Вести приходят издалека [Татьяна Владимировна Ярославская] (fb2) читать онлайн

Татьяна Ярославская ВЕСТИ ПРИХОДЯТ ИЗДАЛЕКА Роман

Все имена, события и названия в романе являются вымышленными.

Все совпадения случайны.

Автор

1

Прохладным сентябрьским днем Анна Григорьева стояла у помпезной могилы на Ваганьковском кладбище. Ей казалось, что тяжелый мраморный памятник всей своей холодной массой давит на ее сердце. С фотографии, укрепленной в мраморной раме, на нее смотрел старый академик, которого она безмолвно и безнадежно любила все годы, в которые работала с ним. Он прожил большую и, в общем, счастливую жизнь, работал до последнего дня и умер во сне поздней весной. Сыновья и внуки не выполнили распоряжения академика Цацаниди, содержавшегося в завещании. Он просил кремировать тело, а урну с прахом захоронить на старом греческом кладбище в небольшом поселке на берегу Черного моря. Но его, ученого с мировым именем, похоронили здесь, рядом с супругой.

Анна достала из сумки целлофановый пакетик и высыпала на могилу горсть сероватой, вперемешку с мелкими камушками, земли, той самой, со старого кладбища.

— Знаете, Константин Аркадьевич, там море все так же бьет в скалу, кизил поспел и падает на старые плиты. А звезды там такие же далекие, как и здесь. Может, только чуточку ярче.

2

Маша Рокотова ненавидела командировки. Особенно в Москву. Казалось бы, всего четыре часа поездом до родного города, а ощущение такое, что до теплого дома, ванной и уютной постели — сотни и тысячи километров. По мокрому от дождя тротуару несется особая, по-московски озабоченная и хмурая толпа. В окнах зажигают свет чужие, посторонние, потусторонние — люди, которым нет до тебя никакого дела.

— Билетов до Ярославля нет, — устало сообщила кассирша.

— А на следующий поезд?

— Есть только на Воркутинский фирменный, купе, в 21.30. Будете брать?

— Нет, пока нет…

Ну надо же, как не повезло! Впрочем, винить Маше приходилось только себя любимую. Дел в Москве предполагалось так много, что она просто побоялась брать обратный билет на фирменную электричку. Она уходит с Ярославского вокзала слишком рано, и взятый заранее билет уже не раз пропадал.

Попытав счастья с частным автобусом, где ей предложили путешествовать лишь стоя, Маша совсем было решилась брать билет на поздний поезд, а потом все же рискнула… Больше всего она не любила кого-то обременять, но ведь это не кто-то, это Анька. Анькин номер она помнила плохо, но, как ни странно, с первой попытки попала в десятку.

— Григорьева слушает!

— Анюта, привет, это Маша Рокотова! Я не очень тебя отвлекаю?

— Машка! Уж для тебя-то я от всего отвлекусь! Как у тебя дела, рассказывай.

— Знаешь, Ань, я ведь звоню нахально напроситься в гости — я здесь, в Москве. Билетов нет. Пусти погреться, а то так кушать хочется, что переночевать негде…

— Да с дорогой душой! Давай в семь на «Петровско-Разумовской», жду.

Маша убрала телефон в сумку и облегченно вздохнула: вот и неправда, что до нее здесь нет никому дела. И словно стих холодный еще апрельский ветер, и тяжелая сумка уже не так сильно тянула плечо… Оставшийся час Маша решила убить в кофейне Московского универмага.

3

В Москву Аня со своим мужем, тоже их однокурсником Сашкой Кузнецовым, уехала, как только закончила университет. В конце восьмидесятых Григорьевой досталась в наследство от бабушки комнатка в коммуналке на Дмитровском шоссе, и молодая семья физиков отправилась покорять столицу. Вскоре у них родилась дочка Леночка, а Сашка нашел хорошую работу, но вот только не в Москве, а в подмосковных Химках. Ане было неважно, где именно воспитывать малышку, Москва ее угнетала, и она с радостью согласилась на переезд. В результате обмена семья получила вместо большой комнаты в столичной коммуналке небольшую, но отдельную, да еще и двухкомнатную квартирку вдали от городского шума.

Года через два они решили вернуться в Москву, где и Анечка нашла себе работу по душе, и разросшаяся фирма Саши открыла офис. После нового, хитрого обмена через Петербург они вновь оказались неподалеку от своей бывшей комнатки, но уже в той самой двухкомнатной «хрущевке», в которую Маша первое время так часто ездила в гости.

Маша по-хорошему завидовала их дружной семье, с умилением и легкой грустью глядя, как маленькая Леночка самозабвенно прилаживает оранжевые бантики на курчавые волосы смеющегося папаши. Машин сынишка родился уже после того, как она рассталась с мужем, и таких счастливых минут с отцом ее Тимуру узнать не довелось. И никто тут не был виноват, так сложилось…

А потом страшное горе ржавым крюком враз разорвало счастливый покой этой семьи…

Никто и подумать не мог, что опасность подстережет на живописном подмосковном озере, у которого Аня и Саша каждое лето снимали дачу. Леночка отлично плавала и не вылезала из воды, пока губы не синели от холода. Отец недавно научил ее прыгать с маленькой деревянной вышки и каждый раз, забираясь наверх, девочка кричала:

— Мама! Смотри, как я умею!

Ане опасная затея не нравилась, но лишать ребенка такого удовольствия она не хотела.

— Смотрю, зайка!

Тот самый роковой прыжок мать не видела, доставала из пляжной сумки бутерброды. Она бросилась к воде, только когда завизжали дети. Мальчишки, плескавшиеся возле вышки, говорили потом, что Леночка споткнулась на лестнице и полетела вниз головой прямо в мелкий лягушатник. Ее вытащили без сознания, под глазами быстро темнели страшные круги.

— Тяжелое сотрясение мозга, перелом основания черепа, — сказал врач районной больницы.

— Надеяться не на что? — посеревшими губами прошептала Аня.

— Только на чудо…

Чуда не произошло. Леночка умерла. Когда Маша вела подругу по кладбищенской дорожке к автобусу, ей казалось, что она тянет под руку большую шагающую куклу. На застывшем лице Анны полностью отсутствовало выражение, в остекленевших глазах уже не было слез, а в бескровных губах не осталось ни слов, ни стонов. Словно все, что было в ней живого, погребли только что вместе с ее малышкой.

Огромное несчастье, как это ни цинично звучит, стало проверкой семьи Анны и Саши на прочность. Маша, хорошо знавшая и любившая их обоих, не сомневалась, что случившееся еще больше сплотит их и без того прочный союз. Она думала, что Аня, стремясь заполнить страшную пустоту, постарается поскорее родить снова, как делают это многие женщины, потерявшие маленького ребенка. Им кажется, что их малыш снова вернется к ним, пусть и в другом облике, пусть даже другого пола, но воплотится вновь. Маша ошиблась. Анна и в мыслях не допускала возможности родить другого ребенка. По всей квартире она расставила фотографии Леночки и собралась хранить память о ней всю оставшуюся жизнь. Впрочем, понять ее было можно. Но понять Сашу было гораздо сложнее. Если женская логика непредсказуема, то мужская порой просто парадоксальна. Саша обвинил жену в недостаточном внимании к ребенку, помножил этот вывод на постоянную Анину занятость на работе, которую та любила, несмотря на частые командировки и ненормированный рабочий день. И в результате превратил жизнь супруги в кромешный ад. Он обвинял ее в смерти дочери постоянно, совершенно переложив весь груз постигшего их горя на ее плечи. Маша, приехавшая к ним на годину смерти Леночки, пришла в ужас, услышав Сашкины слова:

— Это все только из-за нее! Всегда была занята только собой. Какая же она мать, если не почувствовала, не предугадала! Да что там! Все к этому и шло, я так и думал, что однажды она не уследит за Леночкой. Целые дни торчала при своем начальнике, работа ей дороже ребенка! Ха, работа! Да не в работе дело! Что ты хочешь! Секретутка, директорская подстилка! Да вся классическая литература… Да другая бы все бросила ради дочери, только не эта несчастная карьеристка! Зачем она дала увезти дочку в эту задрипанную районную больницу? Надо же было срочно отправлять ее в Москву, где могли помочь, спасти. Да Анна просто бросила там ребенка умирать!..

Маша была шокирована. Глядя на мечущегося по комнате Сашку и тихо плачущую у окна Аню, она никак не могла понять, что же произошло с ее другом, чтобы в его голове могло все так перевернуться!

— Что ты мелешь, Саша? Да как у тебя язык поворачивается говорить такое! Это ты научил маленького ребенка прыгать с вышки! Неужели ты считаешь такое развлечение нормальным для пятилетней девочки? Даже если б Аня была рядом, она не смогла бы предотвратить беду! А уж про работу!.. Ну, извини меня, создал бы условия для того, чтобы жена не работала, а занималась домом и ребенком. Да она и занималась. Сколько больничных она брала, пока Леночка была крохой, а в кружки-секции кто ее водил? Ты забыл, как Аня без конца отпрашивалась с работы, ее давно уволили бы, если б начальник постоянно ее не покрывал. И вовсе не из любви к ней, Саш, — ну какая может быть любовь у семидесятилетнего академика к молодой секретарше… Да он просто ценит ее как прекрасного работника.

За два дня, которые Маша провела тогда в таком гостеприимном прежде доме друзей, она наслушалась столько нелепых обвинений Саши в адрес жены, была так потрясена его бешеной злобой и Аниным покорным отчаянием, что, наконец, не выдержала:

— Знаете, ребята, может, это не мое дело и не мое право так судить, но, по-моему, вам лучше расстаться. Хотя бы на время. У вас не получается поддерживать друг друга. Мне кажется, что врозь вам будет легче.

Аня, сидевшая в углу у стола, вдруг подняла голову, и в ее поблекших от слез глазах Маша увидела такое удивление и облегчение, словно подруга только что нашла единственно правильный и естественный ответ на самый сложный вопрос, мучивший ее весь последний год.

Рокотова вернулась в Ярославль с твердым намерением в ближайшее время к Ане и Саше не ездить. Ей было больно и как-то стыдно за них, больно от того, что она ничем не может им помочь. Она даже не могла набраться решимости позвонить Ане.

Но вскоре Григорьева позвонила сама.

— Маш, представляешь, он ушел.

— Кто?

— Господи, да Саня. Все оказалось до банального просто. У него роман с сотрудницей из их же фирмы, причем еще с тех, химкинских, времен.

— Быть не может! И все это время…

— Да, все это время. Но это уже не важно. Важно, что он все же чувствует себя виноватым, собрал вещи и ушел к ней. И даже выписался из квартиры, сказал, что не хочет никаких денег, жильем его пассия обеспечена. Просит меня, чтобы я оставила его в покое. Смешно! Чтоб я его оставила в покое! Машка, мне так плохо… Я взяла отпуск. Можно, я приеду к тебе недельки на две?

— Когда тебя встречать?

Аня провела в Ярославле с Машей и ее сыновьями весь отпуск и села в обратную электричку уже живым человеком. Она, наконец, похоронила Леночку, а заодно и Сашку, в своих мыслях и вернулась в Москву, чтобы совершенно утонуть в любимой работе.

4

Если бы Григорьева не бросилась на шею подруге, Маша ни за что бы ее не узнала. Ничего общего не было у этой строгой «академической» дамы с пухленькой чернявенькой Анютой, какой она была, казалось, так недавно.

— Сколько ты у меня не была? Лет пять? Ведь регулярно мотаешься в Москву, а позвонить ленишься, — укоряла подругу Анна, увлекая ее к автобусной остановке.

— Анюта, милая, я честно звонила, но ведь ты же все время занята по уши. Я и сегодня не надеялась тебя застать, просто повезло. Тебя твой академик совсем заездил: то вы в министерстве, то за границей, то еще где. Ему сколько лет сейчас?

Аня ответила не сразу. Маша только сейчас поняла, насколько сильно подруга изменилась. Не то чтобы постарела, а как-то увяла что ли…

— Константин Аркадьевич умер в мае. Так что работа у меня теперь совсем спокойная. Разбираю его архивы, формирую дела. Уже практически все закончила, сдам все и уволюсь.

Маша даже не знала, что сказать. Выражать соболезнования — так ведь Аня не была родственницей академика Цацаниди, только личным секретарем. А с другой стороны, Григорьева явно очень нелегко переживает его смерть. Может, дело тут в потере хорошей работы, да и что говорить, столько лет — немудрено, что она так привязалась к своему шефу.

— Знаешь, Маш, мне очень многое надо тебе рассказать, очень… Просто Бог мне тебя послал! Только все дома. Нам выходить.

Маша, конечно, давно не была в гостях у Григорьевой на Бескудниковском бульваре и не должна была бы удивиться произошедшим переменам. Но чтобы они были такими глобальными! Теперь это был совершенно другой район. Ничего общего с прежними блочными пятиэтажками, в одной из которых на первом этаже в крохотной «хрущевке» раньше жила Аня. В ее крошечных комнатках летом стоял зеленый полумрак: окна растопыренными лапками царапали буйные кусты. По сырому даже летом двору, забитому ржавыми гаражами и ракушками, сквозняк носил мусор с ближайшей помойки. А сейчас на этом самом месте высились четырнадцатиэтажные башни с магазинчиками на первых этажах. Просторный двор радовал глаз новым ярким детским городком и стоянкой, при этом огорчая полным отсутствием деревьев.

— Нюша, а где же дом?

Аня засмеялась:

— А вот он: Дубнинская, дом тринадцать. Теперь я здесь живу. Лужков-то широким жестом снес наши блочные «хрущебы», нам очень повезло: квартиры давали прямо в соседних домах, сносили поэтапно, сразу заселяли в новые.

— Да, у нас пока таких чудес не происходит!

Совершенно чистый лифт в совершенно новом подъезде поднял их на десятый этаж. В квартире еще держался тот самый ни с чем не сравнимый запах недавно построенного жилья, новоселья. И хотя понимаешь, что стройматериалы, вероятно, выделяют что-то не слишком полезное для хозяев новеньких квартир, но это совсем не важно по сравнению с ощущением новой жизни, словно все начинаешь с нуля.

Пока хозяйка хлопотала на кухне с ужином, категорически отказавшись от Машиной помощи, гостья исследовала квартиру, как кошка изучает все закоулки комнаты, в которую попала впервые. Квартира, по Машиным ярославским меркам, была просто огромной: две отдельные комнаты, не меньше чем по 20 квадратных метров каждая, просторная кухня, большая ванная. Ремонта Аня еще не делала, так и жила с теми обоями жутковатой расцветки, которые поклеили строители. Пластиковые стеклопакеты прятались за красивыми портьерами, мебели было очень мало, что создавало впечатление еще большего простора. То, чему было тесно в старой «хрущевке», не смогло заполнить и половины новой квартиры.

— Ну, как тебе мое новое гнездо? — спросила Аня. — Прямо не успеваю привыкнуть на одном месте, как приходится вылетать на новое. Даже мебель лишнюю покупать не хочу, а то вдруг скоро опять на новую квартиру.

— Я бы на твоем месте остановилась на этой. Просто временно не поворачивается язык ругать Лужкова. Я так за тебя рада!

— А ведь все началось с крохотной комнатки в коммунальной квартире… Пойдем-ка поедим, пока не остыло.

5

После сытного ужина Машу стало клонить в сон, но Аня налила ей в большую чашку крепкий кофе и сказала:

— Маша, у меня за последние полгода уже дважды побывали воры.

— О, Господи! И много вынесли?

— В том-то и дело, что ничего. Но погром был страшный. Сначала это произошло на старой квартире. Ты представляешь, разломали мебель, даже линолеум с пола отодрали, зеркала расколотили, обложки у книг разрезали. А потом все повторилось уже здесь. И снова та же картина, даже дерматин на двери вспороли, обивку у дивана и стульев. Кошмар какой-то!

— Крупу из банок высыпали? Варенье? Игрушки мягкие резали?

— Нет, это нет. А при чем тут крупа? — удивилась Аня.

— Ну, значит, искали что-то не большое, но и не слишком маленькое. Скорей всего плоское. Типа письма или фотографии.

— Что-то в этом роде мне и в милиции сказали. Только ничего такого у меня не было. Фотографии все в альбоме, писем не храню. Рабочих документов домой не ношу, и так чуть не круглые сутки на работе. Все, что есть, — в компьютере.

— Ань, но не может же быть, чтобы у тебя не было никаких подозрений. Ты сама-то как считаешь, было у тебя, что искать?

— Нет, у меня этого не было, — покачала головой Аня. — Но что могли искать — я, пожалуй, знаю. Искали документы, бумаги Цацаниди.

— Ну, ты сказала! Бумаги! Судя по разрушениям, могли искать листок, ну, несколько листков. Но бумаги — это слишком объемно.

— Маш, ты свои статьи редактору как, на листочках, что ли, приносишь? — усмехнулась Григорьева.

— Нет, на дискете.

— А архив своих статей хранишь в виде газетных вырезок?

— На компактах.

— Вот такой компакт они и искали. Цацаниди тоже хранил свои архивы на дисках. Он хоть и старый был, но с компьютером управлялся прекрасно. А что сам не успевал, то я ему оформляла. Мы почти все успели в электронный вид перевести: монографии, статьи, заметки, отчеты… Даже истории болезни и личную переписку. Что не успели, я сейчас добиваю. Шеф оставил очень подробное завещание, его содержание в части архивов и документов мне известно. Там точные распоряжения: что, кому и когда передать. Но одного диска нет.

— А может быть, его и не было? — предположила Маша.

— Не может, — отрезала подруга. — Совершенно исключено. Это как раз самая важная часть работ, дело всей жизни Константина Аркадьевича. Более того, в завещании документы по этой разработке оговорены особо… Но и не это главное.

— А что?

— Понимаешь, эти работы касаются совершенно уникального изобретения, прибора, который произведет революцию, просто потрясение в нейрохирургии. Да что там в нейрохирургии! В политике, в криминалистике, истории… Во всех научных и общественных сферах… Это Нобелевская премия, даже сомнений нет!

Знакомый холодок мгновенно пробежал по позвоночнику Маши: Рокотова, как опытный журналист, почуяла, что пахнет сенсацией. В крайнем случае, хорошим материалом на целый разворот. Обычно интуиция ей не изменяла, но здесь… Как-то уж очень сомнительно.

— Аня, ты прости, а ты не преувеличиваешь? И нейрохирургия, и политика, и история… Как-то это все, ну, не стыкуется что ли…

— Еще как стыкуется! И нигде в мире нет не только ничего подобного, даже наметок, даже робких шажков в этом направлении нет. А у Цацаниди был готовый прибор, испытанный на пациентах и показавший невероятные результаты, ошеломляющие!

Аня вскочила из-за стола и теперь нервно ходила по просторной кухне. Лицо ее раскраснелось, а глаза горели каким-то фанатичным огнем.

— Я должна найти этот диск во что бы то ни стало. Ради науки, ради Цацаниди, ради тысяч людей, которых спасет этот прибор!

— Что за прибор-то? — не выдержала Маша, которая была крайне удивлена, что остались, оказывается, еще люди, готовые что-то делать не ради денег, а ради науки, людей… — Ты говоришь об этом изобретении так, будто оно, ни больше, ни меньше, способно воскрешать людей из мертвых.

— Не надо так говорить! — вдруг взорвалась Григорьева. — Ты же просто не понимаешь! И не поймешь, и не поверишь! Они тоже не верят!

Аня уже кричала, она была на грани нервного срыва.

— Прости, Анюта, сядь. Давай-ка я тебе корвалольчика накапаю. Или что у тебя там есть? Валерьяна?

— Не надо, я успокоюсь… Извини, — пробормотала Аня, опускаясь на стул. — Я прошла через это сама, поэтому я знаю, о чем говорю. Я не могу, не имею права тебе все рассказать, скажу только одно: с помощью этого прибора и Цацаниди я нашла Леночку. Я знаю теперь, где она, знаю, что мы будем с нею вместе. Не смотри на меня так, я не помешалась. Я всех их видела… Или нет, слышала, чувствовала, осознавала… Леночку, маму, многих… Там все, кто когда-либо жил. Их можно найти, услышать… Но нельзя вернуть. Зато можно уйти к ним.

Цацаниди нашел путь туда, и не через религию, не через мистику… Он единственный понял, что здесь действуют те же физические законы, что и во всем мире. Он подошел к вопросу о бессмертии души с точки зрения информационного подхода, применяя законы и принципы, работающие в компьютерных системах и сетях. И создал гениальную теорию…

— Аня, я не хотела бы, чтобы ты уходила к ним, — прервала Маша подругу, которая, казалось, снова готова была впасть в фанатичное восхищение работой покойного академика. Сенсация сенсацией, но Григорьеву-то, похоже, несет совсем не в научные области.

— Не волнуйся, — отозвалась Аня. — Я вовсе не планирую покончить с собой. Я теперь понимаю, почему многие религии считают самоубийство смертным грехом. Дело в том, что для перехода в общую информационную сферу совершенно необходимы все процессы, которые сопутствуют естественной смерти. Говоря языком программистов, то, что называют душой, должно пройти особую подготовку, как бы проверку на возможные вирусы, архивацию для информационного перехода. Объект, обладающий элементами, направленными на саморазрушение, будет, естественно, отвергнут системой, как потенциально опасный…

Маша внутренне сжалась: да Григорьева и в самом деле сошла с ума, это же совершенно ясно. Какой-то необычный, ни на что не похожий бред. Хотя… Ей вдруг вспомнились рассказы соседок по больничной палате, куда ее несколько лет назад привезли после операции. Когда наркоз начал отходить, Маша хваталась руками за стену и кровать, словно пыталась остановить бешено вращающееся пространство, а потом совершенно внятно произнесла:

— Там у меня есть маленькая кнопочка на корпусе. Перегрузите меня, пожалуйста…

Кажется, Аню Григорьеву уже не перегрузишь. Зависла она капитально. Но ведь проникновения в ее квартиру были. Искали же что-то.

— Слушай, а какие распоряжения были оставлены академиком в отношении этой разработки?

— Диск я должна передать одному из учеников Константина Аркадьевича, профессору Стольникову, но только тогда, когда он займет должность директора Института нейрохирургии мозга. Это вопрос практически решенный, других серьезных претендентов нет, а выборы через два дня. А еще через год, если Стольников не заявит об изобретении и не опубликует хотя бы часть материалов, я должна буду сама отдать к публикации рукописи…

— Стоп! — встрепенулась Рокотова. — Какие рукописи? Ты имеешь в виду, что должна оставить у себя копию диска?

— Нет, речь идет о бумажном варианте, но у меня его тоже нет, хотя в завещании он и упомянут. Цацаниди забрал у меня все папки с этими документами незадолго до смерти. Может, он просто забыл об этом?

Ясно, подумала Маша, еще один сумасшедший: забрал папки и забыл. Черт-те что! Радует только то, что ее, Машу Рокотову, эта проблема сильно заботить не должна. Ну, не получит мировая наука эту разработку, суть которой она так и не поняла, мир ведь не рухнет. И Ане вроде бы пока ничего не грозит. Воры ничего не нашли, убедились, что диска у Григорьевой нет. Руки на себя она не наложит, слава богу, благодаря своей бредовой теории, она считает это невозможным.

Но оказалось, что успокоилась Маша рано.

— Машенька, милая, мне кажется, я знаю, где может быть этот диск, — сказала Аня. — Помоги мне, пожалуйста, привези его…

Маша взяла подругу за руку и с расстановкой произнесла:

— У меня его нет. Понимаешь? Я его не брала.

Григорьева рассмеялась:

— Ты считаешь меня сумасшедшей? Да нет же! Я и правда догадываюсь, у кого Константин Аркадьевич мог спрятать этот диск. Незадолго до его смерти я сопровождала его в отпуск, он уже почти не ходил сам, пользовался инвалидной коляской. Мы ездили в его родной поселок. Знаешь, такая романтическая поездка к морю в бархатный сезон. Гуляли по окрестностям, посетили немногочисленных знакомых, ездили на кладбище над морем, где похоронена его первая любовь…

Она вдруг замолчала и задумалась. Потом встрепенулась:

— Знаешь, давай сделаем так: пока пусть остается все как есть. Может, я еще найду бумажный вариант или диск окажется не там. Ну, или Стольникова не изберут… А если все сложится, я позвоню тебе, ты съездишь и привезешь диск. Пожалуйста, Машенька, мне не у кого больше просить помощи!..

Анна смотрела на подругу с мольбой и отчаяньем. Но Маше совсем не улыбалась поездка в дальнюю даль за мифическим диском. Опять же это все лишь Анины домыслы, может, там и нет ничего. Да и где это — там? А у Маши работа и дети… Она любила Аню Григорьеву, но, эгоистка от природы, еще больше любила себя, а потому терпеть не могла, когда ее эксплуатировали без ее на то желания. И она предложила:

— А почему бы тебе самой не съездить за диском? Ты же все-таки была там с Цацаниди и знаешь, у кого искать…

— Я не могу, — прошептала Аня. — Я не довезу его в Москву.

— Да почему?

— Меня убьют по дороге…

6

Кое-как скрючившись в неудобном кресле ярославской фирменной электрички, Маша попыталась задремать. Но мало того что дурацкие мысли неотвязно лезли в голову, так еще в проходе появилась бодрая проводница с телевизионным пультом. Она долго нажимала на кнопки, а телевизор под потолком вагона шипел и огрызался ей в ответ. Наконец, настойчивость девушки победила, и на экране появились первые кадры фильма. Вчера утром Маша его уже видела, впрочем, видела она этот фильм и неделю, и месяц назад… В вагоне с многообещающей припиской о «повышенной комфортности» одну и ту же кассету крутили подолгу. Расчет, наверное, был на то, что пассажиры меняются каждый день; но те несчастные, кому приходилось каждую неделю, а иногда и не по разу, мотаться в командировки, как, например, Рокотовой, были вынуждены переносить дорожные тяготы и лишения в виде телевизора и долгоиграющего фильма. Особенные страдания ненавязчивый сервис доставлял вечером, когда уставшие от московской беготни пассажиры тщетно пытались подремать, поговорить или почитать…

Получив пластиковую коробочку с сухим пайком, включенным в стоимость билета, и пластиковую же кружечку с кипятком, в котором предлагалось самостоятельно заварить пакетик с чаем или растворить дурно пахнущий кофе, Маша с трудом пристроила все это на крохотном откидном столике. Мужчина, сидевший у окна, напряженно гадал, как ко всему этому присовокупить еще и открытую бутылку пива. В старой электричке это было совсем не сложно, но только не здесь. Дело в том, что сам конструктор, создавший столик, не собирался им пользоваться, а потому и забыл об одной мелкой, но значительной детали: у столика отсутствовали бортики.

— М-да… — протянул Машин сосед, ловя соскользнувшую со столика при очередном толчке поезда бутылку. — Конструктор Бенчуг!

Маша удивленно подняла брови и повернулась к соседу.

Много лет назад ей довелось работать в одном научно-исследовательском институте. У НИИ было несколько корпусов, расположенных на значительном удалении друг от друга, и часто возникала потребность в транспортировке легко бьющихся пробирок с ценными образцами. Для таких пробирок, перевозившихся по несколько штук, был нужен удобный контейнер. Его разработку поручили конструктору по фамилии Бенчуг. Изделие прошло все полагающиеся этапы от технического задания до изготовления опытного образца и, наконец, было представлено на утверждение специальной приемной комиссии.

Контейнер был надежен. Вероятно, даже в случае ядерной атаки пробирка, находившаяся внутри, осталась бы целой. Бенчуг не учел лишь одну малюсенькую деталь: контейнер весил около 30 килограммов! А ведь перевозила пробирки девушка-лаборантка в обычном рейсовом автобусе. Ни одна из лаборанток не могла оторвать контейнер Бенчуга от пола. Вердикт комиссии был краток: доработать. Через неделю Бенчуг приварил к железному ящику вторую ручку, чтобы контейнер можно было переносить вдвоем.

Потом конструктор уволился, а поговорка прижилась в НИИ. О любой конструкции, поражавшей своей бестолковостью, люди говорили: «Конструктор Бенчуг!»

Значит, мужчина у окна тоже работал когда-то в том институте. Приглядевшись, Маша вспомнила и имя: Бураковский Олег Иванович. В те годы он заведовал одной из лабораторий.

— Простите, Олег Иванович, если не ошибаюсь?

— Да-да, а мы знакомы? — живо откликнулся сосед.

— Были когда-то. Может, вы помните, я Мария Рокотова, работала заместителем у Степанова.

— Машенька! Конечно же помню, вы еще помогали мне вести переписку по «Квазарам»! — Бураковский радостно заулыбался.

Маша тоже с улыбкой вспомнила эту историю. НИИ как раз был тем и интересен, что почти каждый из его сотрудников умудрялся попасть, а некоторые даже и вляпаться в историю. И чем выше было ученое звание и регалии ученого, тем забавнее и удивительнее были случаи, происходившие с ними. Бураковский был ученым средней значимости, его история была незатейлива и чем-то похожа на случай с Бенчугом. Олег Иванович заказал в Москве три установки «Квазар», которые и были доставлены в институт. Ящики сгрузили во дворе и… все. Водворить «Квазары» в лабораторию оказалось невозможным: их вес не позволял установить их ни на втором, ни даже и на первом этажах, пол не выдержал бы их, и установки попросту рухнули бы в подвал. Ящики простояли во дворе НИИ почти полгода, успели помокнуть под дождем и померзнуть под снегом. За это время Бураковский понял, что установки ему совершенно не нужны, и «Квазары» были сданы на ответственное хранение в речной порт, после чего о них благополучно забыли. Документационным обеспечением той передачи и занималась Рокотова.

— Чем занимаетесь сейчас, Олег Иванович? — спросила Маша не из интереса, а скорее из вежливости.

— Так все тем же, и даже там же, — ответил Бураковский. — Вот сейчас вы зададите вопрос, который я слышу от всех моих бывших коллег: институт еще не загнулся? Ну, задавайте!

— И как? — подыграла ему Маша. — Не загнулся?

— Таки нет! Хотя мы и напоминаем своим состоянием лежачего паралитика. Внешне он совершенно неподвижен, и окружающие со дня на день ждут его смерти, удивляясь тому, что она никак не наступает. Но паралитик живет, в нем протекают совершенно нормальные жизненные процессы, происходят все естественные отправления. Он принимает пищу, сердце бьется, даже мозг работает как часы. Но мозг, совершенно светлый и жизнеспособный, давно уже не может управлять организмом. Ну, в крайнем случае, он контролирует еще те органы, которые к нему поближе, а потому еще подвластны: веки, губы, мышцы лица… Но руки давно неподвижны, ноги не способны ходить, не говоря уж… — Олег Иванович с досадой махнул рукой.

— Организм не столь уж безнадежен. Дорогостоящее лечение и поддерживающая терапия могли бы, возможно, поставить его на ноги. Но родственникам, в лице государства и бюджета, это не нужно. Они не хотят тратить деньги на лечение, которое еще неизвестно, принесет ли плоды. Дешевле надеть памперс и вовремя накормить бульоном. А забудут дать бульончика — и загнется наш паралитик.

— Неужели все так печально? — Маша и сама знала ответ на свой вопрос: конечно печально, если у сотрудников такое мнение о собственном же месте работы.

— Самое-то главное в том, — продолжал Бураковский, — что у организма отсутствует вера в выздоровление и всяческое желание бороться за свою полноценную жизнь. Привыкнув к своей постели и бульону, организм не имеет не только прав и возможностей, у него нет и обязанностей: ну что вы хотите от несчастного калеки. Да, он не может ничего создать, никому не может быть полезен, но не убить же его за это!

— По-моему, это спорный вопрос, — усмехнулась Маша. — Ведь он съедает чей-то бульон.

— А вы считаете, что если другой такой же паралитик получит две чашки бульона вместо одной, то он станет от этого полноценным членом общества?

Маша Рокотова нередко готовила материалы и даже целые серии статей о науке и образовании и знала, что далеко не все научные учреждения, в том числе и в провинции, лежат сейчас без движения в руинах собственных тел. Кое-кто пошустрее давно нашел источник для поддержания своего существования, не очень-то надеясь на государство и бюджет. Ну а кто-то предпочел лечь и убедить себя в том, что болезнь неизлечима. Но Бураковский этого не поймет: еще в те советские годы, когда жизнь в НИИ била ключом, Олег Иванович и ему подобные были чем-то вроде шестого пальца: и не мешает, но и пользы никакой, ну, требует чуть-чуть внимания, чтоб дверью не прищемить.

— Олег Иванович, а как продвигаются те ваши исследования, которыми вы увлекались в восьмидесятые? Я как-то встречала пару статей о ваших работах.

Бураковский чуть заметно надулся:

— Это, милочка, не увлечение, это наука будущего, новое слово в изучении человека. И отсутствие должного понимания вопроса, должного внимания к нему со стороны общества отдаляет колоссальный скачок на пути прогресса!

— Простите, я вовсе не хотела вас обидеть. Более того, я считаю, что настоящую науку делают именно такие увлеченные энтузиасты, как вы, — проработав немало лет в научной среде, Маша прекрасно знала, как падки ученые даже на самую грубую лесть.

И точно, Бураковский сменил гнев на милость и принялся рассказывать Рокотовой о своих работах. Оказывается, он экспериментальным путем доказал, что вес человеческой души составляет в среднем девять граммов.

— Если взвесить человека непосредственно перед смертью и сразу же после нее, учитывая, конечно, вес всех отходящих в этот момент жидкостей, то разница составит именно девять граммов! И что это, по-вашему?

«По-моему, это полный бред», — подумала Маша, но вслух ничего не сказала.

— Это вес некоей субстанции, покидающей тело в момент физической смерти! Заметьте, ни при клинической смерти, ни при летаргическом сне или потере сознания вес человека не изменяется.

Маша мгновенно представила Бураковского, взвешивающего человека, отдающего в этот момент концы. Ну, или Богу душу, как уж угодно… И как, скажите, это возможно на практике? Едва ли у Олега Ивановича и в самом деле имеются доказательства его, мягко говоря, неординарной теории.

— Но куда же, согласно вашей теории, девается эта субстанция весом в девять граммов после того, как она уже покинула тело? — спросила Рокотова.

— Ну, как же, возвращается в единую информационную среду, разумеется. Знаете ли, как файл, закончив отработку своей программы, закрывается, архивируется и отправляется по сети в базу данных, где и будет храниться до следующей активации.

Маша просто раскрыла рот от удивления: вот только вчера нечто подобное она слышала от Ани Григорьевой!

— А если, допустим, человек добровольно ушел из жизни, самовольно прекратил отработку программы, его душа уже не сможет вернуться в единое информационное пространство? Ведь произошел своего рода сбой…

— Почему же, — снисходительно, как нерадивой студентке, пояснил Бураковский. — Где вы, дорогая моя, видели, чтобы программа самоуничтожилась, если в ней изначально не был заложен специальный блок для этого? Просто это самоуничтожение заранее было предусмотрено программой, программистом, если хотите.

— Вы хотите сказать, что новорожденный ребенок уже несет в себе программу всей своей будущей жизни?

— Несомненно! И не случайно же на протяжении тысячелетий существуют гадалки и предсказатели судьбы. Это как раз те люди, которые в силу своих паранормальных способностей могут считывать своеобразный программный код человека.

— Хорошо, но как же внешняя среда? Ведь человек может, допустим, оказаться в горящем доме. Один в панике побежит на дымную лестничную клетку и задохнется, а другой выпрыгнет с пятого этажа и отделается сломанной ногой, но останется жив. Не могла же его «программа» предусмотреть и этот пожар, который возник по вине пьяного соседа?

— Отчего же не могла? Это совершенная программа с множеством «если». Если пожар, то прыгать в окно. Это у того человека, которому суждено спастись. А у другого, которому уготована гибель, — бежать на лестницу.

Маша была ошарашена, ничего подобного не приходило ей в голову даже в моменты жесточайших приступов мигрени. Она инстинктивно искала хоть какой-нибудь довод, который поставил бы под сомнение теорию программного кода души. И нашла:

— Программа не имеет физического выражения, откуда же берутся пресловутые девять граммов?

— С чего вы взяли, что она не имеет физического выражения? — прищурился Олег Иванович.

— Насколько я знаю, любая программа в конечном своем воплощении — это лишь последовательность нулей и единиц. Какой же может быть вес у абстрактной последовательности?

— Да нет же! В конечном выражении эти нули и единицы представляют собой обозначение наличия или отсутствия потоков заряженных частиц. Вы полагаете, что движущиеся частицы, обладающие большой кинетической энергией, весят столько же, сколько те частицы, которые пребывают в покое?

Рокотова не знала, весят ли они больше или меньше. Но, в принципе, готова была уже согласиться с Бураковским.

— Олег Иванович, так значит, включенный компьютер будет весить больше, чем выключенный? Так?

Бураковский просветлел, словно нерадивая студентка на экзамене впервые произнесла хоть что-то вразумительное:

— Именно! Только эта разница будет столь мала, что никакой измерительный прибор ее не уловит. Даже самый современный компьютер со всем его программным обеспечением чрезвычайно примитивен по сравнению с огромным и совершенным программным кодом человеческой души. Отсюда и девять граммов!

Маша Рокотова подперла подбородок кулаком и уставилась в темное окно. Мимо проносились неясные очертания и далекие огоньки. Она чувствовала, что в программном коде, который неустанно отрабатывает процессор ее мозга, произошла такая перегрузка, что вот-вот случится серьезный сбой. Ей снова вспомнилось, что должна же быть где-то на корпусе маленькая кнопочка для перезагрузки…

— Олег Иванович, а вот представьте, что некий ученый нашел путь, выход в эту единую информационную среду, канал доступа. И даже создал прибор, позволяющий каким-то образом находить и распознавать заархивированные файлы тех душ, которые давно уже совершили переход из мира живых в базу данных мертвых. И научился частично активировать эти программы, получая от них некую информацию. Как вы считаете, была бы от этого какая-нибудь практическая польза? И вообще, возможно ли такое хотя бы теоретически?

— Э-э, как вы, милочка, далеко хватили! Этот ваш воображаемый ученый, который создал бы такой прибор, уподобился бы самому Создателю! И практическая польза была бы поистине колоссальна. Представьте, к примеру, что вовсе не надо биться над доказательством теоремы Ферма, можно просто взять и спросить об этом самого Ферма, разыскав его душу. Для науки проникновение в эту информационную среду стало бы гигантским, ни с чем не сравнимым прорывом! Нобелевская премия, не меньше! Но это, увы, совершенно невозможно. Не родился еще такой ученый, которому удалось бы сделать такое гениальное открытие.

— Мне думается, Олег Иванович, такой человек не только родился, но даже уже и умер. Но за годы жизни и научной деятельности он успел и найти канал перехода, и создать тот самый прибор, и даже накопить экспериментальный материал…

Лицо Бураковского вдруг покраснело, глаза вылезли из орбит, и неожиданно он расхохотался таким оглушительным басом, что пассажиры подскочили в креслах, а проводница в ужасе вылетела из своего купе.

7

Дверь ей открыл Тимка, высоченный семнадцатилетний красавец. Маша, приподнявшись на цыпочки, чмокнула сына в смуглую щеку и скинула в его руки куртку и сумку.

— Мамуся, мой скорее руки, мы тебя кормить будем. Кузя уже второй час колдует, все боялся, что электричка опять опоздает и все остынет.

— Привет, теть Маш!

Из дверей кухни высунулось светлоголовое создание, парнишечка в цветастом переднике на голую грудь.

— У нас сегодня борщ и гуляш с макаронами.

Через десять минут все сидели за столом в уютной кухоньке и уплетали темно-бордовый борщ, забеленный жирной рыночной сметаной.

— Кузьма, это восторг! — поражалась Маша. — И где ты этому всему учишься?

— Так в интернете, — расплылся в улыбке Кузя.

Кузьма был уверен, что в институт ему не поступить, а потому усердно учился готовить и планировал прямо после школы двинуть в пищевой техникум учиться на повара. И это по единственной причине: он смертельно боялся призыва и надеялся, что после такого техникума в армии он окажется где-нибудь при кухне.

Тимур тоже был уверен, что на юридический факультет — предел его мечтаний — он не поступит, и морально готовил себя к школе милиции. Впрочем, он армии не боялся и считал, что такому шкафу, как он, там самое и место.

Маша тайком посмеивалась над мальчишками: они учились в одиннадцатом классе той же самой школы на городской окраине, в которой она и сама когда-то училась. Благодаря директору, руководившему здесь уже сорок лет, школа осталась совершенно прежней, с сильными и требовательными учителями и прекрасным образованием. За медалями ребята не гнались, хотя у Тимки были на это все шансы, если он не запорет сочинение. Да и Кузя учился легко и не без удовольствия.

Рокотова давно уже поговорила, где и с кем нужно, и на юридическом, и на факультете вычислительной техники, куда, как она знала, мечтал попасть Кузьма. Ума для поступления у них хватит, Машины усилия и старые связи требовались для того, чтоб ребят не зарубили случайно. Что греха таить, конкурс на эти специальности давно уже формировался из одних блатных. Пришли времена, когда учиться идет не тот, кто успешно сдаст, а тот, кто удачно даст. Для своих сыновей можно и потревожить старых друзей.

Строго говоря, сыном Маши Рокотовой был только Тимур Каримов, плод ее первой любви и студенческого брака. А вот Кузя — это отдельная история.

Давным-давно, когда Тимке было шесть лет, он вдруг заговорил с мамой о том, что такое домашний питомец, и Маша поняла, что сын хочет завести зверюшку.

— Мамочка, а ведь правда, что питомец всегда-всегда живет дома? Его ведь не выгоняют на улицу?

— Ну, конечно, правда. Зачем же заводить животное, если не можешь взять на себя ответственность? За ним ведь надо ухаживать, кормить, гулять с ним вместе, чтоб его никто не обидел.

— И я буду его кормить?

— Будешь кормить.

— И мы не будем его бить и обижать, правда?

— Тима, я думаю, ты и сам знаешь, что ты не будешь обижать своего любимца.

— Тогда можно я его сегодня приведу? — радостно закричал мальчик.

— А кто же это будет? — с улыбкой спросила Маша.

— Это будет сюрприз! — деловито сказал малыш и побежал на улицу.

— Надеюсь, это будет не крокодильчик, — вслед проговорила мать.

Примерно через час в дверь позвонили, и Маша увидела на пороге Тимура, который держал за руку тщедушное существо: мальчика на вид лет пяти, худого, грязного и бледного, соспутанными беленькими волосенками, с синяками на ногах, смешно торчавших из замызганных шорт. На ногах мальчика были домашние тапочки, а рубашки не было вовсе.

— Здравствуйте, — пролепетало создание.

— Привет, — улыбнулась Маша и стала искать глазами обещанный сюрприз: щенка или котенка. Хотя, может, это хомячок, и он сидит в кармане? Или ручной таракан в коробочке?

— Мама, это Кузя, — представил сын. — Он мой друг.

— Очень рада, заходите, друзья. А где же зверюшка?

— Мам, Кузя — это человек, мальчик такой, — пояснил Тимур, округляя глаза. — Он будет спать в моей комнате на диване, я буду его кормить и с ним гулять. И обижать его не буду.

Усадив маленького Кузю в кухне за чашку молока и пирожки, Маша отвела сына в комнату.

— Тима, ты уже большой и должен понимать, что настоящего мальчика мы взять не можем. Он не может быть твоим домашним питомцем.

— Почему?

— Потому что у него есть мама и папа, которые за него беспокоятся. Он должен жить в своей семье, а не с нами, понимаешь?

— Понимаю, — ответил Тимка «страшным шепотом», — только он не должен жить со своей семьей. Его же выгнали на улицу и не пускают. И спит он в подвале. Мы с пацанами договорились, что его кто-нибудь возьмет, только у всех мамы строгие, только ты у меня… ну, это… хорошая.

Оставив мальчиков играть в Тимкиной комнате, Маша отправилась за информацией к местному сарафанному радио, бабке Веронике. Та с готовностью доложила Рокотовой диспозицию.

— Какая ж ты, мать, нелюбопытная, ничего-то не знаешь! С кем твой пацаненок гулять шастает, где торчит! — возмущалась бабка Вероника, качая головой.

Оказалось, история давно известна всем во дворе и далеко за его пределами. У Кузьмы Ярочкина папы нет, а есть пьющие мать и бабушка. Сутки мамаша работает вахтером, трое — пьет. Кузя в садик не ходит, питается тем, что успеет утащить со стола из скудной закуски. Иногда его забывают пустить домой, иногда выгоняют нарочно, чтобы не мешал матери и бабке принимать многочисленных кавалеров.

Но недавно мать открыла прекрасный способ заработать на очередную бутылку. Она додумалась продавать своим мужикам маленького Кузю. Слух разнесся быстро, и «любители» потянулись в квартиру Ярочкиных. Когда этот слух через соседей докатился, наконец, до участкового, у матери был трезвый период. Милиционер, придя в дом, увидел, что в бедной и грязной квартире единственная чистая и более-менее отремонтированная комната — это детская. Светлые обои, занавесочки и плюшевые игрушки. Кузя не знал, как называется то, что с ним делают, и только повторял, что к маме ходят друзья, которые дарят ему игрушки и шоколадки и играют с ним. А один мамин знакомый даже фотографировал мальчика большим фотоаппаратом и обещал подарить фотографию. Участковый оставил Екатерину Ярочкину в покое, а она стала более осторожной.

Комната Кузи и в самом деле содержалась в чистоте, но вовсе не ради ребенка, а для клиентов, большую часть которых приводил недавно освободившийся сердечный друг матери. И шоколадки Кузе действительно приносили. Только игры были весьма своеобразными. Некоторые насиловали мальчика без особых изысков. Другие заставляли еще петь песенки и читать стихи. Третьих мальчик боялся больше всего… Нашелся и профессиональный фотограф, делавший пикантные снимки на заказ богатым извращенцам.

Мать гладила Кузю по голове, говорила, что он молодец и должен слушаться, иначе она сдаст его в детский дом, где ему будет очень плохо. Мальчик не знал, что хуже уже не бывает, и верил. Иногда мать и бабка уходили в глухой запой, и малыш оказывался на улице. Потом деньги кончались, ребенка снова пускали в дом, мыли, кормили, одевали в чистенькие трусики и ставили на коленочки у спинки кровати.

От бабки Вероники Маша вернулась в ужасе, трясущимися руками вымыла Кузьку в ванне и уложила спать.

На утро она побежала в районный отдел образования, потом в милицию. Там семья Ярочкиных была хорошо известна, неоднократно проверялась и считалась вполне сносной, хоть и неблагополучной. Рокотовой объяснили, что весь бред, который повторяет она сейчас, — домыслы больных старух и мальчика с обостренной фантазией, посоветовали не лезть не в свое дело и даже намекнули, что ей будет хуже, если не перестанет заботиться о том, что ее совершенно не касается.

Маша ушла, пригрозив в районо прокуратурой, а в милиции — службой собственной безопасности.

Хуже ей стало уже тем же вечером: в подъезде ее собственного дома ее избили и ограбили, а на прощанье посоветовали отправить Кузю Ярочкина домой. Прикладывая к кровоподтекам на лице лед и утешая, как могла, плачущего Тимку и испуганного Кузю, Маша, скрепя сердце, решила звонить Ильдару.

Ильдар Каримов был отцом Тимки. Они расстались трудно, но мирно, и все же обращаться к нему Маша не любила. Сыном Каримов не интересовался, хотя денег на его содержание всегда давал достаточно. А вот Машу вернуть он всегда был не прочь, если не в качестве жены, то хотя бы в качестве возлюбленной.

Каримов приехал быстро и, увидев разукрашенную Машу, пришел в бешенство. Выслушав ее рассказ и подробно выспросив приметы нападавших и тех, с кем она разговаривала в отделе образования и милиции, он приказал взять на работе три дня отгулов, детей в охапку и мотать на его дачу.

Через три дня Ильдар приехал за ними и отвез в город. На Машины расспросы он ответил, что Екатерина Ярочкина неудачно упала с лестницы и лежит в больнице с переломами обеих ног, инспектор районо уволена, на участкового и его начальника ночью напали неизвестные. Что же касается тех, кто напал на Машу, то у милиции появился очередной «висяк» в лице двух неопознанных трупов. Каримов намекнул, что пострадал и кое-кто из Кузиных постоянных клиентов, но Маше об этом знать необязательно.

В качестве благодарности Маше пришлось пойти с Ильдаром в дорогой ресторан, а потом он уговорил ее поехать в красивый номер фешенебельной по провинциальным меркам гостиницы. Утром Каримов спросил нежившуюся под пышным одеялом Машу, понравилось ли ей и не останется ли она с ним снова. Она честно ответила, что понравилось и что не останется, пообещала звонить, если что, с удовольствием поцеловала Ильдара в губы и поехала на работу, через полчаса забыв о нем до следующей встречи…

Вечером она зашла в больницу, где лежала Катька, и сообщила дрожащей от ужаса бабе, что Кузя пока будет жить у нее и чтоб та не смела к нему соваться. Катя, которая, «падая с лестницы», не только сломала ноги, но и разбила себе все лицо в сплошной синяк, только кивала, называла Машу благодетельницей и повторяла, что «больше ни в жизнь…»

И зажили они втроем: Маша и два ее сына, Тимур и Кузьма.

И вот они выросли.

Тимур был копией Ильдара: черноволосый, с большими темными глазами и смуглым лицом. В свои семнадцать лет он был уже рослым, широкоплечим и узкобедрым юношей, еще не полностью утратившим детскую нежность линий и от того похожим на молодого львенка.

Кузя тоже вытянулся, но остался тоненьким и бледным, совсем прозрачным. Почти совершенно белые кудряшки, грустные голубые глаза и мягкие губы делали его чуть похожим на девушку. Многие их одноклассники жили в окрестных дворах и помнили историю Ярочкина, некоторые пытались делать двусмысленные намеки на дружбу Тимура и Кузи, но пара расквашенных Тимкиным кулаком носов быстро всех успокоила. Кроме того, девчонки липли к названным братьям, как пчелы на мед. И если Тимка был к этому как-то по-детски равнодушен, то Кузьма умудрялся одаривать своим вниманием по несколько девиц одновременно. Когда Маша попыталась заговорить с пацанами о контрацепции, боясь, как бы какая-нибудь из «пчелок» не забеременела, Тимка заявил, что теоретически он все знает, а практически ему пока это не интересно и жаль тратить время на ерунду. Кузя же выразил готовность ответить тете Маше на все интересующие ее в этом плане вопросы.

8

Когда Маша допивала чай, Тимка вспомнил:

— Мам, слушай, а помнишь, Вась-Вась говорил, что хочет взять отпуск на огородный сезон?

— Да, он каждый год с мая по сентябрь берет.

Вась-Вась, Василий Васильевич, бодрый пенсионер, подрабатывал, как и Тимур, курьером в Машиной газете. Проезд в городском транспорте у него был бесплатный, а работа позволяла ему не закиснуть без общения.

— А не знаешь, никого не взяли на лето?

— Кузя хочет поработать? — спросила Маша, сдавая свою чашку сыну.

— Нет, Ксюха Иванычева.

— Ксюха так Ксюха… Пусть приходит с паспортом, я похлопочу.

Вдруг до Маши дошло.

— Погоди, Ксюха Иванычева? Работать курьером? Ты серьезно, что ли?

Семья Иванычевых была не просто обеспеченной, а прямо-таки богатой: свой коттедж, две машины, отдых на лучших курортах… Два года назад в семье случилось горе: папа Ксюши, начальник лицензионной палаты, возвращался из командировки. На знаменитых своей опасностью переславских горках, где по узкой дороге длинно тащатся караваны груженых КамАЗов, водитель Иванычева пошел на обгон по встречной полосе и на вершине горки встретился с «Татрой». Уйти вправо было уже нельзя: просвет между машинами был слишком мал…

Ксюше и ее маме пришлось учиться жить без отца и мужа. Конечно, все вокруг понимали, что Елене Иванычевой, не работавшей ни минуты со дня свадьбы, и ее ребенку, ленивой и самовлюбленной Ксении, на сто лет хватит тех денег, которые наверняка остались после его смерти. Уж на такой-то «хлебной» должности Иванычев успел туго набить закрома.

И вдруг Ксюша, которая даже парты в классе ни разу не помыла, фыркая, что ей за это не платят, вдруг решила поработать!

— Знаешь, Тимур, вот за Ксюху я, пожалуй, поручаться не буду. Для нее это очередная блажь, а мне потом за нее краснеть придется, когда ей наскучит.

— Да уж какая там блажь, — встрял Кузьма. — Им с матерью скоро есть нечего будет. Все, что можно, они уже продали, только дом и остался. Да только как его продашь, они же все еще ищут.

— Что ищут?

— Так деньги отцовские!

— Нашли, где искать! Все нормальные чиновники деньги в заграничных банках хранят.

— Так это нормальные, — махнул рукой Тимур. — А у Ксюши отец чокнутый был.

Оказывается, Сергей Иванычев был просто помешан на деньгах и никому их не доверял: ни жене, ни государству, ни заграничным банкам. Он хранил их дома, в тайнике-. На хозяйство жене и на карманные расходы дочери выдавал немалые суммы, но о тратах спрашивал строгий отчет. Он любил повторять, что скопил столько, что не только детям, но и внукам не истратить.

— Вот обрадуетесь, когда я помру, — шутил он. — Никто вас ограничивать не будет. Да все равно не скоро все профукаете.

И вот его не стало. Вдова истратила все наличные на роскошные похороны, немного еще и подзаняла. Друзья и родственники разъехались, Елена с дочерью остались одни в своем доме.

— Ну и сколько денег после папы осталось? — спросила циничная, как многие подростки, Ксюша.

— Доченька, на папиной могиле еще земля не осыпалась, а ты про деньги! — возмутилась мать.

— А все-таки, — не унималась девочка.

Тут до Елены дошло, что она не знает не только того, сколько осталось денег, но и того, где они вообще есть. Есть — это ясно, но где?

Сергей вовсе не собирался умирать в сорок восемь лет, а потому и не торопился открывать жене секрет тайника. Вскоре выяснилось, что и завещания он никакого не оставил. Жена и дочь, вступив в права наследования по закону, получили дом, участок земли, машины. Но это и все. Дом надо было содержать, машины требовали бензина, техосмотров и ремонтов. Наконец, три раза в день надо было кушать. А на что? Многочисленные друзья мужа вовсе не собирались оставаться друзьями и для Елены. Только один из них помог ей, устроил на работу, где, по его словам, она при «наличии отсутствия» образования получала довольно большую зарплату. Этой зарплаты Елене первое время хватало на то, чтобы один раз сходить в магазин.

Мать и дочь перерыли весь дом. Весь гараж, весь участок. Обшарили машины. Каждый вечер после быстрого ужина они продолжали свои бесплодные поиски. Никаких следов тайника не было. Теперь их поисковая злость поутихла, они перестали, наконец, проклинать недальновидного главу семьи и стали учиться жить по-новому: экономить, зарабатывать, продавать все, что можно еще было продать. И все-таки денег катастрофически не хватало. Оставалось продать коттедж и участок. Этих денег хватило бы, чтобы купить скромную квартирку и довольно долго жить, не голодая. Но как продать дом, в котором спрятаны миллионы? Продать — значит, навсегда отказаться от мысли когда-нибудь найти их. Нет, это было совершенно невозможно.

Первое время Ксюха люто ненавидела отца, мать и весь белый свет за это неожиданно свалившееся на них безденежье.

— Нечего было меня тогда рожать, если прокормить не можешь! — орала она в лицо матери.

Хотя вопрос о голодной смерти и не стоял, просто девочка не желала есть сосиски с макаронами и носить не модную в этом сезоне шубку из норки.

К тому времени, когда шубу давно уже пришлось продать, Ксюша повзрослела, поумнела и поняла, что ничьей вины в том, что случилось, нет. Теперь она дозрела до того, чтобы пойти подработать, потому что дом от продажи надо было спасти любой ценой.

Выслушав рассказ сыновей, Маша согласилась встретиться с Ксюшей.

— Да-а, — протянула она. — Вот как раз тот случай, о котором говорила Аня Григорьева.

— Ты о чем? — заинтересовался Тимур.

— Да вот, тетя Аня рассказывала мне вчера, что разработан такой прибор, который позволяет выйти в информационную среду, хранящую умершие души, найти там душу конкретного человека и задать ему интересующие вопросы.

— Интервью с покойником, уу-бе-ее… — Кузя накинул на голову кухонное полотенце, изображая привидение.

— Фу, дурак, — отпихнул его Тимка. — Мам, так может, Ксюхе можно помочь? Тем более тетя Аня…

— Да ну, Тима, во-первых, я в это не верю. А во-вторых, она говорит, что прибор-то есть, но это пока экспериментальная разработка, и чего-то там для его работы не хватает. Да Бог с ним, ерунда все это…

— Ничего не ерунда, это же интересно, мам, ну, расскажи подробно!

— Я спать хочу, поимейте совесть… — простонала Маша.

— А ты ложись и рассказывай, — предложил Кузя. — А мы тебя будить будем, если ты уснешь.

Пришлось Маше все подробно рассказывать.

9

Утром на работе она отчиталась о командировке и занялась текущей работой, которой натекло, как в наводнение — выше крыши. В газете «Бизнес-Ярославль» Рокотова работала рядовым обозревателем отдела экономики и финансов, благо второе ее высшее образование было именно экономическим. Но что значит журналист провинциальной газеты: и швец, и жнец, и на дуде игрец. Писать приходилось много и о разном. И хотя у отдела был номинальный руководитель, но фактически всю его работу тянула Маша. Главный редактор не раз предлагал ей место начальника отдела, но она упорно отказывалась. У нее уже был опыт руководящей работы, такой запомнившийся, что она поклялась себе никогда не быть больше начальником.

Было у Рокотовой в газете и свое хобби: она любила писать документальные очерки на вольную тему. Что произвело на нее наибольшее впечатление, то и становилось субботним материалом на разворот. Главный любил эти очерки и называл их украшением номера. Газета всегда получала на них много откликов, поэтому их ставили в субботний номер, почти не читая. Как-то Рокотовой взбрело в голову похулиганить, редактор подмахнул ее материал в печать, а потом, получив пару-тройку начальственных звонков, схватился за голову. На Машино счастье это был первоапрельский номер, но премию ей все-таки срезали.

Сегодня, подобрав материалы в текущий номер, подписав их у главного и передав выпускающему редактору, Маша созвонилась со своим давним знакомым, доктором технических наук Иваном Федоровичем Клинским. Он, как и Бураковский, заведовал лабораторией в НИИ проблем медицинского приборостроения. Но лаборатория была покрупнее, да и сам Клинский был ученым мирового масштаба. Настолько мирового, что из России его до сих пор выпускали с большим скрипом. В соответствии с этим масштабом и истории, в которые регулярно попадал Иван Федорович, были — ого-го! Ему было уже за шестьдесят, но выпить он любил, как и в молодости.

Однажды три завлаба, в том числе и он, крепко отпраздновали какое-то событие. А таким событием в НИИ мог быть очередной ученый совет или новая публикация. Стоял студеный снежный февраль. Завлабы засиделись допоздна, автобусы уже не ходили, и три товарища пошли домой через лес и поле. Полчаса пешком — и попадаешь в маленький микро-райончик, построенный институтом для своих сотрудников. Тропка среди сугробов была узенькая, друзья спустились с лестницы у задней калитки института и двинулись гуськом. Шли медленно, сил на разговоры уже не было. Через час они добрались до домов и стали прощаться. Тут выяснилось, что Клинского-то и нет.

А ведь стоял студеный февраль. Двое товарищей повернули назад. Еще через час они доковыляли до института. Тропка была одна, свернуть некуда, но Клинского они не встретили. Обошли территорию института. Нет, Клинского не было. Решив, что разминулись, друзья отправились домой повторно. Добравшись до дома Ивана Федоровича, разбудили его жену, выяснили, что дома его тоже нет, и стали пьяными голосами звонить в милицию. Что-то объяснив дежурному и получив ответ, который не поняли, сели ждать. Утром проснулись и разбрелись по домам, а к обеду притащились на работу.

К их изумлению, Клинский, как ни в чем не бывало, носился по своей лаборатории в развевающемся халате, сверкая лысиной.

Ночью сторожиха, обходившая территорию вверенного объекта, увидела у подножья лестницы в сугробе что-то темное и, прихватив с собой лом и собаку Жульку, полезла проверять. Из сугроба торчали ноги… С большим трудом старушка втащила крепко спящего тщедушного Клинского назад в институт. Там он и спал до утра, не зная, что два верных товарища, которых по телефону далеко и надолго послал дежурный отдела милиции, безнадежно ждут о нем вестей.

Мысль написать большой и хороший очерк о родном когда-то НИИ у Рокотовой появилась еще при разговоре с Бураковским. Но был у нее и свой собственный интерес. Это она отдала медицинскому приборостроению всего пять лет, в течение которых работала в институте заместителем директора по общим вопросам (а если проще, то главным завхозом). Клинский же проработал в этой области науки всю жизнь, был в курсе всех разработок и являлся просто ходячим справочником по всему создававшемуся в России и за рубежом медицинскому и околомедицинскому оборудованию. Если Клинский сам о чем-то не знал, то уж точно знал, где эту информацию добыть.

Иван Федорович встретил Машу радушно, напоил чаем и повел по институту, рассказывая о его и своей сегодняшней жизни. Побывали они у директора и его заместителей. Степанов был тот же, заместители новые. Вернее, тоже очень старые, но другие.

Желание писать очерк у Маши пропало. Она, честно говоря, надеялась, что вечный нытик Бураковский сгущает краски. Но он был совершенно прав. Писать было просто не о чем. Можно было отдельно писать статью о Морозове, серию статей об Акинфееве, книгу о Клинском… Новый сборник анекдотов можно было писать обо всех, отводя каждому по большой главе.

Но сказать об институте было нечего. Руки и ноги «калеки» действовали, и еще как действовали! Но совершенно отдельно от головы. Порой их деятельность становилась настолько бурной, что они просто отпочковывались и уползали жить своей жизнью. Мозг не управлял ничем. Он обитал в банке с притертой крышкой и знать не хотел, чем живет подвластный когда-то ему организм.

Свой же, шкурный, интерес принес Маше неожиданно богатые плоды: Клинский о приборе знал. И с Цацаниди он был хорошо знаком.

— Если бы он не умер, я не советовал бы тебе с ним связываться, — сказал Маше Иван Федорович.

— Почему?

— Это был ужасный человек. И то, как он прожил свою жизнь, ужасно. Думаю, черти в аду по спецзаказу делали для него сковородку, так много грехов на его совести.

— У Цацаниди, я так понимаю, были совсем иные представления о загробной жизни, — усмехнулась Маша. — Что он такого натворил?

— Он много успел. Стольких людей в могилу свел, и каких людей! Всю жизнь по головам шел. Не удивлюсь, если и после смерти вокруг его имени будут одни несчастья. Если у твоей подруги и в самом деле есть какие-то его документы, пусть побыстрее сбагрит их этому его заместителю.

— Стольникову?

— Ему. Тоже тот еще орел. Понимаешь, разработка была незаконной. А деньги вокруг нее крутились огромные. Тебя это не настораживает?

— А вы откуда знаете?

— Он приезжал ко мне консультироваться. Хотел вовлечь в работу. Ему нужны были такие особые микроустройства на особых процессорах, которыми только я занимаюсь. И материалы в этих устройствах должны быть такие, чтобы живой тканью не отторгались.

— Какой тканью?

— Мозгом, нейронами…

— Он собирался вживлять их в мозг? Зачем? Он хотел управлять человеком?

— Нет, он хотел отключать заданные отделы головного мозга и регулировать жизненно важные функции: дыхание, сердцебиение, слух… Да что угодно.

— Это невозможно! — уверенно заявила Маша.

— Отнюдь. Ты говоришь это с уверенностью вождя дикого племени, увидевшего телевизор.

— Вы сделали ему эту работу?

— Нет, не сделал, сказал, что не могу.

— В самом деле не можете?

— Могу, — хитро прищурился Клинский.

— Тогда почему не сделали? — удивилась Маша.

— Я уже тогда был очень старый. Старый и в разумной мере трусливый. Он предложил мне такую сумму, что я сразу подумал: как он мне ее привезет? В самосвале, что ли? И речь шла не о договоре на институт, а о наличных. Это и была его ошибка. Предложи он мне обычную копеечную сумму, я, возможно, и согласился бы. А тут вдруг понял — заказчик-то работы кто? Либо иностранец — а у меня с этим, сама знаешь, напряженка, — либо бандит из самых верхних эшелонов.

— Может, олигарх какой?

— Ага. Это ж было знаешь когда? В девяносто первом году. Тогда все теперешние олигархи были еще простыми бандитами.

— Но ведь прибор он, похоже, все-таки создал. Значит, обошелся без устройств, отключающих мозг?

— Не думаю. Там весь принцип изобретения был построен на концентрации в определенных участках мозга, и такая концентрация без ограничения работы других участков была невозможна. Он и открыл это, занимаясь обследованием и лечением тяжелых инсультников. У них ведь в результате кровоизлияния мозг поражается на разных участках. А непораженные участки начинают функционировать в аварийном режиме. Когда объем отключившихся клеток становится критичным, работа оставшихся переводится мозгом в качественно новый режим, мозг готовит накопленную в нейронах и клетках информацию к передаче и открывает сам канал передачи. Передача происходит за считанные секунды, и оставшиеся клетки, выполнив свою функцию, погибают. Наступает смерть.

— И тело становится легче на девять граммов… — пораженно прошептала Маша.

— Что? Ах да, Бураковский! Ну что ж, возможно, возможно… Только это не его идея, он не взвешивал души.

— Что не взвешивал, это я догадываюсь. Не было у него такой возможности, — засмеялась Маша.

— Их взвешивал Цацаниди. У него-то была такая возможность. А Бураковский просто притянул его данные к своей теории.

— Но Бураковский сказал, что такие разработки невозможны! — Маша вспомнила оглушительный хохот Олега Ивановича в электричке.

— Еще бы он тебе по-другому сказал! Это он сделал Цацаниди микроустройства.

— И получил самосвал денег? — с сомнением сказала Маша.

— Нет, не получил. Цацаниди его обманул. Так что я остался в большом плюсе, — улыбнулся Клинский.

— А прибор? — вернулась Маша к интересующей ее теме. — Что он делает?

— Он удерживает канал передачи и позволяет вернуть отправленную информацию назад. И не только вернуть, но и вытащить из инфосферы данные, чуждые организму. Если канал удастся удержать достаточно долго, то можно сканировать информацию, содержащуюся в информационной базе, и найти необходимую. Собственно, сам канал существует довольно долго, главное — не дать клеткам мозга, отработавшим программу его открытия, отработать и блок самоуничтожения. Вот эту корректировку и делал прибор. Думаю, при его тестировании Цацаниди убил десятки больных…

— Вы, в самом деле, во все это верите? — Маша собрала воедино все скудные остатки своих сомнений.

— Убежден, — ответил Клинский, и Машины колебания рассыпались, как карточный домик.

— Сколько времени в естественном состоянии открыт канал?

— Девять дней.

10

Ильдар Каримов запарковал «вольво» на стоянке своей фирмы и быстрым шагом вошел в предупредительно разъехавшиеся двери бывшего института «Промпроект». Второй и третий этажи этого здания в центре Ярославля теперь занимали его, Каримова, офисы. Ильдар уже привык к тому, что все у него было свое: фирма, довольно крупный завод и, как это в старину называлось, лесопилка, а ныне — деревообрабатывающая итальянская линия; был свой дом в пригороде и домик на море… Все, что было не его, он мог теперь купить, особо не напрягаясь. Даже по московским меркам он был богатым человеком, а уж по провинциальным… Хотя, по нему особо и не скажешь.

Много лет компаньоны и инвесторы пытались заставить его перетащить бизнес в столицу, город перспектив и возможностей. Каримов упорно оставался в надежном, стабильном и спокойном Ярославле, городе, где твое прошлое значит гораздо больше, чем твое будущее.

Ильдар шагнул в лифт, следом вошли еще двое, совсем еще пацаны. Один отступил в глубь просторной кабины, второй остался рядом с Ильдаром. Двери закрылись. На их внутренней стороне было слегка затемненное зеркало. Бизнесмен бросил взгляд в зеркало — и увидел два, два своих отражения! В правой створке, прямо напротив него стоял сорокалетний, чуть седоватый мужчина с раскосыми татарскими глазами и жестким изгибом губ, в безупречном темном костюме с темной же рубашкой. В левой — он же, но моложе десятка на два лет, в черных джинсах и черном свитере под распахнутой курткой. И тот же изумленный взгляд раскосых глаз и изгиб жесткого рта. Створки разошлись на третьем этаже, и наваждение исчезло. Бизнесмен и парень повернули головы… Ильдар и Тимур Каримовы не видели друг друга почти десять лет.

— Может, выйдем? Сейчас лифт закроется, — легонько подтолкнул друга к выходу Кузьма.

Вообще-то они с Тимуром ехали на пятый этаж, в фотостудию, но Ярочкин понял, что надо дать отцу и сыну поговорить. Каримовы вышли, а хитрый Кузя отправился на свой пятый этаж.

— Ты ведь Тимур? — все еще с сомнением произнес отец.

Ему все казалось, то это он сам, только молодой, стоит напротив. И еще — сейчас он меня пошлет — мелькнуло в голове Ильдара. Он никогда не интересовался сыном. С того самого момента, как он родился, с момента, как они с Машей разошлись. Вот Маша — это другое дело. С ней он встречался, не часто, и теперь все реже, но совершенно не видеть ее не мог. Он любил свою бывшую жену почти так же сильно, как и в первый год их знакомства. Тимура он слышал только по телефону, когда звонил ей. А Маша, быстро поняв, что сын Каримову совсем не нужен, не стала предпринимать никаких попыток к их сближению. Нет, значит, нет.

— Да, я Тимур, — ответил парень спокойным глухим голосом. — Рад познакомиться.

Он сказал это так естественно, без упрека и иронии, словно и в самом деле знакомился с человеком, с которым встретился впервые. Да практически так и было.

— Пойдем, — Ильдар открыл перед сыном дверь своего офиса и пропустил его вперед.

Тимур вступил в помещение, залитое белым светом люминесцентных ламп и рассеченное черными конструкциями офисных столов, коротко поздоровался.

Кто-то успел ему ответить, а многие так и замерли с открытым ртом.

— Проходи сюда, это мой кабинет, — сказал Ильдар.

Когда они остались одни, старший Каримов растерялся: что он может сейчас сказать, как отреагирует сын? Он совершенно не знал этого молодого человека с его собственным лицом, но такой непонятной и незнакомой душой. И тогда Ильдар просто протянул Тимуру руку.

Их рукопожатие было долгим и крепким. И через это мужское приветствие они словно обменялись какой-то тайной, им одним понятной информацией, ощутив, что они все же одной крови.

Не замечая времени, отец и сын проговорили больше двух часов, пока секретарша Ильдара с виноватым видом не постучалась в дверь кабинета, чтобы напомнить шефу о назначенной встрече. Они расстались, договорившись встретиться вновь.

Кузя Ярочкин сидел на подоконнике в холле «Промпроекта» и ел пирожок. Это был уже восьмой пирожок, купленный им в буфете. Пожилая буфетчица сочувственно предлагала ему сесть за столик и «покушать, как люди», ей очень понравился этот светленький паренек с совершенно есенинской внешностью. Но Кузьма боялся пропустить Тиму, умирая от любопытства и самодовольства одновременно, даже не зная, от чего все-таки больше. Самодовольство победило, и, увидев вышедшего из лифта Тимура, Кузя слетел с подоконника и заорал:

— Меня взяли! Взяли! Супер! Я им подошел по всем статьям! Пошли скорей, они и тебя возьмут!

Тимур оторопело смотрел на друга и с трудом соображал, о чем идет речь. Ах, да!

— Так тебя взяли? Кем?

— Как кем? Фотомоделем! И завтра уже съемки. Только надо трусы купить, — озабоченно нахмурился Кузя.

— Трусы? Зачем опять трусы?

— Так съемка в бассейне, плавки там дадут. Но надо же переодеваться, там народу много, а я в таких прикольных семейниках!

— Другие надень.

— Старые!? Вообще не катят!

Еще вчера Кузе очень нравились его трусы, на которых розовые свинки занимались любовью в разнообразных позах. Тима посмеивался, а Кузя обиженно возмущался: на трусы он потратил триста рублей карманных денег и страшно ими гордился. Вчера.

— Ну, ладно, пошли на рынок, беструсый, — Тимур хлопнул Кузю по плечу.

— А в студию ты что, не пойдешь?

— В другой раз. Думаю, им и тебя хватит.

По дороге Кузя с восторгом продолжал рассказывать, как пришел в студию, как ему «долго светили в рожу лампочкой», как охали и ахали фотограф в джинсах-облипочках и стилистка в круглых очках. Потом на него смотрели «а-ля натурель», в одних «свинячьих» трусах. Наконец, начальница, сердитая тетка, стриженная под седого ежика, сказала, что лучше не придумаешь, спросила, устроит ли его десять долларов за три часа работы в день. Кузю устроило. Завтра ему было приказано явиться в бассейн «Лазурный».

Тут в Кузе проснулась совесть, и он виновато спросил:

— Ты-то как? С отцом-то?..

— Знаешь, Кузякин, нет у меня ощущения, что он мой отец. Мужик он нормальный, серьезный. Говорит интересно. Всего сам добился. Ему даже хочется подражать, но не как отцу, а как удачливому и целеустремленному человеку. Думаю, и у него ко мне никаких родственных чувств нет. Просто любопытно: вот вырос где-то пацан, точная твоя копия, интересно, чем он живет, как…

— Тебе обидно? — тихо спросил Кузя, у которого отца от рождения не было — его зарезали в пьяной драке, когда мать была еще беременна.

— Нет, не обидно, — отозвался Тимур. — Я привык, что он есть где-то, но и нет его. Вот говорят, что парню отец нужен, а мне и мамы хватает. И тебя. Так что как отец он мне, вроде, и не нужен.

— А как?

— Мужик, говорю, он нормальный. Хотел бы я, чтоб он мне был, ну, другом что ли. Мы встретиться с ним договорились. Только маме не говори пока.

— Почему? — удивился Кузя, который уже собрался в красках живописать тете Маше сцену встречи Каримовых в лифте.

— Не знаю почему. Но чувствую, не надо пока. Ей и так забот хватает.

— Ладушки, — нехотя согласился Кузя. — О, а вот и трусы! Эти и купим.

11

Встречу Ильдар Каримов провел халтурно. Заказчик ушел слегка озадаченным, он привык видеть Каримова внимательным к деталям и всегда сосредоточенным. Но сегодня в глазах директора фирмы «Дэнтал Систем» был какой-то туман.

В этом тумане перед глазами Ильдара то и дело вставало смуглое лицо парня, его сына Тимура.

Бабушка Ильдара приехала в Ярославль из бедной татарской глубинки по вербовке — работать на торфодобыче торфушкой. Целыми днями таскала она тяжелую черную грязь, разливала ее в формы. Грязь сохла и превращалась в крупные кирпичи топлива для электростанции. Их снова надо было таскать и грузить в вагонетки, которые паровозик «Мотаня» увозил по узкоколейке.

Жила она в длинном бараке с земляным полом, носила по-татарски платок «на два конца» и по-русски понимала плохо. Замуж вышла за своего, за татарина, который в первый же год войны пропал без вести.

Сына Ахмеда воспитывала одна. Когда мальчик подрос, выделило им торфопредприятие маленький домик на улице с официальным названием «Пятая Новая», в народе называемой Шанхаем.

Ахмед выучился и работать пошел на новый завод дизельной аппаратуры. Женился на русской, а праздники отмечал и православные, и мусульманские, и советские. Пить так и не научился, но все равно умер рано, оставив старуху-мать и вдову с маленьким сыном Ильдаром все в том же покосившемся домике с печкой на грязной и старой улице Новой.

Ильдар был мальчиком самолюбивым и гордым. Авторитет создавал себе на шанхайских улицах кулаками, а в школе — упорством и упрямством. Работать на заводе он не хотел. После армии он легко поступил в университет и стал изучать физику. Учился все так же усердно, но совершенно без интереса и желания.

Весь его интерес и все желание сосредоточилось и воплотилось в одном: в Маше Рокотовой из параллельной группы. Тоненькая серьезная девушка с бледным лицом и каштановыми кудряшками всегда была не такой, как остальные. Вместо джинсов и мини-юбочек Рокотова носила взрослые костюмы и длинные платья. Но носила их так, что Ильдару казалось, будто на ней вообще ничего нет. Маша просто смотрела, и горячий татарин Каримов был готов кинуться на нее прямо в аудитории. Ему так хотелось бросить ее спиной на парту и разорвать длинное узкое платье с застежкой под горлышко.

Все произошло неожиданно, хотя Ильдар так долго этого ждал. Они праздновали Новый год в общежитии у однокурсников и как-то случайно, или не случайно, остались вдвоем. Маша убирала со стола посуду, а Ильдар курил, сидя у окна. Они одни не пили из всей компании: она вообще старалась никогда не пить, а он сохранил эту единственную дань мусульманским обычаям.

Маша подошла за очередной стопкой грязных тарелок и оказалась совсем близко к Ильдару. Он оставил сигарету в пепельнице и обнял девушку за бедра, развернув к себе. Черные дерзкие глаза смотрели на Машу снизу вверх, но взгляд их не был ни просящим, ни униженным. Он был жестким и настойчивым. Сильные руки сжимали узенькие бедра девушки.

Маша вдруг завела свои руки за спину и откинула голову, вытянувшись, как струнка. И он все-таки разодрал на ней платье.

Ильдар увяз, как в зыбкой трясине, увяз в этой любви на всю жизнь. И понимал, что главное, что влечет его, — это ее тело, уже опытное и умелое, несмотря на юный еще возраст. Его бесило то, что она такая опытная по сравнению с ним, он стремился насладиться ею досыта, чтоб любовь прошла, остыла. Он уговаривал друзей в общаге дать им приют, тащил ее вечером в парк, как-то раз увел в подвал прямо в университете…

О них пошли сплетни и анекдоты. Наконец, декан их факультета вызвал Каримова в свой кабинет и ударил по столу так, что телефон жалобно звякнул, а ручки и карандаши разлетелись по полу. Декан тоже был мусульманин и Ильдара хорошо понимал. Ходили слухи, что сам он имел целый гарем среди аспиранток, но Каримову приказал жениться.

Маша Рокотова замуж выходить не хотела. И дело было не в Ильдаре. Она не хотела вообще. Ильдар взял ее измором. Под натиском подруг, которые называли ее дурой и не понимали, чего ей еще нужно, и родителей, которым так нравился вежливый и серьезный мальчик, Маша дрогнула. Родители, конечно, считали это замужество слишком ранним, но уж очень переживали они за то, что девочка спит с парнем, даже не скрывая этого, а официально они не расписаны. Пусть уж будет все чин по чину, добропорядочно и благопристойно.

Свадьбу сыграли, квартиру Машины родители разменяли. Но благопристойной и добропорядочной семьи не получилось. В Ильдаре вдруг проснулся страшный собственник. Он бешено ревновал молодую жену и, будь его воля, надел бы на нее паранджу. Маша не могла пойти ни с подругами в кафе, ни в библиотеку, ни даже просто побродить одна по магазинам. Ильдар бесился от каждого лишнего взгляда жены в сторону.

Когда Маша была уже на девятом месяце беременности, она все еще ходила в университет и как раз сдавала сессию. Ильдар ждал жену под дверью. На экзамене она осталась в аудитории последней. Преподаватель, молодой доцент, конечно, не третировал беременную студентку, и они просто мило побеседовали. Нарисовав в зачетке не совсем заслуженную пятерку, преподаватель пожелал Рокотовой удачных родов и, шутя, поцеловал в щечку. Каримов видел это в замочную скважину.

До дома Ильдар еще кое-как держался, а потом… Разразился дикий скандал. Ильдар крушил все в их двухкомнатной квартирке. Маша в полном ступоре стояла посреди кухни. Мужа все больше заводило отстраненное молчание жены. Он не знал, что Маша напряженно прислушивается к неясным еще, новым ощущениям в собственном теле: начинались схватки. Все ее сознание сосредоточилось сейчас только на этом чувстве и мыслях о предстоящих родах.

Ильдар ей мешал. Больше всего ей хотелось остановить этот ураган, бушующий вокруг нее. И Маша его остановила: она с размаху опустила на голову мужа чугунную сковородку.

В глазах Каримова застыло удивление, он медленно осел на пол у кухонного стола, а Маша, перешагнув через него, пошла вызывать «скорую». Сковородку она так и держала в руках до приезда врачей.

Машу с малышом выписали из больницы раньше, чем Ильдара с сотрясением мозга. Здесь, в травматологии, и состоялся их разговор. Маша не хотела и не могла жить с ним вместе. Ей не нужен был секс в таком количестве, не нужны были сцены сумасшедшей ревности и просто не нужен был Ильдар Каримов. Она предложила остаться друзьями.

Он так любил ее, что дал ей то, что она просила, дал ей свободу. О сыне Ильдар не спрашивал, на развод Рокотова подала сама. А потом он и вовсе потерял их из виду почти на три года. Звонил иногда бывшей теще, расспрашивал о Маше.

Ильдар Каримов не собирался после университета преподавать в школе физику. Он страшно хотел разбогатеть, занял денег и стал челночить. Женился снова. Купил квартирку. Создал с приятелем фирмочку. Они тогда образовывались и лопались, как пузыри на лужах в дождь. Их фирма тоже лопнула. Приятель скрылся с деньгами. А Ильдар оказался в СИЗО, в Коровниках. Арестовали его дома, и он успел сказать жене, на которую было оформлено все имущество:

— Продай машину, все продай, только найми хорошего адвоката…

Юлька побывала у следователя и хорошего адвоката, узнала, что Ильдару светит никак не меньше восьми лет, продала не только машину, но и квартиру. И — перебралась к любовнику.

Но адвокат к Каримову все-таки пришел, Камо Есакян, молодой, но талантливый и знающий юрист. Судьи уже не любили его за дотошность и умение всегда повернуть дышло закона в выгодное клиенту направление. Лучшей рекомендации, чем фраза «Черт побери, опять ты!», брошенная одним из судей, нельзя было и придумать.

Когда Ильдар спросил адвоката о Юльке, тот только пожал плечами:

— Я с ней не знаком.

— А кто же вас нанял? — удивился Каримов.

— Маша Рокотова. И не наняла, а попросила. Денег у нее таких нет, чтоб меня нанять. Да не сверкай глазами, не любовник я ей, хотя и жаль. Вытащу я тебя, будешь ты мне должник.

— А если не вытащишь? — усмехнулся Ильдар.

— Обижаешь, Карим-джан.

На суде Ильдар увидел в зале Машу. Коротко стриженные темные прядки падали ей на лоб. Она не отрываясь смотрела на бывшего мужа.

Камо, ведя защиту, разыграл в суде настоящее действо. Он то сыпал ссылками на статьи законов, то взывал к совести и общечеловеческим ценностям. Завалил стол судьи выписками и копиями разнообразных документов и справок. Его большие и грустные армянские глаза то сверкали праведным огнем, то увлажнялись слезами сочувствия. Маша в ужасе зажмурила глаза, когда судья резко бросил:

— Гражданин адвокат, не превращайте суд в цирк, — и, стукнув молотком, удалился выносить приговор.

Ильдар опустил голову, предчувствуя самое худшее. И только Камо, похожий на сытого черного кота, довольно усмехался.

— Встать, суд идет…

Ильдару дали полгода колонии общего режима, но поскольку он уже отсидел весь этот срок, пока ждал суда, его тут же и освободили из-под стражи прямо в зале.

Удаляясь, судья сказала Есакяну:

— Ехали бы вы, что ли, в Москву, мой дорогой…

Маша обняла Ильдара.

— А меня? — шутливо обиделся Камо.

— Я твой должник! — Ильдар протянул адвокату руку.

Шесть месяцев, проведенные Каримовым в переполненной камере, не прошли даром. Он обзавелся первыми криминальными знакомствами. Вскоре квартиру Юлькиного любовника обчистили до голых стен. Приятеля Ильдара, сбежавшего с деньгами глупо и не далеко, нашли и оставили без этих самых денег. Теперь Каримов знал, где и с кем поделиться, советовался с Камо и встречался иногда с Машей.

Его бизнес рос и креп. Занимаясь стоматологическим оборудованием, Каримов имел мало конкурентов в России. Фишка была в том, что Ильдар его не перепродавал, он его производил.

Он мог теперь получить почти любую женщину, но только Маша была из той, прошлой жизни, из жизни до богатства. Она любила его давно, когда еще не за что было, кроме него самого. И сейчас она продолжала упорно отказываться от его денег. Брала немного на Тимку, на работу к Ильдару идти не хотела, хотя он постоянно звал: Машка стала прекрасным администратором и долго работала заместителем руководителя крупного научного учреждения, тоже имевшего отношение к медицине. Только потом она вдруг все бросила, что называется, на взлете, и ушла простым журналистом. Как она теперь жила, чем занималась, Ильдар не знал.

Оказывается, Рокотова просто растила сына. Его сына. И сын вырос потрясающим. Высокий, красивый — это все ерунда, всего лишь внешность. Но в свои семнадцать лет Тимур был уже взрослым мужчиной, спокойным, умным, рассудительным и уверенным в себе. Такими уверенными в себе бывают только те дети, которых в семье не только очень любят, но и по-настоящему уважают.

Тимур давно уже работал вечерним курьером в Машкиной газете. Карманных денег с матери не тянул. Занимался вкружке при школе милиции и собирался туда поступать.

Поговорив с сыном так мало, всего два часа, Каримов понял, что на самом деле никого у него в этом мире нет роднее. Ильдар уже потерял так много в жизни, не видя, как Тимка рос, как сделал первый шаг, какими игрушками играл, как пошел в школу, получил первую пятерку… Это было все то, чего Каримов не мог купить. Никак! Он ни за какие деньги не мог вернуть те годы, которые потратил так бездарно, не зная и не желая знать сына. И теперь он сделает все, чтобы хоть как-то изменить это, искупить эту глупую ошибку.

12

Вечером за ужином Кузя взахлеб рассказывал Маше о том, как он устраивался «фотомоделем». Вообще-то это именно Маша послала их с Тимкой к своей подруге Соне Дьячевской, хозяйке фотостудии. Соня позвонила вчера и попросила прислать пацанов, чтобы сделать пробы для рекламы газированной воды.

— Мне нужна смазливенькая рожица метр на два для стенда, — басила Соня.

— Наши рожицы помельче будут, — ответила Маша.

— Да ладно тебе цепляться. Это размер стенда. Там будет физиономия, стакан, бутылка и надписи. Дело срочное, пришли их завтра, я гляну.

И вот теперь до Маши вдруг дошло:

— Кузя! А при чем здесь трусы? Софья Константиновна же говорила только про рожицу. Там бассейн, что ли, будет с этой газировкой?

— Ну, не знаю… — протянул Кузя. — Она меня на постоянную работу берет. Завтра три часа съемки — 10 баксов. И так всю неделю в бассейне «Лазурном». А дальше по потребности.

Рокотова кинулась звонить Софье.

— Соня, ты куда моего пацана тянешь? Какой бассейн? Ему экзамены сдавать выпускные!

— Дорогуша, — протянула Соня, — ты что? Какие экзамены? Такое тело у парня! Да с таким телом никакого образования не надо, только этим крути, ну, торсом, торсом. И весь будет в шоколаде.

— Да у него нет еще никакого тела, он еще ребенок!

— Не скажи. Теперь мускулы не в моде. Теперь нужны вот именно такие мальчики-конфетки.

Маша, зная неистребимую любовь Дьячевской к молоденьким свежим юношам, зло прошипела в трубку:

— Ты там как хочешь, а Кузьку ты не получишь! Только через мой труп.

— Не зарекайся, — захохотала Софья. — Да ладно, не бойся, не трону я твоего птенчика. Прикажу ему каждый день тебе отчеты писать. Только серьезно: тело телом, но у парня ведь талант. Он любое выражение лица, любую позу с ходу берет. Да еще такого уникального оттенка блондин. Машка, клянусь, будет в целости. И ведь самому ему так хочется… Работать!

— Верю, пока верю, но — смотри у меня, — нехотя согласилась Маша и повесила трубку.

Она распахнула дверь и с размаху ударила ею Кузьму прямо по лбу. Мальчик охнул и сел на пол.

— Подслушивать вредно для здоровья, — назидательно заявила Маша, поднимая Кузю с пола за ухо, и поцеловала его в пострадавший лоб.

— Ага, вот будет теперь синяк, весь товарный вид мне испортила.

— Ничего, я сейчас у Тимки из штанов ремень вытащу и все подправлю.

Тут снова зазвонил телефон.

— Рокотова Мария Владимировна? — осведомился незнакомый женский голос.

— Да, слушаю вас.

— Следователь Боброва Марина Андреевна, Бескудниковское управление милиции. Григорьева Анна Николаевна вам кем приходится?

— Мне? Подруга. Однокурсница…

— Понятно. Вы будете заниматься похоронами?

— Ка-какими похоронами? Чьими?

— Мария Владимировна, ваша подруга умерла, вам еще не сообщали? — устало произнесла женщина.

В ушах у Маши стало так жарко, словно туда налили расплавленный свинец. И что-то там говорила в трубке эта женщина, какой-то там следователь. Сквозь свинец было плохо слышно.

— …завещание вы заберете у меня, телефончик запишите… пишите… шите…

До кухни Маша шла долго-долго, а когда наконец дошла, растерянно села за стол.

— Мам, что с тобой, мама!.. — всполошился Тимка.

Кузя быстро налил в стакан воду.

Автоматически Маша сделала глоток, тупо глядя перед собой:

— Аню Григорьеву убили.

13

Уже в середине следующего дня Маша сидела в кабинете капитана милиции Бобровой, довольно молодой приятной женщины.

— Этим делом будете заниматься вы? — спросила Рокотова.

— Каким делом?

— Делом об убийстве Анны Григорьевой.

— Мария Владимировна, никакого дела не будет. Его закрыли, не успев открыть.

— Почему? Ведь человека убили…

— А кто вам сказал, что ее убили? Ваша подруга покончила с собой. Ее нашли в собственной квартире. На столе завещание и записная книжка, открытая на странице с вашим телефоном. Упаковка таблеток «Дигоксина». Там нечего расследовать, — заключила Боброва. — Мне очень жаль…

— Кто ее нашел? — упавшим голосом спросила Маша.

— Соседка. Утром она обнаружила на своем коврике записку с просьбой зайти к Григорьевой. Дверь была не заперта. Ваша подруга все предусмотрела. Вот смотрите.

Следователь достала из сейфа большой конверт, извлекла из него аккуратный большой ежедневник и открыла на заложенной странице.

— Вот здесь ваш телефон, рядом запись «Кладбище» и пять восклицательных знаков. Очевидно, она хотела, чтобы похоронами занимались именно вы. Может, она хотела быть похоронена на каком-то конкретном кладбище, о котором знали именно вы?

Маша подумала и кивнула:

— Пожалуй, да. Теперь только я знаю, где похоронена ее дочка, наверное, Аня хотела бы там же…

— Ну вот, а здесь, на соседней странице — Ставрова Екатерина. И приписка — «година». Я пока не нашла эту Ставрову, если она будет на похоронах, сообщите ей, пожалуйста, что покойная хотела, чтобы через год поминки собрала она. Хотя, как уж сами решите. Родных-то ведь у Григорьевой нет?

— Нет, уже нет, — подтвердила Маша. — Только бывший муж, но он давно в Штатах. Да и не стал бы он этим заниматься. Я все сделаю. В каком она морге?

— Вот адрес, — следователь протянула Маше листок. — Да подождите, вот еще ключи от квартиры, там опечатано, можете вскрывать. Деньги, двадцать две тысячи рублей, изъяты из квартиры, ежедневник и завещание. Давайте паспорт, я все оформлю, вы распишитесь, что получили.

— А почему завещание забирать? Кому его передать?

— Да никому! — рассердилась Боброва. — Вам все завещано, порядок вступления в наследство узнаете у нотариуса.

Маша вышла из здания милиции и не знала, куда ей идти и что теперь делать.

14

Маша Рокотова брела незнакомыми дворами, в полной растерянности разглядывая пробивающуюся на черных газонах настырную травку. Снег давным-давно сошел, а асфальт новеньких дворов казался вымытым и высушенным специально к Первомаю.

Бедная, бедная Аня. Вот она знала, как хоронить близких, всех схоронила: мать, отца, Леночку, Сашкиных родителей. Маша приезжала только готовить поминки. Что же делать? С чего начинать?

Когда Маша не знала, что ей делать, она всегда делала одно и то же: спрашивала у матери. И теперь набрала ее телефон.

— Мама, привет. Слушай, я в Москве…

— Опять в командировке? — вздохнула Алла Ивановна.

— Нет-нет. Мам, Аня Григорьева умерла…

— О, Господи! Как же так, Маша? Как же…

— Мам, я все потом расскажу, но сейчас мне твой совет нужен: мне надо как-то заниматься похоронами, ты же знаешь, мне просто не приходилось никогда. Даже не знаю, за что хвататься.

— Так, где ты остановилась? — мать мгновенно оставила причитания и перешла к делу.

— Не знаю, все так свалилось, я просто не подумала еще.

— А Аня с кем жила?

— Точно! Ни с кем она не жила, квартира теперь пустая, а ключи у меня, в милиции дали. Кстати, я так поняла, что по завещанию Аня все оставила мне. Я сейчас пойду туда. Мам, есть примерно двадцать тысяч, только хватит ли?

— Не хватит. В Ярославле-то не хватит, а уж в Москве — и не думай. Тимку пришлю с деньгами. Лучше всего езжай в морг, он наверняка при больнице, ищи в этой больнице похоронную фирму и заказывай все там.

Алла Ивановна начала перечислять скорбные подробности: гроб, венки, место на кладбище, одежда и обувь… Разъясняла, куда идти за документами, а куда за похоронным пособием.

— Но сначала сходи на работу к Ане. Не исключено, что институт многое возьмет на себя, ни от чего не отказывайся. И поищи там ее подруг, чтоб помогли оповестить всех знакомых и приготовить поминки.

Кивая и переспрашивая, Маша не заметила, как дошла до нужного дома на Дубнинской улице и распрощалась с мамой, уже входя в лифт.

Дверь квартиры Григорьевой, как и сказала следователь, была опечатана. Маше было больно снимать тонкую бумажку, так нарочито ненадежно, но так бесповоротно отрезавшую от действительности ту, совсем недавнюю встречу с подругой.

Квартира была прибрана как-то невероятно тщательно. «Словно в последний раз», — подумала Маша и содрогнулась. Только следы в прихожей, оставленные работниками милиции или санитарами труповозки, забиравшими тело. В спальне Ани кровать была немного смята, а покрывала не было, наверное, в него ее завернули… Даже подушка еще сохранила след Аниного затылка. И голубые тапочки с пушистыми помпонами сиротливо стояли у кровати. И эти тапочки, эти тапочки…

Эти тапочки добили Машу. Слезы потекли по ее щекам, горькие и горячие. Так плачут от отчаянья, от безысходности, когда ничего нельзя поправить и изменить, когда все уже кончено и ни от кого не зависит. Маша Рокотова сидела на полу возле Анькиных беспризорных тапочек и выла в голос, пока слезы не кончились, пока не потемнело в глазах. В комнате стало страшно, и Маша наконец очнулась.

Потемнело не в глазах, а за окнами, и пришлось зажечь свет. Маша умылась в ванной, непроизвольно отметив, что даже флакончики на полках выстроились в невероятном порядке: по росту и цвету, этикеточками вперед. «Это ведь она для меня все оставила, как в юности, когда мы мазались из одной баночки, одной помадой и тушью на брудершафт», — подумала Маша, глубоко вздохнула, похлопала себя по щекам и направилась на кухню греть чайник.

Заварка и сахар нашлись в шкафчике. Холодильник оказался пуст и приоткрыт, чтоб «не задохнулся». Ни одной тарелки или чашки не было в сушилке над мойкой, все аккуратно убрано в шкаф. На крючке — чистое полотенце. Слезы были уже снова готовы политься из глаз, но Маша решительно и громко сказала себе:

— Все, хватит. Дел полно, реветь больше некогда. Марш в магазин, купить пожрать и в аптеку за снотворным.

Перед походом в магазин она позвонила Тимке и Кузе, дала кучу наставлений и распоряжений, совершенно, надо сказать, не нужных привыкшим к ее командировкам ребятам. Но мальчики внимательно выслушали их и клятвенно пообещали все выполнить.

15

Утром Рокотова позвонила самому Стольникову. Раз Аня назвала его первым лицом в институте, с него и надо было начинать. О смерти Анны Стольников узнал от следователя. Оказывается, за день до самоубийства Григорьева «проставлялась». В институте у дам была традиция устраивать чаепитие с тортом и бутылочкой легкого вина по случаю дней рождения или ухода в отпуск. Аня как раз собралась на отдых.

— И представьте, у нее было просто прекрасное настроение! Даже легкомысленное, просто удивительно! — с некоторым раздражением сказал Стольников.

— Да, если учесть ее поступок… — начала было Маша.

— Да уж! Поступок! — взорвался собеседник. — Все же знали, что она собирается увольняться, но я надеялся на ее порядочность! Надеялся, что она передаст мне архивы шефа в полном порядке, а главное — в полном объеме. И что?

— Что?

Маша догадывалась, что его так взбесило.

— Все, что она передала мне, Цацаниди с успехом мог засунуть себе в… в гроб! Мне это не нужно. Все это давно опубликовано и известно. Мне нужно то, что Григорьева украла!

— Вы, Игорь Николаевич, что-то не то говорите. Что она украла и у кого? Если вы забыли, я напомню: Аня умерла. Какая же ей была необходимость что-то красть?

Машу больше удивляло не само возмущение Стольникова, а то, что он все это выплескивает ей, практически первому встречному человеку.

— Я понимаю еще, если б она была медиком, ученым, и рассчитывала сама опубликовать материалы Цацаниди…

Она осеклась, сообразив, что сказала лишнее: откуда бы ей знать, что исчезли именно неопубликованные материалы. Но Стольников ее оговорки не заметил, словно его не удивила ее осведомленность.

— Не знаю я, на что она рассчитывала. Но поступку ее нет оправдания. У нее не было права распоряжаться тем, к чему она не имела ровным счетом никакого отношения. Вы даже представить себе не можете, какую важность представляют собой для нас эти документы. Сколько работы, сколько уникальных результатов пропадет напрасно! И это работа не одного Цацаниди, и уж никак не Григорьевой. Я отдал этой разработке годы своей научной деятельности. А что получил? Завещание Цацаниди, которое не исполнила его секретарша.

«Что ж ты за дурочку-то меня держишь», — думала Маша, глядя, как Стольников, картинно скрестив на груди руки, хмурит брови и горестно качает головой. Так она и поверит, что, работая в одной упряжке с Цацаниди, Стольников не имел на руках копий всех документов до последней бумажки. Вот ведь и Клинский был единственным, кто занимался микроустройствами-имплантантами, Бураковский всего-то делал напыление биоматериалов, а ведь изготовил же для Цацаниди имплантанты за спиной у Клинского.

— Игорь Николаевич, я ведь далека от науки, а к вам хотела обратиться за помощью с похоронами. Я не москвичка, почти ничего здесь не знаю, а Григорьева работала в вашем институте много лет. Я, конечно, понимаю ваше раздражение… Могу со своей стороны пообещать вам, что все, что найду в бумагах Григорьевой, если это будет хоть в малейшей степени касаться ее работы, тут же передам вам.

— Боюсь, после милиции и родственников вам уже ничего не достанется, — усмехнулся Стольников.

— Милицию Анна больше не интересует, поскольку самоубийство доказано и дело закрыто. Что касается родственников, я ее наследница по завещанию.

Глядя, как красивые брови Стольникова приподнялись, а глаза засветились острым интересом, Маша гадала, стоит ли сообщать ему то, что она уже знала от Анны. С одной стороны, любопытно было узнать побольше о приборе и о теории Цацаниди и в идеале сделать из всего этого хороший материал. С другой же стороны, она никак не ожидала, что Стольников будет настроен так агрессивно. У Маши было ощущение, что он давит на нее, это давление угнетало и нервировало. Да и какое он имел право на нее давить? Она и всего-то пришла просить помощи в организации похорон. И даже не просить, а узнать, нет ли у них желания эту помощь оказать. В Ярославле, городе малых средств, это было в порядке вещей: предприятия брали на себя немалую часть забот, связанных с похоронами не только сотрудников, но порой и тех, кто давно уже ушел на пенсию. Помогали обычно транспортом, столовой, венками, деньгами. Гроб надо было нести на плечах, как велит примета, не родственникам умершего, поминки надо было готовить, короче, хлопот много. Часто ценна была именно человеческая, а не финансовая помощь коллег, которые не были столь убиты и дезориентированы свалившимся горем, как родственники покойного.

Стольников, видимо, колебался. Но в помощи все же отказал: институт-де не располагает свободными средствами, а членом профсоюза Аня Григорьева почему-то не была.

— Что ж, извините за беспокойство. Скажите хотя бы, Аня с кем-нибудь дружила в институте? — холодно спросила Маша.

— Зачем это вам? — отчего-то насторожился Стольников.

— Возможно, ее друзья захотят попрощаться с Аней. Не всем же она наступила на любимую мозоль.

Рокотова смотрела на профессора с откровенным вызовом.

— Идите в сто пятый кабинет к Ирине Порышевой, мой секретарь вас проводит.

Выходя из кабинета Игоря Николаевича, Маша отметила, что правый уголок его рта нервно подергивается, а рука уже легла на трубку телефона.

Как только за посетительницей закрылась дверь, Стольников эту трубку с телефона сорвал и нажал всего одну кнопку:

— Витя, беги к Ирке Порышевой. Пришла Анина подружка, ищет ее друзей. Ты все понял?

— Да, Игорь Николаевич, — ответили в трубке.

Стольников прижал пальцем рычаг отбоя, набрал полную грудь воздуха, резко выдохнул и набрал длинный междугородний номер.

— Это Стольников. Она только что была у меня.

— И что? — так же, не здороваясь, спросил собеседник.

— Ничего, почти ничего. Но она знает, что именно пропало, сама проговорилась.

— Уже хорошо. Что еще?

— Она наследница Григорьевой по завещанию, пообещала все, что найдет в доме, передать мне.

— Нам известно, что она наследница, зачем она приходила?

— Просила помочь с похоронами, я отказал…

— Ну и идиот, — совершенно спокойно произнес собеседник.

— Но я думал, нам не надо лишний раз мелькать у нее перед глазами… — стал оправдываться Стольников.

— Ты думаешь не в том направлении, с ней надо дружить. Пойдешь на похороны.

— Хорошо. Может, уложить ее в постель, я бы мог…

— Только попробуй! Она любопытна. Докажи ей, что вернуть документы — это ее долг перед наукой и умершей подругой, — и они у нас в кармане.

— Значит, диск все же у нее?

— Если не у нее, то она точно знает, где его взять.

16

Ирина Порышева, красивая тощая женщина, была одета в кипельно-белый халатик, длиною больше похожий на блузку. Прямо из-под халатика начинались бесконечные ноги.

Маша представилась и вкратце объяснила цель визита.

Ирина выслушала напряженно и улыбнулась радостной крысиной улыбочкой.

— Ну, Стольников, ну дает! Чего это он вас ко мне-то послал?

— Сказал, что вы дружили с Григорьевой. Я должна найти ее подруг, которые хотели бы прийти на похороны.

— У Ани не было здесь подруг. А уж я — последняя, кого можно так назвать.

— Странно, — сказала Маша и двинулась к двери.

— Да ничего не странно, подождите, — Ирина схватила Машу за локоть. — Вы неправильно меня поняли. Я не была ее врагом, просто ни в коем случае не могла быть подругой.

Порышева усадила Машу в кресло у журнального столика, сама села напротив.

— Теперь это совсем уже не секрет: я была любовницей Цацаниди.

— А при чем здесь Аня?

— Вот и Аня тоже, — улыбнулась Ирина.

— Понимаю, он бросил одну из вас ради другой, какая уж тут дружба.

— Никого он не бросил. В этом все и дело. Мы обе были его любовницами, причем все трое делали вид, что никто ни о чем не догадывается. Я изображала, что ничего не знаю о Григорьевой, Аня делала вид, что ничего не знает о его романе со мной, а сам Цацаниди убеждал себя в том, что мы обе не в курсе положения дел.

— Так Стольников знал об этом и отправил меня к вам? — усмехнулась Маша.

— Об этом все знали. Да и что теперь, Костя умер, вопрос снят. Аню жаль, такая молодая, — сочувствие Ирины было, мягко говоря, неискренним.

— Как же он с вами двумя справлялся, да еще в инвалидной коляске?

— Отлично справлялся, по очереди. Да не с двумя. У него еще как минимум двое было. Это только те, кого я знаю. И в коляске он был только последние полгода, после инсульта. А так мужик был ого-го! — Ирина потянулась, как сытая кобра.

— Но ведь кроме мужских сил надо еще и средства иметь, чтобы столько любовниц содержать. Понимаю, академик был небедный, но все же…

— А он себя и не утруждал, за казенный счет свой гарем содержал. Кому работу, зарплату, кому квартиру, кому путевочку в санаторий. Мало ли. Но вот Анька, та его просто так любила, бескорыстно. А подруг ей заводить просто некогда было.

Тут дверь распахнулась, и на пороге возник мужчина в очень чистом, но невероятно мятом халате.

— Привет, — удивленно сказала вошедшему Порышева. — Знакомьтесь, Мария, это Виктор Горошко, наш ведущий хирург.

Если бы Маша искала актера на роль Карлсона, то непременно хотела бы видеть его таким, как Горошко. Хирург был круглым и сдобным, как пончик. Маленький, лысенький, он не шел, а подпрыгивал, словно мячик. И вообще, передвигался он с такой скоростью, будто у него где-то был вмонтирован моторчик.

— Я подруга Ани Григорьевой, — произнесла Рокотова. — Аня умерла, вот, я пришла сообщить…

Витя Горошко вдруг застыл, точно у моторчика кончился завод, потом закрыл лицо пухлыми ладонями и заплакал в голос. Две женщины смотрели на него, одна с изумлением, другая с легким пренебрежением.

17

Виктор, или, как он сам представился Маше, Витюнчик Горошко, был, по его словам, близким другом Ани Григорьевой. Очень близким. Он любил ее. Она его — нет. Объяснение между ними давным-давно состоялось, и Витюнчик смиренно занял при Ане положение задушевной подружки и мастера по дому на все руки. И вот теперь он добровольно снял с Маши почти все заботы о погребении.

— В принципе, вы можете настаивать на вскрытии, — сказал он. — Раньше всех вскрывали, а теперь морги переполнены, поэтому в таких случаях только по требованию близких.

— А какой смысл? У нее в крови нашли этот «Дигоксин». Вскрытие покажет поражение органов в результате отравления, только и всего.

— Ну и хорошо, — облегченно вздохнул Горошко. — Бедная Анюта, не хватало еще, чтобы ее кромсали.

Он взял у Маши двадцать тысяч и уехал в морг, а она отправилась на вокзал встречать Тимура с деньгами.

До прихода поезда оставалось сорок минут, и Маша не удержалась, забежала в Московский универмаг. Она очень любила этот магазин, но не за то, что делала в нем удачные покупки, цены Машу большей частью ужасали. Но зато магазин был большой, по нему можно было бродить очень долго, ровно столько, сколько осталось от командировки времени до отхода Ярославской электрички. И можно было не бояться на нее опоздать: перебежишь улицу по подземному переходу, и уже на вокзале. Кроме того, в командировке Рокотова всегда боялась отравиться некачественной едой и не покупала пирожки и шаурму на улице, терпела до универмага и там обедала в сумрачном уютном кафе «Робин Бобин», где кормили вкусно, много, а главное — быстро.

Сорока минут ей с лихвой хватило, чтобы съесть нежную свинину с овощами и выпить чашку отличного китайского чая.

Уже покидая магазин, Маша не удержалась и купила для Кузьки компьютерный диск с кулинарной энциклопедией.

Поезд подошел, и Тимур первым выпрыгнул из вагона.

— Ты на обратную дорогу билет уже купил? — спросила Маша сына, убирая в свою сумку пухлый конверт.

— Да, все в порядке, поезд через три часа. Мам, давай-ка я тебя провожу.

— Зачем? Может, лучше по магазинам походим, хочешь есть? Я тебя покормлю где-нибудь, сама не удержалась, уже перекусила.

— Да я не голодный, мне Кузька с собой гамбургеров напек. Ну, пожалуйста, ты много рассказывала про тети Анину квартиру, хочется посмотреть. Да и с деньгами болтаться по городу как-то не очень.

— Невелики деньги для Москвы, — улыбнулась Маша. — Но ты прав, поехали. Тем более что квартира-то, похоже, нам осталась.

— Как это нам? — Тимка остановился посреди дороги.

— Вот так. Почему-то все завещано на мое имя. Странно как-то. Мы столько времени не общались с Аней, вот только эта последняя встреча, да и та случайная. Но ведь не после нее Аня завещание писала.

— Значит, после. Ты завещание уже видела? — спросил сын.

— Мне следователь Анин экземпляр отдал, второй у нотариуса.

— И какая там дата? — дотошный Тимка иногда просто поражал Машу зрелостью рассуждений.

Она полезла в сумку, где в прозрачной папке так и лежала со вчерашнего дня бумага.

Завещание было составлено почти за месяц до того, как Аня и Маша встретились.

Тимка проводил мать до квартиры, пробежал по комнатам, выпил чашку чаю и вскоре снова отправился на вокзал.

— Ты извини, что на похороны не остаюсь. Завтра контрольная по алгебре, послезавтра — по истории. Но если я тебе нужен…

— Тимур, я справлюсь, ты не волнуйся. Ты там за Кузькой присмотри, — попросила Маша.

— Да он весь в своей новой работе. Все в студии пропадает. Знаешь, мам, ты, когда назад поедешь, позвони нам, мы тебя с поезда встретим.

— Зачем? — удивилась она. — Я, как обычно, на маршрутке доберусь.

— Позвони, тебе ведь не трудно?

— Ладно, позвоню. Все, Тимочка, езжай, а то опоздаешь.

Тимур поцеловал мать в щеку и убежал.

18

Маша мыла на кухне чашки, когда зазвонил телефон. С Анной Григорьевой хотела поговорить сотрудница туристического агентства «Эл-Лада».

— Простите, это уже невозможно. Григорьева умерла восьмого апреля, — ответила Маша.

Девушка из агентства извинилась и очень профессионально выразила соболезнования по поводу смерти клиентки. Маша даже отметила про себя, что такие простые и удачные фразы надо будет потом записать в ежедневник, вдруг пригодятся для работы.

Тем временем девушка осведомилась, с кем она разговаривает, и сообщила:

— Госпожа Григорьева девятого апреля должна была отправиться в туристическую поездку по путевке нашего агентства. В аэропорт она не приехала, телефон не отвечал. Мы, естественно, задержали ее документы. Билеты и путевка, конечно, пропали, но у нас находится ее загранпаспорт, она оформляла его через наше агентство. Кроме того, она оплатила страховку на случай невыезда по независящим от нее причинам и страхование жизни и здоровья. Теперь эту страховку может получить наследник. Я так понимаю, это вы?

— Откуда вы знаете, что я? — поразилась Маша.

— Все очень просто, — ответила собеседница. — Наше агентство, кроме туристической деятельности, оказывает широкий спектр страховых услуг. Те страховки, которые оформила госпожа Григорьева, очень недешевые, поэтому мы просим клиента составить завещание. Копия его прилагается к договору страхования и хранится у нас. Некоторые клиенты приносят копию в запечатанном конверте, а другие, как госпожа Григорьева, просто открытую бумагу.

— О какой же сумме идет речь?

— Полная стоимость тура, две тысячи долларов, это за невыезд, а по страхованию жизни — еще три тысячи. Итого — пять. Вы подъезжайте к нам в агентство, мы объясним вам, как действовать, чтобы получить деньги.

— Спасибо, я подъеду к вам сразу после похорон. Только попрошу вас, если возможно, ответить еще на два вопроса.

Маше не очень хотелось обсуждать это по телефону, но информация была нужна ей как можно скорее.

— Конечно, если я смогу помочь.

— Скажите, куда Григорьева должна была поехать?

— У нее был запланирован тур по Греции на две недели.

— И еще. Любая смерть клиента является для вас страховым случаем?

— Конечно. Естественная смерть, гибель в результате несчастного случая и даже стихийного бедствия, убийство, наконец. Вот только самоубийство не является таковым. Но, полагаю, к госпоже Григорьевой это не относится.

— Почему вы в этом так уверены?

— Она приезжала в агентство за день до отъезда, расспрашивала о погоде, о подробностях перелета, о правилах прохождения таможни и проживания в отелях, — ответила девушка.

— Да, пожалуй, склонные к суициду люди так себя не ведут.

В восемь вечера приехал Витя Горошко.

Похороны были назначены на завтра на час дня. Институтских коллег Витя уже оповестил. По телефонной книге звонили вместе. Горошко выбирал тех, с кем был знаком, таких было немало. Остальным звонила Маша. Реакция была самой разной: от искреннего сочувствия и удивления до безразличия и даже откровенной радости.

— М-да… Надо написать завещание: если я помру, похороните меня тайно, ночью. И лучше в лесу под елкой. Чтоб ни одна зараза не сказала так, как эта Курочкина.

— А как она сказала? — спросил Горошко, набирая очередной номер.

— Йес, сдохла старая сука!

— Бывает… Алло, здравствуйте, я могу поговорить со Светланой Ивановной?

Маша пошла заваривать чай.

С Горошко ей было легко и просто, словно они были знакомы уже много лет. После чашки чая они перешли на ты.

— Ты всех прошел? — спросила Маша.

— Всех, кого застал, с твоими отметками получается человек тридцать. На поминки, думаю, не придет и двадцати.

— Витя, не забыть бы завтра: ты мне покажи Екатерину Ставрову.

— Едва ли, она совсем на другом кладбище похоронена. Завтра не успеем.

— Подожди, как это похоронена? — Маша побежала за Аниным ежедневником.

— Вот же, написано «Ставрова Екатерина, година…» Ах, черт, понятно. Когда она умерла?

— Не помню я точно, — отозвался Витя. — Год назад примерно. Да она старенькая совсем была, сестрой-хозяйкой работала.

— Ясно, Аня просто записала, чтобы не забыть.

— Да-а, — протянул Горошко. — Вот так жила Анютка, планы строила. А потом вдруг взяла да и тяпнула пачку «Дигоксина».

— Ничего она не тяпнула! Вот именно, жила, планы строила. А потом ее взяли и убили! — Маша с размаху шарахнула чашку на блюдце.

— Не круши имущество, — сказал Витя, вытаскивая из-под чашки симметричные половинки блюдца. — Мотивируй, почему считаешь, что ее убили?

— Сначала она собирается на отдых в Грецию и пишет завещание, к которому совершенно не относится серьезно. Еще и оплачивает страховку, по которой деньги нельзя получить только в случае самоубийства. Это бессмысленно.

— Почему не относится серьезно к завещанию?

— Потому что оставляет все мне. Что первое в голову пришло, то и написала. Потом мы с ней встречаемся, по моей, между прочим, инициативе, и она ни слова мне про это завещание не говорит. Потому что оно так, фикция, Аня уже и забыла о нем. И еще, она мне ясно говорит, что самоубийство для нее совершенно неприемлемо, ведь душа ее тогда не встретится с душой ее Леночки. Ну, знаешь, согласно теории Цацаниди.

— Знаю, дальше.

— За день до смерти она является в турагенство и уточняет подробности поездки. Покупает торт и «проставляет» на работе уход в отпуск. У нее прекрасное настроение!

— А потом она приходит домой, на нее накатывает тоска, она выпивает таблетки и — до свидания! — продолжил Горошко.

— Ты рассуждаешь по-мужски, — покачала головой Маша.

— А как будет по-женски? — усмехнулся Горошко.

— По-женски, она убирает квартиру, расставляет в ванной косметику. Освобождает холодильник, но в уголке на подоконнике стоит баночка йогурта и лежит булочка на завтрак. Она бросает в стирку все полотенца, но в кухне висит одно чистое. И еще одно в ванной. Она планирует встать, умыться, съесть свой завтрак и поехать в аэропорт. Уж поверь мне, если б на меня напала тоска, и я решила бы расстаться с жизнью, я ни за что не стала бы прибираться в квартире. Уборка — это первое, что я послала бы ко всем чертям на этом свете. А уж Григорьева — тем более!

— А записка соседке? И открытая дверь, — не сдавался Горошко.

— У соседки я сегодня побывала. У нее есть ключ от этой квартиры. Аня еще неделю назад попросила эту соседку поливать здесь цветы в ее отсутствие. Записку для нее Аня, наверное, написала заранее, собиралась бросить в почтовый ящик утром. Накануне женщина нянчилась с внучкой в соседнем подъезде, ее просто не было дома. Убийца не знал, что у соседки есть ключ. Впрочем, даже если б и знал, дверь здесь не захлопывается, замок надо запирать ключом. Анина связка была на месте. И записка ему оказалась весьма кстати.

— Убийца пока существует только в твоем воображении. Как он мог это самое убийство осуществить?

— Вот этого я пока не знаю, — вздохнула Маша.

— И где сумка с вещами? Она же не отправила свой багаж заранее?

— Вот именно, что в доме нет ни одного чемодана, ни одной большой сумки. Ни полной, ни пустой. У тебя в доме есть дорожная сумка?

— Конечно, и не одна, — кивнул Горошко.

— Вот и у меня — не одна. А у Ани — ни одной!

— И что?

— И то! Убийца унес сумку с собой. Ему некогда было ее разбирать. Аня держала в секрете свою поездку в Грецию. Ни на работе, ни мне она ничего не сказала. Убийца, возможно, тоже был заинтересован в том, чтобы это осталось в тайне.

— Да зачем! — изумился Горошко.

— Ну, не знаю, это надо у Григорьевой спрашивать…

Маша вдруг застыла с полотенцем в руке, потом медленно повернулась к Вите.

— Маша, нет прибора, нету его! И документы с программой исчезли. Мне Стольников говорил. И потом, надо же вживлять микростимуляторы.

— Как, ты сказал, они называются?

— Микростимуляторы. Это приемные устройства, управляются прибором и стимулируют заданный режим работы клеток мозга.

— Понятно. Но ведь кому-то они уже вживлены?

— Я знал только одного такого человека, сам оперировал. С остальными работал сам Цацаниди, лично.

— Кому ты вживлял? — Маша едва удержалась, чтобы не схватить медлительного Горошко за горло.

— Аньке Григорьевой!

Маша села на стул и подперла кулаком щеку.

— Ясно. Бесполезно. А если б документы были, все равно, наверное, годы нужны, чтобы изготовить прибор?

— Нет, у Стольникова все есть. Не хватает программы и необходимых настроек. Так что, если найти документы, можно попробовать поработать с кем-нибудь из пациентов Цацаниди. Или вживить стимуляторы кому-нибудь. Тебе, например.

— Ага, спасибо. Так я и согласилась, — парировала Маша. — Но документы надо добыть!

Она решительно вышла из кухни.

Витя шумно вздохнул, а через минуту, распрощавшись с Машей, выскочил на площадку и, не дожидаясь лифта, побежал по лестнице, покатился, перепрыгивая ступеньки и насвистывая веселенький мотивчик.

19

На перроне вокзала «Ярославль-Главный» под бодрую музыку подпрыгивал от холода Кузя Ярочкин. Днем, когда он после школы отправился на съемки, было почти жарко, и ему хватало тонкой курточки. В половине девятого вечера, когда приходит электричка из Москвы, резко похолодало.

Тимка выскочил из первого вагона, пожал ледяную Кузину руку и бегом потащил брата на маршрутку.

От вокзала уходили маршрутные такси во все концы города. Но удивительно: как только приходила полная пассажиров электричка из столицы и людской поток выливался на привокзальную площадь, все автобусы моментально отъезжали по своим маршрутам почти пустыми. Только те заранее осведомленные пассажиры, которые бегом устремлялись от вагона к автобусу, уезжали сразу. Остальные в недоумении топтались на остановках ближайшие полчаса. Многие не выдерживали после четырехчасового путешествия этой дополнительной задержки и сдавались на милость таксистов-частников, в великом множестве теснившихся на площади. Милость их стоила в три раза дороже, чем у любой, даже самой дорогой фирмы городских такси, но фирмачей на вокзале не было. И ничто не могло заставить пузатых частников на разноцветных «Волгах» и «Жигулях» снизить их непомерные цены. Они готовы были часами курить возле своих машин, пространно вещая потенциальным клиентам о дороговизне бензина и обратной порожней дороге. Тот факт, что за время ожидания вожделенного «богатенького буратино» они могли бы три раза слетать по районам города, беря в половину меньше, не был для них аргументом.

Оптимистично настроенные ярославцы верили, что у частников есть договоренность с водителями маршрутных такси о разделе пассажиропотока. Пессимисты же считали доказанными факты неоднократного прокола автобусных шин и драк с водителями фирменных такси.

Кузя и Тимка вскочили в маршрутку первыми и последними. Двери захлопнулись, и автобус сорвался с места. Мужчина в черной куртке, подбежавший следом за ребятами, успел только ударить кулаком по задней двери.

— Кузька, глянь на этого типа! — показал Тимур на опоздавшего мужика.

— Хочешь показать ему язык? — удивился Кузя.

— Я б ему чего похлеще показал! — рассердился Тимка. — Он меня пасет еще с утра.

— В каком смысле?

— Он ехал со мной в Москву в одном вагоне, а назад — в соседнем, но несколько раз проверял…

— У тебя мания преследования. Десятки людей ездят в командировки на один день, туда и назад в одном вагоне. А туалеты в этой электричке через два вагона. Твой шпион бегал пописать.

— А что он делал на Ярославском вокзале, пока мы с мамой общались? А потом вел нас до самого дома через половину Москвы. Мы час просидели в квартире тети Ани, потом я поехал на вокзал, вижу, в автобусе снова он. Потом я его в метро заметил. Время у меня было, я оторвался на Добрынинской. Выхожу из метро на «Комсомольской» — опа! Он меня снова ждет! Я сначала думал, что он хочет меня ограбить, это когда я с деньгами был. Потому и маму провожать поехал, вдруг бы он на нее напал.

— Логично, — кивнул Кузя.

— Тогда зачем он вел меня назад? И сейчас он сел бы с нами в автобус, если бы успел.

— А тебе не кажется, что он очень уж грубо тебя «вел»? Слишком уж заметно.

— Либо он идиот, либо считает меня сопляком и идиотом, причем последнее вернее. Но, между прочим, засечь его было не так уж и просто. Нас на занятиях этому учили. Но что делать со всем этим?

— По-моему, надо позвонить Есакяну. Он скажет, что делать, — предложил Кузя.

— Послезавтра я встречаюсь с отцом. Вот, пожалуй, его и спрошу, — задумчиво проговорил Тимур.

— Тоже верно, насколько я знаю, тетя Маша именно к нему и обращается в таких случаях. Ты ей сказал об этом типе?

— Нет, пока не хочу ее беспокоить, сами разберемся.

— Попробуем, — не очень уверенно сказал Кузьма.

20

Аня Григорьева лежала в темно-розовом гробу с белоснежными кружевами…

Очень хочется сказать, что она лежала, как живая, как будто просто спит и вот-вот откроет удивленные глаза и румянец заиграет на ее полных щеках. Но нет, у Маши Рокотовой такого ощущения не было. Хотя румянец на Аниных щеках был, заботливо нанесенный работниками похоронной фирмы. И даже пресловутая слеза скатилась из-под ресниц, когда начала отходить в тепле ритуального зала морговская заморозка. И губы покойной кривила странная усмешка, словно она хотела сказать собравшимся: теперь я одна знаю то, чего вы не знаете. Но у Маши не возникло никаких иллюзий: Анна умерла окончательно, бесповоротно и навсегда. Может, она и в самом деле встретится теперь с теми, кого она любила: с Леночкой, с родителями, с Цацаниди, наконец.

Рокотовой было очень грустно. Очень жаль Аню, которая и так-то не видела большого счастья, да еще и окончила эту жизнь вот так страшно, от руки неведомого убийцы, которого никто не найдет и никто не накажет. Маша прекрасно понимала, что убийство стало в наши дни таким обыденным делом, что милицию ни за что не убедить в том, что Григорьева не по собственной воле ушла из жизни.

А что, если и в самом деле можно узнать имя преступника у самого убитого? И тогда можно будет засадить на зону ту сволочь, которая накачала Аню Григорьеву «Дигоксином». Только ведь суд не примет такие необычные доказательства вины… Ну и что? Зная имя убийцы, можно будет найти и другие, более привычные для суда доказательства. Да и прибор, в конце концов, запатентуют. И что тогда? И тогда больше не будет совершено ни одного умышленного убийства! Ни одного!

Маша вдруг даже вспотела от возбуждения. Это же и есть единственный способ сделать неотвратимость наказания фактом.

Значит, документы все же надо найти. Но почему искать их должна именно она? Да потому что она получит от этого банальную материальную выгоду. Сама она с этими документами, конечно, ничего сделать не сможет, но она продаст их тому же Стольникову и заставит его посредством прибора выяснить, была ли смерть Ани самоубийством. Если нет, то пусть узнает, кто ее убил. Возбудят дело, убийцу поймают, а Маша получит Анину страховку, целых пять тысяч. И всех этих денег хватит, чтобы, не продавая доставшуюся в наследство квартиру, заплатить за поступление мальчишек в вузы. Впрочем, надо бы сначала посоветоваться с Камо. Или с Ильдаром.

Тонкая церковная свечечка в Машиной руке вдруг тихо затрещала, зашипела и погасла, развеяв в дым все меркантильные мечты. Где искать-то? Даже Григорьева всего лишь догадывалась, где искать диск с документацией. Надо об этом подумать…

Приглашенный Витей Горошко батюшка все еще отпевал Аню, помахивая вокруг гроба кадилом. За легким дымком напротив себя Маша видела красивое лицо Стольникова. Может, он задумался и забыл, где находится, или не считал нужным изображать скорбь, но лицо его светилось, как медный таз, и он широко улыбался, поблескивая белоснежными зубными протезами.

Рядом с Машей всхлипывал Горошко. Кажется, он был единственным в этом зале, кто по-настоящему оплакивал Аню. Маше было совестно признаться, но на ее глаза слезы уже не наворачивались: возможно, она переборщила сегодня утром с валерьянкой, а скорее всего, уже отплакала по Анюте дома, у ее пустой постели. Отплакала — и отпустила.

Батюшка снова пошел с кадилом вокруг гроба, и тут Маша увидела женщину в черном платке, которая тоже плакала. Слезы просто ручьями текли из ее опухших глаз. Платком она зажимала рот. Плечи женщины судорожно тряслись.

Маша не удержалась и тут же тронула Горошко за локоть:

— Вить, а кто эта дама в черном платке, вон, видишь, плачет?..

— Тише, — зашипел Витя. — Нельзя во время отпевания.

— Да ладно, Аня была еврейкой, ей не важно, как ее отпоет православный священник.

— Да ты что! Я не знал, — горестно воскликнул Горошко.

— Ничего, лишнее не будет. Так кто это?

— Это Катя Густова. Странно, что она пришла.

— Почему странно? — спросила Маша. — Ты ей звонил?

— Нет.

— Значит, я звонила.

— И ты не звонила, — прошептал Витя. — Ее номера в книжке не было.

— Она Ане-то кто?

— Точно не знаю, видел у Григорьевой. Дела у них какие-то были.

— Ладно, я потом к ней подойду, — сказала Маша, зажигая свою вдруг погасшую свечку от Витиной.

21

Ильдар Каримов слушал рассказ сына, настороженно сдвинув брови. Удивительный парень, совсем еще мальчишка, а так срисовал наблюдателя! Да еще и описал так, что хоть фоторобот составляй.

— Сам как думаешь, зачем он за тобой следил? — спросил Ильдар.

— Понятия не имею, — пожал плечами Тимур. — Может, я напрасно пошел маму провожать? Может, он и хотел узнать, где она остановилась?

— Тогда он все равно бы пошел за ней и узнал адрес. Нет, похоже, он следил именно за тобой.

— И почему-то именно позавчера. Ни вчера, ни сегодня слежки не было.

— Может, ты просто не заметил? — предположил Ильдар.

— Нет, я проверял, не было наблюдения.

— Да откуда ты все это умеешь? — изумился отец.

— У нас в школе один день в неделю — УПК, учебно-производственный комбинат. Учат на всякие рабочие профессии: слесарь, токарь, продавец… Девчонки на нянечек в детском саду учатся, на швей. А я хожу на курс «Милицейская служба» в отдел милиции. Это эксперимент совместно с университетом. У нас там и по стрельбе занятия бывают, и самбо, и конный спорт, и криминалистика. Всего понемножку. Еще право преподают, вождение. Один день вместо школы и два раза по вечерам.

— Понятно. Тыматери о слежке сказал?

— Нет пока. А надо? — спросил Тимур.

— Думаю, не надо. Я пошлю своих людей, они проверят. Может, и разберемся, в чем тут дело. У вас дома ничего такого необычного за последнее время не случалось? Или у мамы на работе?

— Да ничего не случалось. Вот только наследство это…

— Какое наследство? — насторожился Ильдар.

— Тетя Аня Григорьева в Москве умерла, я же говорил. Так она все оставила маме.

— Все — это конкретно что?

— Квартиру двухкомнатную в Бескудникове, мебель там всякую. Что там еще у нее было, пока неизвестно. Сегодня похороны, теперь мама будет наследство оформлять. Тетя Аня небогато жила, вряд ли там кроме квартиры что-то серьезное есть.

— Вы могли не знать, — предположил Ильдар. — Значит, так: приедет мать, пусть срочно мне звонит, понял? Как бы она во что не вляпалась по наивности.

— Я еще не говорил ей, что мы с тобой встретились. Сказать?

— Нет, не надо пока. Просто убеди ее, что надо ко мне обратиться. Сможешь.

— Смогу, конечно, — кивнул Тимур.

22

Когда Маша открыла глаза, она пожалела, что не умерла. Люстра, потолок и стены медленно ехали по кругу, качаясь и подпрыгивая. Живот болел, ноги ныли, голова раскалывалась. Тошнило ужасно, но, похоже, в желудке уже ничего не было. Она снова со стоном закрыла глаза.

— Ну и нажралась же ты, мать! — бодро сказал рядом Витя Горошко и присел на край кровати. — Ну-ка, выпей.

Маша с трудом приоткрыла один глаз. Горошко приподнял ее голову и плечи и поднес к губам стакан. С неимоверным усилием Маша сделала несколько глотков и вновь повалилась на подушку.

Через пару минут, когда тошнота начала отступать, ей удалось допить лекарство до дна.

— Что со мной? — просипела Маша чужим голосом.

— Да не бойся, просто тяжелое похмелье. Хотя вчера ты была совсем плоха. Если бы не Стольников, могла и ласты склеить. Понять, конечно, можно, все-таки горе…

— Я не пью, — прервала его Маша.

— Ну, однажды любой трезвенник напивается.

— Ты не понял, я уже один раз напивалась, — Маша невольно прикоснулась к небольшому шраму под левой бровью. — С тех пор не пью ничего спиртного. У меня сосуды слабые.

— Никогда бы не подумал. Вчера ты была пьяная до зеленых чертей. Этой Кате Густовой в волосы вцепилась.

— Я? В волосы? — изумилась Маша. — Не может того быть.

Горошко пожал плечами и понес пустой стакан на кухню, а она стала напряженно вспоминать, что же было вчера.

Рокотова не пила не потому, что была трезвенницей или язвенницей. И даже не потому, что знала свою меру. В том-то и дело, что меры своей она не знала. Водилось за ней такое опасное свойство: пока ей ни капли на язык не попало — и не надо, а уж как попало, все, святых вон выноси. Не могла она остановиться, напивалась до бесчувствия и, действительно, могла разнести все вокруг. Но кто предупрежден, тот вооружен, и Маша, зная за собой этот непоправимый недостаток и имея на руках двух детей, а перед глазами — батальоны спившихся баб, раз и навсегда отказалась от всего, что крепче кефира. Она прекрасно понимала, стоит только начать — и спиться можно за какие-то несколько жалких месяцев. Но, в отличие от сотен пьющих женщин, оправдывающих свое пристрастие слабостью воли и горестями неустроенной жизни, Рокотова не искала оправданий. Она считала, что раз не можешь остановиться, нужно просто не начинать. И с тех пор, как было принято это решение, Маша так часто и убедительно рассказывала потенциальным собутыльникам байки о слабых сосудах и мигрени, что и сама уже верила в эти сказки.

Да, она совершенно не пьет, но доказывать это Горошко она не станет. Тот, кто вчера подсыпал в ее бокал с минералкой какую-то гадость, о ее взаимоотношениях со спиртным не знает. А если это сам Витя и есть? Или он донесет тому, кто это сделал? Интересно, зачем сделал? Предположим, то, что ей подсыпали, в сочетании с алкоголем должно было стать смертельным ядом. Тогда все понятно, ее хотели убить. Интересно, почему? Или целью было ввести ее в бессознательное состояние. Зачем? Вживить ей микростимуляторы. Ага, за одну ночь сделать трепанацию черепа, операцию на головном мозге, все зашить и зарастить. Бред полнейший. Тогда получить от нее какую-то информацию. Так она ничего не знает. Еще Густова…

А если дело в том, чтобы не дать ей переговорить с этой Катей Густовой? И в этом могли участвовать только двое: либо Стольников, который почему-то все же пришел на поминки и даже привез немалую материальную помощь от института, либо Витюнчик Горошко.

Горошко сказал, что Катиного номера в книжке не было. Телефонная книжка Ани Григорьевой была в конце ее ежедневника. Может, поискать номер просто на страницах основной части? Сама Маша нередко писала телефонные номера подряд среди других записей.

Она осторожно слезла с кровати и, стараясь не трясти лишний раз головой, поползла к письменному столу. На половине пути голову пришлось придержать обеими руками: ощущение было такое, будто мозги вот-вот расплескаются через край.

Наконец, Маша аккуратно опустилась на стул и раскрыла ежедневник. Так, сначала надо посмотреть, нет ли все же номера в телефонной книжке. Номера не было. Впрочем, вся страница с фамилиями на букву «Г» отсутствовала, она была ровненько вырвана. Позавчера, когда Маша обзванивала Аниных знакомых, листок был на месте. Если б он был уже вырван, Рокотова бы это заметила, она терпеть не могла вырывать страницы из записных книжек. Ее ужасно огорчало и нервировало, если приходилось вырывать лист в экстренных случаях, чтобы оставить где-нибудь записку или что-то в этом роде. И в чужом ежедневнике она бы это тоже заметила, было бы чувство недовольства и огорчения. Значит, лист вырвал Горошко. И если Машино отравление имело целью не дать ей поговорить с этой Катей, то это тоже его рук дело.

Маша рассеянно переворачивала страницы ежедневника, думая о том, что его надо будет прочитать самым внимательным образом. Наконец, она наткнулась на запись своего имени, ярославского телефона и этого непонятного слова «кладбище» с пятью восклицательными знаками. Что бы это значило? Считаем доказанным, что Аня действительно убита. Следовательно, она не планировала, что Маша займется ее похоронами, потому что и похорон никаких в ее планах не было. Зачем тогда написала про кладбище? Ставрова — година, Рокотова — кладбище…

И тут Маша вспомнила! Как это сказала Аня в их последнюю встречу? «Если все сложится, я тебе позвоню, ты съездишь и привезешь диск».

Когда Маша была в институте, она минут пятнадцать ждала в приемной, пока Стольников освободится. Кресло, в котором она сидела, стояло прямо напротив двери его кабинета. На двери была табличка: «Директор Института, доктор медицинских наук, профессор И.Н. Стольников». Все сложилось, и Аня собралась звонить подруге. Позвонить и сказать, что диск спрятан на кладбище. На кладбище! Но где именно? В чьей-нибудь могиле? Да в могиле Цацаниди, вот в чьей!

Страшно довольная своей догадкой, Маша доползла до кровати, рухнула поверх одеяла и мгновенно уснула.

23

Аня Григорьева стояла, прислонившись к красноватой, словно разогретой, коре толстой сосны. Теплый свет склонявшегося к закату солнца заливал ее с головы до ног, ветерок шевелил черные волосы и белое льняное платье. Пахло летом и почему-то морем. И где-то кричали чайки.

Аня откинула со лба растрепавшуюся прядь и улыбнулась. Какой-то звук, непонятный и необычный, заполнял воздух. Маша когда-то слышала этот звук, это сотнями бубенчиков стрекотали цикады.

Под ногами цвела земля, и ступать было жалко на теплые светлые звездочки, усыпавшие землю. Аня сделала шаг, не смяв цветов. К ней бежала маленькая кареглазая девочка с букетом светлых звездочек. И ее легкие ножки тоже не касались земли.

Девочка раскинула руки, рассыпая цветы, обняла Аню за полные бедра, прижалась к ее платью щекой и хитро посмотрела на Машу.

И Рокотова услышала Анин голос, хоть та, казалось, и не разжала улыбающихся губ.

— Прости меня, Машенька. Не ищи ничего, я тебя прошу, не ищи. Это ничего не изменит и никого не сделает счастливей. Видишь, я счастлива, и ничего мне больше не нужно.

— Я найду того, кто тебя убил, — ответила Маша.

— Да зачем? Разве тебя это знание сделает счастливой? Мне на роду так было написано. Знаешь, если чего-то очень хочешь, то желание твое обязательно сбудется. Я хотела, и все сбылось.

— Ты хотела умереть?

— Я хотела найти свою Леночку.

Аня опустилась на колени на звездчатую траву и обняла девочку, прижавшись губами к ее пушистым волосикам.

— Помоги мне, Анечка. Скажи, где искать?

Аня подняла голову и снова улыбнулась.

— Ты ошибаешься, Маша, и своей ошибкой можешь навлечь на себя большие беды.

Черноволосая женщина поднялась с колен, взяла на руки девочку, тут же обвившую ручонками ее шею, и медленно пошла прочь, за солнечные сосны. А темные глазки девочки хитро блестели из-за плеча матери.

Аня и Леночка уходили по весенней южной траве, не сминая цветов. И они были уже совсем счастливы вдвоем.

А Маша Рокотова, вздохнув во сне и совсем успокоившись, сладко проспала до утра.

24

Утро было изумительным, нежно-изумрудным от едва оперившихся деревьев. А над кладбищем пели птицы, словно это и не средоточие скорби, а всего лишь тихий заросший парк.

Маша почти бежала по кладбищенской дорожке, зажав в ладони бумажку с номером участка и могилы академика Цацаниди. Она так наслаждалась этим весенним утром, что бабки, разворачивавшие на обочине свой цветочно-веночный товар, неодобрительно покачивали головами, глядя на раннюю посетительницу, которая цветов не покупала и приличествовавшего месту выражения лица не имела.

Почти дойдя до могилы, Маша и в самом деле спохватилась и купила две крупные темно-красные розы.

Тяжелая калитка оградки тонко скрипнула, и Маша подошла к памятнику. Мраморная рама вилась причудливым рисунком. На Машу, точно живые, смотрели пронзительно-черные глаза. Наверное, это была фотография, сделанная не в последние годы жизни, Цацаниди можно было дать лет шестьдесят, не больше. Рокотовой почему-то показалось, что он очень похож на актера Джорджа Клуни, который сыграл главную роль в фильме «От заката до рассвета». Такой же тяжеловесный подбородок, чувственные губы и густые сдвинутые брови. И такой же привлекательно-порочный взгляд.

Маша положила розы прямо на гробничку, как ни странно, никакого вазона или даже простой бутылки для цветов не было. Да и вообще, выглядела могила довольно небрежно. Недавно была Пасха, все могилы вокруг были прибраны, на многих еще оставались увядшие цветы и чуть выгоревшие искусственные веночки. А на могиле Цацаниди — только жухлые мочалки прошлогодней травы. Никто, видно, к нему не ходит…

Мировое имя. Что оно теперь? Конечно, его не забыли, по его учебникам и монографиям десятки лет будут учиться студенты. Много лет еще проживут прооперированные им пациенты. Его изобретениями будут пользоваться медики разных стран. Вот прибор этот, опять же, если будет он восстановлен, то имя Цацаниди вообще останется в веках в одном ряду с Менделеевым и Циолковским. А вот, поди ж ты, могилку прибрать некому. Неужели и Аня Григорьева не бывала? Хотя на Пасху, конечно, не успела, явно к Леночке на могилку ездила.

Сколько теплых слов пишут на памятниках. Вон на соседней могиле: «Тому, кто дорог был при жизни, от тех, кто любит и скорбит». А на этом обелиске, по-другому и не скажешь, такие слова: «Склоните головы все, кто знал академика Константина Аркадьевича Цацаниди, ибо он ушел от нас навсегда». Ушел, и никаких слов о любви, сердце, скорби… «Он улетел, но обещал вернуться», — совершенно некстати вспомнилось Маше. Может, он и прибор-то изобрел, чтобы иметь возможность вернуться обратно, а вовсе не для того, чтоб иметь возможность проникать отсюда на тот свет.

— Фу, бред какой-то, — вздохнула Маша, садясь на мраморную скамейку внутри ограды. — И где же я буду искать этот диск?

Она сидела, разглядывала мраморный монолит памятника и все явственнее понимала: какая ж она все-таки глупая. Как диск мог оказаться спрятанным в этой самой могиле? Аня же ясно сказала, что его спрятал сам Цацаниди. И что? Он мог спрятать диск в своей собственной могиле? Да нет, конечно, идиотка! Еще и притащилась на это кладбище!

Маша встала и со злостью начала дергать серую траву и выбрасывать за ограду. Когда она основательно исцарапала ладони о сухие стебли, злость ее сменилась, наконец, здоровым пофигизмом. Она вытащила из сумки пачку бумажных носовых платков и вытерла руки.

Дались ей эти документы. Денег, конечно, хочется, но не до такой же степени, чтоб с ума-то сходить. Пусть они, мертвые, стерегут себе свои тайны. Ане уже не поможешь. Даже если убийца ее будет пойман и наказан. А таким, как Елена и Ксюша Иванычевы, может быть, и на пользу пошла, прости, Господи, гибель Сергея. Из двух ленивых пресыщенных бездельниц получатся нормальные работящие женщины. И опять же: заинтересованных лиц в этом деле полно, вот пусть и ищут.

Она вышла за оградку, закрыла калитку. На душе было легко и ясно. Маша последний раз обернулась на мраморный памятник, и ей почудилось, что Цацаниди смотрит на нее с плохо скрываемой презрительной усмешкой. Маша не удержалась и показала ему язык.

25

В метро было очень тесно. Даже хуже, чем в ярославских автобусах в час пик. В том смысле, что больше человек на квадратный метр подвижного состава. И если из автобуса всегда можно выйти на пару остановок раньше и прогуляться пешком, то с метро такой фокус не пройдет.

Уже на длинном эскалаторе «Петровско-Разумовской» Маша обнаружила, что сумка ее расстегнута. От ужаса потемнело в глазах: Маша вспомнила полупьяного паренька, который все падал на нее в вагоне и поминутно извинялся, а еще ей вспомнилась страшная многочасовая очередь в милиции, которую ей придется выстоять, если эта сволочь все-таки сперла паспорт.

К счастью, паспорт был на месте. Ну, это главное. Что еще? Ключи, свои и Анины, удостоверение, ежедневник, деньги, косметичка, телефон… Вроде, все на месте. Значит, не успел.

Постой-ка! Она же только утром его видела. Маша снова полезла в сумку: так и есть, диск с кулинарной энциклопедией, который она купила для Кузи на Ярославском вокзале, да так и таскала в сумке, пропал.

Итак, вытащили диск. Почему? Потому что были уверены, что она везет его с кладбища, что это диск с документами Цацаниди.

— Ты уверен, что это диск с документами Цацаниди?

— Конечно, она же везла его с кладбища. Сначала сидела, потом стала рыться, сунула в сумку. Я сам видел.

— А что же обложка на нем такая идиотская?

— Что вам далась обложка! Наверное, специально шеф в такую сунул, чтоб незнающий человек не догадался. Да вы проверьте, что душу-то травите?

Стольников аккуратно, едва касаясь длинными пальцами, положил диск на услужливо высунувшийся язык, компьютер нехотя сглотнул, профессор напрягся.

— Так говоришь, сам видел?

— Ну…

— Видел? Тогда теперь смотри сюда.

На экране красовалось фото аппетитно зажаренной на вертеле курочки, украшенной помидорными розами и укропными ветками. Рядом был приведен рецепт ее приготовления под заголовком «Цыпленок в пивном маринаде».

Стольников спокойно закрыл на экране все окна, извлек выплюнутый компьютером диск и неожиданно швырнул его в лицо Вите Горошко.

— Идиоты! Вы не тот диск взяли! Не тот!

— Да не было другого диска, не было, — заблеял Витюшка, трясясь толстеньким тельцем. — Я Гришке как себе доверяю, Игорь Николаевич…

— Пшел вон! — прошипел Стольников.

Как только за Витей захлопнулась дверь, Игорь Николаевич схватился за телефон.

— Ну как? — спросил насмешливый голос в трубке.

— Ничего не вышло. То ли она не нашла, то ли эти идиоты безмозглые не тот диск вытащили…

— Сам ты идиот безмозглый и есть, — оборвал его голос. — Не могло там быть этого диска. Сам-то подумай. Кто его туда положил? Сам Цацаниди? Пришел с того света и положил?

— Так вы что же, знали? — оторопел Стольников.

— Естественно, но надо ж было тебе рога пообломать, чтоб еще разок глупость свою почувствовал.

— Да что вы из меня дурака-то делаете! — попытался возмутиться растерянный профессор.

— Так дурак ты и есть. Сидеть на разработке и упустить самое главное. Дурак.

26

Итак, за ней охотятся. Вернее, не за ней, а за документами, которые она ищет.

А почему, интересно, те, кто охотится, решили, что она их ищет? Или, может, они думают, что документы уже у нее? Не похоже. Если сгрести в кучку все свалившиеся на нее в последнее время события, то получается примерно следующее: Анька Григорьева… Хотя, нет, остановила себя Маша. Началось все с Цацаниди.

Тогда так: Цацаниди, академик, директор и врач, лечит людей, а заодно ведет научную работу и ставит эксперименты. Интересно, с согласия пациентов или нет? Вообще-то цель лечения в клинике института должна состоять в том, чтобы восстановить деятельность тех участков мозга, которые поражены травмой, инсультом или заболеванием. Параллельно Цацаниди разрабатывает и методики по отключению участков мозга, вживляя микростимуляторы, блокирующие работу этих участков. Используя мозг этих больных, он удерживает канал передачи посмертных данных. Бред, но допустим. Значит, все-таки с их согласия, потому что такая работа подразумевает большое сотрудничество пациента и ученого.

Вот и первый вопрос: почему они соглашаются на столь рискованные эксперименты? Им платят? Едва ли. Может, лечат бесплатно? И законны ли вообще такие эксперименты?

Микростимуляторами управляет сложный уникальный прибор, разработанный и созданный Цацаниди. Вот второй вопрос: почему при жизни академика прибор работал, а теперь вдруг перестал? В чем дело? В личном коде, пароле? Тогда странно, что они не нашли умельца, который взломал бы этот пароль.

Если на первый вопрос мог бы ответить только сам Цацаниди или его пациенты, то со вторым вполне можно пристать к Кузьке.

Принимаем за аксиому, что прибор перестал работать, как только умер академик, и идем дальше. Аня Григорьева разбирает архив своего шефа и действует в соответствии с его завещанием, а по нему документация, касающаяся прибора, должна достаться Стольникову. Почему только в том случае, если его изберут директором? То, что академик не хотел отдать разработку другому директору, понятно: не доверял. А вот почему нельзя отдать тому же Стольникову, если выборы пройдут не в его пользу? Почему в этом случае нужно публиковать документы под именем Цацаниди?

Кого-то очень не устраивает завещание. Ведь выборы директора еще не состоялись, а документы уже пытались выкрасть у Ани. Либо кто-то очень не хотел, чтобы они достались Стольникову, либо самому Игорю Николаевичу и неймется.

Вся проблема в том, что в архиве разработки не оказалось. Григорьева-то догадывалась, где документы взять, но почему-то боялась, что ее по дороге убьют. Значит ли это, что документы где-то далеко, куда надо ехать? Нет, не значит. Могут быть и в соседнем доме. Захотят убить, успеют. Вот она и просит Машу привезти диск.

Почему сама Григорьева так одержима была идеей найти диск, теперь тоже понятно, у нее были вживлены стимуляторы, которые позволяли ей участвовать в эксперименте. Она хотела если не вернуть, то хотя бы найти свою Леночку, и пошла бы на все ради этого. Продолжала бы работать и со Стольниковым, значит, завещание выполнила бы. Просто кто-то этого не хотел и постарался, чтобы документы Ане в руки не попали. Потому ее и убили. Маше же на завещание академика и все эти эксперименты наплевать. Ее можно не убивать, достаточно просто купить у нее документы. Или просто выкрасть их, как вот сегодня пытались.

Только с чего бы вдруг Маша стала искать документы? Ради страховки? Так умрешь доказывать, что смерть Ани не была самоубийством. Журналистское любопытство тоже как-то не настолько сильно, чтобы лезть в это осиное гнездо. Что остается? Последняя воля умершей. С этим совсем просто. Аня ведь сказала, что пока ничего делать не надо, она еще позвонит. И не позвонила. Значит, последняя ее воля была: не искать.

На этом все. Кому надо, те пускай и ищут. Проблема теперь только в том, как известить тех, кому это надо, что она ничего искать не будет. Табличку, что ли, на грудь повесить?

27

Занятая этими мыслями, Маша не заметила, как добралась до квартиры. У порога она скинула туфли, бросила на трюмо сумку, прошла в комнату и со стоном рухнула на диван. Зевая и потягиваясь, она громко сказала сама себе:

— Сейчас поваляюсь, встану и заварю крепкий чай.

— И мне, если можно, чай, — прозвучал чей-то голос.

Маша подскочила на диване. Женский голос раздался совсем рядом.

— Кто здесь?

Из-за плотной портьеры высунулось худенькое личико с покрасневшими глазами. Кажется, Катя Густова.

— Господи, как вы сюда попали? — спросила Маша, приходя в себя.

— Вы простите, — зашептала Катя, выбираясь из-за шторы, — я боялась, вдруг вы не одна придете, вот и спряталась. А от квартиры у меня ключ есть, я его на стол вон положила.

Маша окончательно опомнилась от испуга.

— Ну, пойдемте на кухню, надо и правда чайку поставить, я сегодня без завтрака. Вы ведь Катя, правда?

— Да, Катя. Я была подругой Анечки. Мы раньше с ней вместе в институте работали, только меня Стольников выжил сразу после смерти Константина Аркадьевича.

— Катя, вы меня извините, там, на поминках…

— А что на поминках? — удивилась Катя. — Вы мало заварки кладете.

«Тебя забыла спросить», — подумала Маша, но заварки добавила.

— Я, говорят, на поминках вела себя ужасно, даже не знаю, как так вышло, вы уж извините.

— Ой, ерунда, бывает, — махнула рукой Катя. — Я такое не раз видела: перенервничает человек, глотнет всего ничего, одну рюмочку, раз — и в отрубях. Гости еще не все за стол сели, как вы в обморок хлопнулись.

Маша медленно повернулась с чашкой в руках и удивленно уставилась на Густову.

— Так я ни с кем, получается, не общалась?

— Да какое там! — снова махнула Катя. — Стольников с Витюшкой вас сразу и увезли.

— Странно, а Виктор говорил, что я вам в волосы вцепилась, — озадаченно протянула Маша.

— Э… Да? Ну, это да, когда падали, наверное, — Катя побледнела, и глаза ее забегали. — Но вообще-то я была в таком расстройстве, что и не помню толком. Ах, такое горе, такое горе…

Катя вытащила из кармана измятый платочек и стала вытирать самые настоящие слезы.

— Вы, похоже, были очень дружны с Аней, а я вот последние годы у нее и не бывала, — сказала Маша, разливая чай. — Эх, жаль, варенья нет. Аня, наверное, угощала вас вареньем, которое ее мама варит?

— Да, очень вкусное, я такое варить не умею, — грустно отозвалась Катя.

— И ведь Елена Ивановна все выращивает на собственном участке в Подмосковье. И малину, и клубнику… А какой там лес изумительный! Вы там не бывали?

— Ездили как-то раз с Аней, чернику собирали, грибы… Ах, бедная Анечка, такая молодая.

Катя снова захлюпала носом.

Маша расставила чашки, конфеты, печенье и села напротив гостьи.

— Вы ведь поговорить со мной хотели, правда?

— Да-да, понимаете, я вот о чем. Я кандидат медицинских наук и вот уже много лет работаю над докторской диссертацией. Начинала я еще под руководством Цацаниди, а сейчас вот Игорь Николаевич — мой научный руководитель. И тема моей диссертации непосредственно связана с теми экспериментами, которые проводили при помощи созданного академиком прибора. Без этого прибора продолжение моей работы невозможно. Теперь все документы исчезли. Только Аня знала, где они, но не успела передать их Игорю Николаевичу. Понимаете, для меня смерть Ани — не только личное горе, но и полный научный крах. Теперь, когда ее не стало, у меня осталась только одна надежда, на вас. Умоляю, если вы знаете, где документы, верните их. Вы, возможно, полагаете, что их можно выгодно продать, например, за границу, но, уверяю вас, без той части разработки, которая есть только у Стольникова, документы Цацаниди ровным счетом ничего не стоят. И все же я готова вам заплатить. Сколько вы хотите? Я думаю, что и Игорь Николаевич не поскупится. Но бумаги нужны нам срочно, вы же умный человек. Знаете, как бывает в науке: работы ведутся в разных странах параллельно, но автором открытия будет тот, кто первым опубликует результаты. Ведь это престиж страны, огромный скачок в отечественной науке. И потом, вы женщина, вы меня поймете, я одна воспитываю ребенка-инвалида. Для меня эта работа — элементарный кусок хлеба. Лет мне много, начинать с нуля я уже не могу. Ну, назовите вашу цену, я вас очень прошу.

Катя трогательно сложила ладони на груди и смотрела на Машу полными отчаянья глазами.

Маша вздохнула и покачала головой.

— С чего вы взяли, что бумаги у меня?

— Может, они еще и не у вас, но вы же одна знаете, где они, — убежденно закивала Катя.

— Да с какого перепуга вы это решили?

— Аня сама это сказала в телефонном разговоре.

— Как Аня? Интересно, что же именно она вам сказала? Только, желательно, дословно.

— Ну, она не мне сказала, только я слышала. Она сказала: «Это единственное богатство, настоящее состояние, которое за всю мою жизнь свалилось мне в руки. Спасибо Константину Аркадьевичу, что мне так повезло. И оставлю я все это Машке, Рокотовой Марии Владимировне. Это единственный человек, который ни разу меня не предал, из тех, конечно, кто еще жив». Вот так, примерно, она сказала.

— Странно, — пробормотала Маша с сомнением.

— Я понимаю, — продолжала Катя, — вы попытаетесь немедленно обратить документы в деньги, но документы у вас никто, кроме нас, не купит. Да и публиковать их сейчас еще нельзя.

— Почему?

— Работа еще не завершена. Если ее опубликовать в том виде, в котором она содержится в документах Цацаниди, она не будет полноценна, ее тут же подхватят иностранные ученые, приведут в соответствующий вид, у них ведь для этого найдутся любые средства. Поверьте же!

— Поверить? Тогда прекратите врать, Катя. У вас это плохо получается, вообще никак!

Густова застыла с открытым ртом.

— Или вы мне говорите всю правду, — заявила Маша, — или я вас просто выставлю за дверь. Сил у меня хватит, не сомневайтесь.

— Но я вас не обманываю, Господи, почему вы решили…

— Потому что ты, Катя, дура, — Маша от злости отбросила все церемонии с неприятной бабой.

— Почему? — изумилась Катя.

— Не знаю, уродилась такой. Ты же врешь на каждом шагу и даже не запоминаешь своего вранья.

— Например, — опомнилась Густова.

Маша усмехнулась.

— Во-первых, ты сказала, что Стольников, как стал директором, так тебя и выжил. А через минуту — он уже твой научный руководитель. Во-вторых, никакой собственной дачи с малиной и клубникой у Григорьевой никогда не было, а мама ее умерла, когда Аня еще во втором классе училась.

— Но я думала…

— Заткнись уже, — огрызнулась Маша. — И подругой ее ты не была. А даже если бы и была, то ключи от своей квартиры Аня никому и никогда бы не дала. Она всегда считала свой дом своей крепостью, уж поверь мне, я знаю. Вот только соседке ключ на время отъезда оставила, так тут цветы надо поливать. Что ж она тогда тебя об этом не попросила, раз ты в квартиру вхожа? Я догадываюсь, откуда у тебя ключи: их Витя Горошко спер после поминок, правда? Он ведь в одной с тобой компании?

Густова угрюмо молчала.

— И еще, я думаю, что никакую докторскую на эту тему ты не пишешь. Я немало лет проработала в научной среде, и мне слабо верится, что такие аллигаторы от науки, как Цацаниди и Стольников, дали бы урвать от такой мощной разработки кусок кому-то на докторскую. Быть этого не может!

И вот, в связи, как говорится, с изложенным, я тебя спрашиваю: почему Витюшка выдрал из Аниной книжки страницу с твоим телефоном, раз уж ты все равно пришла? Почему ты так рыдала на похоронах, хотя смерть Ани едва ли тебя так расстроила? Кто из вас потравил меня на поминках? И зачем тебе документы?

— Все? Или еще вопросы будут? — скривилась Катя и достала из кармана сигареты.

Маша молча смотрела, как Густова закурила, с удовольствием сделала первую долгую затяжку, выпустила дым в лицо собеседнице и зашарила глазами в поисках пепельницы. Тогда Маша вынула из пальцев нахалки едва раскуренную сигарету, затушила ее в кухонной раковине и выбросила в помойное ведро.

— Ну?

— Да пошла ты! — взвилась Густова.

— Так, все, выметайся! — рявкнула на нее Маша.

Катя было вскочила, но тут же бессильно рухнула обратно на стул, уронила голову на руки и горько разрыдалась.

Маша смотрела на нее с некоторым омерзением и любопытством. Сначала ей подумалось, что это очередное действие спектакля, но Катя рыдала и рыдала, скулила и кашляла, а потом начала задыхаться.

— Тьфу, дурдом на выезде, — выругалась Рокотова и полезла в шкафчик за валерьянкой.

Вот так же Маша капала вонючее лекарство Ане в ту их последнюю встречу. И все из-за этих идиотских бумаг. Идиотских! Маша злобно стукнула стаканом о стол перед Густовой.

Та продолжала заходиться в рыданиях.

Маша обхватила голову женщины, с трудом оторвала ее от стола и ткнула стаканчиком ей в губы. Стуча зубами о стекло и расплескивая лекарство, Катя выпила почти все. Она еще долго икала, кашляла и размазывала сопли. Рокотова терпеливо ждала, гадая, в чем же причина такой истерики.

Когда Катя, наконец, успокоилась, умылась, долго прижимая к глазам пригоршни холодной воды, Маша узнала эту причину. Она, причина, была поистине ужасна.

28

Екатерина Семеновна Густова была не кандидатом наук, а бухгалтером в Институте нейрохирургии мозга и — любовницей Цацаниди.

Маше просто противно стало: что ж за бабы такие! Это насколько нужно себя не уважать, чтобы быть одной из… скольких? Трех? Семи? Десяти?..

Катя любила академика искренне и самозабвенно. Это дворника трудно любить самозабвенно, а академика — запросто. Правда, забывала она скорее не себя, а собственную семью. Муж очень долго ни о чем не догадывался, но сколь веревочке ни виться, а конец будет. Он наступил тогда, когда муж решил сделать жене сюрприз.

Ох, мужья, хотите счастья в жизни, предупреждайте жен о сюрпризах заранее.

Густов тайком от жены устроился работать водителем в весьма небедную компанию и в первый же вечер, нарушив все служебные инструкции, подкатил на новеньком служебном «мерседесе» к институту, в костюме и с цветами, жену встречать.

Катя выпорхнула из здания и почти бегом бросилась в противоположную от метро сторону. Не успевший даже окликнуть ее муж поехал следом. Жена добежала до угла здания и, воровато озираясь, села в черную «Волгу».

Следом за черной «Волгой» пристроился черный «мерседес». Густов все еще верил, что жена-бедняжка снова работает сверхурочно. А потом он увидел, что из машины она вышла около обычного жилого дома вместе с седовласым академиком. Академик ласково поддерживал ее под попку. Они отсутствовали около трех часов. Их ждали «Волга» и «мерседес». Один водитель дремал, другой нервно курил сигарету за сигаретой. Сигареты кончились. Густов открыл ту бутылку дорогого шампанского, которую собирался выпить с женой. И выпил ее без жены. Без жены.

Он дождался. Они вышли. И он вышел. И ничего не смог: ни сказать, ни ударить.

Академик вскочил в свою «Волгу», ни слова не сказав Кате, и был таков.

Они стояли у мрачной, строгой дорогой машины, которая вдруг показалась Кате катафалком ее семейной жизни. Она понимала, что надо бы оправдываться, объяснять, что это не то, что он думает… Но сил не было. Ну, не было у нее сил. А муж сел в машину и уехал.

Нет, Густов не разбил чужую машину. Он ее потерял. Ушел, куда глаза глядят, а машину бросил в каком-то дворе с ключами в зажигании и пустой бутылкой в салоне. И просто чудо спасло его от больших проблем, но именно в этот двор приехал к собственной теще финансовый директор той самой фирмы, которая наняла Густова водителем на новенький «мерс». С хорошими, между прочим, рекомендациями наняла. Может, финдиректор и не заметил бы в темноте эту машину, которая должна была стоять в гараже фирмы, но стояла она прямо поперек дороги и объехать ее не было никакой возможности. В этот момент Густов лишился еще и работы.

А дома у него все же вышел скандал с Катей, которая к приходу мужа созрела для самозащиты и твердо стояла на позиции «не верь глазам своим, поверь моей совести». Густов не поверил, собрал вещи и ушел. Катя кричала, что теперь он лишился и детей, что он никогда их не увидит и предатель-отец им не нужен.

Во всей кутерьме рушащегося брака супруги не заметили, что старший сын ведет себя как-то особенно тихо. А на следующий день Катя списала бледность мальчика и круги под его глазами на переживания из-за скандала, случившегося накануне.

В больницу ребенка увезли прямо из школы. Он упал с дерева в тот злополучный день, на исходе которого родители шумно хоронили свой брак. Упал и ударился головой. Он пролежал в больнице с сотрясением мозга почти месяц.

Катя Густова утрясала свои личные дела. Муж ушел насовсем и подал на развод. Академик честно объяснил ей, что проблемы ему не нужны, и интимные отношения с ней прекратил. Катя плакала и скандалила, обвиняла и уговаривала. И кончила тем, что потребовала прибавки к зарплате на основании того, что она теперь одна с двумя детьми. Цацаниди справедливо заявил, что в рождении этих детей он участия не принимал, и по его потемневшим глазам под сдвинутыми седыми бровями Катя поняла, что еще слово — и ей придется писать заявление на увольнение по собственному желанию. Она была женщиной неглупой и поняла, что лучше поставить запятую, нежели точку. Извинившись, она стала работать, как прежде.

Прошел год. Сына иногда мучили головные боли, и однажды Катя решила по старой памяти попросить академика посмотреть мальчика, нет ли у него отдаленных последствий травмы. Она не очень надеялась, что Цацаниди будет консультировать ее сына лично. Но тот охотно согласился и осмотрел ребенка уже на следующий день.

После обследования Константин Аркадьевич пригласил Катю к себе в кабинет, велел подать кофе и взял бывшую пассию за руку.

На фоне плохо пролеченного сотрясения мозга у мальчика развилась злокачественная опухоль. И она прогрессировала. Стремительно, страшно. Академик долго утешал обезумевшую от ужаса мать. Он говорил, что далеко не все потеряно, что можно устроить консультации у других специалистов, если ему Катя не доверяет. Она доверяла Цацаниди как себе и была согласна на все.

Мальчика положили в клинику института и стали готовить к операции. Вскоре Цацаниди вновь пригласил Катю к себе в кабинет. Опухоль затронула очень серьезные участки мозга. Даже в случае удачной операции состояние ребенка будет непредсказуемо ухудшаться. Но новые методики лечения, разработанные академиком, позволяли полностью вылечить мальчика, сомнений в этом не было. Только вот беда, методики экспериментальные, незапатентованные, связанные с внедрением в мозг уникальных заместительных имплантантов. Поняв, что все это безумно дорого, Катя было отчаялась, но и тут академик ее успокоил. Он все — ну, свои же люди — сделает бесплатно. И даже будет наблюдать Катиного сына после операции. Но наблюдения будут использованы институтом как экспериментальный материал. Катя не была уверена, что поняла все, что ей говорили, но главное ясно — ее ребенок будет жив и здоров.

Операция прошла прекрасно, и выздоровление было быстрым. Катя регулярно водила сына в клинику на обследования, а экспериментальные тесты, которые Цацаниди проводил с ребенком, были удивительны и приводили маленького пациента в восторг. Катю немного тревожили его рассказы о других мирах и призрачных людях, но из благодарности она была готова согласиться с чем угодно.

За все в жизни надо платить. И судьба, очевидно, решила, оставив матери одного сына, отобрать другого.

Такое ужасное и бессмысленное убийство. Младший сын Кати Густовой возвращался из школы домой и не дошел до подъезда какие-то сто метров. В закутке у двери какого-то мусоропровода его задушили кулиской от капюшона куртки.

Оставшегося единственного сына несчастная мать берегла теперь пуще глаза. И Цацаниди уже верила не как себе, а как Богу. А потом случилось чудо, которое хоть немного, хоть чуть-чуть облегчило ей боль утраты.

Когда Илюша, захлебываясь от восторга, рассказал, что видел Алешу и говорил с ним на сеансах терапии в клинике, мать сначала решила, что сын сошел с ума. Но Цацаниди подтвердил, что это и есть часть удивительных и уникальных исследований. Катя была почти счастлива: ей казалось теперь, что ее Алешенька почти вернулся к ней.

Несколько лет работал Цацаниди с Илюшей и научил его вызывать на контакт не только Алешу, но и других людей, которых уже нет на этом свете.

Теперь академик умер. Работая до последнего дня, даже после инсульта, даже в инвалидной коляске, он ревностно оберегал свою еще не завершенную работу от посторонних, и в том числе, а может, и в особенности, от собственных коллег и учеников. Как? Да очень просто. Управляющая прибором программа была «зашита» в процессор. Процессор установлен в плату, а плата — в съемный блок. Короче, игла в яйце, яйцо в ларце… И вот этот «ларец» Цацаниди ежедневно увозил с собой. Когда он умер в своем загородном доме, игла, в лучших сказочных традициях, оказалась сломанной: плата сгорела в камине его спальни.

29

У Маши Рокотовой уже не было сил возмущаться.

— Катя, но ведь не сам академик писал программу. Я кое-что в этом понимаю. Так вот: не родился еще в нашей стране такой программист, который, написав секретную-пресекретную программу, не оставил бы себе копию. Пусть Стольников найдет этого программиста и трясет его. Я-то при чем?

Катя лишь махнула рукой.

— Стольников говорит, что программиста уже нет в живых. Он тоже лечился в клинике, там и умер.

— Но ведь речь, кроме программы, шла еще и о каких-то бумагах…

— Цацаниди хранил не только электронную версию программы, но и печатную с указанием всех необходимых настроек и параметров, так называемый листинг, знаете?

— Знаю. Но я никак не пойму твоей роли в этой истории. Сын-то твой жив и здоров.

— Да! — воскликнула Катя. — Он еще жив! И, можно сказать, здоров. Но он непременно умрет, потому что канал открыт. Это невозможно, так говорит Стольников, но он открыт со дня смерти Цацаниди, и теперь он оттуда убивает всех своих подопытных! Одного за другим, одного за другим… И мой сын может стать следующим!

Катя смотрела на Рокотову грустно и влажно, как побитая собака.

— Помогите мне, помогите, пожалуйста. У меня никого больше нет, кроме сына…

Голос ее стих до шепота, по серому лицу текли слезы. Маша никак не могла понять, верит она во все это или нет. Она положила ладони на плечи Кати.

— Как же вы не можете меня понять! У меня и в самом деле нет этих бумаг. Ни бумаг, ни дисков. Может, Анюта и хотела мне их передать, допускаю, хотя понять не могу для чего. Но она этого не сделала. Поверьте. И передайте это Стольникову.

Катя встала и, по-старушечьи шаркая ногами, поплелась к двери.

— Куда же вы? — окликнула ее Маша.

Женщина обернулась и, глядя исподлобья, проговорила:

— Что ж, вы подумайте. Только поспешите, потому что, если мой Илюшенька умрет, вас я тоже убью.

За Густовой давно захлопнулась дверь, а Маша все стояла у стола, нервно постукивая ногтями по столешнице. И что теперь? Искать? И где же? Хотя, может…

Начать она решила с книжного шкафа. Конечно, она не надеялась, что ей повезет больше, чем ворам, которых, вероятно, посылал сам Стольников. Наверняка они подошли ответственно к своей работе. Маша надеялась найти какие-то записки, бумажки, отрывки, что-нибудь, что хоть как-то могло навести ее на дельную мысль.

Дельная мысль пришла Рокотовой на третьем томе Солженицына. Она отшвырнула книгу на диван и пошла включать компьютер. На пороге комнаты она обернулась и посмотрела на разверстое брюхо шкафа и выпотрошенные из него книги. Солженицын, Акунин, Толстой и Достоевский, Моэм и Коэльо — все вперемешку кучей валялись на диване. На журнальном столике аккуратными стопками расположились трое: Маринина, Устинова и Донцова.

К утру Маша досиделась за компьютером до красных глаз и деревянной шеи. На домашнем компьютере Аня хранила огромный рабочий архив. Было видно, что дома она набирала тексты книг Цацаниди и делала к ним рисунки и схемы: было много файлов с незаконченными или переделанными текстами. В отдельной директории хранились тексты докладов на различных симпозиумах и конференциях, больше половины — на английском. В особой, удобно, кстати, сделанной программистом небольшой базе данных — истории болезни некоторых, наверное, наиболее интересных пациентов академика. Возможно, Аня приводила в печатный вид рукописные карты, которые могли послужить иллюстративным материалом для какой-нибудь очередной монографии.

Немало нового узнала Маша и о самой покойной подруге. Аня, оказывается, писала небольшие рассказы, лирические и несколько наивные. И в них было столько теплой грусти и тоски по нерастраченной любви!

Но того, что она искала, Маша так и не нашла. Ни слова, ни намека. «Что я ищу, зачем я ищу? — думала она, вновь заваривая крепкий чай. — Надо подумать, сначала надо хорошенько подумать». И она, выпив свой чай, пошла спать, решив, что первым делом надо подумать о себе.

30

Проснулась она значительно позже полудня. Теперь, когда все дела с похоронами были закончены, а наследством заниматься было еще рано, Маше осталось только побывать в агентстве «Эл-Лада» и узнать подробности получения страховки, если это получение, конечно, возможно. Она созвонилась с менеджером агентства и договорилась о встрече.

Только она повесила трубку Аниного аппарата, как на столе запрыгал ее собственный мобильный. Увидев на определителе слово «шеф», Маша досадливо скривилась: ничего приятного этот звонок не предвещал.

— Машка, дуй давай в газету, у меня полразворота провалилось, Колька заболел, ни строчки не сделал, зараза!

— Валерий Александрович, ну, куда дуй? Я ж в Москве, мне к вам поездом четыре часа, а еще до поезда…

— Знать ничего не хочу! Имей совесть, ты говорила, у тебя что-то про какой-то завод есть.

— Есть наброски по «Красному Маяку», может, я по электронной почте скину, а там кто-нибудь…

— Маша, — страдальческим голосом прервал ее Коробченко. — Кто-нибудь это кто? Соображаешь? Полразворота должно быть завтра вечером! Я его даже под рекламу продать не успею. Кто, кроме тебя, это сделает?

Вот так всегда! Колька, Петька, Витька — зараза, а соображать должна Рокотова. И ведь впрямь, кроме нее, никто этого не сделает. И не потому, что не могут. Могут! Тут и дел-то: поднапрячься, начать и кончить. Но в любом коллективе среди толпы умных, которые поминутно смотрят в свой трудовой договор, дабы ненароком не чихнуть напрасно, есть маленькая кучка дураков, которые делают то, что должны, а потом то, что надо. Умные приходят в девять и уходят в пять. Дураки, когда надо — приходят, а уходят даже не тогда, когда глаза уже ничего не видят, спина не разгибается, а пальцы не сгибаются, а тогда, когда все сделано.

К счастью, хорошие руководители таких умных теперь стараются при первом же сокращении — пинком под зад, а дураков ценят, холят и лелеют. Хорошо, что хоть тут-то есть справедливость.

Короче, Маша Рокотова всю жизнь была такой вот дурочкой. И работая в школе учителем физики, и в НИИ, и теперь в газете, она была живым подтверждением постулата о том, что инициатива наказуема. На нее валили все и везде, с интересом наблюдая, вывезет она или нет. Она вывозила. В школе она за два года доработалась до завуча. Тогда для нее это был «потолок». Для директора она не подходила по возрасту, из-за этого же и на категории защищаться не могла. В НИИ за три года дослужилась до заместителя директора. И снова — «потолок», директор должен быть доктором наук, умрешь, пока защитишься. Когда она вспоминала те институтские времена, у нее перед глазами явственно вставал образ усталой крестьянской лошади, которая в одиночку, из последних сил тащит по ледяным торосам тяжелые сани. Навстречу ей — пурга и ветер, дорогу она давно уже потеряла и тащит наугад. А в санях сидят здоровенные научные мужи в теплых шубах, поддают и закусывают, вяло ругаясь, что медленно едут, и совсем не заботясь, что, возможно, едут не туда.

Когда Маша поняла, что сил у нее скоро уже не останется, она вспомнила юношеское увлечение, изобразила из себя паучка, собрала лапки в кучку и потихонечку уползла в свой «Бизнес-Ярославль». Сплела там себе паутинное надежное гнездышко и решила, что вершины и потолки — это не для нее. У каждого человека есть своя планка, своя ступенька, выше которой он, при наличии связей и способностей, конечно, может подняться, но там, за этой планкой, будет ему уже некомфортно, неуютно. Маша, однажды поняв это, больше уже не стремилась наверх.

Зарплата удовлетворяет, начальство ценит, коллеги завидуют, что еще нужно для счастья? Конечно, она поедет завтра и сделает все, что нужно, чтобы закрыть провалившиеся полразворота. Кто бы сомневался.

31

Адрес агентства «Эл-Лада» был Рокотовой хорошо знаком. Там, на Нахимовском проспекте, был расположен крупный институт Российской академии наук. Еще в те времена, когда Маша ездила туда в командировки, институт потихоньку усыхал и съеживался до размеров нескольких этажей, все больше и больше площадей сдавая всевозможным арендаторам. Вот, например, «Эл-Ладе».

От метро «Профсоюзная» Маша бежала короткой дорогой, через грязные дворы, спрятавшиеся за нарядными фасадами проспекта.

Она уже дошла до дребезжащего скелетика металлической лестницы, пересекавшей какие-то трубы, как вдруг увидела, что по ней двое мужиков волокут упирающегося мальчонку лет пяти. Мужчина постарше шел впереди и тащил мальчика за руку, а тот, что помоложе, ухватил его под локоть. Ребенок подгибал ноги и все порывался сесть прямо на ступеньки. Обогнать эту странную компанию было невозможно, и Маша невольно притормозила и разглядывала их. Тот, что постарше, поймал ее случайный взгляд и вдруг начал ласково отчитывать ребенка.

— Ну, что же ты, Андрюша, так плохо себя ведешь? Что нам тебя, домой тащить, что ли? Почему ты папу не слушаешь?

«Вот ведь противный мальчишка, — подумала Маша. — Отца позорит. Мой Тимка никогда таким не был. Хотя, Кузька — тот был».

Мужики, наконец, дотащили ребенка до верха лестницы и посторонились, пропуская Машу.

— Вот видишь, твой старший братик как хорошо себя ведет, ты должен слушаться своего старшего братика, — продолжал нравоучения мужик.

Этот двойной «старший братик» как-то неприятно резанул Машин слух, и она обернулась. На заплаканном и сморщенном личике ребенка было выражение такого неподдельного ужаса, что Рокотова, как любая мать, умеющая отличить капризы ребенка от настоящей душевной боли, тут же поняла: что-то тут явно не так.

Мимо текла равнодушная московская толпа, не привыкшая вмешиваться в чужие дела. В Ярославле так не бывает: стоит малышу заплакать на улице, как непременно найдутся полдесятка человек, которые будут утешать или стыдить ребенка и давать массу ненужных советов родителям.

Но в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Маша повернула к переходу, а мужчины с ребенком двинулись в противоположную сторону. Еще секунда, и они скроются из вида. И тут Маша не выдержала: она развернулась и пошла следом, на ходу выискивая глазами, к кому бы обратиться за помощью. Черт, сейчас они свернут во двор, а там уже точно никого не найдешь! Маша бросилась к первой попавшейся рослой фигуре, маячившей у ларька. Это был здоровенный амбал с лицом явно «кавказской национальности». Джигит был настолько выразительным в своей трехдневной небритости и синтетическом спортивном костюме, что Маша, окинув его взглядом с головы до ног, сначала пришла в ужас: точно, бандит. Но все же решилась:

— Послушай, друг! Помоги, пожалуйста, только скорей.

Джигит смотрел на нее с явным изумлением.

— Ну, пошли, — тянула его Маша за рукав, боясь упустить подозрительных типов.

— Слюшай, дарагая, зачем так кричишь, а? Памагу, такой красивий дэвушка как не памочь! Что делать, а?

— Пойдем со мной! Просто постой, ладно, очень надо, — взмолилась Маша. Внутри у нее все холодело: куда она лезет!

Кавказец с видимой тоской бросил взгляд в сторону подземного перехода, но тут же заулыбался:

— Пошли! Куда хочешь, туда пошли.

Маша побежала к повороту во двор, где скрылись мужики с ребенком, кавказец двинулся следом.

Двор был темный и пустынный, но бояться было уже поздно.

— Простите, пожалуйста!.. — крикнула Маша в спину мужчинам.

— Вы что-то хотели? — очень вежливо отозвался один из них, оборачиваясь. Глаза его слегка бегали. Второй вообще не обернулся.

— У вас мальчик плачет, — неуверенно начала Маша, почти раскаиваясь в своей затее.

— Он всегда плачет, этот мальчик, а вы, дамочка, не лезли бы не в свое дело, — прошипел тот, что не обернулся, «старший братик».

— Да, а то мы сейчас милицию позовем, — тот, что постарше, опасливо покосился на кавказца.

Маша присела на корточки и ухватила ребенка за куртку.

— Мальчик, как твоего братика зовут? Вот его как зовут? — она ткнула пальцем в сторону «братика».

Мальчик разразился громким ревом:

— Не зна-аю!

— А это папа твой? — не унималась Маша.

— Не зна-а-аю!

Тут молодой толкнул Машу так, что она отлетела в сторону, но тут же получил резкий удар в лицо от маячившего за ее спиной кавказца.

«Папаша», не долго думая, рванул в глубь двора, его товарищ, попытавшийся подняться, получил ногой в живот, а потом еще и по затылку. И остался лежать на мокром асфальте.

Ни одно окно не открылось, и ни один человек не заглянул из подворотни в темный двор.

Мальчик, подвывая, размазывал сопли и слезы по Машиной юбке, а кавказец ловко скручивал поверженному противнику руки его же собственным брючным ремнем.

— Ты как, в порядке? — спросил он Машу, отряхивая колено.

— Нормально. Его теперь в милицию, наверное, надо? — сказала она, показывая на мальчика.

— Поехали, тут недалеко, я подвезу.

— А этого?

— С собой возьмем.

— Правда недалеко? — спросила Маша. — А то вдруг еще нас милиция остановит с этим, связанным, и с ревущим ребенком. Ты ж пикнуть не успеешь, проблем не оберешься. У тебя хоть регистрация в порядке?

— В порядке. И вообще, я сам милиция, — кавказец с улыбкой вытащил удостоверение. — Меня зовут Остап.

— Бендер? — пошутила Маша и прочитала, — Шульман. Старший оперуполномоченный… Ого! Извините, ради Бога, я думала, вы, ну, лицо кавказской национальности.

— Ага, так и должно быть, его я и изображал. Только я вот не понял, пока я был лицом кавказской национальности, мы на «ты» были, а теперь, когда евреем стал, что, не заслуживаю?

— Да нет, — смутилась Маша. — Просто мне надо было, чтоб вы… чтоб ты ко мне доверием проникся, вот так и обратилась.

— А почему ты именно меня ухватила? Не побоялась?

— Просто ты самый здоровенный оказался, в глаза бросился, ну, я и уцепилась. Кстати, уполномоченный, упал намоченный, ты почему сам-то эту троицу не остановил?

— Да я человека из метро караулил! — надулся Остап. — Ты мне, можно сказать, оперативную разработку сорвала.

— А если б я за ними не потащилась, они б увели пацана! — не унималась Маша.

— Но ты же потащилась, — резонно ответил Остап. — О, кажется, наш новый приятель глазки открыл. А ну, сволочь, вставай на ножки и топай вперед.

Маша несла на руках всхлипывавшего мальчика, а Шульман вел, держа за связанные руки и ворот куртки, согнутого в три погибели несостоявшегося похитителя. А текущая по тротуару толпа спокойно огибала их, словно река камни, не замедляя своего бега. Удивительно.

У тротуара стояла довольно приличная, хоть и не новая «ауди». Остап открыл дверь и велел Маше:

— Залезайте на переднее сидение, я сейчас этого уложу.

Кое-как Шульман запихнул парня на пол под задние сиденья. Пленник так отчаянно сопротивлялся, что его пришлось еще раз приложить кулаком по затылку.

— Может, подкрепление вызовешь? — спросила Маша.

— Ладно, говорю же, здесь рядом, — отозвался Остап, садясь за руль.

— Ты тут работаешь?

— Нет, я работаю на Петровке.

— Ого!

— Ага. В отделе по борьбе с незаконным оборотом наркотиков. Представляешь, одна девица, узнав, что я с Петровки, говорит: «Ой, здорово! А ты Каменскую знаешь?»

— И что ты сказал, знаешь? — усмехнулась Маша, поудобнее устраивая мальчика на коленях.

— Сказал, что лично не знаком, но в буфете встречаю.

Маша расхохоталась.

32

В дежурной части их встретили радушно.

— Ой, Шпульман! Или ты сегодня Шпульманашвили? — воскликнул дежурный. — Ты что, всем семейством?

— Ага! Там в машине еще старший братик лежит, попроси ребят, пусть вытащат. Только у него руки связаны, и ноги я ему наручниками скрепил, а то он к тебе, Санек, в гости сильно ехать не хотел.

Маша умостилась с притихшим мальчиком на дерматиновом диванчике, а Остап вкратце обрисовал ситуацию.

— Так ты в одиночку задержание провел? — присвистнул дежурный лейтенант Саня.

— Это не я, это вот она задержание провела, — кивнул Шульман на Машу. — А я так, только задержанного доставил.

— К несчастью, мы только половину бандитов задержали, — улыбнулась Маша, — второй от нас убежал.

Когда все документы были оформлены, показания записаны, а мальчик Андрюша уплетал свежие плюшки из соседней булочной и запивал их сладким чаем, Маша спросила дежурного:

— Что теперь с мальчиком будет? Куда его?

— Мы уже сделали запрос на центральный пульт. Если его до вечера хватятся, то нам сообщат. А если нет, то его надо или в больницу, или в приемник-распределитель. Хотя в медицинской помощи он, кажется, не нуждается, а в приемник жалко, маленький такой, еще вшей нахватает или обидят…

— А, может, я его к себе пока возьму, пока родители не найдутся? — спросила Маша, в душе ругая себя за свои слова и понимая, что третьего ребенка ей точно не потянуть.

— Вообще-то, не положено, — протянул лейтенант, — но на крайний случай попробуем.

— Может, еще мама найдется, — с надеждой вздохнула Маша.

Андрюшина мама нашлась.

Около восьми вечера она ворвалась в отделение, как ураган. Вся в слезах, она кинулась к диванчику, на котором под форменной милицейской курткой мирно посапывал малыш, сжимая в кулачке остаток плюшки.

— Что вы с ним сделали!? Что вы сделали с моим ребенком!? — кричала она, тряся сына за плечи. Голова сонного Андрюши болталась из стороны в сторону, а губы блаженно улыбались.

— Успокойтесь, мамаша, — сказал лейтенант Саня, пытаясь усадить женщину. — Он плюшками объелся, вот его и разморило.

Дама, наконец, уселась на диванчик, прижимая к себе ребенка так, что у него, наверное, хрустели кости, и завыла в голос. Проснувшийся Андрюша тоже заревел. И у Маши Рокотовой от облегчения и умиления потекли слезы.

Когда все более-менее успокоились, дежурный попытался пожурить нерадивую мамашу за то, что недоглядела за ребенком. Но она, не выпуская из рук малыша и поминутно целуя его в светлую головку, рассказала, что оставила Андрюшу дома с няней, которая, к тому же, приходится ей самой дальней родственницей. Когда мать вернулась с работы, ни няни, ни ребенка дома не было, а консьержка сказала, что девушка пошла с Андрюшей гулять еще в полдень и с тех пор не возвращалась.

Убедившись, что с ребенком, наконец, все в порядке, Маша Рокотова потихоньку выскользнула за дверь.

— Ищут пожарные, ищет милиция… — услышала она у себя за спиной голос Остапа.

— Что?

— Я говорю, хочешь остаться неизвестным героем?

— Хочу, — просто ответила она. — А ты что, все здесь торчишь? Тебя на работе не прибьют?

— Прибьют, но должен же я был тебя дождаться и пригласить поужинать.

— Ах, вот оно что! — засмеялась Маша. — Ну, приглашай скорей, а то Андрюшу плюшками кормите, а неизвестных героев — баснями.

Конечно, в ресторан они не пошли, вид у Остапа был не совсем подходящий, но небольшое кафе, где они выбрали уютный маленький столик на двоих, Маше очень понравилось. К счастью, там не курили, и музыка была приятно негромкой.

— Интересно, как им удалось похитить мальчика? Ведь видно же, что лопухи страшные, — сказала Маша, быстро уплетая сочное мясо. — Наверное, я так и не узнаю, как началась эта история.

— Почему же не узнаешь, я тебе сейчас расскажу. Молодая и очень бедная девица попала в семью дальних родственников Христа ради в качестве няньки для пятилетнего мальчика. За два месяца она насмотрелась на то, как жируют богачи, и решила устроить им революцию в отдельно взятой семье с банальным лозунгом: «Все поделить!» Ничего более умного, чем подговорить своего приятеля похитить мальчишку и потребовать выкуп, она не придумала. Приятель в свою очередь нашел помощника, того, постарше и поумнее. Девица привела им мальчика, и они повезли его на квартиру к этому помощнику. Представляешь, тащили его от самой Новослободской. И никто ведь внимания не обратил! Это хорошо еще, что они ему водки не влили или укол какой не сделали, а то и ты бы не прицепилась.

— Почему?

— А ты представь: заботливый папаша несет на руках спящего сына. Умилительная картинка. Ты бы насторожилась?

— Нет, конечно, — согласилась Маша. — А ты откуда все это знаешь?

— Обижаешь, пока ты там в Андрюшу плюшки запихивала, мы из этого урода всю правду вытягивали.

— Вы его били, что ли? — с интересом спросила Маша.

Остап энергично затряс головой:

— Никогда! Применение физических мер воздействия категорически… А тебе его жалко разве?

— Да я б его вообще убила! У меня у самой двое сыновей, правда, взрослых уже, их так просто не похитишь.

— Ты замужем? — с едва заметным сожалением спросил Шульман.

— Нет, я в разводе.

— А я вообще еще не женился. Понимаешь, у меня настоящая еврейская мама…

— Тогда не смотри на меня так, — пошутила Маша, — я на еврейскую сноху точно не гожусь.

— Это почему же?

— А у меня уже был в юности такой печальный эпизод. Дружила я с мальчиком, и его родители во мне души не чаяли. Но, когда дело до свадьбы дошло, они поняли, что я, оказывается, не еврейка, хоть и кудрявая и нос длинный, и мальчику со мной встречаться запретили.

— Ну, это уж слишком, — засмеялся Шульман. — Моя мамочка не такая, просто она меня так сильно любит, что аж дышать трудно.

— Как же она тебя в милицию работать отпустила? — искренне удивилась Маша. — Мой Тимка тоже в школу милиции собрался, так я всеми силами его в университет на юридический запихиваю.

— А это не имеет принципиального значения. У меня ведь тоже высшее юридическое. А Мама не против. У меня ведь дед, ее отец, генерал милиции в отставке.

— Тоже на Петровке работал?

— Нет, в Рязани. Мы раньше в Рязани жили. Я там родился.

Маша оторвалась от ужина и удрученно подперла кулаком щеку.

— Еврей с лицом кавказской национальности и украинским именем, родом из Рязани, работает в московской милиции. Остап, и мы еще после этого что-то делим в этой стране! Я вот сама была замужем за татарином, у меня лучший друг — армянин, подруга — хохлушка, а в Москве я должна искать документы, которые куда-то спрятал старый сумасшедший грек. Может, я чего-то не понимаю, а? Ведь у всех так, и все, тем не менее, озабочены национальным вопросом.

— На самом деле, — ответил Остап, принимаясь за кофе с куском торта, — делят ведь не русские с евреями, и не армяне с татарами. Делят богатенькие с богатыми, а богатые — с очень богатыми, а уж те, в свою очередь, с самыми богатыми. И так вплоть до олигархов. И их национальная принадлежность никакого значения не имеет. Только, цыц, это государственная тайна.

— Та, которую знает только принцесса и вся страна? — вспомнила Маша фразу из своей любимой пьесы.

— Кстати о тайнах, а что это за документы, которые ты ищешь?

— Да так, тебе не интересно, ищу документы, собираю по библиотекам, архивам, это для новой статьи.

— Гражданка, вы путаетесь в показаниях, — шутливо прервал ее Остап. — Ты, может, не заметила, но ты уже сказала, что ищешь спрятанные документы. Ну и?..

Маша пристально посмотрела на Шульмана. Как там говорил Киса Воробьянинов? Без помощника в таком деле не обойтись? Чем она, по большому счету, рискует? А вдруг Остап подскажет ей, как доказать убийство Ани Григорьевой? Хотя, дело уже закрыто, никто им, наверное, заниматься не будет. Как нередко бывает у женщин, целый поток мыслей, логически вытекающих одна из другой, молниеносно пронеслись в ее голове, а с языка сорвался вопрос, который, как неизменно кажется мужчине-собеседнику, был совершенно не связан с предыдущим разговором.

— Остап, ты случайно не знаешь следователя Боброву Марину Андреевну? Она работает в Бескудникове.

— Вообще-то я тебе первый вопрос задал. А при чем тут следователь?

— Так знаешь или нет? — настаивала Маша.

— Послушай, ты сейчас похожа на ту девицу, которая спрашивала про Каменскую. Знаешь, сколько в Москве работников милиции? Конечно, у всех у нас много знакомых коллег в разных отделениях, но не все же всех знают. Но Маринку Боброву я знаю, мы с ней учились в параллельных группах.

— Ну, я же говорю, что Москва — тоже большая деревня, плюнь, и попадешь в знакомого. Понимаешь, была у меня подруга…

Маша Рокотова рассказала своему новому знакомому всю историю с неожиданно свалившимся на нее наследством.

Шульман слушал Машу внимательно и только один раз попросил ее прерваться, чтобы заказать еще кофе.

— Вот я и хочу узнать, как можно сделать так, чтобы милиция все же нашла убийцу Ани, потому что в самоубийство ее я категорически не верю, — закончила Маша свой рассказ. — Только у меня-то заявление не примут, я ведь не родственница.

Остап задумчиво потер указательным пальцем переносицу.

— Заявление тут неважно чье, можно и совсем без него. Преступление носит общественно опасный характер, дело-то возбудят. Но я не понял: ты хочешь, чтобы убийцу нашли, или тебе надо, чтобы его нашли?

Маша сначала хотела спросить, в чем тут разница, но потом уверенно ответила:

— Надо!

— Из-за денег?

— Во-первых, из-за денег. Хотя из-за денег — это во-вторых, а во-первых, я боюсь стать следующей жертвой. Если они за мной уже следят, значит, думают, что я приведу их к документам. И как только я их найду, так меня сразу и убьют. Логично?

— Спорно. А ты не ищи документы. Плюнь, да и все.

Маша усмехнулась:

— Я понимаю, по вашим московским меркам пять тысяч долларов — это не сумма, но для меня это много. Хотелось бы и убийцу найти, и деньги получить.

— Вот как раз история с этой страховкой мне больше всего и не нравится. Маш, ты вообще имела когда-нибудь дело со страховыми компаниями?

— Нет, а что?

— А то, что ни разу в жизни не слышал, чтобы туристическая фирма такую страховку предоставляла. И потом, ну, найдешь ты документы, допустим, профессор этот сделает прибор. Бред, конечно, но найдет там эту Аню, узнает, кто ее убил (при условии, конечно, что не он сам). И что? Это не является доказательством ни для следователя, ни, уж тем более, для суда. Для того чтобы показания такого прибора стали доказательством, должно лет сто пройти: испытания, патентование, согласования всякие… Короче, это невозможно.

— Я понимаю, что саму информацию, полученную при помощи этого прибора, нельзя использовать как доказательство. Но ведь будет известно имя убийцы, и можно будет пойти от обратного. Ведь легче найти доказательства вины человека, который уже известен.

— Да при желании можно доказать даже то, что ты застрелила Кеннеди, это называется не доказать вину, а подтасовать факты.

Маша пригорюнилась.

— Ладно, не вешай нос, — сказал Остап. — Надо поговорить с Мариной. Попробуем убедить ее, что твою подругу убили. А ты завтра сходи в эту турфирму. Только сделай вот что: иди сразу к начальству и выясняй, бывает ли у них в принципе такая услуга, а если бывает, то как там точно решается вопрос с самоубийством. Пусть тебе документы покажут, может, мудрят, что в этом случае страховку получить нельзя. Тогда и к Бобровой можно не ходить, она-то поди рада-радешенька, что лишнее дело на ней не повисло.

Рокотова покачала головой.

— Я не могу завтра. Я сегодня как раз туда шла, когда все случилось, а завтра утром в Ярославль уезжаю. Если удастся взять отпуск, сразу сюда вернусь.

— Значит, когда вернешься. А сейчас поехали, отвезу тебя домой, ты сегодня заслужила.

Остап Шульман отвез Машу в Бескудниково, а утром, перед работой, он был уже у ее подъезда, готовый доставить ее на вокзал.

Маша уже показала проводнице свой билет и паспорт, когда Остап вдруг потянул ее за рукав:

— Маш, знаешь, ты все же будь поосторожнее.

Маша задорно прищурилась:

— Что это вдруг ты стал так обо мне беспокоиться? Али я тебе нравлюсь?

— Нравишься. И еще, уж очень запутанная история получается, прямо детектив.

— Ну, нам в жизни обычно не хватает приключений.

— Верно, только в любых приключениях однажды наступает момент, когда история начинает стремительно обрастать трупами. И если ты вдруг станешь украшением этой истории, мне будет искренне жаль.

Выезжая с Комсомольской площади, Остап уже думал, будет или не будет он знакомить Машу со своей мамой.

33

Мама. Для Остапа Шульмана мама с детства была всем. Мама была его все. Еврейских детей подходящего возраста в их дворе не было, а с другими Ада Моисеевна ему дружить не разрешала. А что, собственно, было в их семье еврейского, за исключением имен и пренебрежительного отношения к тем, другим? В синагогу мама не ходила, национальной пищи не готовила. Папа рано умер, Ося плохо его помнил, но, кажется, и он пейсов не носил. Дед со стороны отца вообще был украинец. Это в его честь, по требованию бабушки, назвали внука. Мама скривилась, но смирилась.

Когда все уезжали, мама крутила пальцем у виска и за гроши скупала у отъезжающих в спешке подруг фамильные драгоценности и милые безделушки. Мама всегда дружила с властью. Теперь уже Остап понимал, до какой степени она дружила с первым секретарем Рязанского обкома, который, уходя на повышение в Москву, потащил за собой свою секретаршу Адочку. Так что приехали они вовсе не помогать дедушке, который и сегодня-то в помощи не нуждается…

Но, надо отдать должное маме, на первом месте для нее всегда стоял он, Ося. Подругам она почему-то говорила, что его зовут Ося, Иосиф. Ему казалось, что она родила его только для того, чтобы лепить из него нечто по своему вкусу.

Когда она решила, что еврейский мальчик должен играть на скрипочке, Ося пошел в музыкальную школу и прилежно скрипел несколько лет.

Она считала, что в двенадцать лет он должен ходить в черных коротких штанишках на помочах, как она углядела в каком-то иностранном фильме, и он ходил. А мальчишки во дворе покатывались со смеху.

Потом она решила все же научиться готовить мацу, получалась жуткая гадость, но Ося кушал.

Ося вырос и влюбился. Девочку он, конечно, привел показать маме. Сначала она маме понравилась, но потом Ада Моисеевна выяснила, что Олечка ну ни капельки не еврейка. И дальше — слезы, инфаркты, и «только через мой труп», и «ты таки хочешь моей смерти», и «зачем оно тебе надо».

Почти двадцать лет Остап периодически приводил девочек, девушек, женщин знакомиться с мамой, но та давно уже вошла в роль, и сценарий повторялся с забавной точностью. Только один раз схема дала сбой. Однажды это случилось: Ося привел домой Раечку.

— Дорогая моя, я очень надеюсь, что вы еврейка? — начала привычную партию Ада Моисеевна.

Раечка тряхнула темными кудрями и ответила потенциальной свекрови на идиш. Потенциальная свекровь не поняла ни слова. А Раечка еще показала паспорт. Времена были уже «не те», и доказательство красивыми буквами было вписано в соответствующую графу.

Ада Моисеевна растерялась, но вскоре разразилась слезами и причитаниями о том, что ее единственный сын покинет ее и Родину, уедет в Израиль, а бедная мама, которая столько для него сделала… И снова «только через мой труп» и «ты таки хочешь моей смерти».

Остап понял, что можно оставить надежду, и больше своих пассий знакомить с мамой не приводил.

Он любил свою маму. Со всеми ее закидонами и тараканами. Он понимал, что она, возможно, искусственно сделала его таким, но он был просто не способен причинить мамочке малейшее расстройство.

Из всей необъятной и, бесспорно, великой еврейской культуры Ада Моисеевна Шульман брала для себя какие-то незначительные и неважные мелочи. Имея еврейских предков и звучное израильское имя, проживая теперь в Москве и презирая всех, кто не был с ней «одной крови», Ада Моисеевна была обычной рязанской бабой. Она не сохранила утонченной интеллигентности своих еврейских предков, но и не приобрела милой рязанской простоты воспитавшей ее домработницы.

Вот такая была мама, которую Остап очень любил. Не за достоинства, а вопреки недостаткам. Теперь, уже будучи взрослым, Ося Шульман понимал, что мама с самого его рождения усложняла его жизнь, а он всю жизнь боролся сам с собой за любовь к своей маме. Она очень хотела, чтоб он дыхнуть без нее не мог, а он боялся ее обидеть и сам дышал так, в сторонку. Он говорил себе: да, мне с ней трудно, плохо и сложно, но я же ее люблю, я должен ее любить, потому что она моя мама.

Когда-нибудь — нет-нет, он не торопил это время — он, наконец, похоронит Аду Моисеевну и станет любить ее дальше, но уже строя свою жизнь по своему усмотрению.

34

В купе за столиком уже сидели две довольно молодые дамы. Они разом замолчали, когда Рокотова вошла. Маша поздоровалась, повесила на крючок у двери куртку.

— Я сейчас пересяду, — начала одна из пассажирок, освобождая место на нижней полке.

Маша ее остановила.

— Нет, спасибо. Если вы не возражаете, я займу верхнюю. В Ярославле я сойду, а пока лучше подремлю.

Дама успокоилась и вновь устроилась у окна, а Маша сходила к проводнице за бельем (не ложиться же на голый матрац), привычно забралась на верхнюю полку и отвернулась к стене. Колеса мерно постукивали, день был несолнечный, и Маша стала засыпать, радуясь, что ей так повезло с попутчицами.

Вот попадутся иногда мужики, те сразу все перезнакомятся, вытащат пиво, водку, закуску. А как-то раз в купе два азербайджанца прямо при Маше кололи себе в вену наркотики, так она чуть не скончалась от ужаса: и выйти из купе невозможно, не выпустят, и сидеть страшно, вдруг вколют что-нибудь ей да и ограбят. Долго она потом в шумном плацкарте ездила. Или какая-нибудь бабуся разговорчивая попадется, или с ребенком маленьким… А сегодня такие интеллигентные женщины, разговаривают вполголоса, чтобы спящей не мешать. Невольно Маша стала прислушиваться.

— Я ведь и частного детектива наняла, — говорила женщина, которая сидела прямо под Машиной полкой. — Ничего. Ну, никакой зацепки! Хотя, вру, мобильник его обнаружили, представляешь, в Воронеже.

— Как он там оказался?

— Я думаю, украли у него, а там продали как подержанный, это же сплошь и рядом бывает. Я уж вот весны ждала, думала, вытает где-нибудь из-под снега. Столько раз на опознание ходила! Насмотрелась до ужаса. Господи, за что же мне наказание-то такое!

— Лен, ну, может, еще и найдется. Может, хорошо, что его мертвым не нашли? Вдруг он жив, лежит где-нибудь в больнице без памяти.

— Да по мне уж один бы конец! — отозвалась та, которую звали Лена. — Самое страшное — неизвестность. Иногда как подумаю, что вот он вдруг найдется. Без памяти, инвалид, так жутко становится. Не готова я к этому, понимаешь? Не вынесу я этот крест. Мне сына надо на ноги ставить, да и сама я пожить еще хочу! Вот понимаю, что тварь я последняя, но что теперь поделать, ведь я ж ему говорила: не ходи, а он…

— Лена, ну что ты себя-то коришь? Уж твоей-то вины тут точно нет. А приятель этот что говорит-то?

— Говорит, еще с работы вместе с Юрой шел. Они там что-то отмечали, выпили. Но ты ведь знаешь, Юрка много не пьет, так, навеселе. Когда домой к нам зашли, я предлагала им остаться. Хотят пообщаться, так пусть лучше дома посидят, и коньяк хороший был, и стол бы я им собрала. Этот приятель вроде бы и остался, а Юрик все: нет, нет. А ноябрь, холод собачий, он курточку легонькую накинул, пойду, говорит, до остановки провожу. Приятель рассказал, что Юра его в маршрутку посадил, а сам на остановке стоял, закуривал. Все, больше его не видели…

— Слушай, но у вас ведь там большая площадь. Неужели никто из соседей домой не шел, никто его не видел? Во сколько это было-то?

— В восемь. В ноябре ночь почти. Мы по телевидению объявление давали и фотографии. Никто не откликнулся. Никто не видел.

— Ты сама, может, что предполагаешь? Ведь странно. Я понимаю, ребенок бы. Или ханурик какой. Но ведь Юра твой рослый, видный, сразу видно, обеспеченный, серьезный человек. Со случайными приятелями в подворотню не пойдет. А от вашей остановки до дома вообще деться некуда, ни одного темного угла нет.

— Знаешь, Дашута, вот это меня и настораживает. Никуда он идти не собирался. И футбол должен был начаться, он обязательно посмотреть хотел. И вообще, у нас было не принято, чтобы он задерживался без предупреждения или ехал куда-нибудь.

— Но ты же сама говорила, что у него любовница была. Он что, и к ней уходил, тебя предупреждал?

— Да. То есть не прямо, конечно. Но уж всегда что-нибудь соврет: совещание там, или в баню с друзьями. И обязательно скажет, когда вернется. Я, конечно, все понимала.

— И как ты терпела?

— Даша, а что мне было делать? Ну, изменял. Но ведь потихоньку. Ни я, ни ребенок от этого не страдали. Во всем остальном идеальный же мужик был.

— Да, в каждой избушке свои игрушки.

— Я вот что думаю. Никуда Он, конечно, не пошел. А ведь был выпивши, вот к нему и прицепилась милиция. У нас ведь как? Пьяный бомж валяется посреди дороги, никто его не тронет. Кому он нужен, нищий, вонючий? Что с него взять? А к приличному человеку точно прицепятся. Запихнут в вытрезвитель, оберут до нитки. Что они, о человеке, что ли, заботятся? Или о порядке? Да если уж так, то довезите его до дома, вот и вся проблема! Сдали на руки жене, и дело с концом, и дешевле, и забот меньше. Так ведь они о своем кармане пекутся. Иди докажи потом, что у тебя деньги отобрали или часы сняли. Пьяный был, не помнишь, вот и весь разговор. А Юрка, он сам грамотный, его просто так не оберешь, стал, наверное, сопротивляться, права качать. Отходили, поди, дубинками, да не рассчитали.

— Господи, какие ужасы ты говоришь!

— А что, думаешь, так не бывает? Да сплошь, сплошь… Он умер, а уж милиция знает, как труп спрятать, чтоб не нашли. И искать-то ведь сама милиция и будет. Уж будь спокойна, никогда не найдут.

— Может, ты и права. А ты не пробовала, может, к экстрасенсам сходить, к бабкам… Многие, говорят, ходят. Узнать хоть, жив ли.

— Даша, я сама психолог. Представь, приходит человек с таким вопросом, деньги платит. Я пять минут с ним поговорю и пойму, что он хочет услышать. Что хочет, то и скажу. Гарантий-то никто никаких не спрашивает. Просто хотят услышать: да, жив. Или умер. И вообще, свекровь ходила.

— И что ей сказали?

— Сказали, что живой, лежит без памяти в каменном подвале. Рядом трубы, а он на железе. Ерунда.

— Почему же ерунда, может, и правда?

— Даш! Какая, к черту, правда! Другой экстрасенс ей сказал, что его на земле нет.

Женщины помолчали.

— Ленуся, а ты сама-то еще надеешься?

— Нет, уже не надеюсь. К батюшке вот ходила. Он говорит, что надо нести свой крест. Но до каких же пор его нести, а? Я помню, я думаю, я страдаю. Но должна же быть какая-то мера этим страданиям? Даша, вот ты скажи, я теперь должна всю жизнь с этим грузом на душе жить? Но почему? За что?

— Да ты успокойся. Пройдет время, полегче будет, все забудется…

— Ничего не забудется! Пока точно не узнаю, что нет его в живых, ни за что не успокоюсь. Так и жизнь пройдет. И замуж мне не выйти, мы ведь венчаны. Ты меня осуждаешь, наверное, ведь всего полгода прошло? Всего полгода, а я так уже извелась! Как дальше-то жить?

— Что ты! Как я могу тебя осуждать, ты молодая еще, вся жизнь впереди. Тебе-то с чего себя хоронить?

— Ох, только б вот точно знать. Ничего больше у Бога не прошу, знать бы точно!

В полдень, когда поезд прибыл в Ярославль, Маша Рокотова сошла на перрон, пожелав проводнице счастливого пути. Мысли, навеянные всем услышанным, еще долго занимали ее.

В самом деле, почему судьба посылает человеку испытания? За что-то? Или это просто случайность? Почему эта молодая женщина получила на свою долю этот крест? Как там говорится? Каждому дается такой крест, который ему по силам? А по силам ли?

Безусловно, она любила мужа. Вот ведь страдает, убивается. Хотя, если любила, почему терпела любовницу? Может, ей просто удобно было с ним? И страдает она не потому, что его больше нет, а потому, что не знает, как ей жить дальше. Может, этот крест дан ей именно за готовность к предательству? Ведь она вовсе не хочет, чтоб он нашелся больным, она не собирается принять его любым. Он нужен ей только здоровый, способный обеспечить ее и ребенка, идеальный практически мужик. А ведь на венчании обещала она «в болезни и в здравии, в богатстве и бедности». Так что же, по заслугам крест? Не по силам, а по заслугам?

Если б действовал тот самый прибор, который поможет заглянуть в мир мертвых, можно было бы не ходить к колдунам и экстрасенсам. Можно было бы найти там этого пропавшего Юру. Или не найти. Если не найти, то все ясно, он жив, и искать его надо на земле. Только вот в чем подвох: за всю историю существования жизни на Земле умерло такое количество людей, что перебор кодов их душ займет столько времени, что нечего и надеяться на то, чтобы отыскать отдельную личность. И тем не менее, Аня нашла Леночку, а этот сын Густовой — своего брата. Может, дело как раз в том, что они были родственниками?

35

Приятную же работку подкинул ей шеф, нечего сказать! Битых полтора часа ей пришлось сидеть в кабинете начальника пресс-службы «Бизнесконсалтинга» и беседовать с этим самодовольным усатым котом, сыто поглаживающим пухлыми ручками уютный животик. Бог мой! И вот в этот масляный пельмешек она была когда-то влюблена! Одно радовало: Сашка стал настолько самовлюбленным котом, что не только не узнал подружку своей ранней юности, но даже и не поинтересовался именем журналистки. Что не узнал, в общем-то, понятно. Рокотова сильно изменилась даже с их последней встречи, а Сашка из близорукого паренька, забавно щурившего темные глаза, превратился, похоже, в полуслепого дядьку. В заплывших жиром глазках линз не было, Сашка все так же щурился. Что касается имени репортера, решил, что секретарша видела удостоверение и этого достаточно. Не пристало крутым профессионалам с мелюзгой ручкаться.

В обед она забежала к маме. Вот уж тридцать шесть лет Маше, а никак у нее не получается ни дня без мамы. В те дни, когда командировка или затянувшийся рабочий день не позволяли ей увидеть Аллу Ивановну, она, конечно, звонила, но все равно чувствовала себя больной и несчастной.

Маше Рокотовой всегда не хватало мамы. И не потому, что Алла Ивановна редко бывала дома или недостаточно занималась ребенком. Мать проводила с дочерью любую свободную минуту, была ей самым близким человеком, лучшей подругой и центром Вселенной. Но маленькая Маша не хотела отпускать маму даже на работу и очень страдала в детском саду, с мукой дожидаясь вечера.

Однажды эта мука стала такой невыносимой, что Маша пролезла сквозь прутья забора и пошла домой, к маме. А воспитательница кинулась ее догонять. Маша испугалась, что ее накажут и не отдадут домой, побежала, упала и распорола ногу ржавым гвоздем. В детском саду был настоящий переполох! Вызвали «скорую», и Машу увезли в больницу. Там ногу зашили, это было очень больно, но зато потом Алле Ивановне дали больничный, и они с Машей долго-долго сидели дома, до тех пор, пока не сняли швы. Тогда Маша поняла, что все, что ни делается, делается к лучшему. Шрам на ноге всю жизнь напоминал ей об этом, им она заплатила за две замечательных недели, проведенные дома с мамой. И на такую плату она была согласна.

Немало лет потребовалось дочери для того, чтобы понять, что в жизни ей вовсе необязательно все постигать методом собственных проб и ошибок. Достаточно просто спросить совета у мамы. И последовать этому совету, пусть даже на первый взгляд он и покажется нелогичным. Просто ей, Маше, еще не хватает мудрости, чтобы постичь эту логику.

— Мам, ну вот почему начальниками пресс-служб во всех этих «консалтингах» назначают такую сволочь!

Маша в сердцах отшвырнула папку. Алла Ивановна закончила ушивать размохрившееся полотенце и откусила нитку.

— По-моему, ты несправедлива.

— Да знаю я, что несправедлива, но все равно обидно! — насупилась Маша. Мать обняла ее за плечи.

— Маша, мы ведь это все, как Тимка говорит, проехали. То, что человек подло поступил когда-то конкретно с тобой, еще не значит, что он всю жизнь и со всеми будет таким же подлым. И вообще, представь, что ваши отношения тогда не разладились бы, ты бы вышла за него замуж. Неужели ты уверена, что была бы сейчас счастливее?

— Нет, не уверена.

— Конечно, ведь ты бы Ильдара не встретила, и Тимки бы сейчас у тебя не было.

— Уж это точно, что Ильдара бы я не встретила! Я и в университет-то только из-за Сашки поперлась.

— Не преувеличивай. Если б ты только из-за него туда поперлась, так и пошла бы, как он, на исторический факультет, а не на физику. Неужели ты его все еще любишь?

— Бог с тобой! Нет, конечно. Мам, это единственный, понимаешь, единственный мужчина в моей жизни, который бросил меня. Пусть это было в юности, почти в детстве, но все равно обидно. Ты же знаешь, я всегда сама принимала решение расстаться. А тут меня бросили.

Алла Ивановна с улыбкой качала головой.

— Ты уже взрослая девочка. Когда же ты поумнеешь и расстанешься со своими детскими обидами? Это же смешно, в тридцать шесть лет обижаться на человека, который двадцать лет назад тебя обманул.

— Да мне не это обидно, а то, что он всего достиг: должности, известности… Знаешь, как я в свое время мечтала? Вот стану крупной начальницей, он придет что-нибудь просить, а я откажу. Дурь какая, правда?

— Правда. А ты забыла, как была начальником в закрытом институте, а он корреспондентом в бульварной газетенке? А как он пришел к тебе интервью брать и глаза выпучил? А ты его послала и директору насоветовала с этой газетой дела не иметь? Забыла?

Маша задумчиво смотрела в окно, на губах ее появилась довольная улыбка.

— Помню. Было дело.

— Ну вот, а говоришь — обидно. Считай, что ты ему уже отомстила, и забудь об этом. А крутой начальницей ты сама быть не захотела. Ведь и сейчас тебя главный в любой момент начальником отдела поставит. Сама же говоришь, или не так?

— Так. Только я не хочу начальницей. Знаешь, кем я хочу быть? Корректором.

— С ума сошла? — изумилась Алла Ивановна.

— Нет, правда. Сидеть бы с текстами, чтоб никто не трогал. Чтоб зарплата зависела только от производительности твоего труда: сколько сделаешь, столько и получишь. Устала я, знаешь ли, от людей. Мне хочется общаться только с тобой, Тимкой и Кузькой.

— И что ж ты не идешь корректором? — лукаво прищурилась мать.

— Так из-за денег, из-за них, родимых! Ведь при любой производительности зарплата будет — чистые слезы! А денег, их так хочется!

— Можешь не рассказывать. Только еще я знаю, что тебе такая жизнь надоела бы через две недели. Посидела бы, отдохнула от людей, а потом снова вылезут твои природные амбиции. Кстати, о работе. У меня сегодня на приеме была Лариса Володина, помнишь, вы вместе в НИИ работали? Говорит, черт-те что у них там творится.

— А что творится? Я недавно совсем видела Бураковского и с Клинским разговаривала…

— Вот как раз о Бураковском и Клинском. Бураковский умер.

— Когда!? — ужаснулась Маша. — Да я вот только недавно его в поезде видела! Когда он успел-то?

— Это дело недолгое. Он покончил с собой.

— Да как это, как покончил? — дочь не верила своим ушам.

— А вот так. Повесился. Прямо на работе. Лариса говорит, вышел с ученого совета нормальный, с ней еще пошутил, потом пошел к себе в кабинет. А потом к нему аспиранты пришли, постучали, заглянули, а он висит на каком-то шнуре от компьютера, я уж не знаю…

— И никто не слышал?

— Ты помнишь, какое там здание? По пять комнат на человека.

Алла Ивановна одно время тоже подрабатывала в этом институте. В лучшие времена там был медпункт со стоматологическим кабинетом.

— Это верно. Но там соседний кабинет у Клинского. А ведь раз был ученый совет, значит, Иван Федорович точно на работе был. Неужели и он не слышал?

— Он сразу домой уехал. А дома вечером полез привязывать что-то к трубе отопления в ванной, сорвал ее и обварился весь. Лежит в больнице. Ожоги не сильные, но поверхность большая.

— Боже мой! — качала головой Маша. — Кошмар какой-то.

— Ты на похороны-то пойдешь? Лариса сказала, завтра в зале прощание.

— Нет, я не настолько близкие отношения с ним поддерживала. Вот к Клинскому в больницу я завтра же пойду. Володина не сказала,где он лежит?

— Не сказала, но, наверное, в Соловьевской, в ожоговом центре. Хотя, может, и на набережной. Ты позвони ей.

— Да-да, точно, — Маша уже схватила трубку. — Ужас, какой же ужас! Алло?

36

Клинский выглядел плохо. Половина лица его покраснела, ухо было скрыто повязкой. Левая рука была забинтована и лежала поверх одеяла. Но настроение ученого было более чем бодрым, а в палате витал запах неплохого коньяка.

— О! Ты уже пришла? — удивленно воскликнул он, увидев Машу в дверях.

— Ага! Земля слухом полнится, — улыбнулась Рокотова. — Как это вас угораздило?

— Да не помню я!

— Как не помните? Что вообще случилось-то?

— Батарея лопнула и еще шарахнула мне по макушке. И — ничего не помню.

Клинский осторожно потрогал голову поверх повязки.

Рокотова выставляла на тумбочку соки, выкладывала фрукты и печенье.

— Ну, это, так сказать, следствие. А причина? Она просто так упала, ваша батарея? До удара-то вы что-нибудь помните?

— Вот до удара и не помню.

Маша вопросительно щелкнула себя согнутым пальцем под подбородком.

— Не, не пьяный был, — замотал головой Клинский.

Потом подумал и добавил:

— Так, чуть-чуть поддатый. Ученый совет же был. Но я и правда не знаю, чего я туда полез. Понимаешь, я привязал веревку…

Клинский снова потрогал макушку. Он смотрел куда-то мимо Маши, задумчиво прищурившись.

— Понимаешь, я пришел домой, и так мне вдруг тошно стало, так плохо! Зачем я живу, что я делаю? Кому это надо? Все фикция, игрушки… Столько лет прожито, столько сил потрачено, осталось-то совсем чуть-чуть. Ни славы, ни денег не нажил, научной школы не создал. Так мне стало мучительно стыдно, прямо до отвращения! Привязал я эту веревку чертову, куда попало привязал…

Вдруг глаза Клинского снова ожили и сверкнули, темная задумчивость в них сменилась привычной задорной хитростью.

— А батарея-то старая была! Ша-арах мне по башке! И вот лежу я тут, как в отпуске. Я ж в отпуске лет пять не был.

Маша придвинула стул поближе к кровати и села рядом с Клинским.

— Вы, Иван Федорович, хоть думаете, что вы говорите? Какая фикция, какие игрушки? Да половина медицинского приборостроения на ваших разработках держится! И знают вас и в стране, и в мире. Мало, что ли, ваших учеников за границу утекло? Уж кому-кому, а вам-то жаловаться грех.

— Может, ты и права, — пожал плечами Клинский. — Но ведь не пьяный же был, ей-Богу!

— Иван Федорович, но это ведь ужасное совпадение: Бураковский-то повесился. Вы подумайте, что это вас обоих в одно и то же время вдруг натолкнуло на такую жуткую идею? Может, что-то было на этом совете, что вас так потрясло?

— Да чему там трясти-то? Орали, как обычно.

— Про что орали?

— Что ты, не знаешь, что ли? — махнул рукой Клинский. — Делили, кто кому что должен делать и кто не должен. Это раньше все общим стадом неслись к единой цели, а теперь каждый за себя. За каждый чих друг у друга денег требуют. Вот и орали. Налей-ка мне стаканчик соку, пить очень хочется.

Маша открыла яблочный сок и налила в стакан. И тут ей в голову пришла совершенно бредовая мысль.

— Иван Федорович, а все-таки, насколько тесно вы сотрудничали с Цацаниди? Вы в самом деле не имели никакого отношения к его исследованиям?

— Практически нет, — после минутной паузы ответил Клинский.

— Что значит, практически?

— Я бы сказал, к некоторым его исследованиям я все-таки отношение имел.

— То есть?

— Ну, он меня… В общем, оперировал он меня в своем институте.

— С какой стати?

— А вот, может, помнишь, я в Тулу поехал, да вместе с машиной в яму упал? Меня вытащили, а я забыл, куда ехал.

— Помню, точно, при мне было.

— Вот, я еще тогда в больнице лежал, а потом, спустя несколько лет, стала у меня голова побаливать. Нечасто, несильно. Я понимал, что неплохо бы к врачу сходить, да разве с моей работой время выберешь? А тут был у Цацаниди, пожаловался, он мне предложил обследоваться у него в клинике. Сделал томографию, а у меня оказалась здоровенная, чуть не с кулак, гематома! И ее, говорит, надо срочно удалять. Еще немножко, и все, кирдык! Я тут же подхватился и залег к нему на операцию. Вот тогда-то он мне и предложил поучаствовать в эксперименте, вживить микроимплантанты. Тогда, говорит, сам, лично буду оперировать.

— Вы согласились?

— Еще чего! Конечно, нет! Мы с ним посмеялись, и оперировал меня не он, но тоже неплохой хирург из его клиники.

— А после операции вам томографию делали?

— Конечно, сразу, а потом еще как-то на контроль ездил, там же, в клинике и делали.

— Понятно. А Бураковский тоже у него оперировался?

— Не знаю. А зачем ему-то оперироваться? Почему ты спрашиваешь?

Маша пожала плечами.

— Видите ли, одна дама там, в Москве, сказала мне, что больные, которым Цацаниди делал операции и вживлял имплантанты, массово гибнут. У нее сын прооперирован, и он уже несколько раз пытался покончить с собой. Остальные тоже умирают не своей смертью: бросаются под машины, вешаются, травятся…

— Почему? — удивился Клинский.

— Она говорит, что канал передачи информации после смерти Цацаниди остался открыт, и кто-то воздействует на этих подопытных, убивая одного за другим. Вот я и спрашиваю: не оперировался ли у Цацаниди Бураковский, не вживил ли ему сумасшедший академик свои чертовы микроустройства, так же как и вам.

— Мне? — Клинский положил ладонь на свою макушку, словно пытаясь на ощупь определить, что скрыто под его черепом.

— Считаете это невозможным? — спросила Маша.

— Ты знаешь, все может, все может быть. О, Господи, Маша, я же с ума сойду! Мне надо узнать точно! Черт возьми! Он меня обманул.

Клинский был по-настоящему потрясен, и это Машу напугало.

— Но Бураковский, неужели он сам согласился на этот эксперимент? — спросила она.

— Девяносто девять из ста! Он же помешался на этих своих душах и уж конечно не упустил бы возможность самому через все это пройти. И он уже умер. А я, что, тоже умру?

Он вдруг показался Маше таким маленьким седеньким старичком, испуганно скрючившимся на больничной кровати. Застиранная вытянутая майка, как на заборе, висела на его сутулых плечах.

Он всегда вызывал у Маши Рокотовой смешанное чувство теплой нежности и желания если не защитить, то уж хотя бы всемерно помочь. Сколько раз она тайком от начальства таскала в Москву материалы Ивана Федоровича, с которыми он неизменно куда-то опаздывал. Эти материалы отнимали у нее добрую половину командировочного времени, тех, кто должен был их принять, приходилось долго уговаривать, но Маша не могла не только отказать Клинскому, но и сама напрашивалась лишний раз оказать ему услугу.

— Как же это получается? Прибор не действует, в нем нет управляющей платы. И, тем не менее, кто-то воздействует на сознание, скажем так, подопытных, доводя их до самоубийства. У меня два вопроса: кто и почему?

— Кто и почему? — прошептал Клинский. — Канал работает в обе стороны, понимаешь, в обе! Их убивает Цацаниди. Оттуда.

Маша ужаснулась.

— Почему?

Дрожащими руками Клинский выудил из пачки сигарету.

— Пока он был здесь, на этом свете, он мнил себя Богом. Он считал, что управлять душами — его право. А теперь, когда он там, — Клинский ткнул сигаретой куда-то в направлении потолка, — он понял, что он не Бог, вернее, что Бог не он. И он уничтожает тех, кто был частью его дерзкой теории. Он всех убьет, убьет, чтобы раз и навсегда остановить эти исследования. Мне думается, что и прибор будет уничтожен. Совсем.

— Иван Федорович, но вы же сами сказали, что канал — явление двустороннее. И если на одном конце Цацаниди там, то что же на этом конце, здесь, если это не прибор?

— Это человек! Один из его подопытных кроликов. Вычислить его, я полагаю, будет не трудно.

— Как?

— Он останется последним. Жаль, но это буду не я.

Тьфу ты, черт-те дери!

Если Маше было наплевать на Катю Густову… Хотя, что значит — наплевать на Катю? Как раз самой Кате ничего не грозит. Но ведь может пострадать ее сын, ребенок. Последний ее ребенок, пока еще оставшийся в живых. При всем ее природном эгоизме, Маша не могла думать, что страдает ребенок, а она может помочь — и не помогает.

А может ли она помочь? Почему все они: Катя, Стольников, Горошко — все думают, что она может им помочь, а ее отказ — только каприз или попытка набить себе цену? Или она все-таки может? Если напрячься, подумать и помочь? Кому? Уж точно не Стольникову. Ну, может, Кате. Но не помочь Клинскому?.. Как можно ему не помочь? Вот хотя бы ради него…

А Аня? Ведь ее убили, в этом нет никаких сомнений! И если уж Маша добудет этот диск, она заставит Стольникова выяснить, кто ее убил!

37

Серега, выпускающий редактор, ходил по кабинету и остервенело щелкал огромными канцелярскими ножницами в воздухе.

— Где эта сволочь? Пусть только покажется! Я его кастрирую!

— Прекрати щелкать, — отозвалась Маша Рокотова, допечатывая последние строчки своего материала. — Он из-за двери услышит и вообще не сунется.

— Ну, Машка, вот почему одни вкалывают, а другие все время отлынивают, а?

Серега сунул Маше под нос свои ножницы. Она вытащила из его пальцев это воспитательное орудие.

— Это кто вкалывает?

Серега озадачился:

— Ты и я.

— Ты, положим, последние два часа Андрея материшь и мне мешаешь. Брысь, чтоб я тебя не видела!

Принтер отжужжался, Маша сколола листы, положила их в общую стопку, сверху пристроила дискеты и пошла к главному.

— Вот, — сказала она, положив на стол главного редактора бумаги и дискеты.

— Это что? — Коробченко настороженно посмотрел на нее поверх очков.

— Этого должно хватить на месяц, пока я не вернусь.

— Откуда? — еще больше насторожился начальник.

— Валерий Александрович, вы же мне отпуск подписали, утром еще.

— Тьфу, я и забыл. Маш, может, передумаешь? Зачем тебе отпуск в апреле? Пойдешь летом, как все люди. Мы же засыплемся!

— Как все люди, я уже три года в отпуске толком не была. А сейчас у меня мальчишки школу заканчивают, и вообще, мне надо.

— А мне что, не надо? Ладно уж. Только выходи скорей. И приноси что-нибудь.

— Скорее не выйду, но если все сложится так, как я рассчитываю, то я вам такой материал из отпуска привезу, что со стула упадете, — обнадежила Рокотова.

— Так я и думал, что-то тут не чисто. Смотри, со стула падать я готов, только как бы из редакторского кресла не вылететь. Может, расскажешь?

— Нет, — улыбнулась Маша. — Когда вернусь, расскажу.

Если вернусь, почему-то подумала она, закрывая дверь главного редактора.

38

На следующий день, в субботу, она купила большой торт и после ужина водрузила его на стол. Мальчики вопросительно уставились на нее.

Маша вздохнула и вонзила нож в бисквитно-кремовое сердце.

— Заедаю муки совести, — пояснила она, виновато подавая Тимке тарелочку с внушительным куском.

— Мы не так богаты, чтобы содержать еще и совесть, Гитлер, кажется, сказал, — изрек Кузя, тоже принимая увесистый кусок.

— Мам, ты считаешь, что мы маленькие и глупые? — спросил Тимур.

— Нет, не считаю, поэтому надеюсь, что вы достойно закончите учебный год, а к экзаменам я уже, наверное, вернусь. Да, наверняка вернусь. Кузя, я боюсь только за твой русский…

— Мама, — остановил ее Тимур таким тоном, что Маше в очередной раз показалось, что вовсе не она глава этой семьи. Может, действительно, уже не она?

— Мама, ты не в первый раз уезжаешь в командировку. И не в первый раз надолго. Мы тебя ни разу не подвели. Не напились, не подрались и не взорвали квартиру. И даже голодные ни разу не сидели. Так что это тебя не может беспокоить. Но что-то ведь беспокоит. Что?

Кузя ковырял ложкой торт так сосредоточенно, будто только что обронил в него некрупный бриллиант.

Маша нерешительно пожала плечами и присела на краешек стула.

— Я еду не в командировку.

— А куда? Если в отпуск, то и слава Богу, тебе давно бы надо в хорошем санатории отдохнуть.

— Нет, я еду в Москву. Хочу уладить все дела тети Ани.

— С наследством?

Бедный ребенок, подумала Маша, ну почему он должен каждое слово из нее клещами вытягивать? Что я ему, не доверяю, что ли? Он не имеет права знать? Имеет!

— Ладно, половину я вам уже рассказала, нет смысла скрывать остальное.

Словно натянутая струна лопнула, и обстановка сразу разрядилась. Как приятно не врать и не изворачиваться.

Она рассказала сыновьям о похоронах Ани и о своем идиотском походе на кладбище, о похищенном диске с кулинарной энциклопедией, о неожиданном визите Кати Густовой и, конечно, о Клинском в больнице.

А про Шульмана, про Шульмана она умолчала. Все-таки дети, на ее взгляд, вовсе не должны быть посвящены во все подробности увлечений матери. Странно, подумалось ей, а разве Остап — предмет ее увлечения? Что ж, может быть.

— Мам, а что ты собираешься сделать? Зачем ты туда едешь?

— Точно не знаю, но я хочу попробовать все это остановить. Мне на многое наплевать и на многих. Но теперь это касается лично меня. И Клинский еще… Я думать спокойно не могу о том, что от меня зависит его жизнь, а сижу и ничего не делаю. Могу сделать и не делаю.

— А ты можешь?

Вопрос Тимура удивил ее своей простотой и одновременно мудростью.

— Мне кажется, что не могу. Но все вокруг уверены, что могу. И Аня совершенно определенно сказала, что передала все мне. Уже передала. Может, я просто не сумела догадаться? Но я должна найти эти документы, надо только хорошенько подумать. Даже если затея с документами мне не удастся, я все равно попытаюсь остановить то, что вокруг этих разработок происходит, я заставлю возобновить дело об убийстве Ани Григорьевой.

— Ты все-таки уверена, что ее убили?

— Теперь совершенно уверена. Она, без сомнений, участвовала в экспериментах, академик вживил ей имплантанты.

— А она болела разве? — нахмурил брови Тимур.

— Может быть, хотя и необязательно. Она своего академика любила и доверяла ему. Тебе, наверное, еще не понять, но если женщина любит мужчину, она доверяет ему беспредельно, как Богу.

— Да ну? — встрял Кузя, почуяв тему, в которой считал себя экспертом. — Когда женщина любит, она сводит человека с ума своим недоверием и дурацкой ревностью. Это как?

— Кузя, я говорю о настоящей, преданной и верной любви. Есть такая, ты уж мне поверь на слово. Бог даст, и ты ее встретишь в свое время.

— Конечно, когда мне будет семьдесят лет, как этому академику, мне тоже можно будет доверять, — энергично закивал Кузьма.

— Он ей пообещал, что она сможет отыскать свою дочку, — предположил Тимур, возвращаясь к прерванной братом теме.

— Да. И, судя по рассказу Ани, все это так и случилось. Я сначала не придала значения ее словам, я тогда ей ни в чем не верила, мне же казалось, что она с ума сошла. А теперь понимаю, что это правда. И еще более уверена: она не убивала себя. Она в самом деле видела все, о чем говорила.

— Если подумать, наверное, это возможно, — сказал Тимур.

— Если действительно подумать, то надо вспомнить игровые автоматы, — выдал Кузя.

— При чем здесь автоматы?

— Теть Маш, ну, ты же знаешь, почему мы с Тимкой в них не играем.

— Тьфу-тьфу! — сплюнула Маша и энергично постучала по Кузиной голове, как по дереву. — Вот еще нам не хватало. Кстати, почему?

Кузя авторитетно усмехнулся.

— Потому что обогатиться на них невозможно! Знаешь, как люди играют, тактику там всякую применяют, систему… А ерунда все это. В Америке, может, и случайным образом картинки выпадают, а как в Россию автомат попал — все! Плату перепрограммируют так, чтобы выигрыш выпадал в пяти, а то и меньше процентов. То есть автомат работает сам по себе, практически без участия игрока.

— Ты это все к чему? — не понимала Маша.

— А к тому, что может, этот академик поступал гораздо проще. Программа, которая зашита в приборе, не открывала никаких каналов, а просто транслировала, ну, передавала на эти встроенные в мозги процессоры нужную картинку. Или пробуждала воспоминания об умершем близком человеке. Или показывала кино про незнакомого.

— Зачем? — Маша тряхнула головой, будто пытаясь утрясти в ней эту новую, неожиданную идею. И выданную кем? Кузькой!

— Не знаю, зачем. Может, он этих людей заставлял что-нибудь для него делать. Надо их спросить. Он им свидание с умершими родственниками обещал, а они его за это благодарили или просто деньги платили. А?

Маша и Тимка переглянулись.

— Ой, только не надо мне рассказывать, какой я дурак! — замахал руками Кузя.

— Ты не дурак, — веско сказал Тимур. — Мам, а ведь он, скорее всего, прав. Это все бы сразу упростило.

— Не может быть. А как же тогда Цацаниди убивает оттуда своих пациентов?

— Никак!

— Но их же уже трое: сын Густовой и Клинский пытались, а Бураковский покончил с собой. Катя говорила, что есть и другие. А если считать еще и Аню…

— А если это не он их убивает? — стоял на своем Тимур. — Может, они что-то знают такое, за что их убивает кто-то другой, у кого есть такой же прибор.

— Такого прибора ни у кого больше нет, — уверенно сказала Маша.

— Откуда ты знаешь?

— Стольников сказал.

— Он может и не знать.

— Нет, ребята. Не может быть дубликата. Цацаниди даже плату с процессором сделал съемной и каждый день с собой уносил.

— Вот зачем он ее с собой уносил? — спросил Кузя.

— Именно для того, чтобы никто не сделал дубликат.

— Ой, не смеши меня! Ему ведь не студенты-первокурсники программу писали. Можно же зашить программу так, что ни за что не считаешь.

— Допустим, Цацаниди об этом не знал. Пожилые люди мнительны, — не сдавалась Маша, все больше сознавая, что в этом вопросе пальма первенства не за ней.

— Допустим, он таскал плату к программисту, а тот дописывал то, что Цацаниди велел. Он же разговаривал со своими больными. Ах, ах, у вас папаша когда помер? А какой он был? Расспросит там, а потом и передает больному картинки в мозг. Шарлатан!

Кузя с таким забавным видом махнул рукой, что Маша и Тимка не удержались и покатились со смеху.

— Как ты академика-то разделал! — восхитилась Маша.

— Зато это больше похоже на правду, чем сказки про убийцу с того света, — назидательно сказал Тимур и отрезал Кузе еще кусок торта.

— Какие вы у меня умные, — улыбнулась Маша. — Только вы мне все оставшиеся извилины заплели.

— Обе? — съязвил Кузька и получил по лбу кухонной прихваткой.

39

Утром Маша старалась тихонько собраться и успеть на пятичасовой Череповецкий поезд. Она уже заказала такси и теперь пыталась влить в себя чашку чая.

— Не мучайся, — зевая, протянул Тимур, появляясь в дверях кухни. — Опять напьешься пустого чаю, будет голова кружиться. Лучше термос с собой возьми.

— Ты чего вскочил? Сегодня ж воскресенье. В школу тебя не добудиться, а в выходной сам не спишь.

— Я еще и Кузьку сейчас подниму, хочу его на рыбалку вытащить.

— С ума сошел, — покачала головой Маша и с чистой совестью выплеснула в раковину чай. — Два хвоста поймаете, замерзните и простудитесь.

— Не простудимся. Кузька целыми днями у компьютера сидит, пусть хоть воздухом подышит.

Машина пришла. Маша обняла сына.

— Мама, не хотелось бы тревожить тебя перед поездкой…

— Что случилось? — мгновенно насторожилась Маша.

— Ничего не случилось. Просто как-то неспокойно. Ты уезжаешь. Зачем тебе это? Ты подумай. Сходи к следователю, расскажи все, пусть они там сами разбираются.

— Тим, но я должна…

— Ничего ты не должна! — сердито оборвал ее сын. — Ты должна вернуться целой и невредимой.

— Не беспокойся, все будет в порядке, — попыталась утешить его Маша.

Но Тимка, скрючившись с высоты своего роста и уткнув нос в Машино плечо, не выпускал ее из своих объятий.

— Мамочка, ты у меня одна, одна-единственная! И пусть никого не будет, пусть все умрут, только пусть ты останешься!

— Что ты, солнышко мое! Что ты! — Маша гладила сына по шелковым волосам, и из глаз ее готовы были брызнуть слезы.

— Обещай, что ты никуда не будешь сама ввязываться! Пусть милиция разбирается, ладно?

Маша чуть отстранила от себя Тимура и положила руки ему на плечи.

— Я тебе обещаю, что все будет хорошо, слышишь? У меня есть знакомый оперативник, я все ему расскажу, а там посмотрим.

— Что, посмотрим? — шмыгнул носом сын.

— Если он скажет, что все это ерунда и никого за это привлечь невозможно, я просто плюну на все и приеду домой. А если это серьезно, то напишу заявление следователю, и пусть они сами со всем разбираются. Договорились?

Тима молча кивнул.

Нет, не имею я права рисковать, думала Маша, сидя в такси, уносившем ее к вокзалу сквозь просыпающийся город. У меня еще такие маленькие дети. Хоть и вымахали длинные, а все равно дети. Все, что я должна, это довести информацию до компетентных органов, а уж они пусть делают все, как знают.

40

Мама. Самая красивая, самая умная, самая лучшая. Ни у кого нет такой мамы, как у него. Все семнадцать лет его жизни мама каждую минуту делала его счастливым. И Тимур решил всю свою жизнь построить так, чтобы сделать теперь счастливой свою маму.

Она казалась ему такой большой и надежной, когда сажала его маленького на колени и целовала в макушку. Теперь, когда он вырос, она кажется ему маленькой и хрупкой. Она уезжает в командировку, даже просто уходит на работу, а он боится — вдруг с ней что-нибудь случится, вдруг она не вернется!

Так получилось, и не важно теперь, кто в этом виноват, что появился в их семье Кузя. Был момент, когда Тимур по-настоящему ненавидел своего названного брата, с которым ему пришлось делить свою маму. Тимке так сильно хотелось его побить! Останавливало лишь сознание, что это он сам притащил Кузьку, это он сам обещал любить его и о нем заботиться. Но мама-то не обещала! Зачем она тогда его любит?

Потом он стал понимать, что вовсе не важно, что именно он притащил Кузю, ведь ничто не мешало маме не принять его в их семью. Она могла просто закрыть глаза на все, что происходило с маленьким Ярочкиным. Сходила бы по инстанциям, выполнила свой гражданский долг и отдала бы Кузьку назад или там в детский дом. Но мама приняла его и воспитывала так же, как и самого Тимку, с любовью и справедливой строгостью.

Теперь, когда они выросли, Тимке стало понятно, что мама сама выбрала эту жизнь, это она приняла решение иметь не одного сына, а двух. И когда он это понял, ему стало легко любить Кузю.

Почему мама так и не вышла больше замуж? Очень долго Тимке не давала покоя мысль, что из-за них, из-за детей. Она посвятила свою жизнь им и отказалась от собственного счастья. Сам Тимка никогда не страдал от отсутствия отца и не хотел отчима, но ради мамы он бы все стерпел. А потом он случайно услышал, как бабушка спросила о том же маму.

— Не жалеешь?

— А о чем мне жалеть? — удивилась мама. — Мужским вниманием я не обижена, так что как женщина я вполне состоялась. Мне просто удалось то, о чем мечтают многие женщины: развести семью и любовь. Дети — это моя семья, какой быть моей любви, я решаю сама. Мне еще ни разу не встретился человек, в котором я была бы уверена, что он подарит счастье и мне, и моим детям. В мужчине, за которого я захотела бы выйти замуж, должно сочетаться так много разных качеств, что найти его ой как непросто! Пока я такого не встречала, но мне еще не так много лет, чтобы перестать искать.

Она и здесь сама все решала и, похоже, была довольна своим решением.

Чем помочь маме в этой странной истории с потерянными документами, Тимур не знал, но отчаянно хотел помочь. А она уехала, не взяла его с собой. Конечно, не взяла, она считает его еще маленьким. А что он может сделать здесь? Он может поговорить с отцом, рассказать ему все и попросить защитить маму, пусть даже против ее воли. Отец поймет. Это странно, но Тимуру казалось, что отец поймет его даже лучше, чем мама.

41

Тимур, проводив мать и чуть устыдившись своего внезапного порыва, умылся холодной водой и понял: спать он действительно больше не хочет.

Из окна кухни, выходившего на восток, было видно, что солнце еще только собирается зябко выглянуть из-под одеяла дальнего леса. Ну, что можно делать в такое время в воскресный день? Только одно: ловить рыбу.

Он вытащил старую Кузькину куртку и свою фуфайку, резиновые сапоги и удочки в брезентовом длинном чехле. Бросил в пакет хлеб, круг краковской колбасы, насыпал в термос заварки, сахару и кураги, залил все кипятком. И, только собрав и приготовив все, пошел будить Кузьку.

Кузя совершенно ничего не соображал, но Тимке он верил: раз тот велит вставать, значит, надо вставать. Он послушно влез в старые спортивные штаны, позволил надеть на себя свитер. Но, как только Тимка отвернулся, снова завалился на подушку.

Наконец, сонный Кузя был полностью одет и сидел на банкетке в прихожей. Нежно обняв удочки, он пытался уснуть, пристроившись к чехлу щекой.

Тимур критически оглядел брата и понял, что велосипед с пятого этажа тот не стащит, рухнет на лестнице и перебудит весь подъезд. Пришлось нести свой, а потом возвращаться еще и за Кузькиным великом.

Уже во дворе, тупо глядя на стального коня, Кузя потряс головой и недоуменно уставился на Тимура.

— Это мы куда?

— На рыбалку, — ответил брат, закрепляя рюкзак на багажнике.

— А в школу?

— Сегодня воскресенье.

Недоумение на Кузином лице сменилось возмущением.

— У, ты изверг! — протянул он. — Я спать же хочу!

— Там доспишь.

— Там холодно и мокро… — канючил Кузя, но Тимур, не слушая его, уже поехал вперед. Пришлось садиться в седло и тащиться следом.

Через двадцать минут они уже были на дальнем карьере, носившем в народе неоригинальное название — Большой. Еще не тронутая занимающимся рассветом густая торфяная бездонь масляно блестела. Лишь иногда почти беззвучно прокатывались по глянцевой глади круглые карасиные всплески. Дышалось легко, и сырой воздух весенним холодом гнал прочь остатки сна.

Кузя сладко потянулся и улыбнулся, так, без причины, торфяной воде и просыпавшемуся солнцу.

Глухая ватная тишина нарушалась только ранними птицами, а где-то, очень далеко, шумела ферма.

Ребята собрали удочки, выправили грузилами нужную для этой заводи глубину спуска. Тимур встал на упавший в воду ствол березы, а Кузя выстрогал ножиком из ветки рогатину и полез пристраивать свою снасть в болотную топь берега. Он не очень любил стоять с удочкой в руках и терпеливо смотреть на неподвижный поплавок. Ставил ее на берегу, а сам бегал за хворостом, жег костер и изредка поглядывал на красную шапочку поплавка. Иногда ему везло, и оказывалось, что глупая рыба давно уже неистово макает поплавок в воду. Но чаще рыбья мелочь объедала червя, и на пустой крючок, естественно, ничего не ловилось. На рыбалке Кузю Ярочкина увлекало все, кроме рыбы.

Тимур стоял на своем бревне неподвижно, как статуя. Лишь изредка он перебрасывал удочку: проверял наживку и гибким сильным движением снова отправлял крючок в воду.

— Смотри, опять в болото не свались, — предостерег он Кузю.

— И хорошо, простужусь и на контрольные заболею, — захихикал тот. — Помнишь, дедушка рассказывал, как он в октябре купался в этих карьерах, чтобы на контрольную заболеть. И не заболел.

— Не заболел, — согласился Тимур, — только всю жизнь слышит плохо.

— Ну, нет, это у него наследственное, бабушка Шура, его мама, тоже плохо слышала.

Удивительно, подумалось Тимуру, как сложилась жизнь, вот Кузя говорит про дедушку, а ведь это его, Тимкин, дед. А его родной дед до Кузиного рождения не дожил, умер на зоне от туберкулеза, кто-то когда-то рассказывал.

А говорят еще, что яблочко от яблоньки недалеко падает! Вот оно, яблочко. Нормальное, наливное, еще зеленое, но без единой червоточинки. А где эта паршивая гнилая яблонька? Давно в труху превратилась да уж поди и с лица земли сгинула. А Кузька — нормальный пацан вырос. Далеко откатилось яблочко.

Над лесом в узких полосках облаков вставало огромное рыжее солнце. Оно едва показалось над темными соснами, а медовое тепло его уже переливалось через их вершины, грозя к полудню переполнить чашу Большого карьера.

— Смотри, Тимка, какой необыкновенный цвет, даже назвать никак нельзя, — изумленно сказал Кузя. — Никакой художник так не нарисует. Небо так перетекает от темно-красного в розовый, а потом в фиолетовый, голубой и до густого синего. Я читал, что аура у человека так светится.

— Аура?

— Ну, да. А если умирает человек, то весь этот свет собирается в энергетический сгусток и улетает на небо, а человек уже не светится.

— Кто это видел? — скептически спросил Тимур.

— Экстрасенсы, говорят, видят. А еще можно специальными приборами рассмотреть.

Они помолчали. Не клевало.

— Вот бы умереть, — вдруг сказал Кузя.

Тимур повернулся к нему всем телом и чуть было не свалился с бревна.

— Нет-нет, не на совсем, — поспешил успокоить его Кузя. — Ненадолго, посмотреть, что там и как. Интересно же. Вот говорят, что наркоманы иногда подходят к такой черте, когда видят то, что бывает после смерти.

Тимур выждал, когда поплавок еще раз дернулся и ушел под воду, подсек, и вот уже над водой затрепыхался некрупный серебристый карасик. Тимур подхватил его в широкую ладонь и, сняв с крючка, выпустил в ведро с водой.

— Ничего подобного наркоманы не видят. И ты, уж поверь мне, если только попробуешь наркотики, тоже ничего не увидишь, только мой большой кулак прямо тебе в глаз. Усек?

— Усек, усек! — засмеялся Кузя. — Не волнуйся, я же теоретически, а вообще мне повезло, что ты у меня есть. Ты меня все время от всяких идиотских поступков спасаешь. Помнишь, мы с пацанами на сеновале прыгали, а тетя Маша не разрешала? Ты тогда сказал, что там мыши живут, и мы от них все лептоспирозом заразимся. Слово-то какое выдумал!

— Я не выдумал. Так оно и есть. Но ведь на тебя же подействовало, ты больше не прыгал.

— Да я не этого «спироза» боялся, а того, что ты мне в глаз дашь. А то, что ты прав был, я потом понял, когда Женька в этом сене своим задом забытые колхозные вилы нашел. Ему столько швов наложили, ужас! Он нам показывал. Вот это «спироз»!

Мальчишки расхохотались.

Тимур перебросил удочку правее, а Кузя снова принялся за свое.

— Тим, но ведь ради чего-то люди принимают наркотики? А? Я так, теоретически. Вот ведь писатели-фантасты откуда-то берут свои невероятные сюжеты, и режиссеры тоже… Мне кажется, что большинство из них наверняка наркоманы. Ради искусства…

— Не ради, а с жиру бесятся. Искурятся, изольются, изошляются… А потом все эти ложные гуманисты считают наркоманов больными людьми.

— А ты не считаешь?

— Нет, — спокойно ответил Тимур, — я считаю, что им надо ампутировать пальцы рук, чтобы они колоться не могли и таблетки жрать.

— Это не выход, — пожал плечами Кузя. — Некоторые инвалиды и ногами картины вышивают. И наркоманы колоться научатся.

— Тогда и ноги ампутировать, — буркнул Тимур.

— Кошмар, какой ты жестокий! Тебе бы все всем отрезать!

— Не все и не всем. Просто я считаю, что это не нормально, когда люди вечером на улицу выйти не могут, потому что, если какому-нибудь уроду на дозу не хватит, то он любого за рубль грохнет. Что, не так?

— Так, вообще-то, — вздохнул Кузя. — Но они ведь тоже люди.

— Они не люди. А если и так, то мне дороже мама, бабушка, дед, ты… И своих близких я готов защищать любыми способами. Так что, Кузь, ты даже из теоретического интереса этот вопрос не поднимай. Учти, начнешь пить или колоться — и ты для меня будешь не человек.

— Ты мне пальцы отрежешь?

— Язык я тебе отрежу! Смотри же, клюет у тебя!

Кузя поспешно дернул удочку. Ни рыбки, ни даже червя на крючке не было.

— Растяпа, — фыркнул Тимка, подавая ему банку с наживкой.

— А все-таки спросить бы у того, кого этот академик оперировал, как оно там, после смерти. И сравнить, из научных соображений, конечно, с рассказами наркоманов, научных фантастов и тех, кто клиническую смерть перенес. И сразу будет понятно, кто правду говорит, а кто врет. Хотел бы я увидеть и рассказать…

— Умрешь — расскажешь, — усмехнулся Тимур и аккуратно проткнул крючком розовое тело отчаянно извивавшегося червяка.

42

Маша слезла со своей верхней полки в купе Череповецкого поезда только тогда, когда из окна вагона увидела перрон Ярославского вокзала. Ее попутчицы уже добрых сорок минут щелкали пудреницами и попеременно роняли на пол карандаши для глаз. Долго причесывались и деликатно портили воздух лаком для волос.

Давным-давно Маше тоже казалось, что, когда она приезжает в командировку, москвичам больше нечего делать, как разглядывать ее прическу, макияж и нарядно-деловую одежду. Теперь она завела себе немнущийся брючный костюм, немаркую командировочную куртку и вместительный тканевый кейс. Куртку она сворачивала и закидывала на полку, кейс клала под голову и заваливалась спать прямо в костюме, даже не расстегнув удобного жакета. В Москве она органично вливалась в суетливую толпу, и ей давно уже не казалось, что все, кто движется по встречному эскалатору, смотрят исключительно на ее растрепавшуюся челку. Смешно!

Маша сунула ноги в удобные немецкие туфли и первая вышла из вагона. По пути к метро она набрала номер Шульмана.

Хотя день был выходной, на работе был аврал, и Остап в этот момент сидел в кабинете у начальника, но он был так рад слышать ее голос и так боялся, что она не перезвонит, что, как школьник, попросился выйти.

— Маша! Ты сейчас где? — закричал он, даже не пытаясь скрыть свою радость.

— Я только приехала, выхожу с Ярославского вокзала. Мне надо с тобой встретиться.

— И мне надо! Давай на Театральной у выхода в час, сходим пообедаем, а дальше решим, идет?

— Отлично, — согласилась Маша, довольная, что у нее будет почти четыре часа, чтобы успеть все-таки побывать в туристическом агентстве «Эл-Лада», в которое она так и не попала из-за истории с маленьким Андрюшей и его незадачливыми похитителями.

Надо было сказать Шульману, чтобы не покупал цветов, подумала Маша, издалека увидев Остапа с белыми лилиями в руках. Лилий она не любила, да и завянут они, пока она их до дома довезет. И еще ей очень не хотелось, чтоб Остап целовал ее, даже в щеку. Он поцеловал ей руку. Ну, и слава Богу.

В кафе «Елки-Палки» они заказали речную форель, картошку по-домашнему и красное итальянское вино. Картошка оказалась просто отварной с укропом, хотя и стоила столько, что можно было купить не меньше мешка на рынке, форель была хороша. Вино довольно кислое.

— Как твои успехи с бумагами сумасшедшего грека? — спросил Остап.

— Схожу с ума. Он вовсю убивает людей.

— Что-то с памятью моей стало… Он же помер.

Маша энергично закивала.

— Помер-помер! И теперь тащит за собой своих пациентов. И подруга моя тоже была его пациенткой. Вот ее уже нет, в Ярославле двое моих бывших сослуживцев, тоже оперировавшихся у академика, повесились в один день. Один удачно, схоронили уже. А второй, хороший такой дедок, профессор, в больнице лежит, батарею, на которой вешался, сорвал, по голове трубой получил и ошпарился. И теперь он лежит там и ждет смерти. Потому что от такого убийцы не спрячешься и не защитишься. Мертвого не арестуешь.

— Чушь какая! Я не верю, — махнул вилкой Шульман.

— А я верю, Клинскому верю, как себе.

— Клинский — это?..

— Профессор, уникальный специалист в области медицинского приборостроения. Это по его разработкам делались микростимуляторы, которые вживлялись в мозг. Не он их делал, но по его материалам. Кстати, делал тот самый ученый, который все-таки повесился.

— И ты собираешься во все это дело впутаться?

— Нет. Хотя Стольников, последователь академика Цацаниди, и подослал эту даму, Катю Густову, чтобы надавить на мое чувство долга. Только он не знает, что у меня это чувство отсутствует напрочь.

— Угу, я заметил. Что ж ты тогда мимо мальчонки не прошла? Скажешь, из эгоизма?

— Точно. Именно из эгоизма. Я же все и сразу поняла и, если б прошла мимо, сгрызла бы себя. Совесть бы меня заела. А я не люблю испытывать дискомфорт, ни физический, ни духовный. Понял?

— Понял. Так чего же ты хочешь?

Маша задумалась.

— Я хочу встретиться со следователем Бобровой и написать заявление. Я напишу о том, что Григорьеву убили, о том, что гибнут пациенты Цацаниди. И о разработке прибора тоже напишу. Не принять заявление она у меня не сможет, верно?

— Верно, — согласился Шульман, — а дальше что?

— Ничего. Я уеду домой и буду жить дальше. Пусть правоохранительные органы разбираются с этим, как хотят. Квартиру Анину сдам, буду на эти деньги детей учить. Если дело будет возбуждено и окажется, что Аню убили, то еще и страховку получу.

— Кстати, о страховке. Тебе надо побывать в этой фирме туристической. Интересно, они в воскресенье работают?

— Работают, — сообщила Маша. — Я только что оттуда.

— И что там?

— Там совсем не интересно. Тур Ане оформляла ее знакомая, она и надоумила застраховаться. За страхование клиентов менеджерам какие-то там бонусы начисляются, вот она Аню и уговорила. И Григорьева действительно говорила ей по телефону те самые слова, на которые ссылалась Густова, про единственное богатство, которое свалилось ей в руки. Она имела в виду вовсе не материалы Цацаниди, а свою новую квартиру. Аня считала ее настоящим подарком судьбы, и я ее ой как понимаю! А в том, что ей дали такую хорошую квартиру взамен ее развалюхи, заслуга академика. Он какому-то депутату позвонил и попросил за Аню. Так что все, что касается агентства и страхования, — правда. Все остальное, по-моему, чистой воды спектакль. Режиссер-постановщик — Игорь Стольников. Только как-то все путано получается. То он мне категорически отказывает в помощи, потом вдруг выделяет и деньги, и транспорт, правда, через приятеля Ани, Витю Горошко. Потом он же, Стольников, прилагает все усилия, чтобы я не встретилась с Катей Густовой, а значит, ничего от нее не узнала про ее сына, потом вдруг посылает эту Катю ко мне.

— Думаешь, он ее послал?

— Конечно, он. И дурацкую легенду ей придумал. Только Катя врать не может. Для нее сейчас ее гибнущий сын — центр Вселенной, она ни о чем другом думать не может.

— Может, все-таки врет про сына?

Маша покачала головой.

— Врать она может только в том случае, если у нее вообще нет детей.

— Что-то я не понял, — озадачился Шульман.

— Да все просто: не может никакая мать ни из какой выгоды говорить о болезнях и самоубийстве ребенка, если ничего подобного в помине нет. Побоится беду накликать.

— Это опять женская логика.

— Я в этом уверена, — настаивала Маша. — Короче, мне кажется, что все тут придумано именно Стольниковым.

— Сейчас скажешь, что и Григорьеву он убил, — съязвил Остап.

— Нет, не скажу. У меня нет доказательств.

— А как же женская логика?

— Ну тебя, — отмахнулась Маша. — И еще, я думала, что и страховка с завещанием — тоже вранье, подделка. Так нет, все в порядке. Не пойму только, почему Аня эту поездку держала в секрете. Может, она там собиралась искать документы Цацаниди?

— Где? В Греции? — удивился Остап.

— Да, Цацаниди ведь грек был.

— И он ездил туда перед смертью?

— Не знаю, но ведь можно было с кем-то передать или почтой послать.

Маша Рокотова допила свой чай, Остап Шульман — кофе.

— Значит, так, — сказал Остап, когда они вышли из ресторана, — машина моя у конторы на Петровке, тут недалеко. Ты подождешь меня полчасика в вестибюле, а потом мы к Бобровой поедем, идет?

— Идет, — согласилась Маша.

43

Не успели Маша и Остап подойти к зданию управления милиции, как откуда-то из ближайших кустов материализовалась пожилая дама в старомодной кокетливой шляпке, дешевеньких туфлях на шпильках и в узком полосатом костюмчике а-ля Шанель. Лет ей было…

В общем, как говорит Машина мама:

— О, возраст — это самая большая ее беда. В душе двадцать пять, в мозгах восемнадцать. В паспорте ужас, на лице кошмар.

Дама кинулась наперерез Шульману.

— Остап Ибрагимович! Остап Ибрагимович!

Маша обалдела.

— У тебя и правда такое отчество?

— Нет, Исаакович, — отмахнулся Шульман. На лице его крупными мазками была написана вся палитра чувств, которые он испытывал по отношению к явившейся ему женщине.

— Остап Ибрагимович! Миленький! Как же так! Что же они Алешеньку-то все не отпускают? Я же жду-жду, а они не отпускают.

— Анна Феоктистовна, — обреченно начал Остап, видимо, далеко не в первый раз, — поймите, ваш сын находится под следствием, и вряд ли его уже скоро отпустят. Вы уж приготовьте себя к этому…

— Да что же это вы говорите! Я же все объяснила следователю. Алешенька не мог убить эту девочку. Я совершенно уверена, конечно же, не мог.

Возмущение Анны Феоктистовны было очень искренним, а убежденность — совершенно непоколебимой.

— Послушайте, — снова стал уговаривать ее Шульман. — Как вы можете быть уверены? Он сам-то ничего не помнит, он же не соображал ничего. А вы говорите — не мог.

— Вот видите! — тут же сменила «показания» дама. — Именно, что он ничего не понимал, значит, был в состоянии аффекта, его нельзя наказывать!

— Какой аффект! Он же обкуренный был до умру!

— Вот-вот! Он не виноват!

Маша видела, что Шульман сейчас взорвется, как перегревшаяся скороварка, и решила вмешаться.

— Анна Феоктистовна, состояние опьянения, в том числе и наркотического, является не смягчающим, а отягчающим вину обстоятельством.

— Вы следователь? — строго спросила дама, поворачиваясь к Маше.

— Нет, я журналист.

Маша слегка втянула голову в плечи, готовая услышать отповедь по полной программе: мол, не суйся не в свое дело. Но Анна Феоктистовна ловко схватила ее за куртку.

— Напишите! Напишите, что мой Алешенька не виноват! Вы поймите, я мать! Я знаю лучше. Он никогда, слышите, никогда не принимал наркотики! Это все выдумки милиции. О! Я знаю, им просто надо на кого-нибудь навесить дело, вот они и схватили моего бедного мальчика…

Остап аккуратно отодрал старушечьи лапки от Машиной куртки, потом решительно взял Анну Феоктистовну за плечо и слегка встряхнул.

— Слушайте, вы, мама Алешенькина, ваш сын зверски убил девушку. Нанес ей двадцать восемь ножевых ранений, из которых больше половины — смертельные. И мне плевать, что он ничего не соображал. Доказательств выше крыши. И, между прочим, у этой девушки тоже есть мама и папа. И вот они-то как раз верят в то, что ваш сын виноват. И, если б его не посадили, ее папа своими руками разорвал бы вашего Алешеньку на куски. Это вы понимаете?

Дама ошарашенно смотрела на Шульмана, по ее враз побелевшему лицу потекли слезы.

— ОстапИбрагимович, — залепетала она, — так, значит, если он наркоман, так ему же наркотики нужны, у него же эта… ломка будет, да? Мне бы как-то ему передать нужно, а я и не знаю, где их и купить-то… Остап Ибрагимович, может, вы мне поможете, где-нибудь достанете?

Маша чуть не расхохоталась, несмотря на всю трагичность ситуации, а Остап просто задохнулся от возмущения.

— Вы с ума сошли! Какие наркотики в тюрьму?! Вы что?!

— Ой-ой! — Анна Феоктистовна зажала рот рукой. — Как же ему помочь? Я же должна…

Шульман, наконец, разозлился всерьез.

— Раньше надо было помогать. А теперь, что выросло, то выросло.

Он схватил Машу за рукав и втащил в здание.

Где полчасика, там и час. В обещанные тридцать минут Остап не уложился. Маша устала сидеть в вестибюле и вышла на улицу. И тут же пожалела об этом: пугливо озираясь, на нее надвигалась Анна Феоктистовна. Отступать было уже поздно, старушка уже опустилась на скамейку рядом с Машей.

— Простите, ради Бога, — начала дама, — как вас зовут?

— Мария Владимировна, — обреченно ответила Рокотова.

— Машенька, — тут же проникновенно заговорила старушка, — вы скажите своему пареньку, помог бы он моему сыночку.

— Это не мой паренек, а оперуполномоченный Шульман. От него не зависит судьба вашего сына. Если хотите совет, то наймите вашему сыну хорошего адвоката.

Старушка вздохнула.

— Хороший адвокат больших денег стоит. У меня их нет. Раньше вот Алешенька хорошо зарабатывал. А теперь хорошей работы не стало. Он, бедненький, так расстраивался, даже руки на себя хотел наложить.

— Кем он работал? — спросила Маша, просто чтобы что-нибудь спросить.

— Программистом. Хорошие деньги платили. Он ведь не такой, как эти сегодняшние выскочки, когда он институт окончил, еще как следует учили.

— Простите, а сколько вашему сыну лет? — заинтересовалась Маша.

— Сорок. Такой, знаете ли, критический возраст…

Маша поразилась: сорок лет! Мальчику Алешеньке!

— Анна Феоктистовна, это уже не мальчик, это, извините, взрослый мужик, да и не первой свежести.

— У вас есть дети? — грустно спросила дама.

— Есть, — нехотя ответила Маша.

— Мальчик или девочка?

— Два мальчика.

— Большие?

— Школу в этом году заканчивают.

Анна Феоктистовна кивнула.

— Скажите, Маша, если бы ваши дети стали принимать наркотики, вы бы заметили?

Маша задумалась.

Тимка? Конечно, заметила бы! Тимка, плоть от плоти, родное сердечко. У него нет никаких тайн от нее, а она чувствует его каждой клеточкой. Она даже оценки, которые он получил в школе, узнает не по дневнику, а по его глазам. Конечно, она заметила бы любое изменение в его состоянии и настроении.

А Кузька? Ох, да тем более! И именно потому, что он не плоть от плоти, и своему материнскому чутью здесь Маша доверять не может. Если за Тимку она отвечает только перед собой и Ильдаром, то за Кузьку — и перед обществом, и перед Богом… Раз уж взяла на себя этот крест, должна нести, чего бы это ни стоило. А если еще вспомнить гены, наследственность, то прямо жутко становится. Не дай Бог упустить, покатится, как снежный ком. Нет, не заметить она бы не могла. Так она и ответила Анне Феоктистовне.

— У меня Алешенька — единственный свет в окошке. Я родила его поздно, знаете, как говорят, для себя. Поэтому, наверное, и воспитала так, что он не мог меня бросить, не мог жениться… — Анна Феоктистовна достала из сумочки платочек и вытерла слезы.

— Я им живу, дышу моим сыночком. Как же я могла не заметить, а?

Маша пожала плечами, но не согласиться она не могла. Она тоже мать, наверное, менее сумасшедшая, чем Анна Феоктистовна, но все же… Но что она могла сделать для этой несчастной пожилой женщины? Маша положила ладонь на ее руку.

— Анна Феоктистовна, я скажу все Остапу Исааковичу, попрошу его помочь. И потом, ведь будет суд, вы все это скажете, судьи вам обязательно поверят.

— Спасибо вам, Машенька, — печально сказала старушка и встала. — Уже за то, что вы меня выслушали, спасибо. Дай Бог вам, чтобы у вас было все хорошо.

Маша смотрела вслед Анне Феоктистовне: ни элегантный костюмчик, ни кокетливая шляпка не скрывали уже ее возраста. Старая, несчастная, пронзительно одинокая женщина. Что же она сделала не так? В чем ошиблась, воспитывая своего Алешеньку, и как не повторить ее ошибок? Или все-таки ошиблась не она?

Остап, наконец, выскочил из дверей управления, на его лице были написаны все муки совести, которые он испытывал из-за своего опоздания. Но Маша остановила все его попытки начать оправдываться.

— Ты уверен, что этот Алешенька виноват в убийстве?

Остап опешил, но тут же догадался:

— Так! Она до тебя добралась?

— Ты уверен? — настаивала Маша.

— Господи, ну, тебе-то какая разница?

— И все же…

— Да! — сдался Остап. — Я сам выезжал на место преступления. Кстати, он сам вызвал милицию. Сначала приехала местная дежурная группа, а потом нас вызвали.

— Почему вас вызвали?

— Дочка она какого-то политика. Но это все неважно.

— Ты говорил, что он ничего не помнит. Может, его подставили?

— Он не помнит, как убивал. Говорит, накурился для храбрости. Но вину свою не просто не отрицает, а как-то особенно радостно дает признательные показания. Все спрашивает, сколько ему дадут. Что предъявляют, со всем соглашается. На него сейчас можно все нераскрытые убийства Москвы повесить, с дорогой душой согласится. Прямо кино «Хочу в тюрьму». Так что мамаша его зря старается.

— Очень странно, — пробормотала Маша.

— Странно-странно, — согласился Остап. — Давай оставим его в покое и поедем к Бобровой, у нее сегодня дежурство, я с ней договорился.

44

Марина Боброва попала в следователи случайно. Она никогда не мечтала работать в милиции, ее больше привлекало гражданское право, спокойное и, как теперь выяснилось, гораздо более доходное. Но — потянулась за любимым мальчиком. Он был такая лапочка!

Закончив институт с красным дипломом, она потащилась за ним в Бескудниковский районный отдел, куда его распределили. Только мальчик чуть-чуть поработал здесь опером, а потом ушел в коммерческую структуру начальником охраны, тогда вся эта коммерция только начиналась, все было так интересно и перспективно. Немного еще повстречался он с Мариной, а потом взял да и женился на дочке своего шефа.

А Марина так и осталась следователем. Хорошо ли, худо ли, а вот досиделась уже до майорских погон. Но ощущение случайности так и не прошло, все эти годы она чувствовала себя совершенно не на своем месте, все собиралась изменить свою судьбу, откладывая на потом начало настоящей жизни. А теперь вот и сорок лет скоро. Что теперь менять? В таком возрасте жизнь не начинают. И Марина смирилась, только в глазах ее навсегда поселилось боязливое удивление, словно вот сейчас она спросит себя: что это я здесь делаю?

Машу Рокотову Боброва вспомнила с огромным трудом. И тот эпизод с женщиной-самоубийцей как-то стерся из ее памяти. Да, было что-то такое в ее дежурство. Только, к счастью, дела из этого не получилось. Одинокая женщина, потерявшая когда-то ребенка, имевшая неприятности на работе… Следов пребывания посторонних нет, записка для соседки…

И вот явилась эта Рокотова и ставит все с ног на голову. Да еще спрашивает, как можно было не увидеть все эти очевидные нестыковки. А вот так и можно было: пятый выезд за дежурство, мозги уже набекрень!

В принципе, она права, эта Рокотова. И йогурт на окошке был, и про отъезд не проверили, и соседку толком не опросили. Но уж очень не хотелось навешивать лишнее дело на свою шею.

— Хорошо, — согласилась Марина без всякого энтузиазма, — сами будете писать или мне с ваших слов?

— Марина Андреевна, — сказала Маша, — я, конечно, все сама напишу, только я ведь не столько для того пришла, чтобы об этом убийстве говорить, сколько совет получить о деле, гораздо более серьезном.

— Я вас не понимаю, — сразу испугалась Марина.

— Только не говорите сразу, что все это бред. Поверьте, сначала я тоже так считала. Теперь я абсолютно уверена, что все — правда.

— Да о чем вы?

— Я знаю, кто убил Григорьеву, только дела из этого все же не получится. Убийца умер.

Марина немного расслабилась, может, еще и отстанет от нее эта журналистка.

— Я правильно поняла? — спросила она Машу. — Он убил вашу подругу, а сам с тех пор уже умер?

— Нет, он умер еще до убийства.

— Как это, до?

— Вот так. Марина Андреевна, вы, пожалуйста, выслушайте все по порядку, а потом будем думать, что с этим делать.

Когда Марина Боброва выслушала все и по порядку, где-то в глубине ее души поднял голову давно задушенный крохотный червячок ее былых амбиций.

— Что? — зашептал червячок теплым вкрадчивым голосочком. — И снова упустишь свой шанс? Конечно, если тебе больше нравятся пьяные бытовухи и обкуренные подростки, ворующие у поздних прохожих мобильники, если ты уже привыкла к тому, что начальство валит именно на тебя всю эту тягомотину, если так, то и Бога ради. Молчу.

Марина еще не очень понимала, при чем тут шанс. Что можно высосать из этой истории? На первый взгляд ничего. А не на первый? А если подумать? Если допустить, что все это правда? Если проверить? Ведь можно для начала не высовываться перед начальством. Выяснить имена бывших пациентов. Если они живы, то все это чушь. А если нет?

— Мария Владимировна, поймите меня правильно, я не могу пойти к начальству со всем, что вы мне рассказали, и потребовать возбудить дело. Я не знаю, от чего оттолкнуться.

— От убийства Григорьевой.

Боброва кивнула:

— Это верно, но хотелось бы иметь какие-то более веские доказательства.

— Я понимаю, — сказала Маша, — да я, собственно, и не настаиваю на возбуждении дела, просто хочу, чтобы мои показания остались у вас в письменном виде.

— Зачем? — привычно насторожилась Боброва.

— Мне кажется, Марина Андреевна, что все это только начало. Если потянуть за ниточку Аниной смерти, может размотаться такой клубок, что мало не покажется!

— Вы собираетесь провести журналистское расследование?

— Нет, я собираюсь унести ноги с наименьшими потерями. К сожалению, это становится все сложнее, а может быть, уже и невозможно.

Тут Марина решилась.

— Значит, так. Можно, я буду называть вас просто по имени?

Маша кивнула.

— Так вот, Маша, — Марина заглянула в записи, которые делала по ходу рассказа Рокотовой, — что касается Стольникова и его метаний с похоронами, то за ним явно кто-то стоит. Не сам он принимает решения. Получается даже, что он-то эти решения принимает, но неправильные. Он сделал все, чтобы вы не встретились с э-э… Густовой. Отчитался перед своим начальником, а тот распорядился встречу организовать. И к вам посылают Густову. Мужика этого, якобы друга Григорьевой, тоже они вам подсунули. Скорее всего, он и не был никаким другом, просто Стольников не мог оставить вас без присмотра. Когда вы ездили на кладбище, за вами, естественно, следили. Если и сейчас следят, то Горошко не сегодня-завтра объявится.

— Погодите, — прервала ее Маша, — так неужели они в самом деле советуются с Цацаниди?

— Да полно! — махнула рукой Боброва. — Нет, конечно. За всем этим стоит явно живой человек, просто мы пока не знаем, кто. И я уверена, что у этой истории нормальные земные корни.

— А как же самоубийства? — возмутилась Маша. — Ведь кто-то внушил Бураковскому и Клинскому эту навязчивую идею, кто-то на них воздействовал?

— Может, и воздействовал. Только не с того света, а с этого.

Маша задумалась. Может, и правда не с того?

— Не понимаю, как это можно?

— Вот именно, нам это пока не понятно. Я предлагаю начать с проверки пациентов. Надо достать их список.

— Но как?

— Да просто! — сказала Марина. — Стольников сам нам его и даст.

Маша не согласилась:

— Ни за что не даст! Да и как я у него потребую?

— А мы не у него потребуем. Очень хорошо, что вы с Густовой не поссорились. Позвоните ей, назначьте встречу. Убедите ее, что активно ищете документы, но вам надо встретиться с одним из бывших пациентов. Тех, кто участвовал в экспериментах.

— Виктор Горошко говорил, что только сам Цацаниди знал всех пациентов.

Марина рассмеялась, и Маша тоже поняла всю наивность такого предположения: не на дому же он их оперировал!

— Скажите Густовой, что у вас есть свои сведения, так сказать, секретные приметы, связанные с адресом пациента. Примету, естественно, вы ей не скажете, как бы она ни просила, поэтому пусть тащит списки вместе с адресами. А вы потом, мол, решите, под которым львом копать.

— Думаете, притащит? — с сомнением спросила Маша.

— Притащит! — уверенно сказала Марина. — Про ребенка-то наверняка не врет, в этом я с вами согласна. Потом мы поделим эти списки между мною, вами и Осей и проверим, кто из этих людей жив, а кто умер. И как умер.

— Чего!? — Остап высунулся из-за компьютера, на котором все время, пока женщины разговаривали, тихонько раскладывал пасьянс. — Не пойдет, у меня своих дел — во!

Он провел ребром ладони высоко над своей макушкой.

— У всех дел — во! — жестко сказала Марина. — Не переломишься. Зато, если все сойдется, не дело получится, а конфетка.

— Марин, если все сойдется, нам с тобой начальство за самодеятельность головы поснимает.

Но Марину уже несла совершенно не свойственная ей бесшабашная удаль. Все-таки дошла гиря до полу. Ну не могла Марина Боброва больше квакать в болоте ежедневной рутины. И это дело подвернулось так кстати!

— Не бойся, Оська, если что, я все на себя возьму. Бумажки быстренько подгоню, как проверку по убийству Григорьевой.

Пока Марина и Остап препирались по поводу законности, а вернее, незаконности той проверки, которую они задумали, Маша напряженно думала.

Катя, может, и притащит эти списки. Их ей Стольников даст, но предварительно сделает такую выборку, что грош им цена, этим спискам. Да еще пустит по следу тех умельцев, которые в Анину квартиру лазали.

— Послушайте, — прервала она все еще споривших милиционеров, — мне кажется, мы можем и без Кати обойтись.

— Как? — заинтересовалась Марина.

— Без Кати было бы лучше, — сказал Остап.

— У Григорьевой в компьютере много интересного, — пояснила Маша. — В том числе база данных с историями болезней. Это, кстати, тоже очень незаконно. Нельзя такие документы вне клиники хранить.

Шульман с сомнением пожал плечами.

— А как мы из этих пациентов выберем тех, кто нам нужен? Или там есть прямое указание на то, кому ставились имплантанты?

— Не знаю про указания, но их там вообще не так много, я думаю, выборка уже сделана: скорее всего, это и есть те, кто нам нужен. Девять из десяти.

— Одиннадцать из двенадцати, неплохие шансы.

— Почему одиннадцать?

— Потому что стульев. Только бриллианты, как известно, были именно в двенадцатом стуле.

Маша и Марина переглянулись.

— Рискнем! — решила Марина. — Ты, Ося, сбегай в кулинарию за углом, купи что-нибудь к чаю, а я пока водичку согрею.

Остап с мученическим видом вышел из кабинета.

Марина хитро подмигнула Маше:

— С Гадой Моисеевной уже встречались?

— С кем? — удивилась Рокотова.

— С мамашей Шульман. У вас с Оськой, похоже, роман?

— Он, может быть, и думает, что роман.

— А вы?

— А у меня двое детей и полная гармония в душе. Так что с мамой я знакомиться не буду.

— И правильно, — одобрила Марина. — Из него никакого мужа не получится. Когда мы учились, девчонки бегали за ним табунами. А мне уже тогда было ясно, что все это без толку.

— Из-за мамы?

— Нет, про маму он пусть кому другому рассказывает. Это замечательное прикрытие, только в сорок лет уже смешно на маму ссылаться. По-моему, любой человек строит свою жизнь так, как он хочет, явно или подсознательно. И под эту свою позицию подгоняет аргументы и обстоятельства. Вы вот тоже на первое место ставите то обстоятельство, что у вас двое детей, а на самом деле вы не хотите замуж, потому что у вас полная гармония в душе. Так ведь?

Маша радостно кивнула. Марина Боброва с ее рассуждениями ей очень нравилась.

45

Через несколько часов список из Аниного компьютера уже лежал на столе перед Машей и Остапом. Шульман поехал с Машей якобы для того, чтобы сразу взять для проверки свою треть адресов. На самом деле ему хотелось побыть с нею наедине, а она гадала, как бы побыстрее выпроводить гостя и не торопиться с продолжением отношений.

Уже все было сделано: адреса выбрали, разделили их на три группы, причем Маша учла, что Остап и Марина будут заниматься подопытными академика в свободное от работы время, а сама она в отпуске и отобрала для себя самые дальние, окраинные и подмосковные адреса. Кроме того, девятнадцать на три не делилось, и последний адрес она тоже взяла себе.

— Первым делом нас интересуют те, кто уже умер, если такие найдутся, — объяснил Остап.

— Почему? — удивилась Маша. — Ведь с ними уже не встретишься.

— Разумеется, но мы будем встречаться с их близкими и выяснять, как они умерли. Даже если это была естественная смерть, то какая именно.

— Странно, — протянула Маша, еще раз просматривая списки, — может, мы все-таки ошиблись?

— Почему?

— Так ведь здесь нет ни Ани, ни Клинского.

— А этот, как его?..

— Бураковский есть. И Илья Густов тоже.

— Ну, свою карту она не хранила или уничтожила. А Клинский, например, не участвовал в экспериментах и был не интересен. Или ему вообще никакие микропроцессоры не вживляли, а его попытка самоубийства — совпадение.

— Таких совпадений в жизни не бывает.

— В жизни, — назидательно сказал Остап, — бывают еще и не такие совпадения.

— Да уж, — засмеялась Маша, — выдернуть из толпы первого попавшегося мужика и попасть на оперативника! Вот где совпадение!

Они повспоминали свою первую встречу, попили чаю. Окно кухни выходило на запад, и сквозь тюлевую занавеску лился в дом мягкий красновато-закатный свет.

Шульман взял Машу за плечи и привлек к себе. В ее глазах на уходящем солнце плескалась темная болотная зелень. Ей нужно было только приоткрыть губы…

Интересно, стоит ей приоткрыть губы или нет? Конечно, Остап ей нужен, но теперь, когда он свел ее с Мариной, она обойдется и без него. А платить собой за это одолжение?.. Маша Рокотова и не за такие одолжения никогда собой не платила. Конечно, он ей нравится. Но вот не хочется ей с ним целоваться, вот, хоть убей! Может, время еще не пришло, а может, виновато ощущение, что через плечо обнимающего ее Шульмана бдительно заглядывает незнакомая ей Гада Моисеевна. Глупо ли, нет ли, но Маша улыбнулась Остапу, так и не разжав губ, и осторожно высвободилась из его объятий.

Остап ехал домой. Домой, а там мама. И она будет заглядывать в глаза, что-нибудь там разглядит, станет вздыхать и сокрушаться, что сын ей что-то там недоговаривает. Каких боев ему стоило отстоять свое право не отчитываться перед ней за весь свой рабочий день — уму непостижимо! Он терпеливо объяснял ей, что его профессиональная деятельность не подлежит ни разглашению, ни обсуждению. Она настаивала, говорила, что к матери это относиться не может.

Работу он отстоял. Личную жизнь пришлось отдать на откуп. Но про Машу Рокотову он рассказывать не будет. Он схитрит и переместит ее из графы «личная жизнь» в графу «работа», почти не погрешив против истины.

И все-таки чем-то эта журналистка отличается от всех его прежних девиц. А ведь он считал себя любителем тех, что помоложе. Было бы очень обидно, если бы все сегодня и случилось, все очарование неизвестности и недосказанности сразу бы развеялось, осталась бы обычная неловкость. А сейчас как было все впереди, так впереди и есть. Впереди много интересного с этой необычной женщиной, напоминающей ему обручальное кольцо: простое, чистое, дорогое золото, женщина без лишних прикрас с теплым блеском в болотных глазах.

46

На следующий день Маша всерьез взялась за доставшийся ей список, ей не привыкать было встречаться с людьми и брать у них интервью.

Номер первый, Елизавета Анатольевна Востренко, последние годы перед своей смертью жила в подмосковном Королеве. По указанному в карте телефону Маше ответила ее дочь Ирина, девушка не по годам рассудительная. Она долго и подробно расспрашивала Машу Рокотову о цели визита, но потом все же предложила встретиться в Москве, где-нибудь в кафе. Маша с радостью согласилась.

— Понимаете, в доме я храню остатки коллекции отца. Это последнее, на что я могу рассчитывать, если не удастся удачно выйти замуж. Там хорошая охрана, но посторонних я туда не приглашаю, извините.

— Но вы вот так первому встречному об этом говорите?

— О коллекции? Так ведь папа был очень известный коллекционер, это ни для кого не секрет. Вы ведь журналистка?

— Да, я собираю материал для статьи об академике Цацаниди и хотела встретиться с вашей мамой, она ведь была его пациенткой. Но, оказывается, ее уже нет… Примите мои соболезнования.

Ира вздохнула:

— Вы хотите, чтобы я что-то рассказала о маме?

— В общем, да. Я понимаю, едва ли вы знаете много…

— Я много знаю, — заверила Машу девушка. — Мама была очень молода, а папа очень немолод. Оба они меня воспитывали по-своему. И получилось так, что, когда я подросла, я была для мамы скорее подружкой, чем дочерью. Мама все мне рассказывала. Так что спрашивайте.

— Ира, скажите, в связи с чем ваша мама делала операцию? Она чем-то болела?

— Мама не болела, мама лечилась.

— А в чем разница? — удивилась Рокотова.

— О, разница огромная! Никаких серьезных заболеваний у мамы не было, кроме, может быть, мигрени. Мама говорила, что это аристократическая болезнь. Она из рода Ястржембских и всегда считала себя особенной: утонченной и ранимой. Вы не подумайте, я очень ее любила, но мне всегда казалось, что мама гораздо проще, чем хочет выглядеть. А она эту простоту тщательно скрывала.

Маше это было знакомо, но не понятно. Ее собственная мама тоже была из большого и старинного рода. Их род Пигашовых был настолько стар и велик, что издревле занимал четыре десятка крестьянских дворов в деревне на берегу Волги. Машина мама тоже страдала мигренью, но аристократизма в этой болезни не усматривала.

— Елизавета Анатольевна обратилась в клинику института из-за мигрени?

— Она туда не обращалась, — покачала головой Ира. — Вернее, это не ее идея была. Это папа ее туда устроил. Он сделал директору института одолжение, купил у него картину, так, ничего особенного… А тот в благодарность предложил свои услуги. И так настаивал, так хотел быть папе полезным, что папа, чтоб отвязаться, маму на обследование послал. И хорошо, что послал. Оказалось, что ее головные боли вовсе не от мигрени. У нее опухоль росла. И даже неизвестно, откуда взялась. Маму срочно прооперировали, очень удачно. Она потом постоянно у этого академика наблюдалась. А папа с ним стал дружить, до самой своей смерти в гости его приглашал, мы несколько раз к нему на дачу ездили.

— Ваш папа давно скончался?

— Чуть больше двух лет назад. Его убили. Знаете, он был очень увлеченным человеком, если у него была возможность приобрести уникальную вещь, мог на край света за ней поехать. А тут кто-то из знакомых позвонил и сказал, что какая-то бабулька хочет продать шкатулку работы Фаберже. Он и поехал на ночь глядя. Его нашли на Кольцевой, мертвого. Машину угнали, деньги, мобильник забрали, кольцо-печатку старинную, платиновую…

— Убийц не нашли?

— Нет. Даже так и не выяснили, кто же из знакомых ему тогда позвонил. Звонок был из автомата, так нам в милиции сказали.

— Ваша мама очень тяжело переживала его смерть? — спросила Маша.

Ира немного помолчала, вероятно, думая, стоит ли тревожить память родителей.

— Мама, конечно, переживала, — аккуратно ответила она. — Но не настолько, чтобы покончить с собой. Мама ведь была очень молодой. Это ей по паспорту тридцать девять было, но и внешне, и в душе ей было гораздо меньше. Она не могла жить без любви, без обожания, а папа всегда был несколько холоден.

Ясно, подумала Маша, любовники у нее были и до, и после смерти мужа.

— Она, как и папа, была натура увлекающаяся, — продолжала Ирина, — только последнее время ее увлечения очень дорого ей обходились. И лечение, кстати, тоже. Это ведь папа дружил с академиком, а маме за продолжение лечения приходилось много платить. Папины деньги все закончились. Она распродала больше половины коллекции. Я сейчас даже няню постоянную малышу не могу нанять, приходится учиться на заочном, чтобы пореже его оставлять.

Не такая уж рассудительная девушка Ира, раз сидит в таком юном возрасте без мужа и с ребенком, подумала Маша.

Вероятно, что-то прочла девушка в выражении Машиного лица, она грустно улыбнулась:

— Это не мой сын, это мой братик. Ему девять месяцев. Знаете, мама утверждала, что он у нее от отца.

— А что, нет?

— Конечно, нет. К его рождению папы уже больше года на свете не было. Но мама так горячо всех в этом убеждала! Может, у нее с головой все-таки не все в порядке было? Но Сережу она очень любила. Брата зовут Сережа, — пояснила Ира.

— Как же она решилась оставить такого малыша? Сколько ему было?

— Два месяца всего. Врачи сказали, что это была послеродовая депрессия. Странно, правда, она так ждала его рождения, всю беременность летала, как на крыльях, когда родился, с рук не спускала. И вдруг — депрессия. Разве так бывает?

Маше казалось, что не бывает. Тут у нее в кармане зажужжал мобильник. Извинившись, она ответила Остапу.

— Ты когда встречаешься с родственниками пациентов? — спросил он.

— Уже, — ответила Маша.

— Спрашивай, кто хоронил, в смысле, какая фирма.

— Зачем?

— Потом объясню. И про последний день перед смертью, подробно. Все.

Остап отключился, оставив Машу в недоумении.

— Ира, я понимаю, что вам трудно это вспоминать, и все же… Как все случилось? Что было накануне?

— Накануне маминой смерти? Ничего особенного не было. Утром она ездила на встречу с журналистом, я не знаю, из какого издания. Но это бывало нередко, про папину коллекцию все еще иногда пишут. У нее весь день было очень хорошее настроение, как говорится, ничто не предвещало. Днем и вечером она занималась обычными домашними делами. Потом мы спать легли. Сережа с ней в одной комнате спал, она его грудью кормила, ночью тоже. А я крепко сплю. Проснулась от его плача. Пришла к ним в комнату, а мамы нет. Она в ванне, а вода… Вода вся красная… Она вены вскрыла.

Ира прерывисто вздохнула и прижала к губам бумажную салфетку.

— Простите, Ира. Это ужасно.

— Да, — печально кивнула Ира. — Я так растерялась. Вызвала скорую и милицию. Маму забрали. А Сережка орет… Мама должна была на следующий день ехать в клинику, она там не появилась, они позвонили… И представляете, Игорь Николаевич Стольников, заместитель академика, сам приехал, помог с похоронами и на Сережку опекунство помог оформить. Хорошо, что мне уже больше восемнадцати.

— А похороны он через какую-то фирму организовал?

— Да, у них в клинике похоронная фирма работает, там и ритуальный зал есть. И похоронили маму не в Королеве, а в Москве. Хотя я не пойму, зачем?

— Спасибо вам, Ира. Простите еще раз за назойливость.

— Нет, это вам спасибо за то, что вы меня выслушали. Так, знаете, тяжело иногда… Только я вам мало помогла, да?

Прощаясь, Маша искренне пожелала только хорошего этой несчастной, но мудрой и мужественной девушке.

47

На вечер того же дня у Маши была запланирована еще одна встреча: с женой Владимира Селенкова, скончавшегося два года назад, еще при жизни академика Цацаниди. Чуть не час вчера пришлось уговаривать женщину по телефону, прежде, чем она согласилась поговорить о муже. Машу она пригласила к себе домой и долго объясняла, как найти улицу Генерала Топильского. Добираясь, Маша убедилась, что жила вдова и впрямь у черта на куличках. Панельный дом с заплеванным подъездом, без света на площадках, зато с работающим лифтом, в который Маша побоялась войти. Даже в Ярославле таких домов почти не осталось, понаставили везде домофонов да и отремонтировали. А тут…

На пороге Машу встретила моложавая, бедно, но аккуратно одетая женщина и через крохотную прихожую провела в малюсенькую, единственную в квартирке комнату. Провела, развела руками, показывая на скудную мебель и выгоревшие обои, и сказала:

— Вот, взять с меня больше нечего.

— В каком смысле? — не поняла Маша.

— В любом. Все продала. Душу бы заложила, не берет никто. Да вы садитесь. Опять что-нибудь подписывать?

— Подождите, — остановила ее Маша. — Я же вам вчера по телефону говорила: я журналист, собираю материал о судьбе пациентов академика Цацаниди. Ваш муж ведь оперировался у него в клинике?

— Так вы не судебный пристав? Слава Богу, — облегченно вздохнула женщина и протянула Маше руку. — Ольга Михайловна Селенкова.

Вчера она уже представлялась Маше по телефону. Забыла, что ли?

— А зачем вам собирать материалы об академике?

— Скоро юбилей Цацаниди, — соврала Маша. — Я пишу статью для «Науки и жизни». Расскажите мне, пожалуйста, о вашем муже.

Рассказывала Ольга Михайловна охотно, но путано, часто возвращаясь и противореча только что сказанному. В общих чертах из ее рассказа Рокотова поняла вот что.

Владимиру Селенкову всегда везло. Профессию он выбрал удачную. Опыт и кандидатскую степень еще в молодые годы приобрел в каком-то академическом институте, а уже к тридцати годам обосновался в крупном коммерческом банке. Долго ли, коротко ли, ступенька за ступенькой, от системного администратора добрался он до должности начальника отдела информатизации.

В семье все было: квартира в центре Москвы, лето в Испании, зима в Альпах, «пежо» у Оли, «лендкрузер» у Володи. Конечно, Володя очень много работал. И дома он тоже работал, а если отдыхал, то за тем же компьютером, за которым работал. Он шутил, что его заветная мечта — установить унитаз вместо стула около рабочего стола, чтобы вообще от компьютера не отходить.

Но здоровье-то, оно не железное. Стала у Володи побаливать голова. Сначала именно побаливать, потом начались регулярные приступы. Наконец, он потерял сознание и ткнулся в клавиатуру прямо на работе.

Становиться инвалидом в неполных сорок лет Селенков вовсе не хотел. Нужно было лечиться срочно и надежно. Вот друзья и устроили его на консультацию в Институт нейрохирургии мозга. И, конечно, к самому академику.

У Володи сложились прекрасные, почти дружеские отношения с Цацаниди еще во время обследования. Академик был человеком настолько обаятельным и располагающим к себе, что Селенкову, как и многим пациентам, однажды попавшим к нему на прием, и в голову не приходило обращаться за помощью к кому-то еще. Когда Цацаниди закончил обследование и вынес однозначный вердикт: срочная операция, Селен-ков, даже не задумываясь, лег под нож. Операция прошла успешно, но Володя продолжал регулярно посещать клинику института, не прекращая лечение до последнего дня.

Говорила же ему теща, что сорок лет не отмечают!.. Хотя, может, дело было и не в этом. На следующее после юбилея утро Володя Селенков поехал к академику на очередной осмотр, а оттуда — прямо на работу. В шесть вечера он позвонил жене в прекрасном настроении и сказал, что выезжает домой. До дома он не доехал, на Преображенской площади вылетел на красный свет и… распрощался с белым.

Ольга Селенкова еще только собиралась ехать опознавать мужа, как на нее коршунами налетели его начальство и служба безопасности банка. В компьютерных системах головного офиса были заблокированы все пароли и коды доступа. Владимир совершенно парализовал всю работу банка.

Володины боссы, между прочим, лично с ним дружившие много лет, к возмущению Ольги, палец о палец не ударили, чтобы помочь с похоронами, огрызнулись, что ущерб, который он нанес банку, так велик, что его счастье, что он уже умер. Хорошо, Цацаниди помог. Сам предложил хоронить через фирму при его институте. И взяли там недорого.

Как говорится, что один человек построил, другой завсегда сломать может. Компьютерные системы реанимировали, работа по вкладам, кредитам и прочим операциям возобновилась, и председатель совета директоров увидел текущие сводки. Вот именно тогда он и пришел в ужас, поняв весь масштаб произошедшей катастрофы. Более половины активов были не только переведены на счета зарубежных банков, но и, как выяснилось, ушли и оттуда в совершенно неизвестном направлении. И все это провернул Селенков. Вернее, он был первым и единственным известным звеном цепи. Он один смог бы назвать своих сообщников, если бы был жив. Но он умер…

Вскоре наступил такой момент, когда Ольга позавидовала мужу. Она была благодарна Богу хотя бы за то, что у них с Володей не было детей, которыми ее можно было бы шантажировать.

Они не подали сразу в суд. Сначала подчистую ограбили квартиру. Потом избили племянника и запугали так, что Ольга под напором сестры сняла все деньги со своих счетов, продала машину и дачу, назанимала, где и сколько смогла, — и тоже отдала. Вот тогда они и в суд подали. Адвокат, которого она наняла, говорил, мол, не сомневайся, все будет хорошо. Она и не сомневалась, не будет уже хорошо. Суд учел и ее материальное положение, и потерю кормильца, и то, что финансовое преступление совершила вовсе не Ольга, а этот самый кормилец, учел и сильно уменьшил сумму иска. И все же квартиру пришлось продать и переехать сюда, к маме, устроиться на работу и выплачивать, выплачивать, выплачивать…

— Вы говорите, с похоронами помогал Цацаниди? Сам? — спросила Рокотова.

— Да-да. Сам Константин Аркадьевич, — подтвердила Ольга Селенкова. — Это ведь было почти три года назад. Цацаниди еще жив был.

48

Маша ушла от Ольги Селенковой около восьми вечера. Пока доберешься до дома, будет уже половина десятого, звонить людям будет поздновато. Она достала из сумки список и набрала на мобильном номер. У Козловых никто не отвечал. Номер Елабугова был безнадежно занят. А оставшемуся, Иловенскому, депутату, звонить не хотелось. Вот ведь вредина Остап, подсунул ей эту фамилию! Пациентом академика был сын депутата, шестнадцатилетний Виталий, а папа-депутат был записан в электронной карте, наверное потому, что мальчик был несовершеннолетний. Маша папино депутатство не сразу заметила, а Остап-то видел. Видел и подсунул.

Иловенский… Иловенский? Что-то такое припоминается. Он был откуда-то с севера. То ли Мурманск, то ли Норильск. Нет, не Норильск, а Архангельск! Довольно деятельный и довольно скандальный политик. Московскими политиками Маша не занималась, ей и своих, ярославских, с лихвой хватало.

Еще раз убедившись, что телефон Елабугова занят, Маша все же набрала депутатский номер.

— Да! — гаркнул Иловенский.

— Павел Андреевич? — испуганно забормотала Маша, искренне жалея, что он-таки ответил.

— Да! Кто это?

— Моя фамилия Рокотова, я журналист…

— Какого черта! Откуда у вас мой телефон?!

— От Цацаниди, — собралась с духом Маша. — Знаете такого?

— Знаю. Вернее, знал. А в чем, собственно, дело?

— Павел Андреевич, дело касается вашего сына. Он лечился у академика Цацаниди…

— Он умер, — ответил депутат.

— Вы имеете в виду Цацаниди?

— Сына. Виталик умер. Если вы хотите писать об этом статью, то идите к черту.

— Не хочу я ни о чем писать, — Маша решила, что пора идти напролом. — У меня есть факты, доказывающие, что ваш сын убит.

— Ничего подобного! Он не убит, — удивился Иловенский.

— А я вам говорю — убит! — рявкнула Маша. — Поверьте, Павел Андреевич, долго объяснять, по телефону не расскажешь, давайте встретимся.

— Вам лет сколько? Красивая? — неожиданно спросил депутат.

— Двадцать. Глаз не оторвать, — отрезала Маша.

— Приезжайте, — сказал Иловенский и отключился.

Маша мысленно выругалась и набрала номер снова.

— Ну, что еще?

— Куда приезжать-то?

— А, ну, домой я еду, домой приезжайте.

— Куда? — почти заорала Маша.

— Славянский бульвар, восемнадцать, три, квартира четыре. Охране скажете, пропустят.

Он снова отключился. Маша снова выругалась. И где этот Славянский бульвар? Пришлось ловить такси. Доехали быстро. Взял таксист много. И где потом тут метро искать, на этом бульваре?

Дом был большой и красивый. Высокие пластиковые окна, светившиеся сквозь одинаковые портьеры по три сразу, говорили о том, что живут здесь не тесно. Миновав предупредительного охранника, Маша поднялась на лифте на третий этаж.

Иловенский открыл дверь сам. Невысокий, лысоватый, слегка обрюзгший, одетый в шелковый халат. Он окинул гостью равнодушным взглядом и махнул рукой, мол, проходи. Маша, не разуваясь и не снимая куртки, прошла в большую неправильной формы комнату с диваном и креслами посреди дорогого ковра, вероятно, гостиную. Прошла и, не дожидаясь приглашения, уселась в кресло. Недолгое и исключительно телефонное знакомство с депутатом Иловенским вызвало у нее уже массу негативных эмоций, поэтому церемониться с ним она не собиралась: выставит так выставит, плевать ей хотелось.

Павел Андреевич сел на диван и разглядывал Машу.

— Не двадцать. Не то, чтобы глаз не оторвать, но, в общем, ничего, — изрек он. Может, в ванну залезем?

— Мылась уже сегодня, — ответила Маша.

— Понял. Тебя звать-то как?

— Мария Владимировна Рокотова.

— А я Паша. Может, все-таки на ты перейдем? Мы же вроде ровесники? Тебе лет-то сколько?

Маша окинула его оценивающим взглядом: лет пятьдесят пять, не меньше, ровесник нашелся!

— Мне тридцать пять, — сказала она. — А тебе?

— Тридцать шесть, — вздохнул Иловенский.

Он зябко запахнул свой халат, потянулся к журнальному столику за сигаретами и с трудом вытащил одну из пачки. У него дрожали руки и плохо слушались пальцы. Тридцать шесть лет…

— Пьешь много? — спросила Маша.

— Угу, — промычал Иловенский, прикуривая и щуря от дыма отечные веки. — Ты из общества анонимных алкоголиков?

— Нет.

— А чего пришла?

— Я хотела поговорить о твоем сыне. Ты что, не помнишь?

— Все я помню, — кивнул он. — Говори давай. Ко мне подруга должна подъехать. Ты ж со мной в ванну лезть не хочешь.

— Павел, что случилось с твоим сыном?

— Умер.

— От чего он умер?

— Э-э, я не хочу, чтоб ты об этом писала в какой-нибудь паршивой газетке.

— Да не собираюсь я ничего писать, — разозлилась Маша. — Люди, которые, как и твой сын, лечились у академика Цацаниди и участвовали в его экспериментах, гибнут один за другим. Сколько их еще умрет — неизвестно. Моя подруга, очень близкая подруга, убита, а милиция ничего не хочет делать, считает ее смерть самоубийством. Смерть грозит еще одному близкому мне человеку, старому ученому. Его коллега уже умер. Мальчик, сын любовницы Цацаниди, вот-вот погибнет… И мне совсем не кажется, что все это просто совпадение. Их целенаправленно убивают. Ты, конечно, не поймешь, но есть версия, что убивает их сам Цацаниди. С его смертью не закончилось его воздействие на пациентов, он убивает их оттуда, с того света.

Иловенский молчал, разглядывая тлеющую сигарету. Кажется, он совсем не удивился Машиным словам.

— Виталика ведь не убили, — наконец сказал он. — Он вскрыл себе вены. Я вполне понимаю, почему он это сделал.

— Почему?

Павел последний раз глубоко затянулся, закашлялся, затушил сигарету и с трудом встал с дивана.

— Пошли, я тебе кое-что покажу.

Они поднялись на второй этаж. На небольшую площадку выходило несколько дверей, в одну из них Иловенский тихо постучал.

— Можно?

Никто не отозвался.

Иловенский приоткрыл дверь и пропустил Машу вперед. В комнате никого не было.

Комната была обставлена просто, но дорого и очень удобно. Большой рабочий стол с компьютером, удобный диван, открытые стеллажи с книгами, телевизором и музыкальным центром. Еще какой-то зеркальный шкаф, вероятно, с одеждой.

На диване валялся стильный молодежный рюкзак, из которого высыпались учебники и тетради. Тут же лежал пульт от телевизора и очки в тонкой золотой оправе. На стуле не очень аккуратно висел джемпер, рукава завернулись внутрь, очевидно, его как сняли, так и бросили. Мужские тапки довольно большого размера расположились в разных концах комнаты. На столе, возле компьютера, стояла чашка и лежала горка разноцветных фантиков от конфет.

Все: и обстановка комнаты, и царивший в ней легкий беспорядок — очень напоминало Маше комнату Тимки и Кузи, разве что этого беспорядка было у ее сыновей в два раза больше. И тапок валялось не две, а четыре. Зачем она им вообще покупает эти тапки? Ведь дети и тапки всегда существуют отдельно друг от друга, хоть гвоздями их приколачивай.

— Это комната Виталика, — сказал Иловенский.

Только тут Маша поняла, что же неправильно в этой комнате: все предметы в ней, даже чашка, стильный рюкзачок и пульт от телевизора, были покрыты серым налетом пыли. И воздух, воздух в комнате был совсем не жилой…

В комнате Виталика Иловенского все осталось так, как было в день его смерти. Как будто он ушел, но еще вернется к оставленным на диване учебникам, к компьютеру и конфетам. К отцу, Павлу Иловенскому.

— Давно он умер? — шепотом спросила Маша.

— Пять месяцев и двадцать два дня назад.

Они снова спустились в гостиную. На душе у Маши было так тоскливо, что ни о чем спрашивать уже не хотелось.

Павел заговорил сам:

— Ты веришь в магию?

У Маши на этот счет было свое, особое мнение, но обсуждать его с Иловенским ей не хотелось, поэтому она неопределенно пожала плечами.

— Я верю, — сказал он. — Я рано женился. Нам с Элей было по девятнадцать, когда у нас родился Виталька. И все было хорошо, лучше и не надо. У меня был бизнес, не большой, но хороший. Эля была талантливым модельером, меховой одеждой занималась, все время рисовала, шила, носилась по конкурсам, показам… Виталька… Подрос, пошел в математическую школу. Мне ничего больше не надо было.

А тут друзья, им надо было, надо, чтоб я в муниципалитет баллотировался. Ты замечала, мы часто делаем не то, что надо нам самим, а то, чего от нас кто-то ожидает? Как-то так вышло, что меня и избрали. Я, особенно по молодости, дотошный был, за что брался, то на совесть делал, из кожи вон лез. В городе своем, в области известным человеком стал, правозащитником, тогда это модно было. Ребята меня и подбили на выборы в Госдуму идти. Я-то работал, а они предвыборной кампанией занимались. Имиджмейкера ко мне приставили. Тот и говорит:

— Знаете, Пал Андреич, теперь все известные люди в Москве по гороскопу живут, каждый свой шаг с экстрасенсами сверяют, а мы все наугад делаем. Нельзя на такое серьезное дело идти и не заручиться магической поддержкой. Есть у меня колдунзнакомый, надо нам к нему наведаться.

Я посмеялся было, но интересно стало, колдун-то в нашем районе жил, в малюсенькой избушке-развалюшке на краю бора. Хоть и в черте города, а ни воды, ни отопления. Я частенько в том бору с сыном на лыжах катался. А тут смотрю, за последний год отстроился колдун: коттедж в три этажа отгрохал, бетонным забором чуть не полбора отгородил. Вот я и согласился к нему пойти, посмотреть, как он там устроился, чтоб потом поинтересоваться, кто ж ему в лесопарковой зоне землю-то дал и строиться разрешил.

Накануне того дня я к матушке поехал. Матушка у меня верующая. По-настоящему, искренне, посты соблюдает, в церковь ходит… Я ей в шутку и рассказал, что к колдуну на прием собрался. А она и говорит:

— Паша, не ходи, Христом Богом прошу, не ходи. Грех ведь это! Большой грех! Если в одном месте прибудет, в другом обязательно убудет. Придется потом горько расплачиваться! Обещай мне, Паша, что не пойдешь!

Так матушка тогда разволновалась, я ей и пообещал, что не пойду. А сам пошел. Не за колдовством ведь шел, а из любопытства, ну и чуть-чуть из служебного интереса.

Колдун этот, Василий, нормальным мужиком оказался. Мы там у него на участке, мэром ему чин-чином выделенном, в баньке попарились, водочки попили. Неслабо так попили, домой ночевать уже не поехали. А утром я ему и говорю:

— Хороший ты мужик, Василий. И в баньку я к тебе завсегда бы с удовольствием. А вот ворожить мне ничего не надо, сам как-нибудь.

Он усмехается.

— Да не волнуйся ты, все уже сделано. Иди себе с миром, ни о чем не беспокойся. Все, что заслужил, все получишь.

И как мне после этого поперло! Не поверишь! И бизнес в гору пошел, и в Думу меня избрали, в Москву перебрался. Дело в родном городе брату передал. Жена свой меховой салон здесь открыла.

А потом все разом и посыпалось, как карточный домик. Элечка заболела, знаешь, по-женски… Сгорела как свечка. Последнее время так мучилась, я все бросил, ни на минуту от нее не отходил. Веришь ли, сам памперсы менял, она всех других стеснялась…

Но я-то взрослый мужик, а Виталька-то еще совсем маленький был. Умерла мать, он просто с ума сошел: ревет и ревет, не ест, не пьет, в обморок падает. Хорошо, знакомые посоветовали, отправил я его в частную психиатрическую клинику, к доктору Волкову, у него там центр реабилитационный хороший. Целый год Виталька там пролежал. Только иногда я его домой брал. И знаешь, вылечили его. Он мать не забыл, но смирился как-то, отпустил ее вроде. Все у него нормализовалось, иногда только голова побаливала, но Волков, главврач клиники, его наблюдал регулярно. Потом посоветовал Цацаниди показать. Только я расслабился, а оказалось, что весь этот стресс не прошел даром, опухоль у Витальки в голове. И снова операция, лечение… Хорошо еще, что вовремя обнаружили. Нет, надо отдать должное Цацаниди, все хорошо прошло, Виталька совсем поправился. Я над ним так трясся, совсем от себя отпускать перестал. В школу сам возил, гувернера нанял, работу совсем забросил, с друзьями видеться перестал…

Как-то раз приезжаю с работы, а Виталька такой счастливый, радостный бегает. Бросился мне на шею, чушь какую-то про мать несет. Вроде как виделся он с ней. Я перепугался, думаю, ну, все, съехала-таки у моего парня крыша! Стал Цацаниди звонить, тот мне все и объяснил. Да, говорит, все верно. При операции в пораженный участок мозга вживили какой-то там датчик, что ли, или процессор… Короче, он вместо участка этого работает, а мозг тем временем восстанавливается. А сам этот процессор — такая великая вещь, развивает у человека паранормальные способности. Я еще раньше заметил, что учиться Виталька после операции стал прямо-таки феноменально, никаких проблем ни по каким предметам. Все, что в больнице пролежал, догнал, отличник, на олимпиады всякие посылают. Я-то думал, что это гувернер с ним так хорошо занимается, а оказывается, вот в чем дело!

И еще оказалось, что академик помогает Витальке моему с матерью общаться, и она вроде как его успокаивает, что хорошо ей, легко, что встретятся они, только торопиться не надо. Честно говоря, я думаю, что Цацаниди сам все это Витальке внушал. Для того, чтобы пацан окончательно смирился, чтоб не горевал. И помогало замечательно, сын прямо расцвел весь. Мне все рассказывал, как с мамой говорил, да что она ему сказала…

Павел Иловенский замолчал, глядя в одну, только ему известную точку на поверхности стеклянного столика. Глубоко и прерывисто вздохнул.

— Когда Цацаниди умер, Виталька перестал на консультации ездить. Сначала я хотел договориться с другим врачом в этом же институте, да все тянул, а потом мне показалось, что ни к чему это уже. Голова у сына больше не болела, по матери он тоже уже не горевал.

С Цацаниди-то я за время Виталькиного лечения очень сдружился, помогал ему кой в чем по мере сил, а тот иногда со мной откровенничал. Не доверял он своим подчиненным и методам своим, как я понял, никого не учил.

Я к новым выборам готовился. Знаешь поди, на четыре года избирают, через год начинай следующую кампанию готовить. Как-то раз позвонил Витальке, что поздно вернусь. Он говорит, что все нормально, из школы пришел, поел, садится уроки делать… Пришел я домой, а дома тихо, темно. Ну, думаю, спит Виталька. Заглянул в комнату, а его нет. А он в ванной. В душевой кабинке. Сидит в уголочке, голый, скрюченный, синенький… И полный поддон крови…

Иловенский порывисто вскочил и вышел из комнаты. Маше было невыносимо жарко, голова кружилась от услышанного. Она сняла куртку и бросила ее в свободное кресло. Павел вернулся, держа в одной руке два пузатых бокала, а в другой — неполную бутылку коньяка. Налил и сунул один бокал Маше. Не чокаясь, они выпили. Павел налил еще.

— Ну, вот. Больше мне, кажется, рассказывать не о чем. Пожалуй, Витальку действительно убили. Только не тот, кто ты думаешь, не Цацаниди. Это я его убил.

— Ты? — поразилась Маша.

— Я. И его, и Элю, и брата с невесткой. Они погибли, на вертолете разбились.

— Какой ужас…

— Да, ужас. Это я их всех убил. Это и есть моя расплата за помощь колдуна Василия, хоть я и не просил его об этой помощи. За то, что пообещал матушке и нарушил свое обещание. За все надо платить. Я все плачу и плачу…

— А матушка твоя жива? — спросила Маша.

— Матушка жива. Она теперь племянника растит, он сиротой остался. Такой же, как мой Виталька, помладше на год. Они там, в Архангельске живут.

— Паш, ты их забери к себе, — вдруг вырвалось у Маши.

— Чего? — Павел расхохотался. — Да ты хоть знаешь, какую я жизнь веду? Да у меня за последние пять месяцев столько баб перебывало! Меня ж в Думе так и зовут: Член Федерации.

— А ты не веди такую жизнь. Попроси у матери прощения, а племянника воспитывай как своего сына. Перевези их сюда в Москву.

— Да ну…

— Не ну. Ты что, думаешь, твоя жена и сын хотели бы, чтоб ты тут допился до смерти или СПИД подхватил?

— Не надо меня учить, — огрызнулся Иловенский. — Меня уже размазало, не отскребешь.

— Я и не буду. Кроме тебя самого, тебя уже никто не отскребет. Ладно, ты мне вот что скажи: ты сына через фирму хоронил?

— Естественно, не сам же.

— Через какую?

— Да Бог ее знает, я уж не помню.

— Она не из той клиники, где Цацаниди работал?

— Нет, вроде нет. Я тогда вообще как-то не в себе был, помощники все устраивали. Я только настоял, чтоб вскрытия не делали, и так ведь все понятно. Не хватало еще, чтоб…

— Паша, если все-таки дело возбудят, ты поможешь? — с надеждой спросила Маша.

— Чем же я помогу?

— Пока не знаю. Но ты же власть.

— Это я на этом свете власть, — горько усмехнулся Иловенский. — А там, — он поднял брови вверх, — там я Цацаниди не достану.

— Я достану, — зло сказала Маша.

— Тогда ладно, на вот, нацарапай мне свой телефон.

Он подал ей электронную записную книжку. Маша «нацарапала» номер своего мобильного.

— И смотри, — грозно сдвинул он брови, — напишешь обо мне статью — убью! Ясно?

— Ясно, — кивнула она.

— Все, пока.

Когда он закрыл за ней дверь, она не смогла сразу войти в лифт. Этот Павел Иловенский произвел на нее убийственное впечатление: не старый еще мужик с твердым убеждением, что жизнь его кончена, с ужасающим чувством вины, устроивший мемориал из комнаты покойного сына, «Член Федерации», хам и пьяница… Человек с непереносимой болью в душе. Какое право имел Цацаниди втянуть его ребенка в свои эксперименты, втянуть, зная, что несчастный мальчик потерял мать и едва пережил эту потерю?

Маша тяжело вздохнула и протянула руку к кнопке лифта. В тот же момент двери его открылись, и Машу едва не свалило с ног удушливое облако дорогих духов. Окутанная этим облаком, из лифта выплыла роскошная девица с бесконечными ногами и стеклянной пустотой в голубых глазах. Задев обалдевшую Машу полой норковой шубы (и это в середине на редкость теплого апреля), девица двинулась в сторону квартиры депутата Павла Иловенского.

49

Ильдар Каримов чувствовал себя уж если не вором, то, по крайней мере, незваным гостем в чужом доме. Как там говорят? Незваный гость хуже татарина…

Когда-то, совсем не долго, он был в этом доме хозяином. Хорошо ему здесь не было никогда.

Теперь здесь был другой хозяин. Он стоит сейчас за Ильдаровой спиной, прислонившись к дверному косяку и скрестив на груди руки. Стоит и, наверное, недоумевает, зачем отец настоял на встрече именно здесь, у них дома.

А Ильдару очень хотелось увидеть, как живет его сын, взглянуть на его комнату, его вещи. Посмотреть, какие книги стоят на его полках, узнать, какую он слушает музыку, какие смотрит фильмы. Из этого ведь немало можно понять. Семнадцать лет уже не вернешь, как ни лезь из кожи вон. Ни первое слово, ни первую двойку, ни сказки на ночь, ни содранные коленки — ничего уже не вернешь, все это прошло мимо Ильдара. Все это и все, что там еще бывает у маленьких детей… Господи, он ничего этого не знает и, похоже, уже не узнает никогда. И даже некого в этом обвинить, кроме себя самого. Вот, если бы Маша закатывала истерики и запрещала ему видеть сына, обвиняла его, Ильдара, в том, что он их бросил и предал, если бы… Тогда он не чувствовал бы себя так погано.

Интересно, Тимур расскажет матери о том, что он был здесь? И как Машка отнесется к тому, что в ее дом просочился лазутчик? Тимуру уж наверняка ничего не грозит, но ему, Ильдару, она, пожалуй, открутит голову. Опомнился, спохватился, явился на готовенькое…

Тимур молча разглядывал отца и гадал, зачем тот, узнав, что мама уехала в Москву, напросился в гости? Ходит по их комнате, рассматривает Кузькины диски и кассеты. Хорошо, хоть не трогает ничего. Его присутствие вызывало у Тимура не то чтобы чувство оскорбленной собственности и уж тем более не брезгливости, а скорее — какой-то безотчетной досады и, совсем немного, опасения: а ну как захочет отец вернуться, а мама вдруг да и примет его? И что? Станет он вмешиваться в их с Кузькой жизнь? Станет их воспитывать? Будет жить здесь, с ними? Чушь, конечно, у него же свой дом. Что, они должны будут с ним жить?

Тимур готов был впустить отца в свою жизнь, но только чуть-чуть, лишь настолько, насколько самому Тимуру удобно. Вовсе не входило в планы сына наверстывать упущенное. Никакой тоски по этому упущенному Тимур не испытывал, да и не мог испытывать. У него был дед. Такой дед, что мало у кого из знакомых ему мальчишек такой отец был, как у него дед. Так что настоящего мужского воспитания хватало Тимуру с лихвой. Вот только Кузьку дед не любил, и не свернуть его было, характер у деда прямой и жесткий, без выкрутасов. Что-то такое и в Тимуре от него было.

— Пап, ты что пить будешь? Чай, кофе?

Тимуру хотелось увести отца из их комнаты.

— А что у вас обычно пьют?

— Мы с мамой чай, а Кузя только свежемолотый кофе уважает, так что могу сварить.

— Нет, — поспешно ответил Ильдар, — я тогда тоже чай.

Они устроились на кухне. Легкая неловкость, которой не было в предыдущие встречи в офисе Ильдара и в кафе, никак не исчезала. Поговорили о Тимкиной учебе, об экзаменах, отец рассказал о поездке на выставку в Китай.

— Я в следующий раз вам с мамой из Китая настоящего чая привезу, — пообещал он. — Там хороший чай долларов по четыреста за килограмм стоит. Сюда такой вообще не возят.

— Мама раньше хороший чай из Москвы привозила, а теперь и в Ярославле все купить можно. Мы с Кузькой раньше глупые были, все просили что-нибудь интересненькое из командировки привезти. Вот мама и искала, что бы такое купить, чего в Ярославле нет. А там все то же самое, только дороже.

— А сейчас-то она снова в командировке? Вы-то как справляетесь? Может, вам домработницу нанять?

Тимка даже поперхнулся чаем, закашлялся и расхохотался.

— Ну, ты скажешь! Мы прекрасно справляемся! Раньше-то к нам бабушка приходила, а теперь мы уже взрослые. Кузька сготовит, вон, котлет нажарит, еще и бабушке с дедом оттащит.

— Он сейчас где, Кузя-то?

— Улетел в свою студию, — махнул рукой Тимур. — Весь в модельном бизнесе. Приносил фотографии, правда, здорово получается. Мама только ругается…

— Почему?

— Так он голый совсем, так, цветочки вместо трусов. Худющий, просто Кощей, но, говорят, теперь такой типаж в моде.

Чай они уже выпили, а Тимур все никак не мог решиться заговорить о том, что его волновало. Ильдар эту нерешительность почувствовал.

— Ты ведь хотел о чем-то со мной поговорить, да? — спросил он сына.

Тимур кивнул.

— О нас?

— Нет, о маме.

— Что с ней? — мгновенно насторожился Ильдар. — Замуж собирается?

— При чем тут замуж? — изумился Тимур.

Любопытно, этот вопрос отца, похоже, очень беспокоит. Не потому ли пришел? Выяснить, не живет ли в доме посторонний мужчина… А не сам ли он здесь посторонний?

— Понимаешь, папа, — это слово пока не просто давалось Тимуру, не привык он к этому слову, — беспокоюсь я за нее. Может, это глупо, может, не должен я в ее дела соваться, но я же не прощу себе, если с ней что-нибудь случится. Сам я ее ни остановить, ни защитить не могу. Но ты-то, наверное, можешь, тебя-то она послушает, да?

— Не знаю, — пожал плечами Ильдар.

— Она тебе не доверяет?

— Почему же, доверяет, наверное. Но всего не рассказывает, это точно.

— Она говорила тебе про тетю Аню Григорьеву?

— Конечно, — кивнул Ильдар, — мы же все вместе учились в одной группе, с ней и с ее мужем. Да и ты о ее смерти мне говорил, помнишь?

— Это другое. Мама говорила тебе, что ищет доказательства того, что тетю Аню убили?

— Н-нет, а что это ей в голову взбрело?

— То-то и оно, что ей не самой взбрело. Ее, похоже, в этом специально убедили. И следят за ней, я сам видел. А что, если она доказательства и в самом деле найдет и они ее убьют?

В глазах Тимура была неподдельная тревога, и Ильдар потребовал подробного рассказа.

Тимур не пропустил мимо ушей ничего из того, что рассказала им с Кузькой мама, и теперь передал все отцу с подробностями и именами, со всеми планами, которые строила она, исходя из всего случившегося за последние дни.

Выслушав сына, Ильдар принял решение: Машу надо не охранять, как просил Тимур, тайком от нее самой, ее нужно срочно отзывать из Москвы! Она уже слишком много знает, настолько много, что это, безусловно, уже стало опасным. Самое страшное, что она уже знает их имена, имена, так хорошо известные самому Ильдару. Интересно, она всех уже вычислила? Если всех, то может быть уже поздно.

— Я сам позвоню ей, — сказал он сыну.

— Папа, ты учти, что она о наших с тобой встречах ничего не знает. И я хотел бы сам ей об этом рассказать. Не хочу, чтобы она… — Тимур замялся, смутившись.

— Считала тебя предателем? — закончил за него Ильдар. — Не волнуйся, я ничего не скажу. А об этом нашем с тобой разговоре ей вообще знать не стоит. Насколько я ее знаю, ей может очень не понравиться, что мужчины что-то решают за нее и за ее спиной. А остановить ее надо любой ценой. И даже против ее воли.

50

Когда Кузя вернулся из фотостудии, Ильдар Каримов уже часа два как ушел. Кузя был явно не в духе и прямо с порога начал брюзжать.

— Тимка, ты учти на будущее, если захочешь и дальше конспирацию соблюдать, что у твоего отца одеколон французский, его запах теперь неделю надо из квартиры выветривать. А у тети Маши нюх, как у ищейки, она его вмиг учует.

— Ну и что?

— А то. Скажи ей, что с отцом видишься, а то она потом обидится. Хочешь, я скажу?

— Нет уж, я сам разберусь. Вот приедет, я и расскажу.

Ужин сегодня готовил Тимур, поэтому на столе стояла отварная картошка с маслом и нарезанный крупными кусками холодный язык.

Кузя уселся за стол с видом жены, мужу которой отчего-то взбрело в голову доказать, что и он умеет готовить, а ей теперь придется, так и быть, съесть результат его неумелых попыток, да еще не забыть похвалить за старания.

Тимку его вздохи над картошкой и скептическое изучение кусков языка забавляли, но в конце концов он не выдержал.

— Ешь давай, не кривляйся, будто я тебя отравить хочу. Просто и полезно.

— Это я кривляюсь? — притворно возмутился Кузя. — Я не кривляюсь, я ем. Но ведь я картошку почистил, язык вчера сварил. А ты бы мог…

— А я наоборот — картошку сварил и язык почистил. Так что мы квиты.

— Не-ет, — Кузя сладострастно намазывал на кусок языка горчицу. — Сделал бы язык по-кавказски.

Тимур повернулся на табурете, достал из ящика длинный нож и насадил на его лезвие два кусочка языка, а на самый кончик — картофелину.

— На! — сунул он конструкцию Кузе.

— Это чего? — изумился тот, осторожно принимая произведение искусства.

— Язык по-кавказски. Остренько. Кинжал можешь не есть.

— Не любишь ты меня, — шутливо вздыхал Кузя, объедая мясо с ножа. — Надо лучок в кастрюльку покрошить, язычок порезать, грибочками засыпать, орешками толченными, чесночку пару зубчиков. И сметанкой все залить. И тушить минут двадцать в духовке, да чтоб не кипело. Вот это по-кавказски.

Тимур только головой покачал.

— Кошмар! Столько возиться, чтоб за две минуты все съесть! Ты сыт?

— Ага, — отозвался Кузя, протягивая брату пустую посуду.

— Вот и хорошо, — кивнул Тимур и постучал пальцем по краю протянутой тарелки. — Посуду помой.

Спать они улеглись поздно.

— Тим, а Тим? А вот ты бы мог влюбиться в девчонку, которая тебя старше?

— Не знаю, — буркнул Тимур. — Я вообще еще не знаю, мог ли бы я влюбиться. Как-то ничего такого я пока не чувствовал.

— Да ты что! — Кузя скинул одеяло, перевернулся на живот и подсунул под грудь скомканную подушку. — Вообще ничего не чувствовал? И тебе, ну, это… Не хотелось, что ли, никогда?

— Кузь, а, по-моему, хотеть и влюбиться — это разные вещи, тебе не кажется?

— Ну, слава Богу, а то я уж подумал, что… Тима, но ведь у тебя, кажется, никаких девчонок еще не было, или я где-то недоглядел?

— Иди ты к черту!

— Нет, я серьезно, — канючил Кузя.

Тимур сел на кровати и потряс взлохмаченной головой.

— Фу, зараза, ты спать дашь или нет?

— Ну, Тима, ты мне друг или поросячий хвостик, в конце-то концов? У меня, можно сказать, судьба решается, можно сказать, вопрос жизни и смерти, а ты спишь, как суслик!

— Знаешь, я тебе, конечно, друг. Но у тебя этот вопрос жизни или смерти, а точнее — целоваться или нет с очередной пассией, встает просто с пугающей регулярностью. Ты найди уже себе что-нибудь одно, а то, знаешь ли, СПИД не дремлет…

— Ты, блин, совсем уж!.. — взвился Кузя и, надувшись, отвернулся к стене.

Тимур тут же закрыл глаза и бревном упал на подушку.

Кузя немного посопел, потом осторожно повернулся, увидел, что Тимур спит, и вылез из кровати.

— Тим, а Тим… — потряс он брата за плечо, присев на край его постели.

— Убью! — простонал тот, снова продирая глаза.

— Но мне действительно нужна твоя помощь!

— Ой, давай уже, — зевая, смирился Тимур, снова усаживаясь на кровати, чтобы не заснуть.

Кузя просиял.

— В общем, она старше…

— Сильно?

— Не так, чтобы очень… Хотя, вообще-то очень. Сильно старше. В целом, она мне нравится.

— Как это «в целом»? — удивился Тимур.

— Ну, она красивая, умная, богатая… И я ей очень нравлюсь.

— В чем проблема-то? Ну и гуляй с ней.

— Да? Ты думаешь? Но ведь она старше. Смешно не будет?

— Тоже мне, Пугачева и Киркоров! — фыркнул брат. — Да на сколько старше-то?

— На девятнадцать лет! — выпалил Кузя, зажмурившись.

— На ско?.. Да ты ох… оф… обалдел, что ли?! — Тимур задохнулся от возмущения. — Да мама тебя убьет! И эту Дьячевскую до кучи!

— А что? За что убьет-то? — быстро заговорил Кузя. — Ну, влюбилась женщина на старости лет, да и не такая уж она старая, такая же почти, как тетя Маша. Но для нее это, может быть, последняя любовь, свет в окошке. А мне жалко, что ли? Не убудет же с меня! И опять же, сколько лет я у тети Маши на шее сижу…

— Что она тебе пообещала?

— Так работу, деньги… И потом квартиру, может быть. Что в этом такого ужасного? И ей будет приятно, и мне хорошо. Разве это преступление?

Тимур смотрел на брата с ужасом и почти с отвращением.

— А ты знаешь, как это называется? — зло прошипел он. — Альфонс! Ты этого хочешь?

— Да почему сразу — альфонс?

— Да потому! Или еще — проституция! Знаешь, среди мужчин тоже проститутки попадаются, которые за деньги…

— Знаю! Помню! — горько выкрикнул Кузя.

Тимур вздрогнул и опомнился.

— Кузь, прости, но… — он замолчал, увидев вдруг хитрые смеющиеся глаза брата.

— Ты чего? Пошутил, что ли?

— Ага! — весело кивнул Кузя.

— Придурок! — заорал Тимур и шмякнул брата по голове подушкой.

— Убьешь же! — Кузя упал с кровати и со смехом закрывал голову руками. — Сотрясение мозга будет!

— Мало тебе! — продолжая лупить его подушкой, злился Тимур. — Мозгов у тебя нету, трястись нечему!

Тут наволочка на подушке треснула. Братья с тоской смотрели на длинную дыру: подушка словно улыбалась беззубым ртом.

— Вот теперь мама нас точно убьет, — проговорил Тимур.

— Ерунда! Перья-то не вылезли. Завтра купим другую наволочку, а эту выкинем.

— Все из-за тебя.

— Всегда сразу из-за меня! Мне, правда, совет нужен.

— Опять? — Тимур в ужасе поднял брови.

— Не опять, а снова. Короче, эта Соня ко мне пристала. Тим, чего теперь делать-то, а? Ведь выгонит же с работы.

— А ты хочешь и в крапиву сесть, и не уколоться?

— Хотелось бы… Может, мне голубым прикинуться?

— Совсем с ума сошел? Давай-ка я с отцом посоветуюсь, уж он точно что-нибудь подскажет. А сейчас ты ляжешь и уснешь. И больше чтоб глаза мои тебя не видели!

Кузя кивнул и полез под одеяло. Но не успел он примоститься на своей подушке, как Тимур выдернул ее из-под Кузиной головы. Прямо на голову брата он плюхнул свою пострадавшую в баталии дырявую подушку.

— Кто ее порвал, тот пусть с ней и спит, — проворчал Тимур.

— Добро пожаловать, дорогая, это наша первая брачная ночь!

— О-о! Горбатого могила исправит, — простонал Тимур и через минуту сладко спал.

51

За весь день бесплодных попыток Маша Рокотова отчаялась, что у Козлова или у Елабугова, последних в ее списке пациентов академика Цацаниди, кто-нибудь отзовется. У первого никто не подходил, у второго постоянно было занято. Строго говоря, в ее списке было еще двое, но с ними проще: Густов пока жив, это сын Кати, с Бураковским тоже все ясно, он умер в Ярославле, хоронили его через фирму «Некрополь».

Она решила съездить к Козлову домой. Купила в ларьке подробную карту Москвы и с радостью обнаружила, что улица со странным названием Девятая рота находится совсем недалеко от метро «Преображенская». Время было вполне подходящее для визита, шестой час вечера, а с Остапом они договорились встретиться только в девять. Шульман пригласил ее в кино. Уже выходя из метро, Маша напоследок еще раз набрала номер Елабугова. К ее удивлению, трубку сняли. Она так растерялась, что забыла имя того, кому звонила.

— Слушаю вас, — произнес женский голос.

— Э-э, здравствуйте, будьте добры… господина Елабугова, — выкрутилась Маша.

— Антон Ильич не может подойти к телефону.

— Он умер? — ни с того ни с сего ляпнула Маша и обозлилась на себя за глупость.

— Пока нет, — совершенно спокойно ответила женщина. — И не собирается, но к телефону он не подходит. Никогда.

— Простите, ради Бога, но мне очень нужно с ним переговорить. Это касается работ академика Цацаниди…

— Академика Цацаниди? — с тревогой переспросила собеседница.

— К черту, к черту их пошли, — послышался в отдалении бодрый бас. — Думают, добрались? Хренушки!

— Антон Ильич просит послать вас к черту, — констатировала женщина. Сейчас она повесит трубку, поняла Маша.

— Постойте, — взмолилась она, — выслушайте меня…

И она снова, как и всем, с кем ей уже удалось встретиться, стала терпеливо объяснять, почему ей так необходимо встретиться и поговорить.

— Дуся, повесь трубку, я тебе говорю, — гудел Елабугов.

— Отстань, Антоша, сама знаю. Боишься, так поди вон в огород, воздухом подыши, — сказала та, кого он назвал Дусей, мимо трубки, а потом обратилась к Маше. — Он не будет с вами говорить. И не только с вами, он вообще ни с кем не встречается и не говорит. Если все, что вы рассказываете, правда, напишите ему по электронной почте. А я уж уговорю его ответить, не сомневайтесь.

— Я очень на вас надеюсь, — вздохнула Маша, доставая записную книжку и пристраиваясь на какую-то скамейку. Телефон она плечом прижимала к уху. — До вас так трудно дозвониться.

— Да, Антоша все время в Интернете сидит. Это единственный способ его общения с миром, который он считает безопасным. Пишите…

Дом на улице Девятая рота, в котором жил Никита Козлов, был самый обычный, блочный, без домофонов и консьержек. Но и двор, и подъезд оказались на удивление чистенькими и ухоженными. Лифт, правда, не работал.

Маша поднялась на пятый этаж по лестнице, подумаешь, проблема! Лифты она ужасно не любила, чувствовала себя в них, как в гробу на колесиках, и пользовалась ими только тогда, когда подниматься надо было выше седьмого этажа. До седьмого могла пешком, выше — увы.

Она сразу решила: позвонит, постучит и со спокойной совестью скажет Марине Бобровой и Остапу, что ничего не вышло.

Обычно Маше это было совершенно несвойственно. На работе ей не раз приходилось решать задачи и потруднее, добиваясь встреч с такими людьми, о которых она поначалу даже думала с содроганием. А сейчас ей мучительно хотелось схалтурить. Что она может услышать здесь? Рассказ об еще одной смерти? Или этот Никита Козлов, который был не только пациентом, но и аспирантом Цацаниди, жив? Хорошо бы жив. Маше было страшно слышать эти истории, эти трагедии, поведанные несчастными людьми, потерявшими своих близких. И тем страшнее, если эти близкие погибли по чьей-то злой воле.

Маша уже протянула руку к звонку, но тут за дверью что-то стукнуло, щелкнул замок, дверь широко распахнулась. Смешно пятясь, на площадку вышла худенькая девушка. За собой она тянула детскую коляску, в которой сидел плотно упакованный для прогулки малыш.

Девушка, оказавшись на площадке вся, вместе с коляской и малышом, увидела Машу и подскочила от неожиданности.

— Ой! Вы к нам?

— Наверное. Мне нужен Никита Козлов.

— А вы кто? — спросила девушка. Ей было лет пятнадцать. Сестра, что ли? Что б ей такое сказать?

— Я из библиотеки. Он брал книгу, — начала Маша. Как ни обернется, потом всегда можно сказать, что ошиблась.

— А его нет. Вы напишите, какая книга. Я Тане скажу, она поищет.

— Тане?

— Ну, да. Его жене. Никитка столько книг набрал в разных местах, ужас! А мы же не знаем, какие откуда. Но, если спрашивают, сразу отдаем. Вы бы позвонили.

— Я звонила, у вас телефон не отвечает, — сказала Маша. Она уже поняла, что Никиты Козлова тоже уже нет в живых, и знала, как дальше строить беседу. — Скажите, а что случилось с Никитой?

— Умер.

— Как это случилось?

— А зачем вам? — бдительно нахмурила брови девушка. Она уже успела старательно запереть оба замка и развернула коляску по направлению к лифту. Малыш сосредоточенно сосал соску, двигая круглыми щеками, и таращил темные и блестящие, как вишенки, глаза.

— Я сейчас в научной библиотеке работаю, а раньше в институте преподавала, где Никита ваш учился. Он даже однажды под моим руководством курсовую работу писал. Так что мы с ним давно знакомы. Я потому и зашла сама, живу тут неподалеку. Меня зовут Мария Владимировна.

— А я Юля, Юля Козлова, — сразу заулыбалась девушка. — Я сестра Никиты.

— Юля, знаете, а лифт не работает.

— Фу, ты! Опять! Слышь, Даня, держись, по ступенькам прыгать будем. Бум-бум!

Даня, не поворачивая головы, скосил глаза-вишенки на юную тетушку и приготовился прыгать.

— Давайте вместе, — предложила Маша и решительно взялась за коляску.

Вдвоем они довольно легко стащили коляску с пятого этажа.

— Спасибо огромное, — с чувством сказала Юля, когда они оказались на улице.

— Как же вы назад заберетесь?

— А я сначала Даньку внесу, а потом бегом за коляской.

— Не украдут?

— Могут! Как-то раз колеса сняли. Минута какая-то, я прибегаю, а колес уже нет. Наверняка какой-нибудь умелец себе на тачку упер.

— Юля, а что же случилось с Никитой? — Маше хотелось вернуть девушку к прежней теме.

— Убили его, — вздохнула Юля. — Он вечером от приятеля шел, прицепились пьяные подростки, избили. Он еще три дня в больнице лежал, потом умер.

— Какое горе! — искренне произнесла Маша.

— Да… Уж горе так горе. Данька только родился. А сейчас ведь так тяжело с маленьким. Таня сразу на работу вышла, денег-то не хватает. Телефон вот за неуплату отключили. Танины-то родители в деревне живут, самим не хватает, и наши с Никиткой тоже не богачи. Я вот нянчусь после школы, а с утра моя бабушка сидит. Только она старая совсем, ни погулять с ним, ни поиграть не может. А ему уже годик скоро. Он и поползать хочет, и попрыгать, да, малявочка? — Юля ласково потрепала Даньку по толстой щечке.

— Тех подростков поймали?

— Да, только они обкуренные были, несли какую-то ерунду. Вроде, кто-то им его заказал, денег дал… Несовершеннолетние. Их в специнтернат отправили. Кошмар, как сейчас все безнаказанным остается! Вот у писателя Белянина сына убили одноклассник и его старший брат, слышали?

Маша кивнула.

— Старшего-то посадили, а младшего, как и этих, в специнтернат отправили. Он там немного побыл, года три, что ли. Выпустили такую мразь! Но только выпустили, как сразу и нашли его труп обгоревший. Вот это, я понимаю, справедливо! По мне, так несовершеннолетний преступник гораздо хуже взрослого. Он разве не знал, что убивать нельзя? Или не понимал, что убивает? Если он в детстве этого не понял, так его надо расстрелять сразу за такое преступление, потому что он уже все равно не исправится. А его в интернат, вместо настоящего наказания. Для чего? Чтоб он там у таких же, как он, учился? И выходит он оттуда уже матерым преступником. Жить стало страшно…

Юля откинула со лба белокурую пушистую прядь и, несмотря на всю жестокость того, что только что говорила, улыбнулась светлой детской улыбкой.

Маша вздохнула. Все это, конечно, по-своему правильно, хоть и совсем не гуманно. Неужели ее Тимка тоже так думает? Нет, он все-таки более мягок в своих суждениях, более человечен. Хотя…

— Жаль, как жаль, Никита был такой молодой, здоровый мужчина. Жить и жить, — сказала она вслух.

— Да, молодой. Хотя меня он сильно старше. Но он был не очень здоровый. Врачи сказали, что он умер именно потому, что у него была операция, а его били опять по голове.

— А в какой больнице он лежал?

— Его сразу отвезли в больницу при институте, в котором он работал. Там самые лучшие врачи, но его все равно не смогли спасти.

Они помолчали.

Юля вдруг спохватилась:

— Вы же хотели записать название книги!

— Да-да, сейчас…

Маша достала из сумки листочек бумаги и записала первое пришедшее ей в голову название какой-то несуществующей монографии.

52

Поздно вечером с Аниного домашнего компьютера Маша Рокотова отправила электронное письмо Антону Ильичу Елабугову.

Строго говоря, этого пациента можно было и не опрашивать, ведь с Мариной и Остапом была договоренность о проверке только тех, кто уже умер. Если бы к Елабугову нужно было ехать — а жил он в Зеленограде, — Маша ни за что бы не поехала. Но, раз уж ему можно просто написать…

К тому же, получалось, что по своему списку она поработала на совесть: с родственниками Елизаветы Востренко, Виталика Иловенского, Владимира Селенкова и Никиты Козлова она встретилась. Про Бураковского и сына Кати Густовой знала и раньше. Завтра надеялась получить ответ и от Елабугова. Даже если он не ответит, все равно будет чем отчитаться перед Мариной и Остапом. Сегодня Маша ничего Шульману не рассказывала, чтобы не портить впечатления от прекрасно проведенного вместе вечера.

А на завтрашний вечер было назначено заседание их маленького штаба. Встретиться договорились на квартире Маши, вернее, Ани Григорьевой. Марине хотелось еще раз осмотреть место происшествия, которое может стать стартом для нового дела.

Весь следующий день Рокотова провела в заботах по хозяйству. Прибрала квартиру, это заняло совсем немного времени: все пребывало еще в том порядке, который навела пред смертью Аня. Потом Маша сходила на Дегунинский рынок и в магазин, накупила продуктов и занялась ужином.

Мобильник зазвонил не вовремя: руки у Маши были в тесте, которое она только-только начала вымешивать. Она кое-как нажала мизинцем кнопку приема и с трудом пристроила телефон к щеке, прижав его плечом. Телефон выскользнул и упал. Маша чертыхнулась и схватила его липкой рукой.

— Маша! Что случилось!? — орал в трубке Ильдар Каримов. — Ты где?

— Ой, не кричи, все в порядке!

— Да что у тебя происходит?

— Ильдар, успокойся, я тесто на пироги ставлю, телефон уронила.

— Тесто на пироги? А ты вообще где? — удивился Каримов.

— В Москве.

— И пироги печешь?

— Ну да.

— Для кого, позволь спросить? — голос Ильдара стал знакомо злым и холодным.

— Не позволю спросить.

— Почему?

— Потому что это не твое дело, — отрезала Маша. — Ты зачем звонишь?

Тесто подсыхало на руках и противно стягивало кожу, вызывая мучительное желание поскорее помыть руки.

— Маша, ты должна немедленно вернуться!

— Что-то с мамой? Или с ребятами? — сразу встревожилась она.

— Нет, с ними все в порядке, ты не волнуйся…

— Тогда зачем?

— Ты мне срочно нужна. Необходима.

— Говори толком, — начала раздражаться Маша.

— Я не могу говорить толком по телефону, но это очень важно и срочно. Ты должна приехать завтра же.

— Ильдар, я не подчиняюсь ничьим приказам. Для начальства я в отпуске, для тебя — в разводе. Еще вопросы есть?

— Есть. Марья, я тебе когда-нибудь в помощи отказывал?

Маша закусила губы. Что тут скажешь?

— Нет, не отказывал.

— А я к тебе когда-нибудь за помощью обращался?

— Вообще-то нет, — примирительно вздохнула она.

— А теперь обращаюсь. Ты нужна мне срочно. Приедешь?

— Приеду, — окончательно смирилась она. — Только не раньше, чем завтра вечером. Идет?

— Идет, — обрадовался Ильдар. — Значит, послезавтра мы вместе пообедаем, и я все тебе расскажу. Все, пока. Я на тебя надеюсь.

Он отключился, не дождавшись Машиного «до встречи». А она бросила на стол запачканный тестом телефон и побежала мыть руки.

53

— Давно так не наедалась, — блаженно пробормотала Марина Боброва, закрывая глаза и откидываясь в кресле. — Терпеть не могу готовить для себя одной, а есть люблю.

— Я тоже больше люблю есть, — согласилась Маша. — Дома у меня чаще готовит сын.

— Он большой? — заинтересовалась Марина.

— Нет, маленький еще, но думает стать поваром.

— А второй сын старше или младше?

— Честно говоря, им обоим по семнадцать, но я почему-то считаю родного сына старше, чем приемного.

— У тебя приемный сын? — поразился Остап.

— Ну, вообще-то я его не усыновляла, я его опекун. Но привыкла считать своим сыном.

— А у меня детей нет. Да что там, у меня и мужа-то пока нет.

Марина сказала это легко, без тени грусти, чем немного раздосадовала Шульмана: он считал, что любая женщина, не побывавшая замужем, должна чувствовать себя ущербной и непременно стремиться к браку. Или это ему все время такие попадаются?

Он решил вернуть Марину от блаженного отдыха к работе:

— Ты чай допила? Давай отчитывайся, что нарыла?

— Может, ты первый? Хотя, ладно, — она еще повозилась в кресле, устраиваясь поудобнее и пристраивая на колени растрепанный ежедневник. — Что касается проработанного мною списка, то мертвы пятьдесят процентов бывших пациентов вашего академика, то бишь трое. При этом член-корреспондент Российской академии наук Поярков умер естественной смертью от инфаркта на семьдесят втором году жизни, еще до смерти самого Цацаниди, у которого он лечился от инсульта. Как говорится, от инсульта убегал он, но инфаркт его догнал. Я говорила с его вдовой, она считает, что причиной инфаркта стала трагическая гибель их сына, которого убили и ограбили в подъезде их дома. Между окончанием лечения у Цацаниди от инсульта и роковым инфарктом прошло всего четыре месяца. Участвовал ли Поярков в каких-либо экспериментах, вдова не знает. Похоронами полностью занимался лично Цацаниди через свою клинику. Не понимаю, Ося, зачем ты просил это выяснить?

— Потом объясню.

— Потом так потом, — покладисто согласилась Марина и продолжила. — Чирко Андрей Михайлович, директор крупной строительной компании «Ас-Ко»… Начала заниматься и вспомнила: это тот самый, который пригласил журналистов для подготовки серии рекламных статей к юбилею своей компании, повел их по строящемуся объекту и выбросился с шестнадцатого этажа прямо перед камерами. Эти фото обошли все газеты. Жена говорит, что такой исход ее не очень удивил, а судя по тому, как она живет, получив наследство, не слишком и расстроил.

Чирко последнее время был подавлен и склонен к суициду. Он искал убийц своего брата, учителя коммерческого колледжа. Брата убили грабители с целью завладения автомобилем. Голова у Чирко еще до смерти брата была не в порядке, он был в Египте, летал там на каком-то дельтаплане, упал и ударился о скалу, а потом удалял гематому в клинике Цацаниди. Кстати, жена академика Цацаниди приходится двоюродной тетушкой Андрею Чирко.

После гибели брата у Чирко начались видения, галлюцинации, он пытался рассказывать о них жене, но та пугалась и слушать не хотела. Хоронили его опять же через клинику Цацаниди. Они сами предложили помощь, вдова согласилась.

Марина перевернула страницу ежедневника, глотнула остывшего чаю.

— Легкоступова Арина. Аспирантка ординатуры при Институте нейрохирургии мозга. Научный руководитель — профессор Стольников. Несчастная мать рассказала, что девушка была влюблена в старика-академика, директора института, и всерьез собиралась отбить его у жены. К этому страстному увлечению присоединялось еще и чувство огромной благодарности, он спас ее от смерти, уговорив пройти обследование и обнаружив нарушение мозгового кровообращения. У Арины и правда иногда побаливала голова, но нет такой женщины, у которой она не болела бы хоть изредка. Но Арине угрожала настоящая опасность, и Цацаниди ее вовремя спас.

Вскоре после удачной операции у Арины умерла сестра-близнец, выпала из окна офиса, где работала. Может, конечно, кто и подтолкнул, неизвестно. На Арину это подействовало убийственно: она полгода пролежала в клинике института между жизнью и смертью. Потом, вроде, оправилась, но тут умер Цацаниди. Это совершенно раздавило девушку, она еще полгода ходила как тень, а потом отравилась газом. Хоронили ее тоже из клиники института.

Про умерших все. Теперь о живых.

Светлана Пересветова, имя красивое, правда? Практически ничего узнать не удалось. Муж очень крупный бизнесмен, живут они в районе Рублевского шоссе. Жена действительно лечилась у Цацаниди. Три месяца назад после ссоры с мужем выпила уксусную кислоту, с тех пор, естественно, молчит.

Двое оставшихся в полном порядке. Хотя Виктория Бурмистрова, я бы сказала, в большем порядке. Она по сей день работает в клинике института детским нейрохирургом.

А вот Алексей Навицкий, программист, это, Остап, по твоей части. Зачем ты мне-то его подсунул?

— Не понял…

— Так им ваши же на Петровке занимаются, он проходит подозреваемым по делу об убийстве, сидит он…

— Точно! — Остап хлопнул себя ладонью по лбу. — Маша, помнишь Анну Феоктистовну?

— Это ее сын Алешенька?

— Да, Алексей Навицкий! Ладно, при необходимости возьму его на себя.

— Можешь начинать, — обнадежила его Марина, — необходимость уже есть. Подводя промежуточный результат, даже не зная того, что вы оба скажете, считаю, что дело можно смело возбуждать. Все погибшие лечились и наблюдались только у Цацаниди. Почему? Потому что все они так или иначе состояли с ним в хороших личных взаимоотношениях и не имели причин сомневаться в его компетенции. Еще у меня есть предположение, что академик, конечно, оперировал гораздо больше пациентов, может быть, что и процессоры вживлял не только тем больным, которые погибли после его смерти, но все эти погибшие имели, так сказать, в анамнезе личную трагедию: смерть близкого человека. У Пояркова — сын, у Чирко — брат, у Легкоступовой — сестра.

— У Ани Григорьевой — дочь… — вставила Маша.

— Да, дочь. Мне думается, интерес для экспериментальных исследований представляли в первую очередь те, у кого кто-то умер. Придется расспрашивать и выживших пациентов, кто умер у них.

— В рамках следствия это все равно придется делать, — заверил Остап. — У тебя все?

— Пока все. Что у тебя?

— Так, — Остап в свою очередь открыл блокнот и уселся поудобнее. — У меня те же пятьдесят на пятьдесят. Трое из шести живы: фээсбэшник Саркисян, секретарша вице-президента академии наук Елкина и студент Филиппов. Их я пока не трогал, как и договаривались. Причем Саркисян нам вообще не подходит, против его фамилии в списке стоят слово «план» и дата, которая еще не наступила. Его еще не оперировали. Идем дальше.

Иосиф Генрихович Корзун. С ним все просто. Он был начальником колонии особого режима, между прочим, под Переславлем, область Ярославская. Покончил с собой выстрелом в голову через два года после гибели дочери. Убийц дочери нашли и посадили задолго до его самоубийства. Я выяснил, кто был его замом и позвонил. Мужик говорит, что бывший начальник к суициду склонен не был и смерть дочери пережил достойно. А застрелился Корзун по пьяни, после собственного юбилея, на который собирал чертову тучу гостей.

Волков СергейФедорович. Главный врач частной неврологической клиники. Я даже не знал, что и они бывают частными. Этот умудрился на психах сделать бизнес. Открыл в стенах своей клиники реабилитационный центр для элитных пациентов: полный покой, массаж, гипнозы, ванны… Я как увидел, так мне сразу туда захотелось, и чтоб на всю оставшуюся жизнь. В общем, жил не тужил, с институтом нашего Цацаниди имел такую тесную связь, что обменивался опытом, кадрами и даже пациентами. Оперировался ли он сам у Цацаниди, никто не знает, так как родных у него никого не было, вдовец, а на работе ни с кем дружбу не водил. В день смерти давал интервью какой-то газете, а потом делал обход. Во время обхода лично сделал укол одной из пациенток, что, строго говоря, было не в его правилах. Потом ушел в свой кабинет и велел не беспокоить. Короче, когда взломали дверь, он реанимированию уже не подлежал. Отравился… Но это еще не все. Вскоре выяснилось, что и пациентка, которой он сделал укол, тоже мертва. А пациентка эта — последняя в моем списке — Исаенкова Юлия Игоревна. Нынешний главврач был так любезен, что нашел ее историю болезни. Исаенкова зарабатывала на жизнь модным сейчас ремеслом ясновидящей, а поступила в клинику после того, как была прооперирована в институте у Цацаниди. Неудачно. После операции ее стали преследовать стойкие галлюцинации, истерическая натура не выдержала, и дама сошла с ума. Состоятельные родственники поместили ее в клинику и больше не забирали.

Еще главврач посетовал, что некий Стольников, личный друг Волкова, прямо-таки выкрал оба тела из морга неврологической клиники. Он настоял, чтобы похоронами занималась фирма «Стикс-2000», которая арендует площади в Институте нейрохирургии мозга. И вскрытие почему-то делали именно в институте. Вот я и заинтересовался: а не через эту ли похоронную фирму пропустили и остальных пациентов? Если да, то понятно почему: скрывали факт внедрения в мозг имплантантов.

— Вполне логично, — задумчиво произнесла Марина.

— У меня все, — радостно отрапортовал Остап и уставился на Машу.

Рокотова в блокнот не полезла, о своих похождениях доложила по памяти, а потом помолчала и добавила:

— Я вот что думаю: Марина, конечно, права. Цацаниди интересовали именно те пациенты, которые потеряли кого-то из близких. Но создается впечатление, что гибнут эти близкие, как по заказу! Причем их убивают.

— Некоторые умерли своей смертью, — возразила Марина.

— Те, кто умерли своей смертью, стоят первыми в хронологическом ряду. Сначала умирали, потом были убиты… Может, академик обнаружил, что работа с теми пациентами, которые недавно потеряли родного человека, идет успешнее. Подбирать таких пациентов довольно сложно, поэтому он пошел с другого конца, стал убивать родных у тех, кто уже прооперирован. А?

— Ну-у… — протянул Остап, — это уж очень сложно. И мрачно.

— Да тут все не просто, — возразила ему Марина. — Возможно, так оно и было. Но как же он организовывал убийства?

— Не знаю, — пожала плечами Рокотова. — Естественно, не сам убивал. Кто-то ему помогал, это точно. Может, еще какие-нибудь пациенты?

— Надо опрашивать выживших, пока они еще живы, — Остап снова полез в свои записи. — Маш, у тебя кто там остался?

— Густов и Елабугов. Густов — это сын Кати, после его операции был убит его младший брат. А Елабугову я написала по электронной почте. Он живет в Зеленограде и общаться отказывается даже по телефону. Сегодня я получила от него ответ.

— И что он пишет?

— Дословно: «Не дождетесь! А.И. Елабугов».

— Забавно, — усмехнулась Марина. — А я с моими живыми пока не работала и уже не буду.

— Почему?

— А она теперь дело возбудит и оперативников загрузит, — ответил за Марину Остап.

— Точно. Ты, Остап, организуй встречу с Навицким, тебе там у себя проще. Маша, а вам я скажу, что и как написать. И задним числом. Надо бумажки оформлять, тут Ося прав, голову с меня за эту самодеятельность действительно снимут.

— А можно мне поприсутствовать при разговоре с Навицким? — попросила Маша. — Он ведь, похоже, программистом был при Цацаниди. Хотелось бы тоже задать ему пару вопросов.

— Вижу, вы с Анной Феоктистовной успели обо всем поговорить, — проворчал Остап. — Ладно, организую тебе с ним свидание.

Марина что-то быстро записывала в блокнот.

— Маша, еще я вас попрошу сходить к Стольникову в институт и сказать, что документы, которые он ищет, хранятся у родных Цацаниди. Скажете?

— Зачем?

— Хочу узнать, что он ответит.

— Ладно, завтра утром схожу, но потом я уеду в Ярославль.

— Вот не кстати! И не можете остаться?

— Не могу. Бывший муж позвонил и просил срочно приехать, у него что-то случилось. Но долго я не задержусь.

Марина подумала, потом достала из папки бумагу и положила перед Машей.

— Тогда пишите сейчас. Мне без вашего заявления теперь не обойтись.

54

Маша рассчитывала уехать в Ярославль дневным проходящим поездом, но утром ей позвонил Шульман.

— Если хочешь поговорить с Навицким, подъезжай в Бутырскую тюрьму на Новослободскую улицу к часу дня.

Маша с ним поговорить хотела, поэтому, быстро выпив чашку чая, поторопилась в Институт нейрохирургии мозга. Отъезд домой пришлось отложить. Хорошо, если удастся в шесть вечера уехать.

Стольников почему-то не очень удивился Машиному приходу, но очень обрадовался.

— Ну?

— Что? — спросила она.

— Привезли документы?

— Нет, но знаю, где они.

— И где же? — красивое лицо Стольникова стало напряженным.

— Документы находятся у родных Цацаниди. У наследников.

Лицо профессора из напряженного стало откровенно злым.

— Вы за дурака меня держите?

— А что, — невинно спросила Маша, — вы и к ним воров посылали, как к Ане Григорьевой?

Стольников смотрел на нее с высокомерным презрением.

— Каких воров? Зачем мне посылать к ним воров? Я зять академика Цацаниди! Ясно вам? Женат на его дочери. Я и есть его родственник и наследник!

Маша растерялась, мысленно ругая Марину.

— Тогда у меня нет других версий, — выпалила она наконец. — Так что на меня больше не рассчитывайте и никаких парламентеров ко мне больше не посылайте.

— Мария Владимировна, — расплылся в хищной улыбке Стольников, — даю вам последний, самый последний шанс. Если вы не перестанете придуриваться и не принесете мне документацию, вы горько пожалеете об этом. Я вас предупредил. А сейчас, если вам нечего больше мне сказать, ступайте вон!

— Почему же нечего, — улыбнулась Маша и выдала длинную, витиеватую и такую нецензурную фразу, что у Стольникова отвисла породистая челюсть.

Вылетев в коридор и с размаху захлопнув за собой дверь приемной, Маша двинулась было к выходу, но притормозила: ей навстречу шел Иван Федорович Клинский. Своей обычной неуверенной стариковской походкой, чуть более, чем обычно, ссутулившийся, он шел, бережно неся на перевязи забинтованную руку. Подзажившая после ожога щека ярко-розовым пятном выделялась на смуглой коже. Взгляд у Клинского был озабоченный.

Волна жалости к нему и ненависти к тем, кто пытался его убить, снова захлестнула Машу Рокотову. Неужели это и в самом деле Цацаниди? Жаль, что его уже нельзя наказать за все, что он делает, он уже мертв. Неизвестно, повезет ли «пинскому еще раз, когда на него будет оказано смертоносное воздействие.

— Машенька! — обрадовался старичок, и лицо его просветлело. — Ты что здесь делаешь?

— Если честно, Иван Федорович, то ищу концы тех преступлений, которые здесь творятся. Хочу узнать побольше об экспериментах Цацаниди. А вы?

— Вот и я тоже. Только ц-ц… — Клинский заговорщицки поманил Машу здоровой рукой. Они вышли на лестничную клетку. Клинский закурил.

— Я после нашего с тобой разговора всю голову себе сломал. Вдруг, да и в самом деле вживил мне Цацаниди эти имплантанты! Сломать-то я голову сломал, а вот разобрать ее и посмотреть, что там и как, я не могу. Но и не выяснить правду я тоже не могу. Понимаешь? Как с этим жить дальше? А у меня здесь есть канальчик. Маленький, но надежный. Хочу через тот канальчик свою историю болезни добыть. Просто так не дают, говорят, уничтожена. Только ведь такие документы не уничтожают.

Маша печально покачала головой.

— Иван Федорович, мне думается, не поможет вам ваш канальчик. Наверняка историй болезни таких, как вы, нет. Все, что касалось этого прибора, исчезло. Стольников по-прежнему считает, что эти документы у меня, что помощница академика их передала мне перед смертью. Я у нее на домашнем компьютере нашла небольшую базу данных на девятнадцать пациентов. Похоже, это как раз те, на ком экспериментировал Цацаниди. Вас там нет.

— Нет?! Так значит, у меня в голове пусто? Э-э, в смысле нету имплантантов-то?

— Это не факт, — возразила Маша. — Может, вас просто в эксперименты не стали вовлекать, вы же отказались.

Клинский помолчал.

— Маш, а где же все-таки эти чертовы документы?

— Не знаю, — вздохнула она, — но если я их найду, обязательно скажу вам, есть ли там ваши данные.

— Вот бы их и правда найти… Я бы тогда сделал антиприбор. И закрыл канал к чертовой бабушке.

— Серьезно?!

— Конечно! Знаешь, я всегда был умней Кости Цацаниди. Даже не спорь, это факт! Так что, если найдутся документы, тащи! Эх, жаль, Бураковский помер… Поговорить бы с ним, что он чувствовал, как это было, эти эксперименты?.. Почему вообще все эти пациенты соглашались ставить, себе имплантанты?

— Я говорила с родственниками умерших подопытных. Некоторые и не знали, что им что-то вживлялось. Считали все частью лечения. Другим говорили, что это аппарат, замещающий пораженные участки мозга. Но были, похоже, и добровольцы. Я сегодня буду разговаривать с одним из тех, кто остался жив. Он программист, работал на Цацаниди. Возможно, это он писал программу для самого прибора. Он сейчас в тюрьме.

— Машенька! — вдруг взмолился Клинский. — Возьми меня с собой! Я его спрошу…

— Да что вы, Иван Федорович! — испугалась Маша, она совершенно не привыкла ему отказывать. — Я и сама-то туда иду на птичьих правах! Это же Бутырская тюрьма.

— Ну да, ну да… Понимаю. Слушай, хотя бы сделай одолжение старику, запиши ваш разговор на пленку, можешь?

— Ладно, запишу, потом вам на диск скину…

— Нет, я так не справлюсь, — огорчился Клинский. — Мне бы лучше на простую кассетку. Возьми вот мой диктофон, запиши на него.

Иван Федорович долго рылся в сумке, одной рукой ему было неудобно. Наконец, он вытащил оттуда некоего технического динозавра. Маша улыбнулась: пожилые люди консервативны. Клинский разрабатывает уникальное медицинское оборудование, а в быту пользуется допотопными устройствами.

— Сам собрал! — гордо изрек старичок. — Вот на эту кнопочку нажмешь, он включится, еще раз нажмешь, выключится. Кассетку-то не вынимай, крышка отваливается…

Маша из уважения выслушала все инструкции, обещала вернуть диктофон, когда будет в Ярославле. Клинский тоже собирался возвращаться домой не позже завтрашнего дня. Пожелав друг другу удачи, они расстались.

По дороге к метро Маша позвонила матери.

— Мама, ты могла бы заглянуть в историю болезни одного человека?

— История в нашей больнице?

— Нет, в пятой, «обкомовской»…

— Полы паркетные, врачи анкетные, — усмехнулась Алла Ивановна.

— У тебя там есть знакомые?

— Вообще-то нет, но ты диктуй, как больного зовут и на что конкретно глядеть?

55

Для заключенного Алексей Навицкий был неестественно весел. Может, и впрямь под наркотиками? Сомнительно.

— Здравствуйте, Остап Исаакович! — радостно поздоровался он, усаживаясь напротив Шульмана.

Маша Рокотова устроилась в сторонке, за сейфом.

— Я думал, мы уже все закончили. Ведь суд уже скоро, да?

— Скоро, Навицкий. Вы не торопитесь, вам торопиться некуда. Лет десять впереди, — обнадежил его Остап.

— Десять? Вот и хорошо, — закивал Навицкий.

— Не вижу для вас ничего хорошего.

— Это как посмотреть. С вашей точки зрения, может, и ничего. А с моей, может, все иначе.

— Навицкий, — прервал его Остап, — вы работали у академика Цацаниди Константина Аркадьевича?

Вся радость медленно стекла с лица Навицкого, как гуашь с афиши под дождем.

— Да… — шепотом ответил он, озираясь, словно боялся посторонних ушей. — Работал.

— Что конкретно вы для него делали?

— Конкретно? Программы писал для медицинского оборудования. Разве это преступление?

— Почему же? Не преступление. Это не преступление, — заверил его Шульман. — Вам известно, для чего предназначались эти программы?

Маша Рокотова поняла, что Остап не вполне понимает, о чем собственно спрашивает, и вмешалась.

— Алексей, вы видели оборудование, для которого писали программы? Или вам Цацаниди описывал задачу?

— Когда мы начинали работу, я, конечно, видел. Надо же было ориентироваться, откуда вводится информация, куда и как транслируется. Потом я просто подправлял, ошибки подчищал со слов Цацаниди. Он был доволен. Вы, наверное, не знаете, как работают программисты?..

— Знаю. Вы всегда имели дело только с Цацаниди?

— Да, он сам всегда приезжал. Говорил, что и как должно работать, а я писал. Но это же не преступление? — снова всполошился Навицкий.

Шульман усмехнулся.

— Что вы так беспокоитесь? Вы ж не побоялись совершить убийство, а теперь волнуетесь из-за какой-то «шабашки».

— Я и не волнуюсь! Что мне волноваться? Помогал по-дружески… Да я, если хотите, и денег-то почти не брал!

— Навицкий, а вы сами никогда не лечились у Цацаниди? — спросил Остап.

Навицкий даже не дал ему договорить.

— Нет! Никогда не лечился! Никогда! — глаза его забегали, лицо совершенно посерело.

— Алексей, — попросила Маша, — вы, пожалуйста, ответьте честно. От этого может зависеть ваша жизнь. Возможно, не только ваша.

— Вы же все равно уже знаете, да? — обреченно спросил он.

Остап неопределенно повел плечом.

— Конечно, знаете. У вас, у сыщиков, всегда так: если вы спрашиваете, значит, все уже знаете. Не пойму, зачем тогда спрашивать? Да, он меня оперировал.

— Какой у вас был диагноз?

— Никакой.

— То есть?.. Вы же, наверное, были чем-то больны, если вас оперировали?

Навицкий печально усмехнулся.

— Я был болен любопытством и только.

— Вы согласились участвовать в его экспериментах добровольно? — изумилась Маша.

— А вы бы не согласились, если б вам предложили? Не захотели бы проникнуть, так сказать, в царство мертвых?

— Нет, — честно призналась она, — я бы побоялась.

— А я вот не побоялся, — вздохнул Навицкий. — Идиот! Это так… чудесно, волшебно! За эти эксперименты, эти сеансы я готов был душу заложить, а заложил жизнь.

— Неужели это правда?

— Что?

— Эти эксперименты.

— А вы что думали?

— Честно говоря, я думала, что вы писали по заданию Цацаниди «фантастические картинки», которые транслировали его пациентам. Не так?

— Нет, совсем не так! Глупости! Зачем бы Константин Аркадьевич стал это делать?

— Не знаю, может, он шантажировал пациентов, хотел заставить их действовать в его интересах, — предположила Маша.

— Вы слишком плохо думаете об отечественной науке.

— Я думаю о ней объективно. А вот что касается Цацаниди… Вы ведь тоже о нем не слишком хорошего мнения, верно?

— С чего вы взяли? — снова засуетился Навицкий. — Я хорошего мнения.

— Ага, то-то вы даже после смерти его боитесь, — внезапно догадалась Маша. — В тюрьме от него хотите спрятаться? На зоне?

Брови Остапа поползли вверх. Он уперся кулаками в стол и перегнулся через него к Навицкому.

— Так ты ради этого девочку убил?! Ах, ты, сволочь!

— Товарищ капитан, держите себя в руках! — вмешался милиционер, который привел Навицкого.

Остап медленно опустился на стул.

— Господи! Ты не мог ничего умнее придумать?

— А что я мог придумать, — застонал перепуганный Алексей. — Мне же надо было спрятаться так, чтоб с гарантией! Вон Антон Ильич в своем доме прячется, бункер себе построил. А мне куда деваться? У меня своего дома нет!

— Это вы про Елабугова?

— Про него. Это ж он меня с Цацаниди познакомил. Они с Константином Аркадьевичем еще со студенческих времен дружили, над прибором работали вместе. Он единственный, кроме Цацаниди, все об экспериментах знал. Он психиатр, дневники вел, когда они вместе приезжали, я видел. У него талмуды такие, все записи, записи… И про меня в этих талмудах записано. И про него, наверное, тоже. Вот он выживет, а я? Я сделал все, что смог.

— Да уж. Вы бы уж лучше магазин ювелирный ограбили, — сказала Маша.

— Да не справился бы я, — скулил программист. — И дали бы мало.

— Дурак! — зло прошипел Шульман. — Надо было к нам идти, мы б нашли, как спрятать.

Маша не согласилась:

— Как бы вы его спрятали? И вообще, Навицкий, почему вы считаете, что спрятались? Какая разница для Цацаниди, где вы находитесь? Он вас с того света в любой тюрьме достанет.

Неожиданно Навицкий рассмеялся.

— А вот и нет! С чего вы взяли, что с того света? С чего вы взяли, что Цацаниди? Нет, это кто-то отсюда за нами охотится! Точно отсюда.

— Но все, кто умер, покончили с собой сами, их никто не убивал.

— Убивал! Кто-то воздействовал на них точно так же, как делал это Константин Аркадьевич, программировал их мозг на определенное самоубийство.

— Цацаниди делал это при помощи прибора, — напомнила Маша, — а прибор со времени его смерти не работает.

— Ну и что? Этот прибор не работает, значит, сделали другой, делов-то!

— Кто ж его сделает? — прищурился Остап. — Цацаниди мертв. Документация пропала.

— А тот же, кто первый прибор собрал. Тот и второй соберет. У него ж там целая фирма…

Маша от удивления даже привстала со стула. Из ее приоткрытой сумки выскользнул и с глухим стуком упал на пол черный ящичек — допотопный диктофон Клинского.

Навицкий осекся, глаза его расширились и остановились, прикованные к этому диктофону. Он вдруг захрипел, затрясся всем телом и полез ногами на стул. Конвойный подскочил к нему и едва успел подхватить: Навицкий, пытаясь взобраться на спинку хлипкого стула, стал заваливаться на бок. Остап кинулся к телефону. Маша подхватила диктофон и снова юркнула в свой угол за сейфом.

Через несколько минут, последние из которых Маша и Остап провели в коридоре, бледного до синевы Навицкого вывели из кабинета. Увидев Машу, он резко дернулся к противоположной стене и вскинул, защищаясь, руки в наручниках.

— Убийца! — взвизгнул он.

Конвойный подхватил его под локоть и толкнул вперед. Маша совершенно растерялась.

— Что это с ним? — спросила она Остапа.

Шульман пожал плечами.

— Экспертиза на вменяемость проводилась? — спросил мужчина в белом халате, выходя из кабинета.

— А? Д-да, — ответил ему Остап. — Признан вменяемым.

— Что это было? — спросила у врача Маша. — Эпилептический припадок?

— Нет. Его что-то очень напугало. Он все время говорит… У вас был с собой какой-то прибор?

— У меня диктофон выпал, — Маша вытащила злосчастную коробочку из сумки. — В это время разговор шел о медицинском приборе, для которого Навицкий писал программу. Это его, по-моему, очень взволновало.

— Тогда понятно, — кивнул врач. — Диктофон, прибор… Он спроецировал ваш разговор на это малозначительное событие. Это бывает у легковозбудимых пациентов. Тем более тюрьма, стресс… Ну, всего доброго.

Врач ушел. Остап взял у Маши диктофон и повертел его в руках.

— Старье какое-то.

— Старье, — согласилась Маша. О том, что она делала запись для Клинского, Маша решила не говорить, а то еще Остап вспомнит про тайну следствия и кассету отберет.

— У тебя когда день рождения? — вдруг спросил Шульман.

— Первого сентября, а что?

— Ничего. Просто я знаю, что тебе подарить.

56

С поездом на этот раз повезло, Маша ехала в купе до Ярославля одна и в девять вечера была уже дома. Встретил ее Кузя, очень удивился и даже немного испугался, бросился наводить порядок, распихивая свитера в шкафы, а тапки и носки — под кресла.

— Теть Маш, а что случилось-то?

— Ничего не случилось. Вас вот захотелось проверить, не навели ли девиц…

Кузя прыснул со смеху и зашипел в сторону дивана:

— Девки, отползай по одной, курево и ширево с собой тащите!..

— Покушать дадите? — спросила Маша.

— Дадим! — радостно сообщил Кузя и бросился на кухню.

За дверью ванной послышался грохот падающих с полки флаконов, и через минуту показался Тимка с мокрыми волосами и полотенцем на чреслах.

— О! Мама приехала! Мам, там небольшой погром случился, но я не виноват, — Тимур с высоты своего роста тщетно пытался прикинуться мышонком.

— Ага, а кто виноват? — проворчала Маша, разглядывая бутылочки и баночки, которые сын кое-как порассовал на полки. — Слон-переросток в посудной лавке!

— А вот нечего посудную лавку в ванной устраивать, — съязвил Тимур, ретируясь в комнату.

Маша усмехнулась:

— Вот в наказанье в следующей жизни ты будешь женщиной.

— Не-а, мне воздастся за мучения: я вырасту большой и куплю огромный дом с тремя ванными!

— Ну и?..

— Ну и твоя будет самая дальняя, чтоб глаза мои ее не видели!

Маша со смехом запустила в него кремом для рук. Тюбик ударился о мгновенно захлопнувшуюся дверь.

— Что за шум, а драки нету? — из кухни вышел Кузя с пластиковой лопаточкой в руке. — Теть Маш, а у нас мука кончилась, я последнюю на блины извел.

— Так купите, в чем вопрос? Или вы хотите, чтобы слабая женщина ее на себе тащила прямо из Москвы?

— Кстати, о птичках, теть Маша, а почему ты машину не купишь? У нас что, денег совсем мало?

Маша удивленно подняла брови:

— Что это ты решил меня за руль посадить?

— Кого посадить — не важно, но ведь права только у тебя. Нам с Тимкой пока не дают.

— А кому нужна машина?

— Тебе.

— Да что ты говоришь! — усмехнулась Маша. — И зачем?

— Как это? На работу ездить, за продуктами… И вообще, нас возить.

— Угу, вас возить, делать мне больше нечего.

— Но ты же журналист! Тебя же, как говорится, ноги кормят!

— Так не колеса же. У фотографа машина есть, если работа со съемкой, так он меня и довезет. А если без съемки, так я быстрее на маршрутке доеду. Кузь, ты вот только представь: утром мне надо будет встать на час раньше, пойти на стоянку или в гараж. Ехать на работу, искать в центре города место для парковки, вечером — снова на стоянку. Мало того, что за саму машину надо кучу денег отдать, так еще бензин, техосмотры, ремонты, штрафы… Фигушки!

Кузя не сдавался:

— Зато по магазинам ездить удобно, по рынкам. В лес можно за грибами, на рыбалку.

— Кузь, вот когда вы с Тимкой были маленькими, мы штурмовали автобусы так, что люди порой под колеса улетали. У нас один сотрудник из дверей на полном ходу вывалился, ногу сломал. А бабушкиной подруге вообще бедро колесом раздробило. Вот тогда, я понимаю, актуально было машину иметь, да только денег таких не было. А сейчас от нашей остановки в любой конец города маршрутки идут, мы еще выбираем, какая посвободней, чтоб сидеть, а не стоять. А на сэкономленные деньги я такси найму, чтоб те же продукты привезти.

— А на рыбалку?..

— А на рыбалку, Кузенька, надо на велосипеде ездить, для здоровья полезно. Да и жирно будет — вас на машине до озера везти, чтоб вы двух подлещиков поймали.

— Зануда ты, теть Маш. Я ж о тебе забочусь. Ты представь: выходишь ты из редакции в норковом манто на шпильках, садишься в какой-нибудь «форд-фокус»…

— Да-а?! Ну ты оптимист! У меня из норковых манто только пуховик. Водить на шпильках неудобно, ходить, кстати, тоже. А денег на «форд» все равно не хватит, разве что на «Жигули», да и то старые.

— Но ведь можно вот хоть у Тимкиного отца попросить!

Маша внезапно разозлилась:

— Вот что, милый мой, уж больно ты горазд чужие деньги считать! Тебе не поваром надо быть, а бухгалтером.

— А что я такого сказал?

— Да ничего! Только пока я в этой семье взрослый человек, я эти деньги зарабатываю. И я буду решать, куда их тратить и у кого их просить, ясно?

— Началось! — взвился Кузя. — Ты еще давай скажи, что я твой хлеб ем. Или вон, как Сонька, что деньги надо отрабатывать!

— Кузя…

— Что — Кузя? Я уже семнадцать лет Кузя!

— Остынь, а? И с каких это пор ты Софью Николаевну Сонькой зовешь?

— А с тех самых пор… — по инерции проорал Кузьма и тут же осекся. — Ты же тоже своего начальника Валерой за глаза называешь.

— Ты меня с собой не ровняй.

— Где уж мне! — прошипел парень.

— Кузя, все, хватит, — взмолилась Маша. — Достал уже!

— Да я всех достал!

Кузя влетел в кухню и хлопнул дверью.

Из комнаты осторожно выглянул Тимур.

— Чего это с ним? — шепотом спросил он.

Маша недоуменно пожала плечами:

— Переходный возраст.

— Скажи еще: гормоны бушуют…

Маша втолкнула сына обратно в комнату, вошла сама и прикрыла дверь.

— Скажи-ка мне, почему это он Дьячевскую Сонькой зовет?

— Не делай из мухи слона, — отмахнулся Тимур.

— Нет, ты погоди. Что за деньги, которые он ей должен отрабатывать?

— Господи, ну он же у нее работает, она ему за фотосъемки платит. Вот и требует, чтоб хорошо работал, только и всего.

— Точно? — с сомнением прищурилась Маша.

— А ты что подумала?

— Тима, я тебе скажу, ты только Кузьке — ни слова. Обещаешь?

— Обещаю.

— Софья Николаевна большая любительница молоденьких мальчиков. И чем старше она становится, тем моложе ее любовники. Я надеюсь, ее остановит, что Кузя все-таки школьник малолетний. Но, возможно, и не остановит.

— Мам, ты все же не забывай, что мы, вообще-то, еще дети, — успокоил ее Тимур. — Нам пока еще не до секса, честное слово!

Рокотова с сомнением покачала головой и пошла на кухню: с Кузей-то надо помириться.

А Тимур задумчиво расчесывал волосы и вспоминал тот ночной разговор с братом — похоже, Кузя крепко влип.

— Кузь, ты прости меня, я, наверное, наговорила лишнего, — Маше, как и любому взрослому человеку, нелегко было наступить себе на горло и извиняться перед ребенком. Тем более у нее не было уверенности в том, что она не права.

— Ладно, проехали, — пробурчал Кузя.

Все сели за стол.

— Блины сегодня очень вкусные, — попробовала подлизаться Маша.

Вдруг Кузьма отложил вилку и поднял на нее полные боли и слез глаза.

— Я же все понимаю, понимаю, что ты меня кормишь, одеваешь, содержишь вообще. Я понимаю, что я должен быть за это благодарен. И я благодарен! Мне что теперь, всю жизнь это доказывать?

Губы его дрожали, а голос срывался на дискант, совсем как у маленького.

Тимур окончательно растерялся, а у Маши сердце сжалось от жалости и стыда.

— Я, правда, стараюсь быть хорошим, — прошептал Кузя.

Маша не выдержала, вскочила со стула и прижала Кузину голову к своей груди. Мальчик горько разрыдался.

— Кузенька, милый мой, что ты такое говоришь! Не надо тебе стараться! Ты у меня и так самый лучший, самый красивый, самый умный! Как же ты не понимаешь? Я люблю тебя, потому что ты тоже мой сыночек! Тима старший, а ты младший… Успокойся, я никому тебя в обиду не дам!

Кузя всхлипывал, вцепившись обеими руками в Машин свитер, а она плакала, гладя его по светлой голове.

И только Тимка, мудрый и рассудительный не по годам Тимка задумчиво ковырял вилкой блинчик. Он нисколько не обиделся на то, что его мама назвала Кузю самым лучшим, самым умным… Это не важно. Важно разобраться, что затеяла эта Дьячевская, не втянула ли она Кузю в какую-нибудь неприятную историю.

57

Мама. Мать. Конечно, Кузя видел ее иногда на поселке.

Опустившаяся, вечно пьяная, вонючая баба, которая по странному стечению обстоятельств родила его когда-то. Удивительно, что она до сих пор жива и умудрилась не пропить последнюю комнату в завшивленной коммуналке. Квартиру-то они еще с бабкой спустили.

Какие чувства испытывал к ней Кузя? Да те же самые чувства, какие испытывает любой нормальный человек при виде такого ходячего мешка с грязью, пропитанного мочой и спиртом. Брезгливость, презрение, стыд… Он совершенно не ощущал ее своей матерью. Все, связанное с нею, забылось как страшный душный сон. Ничто не оживало в его сердце, когда, улыбаясь беззубым черным ртом, она заглядывала ему порой в лицо.

Неподалеку был детский дом, нормальный, хороший. Некоторые его воспитанники учились в одном классе с Тимкой и Кузей. Они рассказывали, как привозят порой пятилетних детишек, синих от материнских побоев. Кому-то родная мама о дверной косяк разбила голову. Другого родительница пыталась засунуть головой в печку, потому что неведомые голоса в ее голове называли малыша антихристом. У третьего на животе были язвы от ожогов: пьяная мама тушила об него сигареты… Но, впервые досыта накормленные и дочиста отмытые, лежа в чистых теплых постельках, а не на грязном полу или продавленных диванах, эти детишки плакали и звали своих мам и просили воспитателей отвести их домой. Даже таких матерей любили дети.

А Кузя свою не любил. И искренне желал, чтобы она исчезла куда-нибудь, умерла или уехала из поселка. Не потому, что ему было больно ее видеть, а просто потому, что ему неприятно было терпеть ее вонючую улыбку и мутные взгляды.

Кузю вырастила тетя Маша. Ее он считал настоящей своей матерью. Ему казалось, что он любит ее даже больше, чем мог бы любить родную мать. Ведь, кроме теплой и щемящей нежности, он испытывал к этой женщине огромную благодарность. Как ему было жаль, что это не она родила его! Больше всего на свете Кузя боялся оказаться недостойным ее. Он верил, что тетя Маша тоже любит его почти так же, как родного сына, но все же он завидовал Тимуру: тому не надо было каждый день доказывать, что он достоин, что его не напрасно назвали сыном. Именно потому, что его не назвали, он имел счастье родиться ее сыном.

Всю свою сознательную жизнь Кузя жил под девизом: «Я докажу!» И доказывал. И страшно боялся, что огорчит чем-нибудь тетю Машу или ей будет стыдно за него. Он старался жить так, чтобы ей не было стыдно.

А сегодня он ее огорчил. И не просто огорчил, она плакала из-за него! Ужас! А все из-за Соньки… Господи, если бы тетя Маша узнала… Лучше даже не думать об этом.

Кузя растерялся. Он думал, что все просто: ты работаешь, тебе деньги платят. А оказалось, что за то, что тебе дают работать и зарабатывать эти деньги, тоже надо платить. Когда его взяли работать, когда заплатили первую зарплату, он казался себе таким взрослым! А теперь, когда начальница попросту попыталась залезть ему в штаны, Кузе неожиданно захотелось быть ребенком. И чтоб она отстала от него и с деньгами, и с любовью, и с работой этой вообще!

Что же делать теперь? Может, тете Маше рассказать? Он уже пытался рассказать Тимке, но как-то куцо получилось. В последний момент не смог он, смазал все, перевел в шутку. Поймет ли его тетя Маша? Нет, наверное. Да и распереживается.

Он и так из-за этих своих переживаний сорвался, расстроил ее, а уж тут…

И все же надо рассказать Тимуру. Он умный, он поймет. Может, действительно, с отцом своим посоветуется.

Черт, и зачем он тете Маше про деньги ляпнул? Деньги! Точно! Деньги надо Соньке вернуть! Конечно, кое-что он уже истратил, но Тимка поможет. Вернуть, и все. И все кончится!

Тете Маше никогда не будет за него стыдно. А завтра он приготовит что-нибудь очень вкусное, что она любит, и он попросит у нее прощения за сегодняшнее.

Как легко сразу стало! Кузя судорожно вздохнул, пошмыгал носом и свернулся калачиком под толстым одеялом. Через минуту он уже сладко спал. Ему снилась тетя Маша, его мама.

58

— Куда мы едем? — удивленно спросила Маша, когда машина свернула на Прусовскую дорогу. Через коттеджный поселок дорога вела к деревням на берегу Волги.

— Обедать, — невозмутимо ответил Ильдар.

— Да? И где открыли ресторан: в поселке или в деревне?

— Между.

Еще через пару минут Ильдар свернул на проселок, сосны расступились, и впереди показалась пронзительно весенняя гладь лесного озера. Это местные, в том числе Маша и Ильдар, называли этот водоем озером. Приезжие «городские» называли его Байкалом. А на карте название было совсем не романтичным: технический водоем силикатного завода. Этот самый завод хоботом земснаряда много лет высасывал отсюда песок. Котлован заполнялся водой из близлежащих болот. В результате получилось одно из самых живописных в окрестностях города мест.

Сейчас на выбеленных зимним ветром березовых стволах ярко чернели буковки полосок, а тонкие ветки уже покрылись нежно-зеленым пухом крохотных листочков. Сосны, поминутно заглядывая в водное зеркало, высокомерно любовались своими чуть выцветшими, но богатыми и пышными кронами. Торопились спуститься с высокого берега ручейки, бежали и громко жаловались, как пролежали всю зиму сугробами в сонной глубине леса. Птицы насмешливо сочувствовали им, суетясь по своим птичьим делам.

Огромный питон трубы земснаряда лениво грел свои ржавые бока на солнце. В брюхе его было еще пусто и гулко, но совсем скоро пустят машину, и оно заполнится мокрым песком, с шумом и шелестом несущимся к заводу.

Ильдар Каримов расстелил на горячей трубе газетку-самобранку. На ней появился пластиковый лоток с восхитительной, жаренной на гриле курицей, крупные помидоры, спичечный коробок с солью и буханка черного хлеба.

Маша Рокотова спустилась к кромке воды, присела на корточки и опустила ладони в ледяную воду. Из воды высунула голову лягушка и удивленно уставилась на Машу. Эта лягушка явно присматривала место, где можно будет на солнышке оставить икру. Незваная гостья ей мешала.

Маша поднялась, зажмурилась, подставив лицо ласковому весеннему солнцу. Хорошо! Так здесь было хорошо, что хотелось кричать. Просто так, сдуру и от счастья.

Потом они молча наслаждались нехитрым, но таким вкусным обедом, по очереди макая помидоры в рассыпанную на газетке соль и откусывая сочную мякоть чуть подавшись вперед, чтобы не закапать брюки. Пачкая пальцы, отрывали ароматные куски курятины и терзали буханку, норовя обязательно отломить корочку.

— Нравится ресторан? — спросил Ильдар.

— Никогда не видела ничего лучше!

— Это точно, — вздохнул он и улегся спиной на трубу, закинув за голову руки. Маша ждала.

— Ну, говори, — она легонько постучала по его плечу.

— Что? — сонно отозвался он.

— Вот ничего себе! — возмутилась Рокотова. — Говори, зачем я тебе понадобилась. Ты ж меня не ради жареной курицы из Москвы вызвал?

— А если ради курицы?

— Тогда я тебя утоплю сейчас!

— Посадят.

— Да говори же ты, вредитель!

— Маш, — вдруг попросил Ильдар. — Расскажи мне о сыне.

Сколько лет Маша Рокотова ждала от бывшего мужа этого вопроса! Сколько раз представляла, как он ее спросит и что она ответит… Столько лет и столько раз, что в конце концов устала от этого ожидания и теперь совершенно не была готова на этот вопрос отвечать.

Сначала, когда Тимка был маленьким, она почему-то боялась, что он отберет у нее сына, что будет требовать встреч с ним, пытаться участвовать в его воспитании. Он не отбирал, не требовал и не пытался. Тимур рос, Маша вкладывала в него всю себя и каждый день радовалась тому, как он становится старше, умнее и красивее. Она стала ждать, что вот Ильдар спросит, и она расскажет, с гордостью, чтоб завидовал, чтоб жалел, чтоб понял…

И вот он спросил. Дело не в том, что ответить ей нечего, есть, что ответить. Но в двух словах не скажешь. Как в двух словах рассказать все семнадцать лет жизни обожаемого тобой ребенка? Где-то в глубине души еще поднимается волна обиды: а где был ты и какое тебе теперь дело? Но разве, преодолев бескрайний океан, испытав все шторма и грозы, отыскав заветный остров и став единственным обладателем бесценного сокровища, разве станешь тогда помнить обиду на того, кто не ступил с тобой на борт корабля, чтобы разделить тяготы пути? Разве, взрастив дерево, заботливо укрывая его от зимних вьюг и ветров, оберегая его от засухи и вкушая, наконец, его восхитительные плоды в кружевной тени его ветвей, разве будешь тогда обижаться на того, кто покинул сад еще тогда, когда деревце было едва-едва видно из травы?

Маша долго говорила о сыне, а, казалось, не сказала и сотой доли того, что хотелось сказать. А Ильдар слушал так внимательно, как она от него и не ожидала. Слушал, потом расспрашивал обо всем: что любит поесть, когда ложится спать, с кем дружит и какие смотрит фильмы, когда приходит из школы, как отдыхает, куда пойдет учиться дальше… Он хотел знать все.

— Ты не будешь против, если я встречусь с ним? — спросил он наконец.

— Я не буду против, — ответила Маша. — Хотя я не могу гарантировать, что он захочет встречаться с тобой, понимаешь?

— Понимаю. Ты поговоришь с ним?

Маша вздохнула:

— Я поговорю. Но уговаривать его не буду, он уже не в том возрасте, когда я могла повлиять на его решение. Если он захочет, вы непременно встретитесь.

Она была почему-то уверена, что Тимур Каримов встречаться с Ильдаром Каримовым не захочет.

Только в машине, въезжая в город, Маша опомнилась:

— Так зачем ты меня вызвал-то?

— Я?

— Нет, я! — разозлилась она.

— А, мне нужна статья к выставке. Знаешь, выставка у меня в Китае, надо сделать статью в каталог и отослать буквально за пару дней. Сделаешь?

Маша застонала:

— Ильдар, черт тебя возьми! Ты не мог раньше сказать? Я, прямо не вылезая из Москвы, все бы тебе сделала и по электронной почте сбросила!

— Мне халтура не нужна.

— Ты думай, что говоришь! — возмутилась она. — Ты когда-нибудь видел, чтобы я халтурила?

— Нет, успокойся, — попросил Ильдар. — Но ведь нужны фотографии, и вообще…

— Для фотографий и вообще я б Сережку прислала, все равно снимать он будет!

— Я хочу, чтобы это сделала ты и здесь! — отрезал он.

— Это тебе дорого обойдется, — проворчала Маша.

— Да не вопрос.

59

Еще утром Кузя пылал решимостью поговорить с Дьячевской. К обеду его пыл поубавился, а когда он, состряпав на скорую руку ужин и поручив доведение его до ума Тимуру, приехал в студию, от решимости не осталось и следа. Кузя нервничал, работал плохо, фотограф манерно морщился и шипел, что сегодня они даром тратят пленку.

Съемка закончилась, а Софья так и не пришла. Уже спустившись в холл, Кузя снова осмелел и стал убеждать себя, что, если б она была, он непременно бы все сказал. А на нет и суда нет.

В дверях он чуть не столкнулся, а вернее, чуть не оказался сметенным мрачным вихрем: в холл влетел Ильдар Каримов. Он был так озабочен и погружен в себя, что или не заметил, или не узнал Кузю Ярочкина. И только в тот момент, когда двери лифта уже закрывались, глаза Каримова, как показалось Кузе, злобно сверкнули, и он коротко кивнул парню.

Неустойчивая весенняя погода расколола небо над проспектом Ленина надвое: с Волги ползли лиловые, жуткие в лучах испуганного солнца тучи. Они на глазах пожирали лазоревое небо, неся, наверное, первую в этом году настоящую грозу.

Девочка, стоявшая на остановке неподалеку от Кузи, была очень миленькой, но главное, она явно им заинтересовалась: перевесила сумочку на другое плечо, поправила шарфик и все взглядывала в его сторону, будто бы проверяя, не идет ли ее автобус. Кузя не остался в долгу: встряхивал кудрями, постукивал носком безукоризненно начищенного ботинка по бордюру, рассматривал объявления на остановке и потихоньку перемещался поближе к девочке. В общем, вел он себя так, как ведет себя любой мальчишка в присутствии понравившейся ему особы противоположного пола, начиная еще со времен Тома Сойера и Бекки Тетчер, ну, может быть, с небольшими вариациями.

Машина затормозила у остановки, когда Кузя уже было решился подойти к девочке и познакомиться.

Все произошло мгновенно. Девочке показалось, что к тому симпатичному пареньку, в светлых волосах которого путалось клонившееся к закату весеннее солнце, подошел приятель. Наклонился что-то спросить, парень, кажется, усмехнулся. Или вскрикнул? Потом шагнул к машине, как-то неловко шагнул, споткнулся. Приятель поддержал. Или подтолкнул? Они оказались на заднем сиденьи, и машина сорвалась с места. Даже не обернулся… Может, не смог?

Девочка полезла в сумочку и вытащила недавний подарок родителей на пятнадцатилетие, мобильный телефончик, хороший, «навороченный». Она долго нажимала серебристые кнопочки и чуть не пропустила свой автобус. В память телефона она записала номер и марку машины, в которой уехал симпатичный парень. Так, на всякий случай.

60

Хорошая погода, простоявшая весь день, к вечеру сменилась неожиданным похолоданием, в довершение бед полил сильный дождь.

Домой Маша вернулась поздно: не удержалась, поехала на работу, а оттуда разве вырвешься. Из кухни чем-то вкусно пахло.

— Что у нас на ужин? — крикнула она, скидывая промокшие ботинки.

— Шпумсики!

— Кто?! — она заглянула в кухню и уставилась на Тимку. Сын как раз снимал крышку со стеклянной кастрюли. Облачко ароматного пара вырвалось на свободу, и у Маши от голода закружилась голова — от съеденной с Ильдаром в обед курицы давно не осталось и воспоминаний.

— Не кто, а ржаные шпумсики, — пояснил Тимур.

— Что это за название, никогда не слышала?

— А тут, понимаешь ли, право автора, как захотел, так и назвал.

Он с достоинством подцеплял шумовкой нечто, больше всего похожее на очень крупные, размером с ладонь, пельмени и шлепал их в тарелку, щедро поливая соусом.

Маша сполоснула руки прямо в кухонной раковине и уселась за стол. Через секунду перед ней стояла тарелка с дымящимися шпумсиками.

— Ешь, — сказал сын, втыкая вилку в беззащитное брюшко пельменя-переростка.

Маша жадно набросилась на еду.

— Ну, ну рассказывай, как вы это делали? Небось, опять Кузя рецепт нарыл?

— Да он не нарыл, — махнул вилкой Тимур. — Вообще-то, это несостоявшиеся пельмени. Им с самого начала не повезло: оказалось, что нормальная мука кончилась, осталась только ржаная. Но фарш-то Кузя еще вчера накрутил, вот и решил, что и с такой мукой неплохо получится. Замесил тесто. А тут ему какая-то девица позвонила, проболтал чуть не час, пора уж в студию ехать. Он хотел это пельменеизготовление на меня повесить, но, сама понимаешь, я этого не люблю. Тогда он быстренько налепил этих гигантов, побросал их в соус, засунул в духовку и поставил мне будильник. Как зазвенело, так я кастрюлю вытащил. И — опа! Кормлю тебя шпумсиками. Вкусно?

— Обалдеть! Но почему все-таки шпумсики?

— Просто, когда они в соус падали, по его мнению, они издавали приятный звук: «шпумс! шпумс!»

Трижды Маша и Тимур грели Кузе ужин. Молча и не глядя друг на друга, ходили они от окна к окну ивсматривались в ночной дождь. Напряженно затаив дыхание, провожали глазами автобусы, которые подъезжали к остановке прямо под их окнами и отъезжали, но так и не привезли Кузю.

Давно погасло в Машиной душе чувство недовольства и досады на загулявшего мальчишку. С каждой секундой, которую как-то непривычно звонко отсчитывали часы на стене, росло мучительное беспокойство, росло и заполняло сознание. И вот уже пролилось слезами.

Господи, ну, пожалуйста, пусть он просто гуляет, пусть целуется где-нибудь с девчонкой! Пусть сейчас повернется ключ в замке! Ни за что не буду его ругать! Лишь бы был жив и здоров, цел и невредим! Завтра же, честное слово, куплю ему сотовый, чтоб всегда можно было позвонить…

— Мам, ты можешь позвонить Дьячевской?

— Могу.

— Так позвони, спроси, когда он ушел из студии.

Маша схватилась за телефон, удивляясь, почему ей самой не пришло это в голову. Неужели Тимур и вправду уже умнее и рассудительнее ее?

Соня Дьячевская в студии сегодня не была и Кузю не видела, но пообещала немедленно связаться с теми, кто его там должен был видеть. Через несколько минут она перезвонила и сообщила, что из студии Кузя ушел, как обычно, около шести часов вечера.

— Машка, ты мне звони. Я спать не буду. Если придет, сразу мне сообщи, обещаешь? — гудела Соня.

Маша пообещала.

— Неужели он на меня так обиделся, а, Тим?

— За что? — удивился Тимур.

— За вчерашнее. Я на него налетела с этими деньгами, а он…

— Мама, прекрати! Что он, дурак что Ли, на такую ерунду обижаться? Ты думаешь, он из-за этого сбежал?

— Я уже не знаю, что и думать, — сквозь слезы ответила Маша.

— Думай что-нибудь другое.

Тимур вышел из комнаты, и Маша услышала, что он одевается.

— Ты куда?

— Дойду до остановки.

— Зачем?

— Вдруг на него напали… Или… Мало ли что.

— Но он же не выходил из автобуса, — в ужасе прошептала Маша.

— Мы могли пропустить.

— Не могли, — Маша вцепилась в Тимкин рукав. — Стой, я с тобой пойду!

— Мам, не валяй дурака! Давай твой сотовый, я позвоню, если что.

— Ну нет! — возмутилась Маша и быстро натянула куртку.

Они дошли до остановки, не обращая внимания на дождь. Подошел еще один автобус. Кузю он не привез. Не привезли его и две подошедших следом маршрутки.

— Тима, а может, мы с ним разминулись? Может, пока мы дом обходили, он с другой стороны к подъезду подошел?

Тимур покачал головой.

— Пошли домой, надо звонить, — сказал он.

— Кому?

— Мама, надо звонить в милицию. И, там, в больницы, что ли…

Маша широко раскрыла глаза, поднесла ладонь к губам и снова расплакалась.

В больницах Кузи не было. И в бюро несчастных случаев о нем тоже ничего не знали. В милиции спросили возраст и велели ждать трое суток, может, объявится.

— Трое суток!? — возмутился Тимур. — А если ему помощь нужна!

— Тима, он ведь не мог убежать, правда? — Маша уже почти взяла себя в руки.

— Конечно, нет!

— Значит, с ним действительно что-то случилось. Или его похитили…

— Или убили, — мрачно сказал Тимур.

— Тьфу! Сплюнь! Пошли в дежурную часть!

— Что туда идти? Ты же слышала, что они по телефону сказали: трое суток.

Но Маша уже была настроена твердо и решительно.

— Сказали? Пусть они мне это на заявлении напишут! Я посмотрю, какие там трое суток!

61

Из-за пыльного стекла с надписью «Дежурная часть» на ночных посетителей не то сонно, не то нетрезво смотрел оплывший милиционер.

— Я вам говорю, мамаша, погуляет и вернется. Вспомните себя в семнадцать лет.

— При чем тут я? — возмутилась Маша.

— А при том, что ваши родители тоже, небось, по моргам-милициям звонили, когда вы с мальчиками гуляли…

— Так! — раздраженно стукнула кулаком по стеклу Маша. — Я опекун этого мальчика, назначенный, между прочим, государством. К побегам ребенок не склонен, и мне точно известно, что ехать он собирался домой! Вы будете оформлять заявление?

— Да успокойтесь, гражданка. Принял я ваше заявление. Устного заявления вполне достаточно. Как, говорите, его зовут?

— Ярочкин Кузьма Альбертович, год рождения…

— Не надо год рождения. Все, идите домой и ждите.

Тимур отодвинул растерявшуюся мать от окошечка.

— Товарищ лейтенант, вы, конечно, можете принять у нас устное заявление, только вы должны оформить его на бланке, чтоб мы там подпись поставили. Потом вы его зарегистрируете, поставите штампик, дату, номер, подпись свою. И нам выдадите бумажку о том, что его именно вы приняли. Правильно? Если не помните, так загляните в свой поминальник!

Маша с ужасом смотрела, как лицо милиционера наливается краской.

— Ты кто такой меня учить-то! — рявкнул он на Тимку.

— В данное время я свидетель. Свидетель того, что вы отказываете в приеме заявления, да еще и пытаетесь ввести заявителя в заблуждение. Пошли, мам.

Он потянул мать за руку к выходу. Ошарашенная, она послушно пошла за ним.

На улице, у входа в здание, Тимур, озираясь, отодрал от стенда «Внимание! Розыск!» два листка с какими-то черными портретами.

— Надо было, конечно, дома заявление написать, ну, ничего, здесь напишем.

Скрючившись на ступеньках под козырьком подъезда отделения милиции, Тимур долго писал, а потом сунул листки и ручку матери.

— Подпиши.

Маша стала читать заявление.

— Тима! Какие двенадцать тысяч у него с собой были? Откуда?!

— Ниоткуда, — отмахнулся Тимур. — Видишь ли, если человек просто пропал, откроют розыскное дело и делать по нему ничего не станут. А если он с машиной или с деньгами пропал, то — ага! Может быть покушение на убийство, грабеж… Тогда уголовное дело должны возбуждать. Там уже и спрос другой. Это нам препод на курсах рассказывал. Думаю, двенадцать тысяч — нормально, хватит. Я написал, что он сотовый телефон хотел покупать.

— Господи, верни мне Кузьку! Самый дорогой телефон ему куплю! — воскликнула Маша. — Тим, но ведь выяснится, что мы врем, когда его найдут.

— Да пусть выяснится, лишь бы нашли!

— Это точно!

Вскоре они снова стояли перед мутным стеклом.

— Вы что, думаете, я на таких огрызках у вас заявление возьму!? — бушевал лейтенант.

— А вы попробуйте, не возьмите, — спокойно парировал Тимур. — Мы все ваши слова сейчас на диктофон записываем, а завтра пойдем сами знаете куда.

Лейтенант молча встал, отшвырнул стул и стал рыться в поисках какого-то журнала. Еще через несколько минут Маша и Тимур держали в руках экземпляр своего заявления, на котором чин-чином стояли штамп, дата и даже время регистрации. И стояла подпись — лейтенант милиции Скотников.

Несмотря на усталость и беспокойство, они переглянулись и улыбнулись.

— Тима, смотри, свет горит! — закричала Маша и бегом кинулась к подъезду. Тимур вздохнул и пошел следом: он хорошо помнил, что это он не выключил свет в кухне, не захотел возвращаться, плохая примета. На звонок никто не открыл. Дрожащими руками Маша отперла дверь и кинулась к разрывающемуся от трезвона телефону.

— Кузя! — закричала она одновременно в трубку и в квартиру. — А, Соня… Нет, Сонь, не вернулся…

62

Светало. Они все еще сидели за кухонным столом и ждали. Автобусы уже давно не ходили, скоро пойдут первые утренние. Вдруг да приедет Кузька.

Когда зазвонил телефон, Тимка первый сорвал трубку.

— Да! Дома, а кто ее спрашивает?.. Тебя, — он передал матери трубку.

— Я слушаю, говорите. Алло?..

— Молчите и слушайте — произнес молодой мужской голос. — Ваш сын у нас, э-э… в гостях. Хотите увидеть его целым и невредимым — не ходите в милицию, а быстро и четко выполните наши требования.

— Сколько вы хотите? — воскликнула Маша.

— Нисколько, — усмехнулся собеседник. — Нисколько и одновременно много. Нам нужны документы Цацаниди.

— У меня их нет!

— Есть! А если вы по-прежнему считаете, что у вас их нет, то поищите. У вас есть неделя на поиски. Семь дней, а потом вы будете получать вашего сына частями.

— К-какими частями?..

— Разными, там увидите. Откроете посылочку и увидите. Мария Владимировна, вы умная, интеллигентная женщина, должны понимать, что ведете нечестную игру. Если через семь дней документы не окажутся в Москве у известного вам руководителя, мы с вами будем играть уже совсем по другим правилам. И уверяю вас, последний ход будет за нами.

Маша долго сжимала трубку в онемевшей руке и слушала короткие гудки. Тимка, который во время разговора прильнул щекой к тыльной стороне трубки, с трудом разжал пальцы матери.

Они не стали ничего обсуждать. Тимур ушел в свою комнату и прилег, не раздеваясь, поверх одеяла. Через час надо будет собираться в школу.

Маша села за компьютер. Звонить Остапу и Марине Бобровой было еще рано, а вот написать Елабугову нужно было срочно. Надо, черт его возьми, заставить его рассказать все, что он знает. Это единственная ниточка, которую Маша видела, единственная надежда на то, что она сможет найти эти чертовы документы!

63

— Знаешь, Ильдар, мне стыдно в этом признаться, но я благодарю Бога за то, что это случилось не с Тимкой…

— Что ж тут стыдного? Ты мать. Конечно, слава Богу, что хоть Тимур не пострадал, — Ильдар подошел сзади к стулу, на котором сидела Маша, и положил ладони ей на плечи.

— Да нет же! — она раздраженно дернула плечами, освобождаясь от его тяжелых рук. — В том-то и дело, что я не могу избавиться от мысли, что, раз уж это должно было случиться, то уж лучше с Кузей, чем с Тимуром. Понимаешь?

Ильдар медленно обошел стол заседаний и сел напротив Маши.

— Понимаю, — осторожно начал он. — Я понимаю, тебе стыдно за то, что ты любишь родного сына больше, чем приемного…

— Вот именно, — виновато кивнула Маша, подняла на него грустные глаза и еще больше съежилась. — Я всегда думала, что люблю их одинаково. И это было так легко! Легко одинаково любить своего и чужого ребенка, когда покупаешь им игрушки и сладости, когда беспокоишься, если они задерживаются с тренировки, когда проверяешь дневник, помогаешь с уроками, зашиваешь порванные штаны и дуешь на разодранные коленки… И даже, когда целуешь их на ночь перед сном, легко и понятно любить их одинаково.

Но вот сейчас какая-то сволочь устроила проверку этой моей любви. И я понимаю, что я не сошла с ума, я не умерла от горя. Конечно, я ужасно переживаю, ночь не спала, у меня глаза от слез опухли, но ведь я не ношусь по городу и не вцепляюсь в каждого встречного с воплями и подозрениями, что это именно он отнял у меня сына.

— А если б это был Тимка, ты бы вцеплялась?

— Конечно! И первым делом я вцепилась бы в тебя и потребовала, чтобы ты нашел его, потому что это и твой сын тоже, потому что ты обязан мне помочь. А сейчас я думала, стоит ли обращаться к тебе. Ведь, если ты мне поможешь, а я почти уверена, что поможешь, то мне придется быть благодарной тебе за эту помощь. Вот я и думала, готова ли я быть снова тебе благодарна…

— Но ты все-таки пришла ко мне, — улыбнулся Ильдар.

— А к кому? К кому мне идти? По большому счету, у меня на этом свете есть только родители, Тимка, Кузька и ты. И среди всех этих людей только ты можешь мне помочь! На кого мне еще рассчитывать? Это так мало…

— Ты ошибаешься, Машенька, это очень и очень много. Посмотри на меня: у меня вообще никого нет, даже тебя и Тимура. И самое страшное, я сам себя лишил всего, — Ильдар поднялся и отвернулся от стола.

За пластиковым окном его кабинета нереально и беззвучно бурлила главная улица города.

— Хорошо, что ты это хотя бы понял, — прошептала Маша.

Ильдар развернулся, и выражение щемящей тоски, которое он прятал от Маши, глядя на бушующий город, сменилось на его лице привычной сосредоточенностью делового человека.

— Я помогу тебе, можешь на меня рассчитывать. И пусть тебе в голову не приходит мысль о том, что Тимку ты бы стала спасать из любви, а Кузьку — только из чувства долга, что для Тимки ты бы сделала больше…

— Главное, Ильдар, чтобы эта мысль не пришла в голову похитителям!

Маша вышла из кабинета Ильдара, и тут же у нее зазвонил мобильный телефон.

— Мама, тебе тут по электронной почте пришло письмо от какого-то Елабугова, помечено: срочно, — сообщил Тимур.

— Читай!

— Тут много, может, ты дома прочитаешь?

— Много? Ну, перекинь мне в папину приемную, я тебе сейчас скажу адрес электронной почты.

Выяснив у Кати, секретарши Ильдара, адрес и продиктовав его Тимуру, Маша уселась ждать. Через десять минут она уже держала в руках распечатанное Катей письмо Елабугова.

«Уважаемая Мария Владимировна!

Примите мои глубочайшие соболезнования в отношении того, что с вашими близкими произошло, и заверения в том, что это лишь начало ваших злоключений. Я мог бы обвинить вас в глупости и недальновидности, если бы вы сами ввязались в эту историю, но я верю, что никто не спросил на то вашего желания, как не спрашивал и нас, тех, кто участвовал в экспериментах. Мы соглашались служить науке, а оказалось — согласились продать свою душу и свой разум. И первый дурак, попавшийся на удочку злого гения, был сам Цацаниди. Он и не подозревал, что его, крупного ученого, светлую голову, обвел вокруг пальца коммерсант от науки, провинциальный бизнесмен.

Много лет, работая в паре с Константином Цацаниди, моим давним и близким другом, я был уверен, что работаю именно в паре, что нас двое. Цацаниди выполнял львиную долю работы: оперировал, руководил хирургами, программистами и электрониками, проводил эксперименты. Я занимался, так сказать, человеческим фактором: выбирал подходящих нам пациентов, расшифровывал и анализировал полученные данные. Я создал особую методику работы с подопытными, которую держал в тайне даже от моего друга, потому что не имел доступа ни к чему, что касалось прибора, и признаюсь, был несколько в обиде на него за это. Теперь я понимаю, Константин не посвящал меня в то, чего не знал сам. Нас было трое, три автора великого произведения, которому не суждено быть опубликованным. Цацаниди мертв, я дал клятву молчать обо всем, что я делал. Этот третий, хотя можно по праву назвать его и первым среди нас, не сможет в одиночку воссоздать то, что делали мы.

Все, что я знаю о нем, я знаю только понаслышке, со слов Цацаниди. Лишь незадолго до смерти он признался мне во всем, признался и предостерег… Что я знаю об этом человеке? Немного, скажу только, что жил он в Ярославле, первый и крупнейший источник его доходов — фирма, занимающаяся каким-то медицинским оборудованием. Именно он, а вовсе не Цацаниди, генерировал идею создания прибора, контролирующего канал перехода информационной сущности, которую принято называть душой. И сам прибор изготавливался не в Институте нейрохирургии мозга, а в Ярославле, в его фирме. Теперь я знаю это совершенно точно, вы уж мне поверьте! А когда поверите, то поймете, что все ваши и Стольникова поиски бесплодны изначально. В личных документах Цацаниди нет и не может быть описания прибора. И никаких инструкций по его изготовлению там тоже нет. Цацаниди пользовался чужим изобретением, хоть и выдавал его за свое. Скорее всего, он не передал Стольникову бумаги именно потому, что и сам их не имел.

Попробуйте убедить в этом похитителей вашего сына.

А Стольникову надо искать не документы Цацаниди. Надо искать этого человека. Это он убивает по одному пациентов и свидетелей. Это он держит открытым канал с помощью кого-то из бывших пациентов, кого-то, кто сейчас ему наиболее доступен.

Я понимаю, что вы едва ли, так же, как и я, сможете обратиться в правоохранительные органы. Вряд ли вам там поверят. Ваш единственный шанс — убедить похитителей в том, что они ошибаются. Попытайтесь сделать это.

С наилучшими пожеланиями, Антон Ильич Елабугов.

PS: Кое-что еще. Его инициалы я видел как-то раз в бумагах Цацаниди: И.К. Удачи».

Секретарша Катя, воспользовавшись тем, что Маша сидит в приемной, куда-то выскочила. Все еще находясь под впечатлением от прочитанного, Рокотова встала и направилась к выходу. У двери в кабинет Ильдара она невольно остановилась, он с кем-то громко разговаривал по телефону.

— Да, я ее видел только что. Нет, она все же работает, не так хорошо, как хотелось бы, но все же… Пусть пока поработает, а потом мы ее уберем… Нет, я не хочу больше с ними связываться. А ничего, погрузишь ее на свою машину и выкинешь где-нибудь на дальней помойке. Нет, не жалко… Да, Сань, и пошли кого-нибудь в Зеленоград, пусть разберутся, наконец!

О чем это он? Маша пожала плечами и вышла в коридор.

64

Она стояла на той самой остановке. На той же самой остановке, где вчера Кузя так странно сел в машину. Или он все же не сам в нее сел?

Но Маша Рокотова ничего об этом не знала. И ничего не чувствовала. Не дрогнуло ее сердце. А если бы речь шла о ее родном сыне?..

Жив ли еще Кузя? Она читала газеты, книги, смотрела фильмы… Пленников обычно сразу убивают, тем более взрослых. Кузя ведь совсем взрослый. Он запомнит место, где его держат, сможет опознать похитителей.

Только теперь Маша понимала Катю Густову, которая потеряла одного ребенка и с ужасом ждет, что потеряет и второго. Она понимала теперь и ту женщину, чей разговор с подругой слышала она в поезде. Как мучительна неизвестность! Только бы знать! Жив ли он, что с ним, где он? Может, он где-то совсем рядом, где-то неподалеку, а она не знает, не чувствует!

На огромный рекламный щит у дороги рабочие натягивали новое полотнище. В какой-то момент один из них дернул ткань вниз, и полотнище развернулось, надулось на ветру и опало. Со стенда улыбался Маше красивый белокурый мальчик с большими голубыми глазами и ямочками на щеках. Маша даже не сразу поняла, что это он. «Разыскивается Ярочкин Кузьма Альбертович» — гласила надпись под фотографией. И два телефонных номера: Сонин, рабочий, и Машин, домашний.

65

В приемный час, когда больным разрешены посещения, в холл больницы на улице Терешковой вошла немолодая элегантная женщина. В руках она несла вместительную дамскую сумку и прозрачный пакет с упаковкой кефира и фруктами.

Она прошла в гардероб и сдала санитарке свой плащ.

— Накидочку возьмите и бахилы, — сказала та.

— Спасибо, у меня халат и тапочки с собой, — ответила женщина, присела на скамеечку и стала переобуваться.

«Вот, бывают же люди культурные и вежливые, — с удовольствием подумала старушка-санитарка. — Со своей сменкой приходят. А то явятся, топают прямо в уличном! А эта, видать, часто ходит, куда идти не спрашивает».

И действительно, женщина уверенно пошла по мраморной лестнице наверх, в палаты.

Санитарка-гардеробщица уже не видела, что делала эта женщина на втором этаже, а если б увидела, очень бы удивилась. Посетительница достала из той же сумки, из которой извлекала халат, белую полотняную шапочку и марлевую повязку. Сумку она, оглядевшись, поставила за большую деревянную кадку с пальмой, а пакет с кефиром и фруктами — в стоящий здесь же, в коридоре, холодильник, где больные хранили «передачки».

Уже в шапочке и повязке, повесив на цепочке поверх халата очки, женщина снова спустилась на первый этаж, миновала ничего не заподозрившую гардеробщицу, и прошла в правое крыло холла, где находилась стойка регистратуры. На лацкане халата регистраторши висел бейджик с ее именем. Женщина кинула на него беглый взгляд и заговорила:

— Наташа, найди, пожалуйста, историю болезни Клинского Ивана Федоровича.

— Он в какой палате? — спросила регистраторша.

— Его недавно выписали, дня три назад. Завотделением просит на контроль…

— Сейчас, минуточку подождите, — девушка скрылась за шкафом.

Через минуту она вынырнула оттуда с нужной папкой.

Женщина приняла бумаги, и, пообещав обязательно занести историю болезни обратно в регистратуру, снова поднялась на второй этаж. Там она достала из-за пальмы свою сумку, сложила в нее шапочку, маску и очки. От истории болезни она аккуратно открепила два больших пластиковых листа и один маленький, бумажный. Их она тоже убрала в сумку. Наконец, в сумке оказался и пакет с кефиром и фруктами: оставлять их в этой больнице ей было некому, а просто так бросить — жалко.

Спустившись в холл, она вновь подошла к стойке регистратуры и, дождавшись, когда регистраторша в очередной раз скроется за шкафом, положила историю болезни на регистрационный журнал. Потом она переобулась в туфли, сняла халат и получила у гардеробщицы плащ.

Проделав все это, Алла Ивановна Рокотова покинула больницу на улице Терешковой. В сумке ее лежали только что украденные ею снимки компьютерной томографии, запечатлевшие, пожалуй, лучший мозг города.

66

В кабинете Ивана Федоровича Клинского слоеным пирогом висел сизый сигаретный дым. Этот дым можно было, наверное, резать ножом и выносить из кабинета ведрами. Старый профессор, чертыхаясь, изучал что-то в электронный микроскоп.

— Ни черта не видно, мать его…

Маша Рокотова, зажав нос ладонью, прошла через весь кабинет и распахнула окно. Дым нехотя пополз наружу.

— Маша? — изумился Клинский. — Вот не ждал! Привет-привет…

— Здравствуйте, Иван Федорович. Отчего ж не ждали? Кажется, я все знаю.

— Что? Откуда? — встрепенулся старик.

— Письмо я получила от Елабугова. Это один из пациентов академика. Это письмо многое для меня прояснило.

— И что же?

— А вы прочтите сами, — предложила она и подала ему письмо.

Читая, Клинский совершенно успокоился.

— Маш, он ошибается, — сказал он, возвращая письмо.

— В чем?

— Да во всем. И главное — в том, что у Цацаниди не было документации на прибор и программы к нему. Была документация.

— С чего вы взяли?

Клинский почесал лысину и тоскливо заглянул в пустую сигаретную пачку.

— Ты ведь не куришь?

Маша помотала головой.

— Ты помнишь, я говорил, что есть у меня в институте Цацаниди свой канальчик? Так вот, сказали мне, что выкрал Костя у разработчика документацию. Выкрал, а Стольникову сказал, что разработку надо выкупить. Понимаешь? Стольников деньги на это собирал, а Цацаниди-то обмануть его хотел.

— Ясно, — догадалась Маша. — Он эти деньги просто в карман положил бы, а разработку бы из заветного тайничка достал.

— Во-во! Из тайничка. Только где он, тайничок этот, никому не известно. Не успел Цацаниди дело провернуть, взял да и помер. Только помощница его, говорят, знала…

— Аня? Она тоже умерла.

— Вот. И теперь ни туда, ни сюда. Канал открыт и без прибора его не закроешь.

— Иван Федорович, но вы-то узнали по своим каналам: ставили вам имплантанты?

— Нет, — печально вздохнул старик, — не узнал. Так что не знаю, буду я следующим в списке или нет.

— Я не хочу вас пугать, но мне кажется, что в списке вы можете быть только последним, — сказала Маша. — Канал, похоже, держат именно через вас.

Клинский удивился так, что его седые брови залезли на самую лысину. Он хотел, кажется, возмутиться, что-то сказать, но только открыл рот и даже закрыть его не мог.

— Вы же читали, разработчик живет в Ярославле. И тот, через кого он держит канал, должен быть где-то рядом с ним. Бураковский мертв. Больше ярославских пациентов в списке нет, только вы.

Дверь в кабинет порывисто распахнулась, на пороге возник плечистый молодой человек в таком же, как у Клинского, замызганном льняном халате.

— Иван Федорович! — проорал он. — Все нормально, с вахты не слыхать, меня Юрка сменит…

Клинский вскочил и, схватив парня за рукав, вытолкал его из кабинета.

— Идиот, чего ты орешь? Хочешь, чтоб тебя весь институт услышал?

В Машиной сумке жалобно запищал телефон: у него разрядилась батарейка. Жаль, она собиралась звонить Остапу.

Через несколько минут Клинский вернулся.

— Фу ты! — сплеснул он руками. — Как дети малые! Хотим установку одну на ночь запустить и оставить. Уж все закупорили, чтоб не слышно было. А то, сама знаешь, директор голову снимет.

— И правильно сделает! — назидательно проворчала Рокотова. — Иван Федорович, а есть ли такая острая необходимость? Может, не стоит на ночь, да еще без разрешения…

Клинский смотрел на нее, лукаво прищурившись. Тут Маша с облегчением вспомнила, что за технику безопасности в этом институте она давно уже не отвечает. Теперь ей решительно все равно, взлетит ли безнадзорная установка на воздух или не взлетит. Лишь бы вместе с ней не взлетел этот милый старичок.

А Клинский, он неисправим. Его лаборатория всегда будет работать в авральном режиме, по ночам и выходным, прячась от начальства и вахтеров, все время опаздывая куда-то со своими образцами, отчетами и заявками. В умении создавать аврал с этой лабораторией могла соперничать только бухгалтерия института. Бухгалтерии равных не было вовсе.

Маша махнула рукой и улыбнулась.

— Забыла я, что я вам больше не указ. Вернемся к нашим баранам. Вот ваш диктофон. Я проверила, все, вроде, записалось. Правда, ничего конкретного тут нет. Все, что этот Навицкий говорил, вы уже знаете. Сам он прячется в тюрьме от убийц. Но, если смерть настигает таких, как он, с той стороны, из информационной среды, то толку в таких прятках — ноль. Верно?

— Верно, — согласился Клинский. — Вряд ли ему эти прятки помогут.

Он взял диктофон и сунул его в нижний ящик стола.

— Даже в том случае, если я последний в этом списке, мне немного осталось, верно?

Маша пожала плечами.

— Знаете, у меня теперь у самой совсем мало времени. У меня похитили сына…

— Тимку?! — воскликнул Клинский.

— Нет, приемного сына, Кузю. Мне дали неделю на поиски документов, иначе…

— Маша, Боже мой, да как же это случилось-то?

Он вскочил и забегал по кабинету, натыкаясь на столы и приборы.

— Не знаю, как это случилось. Просто он не пришел домой вечером. Мы все ждали, ждали… А утром нам уже позвонили.

На ее глаза навернулись слезы.

Дверь опять отворилась. Тот же молодой человек просунул в щель голову.

— Иван Федорович…

— Погоди, Саня, сейчас иду. Машенька, ты извини меня, я на минуточку. А ты пока чайничек поставь, что ли.

— Можно я пока позвоню по межгороду? У меня мобильный отключился.

— Да-да, звони, конечно, — разрешил Клинский и скрылся за дверью.

Остап долго не отвечал, а когда отозвался, голос его был глухим и встревоженным.

— Извини, Маша, я не могу сейчас говорить.

— Что-то случилось?

— У меня неприятности по работе. Большие… Я тебе позвоню потом.

— Хорошо, я буду ждать…

— Да, ты Бобровой позвони, — сказал Остап и отключился.

Маша не удивилась: мало ли какие неприятности могут быть у оперативника.

Легко сказать, позвони Бобровой. Номер-то в мобильнике, а у него батарейка села. Номер Остапа Маша запомнила, он простой, а Маринин нет. Впрочем, Маша и свой-то номер не очень помнила, уж очень он длинный.

Только она положила трубку, как телефон зазвонил. Она машинально протянула руку, потом опомнилась и отвечать не стала. Не ей ведь звонят. Телефон не умолкал. Маша уже рассердилась и решила все же взять трубку, но тут в аппарате что-то щелкнуло, и включился автоответчик.

— Иван Федорович! — услышала она знакомый глубокий голос. — Прекратите, наконец, от меня прятаться. Нам нужно немедленно встретиться. Вы меня знаете, я слов на ветер не бросаю. Срочно позвоните мне, иначе я приму такие меры, что вы очень пожалеете.

Послышались короткие гудки, щелчок и все смолкло.

— Машуня, ты чего такая бледная! — кинулся к ней вернувшийся в кабинет Клинский. — Что с тобой?!

— Иван Федорович, вы знакомы с Ильдаром Каримовым?

— Ну… Да что случилось-то?

— Знакомы? — настаивала она.

— Знаком, конечно, и что из того?

Маша перемотала кассету и включила запись на автоответчике. Клинский, слушая голос Ильдара, сначала помрачнел, потом опять прищурился.

— Он начальник фирмы одной…

— Знаю, хозяин, — кивнула Маша. — Почему он вам угрожает?

— Да он не то чтобы угрожает, — усмехнулся Клинский. — Договорник у меня с ним. Он же медоборудование выпускает, а я кое-какие комплектующие подписался делать. Маш, ну вот, честное слово, не успеваю! Веришь? Уже вот-вот, почти… А он звонит, ругается. Судом грозится. Но я через пару дней, ей-ей! Веришь?

— Верю, — облегченно улыбнулась Маша. — Я уж испугалась, что он смеет вам угрожать.

— Он не угрожает, так, пугает. В чем-то он прав, конечно. А ты откуда его знаешь?

— Он мой бывший муж, Тимкин отец.

Седые брови Клинского снова поползли на лысину.

67

Ничто не шло Тимуру Каримову на ум. В школу он не пошел, сидел дома, бесцельно блуждая по Интернету. «Найдется все!» — обещала популярная поисковая система.

Все! Как бы не так! Все, кроме того, что так нужно! А нужно, чтобы нашелся Кузька, живой и невредимый. «Ярочкин Кузя» — набрал он в строке поиска. Система поискала и выдала несколько десятков Ярочкиных и еще больше Кузей, но уже не Ярочкиных.

И документов, которые требуют похитители, тоже нет в сети, и никакая поисковая программа их никогда не найдет.

Он продолжал бесцельно набирать слова в строке поиска. «Тимур Каримов». Такого система тоже не нашла, но предложила пару документов о Каримове Ильдаре и его фирме. Читать не хотелось.

«Рокотова Мария Владимировна». Найти. Высыпался целый список ссылок. Правильно, мамины статьи в ее газете и в других выложены на разных сайтах. Вот что-то про ее прежнюю работу.

Кто еще? Про бабушку ничего не было. Про Цацаниди — у-ух! Больше двадцати страниц ссылок. Тимур полистал их, ничего похожего на то, что хотелось бы увидеть. Может, он не знает, что искать?

«Григорьева Анна Николаевна». Одну-единственную ссылку выдала система. На женский Интернет-журнал «Клео». Подумав, Тимур щелкнул по этой ссылке.

Дамский журнал предлагал своим читательницам поучаствовать в литературном конкурсе на тему: безответная любовь. Победительницам обещались призы и подарки, а условие было только одно: все истории должны быть автобиографическими и правдивыми. Тимур ухмыльнулся, быть того не может, чтоб в Интернете, да не приврали! Да и кто ж будет честно рассказывать о том, что он любит, а его нет?

Он знал, что такое безответная любовь. Нравилась ему в классе одна девочка… А он ей не нравился. То есть, он думал, что не нравился. Конечно, он ее об этом не спрашивал, стеснялся. И даже Кузю в свои чувства не посвящал. Посвяти Кузю, так через пять минут вся школа будет в курсе!

Тимур взглянул на даты. Конкурс давно закончился, а вот и список призеров. Анна Николаевна Григорьева заняла в нем третье место и получила в подарок коробку шоколадных конфет, кстати, неплохих. Интересно, обрадовалась тетя Аня этому призу?

О чем она писала? Наверное, о своем муже, который бросил ее сразу после смерти дочки. Рассказы-победители были выложены тут же. Ее рассказ назывался очень красиво: «Греческие звезды».

68

Крупные капли спелого кизила разбрызганы в темных листьях. Кружевные тени качаются на ветру, словно на старые каменные плиты все еще накинуты тюлевые вдовьи шали… Слышно, как где-то внизу, далеко под обрывом, бьется в скалу Черное море. Приморский поселок со странным названием Фальшивый Геленджик — не Греция, не был и никогда не будет принадлежать Греции. Но для этого человека, приехавшего сегодня на это тихое греческое кладбище, а значит, и для меня, — это кусочек далекой несбыточной мечты, Родины его предков.

— Почти все уже ассимилировались, кто-то уехал, кто-то даже в Грецию, и никого уже не хоронят на этом кладбище. А ведь что может быть вернее и лучше, чем лежать здесь, под сенью кизила и скумпий, слышать, как шумит море под обрывом. Долгие века. Пока море, наконец, не разобьет скалу, и все кладбище не рухнет в пучину, унося с собой даже воспоминания о нашем народе на этой земле.

В военные годы в Геленджике был крупный порт, а наш поселок построили лишь для того, чтобы отвести самолеты немцев от него. Когда в Геленджике гасили все огни на ночь, наш поселок оставался ярко освещен, на рейде стояли макеты кораблей на простых плотах. И ад вражеского огня изрыгал смерть на нас. Кому было дело до бедных греков, выселенных сюда за мифические преступления? Откуда мы пришли? Что ждало нас?

Я был ребенком. Мать моя гречанка, а отца я не знал. Мы жили в крохотном домике с земляным полом у самого моря и порой бегали по берегу, разыскивая немудреную утварь, которую шторм уносил в море, а потом, одумавшись, выплевывал с прибоем на песчаный пляж. Даже морю нечего было взять у нас.

Здесь школы тогда не было, и учился я в интернате, в Геленджике. Таких как я, греческих мальчиков, там было немного, мы были изгоями, вечно в синяках и ссадинах, голодные и забитые. Я так хотел домой! Но мать не могла забрать меня, ей нечем было меня кормить. Я рос. Я учился жить и бороться за свою жизнь. Я лелеял мечту, что когда-нибудь я вырасту и уеду в Грецию, где все будут такие, как я.

С Анной Георгиади я познакомился летом, когда приехал на каникулы к матери. Я уже учился в институте в Казани. Она тоже приехала к родителям на каникулы. Аня была настоящей гречанкой, красивой, смуглой, с волной черных вьющихся волос. А глаза ее сияли для меня, как греческие звезды, далекой недоступной мечтой. Но я тоже был красив, согласись, я и сейчас еще ничего. Этакий благородный старец… Надеюсь, я уже могу позволить себе быть самовлюбленным? А уж тогда покорить сердце юной красавицы для меня ничего не стоило. Это было волшебное лето. Мы любили друг друга. И эта земля любила нас. И мы были счастливы, мечтая бежать туда, туда, к другому морю.

Ее отец, директор только что построенного санатория Военно-морского флота, узнав о наших свиданиях, чуть не убил меня, а Анну запер дома. Я не мог стать его зятем, сын бедной уборщицы, голодный казанский студент. Он же не знал тогда, что в старости она могла бы стать женой академика. Я вернулся в Казань учиться на врача. Она уехала в Ленинград учиться на конструктора. Не думай, я не оставил ее беременной и даже не оставил обесчещенной. У нас тогда все было не так, как у вас сейчас. Греческие звезды не падают на ночной пляж ради удовлетворения страсти.

Мы долго переписывались. Сначала каждый день, потом раз в неделю, потом… Ну, я же был красивым молодым греком. Я полюбил другую.

Однажды весной я получил письмо от матери. Она была малограмотной женщиной, писала мне редко. А это письмо вообще было написано чужой рукой. Наверное, кто-то из отдыхающих в санатории написал по ее просьбе. Так иногда бывало. В нестройном рассказе о жизни родного поселка меня потрясла лишь одна фраза: «Директор наш уволился, дочка его тяжело больна…»

У Георгиади было три дочери. Но я сразу был уверен — больна именно Аня. И вместо сессии я сорвался сюда. Ты не знаешь, что такое ехать на третьей полке общего вагона? Не дай Бог. Мне было все равно. Первые сутки я думал о ней, вспоминал ее лицо, ее глаза, ее голос. Вторые — я терзался мыслями о том, что было бы, если б я боролся за свою любовь, за свою мечту, поехал бы за ней в Ленинград. На третий день я уверился в мысли, что я предатель и подлец, и недостоин даже смотреть ей в глаза. Выходя из поезда, я подумал, что Аня, возможно, уже не узнает меня.

Вечером я был здесь, на этом кладбище. Аню похоронили накануне, и весенние цветы уже увяли на свежей могиле. Я так и не увиделся с ней. Но, знаешь, я рад этому. Говорили, ее сильно изменила болезнь. А для меня она осталась все той же восхитительной греческой богиней, моей далекой звездой, которая по-прежнему светит мне всю мою жизнь.

Видишь этот памятник? Положи к нему эти цветы, и оставь меня здесь на полчаса.

Я взяла незнакомые южные цветы из рук старого грека и положила их к простому камню с надписью: Георгиади А.В., 1935–1956. А потом пошла по тенистой дорожке, разглядывая скромные старые надгробья. Вскоре кусты и сосны расступились, кладбище кончилось, глазам моим открылся такой невероятный простор, что на мгновение я поверила, будто могу броситься со скалы в поток этого свежего морского ветра, и он подхватит меня, унесет в пронзительно-голубое небо, а вовсе не к изумрудной глади безмятежного, но коварного моря. На это короткое мгновение я почувствовала себя бесконечно счастливой…

Ровно через полчаса я вернулась и медленно покатила по каменистой дорожке инвалидную коляску, в которой сидел академик Константин Аркадьевич Цацаниди.

Его седые, но все еще густые кудри перебирал сентябрьский ветер. Морщинистые руки устало лежали на подлокотниках. Но черные и ясные, как в юности, глаза с нежностью и грустью смотрели в какую-то только им одним знакомую даль.

Глядя с любовью на его волосы, смиренно опущенные плечи и неподвижные руки, я подумала: «У каждого своя несбыточная и далекая, светлая и яркая, как греческие звезды, мечта».

69

Тимур дочитал. Вот тебе и раз! Оказывается, вот кого она безответно любила. Какая там у них была разница в возрасте? Лет сто? Кошмар какой! А ведь как написано! Надо скопировать, маме дать почитать.

Стоп! Его вдруг осенило. Искренние, правдивые истории… Неужели, это и есть ключ к разгадке? Он вскочил, не в силах усидеть на стуле.

Если это правдивая история, то незадолго до своей смерти старый академик ездил в свой родной город. Зачем он просил тетю Аню оставить его одного? А вдруг там, на кладбище, он что-то прятал? Что-то… Да ясно же! Документы! Он спрятал их где-то на могиле Георгиади…

Потрясающе! Поисковая система обещала: «Найдется все!» Тимур поцеловал компьютер прямо в светящийся экран и побежал звонить маме. Бесстрастный вежливый голос все повторял, что телефон вызываемого абонента выключен или находится вне действия сети.

Ну, как же так! Когда так нужно, когда она ему так нужна! Как часто, когда она была ему так нужна, ее не было рядом. Она работала. Он, конечно, понимал, что она очень много работала, ей ведь надо было прокормить его и Кузьку. И не только прокормить, но и одеть, и выучить, и вообще обеспечить так, чтобы они ни в чем не чувствовали себя ущемленными. Двое детей — дорогое удовольствие, Тимур давно это понял.

Двое. Что же, получается, если б не было Кузи, мама работала бы вдвое меньше? Ну, пусть не вдвое, пусть даже чуть-чуть меньше. Тогда у нее оставалось бы чуть больше времени для него. Он многое готов был отдать за эти драгоценные минуты.

Теперь Кузи нет. Что с ним — неизвестно. Согласен ли Тимур на такой обмен? Да нет же! Ни за что! Конечно, не согласен! Как тошно, как щемит что-то внутри и тянет… Почему мамин телефон не отвечает? Почему она считает, что со всем справится сама? Что он, маленький что ли? Да он теперь вообще может все сделать без нее. А что, возьмет и сделает. Поедет и найдет…

Тимур ринулся к книжному шкафу. Где этот атлас? Он долго листал глянцевые страницы, кусая губы. Нашел то самое место. Не город, поселок. И как туда добираться? Может, через Сочи? Нет, скорее, через Новороссийск. Интересно, там есть аэропорт? На поезде он, наверное, не успеет. И сколько стоит билет? Едва ли у него хватит денег. Придется где-то занять. Он уже было набрал телефон бабушки, но вовремя опомнился: она же с ума сойдет, если узнает, что у них здесь творится. А врать ей Тимур совершенно не мог.

Он знал, к кому обратиться за помощью. К тому же, к кому за помощью всегда обращалась мама. К тому, кто уже посвящен в эту проблему. К отцу.

70

— Одного я тебя никуда не отпущу, — отрезал Ильдар Каримов, выслушав сына. — Тебе вообще незачем ехать.

— Ты думаешь, что все это неправда? — Погрустнел Тимур. — Думаешь, там ничего нет?

— Думаю, что есть! — возразил Ильдар. — Почти уверен. Поэтому я сейчас же пошлю туда человека, а ты поедешь домой…

Ильдар уже поднял телефонную трубку, но Тимур перехватил его руку.

— Я должен поехать туда сам! Неужели ты не понимаешь?

Отец покачал головой, не желая даже слышать об этом.

— Если ты мне помешаешь, я никогда тебе этого не прощу. Я должен ехать сам. И я поеду!

Тимур развернулся и пошел к двери. Ильдар понял, что спорить с ним бесполезно, слишком много в этом парне от него самого. Он ни за что не сдастся, если уж что-то вбил себе в голову. Кроме того, неплохо бы убрать его из города. Без него все будет проще.

— Стой! Ты поедешь, но не один.

— Ты поедешь со мной?

— Нет, но с тобой поедет надежный человек. Не спорь, — оборвал он готового возмутиться сына. — Поверь, так будет лучше и быстрее. Ты ведь не знаешь дороги, верно? А терять время попусту нам сейчас нельзя.

71

Вернувшись домой около трех, Маша первым делом позвонила Марине Бобровой.

— Марина, вы не знаете, какие там неприятности у Остапа на работе? Он говорит, что большие…

— Большие. У него подследственный чуть не погиб. Сам напросился давать показания, причем именно Шульману. И обязательно наедине. А в кабинете ему, кажется, плохо стало…

— И он умер?

— Нет, не умер. Остап кинулся ему воды налить, а тот и сиганул в окно. Третий этаж. Переломался весь.

— Но ведь Шульман же не виноват!

— Это как посмотреть, — вздохнула Марина. — Нарушений допущена масса. По крайней мере, Остапа отдела отстранили, разбираются.

— Марина, а с нашим делом как, что-нибудь получится?

— Уже получилось. Дело возбудили. Пока оставили у меня, но, возможно, заберут в управление. Только еще не понятно, что вменять Стольникову и как ко всему этому притянуть вашу Григорьеву.

— Но дело же возбудили по факту ее смерти? — возразила Маша.

— Так-то оно так, но доказать, что Стольников причастен, трудно, а за незаконные эксперименты я его ареста требовать не могу. Надо ждать, когда он проколется, сделает какой-нибудь серьезный шаг.

— Кажется, он его уже сделал, — горько сказала Маша. — У меня сына похитили.

— Да ты что! — воскликнула Марина, враз забыв, что они с Машей Рокотовой до сих пор не перешли на ты. — Когда?

— Вчера.

— Почему ты думаешь, что это Стольников?

— Потому что мне уже позвонили и снова велели передать документы именно ему. У меня никаких сомнений нет.

— А запись разговора есть?

— Нет. И еще, они велели не ходить в милицию, а я ходила. Еще ночью, как только Кузя домой не вернулся. Я вообще не знаю, что теперь делать… — сил сдерживаться у нее больше не осталось, и она разрыдалась в трубку.

— Маша, Маш, ну, ты чего? Успокойся… — Марина пыталась ее утешить, но по телефону плохо получалось. — Слушай, я приеду к тебе! Я бы Остапа прислала, но ему нельзя из Москвы уезжать.

Маша от удивления даже перестала рыдать. Марина приедет к ней? Почему? Так, мало знакомый человек, что ей за дело до Машиных проблем?

— Что ты! Не стоит, — забормотала она сквозь всхлипывания. — Ты извини, я раскисла совсем, ночь не спала. Я справлюсь…

— Ничего ты не справишься, — оборвала ее Марина Боброва. — Искать твоего сына надо сейчас, по горячимследам, пока он еще жив и пока его никуда не увезли. И вообще, ты не переживай, я приеду в командировку, в рамках уголовного дела. У тебя можно остановиться?

— Да, конечно, но, Марина…

— Завтра утром приеду. А вечером позвоню, скажу, когда меня встречать.

Боброва повесила трубку, и Маше как-то сразу стало легко и спокойно. Она ждала, что это чувство придет к ней после разговора с Ильдаром, но оно не пришло. Ильдар не выразил желания брать на себя груз ее проблем. Странно, обычно он не вел себя так. Обычно, если она обращалась к нему за помощью, он сразу просил ее предоставить все ему. Надо сказать, она не злоупотребляла его готовностью помочь и обращалась к нему редко. Но в этих редких случаях она не знала отказа. Сегодня он тоже пообещал помочь всем, чем сможет, но у нее осталось ощущение, что на этот раз он ей не поможет.

Надо было обязательно поесть. Силы еще ой как понадобятся! Где же Тимур? Если бы он был дома, она заставила бы себя пообедать, мотивируя это тем, что надо накормить ребенка, а сама уж заодно…

Маша открыла холодильник и окинула взглядом полки. Еды было много, но сил не было на нее даже смотреть. Интересно, можно считать обедом чашку чая? Обедом вряд ли, но компромиссом можно, решила она и поставила на плиту чайник.

В дверь позвонили. Странно. Мама на работе, у Тимки ключ. Она выглянула в глазок. По ту сторону двери улыбался адвокат Камо Есакян.

72

— Слышь, Мария, у меня для тебя подарок, угадай, какой!

— Армянский коньяк, — устало сказала Рокотова, принимая у него куртку.

— Вай, какая ты меркантильная! — протянул Камо, но все же достал из портфеля темную бутылочку с золоченой этикеткой.

— Как ты догадался, что я дома?

— Так на обед домой ехал, видел, ты с автобуса сошла. Ты чего такая замороженная?

— Заторможенная, — машинально поправила Маша. — Давай свой подарок, а то лягу сейчас и помру.

— Я тебе такой материальчик припер, супер! Про врачей, сейчас это модно…

— Господи, и ты про врачей.

— Погоди, дела у меня из этого не получилось, ничего я не заработал, так хоть ты заработаешь.

— А потом твой клиент на меня в суд подаст?

— Не подаст. Она, клиентка, сама просила, чтобы все это опубликовали. Позвонишь ей, обговоришь…

Сил сопротивляться его напору у Маши не было, и она решила, что выслушает его хотя бы для того, чтоб отвлечься от черных мыслей.

История была такова. Света и Юра, оба неюные, небедные и неглупые, поженившись, решили сначала пожить для себя, обустроить дом и быт, а уж потом заводить детей. На обустройство ушло пять лет, а потом Света торжественно выбросила последнюю пустую упаковку из-под противозачаточных пилюль и отсчитала от этого момента девять месяцев.

В первый месяц беременность не наступила. Супруги посмеялись над своей самонадеянностью и удвоили усилия. Но ни на второй, ни на третий, ни даже на седьмой месяц ничего не вышло. Вся жизнь Светы превратилась в сплошное щемящее ожидание: получилось или не получилось на этот раз? Ни о чем другом она просто не могла думать. Она забросила домашнее хозяйство, а на работе целыми днями торчала в Интернете на сайтах «хочушек», где общаются женщины, которые мечтают, но никак не могут зачать ребенка.

Она стала верить в приметы. По совету бывалых хочушек завела котенка, посадила фикус, пила отвар шалфея, после секса закидывала ноги на стенку, выискивала в метро беременных, чтобы непременно сесть на то место, где сидели они. Ей удалось даже как-то раз допить сок из стакана, который оставила на столике в кафе сильно беременная дама. Ничто не помогало. Если бы кто-нибудь сказал бедной Свете, что для исполнения ее мечты нужно в февральскую полночь пойти голой на болото, вырыть из-под снега лягушку и съесть ее, она пошла бы, вырыла и съела.

Ей вдруг стало казаться, что ребенка у нее не будет уже никогда. И Света поняла, что это ужасно: никто и никогда не назовет ее мамой, никто не протянет к ней из кроватки крошечные розовые ручонки, никто не улыбнется во весь беззубенький ротик, мокрый от сладкого молока… Она так долго и с такой живой ясностью представляла, как будет целовать маленькие пяточки и мягкий животик своего малыша, что теперь ей казалось, будто жизнь ее больше не имеет смысла.

А муж? Муж ее не понимал. Огорченный и раздосадованный тем, что умная и спокойная жена постепенно превращается в глупую истеричку, он посоветовал ей сходить к врачу.

В бесплатной районной поликлинике пожилая бесплатная докторша сказала Свете, что ничего особенного с ней не происходит. Пациентка слишком долго пила контрацептивы, и организм никак не может оправиться от их действия.

— Милочка, что же вы хотите? Порой должно пройти не меньше года, чтобы вновь появилась возможность забеременеть.

— Я бесплодна, — сокрушалась Света.

— Перестаньте! Для того чтобы только предположить бесплодие, нужно не меньше двух лет регулярных попыток. Вот вам рецепт, попейте витаминчики, придете через полгода. Хотя я полагаю, что вы придете гораздо раньше, на учет по беременности вставать.

Света до глубины души оскорбилась: глупые шутки! А когда в аптеке сказали, что рекомендованные ей витаминчики стоят восемь рублей двадцать копеек за упаковку, возмущению ее не было предела.

— Ноги моей больше не будет в ее кабинете, — кричала Света. Муж безразлично кивал. — Как она может говорить, что ничего особенного у меня нет? Ей же все равно, кого лечить, меня или бабку деревенскую!

На следующий день она записалась на прием в коммерческую клинику.

И благо платной медицины пролилось на исстрадавшуюся Светлану, как теплый дождь на иссохшую землю. Перед приемом ее усаживали на мягкий диванчик, подавали кофе и тапочки. По двадцать минут за визит врач тратила только на беседу с пациенткой. Света сдавала анализы и делала обследования. При этом врач сразу объяснила ей, что все это, конечно, можно сделать и бесплатно, но вот результат… Сами понимаете, бесплатно, оно и есть бесплатно. Так что сдавать надо именно там, где она рекомендует, и именно по пятьдесят долларов за анализ. Света послушно сдавала, обследовалась, платила.

Врач качала безукоризненной прической. Света оказалась насквозь больной. Легче было сказать, какого заболевания у нее нет. Лучше всего было, конечно, сразу сделать оплодотворение в пробирке, но Юра сказал, что придется продавать квартиру, а он на это не согласен. Что ж, пришлось лечиться.

Состав назначенных витаминов был, кажется, тем же, что и в пачке за восемь двадцать, но заоблачная цена сама по себе грела Светину душу. Каждые три дня делали ей ультразвуковое исследование, но беременность не наступала.

— Рано, рано, — твердила врач. — Вам требуется длительное лечение, стимуляции и гормональная поддержка.

В указанной доктором аптеке Света купила необходимые лекарства, истратив сразу свою и мужнину зарплату. Вот пройдут критические дни, и начнет она пить все это назначенными горстями. Эти самые дни не наступили. Почти неделю Света ждала с замирающим от страха и надежды сердцем, а потом снова побежала в аптеку. Все предлагаемые тесты обещали подтвердить или опровергнуть факт беременности со стопроцентной точностью. Только одни обещали это сделать за пять рублей, другие — за пятьдесят, третьи — за пятьсот. Аптекарша сказала, что и за пять хороший, но Света купила несколько штук подороже.

И чудо произошло! Все тесты утверждали, что у нее будет ребенок. Будет! Муж купил шампанское, а Света отказалась пить: маленькому алкоголь вреден.

В клинику она летела, как на крыльях! Лечение не потребовалось. Бог с ними, с деньгами, потраченными на обследование, на таблетки, которые она так и не начала пить. Главное — все случилось!

Врач ее оптимизма не разделила. Вместе с пациенткой она вновь отправилась в кабинет УЗИ. Врач и специалист долго шептались у экрана компьютера, качали головами и шумно вздыхали. Наконец, доктор с печальной улыбкой пригласила Светлану обратно в смотровой кабинет и велела медсестре принести кофе. Тщательно подбирая слова, она сообщила, что лечение все же потребуется.

— Увы… Это большое несчастье, но беременность у вас замершая. Очень, очень сожалею.

— Что это значит? — в шоке прошептала Света. Падение с неба счастья в бездну отчаяния было ужасно.

— Дело в том, что беременность наступила, но не стала развиваться. Это случается нередко, а сегодня все чаще. Плохая экология, генетические сбои, мало ли причин. Но во всем плохом есть и хорошее. Значит, беременность все же возможна, и в следующий раз все будет хорошо.

— В следующий раз? Мой ребенок, он мертв, он умер, а вы говорите — в следующий раз?!

Света тупо смотрела в нетронутую кофейную чашку.

— Мы удалим погибший плод. Поймите, это еще не ребенок, и говорить о его смерти не совсем правильно…

— Неправильно? — Света встала и вышла из кабинета, как ходячая кукла, едва передвигая ноги.

Она не помнила, как переобувалась в холле клиники, как ехала домой, как шла от остановки…

Очнулась Светлана у входа в районную поликлинику и зачем-то вошла. Вошла и села у двери той самой бесплатной районной докторши. Врач Киселева А.В., как написано было на двери кабинета, устало вышла в коридор. Сегодня она приняла за смену восемнадцать пациенток и собиралась пойти домой. На дерматиновой кушетке возле кабинета сидела осунувшаяся, прямо до зелени бледная молодая женщина. У нее было такое лицо, что Киселева А.В. снова отперла замок и за руку втащила женщину в кабинет. Света не плакала, не рыдала, а как-то тихонько скулила, съежившись на дешевом стуле. Кофе ей врач не предложила, накапала валерьянки. И Света все-все рассказала.

— Какой, вы говорите, срок? — спросила Киселева.

— Три-четыре недели.

— Ну так вот, моя дорогая, по одному УЗИ на таком сроке замершую беременность не ставят. Я понимаю, что это неправильно с точки зрения врачебной этики, но все же… Сколько вы платили за визит?

— В среднем, пятьсот рублей врачу, триста за УЗИ.

— А анализы?

— Не помню, много… Еще лекарство…

— Ага, теперь вам нужен аборт, тоже, конечно, платный? Потом полгода подождать, подлечиться?

— Откуда вы знаете? — удивилась Света. — К чему вы клоните, я не понимаю?

— Не понимаете? Тогда возьмите калькулятор и посчитайте. Мой младший сын называет это «разводить на деньги».

— Вы хотите сказать, что все эти диагнозы — надуманные? Что мой ребенок жив?

— Не хочу сказать. Но не потому, что это не так, а потому, что не имею пока права это говорить. Сделаем так: вот вам явочка, сдадите кровь завтра и еще раз — через неделю. Есть в крови беременных такой показатель, если он растет, значит, беременность развивается, если падает, то не развивается. А если сильно растет, значит, ждем двойню. До тех пор ничего делать не будем. Хотя нет. Будем пить витамины «Гендевит». И ведем себя соответственно положению: с сегодняшнего дня мы ждем ребенка.

И Света поверила и стала ждать. И точно в высчитанный Анной Валентиновной Киселевой срок в обычном районном роддоме она родила чудесного мальчика. Конечно, в день выписки она все же положила в карман акушерки Кати конвертик, но это была искренняя благодарность за внимание, за теплое участие и за деятельную помощь.

Своему врачу, Анне Валентиновне, Светлана тоже вручила конвертик. И та, смущаясь и отнекиваясь, все же взяла и его и роскошный букет.

А на коммерческую клинику Света решила подать в суд. Только вот выяснилось, что карты ее в регистратуре нет, рецепты за подписью врача отоварены, и разыскивать их поздно, да и врач такой пациентки не помнит, вроде как и в глаза не видела.

— В общем, съела она свою лягушку в зимнюю ночь, — закончил свой рассказ Камо. — Вот и просит, чтоб хоть в газете про все это написали, чтоб другие так не попадались.

Маша задумчиво почесала ложкой кончик носа.

— Значит, в клинике придумывают страшные диагнозы, а потом лечат пациенток до потери платежеспособности. Так, что ли?

— Именно! — радостно закивал адвокат. — Ведь что удивительно: доверие к врачу растет прямо пропорционально росту выложенных за лечение сумм. Чем больше платишь, тем ближе кажется исцеление. Даже если лечиться, собственно, не от чего.

— Камо! Спасибо тебе большое! — вдруг закричала Маша. — Ты даже не представляешь, как ты мне помог! Я теперь все поняла: ставят диагноз и лечат! А пациент-то здоров! Они лечат в этом институте не того, кто болен, а того, кто им нужен для их чертовых опытов.

— Эй, эй! При чем тут институт? Это клиника…

— К черту клинику! Мне теперь понятно, что им надо вменять! Они лечат здоровых и убивают их родных! Хотя за материал тоже спасибо. Давай пиши телефон этой Светы.

Есакян покрутил пальцем у виска и записал номер телефона молодой мамаши на подсунутом ему листочке.

73

— Маша, ты можешь мне объяснить, что с тобой происходит? Какая-то ты ненормальная…

— Ой, если начну объяснять, ни дня, ни ночи не хватит, — отмахнулась она.

— Ночь у меня свободная, — заулыбался адвокат, пододвигаясь поближе.

— У меня зато все расписано. Кузьку у нас…

Она не успела договорить, зазвонил телефон.

— Маша, это я.

— Привет, мама. Как дела?

— Все в порядке. Я все сделала и даже чуть больше.

— Сделала что? — не поняла Маша.

— Тебе уже не надо, что ли? — обиделась Алла Ивановна.

— Ой, что ты! — вспомнила дочь. — Прости, ради Бога, закрутилась… Очень надо! Ты что-то узнала?

— Я добыла снимки! — с гордостью сообщила старшая Рокотова. — Я их выкрала.

— Выкрала?! — изумилась Маша, а Камо, бессовестно подслушивавший их разговор, насторожился. — Мам, а их не хватятся?

— Даже если и хватятся, решат, что потеряли. Но это все не важно. Ты хотела узнать, нет ли у этого пациента инородных тел в мозге. Так вот, я показывала снимки заведующему кафедрой в нашей больнице, ничего там нет. И вообще, никакого оперативного вмешательства у этого больного никогда не было.

— Как не было?

— Так. Его никогда не оперировали. И никаких гематом и кровоизлияний у него никогда не было. Для его возраста — здоров как бык.

— Может, давно? Следов не осталось…

— Так не бывает. Следы всегда остаются. И на снимках томографа эти следы обязательно будут видны.

— Слава Богу, — с облегчением вздохнула Маша. — Хоть тут приятная новость. Спасибо тебе огромное, ты очень меня выручила!

— Да на здоровье! — радостно воскликнула Алла Ивановна, но тут же сменила тон на сердито-назидательный. — Маша, вы, конечно, взрослые люди, сами вправе все решать и не ставить меня в известность. Но ведь конец года, выпускные экзамены!..

— Мама, ты о чем? — прервала ее дочь.

— Как о чем! Последний месяц учиться — а Тимур едет на море! Вы другое время выбрать не могли?

— На какое море? Куда едет? — недоумевала Маша.

— Ты издеваешься? Тимур улетел на море с Ильдаром! Как это понимать?

— Ты что! С каким Ильдаром? На какое море?! — Маша даже отстранила от уха трубку и удивленно на нее посмотрела.

— С твоим Ильдаром, с Каримовым! Я думала, они и не встречаются вообще, а оказывается, вот как! Вы меня обманывали?

И тут Маша все поняла!

Как в детстве, в драмкружке, стояла она в кромешной темноте на дощатом полу и вдруг — раз! И все залито пронзительным светом. Она на сцене старого клуба, рядом с ней — все персонажи пьесы: Елабугов, Клинский, Аня, все… И теперь видно, кто сидит в кресле режиссера. Ильдар Каримов, вот кто!

А она, дура, сама сказала Каримову, что о Кузе она не так переживает, как горевала бы о родном сыне! И у него поднялась рука, он похитил Тимура!

Но мама!.. Нельзя маме знать об этом! Может, еще сможет Маша что-нибудь поправить, может, Марина поможет. Ведь не станет же Ильдар убивать собственного сына? Или станет? Она собралась с духом.

— Мамочка, ты понимаешь, это совсем ненадолго. У Ильдара какое-то мероприятие в Сочи, буквально три дня, там все будут семьями, я не могу поехать, вот он у меня и выпросил мальчишек. Ничего не случится. Сегодня пятница, ну, пару дней прогуляют. Ты не волнуйся.

— Как же, не волнуйся, — проворчала Алла Ивановна. — Все не нужен был сын, а тут потребовался! Эгоист твой Ильдар.

— Он уже сто лет не мой… Мам, ты извини, я тебе вечером перезвоню…

Она очень аккуратно положила трубку, опустилась на стул и закрыла лицо руками.

Это Ильдар. Ярославль. Владелец фирмы. И.К. Ильдар Каримов. Как она могла забыть? В юности он так подписывался в записках к ней. Он все знал. Он подставил ее, он отдал ее на растерзание своим прихвостням. Он стоит за всеми ужасными смертями, которые связаны с именем Цацаниди. Под его руководством разработан смертоносный прибор. Конечно, не только его рук это дело, под его руководством работают талантливые разработчики. Маша помнила, как перетаскивал он их из разнообразных НИИ и вузов.

Это по его приказу похитили Кузю, а теперь и Тимура. Он собирается убить Клинского и Елабугова, за то, что они слишком много знают. А потом он убьет и ее. Ей вспомнились слова, которые она услышала, стоя за дверью его кабинета. Кто работает не так тихо, как хотелось бы? Кого он только что видел? Кого он приказал погрузить и вывезти на дальнюю свалку? Да ее же! Машу! Он собирается убить ее, как только она добудет эти злосчастные документы! А она даже не знает, где их искать.

Тимка смог позвонить бабушке, предупредить… Почему не ей? Ах, черт, у нее же мобильный разрядился!

Из темного водоворота мыслей ее вырвал холодный душ. Камо, совершенно растерявшись и не зная, как вывести подругу из непонятного ступора, набрал в рот воды из графина и прыснул ей в лицо. Маша задохнулась от неожиданности, но очнулась.

— Рассказывай, черт тебя побери! — потребовал он.

— Отвези меня. Срочно!

— Куда? В милицию? Или в больницу?

— Нет. К Ильдару! Я все из него вытрясу! Я его задушу…

— Никуда я тебя в таком состоянии не повезу, — отказался Камо.

— Что? И ты туда же?! Ну и наплевать на вас на всех! — заорала Маша. — Я на такси доеду. Я пешком дойду! Пошли вы все…

Камо жестко схватил ее за плечи и потряс, боясь, что ее состояние перерастет в истерику.

— Ладно, поехали. Только я пойду с тобой. И по дороге ты мне все объяснишь, хорошо?

Он еще раз встряхнул Машу. Она кивнула, то ли от согласия, то ли от встряхивания.

Через несколько минут они в новой серебристой иномарке Камо уже неслись по направлению к центру города. Маша что-то рассказывала, путаясь и сама не понимая, что, собственно, говорит. Камо слушал и тряс головой, словно пытался утрясти в ней весь услышанный сумбур.

Они торопились. Хотя все же нет оправдания тому, что Камо решился на такой обгон на съезде с волжского моста. Казалось, он совсем чуть-чуть подал влево. Всего несколько сантиметров встречной полосы схватили колеса. Какой-то грязно-зеленый УАЗик со скрежетом снес серебристой «ауди» левое крыло и развернул ее поперек встречной полосы…

Наверное, все произошло за секунду, но для Маши Рокотовой эта секунда стала самой длинной на свете. За эту секунду она увидела все: новорожденного Тимку, грязно-зеленый УАЗик и испуганные глаза водителя в нем, мамино лицо, синяки на Кузькиных коленках, оранжевую морду КамАЗа у своего плеча, звездочки на погонах Марины Бобровой, пыльный парапет моста, весеннее-серую волжскую воду, Аню Григорьеву среди теплых пахучих сосен…

Эти бессвязные картинки сменялись, сопровождаясь медленным скрежетом, словно кто-то невыразимо сильный рвал голыми руками ржавый лист кровельного железа, которым папа обивал сарайку на садовом участке. А Маша собирала клубнику… Спелые ягоды посыпались на нее откуда-то сверху, потекли теплым соком в глаза… И тут кто-то выключил изображение, и ничего не стало. В темноте Машино сознание рассыпалось на миллиарды черных точек.

74

Я точка. Точка. Ну, конечно! Я так всегда и думала, что жизнь и сознание — явления не биологические. Это математические категории. И я тому подтверждение. Весь мир — всего лишь совокупность математических величин…

— У моей собаки чумка…

— Сделай ей укол… нашатырного спирта…

Странно, разве чумку лечат нашатырным спиртом?

— Она не слышит.

Разве собаки глохнут от чумки?

— Слышит, наверное, раз отвечает… Еще дай.

Я точка. У меня нет тела, нет глаз, нет голоса. И имени у меня нет. Я средоточие мысли. А имя — это слово. Мысль не слово.

Это не темнота, не пустота, не Вселенная, не космос. Это ничто. И оно — везде. И я в нем, потому что вне его не существует.

У меня нет слуха. Но вокруг меня голоса. Вокруг меня мысли. Их не надо слышать, да и невозможно. Я чувствую их, я притягиваю их, тянусь к ним.

Я в движении. И все в движении. Все имеет свою траекторию и движется, неуклонно удаляясь от того давно уже забытого центра, где было начато движение.

Точка — это совершенство. И дальше ничего быть не может, потому что точка — это конец всего, гармоничный и математически красивый конец.

Я движущаяся точка. Но позвольте… Если точка движется, то движется она откуда-то и куда-то. Она уже существовала в какой-то области пространства и еще будет существовать в другой. Значит, у точки есть путь, путь, который неведомо, когда начался, и неизвестно, когда закончится. Не так ли?

Я линия. Я мысль, пронзившая пространство. Прямая. Без начала и конца. Почему? Потому что я не помню своего начала и не знаю своего конца. А раз не помню и не знаю, значит, их нет. Прямая бесконечна, как человеческая жизнь. Да-да. Я это поняла только сейчас, а это ведь так просто! Человек не помнит своего начала, зачатия своей жизни. Да что там, он и рождения-то своего не помнит. И он не знает своего конца. Не знает, где, как и когда настигнет его смерть. Он даже не знает, в этом ли конец. Может, конец вовсе не в смерти? Может, после нее будет что-то еще? Конечно, будет! Даже если будет ничто, все равно оно будет! И, следовательно, жизнь бесконечна!

Я прямая. Без конца и начала, потому что не знаю начала и конца. Но их нет только для меня. Объективно они все-таки есть, независимо от того, знаю я о них или нет. И начало моего пути может быть где угодно, равно как и конец его может быть в какой угодно стороне. Или даже во всех сторонах сразу. Во всех! Я плоскость. Бескрайняя и безграничная. И движение мое всесторонне.

Если есть путь, есть линия. И есть на ней точка настоящего, текущего момента, вокруг которой все и вертится. Именно! Вертится, вращается… Прямая вращается, получается плоскость, плоскость вращается, получается…

Но, если есть настоящее, есть прошлое и есть будущее, значит, есть время. А время само по себе не существует. Оно и есть ничто. Ничто, которое было, есть и будет. А в нем я. Но, если в ничто поместить что-то, то будет пространство.

Ничего не было. Было ничто. А я создала пространство и время. Я есть! Я существую! Я создатель!

75

Сначала Кузе было очень хорошо: тепло, темно и тихо.

Боль возвращалась к нему постепенно, вместе с возвращавшимся сознанием. Сначала он почувствовал, как затекла и ноет правая рука, жестко и неудобно пережатая чем-то. Левой он ощупал голову. Голова показалась ему огромной, как надутый воздушный шар. Левого глаза он не нашел. Что-то странное, горячее и большое нащупывалось там, где он был раньше. И в это горячее и большое вливалась раскаленная и огромная боль! На губах была соленая корка, а пересохший язык упирался в острые обломки передних зубов.

Непонятно почему, но первое, что пришло ему в голову: сможет ли бабушка восстановить ему зубы или придется жить с обломанными. Жить? А ему дадут жить? Пусть без зубов, пусть без глаза, пусть с головой-шаром, только бы жить!

Он попытался сесть, но, наверное, сделал это слишком резко, потому что в голове что-то поехало, накренилось…

Наручник, злобно лязгнув, не пустил, и Кузя снова повалился на земляной пол. Повалился и заплакал от обиды, боли и бессилия. И от слез еще больше заболел разбитый глаз.

Когда все слезы кончились, и от них осталась только горечь во рту, Кузя увидел, что откуда-то из-под потолка струится холодный призрачный свет. Он с интересом смотрел на эту полоску лучей и думал, почему свет кажется таким холодным, а ему так тепло…

За что его били? Он совершенно этого не помнил. Нечего и помнить было, он даже понять не успел. Помнил, как очнулся в машине, а потом опять ничего не помнил.

Надо было плакать, когда били, а теперь-то что? Перед кем? Нет же никого. Почему же он вот только что плакал? Потому что решил, что сейчас это уместно.

Всю свою жизнь он живет так, ну, нечестно, что ли. Плачет не потому, что ему больно или обидно, а потому, что ему кажется, что в данный момент надо заплакать. Если кто-то рассказывает анекдот, он смеется. Не потому, что смешно, а потому, что не хочется огорчать рассказчика. Ему дарят подарок к празднику, он радуется, не просто радуется, а выражает бурный восторг. Не потому, что всегда рад подарку, а для того, чтобы доставить удовольствие дарителю. Он всегда очень боится кого-то обидеть, расстроить, быть кому-то в тягость. Почему? Вот! Вот опять он себе врет. Что он себя спрашивает? Ответ же лежит на поверхности. Все это потому, что он приблудыш. Родные, те, кто могли бы любить его просто так, ни за что, бросили его, предали. А те, кто подобрал его, вовсе не обязаны любить его просто и ни за что. Кузя не верил, что тетя Маша, Тимка, Тимкины дед и бабушка любят его, хотя всю свою жизнь убеждался в обратном. Наверное, его жалели, может, сочувствовали, но не любили. Значит, врали? Ладно, не врали, лукавили. И Кузя лукавил, выражая не те чувства, которые переживал, а те, которые считал уместными.

Получается, что на самом деле он совсем не такой, каким близкие его видят. И он сам виноват в этом. Он уже сам запутался и не знает, какой он. Может быть, он злой, черствый, наглый? Может, когда тетя Маша подарила ему на день рождения спортивный костюм, а он хотел велосипед, надо было швырнуть подарок в угол, затопать ногами… Ему ведь так хотелось! А он улыбался, восторгался, говорил, что синий — такой красивый! Тогда б уж хоть черный, еще бы голубой подарила! Почему же он тогда не затопал ногами? Потому что не хотел огорчать тетю Машу. Потому что он хотел, чтобы все видели, что он ее любит. Вот именно! Потому что он ее любит!

Так может, в жизни и не главное, чтоб тебя любили? Главное, чтоб ты любил. Может, для счастья этого достаточно? Разве он не счастлив от того, что любит тетю Машу, Тимку? У него есть, кого любить, это уже немало, это много, черт возьми!

Может, они потому его и не любят, что не знают, как сильно любит их он? Так надо сказать им! Он же никогда не говорил тете Маше, как он ее любит. Надо сказать, надо, чтобы она узнала. Если он будет сидеть здесь и рефлексировать, она так ни о чем и не узнает. Надо выбираться!

Когда вдали лязгнула и со скрипом открылась металлическая дверь, Кузя закрыл глаза и притворился, что сознание к нему так и не вернулось. Сквозь чуть приоткрытые веки здорового глаза почти в полной темноте он плохо видел вошедшего. Видел, что одет тот был во что-то длинное и серое, кажется, плащ. Или, может, халат. Здоровый, намного крупнее Кузи. Драться с таким еще Тимуру, пожалуй, под силу, а уж никак не ему.

Пришедший склонился над пленником, прислушался. Проверяет, не сдох ли, догадался Кузя и постарался дышать ровно. Интересно, поесть он ничего не принес?

Тюремщик ушел, Кузя слышал, как закрылась дверь, и проскрежетал ключ в замке. Мальчик стал приглядываться. Еще недавно такая бледная полоса света под потолком стала значительно ярче и позволяла разглядеть ходя бы очертания окружающих предметов.

Это был подвал. Какой-то теплоузел, весь в трубах и вентилях, с земляным полом и низким потолком. Свет проникал в него через узкое окошко, забранное решеткой.

На ближайшем вентиле болтался картонный ярлычок. Кузя потянулся, сколько мог, чтобы разглядеть надпись. «Левое крыло. Ст.2. Ответственный: Ершов». Надо запомнить. Когда он выйдет отсюда… А если не выйдет? В носу опять защипало, но он глубоко и прерывисто вздохнул, заставляя себя не плакать.

И в самом деле, зачем сейчас плакать? Только для того, чтоб себя пожалеть? Дудки! Вот выберется он, тогда его тетя Маша пожалеет. Обхватит, как в тот вечер, его голову и заплачет.

Он выберется!

Согнувшись, приподнявшись лишь настолько, насколько позволяли ему наручники, Кузя обследовал трубу, к которой этими наручниками он был пристегнут. Труба была довольно тонкая, в два пальца толщиной, нет, в два с половиной. Холодная, мокрая и шершавая, ржавая, наверное, видно-то плохо. Придерживая наручник, прикрепленный к трубе, чтобы он не брякал, Кузя стал двигаться влево, но вскоре наткнулся на стояк, к которому труба была, похоже, приварена. Он двинулся в обратную сторону и метра через три снова наткнулся на препятствие. На сей раз это был вентиль, и к нему труба крепилась через муфту, из-под которой торчали волокна льна. Лен был мокрый, труба подтекала.

Кузя попробовал голыми руками свернуть муфту, потом обхватил ее полой куртки: ничего не получалось, трубы держались друг за друга, как родные.

Он решил изо всех сил пинать трубу, чтобы она сломалась и отскочила в месте сочленения. Пинать было неудобно: пристегнутая рука не давала размахнуться ногами.

Кузя вспотел и устал до изнеможения, ему хотелось пить, и глаз, кажется, разболелся еще сильнее. Он перевернулся, одной ногой перешагнул через пристегнутую руку, повернулся спиной к трубе и уселся на нее передохнуть.

Труба жалобно клацнула и обвалилась вниз, увлекая за собой Кузю. Из обломившегося конца с шипением вырвалась холодная вода, заливая земляной пол. Кузя рассмеялся: труба обломилась вовсе не там, где он пинал ее, а в месте халтурной сварки. Мокрый и уже замерзающий, он стащил наручник с трубы, но не успел разогнуть спину, как дверь подвала распахнулась с таким грохотом, будто ее вышибли тараном.

Сейчас меня убьют, подумал Кузя, увидев ворвавшихся в его подвал здоровенных мужиков в черном. Где-то щелкнул выключатель, и свет из маленького окошечка под потолком обиженно потерялся в дрожащих лучах люминесцентных ламп.

Кузя резко выпрямился и с размаху врезался головой в какую-то толстую трубу. В трубе, а может, в голове загудело. В этот момент из-за спин мужиков с воем вырвалась могучая фигура Софьи Дьячевской, и упал Кузя уже в ее объятья.

76

В начале было Слово. И Слово было у Бога…

Вот именно, убого было это слово. Куцое какое-то, короткое. Наименьшая значимая часть языка. Ерунда, есть и меньше, любой филолог скажет.

Но это слово было в самом начале. И в конце — оно же. И все из него исходит и в нем же заканчивается. И человек из слов. Словами описано все в человеке, как и во всем мире. И тому, для чего нет названия, сразу дается имя, для неназванного сразу рождается слово.

И что человек без слов? Ничто. Впрочем, ничто — это тоже слово. Оно было всегда, оно было первично. Оно было до нас и будет после. Оно живет и меняет мир.

Это слово… А какое же это слово? Вот только помнила и — забыла. До тех пор помнила, пока не осмелилась назвать, а как только решилась, кто-то словно коснулся легонько ее губ и тем прикосновением стер и слово, и память…

И снова что-то мягкое и теплое коснулось ее губ. Что-то влажное. Она силилась открыть глаза, но веки были такие тяжелые! Каменные. Чуть-чуть, немыслимым усилием, но открыть глаза. В этом желании вдруг сосредоточилось все самое важное, самое необходимое. Если сможет она открыть глаза и увидеть свет, то с этим светом вернется к ней жизнь.

И она открыла глаза сквозь бессилие и боль. И безжалостный свет ярко полоснул по ее мозгу. Он влился в ее существо с пронзительностью расплавленного металла, со стремительностью электрического тока. Этот свет вернул Маше Рокотовой и дыхание, и сознание, и жизнь.

Она снова обрела способность видеть, но тут же пожалела об этом: картина, которая предстала перед ней, повергла ее в ужас. Над ней склонилась ужасная рожа. Пол-лица занимал огромный лиловый синяк, скрывавший совершенно заплывший глаз. Губы в растрескавшихся корках были жуткого зеленого цвета. Когда Маша приоткрыла глаза, эти губы разъехались в улыбке, обнажая обломки передних зубов.

— Наконец-то! — сказала кошмарная физиономия голосом Кузи. — Как ты себя чувствуешь?

Глаза Маши широко распахнулись от удивления и ужаса, и она с воплем обхватила мальчика, притянула к себе, прижала его голову к себе и разрыдалась.

А Кузя, Кузя был счастлив!

Наобнимавшись, наплакавшись и обретя, наконец, способность говорить и понимать, они оторвались друг от друга.

— Ты лежи, мам, лежи, — шептал Кузя, размазывая по опухшему лицу слезы. — Тебе вставать нельзя.

Мам! Мам… Они столько лет жили вместе, были одной семьей… Или не были? Или стали только сейчас? Какое это счастье! То самое, которого не было бы, если б несчастье не помогло.

Не раз собиралась Маша оформить усыновление Кузи. Собиралась, да как-то все откладывала, оправдываясь отсутствием свободного времени. Но в иные минуты наедине с собой, когда лицемерить было вроде бы не перед кем, думала она, что это лишь отговорка, просто не готова она назвать Кузю сыном, ей все казалось, что этим она отберет что-то важное у единственного родного ребенка.

Теперь все встало на свои места: не надо ничего оформлять, жизнь все решила за них, совершенно не считаясь с тем, что записано в их документах.

— Кузенька, расскажи мне все, — попросила Маша, — где же ты был? Как это случилось?

— Да не волнуйся ты, я потом все тебе расскажу, когда ты поправишься, а сейчас мне вообще тут находиться нельзя. Если врач меня тут застукает, ой, что будет! А уж если бабушка!..

Не успел Кузя договорить, как за дверью послышались голоса. Мальчик смешно заметался по палате, едва не свернув стойку с капельницей, и нырнул под соседнюю пустую койку.

В палату вошла Алла Ивановна.

— Слава тебе, Господи! — горячо воскликнула она, двигаясь к дочери. — Как ты?

— Бывает и лучше, — улыбнулась Маша, чувствуя при этом, что силы стремительно покидают ее.

— Бывает и хуже, — парировал незнакомый мужской голос. Мягко отстранив Аллу Ивановну, над Машей склонился доктор. — Голова болит?

Маша задумалась:

— Болит…

— Болит, значит, она есть. А вот у водителя вашего…

— Ему голову оторвало? — в ужасе прошептала Маша.

Врач снисходительно улыбнулся, глядя на пациентку как на дурочку.

— Нет, не оторвало, но я знаю кое-кого, кто не преминет это сделать. Ваш спутник отделался легким испугом и крупным ремонтом машины. А вот вы у нас еще полежите.

— У тебя сотрясение мозга и смещение позвонков, вставать тебе категорически нельзя, поняла? — строго сказала Алла Ивановна.

Маша кивнула. Спина действительно очень болела.

— С позвоночником мы разберемся, — заверил доктор. — А с головой… Вот пролечим, а потом я вас направлю в отличную клинику. У меня там хороший знакомый работает. Это в Москве, в Институте нейрохирургии мозга…

— Нет! — закричала Маша, рванувшись с постели с такой стремительностью, что опрокинула-таки стойку капельницы. Пол-литровый флакон выскочил из держателя и, не разбившись, покатился под ту койку, под которой прятался Кузя.

В глазах у Маши потемнело, острая боль просверлила позвоночник, словно в него вонзили раскаленную спицу… В меркнущем свете она увидела, как Алла Ивановна, нагнувшаяся за упавшим флаконом, выуживает из-под койки Кузьку.

— Мне можно! Я муж! — эти слова были первыми, которые она услышала после того, как вновь очнулась. В палату ворвался Ильдар.

Маша снова попыталась сесть, но вовремя вспомнила, чем эта попытка закончилась в прошлый раз, и постаралась собраться с силами, чтобы обороняться лежа.

— Марья!

— Убирайся отсюда!

Каримов оторопел.

— Не понял…

— Ты! Это все ты! Ты думал, я не узнаю? На что ты надеялся, а? Как у тебя рука поднялась? Что ты сделал с Кузькой? А Тимка? Где Тимка? Он же твой родной сын!

Маша не выдержала и разрыдалась, закрыв лицо руками. Ильдара тут же оттеснила вошедшая медсестра и зашикала, зашипела на него. Зашуршал целлофан, щелкнул сломанный носик ампулы.

— Выйдите немедленно, — снова сказала медсестра, очевидно, Ильдару. Руку Маши кольнула мгновенная боль, тут же разлилось по руке, по телу нежное тепло, приносящее сон и очередное забвение.

77

В самолете Тимка уже раскаивался в том, что сделал. Запал и задор, ощущение, что он помогает, пусть и вопреки маминой воле, — все это прошло. Осталось смутное чувство предательства: она же не знает, что он встречается с отцом, а он взял и вот так доверился человеку, которому столько лет не было до него, Тимки, никакого дела. Почему он это сделал? Куда вообще везет его этот мрачный неразговорчивый мужик?

Мужик, он представился Олегом, за всю дорогу до Москвы не сказал Тимуру и пары слов. Машину он вел молча и сосредоточенно, хотя сложно было представить, как можно делать это не сосредоточенно, когда идешь по трассе под сто шестьдесят километров.

Рейс был до Новороссийска, все совпадало, Тимур еще дома посмотрел по карте в путеводителе. Этот поселок, Фальшивый Геленджик, действительно находился где-то там, вблизи настоящего Геленджика, на Черном море. Пока все сходилось, но ощущение фальши, обмана не проходило. Может, виновато всего-навсего это дурацкое название?

А если тетя Аня все сочинила? Если и не ездили они вовсе в этот поселок? Если нет там никакого греческого кладбища, на котором старые сосны смотрятся в море? Почему отец так сразу поверил, загорелся и отправил Тимура с этим Олегом? Мог ведь и одного Олега послать. Не послал одного. Даже собраться не дал. И денег у него всего ничего. А ну как бросит его там этот мужик? Или не бросит, просто потеряются они в пути? Как он вернется домой? Почему он не подумал обо всем этом, когда сорвался из дома, когда согласился ехать?

Как он посмотрит маме в глаза? Как объяснит, почему сбежал из дома, когда она с ума сходит, разыскивая Кузьку?..

Олег ориентировался в аэропорту Новороссийска так, что было видно: здесь он далеко не впервые. Одетый в темный спортивный костюм, с одной лишь небольшой сумкой на плече, он двигался быстро, экономной упругой походкой без единого лишнего движения. Тимур за ним едва поспевал.

— Подожди здесь, — приказал Олег и исчез, словно в воздухе растворился. А вдруг не вернется? Предательский холодок пробежал по спине Тимура. Нет, он не маленький, чтобы бояться чужого города и одиночества, были б деньги, он бы и не боялся, а так…

Олег неожиданно появился из-за Тимкиной спины, так тихо, что тот вздрогнул.

— Билеты на автобус.

Они сели в видавший виды «мерседес». Хорошо еще, что места у них были сидячие. Отъехав двадцать метров от места посадки, водитель услужливо, но не бесплатно посадил еще пару десятков пассажиров с баулами, сумками, чемоданами и пляжными зонтиками. Пассажиры весело гадали, холодное ли еще море, почем теперь жилье и дороги ли продукты: начинался курортный сезон.

Мама никогда не возила их с Кузькой на море в мае. Они ездили в августе, иногда прихватывая кусочек сентября. Кузьке, да и Тимке, очень нравилось захватывать этот кусочек и хоть чуть-чуть продлевать лето и каникулы, хотя мама и на море не давала им спуску. За неделю-две лишнего отдыха они успевали пройти больше, чем их одноклассники в школе. Она не ленилась скопировать главы из учебников, переписать задания, чтоб не тащить с собой тяжелые книги. Она как-то все так понятно объясняла, что на занятия уходило всего часа полтора в день, когда солнце пекло особенно сильно и не было никакой возможности жариться на пляже.

Кузька возмущался. Надеялся, что мама забудет папку с заданиями. Однажды он даже вытащил эту папку из сумки перед самым отъездом. Мама заметила это уже на автобусной остановке. Кузьке было велено бежать за нею, иначе не будет никакого моря. Кузька сказал, ну и пусть, все равно там медузы и водоросли, но за папкой побежал, только пятки сверкали.

Кузька… Неужели его уже нет в живых? Ведь пишут же, что похитители обычно сразу убивают заложника и не возвращают, даже если выполнить все их требования. Неужели правда? Тимуру стало жутко и тоскливо. И поделиться этой тоской было совершенно не с кем, не с Олегом же, в самом деле!

Геленджик показался Тимуру городом гор, горок и пригорков. Они шли все вверх-вверх, потом все вниз-вниз… Потом опять вверх. Кроме этих горок они ничего не видели, перешли с автобусной станции на автобусный вокзал или наоборот, Тимур не очень понял, и снова сели в автобус. Автобус был даже не старенький «мерседес», это был древний «Икарус». Он ехал медленно и так осторожно, словно боялся растрясти и растерять в дороге свои косточки.

Впереди них две пожилые дамы, Тимур про себя назвал их бабульками, делились впечатлениями о дороге. Они ехали до Новороссийска поездом, и поезд этот тащился откуда-то двое суток и притащился в пункт назначения в два часа ночи. А на вокзале нет даже зала ожидания, и бабульки всю холодную ночь просидели на мокрой от вчерашнего дождя скамейке. Рядом с ними сидела мамаша с ребеночком, и ребеночек, которого привезли к теплому морю на отдых, все плакал от холода…

Ужас какой! Они с мамой и Кузькой никогда не сидели ночью ни на каких вокзалах и не мерзли на мокрых лавочках. Мама как-то так все организовывала, что от отдыха они получали только отдых и никаких отрицательных эмоций.

Беда была только с Кузькиной кормежкой: этого он не ел, того не любил, а от такого его вообще тошнило. Приходилось искать для него какие-то особенные сосиски и курицу без кожи и лапшу без морковки и лука. Но это мученье как-то разом закончилось, когда Кузька увлекся кулинарией и стал самостоятельно искать свои особенные сосиски.

Кузька… У Тимура снова на глаза навернулись слезы.

Олег вдруг тронул его за плечо.

— Все будет хорошо! — сказал он удивительно теплым голосом.

Тимка посмотрел на него, готовый разрыдаться. Олег крепко сжал его плечо и понизил голос:

— Держись, ты же мужик! Держись, слышь? У тебя батя такой, а ты… Ну?

Тимка глубоко вздохнул и шмыгнул носом.

— Вдруг они его убьют?

— Если еще не убили, то не убьют, — обнадежил Олег, потом сообразил, что сказал что-то не то, — да не дрейфь ты!

78

Поселок был больше похож на маленький городок: блочные пятиэтажки, частный сектор и санатории по побережью. Где-то за санаторными заборами было море. Оно шумело и им упоительно пахло. По-детски хотелось купаться, от этого желания меркли все переживания и горести, словно море обещало смыть их все разом, без следа.

Невозможно было спросить Олега…

— У нас очень мало времени, — сказал тот, будто услышав Тимкины мысли. — Завтра обратный самолет, мы должны найти все сегодня.

— Надо у кого-нибудьспросить, где это кладбище…

— Я знаю. Устроимся в гостинице, ты останешься, я пойду.

— Нет! — взвился Тимур. — Я пойду!

— Пойдем вместе, — спокойно согласился Олег. — Но сначала в гостиницу.

У стойки регистрации яростно раскрашенная барышня с улыбкой подтвердила, что номера для них забронированы. Один на сутки, другой на две недели. У Тимура хватило выдержки не устраивать истерику перед расписной барышней. Они поднялись на третий этаж.

— Кто остается на две недели? — спросил Тимур, входя вслед за Олегом в номер.

— Ты.

— Да-а? И кто это решил?

— Ильдар Камильевич.

— Я не останусь! Слышите? Слышишь?! Какое он право имеет решать?! Я должен вернуться, я нужен там! Ты не имеешь права!..

Тимка метался по номеру, а Олег спокойно поставил сумку на кровать и уселся рядом.

— Все? Словесный понос закончился?

Тимка почему-то кивнул.

— Тогда сядь, — Олег показал Тимуру на стул, тот покорно сел. — Что ты орешь?

— А потому что…

— Потому что малой еще! Хочешь, чтоб они имели тебя в запасе? Ты уверен, что мы здесь все найдем? А если и найдем, уверен, что все закончится? Не захочется им еще каких-нибудь документов? Или денег? Ильдар Камильевич их достанет, будь спокоен. Но ему нужно время. И ты должен ему это время дать. Две недели.

— У меня выпускные экзамены… — неуверенно пробормотал Тимур.

Олег махнул рукой и скривился так, что было понятно, какого он мнения об экзаменах и образовании в целом.

— Ты жить-то хочешь?

Тимур кивнул.

— Ну вот!

— Вот. Что — вот? А деньги? На что я тут две недели буду жить? — он сказал это и понял, что окончательно сдался, как это ни обидно.

Но жить действительно хотелось. Э-эх, а еще в милиции работать собирался!

Олег вытащил пухлое портмоне и отсчитал бумажки.

— Штука. Ильдар Камильевич велел дать штуку.

— Баксов? — обалдел Тимур.

— Грюндиков! — съязвил Олег. — Постарайся растянуть, чтоб хватило. В сезон все дорого.

— А обратно? Сам?

— Сам, когда позвонят.

— Кто позвонит? Куда позвонит?

— Отец на мобильник позвонит.

— У меня нет мобильника! — Тимка оттопырил карманы куртки, в которых держал руки, показывая, что мобильника действительно нет.

— Купим.

Тимура раздражала неторопливость Олега. Знал бы он, где находится это кладбище, сам бы давно побежал туда. А Олег сначала повел его обедать. Тимка забыл, когда последний раз ел, но аппетита не было. Бежать же надо! Потом покупали телефон. Господи, какая разница, какой! Олег выбирал его придирчиво, как в подарок любимой девушке. Подключал, расспрашивал, какой оператор самый надежный, записывал номер. Только после всего этого они отправились, наконец, на окраину поселка.

Узкая каменистая тропинка шла по-над самым морем. Неужели похоронная процессия тоже двигается по этой тропе, когда кого-то хоронят? Или есть еще дорога? Наверное, есть.

Над тропинкой зеленым потолком, сводчатой аркой смыкались цветущие ветви незнакомых Тимуру деревьев. Это в Ярославле зелень еще робко проклевывается на утомленных зимой ветках, здесь она бушевала вовсю.

Сквозь изумрудный сумрак листвы блестело в прогалинах лазоревое море и по-весеннему пронзительно сияло небо.

Маленькое греческое кладбище уже не казалось Тимуру таким уж маленьким после полутора часов изучения надписей на памятниках и плитах. За деревьями и кустами открывались все новые надгробия.

— Слышь, нету такой могилы, — сказал Олег, присаживаясь прямо на какую-то гробницу, и протянул Тимуру открытую пачку сигарет. — Будешь?

— Нет.

— Правильно, — кивнул Олег и закурил.

— Я еще поищу.

— Угу.

Этот памятник был очень маленький, полускрытый печально склоненными ветвями кустарника. Никакого портрета не было, только надпись: Георгиади А.В., 1935–1956.

Тимур открыл дверцу низкой ржавой оградки и шагнул ближе, боясь коснуться холодного камня. Он почему-то был уверен, что серый камень памятника очень холодный, и удивился, когда все-таки решился и опустил на него ладонь. Камень был очень теплый. Тимур положил на него вторую руку и погладил шершавую поверхность, коснулся пальцами стершейся от времени надписи. У основания памятник был обложен небольшими каменными плитками. Парень провел по ним пальцем и тут почувствовал, как одна из них, вторая слева, чуть подалась вовнутрь. Он нажал еще, плитка провалилась, и за ней обнаружилось небольшое углубление. Тимур тут же сунул туда руку.

— Отойди, — сухо приказал за его спиной Олег. — Я сам.

— Нет, я!

— Не ерунди, мало ли, что там.

— Что надо, то и там.

Тимур вытащил из ниши маленькую металлическую коробочку.

— Дай! — Олег выхватил ее у парня и отвернулся, закрыл собой. Мало ли, что там.

— Это что? — в руке он за шнурок, как мышь за хвост, держал нечто, напоминавшее спортивный свисток.

— Это они! Документы! — Тимур выхватил «свисток», перемахнул через низкую оградку и бегом понесся по тропинке к поселку.

— Не поедешь.

— Поеду!

— Не поедешь.

— Поеду! Поеду!

— Слушай, ты дурак, да?

— Да!

— Оно и видно.

Олег был спокоен, как удав, и настроен решительно.

— Ты меня свяжешь, что ли? — кипятился Тимка.

— Это мысль.

— Дурак!

— Сам дурак.

Олег поднялся и направился к выходу.

— Посиди, остынь.

— Ты куда?

— За веревкой, блин!

Он вернулся через несколько минут, мрачный и сосредоточенный.

— Собирайся. Быстро, — бросил он Тимуру.

— Что так? — зло процедил парень.

— Мать твою…

— Материться будешь?

— Мать твоя в аварию попала.

У Тимура потемнело в глазах и пол ушел из-под ног. Он только слышал, как все же матерится Олег, на которого он рухнул.

79

Маше Рокотовой снилась узкая каменистая тропинка, вьющаяся по-над морем. Сводчатым потолком сплетались над ней цветущие ветви кизила и скумпий. Внизу, в резных прогалинах, россыпью чистых изумрудов сияло море. Небо было молодым и удивительно свежим, будто отполированным на Первомай. Под ногами порой шуршит гравий. Она разве идет по этой тропинке? Кажется, действительно идет…

Зеленый коридор повернул вправо от моря, и широкими воротами открылась поляна, словно зала с высоченными колоннами сосен, держащих на своих могучих ветвях хрустальное небо.

В этой зале, как в чудесной шкатулке, покоилось тихое кладбище. Да-да, именно покоилось. От всего здесь веяло удивительным умиротворением и смиренной тишиной. Полупрозрачные тени от сосновых лап, как кружевные накидки на ветру, колыхались на скромных памятниках. Маленькие гробнички устилал мягкий темно-зеленый мох с крохотными звездочками печальных цветов.

Кладбище слушало море. Море шумело под обрывом. Смотришь туда — и голова кружится. Хочется наклониться над обрывом и… Остаться здесь хочется. Если уж суждено умирать, то хочется покоиться здесь, а не лежать в бескрайнем мегаполисе Игнатовского кладбища, продуваемого всеми ледяными ветрами, где равнодушные могильщики долбят и долбят мерзлую землю зимой, разгребают чавкающую жижу осенью и кладут, кладут… Новых и новых, молодых и старых, по десятку, а то и по два в день.

Ей стало так холодно, что она кожей почувствовала ледяной кладбищенский ветер, унесший ее сон об изумрудном коридоре и сосновой колоннаде.

А действительно, холодно. Сквозняк. Маша открыла глаза. На этот раз легко, словно выспалась, отдохнула. Только сквозит безбожно. Окно открыто настежь. Мужчина у окна стоит спиной к ней. Ильдар?

Маша снова внутренне сжалась, готовая наброситься на него с обвинениями, как только он обернется.

Он обернулся. Против света было плохо видно, и все-таки это был не Ильдар. Вовсе не Ильдар, а вовсе и — Остап. Остап!

Он приехал и все поправит! И все объяснит, и защитит Кузьку, и найдет Тимку! Из ее глаз потекли слезы.

— Проснулась, — констатировал Остап. — Тебе фамилия Саркисян о чем-нибудь говорит?

Ничего себе вопросец! Ни как себя чувствуешь, ни где болит, ни как дела… Саркисян! С ума сойти!

Маша собралась с силами и даже смогла сдвинуть брови.

— Ни о чем не говорит. Это кто?

— Железный Феликс в пальто! — радостно сообщил Шульман. — Фээсбэшник наш.

— Ваш?

— Наш. Пациент Цацаниди.

Маша застонала и снова закатила глаза. Опять этот Цацаниди! Ни покоя от него, ни отдыха.

— Э-э, сама кашу заварила, сама расхлебывай. А то ты, значит, в постели лежишь, а мы с Маринкой отдувайся! Нам знаешь, как влетело. А ты тут…

— Хочешь, махнемся, — зло сказала Маша.

— Ладно, не злись.

— А ты не наезжай! За что вам влетело? От кого?

— Вот от Саркисяна и влетело. И от начальства его. И от нашего начальства тоже. Они там давно Цацаниди с товарищами как организованную группу разрабатывают, Саркисяна еще при жизни академика внедрили как кандидата на операцию. А теперь Цацаниди умер, пришлось все сначала начинать, за другие нитки тянуть. В ФСБ как только узнали, что мы тоже с пациентами копаемся, наслали Саркисяна к Маринкиному шефу. Тот и рапортом грозился, и…

— Ее наказали? — испугалась Маша.

— Сейчас! На то у нас и есть свое начальство, чтоб, кроме него, нас никто не кусал. Маринкин начальник сказал, что дело она давно ведет, хотя она только полчаса, как ему доложилась. В общем, прикрыл ее, но сам потом всыпал по первое число.

— А у меня Кузьку украли, — перебила Маша. — Его, правда, уже нашли, только его так били!.. Его-то за что?

— Успокойся… Все уже позади, правда, — он сел возле кровати и взял Машу за руку. — Я все знаю. Ты не беспокойся, поправится твой Кузя. Хорошо, девочка эта подвернулась, внимание обратила, номер машины запомнила.

— Девочка?

— Да, она и позвонила твоей знакомой, когда плакат над дорогой увидела.

— А Тимур?! Тимура нет! — не успокаивалась Маша. — Вы его арестовали?

— Кого? Этого парня, который Кузю охранял?

— При чем тут парень! Вы Ильдара арестовали?

— Какого Ильдара?

Шульман так неподдельно удивился, что Маша поняла: они ничего не знают и все делают не так!

— Остап, это Ильдар Каримов, мой бывший муж, стоит за Стольниковым! Это он разработал для Цацаниди прибор. Все именно так, как написал мне Елабугов: фирма, медицинское оборудование, у него завод в Переславле… Он похитил Кузьку, вернее, приказал похитить, а теперь думает, что нигде не засветился, и заявился ко мне сюда! А сам понял, понял, что на меня проще нажать через Тимура, это я ему сама сказала. Он забрал Тимура и теперь ждет, когда я оклемаюсь, когда все уляжется, и тогда он снова… Он и меня собирается убить, когда добуду документы. Я сама слышала, как он приказал выкинуть мой труп на помойку!

— Маша, ты говоришь глупости.

Она, неимоверным усилием превозмогая боль в спине, села на кровати.

— Глупости?! Он и к Елабугову в Зеленоград послал человека, чтоб разобрался. И подпись: И.К., Ильдар Каримов!

Остап, пытаясь успокоить Машу, обхватил ее за плечи и прижал к себе.

Дверь скрипнула и отворилась. На пороге стоял Ильдар Каримов, и в глазах у него горел злой огонь.

— Руки от моей жены убери!

— Ильдар…

— Я сказал, убери руки!

— Успокойтесь…

— Ильдар, успокойся! — закричала Маша.

— Тебя вообще не спрашивают! — рявкнул Каримов и тут же спросил: — Он кто такой?

— Не твое дело! — взъелась она. — Какое ты вообще право имеешь здесь орать? Я тебе не жена! А если и жена, то бывшая.

— Вы бы действительно не кипятились оба, — Остап поднялся и сделал шаг в сторону Каримова. — Маше нужен покой, а мы тут…

— Покой?! Хорошо, пошли выйдем! — Каримов ухватил Шульмана за куртку резким движением, словно собирался оторвать его от пола.

У Маши в ушах тоненько зазвенело, и кто-то опять, в который уже раз, выключил свет.

80

Где-то рядом шептались. Голосов было два.

— Галя, я же русским языком сказал — никаких посетителей!

— Но я же…

— Никаких! — строго прошипел мужской голос.

— Да они же корочками размахивают все, — оправдывался голос женский, принадлежавший, очевидно, той медсестре, которая все время делала Маше уколы.

— А второго зачем пустила?

— Так он же муж…

— Объелся груш. Они нам больную угробят, а потом с нас же спросят.

Что-то противно звякнуло железом о железо, клацнула очередная сломанная ампула. Через секунду затекшей почему-то правой руке стало легче, наверное, ослабили жгут. Укола Маша даже не почувствовала.

— Маша! Маша, глаза открыли! Все-все, открыли глаза, — доктор легонько похлопывал ее по щекам.

Она открыла глаза, хватила ртом воздух, словно вынырнула. Воздух был, как в бассейне, с запахом хлорки.

— Что опять?..

— Все уже хорошо, — улыбнулся ей доктор. — Только пришлось вас опять в реанимацию перевести, а так — все в порядке.

— Ничего себе порядок, — горько усмехнулась Рокотова. — Что же я часто так… уезжаю?

— Часто, — озабоченно кивнул он. — Будем обследовать, лечить. Зря вы все-таки отказываетесь от консультации.

— В институте нейрохирургии мозга?

— Да, я бы…

— Нет, — отрезала Маша, — давайте об этом больше не будем!

— Не будем, — согласился собеседник, поднимаясь. — Вы поспите, вас больше никто не побеспокоит. Потом вот почитайте, это вам сын записочку передал.

— Сын?

— Да.

— Который?

— Не знаю, черненький такой, с Аллой Ивановной приходил. Хотел с вами поговорить, только вы уж извините, я больше никого к вам пускать не буду, пока состояние не стабилизируется.

Маша едва дотерпела, пока за доктором закрылась дверь, и схватила конверт. Тимка был здесь! Значит, с ним все в порядке, и Ильдар его не похитил! Или ему удалось сбежать, как и Кузьке?

Из конверта вместе с листком бумаги на одеяло выпал маленький серебристый предмет размером с конфету. Маша покрутила его в руках, подергала. Крышка соскочила, под ней обнаружился металлический разъем. Флэш-память, флэшка. Съемное хранилище информации. В крохотном устройстве, похожем на конфетку, можно хранить целую библиотеку!

«Мама! — было написано в записке. — Это те самые документы. Пусть они побудут у тебя в палате, сейчас это самое надежное место. Тимур».

И все. Ни где был, ни откуда взял эту флэшку, ничего…

Она сжимала в ладони маленькое устройство, и ей было жутко. Казалось, что в сумерках, выползавших из дальнего угла палаты, скрывается кто-то страшный, кто-то, от кого веет неодолимой опасностью, смертью…

Маша нашарила на стене над кроватью выключатель, и белый больничный свет прогнал сумрак. Цацаниди не стоял в дальнем углу палаты и не смотрел острым пугающим взглядом, как на кладбище, где она лишь раз видела его портрет.

Он ходил за дверью. Маша Рокотова отчетливо слышала его неуверенные шаги. Он не ходил… Он шел! Шел сюда, к ее палате. Несколько долгих секунд — и его силуэт серой тенью лег на рифленое стекло в больничной двери. Его тень оказалась, по крайней мере, на голову ниже, чем Маша себе представляла, и гораздо уже в плечах.

Дверь открылась, вопреки ее ожиданиям, без скрипа, без звука. Академик Константин Аркадьевич Цацаниди шагнул в палату…

Маша подавилась криком, готовым было вырваться из ее сдавленного ужасом горла, и закашлялась. Это был вовсе не Цацаниди! Конечно же, нет! Это был ее старый во всех отношениях знакомый: Иван Федорович Клинский.

— Машунь, ты чего? Тебе водички налить? — обеспокоенно зашептал старичок, увидев ее состояние.

— Нет… Нет, не надо, я уже… Как вы меня напугали! Я решила, что это Цацаниди пришел меня убить!

— Убить? — удивился Клинский. — Откуда ты… это взяла?

— Со страху почудилось… Я так рада вас видеть! У меня хорошие новости…

— Да? Какие новости? — оживился Клинский. — Ты что-нибудь выяснила?

— Я не просто выяснила! Вот!

Она разжала ладонь и протянула ее Клинскому.

— Это?..

— Да! Это именно они, документы Цацаниди!

— Ты уверена?

— Абсолютно! Мы-то думали, что это диск, а это вот, флэшка!

Клинский примолк, даже погрустнел как-то, съежился. Покачал головой.

— Что? — насторожилась Маша.

— Как это все неожиданно…

— Да это замечательно!

— Что ты собираешься с ними делать?

— Думала пока спрятать, но раз вы здесь… Кстати, а как вас пропустили? Ко мне ведь не пускают теперь никого.

Клинский хитро улыбнулся и махнул рукой.

— Пара пустяков! Сказали, что ты в реанимации, к тебе нельзя. Да и поздно уже. А в соседнем корпусе — кафедра урологии. Я сказал на консультацию к дежурному врачу, поднялся, в халат переоделся, из урологии в гинекологию, оттуда в хирургию по переходу на третьем этаже, дежурный врач чай пьет, медсестра процедурку готовит, шур-шур — и вот я! Ты ж ко мне первая в больницу прибежала, вот и я к тебе. Подумаешь — не пускают. Я, как таракан, везде пролезу!

Маша рассмеялась. Первый раз за время, которое она находилась в этой больнице, ей было спокойно и хорошо, со старым, ветхим, но таким простым и надежным, как деревенский плетень, Клинским.

— Знаете, Иван Федорович, я хочу, чтобы вы забрали эти документы. Милиции мы отдадим их потом, а сейчас… Вы же знаете, что с ними делать. Вы сможете собрать антиприбор и закрыть этот чертов канал, да?

— Ну…

— Иван Федорович, если вы сейчас скажете, что не сможете, я просто не поверю! Мне не на что будет больше надеяться. Я знаю, я должна передать эти документы в милицию, но без вашего участия все будет бесполезно, те, кто должен умереть, все равно умрут, если вы не закроете канал, да?

— Да. Но в широком смысле те, кто должен умереть, все равно умрут, даже если я закрою этот канал.

— Бог с ним, с широким смыслом! Вы же можете помочь! Неужели не поможете?

— Помогу, — решившись, кивнул Клинский. — Давай!

Маша с радостью вручила ему флэшку, уверенная, что все теперь будет в порядке.

81

— Все в порядке, — сказал он в трубку.

— Что?

— А все! Все, что вы, придурки, не могли сделать, я сделал сам! Собственно, как и всегда…

— Слава Богу!

— Слава мне, Бог тут ни при чем.

— Так мы ждем вас. Когда?

— Как обещал, завтра.

— У нас все уже готово: и кабинет вам, и группа…

— Ждите!

Иван Федорович Клинский бросил мобильный телефон на пассажирское сиденье старенькой «шестерки» и лихо вырулил с больничного двора. Из-за угла больничного корпуса выползла черная иномарка и неторопливо двинулась следом, нисколько не опасаясь упустить натужно тарахтевшую впереди машинку. За рулем иномарки сидел Ильдар Каримов. Рядом с ним — Остап Шульман.

Как удивительно ему сегодня повезло! Просто невероятно. Он шел к ней вовсе не за этим. Он и знать не знал, что документы уже у нее. Откуда они взялись? А это были именно они, документы Кости Цацаниди, еще у больницы он проверил их, подключив флэшку к своему ноутбуку. Это были его, Клинского, документы, которые Костя, сволочь, спер много лет назад. Тогда еще не было у Клинского компьютера, машинки печатной приличной и то не было! Вся документация лежала у Ивана Федоровича дома в ящиках стола. Костя знал его слабость, напоил, документы забрал. А потом сам же заставил делать эту работу. И он, Клинский, согласился, потому что мог сделать только сам прибор, железку, но не мог проверить его экспериментально, на живых людях, а Цацаниди мог! Согласился, потому что верил, что обойдет соперника на финишной прямой. И обошел. Где Костя? В могиле. В аду! Сделал свое дело — и сошел с дистанции.

Он согласился работать с Цацаниди с одним условием: подсунул ему в заместители своего бывшего аспиранта, Игоря Стольникова. Был уверен, что Игорь, в конце концов, получит доступ ко всем документам и разработкам, тогда они просто раздавят Цацаниди. Тот оказался хитрее. Да, пожалуй, и умнее, чем думал о нем Клинский. Он в своих работах ушел неизмеримо дальше, чем сам автор идеи. Использовав украденное и заплатив этому самому автору сущие копейки, он выстроил действительно гениальную теорию, на которую у Клинского не хватило бы, пожалуй, ни таланта, ни усидчивости. Сейчас перед самим собой Иван Федорович мог это признать.

Цацаниди создал теорию, воплотил ее в жизнь, провел массу подтвердивших ее экспериментов и вдруг, на исходе жизни, после того, как его самого хватил инсульт, отказался от всего, остановил все работы и официально закрыл проект. Да-да, разработка вовсе не была незаконной и тайной. Методы — может быть. Может, они и были слишком радикальными. Им некогда было ждать, пока появится очередной пациент, у которого недавно умер близкий человек. Они брали это на себя, тщательно выбирая и пациентов, и их близких, и способ убийства этих самых близких. Вот эту часть они, конечно, держали в секрете. Клинский усмехнулся, представив, как удивились бы распорядители средств, если б узнали, что услуги наемных убийц оплачивались из средств государственного бюджета. Ребятам, аспирантам, и вовсе ничего не платили. Они работали за идею и за стипендию. Ну, может быть, еще за вожделенную отсрочку от армии. Кроме этого, все было абсолютно легально.

Игорь Стольников так и не получил документов от Цацаниди. Зато получил дочку академика в жены. Увы, полцарства в нагрузку к дочке не прилагалось. Академик сделал широкий жест, оставил все своему заместителю и зятю по завещанию, но исполнителем этого завещания сделал свою помощницу, передав ей в руки судьбу всего проекта. Та, судя по всему, быстро смекнула, сколько она выручит, если продаст документы! Не случайно собралась в Грецию. Именно греки наступали на пятки группе Цацаниди и Клинского, работая по схожей программе. Ей ли, помощнице Кости и его любовнице, было не знать обо всем! Вопрос был только в том, повезет ли она документы в этот раз или поедет только на разведку.

Хоть теперь Игорь Стольников оказался полезным: это он подслушал тот телефонный разговор, когда Григорьева собиралась оставить перед поездкой все самое ценное у Рокотовой. И с Рокотовой она действительно встретилась, те ребята, которые следили за помощницей академика, не пропустили эту встречу. И Рокотову довели до самого Ярославля.

Они встретились, значит, документы были переданы. Анна Григорьева никому была больше не нужна. Она тоже была в списке тех, кому суждено было умереть. Витя Горошко, напросившийся к ней в гости в тот вечер, сделал все аккуратно и профессионально. Врач… На всякий случай забрал сумку, вдруг да и собиралась она везти с собой копии. Копий в сумке не было. Значит, все-таки Рокотова увезла все с собой.

Маша Рокотова. Клинский вспомнил ее с трудом и лишь тогда, когда она сама позвонила и явилась к нему. Удивительное совпадение, что она пришла с расспросами именно к нему! Или Григорьева рассказала ей слишком много? Тогда Машка — непревзойденная актриса, ни на секунду не прокололась. Он даже начал ей верить, а зря, и лежащая в его кармане флэшка — тому доказательство.

Или все же не знала? Пожалуй, так. Ведь сегодня он не успел открыть перед ней карты. Не пришлось говорить о том, что по его приказу похитили ее сына. Он пришел в больницу прямо сказать о том, что мальчишку она будет получать по частям до тех пор, пока не отдаст документы. Пацана спрятали в надежном месте: в подвале института, где работал Клинский. Был в этом подвале такой угол, откуда не слышны будут никакие крики, вздумай мальчишка звать на помощь. Своего проверенного аспиранта оставил Иван Федорович приглядывать за пленником, а сам взял недельку за свой счет, чтоб не оказаться под подозрением, случись что-нибудь непредвиденное. Он чуть со стула не упал, когда Машка прибежала к нему опять. Думал, узнала, материнское сердце привело. Нет, видать, вранье это все, про материнское сердце: сын был под ней, на два этажа ниже. Не догадалась. Не почуяла.

Клинский не собирался больше возвращаться в этот задрипанный институт. И в этой задрипанной стране он тоже оставаться не собирался. Это Стольников думает, будто Клинский приедет в Москву, чтобы продолжить работу Цацаниди. Кабинет готовит, группу… Собирается командовать им, Клинским. Идиот!

Он действительно поедет завтра в Москву, но только для того, чтобы сесть в самолет, который доставит его в Афины. У него давно на руках билет с открытой датой, предоставленный греками. Его давно ждут в Греции с его головой, его и Цацаниди разработками и предложением совсем других денег. Что может предложить ему Стольников и эта страна? Там он возглавит не вшивую группу не сумевших утечь на запад бездарностей, там он возглавит научный центр на полторы тысячи сотрудников. Он будет жить и работать там, а здесь не останется камня на камне от теории Кости Цацаниди: ни документов, ни прибора, ни бывших пациентов.

Все, кому суждено умереть, умрут. Все, чьими глазами Костя Цацаниди заглядывал за грань жизни и смерти. Кого он в своих экспериментах десятки раз заставлял умирать и рассказывать о смерти. Кто верил ему, как Богу, кого он обманывал день за днем.

Клинский обманул каждого из них только один раз, лишь тогда, когда действительно убил. Он убивал их не своими руками, а руками своих учеников. Одни шли на убийство по своей воле за обещание оказаться рядом со своим учителем в Греции. Другие несли смерть невольно: в самодельном диктофоне, представившись жертве по приказу Клинского журналистами. Они и не подозревали, что, задавая немудреные вопросы, транслируют с «диктофона» приказ умереть прямо в микропроцессоры, вживленные в мозг собеседника.

Машка Рокотова так и не догадалась, что это она убила Навицкого. Несомненно, он уже мертв. Цацаниди прятал от Клинского своего программиста, который, естественно, знал очень много. Не стало Цацаниди, Навицкий стал прятаться сам. Он умно поступил, забравшись от Клинского в такую глубокую щель, в тюрьму. Может, ему и удалось бы спастись, сиди он там тихо лет десять. За десять лет Клинский завершил бы работу и забыл бы о Навицком. Но удача определенно на стороне Клинского! Как вовремя оказался у него с собой «диктофон», когда они столкнулись с Рокотовой в коридоре у приемной Стольникова. Ведь он нес прибор Кате Густовой, якобы для того, чтобы ее сын записал на кассету свои ответы на конкурсные задачи по физике. Это Густова живет на одиннадцатом этаже. Мальчик, нажав на кнопку, получил бы приказ выпрыгнуть из окна и не успокоился бы до тех пор, пока не шагнул бы с подоконника вниз.

Ну что ж, с подоконника вместо мальчика шагнул программист Навицкий. Прекрасно! А с ребенком Густовой разберется надежный человек, которому обещано место и сказочная зарплата в греческом центре.

Только Бураковского Клинский убрал сам. Их кабинеты были соседними много лет. После ученого совета Иван Федорович просто нажал кнопку и поставил прибор у стены, а сам пошел домой. Наверное, не больше часа прошло, и Бураковский полез привязывать шнур к карнизу. А шнур этот заранее положили ему в ящик стола.

И надо ж было жене пристать к Клинскому в тот день со своим бельем! Веревки в ванной давно полопались от старости и сырости. Конечно, и двух было мало, а тут вообще одна осталась. Клинский решил наскоро привязать оборвавшийся конец к трубе отопления. Она тоже оказалась гнилой. Не собирался он вешаться, бредятина какая! Просто качнуло его, поддатого, падая, ухватился за эту трубу, она и лопнула. Да на руку так неудачно упал.

Рокотова сама подсказала ему все, что он должен был ей солгать. Она так рвалась его спасать. Ему было так смешно ее слушать!

Не смешно стало, когда Рокотова добралась до Елабугова. А она добралась! Сам Клинский и его ребята не могли до него добраться, а она сумела! Правда, говорить он с ней не стал, Юрка, который пас ее тогда, слышал, что разговор не состоялся. Но, похоже, его старуха что-то пообещала Рокотовой, не зря ж та сказала, что очень надеется. На что?

Если заговорит Елабугов, дело будет плохо. Много лет он был близким и, наверное, единственным другом Кости Цацаниди. Пациентов подбирал, истории болезни вел. И в экспериментах он участвовал добровольно, и знал много. Да что там, все он знал, потому и превратил свое подворье в крепость, пацанов вон с ружьем встретил, к телефону не подходит. Хоть раз бы взял трубку, трех минут хватило бы Клинскому, чтоб передать сигнал…

82

— Куда он едет? — сквозь зубы процедил Ильдар.

— А я знаю? Это ж твой город!

— Мой! А вот ты зачем приперся?..

— Я тебе уже сказал зачем! — огрызнулся Остап.

— Черт, не хватало еще в пробку попасть… — Ильдар нахально влез между двумя недовольно посторонившимися машинами, въезжавшими на Октябрьский мост.

— Упустим…

— Он где живет-то, не знаешь?

— Улица Панина.

— Значит, не домой едет. Панина — это на другом конце города, — сказал Ильдар, обгоняя очередную машину по встречной полосе и вклиниваясь в узкий просвет прямо за «жигуленком» Клинского.

После моста стало свободней, поток раскололся на три ветки. Через десять минут машина Клинского, а следом и «вольво» Каримова свернули во двор.

— Во! А ты сказал — на другом конце города! — возмутился Шульман.

— Во! — передразнил Ильдар. — Читать не умеешь: Папанина.

— Ну?

— А ты сказал — на Панина, чувствуешь разницу?

Шульман недоуменно пожал плечами: разве он так сказал?

Иван Федорович Клинский вылез из машины, выволок с заднего сиденья большую хозяйственную сумку, засунул туда ноутбук и засеменил к подъезду.

— Слушай, а ты не ошибся? Это и правда он? — с сомнением проговорил Ильдар.

— Маша до сих пор думает, что это ты, — усмехнулся Шульман.

— Дальше что делать будем?

Словно в ответ на его вопрос в кармане Остапа запищал телефон. Противный звук, Каримов поморщился, его телефоны так не пищали.

— Да?

— Ося, ты где?

— В Караганде! Марин, в Ярославле, конечно, где ж еще!

— Я серьезно, — рассердилась Марина Боброва. — Чем ты занят?

— Объект караулю, он получил документы и приехал домой.

— Отлично! Есть ордер на его арест, моему начальству только что сообщили. Позвони ярославским ребятам, они приедут. Есть информация, что он попытается выехать в Москву и оттуда вылететь в Грецию. Идеальный вариант — взять его прямо в аэропорту.

— Зачем? — удивился Шульман. — Давай его прямо здесь и возьмем.

— Дело у нас в Москве возбуждено, пока его из Ярославля нам отправят, он успеет все обдумать, а он умный, нам не чета. Так что пусть сам к нам доедет. Тебе, опять же, в Ярославле не торчать.

— Логично, — нехотя согласился Остап. Он как раз не прочь был еще побыть в Ярославле. Поближе к Маше.

— Все. Отзвонись мне, когда он выедет, — велела Марина и отключилась. Остап закрутил головой, оглядывая двор.

— Ваши за кустом припарковались, — указал Каримов на темную «девятку».

— Откуда ты знаешь? — удивился Шульман. — Ты их заметил, что ли?

— А то! — хмыкнул Ильдар. — Они от самой больницы за нами тащились. Почему ты не поехал с ними, а соврал, что без машины? От Машки хотел меня увезти?

— Ей покой нужен.

— Вот и оставь ее в покое. Все равно я тебя к ней не подпущу.

— Почему? — просто спросил Остап.

— Если я скажу, что она мне самому нужна, ты отвяжешься?

— Послушай, а ты не думаешь, что она уже не маленькая? Она может сама решать, с кем ей быть. Если б она хотела быть с тобой, она бы была. Но она, похоже, не хочет.

— Откуда тебе знать, чего она хочет? Она и сама не знает. И решает она за себя так, что я потом ее из историй вытаскиваю, таких, как эта, — ответил Ильдар, закуривая. — Ладно. Пусть решает, только я не обещаю, что не стану давить на ее решение.

— Ну, я пошел, — сказал Остап, прекращая неприятный для них обоих разговор. Они уже «поговорили» в больнице. От разговора у него болели ребра, а у Ильдара была рассечена бровь.

— Куда ты пошел?

— К своим, — кивнул Шульман в сторону «девятки». — Тебе-то незачем здесь торчать, ты ж не на работе.

— Нет уж. Я должен своими глазами увидеть, что вы его взяли, так что — не обессудь, не уеду. Мало ли, подкрепление вам понадобится.

— Понадобится — вызовем. Ты-то при чем?

— При том, что мое подкрепление будет покрепче вашего, — усмехнулся Каримов. — И ты уж сиди здесь. Кресло-то откинь. В моей машине вдвоем все-таки поудобнее будет, чем в «девятке» впятером.

Остап посмотрел на него озадаченно: как он умудрился разглядеть сквозь затемненные стекла, что в той машине именно четыре человека?

83

Жена сегодня ночевала на даче. Он не собирался ей звонить, утром оставит записку, она все поймет. Они давным-давно уже не были семьей, существовали вместе по привычке. Дочери выросли, вышли замуж и приходили только в гости. Они жалели мать и считали, что отец мешает ей жить спокойно. Он не будет больше мешать, пусть жена на старости лет поживет одна в свое удовольствие. Он станет посылать ей деньги.

Завтра он сядет в самолет и через несколько часов будет в Греции. Завтра!

Пару часов Иван Федорович Клинский потратил на то, чтобы тщательно упаковать багаж. Вещей было не так уж много, но Клинский во всем любил порядок, да и спешить было некуда.

Ему в принципе некуда было спешить. Почти все в своей жизни он уже сделал. Остался финальный аккорд. Но этот аккорд будет таким, что всколыхнется весь научный мир! Достойный финал!

Иван Федорович налил себе кружку молока и, стоя уже в одних вылинявших семейных трусах у окна кухни, разглядывал двор. Он прожил здесь немало лет, с самой постройки дома. Сажал вот эти кусты сирени на субботнике с соседями. Теперь кусты затенили окна вплоть до третьего этажа, и соседи грозились их вырубить. Жаль, крупные цветущие гроздья так красивы будут поздней весной. Он всегда был дружен с соседями, даже несмотря на то, что немало соседских машин он поцарапал своей старенькой «шестеркой», паркуясь в тесном дворе.

Как она ему надоела, эта «шестерка»! Там он обязательно купит себе хорошую машину. Ну, вот хоть такую, как эта. Черная. Красивая. Кто-то из соседей, из тех, кто побогаче, опять купил новую. Живут же люди, подумал Клинский просто так, по инерции, без зависти. Допил молоко, помыл чашку, поставил ее в сушилку и, бросив последний взгляд на машину Ильдара Каримова, отправился спать.

Теплое медовое солнце текло по золотистой смоле сосен. Богатые зеленые кроны кипели на морском ветру, в них бирюзовыми языками вспыхивало небо.

Удивительно пахло согретыми соснами и прохладой моря, шумевшего под обрывом.

По самому краю обрыва шел Костя Цацаниди. Он был совсем не стар. Волосы еще не тронула седина, и глаза светились молодостью и силой. Таким он был, позвольте-ка, да, еще в Казани. Он один из всей компании ходил тогда в таких белых брюках. Вот именно в этих и в этой рубашке, которую сейчас рвет с него ветер. Рубашка расстегнута, и широкая смуглая грудь открыта ветру и солнцу.

— Здравствуй, Ваня, — сказал, улыбаясь, Костя и протянул Клинскому руку.

— Это сон, — констатировал Клинский, но голоса своего не услышал. Зато его, похоже, услышал Цацаниди.

— Сон, — согласился он. — Все — сон. И это тоже. И я, и ты…

— Чего ты хочешь, Костя?

Голоса снова не слышно.

— Хочу попенять тебе, Ваня.

— На что?

— Ты обещал, что не будешь больше продолжать работу, что не повредишь никому, что никто не пострадает.

— Мало ли, что я обещал.

— Ты поклялся…

— Ты умер, Костя.

— Я унес с собой твою клятву, а ты ее не сдержал.

— Ну и что?

— Ты ее не сдержал, и она пала на мою душу тяжелым грузом. Она не дает мне покоя.

— Грехи твои не дают тебе покоя. А мое слово здесь ни при чем, только я за него в ответе.

С грустной улыбкой Цацаниди покачал головой.

— Скоро ты будешь в ответе, скоро. Но я верил тебе, я думал, ты друг мне.

— Я друг тебе, Костя. Но тебе там уже все равно, тебе ничего больше не нужно, а я хочу жить. Я хочу пользоваться плодами моей работы. Моей, Костя, работы! Ты обманул меня в начале, я обманул тебя в конце. Мы квиты. Чего же ты хочешь теперь?

— Я хочу, чтобы ты разделил со мной все, что мы заслужили, ибо за то, что мы сделали, нам воздастся сполна.

Константин Цацаниди протянул Ивану Клинскому руку раскрытой ладонью вверх.

84

Остап сладко спал в удобном велюровом кресле, по-детски прижавшись щекой к мягкой обивке. Ему снилось, что его распекает начальник, причем распекает во всех смыслах слова: изо рта урчащего генерала валил огонь и дым. Остап вздрогнул и приоткрыл глаз.

Ильдар Каримов с очередной сигаретой в зубах завел машину и тронулся.

— Куда? — спросил Остап, выпрямляясь в кресле.

— Машину переставить. Солнце в глаза.

— Солнце? А сколько времени?

— Половина девятого.

Шульман присвистнул:

— Черт, я его проспал!

— Он не выходил. Я не спал.

Остап отыскал глазами темную «девятку», которая переместилась за другой куст. Ребята ходили вокруг машины, все четверо курили.

— Может, он проспал? — пробормотал Шульман.

— Во сколько у него самолет?

— В два часа.

— Не успеет. Поездов на Москву до полудня уже не будет, а на его таратайке он вообще только завтра доедет. Может, у него завтра самолет?

— Нет, сегодня. У него билет такой, дорогущая бронь с открытой датой. Бронь на такие места снимают ежедневно только за три часа до вылета рейса. Вчера он сообщил в аэропорт, что сегодня вылетает, его билет активировали на сегодняшний двухчасовой рейс.

— Не слышал о таком, — повел плечом Ильдар. — Надо будет учесть, иногда удобно.

Остап выбрался из машины и двинулся к ярославским оперативникам. Каримов из машины не выходил, он наблюдал за ними из-за полуопущенного стекла.

Шульман и еще двое направились к подъезду.

Через пятнадцать минут из дома вышел Остап, перекинулся парой слов с теми, кто ждал у «девятки». Они двинулись к дому, а Шульман сел в машину Ильдара.

— Что? — спросил Каримов.

— Ничего.

— Его нет?

— Нет, — кивнул Остап, помолчал и добавил: — он умер.

85

Домой Рокотова вернулась только в конце июня. Пока она лежала в больнице, Тимур и Кузя успешно сдали выпускные экзамены. Маше врачи разрешили поехать только на выпускной, Ильдар забрал ее на машине и на следующее утро доставил назад в палату.

Мальчики были такие красивые! В черных смокингах с белыми рубашками и бабочками, в лакированных туфлях. Им все купил Ильдар.

Ильдар! Как она могла так плохо о нем подумать! Плохо — это слабо сказано. Хуже не бывает. Марина Боброва хохотала до упаду, когда Маша рассказала ей о своих неоправдавшихся подозрениях.

В этих подозрениях не стыковалось все: и возраст Ильдара, который еще под стол пешком ходил, когда Клинский и Цацаниди уже работали в команде, и фирма, которую Каримов создал гораздо позже того, как Клинский смонтировал свой прибор, и даже те самые слова по телефону, испугавшие Машу. Ильдар говорил со своим завхозом о злосчастной кофемашине, которая ломалась уже четвертый раз. Это ее Каримов приказал не возить больше в ремонт и выбросить на какой-нибудь помойке, а вовсе не труп своей бывшей жены. И в Зеленоград он посылал за зависшим там актом выполненных работ, а не за тем, чтобы разобраться с Елабуговым.

И все же обида на Ильдара осталась. Обида за то, что он вот так, за ее спиной встречался с Тимкой. Они оба ей врали. И Кузька их покрывал. А она-то думала, что Ильдар упустил время, что Тимка для него потерян, что это только ее сын… Она растила, холила, лелеяла, ночей не спала… А он явился на готовенькое!

Обида была такой сильной, что только Алла Ивановна со всей своей мудростью и рассудительностью смогла убедить Машу отнестись ко всему философски. Собственно, всем стало хорошо. Ильдару, у которого теперь есть сын. Тимуру, у которого теперь есть настоящий отец. Даже Кузе было хорошо: после экзаменов Ильдар увез обоих мальчиков на Мальдивы в качестве подарка к окончанию школы. И ей, Маше, тоже было неплохо. Хорошо, что все закончилось, хорошо, просто отлично, что гематома в голове рассосалась, ни операция, ни консультации ей не понадобились, спасибо доктору.

Ей было очень жаль тех, кто погиб, тех, кто был убит по воле человека, возомнившего себя достойным решать чужие судьбы, оправдывая это интересами науки.

Этого человека ей было тоже жаль. Вернее, ей было очень жаль того Ивана Федоровича Клинского, которого она знала много лет назад. Забавного, безобидного старичка, вечно попадавшего в неприятные истории по неведению или по рассеянности, старичка, которому она все время старалась помочь. Если бы она не пыталась помочь ему в этот раз, кто знает, может, он был бы жив, был бы уже в Греции… Но ведь, будь он жив, погибли бы и те пациенты Цацаниди, которых он не успел убить. К счастью, не успел.

Это никак не стыковалось в Машиной голове. К счастью? Счастье, что он умер? Ужасно…

Подробно обо всем ей рассказала Марина, когда приезжала в Ярославль. Следствие было уже завершено, и материалы отправлены в суд. Обвиняемыми будут и Стольников, и Горошко, и аспиранты Клинского.

Сын Кати Густовой остался жив. Это, действительно, счастье. Навицкий тоже не погиб, он лежит в тюремной больнице, его вылечат, а потом осудят и посадят. И его мама, Анна Феоктистовна, будет ездить к нему на свиданья. Может быть, она дождется его, если горе ее не сломит. Дай ей Бог сил и мужества, она тоже ни в чем не виновата.

До самого конца лета просидела Рокотова дома, врачи ни в какую не позволяли ей выйти на работу. И, хотя она все-таки продолжала писать свои статьи и возить их в редакцию, этот неожиданный длительный отпуск ей даже понравился, все силы она приложила к тому, чтобы ребята поступили в вузы. Вот тут ее ждал сюрприз: оказалось, что Кузя передумал и решил стать не программистом и не поваром, а детским врачом. Он сам подал документы в медицинскую академию и успешно сдал вступительные экзамены. Долго Маша не могла добиться от него, в чем же причина такого неожиданного решения, и однажды он признался:

— Знаешь, мам, я ведь мог погибнуть там, в подвале, не спорь, я знаю, что мог. И мне вдруг так захотелось жить! Ходить, дышать, видеть, слышать… А все остальное — такая ерунда! Какая разница, что за программа стоит в твоем компьютере? Да пусть даже его вовсе нет, это ведь не мешает тебе жить. И не все ли равно, как приготовлена еда? Есть что поесть — и слава Богу. Вот я сейчас жив и здоров, и буду здоров, даже если буду есть один хлеб и морковку с дачи. А ведь кто-то не может просто так, как я, ходить, дышать, видеть и радоваться жизни, потому что болен. Вот академик этот, он же очень долго лечил людей и возвращал их к нормальной жизни. Это уж потом у него поехала крыша, и он перестал видеть главное, ради чего он работал, он человека престал видеть. Я тоже хочу возвращать людей к жизни. Ведь почему-то же я не умер в подвале? Что-то полезное я должен сделать в своей жизни?

— Ты хочешь стать академиком, как Цацаниди? — улыбнулась Маша.

— А разве плохо?

— Нет, нормально. Ты тогда и шел бы на лечебный факультет, учился нанейрохирурга… Почему ты поступил на педиатрию?

Кузя лукаво усмехнулся:

— А туда конкурс меньше!

86

Следующей весной, когда и жизнь, и работа давным-давно заставили ее почти забыть о старом академике и его ужасном изобретении, Маша снова сидела в электричке, направлявшейся в Москву. Мамины знакомые попросили на пару месяцев сдать им квартиру. Где-то под Ростовом в боковом кармашке Машиной сумки зазвонил мобильный телефон. Прием был плохой, и она едва узнала голос Остапа.

— Маша, привет! Как дела?

— Нормально все, к вам еду, — ответила она. — Через пару часов буду в Москве. Хотела тебе сюрприз сделать…

— Мне? — почему-то удивился Шульман.

— Ну да. Но раз уж ты сам позвонил… Ты очень занят?

— Для тебя время найду!

— Тогда встреть меня, пожалуйста, в двенадцать часов, у меня девятый вагон.

— Запросто. Я ведь, знаешь, хотел тебя к себе пригласить, с матушкой познакомить и…

Его голос захлестнул шум помех. Маша вспомнила рассказ Марины о маме Шульмана.

— Может, не стоит?

— Стоит! — уверенно отозвался он и как-то очень быстро отключился. Или это связь, и без того плохая, все-таки оборвалась?

Маша пожала плечами: что-то ей такое вспомнилось… Но что?

С Шульманом они встречались редко, и их отношения до сих пор не стали ближе, по-прежнему оставались дружескими, может, лишь чуть подцвеченными легкой влюбленностью.

Она вышла из вагона. На перроне Ярославского вокзала стоял… огромный букет багровых роз. Маша даже рот открыла от удивления. Остапа не было, зато над букетом маячила лысина депутата, «члена» Федерации, Павла Иловенского. И все это: и букет, и Павел, и охранник за его спиной — конечно, предназначались именно ей.

Это его голос было так плохо слышно, что она приняла его за Шульмана. Это он имел дурацкую привычку отключаться посреди разговора. Что она ему там наговорила? Что хотела сделать ему сюрприз? Вот сюрприз так сюрприз!

— А я думал, что ты ничего не знаешь, — сказал Иловенский, вручая ей цветы.

— Не знаю чего? — растерялась она.

— Да полно! Ты же ведь на симпозиум приехала.

— Я вообще-то…

— Ладно, это все завтра, — Павел бесцеремонно обхватил ее за талию и потащил к выходу с вокзала. Охранник попытался взять из ее рук дорожную сумку, Маша не отдала. — Знаешь, давай не будем откладывать, поехали ко мне, я тебя познакомлю с матушкой и с Витькой. Я ведь сделал все, как ты говорила, я привез их Архангельска. А Витька, племянник мой, вылитый Виталька, вылитый! Только помоложе на два года.

Обалдевшая от его напора, Маша позволила усадить себя в сияющую черную машину с мигалкой и с содроганием думала, куда и зачем она едет. Ее страхи оправдались: дома у Иловенского она чувствовала себя невестой на выданье. Его мама, Валентина Степановна, кажется, именно так и подумала, на Машу она смотрела именно как на предполагаемую сноху. Довольно тепло, впрочем, смотрела. А ведь Рокотова видела Павла Иловенского всего второй раз в жизни и не собиралась заводить с ним никаких отношений, ни близких, ни дальних. Она весь обед только и думала, как бы поскорее отвязаться от Павла, в четыре у нее была назначена встреча с квартирантами, а добираться придется через всю Москву.

Когда времени осталось совсем мало, она решила просить Павла отпустить ее.

— Не волнуйся, я тебя отвезу.

— Да я сама прекрасно доберусь, — нерешительно отказалась Маша, понимая, что сама она, конечно же, на встречу не успеет.

— Я же должен знать, где ты остановишься, — сказал Павел, помогая ей надеть куртку.

— Зачем?

— Но я хочу сам тебя завтра отвезти на заседание. Открытие мы можем пропустить, но после перерыва…

— Стоп! — Маша решила объясниться. — Я не понимаю, куда ты меня хочешь завтра отвезти? Какое заседание? Я ничего не понимаю, Паша. Я приехала квартиру сдать, которая мне от подруги по наследству досталась, и завтра же планировала вернуться домой.

О том, что она и с ним встречаться совсем не планировала, она решила промолчать. Иловенский растерялся.

— Он не пригласил тебя на представление прибора?

— Нет! Кто — он? Какого прибора?

Иловенский надул щеки и шумно выдохнул.

— Маш, я сейчас ничего объяснить не смогу, раз ты совсем не в курсе, но я тебя очень прошу: поедем завтра в академию, ты сама все увидишь и поймешь.

— Я не…

— Ты должна это увидеть!

87

Это здание на Ленинском проспекте называют «Золотые мозги». Наверное, так оно и есть. И совсем не из-за нелепых украшений на крышах серых зданий. Сколько раз Маша Рокотова ходила по устланным серыми коврами коридорам этого здания, когда работала в научном институте, — не счесть. Она с теплым чувством вспоминала, как встречали в здешних начальственных кабинетах посетителей: чем выше было положение сидевших в них людей, тем приветливее относились они к приходившим. Интересно, эта замечательная особенность все еще сохранилась или канула в Лету, как многое с тех давних времен? Никогда не говори «никогда»… Когда-то Маша была уверена, что в последний раз прошла по этим коридорам и этажам, сдала пропуск в президиум Академии наук. Сегодня Павел Иловенский опять привез ее сюда.

Он, наконец, поверил, что Маша приехала действительно не на симпозиум, только тогда, когда у нее не оказалось приглашения. В списках ее тоже не было. Иловенский куда-то звонил, что-то объяснял, и Рокотову все-таки пропустили. Но перерыв уже закончился, и в зал они пробирались на цыпочках и пригнувшись, за кафедрой уже стоял докладчик. Павел и Маша устроились в последнем ряду, свободных мест почти не было.

— Уникальная разработка, которую сегодня мы представляем вниманию научной общественности, — зычным голосом вещал докладчик, едва ли увидела бы свет, если бы на финальной стадии проекта не произошла интеграция медицинской и фундаментальной науки. Но не менее важной и ценной оказалась и финансовая поддержка проекта, которую оказала компания «Дентал-Систем» и лично Ильдар Камильевич Каримов.

— Ильдар вложил деньги в какую-то разработку? — удивленно пробормотала Рокотова.

— Не волнуйся, ему окупится сторицей, — шепотом ответил Иловенский. — И разработка не какая-то, а наша.

— Какая — ваша?

— Наша! Прибор Цацаниди…

Маша ахнула. Со всех сторон на нее зашикали, и она закрыла рот ладонью.

Без сомнения, докладчик говорил именно о том самом приборе! Рокотова жадно слушала, с каждой минутой ее охватывал все больший ужас. Неужели кто-то продолжил преступные эксперименты? И Ильдар их финансировал! Но кто же воссоздал прибор?

— Я приглашаю на эту сцену главного виновника сегодняшнего триумфа, — изрек докладчик. — Академик Российской академии медицинских наук, профессор, доктор медицинских наук, доктор психологических наук, Антон Ильич Елабугов.

Аплодируя, весь зал встал. И только Маша Рокотова осталась сидеть. Ей совсем не казалось, что эта разработка достойна аплодисментов.

Елабугов, единственный из трех ученых-приятелей, работавших над прибором, который он теперь называл с трибуны нейротранслятором, дожил до этого дня. Может быть, он и сделал гораздо меньше, чем Цацаниди и Клинский, для того, чтобы изобретение оказалось сегодня представленным на суд научной общественности. Но он победил. Их нет сегодня, а он остался жив. Он, академик, профессор, доктор наук, сухопарый высокий старик в мешковатом парадном костюме, рассказывал сейчас об уникальных возможностях прибора, о невероятных по сложности и значимости экспериментах, о перспективах и грядущем перевороте в лечении инсультов и рака мозга, о новых возможностях всех мыслимых и немыслимых наук… Восхищенно вздыхал зал, менялись на огромном экране яркие слайды, а Маше Рокотовой казалось, что она видит на этих слайдах лица тех, кто заплатил жизнью за эту научную победу. И в ряду этих жертв могли оказаться и ее дети!

Следом за Елабуговым на сцену поднялся Ильдар Каримов. Огромный букет лилий вручил он академику, поздравил кратко и отказался от торжественной речи.

На сцену Елабугов пригласил и тех, кто работал в научной группе под его руководством. Маша не сразу узнала лицо мужчины, взявшего в руки микрофон, а когда узнала — встала и вышла из зала. Это был программист Алексей Навицкий.

88

— Маша, что с тобой?!

Иловенский нашел ее в холле. Она сидела в глубоком кресле, закрыв лицо руками.

— Почему ты ушла? Тебе совсем не интересно?

— Мне? Нет!

Она отняла руки от лица: ее щеки горели, глаза были сухими и жесткими.

— Но ведь, если бы не ты, если бы ты тогда не вмешалась, сейчас эту разработку представляли бы греки, а не мы.

— А какая разница?

Павел удивился.

— Что значит, какая разница? А престиж страны? Да Елабугов этот Нобелевскую премию получит, научный центр откроет…

— Как ему все это удалось? Откуда он взял этот самый прибор?

— Так ведь это Каримов со своими инженерами восстановили все по документам Цацаниди. Ты правда не знала?

Он смотрел на нее сочувственно. Может, Каримов был прав, что не сказал ей ничего. Может, и не стоило. Но Павел Иловенский посчитал, что это единственный способ встретиться с ней. Он почти целый год ждал подходящего, по-настоящему важного случая.

— Навицкий — убийца, — бесцветным голосом проговорила она. — Почему его отпустили?

— Маш, его не то чтобы отпустили. И не только его… Понимаешь, разработку курировало государство, это… В общем, это я предложил Ильдару Каримову довести проект до ума. Мы познакомились с ним, когда шло следствие. Он бизнесмен и сразу понял, что это интересный и выгодный проект. И ФСБ контролирует эту работу, помнишь, был такой Саркисян, вот он и занимался. Стольников тоже сейчас на свободе. Это, конечно, относительная свобода.

— Они убили Аню Григорьеву.

— Ее отравил Горошко. Маша, я понимаю, что тебе больно это все вспоминать. Я зря привез тебя сюда. Но и ты пойми: это Цацаниди виноват в том, что в ходе его экспериментов умирали люди, он не считался с жизнью своих пациентов и, конечно, был преступником. Это Клинский убивал свидетелей, чтобы увезти работу за рубеж и не оставить в России следов изобретения. И он тоже преступник. Стольников, Навицкий, Горошко… Никто не отменит им наказания за их преступления, может, только уменьшат… Но возможности, которые откроет перед наукой этот прибор, будут безграничны. Безграничны! Ты понимаешь?

Маша молчала. За непомерно высокими дверями торжественного зала поминутно раздавались оглушительные аплодисменты.

— Ты подумай, сколько безнадежно больных людей будут спасены с помощью микропроцессоров Клинского? — Павел Иловенский взял ее за руку. — Сколько преступлений будет раскрыто благодаря возможности посмертного контакта с жертвами? Сколько неразрешимых загадок истории будет решено? Может быть, можно будет продлить жизнь многих людей, потому что реанимацию будут проводить по-новому, просто возвращая человеческую душу обратно в тело… Может быть, я доживу до того дня, когда смогу услышать, увидеть, почувствовать… своего сына?

Маша удивленно посмотрела на него. Как она могла забыть? Он ведь тоже пострадал от Цацаниди и Клинского. Он потерял своего ребенка. Разве он не прав, что поддержал продолжение работ по воссозданию этого нейротранслятора? Какое она имеет право судить его, если и у нее возникали те же самые мысли, когда стояла она у гроба Ани Григорьевой? Великое открытие не станет преступным, если оно окажется в руках честных людей. Ей очень хотелось верить, что Елабугов — именно такой человек. И потом, никто ведь не говорит сейчас о промышленном производстве нейротрансляторов. Прибор существует пока только в экспериментальных вариантах, до его внедрения в науку и медицину еще очень и очень далеко.

— Ты, наверное, прав… — тихо сказала она.

Он пожал плечами.

— Не знаю, прав ли я. Может быть, Бог все-таки есть, и он накажет нас за то, что мы пытаемся вмешаться в его дела, пусть даже с самыми благими намерениями. Как ты думаешь?

Маша Рокотова улыбнулась:

— Умрешь — расскажешь.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

55

56

57

58

59

60

61

62

63

64

65

66

67

68

69

70

71

72

73

74

75

76

77

78

79

80

81

82

83

84

85

86

87

88