Не только художники знали все о свете — Гермиона поняла это через три дня после своей гибели — но еще и те, кто должен был от него прятаться. Теперь она стала частью этого капризного клана — призраком в мире плоти, и если хотела здесь задержаться, то должна была избегать даров солнца так же, как девица — греха, примерно по той же причине. Солнечные лучи портили, разлагали и, наконец, сжигали душу.
Она не жалела, что умерла. Жизнь не походила на вишневый пирог. Ей не везло в любви, в браке, с друзьями, с материнством. Последнее было всего больней. Если бы Гермиона могла вернуться обратно — изменить что-то одно, она забыла бы о разбитых сердцах и пришла к своему шестилетнему сыну Финну, чтобы сказать: верь своим мечтам, иди по жизни легко, ведь даже поражение ничего не значит. Этими мыслями она делилась только с Райсом, вечным бродягой, как и она сама. Он умер, измученный и безумный — от чумы, но со смертью вновь обрел рассудок и силы.
Они уже третий день были вместе, прячась за жалюзи в его пустой квартире, прислушиваясь к уличному шуму и сплетничая. Вечером беседа вернулась к природе света.
— Не понимаю, почему солнце вредит нам, а луна — нет, — заметила Гермиона: — Она ведь отражает солнечный свет, да?
— Не ищи логику, — ответил Райс: — Не будь такой серьезной.
— Звезды — это крохотные солнца. Почему их сияние не обжигает нас?
— Никогда не любил на них смотреть, — сказал Райс: — Всегда чувствовал себя одиноким. Особенно в самом конце. Поднимал голову, видел эту бездну и… — он замолчал: — Проклятье, женщина, послушай меня! Мы собираемся выйти наружу и повеселиться.
Гермиона подплыла к окну.
— Туда? — спросила она.
— Туда.
— Они увидят нас?
— Нет, если мы разденемся.
Она обернулась, посмотрела на него. Он начал расстегивать рубашку.
— Я тебя прекрасно вижу, — сказала она.
— Но ты мертва, дорогая. У живых куда больше проблем, — сбросив рубашку, Райс встал с ней у окна.
— Полюбуемся закатом? — спросил он и, не ожидая ответа, поднял жалюзи. Свет был достаточно ярким, чтобы вызвать приятную дрожь.
— Я, наверное, на это подсяду, — сказала Гермиона, снимая платье и позволяя последним лучам щекотать грудь и живот.
— Вот это другой разговор, — заметил Райс: — Выйдем на воздух?
До Хэллоуина остался один день и одна ночь. Каждый магазин на Мейн-стрит украшали символы осени. Эскадрилья бумажных ведьм — здесь, картонный скелет — там.
— Гадость, — заметил Райс, когда они проходили мимо гнезда резиновых нетопырей: — Нужно протестовать.
— По-моему, просто забавно, — сказала Гермиона.
— Это наш праздник, милая. Пир Мертвых. А я чувствую себя, словно… Иисус на воскресной проповеди. Как они смеют так меня упрощать? — он стукнул бесплотным кулаком по стеклу. Оно задрожало, слабый звон долетел до ушей проходившей мимо семьи — они повернулись к витрине, ничего не сказали и, доверяя своим глазам, двинулись дальше.
Гермиона смотрела им вслед.
— Я хочу увидеть Финна, — сказала она.
— Плохая идея, — ответил Райс.
— Плевать, — повторила она: — Мне нужно его увидеть.
Райс знал, что спорить бесполезно, так что они направились вверх по холму — к дому ее сестры Элейн, где, как считала Гермиона, мальчик жил после ее смерти.
— Ты должна кое-что знать, — сказал Райс, пока они поднимались. — О мертвых.
— Продолжай.
— Сложно объяснить. Но то, что нам хорошо под луной — не случайность. Мы сами, как луна. Отражаем свет живущих, тех, кто нас любит. Понимаешь?
— Не очень.
— Значит, в этом есть доля правды.
Гермиона остановилась, обернулась к нему.
— Это что — предостережение? — спросила она.
— Если — да, что-то изменится?
— Не думаю.
Он ухмыльнулся:
— Я был такой же. Предостережения только разжигали любопытство.
— Хватит болтать.
Лампы горели в каждой комнате дома Элейн, словно отгоняли ночь и ее обитателей.
Как печально, думала Гермиона, бояться теней. Но, разве день не пугал ее теперь так же, как ночь — Элейн? Наконец, после тридцати одного года трудного сестринства, зеркала, которые они держали друг перед другом — затуманенные до этого дня — очистились. Она пожалела, что не узнала лучше эту одинокую женщину, которую презирала за недостаток сочувствия.
— Жди здесь, — сказала она Райсу: — Я хочу увидеть их одна.
Райс покачал головой:
— Я этого не пропущу, — ответил он и пошел следом за ней по дорожке, а потом через лужайку — к окну столовой.
Из дома доносились не два голоса, а три: женский, мальчишеский и мужской — такой знакомый, что Гермиона застыла среди теней.
— Томас, — сказала она.
— Твой бывший? — прошептал Райс.
Она кивнула:
— Я не ожидала…
— Хотела бы, чтобы он не приезжал оплакивать тебя?
— Не похоже, что он меня оплакивает, — ответила она.
Действительно. Чем ближе они подкрадывались к окну, тем громче были звуки веселья. Томас шутил, а Финн и Элейн покатывались со смеху.
— Гребаный клоун! — сказала Гермиона: — Только послушай.
Они подошли к подоконнику и заглянули в окно. Было больней, чем она ожидала. Том держал Финна на коленях, обнимал его. Шептал что-то ему в ухо. На лице Финна расцвела улыбка.
Гермиона не могла вспомнить, чтобы когда-нибудь ее обуревали столь противоречивые чувства. Она радовалась, что ее милый Финн не плакал — слезам не было места на этом невинном личике. Но почему он был так доволен? Неужели, совсем забыл ее? Как Тому-клоуну удалось так быстро завоевать его доверие после пятилетнего отсутствия? Что пообещал Финну этот мастер пустых слов?
— Пойдем собирать сладости завтра вечером? — спросил мальчик.
— Конечно, партнер, — ответил Томас: — Ты наденешь маску и плащ и…
— И ты тоже, — потребовал Финн: — Ты ведь идешь со мной.
— Как пожелаешь…
— Сукин сын, — сказала Гермиона.
— …отныне и вовеки…
— Пока я была жива, он ни разу не написал мальчику…
— …как пожелаешь…
— Может, он чувствует вину, — предположил Райс.
— Вину? — прошипела она, царапая стекло, мечтая выдрать лживый язык Тома: — Он не знает, что значит это слово.
Ее голос стал выше и громче, и Элейн, которая всегда была так чувствительна, кажется, услышала его эхо. Она встала из-за стола, встревожено глядя в окно.
— Пойдем, — сказал Райс, беря Гермиону за руку: — Или это плохо кончится.
— Мне плевать, — сказала она.
Ее сестра направилась к окну. Томас спустил Финна с коленей, поднялся и вопросительно взглянул на нее.
— Кто-то смотрит на нас… с той стороны, — прошептала Элейн — в ее голосе был страх.
Томас подошел к ней, обнял за талию.
У Гермионы вырвался, как она решила, стон омерзения, но стекло разбилось от этого звука. Мужчина, женщина и ребенок отшатнулись от ливня осколков.
— Прочь! — закричал Райс, и на этот раз она подчинилась, пошла с ним через лужайку, по улице, по проклятому городу, и, наконец, — вернулась домой — в холодную квартиру, где могла рыдать от обиды и гнева.
К рассвету слезы не иссякли — даже к полудню. Она плакала по многим причинам и просто так. Из-за Финна, из-за Томаса, из-за страха в глазах сестры, из-за ужасной абсурдности происходящего. Наконец, она нашла бальзам.
— Я хочу прикоснуться к нему в последний раз, — сказала она Райсу.
— К Финну?
— Конечно, к Финну.
— Ты его до чертиков напугаешь.
— Он не поймет, что это я.
У нее был план. Если она невидима, когда обнажена, нужно полностью одеться, закрыть лицо маской и найти его на улице, когда он будет собирать сладости. Она проведет ладонью по его светлым волосам или приложит к его губам пальцы, а потом уйдет навсегда, из мира нежити и штата Айдахо.
— Предупреждаю, — сказала она Райсу: — Тебе не стоит идти со мной.
— Спасибо за приглашение, — с грустью ответил он: — Непременно им воспользуюсь.
Его одежда ждала в коробках. Они отодрали скотч и оделись в лохмотья. Разорвали картон и сделали грубые маски — с рогами для нее, остроухую — для него. Когда они вышли на улицу — Xэллоуин был в самом разгаре.
Гермиона вела их к дому Элейн, но шла очень медленно. На неизбежные встречи не спешат — она была уверенна, что найдет Финна, если доверится инстинктам.
На каждом углу были дети, одетые для полночного торжества. Упыри, зомби, черти. Маски и тьма дали им возможность творить гадости, а ей — в последний раз проявить нежность и умереть.
— Вот он, — сказал Райс, но Гермиона уже узнала легкую походку Финна.
— Отвлеки Тома, — попросила она.
— С удовольствием, — раздался ответ. Миг — и мертвец был уже далеко. Том заметил, как он приближается, почувствовал что-то неладное. Хотел схватить Финна за руку, но Райс врезался в него, достаточно сильно, чтобы сбить с ног.
Мужчина выругался и, вскочив, схватил своего обидчика. Наверное, он хотел его ударить, но, заметив приближавшуюся к Финну Гермиону, развернулся и вцепился в ее маску.
Картон порвался. При виде ее лица Том закричал. Попятился — шаг, еще один.
— Господи… Боже… — шептал он.
Она метнулась к нему, слова Райса вспыхнули у нее в голове.
— Что ты видишь? — спросила она.
Вместо ответа он выблевал на обочину ужин.
— Гниль, — сказал Райс: — Он видит распад.
— Мама?
За спиной раздался голос Финна. Гермиона почувствовала, как маленькие ручки вцепились в ее рукав.
— Мама, это ты?
Теперь она сама вскрикнула — от горя. Задрожала всем телом.
— Мама? — повторил он.
Она так хотела обернуться, коснуться его волос, поцеловать на прощанье. Но Том видел гниль. Возможно, ее малышу узрит то же самое, или что похуже.
— Обернись, — попросил он.
— Я… не могу… Финн.
— Пожалуйста.
Она обернулась, не успев подумать, отвела руки от лица.
Мальчик зажмурился. Улыбнулся.
— Ты такая яркая, — сказал он.
— Правда?
Она видела собственный свет в глазах сына, у него на щеках, на губах, на лбу — нежный, как прикосновение. Вот каково быть луной, подумала она. Отражать живое сияние. Это было приятно.
— Финн…
Том звал мальчика — издалека.
— Он тебя боится, — объяснил Финн.
— Я знаю. Мне лучше уйти.
Мальчик серьезно кивнул.
— Объясни ему, — попросила она: — Скажи, что ты видел.
Мальчик кивнул снова.
— Я не забуду, — сказал он.
Этого она и хотела. Ее желания исполнились. Гермиона оставила мальчика с отцом, и ушла с Райсом — темными переулками, пустыми парковками — на окраину города. По дороге они сбросили костюмы. На шоссе вышли обнаженными и невидимыми.
— Может, побродим немного, — предложил Райс: — Отправимся на юг.
— Конечно, — ответила она: — Почему бы и нет.
— Рождество в Ки-Уэсте. «Марди Гра» в Новом Орлеане. На следующий год можно вернуться. Посмотреть, как у них дела.
Она покачала головой.
— Финн принадлежит Тому, — сказала она: — Жизни.
— А мы — кому? — с легкой печалью спросил Райс.
Гермиона посмотрела на небо.
— Ты знаешь, — ответила она и указала на луну.
