Тристан из рода л'Эрмитов (СИ) [A-Neo] (fb2) читать онлайн

— Ну, коли так, слушай внимательно, да примечай.

Старуха, найдя то, что искала, объяснила цыганке, что каждое растение нужно собирать в его час, когда оно полно живительной силой. Поторопишься или опоздаешь — только понапрасну погубишь. Но если растение сорвано вовремя, то лекарство, приготовленное из него, одолеет любую хворобу. Такие, как Куактье, подобными знаниями не обладают. Сибиль рассказала, как удалить гной, как приготовить мазь из зверобоя с мёдом, чтобы прикладывать к ране, отвар из чистотела, унимающий жар. Заворожённая цыганка молча внимала приоткрывшейся ей тайне старой знахарки, боясь пропустить хоть слово. Получив необходимые снадобья и наставления, девушка спросила о цене и потянулась к висевшей на поясе омоньере*, но Сибиль перехватила её руку.

— Брось! Это деньги палача и убийцы, зазорно брать их. Ступай!

Поспешно откланявшись, цыганка отправилась восвояси. Дорогой она то и дело ускоряла шаг, торопя своего спутника, опасаясь позабыть что-либо из поучений старой знахарки. Тяжелейшую часть своего замысла Эсмеральда исполнила. Теперь ей предстояла не менее тяжёлая задача: испробовать себя в роли лекаря, убедив Тристана Отшельника принять её заботу.

* Омоньера — поясной кошель для монет и мелких личных вещей.

========== Глава 13. О том, к чему приводят благие порывы ==========

Возвратившись в красноречиво украшенный барельефами в виде верёвок дом на улице Брисонне, Эсмеральда велела слуге отнести дары знахарки на кухню. К вящему удивлению повара, она собственноручно взялась за изготовление лекарств, стараясь делать всё в точности так, как сказала старуха Сибиль. Повар, предоставив ей право распоряжаться посудой, водой и огнём, искоса поглядывал на возню хозяйской протеже, не смея протестовать. Он наблюдал, как госпожа Агнеса, разложив на разделочном столе травы, то что-то растирала, то смешивала, то варила, и думал, не придётся ли потом кропить кухню святой водой.

Справившись с работой аптекаря, порядком уставшая цыганка, едва переведя дух, направилась в комнату Тристана и объявила, что готова заняться его лечением. За ней, точно собачонка, шла белая козочка Чалан.

Великий прево, пододвинув кресло к окну, развлекался тем, что смотрел вниз, во внутренний двор, где прачка и конюх о чём-то беседовали возле колодца. По-видимому, предмет их разговора носил романтический характер, поскольку расставанию предшествовало быстрое соприкосновение губ. Небо над Туром наливалось вечерней синевой, вытягивались тени, темнели зубчатые силуэты строений. Тристан скучал. Он не привык болеть, его злило состояние вынужденной беспомощности. Какая-то несчастная ранка причиняет столько мороки! Из упрямства Тристан переносил недомогание на ногах, превозмогая слабость и боль. Заявление Эсмеральды, нарушившей его уединение, он принял с иронической усмешкой.

— Всё-таки сделала по-своему, плутовка! — по обыкновению заворчал он, но не злобно, а, скорее, снисходительно. — Ты так воодушевилась щедростью старой карги, что решила стать моим лекарем? Да вот только ничего у тебя не выйдет! — он поднялся с кресла, стараясь не тревожить повреждённую руку, неслышно ступая по циновкам. — Я позволил тебе совершить прогулку в облике знатной дамы и здесь мои уступки твоим капризам кончаются.

Эсмеральда, которой немало сегодня довелось убеждать, настаивая на собственной правоте, по инерции продолжала полемику. Она вздохнула и терпеливо, как непослушному ребёнку, объяснила:

— Не говорите плохо о старой Сибиль, мессир Тристан. Она дала мне лекарственные травы, несмотря на неприязнь, которую, не стану утаивать, испытывает к вам, и не взяла с меня ни единого су. А что касается упрямства, то я, право уж, не знаю, кто из нас двоих упрямей.

Тристан кружил по комнате. Странным казалось то, что этот приземистый, тяжёлый, закованный в броню человек умел ходить легко и бесшумно. Такой навык он приобрёл ещё в молодости, когда служил коннетаблю де Ришмону и выполнял довольно опасные поручения. Королевскому куму не раз доводилось красться, не выдавая своего присутствия — от ловкости зависела его жизнь.

— Башка Христова! Ты так расхрабрилась, что уже указываешь мне, как и о ком отзываться?! — верхняя губа прево по-звериному вздёрнулась, обнажая зубы до дёсен, глаза превратились в узкие щёлочки. — Не забывай, с кем имеешь дело, девка!

— Более того, — не испугалась цыганка, — я укажу вам во всём слушаться меня и принять лекарство, которое я для вас приготовила.

Ей приходилось поворачиваться, чтобы следить за каждым шагом Тристана и не позволять ему зайти со спины. Козочка, переступая ножками вслед за хозяйкой, запуталась в подоле её платья и тоненько заблеяла. Наклонившись, Эсмеральда высвободила Чалан и на мгновение выпустила врага из виду. Она тут же исправила свою оплошность, повернувшись к нему лицом, и состроила гримаску в ответ на оскал прево.

— А если я пошлю тебя ко всем чертям, маленькая лисица? — с кислой миной осведомился королевский куманёк. Он попытался сложить на груди руки, однако перевязь помешала ему совершить привычное действие. Тристан досадливо поморщился и дёрнул здоровой рукой. Он призадумался и, видимо, мысли его приняли неожиданное для него самого направление.

— Чертыхайтесь, проклинайте меня, на это вы мастер! Я отступлюсь. Тогда вам придётся или страдать от гноящейся раны, или вернуться к мэтру Куактье, — нанесла последний удар цыганская плясунья. — Пойдём, Чалан! — обратилась она к прижавшейся к её ногам козочке, делая вид, будто хочет уйти.

Удача в тот день неотступно сопутствовала Эсмеральде. Тристан л’Эрмит, лукаво зажмурившись, словно сытый кот, греющий бока на солнце, хохотнул, от чего у цыганки пробежал холодок по спине, и воскликнул:

— Goddorie! Вот так выбор между Сциллой и Харибдой! Что ж, я рискну отведать ведьмино зелье ради того, чтобы ты по своей воле коснулась меня. Позови сюда Жака, чтоб этот бездельник помог мне раздеться.

Бедняжка Эсмеральда только сейчас поняла, какую побочную сторону имеет её благой порыв. Ей придётся прикасаться к полуодетому мужчине, уже однажды владевшему её телом. Её природное целомудрие возмутилось, но идти на попятную и выказывать слабость перед Тристаном ей не хотелось ещё больше, чем оказаться в столь щекотливой ситуации. Она осталась.

Преодолевая стыдливость, трясущимися от волнения руками Эсмеральда, сняв повязку Куактье, обрабатывала рану, стараясь не смотреть на широкую грудь своего господина, на его старые шрамы, полученные в прежних битвах, и, главное, пытаясь не обращать внимания на довольную ухмылку на физиономии Великого прево. Цыганка усилием воли заставила себя сосредоточиться на мысли о том, что сейчас они не мужчина и женщина, оставшиеся наедине, а врач и больной. Процедура оказалась не из приятных, неопытность Эсмеральды причиняла лишние неудобства, но Тристан великодушно терпел, не выказывая недовольства. Промыв рану и наложив мазь, следуя указаниям Сибиль, цыганка забинтовала руку полоской чистого полотна. Тристан помог затянуть узел и с врачебными манипуляциями, таким образом, было покончено. Затем девушка протянула ему чашу с отваром.

— Выпейте, как обещали, монсеньор. Это питьё унимает лихорадку.

— Ты чёрта привяжешь к подушке*, мерзавка! — буркнул Тристан, но лекарство выпил.

Он был побеждён, повержен на лопатки, и по собственной своей воле. Разрешив цыганке обратиться к знахарке, Великий прево намеревался лишь развлечь свою соскучившуюся взаперти пленницу. Он рассчитывал, что старуха Сибиль, не раз подвергавшаяся опасности быть повешенной на ближайшем суку молодчиками из его стражи, не пустит просительницу дальше порога, однако Эсмеральда вернулась не с пустыми руками. Такая настойчивость вкупе с состраданием заставила королевского кума покориться, вверив свою жизнь девушке. Точно так же дикий зверь, инстинктивно оберегающий самые уязвимые участки своего тела, позволяет прикасаться к ним. Вряд ли, правда, она в полной мере оценила масштаб его доверия, а он — её жертвенности.

Тристан прислушивался к своему внутреннему состоянию. Лучше не стало, впрочем, не сделалось и хуже. Он отказался от еды и ночью долго не смыкал глаз, вспоминая пунцовое от стыда лицо Эсмеральды, её тело, однажды открывшееся ему в полумраке, преодолевая искушение снова прийти к ней. Следующим утром он позволил ей повторить над собой те же манипуляции, и затем беспрекословно подчинился ей. И по мере того, как его самочувствие улучшалось, стихала боль, а действия цыганки становились всё более уверенными, в душе росла благодарность. И однажды, когда Эсмеральда с довольным видом сняла последнюю повязку, Тристан накрыл её ладонь своей, притянул девушку к себе, погладил по волосам — то было почти единственное известное ему проявление нежности.

Она вздрогнула, словно от удара током, не смея и, как ему почудилось — не желая отстраниться, замерла, ожидая его дальнейших действий.

— Эсмеральда, — прошептал он охрипшим голосом. — Не бойся меня. Сжалься.

— Мессир… — она хотела просить — «Отпустите», но так и не произнесла ничего.

Никакое другое упоение — победой ли, властью ли, не могло сравниться с тем всеобъемлющим восторгом, который приносило ему обладание красавицей с прожигающими душу очами. Она принимала его ласки покорно и доверчиво, не отворачивая лица, и по тому, как трепетало её гибкое тело в его объятиях, как срывались с губ тихие вздохи, он понимал, что на сей раз ей с ним тоже хорошо, хотя она никогда не признается в этом.

Осень окончательно сдалась зябкой зиме. Рана затянулась, оставив на память крестообразный рубец на плече. Тристан л’Эрмит вполне готов был возвратиться в Плесси-ле-Тур, но прежде пробудившаяся в нём совесть призывала вернуть ещё один долг. Великий прево, дав своему коню шенкелей, направил его в переплетение дурно вымощенных окраинных улочек.

Старая Сибиль сидела за прялкой, слушая унылые завывания бесприютного ветра в трубе. Дневной свет едва проникал сквозь крохотное окно, чадил, потрескивая, фитиль, плавающий в плошке с жиром, и пряхе приходилось напрягать ослабевшие от долгих лет глаза, которым не хватало скудного освещения. Громкий стук сотряс её убогую лачугу — казалось, сам демон дёргает дверной молоток. На ватных ногах знахарка доковыляла до двери и, охнув, отпрянула, узнав в незваном госте Великого прево.

— Успокойся, старуха, я здесь не затем, чтобы арестовать тебя, — примирительно произнёс он, шагнув вперёд и пригнув голову, чтобы не удариться о притолоку.

Королевский кум с любопытством осмотрелся. Он ожидал узреть истинное колдовское логово, но ничего, свидетельствующего служению нечистой силе, не обнаружил. Только обыкновенные предметы домашнего обихода, да травы, всевозможные травы повсюду — единственное, что отличало старухино жилище от тысячи тысяч других бедняцких хибар. К своему удивлению, Тристан Отшельник заметил распятие и веточку букса**, какие обычно освящают в храмах на Вербное воскресенье.

— Да, небогатый дом, — вынес он свой вердикт. — Что это, — указал он на распятие и освящённую ветвь, — для отвода глаз или ты молишься нашему Богу как добрая христианка?

Его немигающий взгляд остановился на трясущейся от страха, не верящей ему старухе. Тристан хорошо изучил выражение ненависти и напряжённого ожидания неизбежного в людских глазах. Так смотрели те, кому он зачитывал обвинение, за кем он приходил предвестником близкой смерти. Так же точно глядели на него и Шарль де Мелен, и кардинал Ла Балю, и герцог де Немур***, которого он сам допрашивал в Бастилии и предъявил, в конце концов, приговор с королевской печатью и подписью, и многие другие, незнатные жертвы.

— Что тебе нужно, дьявол? — проскрипела Сибиль, едва ворочая одеревеневшим языком. — Я не язычница, я прихожанка церкви Святого Мартина, коли уж так интересно.

— Я хочу отблагодарить тебя, старуха, за травы, что пошли мне на пользу, — глухо произнёс Тристан, играя желваками. — Я знаю, денег моих ты не возьмёшь. Но отныне не бойся ходить в лес. Ни я, ни моя стража, ни шотландцы не посмеют тронуть тебя, даю слово!

С этими словами королевский кум и палач ушёл прочь, унося с собой остро отточенный меч и безотчётный страх, внушаемый им, исходивший от всего его существа.

— Святые угодники! — пробормотала Сибиль. — Не иначе небо сейчас обрушится на землю.

Старуха села на лавку и долго не могла успокоиться, щипая дрожащими пальцами кудель. Она нашарила рукой веретено, но оно выпало и покатилось по полу. Сибиль нагнулась, чтобы поднять его, но вдруг упала на колени и зашептала, вознося молитву Святому Мартину Турскому, своему покровителю, благодаря за отведённую от неё опасность. А Тристан, довольный собой, держал путь в королевскую резиденцию, где доживал отмеренный ему срок Христианнейший лис, Всемирный паук, его повелитель и господин, Людовик Одиннадцатый.

* «Она бы привязала чёрта к подушке» — она упряма, способна обуздать самого строптивого молодца. Фламандская пословица.

** Букс (самшит) — его ветками католики украшают свои жилища в Вербное воскресенье.

*** Жак д’Арманьяк, герцог де Немур (1433-1477) — полководец, был обвинён в государственной измене и преступлениях против короля. Его дело вызвало широкий резонанс, следствие вели назначенные Людовиком XI комиссары во избежание вынесения оправдательного приговора. 4 августа 1477 герцог де Немур был казнён через отсечение головы на парижском Рынке.

========== Глава 14. Возвращение ==========

Тристан л’Эрмит возвратился в Плесси с чувством странника, после долгих лет отлучки ступившего на родную землю. Всё радовало его — и раскидистый дуб перед замком, и стены с вышками, и марширующие по двору шотландцы, и снующие туда-сюда псы. Даже расспросы Куактье и приторно-льстивое приветствие ле Дэна не вызвали в нём раздражения. Великий прево, отделавшись от них, поспешил к королю — одному из немногих людей, к которым наравне с чувством долга питал искреннюю привязанность.

Людовик отдыхал в своих покоях, украшенных уютными аррасскими гобеленами* с изображением сцен столь любимой им охоты. Сидя в кресле, утопая в мягких подушках, он положил ноги на резную скамейку и читал Вульгату**. К слову, издание, которое держал в руках властелин Франции, некогда вышло из-под столь ненавистного приснопамятному архидьякону Клоду Фролло пресса Гутенберга в типографии мейстера Геринга*** и его компаньонов «Золотое солнце» на улице Сен-Жак в Париже. Общество королю составлял крупный, ростом с телёнка пёс тигровой масти из доблестного братства булленбейсеров****, потеснивший с пьедестала Мистодена. Разлегшись в ленивой позе подле камина, он щурился на огонь, подёргивая обрубками ушей при треске поленьев.

В такие часы, когда Людовик коротал время в одиночестве здесь или в библиотеке, только самые верные придворные имели право беспокоить его. Тристан входил в число избранных. Король поспешно поднялся навстречу ему, отложив чтение. При этом хитрые глаза монарха радостно заблестели и сеть морщин расплылась в приветливой улыбке. Великий прево, преисполненный обожания, почтительно склонился перед своим повелителем, а тот коснулся губами его лба. Тигровый пёс поднял свою массивную голову и вновь улёгся, поняв, что пришедший человек друг хозяину и опасность никому не грозит.

— Тристан, мой славный Тристан, как же я соскучился по тебе! — обрадовано заговорил король. — Скажи, в порядке ли твоё здоровье? Рана не тревожит тебя?

— Я в полном здравии, сир, и рана совершенно затянулась благодаря заботливому уходу… — Тристан замялся.

Людовик понял недосказанное. Лукаво прищурившись, он кивнул куманьку:

— Да, видно, и впрямь женская любовь — лучшее лекарство. Ты доволен тем, что побыл дома?

— Мой дом подле вас, ваше величество! Я изнывал от тоски, лишённый возможности служить вам, как пристало мне по должности прево.

— И я несказанно рад твоему возвращению, верный мой страж, — вполголоса произнёс король.

Подозрительность и страх перед смертью ежедневно, ежечасно терзали Людовика, делая невыносимым отсутствие кого-либо из его любимцев. Государю наивно чудилось, будто бы фавориты охраняют его от неумолимой гостьи и, пока они в добром здравии, опасаться нечего и ему. Эта поистине детская вера укрепляла его волю. Вот почему Людовику не хватало куманька. Один ле Дэн не мог заменить Тристана. Оливье был хитёр, умён, осторожен, как лань на его гербе, он умел угадывать мысли, вовремя подать совет, сказать льстивое слово, поэтому король прощал ему все совершённые ошибки и ублажал его алчность. Оливье ле Дэн исполнял также и обязанности цирюльника и в этом ремесле он был действительно хорош. Людовик Одиннадцатый раз за разом переживал щекочущее нервы прикосновение острой бритвы к собственному горлу. Он доверял Оливье. Но его Дьявол не мог хранить монарший покой так же уверенно, как бесстрашный Тристан Отшельник, прибегая к мечу, петле и бесчисленным ловушкам, окружавшим Плесси-ле-Тур.

— Погляди, куманёк, какой подарок прислал наш старый друг Жак Копеноль! — Людовик указал на собаку. — Он тоже фламандец, как и ты. Он стерёг меня в твоё отсутствие.

Великий прево, хоть и равнодушен был к животным, выразил восхищение подарком чулочника из Гента, чьё дружеское расположение Людовик Одиннадцатый покупал щедрыми подачками. В отличие от мудрого, но неудачливого Гильома Рима*****, мэтр Копеноль, прячущий жестокость под маской лукавого весельчака, ещё лавировал на вершине народной любви. Далёк покуда был тот день, когда провидение отомстило ему, возведя на плаху, заставив повторить судьбу сломленных пытками, брошенных на потеху толпе Гюи д’Эмберкура и Гильома Гугоне, чьи головы палач отсёк по мановению поднятой руки чулочника. Жак Копеноль сидел ещё в своей лавочке, покидая её, чтобы сеять раздоры среди мятежных жителей Гента, совмещая ремесло торговца с должностью секретаря совета старейшин.

Король призывно засвистал и похлопал ладонью по тощей своей ноге. Тогда огромный пёс, походивший на тигра, поднялся и величаво подошёл к властелину. Мускулы играли под его гладкой шкурой, когти клацали по паркету. Людовик потрепал собаку по голове, половину которой составляла жаркая пасть с острыми клыками.

— Настоящий Голиаф! — довольно улыбнулся король.

— Подходящее имя, — согласился Тристан.

Жизнь в Плесси-ле-Тур текла по-прежнему. Людовик Одиннадцатый вершил государственные дела, перемежая их с личными заботами, коим уделял всё больше времени. Он закатывал богатые пиры, вволю угощая приближённых всевозможными яствами, но сам, помня наставления Куактье, утвердившегося на кухне и контролировавшего меню по личному усмотрению, старался придерживаться умеренности. За пиршественными столами совершались обильные возлияния — пряные вина лились рекой, способствуя беседе. Король смотрел и слушал, едко усмехаясь, иногда скрипучим голосом вплетая свои реплики в общую нить разговора. Слуги беспрестанно наполняли пустевшие кубки гостей. Тристан, захмелев, становился угрюм, Оливье разговорчив. Закончив трапезу, Людовик звал их, приказывая Отшельнику идти впереди, а Дьяволу — позади, и отправлялся осматривать замок и прилегающие территории. Они проходили все комнаты, спускались в подземелья, выходили во двор, заглядывали в зверинец, где Людовик кормил птиц. Тех, кто попадался на его пути — челядь ли, солдат ли, старый монарх донимал каверзными вопросами, ожидая скорого и остроумного ответа и хмурясь, не получая оного.

Король молился, жертвовал огромные суммы храмам, принимал в Плесси священников, пилигримов, монахов, щедро одаривая их, вызывая головную боль у казначея, Жана де Бона. Людовик беспрестанно разглядывал собранные в своей спальне святые реликвии, притрагивался к перстню Ценобиуса, по поверью, защищавшему от проказы. Почёсывая за ухом Голиафа, он рассказывал Тристану и Оливье о некоем старце, Франциске Паолийском, славившемся мудростью, смирением и благочестием.

— Этот человек непременно должен посетить Плесси! — восклицал король. — Я отправил ему приглашение. Если кто и сможет исцелить меня, то только старец Франциск.

Королевские фавориты украдкой переглядывались, задаваясь тем же вопросом, что и де Бон: какой срок отмерен государю и не истощится ли казна окончательно до того, как Господь призовёт слугу Своего на небеса.

Тристан в сопровождении стражи объезжал дозором окрестности. Однако охота его из раза в раз становилась всё более неудачной. Не прогибались ветви под тяжестью страшных трофеев Великого прево, не плакал древесным соком ствол, когда Тристан собственноручно вырезал кинжалом геральдическую лилию — флёр-де-лис. Происходило ли так потому, что люди, зная о дурной славе здешних мест, обходили Плесси-ле-Тур стороной, сказалась ли зима, потерял ли хватку Тристан л’Эрмит — никто не ведал. Куманёк возвращался в свои покои хмур и молчалив. Его место находилось подле короля, но иной, властный зов, зов плоти и крови, манил его в Тур. Тристан приказывал седлать коня и летел в город, в дом на улице Брисонне, мчался всегда один. Он проклинал самого себя за слабость перед бабой, однако снова и снова сдавался этой слабости.

Эсмеральда свыклась со своей участью, тоска притупилась в ней, заглушённая временем. Девушка исполняла роль Агнесы Шантфлери, ни в чём не нуждаясь, не помышляя о побеге. Ей некуда было бежать, она знала, что Тристан всё равно настигнет её. Жестокий приказ Людовика: «Повесьте колдунью. Я так сказал. И я желаю, чтобы казнь совершили вы» по-прежнему тяготел над ней. Притом зимой цыганка не могла уйти, зимой табор не путешествовал, останавливаясь в городах, либо разбивая свои шатры подле какого-нибудь замка, куда её звали развлекать танцами его сиятельных владельцев. Маленькая цыганская плясунья, подвижная и простодушная, как дитя, исчезла навсегда. Эсмеральда словно погрузилась в спячку, забыв прошлое, мать, Феба, забыв всё. Тепло, уют и достаток она воспринимала равнодушно. Только Тристану и Чалан удавалось пробудить в ней какие-либо чувства помимо отрешённости. Дни, когда она выхаживала прево, залечивая его рану, сблизили их. Его лицо, его сверкающие тигриные глаза, его шрамы не пугали её, как прежде, и, когда этот страшный, всеми ненавидимый человек заключал её в объятия, цыганка слушала, как неистово колотится его сердце, такое же живое и горячее, как у прочих людей. Тристан-мясник, Тристан-вешатель рядом с нею превращался в обычного мужчину, жаждущего ласки.

Натешившись обществом цыганки, королевский куманёк спешил в Плесси-ле-Тур, куда его призывал долг. Цыганка же принималась бродить по дому, любоваться видами с галереи, играть с Чалан или же, в сопровождении кого-нибудь из слуг, гуляла по городским улицам. Она привыкла к новой жизни, но и совсем отвыкла от прежней. Возможно, она растерялась бы, окажись внезапно во Дворе чудес, испугалась при виде разбойничьих рож его оборванных обитателей.

В то время, как Эсмеральда пусть и нехотя, но всё-таки жила, её главнейший враг, властелин Франции Людовик Одиннадцатый умирал. Прокалённый на солнце песок в том сосуде песочных часов, что отмерен для жизни, медленно, по крупице, пересыпался вниз. Никому из смертных не дано было перевернуть эти часы, остановить безудержный бег времени.

— Святый отче, можете ли вы и дух Господен, заключённый в вас, продлить мою жизнь? — с надеждой спрашивал король у каждого священника, прибывающего в его резиденцию.

— Этой власти мне не дано, — звучал один и тот же ответ.

Источенный недугом старик, вынужденный отказаться от всех своих излюбленных страстей — женщин, охоты, обильной и вкусной пищи, обречённо поникал. Его имя покуда ещё не утратило своего грозного звучания, он ещё вершил свою тайную политику, находил силы принимать посетителей, плести интриги, но ни днём, ни ночью не забывал о безжалостной смерти, караулившей его. Людовику мнилась её костяная поступь, виделся её саван, промелькнувший в ярко освещённом факелами коридоре, чудился её смрадный оскал. Ему делалось не по себе. Тогда он звал Тристана стеречь двери в свою опочивальню. Великий прево оставлял комнату, выделенную ему во флигеле, и ложился на устланную звериными шкурами постель, погружаясь в чуткую дрёму, чтобы тут же пробудиться, если государь позовёт его. За дверью ворочался без сна Людовик, спрашивая у Голиафа, лежавшего подле его постели и ворчащего при каждом подозрительном шорохе:

— Ты тоже чуешь её, друг мой?

Став до крайности подозрительным, король не доверял даже собственным детям и супруге. Помня, как сам некогда организовывал заговор против своего отца, Людовик боялся сына-наследника, дофина Карла, жившего в замке Амбуаз, и не общался с ним, хотя и пёкся о его здоровье. Он опасался кузена, Людовика Орлеанского, и тайно следил за каждым его шагом. Он, наконец, страшился подданных, понимая, что не любим ни знатью, ни простонародьем. Отрешившись от семьи, от всего мира, сузившегося до внутреннего двора замка, спрятавшись за спинами наемников, он ожидал приезда старца из города Паола, что в Калабрии, возлагая на него надежды на исцеление после того, как поток паломников, посетивших Плесси, окончательно иссяк. Тристан равнодушно относился к грядущему визиту гостя в монашеской рясе. Жан де Бон беспокоился, предвидя очередные немалые траты. Куактье злился, опасаясь лишиться самых лакомых кусков и ежемесячного жалования в десять тысяч экю, и о чём-то шептался с ле Дэном, готовя альянс против пустынника.

Наступил май, когда обутые в сандалии ноги отшельника ступили в зал для приёмов замка Плесси. Эти пропылённые сандалии, скромная монашеская хламида, плащ с капюшоном, посох, старческая седина резко контрастировали с роскошью помещения и богатыми одеяниями придворных. Отец Франциск держался спокойно и с достоинством. Людовик на глазах у всей свиты преклонил колени на мягкую, расшитую лилиями подушку, услужливо положенную на пол Оливье ле Дэном, и склонил голову, принимая благословение старца. Затем король задал всё тот же вопрос, ответа на который безуспешно допытывался у предшественников Франциска из земель Калабрии:

— Святой отец и дух Господень, в вас сущий, можете ли вы продлить мои дни?

— Я хотел бы это сделать, но на этой земле я всего лишь бедный грешник, как и вы. Бог может всё, — твёрдо произнёс Франциск из Калабрии.

Король, обманутый в своих чаяниях, горестно вздохнул.

Тристан, носящий фамилию Отшельник, ощутил на себе мудрый, проницательный взгляд настоящего отшельника, и ему почудилось, будто старец знает, что делается у него на сердце, видит то, что он прятал от самого себя. Великий прево нахмурился и, пригнув голову, спрятал глаза. Ему не хотелось, чтобы прозорливый монах узнал о цыганке.

* Т.е. произведёнными в городе Аррас.

** Вульгата — латинский перевод Библии.

*** Ульрих Геринг (? — 1510) — один из первых книгопечатников.

**** Булленбейсер — ныне исчезнувшая порода собак, предок современного боксёра. Существовали две разновидности: данцигский и брабантский.

http://www.bullenbeisser.de/Images/bb.jpg

***** Гильом Рим был казнён гентцами в августе 1482, Копеноль — в 1492.

========== Глава 15. Встреча, нарушившая спокойствие ==========

Больше года миновало с того дня, когда Эсмеральду, обвинённую в колдовстве и убийстве, спас от казни горбатый звонарь Квазимодо, укрыв под сенью собора. Больше года её, переставшую принадлежать самой себе, вертело и швыряло, как щепку в штормовом океане. Покоряясь чужой воле, пленница совершенно отринула прошлое, однако неожиданная встреча всколыхнула в ней всё, казавшееся навсегда угасшим.

В тот день Эсмеральда, постепенно расширяя круг прогулок, в сопровождении слуги — сильного и статного овернца, а также козочки впервые выбралась за черту города, чтобы осмотреть окрестности. Время она выбрала как нельзя более подходящее. В самом деле, когда пригревает солнце поздней весны, предвещая июньскую жару, с неба льётся трель жаворонка, цветут сады, которыми славится земля Турени, красавица семнадцати лет не может не развеяться и не повеселеть. Девушка упивалась теплом и свободой, весело окликала забегающую вперёд Чалан. Прежнюю бледность сменил лёгкий загар, щёки разрумянились, чёрные глаза в обрамлении густых ресниц радостно сверкали. Навстречу шли два человека, от вида которых сердце цыганки сжалось от волнения, а затем быстро-быстро забилось так, что стук отдавался в ушах. Её спутник, насторожившись, с воинственным видом схватился за рукоять кинжала, поскольку прохожие не внушали ему никакого доверия.

Незнакомцы были одеты вычурно и пёстро, их наряды и шляпы, знававшие лучшие времена, обтрепались от долгой носки. Тот, что постарше, вместо пояса обмотался красным шарфом с бахромой. Они не носили башмаков — не то из-за тепла, не то из-за того, что вовсе не имели обуви, и оставляли в пыли следы босых ступней. Их кожа отливала благородной бронзой, их волосы и бороды были черны, а зубы белы, как сахар. Мужчины того народа, что похитил маленькую Агнесу у матери, оставив взамен мальчишку-уродца, о чём-то переговариваясь, приближались к ней. Извержение Везувия не произвело бы на девушку такого впечатления, как двое цыган на пустынной просёлочной дороге. Поражённая, она остановилась. Поравнявшись с Эсмеральдой, один из цыган, помоложе, окинул её плутоватым взглядом, но товарищ что-то прошептал ему на ухо. Они ускорили шаг и прошли мимо.

— Явились, откуда ни возьмись, проклятые сарацины! — брезгливо сплюнул слуга, переводя дух.

— Давно они пришли в Тур, Готье? — спросила Эсмеральда, хватаясь за грудь, унимая рвущееся дыхание. — Почему же я не встречала их раньше?

Её сопровождающий пожал плечами.

— По мне, так лучше совсем не встречать этих поганых язычников! Ещё в прошлом году цыгане налетели сюда, как саранча, но на зиму, хвала Создателю, куда-то попрятались. Видно, прибились там, где их привечают, а, как пригрело, вернулись опять. В город им входить запрещено, так они шастают по округе, воруют всё, что плохо лежит. Они напугали вас, госпожа?

— Нет, Готье, милый Готье, если бы ты знал, что эта встреча значит для меня! Не знаешь ли ты, где остановился их табор?

— Где-то на берегу Шера, точно сказать не могу, — ответил удивлённый Готье. — Не худо бы спросить у девиц, что бегают к цыганкам гадать на суженого.

— Найдём же их, скорее! — вскрикнула Эсмеральда, готовая пуститься вдогонку за цыганами, забыв и презрев все предостережения Тристана. Точно так же чувствует себя прирученная птица, завидевшая вольную стаю. Она не понимает, что сородичи не примут её, что она погибнет — она знает лишь одно: нужно воссоединиться со своими. Птицу удерживают прутья клетки, о которые она исступлённо бьётся, Эсмеральду не пускал преданный Великому прево телохранитель.

— И не просите, госпожа! — покачал головой Готье, неуступчивый, как все овернцы. — Мессир Тристан шкуру с меня спустит, если узнает. Да и к чему вам цыгане? Они молятся своим языческим идолам и, говорят, занимаются колдовством. Я к ним не пойду, нет!

К его изумлению девушка упала перед ним на колени, схватила его руки, покрывая их быстрыми горячими поцелуями, бормоча и умоляя отпустить, позволить взглянуть на табор хотя бы одним глазком. Слуга, не ожидавший ничего подобного, замер, ошарашено озираясь, не зная, что делать. Он разрывался между долгом перед грозным Тристаном и искренним желанием услужить госпоже.

— Готье, прошу тебя, помоги мне! Ты считаешь меня госпожой, но не знаешь обо мне всей правды! — со слезами в голосе причитала Эсмеральда. Она не должна была открывать правду о своём прошлом, но какое значение запрет имел для неё сейчас? Девушка выдала тайну смущённому столь бурным натиском овернцу. — Я… Я цыганка, Готье, такая же, как они, я из их племени, я должна увидеть их! Меня зовут не Агнеса, а Эсмеральда! Это цыганское имя. Видишь, как я доверяю тебе? Не бойся хозяина, он никогда не узнает. Откуда ему знать? Он сейчас в замке и неизвестно, приедет ли в город. А если приедет, то кто ему скажет, что мы с тобой ходили в табор? Я ничего не расскажу, и ты молчи, но сейчас отпусти меня! Позволь мне встретиться со своим нардом!

— Не надо, госпожа! Встаньте, прошу вас! — вырывался несчастный слуга.

Эсмеральде мало-помалу удалось растопить стальное сердце самого Тристана л’Эрмита. Разве мог устоять против неё обычный мужчина? Готье колебался, но в конце концов, не в силах смотреть, как девушка, к которой он искренне привязался, стоит на коленях в пыли, сдался настойчивым мольбам. Он с шумом выдохнул, помог Эсмеральде подняться, отряхнул её платье, свистнул козочке и предложил начать поиски. Кто ищет, тот обрящет. Не прошло и часа, как Готье, расспросив трудившихся в ближайшем винограднике крестьян, привёл хозяйку к табору. К горлу девушки подкатил комок, стоило ей увидеть ветхие цыганские повозки в ложбине на берегу Шера. Она жадно смотрела на оборванных мужчин и женщин, на бегавших взапуски полураздетых чумазых детей, на тощих собак и лошадей, на жалкие очаги, сложенные из речных камней. Цыгане, не обращая внимания на пришлых, занимались повседневными делами. Мужчины плели корзины, либо чинили сбруи или латали башмаки; женщины варили пищу, полоскали тряпьё в реке, покрикивали на детей, а иные просто праздно ходили по лагерю, томно раскачивая бёдрами. Эсмеральда сделала шаг вперёд. Это не был её родной табор, но всё же то были цыгане, к которым её неудержимо тянула кровь.

— Уйдём отсюда! — прошептал Готье, стиснув её пальцы.

Эсмеральда, не слушая, как заворожённая пошла к своему народу, точно кролик, загипнотизированный удавом. Впереди неё, взбрыкивая ножками, поскакала Чалан. Готье остался стоять там, где стоял, проклиная собственную глупость.

— Вот так влип! — явственно читалось на его физиономии. — Что же я теперь скажу господину?

Девушка и белая козочка приблизились к табору. Собаки встретили их истошным лаем, однако ни одна не приблизилась, предпочтя соблюдать дистанцию. Чалан, напугавшись, метнулась к хозяйке, та поспешила подхватить любимицу на руки. Представительный, заросший курчавой бородой цыган, по всей видимости, вожак, цыкнул на собак. Остальные обитатели табора оставили свои занятия, выжидательно повернули к девушке головы. Несколько женщин окружили её, ожидая, не попросит ли незнакомая дама погадать. Эсмеральда, вся дрожа, произнесла приветствие на цыганском наречии.

— Что вам угодно, госпожа? — угрюмо спросил тот самый молодой цыган, недавно встретившийся ей на дороге. — Откуда вам известен наш язык?

Эсмеральда смутилась. Она не ожидала встретить неприятие со стороны своего народа.

— Я цыганка, хоть и ношу платье горожанки! — произнесла она срывающимся голосом. — Мне ничего не нужно, я хотела только посмотреть на вас, поговорить на родном наречии.

Цыгане окружили её, рассматривали, но не торопились проявлять гостеприимство. Эсмральда, стремясь завоевать их доверие, поведала, что всю жизнь кочевала с табором, рассказала о землях, куда цыгане водили её малюткой, сказала, что по воле судьбы вынуждена была расстаться с прежней жизнью. Она говорила — цыгане предпочитали слушать, изредка вставляя осторожные вопросы. Наконец, убедившись, что странная красавица в богатом платье не лжёт, они пригласили Эсмеральду к костру. Она сидела на траве вместе со всеми; ей дали ложку — она разделила с цыганами трапезу, с наслаждением хлебая горячее варево, словно никогда не ела пищи вкуснее. Говор людей из табора звучал в её ушах подобно сладчайшей музыке, она упивалась бросаемыми на неё заинтересованными взглядами. Её душа ликовала. Эсмеральда запела, чего вот уже долгое время не делала в присутствии посторонних, а уж тем более Тристана.

Оторопевший Готье слушал грустную песнь на неведомом языке. Пару раз ему доводилось слушать, как напевала госпожа, когда думала, что никто её не видит, но он и предположить не мог, что девушка, вверенная его охране, способна вкладывать в исполнение всю свою душу. Весь изведшийся от беспокойства, он крупными шагами ходил вокруг стоянки, предвкушая гнев Великого прево, порываясь позвать девушку, судя по всему даже не собиравшуюся уходить домой.

Эсмеральда пробыла в таборе до вечера. В Тур она возвращалась беспечная, окрылённая и счастливая. Мрачный Готье не разделял её восторгов.

— Ох и рассердится хозяин, как пить дать! — предрекал овернец. — Как ему объяснить, где мы пропадали весь день?!

— Я гуляла по окрестностям, ты сопровождал меня, вот и всё, — отмахнулась цыганка. — Ведь мессир Тристан сам разрешил мне прогулки, зачем ему гневаться? Он не хозяин мне, Готье! — осмелела она.

Связанные общей тайной, слуга и госпожа вернулись на улицу Брисонне. На их счастье, им не пришлось давать никаких объяснений, ибо Тристан сегодня не приезжал домой. Вдохновлённая удачей, Эсмеральда назавтра опять отлучилась в табор, пользуясь занятостью Великого прево. Несомненно, Тристан л’Эрмит пришёл бы в ярость, узнай он, как верный Готье предал его, а цыганка перехитрила и разболтала то, о чём говорить строжайше запрещалось. Кроме того, королевскому куманьку довелось бы изведать и муки ревности. Служба, а также интриги вокруг отшельника из Паолы покамест избавляли его от неутешительной правды: Эсмеральда, перевернувшая всю его душу, ускользала из-под неусыпного надзора.

========== Глава 16. Старец из Калабрии ==========

Между цыганами, явившимися в Турень, и людьми прево установились довольно странные отношения. Тристан во главе своей стражи преследовал и истреблял бродяг, как того требовали возложенные на него обязанности. Под страхом смерти цыганам запрещалось появляться в городе. Они не были уверены в том, что завтра их не прогонят с места, облюбованного ими для стоянки. И в то же время прево и его подручные прибегали к услугам цыган, когда им требовался шпион или информатор, позволяли людям из табора промышлять в окрестностях Тура. Иногда стражники, не ведая того, что следуют примеру грозного командира, вступали в более тесные сношения с цыганскими женщинами, прельщающими их дикой своею красотой. Однако тот, кого уличали в подобных связях или же подозревали в них, считал себя смертельно оскорблённым. То была одна из причин, побуждающая Тристана л’Эрмита скрывать происхождение своей пленницы, заставляя Эсмеральду забывать самоё себя.

Девушка ничего этого не знала, но всё же сообразила, что не следует открывать собратьям имя своего покровителя, если она не хочет утратить их дружеское расположение. Она сказалась содержанкой влиятельного синдика, возглавляющего гильдию кузнецов*. Ложь противна была её существу, но она продолжала прибегать к ней, отдыхая душой в таборе, холодея при мысли о том, что произойдёт, если обман раскроется. Опасения цыганки вполне разделял несчастный овернец Готье, как огня небесного боявшийся гнева Тристана Отшельника, но не перестававший потакать девичьим прихотям. Имелась у Эсмеральды и ещё одна, куда более весомая причина для беспокойства. Она заметила, что молодой цыган по имени Ферка** слишком уж внимательно смотрит на неё, норовит оказаться рядом, будто невзначай притронуться к ней, раз от разу становясь смелее в попытках сблизиться. В прежние времена девушке польстили бы знаки внимания, оказываемые юношей, но теперь в её сердце царило лишь разочарование после предательства Феба, оно нескоро пробудилось бы для новой любви. Вдобавок ей не хотелось подвергать ничего не подозревающего воздыхателя опасности.

В то время, как Эсмеральда тайком навещала табор на речном берегу, её августейший враг, Людовик Одиннадцатый, вёл последнюю схватку со смертью, впившейся в его плечи цепкими костлявыми пальцами. Жестокое разочарование постигло короля, когда старец из Калабрии, вопреки упованиям, оказался бессилен продлить его бренную земную жизнь. Тем не менее, он не только не выпроводил Франциска Паолийского прочь из замка, но уговорил его поселиться в Плесси, призывая к себе для духовных бесед. Время от времени государь повторял прежний вопрос, наивно ожидая услышать иной ответ, но старец неустанно повторял одно и то же: власти над жизнью земной ему не дано.

В злосчастный день, когда короля поразил первый удар, стояла страшная жара. Людовик, словно бы одолеваемый дурными предчувствиями, с утра изводил приближённых капризами и придирками, так что те невольно позавидовали придворным, изгнанным из замка. Наконец, вдосталь испытав их терпение и позвав Оливье, король удалился с ним в библиотеку.

— Закрой окна! — скрипучим голосом приказал он ле Дэну, войдя пропахшее пылью и книгами помещение. — От птичьих трелей у меня раскалывается голова.

— Сир, — опасливо заметил Оливье, — от зноя вам может сделаться дурно. Не лучше ли вам прилечь и отдохнуть в самый душный час полудня?

— Подданные уже не слушают меня? — насупился Людовик и притопнул ногой. — Я пока что твой господин, Оливье, и лучше знаю, когда мне работать или отдыхать. Закрой окна!

Покорившись, фаворит одно за другим затворил высокие, давно не мытые окна, воспрепятствовав не только проникновению звуков извне, но и притоку свежего воздуха.

— Так-то лучше, — удовлетворённо молвил король. — А теперь, Оливье, подай-ка мне вон те бумаги…

Он не успел договорить, не успел даже сесть в стоящее в паре шагов кресло. Поднятая в указующем жесте рука повисла плетью, лицо перекосилось, в глотке забулькало. Сердце, какпочудилось ему, разбухло, заполнив собою всю грудную клетку. Стены, стеллажи с книгами, циновки на полу, бледное, оцепеневшее лицо Оливье — всё завертелось каруселью перед его глазами. В висках застучали маленькие молоточки. Силясь ещё удержаться в падении, король снова протянул было руку, но не смог шевельнуть ею. Глухо застонав, он опустился прямо на руки мгновенно подскочившего ле Дэна.

— На помощь! На помощь! — что есть мочи завопил не на шутку испугавшийся фаворит. — Скорее беги за мэтром Куактье! — приказал он заглянувшему на зов стражнику.

Весь оставшийся день и всю ночь Куактье и ле Дэн хлопотали над бесчувственным монархом, прикладывая компрессы и пуская кровь, с тревогой прислушиваясь к тяжёлому дыханию больного. К утру, благодаря их неусыпным заботам, а, возможно, вопреки им, король пришёл в себя. Людовик с трудом разлепил веки, едва узнавая, где находится, безуспешно попытался приподняться на постели. Он хотел заговорить, но из горла вырвалось лишь беспомощное сипение. Рука медика успокаивающе легла на его плечо.

— Не шевелитесь и не пытайтесь сейчас говорить, ваше величество, — необычайно мягко, но настойчиво произнёс Куактье, — если не хотите усугубить своё состояние.

По всей видимости, доблестный эскулап особенно остро почуял перспективу лишиться лакомого куска, чем и объяснялось его радение над царственным подопечным и кроткое поведение. Видя, что государю стало лучше и жизнь его покуда вне опасности, измотанный Оливье покинул королевскую опочивальню, намереваясь отдохнуть от пережитых треволнений. За дверью он нос к носу столкнулся с Тристаном, также бодрствовавшим в эту ночь.

— Государю слегка нездоровится, — сказал Оливье, многозначительно приподняв левую бровь. — Тот, кто хоть словом обмолвится об этом за стенами замка, да будет повешен.

Великий прево молча кивнул. В повторении подобных указаний он не нуждался. Оливье Дьявол и Тристан Отшельник посмотрели друг на друга, мучимые одним вопросом: что станется с ними, если Людовик не оправится? Они никогда не были друзьями, поэтому ограничились лишь безмолвным обменом взглядами, избегая поверять свои тайные мысли и опасения. Впрочем, на сей раз страхи оказались преждевременными. Король не умер. Через пару дней к нему вернулся дар речи, а затем он начал понемногу вставать. И первым, кого Людовик Одиннадцатый призвал к своей постели, придя в память, был Франциск Паолийский. Жак Куактье, вне себя от обиды и гнева, справедливо считая, что уж никто не сделал для спасения государевой жизни больше, чем он, всё-таки поднялся, чтобы послать кого-нибудь за старцем.

Первым, кого он увидел, был всё тот же Тристан Отшельник. Возможно, Великий прево решил лично нести караул у дверей в монаршие покои, чтобы пресечь распространение неугодных слухов, возможно, что и ожидал, когда Людовик позовёт его.

— Король хочет видеть старца, — ворчливо сказал ему Куактье.

Не вдаваясь в расспросы, куманёк отправился за Франциском Паолийским. Надобно сказать, что гость этот, вопреки опасениям де Бона, оказался самым неприхотливым и нетребовательным изо всех посетителей Плесси-ле-Тур, довольствуясь крохами. Старый монах, в родной Италии с двенадцати лет живший отшельником в пещере под скалой, не вкушавший ни мяса, ни рыбы, ни яиц, ни молока, не изменил привычкам даже в королевской резиденции. Он поселился в пещере в глубине парка Плесси, проводя время в усердных молитвах. Неподалёку он разбил огород, где посадил овощи для пропитания и собственными силами возделывал гряды, оставаясь далёким от беспрестанных склок королевских приближённых, пытавшихся воздействовать на него. Ел он ничтожно мало, и то одни листья да коренья, неизвестно, в чём только держалась его душа. Королевский кум наслышан был о чудесах, совершаемых старцем — по рассказам, тот мог молитвами заговаривать врагов, поднимать тяжести, которые не под силу стронуть с места десятерым, входить невредимым в раскалённую печь, исцелять прикосновениями рук, спокойно проходить сквозь колючие заросли — и много чего умел ещё. Тристан не знал, где тут правда, а где выдумка; прикажи ему король — он сам проверил бы неуязвимость отшельника, ибо ни монашеская хламида, ни даже красная кардинальская ряса не становились оберегами против Великого прево.

Он нашёл старца там, где и рассчитывал найти. Будущий святой трудился на своём огородишке, выпалывая сорную траву с грядок. Тристан обратился к нему, не выказывая ни малейшей почтительности — Великий прево издавна не пылал пиететом к духовным лицам.

— Я ждал, когда ты сам придёшь ко мне, — улыбнулся ничуть не обидевшийся Франциск, обратив к пришедшему светлое морщинистое лицо в обрамлении седой бороды. — Король пришёл в себя и хочет видеть меня?

Смутившийся Тристан сперва подумал, что старец действительно много знает, не вылезая из пещеры, но, отбросив удивление, решил, что догадаться, зачем явился гонец, не так уж и сложно. Меж тем Франциск выразил готовность сейчас же идти на зов.

— Вы даже не отряхнёте рук от земли? — спросил Тристан, исподлобья покосившись на испачканные пальцы отшельника.

— Лучше земля под ногтями, чем кровь, — спокойно отвечал старец, одарив Великого прево таким взором, что тому сделалось не по себе. Тристану вновь показалось, будто эти глаза пронзили его насквозь. — Земля давит только на тело, когда из него уйдёт живой дух, а кровь ложится тяжким гнётом на душу. Худо приходится тому, кто взвалит на плечи такой груз! — прибавил он, шагая по тропинке впереди Тристана.

Великий прево зябко поёжился, хотя на улице стояло настоящее пекло.

— Возможно сбросить этот груз? — уже заинтересованно спросил он. — Есть ли способ хоть облегчить ношу?

— Ты его знаешь не хуже меня, но пока не готов к нему, — печально вздохнул старец. — Тебе предстоит пройти долгий путь к покаянию, но ты должен сам захотеть вступить на него. Однако ты сделал первый шаг, впустив в своё сердце любовь.

— Откуда… — проговорил изумлённый Тристан, чувствуя, как пересохло в горле. — Откуда вы знаете?! — он сбился с шага. — Почему вы называете это любовью?

— Человека, в котором живёт любовь, ни с кем не перепутаешь, — ласково улыбнулся Франциск из Калабрии, обернувшись к собеседнику. — Сумей только отпустить её.

— Я не понимаю.

— Поймёшь, когда настанет время, — кивнул Франциск.

Их уединение было нарушено группой стрелков, обходивших дозором парк. Тристан замолчал, поражённый прозорливостью старца, и за весь остаток пути между ними не было сказано ни слова. Лишь у дверей опочивальни Великий прево тихо произнёс:

— Остерегайтесь Куактье и ле Дэна.

— Какая корысть в старике, который сидит в пещере и питается травой? — беспечно махнул рукой отшельник. — Не беспокойся обо мне, сын мой, и помни мои слова.

Солнце припекало вовсю, но ива, шатром раскинувшая ветви, надёжно укрывала молодую пару от зноя и посторонних любопытных взоров. Почти у самых ног их текли воды Шера, вокруг них качалось буйное разнотравье, в ветвях ивы заливался неутомимый соловей. Невозможно было придумать более подходящего окружения для пары, пожелавшей уединиться, однако девушка, снедаемая беспокойством, хмурилась и отворачивалась от беспрестанно говорившего кавалера, щеголявшего в лохмотьях.

— Госпожа! Госпожа! Время истекает! — донёсся до их слуха тревожный призыв.

— Это Готье! — воскликнула девушка, поспешно поднимаясь. — Я должна идти.

— Постой, Эсмеральда! — умоляюще произнёс юноша, ловя её руку. — Дай мне побыть с тобой ещё немного! Я не налюбовался тобой, не насладился твоим голосом, прекраснейшая из дочерей нашего племени…

— Нет, Ферка, я и без того совершила ошибку, уступив твоим мольбам, — вырвалась цыганка, с грустью взирая на своего смуглого обожателя. — Не хватало, чтобы ты пострадал из-за меня.

Оборванец вскочил на ноги. Его лицо исказила гримаса гнева, губы приоткрылись, обнажив кипенно-белые зубы.

— Да что этот плешивый синдик может мне сделать?! — вскричал он с самоуверенной горячностью, присущей молодости. — Мне, сыну вольного народа? Клянусь небом, я вспорю ему брюхо, если он вздумает опять запереть тебя в четырёх стенах, если он только посмеет задеть меня хоть словом. Я отколочу его слуг, коли он их натравит на меня! Так и знай!

Для пущей убедительности он выхватил из-за пояса кинжал и воинственно взмахнул им. Эсмеральда отступила, умоляюще сложила руки, торопливо заговорила:

— О, нет! Ты не ведаешь, Ферка, кто мой хозяин, но знай: достаточно одного его взгляда — что там! — его имени, чтобы вся отвага слетела с тебя, как шелуха. Он не убоится твоего кинжала. Тебе не одолеть его, ты напрасно сложишь голову. Возьми обратно свои слова, иначе погубишь себя и весь табор. И… И не ищи меня больше, забудь имя бедной Эсмеральды!

— Кто он? — гневно вопросил Ферка, скрежеща зубами.

— Этого я не могу тебе сказать. Прощай! — вскинулась цыганка, выскочив из укрытия, не обращая больше внимания на разочарованного поклонника, обманутого в лучших своих ожиданиях. Она шла навстречу поджидавшему её Готье, чтобы снова возвратиться в дом, ставший для неё тюрьмой. Эсмеральда полагала, что и сегодня проделка сойдёт ей с рук, поскольку Тристан опять остался подле государя, но первым, кого она увидела, переступив порог дома на улице Брисонне, был Великий прево.

— Отвечай-ка, — мрачно произнёс он, — где ты пропадала весь день.

* Синдик — в средневековой Европе: старшина гильдии, цеха.

Привет Коган и Локсу, переведшим prévôt des maréchaux (прево маршалов) как «старшина цеха кузнецов».

** Ферка — свободный.

========== Глава 17. Демон ревности ==========

Силы — молитвами ли старца, стараниями ли медика — капля за каплей возвращались в одряхлевшее тело короля. Первые дни он, повинуясь рекомендациям Куактье, без необходимости не говорил и не двигался, пока не окреп настолько, что смог приподняться, а затем встать и, поддерживаемый ле Дэном, сделать несколько нетвёрдых шагов. Слуги на носилках отнесли его в парк, где Людовик, окружённый фаворитами и псами, возглавляемыми Голиафом, наслаждался солнцем и свежим воздухом. С той поры ему сделалось чуть легче, но лицо, отмеченное печатью болезни, осталось перекошенным. Всё же из этого противостояния король вышел победителем. Вера его в могущество старца из Калабрии укрепилась. Упрочилось также и положение Жака Куактье, который, и прежде не стесняясь в выборе слов, мог отныне говорить с королём как угодно — Людовик прощал ему любую грубость, только б эскулап не оставлял его.

Всё то время, пока государь лежал недвижимо в постели, Тристан и Оливье стерегли обитателей замка, никого не выпуская за его стены. Видя, что состояние господина улучшилось, Великий прево отменил караул, который нёс у дверей в его спальню и решил наведаться в Тур. С этого пути он не сбился бы ни в безлунную ночь, ни в метель. Дома он не застал Эсмеральду. Служанка, робея, поведала, что госпожа ещё утром ушла в сопровождении Готье. Тристан остался ждать вместо того, чтобы не солоно хлебавши вернуться в замок. Он успел привыкнуть к ожиданию. Смутное беспокойство точило его чёрствое сердце. Час проходил за часом, Эсмеральда не показывалась. Только когда в церквях переливчато запели колокола, созывая прихожан к вечерне, хлопнула входная дверь, возвещая возвращение цыганки. Тристан, мрачный, как туча, поспешил ей навстречу.

— Отвечай-ка, где ты пропадала весь день, — насупившись, проговорил он, сложив на груди руки.

Та, которой он повелел назваться Агнесой, замерла от неожиданности, слова замёрзли в её горле. Застигнутая врасплох, она испугалась больше не за себя, а за цыганского юношу, оставшегося под ивой на берегу Шера.

— Госпожа гуляла по окрестностям, монсеньор. Я сам сопровождал её, — пришёл на выручку находчивый овернец.

— Я не с тобой разговариваю, — вздёрнул губу Тристан, презрительно покосившись на слугу. — Ступай прочь, пока я тебя не позову!

Готье поспешно исчез, словно его сдуло порывом ветра. Цыганка осталась наедине с Великим прево. Чалан, шумно пофыркивая, обнюхивала подол её платья. Эсмеральда наклонилась, будто бы погладить свою любимицу, оттягивая момент объяснения, избегая смотреть на господина.

— Так где, чёрт подери, тебя носило? — повторил Тристан.

Эсмеральда с сожалением оставила козочку, так ничего и не придумав в своё оправдание. Она могла солгать, повторив слова Готье, проверить которые её пленитель никак не мог, но испытующий взгляд Тристана жёг её. Бедняжка поняла, что вывернуться ей не удастся, Тристан распознает обман.

— Я была у своего народа! — вполголоса произнесла цыганка, глядя в пол.

— Мне следовало догадаться, — проворчал Тристан. — Ты пренебрегла моим доверием. Посмотри на меня, дрянь! — вдруг рявкнул он.

Дрожа, она подняла голову, ресницы её затрепетали, от щёк отхлынула краска. Эсмеральда повторила срывающимся голосом:

— Я навещала табор. Вот правда, которую вы хотели услышать! Сеньор мой, покарайте меня за мою глупость, но заклинаю вас Всемогущим Богом, в которого вы веруете — не троньте их. Виновата я одна.

— Готье привёл тебя к их стоянке? — дрожа от сдерживаемого бешенства, допрашивал Тристан. — Он, кто скорее умер бы, чем нарушил мой приказ? Что такое ты с ним сделала, чёртова ведьма?

Обуреваемый требующей выхода злобой, он заходил по комнате, точно голодный волк, кружащий по клетке в зверинце. Остановившись у окна, повернувшись спиной к девушке, он вглядывался в вечерние сумерки через переплёт рам. Эсмеральда стояла, не шелохнувшись. Козочка прижалась к её ногам.

— Я одна виновата. Он не хотел вести меня, но я его упросила. Я сказала… — девушка прикусила язык, сообразив, что не надо выдавать Готье, но было поздно. Тристан молниеносно повернулся к ней.

— Сказала, что ты цыганка и хочешь видеть свой народ? — зловеще продолжил он недосказанное.

— Нет… Я… — только и смогла произнести оцепеневшая жертва, видя яростные волчьи огни в глазах Великого прево. Ей почудилось, что это не человеческие глаза, а две пылающие адские плошки. Тристан вцепился в её плечи и хорошенько встряхнул так, что голова цыганки беспомощно мотнулась.

— Goddorie! Ты своей пустой башкой даже понять не можешь, что совершила! И я — как я мог поверить тебе, колдунья, девка?! Завтра — слышишь? — я не оставлю камня на камне от их грязного гнезда! — рычал разъярённый Тристан. — Предателю отрежу язык! А тебя посажу под замок до скончания твоих дней!

Страх ли придал ей сил, передалась ли ей частичка злобы Великого прево, но девушка рывком высвободилась и отскочила в сторону, машинально коснувшись рукой платья в том месте, где прежде она прятала кинжал. Никакого оружия при ней давно не было, рука, не схватив ничего, скользнула вдоль тела. Тристан ухмыльнулся, угадав её намерения. Он снова шагнул к ней, но Эсмеральда отпрянула, забившись в угол.

— Посадите! Ударьте меня! Палач, убийца! Только это вы и можете! — взвилась цыганка, похожая сейчас на раненую отважную ласку, нападающую на противника вдвое крупней себя. — Жгите, вешайте, режьте языки — это ваше ремесло! Бейте, я всё стерплю, ведь для того я и предназначена. Но знайте, я возненавижу вас, если вы причините зло Готье или моему народу!

— Башка Христова! — выплюнул своё любимое ругательство Тристан. Он дёрнулся всем телом, будто и впрямь хотел ударить, вцепиться в девичьи косы и трепать, срывая ярость, выбивая дерзость из непокорной девки. Но он не ударил. — Возненавидишь! Нашла, чем пугать! Во Франции можно по пальцам перечесть людей, не питающих ко мне ненависти.

Любой другой человек на месте Эсмеральды жестоко поплатился бы за ослушание. Железные пальцы Великого прево, сомкнувшись на горле, разжались бы лишь с последним вздохом казнимого. Но причинить боль цыганке Тристан не мог даже в самом безудержном своём бешенстве. Он, не дрогнув, бросался в бой, штурмовал крепостные стены под ливнем стрел, с одним только кинжалом выходил против дикого вепря. Но он отступил перед цыганкой, взволновавшей его разбойничью кровь. Отступил в очередной раз, разбитый наголову, повинуясь непонятному ему самому побуждению. Одарив девушку взором, какой бросает раненый зверь на охотника, Тристан ушёл к себе, приказав попавшемуся по пути слуге позвать к нему Готье.

Овернец, полный самых мрачных предчувствий, предстал перед господином. Оглушающий удар кулака с лёгкостью сбил его с ног, другой вышиб дыхание, третий безжалостно обрушился на его лицо. Задыхающийся слуга скорчился на полу, разом превратившись из рослого мужчины в слабого мальчишку, не способного защищаться. Да и что значили его усилия против отточенного годами опыта Великого прево? Готье захрипел, набирая в лёгкие воздух. В голове его стоял трезвон. Из разбитого носа текла кровь, заливая грудь. Слуга не издал ни стона, ни крика, ни жалобы. Он не молил о пощаде — этого не позволяла ему гордость истинного овернца. Тристан склонился над поверженным, вцепился в его промокшее от крови сюрко, сбирая ткань в горсть, приподнял над полом.

— Забудь всё, что она тебе сказала, или, клянусь Магометом, я брошу тебя в подвалы Плесси, где крысы сожрут тебя заживо! — приказал он, страшный в своём показном спокойствии.

— Я понял вас, господин! — просипел поверженный Готье. — Я забуду, она не говорила мне ничего!

Он шевельнулся, пытаясь коснуться губами руки, только что нанесшей ему жестокие удары, но Великий прево отшвырнул его, точно щенка.

— Эй, Жак! — крикнул Тристан слуге, поджидавшему за дверью и немедленно явившемуся на зов хозяина. — Запри этого бездельника в подвале, да подержи пару дней на хлебе и воде. И прибери здесь, — брезгливо указал он на пол, где остались казавшиеся чёрными в свете свечей маслянистые пятна. Королевский кум глядел на них, по-звериному раздувая ноздри. Жажда мщения ещё клокотала в нём.

Цыганский табор погрузился в тяжёлую дрёму. Погасив костры, люди забрались в повозки, укрылись тряпьём, тесно прижавшись друг к другу. Тощие псы свернулись клубком, изредка повизгивая или почёсываясь во сне. Спутанные лошади щипали траву. Ферка, мучимый бессонницей, сидел под ивой на том самом месте, где днём красавица Эсмеральда подарила ему несколько сладостных минут. От реки поднялся туман, затрещал невидимый во тьме козодой. Молодой цыган вздыхал, заплетая быстрыми смуглыми пальцами косичку из трав. Ночной покой не остужал его любовного пыла, все его помыслы были полны таинственной пленницей синдика. Внезапно ему сделалось не по себе. Чуткое ухо цыгана уловило едва слышный шорох. Ферка почувствовал чьё-то враждебное присутствие и ледяной, первобытный ужас парализовал его. Некто зловещий — человек ли, призрак или волк — осторожно крался вдоль табора. Он остановился в двух туазах от того места, где притаился цыган.

— Кто здесь? — хотел крикнуть Ферка, но промолчал из опасения выдать своё укрытие и тем самым лишиться головы.

Затаив дыхание, благодаря небо и иву, спрятавшую его за ветвями, он вслушивался, ища подтверждения движениям того, чужого. Ферка вспомнил рассказы, родившиеся у самых первых бивачных костров, жуткие легенды о том, кто бродит по ночам, кто не знает покоя и всё ищет, ищет кровь живого существа, чтобы испить её всю до капли, утоляя ненасытную жажду мести. Мулло* приходит к тем, кто повинен в его смерти или к тем… кто позарился на его собственность. Ферка сжал рукоять кинжала. Он понимал, что стальное жало не поможет ему против нечисти, и, к своему счастью, не знал, что бессильно оно против человека, волей судьбы сделавшегося его врагом. Но всё же так было спокойнее. Рукоять нагрелась под рукой и стала как живая.

Ферка напрягал все свои чувства, но не услышал больше ни единого звука, доказывающего присутствие чужака. Осмелившись, цыган выбрался из укрытия и, предупреждающе выставив вперёд руку с оружием, прокрался ему навстречу. Там, где только что стоял незнакомец, никого не было. Он словно растворился во мгле, заросли скрыли его. Скоро распрямится трава, примятая его ногами, тогда никто не сможет сказать, действительно ли в табор приходил враг, или только привиделся он пылкому воображению юноши.

Стража у городских ворот, разбуженная в неурочный час, солдаты, стерегущие заградительные цепи на улицах, могли бы приподнять покров ночной тайны, рассказать о том, перед кем открываются двери и падают засовы. Однако дозорные приучены держать язык за зубами. Спроси их — так никто не проходил по улицам и уж тем более не покидал города.

Тристан вернулся домой перед рассветом, стянул сапоги и, не раздеваясь, лёг на кровать. Среди груды подушек и одеял зашевелилось нечто живое, перед удивлённым мужчиной, сонно моргая, предстала Эсмеральда.

* Мулло — в цыганском фольклоре нежить, вампир.

========== Глава 18. Закат Людовика Благоразумного ==========

Эсмеральда, как ни была она взвинчена, всё же почувствовала, насколько глубоко ранили Тристана её слова, каким колоссальным усилием подавил он злость, признав себя побеждённым. Цыганка видела, как он дёрнулся, словно от жгучего, рассекающего плоть, до самых костей пробирающего удара плетью. Взгляд, брошенный Великим прево напоследок, поведал ей всё. В первый миг девушке захотелось догнать Тристана, испросить прощения за нанесённую обиду, но гордость удержала её. Эсмеральда опустилась на пол, села, обняв колени, не обращая внимания на ластившуюся к ней козочку. Так, недвижимо, она ждала, не решаясь узнать, что её грозный господин сделал с несчастным Готье. В её душе гордость боролась со стыдом, возмущение — с сожалением.

— Чалан, ох, Чалан, — тихонько заговорила цыганка, обняв козочку, — что я натворила…

Животное, чуждое человеческих переживаний, вытянуло гибкую шею, поглядывая на хозяйку плутовскими глазищами с вертикальными зрачками. Через силу улыбнувшись, девушка почесала Чалан между рожек — не вызолоченных, как у Джали, но таких же острых и крепких.

Наконец Эсмеральда поднялась и крадучись, чтобы не привлекать внимания слуг, пробралась в покои Тристана. Она по собственной воле переступала этот порог — обычно королевский кум во время кратковременных визитов сам приходил к ней. Всё существо её замирало, однако цыганка, преодолев побуждение сбежать, осталась в пустой комнате, ожидая хозяина. Взобравшись на постель, сбросив платье, она улеглась, укрылась и сама не заметила, как задремала. Пробудилась она от того, что кто-то лёг с нею рядом. Завозившись спросонок, цыганка откинула одеяло, моргая, уставилась на смотревшего на неё во все глаза Великого прево.

Комната плыла в предрассветной мгле, за свинцовым сплетением рам розовел краешек неба. Тур ещё сладко дремал за закрытыми ставнями, наслаждаясь прохладой. Был тот час, когда сны наиболее чутки и сладки. Но волнующее зрелище, открывшееся королевскому куму, существовало наяву. У Тристана перехватило дыхание, как в тот миг, когда его мальчишкой, уча плавать, швырнули из лодки в середину пруда. Тогда, не успев испугаться, он ушёл под воду с головой, по-щенячьи забарахтался, пытаясь выбиться на поверхность. Вынырнув, он, отфыркиваясь, жадно глотал ртом воздух, а спасительная лодка удалялась всё дальше; человек, сидевший на вёслах, не заботился его участью. Маленький фламандец, задыхаясь, замолотил руками и ногами, стараясь удерживать голову над водой. Безошибочный инстинкт подсказал ему, что бояться, как и расходовать понапрасну силы, ни в коем случае нельзя. Жестокий метод обучения возымел действие. Тяжело дыша, Тристан выбрался на берег, где и упал, обессилевший. Он постиг первый серьёзный урок.

Луи Тристан л’Эрмит не мог похвастаться знатным происхождением. Природные смекалка, отвага и злоба — вот и всё, что он тогда противопоставил полному опасностей миру. Он был жилистым, ловким и недоверчивым, точно молодой волчонок. Другого и не взял бы к себе на службу Артур де Ришмон. Прирождённый воин, с детства закалённый муштрой, он не умел проявлять нежность — она не пристала ему, и негодовал, и терялся в ответ на ласку. Он, досконально изучивший закон власти и оружия, пользовался непреложным правом сильного, в том числе и в отношениях с женщинами. Но впервые женщина сама искала его общества.

— Не заблудились ли вы часом, сударыня? — язвительно спросил Великий прево, справившись с оторопью.

— Я ждала вас, монсеньор, — тихо произнесла Эсмеральда, прильнув к нему. — Где вы были?

Тристан ощутил прилив знакомого волнения и разозлился. О, он хорошо теперь знал эти трюки, понимал, зачем мнимая цыганка поджидала его, зачем добровольно приносила себя ему в жертву. Чего ещё ждать от отродья публичной девки из Реймса?

— Зачем тебе знать, чёртова лисица? — нарочито грубо ответил Великий прево. — Нет, я не тронул твоих оборванцев, хоть у меня и возникло искушение перерезать их всех, как цыплят. Незачем тебе пытаться задобрить меня. Довольна? А теперь поди вон, я хочу вздремнуть перед дорогой.

— О, не гоните меня, мессир Тристан! — взмолилась Эсмеральда, похожая сейчас на птицу, готовую вспорхнуть. — Я виновата перед вами и хочу искупить свою вину. Ведь вы хотели… Хотели, чтобы я принадлежала вам. Я пришла к вам сама. Что… Что мне сделать, чтобы вы простили меня?

— Убирайся, шлюха! — зарычал Великий прево.

Он осыпал её площадной бранью, гнал прочь, словно прилипчивый суккуб, пришедший смущать его покой. Цыганка, вжав голову в плечи, покорно терпела его оскорбления, чувствуя себя грязной, навеки запятнанной и тем, что она совершила, сама явившись сюда, и этими его словами. Она всё так же жалась к нему, как напуганный зверёк, а у свирепейшего из мужчин Франции недостало решимости оттолкнуть её. Окончательно выдохшись, Тристан смотрел, приподнявшись на локте, как вздрагивают хрупкие девичьи плечи. Молча он потянулся к ней, расплёл косу, распустив шелковистые волосы.

— Я виновата, мессир…

— Молчи…

Тристан в то утро словно впервые открыл для себя сущность цыганки. Она оказалась не ведьмой и не ангелом, а такой же обычной женщиной, как и все другие, как почившая Гильеметта де Мондион, связанная с ним узами брака, рожавшая ему детей, как кратковременные любовницы, чьих имён он не знал или не помнил. Открытие не разочаровало его, радость обладания оставалась всё такой же полной.

— Эй, волк! Разве ты никогда не спал со своей волчицей? Разве у тебя нет волчат? — прозвучал в его сознании хриплый от ненависти голос затворницы Гудулы.

Тристан, засыпая рядом с Эсмеральдой, провёл ладонью по её животу, словно пытаясь удостовериться — не дремлет ли в её чреве новая жизнь. Он разрывался между двумя своими привязанностями, каждая из которых доставляла ему огорчения. Привитое годами чувство долга победило в нём. Он вернулся к королю, готовый принять любое наказание за отлучку в тот момент, когда так нужен был господину. Но король, памятуя прежнее обещание, встретил куманька дружелюбно. Всё же с того дня Великий прево больше не покидал Плесси. Лишь во сне он видел иногда широко распахнутые глаза Эсмеральды, её запрокинутую голову, её руку, то, лаская, робко касавшуюся его плеч, то безвольно падавшую. Такие сны представлялись ему воскресавшими видениями из прошлого, подобными размытым чередой долгих лет воспоминаниям о женщине, породившей его на свет.

Из донесений, приходивших из Тура, Тристан знал, что девушка не выходила больше из дома, хоть он и не запретил ей прогулки.

Твердыня, именуемая Плесси-ле-Тур, стояла нерушимо, устремив к небу башни и стены, утыканные железными остриями. Людовик Одиннадцатый сохранял своё могущество, держа в руках Бургундию, Фландрию и Бретань. Соседние государства искали его дружбы, люди преклонялись перед ним. И только самые ближайшие подручные знали, каких колоссальных усилий стоило их господину удерживать власть, заниматься повседневными трудами, притворяться сильным. Его час неотвратимо приближался.

Лето, наполненное благоуханиями трав, щебетаньем птиц, зноем и грозами, шелестом колосьев на ветру, подходило к концу. В понедельник последней недели августа короля сразил второй удар. В тот час Людовик отдыхал в своих покоях и только огромный тигровый пёс Голиаф разделял его одиночество. Немощь настигла его неожиданно, напав со спины. Шотландцы, несущие караул, её не услышали. Король, по обыкновению, сидел в кресле у камина, читая Вульгату, когда знакомые симптомы насторожили его. Так же, как и в прошлый раз, разрослось в груди сердце, бешено заколотился пульс, зазвенело в ушах, зарябило в глазах, язык стал ватным.

— Тристан! Оливье! — хотел было позвать умирающий, и ему почудилось, будто он крикнул во всё горло, и голос его переполошил придворных. На самом деле он издал едва различимое для человеческого уха сипение. Только огромный булленбейсер видел, как хозяин, хватая ртом воздух, поник и затих в кресле, уронив на пол Библию, раскрытую на жизнеописании многострадального Иова. Пёс басовито залаял. Этот-то лай и привлёк внимание стражи за дверями.

Тристан л’Эрмит и Оливье ле Дэн, перенеся омертвелое, ничего не чувствовавшее тело на кровать, предоставив его заботам Куактье, безмолвно переглянулись.

— Вот и всё! — говорили их угрюмые встревоженные глаза.

Между тем человек, обмякший на пуховых перинах, беспомощный и белый, как горный известняк, ещё оставался их королём и господином, душа покуда не отлетела от него. Тристан признавал над собой эту могущественную руку, возведшую его, безродного фламандца, к вершинам государственной власти, однако Оливье, чуя неизбежное, перестал слушаться её. Пришло время исполнить то, о чём он тайком шептался с Жаком Куактье. Настала пора отплатить за монаршее пренебрежение, изгнать прочь из Плесси набившего им оскомину старца.

На следующий день король очнулся, но речь его не восстановилась. Он был так слаб, что не мог поднять руку, пошевельнуться, диктовать подчинённым свою волю. Людовик едва не рыдал от собственной беспомощности, он продолжал упрямо цеплялся за уходящую жизнь. Вопреки всем предписаниям, он напрягал дряблые мышцы, прилагал чудовищные усилия, чтобы снова возобладать над своим истощённым непослушным телом. Он видел, какие взгляды бросали на него украдкой Куактье и ле Дэн, забывшие прежние подачки и благодеяния. Они обернулись стервятниками, слетевшимися клевать полуживую добычу, зная, что гибель её — вопрос нескольких дней. Они ждали смерти, они не верили в его выздоровление. Они больше не подчинялись ему.

Всё же Куактье, повинуясь профессиональному долгу, а также опасаясь мести Великого прево, продолжал ухаживать за больным, пока Оливье вершил государственные дела, а Тристан надзирал за придворными, солдатами и слугами, населявшими Плесси. Никто без особого на то распоряжения не имел права покидать стены замка, Великий прево сам проверял всю корреспонденцию. Людовик Одиннадцатый оказался на редкость живуч. В пятницу он вернул себе дар речи.

— Позовите ко мне старца Франциска! — велел он тихим надтреснутым голосом.

Тогда умирающий монарх в полной мере познал, кого пригрел и возвысил.

— Сир, мы должны исполнить свой долг, — отвечал Оливье ле Дэн, Оливье Дьявол, — не уповайте более ни на этого святого человека, ни на что другое, ибо пришёл ваш конец.

— Подумайте о своей душе, больше ничего вам не остаётся, — подхватил лекарь.

Вознесясь в своём гибельном превосходстве над беспомощным повелителем, они не заметили приоткрытой двери, не увидели того, кто подслушал их жестокие речи от первого до последнего слова. Ошеломлённый Людовик, много раз переживавший взлёты и падения, ходивший иной раз буквально по острию ножа, с честью выдержал очередное испытание.

— Не так-то уж и сильно я болен, как вы думаете, бездельники, — яростно просипел он, хмуря брови. — Господь поможет мне!

Ворча себе под нос, Оливье вышел, будто бы позвать старца, искать которого даже не собирался. Как только за его спиной хлопнула дверь, железные цепкие пальцы сжали его горло. Человек, в совершенстве владевший мастерством борьбы, со злобной силой притиснул ле Дэна к стене так, что тот больно ударился затылком. Королевский любимец похолодел — он знал эту хватку, он встретил яростный взор Тристана л’Эрмита. Он понимал, что караульные, подчиняясь Великому прево, не вмешаются.

— Он наш господин и останется им до последнего вздоха! — сдавленно прорычал Тристан, вздёрнув верхнюю губу. Он встряхнул свою жертву, снова приложив затылком о стену. — Худо придётся вам с коновалом Куактье, если хоть один волос упадёт с головы старца!

Оливье побагровел, захрипел, закатив глаза. Тогда Великий прево разжал пальцы, с удовольствием глядя, как поверженный противник, дрожа от перенесённого ужаса, растирает шею со следами живых тисков. Ле Дэн прекрасно знал, что ради короля его верный страж не остановится ни перед чем.

— Иди и делай, как он сказал! — присовокупил Тристан. Когда посрамленный ле Дэн, пошатываясь, побрёл прочь, Великий прево, знаком приказав ошеломлённым гвардейцам помалкивать, скрылся так же бесшумно, как и появился. Он не вошёл к Людовику, он ждал, когда господин сам позовёт его. Тот же Оливье, наученный горьким опытом, явился к нему через час, передав, что король срочно хочет его видеть.

Тристан, с удовлетворением отметив присутствие Франциска Паолийского, склонился над ложем больного. Из-под одеяла, скрадывавшего очертания иссохшего старческого туловища, виднелись только голова в капюшоне на седых волосах, да тонкая правая рука, чуть приподнявшаяся и снова упавшая. Преклонив колени, Великий прево коснулся губами монаршей руки, как когда-то давно-давно, когда они — и Людовик, и куманёк — оба были молоды, когда государь, взойдя на трон, призвал отцовского советника, забыв его участие в подавлении Прагерии*, принимая к себе на службу.

— Кум мой, ты всё так же предан мне, — дрогнувшим голосом проговорил Людовик, с трудом шевеля губами. — Исполни для меня одно поручение, в точности выполни… В Амбуаз, Тристан! Скачи в Амбуаз, позови ко мне дофина! Пусть он придёт…

Глаза утомлённого монарха закрылись. Людовик берёг силы — ему предстояло многое сказать сыну. Не мешкая, Великий прево отправился на конюшню, приказав седлать самого быстрого коня. Он, пригнувшись к луке седла, пугая встречных, мчался во весь дух по дороге, вьющейся вдоль северного берега Луары, торопясь в замок Амбуаз, чтобы как можно скорее привезти дофина. Самый надёжный гонец, какого только мог сыскать Людовик Одиннадцатый, спешил с донесением, не зная, что исполняет последний приказ своего государя.

* Прагерия — восстание феодалов против короля Карла VII, возглавляемое дофином, будущим Людовиком XI. В подавлении восстания принял участие и Тристан Отшельник.

========== Глава 19. Агония ==========

Гожо, вожак цыганского табора, размышлял, не слишком ли его люди злоупотребили гостеприимством Турени и снисходительностью Великого прево. Волей или неволей, придётся сниматься с насиженного места, не дожидаясь неприятностей. До первых холодов покуда далеко, а старая римская дорога, тянувшаяся от самого Парижа через Орлеан и дальше, в Пуату, манила вперёд — в край лесов и болот, ручьёв и заросших осокой каналов, солончаков и песчаных дюн, обрывавшихся на берегу Бискайского залива. Туда, где есть спрос на их ремесло, где стража приветливее, а ворота Пуатье, быть может, распахнутся перед путешественниками. Кроме того, цыганский барон надеялся, что новые заботы и впечатления помогут Ферка скорее забыть прекрасную содержанку синдика. Юношу словно подменили с тех пор, как девушка с козочкой впервые пришла к табору. Вместо того чтобы выбрать жену из своего племени, Ферка грезил о девице, которая даже имени настоящего никому не открыла, утаила и имя своего хозяина. Гожо похолодел, когда случайно услышал, как слуга назвал госпожой Агнесой ту, что сказалась цыганам Эсмеральдой. Вожак был достаточно умён, чтобы понять, какую именно Агнесу привело к ним провидение и какой синдик ей покровительствует, и достаточно благоразумен, чтобы держать язык за зубами. Содержанка Великого прево - цыганка! За такой секрет можно было поплатиться головой. К несчастью, Ферка оказался не столь сметливым, как египетский герцог, он не понимал, почему Гожо препятствует встречам с Эсмеральдой. Вожак, в свою очередь, не решался открыть ему правду. Ферка слишком несдержан, тайна цыганской подруги прево вылетит из его уст и пойдёт гулять дальше. Гожо не хотел навлекать на табор гнев Тристана Отшельника.

Когда девица исчезла, молодой цыган истосковался по ней, всё бродил по округе как неприкаянный в надежде случайно встретить её. Гожо нёс ответственность за каждую жизнь в таборе. Он боялся, как бы Ферка, вконец отчаявшись, не решился проскользнуть в городские ворота мимо стражи. Тогда висеть ему в петле на площади Плюмеро — прево Тристан не привык шутить.

— Походи-ка по лесу близ Плесси, это так же опасно, как пытаться пробраться в Тур, — увещевал вожак, — там ты увидишь тех, кого вздёрнули на пищу воронам по приказу господина прево. Им висеть там, покуда совсем не истлеют. Такая же участь ждёт и тебя, если не выбросишь вон из сердца ту девушку. Не ищи её!

— Ты говоришь мне это каждый день, баро Гожо! — отвечал Ферка, понурившись, ковыряя землю большим пальцем босой ноги. — Я понимаю тебя, но сама мысль о ней невыносима! Два месяца я разлучён с ней — это как два года. Я не знаю, что с ней, не могу позабыть её, а ты хочешь отнять у меня и последнюю надежду.

— Пройдёт и два года, и три, смирись — ты больше не увидишь её никогда, — стоял на своём барон, равнодушный к мукам первой юношеской любви. — Береги голову, пока она крепко сидит на плечах. Дорога излечит тебя.

Молодой оборванец потупил горящий взор, притворившись, будто внял наставлениям старшего. Он не мог смириться с мыслью о предстоящей разлуке с местами, к которым прикипел душой — покинуть Турень значило лишиться последней возможности увидеть Эсмеральду. Многие лье, отмеренные безжалостным расстоянием, пролягут между ними. Наивная надежда, на какую способны только дети и влюблённые, питала чаяния Ферка. Он не мог смолчать.

— Нет нужды торопиться в долгий путь, баро Гожо! — уверенно произнёс он. — Скоро грядут перемены.

Вожак усмехнулся, поправил расшитый шёлком кушак на поясе, окинул взглядом своих людей, занятых насущными заботами.

— Ты обрёл дар предвидения, Ферка, что решаешь за весь табор? Или сам мессир ле Дэн поделился с тобой вестями? — осклабился он, демонстрируя крепкие зубы, способные с лёгкостью щёлкать орехи и обгладывать кости.

Ферка не смутился. Пусть он появился на свет от безродных отца и матери, пусть скитался вечным странником, но он умел наблюдать и делать выводы из увиденного. Слоняясь по окрестностям, пытаясь прогулкой отвлечься от тоски, он встретил того, кого одинокому путнику лучше не встречать там, где высятся стены Плеси-ле-Тура. Осторожный цыган нырнул в придорожные заросли, а всадник, даже если и заметил его, был слишком занят гонкой, чтобы прерывать её ради преследования чужака. Пытливое воображение Ферка подсказало ему причину спешки Тристана так же ясно, будто бы он сам находился подле королевского ложа и слышал приказ Людовика.

— Я видел сегодня… Видел Великого прево, — зашептал молодой цыган на ухо барону. — Он нёсся как бешеный по дороге на Амбуаз. Что могло заставить его так всполошиться, если не нечто, из ряда вон выходящее?

— Мало ли какого дьявола ему понадобилось, — отмахнулся осторожный Гожо, понимая, куда клонит юнец. — Небось, прибыл очередной старец, или просто его величеству пришло на ум справиться о самочувствии дофина, а ты придумал невесть что.

— Либо наш христианнейший король… — продолжал Ферка, однако старший товарищ, сделав страшные глаза, закрыл ему рот ладонью.

— Ч-ш-ш, щенок! Нашего ли это ума дело? Будет как я сказал, а если вздумаешь снова отлучиться из табора, вздую плетью так, что ты долго не сможешь спать на спине. Помни мои слова, Ферка!

Сделав такое внушение, цыганский герцог неторопливым шагом отправился прочь. Он ещё сильнее утвердился в намерении покинуть стоянку и отправиться искать переменчивое счастье.

Тристан, ни на секунду не задерживаясь, чтобы перевести дух или дать отдых коню, которого понукал лететь вперёд, достиг городка Амбуаз. Здесь ему пришлось несколько умерить свой безудержный бег, пробираясь по оживлённой улице, тянущейся вдоль Луары. Прохожие поспешно отскакивали в стороны, испуганно жались к стенам домов, пропуская всадника, ничуть не заботящегося о тех, кто попал под копыта его скакуна. Великий прево был близок к цели: впереди, подобно маяку, устремились ввысь белокаменные остроконечные башни замка Амбуаз. Здесь проживали близкие Людовика: супруга, Шарлотта Савойская, дочь Анна с мужем Пьером де Божё, сын — дофин Карл, его маленькая невеста, а также их многочисленная свита. Здесь, в Амбуазе, на площади Карруар произошла первая встреча дофина с Маргаритой Австрийской, предназначенной ему в жёны. В замке появились на свет дети Людовика и Шарлотты, здесь, в капелле Святого Михаила, король в присутствии пятнадцати баронов огласил устав созданного им рыцарского ордена. Тристан, следовавший за Людовиком, как тень, сохранил в памяти пышную церемонию, сопровождавшую учреждение ордена Святого Михаила, призванного противостоять Золотому руну Великого герцога Запада*.

Проскакав вдоль линии тяжеловесных контрфорсов, плавно переходящих в украшенныевитражами окна, королевский кум остановился у восточных ворот, служивших главным входом в замок. В мирном Амбуазе произвело настоящий переполох появление всадника на взмыленном коне: просто так государь не прислал бы Тристана. Анна де Божё, нахмурив тонкие брови, выслушала доклад отцовского подручного о пошатнувшемся здоровье его величества и о том, что король срочно требует к себе монсеньора дофина. Всё в замке пришло в движение и, после кратких сборов, кортеж юного Карла выдвинулся в Плесси-ле-Тур. Принц по привычке сутулился, его пухлые губы подрагивали, ноздри длинного, как у отца, носа трепетали. Его настораживала и пугала предстоящая встреча, томили неясные предчувствия. Он, привыкший к роли пешки, передвигаемой направляющей рукой по шахматной доске, не ждал ничего благоприятного для себя от сурового отца и оглядывался украдкой то на мать, то на сестру, словно искал у них поддержки. Вместе с дофином, королевой, герцогом и герцогиней де Божё ехал и Тристан. Он отказался от предложенных ему пищи и отдыха. Он боялся по возвращении не застать Людовика в живых.

Однако король ещё дышал — более того, рассудок его оставался ясным, а речь, хоть и звучала тихо, всё же не изменяла ему. Людовик не издал ни единого стона, ни единой жалобы. У него не оставалось времени на слабость. Он уже сложил с себя бремя власти, считая правителем сына. Истекали его последние часы в этом мире — ни подручные, ни кольцо Ценобиуса, ни миро из Реймса больше не хранили его бренную жизнь.

Когда в его спальню вошли те, кому он не доверял в последние месяцы, но больше всего хотел видеть возле своей постели, Людовик успокоено вздохнул: верный куманёк успел вовремя и исполнил приказ. Иного и не следовало ожидать от Тристана Отшельника — он бы из кожи вон вылез, но справился с любым поручением, что не раз доказывал прежде. Прерывисто дыша, едва шевеля исхудавшими руками, не в силах оторвать голову от подушки, Людовик говорил. Он оставлял сына, чьего возмужания так и не дождался, поручив его опеке монсеньора де Божё. Он, никогда не живший в мире ни с другими государствами, ни с собственным отцом, ни с вассалами, завещал преемнику оберегать покой Франции, не вступая в противостояние ни с Бретанью, ни с англичанами, удерживающими власть над Кале. Он выбрал людей, достойных находиться рядом с новым королём до его совершеннолетия, отослал часть своих лучников в Амбуаз, отдал распоряжения насчёт своего погребения. Дальновидный монарх всё продумал заранее, даже в таком щекотливом вопросе, как выбор последнего пристанища, выделившись из череды предшественников, спящих вечным сном в аббатстве Сен-Дени.

— Я хочу покоиться в базилике Нотр-Дам, что в Клери. Я так решил. Я обо всём позаботился… Моё надгробие пусть украшает позолоченная статуя. Оливье знает… Запомните, сын мой, имена, которые я вам назову. Пусть эти люди идут в траурном кортеже. И берегите… Людей, которых я оставляю вам. Они будут верными слугами.

Дофин, наморщив лоб, сделавшись необычайно серьёзным, запоминал распоряжения августейшего отца. Впервые с пробудившимся сожалением, возобладавшим над страхом, который всегда внушал ему Людовик, смотрел он на умирающего, изнурённого болезнью, оставлявшего всё земное. Тяжесть управления целым государством ложилась на детские плечи. Устав говорить, Людовик смежил веки, погрузившись в дрёму. Страх, преследовавший его целый год, отступил. Он проиграл сражение со смертью, но мысль эта уже не приводила его в отчаяние. Король желал теперь только одного — если умереть, то умереть непременно в субботу. И действительно, наступила суббота последней недели августа, и звонили колокола, славя Богородицу, и день истекал, когда Людовик Одиннадцатый исповедался старцу Франциску и приобщился святых тайн. Он, окружённый теми, кто был ему дорог, читал молитву. Его бескровные губы шевелились, чуть слышно произнося:

— Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum. Adveniat regnum tuum. Filat voluntas tua…**

Людовик внезапно захрипел, глаза широко распахнулись, по телу пробежала судорога. Куактье, подскочив к постели, схватил его руку, нащупывая пульс. Жилка, прежде привычно бившаяся под подушечками пальцев, утихла, замерла. Взмокнув от волнения, лекарь разжал пальцы, переводя растерянный взгляд на лица присутствующих, не решаясь посмотреть на того, кто лежал перед ним, враз освободившийся, отрешённый и больше не страдающий.

В восемь часов вечера тридцатого дня августа Людовик Одиннадцатый испустил последний вздох.

Тристан л’Эрмит, склонившись над мертвецом, всматривался в разгладившиеся, застывшие, удивительно спокойные черты. Великий прево встречал смерть бессчётное число раз, но почти никогда она не являлась ему вот так, под маской умиротворения. Тристан хорошо знал: именно такого её проявления Людовик опасался больше всего, считая приманкой, предназначенной примирить обречённого с неизбежностью. В конце концов гордый король смирился сам. Губы, отдававшие приказы, сомкнулись навеки, деятельный разум угас, и только окоченевшая телесная оболочка осталась от повелителя Франции.

Над усопшим монархом хлопотали слуги под руководством Куактье, обмывая и бальзамируя тело. Оплывали горячими восковыми слезами свечи в тяжёлых жирандолях. Великий прево тряхнул головой, не вынеся тяжёлого духа благовоний и ладана. Ему захотелось побыть в одиночестве. Он вышел в парк, куда проникали звуки из недремлющего замка — рычание зверей, клёкот птиц, бряцание алебард, голоса, но здесь его не потревожил ни один человек. Резким движением Тристан вздёрнул голову — точно так делает волк, готовясь завыть. Куманёк припомнил, как покинул этот мир Карл Седьмой, как лежал он, бездыханный, на хорах в соборе Парижской Богоматери — но тогда будущий Великий прево, хоть и чуял близкие перемены в собственной судьбе, не ощущал столь неприятной опустошённости, которая настигла его теперь. Тристан тосковал — надрывно, как горюет человек, разлучённый с чем-то бесконечно дорогим. Он давно ждал того, что случилось сегодня вечером, и всё-таки утрата потрясла его. Тристан умел прятать чувства, владевшие им; скрывал и скорбь. Только опущенные углы губ и затуманенные, будто подёрнутые ледяной дымкой глаза выдавали его горе.

Великий прево был лютым тигром, свирепым и бесстрашным, готовым по малейшему знаку растерзать кого угодно. Он не ведал ни сострадания, ни жалости. Кто сделал его таким? Воинственное время, закружившее безродного фламандского мальчишку в водовороте событий? Короли и наставники, вытравлявшие из него всё человеческое во имя великого служения? Или сам он капля за каплей изгнал из души всё светлое, потакая жестокой натуре прирождённого убийцы? Тристан не знал и никогда не размышлял над этим. Он был создан, воспитан и обучен для того, чтобы угождать господину, беречь его покой, подчиняться его требованиям. Один только раз он ослушался, выйдя из тени Людовика, поступив по велению совести. Приказ так и остался неисполненным. Тристан даровал жизнь цыганской колдунье. Он никогда бы, в отличие от Франциска Паолийского, не осмелился назвать любовью то, что влекло его к Эсмеральде. Но теперь он постиг смысл непонятных поначалу слов старца.

* Филипп Добрый

** Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя… (лат.)

========== Глава 20. Щедрейший из даров ==========

Эсмеральда, несмотря на преследовавшие её несчастья, осталась столь же болезненно восприимчивой к чужим бедам, как и прежде, она питала суеверный страх пред могущественным ликом смерти. Но всё-таки в душе её шевельнулось нечто вроде радостного удовлетворения, когда глашатаи на перекрёстках закричали о смерти короля, а колокольни всех церквей Тура разразились печальным звоном. Кафедральный собор Сен-Гатьен, базилика Святого Мартина, церковь Сен-Жюльен перекликались между собою, оглашая округу медной панихидой по усопшему Людовику Одиннадцатому. Колокола раскачивались, приводимые в движение крепкими руками звонарей, проливали с высоты на город звонкую свою музыку. Они возвещали избавление Эсмеральды от расплаты за преступление, совершённое не ею, за преступление, истинный виновник которого давно лежал, зарытый в неосвящённой земле, как колдун и самоубийца.

Второго сентября траурный кортеж доставил покойного короля в Тур, где в соборе Сен-Гатьен архиепископ Гелий Бурдэнский должен был отслужить над ним панихиду. Не в силах усидеть дома, цыганка нарушила затворничество и в сопровождении Жака, приставленного к ней вместо лишившегося доверия Готье, вышла на улицу, смешалась с толпой, спешащей к пути следования катафалка. Подвергаясь опасности пострадать в давке, извиваясь ужом, она всё же протиснулась в первые ряды. Она хотела видеть своего поверженного врага, проследить его последний путь. Её толкали, сдавливали, напирали сзади — цыганка больше не замечала ничего. Всё её внимание заняла скорбная процессия.

Шесть лошадей медленно везли по мостовой повозку. Туловища их были полностью покрыты ниспадающими до самой земли попонами из чёрного бархата с прорезями для глаз и ушей, делающими животных похожими на призраков. Из того же материала, что и попоны, изготовлены были и их сбруи. В повозке, покрытой всё тем же траурным бархатом с белыми крестами по бокам, спереди и сзади; под золотым балдахином лежало набальзамированное тело того, кто совсем недавно управлял страной, вершил человеческие судьбы, плёл нити заговоров под сенью Плесси-ле-Тур. Побледнев, плотно сжав губы, Эсмеральда впилась взглядом в обращённое ней в профиль осунувшееся, остроносое восковое лицо. Она перенеслась памятью в ту страшную ночь, когда волосок, на котором висела её жизнь, множество раз грозил оборваться. Это он, тот, что лежал, окоченевший, под золотым покровом, приказал повесить её, науськал на неё свирепейшего из своих слуг. Это из-за него она стала пленницей Великого прево. Лошади увозили мёртвого короля всё дальше, следовавшие за ним слуги королевского дома, пажи и горожане совсем скрыли его от взора Эсмеральды, и только балдахин, поддерживаемый на восьми копьях, плыл над толпой. Девушка вздрогнула: она заметила Тристана. Великий прево, понурив голову, ехал шагом, чёрная попона, покрывающая круп его коня, мела камни мостовой. На его лице застыла угрюмая маска, серые глаза были мрачны, как холодная осенняя полночь.

Подчиняясь внезапно нахлынувшему порыву, заворожённая Эсмеральда сделала шаг вперёд, чтобы смешаться с процессией и следовать за ней среди горожан, несущих колокольчики и факелы. Проворный Жак, ни на миг не упускавший хозяйку из виду, с силой схватил её за руку и дёрнул обратно.

— Идёмте домой! — сказал он ей на ухо. — К чему вам это видеть?

Покорная, будто кукла на шарнирах, она позволила увести себя. Вернувшись на улицу Брисонне, в дом с крюками и канатами, она вошла в свою комнату, обняла козочку, зашептала ей, глядя в пустоту:

— Я спасена, Чалан! Спасена!

Но всё же ещё она не была свободна и вольна в своих поступках, по-прежнему судьба её зависела от прихоти Тристана л’Эрмита.

Тристан лишился господина — это происходило не в первый раз на его веку: когда-то он сопровождал в последнюю дорогу Карла Седьмого; но он всё ещё оставался при должности прево, которую покамест никто с него не снимал. Он покорился правящей руке нового короля — робкого, нерешительного, почти мальчишки, действующего от имени регента. Великий прево осознавал, насколько нежелательно сейчас его присутствие при дворе: он служил живым напоминанием об окончившемся царствовании, ненужным наследием Людовика. Он являлся одним из таких приближённых, от которых преемник предпочитает избавляться, чтобы завоевать признательность подданных. И всё-таки первым опале подвергся не он. Не прошло и суток после смерти Людовика, и лежал ещё усопший на пуховых подушках в своей комнате, когда Карл Восьмой призвал Тристана Отшельника и обратился к нему так, чтобы слышали все:

— Арестовать мэтра ле Дэна!

Тристан, привыкший к отрывистому, зловещему: «Возьми его, куманёк! Он твой!», на миг замешкался. Карл копировал интонации Людовика, осознанно подражал ему, но всё-таки в его повадках и в помине не сквозило того властного металла, приводящего Великого прево в благоговейный трепет. Новый господин натравливал его на очередную жертву, как прежний хозяин, и склонившийся в поклоне Тристан должен был подчиниться. Тем паче воля молодого короля совпадала с его желанием. Он, неумолимый как рок, подошёл к Оливье Дьяволу в последний день августа, громогласно объявил, не скрывая злорадства:

— Мэтр Оливье ле Дэн, граф Мёланский, именем короля я объявляю вас арестованным!

Оливье посерел от страха, накрепко стиснул челюсти, подавляя вскрик, по его надменному лицу прошла судорога. Он, люто ненавидимый и при дворе, и в народе, наживший множество врагов, втуне готовился к подобному исходу. Множество раз готовивший ловушки другим, изживавший неугодных, мессир ле Дэн очутился между жерновами, перемалывающими в труху и кости, и самую память о человеке. Дьявол, допущенный к управлению королевством, сверзился со своего пьедестала, и каждый считал своим долгом задеть его, безнаказанно выразить ему презрение. С отрядом гвардейцев развенчанный любимец Людовика был препровождён в Париж, за толстые стены Консьержери, в камеру с привинченной к полу койкой. Он не увидел похорон венценосного покровителя.

А Тристан л’Эрмит проводил господина до вечного пристанища, ехал за ним до самого Клери, где в базилике Нотр-Дам Людовик давно избрал место для погребения и всё необходимое подготовил заранее. По всему пути вслед кортежу раздавался звон: во всех храмах служили панихиды. Шесть лошадей в бархатных попонах довезли свою набальзамированную лёгкую ношу до базилики, залитой огнями бесчисленных свечей, с затянутыми траурным крепом хорами. И тогда, когда тело усопшего в свинцовом гробу, вложенном в деревянный, под заупокойную молитву опустили в усыпальницу, Тристан л’Эрмит среди других сеньоров, расстававшихся со знаками власти, бросил в разверстую могилу жезл прево. Он добровольно отрекался от своей должности: Людовик дал ему её, он же её и забирал.

Колокола Клери гудели, нищие, получившие щедрую милостыню, славили Господа. Тристан, вздёрнув губу, посмотрел в чистое, не затянутое ещё осенними хмурыми тучами небо. Ему, никогда не отличавшемуся сентиментальностью, сделалось вдруг легко и светло на душе. Он освободился от сомнений и подозрений, грызших его много месяцев. Он не плакал, как другие. Старый, изрубцованный в схватках волк не умел плакать — единственная пролитая слеза перевернула всю его жизнь. Он был теперь готов к тому, что ему предстояло сделать. В последние тёплые дни середины сентября Тристан вернулся в дом на улице Брисонне.

— Следуй за мной! — коротко повелел он Эсмеральде, выбежавшей ему навстречу.

Ничего не понимая, цыганка позволила увлечь себя во двор, где резвилась у колодца белая козочка. Во дворе конюх держал в поводу осёдланного коня. Тристан приказал ему посадить козочку в мешок и приторочить к седлу. Затем он сам прыгнул на коня и, ни слова не произнося, протянул руку Эсмеральде. Та, привыкшая к странным выходкам своего сурового стражника, воздержалась от расспросов. Между тем королевский куманёк, одной рукой сжимая поводья, другой придерживая девушку, держал путь сквозь улицы Тура, прошивая их, как челнок. В полном молчании Тристан и Эсмеральда миновали ворота Ла-Риш.

Сердце цыганки сжалось от предчувствия неведомого: она знала эту дорогу. Сколько раз проходила она здесь вместе с Готье, торопясь в табор! Сколько раз, воровски оглядываясь, будто совершила преступление, возвращалась в город! Но и сейчас, бросив короткий взгляд на окаменевшее лицо фламандца, Эсмеральда смолчала, хотя дух её заходился, трепеща, точно пойманная в кулак пичужка.

Тристан остановил коня в зарослях на берегу Шера. Отсюда не видна была цыганская стоянка, но слышались неразборчивые голоса, собачий лай, ветер доносил едкий запах костров. Эсмеральда бегучей гибкой ящеркой соскользнула в пожухлую траву, замерла в ожидании. Тристан остановился перед ней, тяжёлым взглядом исподлобья оглядел её — от макушки до крохотных ступней, запоминая. Он протянул руку, осторожно коснувшись плоского живота своей цыганской подруги, вырванной им когда-то из когтей смерти. Тристан подумал: это к лучшему, что ни та их предрассветная ночь, и ни одна другая из их встреч не оставили последствий. Его волчата выросли, а других он не желал. Эсмеральда, свесив руки вдоль тела, покорно ждала. И тогда наконец бывший прево, гроза Франции, верная тень христианнейшего короля глухо произнёс то, что долго не отваживался сказать:

— Он умер, и приказ его тоже. Иди. Я отпускаю тебя.

Эсмеральда ахнула, не веря ушам, пошатнулась. Казалось, ноги её вот-вот подломятся, она упадёт на землю, лишившись чувств. Давно, давно ждала она этих слов, громом прозвучавших над её головой, и не верила им. Как посаженная в клетку птица привыкает к неволе и начинает клевать насыпанное рукой ловца просо, так и цыганка смирилась с участью пленницы. Много месяцев она не заботилась ни о пище, ни о заработке, ни о поисках крова, она перестала танцевать, забыла прежнюю жизнь. И вот Тристан Отшельник возвращал ей то, что отнял священник, о чём она на коленях умоляла Великого прево. Но зачем свобода, когда она уже не нужна?

— Я не ослышалась? Вы отпускаете меня, мессир? Я вольна идти, куда захочу, и никто не тронет меня? — еле вымолвила Эсмеральда, сжавшись под горевшим жадным огнём взором Тристана.

— Иди, — повторил он, отвернувшись. — Иди к своему народу.

Цыганка всё-таки не двигалась с места. Слишком долго прожила она в доме, украшенном крюками и каменными верёвками, чтобы сбежать без оглядки, ни с кем не простившись. Она не жалела о нарядах, оставшихся там, но расставание с его обитателями всё же удручало её. Тристан л’Эрмит, скривившись в вымученной улыбке, выпустил из мешка козочку, тут же с тонким блеянием закружившуюся возле хозяйки. Очнувшись от оцепенения, Эсмеральда бросилась к мужчине, овладевшему её телом, но не душой, обвила руками его крепкую шею, на миг прижалась губами к щеке. Королевский кум вытерпел эту внезапную ласку без ропота, без злобы, без ответного порыва. А цыганка сняла ладанку с зелёной бусиной, неизменно хранимую на груди, и Тристан, угадав её намерения, склонил голову, позволив девушке накинуть на шею цепь из лавровых зёрен.

— Это мой хранитель, — торжественно произнесла Эсмеральда, так и не отринувшая до конца языческие поверья, — он оберегал меня. Пусть он отныне помогает вам, мессир!

Тристан не верил в талисманы. Единственным оберегом от беды он считал острый меч, да, быть может, лисью хитрость, но всё же он сжал в ладони зелёную ладанку — прощальный подарок девушки с именем драгоценного камня. Он повернулся спиной, чтобы не видеть, не знать, как освобождённая пленница исчезает среди зарослей, торопясь в табор. Там её ждал другой — Тристан чуял безошибочно. В минувшие времена он растерзал бы соперника безо всякой жалости, но теперь он не был прежним Тристаном Отшельником. Он смирился. Он не мог оставить себе Эсмеральду — с ним она, привыкшая к вечным скитаниям, увянет и в конце концов погибнет. Другой, близкий ей по крови, выходец из её народа, смуглый и белозубый, станет отныне опекать её. Тристан спешил в Плесси-ле-Тур. Ему хотелось выговориться перед старцем Франциском.

========== Глава 21. Сеньор де Мондион ==========

Маленький замок Мондион, украшенный шестиугольной башней, прозябал в запустении, одинокий среди приволий Пуату. А между тем его светлые каменные стены, которым сравнялся век, знавали лучшие времена и помнили ещё скромную свадьбу: Жеан де Мондион, сеньор этих мест, выдал дочь Гильеметту за молодого фламандца по имени Луи Тристан л’Эрмит. Жених, не могущий похвастаться ни богатством, ни чередой знатных предков, служил оруженосцем у находившегося тогда в опале коннетабля. На изрытых конскими копытами дорогах войны Артур де Ришмон, сын бретонского герцога, встретил Тристана и привёз с собой из Бургундии во Францию. Может быть, Гильеметта засиделась в невестах. Может быть, сеньор де Мондион предвидел грядущее падение всесильного шамбеллана Ла Тремуйля, позволившее коннетаблю, а с ним и оруженосцу, с триумфом вернуться ко двору, возможно, разглядел блестящие задатки будущего зятя — уже доподлинно неизвестно. Худощавый приходский священник совершил над парой обряд венчания. Гильеметта с затаённой робостью поглядывала на того, кто только что стал её мужем. Его волевое лицо, преисполненное жестокости и отваги, его мощное, приземистое, ловкое, как у хищника, тело, с лёгкостью несущее панцирь доспехов, внушали ей и страсть, и страх.

Тот год, как и многие другие годы, выдался тяжёл, стремителен и голоден. Он не терпел долгих проволочек, и зов битвы призвал нового хозяина Мондиона покинуть земли Пуату, чтобы присоединиться к королевской армии. Гильеметте, как всякой жене воина, оставалось довольствоваться краткими встречами, гадать, выйдет ли супруг живым из очередного сражения, считать его новые шрамы. Она давала жизнь сыновьям, таким же сероглазым и крепким, как их отец. А Тристан после непродолжительных встреч снова покидал дом — его жизнь летела вперёд с беспощадной стремительностью выпущенной английским луком стрелы. Он был среди заговорщиков, подстерегших Ла Тремуйля возле замка Шинон, на его глазах меч убийцы вошёл в тучный живот шамбеллана. Чуть живой Ла Тремуйль ревел пронзительным голосом, вцепившись скрюченными пальцами во вспоротое чрево. Тристан смотрел на корчащуюся жертву, ноздри его раздувались, чуя кровь. Свержение Ла Тремуйля означало победу коннетабля, а, значит, и победу его преданного оруженосца.

Чем выше поднимался Тристан л’Эрмит по скользкой карьерной лестнице, тем меньше интересовал его маленький замок и лепившаяся к нему деревня. Он выстроил для каждого из своих сыновей по новому замку, а прежний дом остался покинутым, погружённым в безучастную дрёму. Хозяева почти совсем не навещали его.

Поздней осенью тысяча четыреста восемьдесят третьего года Мондион ожил, разбуженный известием о возвращении сеньора. Немногочисленные слуги, поддерживающие порядок в замке, с внутренним трепетом, прорывавшимся наружу, кланялись господину Тристану. Он, облачённый громкой и мрачной славой, казался им видением, снизошедшим до их Богом забытых мест. На самом же деле пришествие хозяина Мондиона мало походило на величественное вторжение господина, вспомнившего вдруг, что он давно не посещал свои владения. Это было тихое бегство от прежней жизни. Луи Тристан л’Эрмит, расставшись с приятно тяготившим руку жезлом прево, не тешился пустыми надеждами на то, что новый король оставит его при себе. Карл Восьмой не нуждался во фламандце, служившем его отцу и деду, и удалил его прочь от двора. Тристан смиренно принял изгнание, замаскированное под отставку. Его звезда покатилась с сияющего небосклона, уступив место новым придворным светилам. Так происходило со многими его предшественниками и так будет происходить из века в век.

Тристан оказался одинок, как потерпевший кораблекрушение моряк, выплывший на чужой каменистый берег. Он продал дом в Туре, поскольку больше не хотел оставаться там, где всё напоминало о прошлом, и уехал в Мондион. Старый волк скрылся в полузабытом логове, зализывая раны. Он был меж тем ещё крепок, этот закалённый муштрой воин, его взгляд оставался по-прежнему зорким, а походка — пружинистой. Ему претила новая роль, он с трудом привыкал к ней. Имя Тристана Отшельника продолжало наводить трепет как на мирных людей, так и на разбойников, но сам Тристан, лишённый службы, никому уже не мог, да и не желал причинить зла. Брошенный в Консьержери Оливье ле Дэн стал его последней жертвой. Страх перед неотвратимым, появившийся впервые в памятную ночь на Гревской площади, подкреплённый беседой со старцем, заставлял Тристана искать покаяния. Он пресытился смертями и кровью, которой пролил достаточно. Он, лишённый всего, что было ему дорого, жаждал покоя и одиночества.

По примеру августейшего господина, Тристан озаботился местом грядущего упокоения. Его выбор пал на город Шательро на берегу Вьенны, издавна славившийся мастерами оружейного дела. Там, в монастыре кордельеров, он заложил часовню и наведывался туда, чтобы следить за стройкой. На монастырской земле королевскому куму дышалось легко и спокойно, и он взял за правило посещать службы, чего не делал прежде почти никогда в противовес набожному господину. Его дни стали однообразными и скучными, он, отвыкнув от праздности, не знал, чем себя занять. Тристан не докучал сыновьям своим обществом: Пьер и Жеан, прочно вставшие на ноги, занятые собственными заботами, больше не нуждались в отце. А меж тем ему не следовало замыкаться в одиночестве — так поучал прозорливый Франциск Паолийский, когда Тристан пришёл к нему излить душу и спросить совета.

Иногда, глядя на ладанку с зелёной бусиной, Тристан задумывался: где-то теперь дочь затворницы Гудулы, по каким дорогам скитается её табор? Бусина, отдалённо напоминающая благородный изумруд, таинственно мерцала, точно кошачий глаз. Тристан знал, что цыган уже нет в Турени, они стронулись с насиженного места через несколько дней после того, как Эсмеральда и Чалан скрылись в прибрежных зарослях. Быть может, Гожо опасался преследований Великого прево, либо просто искал для своих людей лучшей доли. Цыгане залили костры водой, запрягли лошадей в повозки с нехитрым скарбом, и тронулись в путь по старой римской дороге, оставляя позади плодородные, но негостеприимные окрестности Плесси.

Эсмеральда, сменив богатое платье на обноски, прикрыв плечи шалью, брела пешком, и всё никак не могла насмотреться и надышаться. В эйфории от свободы, от путешествия, от движения она не замечала Ферка, его страстных взоров, пропускала мимо ушей его слова. А меж тем молодой цыган ни на шаг не отходил от неё, садился рядом, когда путешественники хлебали варево из общего котла, отдавал ей лучшие куски, защищал от излишнего внимания собратьев. Бедолага никак не мог взять в толк, почему им пренебрегают, не заговаривают с ним, не замечают мольбы во взгляде. Разве прежде он не добился благосклонности красавицы Эсмеральды? И разве теперь её таинственный покровитель не властен над ней? Два дня прошло в мучительных сомнениях и наконец на третью ночь Ферка решился. Он прокрался к повозке, которую вожак уступил Эсмеральде, откинул полог, прислушавшись к мерному дыханию спящей, и, вспрыгнув гибким зверем, скользнул внутрь. Заблеяла потревоженная козочка. Цыганка спала, завернувшись в старое, прожжённое искрами костров одеяло. Ферка не мог видеть в темноте её лица, но интуитивно почувствовал, как играет на её губах блаженная улыбка. Склонившись, он стал гладить плечи Эсмеральды, затем, осмелев, принялся покрывать быстрыми поцелуями её лицо. Девушка рывком пробудилась, рванулась, испуганно дыша.

— Кто здесь?!

— Это я, Ферка. Не бойся меня, — прозвучал ответ.

— Прошу тебя, уходи, Ферка! — потребовала цыганка, кутаясь в одеяло. Память перенесла её на много месяцев назад, в келью собора Богоматери, где обезумевший от страсти священник так же добивался её ласк. Цыган не пугал Эсмеральду и не вызывал отвращения, но его непрошенное вторжение рассердило её. Однако ночной гость, хоть и отстранился от неё, ретироваться всё же не спешил.

— Зачем ты так жестока со мной? — обиженно проговорил он. — Ты забыла тот день, который мы провели вместе под ивой? Почему ты теперь отталкиваешь меня?

— Жестока? Я жестока? — низким от удивления и волнения голосом спросила Эсмеральда. — Я ничего не забыла, ты мне не противен, но сейчас уйди. Я не жена тебе, Ферка, и тебе нечего делать в моей повозке.

Обманутый в лучших ожиданиях юноша вскочил на ноги, тряхнул упрямой головой в буйных колечках смоляных кудрей.

— В твоей повозке?! Не жена? Ты станешь ею завтра же, Альдебаран тому свидетель! Никто другой не посмеет встать между нами, даже твой синдик, которого так боитесь ты и наш герцог. Ты только моя, Эсмеральда, — горячо зашептал он, снова склоняясь над ней, но не решаясь больше притронуться, — моя, моя, только моя…

Счастливая мысль пришла ему в голову. Он не мог, не смел преодолеть запрет возлюбленной, но понял, как завоевать её доверие, подкрепить провозглашённую клятву. Ферка вытащил кинжал из потёртых ножен, крепившихся на поясе:

— Вот, возьми, пусть он станет залогом моих слов.

Оставив своё подношение на полу кибитки, Ферка так же бесшумно исчез. Протянув руку, Эсмеральда нащупала кинжал и, обрадовавшись, схватила резную рукоять. Теперь она была защищена, а наряду с ощущением покоя в ней росла благодарность к своевольному, но благородному юноше. До самого рассвета Эсмеральда больше не смыкала глаз, думая о Ферка, и сердце её сжималось от тревожных предчувствий. Ночной разговор, подслушанный лишь белой козочкой, не разумевшей человеческую речь, растревожил её пылкое воображение. Она более не была прежней Эсмеральдой, ревностно охраняющей целомудрие, перестала ею быть после того, как сама пришла к Тристану, да и обет над амулетом давно утратил значение. Над округой раскинулась звёздная россыпь на чёрном куполе неба, с полей веяло холодом, землю затягивал предутренний туман. Бедная цыганка, свернувшаяся в повозке, казалась самой себе ничтожно маленькой, брошенной на милость судьбы. Эсмеральда осталась одна — Феб и Тристан, обладавшие один её душой, другой её телом, ушли, став частью прошлого. Один предал её, другой сам отпустил. А она сейчас нуждалась в любви и защите от посягательств других мужчин чужого табора, готовых драться за неё до крови. Эсмеральда решилась.

Назавтра хмурый Гожо повенчал её с Ферка почти тем же обрядом, которым цыганский герцог соединил её с Гренгуаром во Дворе чудес. Молодые люди опустились на колени перед вожаком, а он вылил на их склонённые головы по несколько капель вина из глиняной кружки. Выпив мерными глотками остальное, Гожо швырнул посудину о камень. Наклонившись, сосчитал черепки.

— Пять! — важно произнёс вожак, возложив руки на головы молодых. — На пять лет ты, Эсмеральда, принадлежишь Ферка.

Вот и всё таинство. Пять лет — не такой уж и великий срок! Однако дети, ссоры и примирения, болезни, сердечная привязанность, и многое другое прекрасно в нём умещаются, даже если брак — только видимость брака. Отрешённая Эсмеральда почувствовала, как её сомкнутых губ коснулись жаркие уста новоиспечённого мужа. Она не противилась. Табор праздновал причудливую свадьбу, а Эсмеральда сидела возле костра рядом с Ферка, плечом к плечу. Общее веселье не захватило её, а жалобный тонкий зов флейты надрывал ей сердце. Дитя, украденное у матери, ни француженка, ни дочь Египта, соломинка, подхваченная ураганом, заброшенная в чужой, незнакомый край, она невольно льнула к Ферка, видя в нём последнее пристанище. Она подумала о предстоящей ночи, когда молодой цыган, пользуясь данным ему правом, сделает её своей, но не испытала смятения. Только на краткий миг совесть возмутилась в ней, когда она вспомнила Тристана.

— Ты сам отпустил меня! — мысленно сказала она, будто оправдываясь перед Великим прево. — Я не предавала тебя!

Табор шёл всё дальше и дальше в осень, навстречу башням Пуатье, вздымавшимся над равниной, омываемой водами Клэна с востока и севера и Буавра с запада. Спустя пять дней после начала странствий пёстрая шеренга, сопровождаемая тощими псами с репьями в хвостах, под недовольные взгляды стражи втянулась в ворота Пуатье, растянулась по улицам. Эсмеральда, следуя вместе со всеми, не знала, что сама судьба направит Тристана Отшельника по её следам, что в то время, когда табор, взяв приступом город, прочно осядет в бедняцких кварталах, её грозный покровитель тоже покинет Турень и поселится совсем недалеко от Пуатье. Не мог знать и Тристан, что проделанный им путь по Аквитанской дороге повторяет путешествие Эсмеральды. Он жил затворником в Мондионе, примеряя образ провинциального сеньора, надзирающего за крестьянами. А к югу от его скромного пристанища нашла приют цыганка. Они не знали ничего друг о друге, довольствуясь тоской и воспоминаниями, но расстояние, разделявшее их, было слишком мало, чтобы препятствовать случайной встрече. Ведь даже неодушевлённые камни, сдвинутые с исконного места человеческой рукой, соединяются в основании стены. Что же говорить о людях, обладающих волей и разумом!

========== Глава 22. Призраки прошлого ==========

Репутация нахлебницы накрепко прицепилась к Эсмеральде и тянулась за ней, как колючка, застрявшая в овечьем руне. Цыгане и бродяги Пуатье не преклонялись перед её красотой. Здесь и в помине не было прежнего суеверного восхищения, побудившего некогда цыганок похитить ребёнка из лачуги на улице Великой Скорби. Девушки бросали на новую товарку косые завистливые взгляды, ревнуя её к Ферка, мужчины смотрели на неё с неприкрытым вожделением. Так никто не глядел на Эсмеральду даже во Дворе чудес, в этой клоаке отверженных, где собрались всевозможные пороки: даже там красавицу почитали чем-то вроде божества, стоящего на порядок выше обычных бродяг. Ореол таинственности, окружавший девушку в дни посещений табора на речном берегу, постепенно рассеялся. К Эсмеральде привыкли, стали считать её обузой, взбалмошной неумехой, невесть зачем увязавшейся за свободным народом.

Она не могла зарабатывать себе на хлеб, как прочие женщины. Гаданием Эсмеральда не промышляла и в прежние беззаботные времена; рисунок, начертанный природой на человеческой ладони, не значил для неё ровно ничего, а лгать, обещая доверчивому обывателю всяческие блага в грядущем, она не умела и стыдилась. Иного же ремесла она не знала никакого, её руки никогда не держали ни веретена, ни метлы, ни серпа. Пленница Великого прево соскучилась по танцам, но вернуться к прежнему занятию оказалось свыше её сил. То ли тело без долгой практики утратило гибкость, то ли страх сковывал движения плясуньи, но с уличными выступлениями пришлось распрощаться. В первый раз Эсмеральда рискнула попытать счастья в начале зимы, в день святой Варвары — праздник ремесленников. Тогда она и Ферка оказались под вечер на площади Нотр-Дам-ля-Гранд, где полыхал костёр, с треском пожирая вязанки хвороста, согревая столпившихся вокруг огня горожан.

— Вот прекрасная возможность опустошить карманы этих бездельников! — подмигнул Ферка.

Молодой бродяга поднёс к губам флейту, которую всегда таскал за пазухой, и заиграл, привлекая внимание толпы. Эсмеральда задрожала. Она узнала мелодию. Сколько раз на её памяти звучал этот мотив и в замках сеньоров, и на городских праздниках, и на сельских торжествах! Она сама плясала под него когда-то. Давно-давно, быть может, в Париже, или где-то ещё — мало ли городов на свете. Сотни импульсов пронизали тело Эсмеральды, щекоча нервы, горяча кровь. Ферка надеялся, что жена подхватит его почин и пустится в пляс: для этого и старался он, для этого шли они сюда через весь город. Эсмеральда понимала, чего от неё ждут супруг и зеваки, отвернувшиеся от пламени и обратившие заинтересованные взоры на парочку оборванцев. Всё её существо жаждало веселья, танца — того, чего она так долго была лишена. Но она не решалась сделать хоть один шаг.

— Что же ты? — шепнул Ферка, видя её колебания.

И Эсмеральда уступила зову музыки. Она позабыла о смущении, о толпе, о горестях, кружась в такт мелодии. Казалось, не девушка в пёстрых лохмотьях извивается в отсветах костра перед примолкшими людьми, а оживший язычок пламени, жгучий и дерзкий. Не нищенка, не бродяжка, а вакханка, лесная фея, обращающая разрумянившееся лицо к небесам, едва касающаяся ступнями земли. Молодость и свет, бунт и жизнь. Восхищённая толпа не произносила ни слова. Цыганка плясала. И вдруг, заглушив флейту, ударили колокола Нотр-Дам-ля-Гранд, возвещая начало вечерней службы. Их призыву, перекликаясь, вторили аббатство Монтьернёф, собор святого Петра, церкви святого Илария и святой Радегунды. Очарование рухнуло, неистовая вакханка исчезла. Осталась цыганка, ничтожная перед громадой старого собора, и статуи святых, казалось, глядели на неё с укоризной. То, что она сейчас делала, показалось ей вдруг опасным. Гадкий человек в чёрном плаще вот-вот пролает ей поверх людских голов: «Святотатство! Колдунья! Убирайся прочь!» Эсмеральда оборвала танец, плечи её поникли. Толпа заколыхалась, разочарованно вздыхая. Ферка, недоумевая, смотрел на оробевшую подругу. Колокола гремели.

Эсмеральда, пожалуй, не смогла бы внятно объяснить, что её испугало. Не мысль о кощунстве, совершённом перед соборной папертью, хоть христианские догмы и оставили свой след в душе язычницы. Её охватил ужас перед былым, грозящим повториться здесь, за много лье от Парижа, в первые дни зимы, мягкой, как и полагается южной зиме. Пусть обезумевший священник давно лежал в земле. Его голос, его слова продолжали существовать в памяти цыганки. Низвергнутый в небытие, он всё же преследовал несчастную и сквозь годы, как грозился у подножия виселицы на Гревской площади.

— Я боюсь, Ферка! — хрипло промолвила Эсмеральда, словно слова царапали ей горло. — Зря мы пришли сюда!

И, хоть настало самое время взимать дань с благодарных зрителей, цыганка бросилась бежать по Гран Рю. Какой-то школяр, попавшийся навстречу, окликнул беглянку и, не добившись внимания, пронзительно засвистал вослед. Оторопевший Ферка, поколебавшись, поплёлся следом, махнув рукой на причитающуюся плату и предвкушая недовольство вожака.

С той поры дверь в беззаботное прошлое окончательно захлопнулась перед несчастной цыганкой. Она пыталась снова танцевать на улицах Пуатье, но уже никак не могла преодолеть скованность: страх вновь оказаться в силках слуг Дворца Правосудия вонзился в неё изогнутыми своими когтями. Только песни да представления козочки Чалан ещё приносили кое-какие гроши, но и эти выступления случались всё реже и реже. Умения Чалан не дотягивали до талантов Джали, да и хозяйка опасалась привлекать излишнее внимание к себе и своей любимице. Она осознавала теперь в полной мере, какими неприятностями чреваты её занятия и поражалась прежней беспечности. Так, верно, рискует человек, переходящий пропасть по шаткой дощечке, и так холодеет он, узрев бездонный провал.

Оказавшись в отчуждении, Эсмеральда принялась мечтать о ребёнке: совсем как её матери когда-то, ей хотелось искренней любви, какую могло дать только дитя. Лёжа ночами рядом с Ферка, она украдкой гладила ладонями живот, жалея, что небеса до сих пор не смилостивились над ней, не понимая, насколько судьба была милостива к ней до сих пор. Она всё чаще представляла себя матерью славного мальчика, который станет солдатом, когда вырастет. Замечтавшись, Эсмеральда забывала о здравом смысле, не думая, чем станет кормить ребёнка и останется ли с ней Ферка, когда истечёт срок замужества. Молодой супруг, когда она заговаривала с ним о детях, всегда усмехался и переводил беседу в другое русло.

Если бы не пылкая любовь и поддержка Ферка, единственного, кто не отвернулся от неё, Эсмеральда совсем отчаялась бы. Она разучилась быть бродягой. Она не могла найти общий язык с собратьями. Со временем, надо полагать, утраченные непосредственность и живость характера возродились бы в привычных цыганке условиях. Но обитатели Двора чудес не давали ей никакого срока. Братство нищих в Пуатье количеством многократно уступало Парижу с его дюжиной Дворов чудес, но всё-таки оно имело власть и с ним приходилось считаться.

Однажды вечером, уже на излёте зимы, Ферка вернулся к ужину в дурном настроении, поведав встревоженной Эсмеральде о недовольстве Себастьяна Монгрена, короля тюнов. Позабыв о стынущей похлёбке, цыганка слушала, по мере продвижения рассказа переходя от волнения к гневу. Прекрасное лицо её нахмурилось, глаза сердито засверкали.

— Значит, я мало приношу в общий котёл? — Эсмеральда состроила гримаску, хотя в её положении следовало не возмутиться, а испугаться. — По какому праву он решает, что мне делать? Наш глава Гожо, цыганский герцог, а не король нищих!

Ферка фыркнул, отодвинул в сторону миску, не проглотив ни крошки.

— Была бы ты такой смелой на площади у собора! — начал он вразумлять взбунтовавшуюся подругу. — Живя в достатке у твоего синдика, ты либо возгордилась, либо позабыла, как устроено наше братство. Да, над нами наш герцог, а над герцогом король бродяг, поскольку мы живём в его владениях. И ты тоже. Значит, все мы подчиняемся ему. И ты тоже. Разве в Париже было не так?

— Клопен Труйльфу, король Арго, и Матиас Спикали, наш герцог, не принуждали меня делать то, что мне противно!

— Да только здесь, вот беда, нет ни Клопена, ни Спикали, а есть кривой Себастьян, который требует долю от ежедневного заработка. Нам тоже нужно жить. Или ты думаешь, что эта вот каморка, дрова и пища сваливаются на нас с неба?

Эсмеральда зябко повела плечами. Белая козочка требовала её внимания, легонько бодая ноги заметно выросшими рожками. Взяв со стола краюху хлеба, цыганка принялась кормить любимицу с ладони.

— Ты знаешь, что я перенесла, Ферка, — заговорила она, не отрываясь от своего занятия, — и рада бы пересилить себя, но… Я не могу работать так, как хочет Себастьян.

Ферка молчал. Эсмеральда отряхнула крошки, пригладила руками складки на подоле юбки и, наконец, подняла голову.

— О! — воскликнула она, теперь уже по-настоящему испугавшись.

Молодой цыган сидел, стиснув челюсти, зубы его скрежетали, окаменевшее лицо превратилось в маску отчаяния и ревности. Пальцы вцепились в столешницу с такой силой, что дерево, казалось, вот-вот искрошится в щепки. Эсмеральде ещё не доводилось видеть мужа таким.

— Значит, ты не можешь… — сипел он. Слова с трудом прорывались сквозьсомкнутые зубы. — Только своим наложницам король Арго позволяет прохлаждаться за то, чем они ему платят…

— Он хочет, чтобы я принадлежала ему?!

— Если бы он посмел хоть заикнуться об этом, я бы выпустил наружу его тухлую требуху! — прорычал Ферка.

Эсмеральда бросилась ему на шею, удерживая, исступлённо целовала в плотно сомкнутые губы, дула на виски, торопливо приговаривая:

— Оставь подобные мысли, заклинаю тебя, Ферка! Что бы он ни сказал! Что бы ни сказал, ты молчи! Герцог никогда не ходит один, его стража убьёт тебя! Что тогда станется со мной?

Она не прекращала уговоров и не разжимала объятий, покуда не уверилась, что супруг не успокоился и никуда не пойдёт, что застывшее лицо его понемногу обретает привычные черты. Тогда она, вздохнув, положила кудрявую голову на его плечо. Она вспомнила прежнюю вспышку гнева, столь похожую на эту, и которую тоже пришлось гасить мольбами. Но долго ли будет так продолжаться и всегда ли её уговоры смогут усмирять его запальчивость? Молодой цыган увёртлив и ловок в драке, но юная сила одиночки ничто против главаря бродяг, чей выбитый правый глаз всегда замотан грязной тряпицей. У короля тюнов на службе десятки пар чужих зорких глаз, чутких ушей, безжалостных сердец и разбойничьих ножей. Любой приговор будет исполнен ими во мгновение ока.

— Давай уйдём, Ферка! — увещевала она супруга. — Меня тяготит город! На вольных просторах, вдали от каменных стен я счастлива. Помнишь берег и шатёр из ветвей ивы? Как хорошо нам было там!

— И что мы станем делать? — отвечал цыган. Его не прельщала затея покинуть табор, где он родился и вырос, и отправиться в вольное плавание. — Поселимся в какой-нибудь деревушке или наймёмся в услужение в замок? Или странствовать вдвоём, полагаясь на милость судьбы?

— Любая участь лучше смерти от ножей бродяг… — прошептала Эсмеральда.

— Если это не служба в замке Тристана л’Эрмита, — с горькой усмешкой парировал Ферка.

========== Глава 23. Тревожные вести ==========

— Тристан л’Эрмит! — тихо произнесла Эсмеральда, суеверно опасаясь, что отзвуки её голоса, оттолкнувшись от тёмных углов каморки, многократно усилятся, закричат, призывая Великого прево. Она зарделась, подняла голову, заглянув в глаза супруга. — Почему ты упомянул его, Ферка?

Она полагала, что цыганский друг её давно раскусил нехитрую ложь и знает, кто покровительствовал ей, кто обладал ею. Тем более обидным показался ей сейчас намёк на связь с Тристаном. Но простодушный Ферка оказался не столь уж осведомлённым в вопросах личной жизни Эсмеральды. Он хлопнул ладонью по столешнице, в гневе раздувая ноздри.

— Потому что он до сих пор преследует нас! Стоило ли бежать из Турени, если Тристан-душегуб добрался сюда!

Эсмеральда вскочила, ошарашенно озираясь.

— Сюда?! Куда сюда?

— Разве ты не знаешь? — удивился Ферка. — В десяти лье к северу от Пуатье лежит его замок Мондион. Там поселился старый волк, когда его прогнали с королевского двора, там живёт выводок его волчат!

— О! Вот самая невероятная весть, какую я когда-либо думала услышать! Это судьба, Ферка!

— Хотела бы наняться служанкой в замок? — продолжал меж тем цыган, скривив рот. — Обходи стороной Мондион. Тристан, наверное, не забыл, сколько перевешал нашего брата, когда служил сторожевым псом христианнейшему королю!

Эсмеральда покачала головой. Туго заплетённые косы упали ей на грудь.

— Меня он не тронет. И никого из табора, пока я здесь.

— Отчего ты так уверена? — обомлел Ферка.

За этим вопросом неизбежно должны были последовать другие, продиктованные недоумением, любопытством и ревностью — ведь такие, как Ферка, видят соперника во всяком мужчине, а здесь имелись и вполне весомые основания для подозрений. Пусть невероятных, но всё-таки не оторванных от реальности подозрений. До сей поры ходила молва, что сластолюбец Ла Тремуйль во времена своего могущества частенько любовался плясками цыганских девушек, специально для него доставляемых в Амбуаз. Значит, подобные слабости не чужды сильным мира сего. А уж свидетелем интрижек солдат с цыганками сам Ферка становился не раз. Страшный, обличающий вопрос вертелся на его языке, готовый слететь.

— Глава гильдии кузнецов… Кузнецов… Он… — поражённый догадкой, начал оборванец, расширив от изумления глаза.

Не давая ему продолжать, Эсмеральда замахала руками.

— Довольно! Я устала от этого спора и не хочу, чтобы мы ещё сильнее повздорили. Былое быльём поросло. Ешь… А я не голодна.

Так и не поужинав, она легла, не раздеваясь, отвернулась к стене, и притворилась спящей. Ферка, не став её беспокоить, убрал со стола, задул свечу, лёг рядом с женой и вскоре засопел, погрузившись в крепкий сон. Эсмеральде оставалось лишь позавидовать столь мощной, ничем не колебимой бодрости духа. Сама она утратила свойственную молодости способность быстро засыпать, невзирая на неурядицы. Бедная цыганка, свернувшись калачиком на соломенном тюфяке, размышляла о превратностях злого рока, о том, что человеку с глазами волка суждено вечно преследовать её с той ночи, когда пала под натиском солдат Крысиная нора и когда погибла её мать. Табор мог избрать множество дорог, но он пришёл именно туда, где располагались владения Тристана. Утешало лишь то, что Тристан вряд ли знал о ней, тогда как ей известно, где он теперь обитает.

Древний город, опутанный заградительными цепями, спал спокойно, караульные стерегли шесть его ворот. Жители погасили светильники, захлопнули ставни, лавочники выпустили сторожевых собак. Лишь в одной части Пуатье — той, куда не рискует заглядывать ночной дозор, где неосмотрительные стражники и изобличённые шпионы исчезают без следа, бодрствовали люди. Обитатели Двора чудес делили добычу, отдыхали от насущных забот, бражничали, горланили песни. Временами вскипали лихие драки. В ход шли палки и ножи, а после безымянный труп сбрасывали в сточную канаву или оставляли в ближайшем переулке, надеясь, что палач, на чьи плечи возлагалась очистка улиц, приберёт его. Здесь король Арго устраивал смотрины новой девушке-бродяжке, решая, взять ли её в наложницы, или же, не соблазнившись, отдать тому из нищих, кто пожелает сделать её своей. Здесь же, при всех, совершались сцены самого бесстыдного распутства. Двор чудес испокон веков жил одним днём: всё добытое, выпрошенное, награбленное, украденное тут же пропивалось и проедалось. Из окна каморки Эсмеральда могла при желании увидеть и площадь, и Монгрена с его свитой, однако на картины подобного рода она вдоволь насмотрелась и в Париже. Кроме того, слишком опасна была близость лачуги к трону короля Арго, не следовало сейчас напоминать ему о своём существовании.

Прометавшись всю ночь в тревожной полудрёме, цыганка поднялась утром с чувством разбитости и неопределённости. Умыв лицо холодной водой, она пожевала вчерашний сухарь, привела в порядок встрёпанные косы и позвала козочку:

— Идём, Чалан!

— Куда ты? — окликнул сладко потягивающийся Ферка.

Она пожала плечами.

— Хочу раздобыть что-нибудь, чтобы наш король остался доволен.

Одним прыжком, какому позавидовал бы барс, цыган очутился рядом с ней и схватил за плечо.

— Ты останешься здесь! Слышишь, Эсмеральда? Пусть кривой Себастьян хоть лопнет от досады!

Свободной рукой Эсмеральда выхватила кинжал. Она не ударила бы, конечно, её движение не походило даже на угрозу: клинок не направлен был на врага, а просто лежал в руке, глядя остриём в пол. Так не делает тот, кто хочет обороняться. Ферка ничего не стоило отобрать у неё оружие. Тем не менее он, хмыкнув, выпустил её.

— Твоя коза голодна, — только и сказал он, отступая.

— Ничего, на улицах ей достаточно пропитания.

То была сущая правда: щедрые мостовые и окрестности рынков всегда делились с Чалан кочерыжками, огрызками, подгнившими овощами, корками, а также клоками сена, слетевшими с подвод. Таким образом, козочка без труда добывала себе пропитание, не утруждаясь представлениями. Увы, к людям даже с самыми скромными потребностями улицы не столь благосклонны. Что касается Эсмеральды, то она весь день бесцельно бродила по городу. Один раз она остановилась, присев на каменную тумбу у крыльца какого-то дома и завела песню из тех, что в детстве переняла от цыганок. Ей бросали монеты, но она, подобно пичужке, упорхнула, оборвав балладу на полуслове, не подняв денег. Душа её трепетала. Она словно потешалась сама над собой. Желудок пустовал и взывал о подкреплении — прошлым вечером Эсмеральда ничего толком не ела, а давешний сухарь не мог удовлетворить его потребностей. Голод заставил скиталицу подумать о хлебе насущном. Она снова запела и на сей раз, исполнив привычный репертуар, собрала гонорар, тут же его и истратив. Эсмеральда купила булку у разносчицы хлеба и подкрепилась, разбавляя скромную трапезу водой из ближайшего колодца.

— Я могу, — думала она, — я могу заработать, стоит мне собраться с духом. Но вечно ли будет так продолжаться? Разве возможно петь и плясать до старости?

Эсмеральда впервые, пожалуй, задумалась о старости, стирающей цветущую красоту дочерей вольного народа. Она помнила, что в её жилах нет цыганской крови, что, впрочем, не препятствовало в будущем телу одрябнуть, волосам поседеть, зубам выпасть, а лицу покрыться безобразными морщинами. Она станет страшной, как знахарка Сибиль, или, всего вероятнее, увянет до срока, как Пакетта Шантфлери. Если только доберётся до почтенного возраста. Эсмеральда попробовала вообразить, какой она станет, чем будет заниматься на склоне лет, но отступилась, бессильная узреть грядущее. Она никогда прежде не забиралась мыслями так далеко.

Город церквей и школяров жил повседневной жизнью в водном полукольце Клэна и Буавра. Молодая неприкаянная девушка затерялась в нём. Всё было для неё чужим, всё приносило лишь разочарование от неисполнившихся чаяний. Она жаждала свободы. Воля отвергла её. Оставалось либо вернуться в заточение, либо положиться на милость судьбы.

— Птица, выпущенная осенью, не доживёт до весны, — говорил ей Тристан Отшельник. Он ошибся. Она дотянула до весны. Она пойдёт во Двор чудес и там швырнёт оставшиеся у неё медяки под ноги королю Арго. Пусть он позеленеет от злости. Наложницей она не станет.

Ноги гудели после целого дня ходьбы. Наступил час вернуться в квартал покосившихся лачуг, где никто, кроме Ферка, не ждал Эсмеральду. Она шла, не оборачиваясь на оклики встречных, возможно, лелеявших надежду заманить красотку к себе на ночь. Чалан следовала за ней, как верная собака. Обратный путь пролегал мимо кабачка под вывеской «Кабанья голова». На болтавшемся при входе листе жести неизвестный живописец намалевал для неграмотных аляповатую, но вполне опознаваемую щетинистую голову вепря с торчащими из пасти клыками. То было одно из преддверий Двора чудес, поэтому многочисленную часть посетителей заведения составляли весьма сомнительные личности. Из приоткрытой двери доносились звуки, сопровождающие любую попойку — звон посуды, хохот, сливающийся воедино хор голосов, то взлетавший до пронзительного визга, то падавший до гнусного богохульства. На удивление целые и даже чисто отмытые оконные стёкла пропускали наружу пучки света.

Эсмеральда хотела скорее миновать зловещее место, когда странное существо выкатилось из-за угла и метнулось ей под ноги. Цыганка отпрянула, вскрикнув от неожиданности. Даваемое кабаком освещение позволило ей разглядеть маленького смуглого оборванца. Перед ней стоял Шуко, один из таборных сорванцов, из тех, что вечно голодны, нахальны, наловчились попрошайничать и таскать товар у зазевавшихся торговцев.

— Ты напугал меня, Шуко! — улыбнулась Эсмеральда. — Я уж было приняла тебя за демона. Пропусти меня, я хочу пройти.

Но мальчишка, весь извиваясь, будто и секунды не мог находиться без движения, преграждал ей дорогу.

— Тише! — предостерёг он. — Дальше тебе нельзя!

========== Глава 24. Отверженная ==========

Суд братства Арго отличался быстротой и незамысловатостью; свод законов, на который он опирался, был кровожаден и краток, а приговоры приводились в исполнение незамедлительно. Нож или петля, а то и взъярившаяся человеческая свора, раздирающая осуждённого в клочья — вот и весь нехитрый арсенал бродячих палачей. Мало, впрочем, уступающий в разнообразии средствам умерщвления, которыми владели их коллеги, состоящие на жаловании городского магистрата. Тому же печально известному Анрие Кузену значительно чаще, чем мечом, доводилось пользоваться верёвками, кои он всегда носил обмотанными вокруг пояса и называл в шутку «опоясками святого Франциска»*. В отличие от Эсмеральды, бедолаге Ферка так и не выпала участь близко познакомиться с Великим прево и его подручным. Он пал от рук своих же собратьев. Ферка сгубила его вспыльчивость.

В то время, когда Пуатье постепенно затихал, во Дворе чудес начиналось оживление. Костры, зажжённые на центральной его площади, притягивали отверженных, мазуриков, цыган, побирушек, калек мнимых и настоящих, разбойников и публичных женщин. Нищие, возвращаясь с промысла, бросали свою добычу в котёл, исполнявший роль вместилища братской казны. Заправлял процессом сбора податей угрюмого вида побродяга по кличке Гильбэ Десять су, настоящий казначей при короле. В чертах лица его сквозила некая изысканность, а одежда отличалась добротностью покроя и в лучшие времена, как видно, служила состоятельному владельцу. Сам же король тюнов, владыка государства в государстве, в небрежной позе восседал за столом в окружении телохранителей. У него имелись деньги, еда и выпивка. Быть может, в тот час ему недоставало веселья, либо прискучили прежние наложницы. Себастьян Монгрен, поправив повязку на выбитом глазу, потребовал привести ему ту смазливую цыганочку, что всюду ходит с козой. Он хотел заполучить красотку и у него имелся предлог.

— Пусть она докажет, что достойна отлынивать от податей, да пропляшет для начала гальярду**!

Эсмеральда, на своё счастье, ещё не вернулась. Ферка мог отправиться ей навстречу, чтобы предупредить об опасности, а затем вместе бежать. Мог предоставить действовать герцогу с его хорошо подвешенным языком. Но его кипучая, объятая ревностью натура не выдержала.

— Она не про тебя, одноглазое чучело! — возопил молодой цыган и, прежде чем собратья успели удержать его, бросился к Себастьяну, намереваясь вцепиться в глотку. Ферка перехватили стражи тела короля, скрутили, повалили наземь. Уже одно оскорбление, нанесённое главарю, дорого бы ему обошлось. Покушение стоило ему жизни: обсуждению приговор не подлежал.

— И тогда они пырнули его ножами прямо в живот, — вполголоса поведал Шуко, уведя Эсмеральду подальше от дверей кабака, где их могли заприметить и узнать, — так, что потроха вывалились наружу, а кровь хлестала, как из зарезанной свиньи! Это произошло с час тому назад. Он ещё стонал, когда его уносили, но теперь уж, верно, испустил дух.

— Я должна пойти туда! — произнесла Эсмеральда, вздёрнув подбородок, торжественная в мрачной своей решимости. — Ферка мой муж, данный мне герцогом по законам цыганского племени. Быть может, он ещё жив, а если нет, то… — она выхватила кинжал. — Этот кинжал отдал мне Ферка, пусть он воздаст по заслугам главному убийце!

Едва ли она в тот момент полностью осознавала, от какой участи избавлена волей провидения и сколь невыполнимы её благородные намерения. Ослеплённая гневом, она застыла в грязном переулке, тяжело дыша, походя, скорее, на безумную, чем на богиню мщения. Дрожь пробежала по её телу, прелестное личико исказила злобная гримаса, верхняя губа вздёрнулась. То был жест, чрезвычайно напоминающий оскал Тристана, но цыганка не заметила, как повторила его.

— Ты в своём уме?! — залопотал перепуганный мальчишка, прыгая перед ней, точно маленький чертёнок. — Наш герцог послал меня упредить тебя, и я караулил у «Кабаньей головы». Баро Гожо велел передать тебе, чтобы убиралась прочь. Пусть волчица возвращается к волку! Вот его слова.

Последняя фраза отрезвила Эсмеральду, как порыв ночного ветра. Она поняла, о каком волке говорил герцог. Вольный народ отвергал её, вынуждая вернуться к человеку, преследовавшему её, владевшему ею, когда он того желал.

— Я лучше брошусь в Клэн! — воскликнула она. — Пропусти, Шуко, я пойду вперёд.

Вертлявый цыганёнок ещё пуще заплясал перед нею, топая пятками по земле. Если бы не скудное освещение и слой грязи, покрывавшей щёки, Эсмеральда разглядела бы, как посерела от ужаса его физиономия.

— Если ты пойдёшь вперёд, тебя сцапают и отдадут кривому Себастьяну. Не ходи туда, не ходи, не ходи! — верещал он, позабыв о близости кабака с его завсегдатаями.

Плечи цыганки поникли, рука, сжимавшая рукоять кинжала, безвольно повисла. Козочка, жалобно блея, жалась к её ногам. Эсмеральда не двигалась, сломленная отчаянием, необходимостью в очередной раз бежать и скрываться, спасая жизнь.

— Ферка погиб из-за меня! — прошептала она, моргая, чтобы прогнать слёзы. — Я приношу несчастья всем, кто меня любил!

— Что ты там бормочешь? — недовольно спросил Шуко, шмыгнув носом. — Я всё сказал тебе, а дальше делай, как знаешь! Но помни — никто из наших не вступится за тебя.

Вёртким угрем он скользнул прочь, возвращаясь к народу, отторгнувшему Эсмеральду. Ей осталось лишь благодарить цыганского вожака за предупреждение, и, подавив жажду мести, бежать без оглядки от участи, что для неё хуже самой смерти. Она предпочла виселицу страсти обезумевшего священника, неужто теперь разделит ложе с гнусным головорезом? Ей предстояло укрыться вместе с козочкой, а с наступлением утра, как только откроются городские ворота, оставить Пуатье.

Ту ночь Эсмеральда провела в чьём-то сарае, забившись в угол и укрывшись старой попоной. Чалан устроилась у неё под боком, согревая хозяйку теплом своего тела. По счастью, зимы в Пуату лишены морозов, как и подобает зимам в преддверии Юга, но и небольшой температуры хватит человеку, чтобы промёрзнуть до костей. Эсмеральда клевала носом, плотнее заворачиваясь в попону. Цыганка намеревалась не смыкать глаз, однако усталость, одолевшая настороженность и голод, вскоре сломила её. Поутру, когда с башни Мальбергион прозвучала труба, оповещая жителей о наступлении нового дня, а караульных о том, что пришла пора отпереть ворота, Эсмеральда с трудом поднялась. Онемевшее тело едва слушалось её. Опасаясь, как бы хозяин сарая не застал её здесь, бедняжка поспешила убраться восвояси.

Встрёпанная, понурая, голодная, продрогшая, затравленная брела она по улице, беспрестанно озираясь по сторонам, готовая при малейшем признаке опасности юркнуть в укрытие. Ранние прохожие либо брезгливо сторонились цыганки и её рогатой спутницы, либо, проявляя живой интерес, провожали окликами и насмешками. Тогда Эсмеральда ненадолго ускоряла шаг, превозмогая боль в натруженных ногах. Ей даже не пришло в голову избавиться от кинжала — а ведь городская стража могла обыскать её хоть из бдительности, хоть из желания пощупать привлекательную девицу. Единственное, что подсказала ей осторожность — обходить подальше церкви. Ведь именно туда, на паперть, прежде всего стекались христарадники, чтобы выклянчивать милостыню, рассказывая о мнимых паломничествах, либо торговать кусочками святых мощей. Товар этот, заботливо упакованный в маленькие коробочки, не имел, разумеется, не только никакого отношения к христианским мученикам, но и к человеку вообще. Зачастую предприимчивые торговцы, завернувшись в плащи паломников или монашескую сутану, предлагали покупателю обломки бараньих костей со скотобойни. В лучшем случае любитель реликвий приобретал выдернутый цирюльником зуб, снабжённый легендой о святом целителе Пантелеймоне.

Итак, беглянка, обречённая, видимо, вечно спасаться от недругов, держала путь к воротам, не будучи уверенной, удастся ли ей беспрепятственно миновать их. Кто одинок — тот особо уязвим. Она думала о Ферка. Конечно, труп его окоченел, а цыгане оплакали безвременную смерть собрата. Трущобы Двора чудес походили нынче на высушенное торфяное болото. Достаточно было единственной искры, чтобы поджечь его, вызвать резню между арготинцами и цыганами. И такой искрой стала бы Эсмеральда. Ферка умер из-за неё. Она не сказала ему последнего слова, не расквиталась с убийцей. Она даже не поняла, покидая лачугу прошлым утром, что видит супруга в последний раз. Пожалел ли её цыганский барон, удалял ли от табора источник опасности — она не знала.

Рыщущий взгляд Эсмеральды встретил другой взгляд — хмурый, тут же сделавшийся удивлённым. А уж удивить обладателя этого взгляда было не так-то просто! И всё же Эсмеральда узнала его чуть раньше, чем он её. Она пошатнулась, прижала руки к груди, словно защищаясь, хрипло вскрикнула.

— Мессир… Тристан!

— Ты?! Goddorie, это и впрямь ты! — произнёс застывший от изумления всадник, чьё рассеянное внимание привлекла бродяжка с козой. Не будь козы, он, может, и проехал бы мимо по своим делам. Но это блеющее создание… Разве не сам он, суровый Тристан л’Эрмит, чертыхаясь, когда-то приволок ту козочку к порогу комнаты цыганки? И разве не надлежало ему предать забвению и ту историю, и строптивую девчонку? А он не забыл ничего и, узнав Эсмеральду, мигом потянул поводья, сжал шенкелями бока лошади.

— Ты… — повторил он грубым своим голосом, в котором сквозили обычно несвойственные этому человеку нотки нежности. — Возможно ли такое?

* Монахи-францисканцы подпоясывались верёвкой с тремя узелками.

** Гальярда - народный танец итальянского происхождения

========== Глава 25. Волчица и волк ==========

Тристан Отшельник никогда не был суеверен, как некоторые солдаты из его стражи, или же цыгане, верившие в лесных духов и пугавшиеся болотных огней. Не отличался он до недавнего времени и набожностью, свойственной почившему господину. Он не верил в чудеса. Но эта неожиданная встреча посреди улицы показалась ему настоящим помыслом Господним и уж никак не простым стечением обстоятельств. Та, что заставила Великого прево предать безграничное доверие Людовика, та, которую он сам отпустил и считал потерянной навсегда, возникла перед ним словно из небытия. Их разделяли не сотни лье, но каких-то три ничтожных туаза. Оцепенев, Тристан и Эсмеральда смотрели друг на друга, а люди, огибая их, искоса бросая любопытные взгляды, текли по своим делам.

Первым побуждением несчастной цыганки было юркнуть в ближайший переулок, покуда всадник не опомнился. Однако мысль о неумолимости рока удержала её на месте. Судьба вновь отдавала её Тристану Отшельнику, сталкивая и сводя охотника и жертву, словно им предназначено быть вдвоём. Цыганка, недавно заявлявшая, что скорее бросится в реку, чем вернётся к своему преследователю, покорилась и не сбежала. Опустив голову, Эсмеральда шагнула навстречу спешившемуся Тристану и, вздрагивая в беззвучных рыданиях, упала ему на грудь, бормоча:

— Отомстите за меня… Отомстите за меня…

Он что-то ещё говорил ей, сомкнув крепкие объятия, тормошил и расспрашивал, но она, как в горячечном бреду, повторяла лишь одно.

Тристану не требовалось ничего объяснять. Опытный ловец, он знал замашки людей, с которыми сталкивался много лет; он понимал, кого и за что его призывали карать. По странному капризу судьбы дочь гулящей девки, выросшая среди бродяг, оказалась выше уличной грязи. А собратья, к которым она так стремилась из-под его надзора, макнули её в зловонную жижу порока. Боль сострадания сдавила сердце безжалостного фламандца. Эсмеральда взывала к нему об отмщении, требовала того, чего он ей дать не мог. О, будь то прежние времена, когда повелитель указывал всесильному прево очередную жертву! Как упоительно прогремел королевский голос в келье Бастилии!

— Хватай их, Тристан! Бей их, бей! Ударь в набат, раздави чернь!

И преданный Тристан, прикажи ему король, не ведая пощады, разделался бы с бродягами Пуатье, как поступил с их парижскими собратьями. По приказу короля, но не по капризу цыганки. Старые времена канули безвозвратно, ушли каплями дождя в раскалённый песок пустыни. Тристан лишился власти, он не имел права карать и миловать. Тристан не желал больше смертей. Ничьих.

— Будет тебе, — проговорил он, ласково гладя её по голове, как ребёнка, которого надо успокоить. — Тебе ли помышлять о мести? Где та кроткая девица, что оплакивала даже убийцу?

— Её больше нет! — отвечала Эсмеральда, всхлипывая. — Её растоптали, отняли последнее, что скрашивало её жизнь, лишили единственной надежды. Взгляните, мессир, у меня есть кинжал, предназначенный отплатить за моего Ферка, а я не смогла им воспользоваться.

Вывернувшись из его объятий, она выхватила припрятанный среди складок платья кинжал бедняги Ферка и разразилась таким жутким смехом, какой испускала некогда затворница Гудула, смехом, заставившим вздрогнуть даже бесстрашного Тристана Отшельника. Собравшиеся было зеваки, впечатлённые этим хохотом, отступили подальше от спятившей девицы.

— Я не смогла, не смогла! — воскликнула Эсмеральда. По её щекам текли слёзы. — Волчице осталось вернуться к волку, больше ничего!

Тристан, как известно, не выносил слёз. Вздёрнув губу, он одной рукой перехватил тонкое запястье цыганки, другой осторожно разжал её пальцы, заставив выпустить рукоять. Цыганка смолкла, словно на неё вылили ушат холодной воды. Она ждала, что королевский кум заберёт себе её единственное оружие, но тот, цокнув языком, осмотрел лезвие, так и этак поворачивая перед глазами.

— Добрая сталь, не чета этим гнутым чури*! — вынес вердикт Тристан, протянув цыганке подарок Ферка, мгновенно ею спрятанный. — Что ты мелешь такое, словно полоумная? — продолжал он. — Ты еле на ногах держишься, волчица, а цепляешься за кинжал! Много ли проку от него в твоих руках? Забирайся-ка лучше в седло, я отвезу тебя в гостиницу, где ты отдохнёшь и подкрепишься. Там уж сама решишь, что делать дальше.

Она вскинула голову, вопросительно глядя на него, чувствуя недосказанность в его речах.

— Ну! Ты меня слышишь? — нетерпеливо повторил королевский кум.

Не дожидаясь ответа, он настойчиво подтолкнул её к лошади и, легко прыгнув в седло, наклонился, схватил цыганку под мышки и посадил перед собой, как делал прежде. Свистнув козочке, будто собаке, Тристан направился в недавно покинутую им гостиницу, забыв о делах, которые привели его в Пуатье. Чувство, казалось, навсегда угомонившееся, снова всколыхнулось в его душе. Эти сплетённые воедино волнение, привязанность и сопереживание, которых стеснялся и не смел выказать грозный воин, низведённый до палача, назывались любовью — самым невероятным из чувств, какие мог испытывать Тристан Отшельник. Он ехал по Гран Рю, что давало цыганке успокоение: улица заканчивалась башнями ворот Пон-Жубер и мостом через Клэн, за которым лежало предместье Монбернаж. Это направление и нужно было девушке, оно вело прочь из города. Однако Тристан остановился возле двухэтажного здания гостиницы, принадлежавшей мэтру Фурнье, известному среди соратников по ремеслу непревзойдённым умением готовить паштеты.

Из распахнувшихся дверей поспешно выбежал трактирщик с красным от жара очага лицом. Гостеприимный, как все почтенные хозяева постоялых дворов, радеющие за процветание своего дела, он поклонился так истово, что его дородный стан сложился пополам.

— Господин, я не ожидал столь скорого вашего возвращения! — подобострастно забормотал он, лебезя перед отставным прево. — Чем могу служить вам… и вашей спутнице?

Тристан, усмехнувшись отголоску славы, произведённой его громовым именем, помог Эсмеральде спуститься на землю.

— Приготовь для нас комнату и накорми обедом! — строго указал он. — Да не забудь о козе.

Мэтр Фурнье только теперь заметил козочку. Он был удивлён, если не сказать поражён. Одно дело нищенка, хоть и непонятно, какие отношения связывают её с мессиром л’Эрмитом. Но вот коза! Впрочем, рассудил мэтр Фурнье, его ли дело разбирать причуды власть имущих? Трактирщик, исполняя приказ, пригласил гостей следовать за ним. Чалан, кивая головой, попыталась было проскользнуть за хозяйкой, однако мэтр Фурнье поспешил захлопнуть дверь перед самым козьим носом, преградив доступ внутрь помещения. Обиженная таким отношением Чалан жалобно заблеяла, призывая Эсмеральду. На призыв козочки явился слуга и, взяв за повод лошадь Тристана, поманил:

— Чалан! Эй, Чалан!

Уже вскоре козочка, водворённая в конюшню, угощалась охапкой сена, полностью, таким образом, компенсировав перенесённые лишения. Тем временем молодой оборванец, прятавшийся за углом соседнего дома, покинул наблюдательный пост, во все лопатки припустив во Двор чудес. Когда он, вспотевший, запыхавшийся, ворвался в кабачок «Кабанья голова», переполошив завсегдатаев, воздававших должное содержимому винного погреба, его принял в цепкие объятия Гильбэ Десять су.

— Какого дьявола ты, скотина, мешаешь гулять честным бродягам? — зарычал казначей царства тюнов, сделав страшные глаза. — Разве ты не видишь, что сам король здесь?

— У меня… У меня есть известие для короля! — прохрипел полузадушенный нарушитель, тщетно вырываясь из хватки Гильбэ.

— Неужто прево с отрядом солдат идёт на нас с облавой? — предположил кто-то из посетителей.

Вопрос этот встречен был взрывом громового смеха. В самом деле, облава Двора чудес представлялась совершенно бесполезной затеей, что понимал и прево Пуатье. Внезапность нападения полностью исключалась: у арготинцев по всему городу водились соглядатаи, способные вовремя предупредить об опасности, кроме того, в нищенских кварталах имелось и оружие. Подоспевших солдат встретили бы баррикады из спешно разобранных лачуг, град камней, огонь из самострелов и пищалей. Двор чудес мог держать оборону, отстаивая извечные бродяжьи вольности, он прекратил бы, в конечном итоге, своё существование, но слишком дорогою ценой.

Бродяги хохотали, визжали, хрюкали, точно сытые поросята. Слишком уж напряжена атмосфера в королевстве тюнов! Так замирает всё перед грозой, когда темнеет небо, когда в воздухе повисает зловещая тишина, перемежаемая приближающимися раскатами грома. Почему бы не встряхнуть натянутые нервы, не потешить себя весельем? Один только Себастьян Монгрен развалился на стуле, да угрюмо потягивал вино. Внезапно он схватил недопитый кувшин и со всей силы, накопленной за три десятка лет привольной жизни, грохнул об пол. Посуда раскололась на мелкие черепки, вино растеклось багровой лужей. Приближённые короля Арго мгновенно умолкли, вопросительно глядя на сердитого господина. Единственный глаз Себастьяна пылал бешенством под нахмуренной бровью.

— Довольно драть глотки! — провозгласил владыка нищих, поднимаясь во весь рост. — Пусти-ка этого бездельника, Гильбэ, пусть он скажет мне, с чем явился, и, если его весть придётся не по нраву, я сам вспорю ему брюхо, как тому цыгану. У меня сегодня дурное настроение!

Бедолага, успевший понять, что инициатива наказуема и никаких милостей за сообщение об Эсмеральде ему не видать, весь дрожа, приблизился к королю. Он просипел едва различимо, с трудом ворочая языком:

— Я знаю, где прячется та цыганская краля с козой!

* Чури - цыганский нож с изогнутым лезвием. Каждый цыган должен был сам изготовить себе чури, чтобы никогда с ним не расставаться.

========== Глава 26. Осада ==========

Вечерняя заря, багрянцем заливая небо, плавя отблесками соборные витражи в свинцовых переплётах, цепляясь за шпили и башни, опускалась на Пуатье. Город церквей постепенно угоманивался, переходя от насущных трудов к заслуженному отдыху. Затихала суета и в гостинице под названием «Храбрая лисица». В комнате со светлыми, побеленными известью стенами, сгущались сумерки. Мэтр Фурнье, самолично поднявшись на второй этаж, зажёг свечи и прикрыл ставни. Необычные постояльцы, занятые друг другом, почти не обратили на него внимания, что, впрочем, нимало не обидело почтенного трактирщика. Его ли дело, о чём беседуют бывший прево и цыганка? Мэтр Фурнье, получив от Тристана наказ разбудить его завтра пораньше, удалился, стараясь ступать как можно тише. Королевский кум сидел, облокотившись на изголовье кровати, глядя сверху вниз на укутавшуюся в покрывало Эсмеральду. Побледневшее лицо девушки в обрамлении спутавшихся прядей волос резким пятном выделялось на крашеной кармином подушке.

— Видишь ли, я всё же хочу сделать то, ради чего приехал в Пуатье. Возможно, тебе покажется забавным, что дьявол л’Эрмит, прево-вешатель собрался к священнику, — Тристан привычно осклабился, показав зубы, но на сей раз его улыбка получилась вымученной, жалкой. — С той поры, как я повстречал калабрийского старца, меня словно тянет к ним, а о проповедях брата Фрадэна из Нотр-Дам-ля-Гранд говорят далеко за пределами Пуатье. Я хочу послушать его. Мне так спокойнее.

Эсмеральда вскинула на него удивлённый взор, чёрные ресницы распахнулись подобно взмаху крыльев бабочки-траурницы. Никогда прежде её суровый господин не говорил с ней ни о чём подобном. Он, заточавший в клетки служителей церкви, нынче стремится слушать их речи? Он, смелейший из смелых, робеет перед неведомым, совсем как она? Цыганка поняла, что гложет её сурового друга, зачем ему успокаивать себя проповедями священника.

— Вы чего-то боитесь, мессир? Вы, храбрейший из мужчин Франции? — воскликнула Эсмеральда, приподнявшись на разворошённой постели. — Это я, жалкая бродяжка, живу отныне в постоянном страхе, пугаюсь и грома небесного, и людей, я не могу вернуться к прошлому — оно отвергло меня. Могла ли я подумать, что и вас пугает прошлая жизнь?

Тристан тяжело вздохнул. По его лицу, жестокостью черт нагонявшему на жертв смертельную тоску, пробежала судорога, крепко сжатые зубы скрипнули. Девушка неотрывно смотрела на него, следила за его движениями. Тристан поднялся, нависая над ней, и угловатая тень его качнулась на стене.

— Пугает, но иначе, нежели тебя. До встречи с тобой я готов был держать ответ хоть перед самим Господом Богом, я мчался по жизни сквозь пламя и дым как ошалевший нетопырь. Я творил страшные вещи, Эсмеральда, и не сожалел ни о чём. В ту ночь на Гревской площади я словно прозрел и ужаснулся. Но я продолжал служить своему господину, поскольку долг превыше всего. Лишь старец Франциск знал, что во мне не стало прежнего радения. Отныне службе прево пришёл конец и теперь Ансело де Везюр, мой преемник, водит по лесам моих людей, — Тристан покачал головой и добавил задумчиво. — А, может статься, Карл Восьмой не столь мнителен, как отец, и не гоняет стражу с дозором по окрестностям денно и нощно. И, кроме того, я…

Королевский кум осёкся, судорожно сглотнул. Он присел на кровать, жалобно скрипнувшую под тяжестью его приземистого тела, опустил дрогнувшую руку на девичье плечо. Эсмеральда сжалась, словно бы эта загрубевшая мужская ладонь давила, прижимала её к постели. Но почему-то ей в то же время не хотелось, чтобы Тристан убрал руку.

— Само небо посылает мне тебя, — продолжал он, и глаза его засветились лаской, какую ещё никто никогда не видел у этого прокалённого битвами человека. — С тобой я чувствую, что не такой уж и пропащий. Знаешь, твоя ладанка всё ещё со мной!

Тристан потянулся к ней, коснулся губ поцелуем — не требовательным и жадным, как раньше, а быстрым, почти невесомым, и лёг с нею рядом.

Исполненный переживаниями день весь источился, завершившись сигналом к тушению огней. Пуатье погрузился во мрак, кое-где разгоняемый чадом факелов, и безмятежно задремал в речном полукольце. Цыганка, побывавшая накануне на краю бездны, гонимая и преследуемая, получила передышку. Она поела, отогрелась и восстановила силы в этот долгий день. Рой противоречивых чувств овладел её мятущимся сознанием. Сердце, обвитое тоской, как обручем, мерно считало удары. Эсмеральда представила себе волчицу, припавшую в логове к боку матёрого волка. Зелёными огнями светятся в минуты нежности волчьи глаза. Она волчица и она вернулась к тому, с кем её соединило провидение раз и навсегда, презрев два брака с разбитой кружкой и капитана с именем бога солнца. Завтра она уйдёт через ворота Понт-Жубер, но уйдёт не одна. Так тому и быть. Она скажет ему не сейчас, завтра. Тяжёлая горячая рука по-прежнему лежала на её плече, но в этом жесте не было и признака властности — так удерживают тех, кого не хотят потерять.

Они не знали, сколько времени провели, замерев так, при оплывших свечах. Не ведали они также, что совершили ошибку, не уйдя из Пуатье сегодня, и что группа бродяг во главе с королём Тюнов, подогрев решимость дрянным пойлом из «Кабаньей головы», вместо возвращения во Двор чудес шла по направлению к Гран Рю, минуя цепи и отряды ночного дозора. Возбуждённо переговариваясь, издавая ощутимый запах винных паров, вооружившись ножами, толпа оборванцев приближалась к заветной цели, предвкушая развлечение. Себастьян Монгрен, сжав увесистые кулаки, мерил мостовую широкими шагами. Глаз его мерцал истинным пламенем ада. Внутри всё кипело. Распалённое воображение рисовало образ цыганской прелестницы, испуганной, покорной, отданной на его милость. Себастьяну мнилось, будто Эсмеральда сама подавала ему ложные надежды, чтобы после обмануть — каждый поступок цыганки, каждое её слово он истолковывал превратно, в собственную пользу. И, чем больше он убеждал сам себя в нарочитом расположении девушки, сменившимся пренебрежением, тем сильнее возрастала жажда отмщения. Цыганку следовало покарать, уничтожить её дерзкую красоту, втоптать её гордость в дорожную пыль. Он, Себастьян Монгрен, вволю натешится с вероломной девкой, а после уж никто и следов её не сыщет.

— Поганая потаскуха! — сплюнул Себастьян, вспомнив, как бродяга-соглядатай, бродяга-доносчик, желая выслужиться, жарко шептал ему на ухо в трактире.

— Девка-цыганка пристала к какому-то барышнику. А корчила из себя эдакую недотрогу! Он прокатил её в седле до гостиницы «Храбрая лисица», которую держит тот недотёпа Фурнье. Они сейчас там!

Наконец зловещая толпа достигла гостиницы. Крепкие двери сего обстоятельного заведения давно были заперты изнутри на засов, а сам хозяин, напялив на голову колпак и задув светильник, мирно похрапывал рядом с супругой. Себастьян постучал. В ответ во внутреннем дворике залился сердитым лаем пёс. Заблеяла встревоженная козочка. Этот звук вдохновил владыку арготинцев и он с удвоенной силой загрохотал кулаками по двери. Мэтр Фурнье, выдернутый из царства грёз, подскочил на постели. Озираясь спросонья, он никак не мог сообразить, где находится, и какой демон столь беспощадно колотит по дверям, угрожая поднять на ноги весь квартал.

— Открывай, холера тебя побери, не то мы спалим твою вонючую харчевню! — донеслось с улицы.

Так ещё никто и никогда не оскорблял «Храбрую лисицу». Возмущённый мэтр, невзирая на протест перепуганной жены, потешный в своём ночном колпаке, распахнул ставни и грозно выкрикнул во враждебно ощетинившуюся темноту:

— Что вам здесь нужно, негодяи? Убирайтесь восвояси, не то позову стражников и уж они намнут вам бока!

— От тебя ничего, чтоб тебе повеситься на кишках твоей матери! — отозвалась тьма, заулюлюкав на разные голоса. — Но у тебя прячется цыганская девчонка. Отдай её нам и мы уйдём с миром, а нет — так выбьем двери и подожжём твой дом.

В подтверждение прозвучавших угроз у самого порога кремень защёлкал о кресало. Родилась искра, высеченная неверной рукой, и мрак ожил, осветив копошащиеся силуэты оборванцев. Трактирщик в полной мере осознал, что дело затевается нешуточное, и его воинственность испарилась. Подвывая и всхлипывая, мадам Фурнье вцепилась в руку мужа, оттаскивая его от окна.

— Не открывай им, ради святой Радегунды! Они же убьют нас, они зарежут нас всех! — причитала она.

— Если не открыть, они нас перебьют уж наверное! — огрызнулся супруг. — Хоть бы кто из соседей догадался бежать к Понт-Жубер, поднять на ноги караульных!

Чаяния мэтра Фурнье были напрасны: обитатели соседних домов, впечатлённые дерзостью разбойников, не спешили на выручку, хоть и осознавали, что от пожара в гостинице займутся и их жилища. Им требовался некий толчок, пример храбрости, чтобы преодолеть оцепенение.

— О, что мне делать? — стенал мэтр, заламывая руки. — Они требуют девчонку! Пречистая Дева, спаси и сохрани нас!

Совесть его возмущалась против требования отдать беззащитную девушку на растерзание своре разбойников. Однако не мог он и лишиться крова, ремесла, а то и головы из-за уличной бродяжки, имени которой даже не знал. Мэтр Фурнье был поставлен перед жесточайшим выбором. Решившись вновь выглянуть в окно, он обнаружил дрожащий язык пламени в опасной близости от деревянной двери.

— Так ты откроешь нам? — издевательским тоном спросил одноглазый бродяга, державший факел. Остальные засмеялись. Трактирщик сдался.

— Я открою. Не поджигайте.

Эсмеральда не спала, когда бродяги принялись барабанить в дверь, она слышала их требования и узнала голос короля Арго. Испустив крик, полный отчаяния и ярости, цыганка рванулась, готовая бежать, мстить, но Тристан удержал её, железной рукой придавил к постели. Эсмеральда забилась, вырываясь.

— Это он, тот, кто убил Ферка! — хрипела она, не узнавая собственного голоса. — Пустите, это моё с ним дело!

Она сама воздаст убийце по заслугам, пусть её и ждёт после мучительная смерть. Добрые люди, давшиеей кров и пищу, не должны пострадать.

— Сиди здесь! — отрывисто приказал Тристан, вздёрнув губу. Цыганка почувствовала, как напряглись его мускулы. Она обмякла, прекратив сопротивляться, и тогда он выпустил её.

Пока трактирщик вёл переговоры с осаждающими и искал пути спасения, Тристан, чертыхаясь сквозь зубы, торопливо одевался, натягивал сапоги.

— Дай мне твой кинжал! — сказал он Эсмеральде.

На ватных ногах мэтр Фурнье тащился по коридору, чтобы предупредить постояльцев и, если возможно, держать военный совет. Тристан сам вышел ему навстречу. Трактирщик несколько воспрянул духом, приметив кинжал на его поясе.

— Господин… — задыхался мэтр Фурнье. Горячий воск со свечи капал ему на пальцы, но бедолага не замечал этого. — Господин Тристан! Что делать? Они хотят забрать девушку, иначе…

— Разве у вас не найдётся несколько крепких молодчиков? — прервал его суровый Тристан.

— О я несчастный! — взвыл трактирщик. — Да мои слуги трусливее кроликов. Сами видите, они спрятались и носа не высунут! Кто нам поможет? Сейчас им надоест ждать, они выломают дверь! А! Слышите? Вот опять!

Действительно, бродягам наскучило караулить затаившуюся гостиницу, чьё молчание нарушал лишь истошный собачий лай. Они давали понять, что всё ещё здесь, что никуда не ушли, ожидают требуемого и терпение их на исходе.

— На помощь! — воззвал мэтр, до предела выпучив глаза. Тристан схватил его за ворот и встряхнул так, что зубы честного трактирщика лязгнули уже не от страха, а от колебаний, приданных его бренному телу.

— Je moet je bek houden*! — прорычал бывший прево, от ярости перейдя на родной язык. И тут же перевёл. — Молчи! Я сам с ними потолкую.

* Заткнись! (флам.)

========== Глава 27. Долг возвращён и оплачен ==========

Трактирщик, донельзя обрадованный поддержкой, предоставил полнейшую свободу действий своему суровому постояльцу. За крепкой спиной мессира л’Эрмита он ощущал себя уже вполне защищённым, пусть даже опасность поджога ничуть не миновала, а защитнику предстояло в одиночку выступить против сборища захмелевших разбойников. Мэтр Фурнье, рискуя свернуть себе шею, скатился по лестнице впереди Тристана, они вдвоём прошли через залу, где ещё тлели угли в большом камине. За входной дверью слышались возня, свист, хохот, глумливые замечания, перемежаемые бранью. Нападавшие ждали, готовые ворваться, для устрашения перечисляя то, что они сделают с хозяином, а также с его чадами и домочадцами в случае сопротивления.

— Ни к чему дольше распалять этих проходимцев, — резонно заметил Тристан. — Спрячься, коли боишься, — обернулся он к робкому спутнику, — сейчас я отворю им, ибо такие ребята скорее понимают, если беседовать с ними не через дверь, а с глазу на глаз.

Спокойная уверенность, звучавшая в его голосе, непринуждённость его позы вселяли веру в победу. Тристан усмирил поднявшуюся в нём ярость: гнев плохой союзник в бою, тогда как ясная голова даёт преимущество.

— Помогай нам, святой Аманд*! — вполголоса произнёс трактирщик, размашисто перекрестился, поставил свечу на стол и по знаку Тристана удалился в кухню, где обнаружил забившуюся в угол девочку-судомойку. Вся остальная челядь, как и предполагал хозяин, благоразумно скрылась кто куда, замерев в неприметных тайниках. Малодушие, впрочем, совершенно простительное: кому охота связываться с пьяными злодеями да оборонять от них чужое добро!

— Хозяин… — пролепетала перепуганная служанка, скорчившись в своём ненадёжном убежище. Худенькое тело её содрогалось так, будто его колотила лихорадка. Бедняжка справедливо полагала, что бандиты, вторгнувшись внутрь, не удовольствуются одною только цыганкой.

— Это ты, Луиза? — прошептал мэтр Фурнье. — Сиди тут тихо, покуда мессир Тристан беседует с этими проходимцами!

Совет был совершенно лишним. Несчастная Луиза и без того не собиралась издавать какие-либо звуки, чтобы тем выдать недругам своё присутствие. Днём она мельком видела мессира Тристана и помнила, насколько силён и крепок их странный постоялец, покровительствовавший цыганке. Но разве он один сможет противостоять целой банде?

Что касается мессира л’Эрмита, то он, согласившись с тем, что покровительство святого Аманда сейчас как нельзя более кстати, отодвинул тяжёлый засов и рывком распахнул дверь. Его взору предстала группа оборванцев, успевших запалить ещё несколько факелов, освещавших их мрачные лица, ощеренные рты, в которых недоставало зубов, их сильные тела, прикрытые одеждой, сменившей, по всей видимости, не одного владельца, и изрядно износившейся как от этих непрестанных перемен, так и от небрежного обращения. Осаждавшие дружно отпрянули, их вопли перешли в глухое урчание: они ожидали увидеть трясущегося перед ними трактирщика, державшего за руку девушку, выдаваемую на расправу, но никак не мужчину, в котором разве что слепец не разглядел бы военной выправки. Тристан молча смотрел на опешивших бродяг, скрестив на груди руки.

— Ну, — грозно вымолвил он, нахмурив брови, — какого чёрта вы нарушаете покой мирных горожан? Кто дал вам право жечь факелы, когда с Мальбергиона давно протрубили к тушению огней?

Речь, произнесённая человеком, явно привыкшим командовать, произвела впечатление. Бродяги почуяли силу, голос Тристана пробудил в них извечное, заложенное в плоти и костях смирение плебея перед сеньором. Не будь с ними самого короля, не будь они пьяны до безумной дерзости, арготинцы сочли бы за лучшее ретироваться. Но Себастьян Монгрен одним лишь присутствием сдерживал порывы к бегству, горячил их взбурлившую кровь. Смелости ему было не занимать, к тому же он не желал ударить в грязь лицом. Себастьян с видом герольда выступил вперёд, далеко отставив ногу. Башмаки его попирали брусчатку. Повязка на глазу придавала ему лихой вид. Он был королём, и у него имелась свита. Недоставало сейчас лишь знамени, которым обычно служил воздетый на вилы окровавленный кусок падали.

— Право вольного братства, — нагло ухмыльнулся он, — которое плевать хотело на ваши права и ваши законы!

— Вы не во Дворе чудес! — холодно отвечал Тристан л’Эрмит. Стоя на пороге, он на полголовы возвышался над кишащей перед ним толпой. Он занимал приблизительно такую же позицию, что и сыны Греции в Фермопильском сражении, и невозмутимо взирал на хорохорившегося одноглазого врага, в котором распознал вожака.

— Я лишь хочу забрать то, что мне принадлежит, — прорычал король Арго, подняв повыше факел, чтобы осветить лицо противника. — Ба! — присвистнул он. — Этот остолоп дал маху: ты не похож на барышника. Такая рожа пристала, скорее, мяснику.

Осаждающие загоготали, пихая друг дружку локтями под рёбра. Шутка главаря показалась им весьма остроумной. Скромная одежда Тристана сбила их с толку. Не было на нём ни блестящей парадной формы, ни котдарма с геральдической лилией, ни ливреи с гербом в виде головы оленя — ничего, что изобличало знатного вельможу и могло сообщить бродягам имя человека, которого совсем недавно их собратья страшились пуще огня.

— Однако, глаз твой намётан и ты почти угадал род моих занятий, — осклабился Тристан, по-прежнему стоя в дверном проёме, непоколебимый, как скала. — А теперь проваливай. Я не хочу проливать кровь. Девушка тебе не принадлежит, она здесь под моей защитой.

— Чума тебя забери! Недавно мы выпотрошили нахала, посмевшего сказать то же самое! — не унимался король Арго. Его свора, издавая одобряющее гудение, смыкала ряды за спиной вожака. Эсмеральда, выскользнув из кровати, прильнула к окну, выходившему на улицу, и следила за происходящим сквозь щель между ставен. Так же сделали жители ближайших домов. Цыганке мало что удавалось разглядеть, но она, помня наказ Тристана, поборола любопытство, опасаясь обнаружить своё укрытие. Она не знала, что не впервые мужчина в одиночку сражается против целого войска, защищая её жизнь, но в душе её, помимо непреодолимой неприязни к вольному братству Арго, возрастало восхищение смельчаком. Девушка волновалась, преодолевая искушение сорваться вниз, к нему.

— Со мной вам едва ли удастся провернуть подобный номер, — спокойно парировал Тристан, не отступив ни на дюйм, не дрогнув ни одним мускулом. Его сердце не стало биться чаще, разум не зашёлся от возмущения: Тристан слишком много испытал на своём веку, чтобы поддаться глумливым выпадам мазуриков в кисло пахнущих отрепьях. Зато его соперники теряли самообладание.

— Кто ты такой, что смеешь перечить нам?! — в бешенстве прорычал один из бандитов, встав рядом с кривым Себастьяном. — Откуда ты взялся?

— Могу сказать, что я прибыл сюда из Турени, если это удовлетворит твоё любопытство, — пожал плечами Тристан. — О моём имени спроси лучше у камней с мостовой Гревской площади или у деревьев в лесу Монришар.

— А по говору ты не походишь на туранжо**, — усомнился арготинец, не понимая обращённых к нему зловещих намёков.

— Как и ты не походишь на сметливого, — едва заметно ухмыльнулся Тристан. — Поди вон. Я всё сказал.

Факелы потрескивали, чадили, качаясь в державших их руках. Тристан смотрел. Его неколебимость в отстаивании своих позиций пугала и настораживала бродяг. Они всё не решались атаковать, понапрасну расточая воинственный пыл.

— Довольно точить лясы! — прохрипел король Арго, стремясь разогнать наваждение. — Отдай нам девчонку-цыганку! Будь уверен, наши плуги глубоко вспашут это поле, и я стану первым, а после можешь забрать то, что останется.

Только тогда верхняя губа Тристана на миг вздёрнулась, обнажив ряд зубов. Тот, кто водил близкое знакомство с Великим прево в былые времена, хорошо знал и этот, привычный ему, смахивающий на звериный, жест. Себастьян взмахнул факелом, норовя ткнуть им в лицо противнику, но тот быстрым и неожиданно сильным ударом по руке выбил оружие. Факел упал на мостовую и, зашипев, погас. Король Арго охнул от неожиданности.

— Ты ошибаешься, — ответил ему Тристан. — Это я верну твоим прихвостням то, что останется после того, как я хорошенько потружусь над тобой. Господь свидетель, я не собирался проливать кровь, но мне придётся вразумить тебя кулаками, раз ты не понимаешь слов.

— Рога сатаны! — взревел оскорблённый Себастьян. Плотину, сдерживавшую поток сквернословия, окончательно прорвало. — Я вышибу из тебя спесь, клянусь преисподней! Я вобью эти слова обратно тебе в глотку! Я вырву твои кишки и заставлю сожрать их! Я… — он захлёбывался слюной от негодования. — Навалимся на него все разом, ребята! Он здесь один! Вперёд, Арго!

Наблюдатели отпрянули от окон, видя, что бродяги наконец бросились на приступ. Долговязый головорез из числа верных телохранителей короля Тюнов прыгнул первым. Но не он нужен был Тристану: он уже избрал своей целью одноглазого. Он знал: надо сокрушить предводителя, тогда войско, лишённое командира, дрогнет и побежит. Нападавший засипел, завертелся волчком, отброшенный пинком в живот, сам не понимая, что с ним произошло, какая сила перерезала его дыхание. Тристан оборонялся, отшвыривая атакующих, подобно медведю, на которого наседала свора псов. В происходящем он видел некоторое возмездие за прошлые деяния. Разве не сам он во главе отряда стрелков некогда противостоял старухе-матери, в одиночку защищавшей дочь? Разве не он приказал сокрушить их последнее убежище? Теперь своим сколь самоотверженным, столь и безрассудным поступком он оплачивал давний долг перед затворницей Гудулой.

Двери «Храброй лисицы» прикрывали тыл оборонявшегося, но в то же время такая диспозиция мешала ему достать Себастьяна — а он один представлял интерес в глазах мессира л’Эрмита. Эсмеральда, затаив дыхание, видела, как Тристан, выхватив кинжал, чёрным вихрем ринулся на арготинцев. Поредевшие ряды их смешались, заколыхались, дрогнули. Оброненные факелы погасли, затоптанные ногами в суматохе. Темнота была на руку Тристану. Бродяги имели неоспоримое численное преимущество и немалый опыт в драках, однако им мешало выпитое вино, отяжелявшее движения, и ярость. Они не рассчитывали точности ударов, молотя куда попало, чаще, чем вёрткого противника, задевая собственных товарищей. Они позабыли о первоначальной цели, распахнутые двери «Храброй лисицы» больше не привлекали их. Незнакомец, бившийся с ними, владел боевыми приёмами и, хоть им удавалось зацепить его, сбить его с ног, он тут же вскакивал с проворством волка. Тристан не издавал ни звука, получая удары, он словно не чувствовал боли, что создавало впечатление неуязвимости. Он тяжело дышал. По лицу его текла кровь, но взгляд оставался всё таким же ясным. Молчаливый и страшный, он боролся, памятуя, что один, только один приговорён им, и пусть небеса покарают его за очередное убийство, но Себастьяну Монгрену не унести ног.

Тристан уже не был одинок. Жители, вооружившись кто палкой от метлы, кто каминными щипцами, спешили ему на подмогу. Мэтр Фурнье, выскочив на улицу, стремглав рванул за стражей, коротавшей ночь в караулке у ворот. Мадам Фурнье, распахнув ставни, до пояса свесившись вниз, осыпала бродяг визгливой бранью. Армия Арго в лице тех, кто сохранил способность передвигаться, запаниковала и отступила, оставляя поле боя за Тристаном.

Себастьян Монгрен не принадлежал к числу прославленных полководцев, но и его ума хватило понять, что сражение им проиграно окончательно и бесповоротно. Приходилось, как то ни прискорбно, бежать. Потрёпанное войско бродяг удирало со всех ног, покинув стонущих раненых и самого короля на произвол судьбы. Себастьян осатанел. Ему некуда было отступать. Даже если и удастся вывернуться живым из этой битвы, суверенным владыкой нищих Пуатье ему не бывать больше никогда — его в клочки разорвут собственные же подданные. От их возмездия не укрыться, они везде отыщут приговорённого беспощадным судом бродяг. Последним средством сохранить хотя бы жизнь, если уже не трон, оставалось прикончить того странного человека, что задал его войску такую ошеломляющую трёпку. Это хоть как-то оправдало бы павшего короля, вовлекшего подчинённых в гибельную авантюру. Злоба застила его единственный глаз и злоба была красной, как кровь. Красными стали дома, красным сделалось и небо в сонме клочковатых туч. Враг стоял перед ним — уверенный, спокойный, враг словно сам искал смерти от его руки.

— Дьявол! — хрипел король Арго, облизнув губы с выступившей пеной. Пальцы крепко сжимали рукоять ножа. — Ты мне за всё заплатишь!

Тристан изготовился к его броску. Стальные острия, нацеленные противниками, жаждали впиться в чужую плоть, пустить кровь, достать до сердца. Зарычав по-звериному, Себастьян кинулся на Тристана. Тот не отступил, не уклонился, принимая его выпад. Одному не уйти живым: это понимали они оба. И тогда, когда соперники, сцепившись, покатились по земле, Тристану почудился отчаянный крик цыганки и голос Людовика, призывающий:

— Возьми этого человека, куманёк! Он твой!

* Святой Аманд Маастрихтский — креститель фламандских земель. Считается покровителем трактирщиков и содержателей гостиниц.

** Туранжо — житель Турени или города Тур.

========== Глава 28. Псу — волчьи клыки ==========

Старая Рыночная площадь* Пуатье издавна изобиловала торговыми лавками, но, помимо места совершения коммерческих сделок, выполняла также и иные, куда менее приятные функции. Там, где два века спустя скульптор Жируар воздвиг каменную статую Людовика XIV, возвышалась виселица с раскачивающейся на ветру верёвочной петлёй. Иногда это зловещее сооружение простаивало без дела, но уж если получало жертву, то не выпускало её по несколько дней кряду. Удавленник с посиневшим, расклёванным воронами лицом, источал запах тлена, напоминая о бренности жизни и беспощадности правосудия. Такое соседство ничуть не пугало жителей ближайших к площади улиц Ренар и Гамбетта и играло даже на руку торговцам. Публичные казни привлекали зевак, а, значит, и потенциальных покупателей в их лавки. Наиболее предприимчивые горожане, имевшие комнаты и чердаки с окнами, выходящими на площадь, за определённую плату сдавали наблюдательные места желающим поглазеть на экзекуцию.

В те дни, когда осуждённого, принесшего покаяние на паперти Нотр-Дам-ля-Гранд, привозили на Рыночную площадь, толпа обыкновенно собиралась немалая. Однако очередное жертвоприношение виселице, хоть и освещалось глашатаями на перекрёстках целых полдня, получило не так уж и много внимания. Зрители были обмануты в своих лучших ожиданиях и постепенно разбрелись кто куда. Самые дотошные вяло следили за тем, как мэтр Жоэль Лебель, присяжный палач, взобравшись по приставной лестнице, прилаживал в петле безжизненное тело. Мало удовольствия смотреть на казнь того, кто уже мёртв! Он не ощущает ни позора, ни боли, он не корчится в предсмертных судорогах, но его всё равно надо вздёрнуть, хотя бы в назидание другим.

Палач закончил свою работу и, утерев пот со лба, спустился вниз. Окоченевший мертвец вытянулся в петле, длинный и жуткий. У висельника отсутствовал правый глаз. Повязка, прежде прикрывавшая его, потерялась, обнажив старую затянувшуюся рану, окружённую морщинками кожи. По этой примете — по пустой глазнице, всякий опознал бы Себастьяна Монгрена, короля нищих, владыку трущоб. Он нёс наказание за злодеяния, совершённые им и его подручными. На горле его зияла рана, оставленная не верёвкой. Цыганский герцог, стоя поодаль от подножия виселицы, с мрачным удовольствием следил за работой мэтра Лебеля, не пропуская ни одного его движения. И, когда труп оказался подвешенным меж зловещих перекладин, Гожо цокнул языком и заметил:

— Славно сделано, клянусь Альдебараном! Псу — волчьи клыки!

Кривой Себастьян был плохим королём, не в меру алчным, излишне жестоким, зачастую пренебрегавшим жизнями подданных в угоду личным желаниям. До сих пор никто не оказывал ему должного сопротивления. Но всякая коса однажды находит на камень. То же случилось и с Себастьяном. Владыка Арго остался один на один с противником: хранителей тела господина, занятых спасением собственных жизней, не оказалось рядом. Себастьян Монгрен рассчитывал разделаться с соперником испытанным способом: повалить наземь, коленом придавить грудь, полоснуть лезвием ножа беззащитное горло. Но этого именно, казалось, и ждал от него враг, и не дал ему совершить задуманное. Рука с занесённым для удара клинком неловко резанула наугад и тут же, перехваченная, угодила в живые тиски. Уже с этого мига злосчастный бродяга был обречён. Себастьян взвыл, рванулся, покатился кубарем — враг не выпускал его, враг всем своим весом прижимал его спиной к земле, враг вышибал из него дыхание. Пальцы разомкнулись и бесполезный теперь нож, выпав, звякнул о камень. Свободная рука Себастьяна цапнула темноту, но это уже было жестом отчаяния, это уже не могло помочь. Поверженный король оцепенел от страха: сама смерть стиснула его в цепких объятиях, смерть шипела ему на незнакомом языке:

— Loop naar de hel! **

Кричала цыганка. Этот крик был последним звуком, который услышал владыка королевства Тюн.

Эсмеральда, как была, в одной камизе, босиком, выскочила на улицу, невзирая на запрет Тристана. Никто из слуг не преградил ей дорогу — да никто, пожалуй, и не смог бы в ту минуту удержать её. Холодная мостовая колола её крохотные ступни, рядом ещё дотлевал ночной бой, но цыганка не замечала ни бродяг, пустившихся наутёк, ни боли. Она позабыла даже о мести. Владыка арготинцев угрожал её другу, а она не могла в очередной раз потерять того, кто любил её, кто вынужден был страдать из-за неё. Цыганка знала, как свирепо и беспощадно бьются бандиты во Дворе чудес за обладание вожделенной добычей. А у неё в руках, как назло, не оказалось ни кинжала, ни хотя бы палки, чтобы огреть Себастьяна и тем помочь Тристану. Ей оставалось следить за схваткой, судорожно пытаясь определить, кто одерживает верх. Взвинченные нервы не выдержали. Из горла цыганки вырвался пронзительный крик, взвивающийся прямо к звёздам, достигающий в своём отчаянии самых необозримых высот. В ту же минуту другой голос, бодрый и радостный, возвестил об окончательной победе армии Гран Рю.

— Стража! Стража! — вопил кто-то, очевидно, обладавший лужёной глоткой и мощными лёгкими. И точно: всё усиливающийся топот ног и бряцание оружия свидетельствовали о приближении долгожданной подмоги, прибывшей тогда, когда надобность в ней почти уже отпала. Всё было окончено. Мэтр Фурнье, поспешавший за караульными, шумно отдуваясь, как кузнечные мехи, мог убедиться в том, что гостиница уцелела: нападавшие не нанесли ни ей, ни её обитателям никаких повреждений.

— Слава Всевышнему! Хвала Деве Марии! — приговаривал добрый трактирщик, приближаясь к Эсмеральде сквозь собирающуюся толпу. — Ты цела, бедная девушка! Они тебя не тронули, эти проходимцы… А мессир Тристан? Где он?

Эсмеральда не отвечала мэтру Фурнье. Кусая губы, жалобно постанывая, она не могла оторвать взгляда от двух неподвижных, сцепившихся на земле тел, она не решалась тронуть их. Охнув, несчастный хозяин «Храброй лисицы», сам близкий к обмороку, схватил цыганку за плечи, как бы пытаясь уберечь её от падения. Ему почудилось во внезапно наступившей тишине странное сипение, прерываемое хрипами, словно кто-то задыхался, мучительно ловя ртом воздух.

— Мессир Тристан! — позвала цыганка, готовая зарыдать.

В ответ на её зов один из соперников зашевелился, отпихнув от себя обмякшее туловище врага, поднялся во весь рост, широко расставив ноги, встряхнулся, как большой пёс, мрачно уставился на примолкшую толпу.

— Goddorie! Явились наконец… бездельники! — прерывисто дыша, пошатнувшись, проворчал он, обращаясь к оторопевшим стражам, а, может, и ко всем зрителям и участникам схватки. — Вам черепах стеречь, а не… городские ворота! С какой… стати я должен исполнять чужую работу?

Он сплюнул для пущей убедительности и растёр плевок подошвой. Гневная тирада далась ему нелегко. Превозмогая слабость в избитом, израненном теле он держался прямо — так требовала гордость истинного фламандца. И триумф, и позор положено принимать стоя. Довольно и того, что он позволил грязному оборванцу сбить себя с ног и вывалять в пыли.

— Мессир Тристан! — звонко воскликнула Эсмеральда.

Это был он, её строгий друг, усерднейший из сторожей, из тех, что преданы великим — Луи Тристан л’Эрмит, Великий прево, недрёманное око Людовика. Цыганка совсем упустила из виду, что стоит перед людьми в одной сорочке, босая, с распущенными волосами. Сбросив руки удерживавшего её трактирщика, она устремилась к Тристану и, поднявшись на цыпочки, обняла за шею, прижалась к его щеке губами.

— Вот ещё… телячьи нежности! Где я велел тебе оставаться? — снова буркнул Тристан, но на сей раз в его грубом голосе прозвучали знакомые цыганке ласковые интонации, а колючий взор химеры озарился радостью. — Я сделал то, что ты… хотела. Слышишь меня? Эй, кто-нибудь… Поднесите поближе огонь!

Слуга, державший факел, приблизился, наклонился, осветив того, другого, который так и не встал с земли и уже не булькал вспоротым горлом. Чёрная, блестящая в свете пламени лужа растеклась под ним. Рядом с мертвецом лежал кинжал цыгана Ферка. На лезвии застыли сгустки крови. Девушка, бросив быстрый, точно молния, взгляд, поспешила отвернуться, спрятав лицо на груди Тристана. Люди, возбуждённо переговариваясь, окружили труп: нужно было оттащить его ко Дворцу правосудия и доложить о происшествии прево, а то и самому Ивону дю Фу, сенешалю Пуату.

— Кинжал отведал крови убийцы, — тихо сказал королевский кум приникшей к нему Эсмеральде. — Не смотри туда больше! — он обнял её, согревая подрагивающее девичье тело. — Пусть они делают своё дело.

Он вновь стал убийцей, нарушил зарок не проливать больше кровь — ради девицы, что представлялась в его сознании самою добродетелью. Он не винил цыганку, не осмелившуюся посмотреть на плоды своих желаний. Он сам отвернулся от поверженного врага, чувствуя себя прескверно. Нож кривого Себастьяна, едва задев шею Тристана, перерубил цепочку из зёрен лавра, на которой крепилась зелёная ладанка. Может быть, именно эта цепочка стала причиной того, что стальное лезвие соскользнуло, слегка оцарапав кожу, но, скорее всего, так только показалось Тристану, думавшему, что ладанка спасла ему жизнь.

* Ныне площадь маршала Леклерка

** — Отправляйся в ад! (флам.)

========== Глава 29. Осень в Пуату ==========

По верхушкам подсвеченных солнцем вековых дубов взметнулось золотое пламя. Каштаны, окружавшие замок Мондион, шумели разлапистыми листьями, роняя на землю колючие созревшие плоды. Ветер трепал ветви ив, полоскал их в воде заросших осокой каналов. В край извилистых ручьёв, дольменов, болот и лесов, где, по преданию, граф Раймондин повстречал Мелюзину, пришла осень.

Эсмеральда, сызмальства привыкшая к бесконечным дорогам, к палящему солнцу Каталонии, к постоянно сменяющимся картинам дальних стран, одни названия которых показались бы жителям Пуату словами магических заклинаний, всем сердцем полюбила этот спокойный край. Ей казались давно знакомыми болота, сплошь покрытые ряской, поросшие ирисом и плакун-травой, облюбованные куликами камышовые заросли, каштановые рощи, каналы, над которыми деревья переплетали ветви, образовывая живой купол. Зимой ветви использовались как топливо — загодя заготовленные сухие сучья грудами складывались возле стен хижин.

Пуату ещё помнил опустошительное нашествие англичан. Здесь женщины, выходя на полевые работы, покрывали головы причудливыми уборами, называемыми капорами, призванными когда-то отпугивать чужеземных ухажёров. На лодках здесь передвигались не реже, чем пешком. Мужчины осушали болота, отвоёвывая у древней трясины почву для земледелия, обозначая изгородями свои законные владения. Эсмеральда знала по рассказам Тристана, что дальше, там, за топями, простираются солончаки, а ещё дальше — изрезанное скалами побережье Бискайского залива.

Здесь изобиловала успокаивающая взор зелень растений, здесь повсюду — в воде, в прибрежных зарослях, в кронах деревьев — кипела неприметная, неведомая ей жизнь. Здесь во множестве водились лягушки, оглушительно квакающие по вечерам, и проворные ужи, поначалу пугавшие цыганку змеиным своим обличием.

— Там, где солнце ярче, деревья зеленее и небо синее.

Кто говорил ей так? Когда? Каталония, Ахайя, Морея*, Далмация, Венгрия — разве всё это было с ней? Осталась только неясная тоска о чём-то, чего не вернуть никогда. Она знала, что подобную тоску испытывает сейчас, с приходом осени, Тристан. Он ни разу больше после той ночи в «Храброй лисице» не заговаривал с ней о том, что его тревожит, но становился, подчас, задумчив, подолгу глядя на север. Что он вспоминал? Башни Плесси-ле-Тур и долину Луары? Рокот колоколов над Нотр-Дам де Клери? Или же нечто другое, далёкое, чуждое кроткой цыганке?

А жизнь неостановимо летела своим чередом, залечивая старые раны, сглаживая страхи. Эсмеральда больше не чуралась людей, не ожидала враждебных действий от каждого встречного. Когда она, как прежде в Турени, гуляла с Чалан по округе, вилланы почтительно приветствовали её, с потаённым удивлением глядели ей вслед. С тех пор, как их угрюмый сеньор из поездки в Пуатье привёз в замок бедно одетую девицу, они не переставали гадать, что нашёл мессир л’Эрмит в этой прекрасной, но всё-таки простолюдинке, почему выбрал её и сделал негласной хозяйкой Мондиона, и что держит девушку рядом с человеком, одно имя которого внушает страх. В её облике и одежде к той поре не было уже ничего от вольного народа. От цыганского прошлого у неё остался лишь кинжал Ферка и бережно сохранённая Тристаном ладанка с перерезанной цепочкой. Нанизанные на шнурок лавровые зёрна почти все рассыпались, но зелёная бусина блестела как прежде. Да и Эсмеральдой свою подругу звал теперь лишь Тристан. Она носила имя Агнеса, данное ей при крещении в купели Реймского собора, и прозывалась Шантфлери в память о матери.

Она не забросила мечты о ребёнке, хоть и не чувствовала себя уже одиноким запуганным зверьком, которому необходимо самому заботиться о более слабом существе, дабы укрепиться в собственных силах. Напротив, она с прежним пылом продолжала желать появления младенца — пусть бы даже отцом его стал сам Тристан Отшельник. Видимо, настойчивое желание прочно укоренилось в ней, а, может, сказывался возраст. Она помнила, что её ровесницы в таборе давным-давно обзаводились мужьями и потомством, и таскали за спиной в люльке из одеял не умевших ходить отпрысков, укачивали их на привалах, протяжно напевая колыбельные. Когда-то Эсмеральда смотрела на такие картины равнодушно, теперь же вспоминала их едва ли не с завистью. Первое время, когда она только осваивалась в Мондионе, цыганка не смела заводить с Тристаном те же разговоры, что с Ферка. Тристан со свойственной ему грубой прямотой мог бросить в ответ:

— А вдруг в тебе уже есть семя того цыгана?

Она сгорела бы со стыда от таких слов. Довольно было и того, что Тристан допускал подобную мысль — а он имел вполне весомые основания допускать её. Впрочем, Эсмеральда опасалась напрасно: Тристан не попрекал её, словно не существовало никогда брака на старой римской дороге, словно они оба начали жизнь заново после того, как покинули Пуатье. Однако поначалу не заявлял о своих правах, отказывался делить с нею ложе, хоть взор его и загорался жадным огнём, понятным всякой женщине, умеющей читать желания по мужским глазам. Ограничиваясь поцелуями, он отстранялся, уходил прочь, опасаясь не сдержаться. Это пугало и озадачивало цыганку. Она помнила, что строгий её друг поступал с нею точно так же до побега из дома в Париже, но ныне вместо облегчения ощущала разочарование. Когда ей стало ясно, что бедный Ферка ушёл в небытие, не оставив после себя следа, она сама предприняла шаг навстречу. Ночью она выскользнула из своей постели и, содрогаясь, будто в ознобе, пришла к Тристану. Он не оттолкнул и не прогнал её. Он спросил потом, когда они лежали в темноте:

— Ты хочешь… от меня волчонка?

Эсмеральда ощутила, как он напружинился всем телом, и приподнялась, ошеломлённая, пытаясь разглядеть во мраке комнаты его лицо.

— Вы знали, мессир?! Откуда? Ведь я… И я не поэтому пришла к вам!

Вздохнув, он прижал её к себе, зарылся лицом в её волосы.

— Хотела, да боялась сказать, так? — и пробормотал что-то ещё на языке, которого она не знала.

Тогда была весна, заливались соловьи в роще, плескалось в вышине звёздное море. С тех пор прошли месяцы. Эсмеральда окончательно оттаяла. Но не пела в полный голос вплоть до этого осеннего дня.

— Спой мне! — попросил её Тристан, когда они сидели, привалившись спинами к стволу каштана, росшего возле южной стены замка. — Ведь недаром тебя зовут Шантфлери.

Она вздрогнула, словно заметила змею, подползавшую к ней в траве, и поспешно выпрямилась.

— Мессир Тристан?!

— Я ведь знаю, ты поёшь, когда думаешь, что тебя никто не видит, — настаивал он в ответ на её растерянный взгляд. — Однажды ты напевала у себя в комнате, а я слушал, не решаясь войти, чтобы не спугнуть тебя.

Застигнутая врасплох, Эсмеральда затрепетала, словно пойманная в силок птица. Какая-то часть её существа сопротивлялась, смыкала ей горло, чтобы не выпустить наружу ни звука. В последний раз она пела на публику на улицах Пуату, но то был вызов, брошенный невесть кому. Сейчас её просили петь: интуитивно она почувствовала важность этой просьбы. Тайна, которую она носила в себе вот уже два месяца, побуждала её уступить. Эсмеральда задышала глубоко, успокаиваясь. И вдруг, запрокинув голову, сначала тихо, неуверенно, начала:

— Don Rodrigo rey de Espana

Por la su corona honrar

Un torneo en Toledo

Ha mandado pregonar…**

Язык не был знаком ни слушателю, ни певице. Понимала его, возможно, цыганка, убаюкивавшая дитя балладой о короле Родерихе, вовлекшем страну в пучину бед из-за страсти к прекрасной Ла Каве. Однако набиравший силу голос Эсмеральды, выражение безмерного счастья, вкладываемое ею в пение, бередили мысли и души, заставляя забыть обо всём на свете.

— Sesenta mil caballeros

En el se han ido a juntar.

Bastecido el gran torneo

Queriendole comencar.

Тристан поднялся и внимал, дрожащий, заворожённый. Он хорошо знал походные марши, романсы менестрелей на пирах, доводилось ему слушать и пение бродячих музыкантов под аккомпанемент ребека***. Но никогда прежде ни один голос так не тревожил его, не задевал потаённые струны, сокрытые в глубине его существа. Однажды он подслушал, как она напевает тайком, украдкой, и тогда тоже замер, чуть дыша, словно вор, опасаясь ненароком скрипнуть половицей. Теперь она не таилась его присутствия. Цыганка, точно вырвавшаяся на волю птица, пела самозабвенно, глаза её, устремлённые ввысь, блестели, как у безумной, щёки пылали.

— Vino gente de Toledo

Para avelle de suplicar…

И это совершенное создание он едва не уничтожил, как уничтожал других, не ведая жалости. Цыганка пела. Голос её то нарастал, то обрывался, от него веяло чем-то неизбывным, древним, как сама жизнь, но вместе с тем целомудренным и звучным, пронизывающим осенний воздух. Окончив балладу, она быстро оглянулась по сторонам, будто кто-то мог нарушить их уединение. Оба прерывисто дышали, как после долгого бега.

— Мессир, — произнесла она, опустив очи долу. — Ребёнок… Ребёнок будет у меня, мессир.

* Ахайя (Ахея) — историческая область в Западной Греции, в южной части Балканского полуострова. Морея — средневековое название Пелопоннеса, южная часть Балканского полуострова.

** Повелитель дон Родриго,

Чтобы трон прославить свой,

Объявил турнир в Толедо.

Небывалый будет бой… (исп.)

И далее:

Ровно шесть десятков тысяч

Славных рыцарских знамен.

Но когда турнир великий

Открывать собрался он,

Появились горожане,

У его склонились ног…

(Перевод А.Ревича и Н.Горской.)

Родриго (Родерих) — король вестготов (709 — 711 гг.), в правление которого арабы захватили Пиренейский полуостров, герой многих баллад и легенд.

*** Ребек — музыкальный инструмент, прообраз скрипки.

========== Глава 30. Перемены ==========

— О, я теперь знаю наверняка! — сказала она, будто предупреждая его расспросы, и тут же, раскинув руки в стороны, снова обратила раскрасневшееся лицо к небу. — Сын, который станет солдатом, как я мечтала.

В этом её движении, этом неожиданном признании, в этой уверенности было нечто ребяческое, наивное, трогательное. Точно так же счастливо дитя, заполучившее долгожданную игрушку. Странная тяга к людям военным с детства гнездилась в сердце Эсмеральды вопреки многочисленным притеснениям, наносимым цыганам солдатами. Может быть, её отец был одним из стражников Реймса — из тех, что изредка вступались за жалкую уличную девицу Пакетту. Воплощением мечты Эсмеральды когда-то стал Феб. Но сейчас она не вспомнила о капитане — впрочем, она уже давно не думала о нём. Феб изгладился из её памяти и отошёл в былое, вытесненный другим человеком. Тристан, всё ещё околдованный, подался вперёд, обнял её, бережно прижал к себе, будто хрупкую вещь, способную сломаться от неосторожного движения.

— Вот оно как — и кем он станет ты тоже знаешь! — подивился он. — Что же, фламандская кровь в жилах — залог хорошего воина.

Нельзя сказать, чтобы Тристан был обрадован или изумлён известием о ребёнке. Он принял его как должное, как-то, что могло случиться давно. Потрясло его до глубины души совсем другое, да так, что он готов был преклонить перед цыганкой колени, точно перед королевой. Тристан увидел, какое кроткое и светлое выражение приобрели её черты. Эсмеральда доверчиво замерла в его объятиях и тогда строгий, презирающий любовное щебетание Тристан не выдержал. Он не был сродни мужчинам, которые легко расточают слова нежности, сами переставая в конце концов видеть в них всякий смысл. Тристан принадлежал к тем, кто клянётся в любви в лучшем случае единственный раз за всю жизнь, но в искренности их слов сомневаться не приходится. Нещадный, нагоняющий ужас одним лишь именем, он прошептал, полностью прирученный, покорный:

— Я люблю тебя, моя маленькая лисица. Я очень тебя люблю.

В первый миг цыганка не поверила собственным ушам. Мог ли, в самом деле, человек с очерствевшим сердцем, привыкший командовать, допрашивать и браниться, вдруг признаться в любви? Однако взгляд его, светившийся глубокой преданностью, красноречиво подтверждал только что сказанное. Простотой своей признание бывшего прево отличалось от вызубренных фраз капитана, долгих излияний обезумевшего священника, горячих клятв цыгана, но именно эта простота и подкупала, требовала ответного порыва. Эсмеральда, издав тихий вздох, промолвила:

— И я тоже люблю вас, мессир Тристан! Верно, уже давно, сама не знаю, как давно.

А ветер шумел, купаясь в порыжевших кронах каштанов. Возвышался над замком, как угрюмый страж, немой обомшелый донжон*. Ничей любопытный слух не выхватил потаённой беседы, ничей посторонний взор не узрел того, что воспоследовало за ней.

Тристан, в отличие от Эсмеральды, не испытывал столь непоколебимой уверенности в дальнейшей судьбе ещё не рождённого бастарда. Он сам по природе своей был солдатом, проведшим молодость в сражениях с чужестранцами, презрительно прозванными годонами**, но вот сыновья прево предпочли иную службу. Пьер, его первенец, исполнял при королевском дворе должность Великого хлебодара, покамест ещё не занятую прочно представителями семьи де Коссе. Правда, место это он получил некогда не за личные качества, а, скорее, из желания Людовика сделать приятное его знаменитому отцу. Действительно, старый король брюзжал о непомерном расточительстве и считал, что хлебодары, стольники и виночерпии не стоят и последнего лакея. Но правдой было и то, что трудолюбивый Пьер с прилежанием относился к возложенным на него обязанностям и сумел сохранить выгодное положение во времена перемен, пристигших королевский дом. Он поставлял свежий хлеб к столу Людовика Одиннадцатого и продолжал делать то же для Карла Восьмого. Младший, Жеан, примкнул к свите освобождённого из Шинона Рене Алансонского. Тристан видел здесь иронию судьбы: ведь он сам несколько лет тому назад препроводил в Шинон опального герцога, а ныне сын подвизался подле одной из прежних жертв отца. Луи умер совсем маленьким — Тристан задумывался иногда, каким вырос бы третий сын, унаследовавший, как и прочие его отпрыски, внешность и повадки отца. Эта оборвавшаяся жизнь подобна была ручейку, прошелестевшему после дождя и вскоре пересохшему. Другие же потомки Тристана, набравшись сил, уверенно торили собственные дороги.

Какая судьба ожидала крохотное существо, которое росло и барахталось в животе цыганки? Что он мог предложить ему во владение, кроме тесного старого замка Мондион да славы побочного отродья душегуба л’Эрмита?

Эсмеральда, больше не таясь, напевала баллады, вынесенные из странствий по дальним землям, куплеты, сложившиеся в её пылком воображении. Она ни в чём не нуждалась, она жила свободно и счастливо. Ей не приходилось дрожать у остывшего очага, сберегать каждый кусок пищи и каждый клочок ткани, как её матери когда-то. Она не подвергалась опасности насилия. Наконец, она владела сердцем страшнейшего из мужчин Франции и носила во чреве дитя, настойчиво заявлявшее о себе. Эсмеральда с любопытством, присущим неопытности, касалась всё заметнее с каждой неделей округлявшегося живота, ощущая, как ребёнок поталкивается внутри. Поначалу повторяющиеся шевеления пугали её, но быстро сделались привычными. Она инстинктивно ожидала их возобновления. Тристан подмечал, как в такие мгновения на губах цыганки появлялась мечтательная улыбка, взор делался задумчивым.

— Ишь, какая ты стала важная, словно вынашиваешь наследника престола! — заметил он как-то по зиме уже, вечером, наблюдая, как Эсмеральда расчёсывает волосы, готовясь ко сну. Данный ритуал неукоснительно соблюдался цыганкой ежевечерне и проделывался со всею тщательностью. Освобождённые от шпилек косы свободно падали на плечи, расплетались и разглаживались прядь за прядью. Тристан следил: его завораживало мелькание вырезанного из черепашьего панциря гребня в маленькой изящной руке. На этот раз поданная Тристаном реплика заставила Эсмеральду отвлечься.

— О нет, куда как важнее! — восторженно провозгласила она. Рука, державшая гребень, замерла. — Я ношу дитя от человека, чья доблесть не раз служила мне защитой. Мой сын, — Эсмеральда бросила на своего обомлевшего друга озорной взгляд из-под полуопущенных век, — станет таким же смелым и сильным, как отец.

Тристан склонил голову набок. Его некрасивое лицо, обычной невозмутимостью напоминавшее маску, приняло удивлённое и даже словно бы смущённое выражение.

— Смелым и сильным! Да исполнится по-твоему, он переймёт лучшее, что ты разглядела во мне. Ну, а коль скоро ты родишь дочь, то пусть она получит красоту и добродетель матери! Иди же ко мне! — позвал он.

Эсмеральда, положив гребень на каминную полку, с величавой степенностью, приобретённой с недавних пор, приблизилась к Тристану, села рядом с ним на краешек кровати. Он, как не раз делал прежде, принялся перебирать пальцами пряди её волос — подобное занятие привлекало его, принося неизъяснимое удовольствие.

— Ты ведь даже не предполагаешь ничего подобного, так ведь? — приговаривал он. — А я думаю о ней всё чаще. Да! Я знаю, что значит сын. А вот дочь…

— Я и вправду не думала о дочери. Ох! Он уже сейчастак ведёт себя, этот маленький разбойник, что у меня не возникает и тени сомнений. Разве могут девочки так бушевать? Смотрите, вот опять!

Жёсткая мужская ладонь переместилась на живот цыганки, чувствуя, как ворочается там, внутри, живое. Тристан много раз отнимал чужие жизни, значительно чаще, чем сохранял или, тем паче, оказывался причастным к их сотворению. Это незнакомое биение под пальцами против воли притягивало его, пробиваясь сквозь природную злобу и равнодушие.

— Приляг, — сказал он Эсмеральде и, когда та, чуть повозившись, устроилась на боку в глубине алькова, сам укрыл её одеялом, лёг рядом, снова положив ладонь ей на живот. С юго-запада, с Пиренеев, прилетел неистовый ветер. Двое в маленькой спальне слышали, как он снаружи колотится в оконный переплёт, тоскливо, как бездомный пёс, стенает в трубах. От тепла, от темноты снаружи, от лакающего масло светильника на окне становилось им ещё уютнее. Двое, разные происхождением, характером, воспитанием, но неразрывно связанные. Двое, соединённые причудливым капризом судьбы. Возможно, о лучшей участи нечего было и мечтать им.

Смежив веки, Эсмеральда попробовала в мельчайших подробностях вспомнить встречу с матерью, её сбивчивое бормотание, представить, что крылось за ним. За потоком материнских ласк и поцелуев, которых она не помнила, но знала по рассказам вретишницы, ей представлялась и другая, не столь приглядная картина. Эсмеральда многое повидала в таборе и во Дворе чудес. Она знала, как и чем живут уличные женщины. Они приходили, чужие мужчины, молодые и пожилые, в лачугу на улице Великой скорби, жадно, бесстыдно насыщались телом её матери — и всё это совершалось рядом с детской колыбелью. Утолив голод, визитёры убирались восвояси, оставив плату, уходившую в первую очередь на чепчики да распашонки, а потом уж на дрова и провизию. Вот каким ремеслом Пакетта Шантфлери добыла материал на расшитые башмачки! Эсмеральда ни в чём не винила мать, но благодарила небо за то, что её собственную дочь — если действительно родится дочь — ждёт иная доля. И разве же достанется ей хоть каплей меньше материнского обожания, чем сыну?

Светильник, допив масло, моргнул в последний раз и фитиль его погас. На болота легла глубокая ночь, а ветер с Пиренеев всё ещё ярился над ними, трепал и клонил к земле деревья, силился повалить изгороди. К утру он, выдохшись, затих. Обитатели маленького замка безмятежно спали, убаюканные каждый своею мечтой.

*Донжон — главная башня замка, обычно не приспособленная для жилья и несущая военное или символическое предназначение. Часто там же располагались оружейная, колодец и склады продовольствия.

**Годоны — от английского «God damn!», презрительное прозвище, данное англичанам французами.

========== Эпилог ==========

— Девочка, госпожа Агнесса! И до чего же хорошенькая!

Младенец, едва появившись на свет, был тут же искупан, насухо вытерт куском льняной ткани, растёрт розовым маслом и туго запелёнут. Сильные, грубые на вид, но ловкие руки повитухи, принявшие не один десяток новорожденных, протягивали Эсмеральде маленький тугой свёрток. Она же едва нашла в себе силы повернуть голову. Измотанная долгими часами тянущей боли, то отступавшей, то вновь накатывающей, истерзанная спазмами, словно разрывающими тело изнутри, изнурённая боязнью смерти, она лежала безучастно. Всё началось глухою ночью, а сейчас время перевалило за полдень, весеннее солнце вовсю сияло за окном. А ведь она даже позабыла, как страстно желала ребёнка — ей было страшно, страшно, страшно. И она кричала, моля о помощи.

Как мучительно и долго умирали цыганки от родильной горячки, как они метались в забытьи по соломенной подстилке! Матиас Гуниади Спикали приказывал ухаживать за ними, им выпаивали травяные настои, но огневица всё равно пожирала их. А вдруг и она, Эсмеральда, тоже умрёт, не сейчас, так потом?

Эсмеральду уже не радовало то, что завершились долгие часы, когда читаемые над нею молитвы и успокаивающий голос повитухи едва достигали её сознания. Она услышала крик младенца, расправлявшего лёгкие, затем живот скрутил ещё один, последний спазм, уже не такой болезненный, и после наступило облегчение. Страх ушёл. У Эсмеральды не осталось сил радоваться. Чьи-то заботливые руки обтирали её влажной тканью, перестилали под ней простыни. Эсмеральда чуть слышно вздохнула. Её не огорчило появление дочери вместо долгожданного сына. Хотелось только спать. И ещё увидеть мессира Тристана, сказать ему, что он оказался прав. Он всегда оказывался прав.

Повитуха положила ребёнка рядом с матерью. Эсмеральда посмотрела на выглядывающее из кокона пелёнок личико, пытаясь определить знакомые черты. Однако дочь была ещё слишком мала, чтобы искать в ней сходства с матерью или отцом. Крошечный рот, сплюснутый нос, припухшие веки, придававшие всему облику хмурое выражение — словом, ничего, что бы отличало её от тысячи тысяч других малюток, едва увидевших свет. Глаза закрыты. Она спала, девочка, покамест не получившая имени.

Дверь отворилась. В спальню проскользнул словно и не человек, а только его безмолвная тень, изведшаяся ожиданием. Женщина, помогавшая повитухе, доложила уже Тристану, что госпожа Агнеса разрешилась от бремени девочкой, с нею и с ребёнком, хвала святой Анне, всё благополучно. Однако тревога по-прежнему мучила его. Поникший, Тристан приблизился к постели, склонился, рассматривая утомлённую свою подругу и дремлющий свёрток подле неё. Его сердце, привыкшее трепетать в предвкушении сражения, подпрыгнуло от волнения: ребёнок! Его дочь, его плоть и кровь, рождённая женщиной, одной из немногих, любивших его. Протянув руку, он коснулся лица Эсмеральды, убирая со лба прядь волос.

— Что, малышка, трудно тебе пришлось? Ничего, всё уже позади.

Эсмеральда слабо улыбнулась ему в ответ.

— Мессир… Вы угадали. Я… иногда диву даюсь: откуда вы всё знаете?

В эту минуту девочка, не открывая глаз, принялась вытягивать губы, отыскивая нечто важное для себя, и, не найдя, звонко, жалобно заплакала. Повитуха поспешила пояснить, видя недоумение Эсмеральды:

— Она голодна, госпожа Агнеса!

К услугам кормилицы загодя решили не прибегать: Эсмеральда выразила желание самой выкармливать дитя. Однако, лишённая необходимого опыта, она без толку пыталась приложить младенца к груди, покуда добросердечная повитуха, не смущавшаяся даже присутствием Тристана, не пришла ей на помощь.

— Вот так надо, госпожа Агнеса!

Тристан следил за тем, как ребёнок, получив, наконец, требуемое, насытился и был отнесён в колыбель. Эсмеральда, успокоенная, забывшая боль, крепко заснула. Тристан, придвинув кресло поближе к кровати, сидел и стерёг её сон. Беречь чужой покой за последние годы стало его предназначением, его целью. Он знал: впереди предстоит ещё немало трудностей с узакониванием бастардессы, с обеспечением её дальнейшего безбедного существования. Грядущие хлопоты, впрочем, мало сейчас волновали Тристана: он знал наверняка, что дочь его обладает сильной волей к жизни, с ней и её матерью не должно случиться ничего дурного. Он не допустит. Он знал и ещё: теперь ему будет не так страшно предстать перед Всевышним, когда придёт урочный час. Тристан был в этом уверен. Тристан обладал превосходным чутьём. Тристан никогда не ошибался.