало обычно прежде — было искушение убежать куда-нибудь подальше. Тем не менее она этого не сделала. Оставить инвалидное кресло она не могла. К тому же за последние недели ей несколько раз пришлось оказываться в тягостных ситуациях, и она уже знала, что если подождать, то, как правило, появляется какое-нибудь решение.

Это «какое-нибудь» показалось в ту же минуту в облике третьего человека. Сэр Тоби, брат её покойного свёкра, присоединился к группе.

По внешнему виду Маделен ничего нельзя было заметить, она покорно протянула руку, которую ей поцеловали. Но внутри у неё, пока что слабо и отдалённо, зазвонил сигнал тревоги при виде английского правительственного консультанта по ветеринарным вопросам.

Трое мужчин взялись за кресло, подняли его по лестнице, внесли через входные двери и поставили в лифт, двери закрылись, и лифт стал подниматься вверх.

Мужчины задыхались от напряжения. Маделен чувствовала, что от неё ждут объяснения.

— Это всё потому, что она много ела от расстройства, — прошептала она. — После смерти дедушки. Она весит теперь сто пятьдесят килограммов.

Мужчины зачарованно и с состраданием посмотрели на фигуру, скрытую шляпой, вуалью и пледом. Только управляющий проявлял ещё некоторое беспокойство. Всякое ремесло развивает профессиональную память, и после сорока лет заведования Датским обществом он довёл до совершенства свою национал-шовинистическую память дворецкого, хранившую карточки со справками о каждом датчанине, с которым он когда-либо сталкивался в Англии. Страстное желание внести эту пожилую даму в свою картотеку было в этот момент сильнее, чем кислородное голодание, и поэтому он наклонился к Маделен.

— Ноги?.. — выдохнул он.

Маделен опустила глаза. Ступни обезьяны высунулись из-под пледа. Хотя они и были скрыты шерстяными носками Джонни, но в маленьком лифте, на подставке для ног инвалидного кресла, они по-прежнему выглядели неестественно большими.

— Водянка, — объяснила Маделен, — вода в ногах.

Управляющий всем своим видом выражал настойчивое сочувствие.

— А голова? — прошептал он.

Чтобы надеть шляпу миссис Клэпхэм на голову Эразма, Маделен пришлось разрезать её. Теперь она сдвинулась, и из тульи выглядывал череп обезьяны, коричневый, идеально выбритый и колоссальный.

— Вода, — сказала Маделен. — В голове тоже.

Лифт остановился, дверь открылась, и Маделен подтолкнула кресло вперёд. По направлению к ней из дальнего конца коридора шла Сьюзен.

Маделен совсем не показалось странным, что подруга встретилась ей именно здесь. Она знала, что попала в своего рода колбу, не открытый сосуд из пирексного стекла, вроде того, в котором она готовила себе выпивку, а в закрытую лабораторную колбу, реторту, в которой содержалась значительная часть основных элементов её жизни. Она знала также, что уже зажгла под этим сосудом огонь, а извне добавила к смеси обезьяну, и теперь она мечтала о том, чтобы в конце концов образовалось если и не золото, то хотя бы какое-нибудь подобие равновесия.

К этому сплаву, конечно же, принадлежала и Сьюзен, и Маделен поприветствовала её тёплой улыбкой. Но внутри неё ещё ярче загорелся сигнал тревоги.

Сьюзен полагала, что мгновенно оценила ситуацию, и хотя она смотрела более пристально, чем вышедшие из лифта мужчины, всё же, как все люди, сталкивающиеся с чем-то им непонятным, она видела в первую очередь саму себя.

— Маделен!.. — воскликнула она.

— Это не то, что ты думаешь, — попыталась объяснить Маделен.

Сьюзен облизала губы. Потом на её лице появилось озабоченное выражение.

— У нас заседание, — сказала она. — В Королевском обществе охраны животных. Дневные заседания всегда проходят здесь. Из-за пирожных. Адам будет здесь через минуту.

Маделен оперлась о кресло. Сьюзен взяла её за руку.

— Позволь, я помогу вам, — сказала она. — У меня есть маленькая квартирка. Как раз для таких случаев.

Маделен покачала головой. За спиной Сьюзен открылась дверь, и показалась голова доктора Фиркина. Маделен покатила кресло вперёд.

Сьюзен взяла её за руку.

— Во всяком случае, я задержу его во дворе, — пообещала она. — Желаю приятно провести время!


Доктору Фиркину было страшно. Он не только надел шерстяной пиджак с широкими плечами, но ещё и большое пальто поверх него, на голове у него была фетровая шляпа, а когда он снял шляпу и пальто, стало заметно, что, несмотря на летнюю погоду, он весь дрожит от холода. Он смотрел себе под ноги и так и не поднял взгляд, пока Маделен закатывала кресло в комнату. Только когда она остановилась и сняла плед, шляпу, вуаль, перчатки и носки, врач поднял голову и посмотрел на фигуру в кресле. Медленно, не отводя взгляд от лица обезьяны, он подошёл к ней, осторожно погладил шерсть на руке, измерил своей вытянутой рукой длину предплечья, несколько раз перевернул руку обезьяны, обошёл кругом и осмотрел её уши с разных сторон, пробежал пальцами по гладковыбритому черепу, долго рассматривал поверхность кожи, медленно раздвинул ей губы, обнажив зубы. Наконец, встав на колени, он взял одну её ногу в свои руки, приподнял её и долго изучал подошву стопы, и, проделывая это, он всё время тихо и успокаивающе что-то бормотал про себя. Потом он встал и медленно, тяжёлой походкой, направился к своей одежде.

— Он под действием лекарства? — спросил он.

Маделен покачала головой.

— Мне очень жаль, — сказал он. — Но я ничем не моху помочь.

Он старался не смотреть Маделен в глаза.

— Это какой-то неизвестный вид. То есть, наверное, это гибрид. Их много создавали в двадцатых и тридцатых годах. Но теперь это редкость. И строго запрещено. Существует сто пятьдесят видов обезьян. Сто восемьдесят, если считать и полуобезьян. Я не могу определить, какие именно виды были в данном случае скрещены. Я рекомендую передать её в Ветеринарную школу Лондона, которая сделает описание. И отправит пробы ткани в генную лабораторию Института популяционной биологии.

Ни Маделен, ни обезьяна не двигались. Врач медленно поднял голову и посмотрел на Маделен. Когда он заговорил, голос его был совсем хриплым.

— Всё не так, как должно быть, — сказал он. — Тело несколько напоминает шимпанзе-боноба, но он слишком большой и тяжёлый, а кожа на лице слишком светлая. Череп велик как у гориллы, но у горилл имеется стреловидный шов на макушке, который служит для крепления жевательных мышц, а у него всё гладко. Волосяной покров представляет собой летнюю шерсть со следами зимней, но мы не знаем приматов, которые жили бы в умеренном климате. Руки и ноги обладают хорошей цепкостью, как у человека, но хватательные мышцы развиты как у гиббона. Если бы дело было только в этом, то я бы пошёл на всё, я бы подписал бумагу и донёс на Вердена, я бы сказал: ладно, пусть мы все отправимся к чёртовой матери, но зато сделаем это красиво. Но и это ещё не всё.

Он надел своё пальто.

— Обезьян можно научить делать невероятные вещи. Если они выросли рядом с человеком. Естественно, это их портит. Они демонстрируют патологическое поведение, теряют способность к размножению. Но при этом становятся ручными. Если предположить, что он вырос среди людей, то этим можно было бы объяснить его спокойствие. И если мы не будем очень уж вдаваться в научные подробности, то мы, возможно, могли бы объяснить его внешний вид каким-нибудь скрещиванием. Но чему невозможно найти объяснения, так это его взгляду. Даже самая психологически испорченная цирковая обезьяна не выдерживает прямого взгляда. Это недвусмысленный боевой сигнал мира животных. Мы отличаемся от животных не языком или интеллектом. Мы отличаемся тем, что можем прямо смотреть друг другу в глаза.

Он надел шляпу.

— Для меня всё это слишком. Это начал ваш муж. И его сестра.

Маделен молчала.

— Моя пенсия, — сказал врач. — Вы знаете, что такое — в Англии оказаться в семьдесят лет без пенсии?

— А Ветеринарная полиция?

— Они должны сдавать диких животных в Лондонский зоопарк. То есть Бёрдену. Должен быть подготовлен отчёт, который визируется в Министерстве внутренних дел после одобрения в Комитете по правилам работы с животными. Это тоже ваш муж. И его сестра.

Он наклонил голову.

— Мне очень жаль, — сказал он. — Именно поэтому мне всегда было легче с животными. Мне всегда было почти так же страшно, как и им.

— Я обязательно объясню это Эразму, — сказала Маделен. — Это будет служить ему утешением, когда они разделают его на части.

Врач повернулся, открыл дверь и был таков.

Маделен подошла к окну. Внизу на улице, рядом с белой машиной, она увидела Адама. Из машины вышел инспектор Смайлс и ещё три человека. Всего машин было пять, и из остальных неторопливо вылезали ещё человек двадцать в светлой, лёгкой, летней форме. В некотором отдалении стоял закрытый фургон, на стенках которого были буквы RSPCA — транспорт Королевского общества предотвращения жестокого обращения с животными. В лучах солнца вся эта сцена казалась совершенно мирной и безмятежной. И тем не менее не было никаких сомнений в том, что это последняя фаза охоты с загонщиками.

Мужчины рассредоточились вокруг здания. Маделен отвернулась от окна. Обезьяна и инвалидное кресло исчезли. Она вышла из комнаты в коридор. Обезьяна стояла там, глядя в окно. В закрытом дворике, выходящем к Гайд-Парку, ради датского завтрака с пирожными собралось Королевское общество охраны животных — зрелище, от которого Маделен застыла.

Стол навевал мысль о некоем рождении. Он пах цельным молоком, истекал взбитыми сливками, расцвеченными клубникой, масляным и яичным кремом, он был совершенен, и, глядя на него, никто не мог бы сказать, что за последние восемь часов ему несколько раз отказывали в праве на существование и возрождали вновь.

Первоначальный замысел в отношении этого стола состоял в том, что за этой трапезой Адам собирался сообщить правлению о необычном зоологическом материале, который попал ему в руки, и хотел попросить правление поддержать его в желании скрыть этот факт ещё на несколько недель от общественности и от Комитета по правилам работы с животными.

Застолье было отменено, когда он в четыре часа утра позвонил своей сестре и рассказал, что его жена сбежала вместе с обезьяной. Заказ был возобновлён, когда он в то же утро позвонил, заверив её в том, что инспектор Смайлс определил местонахождение фургона и что его сейчас должны окружить.

Двадцать минут спустя он снова позвонил, чтобы сообщить, что машину захватили, а шофёра арестовали. Но Маделен с обезьяной исчезли.

За последние десять дней Адам терял по килограмму каждый день, и это было слышно в его голосе. Он не только лишился жены, лишился обезьяны, не только вынужден был наблюдать, как его карьере вредят или даже полностью разрушают её в момент её наивысшего взлёта, — но под всем этим таилось ещё более сильное разочарование: за эти трое суток, проведённые почти без сна, он столкнулся с зоологическим явлением, которое не поддавалось изучению.

В этой ситуации между ним и Андреа произошёл следующий разговор.

— Газеты, — сказал Адам. — Она обратится в газеты. И в полицию. Водитель — это тот водитель, который возил животных для Балли. Всё кончено. Я уже думал о самоубийстве.

— Газеты, — заметила Андреа Бёрден, — ничего не знают об обезьянах. Но знают всё о преследовании за клевету. Прежде чем напечатать хотя бы строчку, они обратятся к специалистам. А это Институт. То есть ты, братик. Ты осмотришь обезьяну и сделаешь заключение, что это шимпанзе. Редкого, но не неизвестного вида.

— Мне устроят очную ставку с Маделен.

— А ты — неохотно, но под давлением обстоятельств — расскажешь им, что твоя жена алкоголичка. Тебе не избежать первых страниц. Но заголовки будут звучать так: «Пьяная жена директора зоопарка крадёт редкого шимпанзе».

— Это разрушит всё моё будущее.

— Это пойдёт ему на пользу. У тебя будет не только поддержка в научных и политических кругах. На твоей стороне будет сочувствие общественности.

Андреа Бёрден сделала паузу.

— Чем это кончится для твоего брака — это другое дело, — сказала она небрежно.

Адам закрыл глаза и принял решение. Это не было личным, субъективным или дилетантским решением. Он установил аналитические весы. На одну чашу он положил Маделен, её пьянство, её загадки, то, как она временами возбуждала его, временами погружала в депрессию. На другую чашу он положил своё будущее. Свои бесконечные возможности, профессиональные и эротические.

Это не он сбросил Маделен со счетов. Это сделал закон тяготения.

— А вечером, — сказал он, — вы с Боуэном выступите в теленовостях, чтобы поддержать меня.

Таким образом, стол с пирожными всё-таки получил право на существование, и теперь он напомнил Маделен о том, что она ничего не ела уже шестнадцать часов.

Обезьяна тоже ничего не ела, и теперь она отправилась вниз по лестнице, лёгкой походкой, словно балерина, держа одной рукой кресло. Маделен решила, что обезьяна, должно быть, поняла, что именно здесь затевается, и теперь предпринимает последнюю отчаянную попытку бежать. Но в конце лестницы она остановилась, завернулась в плед, надвинула поглубже шляпу, села в кресло, прикрыла лицо вуалью и покатила к выходу, направляясь прямо к группе людей.

Собрание ещё не было официально открыто, так что круг, с готовностью и не без удивления, расступился перед пожилой дамой в инвалидном кресле. Наступила тишина, пока не заговорил сэр Тоби. Он был родственником вновь прибывшей, он ехал с ней в лифте, у него всё ещё болела спина от тяжёлого кресла.

— Миссис Мортенсен, — сказал он, — бабушка миссис Бёрден.

Все вежливо поклонились даме с вуалью. Членов правления было двенадцать человек, и сэр Тоби начал представлять их по очереди.

Когда он дошёл до середины стола, старуха пошевелилась. Из-под пледа высунулась рука, невероятно длинная рука в рукаве халата, словно кран, на конце которого было прикреплено захватное устройство в рабочей рукавице. Осторожно и аккуратно эта рука подобралась под целый шоколадный торт со взбитыми сливками, приподняла его и затащила под вуаль.

Сэр Тоби знал о тяжёлой утрате пожилой дамы и её недуге, он бесстрастно закончил своё представление. Но тут другая рука дамы повисла на мгновение в воздухе и быстро, один за другим, украла три кувшинчика со сливками.

Маделен спустилась по лестнице. Она медленно и с достоинством прошла по двору, она не поздоровалась с членами правления, просто кивнула Сьюзен, которая про себя отметила, что лицо подруги выражает спокойствие и безысходность. Маделен взялась за кресло, повернула его и покатила перед собой, к находящейся в нескольких метрах высокой стене, отделяющей их от Гайд-Парка. Единственным её желанием сейчас было провести последние мгновения вдали от других людей рядом с Эразмом.

Она положила руки на плечи обезьяны. Потом, закрыв глаза, измерила своё поражение во всей его полноте.

Она считала, что действующие в обществе законы защитят обезьяну, но она ошиблась. Она надеялась, что правила общения дадут ей самой хотя бы небольшой запас времени, и здесь она тоже ошиблась. Она полагалась на своё собственное, торжествующее ощущение того, что она на правильном пути, и это ощущение оказалось иллюзией. Теперь она подводила баланс Вселенной, и весь её собственный жизненный опыт не обнаруживал никаких следов высшей справедливости. Отказавшись от всякого сопротивления, она была вынуждена признать, что мир представляет собой машину, а люди и животные являются её деталями, или уж, в крайнем случае, маленькими самостоятельными машинками, то есть неживыми, или, ещё хуже того, безжизненными, которые ведут себя как живые — маленькие perpetua mobilia смерти.

Дверь открылась, и во двор вышли Адам, инспектор Смайлс, два ветеринара из RSPCA и кучка уверенных в себе мужчин в светлой форме. Они разделились на две группы, каждая из которых обошла стол со своей стороны.

Маделен опустила голову.

— Мне жаль, но это всё, что у меня получилось, — сказала она.

Не дойдя нескольких метров до кресла, мужчины на мгновение остановились. Один из ветеринаров снял свою винтовку с предохранителя, другой развернул сеть. Маделен оглянулась: стена за их спиной была жёлтой, отражающиеся на её поверхности солнце и тучи казались немилосердными, словно это была стена, перед которой стоит взвод солдат, производящий расстрел, даже более того, метафизическая стена, окончательное уничтожение всякой надежды на то, что смысл жизни существует.

И тогда обезьяна встала. Она сняла шляпу, плед и халат и бросила их на землю. Теперь она стояла перед людьми в солнечном свете, высокая, с короткими ногами, нелепая, руки её доставали до земли, на гладковыбритом лице — клоунский рот, перепачканный взбитыми сливками.

Мужчины непроизвольно отступили на метр. Обезьяна положила руку на талию Маделен.

— Пойдём, — произнесла она.

Она прыгнула как кошка, безо всякой заметной подготовки, перевернулась в воздухе и, не выпуская Маделен, побежала вверх по вертикальной стене.

Наверху она на мгновение остановилась. Потом оттолкнулась, и людям, находящимся во дворе, показалось, будто они с Маделен взмыли прямо вверх, в голубое небо, и исчезли.

Часть III

1

Лондон — беспокойный город. Его биржа и банки — финансовое сердце мира, его средства массовой информации — глаза и уши англоговорящего мира, его библиотеки, музеи и архивы — неусыпная стража самой богатой исторической памяти Европы. Здесь расположена резиденция правительства, здесь находится Палата лордов и резиденция королевской семьи, что образует самое большое в мире хранилище аристократического генетического материала. Благодаря Лондонскому университету, а также связи его нервной системы с Оксфордом и Кембриджем, Лондон отвечает за самый большой сгусток интеллекта в обитаемом мире, за самый большой мозг Земного шара. Поэтому город страдает ипохондрией, он до безумия обеспокоен своим здоровьем и, как следствие, обладает самой большой и самой параноидальной иммунной системой на планете. Через несколько минут после исчезновения Маделен и обезьяны этот чудовищный и одновременно боязливый контрольно-наблюдательный аппарат был приведён в действие.

Когда Эразм прыгнул со стены, Андреа Бёрден повернулась на каблуках и исчезла. Она отсутствовала всего лишь несколько минут, и для тех, кто оставался во дворе, этот промежуток времени показался таким коротким, что они и не заметили, как он прошёл, и одновременно целой вечностью, поскольку, глядя на стену, они ощущали, что смотрят в вечность. Но для Андреа Бёрден этого промежутка времени вполне хватило, чтобы подойти к ближайшему телефону и набрать номер, по которому она связалась прямо с одной из очень важных персон, минуя всех дежурных.

Человек на другом конце провода записал все подробности.

— Мы должны попытаться взять его живым? — спросил он.

В течение секунды Андреа Бёрден соизмеряла целый ряд сложных соображений.

— Нет никакой необходимости рисковать, — ответила она, — Эксперты утверждают, что примат представляет смертельную опасность.

Потом она вернулась во двор, откуда уже исчезли инспектор Смайлс и его светлые помощники, что-то прошептала Адаму, попросила членов правления занять свои места, после чего сделала первое более или менее публичное и не полностью лживое сообщение об обезьяне по имени Эразм.

Через пять минут после её звонка Гайд-Парк был оцеплен. Спустя ещё пять минут первый вертолёт с базы Скотланд-Ярда у Торнхилл-роуд пронёсся над парком. Ещё через пять минут в парк вошли первые патрули с собаками. А ещё через пять минут по всему периметру парка на расстоянии пятидесяти метров друг от друга были расставлены посты наблюдения.

Среди тех, кто знал о поисках или участвовал в них, не было ни одного человека, который бы сомневался в том, что пропавшие будут найдены менее чем за час. При благоприятных обстоятельствах человек может надёжно спрятаться в Лондоне. Но не человекоподобная обезьяна, захватившая в плен женщину. При том что всем известно, где они находятся.


Маделен и обезьяна наблюдали, как их изолировали от окружающего мира, из кроны липы, которая росла у памятника Спику рядом с Лонг-уотер, в северной части Гайд-Парка. Их трудно было заметить: обезьяна согнула ветви, так что листва образовала вокруг них маленький купол. Однако Маделен, естественно, была далека от того, чтобы питать какие-либо надежды. Повсюду была полиция, ближайший патруль с собакой наискосок от того дерева, где они сидели, был на расстоянии менее тридцати метров, вокруг них были люди с рациями, телекамерами, подзорными трубами и винтовками с оптическим прицелом. Она ничего не знала о звонке Андреа Бёрден, но догадывалась, что окружавший их мир готовится — во всяком случае, в отношении обезьяны — не к пленению, а к исполнению смертного приговора.

Тем не менее в первую очередь она чувствовала не страх. А чувствовала она — в этом совершенно безнадёжном состоянии — прежде всего то любопытство, которое продолжает расти во всём живом, как волосы и ногти после смерти. Она посмотрела на своё окружение с новой ясностью, совершенно равнодушная к тому, откуда оно, не заботясь о том, куда оно движется, видя всё ясно, как после первой рюмки, обострённо болезненно, как посреди жестокого, но — чудесным образом — безболезненного похмелья.

Она взглянула на обезьяну. Та следила за поисками, полностью поглощённая этим, но при этом неподвижно, за исключением того, что время от времени она закрывала какое-нибудь отверстие в листве, стараясь довести до совершенства зелёный купол. Маделен заметила, что обезьяна похожа на маленького мальчишку.

Она сразу же почувствовала себя как дома. Она узнала зелёный мир вокруг себя — это были укрытия из её детства на деревьях её детства, с друзьями из прошлого. По правде говоря, это было даже нечто большее, потому что в детстве у неё никаких деревьев не было. Няньки запрещали ей забираться на дерево из страха, что она упадёт и их тогда уволят, мать умоляла её не делать этого, поскольку сама страдала такой сильной боязнью высоты, что она распространялась и на других людей, а отец наложил запрет, чувствуя смутное отвращение при мысли о том, что его дочь в обществе какого-нибудь мальчишки окажется вне поля зрения на полпути к небесам. Поэтому в укрытии, подобном тому, своды которого теперь поднимались над её головой, ей никогда в жизни не доводилось прятаться. Оно было как мечта, которая только теперь сбылась. Они с обезьяной были разбойниками, а на земле под ними были не просто солдаты, а скопление мальчишеских банд с чужих улиц и из других районов, с которыми Маделен никогда не приходилось сражаться, и она следила за ними взглядом, дрожа от возбуждения, но теперь уже совершенно без страха.

Она, конечно же, знала, и Эразм знал, что под ними не настоящие дети, а кое-что посерьёзнее, это была сама Смерть, но, совершенно не задумываясь об этом, они оба одинаково улыбнулись. Хотя взрослые и думают, что дети счастливы в игре, потому что не знают о Смерти, — о ней знает всё живое, — но счастливы они потому, что чувствуют то, что взрослые уже позабыли: пусть Смерть и сильный противник, но её можно победить. Обезьяна и Маделен залились беззвучным смехом, прижавшись друг к другу, потому что поняли: они и завтра останутся в живых.


Когда зашло солнце, внешнее оцепление парка было удвоено, а когда опустилась тьма, на расстоянии ста метров друг от друга были установлены прожекторы, которые освещали лужайки как футбольную площадку. У ворот патрули отряда быстрого реагирования, подразделение Лондонской пожарной команды, вооружившись лестницами, вместе с подразделением по борьбе с террористами готовились к тому, чтобы на заре начать систематическое прочёсывание крон деревьев.

Даже для Лондона это было значительное сосредоточение сил. Объяснялось это тем — и знали об этом лишь единицы, и среди них Андреа Бёрден, — что на борьбу с явным противником были мобилизованы все возможные департаменты.

У всех организмов, когда они перерастают определённый, критический размер, развивается целый ряд саморазрушающих особенностей, а в гигантском лондонском мицелии полицейских, военных и разведывательных служб ведомственное соперничество, тайные интриги и бюрократическая ревность уже давно превратились в развитые опухоли. Опухоль, естественно, не может желать ни наведения порядка изнутри, ни своего собственного уничтожения, она желает себе хорошего внешнего врага. Обезьяна Эразм была не просто хороша, она была великолепна, как будто послана небом, как и Фолклендская война, только в маленьком масштабе, этакий дракон, маленький Кинг Конг, просто созданный для отвлечения мыслей общественности от неразрешимых проблем, таких как общий упадок и жалкое состояние большого города, расовые беспорядки и организованная преступность, и к тому же она была абсолютно вне политики, и более того — украла принцессу. Гайд-Парк осветили как арену, подготовив к торжественному въезду государственного аппарата на коне Святого Георгия.


Через час после наступления темноты обезьяна поднялась, обняла Маделен, открыла завесу из листьев в том месте, где тень была гуще, и прыгнула почти горизонтально куда-то, с точки зрения Маделен, в чёрное, пустое пространство.

Их полёт длился так долго, что она успела почувствовать свистящее давление прохладного ночного воздуха, тепло тела обезьяны, её спокойствие в воздухе, после того как она оттолкнулась, и её плавную подготовку к приземлению. Она опустилась на ветку на расстоянии восьми метров с той звукопоглощающей тяжестью, с которой ночная сова падает вниз через подлесок, — и бросилась бежать.

Когда она, спрыгнув со стены Датского общества, пробиралась к центру парка, то продвигалась вперёд при помощи своих длинных рук. Теперь она перемещалась без вертикальных движений, она бежала вперёд и при помощи ног, и при помощи свободной руки, а там, где между деревьями было большое расстояние, она прыгала с ходу.

Ни разу луч света не поймал их; они добрались до границы парка, словно по тенистому коридору. За несколько метров до поста примат остановился. То, чего он ожидал, случилось через полминуты: длившаяся несколько секунд рассеянность стоявших под ними мужчин, возникшая не вследствие халатности ими присущей лично им невнимательности, но лишь потому, что человеческому сознанию свойственно включаться и выключаться, включаться и выключаться. В ту секунду, когда оно было отключено, когда мужчины поменяли своё положение по отношению друг к другу, перекинувшись одновременно несколькими репликами, обезьяна прыгнула.

Прыжок вынес их на такой яркий свет, как будто они из-за кулис выпрыгнули на театральную сцену, и Маделен зажмурилась. Она ожидала выстрела или окрика, который укажет на них остальным, но всё было тихо. Слышны были лишь звуки машин под ними и свист ветра в тех опорах уличных фонарей, по которым двигалась обезьяна. Открыв глаза, Маделен увидела, что животное бежит. Горизонтально, параллельно улице, но высоко над ней, оно бежало по кабелям, краям строительных лесов и выступающим частям домов. Для его двигательных функций и аппарата чувств существовала невидимая для людей пешеходная тропа через весь город на высоте четвёртого этажа.

Маделен видела под собой машины, видела людей, идущих по тротуарам, людей в машинах, она видела их очень чётко. Она видела спины людей, оцепивших парк. Пожарные машины и их команды, ожидавшие наступления зари, и прямо под собой, на низкой крыше, она заметила двух полицейских снайперов, разглядев выражения их лиц, их глаза, их приборы ночного видения. Но они её не видели, не видели обезьяну, несмотря на то что в ярком освещении они были как на ладони.

Обезьяна поднялась вверх по водосточным трубам, балконам и наружным пожарным лестницам, на один уровень выше к головокружительной системе флагштоков, карнизов и балюстрад, и далее — на нижний уровень тесно соприкасающихся между собой крыш Лондона.

Они поднимались мимо окон, за которыми семьи собрались у телевизора. Они пробегали по террасам, откуда люди уносили высушенное бельё. Они проходили мимо мужчин и женщин в лифтах и лестничных пролётах, людей, которые смотрели с балконов на них и мимо них. Никто их не видел. Их путешествие не было простым перемещением в пространстве. Это было также путешествием через цивилизованное сознание, и Маделен впервые поняла, что человеческое восприятие не всеобъемлюще, но сфокусировано. Она увидела, что люди на улице фиксируют только то, что происходит на уровне улицы. Она увидела, что те, кто её ищет, забыли самих себя и другие части окружающего мира, кроме того места, где, по их мнению, должна находится добыча. Что сидящие перед телевизором люди закрыты для всего другого, кроме мерцающего иллюзорного пятнышка, что люди, занятые какой-то деятельностью, не обращают внимания ни на что, кроме своего занятия.

Обезьяна с Маделен пробежала прямо по стеклянной крыше, под которой играли дети, они прошли на расстоянии вытянутой руки мимо сидящих за обедом на открытой террасе на крыше людей, они пронеслись прямо перед молодой парой, которая смотрела сквозь них на звёзды, и никто их не увидел, и, оказавшись на таком близком расстоянии от людей, Маделен поняла почему. Всё потому, что они не ожидали их увидеть. В рое городских раздражителей и информации жители города навсегда исключили для себя возможность встречи с настоящим чудом.

До этого мгновения Маделен представляла себе Лондон так, как он любит представлять себя — как нервный центр бессонной, гиперактивной жизненной силы. Теперь она увидела более правдивую картину. В лишённых какого-либо подозрения лицах она увидела, что город погрузился в себя, что он, несмотря на свои семь миллионов жителей, свои телефоны, свой никогда не прерывающийся поток энергии, свою лихорадочную активность, свои потоки питательных веществ и отходов, просто-напросто отсутствует, что он погрузился в перманентное, лишь изредка прерываемое небытие.

Сквозь эту тотальную рассеянность большого города двигалась обезьяна, словно цирковой артист над находящейся под гипнозом публикой. Если люди при торможении на короткое мгновение теряют равновесие, то она, даже на бегу, даже на повороте, могла застыть неподвижно как изваяние. Когда какая-нибудь фигура выходила им навстречу из дверей, когда какое-нибудь лицо за стеклом поворачивалось к ним, она застывала, превращаясь в неподвижный предмет, и всегда находила путь к бегству, край, за которым можно было спрятаться, или силовой кабель, за который можно было ухватиться, создававшие животному мир, в котором оно двигалось. Глаза его были пусты из-за полной сосредоточенности, он исполнял танец, декорациями которого был город, и при этом совершенно неожиданно он мог слиться с серой стеной, вентиляционной шахтой, тенью дымовой трубы.

Не существует совершенных иллюзий, у обезьян их тоже не бывает. Бывало, что кусок водосточной трубы отрывался от стены под рукой обезьяны и с грохотом летел в пропасть. Случалось, что неожиданный порыв ветра приносил к чьему-то обеденному столу её запах, похожий на запах горелой резины. Какая-нибудь женщина неожиданно открывала занавеску в кухне и смотрела не отрываясь на их беззащитное, сдвоенное тело, выставленное напоказ, освещённое, качающееся на трёх бельевых верёвках, растянутых на двадцать пять метров через какой-нибудь задний двор.

Но никто не обращал на них внимания, никто не подозревал об их существовании, никто не видел их, не чувствовал запаха и не слышал их. До этого мгновения Маделен не знала других форм бессознательного состояния, кроме ночного сна. Теперь она увидела, что, бодрствуя, люди тоже могут спать. Они спали, не замечая пространства, их обоняние спало, их слух, их зрение и осязание тоже спали. И их фантазия спала, их воображение, которое одно могло бы оставить им возможность восприятия чего-то неизвестного, тоже спало.

Именно в этот час город успокаивался. Он закрывал свои глаза, его свет гас, его улицы пустели, он отказывался от последней иллюзии, что у него всё под контролем. Его телевидение было выключено, его транспорт остановился, даже вокруг Гайд-Парка, далеко позади Эразма и Маделен, их охотники погрузились в себя. В этот час в Лондоне проступило что-то трогательное, словно он отказался от всех претензий и показал свою истинную сущность: он всё-таки не был высшим организмом, поскольку ни один живой организм в такой степени не замирает. Он не был и лесом, не был городскими джунглями, потому что никакие джунгли при наступлении ночи не погружаются в такую спячку. На самом деле он оказался машиной. Несчастной машиной, изношенной, пришедшей в упадок, полуисправной и полной мёртвых точек и слепых пятен, пересечённой нехожеными путями, по которым странствовали женщина и обезьяна.

2

На плоской крыше, высоко над городом, примат опустил Маделен, после чего упал с края крыши, словно сокол, завидев добычу. Казалось, он падает с выступа на выступ, потом он исчез из виду, а через минуту появился с ящиком бананов и апельсинов. Поставив ящик, он начал есть, быстро и методично, словно перелётная птица, которая делает передышку, прекрасно сознавая, что самая длинная часть пути ещё впереди.

Маделен сообразила, что примат ещё не знает её имени. Она приложила руку к груди.

— Маделен, — сказала она.

— Маделен, — повторил он.

Голос у него был глубоким, глубже, чем может быть у человека, но произношение было чётким, без всякого акцента, безукоризненным.

Ощущение, что нарушены все правила, ударило Маделен в голову, словно алкогольная инъекция, и она сделала шаг назад. Ещё до того, как она начала двигаться, примат, предвидя это, встал и вытянул руку, но Маделен и не собиралась падать. Она возносилась вверх. Всего лишь час назад она ждала смертной казни, а до этого она была самоубийственной алкоголичкой, стремительно приближающейся к гибели. Из этой могилы она теперь и восстала, восстала менее чем за час, и всё ещё продолжала двигаться вверх.

— Я не знаю, как вы… то есть животные… то есть обезьяны, взрослеете, — проговорила она. — Но я часто думала над тем, когда взрослеют люди. И теперь я это поняла.

За то время, что она была знакома с обезьяной, та в общей сложности произнесла четыре слова, но Маделен даже в голову не могла прийти мысль, что обезьяна её не поймёт. То, что она сейчас хотела сказать, имело, как ей казалось, универсальное значение, понятное всему живому.

— Мне самой часто казалось, что я уже больше не ребёнок. Когда мы с Адамом поженились, я так думала. И на студенческих вечеринках. И с первыми приятелями. Но теперь я понимаю, что это было не так.

— Не так, — повторил примат, с набитым бананом ртом.

— Взрослым, — сказала она, — становишься только в тот миг, когда обретаешь свободу.

— Свободу, — сказал примат и стал чистить апельсин.

Глаза над методично работающими челюстями пристально смотрели на неё, и Маделен почувствовала тот подъём, который возникает, когда ты говоришь и тебя слушают, ощутила его как тёплый, восходящий поток воздуха, она расправила крылья и взлетела.

— Случилось ещё кое-что, — продолжала она. — Мне кажется, я знаю, кто я такая. Я что-то вроде принцессы.

Это было неожиданное повышение в должности, и даже для самой Маделен оно было неожиданным, и наступил краткий, угрожающий миг, когда она из птицы чуть было не превратилась в воздушный шарик. И тут она почувствовала, как рука примата сжимает её плечо, мягко, но решительно удерживая её на крыше.

— Это не имеет ничего общего с королями, — сказала она. — Это как-то связано с тем, что ты избран для чего-то великого.

Примат отошёл от неё на несколько шагов и присел у низкой стенки.

— Испражнения, — сказала он, объясняя.

Он опорожнил кишечник с лошадиной тяжеловесностью, плюхнув лепёшку травоядного животного, словно это был обвал компостной кучи. Потом он снова оказался рядом с ней, обнял её, сделал несколько быстро ускоряющихся шагов и прыгнул в ночь.


Прошло двое суток с тех пор, как Маделен пила спиртное в последний раз, и хотя для её печени, естественно, этого было недостаточно, чтобы вывести из организма остатки алкоголя, но в некотором смысле она была более трезва, чем когда-либо за последние два года. Вместе с тем Маделен в эту ночь пребывала в состоянии большего опьянения, чем когда-либо раньше.

Она откинулась на плечо Эразма. Как какая-нибудь птица, совершающая ночные перелёты, дикая утка или соловей, она ориентировалась по звёздам, и видела она не просто маленькие светящиеся точечки, она видела, как светятся на небе те женские образы, которыми она до сих пор руководствовалась, утончённые и быстро сгорающие персонажи: Билли Холидэй, Лола-Лола из фильма «Голубой ангел» в исполнении Марлен Дитрих, Джуди Гарланд, Дженис Джоплин, Джулия Кристи — сверхновые звёзды женского алкоголизма. Но теперь эти реперные точки побледнели, их сменила неистовая уверенность в себе.

В этот момент в Лондоне появилось нечто прекрасное. Небоскрёбы, мимо которых они проносились, казались Маделен спящими соборами из застывшей лавы. Она не чувствовала никакого раздражения по отношению к жителям города, только сочувствие и сострадание, ведь эти люди не могли увидеть её, Маделен, уже наполовину божественную, в лунном свете, верхом на обезьяне, направлявшуюся к чему-то великолепному. Казалось, что сам Господь Бог в эту ночь проявил себя искателем талантов и наконец-то обратил внимание на неё — принцессу Маделен, и между ним и ею был заключён договор, своего рода контракт, первым пунктом которого было положение о том, что Маделен никогда более не будет несчастна.

Действительность дала о себе знать без всякого предупреждения. Она почувствовала, что они перемещаются уже не на прежней высоте, теперь они пробирались через сады и парки, — но в темноте, глядя сверху, с тех крон деревьев и черепичных крыш, откуда она смотрела вниз, она не узнавала местности. Пока обезьяна, соскользнув осторожно с одной крыши, не приземлилась беззвучно и не опустила её на балкон её комнаты в Момбаса-Мэнор.

Сначала она была не в силах пошевелиться. Эразм уже выпрямился, готовый отправиться в путь, через минуту он исчезнет за решёткой балкона, оставив её здесь, как мужчины всегда оставляли женщин, если не считать того, что теперь всё было во сто крат хуже, потому что это животное, просто-напросто обезьяна, или даже ещё хуже, говорящая обезьяна, то есть даже не настоящее животное.

Маделен покраснела, но не от смущения. Она покраснела от ненависти. Ей пришлось на протяжении всей жизни пережить целый ряд утрат, серьёзные перемены за последние две недели и несколько часов волнующего полёта, чтобы мгновение назад она почувствовала великодушное сострадание к жителям Лондона. Теперь же ей понадобилась всего лишь секунда, чтобы превратиться в демона.

Она выпрямилась, подошла к обезьяне, и на лице её была улыбка. Паралич прошёл, она снова была похожа на саму себя. Но лишь похожа — не более. Всё человеческое слетело с неё. Обезьяна не знала, что перед ней стоит чистая, улыбающаяся женская жестокость.

Она положила руки ему на плечи.

— Подожди минутку, — сказала она. — Будь так добр.

Он испытующе посмотрел на неё.

— Добр, — повторила она.

Маделен повернулась и пошла в дом. Она прошла через свои комнаты, не оглядываясь по сторонам, не чувствуя никаких воспоминаний о том времени, которое она провела здесь. Она вышла в коридор, спустилась по ступенькам и прошла через комнаты дома так, как никогда до этого не ходила, быстро, не оглядываясь по сторонам, не чувствуя страха, не чувствуя вообще ничего. Она поднялась по лестнице, прошла по коридору и вошла в комнату своего мужа, впервые в жизни не постучав.

Адам Бёрден лежал на левой стороне кровати, на спине, телефон на ночном столике был у самой его головы, так, чтобы он мгновенно мог ответить на звонок, извещающий, что обезьяна Эразм убита, а его жена взята под стражу. В тот момент, когда Маделен вошла в комнату, его мучил страшный кошмар.

Двенадцать часов назад он внутренне спокойно попрощался с Маделен. Он удалил её из своего сознания, и именно с тем чувством, что теперь после этого хирургического вмешательства он быстро придёт в себя и что, пожалуй, на самом деле он уже здоров, он и лёг спать. Тем не менее во сне ему явился её образ, он преследовал его, догонял его, бросался на него, как фантомные боли после ампутации конечности. Ему снилось, что он стоит перед ней, протягивает к ней руку и не может дотянуться.

Это был такой кошмар, внутри которого ты начинаешь просить, чтобы тебя разбудили, и когда дверь в спальню открылась, он сначала почувствовал благодарность. Потом он в лунном свете узнал Маделен, издал испуганный рёв и сел в кровати, в полной уверенности, что теперь кошмар поднялся на более высокую и более неумолимую ступень действительности, и отполз к стене.

Маделен протянула руку и зажгла свет.

— Он на балконе, — сказала она. — Сделай что-нибудь.

Адам видел, как движутся её губы, но слов он не слышал. Стоя перед ним, решительная и безрассудная, в ореоле лунного сияния, которое пронизывало остатки его сна и принятыеим твёрдые решения, которое забиралось к нему под одеяло и в пижамные штаны, заставляя всё его существо тянуться к ней — к той, которую он только что ненавидел, — чтобы удержать её.

Маделен сделала шаг назад.

— Возьми с собой ружьё, — сказала она.

Адам спустил ноги с кровати, достал из глубины шкафа винтовку и как в тумане пошёл за Маделен, в халате, пижаме, купальных тапочках и с эрекцией, которая никак не проходила.


Обезьяна не сдвинулась с места. Она стояла в том же положении и на том же месте, где Маделен её оставила, и они увидели её силуэт через застеклённые двери, войдя в комнату. Адам оставил тапочки за дверью, двигались они бесшумно, и весь дом был на их стороне — ни одна дверная петля или половица не скрипнули. И тем не менее обезьяна их заметила. Выпрямившись, она всматривалась в темноту. Маделен подтолкнула Адама вперёд, они вышли на балкон.

Адам Бёрден был не из тех, кто сомневается, он был сторонником жёстких решений. И тем не менее при других обстоятельствах сложившаяся ситуация, возможно, сломила бы его и свела с ума, поскольку в ней были задействованы совершенно противоположные силы и интересы его жизни. Речь шла о его карьере, его браке, его доме, его прошлом и его будущем и, кроме того, о бесчисленном количестве юридических и политических соображений. Но сейчас он не чувствовал этих противоречий. В одно мгновение, когда он увидел Маделен у своей кровати, всё стало очень, очень просто, речь шла только об одном: как сохранить её. В этот момент ему было наплевать на обезьяну, на окружающий мир, да, в каком-то смысле и на себя самого. Только одно имело значение — Маделен.

Когда они вышли из темноты, обезьяна на мгновение остановилась взглядом на Адаме и на винтовке. Потом уже не спускала глаз с Маделен.

— Почему? — спросила она.

Адам уставился на её рот, в то место, откуда прозвучало слово. На короткое мгновение любовник в нём отступил перед учёным. Потом он покачал головой.

— Это какой-то розыгрыш, — заявил он.

Маделен не слушала своего мужа.

— Я не хочу оставаться здесь, — сказала она.

На широком, гладковыбритом лбу примата появилась глубокая морщина. Он отчаянно и безуспешно перебирал все те непригодные технические слова, который усвоил от своих охранников, тщетно пытаясь выразить нечто столь сложное, что мало кому из людей когда-либо удавалось выразить.

Он отказался от дальнейших попыток, сделав жест вокруг себя, который охватывал весь дом. Потом он кивнул в сторону Адама и вопросительно посмотрел на Маделен.

— Он предал меня, — ответила она.

Адам облизал губы.

— Это была ошибка, — сказал он. — Всё будет хорошо.

Примат посмотрел в сторону парка и далее, в направлении Хэмпстед-Хит, куда, как понимала Маделен, он побежит.

— Стреляй по ногам, — сказала она Адаму.

Тот опустил ружьё и прицелился. Примат не обращал на него никакого внимания. На его лице, к которому Маделен постепенно начала привыкать, она увидела нечто новое, нечто для животного совершенно немыслимое, что залегло словно тень в уголках глаз. Это был не страх, не неведение зверя о нависшей опасности. Это была печаль, возможно, отчаяние.

Она вышла на линию огня.

— Подожди минуту, — сказала она.

Адам переводил взгляд с неё на обезьяну и обратно.

Она подошла к Эразму.

— Я кое-что поняла, — сказала она.

— Отойди, — сказал Адам. Маделен его не слышала.

— Ты знаешь, — сказала она, — я избрана для этого.

Адам внимательно смотрел на неё. И обезьяна, и она забыли об окружающем мире. Поэтому они не видели, что Адам поднял винтовку. Он больше не целился в ноги обезьяны. Он целился ей в голову.

— Следовать за тобой, — сказала Маделен. — Вот в чем моё предназначение. Наблюдать твоё поведение. Словно это зоологический эксперимент.

Она сказала это совсем тихо, но в её голосе было нечто такое, что иногда, очень редко, появляется в голосе женщины, когда что-то становится для неё жизненно важно, и она стремится к этому — никого не заставляя что-либо делать, — своего рода музыка, музыка сфер, ультразвуковой сигнал, направленный прямо в центральную нервную систему мужчин и который поэтому достиг и обезьяны, и Адама. Короткое мгновение они стояли без движения, вибрируя, словно два камертона.

В следующее мгновение убийственная ревность охватила Адама, достигла указательного пальца, и он нажал на спусковой крючок.

Было слишком поздно. Раскалённая добела пуля отправилась в мир, не находя своей цели, она со свистом пронеслась над Хэмпстед-Хит, а над Вэйл-ов-Хэлс она начала подрагивать, вращаться и клониться вниз, а потом бессильно упала на землю. Потому что за секунду до того, как Адам нажал на спуск, обезьяна обняла Маделен, подняла её и спрыгнула с балкона.

3

Они были в пути семь дней.

В первую ночь они добрались до предместий Лондона, а дальше путешествовали днём. Сначала через парки и пригородные посёлки, потом вдоль полей и изгородей и, наконец, вдоль речек, через сады и леса. Люди их не видели, и даже дикие животные, мимо которых они проходили, даже фазаны, лисы, барсуки и олени не успевали заметить — они тут же исчезали, не оставляя за собой ничего, кроме непонятного для животных запаха человекообразной обезьяны с лёгкой примесью духов.

Единственными живыми существами, которые могли следить за ними достаточно долго, чтобы определить направление их движения, были хищные птицы, которые пролетали над ними, неожиданно появляясь откуда-то с неба, спускались к ним и на мгновение зависали в воздухе. Когда Маделен видела их, она махала им рукой, как бывает, когда два мотоциклиста или две монашки, завидев друг друга, подают друг другу сигнал, словно сообщая: все остальные чем-то связаны, одни мы свободны.

Если бы Маделен умела летать и, поднявшись в небо вместе с птицами, полетела бы с ними, то увидела бы, что каждая отдельная птица представляет собой часть общего рисунка — она лишь одна из миллионов птиц, которые одновременно, через всю Европу, пересекают одну и ту же параллель — всё с одной целью: любить, строить гнёзда и заводить детей, и по отношению к этому великому замыслу каждая отдельная, исключительная и свободная птичка несвободна и неотличима от других. Но Маделен не умела летать, а её мысли в этот момент едва ли отрывались от земли, для этого она была слишком занята тем, что впервые в своей жизни могла без всяких ограничений делать то, что хотела. Она никогда подолгу не смотрела на птиц и не предполагала, что если они лишь совсем короткое время парят над ними, то не потому, что отказались от них, как от возможной добычи, или отказались их понять — наоборот. Было это потому, что птицы понимали: подобно им самим, это одновременно и лохматое, и гладкое многоголовое существо не охотится и не убегает. Оно направляется к определённому географическому и психическому пункту — оно было перелётной птицей, как и они сами.

Могло показаться, что это обезьяна выбирает их маршрут, и, возможно, сама она так и считала. Но в действительности именно Маделен, женщина — как это часто случается — с минимальным, почти пассивным, но постоянным интуитивным упорством, направляла их движение.

В первую же ночь, при свете едва занимающейся зари, обезьяна, без всякого участия Маделен, умело взломав двери универмага, запаслась двумя надувными матрасами, двумя спальными ковриками, двумя чрезвычайно длинными одеялами из гусиного пуха, двумя комплектами спального белья и большим походным рюкзаком, чтобы нести всё это самым удобным образом. Когда обезьяна в первый раз устроила им постели на высоком дубе, на краю пригородного ботанического сада Святого Альбана, на надувных матрасах, и Маделен заметила, что у Эразма хватило выдержки и терпения, чтобы на ощупь найти в темноте магазина постельное бельё из особо мягкого, длинноволокнистого египетского хлопка, она поняла, что он не только большая человекообразная обезьяна, но и настоящее животное-паразит, и с этого момента она начала определять направление их движения.

На перекрёстках, отгадав на расстоянии надпись на дорожном указателе, она незаметно принимала решение. Когда лесное прикрытие заканчивалось и нужно было выбрать дорогу дальше, она осторожно предлагала какое-то направление, основываясь на неясном представлении о сторонах света. Она сопоставляла — сама, практически не отдавая себе в этом отчёта, — названия тех деревень, мимо которых они проходили, с фрагментом своей внутренней карты.

Эразм съедал, как она обнаружила, от десяти до двенадцати килограммов свежих фруктов в день, лучше с добавлением орехов и изюма, лучше с мёдом, ещё лучше с тремя литрами взбитых сливок, и главное, чтобы эта еда была легкодоступна, чтобы надо было просто протянуть руку, как, например, на холодильном складе или в припаркованном у обочины грузовике. И он не любил холодную воду, у него, так же как и у Маделен, была глубокая, возможно неврологическая или генетическая потребность каждый день мыться в тёплой воде.

Осознав всё это, Маделен поняла также, что им необходимо держаться окраин посёлков и деревень. В первую ночь их путешествия она чувствовала, что вся Англия лежит у их ног. Теперь она сделала ещё один шаг на пути понимания, что такое свобода. Она поняла, что им придётся балансировать на канате, проволоке, туго натянутой между разрушительным действием технологической цивилизации, с одной стороны, и досадным отсутствием удобств в природе, с другой стороны. Что у них с самого начала было только одно направление движения, а именно к тому месту, где одновременно можно было спрятаться и жить на всём готовом, месту, которое давало бы простор и для их врождённой тяги к свободе, и для их врождённой лености. Она полтора года провела в потоке зоологической информации. Она знала, что в Англии существует только одно такой место.

Когда они на шестой день добрались до окраины городка Чаттерис, она сделала решающий выбор. Если бы она повернула на восток, как сделал бы любой другой homo ferus[6] или любое другое настоящее дикое животное, то они бы оказались в самом отдалённом, самом пустынном, самом уединённом месте Англии — в непроходимых болотах Бедфордской равнины. Вместо этого Маделен повела их на север. В направлении леса Святого Фрэнсиса, закрытого заповедника Лондонского зоологического сада, самого крупного в Европе научно-исследовательского центра разведения животных.


В пути Маделен учила Эразма и английскому, и датскому языкам, и обезьяна училась быстро, не так, как учится ребёнок, — ведь дети учат язык под большим давлением потребности выразить свои мысли, — но в игре и без всякого труда. Седьмой день они двигались в молчании, без языковых уроков, без наблюдений за поведением животных, не подавая знаков птицам. К вечеру они наткнулись на высокую стену, похожую на многие другие и всё же чем-то значительно отличающуюся от них, и на опушке леса, над густо заросшей травой равниной они остановились. Внутренний компас Маделен завертелся дико и беспорядочно. Они были на месте.

По равнине, навстречу им, двигалась большая серая скала.

— Вот этот, — спросила обезьяна, — лазает по деревьям?

Маделен покачала головой.

— Ест людей?

Маделен выросла в пригороде крупного города и на мгновение засомневалась. Потом она снова покачала головой.

— Это слон, — объяснила она.


Когда опустилась темнота, они в развилине дерева устроили костёр и смотрели, как он вспыхивает, а потом превращается в угли и как это происходит, когда дерево сухое и уложено на шесть таблеток сухого спирта. Они прислонились друг к другу, усевшись на надувные матрасы, лежащие на ровной, надёжной и удобной основе из жердин. Настал предвечерний, педагогический час.

Их занятия языком, как и их путешествие, проходили по определённому маршруту, при том что сами они не очень это осознавали. От личных местоимений они перешли к целому лесу существительных из окружающего их мира, а оттуда дальше ко всё более абстрактным языковым областям, и как раз сейчас Маделен обратила внимание на то, что чего-то им не хватает, чего-то важного, к чему они, обойдя кругом, естественно подошли. Им не хватало тела, человеческого тела.

Она дотронулась рукой до ступни Эразма.

— Ступня, — сказала она.

Животное дёрнулось, они оба засмеялись. Это был лёгкий, почти беззвучный смех, такой же, как фырканье людей перед алтарём, — последнее смущение перед моментом истины.

Маделен провела рукой к колену обезьяны.

— Голень, — объяснила она.

Эразм не отвечал. Она положила ладонь на его грудную клетку и повела её вниз. Тело животного было неподвижно. Но прямо под пупком ей встретился его детородный орган. Маделен взяла его в руки. Он был белый и сначала показался почти ненастоящим. В нём была гладкость льда или прохлада ветерка, касающегося щеки, и одновременно — за этой на первый взгляд мягкостью — была убедительная твёрдость нагретого гранита.

Маделен подняла глаза. Она положила другую руку на лицо обезьяны и заметила, что оно того же цвета. Кожа была светлой, совсем тонкой, прозрачной. Под ней и на ней она увидела микроскопические, быстро сменяющиеся волны настроения, тоненькие, как иголки, кровяные разветвления капилляров. И под всей этой хрупкостью таилось нечто другое — биение пульса, настойчивость возбуждения.

Она кивнула в сторону члена.

— Член, — сказала она.

Примат протянул руку и, положив тыльную сторону ладони на её ногу, осторожно стал сдвигать её под платье. Маделен почувствовала между ног тепло его руки, хотя он её не касался. Он вопросительно смотрел на неё.

— Влагалище, — объяснила она хрипловатым голосом.

Не сводя глаз с лица животного, она стала поднимать своё платье, пока не показалась её грудь, и, медленно наклонившись вперёд, примат склонил голову, словно в ритуальном поклоне, и взял в зубы её сосок.

Она выпрямилась, и они посмотрели друг другу в глаза — так, как живые существа обычно не смотрят друг на друга. Потом он взялся за её трусики, очень осторожно, руками, которые даже в кромешной тьме могут отличить хлопок атласного переплетения от обычного мерсеризованного, и снял их. Маделен откинулась назад, двигаясь по-прежнему медленно, и обезьяна наклонилась к ней.

Они едва поцеловали друг друга. Чмоканье и фамильярность, которые могут присутствовать в поцелуе, были бы в данном случае окольным путём. Маделен была очень мягкой, очень тёплой и очень готовой принять его в себя. И именно в это мгновение Эразм остановился, и на мгновение Маделен показалось, что возникло какое-то недоразумение.

— Иди же, — сказала она.

Он не двигался, и она нетерпеливо приподнялась на локте и посмотрела на обезьяну.

Из-за мерцающего света угольков и глубоких теней было трудно точно прочитать, что написано на его лице. Однако у Маделен не возникло никаких сомнений. Она увидела в этом лице не просто вожделение, не просто дикое животное, не просто наивность. Там было и что-то другое — тонкий садизм уличного мальчишки. Животное остановилось не из-за недоразумения. Оно сознательно сделало паузу.

Она пыталась остановиться, конечно же, она пыталась выйти из игры. Она ждала, что отвращение наполнит всё её тело. Но оно не приходило, вместо него появилось нечто другое, ещё больше желания, требование, которое не терпело отлагательств, вне вопросов о гордости и смирении.

— Пожалуйста, — попросила она.

Эразм вошёл в неё с какой-то нежной жестокостью, по золотому серединному пути между болью и чувственностью, и одновременно она укусила его за мочку уха, осторожно, но вместе с тем глубоко, пока не почувствовала на кончике языка первый железистый вкус крови и её ноздри не наполнились ароматом, целым морем ароматов, континентом ароматов, животного, мужчины, звёзд, горящего дерева, надувных матрасов и горелой резины.

4

Лес Святого Фрэнсиса был заложен первым герцогом Бедфордским в XVI веке, в надежде, что получится копия райского сада. Герцог был благочестивым человеком и назвал этот сад именем святого, покровителя животных, спроектировав его в точном соответствии с немногочисленными и не очень ясными указаниями в истории сотворения мира и в «Божественной комедии», песнь 28 из «Чистилища», где имеется подробное описание райского сада, перед которым Вергилий оставляет Данте и где тот встречает Беатриче. Как и во всех больших садах в истории Европы, в основе его устройства лежала мысль, что ничто, и уж ни в коем случае не природа, не может быть хорошо само по себе. В замыслы герцога и его последователей входила не просто мягкая корректировка пейзажа, они хотели сконструировать машину, садовую машину, которая должна была овладеть сознанием посетителя и обратить его мысли к Богу. Они вознамерились создать садовый наркотик, некий пейзажный галлюциноген.

Конечно же, это была нелепая затея, пожалуй, даже кощунственная, поскольку тот Бог, работу которого, как полагают, можно в такой степени усовершенствовать, не может, естественно, быть всемогущим, в лучшем случае он может быть способным — но не лишённым недостатков — садовником-декоратором, и конечно же проект провалился. Стремясь во всём придерживаться Библии, где написано, что райский сад воздействует так облагораживающе, что лев и ягнёнок пасутся бок о бок, герцог поселил здесь несколько видов диких животных. Когда его предприятие уже должно было увенчаться успехом, когда он в течение тридцати одного дня кормил с рук четырнадцать иудейских львов жареной картошкой и уже собирался объявить, что дикие животные приручены и обращены в вегетарианство, львы не оправдали оказанного им доверия и сожрали его. В течение последующих четырёхсот лет сад много раз переходил из рук в руки и претерпел большую перепланировку во второй половине XVIII века под руководством знаменитого садового архитектора Брауна по прозвищу «Капабилити», и когда Королевское зоологическое общество приобрело его в начале семидесятых годов XX века, он со своей холмистой пышностью, своими озёрами и ручейками, своими рощами, своими экзотическими цветами и деревьями, каменными каскадами и благоуханными персидскими розами являл собой точное соответствие людскому представлению о рае.

К этому времени за ним утвердилась дурная слава, и на протяжении двухсот лет его владельцам было невозможно найти работников среди местного населения. На его долю выпало такое множество наводнений, засух, ударов молнии, лесных пожаров, случаев голландской болезни вязов, красной бактериальной гнили, нашествия красных гусениц бабочки-адмирала и сердцевинной гнили, а владельцев этих мест подобным образом мучил столь же нескончаемый ряд человеческих стихийных бедствий, что казалось, сама земля оказывает сопротивление, словно вся эта местность — большое животное, какой-то зарытый в землю кит, который, когда люди царапают ему спину, отряхивается, чтобы сбросить их с себя. Подобно тому, как существуют дети, которых очень трудно воспитывать, и области человеческой психики, которые очень трудно контролировать, так и лес Святого Фрэнсиса был настолько неуправляемым, словно на этом месте царила необъяснимая географическая и биологическая анархия. Последний владелец успел, вскоре после Второй мировой войны, увидеть завершение работ, и в отдельные краткие мгновения ему начинало казаться, что он победил это место. Ни тогда, когда его жена сбежала с садовником, ни тогда, когда его дочь вскоре после этого сбежала с сыном садовника, он не хотел сдаваться. Только когда брошенная его женой гончая ощенилась дворняжками от дворняги садовника, он осознал, что все его достижения были не окончательной победой, а всего лишь кратковременным зависанием маятника в крайнем положении, и что впереди его ждёт падение. На следующий день он выставил сад на продажу.

Став заповедником, это место впервые начало процветать. Он стал первым местом за пределами Африки, где стала размножаться горная горилла, первым местом за пределами русской тайги, где начал размножаться сибирский тигр, первым местом за пределами Австралии, где удалось вывести птенцов порхальной совы, в нём на протяжении 70-х и 80-х для некоторых вымирающих видов были получены лучшие результаты по разведению в сравнении с любым другим зоопарком или заповедником, и об этих результатах было сообщено общественности, у которой сложилось впечатление, что дикие животные в лесу Святого Фрэнсиса нашли для себя Эдем, даже лучше того, из которого они происходят, что они живут в нежном зоологическом комфорте. Это публично заявлял и Адам Бёрден, когда стал руководителем Института изучения поведения животных, под чьим покровительством находился лес Святого Фрэнсиса, в качестве аргумента в пользу того, что это место должно оставаться закрытым. Что если туда не пускают посторонних, объяснял Адам, никаких представителей организаций, занимающихся охраной животных, никаких учёных, которые не были бы заранее отобраны и приведены к присяге, и ни при каких обстоятельствах журналистов или представителей широкой общественности, — то всё это лишь для того, чтобы не нарушить в этом парке исключительную атмосферу высокого зоологического настроения.

На самом деле это было не просто приукрашенной действительностью, это было наглой, но необходимой ложью. Лес Святого Фрэнсиса был одним из первых научных центров, который был устроен в соответствии с современным представлением о том, что чем больше животные предоставлены самим себе, тем лучше они себя чувствуют. Лес этот функционировал при самом незначительном вмешательстве, в соответствии с чем здесь установилось некое подобие равновесия, которое совсем не являлось небесной гармонией, но напротив — следствием свойственной животному миру несентиментальной жестокости.

Адам знал, что в зоопарке публика хочет созерцать ласковых тигрят, милых пожилых медведей, словоохотливых тюленей, общительных павианов, радующихся детям слонов — и иметь уверенность в присутствующем повсюду абсолютном контроле. В лесу Святого Фрэнсиса они бы увидели страшную безжалостность животного мира по отношению к меньшим, старым, больным, непохожим. Они бы увидели пятнистого дятла, ворующего птенцов синицы из гнезда, муравьедов, высасывающих внутренности из малышей большой мары, львов, подающих своим детёнышам на обед котят гепарда, зебр, охраняющих свою территорию, убивая детёнышей водяного козла, белок, уничтожающих гнёзда большого ястреба и пожирающих его птенцов, щук, очищающих берег реки от утят, — они бы увидели то, что понимали в то время только зоологи: то, что действительно активизирует животных и даёт им возможность жить, расти и размножаться, представляет собой противоположность праздности и защищённости. Их день должен быть заполнен простой борьбой за выживание.

Место, где оказались Маделен с Эразмом, было первым парком в Европе, который на самом деле стал похож на свой идеал. Не какой-нибудь уютный рай, а тот сад с животными, который должны были видеть Адам и Ева, с той смесью очаровательного, стимулирующего работу мысли, ужасного и совершенно катастрофического, во что превращается мир животных, когда его предоставляют самому себе.

Это они и увидели. Но кроме этого они поняли нечто другое, нечто, что никто из биологов, садовников, сотрудников или владельцев парка не мог понять на протяжении четырёхсот лет. Они увидели исключительность этого места, его топографическую душу.

Первой поняла это Маделен, в самое первое утро. Она проснулась, Эразм куда-то исчез. Поднявшись, она увидела его. Он сидел на корточках у берега реки и пил, так, как пил всегда, засовывая всю руку в воду, а потом слизывая оставшуюся на ней влагу. В такой сидячей позе, на солнце, его не покрытые волосами ягодицы были похожи на две половинки огромных медовых дынь. В это мгновение Маделен поняла, куда они попали. Они оказались в порнографическом райском саду.

5

Они пробыли в лесу Святого Фрэнсиса семь недель, и за это время он поставил перед ними три вопроса, первый из которых был задан уже в первое утро, вскоре после того, как Маделен проснулась. Она шла через луг, по направлению к обезьяне, она была обнажённой, шла медленно и чувствовала, что светится. Светилось её лицо, светились её грудь, её лоно, её ладони. Через минуту Эразм обернётся и будет ослеплён.

Обезьяна сидела к ней спиной. Когда между ними оставалось пять шагов, он обернулся.

— Доброе-утро-как-спала? — проговорил он.

Маделен остановилась. Лицо обезьяны было открытым, отдохнувшим и гордым оттого, что он усвоил, как надо здороваться. Но не было никаких признаков той благодарности, которой она ожидала и на которую претендовала. Вчерашний день прошёл, ночь закончилась, не оставив ни малейшего следа.

В эту минуту Маделен стало страшно.

Маделен жила любовью, и так было всегда. Точнее сказать: она жила зависимостью. Те отдельные случаи, когда она рисковала, те отдельные самостоятельные шаги, которые она сделала на протяжении тридцати лет своей жизни — до какого-то момента три недели назад, — на них ока решилась только потому, что знала, что под ней растянута сетка безопасности. Этой сеткой была уверенность в том, что те мужчины, которые её любят, зачахнут и умрут, если она оставит их. Эта уверенность была жизненно важной для её личности аминокислотой. А уж чего не было в стоящей перед ней сейчас обезьяне — так это страха. Пусть была бы хоть чуточка страха, хотя бы малейший намёк на покорность и испуг. Но этого не было — животное не испытывало ничего подобного.

И тогда сад задал ей первый вопрос, отчётливо, словно его произносил диктор, и вопрос этот звучал так: кто принимал решения во всех любовных историях твоей жизни? И пока она ещё слышала, как звучит этот вопрос, пока он не был произнесён до конца, она уже знала, что не собирается оставаться здесь так долго, чтобы услышать ответ.


В последующие три дня ока держалась на расстоянии от Эразма. Они вместе чинили своё гнездо на деревьях, они нашли в парке одно из мест кормления, куда каждый день выкладывались фрукты, и выяснили, когда за этим местом никто не следит. Во время всех этих дел Маделен обращалась с животным со спокойным дружелюбием, и внешне она была весёлой и беспечной девушкой из лета.

Но внутри у неё наступила зима. Она наблюдала за приматом, изучая его иначе, чем раньше. Она использовала его для того, чтобы ориентироваться в парке, чтобы понять, в каком направлении находится ближайшая часть внешней стены, чтобы определить, насколько рискованно ходить пешком, она использовала его, чтобы добывать пропитание. Она готовилась к своему уходу, к попытке бегства из Рая.


Третий день был теплее предыдущих. На заросшей травой равнине, спускавшейся к реке, росли три гигантских рододендрона, в тени которых отдыхали Маделен и обезьяна. Кусты плыли, словно зелёные и фиолетовые горы по морю травы. Маделен почти не спала в три последние холодные ночи. Теперь она заснула.

Она проснулась от того, что примат лизал её, то в одном месте, то в другом, от колен и вверх по бёдрам, и его язык обладал той же нежностью и скрытой настойчивостью, что и его член. Маделен потребовалось какое-то время, чтобы прийти в себя, сон разоружил её, и когда она совсем проснулась, было уже слишком поздно. Желание медленно подплывало к ней, словно корабль по травяной равнине, и когда оно уже достаточно приблизилось и она увидела, что находится на борту, что нет никакой возможности сойти с него, она вдруг почувствовала полную ясность. В проблеске эротического сатори она поняла, что и последний остаток её свободы передвижения оказался иллюзией. Её привело сюда, в это место и к этому языку, скользившему сейчас по её животу. И не только её, обезьяну тоже привело, потому что хотя в её губах в это мгновение было что-то требовательное, в них была и мольба, он молил её о том, чтобы она сдалась, без всяких слов Эразм просил её, поскольку и он был жертвой.

Последнее, что Маделен услышала, прежде чем сдалась, был ответ на первый вопрос сада. Она сама ответила, и ответ состоял в том, что кто бы там ни решал, это не был «ни он, ни я».


С Эразмом и Маделен случилось то, что случается со всеми, кто по своей воле или по объективной случайности проходит через Рай: любовь овладела ими и делала с ними то, что хотела. Но в отличие от многих других они не сопротивлялись. Они не успели подготовиться, у них не успела появиться надежда или предубеждения, и когда она поразила их, им некуда было обратиться и не у кого было просить помощи. Они просто-напросто сдались, предоставив себя свойственной всей этой непредвиденной ситуации неопределённости.

Ни разу за всё то время, пока они жили в саду, Эразм не давал Маделен никаких обещаний. Вначале она уверяла себя — наполовину в гневе, наполовину в панике — что животное находится на низкой стадии развития или что оно, во всяком случае в языковом отношении, стоит на слишком низкой ступени, чтобы понимать все те тонкости, при помощи которых любовники-люди бесконечно убеждают друг друга, что они сами и их любовь живы и чувствуют себя прекрасно, что они по-прежнему связаны тёплой пуповиной. Но спустя несколько дней она поняла, что дело не в том, что Эразм не может это высказать. Ему просто не приходило это в голову. И более того. Она и сама этого не желала. Она заметила, что её самоуспокоительные фантазии умирают, она отмечала, как сама отказывается от своих обещаний ещё до того, как они произнесены. Впервые в жизни она двигалась по канату, не глядя вниз. Впервые в жизни она стала терять интерес к будущему.


Они двигались к некоему подобию вечности. Однажды ночью, когда Маделен сидела верхом на Эразме, она обнаружила, что они не одни. Она была не просто с ним, она была с двумя мужчинами, один был сейчас в ней, другой ласкал её, и она ощутила, закрыв глаза, кто был тот другой — это была Смерть. Запрокинув голову, она посмотрела в небо и отказалась от всякого сопротивления, поняв, что когда перестаёт существовать время, то настоящий момент не свободен от тёмных сторон, даже в Раю.

6

Их жизнь в саду состояла из трёх различных занятий: поисков пищи, сна и занятий любовью и языком — незаметно граница между ними стиралась. Они пережили дидактический прорыв, когда Маделен дошла до изучения таящегося в языке бесстыдства. Он тогда был в ней, и она сказала: «Лежи тихо и скажи-ка, что я с тобой делаю, что я сейчас делаю? А теперь? Объясни!» Или же она убирала руки Эразма и говорила: «Нет, смотри мне в глаза, ничего не делай и рассказывай мне, что бы ты хотел сделать», — и тогда Эразм говорил не задумываясь, тогда язык пробивался к нему, и в это мгновение, в тени рододендронов, с ними вместе были души знаменитых датских языковедов — Дидериксена, Ельмслева, глоссематиков и вся Копенгагенская лингвистическая школа.

Они постоянно забывали о еде, и поэтому им случалось испытывать настоящий голод, им случалось ослабевать от голода, и эти ощущения невозможно было отличить от их отношения друг к другу. Когда они не касались друг друга одну ночь, несколько дней, неделю, то Маделен чувствовала сосущую тоску — и понимала, что настоящего голода она не испытывала с самого детства. Прежде каждый раз, когда внутри неё рычал зверь, она бросала ему немного пищи: полкило шоколадных конфет, ласку, коктейль, стаканчик разведённого спирта — не потому что была голодна, а в качестве репрессивной меры, чтобы подавить страх и неприятные звуки.

Теперь она узнала, что такое тоска. Она наблюдала, как Эразм идёт по лугу, иногда на двух йогах, иногда на четырёх, и ей казалось, что не только она тоскует по нём, но что трава тянется к нему, воздух хочет касаться его, а вода — покрывать его тело.


Постепенно они потеряли интерес к завершению, к доведению до конца своих любовных игр. Они хотели бодрствовать, и в одну такую ночь голодной, ясной бдительности она застала Эразма врасплох. Она задремала, потом приоткрыла глаза — он сидел, глядя на неё. Он не знал, что его видят. Пропала его насторожённость, его физическая сила, его индифферентность. Он был поглощён созерцанием её, лицо его выражало полное счастье. Он обнаружил, что за ним наблюдают, но выражение лица не изменилось, он не мог его изменить — все его чувства сковали его.

— Прекрасно, — сказал он.

И через мгновение сформулировал, положив руку на грудь, — тихо, с удивлением, безропотно, скорее самому себе — опытным путём установленную закономерность, что не существует света без тьмы.

— Больно, — сказал он. — В сердце.


Проснувшись в ту же ночь, позднее, Маделен поняла, как устроен мир.

Примат спал на некотором расстоянии от неё, тело его лежало на ветке, а руки свободно болтались в воздухе. Она поднялась, и через просвет в кроне дерева увидела небо и звёзды, и увидела, что мировой порядок — это постоянная, никогда не заканчивающаяся и никогда не прерываемая любовная игра между небом и землёй. Потом она легла и снова уснула.


Ранним утром следующего дня сад задал им второй вопрос. Он прозвучал как острая боль, от которой Маделен резко поднялась.

— Этого недостаточно, — сказала она.

Обезьяна никогда не проходила через фазу пробуждения, она переходила, и сейчас тоже, прямо из глубокого сна в полную боевую готовность. Она села и посмотрела на неё.

То, что Маделен пыталась сформулировать, она могла почувствовать потому, что впервые с самого детства жила теперь жизнью без наркоза. Она пыталась объяснить то, что осознала, — наполовину во сне — что посреди полного опьянения истиной и экстаза существует место для голода. Она хотела попытаться рассказать, что, переживая самый сильный эротический голод и самый щедрый сексуальный пир в своей жизни, она при этом вдруг поняла, что никогда нельзя наесться досыта.

Примат её мгновенно понял.

— Всегда не хватает, — сказал он.

В это мгновение сад и задал им второй вопрос, и именно Маделен сформулировала его, это был вопрос о цели любви.

— Что будет с нами, — спросила она, — к чему всё идёт?


В тот же день, позднее, Эразм ей ответил.

Они сидели, прислонившись к дереву и глядя на реку, посреди которой находился узкий, длинный островок.

— Как это называется, — спросила обезьяна, — когда вокруг вода?

— Остров, — ответила Маделен. — Это остров.

— Эразм жил на острове, — объяснила обезьяна.

Чем-то холодным повеяло на Маделен. Это было время — напоминание о том, что существует нечто другое кроме них двоих, что вселенная продолжается и за стеной сада.

— Какого он размера?

— С вершины высоких деревьев видно воду с одной стороны и воду с другой стороны и сзади. Но не впереди.

— Там есть фрукты?

Примат кивнул.

— На деревьях?

Примат задумался.

— В магазинах легче, — сказал он.

— Там живут люди? Такие, как я?

Обезьяна взяла её за руку.

— Много, — ответила она. — Но нет никого как ты.

Это был первый за всё время комплимент Эразма, и при других обстоятельствах его было бы трудно принять. Но в это время и в этом месте Маделен закрыла глаза, наслаждаясь его дынной сладостью. Когда она открыла глаза, лицо обезьяны было прямо перед ней. Эразм положил ладонь ей на живот.

— А не может получиться ребёнок?


Маделен всегда без всякого интереса наблюдала за детьми. Когда она видела их на улицах и детских площадках, они ей казались беспомощными, и она с состраданием думала, что тот унылый отрезок пути, который она сама когда-то чудесным образом миновала, у них ещё впереди. Когда дети оказывались за пределами её поля зрения, она о них забывала.

Иначе обстояло дело с Адамом Верденом. Он не был равнодушен к детям и смотрел на них без сострадания. Он смотрел на них с активной неприязнью.

В книгах Маделен читала, что можно ожидать, что ты станешь одним существом с тем, кого любишь. Но она так никогда и не слилась с Адамом. Она разделилась на две части. Она превратилась в двух существ, одно из них смотрело на мир как всегда смотрела Маделен, другое научилось смотреть на него с точки зрения Адама, и эта вторая Маделен смотрела на детей его глазами.

Она видела, что дети пробуждают в людях животные черты. Она видела — по-прежнему глазами Адама — что дети сами являются животными, детёнышами животных, неуклюжими, отнимающими внимание, наглыми, грубыми существами, повинующимися инстинктам.

К тому же они превращали своих родителей в животных. Родители были истощены, они доходили до животного истощения. Им становилось наплевать на себя и на то, как они выглядят, они как-то обесцвечивались, словно дети высосали из них весь запас жизненной энергии. Они становились бесполыми, особенно женщины, казались выдоенными, опустошёнными, иссушенными.

Адам хотел путешествовать. Он хотел делать карьеру. Он хотел любить. Он хотел хорошо выглядеть. Он хотел быть привлекательным, и он был таковым, он светился запасом энергии, в некоторые моменты Маделен видела его не львом, а одной из маленьких трансформаторных станций своего детства в Ведбеке — высокий, прямой, наполненный вольтами и амперами, с табличкой на спине, изображающей череп со словами «Высокое напряжение».

Она и сама была такой, она это знала, этого требовал Адам, и она конечно же шла ему навстречу. Быть объектом, на который направлено такое, как у него, электричество, светиться и гореть — в этом была её жизнь.

Всему этому дети составляли угрозу. Дети не могли ничего дать им с Адамом, они бы появились в их жизни, со своей неуёмной жадностью, которая разрядила бы их и отняла бы у них всё. Это они оба приняли. Они вместе нажали на выключатель, закрыв вопрос о детях.

Теперь, когда Эразм положил руку ей на живот, темноту эту пронзил резкий, белый свет. В этом свете Маделен поняла, что вопрос его был также и ответом, возможным ответом на то, к чему может привести взаимный магнетизм двух людей, если он достаточно силён.


Третий, и последний, вопрос был вопросом, который задаёт каждый человек, который неожиданно стал счастлив: как долго это будет продолжаться?

Какое-то время казалось, что этот вопрос сам отвечает на себя, бледнея и исчезая. Ничто в жизни Маделен и Эразма не предвещало того, что это не будет продолжаться вечно, что их идиллия может прекратиться.

Когда они просыпались по утрам, сад был покрыт росой, которая ловила и преломляла свет, как слой перламутра. Каждый листик на дереве сзо-рачивался вокруг своей капельки, словно это открытые перламутровые раковины, стволы деревьев были влажными и гладкими, и когда они, взявшись за руки, шли по траве к реке, казалось, они идут по мелкой, прохладной воде, на которой вместо кувшинок плавают ландыши и откуда поднимаются цветущие спиреи, словно вертикальные водяные колонны. У реки они встречали других животных, и в это время суток в этом подводном мире прекращалась обычно любая существующая вражда. Чёрные лошадиные антилопы пили рядом со слонами, рядом с гепардом, рядом с водосвинкой, рядом с красно-серым и белым журавлём-антигоной, рядом с компанией красных лемуров. Даже обезьяны были тихи, и в эти минуты сад показывал себя с той стороны, о которой раньше многие мечтали, но совсем немногие видели: в ветхозаветной гармонии.

Пока Эразм и Маделен мылись, появлялся свет. Не постепенно, а неожиданно он превращал росу в облако тумана. Потом становилось тепло, появлялись звуки, запахи, потом биение сердца сада нарастало — от пульса в состоянии покоя до его максимального ритма.

К середине дня наступало короткое затишье, не из-за лени, но потому что интенсивность происходящего здесь была так велика, что всё живое нуждалось в передышке. Маделен и Эразм тоже отдыхали на своём дереве, на надувных матрасах, и когда они просыпались, то часто сидели не двигаясь, сидели совсем тихо, наблюдая за бурной жизнью вокруг себя. Огненные лучи красных лемуров, словно маленькие кометы в кронах деревьев. Спокойствие гепарда, его бесконечное терпение, его невероятное, словно при броске из катапульты, ускорение. Никогда не знающее отдыха трудолюбие самок горилл. Бесконечная терпимость вожаков по отношению к детёнышам. Осторожность полевой мыши, осторожность такая безграничная, что Маделен пришла в голову мысль, что вот наконец-то существо, которое уж точно напугано больше, чем когда-либо бывала она сама. Они наблюдали крайние противоположности состояния гадюки, между летаргическим бездействием и движениями, которые были слишком быстрыми, чтобы их мог воспринять глаз Маделен и обезьяны. Однажды мимо них пролетел беркут, сначала высоко, прямоугольный, словно летающая дверь, затем совсем близко, и на этот раз Маделен не махала ему, на этот раз она просто подумала: мы такие же, как и он.

Ранним вечером они ели. А когда начинала сгущаться тьма, обезьяна зажигала костёр в развилке дерева, маленький костёр, словно брала горсточку огня от того солнца, которое постепенно исчезало — не для того, чтобы зайти за горизонт, — поскольку в последние ночи казалось, что даже солнце находится в слишком приподнятом настроении, чтобы заходить — но чтобы спрятаться за сумрачно-синюю небесную мембрану, к которой оно прислонится на всю эту длинную, светлую ночь, пропитывая её своим огнём, который будет сочиться на тёмную землю красно-серым отсветом.

В этой жизни не существовало времени, или же оно присутствовало иногда и быстро забывалось, и поэтому не было вопроса о продолжительности, и поэтому Маделен и Эразм потеряли интерес к вопросу о том, как долго это будет длиться. Они потеряли интерес к времени.


Когда правда дала о себе знать, она появилась незаметно, украдкой, словно хищное животное, в обеденный час, в тени, посреди урока.

В обучении языку они совсем отказались от системы. Маделен оставила все попытки вспомнить те обрывки грамматики, которые когда-то учила, теперь они интуитивно продвигались по языку, она прикидывала, где ещё не бывала обезьяна, и отправлялась с ней туда. В тот день она привела Эразма к датским условным предложением.

— Если бы я мог, — сказал он, — я бы полетел.

— Если бы я могла, — сказала Маделен, — я бы полетела с тобой.

— Если бы я мог, — продолжал он, — мы бы остались здесь навсегда.

Туг Маделен почувствовала, что почва уходит у неё из-под ног и что уже поздно возвращаться назад.

— Если бы мы хотели, — продолжила она, — разве мы бы не могли?

Примат покачал головой.

— Ведь есть ещё все остальные, — сказал он.

Наступило молчание. Не веря своим ушам, они слушали эхо только что произнесённых слов.

Они сидели не более чем в метре друг от друга. Теперь это пространство наполнилось живыми существами, обезьянами, подобными Эразму. Ввоображении, в совместном видении, они увидели собрание обезьян, стайку обезьян, народ. Маделен было ясно, что Эразм так же переполнен чувствами, как и она. Что если он не говорил о будущем, то это потому, что он, как и она, позабыл о нём. Но где-то есть сотни таких обезьян, как он, а может быть, и тысячи. И их существование, скорее всего, находится под угрозой. Он, с его способностью проникновения в суть вещей, должно быть, перед ними в долгу. Он, в отличие от неё, был в другом положении. Её прощание с цивилизацией было окончательным. Она забыла обо всём. На земле не было человека, с которым её связывало бы что-то, что она боялась бы потерять.

Когда она пришла к этой мысли, в пространстве перед ней стало тесно. Между ними с Эразмом, посреди воображаемых обезьян, появилась новая группа, группа людей. Впереди Адам и родители Маделен, Сьюзен и её дети, а за ними — другие знакомые, члены семьи, забытые одноклассницы, а ещё дальше — безликие очертания людей, которые когда-то что-то для неё значили. Все они смотрели на неё, словно дети, задавшие взрослому вопрос и ожидающие ответа.

— Да, — сказала Маделен. — Другие. Мы о них чуть было не забыли.

В это мгновение они одновременно открыли для себя закон природы, который всегда существует в форме напоминания и распространяется на любого отшельника, столпника безотносительно к религии и исторической эпохе и который открывается любой паре любовников, и это было напоминание о том, что не существует, не может существовать никакого частного Рая.

Маделен закрыла глаза и глубоко вздохнула.

— Как вы называете друг друга? — спросила она. — Ведь вы же не говорите «обезьяны»?

Эразм задумался, тщетно пытаясь примирить два несовместимых языковых мира, и нашёл приемлемый компромисс.

— «Люди», — ответил он. — Мы называем себя «люди».

— А нас? Как вы нас называете?

— «Животные», — ответил Эразм. — Так мы называем вас.

Маделен открыла глаза.

— Ты скучаешь, — спросила она, — по своим людям?

Обезьяна уклонилась от прямого ответа.

— Что ты говорила про принцесс, — спросил он, — как таи это было?

В течение семи недель Маделен жила в текучем настоящем моменте. Не без сопротивления её память начинала функционировать.

— «Избрана», — вспомнила она. — Значит, ты должен что-то делать.

Эразм кивнул.

— Я должен это делать, — сказал он. — Именно поэтому я приехал.

Вокруг них тепло и сонно жужжал сад. Всё было как и раньше. Но ничто уже больше не повторится.

— Животные, — сказал Эразм, — здесь в саду, они нас не понимают. Поэтому боятся нас. Поэтому убегают. Чтобы стать невидимыми, убегают. Это хороший способ. Этому нам всем следует научиться. Но есть и другой способ: если ты понимаешь, что тебя ждёт, то не надо бежать. Можно остаться на месте, быть очень близко и тем не менее быть невидимым. Потому что знаешь, где тебе надо стоять. Так мы и живём — мы, люди.

— И вас никогда не видят?

— Может быть, нас чувствуют. Может быть, вы нас чувствуете. Как нечто, чего не хватает. Или как нечто, чего там быть не должно. Но вы нас не замечаете. А если и замечаете, то всё равно не видите.

Маделен отбросила последнюю осторожность.

— Ты хорошо жил? — спросила она. — Ты был счастлив? А другие счастливы?

Примат кивнул.

— Но ты же находишься здесь, — продолжала она. — Но, может быть, это по ошибке.

Обезьяна выпрямилась, вне всякого сомнения — высокомерно, и Маделен вспомнила на мгновение напыщенный вид стоящих на негнущихся ногах самцов горилл.

— Эразм, — сказал он, — позволил себя поймать.

— А я? — спросила Маделен. — Я просто должна была помочь тебе сбежать?

Это было мягкое замечание, а на такие труднее всего отвечать, особенно на неродном языке. Но Эразм многому научился, и в уроки он привнёс кое-что от своей физической ловкости.

— Когда мы идём к реке, чтобы попить, — сказал он, — то иногда, довольно часто, появляется солнце. Хотя мы и не за этим шли. Когда ищешь маленькое, то иногда находишь большое.

Маделен закрыла глаза, пробуя на вкус это быстро прогрессирующее красноречие её любовника, словно это спелый фрукт.

— Хотя ты доволен, — продолжал он, — хотя мы жили хорошо, и по-прежнему живём хорошо, хотя мы совсем, совсем довольны, но были, есть всегда… вы, другие.

Они посмотрели друг на друга, понимая, что приблизились к ответу на последний вопрос сада. Они ничего больше не говорили. Они добрались до края языка, и то, что происходило сейчас, последняя часть их путешествия, крайняя точка, была бессловесной. Они сидели на мысу, языковом ultima Thule, и далеко впереди они видели очертания ответа на их вопрос: почему два человека или группа обезьян не могут спрятаться от всего мира в Раю?

Они увидели, что этот вопрос идентичен другому, большему, гораздо большему: почему всё не осталось таким, каким оно было в начале, почему жизнь в раю не есть steady-state?[7]

Ответ, к которому приходишь, зависит от места, откуда спрашиваешь, а Маделен и Эразм спрашивали с высоты двадцать пять метров над землёй в райском саду, сидя на двух надувных матрасах и держа друг друга за руки, и они одновременно пришли к тому, что если мир приходит в движение, то это из-за любви. Они увидели — им казалось, что увидели, — что над ними или под ними сидит какой-то бог, возможно, Всевышний, — и держит кого-то за руку, может быть, обезьяну, и что он счастлив и именно поэтому ни в коем случае не может быть самодостаточным.

Часть IV

1

Если бы кто-нибудь этим июльским вечером, приблизившись по воздуху к Лондону, снизился на такое расстояние, чтобы можно было различить черты лица отдельных людей, то ему бы показалось, что город забыл Эразма и Маделен. Что он возобновил свою жизнь так, как будто совсем ничего не произошло.

В Саут-Хилл-Парк, в Момбаса-Мэнор, перед зеркалом в своей спальне, Адам Бёрден к чему-то готовится, к чему-то, напоминающему фокусы иллюзиониста и, очевидно, требующему подготовки и чёткого представления о том, как рассажены зрители, что они должны видеть и чего не должны, и пока он работает, он — полный самоуверенности опытного актёра — похож на прежнего себя самого.

В другом доме, в районе Мэйфэйр, Андреа Бёрден, точно так же перед зеркалом примеряет шляпу — она кажется беззаботной, она светится спокойствием и жизненной силой.

В противоположном конце города, в доках Милуолл, в дальнем углу пивной, расположенной в самом конце маленького переулка, сидит Джонни, уставившись в свой пивной стакан. Он смотрит не столько на своё тоскливое отражение, сколько в некое Море Безысходности, которое столько лет омывало его горизонт, что он наконец оставил надежду когда-нибудь увидеть землю.

На некотором удалении от этого места, на краю Собачьего острова, человек, которого до недавнего времени звали Балли, смотрит в воды Темзы, омывающие судно, до недавнего времени называвшееся «Ковчег», но которое теперь носит другое имя, и выражение его лица, как и на протяжении многих лет, невозмутимое и непроницаемое.

На противоположном берегу Темзы, в Главном управлении ветеринарной полиции в больнице Св. Фомы, инспектор Смайлс встаёт со стула и подходит к окну. То, что он пристально разглядывает, не находится за стеклом, то, на что он смотрит, — это похоже на давнюю привычку, — это его собственное лицо в оконном стекле.

В другом кабинете, гораздо большего размера, в Ветеринарной клинике Холланд-Парк, в Кенсингтоне, сидит Александр Боуэн с телефонной трубкой в руке и, как всегда, нервничает. Он набрал номер, но, как это часто бывает, никто не ответил. Там, куда он звонил, некому взять трубку, некому, кроме одонтолога-ветеринара Фиркина, который, не обращая внимания на телефонные звонки, бродит взад и вперёд по лабораториям и кабинетам. Он задержался в Институте надолго после окончания работы, но и этому нет никаких особых причин удивляться.

С этого расстояния, так близко, кажется, что Маделен и Эразм никогда не существовали.

Но если отступить немного назад — хотя бы чуточку — постепенно возникает совсем другая картина.


Адам Бёрден стал новым директором Нового Лондонского зоологического Риджентс-Парка. Его выбрали единодушно — ни одного голоса не было против. Его научная слава и его curriculum vitae безупречны, его поддерживают общество Андреа Бёрден и все общества охраны животных, его поддерживают инвесторы, к нему с одобрением относится Министерство сельского хозяйства, и его рекомендонало на эту должность Королевское зоологическое общество. Более того, из-за ужасного происшествия с его женой на его стороне самые горячие симпатии общественности и средств массовой информации. В конце июля — через неделю — он должен быть официально введён в должность.

Именно речь по случаю своего официального вступления в должность он сейчас и репетирует. Речь будет произнесена в новом актовом зале нового Зоологического парка, в присутствии представителей правительства и покровительницы Королевского зоологического общества, Её королевского высочества принцессы Анны и нескольких членов королевской семьи.

Речь будет посвящена Эразму.

Это будет одно из самых важных выступлений XX века в области зоологии. Совершенно неожиданное сообщение о том, что найдено новое, доселе неизвестное млекопитающее, — предположительно обладающая высокими умственными способностями человекообразная обезьяна. Речь будет сопровождаться показом слайдов, рисунков, результатов сканирования мозга, полным анатомическим описанием Эразма, физиохимическим анализом его пищи, испражнений и обмена веществ, кратким описанием модели его поведения и генетической документацией, разработанной лабораторией ДНК в Институте популяционной биологии. Эту последнюю документацию должен представить Александр Боуэн, и она ещё не поступила, и поэтому тот и звонит, и нервничает. Лаборатория ДНК юридически относится к Институту изучения поведения животных, где работает Фиркин, и именно поэтому Фиркин знает о запросе, и поэтому он бродит по лабораториям после закрытия.

Фиркин думает об обезьяне и о Маделен. С тех пор как они исчезли, он никак не мог выкинуть их из головы. Инспектор Смайлс тоже не мог, именно неуютное чувство при воспоминании о них, ощущение неразгаданной тайны заставляют инспектора подходить в своему собственному отражению.

Когда будут изложены данные, полученные эмпирическим путём, Адам и Андреа хотят, чтобы были даны особые свидетельские показания о том, как была поймана обезьяна, и давать их должен был тот, кто раньше назывался Балли, и чтобы он дал эти показания, ему вернули его судно и его свободу. С другой стороны, существуют другие показания, о том, что за человек на самом деле Балли и как же эта обезьяна всё-таки попала в Лондон, которые ни в коем случае не должны прозвучать, и есть человек, который поэтому ни за что не должен нигде появляться, и человек этот — Джонни, и чтобы он держался в стороне, ему были высказаны определённые угрозы и выдана некая сумма денег, которую он сейчас как раз и пропивает. Он пьёт уже семь недель, со времени исчезновения Маделен и Эразма, и если другим людям требуется до двадцати лет, чтобы совсем спиться, то у Джонни оказался особый талант к алкоголизму, и всё говорит о том, что в его случае процесс, похоже, пойдёт гораздо быстрее.

Речь Адама не просто исключительна в научном смысле, не только чрезвычайно важна для его жизни. Она имеет также решающее значение для Андреа Бёрден. Эта речь даст их предприятию его первые официальные полномочия. Станет ясно, что именно благодаря Новому зоологическому парку и его научным ресурсам новая обезьяна смогла быть обнаружена и описана.

Речь должна закончиться сообщением о том, что в Новом Лондонском зоологическом Риджентс-Парке будет создан большой, гигантский вольер для таких обезьян, как Эразм, — своего рода обезьяний остров. И уж совсем в завершение Адам собирается окрестить новую обезьяну не так, как это обычно принято, — не по имени того, кто её обнаружил, или по каким-то особенностям животного, или по названию того места, где его обнаружили. Она получит имя по названию того места, где она отныне будет выставлена, откуда происходят пионеры зоологии, которые извлекли её из убежища, и где находятся научные организации, впервые описавшие её. Эразм должен был получить имя Homina londiniensis.[8]

Таким образом, если взглянуть с некоторого расстояния, то не возникает никаких сомнений в том, что на протяжении семи недель всё в жизни этих людей было связано с Эразмом и Маделен.

Или точнее — с тем, что они хотели о них помнить. И с тем, что у них хватало смелости помнить. Потому что были и другие обстоятельства, особенно связанные с тем моментом, когда обезьяна с Маделен прыгнула в воздух и исчезла, которые они пытаются забыть и которые, если они обнаружатся, разрушат то впечатление сенсационной достоверности, которое должна производить речь.

Женщина и обезьяна исчезли. Теперь самое главное — извлечь как можно больше из тех следов, которые они оставили.


Но Маделен с Эразмом не исчезли. Они ближе к Лондону, чем кто-либо может себе представить, они сидят на краю леса на холме Эджвар, к северо-западу от Лондона, и отсюда можно взглянуть на город другим — третьим способом. Если смотреть отсюда, то кажется, что его бетонный силуэт поднимается к небу куполом, похожим на череп злобного гнома, вылезающего из-под камня, под которым он пролежал две тысячи лет, чтобы поймать бабочку и оторвать ей крылья.

Они сидят на корточках, прижавшись друг к другу, на дереве, обезьяна голая, а на Маделен лишь тряпка на нижней части тела и тряпка — на верхней. На вид они как две находящиеся не на своём месте обезьяны — Маделен тоже похожа на обезьяну. Теперь Эразм редко носит её, она уже может передвигаться сама, в том числе и на высоте двадцати пяти метров над землёй, и, сидя сейчас на ветке, она сжимает её пальцами ног так, как прежде могла бы сжимать только руками. Лицо Эразма гладко выбрито — этого требует Маделен, она хочет видеть и трогать его кожу — а на его макушке растёт тонкий белый пушок. Голова Маделен похожа на его голову, её волосы стали светлыми от солнца и коротко пострижены, чтобы проще было доставать вшей, и пока она смотрит на город, она ловит одну вошь и давит её ногтями больших пальцев.

В воздухе чувствуется свежесть, и Маделен дрожит. Они кажутся такими хрупкими, сидя на ветке, она и Эразм, такими беспомощными. В эту июльскую ночь они похожи на самый слабый и самый невероятный hit squad,[9] который когда-либо нападал на Лондон.

2

В Лондоне был ещё один человек, который вспоминал Маделен и Эразма и который, возможно, думал о них больше, чем кто-либо другой, и этим человеком была Сьюзен. Сегодня она впервые за семь недель не вспоминала о них. Она заставила себя выйти из той депрессии, которая навалилась на неё после их исчезновения, — устроив так, что её муж и дети на полтора часа ушли из квартиры. На это время она договорилась о встрече со своим любовником.

Сьюзен любила компактные любовные свидания. Они соответствовали лондонской жизни. Возбуждающе тревожным было сознание того, что при том, что вся инсценировка требовала тщательной подготовки, проведения и приведения в порядок — всё это с полной отдачей, — необходимо всё завершить, не оставив никаких следов, через девяносто минут.

Вот она разделась. Вот она встала под душ. Вот она включила горячую воду.

— Ты идёшь? — крикнула она.


В гостиной Донни Ла Брилло сорвал с себя пиджак, расстегнул свою белую рубашку, скинул её на пол и стал созерцать своё отражение в какой-то лакированной японской вещице.

Донни принадлежал к новому поколению боксёров — красивее, стройнее и умнее, чем Генри Купер мог представить себе в свои лучшие дни. После семнадцати побед в семнадцати профессиональных встречах в лёгком весе за Британский боксёрский совет он был похож на Божьего ангела, который никогда не надевал боксёрские перчатки.

Ему нравилась вся эта ситуация. В ней был стиль. Женщина была классная. Изящная квартира, расположенная в зелёном районе, была классной. Ему нравилась мысль о том, что он на чужом пастбище. Бык Ла Брилло в огороде другого мужчины.

Он огляделся по сторонам. Ему нравились экзотические антикварные вещи. Лаковые изделия. Голубые фарфоровые слоны в оконной нише. Огромная кукла на диване. Длинные маски на стене.

Его взгляд снова обратился к дивану. Пожалуй, там сидела не кукла. Это был мужчина. Плосколицый, завёрнутый в плед, словно потерпевший поражение боксёр-профессионал на вечеринке, где все вырядились в тоги.

— Какого чёрта? — произнёс Донни.

Эразм медленно встал. Этот мужчина был первым — за исключением Маделен — человеком, с которым ему приходилось разговаривать. Ему было чрезвычайно важно соблюсти все правила грамматики и этикета.

— Очень раз вас видеть, — произнёс он медленно и отчётливо, — Сейчас я вас провожу.

Ла Брилло уставился на обезьяну.

— У меня здесь встреча, — заявил он.

— Очень приятно слышать, — ответил Эразм.

С большой осторожностью он провёл боксёра через прихожую и открыл дверь.

— Большое спасибо, что зашли, — сказал он.

Ла Брилло чуть-чуть повернулся, слегка опустив правое плечо. Потом ударил Эразма в диафрагму, пониже грудной клетки на уровне солнечного сплетения, туда, где слой мышц обычно совсем небольшой.

Это было не похоже на удар по бетонной стене лишь потому, что в скрытом пледом торсе ощущалась некоторая поверхностная эластичность. Это было похоже на удар по обитой войлоком стене в палате психиатрической больницы.

Выпрямившись, Ла Брилло посмотрел на обезьяну. Он много раз побеждал, нокаутируя противника таким ударом. У обычного, нетренированного человека остановилось бы сердце, если бы ему нанесли такой удар.

Лицо Эразма было непроницаемо. Он мягко вытолкнул Ла Брилло из квартиры.

— Всего вам доброго, — произнёс он. — Заходите как-нибудь ещё.

Потом он закрыл дверь.

В поисках точки опоры Ла Брилло схватился за перила. Некоторое время он стоял без движения перед закрытой дверью. Потом повернулся и — голый по пояс — стал медленно спускаться по лестнице, удаляясь от места своей первого профессионального поражения.


Эразм и Маделен сели друг напротив друга в гостиной. Эразм поднял пиджак боксёра и надел его. Рукава были ему коротковаты. Из внутреннего кармана он достал солнечные очки и надел их на нос. Маделен потянулась за рукой Эразма, он подал её, без труда протянув через журнальный столик. Маделен положила его руку между ног, и на её глазах его лицо медленно стало менять цвет — из светло-жёлтого стало цвета какао. Он покраснел.

— Донни, — крикнула Сьюзен из ванной. — Похрюкай как свинка.

Дверь ванной открылась, и Сьюзен уставилась на них.

— Донни ушёл, — сказала Маделен. — Он соскучился по мамочке.


Больше пятнадцати лет назад Сьюзен начала экспериментировать с ртутью быстрых эротических импровизаций, и у неё развилась та способность перестраиваться, которой обладают эксперты по взрывчатым веществам. Не теряя внешне присутствия духа, она завернулась в большое банное полотенце, обняла Маделен, пожала руку Эразму и уселась на диван.

Но на самом деле ей было страшно.

Её пугала нищета. Ощущение того, что впервые за всю её жизнь перед ней сидят два человека, у которых нет ничего — даже одежды, чтобы прикрыть тело — и которые не имеют никаких перспектив в обществе.

— Мы… нас не было в городе, — сказала Маделен. — Мы ничего не знаем.

Любая внезапная катастрофа делит человечество на две группы: тех, кто паникует, и тех, кто сразу же начинает активно действовать, оставляя свой страх на потом. Во всех деталях и ничего не скрывая, Сьюзен стала рассказывать то, что знала: об Адаме, об Андреа Бёрден, о Новом Лондонском зоологическом Риджентс-Парке.

Рассказывая, она вдруг почувствовала какое-то тепло и взглянула в сторону батареи и в сторону камина, но дело было не в них. Излучение шло откуда-то с другой стороны столика, и через некоторое время она определила, что это такое. Это был жар влюблённости. Пространство между Маделен и обезьяной было раскалено добела, как будто они принесли с собой невидимую, переносную сауну, которая непрерывно топилась, обогревая окружающее пространство.

К этому теплу Сьюзен и придвинулась, и медленно, по мере распространения тепла, во время своего рассказа она начала понимать, что два неимущих создания, сидящие перед ней, возможно, всё-таки не безнадёжно потеряны.

Когда она закончила, все некоторое время молчали. Потом она задала свой первый вопрос.

— Не попробовать ли нам просто отправить вас отсюда? — спросила она, — Из страны?

Маделен покачала головой.

— Есть другие, — объяснила она, — обезьяны, такие же, как Эразм. Если мир узнает, что они существуют, то их начнут искать уже совсем иначе. Охотники за трофеями. Журналисты и фотографы. Международная зоологическая преступность. Полчища учёных. Уже одно такое знание, как у Адама, уничтожает сам предмет. Или же изменяет его.

Она встала.

— Джонни, — сказала она. — Тот, кто нас возил. Нам надо найти Джонни.

Сьюзен внимательно посмотрела на подругу. К упрямству парнокопытного животного, на которое она обратила внимание некоторое время назад, прибавилась теперь новая особенность — панорамный взгляд хищной птицы. Она взглянула на часы.

— Вам нужна одежда, — сказала она, — И деньги.

— Не будет ли это слишком, — спросила обезьяна, — если я попрошу разрешения принять горячую ванну? И разрешения воспользоваться бритвой?


Сьюзен выпустила их через заднюю дверь.

На Эразме были пляжные тапочки, мешковатые штаны от костюма для занятий карате и футболка, рукава которой были разрезаны — что, однако, было скрыто пиджаком Ла Брилло, — солнечные очки, фетровая шляпа, с разрезанными полями и тульёй.

Общее впечатление было не слишком гармоничным, но и не вызывало тревоги. На мгновение обезьяна задержалась на лестничной площадке, опираясь на суставы пальцев. Потом выпрямилась, нашла нужное положение и спустила на нос очки. Эразм вступил в мир людей.

Маделен и Сьюзен стояли друг перед другом. Маделен одолжила у Сьюзен сандалии, длинную юбку, блузку и джемпер. Она была такой, как и прежде, но одновременно совершенно незнакомым Сьюзен человеком — женщиной, владеющей частью сауны.

Сьюзен посмотрела в сторону Эразма. На его осторожные шаги, размеренные движения бёдер.

— Мы никогда ничего друг у друга не брали, — сказала она. — Но, может быть, когда-нибудь ты одолжишь мне его…

Это прозвучало как шутка, Маделен тоже улыбнулась и, наклонившись вперёд, поцеловала подругу в щёку.

Но это была не просто шуткой, и Маделен знала это, и поцелуй её не был просто лаской. В то мгновение, когда она наклонилась, она сознательно осторожно потёрлась своим виском о висок Сьюзен, и десяток головных вшей, десяток кровожадных, неистребимых anoplura, которых Маделен и Эразм заполучили от красных лемуров, и двадцать пять липких и цепких гнид перебрались с короткостриженого кустистого ландшафта Маделен на пышный, умеренный дождевой лес Сьюзен.

— Надо будет это обсудить, — сказала Маделен.

3

Ипподрому Кэмптон-Парк удавалось оставаться на одном и том же месте и сохранять тот же внешний вид на протяжении двадцати пяти лет, в то время как всё находящееся внутри него постепенно приходило в упадок. Лошади становились всё хуже, жокеи становились хуже, и зрители тоже. Но никто в это утро не катился по наклонной плоскости с большей скоростью, чем Джонни.

Те две тысячи фунтов и те угрозы, которые он во время своего непонятного освобождения получил от Андреа Бёрден, имели такой же эффект, как если бы она подарила ему пару позолоченных свинцовых башмаков и выбросила его в открытое море. Сейчас — по прошествии семи недель — он собирался устраиваться на дне на покой.

Рядом с ним стоял Самсон. Джонни смотрел на пса слезящимися, но ласковыми глазами. Шерсть его была густой и блестящей, когти коротко пострижены, глаза ясные, морда — прохладная. Он стоял так, как стоят только доберманы, словно они непрерывно позируют для календаря Клуба собаководов на следующий год. Когда Джонни — уже очень скоро — не станет, фургон должен быть продан, а вся сумма от продажи пойдёт на Самсона, чтобы ему хорошо жилось. В это мгновение собака сияла беспечным довольством и той отвагой, которых у самого Джонни никогда не было.

И вдруг наступила неожиданная перемена. Блестящая шерсть на спине Самсона встопорщилась, так что собака мгновенно стала похожа на жёсткую щётку. Уши её прижались к голове, а зубы обнажились. Потом собака опрокинулась на землю и, слабо заскулив, заболтала всеми четырьмя лапами в воздухе.

Джонни склонился над собакой. Самсон не был болен, у него не было судорог, и свалился он не от боли. Он лёг, изображая безоговорочное смирение.

Джонни огляделся по сторонам. Единственным живым существом поблизости был стоящий в нескольких метрах человек, который, облокотившись на ограждение, наблюдал за лошадьми.

— Как там? — спросил Джонни.

Мужчина медленно обернулся.

— Простите? — сказал он.

При звуке этого голоса Самсон окаменел.

— Кто выиграет? — спросил Джонни.

— Лошадь в красной попоне, — ответил человек. Джонни попытался сфокусироваться на лице стоящего перед ним человека. Кэмптон-Парк — место среди лондонских психов популярное. Лицо человека было широким и бесхитростным. Типичный псих. Но идиотам иногда везёт. Джонни подозвал букмекера и поставил свои последние сто фунтов на лошадь в красной попоне.

Уже несколько недель как Джонни продал свой бинокль, потому что всё равно уже не мог твёрдо держать его в руках. Теперь он следил за полем невооружённым глазом. Их с незнакомцем лошадь пришла первой, опередив на целый корпус фаворита.

Джонни получил выигрыш. Потом постарался сосредоточиться на незнакомце.

— Откуда ты это знал? — спросил он.

Мужчина снял тёмные очки.

— Я чувствовал… запах гормонов, — объяснил он. Что-то тревожное, беспокойное было в его лице.

Джонни повернулся и пошёл прочь.

Мужчина последовал за ним. Джонни ускорил шаг. Тот не отставал. Джонни остановился, резко обернулся и протянул ему половину купюр.

Человек покачал головой.

Волосы на голове Джонни встали дыбом. Он не вспоминал о дьяволе с самого детства. Теперь семь недель алкогольного отравления приглушили настоящее и воскресили его детство. Это дьявол явился, чтобы забрать его.

Он засунул всю пачку денег в карман мужчины. Тот шагнул к нему, и Джонни вдохнул отдающий палёной резиной запах пламени преисподней. Вокруг него обвилась рука, и его оторвали от земли. Джонни закрыл глаза.

— Возьми меня, — сказал он. — Но пощади собаку.


Та ночь два месяца назад, когда он приютил Эразма с Маделен в своём фургоне, была самой прекрасной в жизни Джонни. Из той грязи, которая многие годы наполняла его существование, он неожиданно вытащил мерцающий экзистенциальный подарок.

Он знал, что подаренное ему в ту ночь было слишком ярким, чтобы длиться долго, он смиренно снял это воспоминание с крючка и забросил подальше, без всяких надежд на его возвращение. Теперь ситуация повторялась, и ещё удивительнее, чем раньше. В его фургоне, вокруг стола, под которым дрожал Самсон, сидели Маделен и обезьяна — бок о бок с ним.

— Мы хотели спросить, не можем ли мы пожить здесь какое-то время, — сказала Маделен.

Чувствуя головокружение от счастья, Джонни потянулся к раковине, полной стаканов с опивками, намереваясь прибраться в связи с приходом гостей. Маделен накрыла его руку своей.

— Кроме того, мы подумали, не захочешь ли ты повозить нас, — продолжала она, — Но тебе придётся бросить пить.

Она посмотрела на Эразма.

— Нам надо поговорить с Боуэном, — сказала она. — Если он узнает нас, он позвонит в полицию. Как бы нам убрать его из больницы?

— Может быть, — произнёс Эразм, — я смогу.

Маделен сняла трубку со стоящего на столе телефона, набрала номер и протянула трубку Эразму. Только когда женский голос ответил: «Клиника Холланд-Парк» и Эразм, отняв трубку от уха, посмотрел за неё, чтобы понять, откуда это слышится голос, Маделен вспомнила, что это первый телефонный разговор в жизни обезьяны.

Она взялась за трубку и мягко, но решительно прижала её к уху обезьяны.

— Я был бы вам очень признателен, если бы имел возможность поговорить с доктором Александром Боуэном, — произнёс Эразм.

— Как мне представить вас?

— Если вас не затруднит, скажите ему, что речь идёт о большой обезьяне, которая пропала.

Ветеринару понадобилось пять секунд, чтобы освободиться от того, чем он был занят.

— Вы помните, — спросил Эразм, — того господина, в саду которого вы забрали большую обезьяну? Она вернулась. Обезьяна. Та самая.

Прошло несколько секунд, прежде чем врач смог ответить:

— В каком она состоянии?

Эразм взглянул на себя.

— В хорошем, — ответил он. — Как вы думаете, что нам делать?

— Оставайтесь на месте, — сказал врач. — Я сейчас приеду.

Связь разорвалась, и обезьяна непроизвольно отодвинула трубку, чтобы посмотреть, куда делся врач. Маделен взяла у него трубку и протянула ему шляпу и тёмные очки. Она погладила Джонни по щеке.

— Поехали, — сказала она.


Маделен и Эразм вышли из полумрака фургона на яркий солнечный свет Далиджа и, пройдя пятьдесят метров по дороге к дому, в саду которого два месяца назад Андреа Бёрден впервые увидела Эразма, позвонили в дверь. Открыла горничная.

— Моему дяде неожиданно стало плохо, — сказала Маделен, — можно к вам зайти?

Пол в холле был выстлан чёрными и белыми мраморными плитами, и повсюду стояла белая полированная мебель. Горничная принесла два стула.

— Я очень хочу пить, — сказал Эразм.

Он подбирал слова из своего постоянно растущего, но ещё небольшого словарного запаса.

— Ведро, — сказал он. — Будьте так добры, принесите, пожалуйста, ведро воды.

Человек, который вышел к ним, три месяца назад своей самоуверенностью напугал бы Маделен. Теперь она — со своей новой точки зрения на общество и его членов — классифицировала его как слоёный пирог: нижний слой состоял из раздражения тем, что ему помешали, потом шёл слой страха, что это переодетые воры, далее — слой неуверенности, возникающей при малой физической дистанции, а сверху глазированный слой светской любезности.

— Извините, пожалуйста, за вторжение, — сказала она. — Мы уже вызвали «скорую помощь». Она должна быть здесь с минуты на минуту.

Мужчина вздохнул с облегчением и подошёл к обезьяне.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он.

— Спасибо, хорошо, — ответил Эразм. — А вы?

Хотя и совсем некстати, но Маделен вдруг кое-что поняла о своём любимом существе. Что он совершенно — и физически, и психически — неспособен врать.

Мужчина хлопал глазами.

— Приятно слышать, что вам лучше, — сказал он.

— Приятно слышать, что вам приятно, — сказал Эразм.

Мужчина стоял и раскачивался взад и вперёд. Горничная принесла ведро воды. Эразм поднёс его ко рту и выпил литров десять.

Мужчина перестал качаться. Теперь он стоял совсем неподвижно, во все глаза разглядывая гостя.

Раздался звонок в дверь. Никто не пошевелился. Дверь открылась, и вошёл Александр Боуэн. В белом халате и с маленькой кожаной сумкой в руке.

После яркого солнечного света на улице он в полумраке холла смог разглядеть только хозяина дома и горничную.

— Где он? — спросил он.

Мужчина показал на Эразма. Врач подошёл поближе и остановился.

— Мы, — сказала Маделен из темноты, — очень рады снова вас видеть.

Они с Эразмом встали с двух сторон от врача и повели его к двери. Хозяин дома, под влиянием нахлынувшего deja-vu, сделал несколько неуверенных шагов им вслед.

В дверях обезьяна сняла свою фетровую шляпу и поклонилась горничной. Мужчина уставился на белую шерсть на черепе.

— Большое спасибо за приют и угощение, — поблагодарил он. — И вам, и вашему мужу.

4

Ветеринарная «скорая помощь» стояла в двадцати пяти метрах от фургона. Они забрались внутрь через заднюю дверь. На водительском сиденье, по другую сторону внутреннего стекла, сидели два санитара. Стекло отодвинула Маделен, но приказания отдавала Присцилла.

— Поверните, пожалуйста, за угол и остановитесь, — сказала она.

Врач не сводил глаз с Эразма.

— Значит, это правда, — произнёс он. — Он может говорить.

«Скорая помощь» повернула за угол и остановилась. Врач по-прежнему смотрел на Эразма.

— Вы крупно разбогатеете, — сказал он Маделен. — Надеюсь, что у него хороший импресарио. И хороший бухгалтер.

От возбуждения он захихикал.

— Его первая налоговая декларация, — сказал он. — Вот смеху-то будет. Закона о доходах обезьян нет.

Маделен просунула санитарам купюру.

— На сегодня вы свободны, — сказала она. — Возьмите такси и отправляйтесь домой. И купите по цветочку своим жёнам.

Два человека вышли из машины. Маделен задёрнула серые занавески на окнах. Она открыла кожаный чемоданчик врача. На голубом бархате лежал пневматический пистолет, шприц и две стеклянные ампулы, одна из них с зелёной, как весенняя листва, жидкостью.

— Пентобарбитал, — сказала Маделен. — Адам говорит, что он мгновенно действует на центральную нервную систему. Смерть наступает через две секунды.

В машине стало тихо.

— Я могу закричать и позвать на помощь, — заметил врач.

Маделен ничего не ответила.

— Вас, наверное, интересуют результаты. Из лаборатории ДНК. Института популяционной биологии. Это лучшее место. Именно они делали обратное скрещивание лошади Пржевальского. Секвенирование ДНК. Так это называется. Они кладут псевдогены рядом. После чего смотрят, сколько фенотипически нейтральных различий имеется. Различия представляют собой молекулярные часы. По ним определяют, насколько разошлись два вида. Как давно они разошлись. Именно таким способом они определили, на каком расстоянии мы от шимпанзе. Шесть миллионов лет. Плюс-минус миллион.

Он сделал тактическую паузу рыночного торговца.

— Что я получу за то, что рассказываю вам всё это? — спросил он.

Ответила ему обезьяна.

— Лучшее, что мы можем для вас сделать, — сказала она тихо, — это позволить вам жить дальше.

Маделен задумчиво отметила для себя это новое выражение свойственной её любовнику искренности. Обезьяна произнесла не угрозу, поскольку угроза — это часть игры, а обезьяне были чужды игры и ухищрения. Эразм сообщил беспощадную истину.

У ветеринара побелели губы. Он посмотрел на Маделен, на обезьяну и произвёл переоценку своего положения. После чего он сдался.

— Когда я увидел её — извините, вас — в первый раз, то подумал, что это новый вид шимпанзе, так мы все думали, и Бёрден, и его сестра. Новый сенсационный вид шимпанзе. Из умеренного климата. Это было отправной точкой. Это мы и сказали молекулярным таксономистам. Что это некое подобие шимпанзе. Мы, конечно же, не показывали им никаких снимков. Они получили только пробы ткани. Они сделали секвенирование тридцати тысяч генов. Это, должно быть, стоило мисс Бёрден целое состояние. Всё оказалось не так, как мы думали. Она — извините, вы — не были близки к шимпанзе. Она оказалась близкой, ужасно близкой — просто не отличить — к нам самим. Она — извините, вы — во всяком случае в генетическом отношении, едва ли являетесь обезьяной. Скорее человеком.

Маделен огляделась по сторонам. Она увидела серый свет над встроенными койками, кислородные баллоны, ящики с инструментами, пакеты и шланги для переливания крови. Она осмыслила то, что сказал врач, и посмотрела на самого врача, на тот триумф, с которым он рассматривал их. Она открыла рот, чтобы сказать что-нибудь злобное, но обезьяна остановила её.

— Мы вам очень признательны, — сказал Эразм медленно. — И мы позволим себе попросить вас ещё об одной маленькой услуге, а именно, отвезти нас к господину Балли.

— У меня нет с собой водительского удостоверения, — сказал врач, — Я не сидел за рулём уже десять лет. И я никогда прежде не слышал имени этого господина.

Маделен с Присциллой осторожно вынули из синего бархата зелёную ампулу.

— Вам всё-таки придётся это сделать, — сказала она. — Иначе я попрошу вас сожрать вот это.

5

Человек, который несколько месяцев назад называл себя Балли, на сегодняшний день чувствовал себя очень неплохо. После того как Управление лондонского порта выловило его из Темзы, после того как его личность была установлена и на три недели помещена в камеру одиночного заключения, его посетила Андреа Бёрден, он был освобождён, и ему вернули «Ковчег», действительная стоимость которого составляла полмиллиона фунтов, плюс на четверть миллиона ветеринарного медицинского оборудования. Через три дня, когда он, получив свидетельский иммунитет, даст свои показания, он отплывёт из Лондона по направлению к цели, которая впервые за много лет не будет в первую очередь экономической и которая наполняла его оптимизмом, которого он от себя не ожидал: Балли решил поймать ещё одну обезьяну, такую же, как та, которая от него сбежала. Не для того, чтобы продать, но чтобы ещё раз оказаться перед ней в узком кокпите, чтобы ещё раз встретиться с неким подобием Эразма.

Несколько месяцев он мысленно снова и снова возвращался к последним минутам, проведённым с обезьяной, и именно в эти воспоминания он сейчас и погрузился, прислонившись к тому самому гику, который когда-то сбил его за борт, в то время как одна из машин «скорой помощи» кенсигтонской клиники Холланд-Парк выехала на набережную и остановилась.

Из машины вышла женщина в голубом халате и направилась к «Ковчегу».

Не делая при этом никаких заметных движений, Балли засунул руку в люк и освободил замок, на котором крепился дробовик с укороченным до края ложа стволом. Конечно, в женщине не было ничего подозрительного, но Балли её не ждал, а ведь именно его постоянная готовность к неожиданностям сделала его королём среди отчаянных подданных международного королевства, живущего за счёт нарушения Вашингтонской конвенции.

— Господин Балли, — сказала женщина. — Доктор Боуэн ждёт в машине.

Балли любезно кивнул. Затем он спустился на причал и последовал за ней, опустив ружьё вниз, словно это был блестящий складной зонтик.

Мужчина в таком же голубом халате открыл заднюю дверь «скорой помощи». Посмотрев мимо него, в сторону водительского сиденья, Балли узнал Александра Боуэна. Он нагнул голову, чтобы забраться в машину.

— Извините, — сказал Эразм, показав на оружие. — Но не сочтите за труд, будьте любезны, оставьте это снаружи.

Балли посмотрел на Эразма. Он почувствовал опасность, но не мог определить, откуда она исходит.

Приветливо улыбаясь, он наклонился вперёд и прислонил дробовик к огнетушителям «скорой помощи». И следующим движением он ударил Эразма ногой.

Не многие могут похвастаться тем, что они в состоянии сбить с ног пришедшего в ярость детёныша носорога весом семьсот килограммов, но Балли мог. Он ударил в правое колено сбоку, нога подогнулась, и Эразм упал на колени, не издав ни звука.

Теперь Балли ударил обезьяну в голову.

Первый удар был точен, но сделан левой ногой, которая была слабым местом у Балли. Второй удар был нанесён правой, лучше его и представить себе было нельзя, и этот удар сбил бампер с кузова машины. Но его нога при этом не задела Эразма, потому что тот совершенно неожиданно, непостижимым для Балли образом, сместился на пятьдесят сантиметров.

Не сводя глаз с обезьяны, Балли подобрал свой обрез. Но воспользоваться им он не успел. Не успел даже взвести курок. В то мгновение, когда он выпрямлялся, Эразм ударил его.

Это был лёгкий удар ладонью, в человеческом исполнении он был бы небрежной оплеухой. Но этот удар был сделан не человеком. Словно пневматический молот поразил Балли, он произвёл хлопок, подобный пистолетному выстрелу, оторвав подошвы его ботинок от земли и отшвырнув его к двери «скорой помощи».

Мгновенно Балли потерял сознание, и без опоры он бы свалился на землю. Но обезьяна подхватила его. Её правая рука выдвинулась вперёд, поймала его под подбородок и удержала в вертикальном положении.

Рука обезьяны на горле перекрыла Балли воздух, и ощущение, что он задыхается, вернуло его в сознание. Он открыл глаза и посмотрел вдоль руки на склонённое к нему лицо обезьяны. Лицо приблизилось, в нескольких сантиметрах от артерии на шее Балли губы её раскрылись, обнажив зубы. Балли почувствовал дыхание обезьяны, тепло гортани и увидел блестящие, конические, шестисантиметровые клыки.

— Эразм! — крикнула Маделен.

Эразм разжал руку. Балли свалился на землю. Александр Боуэн прижался к приборной доске.

— Вы у меня ответите за это, — сказал он. — Вам придётся возместить мне все расходы. За злонамеренную порчу автомобиля и оборудования.

В машине «скорой помощи» Эразм положил Балли на койку. Маделен сняла телефонную трубку.

6

Спустя полчаса в заднюю дверь «скорой помощи» постучали. Эразм открыл, и появился Джонни, втащив за собой дрожащего Самсона. Бросив быстрый взгляд на Балли, Джонни уселся.

В следующие пятнадцать минут никто не произнёс ни слова. Потом в дверь снова постучали. Эразм впустил одонтолога-ветеринара доктора Фиркина. Через пять минут снова раздался стук.

— По правилам, — заметил доктор Боуэн, — здесь может находиться ограниченное количество пассажиров. Если придётся платить штраф…

Эразм открыл дверь. Снаружи стояла Сьюзен.

— Мне не с кем было оставить детей, — сказала она.

Пребывание в тесном помещении усиливает и обостряет все человеческие отношения. В машине «скорой помощи» теперь находилось десять индивидуумов: шесть взрослых, двое детей, собака и обезьяна. Они оказались здесь, потому что их заставили, или потому что Маделен назначила им свидание, или даже не зная почему. Теперь они смотрели на неё, чувствуя головокружение, словно пассажиры крохотного судёнышка, направляющегося неопределённым курсом в сторону открытого моря.

— Послезавтра, — сказала Маделен, — Адам станет директором Нового Лондонского зоологического парка. На церемонии он будет произносить речь, рассказывая всё, что знает об Эразме. Я была замужем за Адамом. Я знаю, что если пытаешься слишком быстро узнатьслишком много, то уничтожаешь то, о чем хочешь что-нибудь узнать. Может быть, нам, собравшимся здесь, удастся переубедить Адама и он всё-таки ничего не скажет.

Она сказала это тихо, но они слушали её, они слышали каждое слово. Дети забыли про собаку, собака забыла про обезьяну, Балли забыл свои кровоподтёки, Джонни забыл свой абстинентный синдром.

— Я решила, что нам следует ему позвонить. Сейчас. И потом каждый из нас по отдельности скажет ему что-нибудь, всего несколько слов. Так что он поймёт, что мы вместе, что наше знание собрано вместе, и что если он будет продолжать, то пойдёт ко дну, его жизнь будет кончена.

Она подняла трубку.


В распоряжении секретарши Адама Бёрдена было два месяца, чтобы всё забыть и прийти в себя, но когда она узнала низкий, хриплый и настойчивый голос в телефонной трубке, то поняла, что хотя она уже и идёт на поправку, но до окончательного выздоровления ей ещё далеко.

— Его нет в городе, — сказала она. — Никто не знает, где он находится. Он уехал со своей сестрой.

Они готовятся к послезавтрашнему дню. Не знаю, чем могу помочь…

Маделен застыла, прижав трубку к уху. Она не попыталась привести какие-нибудь аргументы, она знала, что женщина говорит правду.

— А послезавтра — до того, как всё начнётся?

— Он приедет прямо туда. У входа будет контроль. И разослано двести именных приглашений. Но, может быть, после окончания…

Теперь в голосе секретарши были слёзы.

— После окончания, — сказала Маделен, — будет слишком поздно.

Она положила трубку.

Все смотрели на неё. Она почувствовала их неуверенность. Ей вдруг показалось безумием, что она могла возложить все свои надежды на такую команду, как эта. Дети, собаки, знахари, контрабандисты и алкоголики. Они были неудачниками, а самой большой неудачницей была она сама, она, собравшая вместе эти человеческие обломки. Она опустилась на стул.

Обезьяна положила руку ей на бедро. Сухую, тёплую и совершенно спокойную руку. И она успокоилась, и успокоились все. Спокойствие обезьяны овевало их, словно ласковый попутный ветерок, — время ожидания неожиданно оказалось полезным.

Первой заговорила Сьюзен.

— Боже! — воскликнула она, — Мы с Франком, конечно же, приглашены. У меня есть два приглашения. И мы могли бы достать ещё парочку.

Маделен уставилась на подругу.

— Ты пойдёшь вместо меня, — сказала Сьюзен. — И Джонни пойдёт. И этот господин, с ушибами. И когда Адам увидит тебя — я знаю его, я понимаю в мужчинах — Адам осторожный человек, если ему дать яблоко, он не откусит, пока не получит результаты лабораторного исследования. Когда он увидит тебя…

Все посмотрели на Маделен. Адам Бёрден всю свою жизнь был загадкой для своего окружения. Маделен была замужем за этой загадкой. Теперь они хотели, чтобы она её раскрыла.

Она смотрела прямо перед собой.

— Мне кажется, — сказала она, — что Адама никогда на самом деле не интересовали животные. Они были скорее… чем-то вроде оправдания для него. Когда он увидит там меня, Джонни и Балли, среди зрителей, он поймёт, что для него теперь речь может идти только о том, чтобы хотя бы удержаться на плаву.

Все сидели молча, слушая её благоговейно, словно команда корабля, выходящая из штилевой полосы. «Скорая помощь» начала испытывать килевую качку. Поднимался ветер.


Маделен проводила подругу и двух её детей к её машине.

— К чему же на самом деле стремился Адам, используя животных? — спросила Сьюзен.

— Иногда мне кажется, что ко мне.

— А сейчас?

Маделен посмотрела куда-то вдаль с тем выражением дорого оплаченной мудрости, которое появляется только у тех, кто поставил всю свою жизнь на другого человека и, всё потеряв, обнаружил, что даже по ту сторону полного банкротства существует жизнь.

— Для того, чтобы задать себе этот вопрос, он всегда будет слишком занят, — сказала она.

Сьюзен помогла детям забраться в машину.

— А если отец спросит их, где они были? — поинтересовалась Маделен.

Сьюзен выпрямилась и почесала голову. За последние сутки кожа на голове начала чесаться.

— Знаешь, — сказала она, — для того, чтобы задать этот вопрос, их отец всегда будет очень занят.


Эразм проводил Балли назад к судку, помог ему забраться в кокпит и сам залез вслед за ним.

— Когда, — спросила обезьяна, — господин Бёрден произносит речь?

— Послезавтра. В пятницу.

— Сколько раз надо лечь спать до пятницы?

— Два, — ответил Балли.

— А вы не знаете, где он будет выступать?

Балли старался не смотреть животному в глаза.

Он знал, что оно не будет попусту тратить время на иронию. Он просунул руку через люк, достал с полки под трапом телефонную книгу и, написав номер телефона и адрес Лондонского зоопарка на листке бумаги, сунул его обезьяне. Она не двинулась.

— А можно ли из этой книги узнать, где живут люди?

Балли кивнул.

— Не затруднит ли вас найти для меня одного человека?

Медленно и отчётливо он назвал Балли первое имя.

Только когда на листке было записано двенадцать адресов и телефонных номеров, примат взял его, не глядя, свернул и аккуратно положил в карман. Потом он поднялся. В руке он всё ещё держал обрез-дробовик. Теперь он поднял его на уровень глаз.

— Там, откуда я приехал, — сказал он, — обычно дарят друг другу подарок. Когда… понимают друг друга.

Эразм взял ружьё в обе руки. Мышцы у его запястий напряглись. С глухими звуками отлетающих болтов, ломающегося лакированного дерева и разрываемых скобок он согнул два коротких цилиндрических ствола к шейке приклада. Потом отложил сломанное оружие на сиденье.

— Я настоятельно прошу вас никому не рассказывать о том, что мы здесь были, — сказал он. — И прошу вас позаботиться, чтобы с миссис Бёрден ничего не случилось в пятницу. После того как мы два раза поспим.

Примат не нашёл в машине «скорой помощи» никого, кроме Александра Боуэна.

— Меня скоро хватятся, — сказал ветеринар. — Начнут искать.

Обезьяна села.

— Никто вас не хватится, — сказала она. — У вас нет друзей.

Неизменное en garde[10] врача уступило место ошеломлённому взгляду. Гораздо сильнее любой угрозы на него подействовала провидческая откровенность обезьяны.

— Это правда, — сказал он. — Ни одного. Разве это не ужасно?

— Но у вас может появиться друг.

— Слишком поздно.

Обезьяна достала из кармана тот листок бумаги, который она взяла у Балли, открыла его и показала на нижнюю строчку.

— Вот это место, — сказала она. — Если вы отвезёте меня туда, в этой машине, до восхода солнца, после того как мы поспим два раза. Тогда у вас в будущем может появиться друг.

— Это будет незаконно. Вас разыскивают.

В глазах обезьяны засветился наглый и дерзкий огонёк, узнав который Маделен кивнула бы с пониманием.

— Здесь у вас, — сказала она, — ведь ничего не даётся совсем бесплатно.

Тут произошло удивительное событие. Лицо Александра Боуэна передёрнулось, что было похоже на начало пусть затруднённой и вымученной, но всё же в известном смысле искренней улыбки.

— Я вижу, — сказал он, — что вы уже всерьёз начинаете осваиваться в нашей жизни.

7

Полная луна всегда кружила Маделен голову. Раньше она могла вызвать у неё желание отправиться бродить неизвестно куда, или выпить литр спирта, или же спать с тремя любовниками за одну ночь. Теперь она делала её пронизывающе счастливой.

Она лежала на большой кровати в спальном отсеке фургона Джонни, и каждые пятнадцать минут лунный свет осторожно тормошил её, чтобы она могла убедиться, что Эразм лежит рядом с ней.

Когда она проснулась в десятый раз, его рядом не оказалось.

По другую сторону переборки, в кабине, она различала глубокое дыхание Джонни и Самсона. Даже собака не услышала, как он ушёл.

В последующие минуты у неё случился рецидив болезни — самое настоящее физически ощущаемое падение назад в ту неуверенность, о которой она стала забывать. Вернулись, одна за другой, те стороны её самой, которые, как ей уже начинало казаться в последние месяцы, остались для неё в прошлом: пожирающая ревность, одурманивающая злость, ожесточённая мстительность, пористая жалость к самой себе, кровоточащее тщеславие. Многочисленные маски, которые могло принимать её отвращение к самой себе, сошлись, словно на званый вечер, — чёрный полуночный праздник.

Когда все они собрались, Маделен произнесла перед ними речь, которая была очень короткой, но определённой.

— Он весит сто пятьдесят килограммов, — сказала она. — Я полагаю, что если он любит меня, он может смириться и с вами.

Говорила она беззвучно, закрыв глаза. Теперь она открыла их. Спальный отсек был пуст. Её гости исчезли. Через стеклянный люк внутрь лился голубой конус лунного света.

В луче света появилась тень Эразма.

Не было слышно никаких звуков, Маделен заметила лишь лёгкое движение матраса и одеяла. И он снова оказался рядом.

Она не открыла глаз. Она ничего не сказала. Она лишь протянула руку и запустила пальцы в густую шерсть. Внутри себя она впервые в жизни смирилась с тем фактом, что даже того, кого любишь, никогда не сможешь понять полностью.

8

Тех двухсот человек, которые в эту пятницу в конце июля собрались, чтобы торжественно открыть Новый Лондонский зоологический Риджентс-Парк и приветствовать нового директора парка, было явно недостаточно, чтобы заполнить актовый зал, но все они отбирались необычайно тщательно. Ни один из них не был приглашён сам по себе, в силу своих индивидуальных качеств. Они были приглашены, потому, что представляли сотни или тысячи других людей, или же потому, что контролировали обширный капитал, или сосредоточение политической и административной власти, или недвижимость, или науку, или потому, что являлись выразителями общественного мнения. И каждый из них символизировал важный аспект отношения общества к животным.

Присутствовали представители Лондонского городского управления, правительства, двенадцати крупнейших организаций по защите животных, Общества зоологических парков Великобритании, Общества зоологических парков Европы, Ассоциации парков-сафари, естественнонаучных факультетов британских университетов, инвесторов и спонсоров, Ветеринарной полиции, Британского туристического общества, Королевского института британских архитекторов, Британской ассоциации зоологических музеев, Ассоциации практикующих ветеринаров и Всемирного фонда охраны природы. Королевская семья была представлена принцессой Анной — покровительницей Королевского зоологического общества.

Двадцать два приглашённых журналиста и три выбранных для этой цели телевизионных канала должны были сообщать о событиях этого дня нации, и не только нации, но и всему Земному шару, поскольку в этот день радовался не только британский народ, но и вся мировая общественность.

Радовалась она, потому что торжественное открытие было трогательным выражением единения. Выражением того, что группа состоятельных людей, крупные собственники, государственный аппарат и население огромного города — посреди безжалостной во многих отношениях культуры — образумились и подарили миру, себе самим и диким животным убежище. В международном масштабе это было событием вдохновляющим, словно спортивные соревнования, но без присущей спорту националистической агрессии, и поэтому мир от островов Тристан-да-Кунья до Шпицбергена в этот день радовался, этого дня ждали, как карнавала в Рио, почти с таким же волнением, как 50-летия Победы или падения Берлинской стены.

И Лондон это понимал, понимал, что он один на сцене, и поэтому праздничное настроение было специально приглушено. Словно кокетливая маленькая манекенщица, которая знает, что её выступление — гвоздь программы, город шёл по подиуму перед мировой общественностью, скромно улыбаясь, одетый в красивый и вместе с тем скромный костюм спасения вымирающих видов животных.


Неистребимый оптимизм, витавший в воздухе, проник даже в те места, где живут ожиданием худшего, он добрался до самого Отряда особого назначения столичной полиции, который отвечал за охрану актового зала, и поэтому Маделен, Джонни и Балли без особых сложностей, показав те пригласительные билеты, которые достала Сьюзен, проскочили мимо двух первых контрольных пунктов в тех кордонах, которые полиция установила вокруг Риджентс-Парк, Примроуз-Хилл и Альберт-Террас.

Джонни и Балли впервые в жизни облачились во фраки. На вид и по собственным ощущениям они были словно два антарктических пингвина, которых отправили в ссылку в тропики, а день был как раз тропический. С безоблачного неба палило солнце, и рядом с двумя мужчинами Маделен в одолженном у Сьюзен платье напоминала амазонского длиннохвостого попугая, в ярком и блестящем оперении.

Перед самым входом в зал стояли два охранника и женщина, которая приветствовала гостей, на первый взгляд, чтобы сказать им «добро пожаловать», а на самом деле, чтобы провести опознание личности каждого из них.

Женщина эта была секретаршей Адама Бёрдена.

Узнав Присциллу, она застыла на месте.

— Он говорит, что вас не знает, — сказала она. — Я только что спрашивала его. Он никогда о вас не слышал.

— Все мужчины так говорят, когда погуляют на стороне, — заметила Маделен. — А что говорит ваш?

Секретарша стала пятиться назад.

— Я живу одна, — сказала она. — Уже несколько лет.

Она остановилась, собрав всё своё мужество.

— Вы больше не можете угрожать тем, что пойдёте к его жене, — сказала она.

Охранники приближались к ним. Маделен наклонилась вперёд.

— Посмотрите на меня, — сказала она.

Секретарша посмотрела на неё. Маделен сняла тёмные очки. Секретарша почувствовала, что от неё исходит волна тепла, иная, чем метеорологическая жара этого дня, — тепловой фронт с запахом горелого, словно из сауны.

— Нет никакой Присциллы, — сказала Маделен. — Никогда не было. Есть только я. Маделен Берден. Я должна быть там. Речь идёт о любви. Это видно по мне?

Охранники приближались. Балли и Джонни приросли к мраморному полу. Секретарша выпрямилась.

— Мы рады видеть вас здесь, — произнесла она. — Проходите, пожалуйста.

Охранники отошли, секретарша сделала шаг в сторону, стеклянные двери открылись. Путь был свободен.


В это же время на Олбани-стрит, в том месте, откуда видно Глостер-Гейт, стояла машина «скорой помощи» Ветеринарной клиники Холланд-Парк. За рулём, в голубом халате поверх своего фрака, сидел Александр Боуэн. В глубине машины, у койки, на коленях стоял Эразм, по-прежнему в футболке, пиджаке, брюках для карате и тёмных очках.

— Это кордон, — сказал врач. — Нам надо предъявить бумаги. А у вас ничего нет.

Голос его звучал глуховато, руки дрожали. Он чувствовал такой страх, которого не испытывал со времён своего государственного экзамена.

— Нельзя ли попросить вас включить свет на крыше, — сказала обезьяна. — Тот, который мигает и воет.

Врач включил мигалку и сирену.

— И будьте так добры, поезжайте быстрее.

С включённой мигалкой и вопящей сиреной «скорая помощь» вырулила на проезжую часть, направляясь к въезду в Новый Лондонский зоологический Риджентс-Парк.

Охранник вышел на середину дороги и подал знак, приказывающий им остановиться.

— Я потеряю всё, — сказал врач.

Эразм снял тёмные очки. Голос его при полном спокойствии звучал почти пассивно.

— Вы везёте больную обезьяну, — сказал он.

Боуэн открыл окно машины.

— Ветеринарная «скорая помощь», — объяснил он. — Обезьяна. Она умирает.

Охранник засунул голову в окно и посмотрел в глубь машины. Боуэн закрыл глаза. Поскольку было по-прежнему тихо, он снова их открыл и посмотрел в зеркало.

На койке под белой простынёй лежал Эразм, закрыв кислородной маской своё выбритое лицо.

Охранник отступил назад.

— Вас будет сопровождать мотоциклист, — сказал он. — Надеюсь, вы успеете.

В сопровождении охранника на мотоцикле «скорая помощь» проехала следующий кордон, внутрь внешнего круга.

— Вы начинаете кое-что понимать, — сказал Боуэн. — С честностью далеко не уедешь.

Он сделал мотоциклисту знак, что тот может оставить их, и медленно поехал вдоль актового зала. Двери были закрыты. Снаружи стояла секретарша Адама, два охранника и несколько полицейских в парадной форме.

Завернув за угол, Боуэн остановился. Когда он открыл заднюю дверь, Эразм спустился на тротуар в голубом халате, зелёном операционном фартуке и операционной шапочке. В руке он держал огнетушитель, по карманам рассовал целый ассортимент блестящих инструментов.

— Я оделся как врач, — объяснил он.

Александр Боуэн забрал у обезьяны огнетушитель, снял с неё передник и убрал инструменты.

— Если хочешь сойти за специалиста в области естественных наук, — сказал он, — то необходимо добиться гармонического сочетания: использовать всё имеющиеся в твоём распоряжении средства, и при этом никому не должно быть видно, что всё делается специально.

Он снял операционную шапочку с черепа обезьяны.

— Теперь вы похожи на врача-консультанта, — сказал он. — Больше, чем большинство врачей-консультантов.

Эразм взял его руку.

— Я хочу поблагодарить вас за то, что вы сделали в этот раз, — сказала обезьяна. — На тот случай, если другого не будет. Вы создали основу для появления друга.

Эразм уже уходил, когда Боуэн остановил его.

— Анализ ДНК, — сказал он. — Там было ещё кое-что.

Врач мял операционную шапочку в руках.

— Я не хотел говорить это жене Бёрдена — извините: прежней жене. Я знаю, что бы она сказала. Что наука снова произвела экскременты. И думает, что это священная жемчужина. Но я скажу это вам. Видите ли, очень трудно увидеть разницу между мозгом крупной обезьяны и нашим. Мозг шимпанзе похож на наш до неузнаваемости. При прочих равных можно сказать, что чем больше в нём извилин, чем больше neocortex, тем умнее животное. Ваш мозг, я это сразу понял, когда миссис Бёрден, извините, ваша подруга, показала мне снимки. Это мозг с самым большим количеством извилин из тех, что я когда-либо видел. С самой большой лобной долей большого мозга. Самый большой объём. У нас не было возможности поговорить о вашем образе жизни. И скорее всего, такой случай и не представится. Но тем не менее я хочу рассказать вам, что вы… то есть ваши предки, ваш вид, после того как вы отделились от нас, миллион лет назад, у озера Туркана, пошли на север. И потом вы нас перегнали. Мы полностью ошибались. Бёрден, его сестра и я. Мы думали, что получим сведения об одном из тех hominider,[11] который предшествовал человеку. Но вы не то, что предшествовало. Вы, вероятно, то, что появилось потом.

9

Адам Бёрден в этот день тоже не был самим собой. Вместо этого он представлял собой картину исторического соглашения между общественностью, королевской семьёй, миром зоологии и инвесторами, которое сделало возможным появление Нового зоологического парка. Он воскрешал миф о том, что исключительный человек пользуется исключительным успехом. А на своём теле — после того как его жена была украдена и, очевидно, убита безумной обезьяной — он носил стигматы самоотверженного учёного, носил со смирением, как Ливингстон свою малярию у реки Луалабы, как Дарвин своё пошатнувшееся здоровье после плавания вокруг света.

Ситуация может сделать человека крупнее, чем он есть на самом деле, и Адам вырос, Маделен поняла это в то мгновение, когда он взошёл на подиум. Теперь он был не просто поразительно красивым мужчиной. Ответственность придала ему харизму.

Когда он подошёл к кафедре и посмотрел в зал, на обращённые к нему лица и на объективы камер и телевизионных мониторов, за которыми находились миллионы зрителей, он вырос ещё больше. В это мгновение он заметил Маделен.

Он побледнел, словно у него случилась внезапная кровопотеря, и наверняка бы упал, если бы рука одного человека не ухватила его за руку и не поддержала его — Андреа Бёрден стояла рядом с ним. Протянув другую руку вперёд, она отключила панель микрофонов. Они с Адамом по-прежнему были на виду. Но теперь их никто не мог услышать.

— Это Маделен, — сказал Адам. — И Балли. И шофёр.

— Муравьи, — сказала Андреа Бёрден. — Упрямые. Но всё равно только муравьи.

— Пресса?

В этих экстремальных условиях полководческая натура Андреа Бёрден развернулась, словно цветок лотоса. Она не спешила, она совсем не спешила. Словно тренер, который — подобно матери новорождённого младенца — возится со своей уже получившей роковой удар звездой-тяжеловесом, призывая его тем самым вступить в последний, выигрышный раунд, она ласкала мускулистую спину Адама и шептала ему на ухо успокаивающие, неторопливые и отчётливые слова.

— Мы в Англии, — прошептала она. — Им ни за что не удастся поговорить с журналистами. А если и удастся, то Тоби позаботится о том, чтобы это не было напечатано. Тоби может предотвратить известие о конце света. Если будет сочтено, что это угрожает национальной безопасности.

Адам на мгновение закрыл глаза. Потом он оставил все свои опасения и отказался от своей воли, оперевшись наконец-то о плечо, на которое мог положиться.

Он включил микрофоны.

— Ваше королевское высочество, — сказал он, — дамы и господа, уважаемые гости. Природа неисчерпаема.

Находящиеся в зале зрители заметили его колебания и затаили дыхание. При его первых словах все вздохнули с облегчением. Когда Адам услышал свой собственный голос, он распрямился, светясь зоологическим star quality. Репетиции перед зеркалом пошли ему на пользу, все подготовленные слова и продуманные заранее движения открылись перед ним, словно автомагистраль. Он поднял взгляд и нажал на педаль газа.

— Разрешите мне объявить Новый Лондонский зоологический Риджентс-Парк — самый крупный, самый современный из расположенных в крупных городах мира парков — открытым.

Стены и крыша зала были стеклянными, покрытыми сетью жалюзи из нержавеющей стали. До этого момента жалюзи были закрыты, теперь они медленно открылись. За спиной Адама, за задней стеной зала, показался Зоологический парк — его территория, его джунгли, его саванна, его озёра и скалы.

— Соглашение, — продолжал Адам. — Договор между технологической цивилизацией и природой. Доказательство возможности мирного сосуществования животных и людей. Техническое чудо. Но всё-таки это покажется незначительным по сравнению с тем, что я сейчас имею честь продемонстрировать вам.

Проекция слайда размером восемь на четыре метра появилась на экране слева от Адама. Фотография Эразма, сделанная в зимнем саду Момбаса-Мэнор, с растениями на заднем плане, освещённая, словно это раннее утро над дождевым лесом.

— Сегодня передо мной стоит волнующая задача представить вам новые сведения о важнейшей зоологической находке нашего столетия, возможно, вообще самой важной на протяжении всей истории. До сих пор не известное млекопитающее. Находящееся к нам ближе, чем шимпанзе. Обладающая высоким интеллектом человекообразная обезьяна.

Адам задумал свою речь как эмоциональную экскурсию. После создания напряжения во вступительной части и промежуточной кульминации с показом изображения Эразма он в нескольких выражениях расскажет, что демонстрирует он картинку, а не само животное, поскольку животное украло его жену. После этого он собирался перейти к краткому изложению научной документации.

Но дальше вступления он так и не продвинулся. Открыв рот и взмахнув руками, он заметил нарастание волнения в зале, волнения, которое было направлено мимо него и было обращено на нечто, находящееся позади него. Он обернулся.

За актовым залом находилось здание, которое походило на большую оранжерею, но которое было той видимой отсюда частью огромного сооружения, в котором должны были поместить Homina londiniensis. На крыше этого здания стояла фигура в голубом халате. В то мгновение, когда Адам обернулся, фигура эта сделала шаг назад, слегка разбежалась и прыгнула.

Это был фантастический прыжок. С сильным рывком акробата, парением человека на пушечном ядре и самоубийственной траекторией — прямо к стеклянной стене актового зала.

Приземление было лёгким, словно муха села на кусок сахара. На мгновение мужчина — теперь было видно, что это мужчина — повис на стальных ламелях. Потом он вскарабкался наверх — словно спринтер по гладкой дорожке — на край крыши, где было открыто несколько окон.

Чтобы подчеркнуть присущую этому зданию лёгкость, несущая конструкция потолка была оставлена открытой — шестиугольная система стальных труб, как рудименты пчелиных сот. Вдоль этих труб и скользил голубой человек, пока не добрался до одной из цепей, к которой крепились световые модули. Он соскользнул по цепи к лампе, а оттуда прыгнул вниз, приземлившись рядом с кафедрой.

В зале присутствовало пятнадцать вооружённых охранников, и каждый из них мог с лёгкостью застрелить незнакомца. Но никто этого не сделал. В окружающей обстановке невозможно было воспринять этого человека как угрозу. Адам — человек, стоящий за кафедрой, излучал самоуверенность, гости излучали самоуверенность, и журналисты тоже, охранники, всё здание, весь Зоологический парк был словно бурный, но совершенно безопасный флирт с природой и её первобытностью, флирт, который можно себе позволить, потому что всё находится под контролем.

Адам сделал шаг назад. Голубой человек взобрался на кафедру. Он выпрямился и мгновение стоял неподвижно, глядя на собравшихся. Потом, взявшись за полы своего халата, стащил его и снял свои белые брюки. Человекообразное существо Эразм стоял теперь у всех на виду — голый, покрытый шерстью, на коротких ногах, громадный — перед всей мировой общественностью.

До этой минуты зал был удивлён и озадачен. Теперь он всё понял. То, что все видели, было инсценировкой. Это было частью речи Адама. Это был пример фантастической дрессировки животных, о которой все слышали и которую видели в Лондонском зоопарке и зоопарке Глазго. Это было подготовленное выступление сенсационной обезьяны. Не просто найденной и пойманной английскими учёными. Но уже укрощённой, приручённой и выдрессированной.

Грянули аплодисменты, бурные аплодисменты, охранники хлопали, журналисты хлопали, не было конца аплодисментам. Стихли они лишь тогда, когда обезьяна подняла микрофон.

— Мы пришли, чтобы попрощаться, — сказала она.

Зрители в зале не просто затихли. Они стали словно неживые. Их благополучие и их представления о мире основывались на убеждении, что ужасы этого мира можно определить, локализовать и ограничить. Но стоящее перед ними животное говорило на идеальном, мрачном английском языке, и при помощи этого языка оно вдруг приблизилось к ним вплотную — словно безработица, словно угроза войны, словно СПИД, словно загрязнение окружающей среды.

— Там, откуда мы происходим, — продолжал Эразм, — мы обычно говорим, что если человек лежит, надо протянуть ему руку. Если человек откажется от неё, надо протянуть ему обе руки. Если человек и от них откажется, надо всё-таки поднять его. Но если он всё равно отворачивается от тебя, то пусть падает. Надеюсь, что не обижу никого, если скажу, что вы лежите — вы всё лежите. И мы решили попробовать. Но ничего не получилось. Мы ошиблись.

Зрителям теперь стало холодно, несмотря на дневную жару, им стало холодно в их фраках и накидках, за украшениями и медалями, камерами и оружием.

— Мы пытались, во многих странах мы пытались одновременно, и моя попытка стала последней.

Эразм повернулся, повернулся медленно, как манекенщик на показе мод. Зрителям стали хорошо видны шрамы после операции, укусы, ещё не заживший ожог и множество выбритых участков, где Адам прикреплял свои электроды.

— Я пытался приспособиться, — сказал примат, — мы все пытались. Но ничего из этого не вышло. Тогда мы решили, что ещё не пришло время. Большего мы сделать не можем. На этот раз. Это слишком… сложно. Теперь мы отправляемся домой.

В зале началось какое-то движение. На подиум вышел декан Лондонского университета. Известный человек, который так и не смог стать ректором из-за своей критики учёных-естественников за их неприятие мысли о глобальной ответственности. Он встал рядом с кафедрой и минуту стоял без движения, совсем тихо — высокий седобородый человек. Потом он сунул руку за отворот фрака, взялся за манишку, дёрнул её и стащил с себя. Под манишкой грудь была волосатой, но не такой, как у человека, — шерсть была белёсой, волнистой и длинной, словно алонжевый парик. Он стащил с себя фрак, расстегнул брюки и сделал шаг вперёд. Теперь он стоял голым рядом с кафедрой, в одних огромных лаковых ботинках. Обезьяна — такое же существо, как и Эразм, — только больше, старше, с серебристо-седой шерстью.

Рядом с ним оказалась женщина — видная женщина и известная, заместитель председателя Королевского зоологического общества, часто появляющаяся на публике, защитница прав животных, интеллектуалка, сторонница полного прекращения опытов над животными, тот человек, который сыграл самую большую роль в том, чтобы пятьдесят две нации присоединились к «The Great Ape Project», который гарантировал человекоподобным обезьянам земли тот же юридический, экономический, этический и социальный статус, какой имеют умственно отсталые люди. Как и декан, она мгновение стояла без движения.

Из зала раздался крик — душераздирающий, умоляющий. Это был крик её мужа, как безумный он пытался пробиться сквозь зрителей, чтобы предотвратить то, что должно было сейчас случиться. Но ему не удалось: люди словно примёрзли к своему месту, они стояли, как ледяные глыбы, загораживая ему дорогу.

Женщина сняла через голову платье и отбросила его в сторону. Лицо её было гладко выбрито, но на теле была длинная шерсть, она стояла голой, на ней остались только трусы, большие, словно сшитые из паруса.

Двое чиновников из Министерства сельского хозяйства прошли через зал к сцене. Из двухсот почётных гостей их мало кто знал, но в министерстве и правительстве они заработали себе плохую репутацию, были замечены, давным-давно изолированы и политически обезврежены за свои постоянные, упрямые, хоть и мягкие попытки привлечь внимание к тому, что вопрос о выживании диких животных никоим образом нельзя отделять от вопроса о ненасытном материальном потреблении богатых стран. За ними последовал полицейский, двое сотрудников зоопарка и телевизионный режиссёр — люди, которых двести присутствующих в зале гостей до этого мгновения не знали, но которые ежедневно внушали окружавшим их коллегам страх, одновременно притягивая к себе своей радикальной, искренней честностью, неагрессивно, но постоянно напоминавшей им о какой-нибудь несправедливости окружающего мира. Люди расступились, и маленькая процессия взошла на сцену и, сняв свои костюмы, фраки, формы, оружие и карточки аккредитации, отложила всё это в сторону.

Позднее, когда заслушивались показания свидетелей, ни один из зрителей не был в состоянии вспомнить, сколько обезьян в конце концов оказалось на подиуме. Но все подтверждали, что подиум был заполнен и что их должно было быть от ста до двухсот.

На самом деле их было двенадцать. Они стояли совсем тихо, и тем не менее они подняли бурю, которая пронеслась сквозь головы гостей, бурю беспорядочных изображений львов, доисторических ящеров, змей, драконов, взбесившихся собак, крокодилов и сумасшедших мандрилов — вся зоологическая комната ужасов их детства.

Эразм поднял микрофон.

— Когда мы покинем вас, — сказал он, — вы нас забудете. Пока мы не вернёмся снова. Мы просим вас до того времени запомнить только одну вещь. Это о том, как трудно узнать, где в каждом из нас заканчивается то, что вы называете человеком, и начинается то, что вы называете животным.

Он спрыгнул с кафедры, и какое-то мгновение двенадцать обезьян стояли рядом друг с другом. Потом они медленно пошли к лестнице, ведущей со сцены… Потом исчезли.


В течение минуты зал оставался неподвижным, окаменев от ужаса и от неясного воспоминания о словах обезьяны. Потом люди начали оживать, и первые признаки их жизни были иррациональны, бездумны и поэтому совершенно искренни. Их охватила печаль. Они поняли, что покинуты, что-то важное оставило их, какая-то огромная сила лишила их своего покровительства. Они начали как-то беспорядочно двигаться, словно совсем маленькие дети, потерявшие родителей, они натыкались друг на друга, и лишь постепенно, через несколько минут, подавленность сменилась бешенством — мстительностью ребёнка по отношению к предавшим его взрослым. Они начали кричать, они кричали, кричали как животные, кто-то вытащил оружие, некоторые бросились в погоню, они выломали двери в находящиеся за сценой уборные, визжа, они мчались по коридорам и туалетам, носились вверх и вниз по лестницам — но обезьяны исчезли.

И тогда, посреди полного ненависти отчаяния, пришла в действие рефлекторная дисциплина продолговатого мозга. Какой-то человек заговорил со сцены — началась эвакуация.

Они покидали зал рядами, в полной апатии — как стадо животных. Они несли на себе печать того, что случилось, они были потрясены, больны от беспокойства за будущее, не чувствуя уверенности в том, что мир, к которому они возвращаются, по-прежнему существует.

10

Ещё до того как последний гость покинул зал, по всей Британии, от Джерси до Гебрид, вспыхнула лихорадочная активность, продолжавшаяся около двух часов. Потом нация застыла и всякая деятельность прекратилась.

Первая отчаянная суета началась, когда все, каждый человек, в деревнях и крупных городах, при первых, ещё не очень определённых прямых трансляциях и первых тревожных слухах, побросали всё, чем они в тот момент занимались, и поспешили домой. Они впадали в панику, они метались, они давили друг друга, воровали друг у друга машины, захватывали автобусы, заставляя их шофёров выполнять роль таксистов, все хотели попасть домой, как можно быстрее, чего бы это ни стоило, чтобы удостовериться, что у них по-прежнему есть мужья, жёны, дети или, может быть, они на самом деле обезьяны и сейчас уезжают из страны.

Добравшись до дома, они запирали двери, задёргивали занавески, закрывали ставни, опускали жалюзи и включали телевизор.

На экране было лишь лаконичное сообщение о том, что все передачи временно прерваны.

Даже канал Би-Би-Си, который всегда гордился тем, что ни при каких обстоятельствах не прекращает свои передачи, который даже в случае новой мировой войны считал бы для себя делом чести, чтобы последним оставшимся на Земном шаре человеком оказался репортёр их канала, передающий в пустое пространство объективное и чётко сформулированное сообщение о Сумерках богов, — даже канал Би-Би-Си не работал. Когда на работу явились срочно вызванные сотрудники «Newsnight Desk»,[12] они посмотрели друг на друга и поняли, что каждый из них — или все остальные — могут оказаться обезьянами и неуверенность их столь велика, что любое действие может оказаться ошибкой, и тогда уж лучше вообще ничего не делать, и посему они, что-то невнятно бормоча, отвернулись друг от друга и разошлись по домам.

В восемь часов вечера исчезло и сообщение о том, что передачи прерваны, и экраны погасли — из-за нехватки персонала были отключены снабжающие Лондон электростанции, они отключались одна за другой: Дангенесс А и В, Франко-британская электроцентраль, Баркинг в графстве Эссекс, тепловые станции в Кингснорт и Тилбери, и тогда, словно страдая от кислородного голодания, город впал в кому.

По мере того как садилось солнце, Лондон погружался во тьму. Остановился последний транспорт, все магазины были закрыты, улицы опустели и стали черны, хоть глаз выколи, — такого не было со времён военных затемнений. Любая заметная человеческая деятельность приостановилась, замерла даже преступность, парализованная страхом большим, чем алчность. Даже убийцам, спекулянтам театральными билетами, насильникам, торговцам наркотиками, мошенникам и организованной проституции необходима уверенность в том, что твой напарник, твой охранник, твой сутенёр, твой букмекер, да даже и твой палач или твоя жертва — люди, а не животные.

В четырёх миллионах домов семь миллионов лондонцев переживали психический кризис самоидентификации. Они были отрезаны от информации о судьбе остальной страны, Европы, о судьбе всего оставшегося мира. Они сомневались в своём собственном правительстве, своём собственном обществе. Они не могли быть уверены в подлинности своих начальников или своих друзей. Они испуганно смотрели друг на друга, пытались вспомнить, как выглядят их дети и супруги без одежды, размышляли о том, когда они впервые встретили свою жену, как безумные размышляли о том, может ли она оказаться обезьяной или дочерью обезьяны. Они смотрели на свет керосиновых ламп или свечей и думали о самом надёжном и блестящем, что знали, — о Королевской семье. Они не смели в мыслях даже приблизиться к ужасной возможности, но и исключить её полностью они не могли. Оглядываясь назад на вереницу лет, смены монархов и скандалы, связанные с престолонаследием, они осознавали, что не могут с уверенностью заявить, что их королева не является обезьяной.

11

Лучи света прочёсывали ночь — одинокий автомобиль медленно ехал по Лондону, мимо забаррикадированных витрин магазинов, через погасшие перекрёстки, объезжая брошенные посреди дороги машины.

На переднем сиденье между Джонни и Балли сидела Маделен. Бледная, сосредоточенная, она указывала им путь в городе, который едва узнавала, через кварталы, которые никогда не видела в трезвом состоянии и где ей никогда прежде не случалось быть ответственной за то, чтобы найти нужное место.

И всё-таки она нашла то, что искала, — со слепой уверенностью почтового голубя. Когда она сделала знак остановиться посреди Мэйфэйр, Балли и Джонни давно потеряли ориентацию. Они уже долгое время хныкали, не зная, куда деваться от страха перед непривычной темнотой и запустением за окнами автомобиля, с одной стороны, и страхом перед отчаянием сидящей между ними женщины, с другой.

Маделен взяла их за руку, словно детей, и повела через дорогу, через калитку, вверх по лестнице, а потом — через ряд тёмных комнат, которые, казалось, словно верша для ловли омаров, вели их вперёд, закрываясь за ними.

Наконец они оказались перед дверью. Маделен нажала на ручку, за дверью была ещё одна дверь, за нею солнце не зашло, а, раскалившись добела, горело в сосуде из нержавеющей стали, рядом с электрической машиной для уничтожения документов и штабелем канистр с керосином.

Ослеплённые, они остановились в дверях.

— Заходите на чашечку чая, — сказала Акдреа Бёрден.

Она стояла рядом с огнём, держа в руках охапку бумаг в жёлтых папках. Она бросила всё, что было у неё в руках, в стальной чан. Документы приземлились, как кирпичи, и вспыхнули, как бензин. Даже у самой двери чувствовался жар от костра.

— Головоломки, — сказала Андреа Бёрден, — я их очень любила в детстве. «Восход солнца над саванной Серенгети». Семь тысяч деталей. Другие дети даже браться не хотели. Но стоило только начать, невозможно было остановиться. Наконец, когда не хватало десятка деталей, всегда с изображением неба — там ведь было три тысячи деталей с голубым небом, практически одинаковых, — в тебя словно бес вселялся. Мать рассказывала мне, что в войну, во время бомбёжек, некоторые люди гибли, потому что хотели увидеть эту последнюю часть неба. Они не обращали внимания на воздушную тревогу. С того момента, когда я увидела тебя в первый раз, я предполагала, что ты можешь оказаться таким человеком.

— Где Эразм? — спросила Маделен.

— Обезьяна? Она, должно быть, возвращается назад.

— Куда назад?

— А разве он тебе не рассказал этого? В лес. Вокруг Балтийского моря. Финские и шведские леса. Этот — Эразм — был пойман на датском острове, который находится восточнее всех, скалистый остров, как же он называется?

— У них должно было быть место для встречи здесь, — сказала Маделен. — Может быть, они всё ещё там. Может быть, они ещё не успели покинуть Лондон. Я думала, что ты знаешь, где это место.

— Это так важно? Ты знаешь, что тут у нас происходит?

— Она любит его.

За комнатой была ещё одна. В открытых дверях стоял Адам с грудой скоросшивателей.

Впервые за долгое время, может быть, впервые за всё время, Маделен ясно увидела того человека, за которым она была замужем. Она поняла, что любила его за ту беззащитную ранимость, которой он в это мгновение светился и которая в следующее мгновение погасла, уступив место тщательно культивируемому равнодушию, послужившему причиной того, что её любовь не смогла длиться вечно.

— В обществе полный бардак, — сообщила Андреа Бёрден. — Я разговаривала с Тоби. Правительство завтра уходит в отставку. Ходят слухи, что половина министров — обезьяны. Будет создана комиссия по расследованию. Положим, что обезьян была всего тысяча. На самых высоких постах. Ведь их интеллект вне всяких сомнений. Необходимо расчистить тот хаос, который после них останется. Необходимо принять меры предосторожности, чтобы они не вернулись. Чтобы ни одной обезьяны не осталось. Мне предложили должность секретаря комиссии. Адам станет научным консультантом. Комиссия будет обладать законодательной властью. Будет правительством ad hoc.[13] Нас ждут катастрофические перемены. Тысяча — это заниженная цифра. Мы с Адамом предполагаем, что, скорее всего, их было десять тысяч. Сто тысяч — не исключено. И это только в Британии. Подумай об остальной Европе! О Новом Свете! Мы ничего не знаем об их способности к размножению, но подумай, не было ли, в глобальном масштабе, не было ли…

— Двенадцать. Представьте себе — их было всего двенадцать.

Все находящиеся в комнате повернули голову. Одно из высоко расположенных окон было открыто. На подоконнике сидел Эразм. Количественные числительные были ему ещё внове. Чтобы быть уверенным в том, что его поняли правильно, он показал на пальцах сначала десять, а потом два.

Андреа Бёрден пристально смотрела не на саму обезьяну. Она смотрела на числа, которые показывали её руки.

— Это невозможно! — воскликнула она.

«Десять», повторяли руки обезьяны, «десять и два». Нечеловеческим усилием Андреа Бёрден пересмотрела свою стратегию.

— Никто этого не знает, — сказала она. — Все по-прежнему в страшной растерянности. А другие страны? Дания? Скандинавия?Германия?

Обезьяна не отвечала. Лицо её было бесстрастным.

Наступила тишина. Никто не произносил ни звука, и тем не менее каждый из присутствующих сквозь шипение огня слышал нечто — некий скорее мысленный, чем физический звук: звук разрушения тайных и грандиозных планов.

Андреа Бёрден засмеялась. Безумный смех, несмотря на пережитый шок, несмотря на глубоко кризисный характер ситуации; она смеялась, и смех её оказался заразительным, распространяясь, как инфекция дыхательных путей. Балли начал смеяться, Джонни смеялся, Адам улыбнулся, беспокойно, но всё-таки улыбнулся, и, наконец, дрогнуло лицо обезьяны, казалось, что даже костёр из керосина и бумаги смеётся с ними — в этой комнате с высокими потолками распространилась безумная весёлость.

Только Маделен не смеялась.

— Ты предал меня, — сказала она примату.

Нет ничего более раздражающего, чем саботажник всеобщего веселья, и Андреа Бёрден попыталась остановить её.

— Отойди, — сказала Маделен.

И женщина отошла в сторону. Маделен стала приближаться к обезьяне.

— Ты воспользовался нами, — сказала она, — мною и всеми остальными, ты использовал нас как тягловый скот. К сожалению, у меня не было выбора, — ответил примат.

— Через кордоны, перед камерами, сквозь сотни людей. И всё потому, что мы думали, что можем помочь тебе.

— Мне нужна была помощь, чтобы попасть туда, — сказала обезьяна. — Люди любят смотреть телевизор. Мы хотели сказать всё по телевизору.

Андреа и Адам отодвинулись к стене, Балли и Джонни прижались к двери. В комнате освободилось место для первого столкновения Маделен и обезьяны Эразма.

— Ты мне ничего не рассказал. Ты оставил меня одну со всей тревогой и страхом, — сказала Маделен.

— У нас говорят, что удаются только те планы, о которых никому ничего не рассказывают.

Примат посмотрел вниз с величественной невозмутимостью. Но Маделен стояла достаточно близко, чтобы, несмотря на прикрытые глаза животного, заметить нарастание панического беспокойства.

— Ты забыл, с кем ты говоришь, — сказала она. — Посмотри на меня. Знаешь, кто я? Я та, кого ты любишь.

Примат посмотрел на неё.

— Я никогда ни о чем не жалею, — сказал он. — Там, откуда я приехал, мы не можем сожалеть. Но если бы я мог, я попросил бы прощения.

Эразм не мог отодвинуться, потому что если бы он это сделал, он выпал бы из окна. Но теперь он был прижат к оконному переплёту.

— Мне не надо никаких извинений, — сказала Маделен. — Тебе ничего не надо говорить. Ты должен просто заткнуться. На две минуты заткнуться. Тогда я буду знать, что ты понял. А если ты этого не сделаешь, то это я отправлюсь домой в лес. И ты меня больше не увидишь.

Стало тихо, минуту, две минуты, три стояла смертельная тишина. Потом шевельнулась Андреа Верден, нервно, словно человек, который пытается как-то устроиться на разогретой скамье сауны.

— Последние детали, — сказала она, — последние детали неба…


Помещение было маленькое, когда-то здесь была комната горничной, теперь здесь стоял вмурованный в стену сейф, три на три метра — в человеческий рост. Стены были плотно уставлены жёлтыми папками с документами, занимавшими зелёные лакированные полки снизу доверху.

— Мы живём в интересное время, — сказала Андреа Верден. — Люди привязываются к животным сильнее, чем когда-либо прежде. Собаки и кошки спят в постелях людей, их целуют в губы, ласкают между ног. Телевидение, газеты и журналы полны животных. Комнаты детей забиты ими. Это очень интересно.

Их было в помещении только трое. Маделен, Эразм и Андреа Верден. Балли, Джонни и Адам остановились в дверях.

— Животные присутствуют повсюду. Когда кто-то умирает, когда кто-то другой получает наследство, между взрослыми и детьми, для защиты, в саду, у дома, на спортивных соревнованиях, в детской комнате, в доме для престарелых, рядом с людьми всегда есть животное, ближе к ним, чем когда-либо раньше. И внутри людей, в их духовной жизни, рядом с их совестью, их взглядами на мир, их страхом и страстями всё заполнено животными. И поэтому они приходят ко мне. Учёные, политики, состоятельные люди, все они приходят, потому что обожают животных. Они приходят, потому что я заведую средствами фонда, больницами для животных, домами для бездомных животных. Я распоряжаюсь ими без всяких пристрастий, не принимая какую-нибудь политическую сторону, не взывая ни к чьей совести. Для них я чиновник, юрист, психоаналитик, священник и дама, которая принимает финансовые решения. И самое главное — я люблю животных, являясь при этом представителем их собственного класса. Это мне они рассказывают о кошечке тайной любовницы, охотничьей собаке разведённого мужа, домашних животных своих детей, о тех домашних животных, которыми они подкупили детей, о той змее, с которой он заставил её танцевать перед ним, о той сторожевой собаке, с которой он не справился, о том животном, которое присутствовало при насилии, нервном расстройстве, мошенничестве, приёмах наркотиков. Когда они сидят напротив меня, то я некоторым образом становлюсь как это животное, я приобретаю его черты, его преданность, его зависимость, при том что одновременно я понимаю и слушаю как человек. И они начинают говорить, они говорят и не могут остановиться, это выливается из них, двадцать лет это выливается из них. Потом, после их ухода, я делаю записи.

Она провела руками по папкам, стоящим на полках.

— Пять тысяч дел. Пять тысяч зарисовок истинной анатомии английского высшего общества. Решающий фактор того, что смог появиться Новый Лондонский зоологический Риджентс-Парк. Без всякого насилия, я никого ни к чему не принуждала. Но я давала им понять, я делала неясный намёк на то, что они сами, или их мать, или кузина когда-то мне рассказали. Я старалась, чтобы у них возникало смутное представление, что такая комната, как эта, может существовать. Обронив какое-нибудь замечание. У инвесторов. В правительстве. А как иначе, по вашему мнению, удалось бы освободить этот участок от действия обычного законодательства, создав на нём development corporation? Чтобы добиться разрешения на такое строительство при других обстоятельствах, потребовались бы миллионы фунтов. Но мне удалось достичь всего таким способом. И тогда я и остальные смогли совместить последние детали неба.

— Это шантаж, — сказала Маделен. — Ты террористка.

Глаза Андреа Бёрден сузились.

— На английских бойнях убивают двести тысячживотных в сутки. Последние крупные популяции диких животных уже практически уничтожены. Моя совесть чиста как снег.

Она протянула руки к Маделен и Эразму.

— Присоединяйтесь к нам, — сказала она. — Как раз сейчас. Если великий хаос не наступит сегодня, он наступит завтра. До настоящего времени нам удавалось контролировать меньшинство, элиту. Но элита не имеет никакого значения. Те, кто правят, не имеют власти. Это я знаю, я понимаю власть, я работаю с ней. Они только распоряжаются ею. Не богатые разрушают мир, для этого их слишком мало и они слишком незначительны. Это обычные люди сжирают землю. Это мелкая жадность, мелкая жадность домохозяйки, мелкая жадность детей, маленькая машина папочки, умноженная на шестьдесят миллионов в Великобритании, на двести пятьдесят миллионов в США, на семьсот пятьдесят миллионов в Европе. Это о ней надо кричать во всеуслышание, это на неё надо сбросить бомбу. Новый парк — это детонатор. Вы можете помочь нам заложить взрывчатку. Приходите, давайте начнём укладывать детали голубого неба.

Маделен покачала головой. Андреа Бёрден посмотрела на обезьяну.

— Там, откуда я приехал, — мы слишком… боимся того, что громко хлопает.

— Ты и твой вид будут истреблены, — сказала Андреа Бёрден.

— Поживём — увидим, — сказал Эразм.

Он взял Маделен за руку, и они стали отступать назад, через комнату, мимо углей в стальном чане.

— Вы не можете меня оставить, — сказала Андреа Бёрден. — После того доверия, которое я вам оказала. Нам нужна ваша поддержка.

Рядом с ней стоял Адам. Теперь у него в руках была винтовка.

Обезьяна остановилась и посмотрела на оружие.

— Мы обычно, — сказал он, — мы обычно говорим, что если встречаешь врага, надо сначала попробовать заключить мир. Если это не получится, надо использовать обаяние. А если это не получится, надо обратиться к колдовству.

— А если и это не получится? — спросил Адам Бёрден.

— Если и это не получится, — ответила обезьяна, — надо уничтожать.

В комнате стало тихо, совсем тихо, минуту, две, три. Потом Адам Бёрден отложил своё ружьё в сторону. Маделен и обезьяна попятились к двери. Адам пошёл за ними, безоружный, неуклюжий. Он остановился перед обезьяной.

— Я хочу… пожелать удачи, — сказал он.

Он повернулся к Маделен.

— Я понял, что… сейчас… здесь… что так лучше. У нас с тобой всё равно ничего бы не вышло. Я… бы не смог вынести это. Мне нужен кто-нибудь… более мягкий.

Маделен положила руку ему на плечо — лёгкое, но очень нежное движение.

— Ты обязательно найдёшь такую, — сказала она.

12

Последнее утро было жарким. Солнце над Лондоном светило, словно через зажигательное стекло, и в этом неприятном свете город и его жители проснулись словно после попытки напиться вусмерть. Не уверенные в том, что действительность всё ещё существует, они начали выбираться из своих домов и оказались — как это всегда бывает после бредового состояния — перед болезненным выбором между повторением тех ошибок, от которых со временем умрёшь, и попыткой протрезветь.

У верфи Клайн Балли убирал кранцы. Всё, что его теперь привязывало к Лондону, это два швартова, которые очень скоро будут отвязаны и выбраны. Через несколько минут город и перевернувшие всё внутри события последних месяцев останутся позади. Никогда больше он не вернётся сюда, и никогда больше он не будет думать о том, что произошло. На самом деле он уже перестал думать, и только когда, услышав на пустынной набережной между пакгаузами звук автомобиля, он инстинктивно засунул руку в люк, чтобы отцепить свой дробовик, и увидел, что тот согнут подковой, его сознание подвело его, опять заставив думать об обезьяне.

Фургон Джонни остановился. Джонни, Маделен и Эразм вышли из него. Маделен и обезьяна пожали руку Джонни, подошли к набережной и «Ковчегу» и взошли на борт.

Балли посмотрел на своё никуда не годное теперь оружие. Он почувствовал пульсацию во всё ещё распухшей части лица. Он понял, что о применении силы, к сожалению, не может быть и речи, и размышлял вместо этого о том, не вызвать ли по УКВ Речную полицию, не обратиться ли к закону о пиратстве, он размышлял — впервые с самого детства — не воззвать ли к человеческому состраданию.

Не успел он что-нибудь предпринять, всё ещё стоя тихо и сконфуженно, как обезьяна протянула руку, взяла у него согнутое ружьё, распрямила его, действуя словно в рассеянности, и бросила его за борт.

— Мы надеемся, что не причиним беспокойства, — сказала она. — Мы взяли с собой пищу.

Балли поднял голову. Из спального отсека фургона вышла обезьяна, две обезьяны, три, из водительской кабины три, из спального отсека ещё две, — семь обезьян, десять обезьян, одиннадцать, огромные, как Эразм, или ещё больше, все в спасательных жилетах, в непромокаемой одежде и зюйдвестках, в руках они несли ящики и вещевые мешки.

— Давай я помогу тебе снять фордуны, — сказал Эразм.


В ту минуту, когда Эразм сматывал в бухту швартовы, когда Балли, неловкий, словно автомат, запустил двигатель судна и оттолкнулся от причала, когда одиннадцать остальных обезьян распределились по судну, чтобы выпрямить крен, в эту минуту Маделен махала рукой Лондону и Джонни. И как раз в тот момент, когда она подняла обе руки вверх, она ощутила движение, которое впервые беременные женщины обычно не замечают, во всяком случае на такой ранней стадии беременности, но которое — она ни минуты в этом не сомневалась — было движением ребёнка, её с Эразмом ребёнка, пока что ещё похожего на рыбку и свернувшегося в океане околоплодных вод.

Эразм спустился вниз с передней палубы, и Маделен, взяв его за руку, посмотрела на небо.

— Последние детали, — сказала она, — это не просто голубое небо. Это ангел.

— Что такое ангел? — спросила обезьяна.

Маделен покачала головой.

— Я никогда этого полностью не понимала, — ответила она. — Возможно, это на треть Бог, на треть животное и на треть человек.


Peter Høeg

Kvinden og aben

1996

Munksgaard

Rosinante


Издано при поддержке

Датского Литературно-информационного центра (Копенгаген)

Bogen er udgivet med stotte fra

Dansk Litteraturinformationscenter (Kebenhavn)


1

Автомобиль охраняется доберманом. Хочешь схлопотать — проверь (англ.).

(обратно)

2

Не вторгаться (англ.).

(обратно)

3

Умышленное вторжение на частную территорию (англ.).

(обратно)

4

«Истории Чёрного континента» (англ.).

(обратно)

5

Ужас пустоты (лат.).

(обратно)

6

Дикий человек (лат.).

(обратно)

7

Устойчивое состояние (англ.).

(обратно)

8

Лондонское человекообразное (лат.).

(обратно)

9

Ударный отряд (англ.).

(обратно)

10

Готовность к действию (фр.).

(обратно)

11

Человекообразное (лат.).

(обратно)

12

Вечерних новостей (англ.).

(обратно)

13

Специально для данной ситуации (лат.).

(обратно)

Оглавление

  • Часть I
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  • Часть II
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  • Часть III
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  • Часть IV
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  • *** Примечания ***