Mea culpa (СИ) [A-Neo] (fb2) читать онлайн

========== Глава 1. Темница ==========

В обрывочных снах, походивших на кратковременную потерю сознания, представали вольные пространства, заполненные пыльными дорогами, бескрайними полями, рваной кромкой леса или гладью реки, крышами и шпилями шумных городов, которых немало повидала она в вечных странствиях с табором. Потрескивали поленья в костре, старая цыганка, заменившая ей мать, вполголоса напевала старинную испанскую балладу. Сны, всегда наполненные светом и звуками, исчезали в небытие, оставляя невообразимую тоску. При пробуждении узницу вновь обступала кромешная тьма, едва-едва разбавляемая слабым лучом, падавшим из зарешёченного люка под самым потолком. Эсмеральда потеряла счёт времени, ей казалось, что она давно уже умерла и о ней забыли, навек замуровав в тесный каменный мешок. Она, выросшая на приволье, с трудом привыкшая к зловонию узких городских улиц, задыхалась в мрачной подземной камере, куда её бросили в ожидании казни. Иногда её заледеневших ног касалось что-то живое, заставляя вздрагивать от неожиданности и омерзения. Они нападут в темноте целым полчищем и сожрут — крысы пугали цыганку сильней виселицы.

Совсем недавно Эсмеральда плясала, пела песни, слов которых не понимала, дарила и принимала любовь, грезила о счастье — всё осталось там, где нет ни пыточных каморок, ни судей, ни холодных узилищ, а сейчас она ослепла, оглохла, лишённая связи с внешним миром. Два раза в день со скрипом приоткрывался люк, пропуская пучок света из тюремного коридора, чья-то рука ставила на верхнюю ступеньку лестницы кружку воды и краюху хлеба. Цыганка ощупью взбиралась наверх и принималась за скудную трапезу, не чувствуя ни жажды, ни голода, только инстинктивно поддерживая гаснущие силы. Приход тюремщика остался единственным свидетельством того, что мир за стенами Дворца правосудия и подземельями Турнеля не перестал существовать.

Узница то впадала в апатию, то, понукаемая жаждой жизни, бродила, натыкаясь на осклизлые стены, лихорадочно изыскивая помутневшим рассудком способы освобождения. Обессилев, несчастная падала на охапку гнилой соломы, служившей ей постелью, царапала горло и грудь, силясь ногтями разодрать грудную клетку, чтобы впустить в неё немного воздуха. Гнетущую тишину нарушал лишь звон капель, падавших с потолка в скопившуюся на полу лужицу. Эсмеральда слушала, пока звук этот не становился невыносимым, заставляя снова метаться по темнице в припадке отчаяния. То ей безумно хотелось жить, выбраться отсюда, вздохнуть свободно, увидеть солнце, то вдруг одолевало безразличие, когда скорая смерть виделась избавлением.

— За что? Дева Мария, за что?!

Эсмеральда не знала, день теперь или ночь, сколько миновало времени после суда. Цыганка досадовала на себя за то, что упустила последнюю возможность спастись, что так легко сломалась под пыткой. Будь у неё хоть капля мужества, сам дьявол не заставил бы её сознаться в том, чего она не совершала! В детской самонадеянности она не понимала: палачи превратили бы её тело в кровавое месиво, но всё равно выбили то, что жаждали услышать. Несокрушимые застенки превращали в жалких существ сильных мира сего, оставались бесстрастными к доводам учёных мужей. Что могла им противопоставить неграмотная цыганка? Её попросту смело, растёрло, как зёрнышко между жерновами.

О Фебе девушка почти не вспоминала, после всех перенесённых страданий и переживаний его смерть совсем не трогала сердца узницы. К тому же капитан королевских стрелков мало значил для неё — Эсмеральда теперь корила себя за бездумную связь с ним. За пустую влюблённость, которая скоро сошла бы на нет сама по себе, ей надлежит расплачиваться своей свободой, своей жизнью. В исступлении цыганка падала на колени, молитвенно сложив руки, как научил её добрый священник из собора Парижской Богоматери:

— Пресвятая Дева Мария! Ты всё видишь, всё ведаешь! На мне нет вины. Да, я не люблю и не любила того человека, но пошла за ним по доброй воле. К чему мне убивать его?! Ты знаешь, что меня оговорили, под пыткой добыли признание! Я не хочу умирать за преступление, которого не совершала! Помоги мне! Неужели Ты позволишь погибнуть невиновной? Неужели настоящий злодей останется ходить по земле? Пресвятая Дева, помоги мне изобличить убийцу Феба!

Язычница, она успела уверовать в могущество Богоматери, в Её всеобъемлющую любовь к людям, и теперь возносила жаркие молитвы, только в вышних силах видя единственную надежду.

От капитана де Шатопера мысли узницы невольно переходили на другого человека. Проклятый судья Фролло, возникнув однажды на её пути, не оставлял девушку даже здесь. Эсмеральда словно наяву видела его сверкающие глаза, в которых неприязнь сменилась удивлением в день их первой встречи, глаза, полные неизъяснимой боли, когда он говорил ей о своей любви в вечер гибели Феба, наконец, эти же глаза, в которых смешались сострадание и страх, когда её судили, а он вёл процесс. Она боялась этого человека, но всё же втайне ожидала от него защиты. Ведь он тогда, в саду дома де Гонделорье, хватал её за руки, клялся в любви. Ему известно, какой ценой добыто признание в убийстве и колдовстве — он сам приказал пытать её. Разве он позволит после всего раздавить её? Напрасно ожидала. Судья Фролло не вступился, не помешал палачу. Все её предали и он тоже. А ведь он ещё любил её, слова могли солгать, но глаза — никогда. Напыщенный трус побоялся прослыть защитником колдуньи, даже зная о её невиновности. Всё светлое, что она разглядела в нём, померкло. Чёрный человек с тёмной душонкой, такой же гнилой, как его правосудие.

Люк в неурочный час скрипнул, повернувшись на ржавых петлях. Скорчившаяся на соломе девушка подняла голову и тут же болезненно зажмурилась, ослеплённая ярким светом фонаря. Когда глаза её привыкли, она смогла разглядеть фигуру в чёрном плаще с низко надвинутым на лицо капюшоном. Неожиданный визит поразил отвыкшую от людского общества узницу. Тюремный стражник никогда не входил к ней. Голос её дрогнул в зловещей тишине, когда она спросила:

— Кто вы?

Человек молчал. В воспалённом сознании молнией пронеслась мысль:

— Палач!

Значит, всё! Настал тот день, о котором говорил судья. Сейчас ей накинут на шею верёвку, кинут в телегу и повезут на покаяние, чтобы затем вздёрнуть на Гревской площади под улюлюканье толпы. Оцепенев от испуга, она сжалась в комок, не смея поднять глаз. Человек в плаще спустился, поставил фонарь на нижнюю ступеньку лестницы и долго глядел на девушку, невольно приходя в ужас от того, как за считанные дни поблекло это цветущее создание. Наконец он хрипло позвал:

— Эсмеральда!

Звук его голоса пронизал несчастную тысячей раскалённых игл, заставив вскочить, вжавшись в угол камеры. С трудом шевеля помертвевшими губами, она едва смогла прошептать:

— Ты…

В холодный каменный склеп, в котором заживо погребена была Эсмеральда, спустился тот, кого она так страшилась — Жеан Фролло дю Мулен, или, как он любил называть себя на латинский манер, Жоаннес де Молендино, господин главный судья Дворца правосудия и доверенное лицо короля.

========== Глава 2. Штрихи к портрету судьи Фролло ==========

Судья Фролло привык не доверять людям. За годы практики он перевидал столько образцов человеческой мерзости, столько преступников всех мастей, что начал считать без малого весь мир средоточием порока. Париж мнился ему отвратительным чудовищем, кишащим безобразными язвами, источающими зло. Повсюду — враги, повсюду — угроза государственным устоям и лишь он, стоящий, словно Цербер, на страже правопорядка, сдерживает грязный поток, способный ввергнуть горожан в окончательную погибель. Такого высокого мнения был он о собственной персоне! Жеан Фролло считал себя обязанным искоренять скверну, не гнушаясь никакими средствами, столь же преуспев на ниве правосудия, сколько его старший брат Клод — в делах духовных. Подсудимые напрасно взывали о милосердии — судья Фролло не знал жалости. Он заключил своё сердце в броню, куда уж ни один вопль, ни одна мольба не могли проникнуть. Надменный взгляд оставался бесстрастным, ни один мускул на суровом лице не трепетал, лишь тонкие губы иногда змеились в злорадной улыбке, когда судья Фролло выносил обвинительный приговор. Ещё никому не удавалось выскользнуть невредимым из его стальных лап: если уж Жеан в кого-то вцеплялся, то намертво.

Особенно судья Фролло не доверял женщинам. Почему — Бог весть. Они без разбора клеймил их лживыми созданиями без мозга и души, орудиями дьявола. Ни одна не затронула его, ни одна не смогла заставить сердце биться чаще. В себе самом он давно вытравил всяческие чувства, не очерствев только к родному брату, да испытывая, быть может, толику симпатии к Квазимодо — уродливому горбуну, которого он некогда подобрал и воспитал.

Жеан Фролло не ведал родительской ласки. Мать и отец его умерли от чумы, оставив сына грудным малышом на попечении Клода, которому самому в ту пору едва исполнилось девятнадцать. Жеан никогда не тосковал по ним — он приказал себе не тосковать. Жалость, любовь, сострадание, доброту — всё он подавил в себе на веки вечные, считая проявлением слабости. Никто не помнил, чтобы он когда-либо шутил или смеялся. Настоящий Фролло мог быть только сильным, не имел права поддаваться соблазнам, кои жизнь подсовывала на каждом шагу. Стоит лишь на миг ослабить бдительность — и ты погиб! Так он думал. Слабаки дают волю чувствам, растрачиваются понапрасну, позволяют страстям укореняться в сердце, что, в конечном счёте, приводит к гибели. Жеан Фролло не из тех, кого легко сокрушить! Его сердце твёрже гранита, он не нуждается ни в ласке, ни в дружбе. Он не подвержен обычным человеческим порокам. В годы, проведённые в коллеже Торши, он усердно занимался, сторонился шумных компаний, продажных женщин, не принимал участия в бесчисленных вылазках и развлечениях однокашников. Пусть другие смолоду развращают души, он, Жоаннес Фролло, не таков! Всю силу своего недюжинного ума, все способности он приложил к построению карьеры, пока не добился положения достаточно высокого, чтобы удовлетворить растущее самолюбие.

Где же нынче его недруг, беспечный повеса Клопен, когда-то насмехавшийся над прилежанием Жеана? Смущаемый вином и красотками с улицы Глатиньи, беспутный школяр, не завершив обучения, растворился среди обитателей парижского дна. Перерезав немало глоток на пути к власти, Клопен провозгласил себя королём арготинцев и сейчас живёт припеваючи, взимая подати с бродяг. Иногда просит милостыню — исключительно развлечения ради. Не упускает возможности отпустить колкую шутку вслед судье, когда им доводится пересечься. Всегда собранный, аккуратный Фролло делал вид, будто не замечает нападок этого опустившегося человека во вшивых лохмотьях, разящего смрадом давно не мытого тела и гнилых зубов. Судья терпеливо выжидал возможности упечь короля Алтынного в застенки Дворца правосудия. Пускай князь арготинцев покамест упражняется в остроумии: от расплаты ему не увильнуть.

— Vacua vasa plurimum sonant! * — невозмутимо фыркал Фролло.

Всё же кое в чём он давал себе поблажки, чувствуя по временам настойчивую потребность о ком-нибудь заботиться. По этой причине он, сам ещё школяр, некогда приютил четырёхлетнего мальчишку-горбуна, подброшенного в собор Парижской Богоматери, где служил Клод. Случилось это в Фомино воскресенье. Жеан, придя в собор навестить брата, обратил внимание на возбуждённо гомонящее сборище людей, окруживших ясли, куда обыкновенно клали подкидышей. Один из прихожан пояснил ему, что дитя, оказавшееся нынче на деревянном этом ложе, настолько безобразно, что мало походит на человека и, стало быть, никто не возьмёт его на призрение. Привлечённый любопытством, а также жалобным детским плачем, школяр подошёл ближе. Подкидыш, упрятанный в холщовый мешок, откуда виднелась только голова, увенчанная клочьями жёстких, не знавших гребня волос, действительно оказался уродлив. Черты угловатого лица его были непропорционально искажены, левый глаз скрывала огромная бородавка, нос приплюснут, во рту, не закрывавшемся от непрестанного крика, виднелись мелкие, острые, как у зверька, зубы. Вдобавок ребёнок был рыжим, что само по себе говорило о дьявольском происхождении. Над отчаянно ревущим найдёнышем нависла нешуточная опасность в виде сварливых старух, порывавшихся утопить чудовище, поскольку это вовсе не ребёнок, но нечестивый демон. В доказательство самая непримиримая из зрительниц с яростью гарпии буквально выдернула подкидыша из мешка, открыв всеобщим взорам его горбатое, худенькое, покрытое струпьями тельце.

— Ох… — изумлённо выдохнул Жеан. — Разве может столь причудливое создание быть творением природы?

Ему доводилось слышать об умельцах, намеренно калечивших детей, превращая их в уродцев и карликов, чтобы затем продавать в дома состоятельных вельмож или показывать на ярмарках. Страшное, искривлённое тело могло достаться подкидышу от рождения, но несчастье сие в равной степени могло быть следствием человеческого вмешательства, безжалостной рукой усугубившего замысел Творца.

— Глядите, честные люди! Несомненно, мать этого страшилища спала с нечистым, — возопила обличительница, по-своему поняв слова юноши. — Разве дети, рождённые от обычного мужчины, бывают такими? Он чудовище, дитя сатаны, его надо уничтожить в зародыше, покуда он не навлёк беду на всех нас!

— Верно, верно, — поддакнул толстый торговец тканями, — в омут бесёнка, там ему самое место.

— От демона он родился или нет, — усомнился Жеан, чьё сердце ещё не утратило отзывчивости к чужим страданиям, — а всё же он находится в храме, стало быть, нуждается в защите, а не в расправе.

— И, полноте, юноша, — рассмеялся торговец. — Тот, кто возьмёт этакое чучело на воспитание, должен быть либо умалишённым, либо чернокнижником.

Бедняжка, свернувшись клубком, словно ёж, заверещал ещё громче, ещё пронзительнее. Вид этого бесприютного существа настолько тронул Жеана, что он, оттеснив старух, решительно взял мальчишку на руки, поклявшись заботиться о найдёныше так же, как некогда о нём самом заботился Клод. Своё слово он держал вот уже шестнадцать лет. Дав приёмышу имя Квазимодо в честь дня, когда обрёл его, Фролло опекал горбуна, обучал грамоте, защищал от собак и уличных сорванцов, даже по-своему привязался. Тот, в свою очередь, питал к воспитателю самую преданную, самую пылкую любовь, на какую только был способен.

Ещё одну нишу в сердце судьи занимали животные, в особенности кошки. У себя в кабинете он развёл их с десяток, снискав славу покровителя дьявольских отродий, которых богобоязненному человеку следует гнать прочь вместо того, чтобы привечать. Таков был этот странный человек!

Судью Фролло побаивались, с ним избегали лишний раз столкнуться, что его никоим образом не расстраивало. Он не чувствовал себя в чём-либо обделённым, довольствуясь обществом брата, Квазимодо, книг да кошек. Но однажды всё, что он столь долго подавлял в своей душе, возродилось к жизни; всё, что он взращивал и лелеял, рассыпалось, как карточный домик. Его бесцеремонно вытряхнули из брони, повергнув в величайшее смятение. Сделала это женщина.

Она была цыганкой — это-то и мучило его сильней всего. Он, ханжа до мозга костей, сдался на милость уличной плясуньи, представительницы народа, пользовавшегося особым его презрением. Судья до минут мог припомнить тот день, когда встретил её впервые. Это произошло аккурат шестого января, в праздник Крещения, почитаемый в народе ещё и как день шутов. В Париже намечались грандиозные гуляния с обильным угощением для всех желающих. Гревская площадь, обычно привлекающая любителей кровавых зрелищ, совершенно преобразилась, превратившись в стихийную арену для выступлений жонглёров**, фокусников и акробатов. Фролло с превеликим удовольствием проигнорировал бы сомнительный праздник, однако Людовик XI неожиданно пожелал почтить торжество своим присутствием. Судье ничего не оставалось, как сопровождать монарха, проклиная в душе королевское любопытство. Он изнывал, с отвращением взирая на разнузданную толпу с её непристойными увеселениями, слушая шипение придворного лекаря, выжившего из ума старикашки, которого Фролло на дух не переносил. Внезапно пёстрое людское море заволновалось, прошелестел вначале требовательный, затем восторженный клич:

— Эсмеральда! Эсмеральда!

Толпа расступилась, образовав пустое пространство в самом центре площади. Поначалу Жеан не обратил внимания на то, что развлекало чернь, но, повернувшись, наконец, на звон бубна, увидел прехорошенькую цыганку, порхавшую в танце. Сверкая глазами, раскрасневшаяся от быстрого движения девушка задорно кружилась, поочерёдно выбрасывая из-под юбок стройные ножки. Чёрные косы вились, подобно змеям. Тонкий стан изгибался в бешеном ритме пляски.

— Удивительная гримаса судьбы, — задумчиво произнёс Людовик Одиннадцатый, наблюдая за плясуньей. — Красота, достойная королевы, досталась уличной девчонке. Женщина, чей дивный лик должен быть воспет поэтами, запечатлён лучшими живописцами, прозябает в нищете и скоро увянет, не найдя должного ценителя своих прелестей. Воистину, пышный цветок, возросший на мусорной куче!

— Она цыганка, — нарочито пренебрежительным тоном ответил судья, — и красота её от дьявола. Это страшная красота, призванная смущать людские души, завлекая их в западню. Цветок, который нужно вырвать с корнем вместо того, чтобы любоваться на него.

— Недаром ты глаз с неё не сводишь! — хмыкнул король. — Признайся, Фролло, твой пульс тоже стал биться чаще?

Отвернуться! — спохватился Фролло. Не смотреть на неё! Разве мало таких бродяжек предал он в руки палача? Однако отвернуться оказалось свыше его сил: та, которую назвали Эсмеральдой, накрепко приковала взор судьи. Сам король, не оставшись равнодушным, бросил плясунье пол-ливра. Эсмеральда поймала монету и лучезарно улыбнулась, наверняка даже не подозревая, кто так щедро её одарил. Фролло, ощутив укол ревности, тут же одёрнул себя: ещё не хватало увлечься грязной потаскухой!

Во второй раз он увидел её в соборе. Проклятая девчонка, стоя на коленях подле статуи Богоматери с Младенцем, усердно молилась. Язычница! *** — вознегодовал судья. Должно быть, что-то стащила и прячется от стражи, притворяясь благочестивой прихожанкой. С такими у него разговор короткий. Сейчас он вышвырнет еретичку из дома Божьего, да пусть радуется, что у него нет времени возиться с бродягами. С такими мыслями Фролло бесшумно, как он отлично умел проделывать, подкрался к цыганке со спины.

— Что ты делаешь в соборе?

Эсмеральда вздрогнула, но быстро овладела собой. Да, она молилась. Выпрашивала всяческих благ для своего народа. Верно, она язычница, но никогда и никому не причиняла зла и не вынашивает дурных мыслей, поэтому она может быть здесь. Священник позволил ей, показал, как обращаться к Богу.

— Ведьма! Ты оскверняешь камни собора! — прошипел он, ловя себя на том, что ему нравится её голос и он не прочь, чтобы она говорила ещё. — Ты, бесстыжая греховодница, танцуешь перед толпой, пробуждая в мужчинах низменные желания.

— Танец не грех! — возразила она. — Это разговор.

— А ну, встань! — вполголоса рявкнул Фролло, грубо дёрнув девушку. — Тебя следует повесить, а твой народ истребить огнём и мечом!

Чёрные глаза цыганки метнули молнии. Выпрямившись, она застыла перед судьёй, гневно раздувая ноздри.

— Что ты знаешь о моём народе?! Нас, как прокажённых, гонят из города в город, преследуют, обвиняют в колдовстве. Скажи, будь мы чародеями, разве бы мы не добились для себя лучшей доли?

Впервые в жизни он не нашёлся, как возразить, и угрюмо молчал, устремив взгляд в вырез её корсажа. Судья чувствовал, что погибает, но отвести глаза не мог. Эсмеральда, уверенная в собственной правоте, продолжала, увлечённо рассказывая ему о лесах, где птицы поют свои песни, а олени едят из её рук.

— Звери совсем не боятся, если быть к ним доброй.

— Я… знаю… — вырвалось у него.

— Любишь животных? — удивилась цыганка, сделав брови домиком.

— Да.

Её личико просияло, словно солнце, вышедшее из-за тучи. Эсмеральда простодушно улыбнулась открывшейся ей в собеседнике новой грани.

— Это правда? Ты? Значит, ты не такой злой, каким кажешься! В твоём сердце должна быть любовь. Я знаю… Я вижу её в твоих глазах. Бог говорит мне, что ты добр!

Её взгляд прожигал Фролло насквозь, её голос заставлял его сладостно дрожать. Никто и никогда так нагло не заглядывал к нему в самую душу, никто не затрагивал потаённые струны, о которых он сам позабыл, но она увидела и пробудила всё то, что он подавил и растоптал. Она приручила непоколебимого судью, разбередила очерствевшее сердце и он, зная цыганку всего полдня, готов был пойти за ней на край света, выцедить всю кровь до последней капли за одну её улыбку. Природная осторожность ещё вопила о благоразумии, но разум пал под чарами красавицы. Он понял, что если сейчас отпустит её, то рискует потерять навсегда. Решение созрело мгновенно.

— Идём. Тебе лучше остаться в храме.

— Но мне пора! — возмутилась Эсмеральда.

Куда она собралась? Наверняка в какую-нибудь напичканную клопами лачугу в квартале, который бродяги прозвали Двором чудес. Уж ему-то, как ленному владыке и представителю верховной власти этих грязных трущоб, хорошо известно, куда стекается к ночи вся парижская рвань!

— Слишком опасно. На улице тебя тут же схватит стража, — отрезал он тоном, не терпящим возражений. — Не волнуйся, тебе понравится жить в звоннице над Парижем. Я люблю туда приходить. Следуй за мной!

Перепуганная девушка, покорившись, позволила ему вести себя, не делая попыток вырвать тонкие пальчики из его цепкой руки. Он толком не знал, что станет делать со своей пленницей, зачем вообще ему пришёл в голову вздор притащить на колокольню цыганку — он просто наслаждался её близостью, теплом её маленькой ручки. Они преодолели половину пути на колокольню, когда она насторожилась, заслышав шаркающие шаги: им навстречу спускался Квазимодо. Облик уродливого звонаря настолько напугал Эсмеральду, что она вырвалась и метнулась вниз, словно дикая козочка, перепрыгивая через две ступеньки.

— Не бойся, это Квазимодо! Он тебя не обидит! Не убегай! — запоздало крикнул вслед Фролло, но цыганка и не подумала остановиться. Раздосадованный судья знаком приказал горбуну следовать за беглянкой.

Квазимодо почти настиг девушку на улице, но попался оказавшемуся неподалёку отряду королевских стрелков. Судья метался, раздираемый злобой и некстати возникшим беспокойством за приёмыша. В другое время он и не подумал бы переживать за него — это всё она, её цыганские штучки. Её чары заставили его наводить справки о судьбе горбуна! Узнав, кто разбирал дело оглохшего от колоколов и потому не могущего ни слова вставить в собственную защиту звонаря, Жеан только раздражённо воскликнул, утратив обычную невозмутимость:

— Мэтр Флориан Барбедьен! Ведь он сам ни черта не слышит, старый глухарь! Когда дьявол уволочёт этого борова в пекло? Что он там присудил?!

Швырнув на стол листы протокола, Фролло пулей выскочил из зала заседаний, провожаемый недоуменным взглядом протоколиста, никогда прежде не видевшего начальство в таком волнении. Судья опоздал: когда он добрался до Гревской площади, приговор уже привели в исполнение. Квазимодо, получив порцию ударов плетью, торчал, привязанный к позорному столбу, а толпа осыпала беднягу градом насмешек, камней и объедков. Первым побуждением Фролло было разогнать зевак, окруживших горбуна, перерезать кинжалом путы, но внезапно им овладела трусость. Что, если Квазимодо выдаст его словом или жестом? То-то потеха будет, когда станет известно, что всесильный судья не совладал с цыганкой! Нет уж, пусть осуждённый проведёт у столба положенное время, коль не хватило расторопности выполнить хозяйский приказ! Высоко задрав голову, Жеан демонстративно проехал мимо, стараясь не смотреть на обрадовавшегося его появлению горбуна. Впервые в жизни он почувствовал стыд и это новое ощущение жгло его изнутри. До встречи с Эсмеральдой каждый свой поступок он считал правильным, ни разу ни в чём не усомнился. Она всё перевернула в нём. Ещё большие угрызения совести Фролло испытал, столкнувшись на колокольне с отбывшим наказание Квазимодо. Нет, горбун ни в чём не упрекал хозяина, он просто сказал без всякой задней мысли:

— Она дала мне воды.

Она! Дала воды! Оборванка оказалась сильнее грозного судьи, не побоялась пойти против толпы. Вот у него при всём тщеславии на подобное решимости не хватило бы.

Жеан Фролло, мнивший себя выше и чище других, поплатился за высокомерие, воспылав страстью к бродяжке, зарабатывающей на жизнь танцами. В нём, ненавидящем женщин, пробудился изголодавшийся по ласке, но совершенно неопытный мужчина. Ошеломлённый охватившим его чувством, судья не знал, что делать с ним, как одолеть его. В отчаянии взывал он к совести, молил и проклинал, то замирая от распутных помыслов, то страшась непристойных мыслей. Эсмеральда всё прочнее укоренялась в его сердце, разъедая его, как ржа железо, и Фролло, наконец, перестал противиться ей.

* Vacua vasa plurimum sonant — Пустая посуда громко звенит (лат.)

** Жонглёр — в средневековой Франции странствующий музыкант.

*** Цыгане пришли в Западную Европу будучи уже христианами. Гонениям во время описываемых событий они подвергались, но антицыганские законы были приняты позже.

Будем считать вероисповедание Эсмеральды сюжетным ходом, придуманным ещё Гюго.

========== Глава 3. Разящий кинжал убийцы ==========

Старинный фолиант, открытый на произвольной странице, деловито советовал:”Как укротить единорога? Нужно привести невинную деву в лес, где он обитает. Единорог придёт, привлечённый её чистотой, и почиет у неё на груди, утратив свою изворотливость. Теперь он беззащитен и может быть убит, либо отведён на королевский двор.»

— Пресвятая Матерь Божья! Да ведь так она меня и поймала! — суеверно ужаснулся судья. — Впрочем… Какие глупости! Колдунья внушила мне непотребные мысли!

Если эта цыганка невинна, то он папа шутов. Сохранить девственность, обитая во Дворе чудес? Пф! Смешно даже предположить подобное, господин главный судья. Невозможно зайти в воду и не вымокнуть. Наверняка она уже принимала мужчин, вдоволь познала науку любви и… Так, о чём он опять думает?!

— Нечестивая еретичка! Грязная потаскуха! — в бешенстве рычал Фролло. Всё тщетно. Какой бы гнусной бранью он ни поливал цыганскую плясунью, её образ не шёл из его головы. Лицо Эсмеральды маячило в его памяти, снилось ночами, в каждом звуке он слышал её голос, звон её бубна. Он не находил сил к сопротивлению, не мог подавить то, что она разбудила в нём. По ночам он извивался ужом, кусал подушку — желание видеть её, говорить с ней, обладать ею не оставляло ни на миг. Он осунулся, потерял аппетит, механически разбирал судебные тяжбы, движимый лишь одним стремлением — найти цыганку Эсмеральду. Страсть, подобно извергающемуся вулкану, пожирала его заживо. Он искал её, пристально всматривался в лицо каждой встречной женщины, устраивал облавы на парижских цыган, но она ни разу не попалась в его сети. Наконец, удача ему улыбнулась.

На торжестве в честь помолвки девицы Флёр-де-Лис де Гонделорье и капитана королевских стрелков Феба де Шатопера он вновь встретил Эсмеральду. В саду, куда в вечерний час вышли все гости, ожидая представления, он стиснул её руку, уводя подальше в тень деревьев. За ними последовала маленькая белая козочка, которую он прежде подле цыганки не приметил, иначе завидовал бы даже козочке.

— Что я тебе сделала? — испуганно сжалась девушка, взирая на него с обречённостью лани, загнанной сворой гончих. — Почему ты преследуешь меня?

— Что ты мне сделала?! — горько воскликнул судья, теряя самообладание. Задыхаясь, он говорил ей о любви, о том, что потерял покой и совершенно измучен. Он всю душу выворачивал наизнанку перед цыганкой, чувствуя себя вытащенным из раковины моллюском. Она разрушила, вдребезги разбила мирок, к которому он привык, теперь он не знал, как существовать дальше. Понимая, что делает что-то не так и только отталкивает от себя девушку, он злился, ещё крепче сжимал её запястье, с мучительным наслаждением видя, как искажается от боли её прекрасное личико.

— Пусти же! — вскрикнула цыганка. — Ты сломаешь мне руку!

Фролло опомнился и ослабил хватку. Козочка тревожно заблеяла, подталкивая хозяйку короткими рожками.

— Я тебя не обижу. Уйдём отсюда! — властно позвал он.

— Они ждут танца! — увернулась цыганка, пресекая попытки судьи вновь увести её.

— Не хочу, чтобы они видели, как ты танцуешь! — ревниво заговорил Фролло. — Хочу, чтобы ты была моей, а иначе… погибну и я, и ты.

В его словах звучала неприкрытая угроза.

— Да пусти же! — вырвалась цыганка. — Я не могу уйти с тобой. Не могу подвести своих, я им обещала. Мне пора танцевать. Идём, Джали!

Козочка радостно подпрыгнула и, взбрыкивая тонкими ножками, поскакала за хозяйкой.

— Но потом ты вернёшься? — умоляюще спросил Фролло.

Не ответив, цыганка подхватилась прочь, и вскоре её весёлый голосок уже звучал среди шумной компании гостей. Он напрасно прождал: Эсмеральда не вернулась. Если бы только бедная девушка серьёзнее отнеслась к словам нежданного воздыхателя и проявила хоть каплю осторожности! Тяжело дыша, снедаемый досадой, одинокий Фролло бродил среди деревьев, пока не увидел зрелище, превратившее кровь в его жилах в кипящую лаву. Эсмеральда, проклятая цыганка, которой он расточал слова любви, замерла в объятиях новоиспечённого жениха, капитана де Шатопера, а тот, похотливо улыбаясь, оглаживал её стройное тело. От ярости Фролло уже не соображал, что делает. Выхватив кинжал, он с безумной силой всадил оружие в спину капитана, выдернул клинок и, подгоняемый истошным женским визгом, кинулся бежать.

Остаток ночи он затравленно метался по парижским улицам, сжимая рукоять кинжала, пугая попадавшихся на его пути бродяг и сам пугаясь каждого шороха. Скрежет жестяных вывесок под ветром казался убийце стуком костей. Его любовь унизили, оплевали, над ним посмеялись, как над шутом. Этого он ей не простит. Холодный воздух постепенно прояснял его рассудок. Он устрашился неизбежного наказания. Судья сотни раз отправлял людей на смерть, однако собственными руками отнял жизнь впервые. Теперь его изловят, в одной рубахе притащат к собору на покаяние, а после возведут на эшафот под плевки и насмешки наслаждающейся его падением черни во главе с Клопеном. Фролло передёрнуло, когда он представил палача, поднимающего за волосы его отрубленную голову, чтобы показать толпе и чтобы он мог увидеть, как воспринял народ его казнь.* Или, ещё хуже, его посадят на цепь в стальной клетке вроде той, которую король специально держит в Бастилии для государственных изменников, и он никогда больше не увидит солнечного света. Или с него заживо сдерут кожу. Картины рисовались одна страшнее другой.

Бежать из Парижа, не теряя ни минуты! Нет, лучше, пока не поздно, броситься в ноги к королю, во всём сознаться! В конце концов, он действовал, повинуясь дьявольскому наущению. Разве он виноват, что Всевышний сделал искусителя сильнее человека?

— Mea culpa! — жалобно простонал Фролло. — Mea maxima culpa! **

Спасительная мысль прервала его сумасшедший бег. Судья хлопнул ладонью по лбу.

— Боже правый! Ведь осудят её! У неё есть кинжал, я знаю. Меня никто не видел, а если она и заметила, то не успела разглядеть лица в темноте. Её схватят, осудят, заставят признаться. О, я знаю, как заставить её признаться! Быть может, я сам вынесу ей приговор. Она умрёт за то, что совершил я. Поделом ведьме! Её смерть, только одна её смерть избавит меня от этой проклятой муки!

Когда окончательно рассвело, он с удивлением понял, что забрёл на паперть собора Парижской Богоматери.

— Оно и к лучшему. Брат должен помочь мне.

Совсем рядом находился дом де Гонделорье. Жеан содрогнулся: провидение привело преступника на место злодеяния. В воздухе витал тяжёлый запах крови, Фролло явственно его чуял, ощущал во рту тягучий металлический привкус. Он ждал возле дверей портала Страшного суда, застыв чёрным изваянием, не обращая внимания на пробуждающийся город. Кто-то обратился к нему с вопросом, он не удостоил наглеца ответом. Фролло не знал, сколько времени провёл так. Удивлённый голос старшего брата вывел его из оцепенения.

— Жеан?! Что ты здесь делаешь? Идём скорей в мою келью!

Судья отрицательно покачал головой.

— Убийца не должен сюда входить.

— Убийца?!

Поражённый Клод увлёк брата под свод собора, где никто не мог подслушать их, допытываясь объяснения его слов, отдающих бредом умалишённого. Жеан шептал, смиренно поникнув головой перед архидьяконом, видя в нём одном надежду на спасение.

— Я убил человека из любви к женщине, которая меня приворожила. Я знаю, дьявол расставил ловушку. Ты служитель Господа. Помоги мне! — судья опустился на колени. — Клод, говори!

Брови священника гневно сошлись на переносице.

— Господь говорит:“Qui percusserit hominem volens occidere, morte moriatur».*** Убийца объявляется вне закона и должен быть казнён. Тебе это известно лучше меня.

— Господь также говорит:“Qui autem non est insidiatus, sed Deus illum tradidit in manus ejus, constituam tibi locum in quem fugere debeat,»**** — возразил Жеан.

— Я не помогаю убийцам!

— Тогда она умрёт, — оскалился младший Фролло, широко раскрыв глаза. — Та цыганка, что сделала меня убийцей.

— Но она невиновна!

— Виновна. Она меня околдовала и умрёт.

— За твоё преступление?! — отшатнулся Клод. Ему почудилось, будто в тёмных глазах брата полыхают два адских костра. — Враг рода человеческого нашептал тебе подобные помыслы. Им нельзя верить!

— Я верю. Однажды ведьма околдовала Бруно де Ференце. Он сжёг её и спасся. Я должен испробовать это средство.

— Одумайся, несчастный! Прибавить к совершённому преступлению ещё одно? Если ты не слушаешь меня, то допроси свою совесть — пусть она образумит тебя.

— Её смерть будет моим искуплением, — упрямо твердил Жеан. — Иначе мне не освободиться от её чар.

— Безумец! Мой долг помочь невинной, а не тебе!

— Клод! — взмолился судья, ловя руки архидьякона. — Ты же мой брат!

Старший Фролло брезгливо отстранился.

— Я тебе больше не брат!

— Ты предашь меня ради цыганской ведьмы?! — прохрипел Жеан, не веря ушам.

Архидьякон скорбно молчал, не в состоянии решить, что ему теперь следует делать. Погубить заблудшего брата, своими руками обречь на мучительную смерть? Брата, которого он с младенчества выпестовал, как сына? Разве не его вина, что из малютки Жеана, на которого он возлагал столько надежд, выросло чудовище? На другой чаше весов находилась жизнь молодой девушки, которую он видел мельком, но девушка не совершала злодеяний. Он не вправе допустить, чтобы жизнь её прервалась. Брат и цыганка принуждали священника совершить тяжкий выбор, ибо спасти одного значило уничтожить другого.

— Нет. Не предам, — изрёк наконец Клод. — Но я стану молить Господа, чтобы Он вернул тебе разум.

С этими словами архидьякон удалился, оставив младшего брата в одиночестве. Судья понял, что помощи ждать неоткуда. Оставалось уповать на удачу да собственную изворотливость, если только Бог ещё не окончательно отвернулся от него.

Всё вышло так, как предполагал Жеан. Эсмеральду схватили и судили за его преступление. Ему выпало вести процесс, словно небу мало показалось испытаний, которым он подвергся. Фролло ошибся. Страсть, которую он мечтал искоренить, не ослабла. Судья думал, что после де Шатопера всё в нём перегорело, однако жалкий вид подсудимой надрывал ему сердце. Фролло прилагал все усилия, чтобы сохранить невозмутимость, в то время, как душа его корчилась, словно грешник, которого поджаривают на раскалённой сковороде. Она знала — он это понимал — знала, какие чувства владеют им. Цыганку не обмануть. Того и гляди, она крикнет на весь зал: «Смотрите! Вот настоящий убийца! За что вы судите меня?»

Эсмеральда не сознавалась, а между тем следовало скорее добиться от неё признания. Упрямцы, надеясь спастись, лишь навлекали на себя новые страдания, всё возраставшие раз за разом, пока обвиняемый, не выдержав, не сознавался даже и в том, чего не совершал. Ту же ошибку повторяла Эсмеральда, наивно надеющаяся на торжество истины. Справедливость если и существовала, то не в стенах Дворца правосудия. Или судья сживёт со света цыганку, или цыганка приведёт судью на плаху. Остался последний способ сломить её упорство. Фролло, избегая смотреть в глаза девушки, призвал:

— Мэтр Пьера! Покажите подсудимой, что её ждёт, если она не признает вину!

В душе он умолял цыганку прекратить сопротивление, пока не дошло до пыток. Присяжный палач Пьера Тортерю вместе с помощником, глумливо ухмыляясь, продемонстрировали Эсмеральде набор стальных приспособлений, предназначенных для кромсания тел и дробления костей. Один вид этих жутких орудий испугал девушку, но всё же она, стиснув зубы, затрясла головой.

— Я невиновна!

Один из членов духовного суда, которому наскучила волокита, взял слово.

— Ваша честь! Учитывая поздний час, предлагаю применить пытку!

Судейская коллегия, изрядно уставшая и проголодавшаяся, одобрительно загудела. Фролло вздрогнул: не удалось избежать того, чего он опасался. Сдавшись под десятками устремлённых на него выжидающих взоров, Жеан произнёс:

— Действуйте!

Он передал её в руки Пьера Тортерю и сам последовал в потайную комнату, откуда незримо мог наблюдать за происходящим в камере для пыток. Он видел, как грубые руки скрутили её, уложили на кожаное ложе, стянули ремнями. Видел, как бесстрастный палач привычными движениями обнажил её прекрасную ножку и поместил в тиски испанского сапога. Это зрелище заставило его задрожать. Она, беззащитная среди стаи стервятников, вопила от непереносимой боли. Судья, до крови закусывая губы, боролся со стремлением ворваться туда и отшвырнуть Тортерю. Рука бессознательно легла на рукоять кинжала. Грудь пронзила резкая боль, из раны хлынула кровь.

— Ещё один удар, — подумал он, — и всё будет кончено.

— Умоляю вас, не надо! Пощадите! Я во всём сознаюсь!

Если бы она этого не крикнула, он вонзил бы кинжал себе в сердце. Он переживал за неё, мучился её болью, разрывался между желанием прекратить издевательский судебный процесс и спасением собственной шкуры. Она созналась. Теперь ей не помочь. Слушай приговор, цыганка. Ты уповала на защиту судьи Фролло? Напрасно. Судья Фролло не выносит оправдательных вердиктов. Он ещё не настолько обезумел, чтобы добровольно занять твоё место на скамье подсудимых. Ты умрёшь, только тогда колдовское наваждение рассеется. Доволен ли ты, судья Фролло? Станешь ли жить, как прежде? Или даже гибель ведьмы не освободит тебя от её чар?

Судья Фролло ошибся. Жестоко ошибся.

* Считалось, что отрубленная голова могла видеть на протяжении десяти секунд после отделения от тела.

** Моя вина! Моя величайшая вина! (лат.) — формула покаяния и исповеди в религиозном обряде католиков с XI века.

*** Кто ударит человека так, что он умрет, да будет предан смерти. (лат.) Исход 21:12

**** Но если кто не злоумышлял, а Бог попустил ему попасть под руки его, то Я назначу у тебя место, куда убежать убийце. (лат.) Исход 21:13

========== Глава 4. Мошка и паук ==========

Капитан де Шатопер не погиб. Рана его, вопреки уверенности судьи Фролло, оказалась хоть и опасной, но не смертельной. Бравый офицер, придя в сознание, даже смог дать краткие показания — Жеан с удивлением обнаружил их в деле цыганки. Так, значит, мерзкий повеса жив?! Это обстоятельство, казалось, в корне меняло ход следствия. Поначалу благая весть о благополучии удачливого в любви соперника нанесла ревнивому Фролло болезненный удар, но, пересилив неприязнь, он сообразил, что Эсмеральду теперь легко можно вытащить из пропасти, в которую он её вверг. Обрадованный Жеан поспешил самолично навестить пострадавшего, чтобы разузнать о его здоровье. Однако ликование Фролло продлилось недолго, ровно до той минуты, когда врач, занимавшийся лечением капитана, ответствовал: его пациент находится на смертном одре, протянет от силы пару дней, не больше. Чёрные тучи вновь сгустились над головами судьи и несчастной цыганки.

Всё же, вопреки мрачному прогнозу почтенного эскулапа, Феб выкарабкался, но об этом Фролло так и не узнал. Едва оправившись, капитан де Шатопер отбыл в свой отряд, стоящий в деревне Ла Кё-ан-Бри. Для служителей закона он всё равно, что исчез, впрочем, состояние потерпевшего их мало волновало. Улик против цыганки было собрано предостаточно (взять хоть кинжал, который преступница держала при себе вопреки закону, а также учёную козочку), сам Феб подтвердил её занятия колдовством. Никому и в голову не пришло справляться о состоянии офицера и уж тем более требовать его присутствия на суде. Запущенную на полную мощь машину правосудия не могла остановить такая деталь, как обвинение в убийстве человека, который на самом деле жив.

Тем временем для капитана наступили не лучшие времена. Стеснённое финансовое положение мешало ему соответствовать образу, к которому он привык — образу блестящего офицера, грозы женских сердец, игрока и кутилы.Свадьбой с красавицей де Гонделорье Феб рассчитывал поправить дело, но в самый день оглашения помолвки вышел известный нам неприятный казус. Рана, конечно, дело пустячное: будучи человеком военным да к тому же любителем дуэлей, де Шатопер не раз задавал работу лекарям. Гораздо хуже то, что его застали с цыганкой, некогда спасённой им от преследования уродливого горбуна. С тех пор красотка сама льнула к храбрецу — Феб не видел причин не воспользоваться подобным обстоятельством. А ведь он даже имени её бесовского не помнил!

Флёр-де-Лис, чьё самолюбие в данной истории жестоко пострадало, слышать больше не хотела о свадьбе. Феб, зная отходчивый характер невесты, надеялся вымолить прощение, но прежде поспешил порвать всяческие связи с Эсмеральдой, выставив себя невинной жертвой ведьминских чар. Поэтому хитрый офицер охотно подтвердил: да, девица колдовством заманила его в сад, где и ударила кинжалом. Разве пошёл бы он за ней в здравом уме, да ещё в день оглашения помолвки? На этом следователи оставили его в покое. Скорый отъезд из Парижа избавил капитана от необходимости предстать перед судом. Скучая в Ла Кё-ан-Бри, бравый служака надеялся, что процесс по делу цыганки завершился, не затронув лишний раз его имени, что саму цыганку давно повесили и народ быстро забыл её историю. Хороша была малютка Эсмеральда, но не пропадать же теперь из-за её смазливого личика! Феб слал обиженной невесте покаянные письма, корпея над витиеватыми эпитетами, прославляющими неземные прелести Флёр-де-Лис. Капитан старался не напрасно. Постепенно в ответных посланиях гневные нотки сменились нежными: девушка, уж очень хотевшая замуж, простила беспутного жениха. Возможно, крепость эта сдалась раньше, чем следовало, но кто смеет осуждать влюблённое женское сердце! Получив очередное надушенное письмецо, де Шатопер понял, что пора возвращаться в дом де Гонделорье. Флёр-де-Лис и богатое приданое манили его.

Всё это время Эсмеральда, считавшая капитана погибшим, томилась в подземном каменном мешке тюрьмы Турнель. Что касается Жеана Фролло, то он переживал нешуточную внутреннюю борьбу. Покуда здравый смысл подсказывал оставить всё как есть и не противиться судьбе, желание помочь цыганке укреплялось вместе с любовью к ней. Настал, наконец, вечер накануне рокового дня, назначенного самим королём. Судья, с минуты вынесения приговора живший словно на лезвии ножа, отбросил последние колебания. Он должен увидеть девушку и, если только возможно, изыскать способ её спасения. Жеан, прихватив фонарь и укрывшись до самых глаз плащом, спустился в камеру, где держали Эсмеральду. Его появление, как уже было сказано, напугало истомившуюся узницу.

— Что тебе нужно? — выкрикнула она с отчаянием загнанной в угол жертвы. — Пришёл полюбоваться на ведьму? Смотри, коршун! Смотри, палач!

Она прилагала все усилия, чтобы не разрыдаться, не унизиться лишний раз перед лицемером в судейской мантии. Тщетно! Горькие слёзы брызнули из глаз, плечи затряслись. Фролло растерянно замер, не зная, что ему делать. Судья перевидал немало плачущих женщин, но сердце его впервые сжалось от сострадания, каждая слезинка жгла его каплями расплавленного воска.

— Успокойся, — только и мог сказать Жеан. — Я не желаю тебе зла.

— Любой удар после того, что на меня обрушилось, покажется жалким шлепком, — сквозь слёзы прошептала цыганка. — Зачем ты здесь? Мне… пора?

Судья понял.

— Нет. Завтра в полдень. Казнь назначена на завтра.

— Ох! Почему не сегодня? Сколько же мне страдать? Ожидание во сто крат мучительнее самой смерти!

Дрожащие ноги больше не держали узницу. Она села, привалившись спиной к стене, обхватила руками колени. Холодный камень поглощал её последнее скудное тепло. Фролло, сорвав плащ, заботливо укрыл девушку, робко провёл ладонью по волосам. Всхлипнув, она дёрнулась, брезгливо сбрасывая его руку. В углу зашуршало что-то живое, в освещённое пространство с коротким писком выпрыгнула огромная крыса, по-хозяйски осматриваясь, уселась, шевеля усами. Фролло шикнул. Перепуганный зверёк метнулся под лестницу и исчез в щели между каменными плитами.

— Во тьме, в рубище, среди крыс и зловония… Ужасно! — воскликнул судья.

Властелина Дворца правосудия никогда не волновало, в каких условиях содержатся заключённые. Они получили ровно то, что заслужили, — считал он, — а уж приговорённым к казни вовсе никаких поблажек не полагается. Они должны пострадать, прежде чем отойдут в мир иной. Души очищаются через страдание. Но она попала сюда незаслуженно. Он должен быть на её месте, он совершил преступление, увеличил свой грех, свалив вину на девушку. Его чёрной душе нет прощения. Клод оказался прав. Подняв голову, Эсмеральда окатила Фролло презрительным взглядом, сквозь зубы произнесла:

— По твоему приказу меня бросили сюда!

Каждый её взгляд, каждое слово камнями падали на сердце судьи. Сейчас скорчившаяся под плащом девушка дальше от него, чем когда-либо. Фролло вновь дотронулся до её волос — она дёрнулась, как ужаленная. Окоченевшая, исстрадавшаяся узница отталкивала единственный призрачный шанс на спасение.

— Я внушаю тебе ужас? — вскрикнул он, становясь жалким.

Эсмеральда состроила гримаску. Сейчас, в эту минуту, судья и подсудимая поменялись ролями. Она обличала, он смиренно слушал.

— Ужас? Нет. Я презираю тебя, — язвительно хохотнула цыганка, утирая слёзы. — Жалкий трус, заячья душа! Говорить о любви и осудить на виселицу!

— Прости меня! — выкрикнул Фролло, рухнув перед девушкой на колени. — Прости! Я совершил страшную ошибку! Я думал избавиться от любви, уничтожив тебя, но теперь я понимаю, что, даже сгинув навеки, ты не оставишь меня. Сжалься! Я люблю тебя!

— Любишь?! Предать в руки палача, обречь на пытку — хороша любовь! Смотри, что он сделал со мной!

Фролло, не помня себя, чувствуя, как вскипает кровь, нежно целовал её ножку, повреждённую испанским сапогом. Он впервые так касался женщины. По счастью там, в камере пыток, заплечных дел мастер не успел довести страшную работу до конца — Эсмеральда вовремя закричала о пощаде. Ножка её не получила непоправимых увечий.

— Ты могла бы ещё танцевать! — ухмыльнулся в тот день прокурор Жак Шармолю, довольный скоро сломленным упорством подсудимой.

— Прости, прости меня! — умолял Фролло, теряя здравомыслие, распаляясь от её пьянящей близости. Его прикосновения сделались настойчивыми, глаза загорелись животным огнём. Судья сжал девушку в объятиях, зарылся лицом в её волосы. Цыганка, прикладывая отчаянные усилия, вырывалась, царапалась, как кошка, но силы были не равны.

— Пусти, зверь! На помощь!

Кричи-кричи. Стены тюрьмы Турнель умеют хранить тайны.

— Не бойся, я не причиню тебе боли! — хрипло выдохнул судья, покрывая поцелуями её плечи. — Только люби меня, умоляю!

— Мерзкий коршун! Пусти, я не хочу, я не…

— Молчи! — простонал он.

Ах, будь у неё кинжал! Почувствовав, что он перебарывает её сопротивление, всеми фибрами не желая того, что он хотел с ней сотворить прямо на голом полу темницы, она судорожно ухватилась за единственную надежду:

— Прошу, не надо! Я девственница!

Как ни странно, это подействовало. Фролло выпустил цыганку и, тяжело дыша, сел рядом. Неистовое желание угасло так же внезапно, как и возникло.

— Я видел, как ты приминала траву с капитаном де Шатопером, девственница! — прошипел судья.

— Пусть гром меня побьёт, если я лгу! Клянусь тебе — я невинна!

Жеан ошарашенно уставился на неё. На лбу выступил холодный пот. Господи, что он едва не натворил! Кто бы мог подумать — она… Боже милосердный, вот ещё одно осложнение, которого он не предвидел! Настоящим везением можно счесть то, что эта тонкость не всплыла на следствии. Видимо, члены судейской палаты, так же, как и судья, решили, что обитательница Двора чудес просто не может оказаться непорочной. Фролло, нависая над съёжившейся цыганкой, тревожно прошептал:

— Молчи об этом, несчастная! Слышишь?

— Но почему?

— Девственниц запрещено казнить через повешение — таков закон.

— Святая Дева Мария! — вскинулась она, не понимая. — И ты велишь мне молчать?! Да ведь здесь моё спасение! Почему раньше никто мне не сказал?

— На твоё счастье, дурёха! Иначе палач перед казнью силой лишит тебя твоего… спасения. Закон ни разу не нарушался.

Она застыла, вся смятение и ужас, мошка, бесплотно трепыхающаяся в липкой паутине.

— Что же мне делать? Я не хочу умирать! За что? О, мой Феб, услышь меня!

— Заклинаю тебя, не произноси его имени! — взвыл Фролло.

Эсмеральда, нащупав слабое место в броне судьи, нарочно ещё громче закричала:

— Феб! Феб! Феб!

— Не надо, молю тебя! Его имя — раскалённые клещи, рвущие мою плоть!

— Феб, Феб! Я хочу жить!

— Ты не умрёшь, иначе умру и я. Сжалься надо мной! Слушай! Когда палач терзал твоё тело, я был там, я всё видел. Это меня тогда сжимал испанский сапог, мои кости дробил проклятый Тортерю.

— И ты не защитил меня. Малодушный!

— Смотри! Когда ты кричала, я бороздил себе грудь кинжалом. Ещё минута — и я пронзил бы им своё сердце. Но та боль, что раздирает сейчас мою душу, в тысячи раз сильнее той, что испытывало тело.

Судья рывком распахнул мантию и цыганка действительно увидела на его груди плохо затянувшиеся порезы, напоминающие следы гигантских когтей. Завеса, застилавшая разум Эсмеральды, внезапно спала. Все страдания последних недель предстали перед ней с ослепляющей ясностью. Предостережение Фролло. Угроза. Кинжал. Она поняла, кто в саду ударил её Феба.

— Так это… сделал ты! Убийца!

Мошка превратилась в разъярённую тигрицу. Она с кулаками набросилась на Фролло, а тот даже не пытался уклониться от её ударов.

— Ты, ты, ты! Ты хочешь отправить меня на виселицу за свой грех?! Знай, злодей, я закричу, изобличу тебя перед всем Парижем! Я…

— Бей меня, мучай, как тебе угодно, только не отвергай!

— Убийца капитана Феба! Что ты сделал с Фебом?

— Довольно!

Судья перехватил её запястья. Ощетинившись, будто разозлённая фурия, она рвалась, крича в негодовании:

— Пусти! Я выцарапаю тебе глаза!

— Уймись! Я спасу тебя от виселицы, чего бы мне это ни стоило, клянусь!

— Что же ты хочешь взамен? Чтобы я уступила тебе?

Ведь такие люди, как Фролло, ничего не делают просто так — тут цыганка не сомневалась. Одна мысль о петле наводила на неё ужас, но притязания судьи, его жёсткие руки, его поцелуи пугали не меньше. Её передёрнуло. Здесь? С ним? Ни за что! Если он предложит выбор, она предпочтёт виселицу. От Жеана не укрылось её движение, он уловил ход её мыслей. Нет, он не заставит её выбирать, в противном случае сам себя никогда не простит. Цыганка боялась зря: какое бы пламя ни обуревало судью, он больше не позволит себе дотронуться до девушки. Пока она сама того не захочет.

— Ничего, — глухо ответил он на её вопрос. — Я бы просил твоего прощения, но такое простить невозможно.

Поникший Фролло ушёл, оставив Эсмеральду в темноте и сомнении. Подрагивая, она накинула плащ, свернулась на соломе, превратившись в немое ожидание.

Освещая путь фонарём, судья поднимался по узкой лестнице, меняясь на глазах. Плечи распрямлялись, поступь делалась всё более уверенной, лицо обретало надменность. Словно и не он несколько минут назад ползал на коленях перед девчонкой, моля о пощаде. Никто не должен видеть его слабость, для всех он останется гордым судьёй Фролло. Он никому не позволит увидеть, что творится под маской бесстрастности. Он обещал цыганке спасение и сдержит слово, даже если потом она ускользнёт от него.

В поздний час, когда прозвучал сигнал к тушению огней, когда лишь луна и звёзды освещают Париж, только ночной дозор да злоумышленники ходят по его извилистым улицам. Чёрный всадник на вороном коне не относился ни к тем, ни к другим. Он летел, безошибочно находя дорогу, копыта коня высекали искры из мостовой. Жоаннес Фролло спешил к собору Парижской Богоматери, чтобы посоветоваться с братом и вместе разработать план спасения Эсмеральды.

========== Глава 5. Решение найдено ==========

Жеан Фролло оказался в затруднительном положении. Торопясь увидеть Клода, он совершенно упустил из виду давно запертые на ночь монастырские ворота. На стук никто не отозвался — не всякая дверь отворяется даже и по требованию Верховного судьи. Погарцевав по площади, покружив под стенами собора, точно незадачливый лис вокруг закрытого курятника, Фролло решил отыскать лестницу. Хотя идея штурмовать святую обитель его совсем не прельщала, другого пути он придумать не мог, а ждать до утра не собирался. Мысль о том, что ему сейчас придётся карабкаться на верхотуру, неожиданно вызвала у Фролло мальчишеский азарт. Даже ребёнком он редко играл, проводя время за книгами или задумчивым созерцанием городской панорамы, а сейчас пускался в авантюру, которая взбредёт в голову не всякому взбалмошному юнцу.

— Какие безумства я готов творить из-за неё! Весело будет попасться на глаза ночному дозору! — подумал Жеан, чувствуя, как в волнении бурлит кровь. — Только б не столкнуться с Квазимодо, не то он, чего доброго, в темноте примет меня за воришку и швырнёт вниз прежде, чем узнает.

Поколебавшись, он направил коня к пристани Сен-Ландри в надежде раздобыть где-нибудь в лодочном сарае искомую лестницу, но остановился, поражённый новой идеей.

— Квазимодо! Эге! Вот он-то мне и поможет.

Фролло всегда носил с собой свисток — только его да колокола ещё слышал глухой звонарь.

— Надеюсь, сон у Квазимодо чуткий, — усмехнулся судья.

Ночной мрак прорезала чистая переливчатая трель. Раз. Другой. Третий. Недовольный жеребец, фыркая, запрядал ушами.

— Тихо, тихо, Марс!

В одном из близлежащих домов распахнулись ставни на первом этаже. Жилец, чей покой так некстати потревожили, излил справедливое негодование в адрес невидимого в темноте нарушителя порядка. Фролло, сердито дёрнув поводья, подскочил к окну. Человек испуганно отпрянул, завидев чёрного всадника, которого принял за посланника из преисподней.

— Милейший, не найдётся ли у вас фонаря? — будничным тоном осведомился Фролло.

— Д-да, в-ваша… Ва-ва-ва… В-ваше пре-пре… — залопотал бедняга, лязгая зубами.

— Ну так одолжите его мне! — понукнул судья, не смущаясь нелепостью ситуации.

Трясущимися от страха руками невовремя разбуженный бедолага зажёг-таки фонарь и подал в окно незнакомцу, предусмотрительно надвинувшему шаперон* на глаза. Не поблагодарив, всадник торопливо выхватил подношение и вернулся к прерванному занятию. Воздух снова пробуравил пронзительный хулиганский свист. Захлопнув окно, добропорядочный горожанин вернулся под одеяло к безмятежно посапывающей супруге, благодаря небо за то, что так легко отделался от нечистой силы. Будет, однако, о чём завтра порассказать знакомым!

— Ведьма заставляет меня совершать сумасбродства! — сгорая от стыда, думал Фролло, не прекращая, однако, попыток растормошить горбуна. — Весь сонм демонов сейчас хохочет надо мной!

Он осёкся. Негоже допускать подобные мысли, порочащие чистое создание, дитя самой природы, кормящее пугливых оленей из рук. В тот момент, когда судья уже приближался к отчаянию, старания его были вознаграждены. Откуда-то сверху, из исполинских башен собора, донёсся знакомый голос:

— Господин! Это вы?

Фролло поднял фонарь повыше, освещая лицо, чтобы звонарь смог его разглядеть. По счастью, единственный глаз Квазимодо отличался невероятной зоркостью — природа, видимо, попыталась хоть как-то компенсировать физические недостатки своего несуразного творения. К тому же горбун, на первый взгляд кажущийся ограниченным глупцом, мог похвастаться понятливостью, а уж для перемещений по собору и примыкающей территории монастыря ему не требовалось никаких ключей даже в кромешной темени: он превосходно знал здесь каждую пядь земли, каждый выступ. Вскоре готовый молиться от радости судья услышал скрип отодвигаемого засова. Створка ворот распахнулась и Фролло, ведя Марса в поводу, проник на монастырский двор.

Квазимодо, вновь заперев ворота, замер, ожидая дальнейших распоряжений. Его не удивил поздний визит опекуна — внутренне он ожидал подобного. Звонарь догадался, что дело касается Эсмеральды: Фролло хоть и не заговаривал с ним о цыганке, но горбун чувствовал, как тяга к ней снедает его хозяина. За те несколько глотков воды, которые принесла ему девушка тогда, на Гревской площади, когда даже единственный защитник отвернулся от него, Квазимодо заплатил самой искренней любовью, которую могла испытывать его дикая натура. Конечно, он никогда не посмеет признаться в том девушке, ибо чудовищу вроде него, как полагал несчастный, негоже даже глядеть на небесное создание. Бедный горбун просто смиренно ждал, не появится ли плясунья на площади, не зайдёт ли вновь в собор, чтобы он смог хоть издали полюбоваться на неё. Цыганка не показывалась — видимо, опасалась вновь столкнуться с господином. Поначалу Квазимодо не понимал, зачем хозяин разыскивает девушку. На преступницу кроткая Эсмеральда никоим образом не походила. Чем же она заинтересовала судью, презирающего женщин? Разгадка пришла, как наитие: плясунья всё-таки воровка. Она украла сердце господина.

Цыганка Эсмеральда и судья Фролло были единственными, кого почитал отверженный людским обществом Квазимодо, по приказу одного из них он, не раздумывая, бросился бы с колокольни на булыжники мостовой. Он разрывался между теми, кого любил, молчаливо страдая. Повседневные обязанности не приносили ему прежнего упоительного восторга, звон утратил былую величественность. Бедный звонарь словно по принуждению дёргал канаты, раскачивая медные тела колоколов. Казалось, из собора ушла душа и каменные своды его живут по инерции. Горбуна беспокоило внезапное исчезновение девушки, а проклятая глухота лишила возможности разжиться хотя бы сплетнями, обрывками чужих разговоров. Хозяин, ставший сумрачней грозовой тучи, возможно, знал о судьбе цыганки, но бедный Квазимодо не отваживался на расспросы, предвидя злобный взгляд и презрительную гримасу. Ему оставалось лишь теряться в догадках, не находя ни в чём утешения, да уповать на чудо. И вот, судя по всему, чудо свершилось.

— Привяжи коня и приходи в келью отца Клода, — приказал Жеан приёмышу, перемежая речь лишь им двоим понятными знаками.

Дальнейшую дорогу он отлично знал и в провожатом не нуждался.

— Жеан?! — удивлённо воскликнул архидьякон, разбуженный внезапным появлением брата. — Как ты сюда попал?

— Вышла целая история, Клод, — усмехнулся судья, поставив фонарь на пол. — Расскажу на досуге, если пожелаешь.

Жеан устроился в кресле, готовясь к длительному разговору. Архидьякон встряхнул головой, разгоняя дрёму, накинул подрясник поверх сорочки и тогда только обратился к брату.

— Что привело тебя ко мне глубокой ночью?

— Цыганка, Клод. Та, которую я люблю. Её собираются повесить в полдень. Я поклялся спасти её, а ты знаешь цену моему слову.

Старший Фролло, просияв лицом, воздел руки к распятию.

— Хвала Всевышнему! Он вернул тебе разум! Я сделаю всё возможное для этой девушки. Но как ты собираешься выручать её?

— Об этом я и хотел с тобой посоветоваться. Не могу же я вступить в схватку со стражей.

— Ты должен сознаться, — нахмурился старший брат.

— Клод! Ты хочешь моей гибели? Да и кто поверит?

Архидьякон собрался было возразить, а то и прочесть нотацию, но в дверь тихонько постучали. Клод вздрогнул от неожиданности.

— Ничего, это, вероятно, Квазимодо, — успокоил Жеан. — Я велел ему прийти сюда.

Судья впустил в келью горбуна и вернулся в кресло. Звонарь примостился на забитом книгами и рукописями ларе, внимательно наблюдая за братьями. Он наловчился читать по губам, оставаясь, таким образом, в курсе беседы. Воспользовавшись паузой, вызванной раздумьем архидьякона, Квазимодо украдкой оглядел келью. Ничего необычного: кровать, кресло, стол, заваленный книгами, распятие, несколько нравоучительных цитат из Священного Писания на стенах — вот и всё окружение Клода Фролло. Чего здесь много, так то книг. Оба брата определённо питали склонность к чтению.

— Надо обратиться к королю с прошением, — решительно изрёк архидьякон.

— Государь три дня тому назад отбыл в Плесси-ле-Тур и только через месяц вернётся в Париж! — Жеан в негодовании ударил кулаком по подлокотнику заскрипевшего от такой непочтительности кресла. — Чтоб мне провалиться, ведь должен быть способ вызволить её!

— Не сквернословь, Жоаннес, мы в церкви, — строго одёрнул Клод.

— В церкви, в церкви, — забормотал младший Фролло, — в це…

Братья, осенённые догадкой, посмотрели друг на друга. Квазимодо завозился на своём ларе.

— Её можно спрятать в соборе! — воскликнул Жеан.

— Право священного убежища, — кивнул архидьякон. — Если завтра нам удастся увести осуждённую в собор, то она спасена. Там, где начинается власть церкви, могущество судебной палаты кончается.

— Тем временем я дождусь возвращения короля и добьюсь у него отмены приговора, даже если… — Жеан, перехватив испытующий взгляд брата, сжал кулаки. — Даже если мне придётся признаться.

Судья придвинул кресло к постели архидьякона и подозвал Квазимодо. Трое человек, склонившись, сблизив головы, отбрасывая на стены причудливые тени, приступили к совещанию. Надлежало учесть все возможные варианты развития событий, могущих пойти против задуманного. При дрожащем огне фонаря архидьякон, его брат и молчаливый звонарь переговаривались, жестикулировали, помогая глухому вникнуть в тонкости замысла. Наконец они решили, что предусмотрели всё. Если же кто-то с улицы заметил огонь в монастырском окне, то подивился благочестию насельника, даже ночью не прекращающему молитв, не догадываясь, какие планы рождались там.

Утомлённый, но довольный судья поднялся, с наслаждением потягиваясь.

— Прощай, Клод. Я должен попытаться уснуть хоть на пару часов, да и моему коню необходим отдых. Идём, Квазимодо!

— Ступай, Жеан! Храни тебя Бог!

Уснуть не получилось. До рассвета Фролло простоял у окна, уткнувшись лбом в холодное стекло. Пламя, бушевавшее в его сердце, не ослабевало ни на миг, не внимало мольбам хоть о краткой передышке. Однако в то же время судья ощущал, как его отношение к цыганке неуловимо изменилось. В темнице ли это произошло, на Соборной площади — он толком не знал. К неистовой жажде обладания примешались нежность, горечь и стремление заботиться. Осознание, впервые настигшее его на лестнице после разговора с Эсмеральдой, окрепло: он должен отпустить девушку, если она вновь отвергнет его. Ради её блага. Пусть даже его душа, едва ожив, навсегда погрузится во мрак.

Что она сейчас делает? Забылась ли, окрылённая надеждой? Или съёжилась в углу, напряжённо вглядывается в темень, ловит каждый звук?

Звёзды гасли одна за другой. Небо светлело, на горизонте зарделась полоска зари. Где-то высоко пел жаворонок. Огромный город постепенно пробуждался. Сердце Фролло болезненно сжалось: роковой час неотвратимо приближался.

К полудню зеваки, крича и толкаясь, стекались кто к Гревской площади, посреди которой возвышалась виселица, кто к собору Богоматери, чтобы послушать предсмертное покаяние ведьмы. Капитан де Шатопер, ничего не зная о грядущей казни, не обратив внимания на скопление народа, проводил досуг в обществе невесты и её матушки, не скрывающей радости от примирения молодых людей. Флёр-де-Лис трудилась над вышивкой, розовея от расточаемых офицером комплиментов. Капитан, делая вид, будто хочет получше разглядеть рукоделие, наклонился, украдкой поцеловав девушку в щёку. Почтенная Алоиза де Гонделорье, улыбнувшись тайным мыслям, тихонько покинула гостиную. Приметив её маневр, Феб осмелел и ещё ниже склонился к невесте, щекоча усами её шейку. Смущённая девушка ахала, однако не уклонялась от атак наречённого. Почуяв близкую победу, капитан приготовился запечатлеть жаркий поцелуй на губах невесты, но в этот упоительный миг в окно долетел многоголосый крик с Соборной площади:

— Ведьма! Ведьма!

— Гром и молния! — недовольно дёрнулся де Шатопер, забыв, что находится не среди однополчан. — Вот лужёные глотки, свинец им в пасть! Какую такую ведьму они требуют?

— Кажется, сегодня должны повесить какую-то цыганскую колдунью, — беззаботно ответила Флёр-де-Лис, пропустив мимо ушей солдафонство капитана. — Должно быть, её везут на покаяние. Боже, как они кричат!

Вывернувшись из офицерских объятий, девушка выскочила на балкон. Дом де Гонделорье, стоявший на углу площади и Папертной улицы, фасадом выходил на собор, позволяя наблюдать всё происходящее на его ступенях.

— Цыганскую? — переспросил Феб, охваченный недобрым предчувствием. — Постойте, дорогая моя, ни к чему вашим очаровательным очам лицезреть ведьму!

Девушка, вцепившаяся в перила балкона, не обращала внимания на призывы жениха.

— Дьявольщина! — сплюнул капитан.

Зрелище, открывшееся Флёр-де-Лис, потрясло и испугало её. Вся площадь представляла собой волнующийся грязный океан голов. Шляпы, чепцы, лысины, капюшоны — всё смешалось, суетилось, словно гигантский муравейник. То тут, то там сверкали пики стражников. В толпе сновали карманники, виртуозно освобождая ротозеев от кошельков. Охочие до острых зрелищ гроздьями висели на заборах; налегая друг другу на плечи, выглядывали изо всех окон, самые отважные заполонили крыши. Стрелки и сержанты городской стражи с оружием в руках охраняли соборную паперть, едва сдерживая людской поток, готовый выплеснуться из отведённых ему берегов. Все взоры устремились в сторону улицы Сен-Пьер-о-Беф, откуда с минуты на минуту должна была появиться повозка с осуждённой. Едва часы Собора Богоматери пробили полдень, как бессвязный шум сменился ликующим рёвом:

— Смотрите! Вот она!

Феб, выйдя на балкон, попытался увести невесту в комнату, слегка приобняв за талию.

— Уйдёмте, дорогая, не стало бы вам дурно на этаком зное.

Флёр-де-Лис, начиная догадываться, сердито сузила глаза:

— О, нет! Если это она… Я хочу видеть всё до конца!

*Шаперон — средневековый мужской головной убор. Являлся частью формального наряда законников.

========== Глава 6. Спасена ==========

Крепкая гнедая лошадь нормандской породы медленно и торжественно влекла по улицам повозку с осуждённой. Стражи ночного дозора, двигающиеся в авангарде, бранью и палочными ударами прокладывали ей путь в плотном людском потоке. Рядом с повозкой ехали несколько всадников в чёрном — члены верховного суда, из которых особо выделялись двое. Одним был мэтр Жак Шармолю, королевский прокурор — одутловатый старик с коршунячьим носом и седыми клочковатыми бровями над сверкающими злобой глазами. Непривычный к верховой езде, он едва не падал с лошади, кренясь то на один бок, то на другой, но ни на секунду не утрачивал сурового выражения лица. Во втором легко было узнать Жоаннеса Фролло, главного судью Дворца правосудия. Облачённый, как и его коллеги, в чёрную мантию, с кинжалом на поясе, он с подчёркнутой грацией красовался на своём Марсе. В отличие от других законников, Жеан путешествовал верхом чаще, чем в карете, поэтому уверенно держался в седле. Пурпурная шёлковая лента — рондель, украшавшая чёрный шаперон, ниспадала на плечо, слегка трепетала под дуновениями ветра, словно маленькая орифламма*, маячила зловещим кровавым пятном. На бледном осунувшемся лице лихорадочно блестели запавшие глаза. Наблюдательные зрители могли приметить, что судья старался держаться поближе к цыганке, шныряя по сторонам прожигающим взглядом. Уличный мальчишка подобрал было ком грязи, чтобы швырнуть в колдунью, но, пригвождённый этим взглядом к месту, струхнул и выронил метательный снаряд.

Мрачную процессию окружали лучники в чёрно-лиловых ливреях, с белыми Андреевскими крестами на груди. Сколько сил собрано ради того, чтобы уничтожить одну беспомощную девушку!

Повозка сотрясалась на камнях мостовой. Эсмеральду швыряло, ударяя о борта, но она, безучастная ко всему, впавшая в оцепенение, не обращала внимания ни на тычки, ни на выкрики зевак. Спутавшиеся волосы в беспорядке рассыпались по плечам, рубаха из грубого сукна то и дело сползала, оголяя плечи, шею охватила петля-удавка, верёвка стянула руки за спиной, в лице ни кровинки — так выглядела несчастная, отправленная в последний путь. Цыганка сидела, смежив веки. У ног её лежала связанная, жалобно блеющая козочка, которой суд уготовил участь хозяйки. Одна-единственная мысль назойливо повторялась в помутнённом сознании Эсмеральды, снова и снова, как заведённая — слова, которые шепнул ей судья, когда её выволокли из камеры:

— У собора к тебе подойдёт священник, чтобы исповедать. Это будет мой брат. Проси у него убежища!

Но фразы, крутившиеся в мозгу, утратили для обречённой всякий смысл. Всё вокруг происходило словно не с ней. Подобного просто не могло случиться с жизнерадостной, пышущей здоровьем девушкой. Она с рождения находилась в дороге, перевидала множество людей и городов, её существование, чаяния, мечты не могут так безжалостно оборваться сегодня, сейчас. Только не в такой солнечный майский день.

— Проси убежища… Проси убежища…

О каком убежище он сказал? Кто дерзнёт дать ей приют?

Даже сейчас она, выставленная на утеху кровожадной толпе, была прекрасна. Первозданная привлекательность, притягивающая мужские взоры, сменилась величественными линиями мраморной статуи, но всё же в заострившихся чертах угадывалась прежняя Эсмеральда, маленькая цыганская плясунья, не в добрый час пришедшая в Париж. Не одна душа дрогнула, поражённая горестным видом обречённой, не один взгляд преисполнился состраданием, не в одну голову закралась крамольная мысль: правильно ли губить столь совершенное создание?

Флёр-де-Лис не была жестокой от природы. Она не желала смерти цыганке. Однако жгучая ревность, помноженная на неприязнь, заставляла её впиваться глазами в бледное лицо осуждённой, следить за мрачной церемонией.

— Нет сомнений, это та самая цыганка! — воскликнула девушка.

— Какая, душа моя? — спросил Феб, стараясь придать голосу беззаботность.

— Как, разве вы не помните? Плясунья, которая развлекала гостей на нашей помолвке. Её учёная коза показывала всякие уморительные штуки. Забыли? О, Феб, ведь это она чуть не убила вас!

— А, в самом деле! Кажется, припоминаю. Ничего, ангел мой, колдунье уж не вырваться на волю. Видите того человека в чёрном рядом с повозкой?

— Тот, с алой лентой?

— Он самый. Это судья Фролло, знаменитый охотник на цыган. Если уж он взялся извести чертовку, то не успокоится, пока она не засучит ногами на виселице.

— Ах, Феб! Какие ужасные вещи вы говорите!

Процессия остановилась напротив центрального портала собора. Двери с траурным скрипом растворились, предоставив любопытным взорам возможность созерцать внутреннее убранство храма. Гул толпы смолк. Только тогда цыганка открыла глаза, в детском изумлении озирая окружающее. Только тут к ней вернулась способность ощущать, только здесь настигли стыдливость и страх. Подрагивая, стуча зубами, она слушала торжественное монотонное пение на неизвестном ей языке и сердце её падало, внимая словам псалма. От ужаса несчастная ничего не соображала. Когда чьи-то руки развязали путы и сдёрнули её с повозки, цыганка снова услышала знакомый голос, донёсшийся извне:

— Ничего не бойся!

Босая, с растрепавшимися волосами, с волочащейся верёвкой, она безропотно шла по мостовой по направлению к собору, навстречу торжественной шеренге священников. Освобождённая Джали, цокая копытцами, подпрыгивала следом. Бесцельно блуждающий взгляд цыганки остановился на представительном священнике, возглавлявшем шествие. Что-то смутно знакомое почудилось ей в его одухотворённом лице. Те же тонкие губы, форма носа, разрез глаз — она видела их раньше. Всё те же зловещие черты повторились в священнике, только не такие резкие, как бы смягчённые. Несомненно, это и есть брат судьи Фролло. Она должна что-то ему сказать.

Эсмеральда не слушала произнесённую над ней формулу публичного покаяния. В чём ей каяться? Она никого не убивала. Она не заключала сделок с нечистым. Вся вина её в красоте, танцах да нехитрых фокусах, которым она обучила козочку. Крикнуть о законе? Потребовать справедливости? Горло, схваченное спазмом, не могло издать ни звука.

Стража по знаку Клода Фролло отступила. Эсмеральда оказалась словно бы наедине со священником.

— Девица, — величественно вопросил он, — молила ли ты Бога простить тебе твои прегрешения? Раскаиваешься ли в своих заблуждениях?

Сейчас, вот сейчас ей надлежит попросить, как велел судья. Но она не могла говорить. Клод Фролло, наклонившись к её уху, ободряюще шепнул:

— Не бойся, дитя! Проси убежища!

Помертвевшая, она посмотрела на небо, перевела взгляд на собор, на дома. На одном из балконов цыганка увидела нечто, заставившее её пошатнуться. Капитан Феб де Шатопер, живой и невредимый, стоял, обнимая какую-то девицу, и смотрел прямо на Эсмеральду. От волнения она забыла, что должна сказать, забыла о священнике, о судье. Горло судорожно сжималось. И вдруг страх отступил. Над площадью, поверх людских голов, пролетел ликующий крик, исполненный радостного облегчения:

— Посмотрите, он жив! Жив! Меня не за что казнить! Правосудия!

— Дурёха! — завопил судья Фролло, пугая собравшихся. — Скорей проси убежища!

— Взять её! — гаркнул Шармолю. — Пора заканчивать!

— Убежища! — не растерялся священник.

Но было уже поздно. Стражники, бряцая алебардами, приближались, чтобы схватить колдунью. Жеан Фролло опередил их. Внеся смятение в ряды солдат, оттолкнув ногой помощника палача, он вихрем подлетел к девушке, нагнувшись, перехватил её поперёк туловища — так волк схватывает ягнёнка, и закинул в седло. Марс, храпя, взвился на дыбы. Буравя окружавших его стражей диким взором, судья крикнул в полной тишине:

— Она попросила убежища! Слышали, мэтр Шармолю? Все слышали?

— Мэтр Фролло! Отдайте ведьму в руки правосудия! — отозвался прокурор.

Судья не подчинился требованию Шармолю. Эсмеральда замерла в его железных руках, беззвучно шевеля губами. За эту драгоценную добычу он готов был сейчас сразиться с кем угодно, хоть с легионом бесов.

Дальнейшие события заняли считанные мгновения. Судья схватил свисток, висевший на его шее на шнурке, и поднёс к губам. Пронзительный свист послужил условным сигналом для Квазимодо. Горбун с самого начала церемонии притаился, никем не замеченный, в тени портала. Заслышав призыв господина, он выскочил из укрытия, подбежал к Жеану, принял из его рук живую ношу и, неся цыганку на вытянутых руках, молниеносно преодолел одиннадцать ступеней крыльца. В дверях собора он обернулся, продемонстрировал толпе спасённую девушку и крикнул:

— Убежище!

Затем Квазимодо вместе с цыганкой скрылся в недрах храма.

Остолбеневших от неожиданности зрителей, наконец, прорвало. Соборная площадь огласилась рёвом сотен глоток, воплем, в котором восторг смешался с разочарованием, рукоплескания со свистом. Вздёрнув носик, Флёр-де-Лис покинула балкон. Понурившийся капитан поплёлся следом, прикидывая, как восстановить пошатнувшийся мир. Угораздило же его навестить дом де Гонделорье именно сегодня!

Перепуганная Джали металась по мостовой. Спешившись, Жеан поймал козочку.

— Идём, подружка, на тебя тоже распространяется право убежища!

Жак Шармолю, чрезвычайно напоминающий кота, упустившего мышь, непонимающе обратился к судье:

— Мэтр Фролло! Ведь вы первый ратовали за уничтожение колдуньи! Почему же вы позволили ей злоупотребить королевским милосердием?

— А что я мог поделать? Перед властью церкви наш закон бессилен.

Судья повёл плечом. Его не волновал прокурор, не страшили возможные неприятные последствия. Он готов был смеяться от счастья. Та, которую он любит, спасена. В стенах собора Парижской Богоматери она неприкосновенна. Никто не может вывести её оттуда без особого распоряжения короля.

Звонарь с цыганкой на руках добрался до верхушки Южной башни. Оттуда, со страшной высоты, он вновь показал толпе девушку, которую только что отвоевал у смерти, вырвал из лап палачей, заставив их в бессильном бешенстве потрясать кулаками. Рвущимся из глубины души голосом он снова прокричал, бросая вызов правосудию:

— Убежище! Убежище!

— Слава! Слава! — грохнуло людское море внизу.

Из единственного глаза горбуна градом катились слёзы.

Архидьякон подошёл к брату, чтобы забрать у него козочку, и замер, поражённый. Судья… улыбался. Его вечно хмурое лицо светилось такой искренней, такой радостной улыбкой, что не оставалось никаких сомнений: глубоко под чопорной оболочкой законника скрывается озорной мальчишка. Перед священником стоял прежний маленький Жеан, каким он помнил его по раннему детству.

— Господи милосердный! Да ведь он того гляди заплачет! — совсем растерялся Клод. Он забыл, когда в последний раз видел улыбку брата, а уж слёзы…

— Она… Она… Глупышка, чуть всё не испортила! — с трудом выговорил судья, прижимая к груди Джали.

— Ничего, Жеан, по счастью Квазимодо действовал расторопно. Да и ты не сплоховал. О, я до конца жизни не забуду лицо Шармолю!

— Прости, что заставил тебя расхлёбывать мои грехи! — понурился судья.

— Главное, что теперь девушка в безопасности. Квазимодо присмотрит за ней. Она спасена!

Жеан, подозрительно моргнув, эхом повторил:

— Спасена…

*Орифламма — французское королевское знамя из пурпуровой материи с вышитым золотом пламенем, главнейшая хоругвь королевских войск.

========== Глава 7. В убежище ==========

Провидение вновь привело Эсмеральду в надёжные стены собора Парижской Богоматери, откуда она некогда сбежала, испугавшись уродливого звонаря. Теперь тот же звонарь стремительно нёс её по бесконечным галереям, с невероятным для его угловатого тела проворством взбирался на башню, преодолевая бесчисленные ступени. Она видела его раскрасневшееся лицо совсем близко, когда решалась приоткрыть сомкнутые веки. Цыганка не понимала, куда её несут, полностью положившись на волю судьбы. Одно она чётко осознавала: судья Фролло сдержал слово, верёвка ей больше не грозит. Эсмеральда плыла по течению неведомо куда, невесомая в сильных руках горбуна. Когда Квазимодо, добравшись до верхушки башни, поднял девушку над Парижем, сердце её захолонуло при виде тысяч кровель, уходивших вдаль, и крохотных людей на площади. Она испугалась, что Квазимодо не удержит её, и вскрикнула. Горбун не мог её слышать, но догадался по напряжению тела, какие ощущения испытывает Эсмеральда, и поспешил перенести девушку в келью, предназначенную для ищущих убежища. Там по распоряжению архидьякона заранее приготовили кое-какую мебель и соломенный тюфяк, на который звонарь бережно опустил свою ношу, распутал петлю, всё ещё болтавшуюся на её шее. Цыганка с облегчением вздохнула.

— Отдыхайте! — глухо проронил отвыкший от разговоров Квазимодо. — Я уйду, чтобы не пугать вас своей жуткой образиной.

— Постой! — воскликнула девушка, не подозревая о недуге несчастного звонаря. Тот, на свою беду, уже повернулся к ней спиной и, следовательно, не уловил даже движения губ. Он ушёл, оставив цыганку в одиночестве. В изнеможении она вытянулась на тюфяке. Под сомкнутыми веками, как в калейдоскопе, мелькали образы судьи, священника, Шармолю и горбуна, мерещились освещённые факелами коридоры Турнель, качалась верёвочная петля. Утомлённая лишениями и впечатлениями девушка всё же не могла заснуть. Что стало с Джали? Где судья? Долго ли её продержат здесь? Кто она: гостья или пленница? Неопределённость волновала её, а ответов на вопросы не поступало.

Спустя полчаса в дверь постучали. Эсмеральда, вздрогнув, присела на своём тюфяке, подумав, что, вероятно, всё же вернулся горбун. Однако на пороге стоял архидьякон с белой козочкой на руках.

— Не спите? Кое-кто хочет видеть вас.

Улыбнувшись, он опустил Джали на пол. Радостно заблеяв, козочка бросилась к хозяйке на колени. Та прижала её к себе, поцеловала и расплакалась от счастья.

— Джали! Ты не забыла меня! Вы спасли её! О! Не знаю, как благодарить вас, отец…

— Фролло. Клод Фролло. По правде говоря, это не я спас твою подружку. Я лишь принёс её сюда.

— Не вы? Но кто же?

— Благодари моего брата, — священник развёл руками. — Если бы у Жеана получалось ладить с людьми так же, как с животными…

— А где сейчас ваш брат, отец Фролло?

— Он отлучился ненадолго, чтобы достать для тебя кое-какие вещи, но скоро должен вернуться. Скажи, дитя… — в глазах архидьякона появилось умоляющее выражение. — Ты позволишь ему навестить тебя?

Эсмеральда, поправив сползающую сплеча рубаху, состроила гримаску, что служило свидетельством постепенного возвращения прежней беззаботной цыганки. Ей совершенно не хотелось лишний раз сталкиваться с Жоаннесом Фролло, но, после того, как он подверг себя опасности, раскидав стражу, будет несправедливо отказаться от встречи. Кроме того, не следовало огорчать доброго священника, тоже рисковавшего ради её спасения. Поэтому цыганка, дёрнув головой, откидывая спадающие на лицо пряди волос, заявила:

— Сказать по чести, мне тяжело его видеть, но… Он столько сделал для меня. Пусть приходит.

— Я передам ему, — обрадовался Клод. — А ты не волнуйся, здесь тебя никто не тронет. Всё необходимое принесут. Прости, дитя, вынужден попрощаться, меня ждёт паства.

Жеан Фролло с корзинкой в руках поджидал брата, прислонившись спиной к колонне. Атмосфера храма действовала на него успокаивающе, миновавшие треволнения сгладились, даже прежде беспокоившие порезы на груди, казалось, только теперь перестали ныть. Судья удивился сам себе: зачем он тогда схватил кинжал? Безумец! Разве его боль хоть на йоту уменьшила её страдания? Чёрная мантия… Цвет умеренности и смирения, смерти и отчаяния. На чёрном не видно крови. А тогда он всё боялся, как бы не промокла наспех наложенная повязка. Бездушный негодяй, вот кто он. Если цыганка откажется видеть его, то будет абсолютно права.

Завидев брата, Жеан встрепенулся и с надеждой спросил:

— Ну как? Она хочет видеть меня?

— Особым желанием не горит, но прийти позволила.

— Правда?

— Ступай уже, — усмехнулся старший Фролло. — Сколько ещё бедняжке сидеть голодной и в рубище?

Окрылённый судья устремился к келье цыганки с поспешностью, не приличествующей человеку высокого положения и не подобающей находящемуся в храме. Эсмеральда, поджав ноги, всё так же сидела на тюфяке в обнимку с козочкой. Жеан, стараясь не смотреть на полуобнажённую девушку, поставил перед ней корзинку.

— Вот, здесь обед и кое-какая одежда. Переоденься, я выйду.

Эсмеральда, остро ощутив свою наготу, густо покраснела. Хорошо ещё, судья Фролло, проявив деликатность, не пялится на неё пожирающим взглядом! Да и она, впрочем, наверняка представляет сейчас жалкое зрелище.

— Жеан… — набралась она смелости.

Кто ещё может позволить себе обращаться к всесильному судье вот так запросто? А для Фролло собственное имя, произнесённое цыганкой, отозвалось в ушах блаженной музыкой.

— Хочешь что-нибудь ещё?

— Да. Мне нужны тёплая вода и гребень. Хочу привести себя в порядок.

Жеан удивлённо вздёрнул бровь.

— Вода? Хорошо, я распоряжусь.

После темницы и прикосновений Фролло цыганка чувствовала потребность отмыться. Выпроводив судью за дверь, забившись в угол кельи, она с наслаждением растирала тело губкой, вымыла и расчесала волосы. Вместе с грязью понемногу уходили переживания, сменяясь надеждой. Феб жив, значит, скоро она выйдет отсюда, покинет проклятый Париж навсегда. Она истосковалась по свободе, соскучилась по лесам, лугам, журчанию ручьёв. Мурлыкая под нос песенку, Эсмеральда облачилась в принесённую судьёй одежду — белое платье и накидку, какие носили послушницы расположенной неподалёку больницы Отель-Дьё, потопала ножкой в новом сабо. Ей, довольствовавшейся обносками с чужого плеча, никто прежде не дарил нарядов. Обновка, хоть и скромная, но непоношенная, не шла ни в какое сравнение с латанными юбками, перелицованными платьишками и стоптанными башмаками, которые перепадали ей в качестве милостыни. На душе потеплело. Как мало иногда нужно человеку, чтобы возродиться к жизни!

Жеана приятно удивила благоприятная перемена в состоянии девушки. Она быстро оправится — заключил он — молодость и весёлый нрав скоро заставят её позабыть пережитые ужасы. Цыганка пела. Это хороший признак.

— О, как я рад видеть тебя вновь весёлой! Век бы слушал твои песни. А платье… В нём ты сущий ангел. Ты знаешь, кто такие ангелы?

— Добрые духи?

— Верно. А теперь поешь. Тебе нужно восстановить силы.

Эсмеральда, испытывавшая волчий голод, в подобном указании не нуждалась. Выделив Джали, нетерпеливо подталкивающей мордочкой ладони хозяйки, долю нашедшейся в корзине снеди, цыганка принялась за трапезу. Фролло присел на табурет и, не отрываясь, наблюдал за тем, как она ест.

— Благодарю за то, что спас меня и Джали, — кивнула девушка, жуя лепёшку, показавшуюся ей после тюремных сухарей слаще пирожного.

— Видишь, я сдержал слово. Но пока не вернулся король, тебе придётся оставаться здесь. В соборе ты под защитой, но если сделаешь хоть шаг за его пределы — тебя снова схватят. Стража у входа будет стеречь церковь днём и ночью.

— Разве ты не поможешь мне незаметно выбраться из города? — разочарованно воскликнула девушка. Мыслями она витала далеко за городскими стенами. А теперь изволь ждать возвращения короля, который, как известно, не жалует Париж.

Судья подскочил на своём табурете.

— Тебя прельщает участь беглой преступницы? Наберись терпения, я добьюсь у государя отмены приговора, тогда ступай, куда хочешь. Проклятье! Если бы ты знала, как я не хочу тебя отпускать! Как бы мне хотелось быть всегда рядом с тобой, выполнять твои желания, ласкать и нежить тебя! Как бы мы могли зажить, если бы ты полюбила меня! Нет, я не то говорю! Я ведь должен вымаливать у тебя прощения за то, что сотворил с тобой, за то, что хотел сделать там, в темнице. Ты ненавидишь меня, верно? Ты только из благодарности согласилась видеть меня? Ничего не говори, я знаю. Наверняка даже Квазимодо пугает тебя меньше, чем я.

— Квазимодо? — поспешила переменить тему цыганка. — Это тот горбун, что принёс меня сюда? Почему он не стал со мной разговаривать? Я позвала его, но он не откликнулся.

— Да ведь он глухой! — ответил Жеан. — Колокола лишили его слуха. Но он разговаривает, когда захочет, и читает по губам. Я научил его общаться знаками, скоро и ты освоишь эту премудрость. Погоди-ка!

Фролло снял с шеи свисток и протянул девушке.

— Возьми. Если чего-то испугаешься, когда никого не окажется рядом, то сможешь позвать Квазимодо. Свист он услышит.

— Благодарю.

Мимолётное прикосновение её руки вызвало в теле сладострастную дрожь. Судья готов был часами сидеть подле цыганки, ловить любое её движение и повиноваться малейшему знаку. Но её — он понимал — тяготило его присутствие. Лишь из деликатности девушка не указывает ему на дверь. Немало сил придётся потратить, чтобы восстановить то, что сам же и разрушил. Квазимодо удачливее его, горбун круглые сутки сможет находиться рядом с Эсмеральдой, выполнять её просьбы, беседовать в свободные минуты. Скоро она привыкнет к горбуну, перестанет пугаться его своеобразной внешности. Вот его, Фролло, девушка никогда не позовёт. Он не заслужил подобной милости.

— Что же, мне пора. Я просто с ног валюсь от усталости, — с сожалением произнёс судья. — Скажи… Эсмеральда… Ты позволишь мне снова навестить тебя?

Первым побуждением девушки было воскликнуть «Нет!». Однако глаза Фролло светились таким страданием, такой отчаянной мольбой, что Эсмеральда дрогнула. Тогда, в саду, она видела у него в точности такой же взгляд, но, ничему не придав значения, беспечно упорхнула танцевать. А прояви она в тот вечер толику рассудительности, найди нужные слова — возможно, и ей, и ему удалось бы избежать беды. Он переживает из-за неукротимого влечения к ней. Но разве она рада, привязав к себе столь опасного человека, как судья Фролло? Он кошмар её народа, его именем матери пугают непослушных детей, его ненавидят и трепещут перед ним. Да, она увидела в нём грани, скрытые от сторонних наблюдателей, поняла, что этот страшный человек тоскует по теплу и участию, хоть и пытается это отрицать. Он едва не погубил её, но он же и спас, предстал перед ней таким, каким его больше не увидит никто никогда. Куда пойдёт и что сделает судья Фролло, если она сейчас ответит «Нет!»? Не натворит ли новых безрассудств? Не благоразумнее ли позволить ему прийти сюда ещё раз? В конце концов, здесь она под защитой. Потом вернётся король, приговор отменят, тогда их пути навеки разойдутся. Стоит лишь проявить терпение.

Поколебавшись, цыганка ответила:

— Хорошо.

О, если в душе судьи действительно бушует пламя, то она, вне всяких сомнений, увидела прорвавшиеся наружу искры, сверкнувшие в его тёмных глазах. Такую искреннюю и чистую радость, наверное, испытывает дитя, получившее желаемое. Так ликует человек, потерявший всякую надежду, чья заветная мечта вдруг исполнилась. Судья не воскликнул, не выдал себя ни единым движением, но глаза сказали всё. А цыганка вдруг поймала себя на неожиданной мысли: пожалуй, она не против очередной их встречи.

========== Глава 8. О влиянии женской красоты на мужские сердца ==========

Внимательные парижане, спешившие к вечерне, заметили, как разительно изменился привычный благовест: небывалая торжественность начищенной до блеска меди гудела, разливалась в розовеющем небе, плыла над черепичными кровлями домов, поверх щетинистого леса печных труб. Колокола, повинуясь звонарю, пели, ликовали, возвещали нечто неописуемо восторженное.

— Это звонит цыганская ведьма! — злословили горожане, указывая пальцем на башни собора.

И в который уже раз передавали из уст в уста события минувших часов: ведьма околдовала судью Фролло, ведьма живёт теперь в соборе вместе с кривым звонарём, прислуживающим сатане. Другие возражали, что никто судью не околдовывал, поскольку тот давно сошёлся с нечистым, принявшим облик горбуна. Жеана Фролло с его приёмышем ненавидели и боялись все, поэтому на порочащие выдумки не скупились. Досталось и ведьме, смущавшей души людские непристойными плясками, и её одержимой козе. Сплетники словно позабыли, как некогда любовались танцами Эсмеральды, умилялись проделкам умницы Джали, как щедро швыряли монеты в потёртый бубен. В конечном итоге пришли к общему выводу: близок час, когда проклятый звонарь уволочёт судью в преисподнюю, к своему властелину.

Между тем Эсмеральда, дождавшись окончания перезвона, тихонько вышла из кельи и направилась на колокольню. Квазимодо так и не пришёл к ней, а цыганка чувствовала себя обязанной отблагодарить спасителя. Горбун, занятый делом, поначалу не заметил нежданную гостью. Он нежно оглаживал заскорузлой ладонью дрожащий литой бок любимицы «Марии», самого большого из пятнадцати колоколов Южной башни, что-то нашёптывал ей — то ли хвалил за хорошую работу, то ли поверял сердечную тайну. Цыганка, пересилив невольный страх, дотронулась до горба звонаря. Что тут произошло! Квазимодо вздрогнул всем телом, поспешно отпрыгнул, съёжился, прикрыв лицо ладонями.

— Нет, добрая девушка, не надо вам на меня смотреть!

Эсмеральда, ошеломлённая такой реакцией, всё же решилась протянуть дрожащую руку, готовая, впрочем, в любую секунду отдёрнуть её, погладила беднягу по плечу, отвела его руки от лица, ободряюще улыбнулась.

— Что ты! Я совсем не боюсь тебя!

Поражённый Квазимодо исподлобья взглянул на девушку, ожидая увидеть на её прелестном личике ужас, омерзение — к такому отношению окружающих он привык, перестал его замечать, считая правомерным. Кому доставит удовольствие вид безобразных изъянов, когда в мире полно приятных взору вещей? Но никогда ещё он не ощущал своего уродства столь остро, как сейчас. Ему хотелось исчезнуть, забиться в самый тёмный угол, где никто не смог бы обнаружить его, такого жуткого и несуразного, недостойного даже рядом стоять с воплощением неземной красоты. Однако ни тени неприязни он не увидел. Цыганка, напротив, не отворачивалась от него, хотя в глазах её мелькал затаённый страх.

— Я тебя не боюсь! — чётко произнесла она. Глухой звонарь прочёл её слова по губам и усомнился — не ошибся ли он?

— Вы? Не боитесь? — с надеждой и горечью переспросил горбун. — Ведь меня считают демоном, от взгляда которого скисает молоко, а у женщин на сносях случается выкидыш.

— Ни капли! — смело ответила Эсмеральда, тряхнув головой. — Какое мне дело до глупых россказней? Ты меня понимаешь?

— Понимаю, — радостно закивал глухой. — По твоим губам, я понимаю. Да!

— Это хорошо. Не надо принимать близко к сердцу выдумки злых людей, — девушка вздохнула. — О моём народе говорят, будто мы знаемся с нечистой силой, пожираем младенцев, наводим порчу и много ещё всяких ужасов. Скажи, разве я похожа на колдунью?

Ошарашенный Квазимодо едва не ляпнул о том, что судья Фролло не раз высказывался о цыганах подобным образом, но вовремя опомнился и поспешно ответил:

— Нет, нет, милая девушка, вы сама доброта! Вы одна проявили сострадание, когда даже хозяин от меня отвернулся. Вы, верно, не помните, как дали напиться несчастному у позорного столба, а я не забыл вас и отныне жизнью готов отплатить за те несколько глотков воды.

Эсмеральда смутилась. Надо сказать, было от чего: всё-таки не каждый день мужчина сулит отдать за тебя жизнь!

— Ох, Квазимодо, если бы все были такими чуткими, как ты! Я, на беду, встретила человека, прекрасного ликом, но за красотой скрывалась пустота. Я не разглядела её сразу, купившись на блеск доспехов. Из-за него пострадал и ты.

— Вы говорите о моём хозяине? — насторожился горбун, из-за недуга не поняв до конца мысли собеседницы. — Я не держу на него зла, если вы вспомнили случай у позорного столба.

— Нет, Квазимодо, не о нём. Прости, что вспомнила тот день. Давай забудем его, навсегда! Я ведь пришла сюда, чтобы поблагодарить тебя за всё, что ты сегодня сделал. Если б не ты, меня бы уже не было на свете.

Квазимодо, распираемый счастьем, просто не знал, куда деваться. Впервые кто-то, кроме отца Клода и Жеана Фролло, разговаривает с ним доброжелательно, более того — она, светлый ангел, держится с ним на равных, благодарит, просит прощения за пустяк, на который внимания обращать не стоило. Будучи предельно честным, бедолага не мог скрыть от цыганки горькой правды: он всего лишь выполнял указания судьи Фролло. Так уж получилось. Это Жеан и его брат всё придумали. А Квазимодо, готовый без колебаний расстаться с жизнью ради цыганки, действовал по указке человека, которого почитал как родного отца и к которому, терзаясь угрызениями совести, ревновал. Звонарю очень хотелось знать отношение девушки к судье Фролло, поэтому он решился спросить напрямую. Язык его с трудом ворочался во рту, а гортанный голос дрожал, когда Квазимодо произносил:

— Скажите, о милая девушка, что вы испытываете к моему господину? Если я дерзнул вызнать то, о чём спрашивать нельзя, вы вправе пенять мне за мою несдержанность. Но если тайны в том нет, то, прошу, скажите мне! Мне важен, очень важен ваш ответ!

— Я пока сама не знаю, что думать о твоём хозяине. Он пугает меня, но я вижу, как он пытается казаться страшнее, чем есть на самом деле, — поразмыслив, ответила Эсмеральда. — Его сердце покрыто коркой льда, которую трудно растопить. Я хочу бежать от него, но он преследует меня — я всё время вспоминаю о нём, слышу его голос. Мне искренне жаль его, Квазимодо!

К счастью, а, может, к несчастью для себя, Жеан Фролло не слышал этих слов. Он спал, и видения его впервые со дня встречи с цыганкой посетили исключительно мирные. Никаких танцев с бубном, жадно приоткрытых губ, податливо прильнувшего к нему жаркого девичьего тела, благосклонно принимавшего его ласки — словом, ничего, заставлявшего просыпаться в смятении. Он видел мельницу, деревушку, где провёл раннее детство, где доживала свой век его кормилица, видел луг, залитый летним солнцем, и он шёл в высокой траве, сам не зная, куда. Грозный судья Фролло безмятежно улыбался во сне. Его душа, уставшая от любовных терзаний, получила долгожданную передышку.

Постепенно Эсмеральда привыкла к вынужденному заточению. Собор понемногу исцелял её душевные раны, возвращал надежду, внушал уверенность в собственных силах. Она с благоговением слушала раскаты органа, перезвон колоколов, возносимые священниками молитвы, наблюдала, как молятся другие — всё это в совокупности действовало на неё умиротворяюще, наполняло душу светлым волнением. Она сама молилась, как умела, подле статуи Богоматери близ придела «лентяев», там, где впервые столкнулась с Фролло. Молодость и весёлый нрав немало способствовали выздоровлению как душевному, так и телесному. Девушка оправилась, на щеках вновь заиграл румянец, в глазах появился игривый блеск. Эсмеральда украдкой пела и танцевала в своей келье, дрессировала преданную Джали, смотрела на город с высоты, провожала закаты и грезила о дне, когда вновь станет свободной и вернётся в табор. Подобно беззаботной пичужке, девушка щебетала, радуясь жизни, едва отступали невзгоды.

С Квазимодо установились трогательные отношения. Цыганка скоро перестала пугаться причудливой внешности горбуна и общалась с ним уже без скованности. Они вели беседы на колокольне, звонарь устраивал для неё экскурсии по собору, познакомил с медным своим гаремом. Рискуя свернуть шею, совершая немыслимые пируэты, срывал цветы, растущие в выступах древних стен — для того только, чтобы потешить дорогую гостью. Квазимодо, понимая, что с ним девушка никогда не будет счастлива, что он, отверженный, принесёт ей лишь горе, не питал относительно будущего никаких иллюзий. В её келью он ни разу не зашёл, несмотря на уговоры Эсмеральды. Он садился напротив распахнутой двери, так, чтобы они могли видеть друг друга, и тогда они разговаривали, или же горбун просто наблюдал за цыганкой. Трижды в день он приносил ей еду, ставил корзинку у порога и сразу же ретировался. Эсмеральда несколько раз приглашала Квазимодо разделить с ней трапезу, но тот под разными предлогами отказывался.

С архидьяконом также быстро удалось найти общий язык. Клод Фролло охотно отвечал на вопросы цыганки, какими бы глупыми и наивными они не были, учил молитвам, старался помочь, приободрить. С его поддержкой ей легче казалось переносить затворничество.

С судьёй дело обстояло намного сложнее. Эсмеральда толком не понимала, какие чувства вызывает у неё этот человек, сотканный из противоречий. Тут были и неприязнь, и жалость, и брезгливость, и ощущение защищённости, которое она испытала в его крепких объятиях. Она ждала, что Жеан, снедаемый влечением, явится к ней завтра же, но он не пришёл — ни на следующий день, ни после. Так миновала целая неделя. Между тем цыганка всё же ощущала присутствие судьи, его неуловимую заботу о ней. Ведь это он присылал пищу, приносимую в келью Квазимодо. Доказательством тому служили подарки, которые она всякий раз находила в корзине: то пирожное, то косынка, то изящный гребень, то лента, то цветок. Колеблясь, она принимала подношения, примеряла обновки, сожалея о невозможности увидеть себя со стороны. Не удержавшись, девушка однажды утром попросила Квазимодо раздобыть хотя бы осколок зеркала. В тот же день в корзине она нашла маленькое зеркальце в резной оправе, приобрести которое горбуну было бы не по карману. Не ответив на расспросы о Фролло, звонарь, тяжело вздохнув, удалился. Эсмеральда почувствовала себя виноватой.

Судья навестил её неожиданно, когда девушка, перестав ждать, уверовала в то, что он вовсе к ней не придёт. Он явился вечером, точнее, даже не явился, а по-кошачьи бесшумно прокрался в её келью, благо дверь цыганка, ожидая прихода Квазимодо, держала нараспашку. Эсмеральда, устроившись у зеркальца, вплела ленту в волосы и теперь увлечённо разглядывала похорошевшее отражение. Он наблюдал за ней молча, не смея вздохнуть. Случайно обернувшись, девушка вскрикнула от неожиданности при виде застывшей у порога фигуры в чёрном.

— Ох! Чуть сердце не выскочило! — натянуто улыбнувшись, Эсмеральда приложила руку к груди. — Прошу тебя, не делай так больше.

— Как неосмотрительно! Ты не закрыла дверь, значит, поджидала кого-то, — сразу перешёл к делу судья. — Не меня ли, часом? Или к тебе должен явиться звонарь?

Фролло, безуспешно пытавшийся сохранить грозный вид, выглядел настолько нелепо, что цыганка мгновенно почувствовала себя хозяйкой положения. Испуг исчез. Лукаво сощурившись, Эсмеральда покружилась на месте, взметнув тяжёлый подол, и дерзко ответила:

— Сначала ждала, потом перестала. Отчего же ты не приходил? Я тебе разонравилась?

Судье хотелось парировать какой-нибудь колкостью, чтоб цыганка не слишком зазнавалась, но все резкие фразы застыли на языке: он не посмел осадить её. Волк превратился в смирную овечку.

— Боже мой! Что она со мной делает! — подумал Фролло, а вслух ответил. — Бог свидетель, девушка, я желаю тебя не меньше, чем прежде, но видеть неприязнь для меня страшнее всякой пытки. Я пытался забыть тебя, но силы меня покинули и я, подчинившись судьбе, всё же вернулся к тебе. Скажи, девушка, неужели в твоём сердце нет ни капли жалости ко мне? Неужели ты по-прежнему презираешь меня?

Целую неделю Фролло не навещал Эсмеральду, хотя душа его рвалась в маленькую келью. Не стоило злоупотреблять отзывчивостью девушки. Пусть отдохнёт, восстановит силы, подорванные подземельями Турнель. Фролло не тревожил её покой, хотя вынужденная разлука с той, которую он полюбил, омрачала его существование. Судья давно смирился с тем, что, покорившись цыганке, сделался уязвимым для насмешек, досягаемым для соблазнов. Его сильнее прежнего ранили насмешки Клопена.

— Эй, чёртов святоша! — крикнул сегодня ему вслед король арго, облюбовавший соборную паперть. — Куда ты дел цыганскую плясунью? Клянусь потрохами, девка приносила неплохие барыши, а мордашка у неё — каких поискать. Слишком жирно тебе одному пользовать этакую кралю!

— Ему приходится делиться с горбатым дьяволом! — подхватил один из клопеновских прихвостней. Обовшивленные калеки, выпрашивающие милостыню на паперти, разразились оскорбительным визгливым хохотом.

Фролло хмурился, скрипел зубами, борясь с соблазном задать наглецам трёпку, стоптать копытами Марса, раскрошив рёбра, проломив черепа. Как смеют они так издеваться над ленным владыкой?! Стоит ему только кликнуть стражу, как бродяг тут же скрутят, а уж мэтр Тортерю клещами вырвет их поганые языки! И всё же Фролло сдержался. Он понимал: срываться нельзя. Клопен и без того почуял в нём слабину, он только и ждёт, чтобы невозмутимый Фролло потерял лицо на потеху прохожим. Князь арготинцев, играя с огнём, готов пожертвовать жизнями нескольких подданных ради удовольствия прилюдно разозлить судью. Благоразумнее по-прежнему не удостаивать вниманием выпады наглеца, как поступает его Марс, который даже ухом не ведёт на лай докучливых уличных шавок. К тому же взлелеянная мечта о подготовленной мести Клопену не приносила судье прежнего удовольствия. И, кроме того, бродяги друзья цыганки. Нельзя причинять зла её друзьям.

Все мысли Фролло по-прежнему занимала Эсмеральда и способы завоевать если не ответную любовь, то хотя бы доверие. Он не знал, как расположить к себе женщину — до сих пор у него получалось только запугивать. За неимением компетентного советчика, Жеан действовал ощупью, полагаясь на древний, как сам мир, мужской инстинкт. Он передавал для неё подарки, тайком выспрашивая у Квазимодо, как отнеслась девушка к его подношениям. Узнав, что дары принимаются благосклонно, Фролло убедился в правильности выбранного пути. Он прежде и предположить не мог, какое это громадное удовольствие — радовать других! И он бы баловал цыганку, обучал грамоте, если бы… Если бы только у него имелось достаточно времени до возвращения короля из резиденции в Ла-Риш.

Фролло смиренно замер перед девушкой, готовый принять любой приговор из её уст, будь то сострадание или упрёк. Одного он ожидать не мог: Эсмеральда, тронутая понурым видом судьи, с опаской, словно гладила хищного зверя, провела ладошкой по его щеке. Это почти невесомое касание привело мужчину в неописуемый восторг. Жеан схватил руку Эсмеральды и прижал к губам. Даже удары, наносимые этими изящными ручками, он принял с должной покорностью, а уж ласковый жест воспринял как проявление наивысшего благоволения. Однако цыганка тут же отстранилась и отступила вглубь кельи.

— Нет, я не презираю тебя и не ношу в сердце ненависти. Но только прошу: не умоляй меня о том, чего я не могу дать. Вспомни, кто я и кто ты. Бродяжка, цыганка, плясунья без роду и племени не ровня дворянину. Ты ненавидишь мой народ, считаешь меня колдуньей, которая тебя приворожила. Разве мы пара?

— О, не говори так! Мне больше нет дела до титулов и сословий. Одно слово, девушка — и я брошу к твоим ногам всё, чем владею, стану твоим рабом, твоей тенью. Все богатства, честь дворянина — что там! — свою жизнь я готов отдать за одну твою улыбку! Ты мне не веришь?! Я не любим — я недостоин твоей любви, но я не презираем. Это ли не благо? Пусть ты подаришь сердце другому! Пусть! Только живи, будь счастлива!

— Я верю тебе. Верю… — одними губами прошептала цыганка.

В её коротком взгляде, брошенном на судью, впервые мелькнула заинтересованность.

— Верю, — повторила она, шагнув навстречу ему. И уже не она, а он готов был отступать в растерянности, но не мог двинуться с места. Девушка, как прежде, погладила его по щеке и он, восприняв её жест как поощрение, потянулся к её губам. В этот трогательный миг коварная козочка, недовольная тем, что о ней позабыли, громко заблеяла, топнув ножкой. Эсмеральда стыдливо опустила глаза, обрамлённые длинными ресницами. Жеан разочарованно вздохнул. Притяжение между судьёй и цыганкой исчезло.

— Хочешь, покажу, чему я научила Джали? — засмеялась девушка.

Конечно же, он хотел, хотя и злился на козочку, столь ревниво оберегавшую хозяйку. С детской непосредственностью Эсмеральда демонстрировала Фролло таланты своей питомицы, перемежая представление рассказами о методах дрессировки. Миф о колдовстве развеялся, как дым. В умении Джали называть месяц, число и час не оказалось ничего сверхъестественного.

— Посмотри! Я выучила её бить копытом в бубен и останавливаться по моему знаку. Вот и весь секрет! Но всякий раз из толпы хоть один, да крикнет, дескать, коза одержима дьяволом.

— Пустоголовое дурачьё! — фыркнул Фролло, хотя сам, чего греха таить, побаивался бесовской скотины.

Несмотря на подобающую его положению серьёзность, судья не мог без улыбки смотреть, как маленькое животное с потрясающей точностью передразнивало уважаемых мужей Парижа.

— Джали, покажи, как произносит речь мэтр Жак Шармолю! — приказала раскрасневшаяся цыганка, не забывшая старого недруга.

Козочка так уморительно вскинула передние ножки, пронзительно заблеяв, что строгий Фролло всё-таки не выдержал и рассмеялся.

— Вот бестия! Точь-в-точь старина Шармолю! Почему ты на меня так странно смотришь?

— Я думала, ты не умеешь… — произнесла удивлённая цыганка.

— Чего не умею? — не понял Фролло.

— Смеяться.

В самом деле — возможно, и не умел. Она его научила. Сдержанному человеку не полагается смеяться и дурачиться — так он считал прежде. Она помогла ему переступить собственные предрассудки и этот смех стал очередной уступкой цыганке, новой преодолённой ступенью в перерождении угрюмого судьи Фролло.

— Будь всё же осторожнее с Шармолю, — предупредил Жеан. — Старый ворон не преминет разделаться с тобой, если предоставится случай.

Как показали последующие события, предупреждение оказалось не лишним.

========== Глава 9. Шармолю не дремлет ==========

Если кто-то из блюстителей закона превосходил Жоаннеса Фролло в нетерпимости к ведьмам и еретикам, то сия сомнительная честь принадлежала мэтру Жаку Шармолю, прокурору духовного суда. В то время как другие, посудачив о чудесном спасении цыганки, позабыли о ней, Шармолю не забыл ничего. Преступница, ушедшая от возмездия, не давала ему покою. Прокурора провели, как мальчишку, лишили законной добычи, а такого честолюбивый Шармолю без отмщения оставить не мог. Дело следовало довести до конца, иначе нечестивка проживёт в соборе до старости, или, того хуже, хитростью улизнёт на волю.

Выждав пару дней, он навестил судью Фролло, которого до сих пор считал первым пособником в уничтожении пресловутой ведьмы, покушавшейся на жизнь офицера. Жеан, окружённый кошками, разбирал какие-то бумаги у себя в кабинете. Завидев Шармолю, он поджал губы, что служило признаком раздражения. Королевский прокурор, в свою очередь, недовольно поморщился: всюду — под ногами, на столе, на полках с книгами — восседали или дремали кошки. Серые, рыжие, полосатые, они с интересом устремили на вошедшего зеленущие глаза с колдовскими вертикальными зрачками.

— Боже милостивый! — поразился Шармолю. — Да сколько же их тут?!

Огромный пушистый белый кот, видимо, пользовавшийся особым расположением судьи, устроился на хозяйских коленях. Другой, дымчатый, суетился на письменном столе, с мурлыканьем бодал лбом руку хозяина, норовя наступить лапами прямо на документы. Время от времени Фролло легонько отпихивал назойливого любимца в сторону, а тот, нимало не обидевшись, лез снова.

— Правду сказать, никогда не понимал вашего увлечения этими бесовскими зверьками, — нахмурился прокурор, когда законники обменялись приторно вежливыми приветствиями, как обычно здороваются люди, ненавидящие друг друга, но связанные общим делом. Фролло, вздёрнув бровь, спокойно возразил, что его питомцы чистоплотны, ничего не испортили в кабинете и вообще несут важную службу по охране ценных документов от расплодившихся во Дворце правосудия мышей.

— Давайте же отвлечёмся от моих кошек и перейдём к делу, которое, вероятно, не терпит отлагательств, коли вы лично удостоили меня посещением в столь ранний час.

Прокурор елейным голосом заговорил о ведьме, укрывшейся в соборе Парижской Богоматери (тут он истово перекрестился) при попустительстве мэтра Фролло и смущающей праведных прихожан. Между тем приговор преступнице подписан и подлежит исполнению. Стало быть, нужно добиться постановления судебной палаты, чтобы выудить нечестивку из убежища и предать в руки палача. Закончил он свою речь предположением: вероятно, мэтр Фролло испытывает желание исправить досадное недоразумение и казнить цыганку, пока слухи о бездействии правосудия не достигли ушей короля. Произнеся имя государя, Шармолю почтительно возвёл взор к потолку. Судья поднялся, спихнув с колен кота, оставившего на чёрной мантии белую шерсть. Ехидно скривив губы, он пожал плечами и прочёл ответную тираду о том, что и рад бы изловить ведьму, да вынужден подчиняться закону, не им установленному. В храме преступница священна, а его судейской мантии не тягаться с сутаной епископа. Уличная девка не стоит того, чтобы из-за неё переступать давние порядки. Цыганка неприкосновенна, но если мэтр Шармолю обеспокоен нравственностью прихожан, то его опасения беспочвенны: родной брат судьи лично присматривает за колдуньей и не позволит ей ни сбежать, ни совратить праведную душу. Нравственность архидьякона Клода Фролло сомнениям не подлежит. Цыганка всё равно что в тюрьме.

Белый кот, приветливо мяукнув, принялся тереться линючими боками о прокурорскую мантию, намереваясь сотворить с нею то же, что проделал с облачением хозяина. Шармолю, что-то проворчав под нос, непочтительно оттолкнул зверька ногой и поспешил откланяться.

— Умница, Снежок! — похвалил Фролло своего фаворита, когда за визитёром захлопнулась дверь. Взяв кота на руки, он почесал его за ухом, задумчиво проговорил. — Ишь, ведьму ему подавай! Мы не отдадим ему Эсмеральду, а, Снежок?

И снова повторил, с наслаждением растягивая гласные, словно пробуя имя на вкус:

— Эсмеральда… Эсмеральда-а…

Шармолю понял: здесь Фролло ему не союзник. Он ни за что не пойдёт против брата, укрывающего ведьму властью церкви. Кроме того, всплыла ещё одна причина, заставившая прокурора утратить прежнее доверие к судье. Уж слишком рьяно мэтр Фролло защищал цыганку, да и в целом со дня незадавшейся казни он как-то переменился. Собственно, судья переменился уже давно, но теперь в нём откуда-то появилась прежде несвойственная ему снисходительность к осуждённым, новые нотки в голосе, мягкость во взгляде. Судя по всему, неумолимый Цербер начал терять хватку.

— Уж не цыганка ли приворожила его? — брезгливо содрогнулся Шармолю. — Что, если мэтр Фролло…

Прокурор даже в мыслях не смог произнести «влюбился». Уж слишком нелепо звучало это предположение относительно мэтра Фролло. Такие люди, как он, не могут любить, не умеют. Нет, судья просто находится под воздействием колдовских чар. Этак-то вернее. Тем более следовало как можно скорее казнить ведьму, дабы вырвать из пучины порока соблазнённую ею душу мэтра Фролло.

Отбросив мысль заручиться поддержкой судьи, Шармолю принялся действовать самостоятельно. В разговорах с Фролло о цыганке он больше не упоминал, будто бы та перестала его интересовать. Однако, как гласит изречение: «Vulpes pilum mutat, non mores»*. Мэтр Шармолю попросту затаился. Прежде всего он составил прошение к королю о лишении собора Парижской Богоматери статуса убежища. По счастью, письмо в Плесси-ле-Тур он не отправил, опасаясь монаршего недовольства: для подобной просьбы нужна более веская причина, чем воспользовавшаяся законным правом преступница. Шармолю отложил исписанный лист до лучших времён, решив пока испытать способ попроще. Если нельзя насильно вывести ведьму из собора, её можно выманить оттуда хитростью. Перелистав дело цыганки, мэтр Шармолю понял, что может заставить преступницу презреть безопасность.

Непутёвый школяр Жоффруа Дюбуа, попавшийся на игре в кости, сделался белее бумаги, когда его представили пред очи мэтра Шармолю. Выражение лица прокурора духовного суда не предвещало ничего хорошего. Бедняга, заикаясь и путаясь, ещё пытался что-то лопотать в оправдание, уповая на то, что его проступок не имеет отношения к ведомству господина прокурора, но страж был неумолим, как скала. Казалось, он даже не слушал обвиняемого. Наконец, когда Жоффруа уже распростился с жизнью, Шармолю неожиданно сменил гнев на милость. Он посулил отпустить школяра на все четыре стороны безо всякого штрафа за нарушение закона, и даже приплатить тридцать денье, если тот сейчас отправится в собор Парижской Богоматери, отыщет там цыганку, воспользовавшуюся правом убежища, и уговорит её выйти на площадь. В противном случае… Прокурор, ухмыльнувшись, провёл ребром ладони по шее. Этот молчаливый аргумент подействовал сильнее всяких слов.

Вздрагивая при мысли о «противном случае», Жоффруа поспешил в собор, где моментально растерялся. Храм поразил не слишком набожного школяра громадными пространствами, подавил величием, колоннада показалась ему вековым лесом. Он не знал, с чего начать розыски и сиротливо мыкался по собору.

— Вот так незадача! — размышлял Жоффруа, почёсывая затылок. — Где же здесь отыскать цыганку? Говорят, она тут под покровительством судьи Фролло и его дьявольского прислужника-горбуна. Ещё вопрос, кто из этих двух крокодилов страшнее — Шармолю или Фролло. Не тот, так другой меня слопают с потрохами. Плакали мои тридцать денье!

Очутившись, таким образом, меж двух огней, пройдоха заколебался, не зная, к какой стороне примкнуть. Столкнуться с судьёй ему нимало не хотелось, однако неисполнение поручения грозило страшной карой. Жест, изображающий перерезанное горло, побудил школяра склонился к содействию прокурору. Если за судьёй стоял хоть и жуткий, но всё-таки живой человек из плоти и крови, то за спиной Шармолю юноше рисовались костры инквизиции и холодные склепы Монфокона. Обратившись к случившемуся поблизости причетнику, Жоффруа справился у того о цыганке. На счастье школяра Эсмеральда оказалась вовсе не в келье, куда проникнуть было бы непросто. Причетник указал Жоффруа на коленопреклонённую девушку в белом, возносившую молитвы подле статуи Богоматери. Посланец Шармолю давно заприметил её, но даже предположить не мог, что та, кого он принял за послушницу, есть та самая цыганка. Итак, первую половину поручения школяр не без труда, но выполнил. Осталось самое сложное.

Эсмеральда пребывала в приподнятом расположении духа: сегодня истекла половина определённого Фролло срока. Всё складывалось для неё как нельзя более удачно. Цыганка настолько привыкла к чувству защищённости, что неожиданное обращение молодого человека в потрёпанном сюрко подозрений не вызвало. Жоффруа, как было велено, на голубом глазу поведал: в деле цыганки вскрылись новые обстоятельства, некто капитан Феб де Шатопер желает дать показания и ждёт цыганку, чтобы вместе ехать во Дворец правосудия. Эсмеральда, помня неоднократно повторённый наказ ни под каким предлогом не покидать собор, заволновалась. Капитан оказался благородным человеком, он поверил в её невиновность, хочет оправдать перед судьями! А она рискует упустить счастливый случай. Как назло, архидьякон именно сегодня отлучился по делам, а судья должен был прийти только вечером. Эти сомнения она озвучила посланнику.

— Вы говорите о судье Фролло? — присвистнул сообразительный Жоффруа. — Так он как раз сейчас во Дворце правосудия, куда вам следует отправиться.

Эсмеральда всё ещё колебалась.

— Но почему же капитан сам не пришёл?

Школяр, чьё красноречие питал страх перед петлёй, расплылся в улыбке.

— Думаете, вашему капитану охота, чтоб его видели вместе с цыганкой? Вот он и прислал меня. Идёмте же, пока он не раздумал!

Это походило на правду. Эсмеральда вспомнила красавицу де Гонделорье в объятиях Феба в день казни, судью, отбившего её у стражи. Одно воспоминание притянуло другое — о свистке, который она на всякий случай носила на шее.

— Сможешь позвать Квазимодо, — всплыл в сознании голос Фролло. — Свист он услышит.

— Подождите меня здесь, — сказала она школяру. — Я скоро вернусь.

Отсутствовала цыганка не более получаса, однако за этот срок Жоффруа Дюбуа извёлся от беспокойства, кидаясь то в жар, то в холод. Наконец сияющая Эсмеральда вернулась, положив конец его мытарствам, и предложила скорее идти к капитану.

— Его карета ждёт нас на Соборной площади. Следуйте за мной, девушка! — провозгласил школяр, зашагав впереди. Не предвидя подвоха, Эсмеральда двинулась следом.

На Соборной площади действительно стояла карета. Цыганке едва не сделалось дурно, когда она как следует рассмотрела её. В довершение, улыбчивый молодой человек метнулся вбок и мгновенно растворился в толпе. Девушка бросилась было обратно в укрытие, но обе её руки оказались в тисках. Цыганка беспомощно забилась, схваченная двумя сержантами городской стражи. От крыльца собора её отделяли всего каких-то пятнадцать шагов. Вокруг полно людей, но никому не было дела до стражников, среди бела дня волокущих упирающуюся девушку к зловещей чёрной карете с зарешёченными окошками. Точнее, прохожие делали вид, будто ничего не замечают, и торопились пройти мимо. Не вырваться. И руки скручены. А ведь Фролло предупреждал…

— Помогите! — закричала Эсмеральда что есть мочи. Жёсткая потная ладонь тут же зажала ей рот.

Всё же призыв цыганки не остался неуслышанным. Перед стражниками и их добычей словно из-под земли вырос плечистый малый в лохмотьях (будь здесь Жеан Фролло — он узнал бы его!). Вытянув грязную руку, бродяга загнусил:

— Подайте, Христа ради!

— Пошёл прочь! — рявкнул сержант.

Король Алтынный, не вняв приказу, перегородил стражникам дорогу, продолжая кривляться. Неожиданно он весь подобрался и тигриным прыжком сбил с ног сержанта, державшего правую руку Эсмеральды. Охнув, служака выпустил жертву, а его товарищ растерялся, не зная, тащить ли цыганку в карету, или же разделаться с дерзким бродягой. Цыганка, воспользовавшись заминкой, схватила свисток. Площадь огласила знакомая переливчатая трель. Сержант, предупреждённый о цыганских фокусах, ещё крепче вцепился в девушку, но неведомая сила подняла его в воздух, сдавив глотку, заставив разжать пальцы. Не успев толком ничего сообразить, он разделил участь напарника, будучи отброшен на мостовую чей-то стальной рукой. Квазимодо — а это был он — подхватил цыганку в охапку и в три прыжка преодолел расстояние до спасительного крыльца. Клопен, выпустив основательно помятого сержанта, тут же ретировался. Посрамленные стражники, потоптавшись на месте и потерев ушибленные места, побрели докладывать Шармолю о неудаче. Что касается Жоффруа Дюбуа, то он мчался прочь из Ситэ так, что ветер свистел в ушах, закаиваясь впредь даже думать об азартных играх и давая обеты вплотную приняться за учёбу.

Свисток, который Эсмеральда считала бесполезным, послужил-таки ей во благо. Квазимодо спас цыганку уже самостоятельно, без чьей-либо указки. Клопен Труйльфу совершил первый в жизни героический поступок. Цыганка извлекла ценный урок, а школяр взялся за ум. Таковы были итоги неудавшегося похищения.

— Шармолю… — гневно прошептал Фролло, сжав кулаки. Квазимодо, взволнованно жестикулируя, рассказывал хозяину о произошедшем. Эсмеральда сжалась на тюфяке, обхватив плечи руками, не обращая внимания на ластившуюся к ней Джали.

— Ведь я тебя предупреждал! Нос не вздумай высовывать за пределы собора! — напустился Фролло на девушку. — Хорошо, у тебя хватило ума предупредить Квазимодо, не то болтаться бы тебе в петле на Гревской площади!

Цыганка всхлипнула. Плечи её дрогнули.

— Он сказал… Капитан хочет дать показания… — едва вымолвила она.

— Капитан?! Знаешь ли ты, какие показания дал твой разлюбезныйкапитан? — Фролло при упоминании ненавистного Феба взвился, как ошпаренный. — Он назвал тебя колдуньей и думать забыл о твоём существовании. Слышишь, цыганка? Он никогда не любил тебя! Не любил, не любил!

Эсмеральда чувствовала себя так, словно ей надавали пощёчин. Пусть бы лучше судья действительно ударил её, а не терзал жестокими словами, не мучил ревностью, не попрекал давно остывшими грёзами об офицерском мундире. Зачем он на неё кричит?! Она и без того противна сама себе. Глупышка, купилась на безыскусную ложь, подвела стольких людей. Безвольная кукла, которую все постоянно вынуждены спасать. Зачем только она на свет появилась? Зачем? Зачем?! Не выдержав, цыганка разрыдалась.

— Что же ты… — растерялся судья, не в силах видеть её слёзы. — Ведь всё позади…

Квазимодо сделал знак, как будто обнимал невидимый предмет. Фролло опустился на колени рядом с Эсмеральдой. Козочка деликатно отошла в сторону, устроившись в углу, не сводя с людей блудливых жёлтых глаз.

— Господин, я пойду! — сказал Квазимодо и опрометью выскочил из кельи, чтобы не видеть, как спасённую им девушку утешает другой. Никто не обратил на него внимания.

Жеан обнял цыганку за плечи, привлёк к себе, успокаивал, как умел, умолял простить за грубость. Он не знал ласковых слов, поэтому нашёптывал цыганке о скором освобождении, о вольном ветре, о месте, где воздух свеж, небо синее-синее, где в озере отражаются облака, шумят крылья мельницы и старый дом утопает в зелени сада. Она, всё ещё всхлипывая и содрогаясь, доверчиво затихла в его объятиях.

— С Шармолю я поквитаюсь, — прошипел Фролло, сердито сощурив глаза, — и проходимца, которого он подослал, из-под земли достану.

— Заклинаю тебя, не надо! — взмолилась Эсмеральда. — Лучше расскажи мне ещё о месте, где небо синее и шумит мельница. Ты видел его?

Жеан, призывая воспоминания, поведал ей о мельнице в крохотной деревушке Мулен**, доставшейся братьям Фролло в наследство от отца, куда его отправил Клод после смерти родителей и где прошли его ранние годы. Оттого-то его и прозвали Мельником.

— Мельничиха вскормила меня своим молоком, Клод заменил отца и мать. Мне нравилось в деревне, с детства всё там помнится огромным, необъятным. Хотя не удивлюсь, если прозрачное озеро на самом деле грязная лужа, а густой сад — несколько трухлявых яблонь. Я давно не бывал в Мулене. Хочу, чтобы память о нём осталась чистой. Я любил лежать в траве, наблюдать за работой мельничных крыльев, смотреть, как плывут по небу облака. А потом меня забрали в Париж, где я сперва почувствовал себя птицей, запертой в клетку, задыхался без деревенского воздуха. Потом привык и смирился, поставил перед собой задачу во что бы то ни стало достигнуть величия. Теперь я часто думаю, зачем, куда стремился все эти годы? Есть ли на земле уголок, где мне рады, где меня всегда ждут?

— Непременно есть! У каждого должен быть такой уголок, надо только найти его. Я много бродила по свету, не имея пристанища в непогоду, но всё не теряю надежды однажды найти место, которое станет моим домом. Мне часто приходилось рассчитывать только на себя, я чувствовала себя слабой и мечтала о человеке, который сможет меня защитить. Возможно, поэтому меня ослепил золотой мундир и я забыла обо всём ради мимолётного влечения. Прошу тебя, не вспоминай о капитане, мне больно слышать его имя.

— Я накричал на тебя. Прости! О, скажи, что не сердишься на меня!

— Я не сержусь. Ведь ты волновался за меня, поэтому и сорвался. Я заслужила порицание.

— Если бы ты умерла, я бы умер тоже, — кротко ответил Фролло. — Только помани, я последую за тобой хоть в огонь.

Фролло ликовал: его соперник забыт, более того — Феб де Шатопер никогда не был по-настоящему любим цыганкой. Радостно заколотившееся сердце заполнила тёплая удушающая волна, глаза лихорадочно заблестели, дыхание сделалось прерывистым. Не в силах сдержаться — будь что будет — он поцеловал девушку в губы. Она не ответила на поцелуй, но и не вырвалась в возмущении. Фролло ощутил знакомый прилив желания, когда кровь бурлит и порыв страсти, затмевая рассудок, требует утоления. Судья поспешно отпустил девушку, опасаясь повторения сцены в темнице и поспешил распрощаться, дабы не искушать судьбу и не испортить своей несдержанностью их хрупких отношений. Всё же в одном Жеан Фролло мог бы поклясться: во взгляде цыганки, когда он оставил её, на миг мелькнуло сожаление.

* Vulpes pilum mutat, non mores — Лиса меняет шкуру, но не нрав. (лат.)

** Мулен собственно и значит «мельница». В романе данное владение семьи Фролло и представляло собой мельницу. Автор позволил себе немного расширить наследство Жеана, а также изменить его местоположение.

========== Глава 10. Королевская милость ==========

— Завтра ты вновь обретёшь то, что я у тебя отнял — свободу. Если же вдруг король по какой-то причине не отменит приговор, не отчаивайся, Квазимодо выведет тебя за городские стены. Я всё приготовил на тот случай, если придётся бежать. Но будем уповать на лучшее. Ни о чём не тревожься.

— Завтра… Ох! Уже завтра! Мне не верится, что день, когда я вернусь к прежней жизни, вот-вот наступит! Я так ждала его, а теперь боюсь неведомо чего.

— Это мне следует бояться, — горько усмехнулся Жеан, — ибо неизвестно, где я окажусь по воле государя. Эсмеральда, прошу, помолись за меня! Ведь, может, я вижу сегодня последний закат!

— Я молюсь каждый день! — зарделась цыганка.

Фролло и Эсмеральда стояли на галерее, глядя на затихающий Париж. Над ними неспешно уплывали вдаль гряды облаков, внизу — до самого горизонта — развернулось черепичное море, перерезаемое жилками улиц. Вечерний ветер на высоте был наполнен прохладой и свежестью, обычные городские запахи и летний зной сюда не проникали. Твердыня собора Парижской Богоматери надёжно укрывала доверившихся ей людей от посторонних глаз, хранила тайну их слов. Эсмеральда впитывала взглядом городские пейзажи, мысленно прощаясь с ними. Больше ей не танцевать на парижских площадях. Получив постановление о помиловании, она сразу же вернётся во Двор чудес, чтобы справиться о таборе. Если табор снялся с места, она догонит его, если же нет — уйдёт вместе с Джали. Подальше от города, где события последних месяцев, причудливо переплетясь, едва не затянулись пеньковой удавкой на её шее!

Последний закат разгорался, разливаясь по небу кровавым маревом. Страх, который Фролло безуспешно старался изгнать, всё сильнее сковывал его мятущийся дух: завтра он потеряет всё, чего достиг за годы рьяной безупречной службы, быть может, лишится самой жизни. Как заблагорассудится королю. Но даже ужас перед грядущей расплатой не мог поколебать решимости Жеана, подкрепляемой любовью к цыганке и нравоучениями старшего брата. Пришла пора держать ответ за преступление, и он готов смиренно принять наказание. Пусть даже его ждёт эшафот или железная клетка в Бастилии. По крайней мере, Эсмеральда будет спасена. Он готов вытерпеть любую пытку, лишь бы знать, что ей ничто не угрожает, что его грех перед ней искуплён.

Завтра цыганка вырвется на волю. На днях отсюда, с галереи, она выпустила из клетки пойманного Квазимодо щегла. Бедный горбун, желая приободрить её, принёс клетку с бьющейся о прутья птицей, присовокупив такие слова:

— Я вижу, как ты грустишь, милая девушка! Но не печалься: месяц на исходе. Пока тебе нельзя покидать убежище, но в твоей власти даровать свободу другому. И ещё я хочу сказать…

Не вымолвив, однако, ни слова более, горбун, безнадёжно махнув рукой, понуро заковылял прочь. Казалось, он, всегда такой ловкий, невзирая на врождённые увечья, вот-вот споткнётся на ровном месте. Она не решилась окликнуть его. Выйдя на галерею, Эсмеральда, немного полюбовавшись птицей, распахнула дверцу клетки.

— Лети!

Щегол мгновенно рванулся ввысь, воспарил, звонко защебетал, быстро взмахивая крылышками, и вскоре исчез вдали. Она, сердцем устремившись вслед за ним, долго, со слезами, глядела вослед. А теперь настал срок и ей разделить счастье того пернатого пленника. Но присутствовала здесь и ложка дёгтя, способная, как известно, испортить бочку мёда. Сладость ожидания отравляло печальное осознание: не так уж и хороша свобода, если ради неё пострадает другой человек. Нет, Эсмеральда не забыла, что именно по вине Фролло прошла через пытку, заточение и чудом избежала казни. Но страшные воспоминания сгладились, поблекли под натиском нового, неведомого чувства. Любовью или влюблённостью она его назвать не смогла бы, это не походило на то, что она испытывала к капитану и привыкла считать любовью. Скорее, оно напоминало склонность, смешанную с жалостью. Ей совсем не хотелось, чтобы судья сгинул в казематах Бастилии. Она, давно простив Жеана, не желала ему подобной участи. Отец Клод, который так добр к ней, лишится брата, а Квазимодо — опекуна. Ей не нужна свобода, добытая такой ценой!

— Жеан, молю тебя, не нужно! Не ходи завтра никуда! — попросила цыганка, приложив ладони к груди.

Он вздёрнул бровь — жест, давно ставший привычным, он всегда так делал, когда чему-то удивлялся.

— Хочешь всю жизнь провести в келье? Или стать беглянкой, когда можно добиться помилования? Глупенькая! Зачем жертвовать счастьем ради того, кого не любишь? Ведь ты не любишь меня и никогда не сможешь полюбить!

Эсмеральда обречённо вздохнула: вопрос угодил в цель. Фролло, удовлетворившись её безмолвным ответом, подытожил:

— Вот видишь! Так давай же, наконец, разрубим этот узел, и пусть каждый получит то, что заслужил.

Цыганка не понимала, что происходит с судьёй. Он по-прежнему навещал её по вечерам, покончив с повседневными заботами, но после памятного поцелуя всячески сторонился. Фролло старался не приближаться к ней, отводил взгляд, избегал прикосновений, хотя девушка не единожды давала понять, что не рассержена за ту вольность, которую он тогда себе позволил. Не то, чтобы такое поведение огорчало её или задевало девичье самолюбие, просто оно казалось ей странным. Ей даже втайне хотелось, чтобы этот мужчина снова коснулся её, поцеловал, спрятал лицо в её волосах. Чтобы так же уверенно и властно держал в объятиях, как Феб в саду дома де Гонделорье. Эсмеральда стыдилась подобных желаний, но избавиться от них не могла. Чего он вдруг испугался? Она ощущала снедающее его влечение, ловила устремлённый на неё жадный взгляд. Быть может, — размышляла цыганка, — судье мешает место, где они находятся? Но ведь прежде он так не стеснялся. Или его волнуют мысли о предстоящей встрече с королём? Даже сейчас Фролло держался поодаль, сдерживая порыв приблизиться. Зачем он напрасно мучает и её, и себя?

— Почему ты избегаешь меня? — не удержалась цыганка.

Он поднял на неё тяжёлый взгляд и ответил глухо, будто ему сдавили горло:

— Потому, что я и так слишком привязался к тебе! Потому, что не могу дышать без тебя! Я боюсь, что это чувство отныне станет ещё сильнее, что я не удержусь и переступлю черту, за которую заходить нельзя. Если это случится, если я навсегда потеряю — а я непременно потеряю тебя! — перенести утрату будет вдвое тяжелей! Я хочу забыть тебя, чтобы впредь твой образ не представлялся мне в заточении, но всё бесполезно. Правду говорят, от себя не убежишь.

Она хотела что-то сказать, но он перебил её:

— Послушай! Эсмеральда! На эту ночь я останусь в соборе. Я не побеспокою тебя, ты даже не увидишь меня. Быть может, мне отведено всего несколько часов, поэтому я хочу провести их рядом с теми, кто мне дорог. Подари же мне хотя бы один поцелуй, чтобы я мог унести его с собой! Я не потребую от тебя большего. Всего один поцелуй!

Он пристально смотрел на неё, запечатлевая до последней чёрточки, чтобы сберечь в памяти навсегда такой — цветущей, полной надежд. Эсмеральда нерешительно подалась к нему, обвила руками его шею и покорно закрыла глаза, с трепетом ощутив прикосновение его горячих губ. Всё было не так, как тогда, с Фебом. От этого поцелуя её кинуло в жар, колени задрожали, а сердце бешено заколотилось. Ей показалось, что она растворяется, уплывает куда-то, увлекаемая бурным потоком. Испугавшись наваждения, она вздрогнула, и тогда он отпустил её.

— Прощай, Эсмеральда! Не забывай меня.

Он ушёл, оставив её в одиночестве смотреть на догорающий закат. Ночь Жеан провёл в келье брата. Одолеваемый мыслями, он то слушал, как Клод молит небо о благополучном исходе, то проваливался в полудрёму. Поутру он попрощался с Клодом и Квазимодо и оседлал Марса. Путь его лежал в Бастилию, где остановился Людовик XI на время визита в Париж. Выехав на площадь, Жеан оглянулся на собор в надежде увидеть фигурку в белом, но, не разглядев ничего, кроме серого камня, пришпорил коня.

Людовик XI, как было сказано, недолюбливал свою столицу, считая её недостаточно укреплённой и оснащённой тюрьмами, виселицами и прочими средствами подавления возможных беспорядков. Приобретя за пять тысяч триста экю имение Монти-ле-Тур в местечке Ла-Риш, что в пригороде Тура, он перестроил покупку и превратил в летнюю резиденцию. Замок, получивший новое имя — Плесси-ле-Тур, сделался излюбленным местопребыванием короля. Здесь он проводил важные встречи, держал узников в подземных помещениях, отдыхал и охотился. Во дворе размещались вольеры для многочисленных королевских питомцев — если Жоаннес Фролло разводил кошек, то Людовик XI отдавал предпочтение собакам. Правда, ко времени, к которому относится наше повествование, король, страдающий от подагры, охотиться больше не мог. Придворный медик различными микстурами на время облегчал его боли, но вскоре они возобновлялись с прежней остротой. Тем не менее, король доверял старому эскулапу и беспрекословно платил, сколько бы тот ни требовал. А, поскольку лекарь обладал многочисленной роднёй, поддержку которой считал личным долгом, аппетиты его неуклонно росли.

В Париж король наведывался нечасто и ненадолго. Так и на сей раз, прибыв поздно ночью, он планировал провести в столице несколько дней, чтобы вновь отбыть в любимую резиденцию. Остановиться же предпочёл, по обыкновению, в Бастилии, где специально для таких визитов готовили комнату, поскольку пышные покои Лувра угнетали его, привыкшего к умеренности, излишней помпезностью. К тому же только в Бастилии король, сделавшись с возрастом мнительным, чувствовал себя достаточно защищённым.

Итак, отдохнув после дороги, вкусив скромную трапезу и приняв лекарство, Людовик XI приступил к разбору накопившихся дел. Компанию ему составляли мэтр Оливье ле Дэн, известный также как Оливье Негодяй и Оливье Дьявол* — бывший цирюльник, удостоившийся особого расположения короля, а также Верховный судья Тристан Отшельник** — человек, по степени мрачности превосходивший Фролло и Шармолю вместе взятых. В привычном окружении монарха не хватало третьего помощника, но вскоре тот явился, хотя и с неожиданной целью. То ли окружающая обстановка благотворно влияла на короля, то ли подействовало лекарство, но Людовик XI пребывал в приподнятом настроении и встретил судью Фролло приветливой улыбкой. Жеан почтительно поклонился.

— А, добро пожаловать, Фролло! — без лишних обиняков поприветствовал король. — Какие у тебя вести?

— Сир, я хотел просить за цыганку, обвинённую в убийстве офицера.

— Припоминаю, — кивнул король, поудобнее устраиваясь в кресле, — я сам подписывал смертный приговор. Так что же цыганка?

— Нашла убежище в соборе Парижской Богоматери, ваше величество! — ответил Фролло.

— Любопытно… — протянул король, сцепив узловатые пальцы. — Не более часа назад мэтр Шармолю просил нас лишить собор статуса убежища. Что за страсти вокруг какой-то девчонки?

Жеан нервно сглотнул, покосившись на застывшего у двери Тристана Отшельника. Значит, Шармолю всё-таки оказался проворнее его!

— В её деле открылись новые обстоятельства, сир! — отрапортовал Фролло. — Офицер, которого во время следствия считали мёртвым, оказался жив. Стало быть, девица не может быть наказана за то, чего не совершала.

Тристан хмыкнул — то ли одобрительно, то ли с насмешкой. Оливье ле Дэн делал вид, будто поглощён разбором пергаментных свитков, коими был завален стол.

— Покушение на жизнь офицера не менее тяжкое преступление! — король начал раздражаться. Уличная девка не просто ударила кинжалом капитана стрелков. Она покусилась на оплот престола, чего государь без возмездия оставить не мог. — Кроме того, её, кажется, обвиняли в колдовстве? Так или нет?

— Государь! — взмолился Фролло. — Я лично имел возможность убедиться в отсутствии какого бы то ни было колдовства. Более того, мой брат может засвидетельствовать: всё время пребывания в храме девица проводила в смирении и молитвах.

Поблекшие от времени глаза монарха яростно сверкнули из-под седых бровей.

— Она созналась в убийстве!

— Признание выбили пытками, государь! Она невиновна!

— Клянусь Пасхой! Прелюбопытнейшее дело! Что скажешь, мой милый Оливье?

Мэтр ле Дэн, оставив документы, вкрадчиво ответствовал:

— Полагаю, сир, дело стоит пересмотреть. Нельзя опрометчиво идти на поводу у Шармолю. Лишение собора статуса убежища может вызвать волнения черни.

Король, ревностно относившийся к собственной популярности в народе, ударил ладонями по подлокотникам кресла.

— Так. А ты, кум Тристан? Это больше по твоей части.

— Я бы не выпускал цыганку, пока не найден настоящий преступник, — подал голос Отшельник. Его ноздри раздувались, словно у охотничьего пса, почуявшего верную добычу. Он уже представлял железный ошейник, с лязгом защёлкивающийся на шее Фролло.

— Верно, — кивнул король, уловив, куда метит Верховный судья. — И, поскольку ты, Фролло, так упорно её защищаешь, то наверняка должен знать имя убийцы. Ну же, кого ты покрываешь? Назови имя!

Все видели, как побледнел главный судья Дворца правосудия. Вот и настал миг, которого он так боялся!

— Так кто он? — нетерпеливо понукал монарх. — Горбун?

Фролло прикусил язык, борясь с искушением крикнуть «Да!». Он не может предать верного Квазимодо, не может нарушить клятву, не может больше лгать. Вспомнив взгляд цыганки в подземелье Турнель, он честно ответил, глядя в глаза королю:

— Нет, государь! Это сделал я.

— Жоаннес Фролло де Молендино! Ты понимаешь, что говоришь?! — опешил Людовик. — Сознайся, ты всего лишь выгораживаешь цыганскую плясунью!

— Нет, сир. Это я ударил кинжалом капитана де Шатопера и скрыл свою вину из малодушия.

— Что побудило тебя, глупец?

— Я ревновал его к цыганке, которую люблю.

— На колени, мерзавец! — крикнул король.

Жеан поспешно выполнил приказание. Король в волнении зашагал по комнате, держа руки за спиной.

— Ты слышал, Тристан? Главный судья Дворца правосудия едва не отправил на тот свет капитана наших стрелков из-за уличной девки!

— Не прикажете ли бросить его в клетку? — встрепенулся Отшельник. Он ожидал поощрения, готового сорваться из уст государя: «Хватай этого человека, Тристан! Он твой!» Однако Людовик, к его огорчению, отмахнулся от заманчивого предложения.

— Погоди, куманёк. Эта падаль не стоит того, чтобы держать её за счёт казны. Оливье, перечисли-ка мне, каковы… — король выдержал многозначительную паузу, — были феодальные права бывшего судьи?

Господин ле Дэн, чья ясная память подчас с успехом заменяла своему владельцу записную книжку, с готовностью назвал те уголки Парижа, включая известный Двор чудес, где до сегодняшнего дня судья Фролло являлся ленным владыкой, смотрителем дорог и олицетворением судебной власти.

— Вот как! — причмокнул Людовик XI, осклабив беззубые дёсны. — Богатая кормушка! И ты согласен от неё отказаться ради безродной цыганки?

— Да, государь, — смиренно отозвался Фролло. — И я готов понести любое наказание. Только прошу вас: помилуйте невинную девушку!

Король глотнул микстуру из стоявшего на столе серебряного кубка, поморщился и через силу изрёк:

— Дрянное пойло! Оливье! Напиши приказ о помиловании цыганки.

— Государь! — возликовал Фролло.

Он подполз к королю на коленях, чтобы в порыве чувств облобызать его туфлю. Людовик с силой ударил его ногой в лицо.

— Мерзопакостный дьявол! Ты опозорил своё доброе имя и ещё смеешь касаться нас нечестивыми устами?!

Вскоре приказ был готов и скреплён королевской печатью. Государь обратился к Жеану, глотающему кровь из рассечённой губы, будто только что вспомнил о нём:

— Что же касается тебя, Фролло, то ты отныне лишаешься своей должности, а все твои ленные владения конфискуются в пользу казны, за исключением Мулена, которое по праву принадлежит твоему брату. Он не должен страдать из-за твоей глупости. Сегодня же до наступления темноты убирайся прочь из Парижа. Можешь взять с собой вещи, какие сможешь унести. Если вздумаешь вернуться, то будешь немедленно арестован. Мы не желаем больше даже слышать о тебе. Вот, шелудивый пёс, передай это своей цыганке!

С этими словами король швырнул Фролло свёрнутый в трубочку документ. Жеан, задрожав всем телом, с исступлённой радостью воскликнул:

— О! Вы так добры, государь!

Людовик искоса глянул на поверженного судью с тем отвращением, с каким смотрят на раздавленную гусеницу.

— Ступай вон, пока я не передумал, да благодари Господа, что капитан де Шатопер не умер, иначе я не проявил бы к тебе подобного снисхождения.

Фролло, бледный, как полотно, пошатываясь на непослушных ногах, пятясь и повторяя слова благодарности, покинул комнату короля к явному разочарованию Тристана Отшельника, приготовившегося испробовать на оступившемся судье все имеющиеся в Бастилии средства усмирения. Оливье ле Дэн перебирал в уме наименования отнятых у Фролло владений, выбирая, какое из них выпросить для себя, пока его не опередил ненасытный медик. Оба вельможи недоумевали: с чего вдруг государь проявил такое милосердие? Почему? О том знали только Господь Бог и сам монарх, никогда и ничего не делающий без личной выгоды. Возможно, опытный интриган надеялся упрочить народную любовь, помиловав простую девушку, пострадавшую из-за аристократа. Или же задумал хитроумную комбинацию, переставляя подчинённых, словно фигуры на шахматной доске. Не исключено также, что он прислушался к велению сердца, которому не чуждо было милосердие. Снова приложившись к кубку, король блаженно зажмурился, чувствуя, как отступает боль, и вернулся к прерванным делам. Жоаннес Фролло для него более не существовал, и несладко бы пришлось тому, кто бы невзначай напомнил ему об опальном судье.

* Оливье ле Дэн — советник и любимец короля Людовика XI. Прозвище Дьявол происходит от фламандского «неккер» (necker, злой дух), созвучного с настоящей фамилией ле Дэна — де Неккер.

** Луи Тристан л’Эрмит (Тристан Отшельник) — Верховный судья Франции и приближённый короля Людовика XI, отличавшийся крайней жестокостью.

По правде, умер он в 1479, так что Гюго воскресил его из мёртвых.

В фильме Верховным судьёй был сам Фролло.

========== Глава 11. Жеан Мельник ==========

Выбравшись за пределы предместья Сент-Антуан, напряжённый, как натянутая тетива лука, но пытающийся сохранить внешнюю невозмутимость Жеан Фролло перевёл дух. То, чего он страшился последний месяц, воображая различные кары, свершилось столь молниеносно, что он не верил в своё избавление. Произошедшее казалось ему жестокой шуткой, бредовым сном, после которого неизбежно наступает пробуждение. Вот-вот король одумается и крикнет Верховному судье: «Схватить Фролло, мой милый Тристан! Ату его! «Доченьке»* нужен новый постоялец!» Чёрные бойницы зловещих башен Бастилии уставились ему в спину, он ежесекундно ожидал погони, прислушиваясь — не раздастся ли позади топот копыт. Но никто за ним не гнался, никому не было до него дела. Отдышавшись, Фролло осознал, что он больше не судья, не приближённый короля, в одночасье лишился всего, чего достиг, стал изгоем, притом ни капли не сожалеет об утрате. В руке его зажат приказ, дарующий волю Эсмеральде. Документ, который навсегда разлучит его с цыганкой. Жеан, не стесняясь прохожих, благоговейно поцеловал пергаментный свиток и спрятал на груди.

Люди спешили по своим делам, почтительно кланяясь представительному всаднику на вороном коне, стараясь поскорее разминуться с ним. Жеан с удивлением оглядывал знакомые улицы, словно впервые видел их, щурился на солнце, жадно дышал, криво улыбаясь. Развалившаяся прямо посреди мостовой свинья, выпущенная из хлева, прежде вызвала бы у него гнев, а то и привлечение к ответственности нерадивых хозяев, но сейчас он, хмыкнув, объехал стороной похрюкивающую нарушительницу. Не прояви его величество неслыханного великодушия — не видеть бы ему сейчас этой свиньи. Да и кто он отныне такой, чтоб попрекать парижан несоблюдением законоуложения?

Фролло дал шенкелей Марсу, торопясь в Ситэ. Лавируя в гомонящем, переливающемся из улицы в улицу потоке людей, повозок и животных, он пересёк, наконец, мост Богоматери и вскоре добрался до собора. Утренняя служба как раз закончилась. Жеан нашёл Клода в ризнице снимающим облачение. Завидев брата, священник, просияв лицом, обрадовано поспешил ему навстречу и заключил в объятия:

— Жоаннес! Господи милосердный, Ты услышал мои молитвы! Пойдём же скорее, расскажи мне, как тебя принял государь!

Братья Фролло укрылись в излюбленном месте — под сенью колонн, где никто из служителей или прихожан не мог ни услышать, ни потревожить их. Там Клод вновь по-отечески обнял Жеана, крепко прижав к себе и, подержав так пару минут, повторил просьбу:

— Ну же, рассказывай!

Младший Фролло поведал брату о подробностях аудиенции, закончившейся помилованием для Эсмеральды и о том, что до наступления сумерек ему надлежит покинуть Париж, по воле короля отправившись в изгнание.

— Должен отяготить тебя последней просьбой, Клод. Позаботься о Квазимодо. Я не могу взять его с собой, ибо сам не знаю, где окажусь завтра. А здесь, боюсь, он пропадёт без присмотра.

— Не беспокойся за него, Жеан, — ласково ответил священник. — Квазимодо останется в соборе под моим покровительством. Поезжай в Мулен. Доход, который он приносит, по-прежнему твой.

Бывший судья вскинулся, как ужаленный.

— Клод! После того, как я обременил тебя своим воспитанником, ещё и самому сесть тебе на шею?! Я не могу…

Священник укоризненно покачал головой.

— Не говори глупостей, Жеан. Ни ты, ни Квазимодо никогда не были для меня обузой. Ты ничем меня не стеснишь. Мне теперь немного нужно, доходов от квартала Тиршап более чем достаточно. Негоже моему брату скитаться по свету. Займись Муленом. Ему нужен хозяин.

Давным-давно миновали те времена, когда жалких крох, которые приносили ленные владения, молодому священнику и школяру едва хватало на жизнь. С тех пор доходы их значительно возросли, тогда как насущные потребности — во всяком случае, со стороны архидьякона — уменьшились. Вняв этим доводам и волей-неволей согласившись с ними, Жеан извлёк приказ о помиловании и протянул Клоду.

— Вот. Отдай его Эсмеральде. Она свободна.

— Но… Как же ты? — удивился священник, принимая свиток. — Почему же сам не обрадуешь её?

Жеан отвёл глаза.

— Я вчера простился с ней. Отпустил её. Увидеть, как она уходит? Не могу, Клод! Это страшная пытка!

Старший Фролло снова привлёк к себе брата, погладил по голове, как маленького, как его самого в далёком, оставшемся за чередой прожитых лет детстве успокаивала мать. Младший Фролло тяжело вздохнул, подавляя рыдания, и сбивчиво заговорил:

— Я ошибся, я снова ошибся, Клод! Я знал, что не должен больше приходить к ней, видеть её, но не устоял перед соблазном. Получив малое, я захотел большего и вот теперь расплачиваюсь. Мне тяжело покидать её! А что ей до меня? У неё свой путь, своя жизнь, в которой мне места нет. Как мне быть? Скажи!

Жеан Фролло редко делился переживаниями даже с братом, предпочитая держать в себе всё, что мучило и беспокоило его. Принадлежащее ему, будь то радость или боль, не должно, как он считал, прорываться наружу и становиться достоянием других. Но сейчас он с надеждой взирал на Клода, ожидая, что тот подскажет, как выбраться из той сети, в которой он беспомощно барахтается. Смятение, постигшее гордеца со дня встречи с цыганкой, вновь и вновь заставляло его искать помощи, напутствия или же участия. Священник, вздохнув, кротко взглянул на мятущегося брата.

— Господь милосерден, Жеан, Он никогда не посылает испытаний сверх человеческих сил. Просто пойми и смирись. Это твоё испытание, которое ты должен выдержать достойно. Ты сможешь, ты сильный, мой мальчик, ты всегда был сильным. Не впадай в отчаяние. Господь любит нас всех, все мы дети Его. Он обязательно укажет тебе верную дорогу. Сейчас ты думаешь, будто свет твоей жизни померк и её никогда не озарит солнечный луч, что впереди ждут сплошные невзгоды и так будет до скончания дней. Ты заблуждаешься. Помни, мой мальчик — Господь велик в Своей милости, Он никогда ничего не делает во зло нам. Всё образуется. Плачь, Жеан, не сдерживай слёз. Так легче.

Но бывший судья, замотав головой, только крепче стиснул зубы и глубоко задышал.

— Ты жалеешь об отнятом у тебя имуществе? — спросил священник.

— Это пустяки, Клод. Ради неё я отдал бы и большее. Мне не жаль, всё равно никакие сокровища не заменят мне её.

— Ты идёшь правильным путём, Жеан. Невозможно, чтобы она не оценила твоего поступка. Дай ей время.

Получив благословение брата, Фролло отправился на колокольню, моля Бога о том, чтобы Квазимодо находился сейчас там, а не подле цыганки. Триста ступеней, и прежде-то отнимавшие много сил, давались сейчас с особенным трудом, но Фролло упрямо поднимался наверх. Жеан не мог уехать, не сказав на прощание хоть пару слов своему воспитаннику, которого, вероятно, никогда больше не увидит. Горбатый звонарь сроднился с собором, сделался неотъемлемой его частью, духом-хранителем. Увести его значило забрать частичку самого собора. Квазимодо, оторванный от привычной обстановки, где находил и кров, и защиту, брошенный в чужой, враждебный мир, попросту зачах бы, как нежный цветок, пересаженный в песчаную почву. На счастье Фролло, горбун не покидал звонницы. Квазимодо, по обыкновению, разговаривал со своими гигантскими медными друзьями, оглаживая по гладким, до блеска начищенным натруженным бокам, благодаря за работу. В такие минуты единственный глаз его светился безграничной теплотой, а грубый гортанный голос, который мало кому доводилось слышать, становился ласковым и мягким. Жеан, не нарушая открывшейся ему сокровенной картины, некоторое время молча наблюдал за горбуном, покуда тот, уловив интуитивно присутствие опекуна, не обернулся.

— Господин! Вы вернулись!

— Вернулся, чтобы вновь попрощаться, — кивнул Фролло. — Я должен уехать, Квазимодо, навсегда.

— Уехать? Король гонит вас, господин? — с испугом вопросил звонарь. Сердце его замерло, он тревожно впился глазами в лицо Фролло, читая по губам ответ.

— Да. Ты останешься здесь с отцом Клодом. Я не могу взять тебя с собой. Не подумай, твоё общество мне не в тягость. Дело в другом. Жестоко отрывать тебя от мира, к которому ты привык, обречь на травлю. Белый свет полон злых людей.

— Господин, любая ваша воля для меня свята. Я сделаю так, как вы прикажете. Если вы велите мне остаться, я буду ждать вас, если позовёте — последую за вами хоть в пекло.

— В таком случае я велю ждать. Обещаю, я пришлю тебе весточку, как только устроюсь. Ты тоже пиши мне, отец Клод перешлёт письмо.

— Хорошо, господин.

— Не называй меня так больше, Квазимодо! Я отныне не господин. Прости меня за всё!

Фролло обнял горбуна, приведя последнего в крайнее изумление: прежде хозяин так никогда с ним не обходился, выражая своё расположение либо похлопыванием по плечу, либо потрепав, как собаку, по жёсткой рыжей шевелюре. Оробевший, он неловко переминался с ноги на ногу, не зная, как ответить на такое проявление чувств, как назвать, как выразить всё то, что обуревало его в данный миг. Бросившись на колени, бедняга простёр руки, провозгласил заплетающимся языком:

— Про… Про… Простить? Отец… Да, отец мой! Я жизнью обязан вам! Грех держать на вас зло!

— Полно, полно, Квазимодо! — отступил Жеан.

— Знайте, господин, я ведь помню тот день, когда вы забрали меня из яслей для подкидышей, — неожиданно заговорил Квазимодо, с трудом поднимаясь на ноги. — Вот странно… Я не ведаю, как попал туда, где жил прежде, какое имя носил от рождения. Но тот день… О, я помню! Эти перекошенные лица, руки, тянущиеся ко мне — смутно, как в тумане, но я всё же вижу их. Они убили бы меня и я не узнал бы жизни.

— Я не смог дать тебе достойной жизни, Квазимодо. Я принёс тебе только горе. Я приношу несчастья всем, с кем соприкасаюсь.

— Отчего же? У меня были радости, пускай скудные, но они стоили того, чтобы продолжать жить ради них. Выходит, вы не зря спасли меня тогда.

Из мужской солидарности горбун так и не спросил о цыганке. Ему даже в голову не пришло, что после бегства Фролло одна из вершин любовного треугольника откалывается, и никто более не встанет между девушкой и звонарём. А если бы таковая мысль и возникла, Квазимодо первый бы рвал на себе волосы, проклиная собственную неблагодарность по отношению к приёмному отцу. Однако имени Эсмеральды суждено было ещё раз прозвучать между слугой и хозяином. Жеан сам вспомнил о цыганке и кратко бросил:

— Оставляю Эсмеральду на тебя. Я знаю, ты тоже любишь её.

Он не стал лишать несчастного соперника надежды. Наверняка — предположил он — горбун и сам понимает, что девушка, яркой вспышкой озарившая его существование, упорхнёт прочь. Но чем же тогда и жить, как не надеждой на чудо? Фролло знал: Квазимодо перенесёт утрату. Колокола помогут сердечным ранам зажить, оставив тонкий, изредка зудящий рубец.

Бывший судья поспешил покинуть Южную башню через потайную дверь, чтобы не встретиться ненароком с Эсмеральдой. Если Клод уже передал ей приказ короля, она первым делом прибежит к Квазимодо, дабы поделиться радостью. А после вернётся во Двор чудес, где расположился её табор. Вскочив в седло, Фролло поскакал прочь, не оглядываясь. Исполинская «Мария» — самый большой из колоколов собора Парижской Богоматери — стенала ему вслед, раскачиваясь в своей деревянной клетке, сотрясая балки. Верный Квазимодо прощался со своим господином.

Фролло спешил во Дворец правосудия, чтобы завершить последнее дело, удерживающее его в Ситэ. Если Квазимодо он с лёгким сердцем оставил на попечении Клода, то в благополучном будущем своих кошек не был столь уверен. Станет ли его преемник содержать их? Наверняка нет. А если до них доберётся Шармолю? Вспомнив некстати о мстительном прокуроре, Жеан скрипнул зубами и всадил шпоры в бока Марса. Весть о низвержении главного судьи не успела достичь Дворца правосудия, поэтому Фролло беспрепятственно проник в кабинет. Соскучившиеся питомцы приветствовали его мяуканьем, принялись, задрав хвосты, тереться о ноги. Жеан решительно распахнул стрельчатое окно:

— Бегите!

Но ни один зверёк не последовал его приказу. Кошки не понимали, чего хочет от них хозяин и ждали что он, припозднившись с приходом, поспешит прежде покормить их — а на улицу они и сами могли выбраться при надобности. Фролло затопал ногами, с притворной сердитостью замахнулся, изгоняя любимцев из кабинета, надрывно закричал.

— Брысь! Подите прочь! Прочь, я вам сказал!

Напуганные кошки одна за другой сиганули в окно — все, кроме притаившегося под креслом Снежка.

— Идите, — тихо напутствовал Фролло. — Лучше скитаться по улицам, чем попасть в лапы Шармолю.

Вздохнув, Жеан подхватил белого кота на руки и, не удостоив вниманием, не тронув ни единой вещи в кабинете, хозяином которого более не являлся, вышел вон. Никто не окликнул его.

Около четырёх часов пополудни Жоаннес Фролло, наспех уложив вещи и сменив чёрную судейскую мантию на скромное дорожное платье, выехал из города через ворота Сент-Оноре. Сержант городской стражи, несущий караул, окинул подозрительным взглядом притороченный к седлу мешок — ему показалось, будто кладь шевелится.

— Ваша милость! — окликнул бдительный страж. — Соблаговолите показать, что вы везёте!

Фролло беспрекословно развязал мешок и, запустив в него руку, предъявил караульным белого кота. Стражник, удовлетворившись осмотром, посторонился, пропустив изгнанника. Жеан прямо-таки кожей почувствовал, как караульные за его спиной оскорбительно ухмыляются.

Фролло, склонив голову на грудь, ехал шагом, щадя Марса, которого и так загонял сегодня. Оглянулся он только тогда, когда Париж с его дворцами, церквями, домами, башнями, рынками, площадями и мостами остался далеко позади, когда даже предместья скрылись из виду. Нечто странное, давно забытое теснило ему грудь, перекрывая дыхание, требуя немедленного выхода. Не выдержав, Фролло рванул ворот. Из горла его вырвался клокочущий звук. Жеан спешился и, сделав пару шагов, ничком рухнул в придорожную траву. Рыча, как раненый зверь, содрогаясь всем телом, он плакал о той, кого оставил за городской стеной, беспощадно срывал струпья со старых затянувшихся ран, бередил сердце воспоминаниями. С дотошностью анатома он разворошил и перебрал всё, имевшее отношение к цыганке, увидел её такой, какой она предстала в день первой их встречи — смеющейся, беззаботной, раскрасневшейся от быстрого танца. Затем девушка оказалась перед ним в рубище на охапке соломы — измученная, но жаждущая жить. Он сделал всё, дабы вернуть ту прежнюю Эсмеральду и при необходимости сделал бы то же сызнова. Потрясённый первыми за много лет слезами, он оплакал и ту жизнь, которая могла ждать его с цыганкой, выпади им иная доля, и беспросветную одинокую ночь, разверзшуюся в грядущем.

Когда Коцит**, бурливший в душе его, иссяк, когда долго сдерживаемые слёзы пролились до капли, он лежал на животе, раскинув руки, конвульсивно подрагивая, пока тревожное ржание Марса не привело его в себя. Фролло кое-как поднялся, растирая покрасневшие глаза. С трудом взгромоздившись в седло, он вернулся на дорогу, почти ничего не видя, ориентируясь по отголоскам, бережно хранившимся в воспоминаниях, продвигаясь подобно перелётной птице, безотчётно знающей маршрут. Часа через полтора впереди слева показались несколько крытых соломой лачуг, мельница на пригорке и приземистый дом из дикого замшелого камня под потемневшей от времени черепичной кровлей. Это и был Мулен.

Вдова мельника, Фантина Бонне, или просто матушка Фантина, с трудом передвигая ноги, разболевшиеся к ненастью, расставляла на столе глиняные миски, собираясь кормить ужином многочисленное семейство. Муж её восемь лет как покоился в земле, дочери и младшие сыновья покинули родное гнездо, а вот старший сын, Анри, приходившийся молочным братом Жоаннесу Фролло, продолжил дело отца, привёл в дом жену и теперь растил пятерых детей, светлоголовых и шумных, как весенние ручейки. Дверь лачуги распахнулась, Фантина вздрогнула при виде человека в чёрном плаще с капюшоном, скрывающим верхнюю часть лица. Не узнавая гостя, но угадав по одежде дворянина, она почтительно поклонилась.

— Чем могу служить, господин?

Тот, к её удивлению, отозвался хриплым подрагивающим голосом.

— Матушка Фантина! Это я, Жеан.

— Господи милостивый!

Она не видела Жеана с тех пор, как его семилетним мальчишкой забрал в Париж Клод Фролло. Старуха знала, что её любимец постиг науки, возмужал, достиг величия, но в памяти навек запечатлелся худеньким мальчиком, обладающим не по годам серьёзным взглядом. Она помнила непогожий день, когда на пороге её дома появился запыхавшийся, закутанный в плащ Клод с едва попискивающим свёртком на руках. Она сидела за прялкой, в колыбели дремал трёхмесячный Анри, её первенец. Сердце захолонуло от недоброго предчувствия.

Лето 1466 года выдалось тревожным. Посевы горели на корню, в небе сверкали зловещие зарницы, предвещая неисчислимые напасти. Чёрная смерть, облачившись в саван, бродила по всей Франции, пожирая людей сотнями, кося и стариков, и детей, и сильных, и слабых, не щадя ни знать, ни простонародье. Самый воздух пропитался её запахом, тошнотворным запахом тления. Имя ей было — чума. Те, кто остался в живых, спешно покидали города, спасаясь от мора, но болезнь всё равно настигала их. Фантина, напуганная страшными рассказами выживших, представляла горы трупов на улицах опустевших городов, оголодавших псов, глодающих тела умерших, дома, зияющие пустыми глазницами выбитых окон — и витающую над всем этим беспощадную костлявую старуху, точно такую, какая изображена в Псалтири.

Клод, обессилено упав на скамью, рассказал, что родители скончались накануне, братику Жеану посчастливилось выжить, но ему нужна кормилица. Фантина, охнув, приняла на руки младенца, поспешно размотала пелёнки, не думая о том, что ребёнок может нести на себе печать заразы, и приложила его, осипшего от крика, к груди. Малыш тут же начал жадно пить, захлёбываясь и блаженно причмокивая. С тех самых пор Жеан Фролло стал для неё ещё одним сыном. Она смотрела на него взрослого, отыскивая знакомые черты на исхудавшем угрюмом лице, оробев перед знатным вельможей. Сословные границы приглушили зов крови. Растерялсяи Фролло. Явился Анри, моргая запорошёнными мукой ресницами, вошла со двора его супруга, вбежали дети. Вид этой семьи вызвал у Жеана мучительную тоску. Крестьянин, тяжким трудом добывающий хлеб насущный, счастливее его, потому что не одинок, потому что может воспитывать потомство. А вот он, Фролло, неприкаянно мечется, словно вспугнутый нетопырь, никем не любимый. Сухо справившись о господском доме и получив ответ, что за ним, как было приказано, непрестанно присматривали, ушёл восвояси, оставив коня на попечение мельника. Жгучая зависть гнала его прочь от лачуги, где жужжала прялка, звенели детские голоса и пахло чечевичной кашей. Он снова вспомнил Эсмеральду и закусил губу.

Выпустив на волю Снежка, Фролло вошёл в дом, где когда-то родился его отец. За прошедшие годы здесь ничего не изменилось, а благодаря хлопотам матушки Фантины с невесткой даже сохранился жилой дух. Жеан ничего не ел со вчерашнего вечера, но совершенно не ощущал голода. Ему вообще ничего не хотелось. Он до утра сидел перед нерастопленным очагом, нахохлившись, как огромная хищная птица.

— Ты сильный. Ты всегда был сильным, — вспомнились слова Клода.

Да, он всегда был сильным. Ведь ему, мелкому дворянину, едва сводящему концы с концами, рассчитывать сызмальства приходилось только на себя. Жеан, помня наставления Клода крепиться, если есть желание пробить дорогу в жизни, стиснув зубы и смирив дух, стоически терпел всё — лишения, холод, насмешки, рукоприкладство учителей, унижения бакалавров. Монастырская школа, отравившая его детские годы, немало способствовала закалке характера, развив в нём озлобленность, недоверчивость и замкнутость. Педагоги, не считаясь с умственными способностями учеников, вбивали знания кулаками, розгами, а то и длинным, свитым из сыромятных ремней бичом. Оплеухи, зуботычины и карцер были обыденным делом. Жеан сразу понял, что, если наказаний никак не избежать, то усердием можно свести их к минимуму. И он старался, буквально вгрызаясь в гранит науки, заучивал наизусть Псалтирь и «Цизиоланус»***, щёлкал арифметические задачки, корпел над учебником Александера**** и трудами отцов церкви. Не пожелав идти по стопам Клода, он выбрал иной путь, в тринадцать лет перебравшись на Университетскую сторону, где и подвизался на факультете свободных искусств Торши. Получив степень магистра, Фролло смог поступить на юридический факультет. Юриспруденция прельщала юношу возможностью построить карьеру без оглядки на происхождение. Перед юристами падали сословные барьеры: незнатный ты или вовсе бастард, имей только ясную голову на плечах, а остальное приложится.

В коллеже Фролло, закалённый школой, по привычке легко и быстро усваивал материал, подрабатывал уроками, тратя деньги на покупку книг. Норов его не оттаял, всё более ожесточаясь с годами. Жеан не издевался над новичками, но и не вступался, когда на его глазах это делали другие. Он не участвовал в жестоких драках школяров, но мог постоять за себя и дать отпор обидчику. Он стойко выдержал всё и стал тем, кем хотел. Вернее, до недавнего времени мнил себя тем, кем хочет быть. Он всё преодолел. Перенесёт и это испытание, даже если образ цыганки придётся выжечь из сердца калёным железом.

* «Доченька» — так Людовик XI называл железные клетки.

** Коцит (Кокитос) — в древнегреческой мифологии река плача, один из притоков Стикса.

*** «Цизиоланус» — праздничный церковный календарь из 24 стихов.

**** Учебник Александера — пособие по латинской грамматике. Написано было в рифмованном виде.

========== Глава 12. О разочаровании, которое принёс долгожданный дар ==========

Триумфальное явление Эсмеральды в компании белой козочки произвело подлинный фурор во Дворе чудес. На цыганку сбегались поглазеть, как на заморскую диковинку, тормошили, щупали, донимали расспросами. Рассказ о её спасении возбуждённо передавался из уст в уста, обещая в будущем совершенно утратить сходство с настоящими событиями, став очередной городской легендой. Впервые на памяти отщепенцев, населявших грязный квартал, застроенный покосившимися ветхими хибарами, бесправная бродяжка одержала верх над королевским правосудием. До сего дня ни один арготинец, схваченный стражей, не возвращался обратно. А Эсмеральда не только чудом избежала виселицы, не просто добилась справедливости — ей удалось обольстить самого судью Фролло, лютого зверя, не ведающего жалости. Уже одно это вызывало к ней живейший интерес.

О том, чтобы с глазу на глаз поговорить с цыганским герцогом, или хоть на минуту остаться одной не могло быть и речи. Девушку насильно подхватили под руки, увлекая к беспорядочно расставленным прямо под открытым небом столам, ломившимся от яств и запотевших кружек с вином. Бродяги, хохоча и толкаясь, занимали свободные места. Во Дворе чудес, словно на ведьминой кухне, бесчинствовала подлинная вакханалия. На площади там и сям горели костры, в закопчённых котлах, водружённых на железные треноги, булькало варево. Вино и брага лились рекой. Расторопный кабатчик без устали поворачивал над горячими угольями вертел с нанизанными на него кусками свиной туши, и капли жира шипели, стекая в очаг.

Клопен Труйльфу, вскочив на бочку, успешно заменявшую ему и трон, и трибуну, громогласно провозгласил, воздевая руки к небесам:

— Братья арготинцы! Египтяне! Галилейцы! Сегодня мы справляем двойной праздник! Наша сестра вырвалась из когтей королевских людоедов! Проклятый фарисей Фролло изгнан из Парижа! Да здравствует справедливость! Да здравствует арго! Пей, ешь, веселись, Двор чудес, нынче твой день! Пусть даже небесам станет жарко!

— Слава, слава! — восторженно завыли бродяги. — Да здравствует красотка Эсмеральда! Долой ублюдка Фролло, чтоб он издох в корчах!

— Провалиться ему со всеми потрохами!

— Пусть пекарь* пырнёт его вилами!

— Да зальёт Вельзевул расплавленный свинец ему в глотку!

— Amen! ** — противным голосом затянул тощий, как жердь, малый, вырядившийся в одеяние паломника.

— Долой! Долой! Долой! — дружно скандировали грабители и христарадники, воровки и проститутки, головорезы и калеки, бродяги и цыгане. Воздух сотрясался от бешеного рёва, разбавленного детским плачем и лаем всполошённых псов. Единственный протестующий голос, принадлежавший Эсмеральде, попросту утонул в этом торжествующем кличе, никем не услышанный. Клопен, довольный бурей, вызванной его пламенной речью, по-хозяйски плюхнулся рядом с цыганкой и провозгласил очередную здравицу в её честь.

Эсмеральда сжала виски холодными пальцами. Всю ночь она прометалась на тюфяке в своей келье, ненадолго забываясь сном, едва дождалась утренней службы, молилась Деве Марии: о Жоаннесе Фролло, об отце Клоде, о Квазимодо, о собственном счастье. В нетерпении кружила по келье, не зная, как скоротать то бесконечно тянущееся время, когда последние минуты ожидания превращаются в часы. И вот, наконец, отец Клод вручил ей заветный свиток с королевской печатью. Сердце радостно ухнуло в груди и девушка, вся охваченная восторженным трепетом, не зная, как благодарить священника, в первый миг совсем позабыла о судье. Устыдившись собственной чёрствости, она расспросила у Клода об участи Жеана, после трогательно распрощалась с архидьяконом и Квазимодо, затем, сопровождаемая преданной Джали, как была — в белом облачении послушницы Отель-Дьё, покинула собор. Цыганка быстро, как ветер, бежала по улицам, наслаждаясь волей, возможностью идти, куда душе угодно, не повинуясь ничьим приказам и запретам.

— Как хорошо! — крутилось в голове. — Я свободна!

Никто не посмеет остановить её, сам Шармолю обломает зубы. Свободна! Серые стены больше не давят на неё, неусыпное око правосудия не довлеет над ней. Любая дорога, как прежде, открыта, небо раскинулось над её головой, людской гомон обступил её со всех сторон. Разве может хоть одно сокровище мира сравниться со сладким вкусом воли?

Она думала, что жизнь её, нарушенная ударом кинжала в саду де Гонделорье, сразу вольётся в прежнее русло, но за время заточения совершенно отвыкла от Двора чудес с его населением. Девушке не хватало благоговейной тишины храма, ликующего перезвона колоколов, бесед с отцом Клодом. Очарование первых минут пропало, в клочья разорванное жестокой явью. Свобода свободой, а что делать с ней? Куда идти? Эсмеральду тяготило шумное застолье, пьяные выкрики, богохульства, бесстыдно изрыгаемые арготинцами. Лучше бы сейчас подняться в звонницу к Квазимодо. Или поговорить с отцом Клодом, дабы укрепиться в решении, которое созрело в ней. Или снова стоять на галерее бок о бок с Жеаном, ощутить его объятия, слушать биение его сердца. Она сидела отрешённая, ела без аппетита, даже не пыталась хоть для вида улыбаться.

Бедняжка с ошеломляющей ясностью поняла вдруг, что никогда более не станет своей — ни для арготинцев, ни для цыган. Она, как бусинка, оторвавшаяся от расшитого пояса, выпала из могучего братства бродяг. Разве этого она ждала? Разве о том молила небеса?

Устав от гвалта, Эсмеральда выскользнула из-за стола. Разгорячённые гуляки даже не заметили бегства виновницы торжества. Пьяная оргия выплеснулась за пределы площади, охватив весь Двор чудес — от кабака до последней каморки. Пирующие постепенно выбывали из строя, подкошенные хмелем, но редеющие ряды их непрестанно пополнялись новыми арготинцами, возвращавшимися с промысла. Перебравших товарищей воровская братия поначалу складывала штабелями под столы, а после, когда стихия достигла апогея, на мертвецки пьяных перестали обращать внимание, ступая прямо по их бесчувственным телам. К вечеру квартал осветился огнями факелов, сооружённых из намотанных на палки просмолённых тряпок. Те, кто ещё держался на ногах, нестройными голосами затягивали непристойные песни, никого не стесняясь, тискали распутных девиц. Только хлынувший ночью проливной дождь заставил пирующих разойтись по лачугам, больше напоминавшим крысиные норы, нежели человеческие жилища. Казалось, сами небеса разверзлись, не в силах глядеть на разнузданный шабаш, называемый праздником бродяг.

Войдя в свою комнатку, Эсмеральда плотно прикрыла ставни, что, впрочем, не воспрепятствовало проникновению звуков с улицы. Пошарив в висящем на стене шкапчике, она извлекла свечной огарок, трут и кресало. Немного повозившись, добыла огонь. Со светом в каморке сразу стало уютно и спокойно. Все вещи оказались на своих местах: никто не позарился на её жалкий скарб. Слой пыли, покрывавший каждый предмет, красноречиво говорил о том, что ни один человек не заглядывал в комнатку во время отсутствия хозяйки.

Джали, довольная привычной обстановкой, шумно фыркая, обошла каморку по периметру, а затем улеглась у ног цыганки. Присев на табурет возле стола, Эсмеральда вновь развернула приказ о помиловании, всматриваясь в буквы, которые ни о чём не говорили ей, но заключали в себе великую таинственную силу.

— О! Это простой клочок пергамента, — воскликнула она, — а как дорого стоит!

Этот документ отныне её охранная грамота. Цена ему — жизнь. Её жизнь. И жизнь Жоаннеса Фролло.

Голова кружилась. Картины былого воскресали в памяти одна за другой. Она, пятилетняя девчушка, тайком сбежала в лес, соблазнившись ягодами. Ягод не нашла, но зато встретила тонконогого оленя, пугливо подрагивающего пятнистой шкурой, и протянула ему пучок травы. Животное осторожно принимает угощение мягкими губами, а девочка заливисто смеётся. После приёмная мать сурово отчитывает её, не веря и не желая слышать о лесной встрече.

— Какой ещё олень? Ох, я-то с ног сбилась, разыскивая тебя! А если б ты заблудилась? Если бы тебя разорвали волки?!

Эсмеральда обиженно морщит носик, зная, что никакой волк её не тронет, но не смеет возражать. С той поры она, невзирая на предостережения, безо всякой опаски гуляла по лесам и, что удивительно, ни разу не заплутала в чаще, не столкнулась с хищным зверем.

Вот её табор хочет войти в Реймс, но городская стража плетьми и бранью гонит цыган прочь. Приёмная мать, гортанно крича, протестующе грозит кулаком. Страшная девятихвостая плеть, со свистом рассекая воздух, опускается на её плечо. Располосованный рукав мгновенно окрашивается кровью, а рука повисает вдоль тела. Эсмеральда, дрожа от ужаса, спешит увести мать. В ушах ещё долго звенит:

— Ступайте вон, грязные язычники! Вам только дай стащить, что плохо лежит! Нечистый сотворил вас из головешки, которую вытащил из адского костра!

О, как всё кипит в груди! Как хочется бросить обидчикам вертящиеся на языке дерзкие слова! Но нельзя: навлечёшь беду на весь табор.

Вот она помогает крестьянке выхаживать заболевшую скотину. Женщина в уплату предлагает ей маленького — не крупнее кошки — белоснежного козлёнка. Эсмеральда возится с новой подружкой, которую прозвала Джали, учит всяческим трюкам на потеху публике. У козочки открывается необыкновенный талант и представление с её участием собирает монет не меньше, чем танец. А однажды Джали чуть не разорвали бродячие собаки. По счастью какой-то подмастерье помог ей отогнать псов, но один всё-таки успел укусить козочку, после чего та долго хромала и шарахалась от любой тени.

Цыганка, заменившая ей мать, умерла год назад, её безымянная могила затерялась где-то среди бесчисленных дорог, петляющих по стране. Над холмиком земли, поросшим травой, застыло вечное небо, плывут облака, задувают ветра. Разум, память, порывы, знания, чувства — всё ушло, застыло вечным сном. Скоро время сотрёт и этот холм, уничтожив последнее напоминание о бренной жизни безвестной цыганки.

Свеча давно погасла, а Эсмеральда всё сидела, устремив невидящий взор в полумрак. Случаи давние сменились событиями последних месяцев.

Девушка припомнила бурную встречу, организованную её табору в день входа в Париж. Клопен благосклонно принял чужаков, рассказал о порядках, указал места для промысла, смерил Эсмеральду сальным взглядом хитро прищуренных глаз.

— Право первого поцелуя принадлежит мне!

И прежде, чем цыганка успела увернуться или возмутиться, прижал её к себе и смачно облобызал щёку. Вроде бы в шутку.

А вот она, спасаясь от стражи, вбегает в собор, зная, что преследователям вход туда закрыт, жмётся к стене, стараясь слиться с ней — однако никто не бранит и не гонит её. Вот она, послушно шагая за священником, с любопытством рассматривает убранство храма, пока взгляд её не натыкается на статую миловидной женщины с младенцем на руках.

— Кто это? — с детской непосредственностью указывает цыганка, широко раскрыв глаза от восхищения.

— Святая Мария, Матерь Божья, — отвечает священник.

— Матерь Божья… — эхом повторяет Эсмеральда.

— Открой Ей своё сердце, и Она поможет тебе.

— Как с Ней говорить?

— Встань на колени и молись, как прочие.

Действительно, в соборе полно людей: все стоят на коленях, сложив ладони лодочкой, что-то бормочут под нос, не замечая ничего вокруг. И она молится, впервые в жизни, своими словами, зная, что Бог всё равно услышит её, доверчиво изливая накопившееся на душе, просит помочь её гонимым собратьям. Девушка не привыкла откровенничать, но Ей рассказывает всё. Она — мать, Она — поймёт. Отрешившись от окружающего, захваченная благоговейным порывом, она забыла обо всём на свете. Внезапно ледяной голос врывается в её сознание, вспоров флер забытья.

— Что ты делаешь в соборе?

Девушка вздрагивает, узрев человека в чёрной мантии, и холодеет от страха, осознав, кто перед ней. Преодолев замешательство, она заговаривает с судьёй, видя, как меняется его взгляд, из злобного становясь растерянным. Чувствуя незримую поддержку Богоматери, цыганка переходит в наступление, уже не боясь Фролло: правда не за ним, а за ней. Если бы тогда знать, насколько судьбоносной окажется их встреча!

Эсмеральда петляет по тёмным лабиринтам Ситэ, спасаясь от преследующего её горбатого чудовища. Он проворен, невзирая на хромоту, он хорошо знает эти улицы, он настигает её. Споткнувшись, она кричит, не надеясь на помощь, но всадник в расшитом золотом мундире появляется неведомо откуда. Впервые за неё вступился аристократ, офицер; сердечко её замирает от восхищения, смешанного с благодарностью. Мимолётное воспоминание о Фебе уже ничего не всколыхнуло в ней. Тогда, казалось, любила его больше самой жизни, а он отвечал тем же. Разумеется, она не питала смелых надежд: разве пристало дворянину брать в жёны уличную плясунью? Достаточно уж того, что она станет танцевать для него, хоть на час украдёт у знатной невесты, подарит девичье целомудрие. Жестокая, она совсем не подумала, каково пришлось гордой красавице де Гонделорье. Сполна отлились цыганке слёзы Флёр-де-Лис!

Эсмеральда представила Жеана Фролло: его горящие вожделением глаза, дрожащий от волнения голос, обжигающие поцелуи, хватку цепких пальцев, его руки, торопливо шарящие по её телу — но даже безобразная сцена в камере Турнель не вызвала прежнего отвращения.

Джали, заблеяв, ткнулась мохнатой мордой в колени хозяйки. Эсмеральда, на миг очнувшись, обняла бессловесную подружку и снова замерла. Если бы кто-нибудь заглянул в маленькую комнатку, то, вне всяких сомнений, подивился бы трогательному зрелищу: девушка, сидя в обнимку с козочкой, что-то нашёптывала ей. Но ещё больше поразило бы нечаянного зрителя имя, сорвавшееся с губ Эсмеральды:

— Жеан…

Если накануне Двор чудес напоминал дьявольский шабаш, то поутру он являл собою нечто среднее между послебатальным полотном и покинутым лагерем кочевников. Квартал как будто вымер: одни отсыпались, другие занимались обычным ремеслом на улицах: просили подаяния, выставляя напоказ фальшивые язвы, срезали кошельки или наблюдали за домами зажиточных горожан, чтобы наведаться туда по темноте. Эсмеральда, скорчив гримаску, оглядела остатки пиршества, втоптанные в грязь головни, осколки битой посуды, заново ощутив собственную чуждость в мире бродяг. Пёстрое платье, сменившее белый наряд послушницы, не приблизило свою владелицу к прежним друзьям — если облик цыганки не представлял столь резкого контраста с ужасающей картиной нищеты и порока, то душа её не желала мириться с царящими здесь порядками. Неведомая сила гнала девушку прочь от места, куда она жаждала вернуться, зазывая туда, откуда она стремилась сбежать. Поманив козочку, цыганка направилась в Ситэ: собор Парижской Богоматери, ставший ей домом на целый месяц, притягивал её, словно гигантский магнит.

К вечеру она вернулась, не заработав ни единого су, уставшая, но умиротворённая. Отказавшись от предложенной ей пищи, цыганка вместе с козочкой скрылась в каморке. Назавтра всё повторилось. То же произошло и на третий день: Эсмеральда, уйдя утром, вернулась вечером, не рассказывая о том, где была. На четвёртый день девушка несла в руках узелок, чему никто не придал значения, решив, что она взяла обычный реквизит, необходимый для представления. Однако ни на Гревской, ни на Соборной площадях, прежде служивших ареной для выступлений плясуньи, цыганка не задержалась. Тем не менее от бродяг, знающих всё, что творится в Париже, не укрылась конечная цель её отлучек. Король алтынный, восседающий на своём импровизированном троне, в сердцах ударил кулаком по колену, когда подданные донесли ему о походах Эсмеральды в собор.

— Проклятье! Неужто хряки*** решили переманить девчонку? Чёрта с два я позволю им задурить ей голову, чтоб превратить в монашенку. Не будь я Клопен Труйльфу, если сегодня же не задам ей встряску! Эй, Жак, Гийом! — два оборванца чинно вытянулись, внимая вожаку. — Когда Эсмеральда вернётся, глаз с неё не спускайте! Головой ответите, если ей удастся улизнуть. Клянусь своей требухой, я вышибу из неё блажь!

Угрозу он не претворил в жизнь по простой причине: вечером Эсмеральда не пришла. Не появилась она и утром. Комнатка её пустовала, вещи остались нетронутыми — в том мог убедиться всякий, поскольку дверь цыганка оставила незапертой. Исчезла разве что одежда, да некоторые женские мелочи вроде гребней и лент. Маршрут Эсмеральды сложился из обрывочных рассказов уличных мальчишек, этих своеобразных глаз и ушей Парижа. Утром пятого дня цыганка, переночевав в соборе Парижской Богоматери, в сопровождении козочки и с узелком за плечом ушла из города через ворота Сент-Оноре. Дальнейшие следы её затерялись для обитателей Двора чудес.

* Пекарь (жарг.) — дьявол

** Amen (лат.) — Аминь

*** Хряки (жарг.) — священники

========== Глава 13. Воссоединение ==========

Настала пора рассказать, что случилось с Жеаном Фролло после возвращения в Мулен. Первую ночь, возможно, одну из самых страшных в своей жизни, он провёл без сна, скорчившись в рассохшемся кресле, уставившись в чёрное горнило очага. Старый дом погрузился во тьму. Снаружи хлестал ливень, ветер завывал в трубе, хлопал сорванным с петли ставнем. Жеан невольно забеспокоился о цыганке — как-то она, не застала ли её непогодь где-нибудь в дороге. Текли томительные часы — изгнанник всё так же сидел, изредка встряхиваясь, жило в нём, казалось, одно сердце, монотонно отстукивающее удары.

В таком положении его застала матушка Фантина, которая, преодолев страх, наведалась поутру в господский дом. Мельничиха сперва подумала, будто он спит, и хотела потихоньку уйти, но Фролло неожиданно поднял голову, безучастно посмотрев на посмевшую нарушить его уединение. Старуха охнула, встретив угасший взгляд красных от утомления и бессонницы глаз, очерченных тенями, взгляд, полный невыразимой скорби. Ни единой живой искры не светилось в них — давно потухший костёр с остывшей седой золой. Фантина немало перевидала на своём веку горя, а всё-таки не могла припомнить, чтоб кто-то так смотрел. Наверное — решила она — господин переживает собственное падение. Легко ли влиятельнейшему из вельмож Франции, познав сладкий вкус неограниченной власти, в одночасье превратиться во владыку жалкой деревушки?

— Что тебе? — спросил Фролло, не испытывая ни малейшего интереса, просто чтобы нарушить тишину.

— Пришла справиться, не требуется ли вам чего, — с поклоном ответила мельничиха, сложив поверх исстиранного передника натруженные руки.

— Мне ничего не нужно, — мотнул головой Жеан. — Ступай.

— Жанно! — ласково позвала кормилица, набравшись смелости. — Жанно, нельзя так, мальчик мой! Надо поесть и хоть немного отдохнуть. Не терзайся, наш государь милостив, он…

— При чём здесь государь?! — вскинулся Фролло, раздув тонкие ноздри. И снова склонил голову на грудь.

Но всё-таки заставил себя съесть ржаную лепёшку, запив её водой, и на несколько часов забылся тяжёлой дрёмой. Проснулся он, когда солнце перевалило за полдень. Как и прежде, ничего не хотелось, мучительная тоска засела в нём, как заноза, и с этим срочно требовалось что-нибудь делать. Нужно было для начала хотя бы выйти к людям. Не вечно же, в самом деле, сидеть затворником! Снежок, не страдавший, в отличие от хозяина, отсутствием аппетита, надсадно мяучил. Вздохнув, Фролло поплёлся в дом мельника. Матушка Фантина, Марта — её невестка — и младшие внуки пололи грядки в огороде. При появлении Жеана они, как по команде, бросили все дела и дружно поклонились. Вид этого раз и навсегда усвоенного повиновения, долженствующий, казалось, бальзамом окропить пострадавшее самолюбие Жоаннеса де Молендино, вызвал жгучую досаду. Хоть в Париже, хоть в своей вотчине — всё одно, он пугало для простого люда. Пусть ещё эта женщина с детьми, но матушка Фантина?! Ведь он ей почти как сын! Фролло приказал отставить впредь лишние церемонии и попросил кормилицу обращаться к нему так, как она звала его в детстве и утром, в хозяйском доме.

— Жанно? — недоверчиво произнесла старуха. Крестьяне смотрели на него со смесью удивления и испуга, явно не понимая, чего от них хотят. Предстояло потратить немало усилий, чтобы преодолеть вековечную стену этой забитой покорности.

— Именно, — согласился Жеан и перешёл к делу, которое привело его сюда. — Матушка Фантина, не будет ли плошки молока для моего кота?

Пропитание для Снежка тут же выделили. Вслед за этим Фролло изложил вторую просьбу, прозвучавшую, скорее, как требование, изрядно огорошив добросердечную старуху. Жеан, в последний раз державший в руках метлу во времена учёбы в Торши, изъявил желание помочь по хозяйству. Бедная мельничиха, чьё незыблемое представление о взаимоотношениях между слугой и господином дважды пошатнулось, всплеснула руками:

— Разве дворянину пристало заниматься чёрной работой?

Упрямец настоял на своём, надеясь в трудах праведных отвлечься от мыслей об Эсмеральде. Чего уж легче? Справится. Натаскать воды или набрать хвороста не Бог весть какая премудрость. Непривычный к тяжёлой работе Фролло, с присущей ему дотошностью, взялся осваивать новые навыки. Однако, принявшись за дело, он едва не пожалел о поспешно принятом решении. Колодезный ворот поворачивался с громадным трудом, полные вёдра оттягивали руки, вода выплёскивалась прямо на ноги, неумело стянутая вязанка норовила рассыпаться. Ладони быстро покрылись кровавыми волдырями, всё тело ломило, мышцы болели, но Жеан, отринув соблазн всё бросить, самоотверженно тянул лямку. Ибо истинный Фролло никогда не пасует перед трудностями. Средство, выбранное им, возымело-таки свои плоды: на душе сделалось легче, а желудок, не считаясь с хандрой, потребовал еды.

Горячая пища на крестьянский стол попадала нечасто — её попросту не на чем было варить. Хворост экономили, а поленья, даже сырые, считались практически дефицитом, крестьянам вовсе недоступным. Простой народ не имел права срубать деревья и охотиться в лесах. Порубщиков, дерзнувших посягнуть на господские угодья, при поимке без суда вешали на месте или приматывали за кишки к дереву в назидание другим. В родовом поместье Жоаннес Фролло завёл иные порядки. Увидев, как Марта готовит луковый суп, бросая нарезанные овощи в холодную воду, он, испытав вдруг укор совести, на общей сходке разрешил жителям Мулена рубить дрова и ловить дичь в пределах своих владений.

Вечерами, едва добравшись до постели, Жеан засыпал, стоило сомкнуть веки. Поначалу цыганка не беспокоила его, а на четвёртую ночь приснилась опять. Видение было так ярко, так правдоподобно, что он, толком не проснувшись, с сомнением провёл рукой по смятой простыни, пытаясь обнаружить следы недавнего присутствия девушки.

— Что ещё мне сделать, чтобы позабыть тебя? — обессилено вопросил он пустоту.

В этот день бывший судья решил наведаться на мельницу, где здоровяк Анри, шириной плеч приятно напоминавший Квазимодо, играючи носил тяжёлые мешки, где скрипели жернова, перетирая зерно, и плясали пылинки в солнечном луче. Насмотревшись на мельника и его помощников, Жеан лёг в траву, как в детстве. Шумели вращаемые ветром мельничные крылья. Высоко в небе, невесомо паря в воздушном потоке, самозабвенно заливался жаворонок. Фролло не заметил, как задремал, убаюканный его трелями. Пробудился он от того, что кто-то, шаля, щекотал травинкой его лицо. Жеан чихнул. Раздался заливистый девичий смех, чистотой схожий со звоном серебряного колокольчика. Так умела смеяться только одна девушка. Ошарашенный, он открыл глаза: над ним склонилась улыбающаяся Эсмеральда. Фролло подскочил, словно его подбросила невидимая пружина — девушка не исчезла. Он схватил её за руку — рука оказалась живой, тёплой, материальной.

— Боже правый! Если я сплю, то желаю никогда не просыпаться, — воскликнул он. — Неужели это действительно ты? Какие ангелы привели тебя сюда?

— Я не смогла без тебя, — просто ответила она. — Отец Клод рассказал мне, как найти Мулен и я, не теряя ни минуты, отправилась в путь. Я пришла. Ты не прогонишь меня?

Он прижал девушку к груди, запустил ладонь в волосы, нежно перебирая шелковистые пряди, зажмурившись, благоговейно дрожа, припал к её губам как к священному сосуду — и на сей раз она ответила ему. Упиваясь радостью воссоединения, они словно позабыли об окружающем, нисколько не смущаясь того, что их могли увидеть работники с мельницы.

— Моя владычица, моя Эсмеральда, — жарко шептал он, страшась разжать объятия. — Никто не отнимет тебя у меня, никогда. Я никуда не отпущу тебя.

Цыганка протестующе упёрлась ладошками в его грудь, прерывая сбивчивую тираду.

— Жеан, погоди, я должна тебе сказать нечто важное.

— Важное? — насторожился мужчина.

— Я приняла твою веру. Отец Клод крестил меня.

— Ты? Правда? — просиял он. — Как чудесно! Что же сподвигло тебя?

Её личико преисполнилось искренней одухотворённостью.

— Две причины. Пока я жила в соборе, я многое открыла для себя, многое узнала от твоего брата, в тяжкую минуту получила поддержку Девы Марии. Я прониклась христианской верой и хочу жить в ней.

— А вторая причина? — напрягся Фролло.

— Боюсь, ты высмеешь меня… — стушевалась девушка, опустив очи долу.

— Нет, клянусь душой, я безропотно приму всё, что бы ты ни сказала!

— Хорошо. Я… Я подумала, что никакие препятствия не должны стоять между нами.

Жеан не сразу осознал смысл этих слов, а когда понял, его захлестнула волна такого бескрайнего обожания, что, предложи кто-нибудь ему несметные богатства царя Соломона в обмен на этот миг, он с возмущением отказался бы от подобной сделки.

— Воистину, сегодня самый прекрасный день в моей жизни! Я полагал себя жалким узником, обречённым на вечный мрак, а ты вернула меня к свету. Мой светоч, моя Эсмеральда! Знаю, дитя, я грешен, я не заслужил ни твоей любви, ни того счастья, которое ты даришь мне, но я должен сказать тебе. Ты согласна стать моей женой? Подумай, я не тороплю с ответом. Нужен ли тебе опальный полунищий дворянин с дурным норовом?

— Я давно всё обдумала. Я согласна. Но помни, ты берёшь в жёны неграмотную безродную бродяжку, не умеющую вести хозяйство.

Фролло ещё крепче обнял девушку.

— Какое это имеет значение? Мы всё преодолеем, всё постигнем, я стану учить тебя грамоте, а красотой ты затмишь любую представительницу знатной фамилии. О, как я люблю тебя! Я не знаю слов, способных выразить мою любовь.

— И я тебя люблю! — улыбнулась цыганка. — Должно быть, давно полюбила, но сама не понимала этого. Я буду твоей женой, хорошей женой, мы славно заживём, я выучусь всему, что потребуется.

Опомнившись, они увидели, что так и сидят в траве возле мельницы.

— Пойдём, — позвал Фролло, — я покажу тебе наш дом.

Жилище из замшелого камня, ещё вчера казавшееся ему тёмной конурой, кельей отшельника, совершенно преобразилось, когда он, гордый и довольный, привёл в него ту, что согласилась стать его женой. Неухоженный сад превратился в подлинно райский уголок, стоило там появиться Эсмеральде. Великолепнейший сад Дедала, подаренный королём придворному медику, померк перед этим запущенным клочком земли, заросшим полудикими яблонями. Счастье, к тому же обоюдное, имеет свойство преображать всё вокруг, заставляя самые неприглядные картины играть новыми красками, сглаживая недостатки и приумножая достоинства.

— Как здесь хорошо! — воскликнула цыганка. — Я именно так представляла Мулен по твоим рассказам.

И вдруг сорвалась с места с заразительным смехом.

— Догоняй!

Фролло застыл, как вкопанный. Он не умел играть и не знал, как быть. Ему очень хотелось пуститься с девушкой взапуски по саду, но выработавшаяся с годами сдержанность брала верх. Он метался, словно бы стесняясь, пытаясь разорвать незримые путы, удерживающие его, желая и не смея сделать решающий шаг, принять её игру.

— Что же ты? Догони меня! — снова позвала Эсмеральда.

Фролло дрогнул. Один неуверенный шаг, другой — невидимая цепь натянулась до предела, но удержать уже не могла. В несколько прыжков он настиг хохочущую Эсмеральду, обхватил за плечи, прижал к себе, ощущая знакомое волнение, увлёк её, ничуть не сопротивлявшуюся, на траву, впился долгим жадным поцелуем. Над ними шумели кроны яблонь, качались бубенчики горечавки. Стрекотали кузнечики, дурманяще пахло травами и прогретой солнцем землёй. Было и сладко, и щекотно, и боязно, и холодело в животе, и хотелось чего-то неведомого. Эсмеральда вздрогнула, когда мужчина, не прерывая поцелуя, коснулся дрожащими пальцами её груди. Он тут же отстранился, приподнялся на локтях, растерянно глядя на неё.

— Ты не хочешь меня? Не бойся, я не трону тебя, если ты не хочешь.

— Я хочу, я вся твоя, возьми меня, — призвала она, обняв руками его шею.

Жеан пребывал на седьмом небе от счастья. Свершилось то, о чём он мечтал, что прежде являлось лишь во снах: девушка, приворожившая его, лежала в его объятиях, он целовал и ласкал её, повинуясь пробудившейся в нём чувственности, замирал от восхищения, исследуя её трепещущее от наслаждения тело. Он и предположить не мог, что удовольствие быть с женщиной, которое он когда-то считал постыдным и греховным, на самом деле столь прекрасно! Эсмеральда несмело отвечала ему, её прикосновения пьянили, возбуждали жажду обладания. Фролло, сдерживая себя, старался двигаться бережно и осторожно, стремясь сполна вознаградить её за невинность, которую она подарила ему. Он тонул в её широко распахнутых глазах, ловил стоны, срывавшиеся с её губ, и не существовало во всём свете человека счастливее его.

Горлица и коршун принадлежали друг другу полностью, без остатка. Небо и деревья сохранили тайну их любви.

Матушку Фантину заинтриговало появление в деревне молодой цыганки с белой козочкой. Девушка разыскивала не кого-нибудь, а самого господина Фролло дю Мулен. Словоохотливая мельничиха тут же поведала ей, где найти Жеана, предложила присмотреть за узелком и козочкой. Цыганка, поблагодарив, устремилась на мельницу, а старуха, пустив козочку пастись возле изгороди, всё гадала, что привело сюда прехорошенькую цыганочку, не побоявшуюся путешествовать в одиночку. Уж не по ней ли горевал Жанно? Правильно ли она поступила, приветив цыганку? Тем временем дети уже окружили Джали, с готовностью демонстрирующую маленьким зрителям свои многочисленные умения.

— Смотри, бабушка, смотри, — визжала от восторга пятилетняя Жислена, — она ходит как человек!

— Эй, попляши! — вторил ей старший брат, Франсин. — Давай, ещё!

По его мнению, никакая коза, пусть даже учёная, не могла сравниться с вороным конём господина Фролло, но он хлопал в ладоши вместе со всеми. Старая мельничиха хотела было отогнать детей, но махнула рукой: пускай забавляются.

Жеан и цыганка пришли, держась за руки, с пунцовыми щеками, утомлённые и довольные.

— Матушка Фантина, познакомься, — торжественно объявил Жеан, не сводя с девушки сияющего взора. — Это Эсмеральда, моя жена.

========== Послесловие ==========

Наша история подошла к завершению. Осталось лишь сказать несколько слов о том, как сложилась дальнейшая судьба героев, прежде чем распрощаться с ними.

Клод Фролло по-прежнему служил в соборе Парижской Богоматери, снискав славу добродетельного пастыря. Раз в месяц он получал послания от брата, где после чётких каллиграфических строк обязательно следовала приписка, сделанная пляшущим неустановившимся почерком. Изредка он сам навещал Жеана в деревушке Мулен, всякий раз – в сопровождении странного коренастого человека, прячущего лицо под низко надвинутым капюшоном.

Человеком этим, как вы, несомненно, догадались, был Квазимодо, глухой звонарь. Он так же жил в звоннице, почти не показываясь на улице. Неугомонные кумушки с острыми языками судачили о горбатом одноглазом дьяволе, некогда укрывшем ведьму в божьем храме. Бедолага, зная об этих пересудах, всё сносил со стоическим спокойствием. Только иногда он, видимо, задумавшись, останавливался на ходу и горестно вздыхал. О чём? Эту тайну, вероятно, знали лишь колокола собора Парижской Богоматери.

Феб де Шатопер всё-таки женился на Флёр-де-Лис. Трудно сказать, выиграл ли бравый капитан от этого брака. Молодая жена вкупе с деловитой матушкой держала супруга в ежовых рукавицах, так что тому пришлось позабыть о походах по кабакам и прочим увеселительным заведениям. Поначалу Феб прибегал к различным уловкам, обманывая женскую бдительность, но со временем смирился, что благоприятно сказалось не только на его внешнем облике, но и на военной карьере. В положенный срок у де Шатоперов родился сын.

Король Людовик XI, тяжело больной, до последних дней оставался на государственном посту, под защитой шотландской гвардии, опасаясь за свою власть и не бросая попыток исцелиться. Он жертвовал огромные суммы церквям и монастырям, окружил себя астрологами, обращался к лучшим лекарям. Смерть, которой он так боялся, настигла его спустя год после описанных здесь событий, 30 августа 1483, в его любимом Плесси-ле-Тур. На престол вступил его малолетний сын под регентством старшей сестры, Анны де Божё. Начало нового царствования ознаменовалось восстанием крупных феодалов, продолжавшимся три года и получившим название Безумной войны.

Оливье ле Дэн, обретя множество врагов, ненадолго пережил своего покровителя. В августе того же 1483 года он был арестован и заключён в тюрьму Консьержери, а в следующем году повешен на Монфоконе.

Клопен Труйльфу безраздельно правил арготинцами, пока пика солдата ночного дозора не положила конец его бурной, но беспутной жизни. Место безвременно почившего короля Алтынного тотчас же занял преемник.

Жеан Фролло и Эсмеральда, получившая при крещении имя Агнесса, вскоре обвенчались. Обосновавшись в Мулене, они жили в любви и согласии, довольствуясь скромным достатком, держали коня, кота и козу, проделывающую всяческие фокусы на радость деревенским ребятишкам. Мало кто признал бы в Жеане прежнего сурового судью, наводившего ужас на парижан. Может быть, любовь смягчила его чёрствый характер, может быть, сам он, умудрённый опытом, старался обуздывать его, но одно можно утверждать с уверенностью: уличная плясунья научила некогда спесивого аристократа смирению, доверию и милосердию. С некоторых пор им пришлось осваивать не только роль мужа и жены, но и постигать обязанности родителей.

Они оба нашли то, что искали.