Дюма. Том 66. Путевые впечатления. Корриколо [Александр Дюма] (fb2) читать онлайн

ВВЕДЕНИЕ

«Corricolo» — синоним слова «calessino»^[1], но, поскольку совершенно точных синонимов не существует, поясним разницу между «corricolo» и «calessino».

Корриколо — это своего рода тильбюри, изначально предназначенный для того, чтобы запрягать в него одну лошадь и вмещать одного человека; однако в него запрягают двух лошадей и везет он человек двенадцать — пятнадцать.

И не подумайте, что он тащится шагом подобно телеге франкских королей, запряженной быками, или едет рысью, как наемный кабриолет; нет, он несется стремительно, и даже колесница Плутона, похищавшего Прозерпину на берегах Симета, не мчалась так быстро, как корриколо, разъезжающий по набережным Неаполя и летящий во весь опор по мостовым из лавы, вздымая пепельную пыль.

Между тем лишь одна из лошадей тянет по-настоящему: это коренник. Вторая, которая зовется bilancino^[2] и запрягается рядом, скачет, гарцует, возбуждает своего напарника — и только. Какой бог даровал ей, словно Титиру, покой? Это случай, это Провидение, это судьба: у лошадей, как и у людей, своя звезда.

Мы уже сказали, что корриколо, предназначенный для одного человека, на самом деле обычно перевозит человек двенадцать-пятнадцать; понятно, что подобное обстоятельство требует разъяснений. Правда, старинная французская поговорка гласит: «Там, где есть место для одного, уместятся и двое». Но я не знаю ни одной поговорки ни на одном языке, которая гласила бы: «Там, где есть место для одного, уместятся пятнадцать».

Однако именно так обстоит дело с корриколо, ибо в развитых цивилизациях каждая вещь изменяет своему первоначальному предназначению!

Невозможно точно определить, как и когда корриколо стал перевозить такое скопление людей. Удовольствуемся тем, что расскажем, как им удается там уместиться.

В середине почти всегда сидит толстый монах, образуя некий центр человеческой массы, которую корриколо увлекает, словно следующую за огромным стягом вереницу душ, увиденную Данте в первом круге Ада. На одном колене у монаха сидит какая-нибудь румяная кормилица из Аверсы или Неттуно, а на другом — красавица-крестьянка из Баколи или Прочиды; по обеим сторонам от монаха, между колесами и кузовом, стоят мужья этих дам. За монахом, приподнявшись на цыпочки, стоит владелец повозки или возница: в левой руке он держит поводья, а в правой — длинный кнут, с помощью которого он добивается того, чтобы обе лошади двигались с одинаковой скоростью. Позади него толкутся, как лакеи из приличного дома, два или три лаццарони; они садятся, выходят, сменяют друг друга, и никому в голову не приходит потребовать от них платы за то, что их подвозят. На оглоблях устроились двое уличных мальчишек, подобранных по дороге в Торре дель Греко или Поццуоли, — это внештатные чичероне, показывающие древности Геркуланума и Помпей, недипломированные проводники по древностям Кум и Байев. И наконец, под осью повозки, между двумя колесами, в крупноячеистой сетке, которая раскачивается в разные стороны и взлетает то вверх, то вниз, копошится нечто бесформенное: оно смеется, плачет, кричит, бранится, хнычет, поет, хохочет — в пыли, поднимаемой копытами лошадей, различить, что это, невозможно. На самом деле, это трое-четверо ребятишек; чьи они — неизвестно, куда они едут — неясно, чем живут — непонятно, как они сюда попали — никто не знает, почему они едут дальше — никто не может объяснить.

Теперь посадите друг на друга монаха, крестьянок, мужей, кучеров, лаццарони, уличных мальчишек и тех ребятишек, сосчитайте всех, добавьте позабытого грудного младенца, и у вас получится то, что нужно, — ровным счетом пятнадцать человек.

Порою случается, что фантастическая машина, нагруженная до предела, наезжает на камень и переворачивается. Тогда ее содержимое рассыпается по дороге, и полет каждого зависит от его веса. Но все быстро поднимаются и забывают о случившейся с ними неприятности, чтобы заняться исключительно монахом. Его ощупывают, рассматривают, переворачивают, поднимают, расспрашивают. Если он ушибся, путешествие прерывается, монаха несут, поддерживают, бережно укладывают в постель, ухаживают за ним. Корриколо ставят в угол двора, лошадей заводят в конюшню; на этот день путешествие закончено; все плачут, жалуются, молятся. Но если, напротив, монах цел и невредим, то и у остальных все в порядке; монах вновь занимает свое место, кормилица и крестьянка — свои; все приводят себя в порядок, рассаживаются, набиваясь заново в повозку, и по первому понукающему крику кучера она, быстрая, словно ветер, и неутомимая, словно время, вновь трогается в путь.

Вот что такое корриколо.

Почему же название повозки стало заголовком книги? Читатель узнает об этом во второй главе.

Кстати, книга, написанная в подобном жанре, уже существует, и мы с большим правом, чем кто-либо другой, можем сослаться на нее: речь идет о «Сперонаре».

I ОСМИН И ЗАИДА

Мы остановились в гостинице «Виттория». Господин Мартино Дзир — законченный образец хозяина итальянской гостиницы: человек со вкусом, умница, известный антиквар, любитель живописи, собиратель китайских безделушек, коллекционер автографов, г-н Мартино Дзир может быть назван кем угодно, только не содержателем постоялого двора. Это не мешает тому, что гостиница «Виттория» считается лучшей в Неаполе. Как так получается? Не знаю. Бог есть потому, что он есть.

Дело еще в том, что гостиница «Виттория» чудесно расположена: вы открываете окно и видите Кьяйю, Виллу Реале, Позиллипо; раскрываете другое — и перед вами залив, а на краю его, словно вечно стоящий на якоре корабль, — голубоватый и поэтичный Капри; распахиваете третье — и вот Санта Лючия с ее mellonari^[3], дарами моря, криками с утра до вечера и ночными иллюминациями.

Комнаты, откуда видны все эти красоты, вовсе не похожи на жилые покои: это картинные галереи, кабинеты диковинок, лавки старьевщика.

Я полагаю, что принимать у себя иностранцев г-на Мартино Дзира побуждает прежде всего желание показать им свои сокровища, а размещает и кормит он их применительно к обстоятельствам. Правда, в конце их пребывания в «Виттории» им все же выставляют сумму их расходов: она может доходить примерно до ста экю, двадцати пяти луидоров, до тысячи франков, что тоже правда; но происходит это лишь потому, что постояльцы сами просят счет. Если бы они этого не делали, то, думаю, г-н Мартино Дзир, погруженный в созерцание картин, занятый оценкой фарфора или расшифровкой автографов, забыл бы им его послать.

Поэтому, когда изгнанный из Алжира дей прибыл в Неаполь вместе со своими сокровищами и гаремом, он, будучи наслышан о репутации г-на Мартино Дзира, велел препроводить себя прямо в гостиницу «Виттория», где снял три верхних этажа — то есть четвертый, пятый и чердак.

Четвертый этаж предназначался для его офицеров и свиты.

Пятый — для самого дея и его сокровищ.

Чердак был занят гаремом.

Прибытие дея оказалось для г-на Мартино Дзира настоящей удачей, но вовсе не потому, что, как можно было подумать, алжирец собирался потратить в гостинице немалую сумму, а благодаря несметному количеству оружия, нарядов и драгоценостей, которые тот привез с собой.

Через неделю Хусейн-паша и г-н Мартино Дзир стали лучшими друзьями и не расставались друг с другом. Если вы видели одного, тут же следовало ожидать появления другого. Орест и Пилад и то не были столь неразлучны, Дамон и Пифий не были столь преданы друг другу. Длилось это четыре или пять месяцев. За это время в честь его светлости было дано множество праздников. На одном из этих праздников, у князя ди Кассаро, дей, увидев неистовый котильон, спросил у князя ди Трикази, зятя министра иностранных дел, почему тот, будучи столь богатым, берет на себя труд танцевать самолично.

Дей весьма любил развлечения подобного рода, ибо был крайне восприимчив к красоте, разумеется к красоте в его понимании. Однако у него была необычная манера проявлять свое презрение и восхищение. В зависимости от полноты или худобы той или иной особы он говорил:

— Госпожа такая-то не стоит и трех пиастров. Госпожа такая-то стоит больше тысячи дукатов.

В один прекрасный день все с удивлением узнали, что Мартино Дзир и Хусейн-паша поссорились. Вот что послужило поводом к их взаимному охлаждению.

Как-то утром повар Хусейн-паши, красавец-негр из Нубии, черный как сажа и блестевший так, словно его покрыли лаком, спустился в кухню и потребовал самый большой нож, какой только имелся в гостинице.

Шеф-повар дал ему шпиговальный нож в восемнадцать дюймов длиною, гибкий, словно рапира, и острый, как бритва. Негр, покачав головой, взглянул на инструмент и поднялся к себе на четвертый этаж.

Через минуту он спустился вновь и, вернув шпиговальный нож шеф-повару, потребовал:

— Больше, еще больше!

Тогда повар открыл все свои ящики и, обнаружив огромный тесак, которым сам он пользовался только по особым случаям, вручил его собрату. Тот посмотрел на него столь же внимательно, как и на шпиговальный нож, и, сделав головой знак, выражающий: «Хм! Это еще не совсем то, что мне нужно, но уже лучше», — вновь поднялся к себе.

Через несколько минут негр снова был внизу и, возвращая тесак, сказал:

— Еще больше!

— Зачем, черт побери, тебе нужен нож еще больше, чем этот? — спросил шеф-повар.

— Мне нужно нож, — флегматично ответил негр.

— Но зачем?

— Мне отрезать голову Осмину.

— Как это тебе отрезать голову Осмину?! — воскликнул повар.

— Мне отрезать голову Осмину, — подтвердил негр.

— Осмину, старшему евнуху его светлости?

— Осмину, старшему евнуху его светлости.

— Осмину, которого дей так любит?

— Осмину, которого дей так любит.

— Да ты с ума сошел, милый мой! Если ты отрежешь голову Осмину, его светлость будет в ярости.

— Его светлость это приказал мне.

— А, это другое дело!

— Тогда давайте другой нож для меня, — с настойчивостью, присущей беспрекословному подчинению, не отступал от своей просьбы негр.

— Что же такое сделал Осмин? — спросил повар.

— Давайте другой нож для меня, побольше, побольше.

— Прежде я хотел бы узнать, что же сделал Осмин.

— Давайте другой нож для меня, побольше, побольше, еще побольше!

— Хорошо! Я дам тебе нож, если ты мне скажешь, что сделал Осмин.

— Он позволил сделать дыру в стене.

— В какой стене?

— В стене гарема.

— И что дальше?

— Стена была Заиды.

— Любимицы его светлости?

— Любимицы его светлости.

— И что же?

— И что же! К Заиде вошел мужчина.

— Черт возьми!

— Поэтому давайте большой, большой, большой нож для меня отрезать голову Осмину.

— Прости, а что будет с Заидой?

— Его светлость будет гулять в заливе с мешком, Заида будет в этот мешок, его светлость будет бросать мешок в море… Пока, Заида.

И негр, рассмеявшись своей шутке, показал два ряда белых, словно жемчужины, зубов.

— Но когда же? — поинтересовался повар.

— Что когда же? — переспросил негр.

— Когда же Зайду будут бросать в море?

— Сегодня. Начать с Осмина, закончить Заидой.

— И казнь поручена тебе?

— Его светлость приказ дала мне, — гордо выпрямившись, ответил негр.

— Но это дело палача, а не твое.

— Его светлость нет время привозить свой палач, он взял свой повар. Поэтому давайте большой нож мне отрезать голову Осмину.

— Хорошо, хорошо, — перебил его шеф-повар, — сейчас тебе найдут большой нож. Подожди меня здесь.

— Я ждать вас, — ответил негр.

Шеф-повар помчался к г-ну Мартино Дзиру и передал ему просьбу повара его светлости.

Господин Мартино Дзир побежал к его превосходительству министру полиции и предупредил его о том, что творится в гостинице.

Его превосходительство велел запрягать лошадей и отправился к дею.

Он застал его светлость полулежащим на диване и покуривающим в чубуке латакию. Дей опирался спиной о стену: одну ногу он подогнул под себя, а другую вытянул. Дворцовый офицер почесывал ему пятку, а два раба обмахивали его опахалом.

Министр, как это положено, трижды поприветствовал дея; тот склонил голову.

— Ваша светлость, — сказал его превосходительство, — я министр полиции.

— Я тебя знаю, — ответил дей.

— Значит, ваша светлость догадывается о том, что меня привело.

— Нет. Но это не важно, будь гостем.

— Я пришел, чтобы помешать вашей светлости совершить преступление.

— Преступление? Какое же? — спросил дей, вынимая чубук изо рта и глядя на своего собеседника с глубочайшим изумлением.

— Какое? И ваша светлость еще спрашивает! — воскликнул министр. — Разве ваша светлость не намеревается отрубить голову Осмину?

— Отрубить голову Осмину вовсе не преступление, — заметил дей.

— Разве ваша светлость не намеревается бросить в море Зайду?

— Бросить в море Зайду вовсе не преступление, — снова заметил дей.

— Как, бросить в море Зайду и отрубить голову Осмину не преступление?

— Я купил Осмина за пятьсот пиастров, а Зайду за тысячу цехинов, подобно тому как эту трубку я купил за сто дукатов.

— Так! И что же ваша светлость хочет этим сказать? — спросил министр.

— А то, что эта трубка мне принадлежит, и я могу разломать ее на десять, двадцать, пятьдесят кусков, если мне будет угодно так поступить, и до этого никому не должно быть дела. (И паша сломал трубку, разбросав обломки по комнате.)

— Бог с ней, с трубкой! — сказал министр. — Но Осмин, но Заида!

— Не стоят и трубки, — важно изрек дей.

— Как это не стоят и трубки! Мужчина и женщина не стоят и трубки?!

— Осмин не мужчина, а Заида не женщина: они рабы. Я велю отрубить голову Осмину, а Зайду — бросить в море.

— Нет, — сказал его превосходительство.

— Как это «нет»? — воскликнул паша, сделав угрожающий жест.

— Нет, — ответил министр, — нет. По крайней мере, не в Неаполе.

— Гяур, — вопросил дей, — знаешь ли ты, как меня зовут?

— Вас зовут Хусейн-паша.

— Ах ты христианская собака! — с нарастающим гневом воскликнул дей. — Знаешь ли ты, кто я?

— Вы — бывший алжирский дей, а я — нынешний министр полиции Неаполя.

— И что это значит? — спросил дей.

— Это значит, что я отправлю вас в тюрьму, если вы будете держаться дерзко, слышите, любезнейший? — ответил министр с совершенным хладнокровием.

— В тюрьму! — пробормотал дей, вновь опускаясь на диван.

— В тюрьму, — подтвердил министр.

— Хорошо, — сказал Хусейн, — сегодня же вечером я покидаю Неаполь.

— Ваша светлость свободен, как ветер, — ответил министр.

— И то хорошо, — сказал дей.

— Однако при одном условии.

— Каком?

— Ваша светлость поклянется мне Пророком, что никакая беда не случится ни с Осмином, ни с Заидой.

— Осмин и Заида принадлежат мне, — ответил дей, — и я поступлю с ними как мне будет угодно.

— Тогда ваша светлость не уедет.

— Как это я не уеду?

— Не уедете, по крайней мере до тех пор, пока не отдадите мне Осмина и Зайду.

— Никогда! — вскричал дей.

— Тогда я сам заберу их, — заявил министр.

— Вы их заберете? Вы заберете у меня моего евнуха и мою рабыню?

— Вступив на землю Неаполя, ваша рабыня и ваш евнух стали свободными. Вы покинете Неаполь только при условии, что виновные будут переданы в руки королевского правосудия.

— А если я не пожелаю вам их отдать, кто помешает мне уехать?

— Я.

— Вы?

Паша потянулся к кинжалу, министр схватил его за руку повыше запястья.

— Подойдите сюда, — сказал он дею, увлекая его к окну, — посмотрите на улицу. Что вы видите у дверей гостиницы?

— Взвод жандармов.

— Знаете, чего ждет командующий ими капрал? Моего знака, чтобы отвести вас в тюрьму.

— Меня в тюрьму? Хотел бы я посмотреть на это!

— Хотите посмотреть?

Его превосходительство сделал знак, и через мгновение на лестнице раздался стук грубых сапог, снабженных шпорами. Почти сразу же дверь распахнулась и на пороге возник капрал: правой рукой он отдал честь, а левую вытянул по шву у ноги.

— Дженнаро, — обратился к нему министр полиции, — если я прикажу вам арестовать этого господина и препроводить его в тюрьму, вам будет это трудно сделать?

— Нисколько, ваше превосходительство.

— Вы знаете, что этого господина зовут Хусейн-паша?

— Нет, я этого не знал.

— И что он не кто иной, как алжирский дей?

— А что это такое, алжирский дей?

— Вот видите, — сказал министр, обращаясь к дею.

— Черт побери! — воскликнул тот.

— Надо арестовать его? — спросил Дженнаро, вытаскивая из кармана наручники и делая шаг вперед по направлению к Хусейн-паше, который, увидев это, отступил на шаг назад.

— Нет, не надо, — остановил капрала министр. — Его светлость будет вести себя разумно. Просто найдите в гостинице неких Осмина и Зайду и отведите их в префектуру.

— Как, как? — закричал дей. — Этот мужчина войдет в мой гарем!

— Здесь он не мужчина, он командир жандармов, — ответил министр.

— Какая разница! Стоит ему только оставить дверь открытой…

— Есть способ решить дело. Отдайте ему Осмина и Зайду.

— И они будут наказаны? — спросил дей.

— По всей строгости наших законов, — ответил министр.

— Вы мне обещаете?

— Клянусь вам.

— Хорошо, — сказал дей, — придется согласиться, раз нет другого выхода.

— Вот и славно, — сказал министр, — я знал, что вы не такой злой, каким кажетесь.

Хусейн-паша хлопнул в ладоши, и раб открыл дверь, скрытую коврами.

— Пусть Осмин и Заида спустятся, — приказал дей.

Раб скрестил руки на груди, склонил голову и безмолвно удалился. Через мгновение он появился вновь вместе с провинившимися.

Толстяк-евнух представлял собою маленький, круглый, жирный комок плоти; у него были женские руки, женские ноги, женская фигура.

Заида была черкешенка, ее глаза были подведены, ногти выкрашены хной, а зубы начернены бетелем.

Увидев Хусейн-пашу, евнух упал на колени, а Заида подняла голову. Глаза дея засверкали, и он поднес руку к кинжалу. Осмин побледнел, а Заида улыбнулась.

Министр встал между пашой и провинившимися.

— Исполняйте то, что я приказал, — сказал он, повернувшись к Дженнаро.

Дженнаро подошел к Осмину и Заиде и, надев на них наручники, увел с собой.

В ту минуту, когда они выходили из комнаты в сопровождении капрала, у Хусейна вырвался вздох, похожий на рычание.

Министр полиции подошел к окну и увидел, что арестованные вышли из гостиницы и в сопровождении эскорта скрылись за углом улицы Кьятамоне.

— Теперь, — сказал он, поворачиваясь к дею, — ваша светлость может уехать когда ей угодно.

— Сию же минуту! — вскричал Хусейн. — Сию же минуту! Я больше ни на мгновение не останусь в такой варварской стране, как ваша!

— Счастливого пути! — сказал министр.

— Идите к черту! — воскликнул Хусейн.

Не прошло и часа, как Хусейн зафрахтовал небольшое судно; через два часа он погрузил туда своих жен и сокровища. В тот же вечер он и сам вместе со свитой сел на корабль, а в полночь поднял паруса, проклиная эту рабскую страну, где нельзя было свободно отрубить голову своему евнуху и утопить свою жену.

На следующий день министр призвал арестованных и учинил им допрос.

Осмин был уличен в том, что он спал, когда должен был бодрствовать, а Заида — в том, что она бодрствовала в то время, когда должна была спать.

Но, поскольку в неаполитанском кодексе подобные преступления оскорблением величества не считались, наказания за них предусмотрено не было.

Поэтому Осмин и Заида, к великому их изумлению, были отпущены на свободу на другой день после отплытия дея из Неаполя.

Не зная, что делать, не имея ни состояния, ни ремесла, они вынуждены были изыскать себе какое-нибудь занятие.

Осмин принялся торговать гаремными шариками, а Заида стала приказчицей в лавке.

Что касается алжирского дея, то он уехал из Неаполя с намерением отправиться в Англию, где, как он слышал, можно было, по крайней мере, если не утопить свою жену, то свободно продать ее; но во время путешествия он захворал и вынужден был остановиться в Ливорно, где, как известно каждому, он нашел прекрасную смерть. Правда, умер он, так и не простив г-на Мартино Дзира, что имело бы серьезные последствия для христианина, но совсем не имело значения для турка.

II ЛОШАДИ-ПРИЗРАКИ

Меня рекомендовали г-ну Мартино Дзиру как человека искусства; я любовался галереей его картин, восхищался его кабинетом диковинок и увеличил его коллекцию автографов. Это привело к тому, что во время моего первого пребывания в Неаполе, сколь бы кратким оно ни было, он сильно привязался ко мне и в доказательство тому сбыл мне своего повара Каму, историю которого я рассказал в «Сперонаре» и у которого был только один недостаток — он был страстным любителем «Роланда» и не переносил моря, так что если на суше он занимался стряпней весьма редко, то, находясь в море, не готовил вовсе.

Так что г-н Мартино Дзир с большим удовольствием встретил нас на пороге своей гостиницы после трех месяцев нашего отсутствия, во время которого до него дошла весть о нашей смерти.

За эти месяцы галерея его увеличилась на несколько картин, кабинет обогатился новыми диковинками, а коллекция автографов пополнилась некоторыми новыми подписями, так что мне пришлось прежде всего обойти галерею, посетить кабинет, перелистать автографы.

После этого я попросил его предоставить мне комнату.

Между тем я не собирался тратить время на отдых. Да, я находился в Неаполе, но я находился здесь под вымышленным именем, и, поскольку неаполитанское правительство могло со дня на день открыть мое инкогнито и попросить меня отправиться в Рим, чтобы проверить, по-прежнему ли там находится его посланник, мне следовало осмотреть Неаполь как можно быстрее.

Неаполь же, если не считать окрестностей, состоит из трех улиц, куда ходят всегда, и пятисот других, куда не ходят никогда.

Три эти улицы называются Кьяйя, Толедо и Форчелла.

У пятисот других улиц названий нет. Это творение Дедала, это критский Лабиринт, где нет Минотавра, но есть лаццарони.

Существует три способа знакомства с Неаполем: пешком, в корриколо и в коляске.

Пешком можно пройти повсюду.

В корриколо можно проехать почти повсюду.

В коляске можно проехать только по улицам Кьяйя, Толедо и Форчелла.

Я не склонен был ходить по Неаполю пешком: когда идешь пешком, видишь чересчур много всего.

Я не склонен был ездить по Неаполю в коляске: когда едешь в коляске, видишь недостаточно.

Оставалось корриколо, нечто среднее, золотая середина, промежуточное звено, соединяющее две крайности.

Поэтому я остановился на корриколо.

Сделав выбор, я позвал г-на Мартино Дзира. Господин Мартино Дзир сразу же поднялся ко мне.

— Мой дорогой хозяин, — сказал я ему, — я только что принял мудрое решение поездить по Неаполю в корриколо.

— Замечательно, — одобрил меня г-н Мартино. — Кор-риколо — это национальный экипаж, восходящий к самой глубокой древности. Это римская колесница с парной запряжкой, и мне очень приятно, что вы оценили корриколо.

— В высшей степени оценил, мой дорогой хозяин. Я только хотел бы узнать, как нанять корриколо на месяц.

— На месяц корриколо не нанимают, — ответил г-н Мартино.

— Тогда на неделю.

— На неделю корриколо не нанимают.

— Ну, тогда на день.

— На день корриколо не нанимают.

— А как же нанимают корриколо?

— Вы садитесь в него, когда он проезжает мимо, и говорите: «На один карлино». Пока карлино хватает, кучер возит вас. Когда карлино кончается, вы выходите. Хотите продолжить? Говорите: «Еще на один карлино». Корриколо вновь отправляется в путь, и так далее.

— Но на один карлино можно поехать куда хочешь?

— Нет, только туда, куда хочет идти лошадь. Корриколо — как мяч, и пока еще не нашли способа управлять им.

— Но зачем же тогда ездят на корриколо?

— Ради удовольствия.

— Как! Это ради удовольствия несчастные набиваются по пятнадцать человек в повозку, где и вдвоем-то тесно?!

— Только ради этого.

— Оригинально!

— Тем не менее, это так.

— А если бы я предложил владельцу корриколо нанять его повозку на месяц, неделю или на день?

— Он бы отказался.

— Почему?

— У него нет такой привычки.

— Он бы ее приобрел.

— В Неаполе не заводят новых привычек: здесь сохраняют старые.

— Вы так думаете?

— Я в этом уверен.

— Черт побери! Черт побери! Я уже настроился на корриколо, и мне было бы страшно досадно от этого отказаться.

— Не отказывайтесь.

— Как же мне осуществить задуманное, если нельзя нанять корриколо ни на месяц, ни на неделю, ни на день?

— Купите корриколо.

— Но ведь недостаточно купить корриколо, надо еще купить и лошадей.

— Купите и лошадей.

— Но мне это будет стоить сумасшедших денег.

— Нет.

— Во сколько же мне это обойдется?

— Сейчас я вам скажу.

И г-н Мартино, не дав себе труда взять перо и бумагу, поднял глаза к потолку и сосчитал в уме.

— Это вам будет стоить: кориколо — десять дукатов, лошади — по тридцать карлино каждая, упряжь — один пистоль, всего — восемьдесят французских франков.

— Чудесно! За десять дукатов у меня будет корриколо!

— Великолепный.

— Новый?

— О! Вы слишком многого хотите. Во-первых, новых корриколо не бывает. Корриколо не существует, корриколо мертв: он был убит законом.

— Как так?

— Есть постановление полиции, запрещающее каретникам изготавливать корриколо.

— Когда же оно было принято?

— О, может быть, лет пятьдесят тому назад.

— Как же корриколо удалось выжить после подобного распоряжения?

— Вы знаете историю ножа Жанно?

— Еще бы! Это же народная басня!

— Его хозяева пятнадцать раз поменяли ему ручку.

— И раз пятнадцать лезвие.

— Что не мешало ему всегда быть тем же самым ножом.

— Именно.

— Так вот, это и есть история корриколо. Производить корриколо запрещено, но не запрещено ставить новые колеса на старые кузова и новые кузова на старые колеса.

— А, понимаю!

— Таким образом, корриколо удается выстоять и выжить. Таким образом, корриколо бессмертен.

— Итак, да здравствует корриколо с новыми колесами и старым кузовом! Я его перекрашу и — погоняй, кучер! Но упряжка? Вы сказали, что за тридцать франков у меня будет упряжка.

— Великолепная! Она помчит вас как ветер!

— А что это будут за лошади?

— Ну, конечно же, мертвые!

— Как? Мертвые лошади?

— Ну вы же понимате, что за такую цену вы не можете требовать ничего другого.

— Подождите, давайте разберемся, дорогой господин Мартино, ибо, по-моему, тут какая-то путаница.

— Ничуть не бывало.

— Тогда объясните мне, в чем дело. Я хочу только одного: узнавать новое, ради этого я и путешествую.

— Вы знаете историю лошадей?

— Их происхождение? Вы имеете в виду изыскания господина Бюффона? Разумеется: после льва лошадь — самое благородное животное.

— Нет, я имею в виду не естественную историю, а философскую.

— Это меня меньше занимало, но не имеет значения, я вас слушаю.

— Вам известно, каким несчастьям подвержены эти благородные четвероногие?

— Разумеется! Пока они молоды, на них ездят верхом.

— А дальше?

— Затем они возят коляски, потом опускаются до фиакров, далее дело доходит до какой-нибудь колымаги, а там уж — прямая дорога на бойню.

— А после бойни?

— Полагаю, они направляются туда же, куда и все праведники, — в Элизиум.

— Да нет, на этом свете они проходят еще один этап.

— Какой же?

— После бойни их ожидает корриколо.

— Как это?

— На мосту Магдалины есть место, где забивают лошадей.

— Продолжайте.

— Там всегда полно покупателей.

— Так!

— И когда приводят лошадь…

— … когда приводят лошадь?

— Ее кожу покупают на корню за тридцать карлино; такова цена: существует определенный тариф.

— А дальше?

— А дальше, вместо того чтобы убить лошадь и снять с нее шкуру, покупатели забирают и шкуру, и лошадь, а затем используют их в течение того времени, которое лошади остается еще прожить. Они уверены, что шкура от них не уйдет. Вот что такое мертвые лошади.

— Но что же, черт побери, можно сделать с этими несчастными животными?

— Их запрягают в корриколо.

— Как! Значит, те, на которых я приехал из Салерно в Неаполь?..

— … были привидения лошадей, лошади-призраки.

— Но они все время мчались галопом!

— Мертвецы обгоняют всех.

— Впрочем, я понимаю, что если кормить их досыта овсом…

— Овсом? Никогда лошадь корриколо не ест овса!

— А чем же они питаются?

— Они на подножном корму.

— Что же им попадается?

— Всякая всячина — капустные кочерыжки, листья салата, старые соломенные шляпы.

— А в котором часу они кормятся?

— Их выводят на выпас ночью.

— Замечательно. Остается упряжь.

— О, это я возьму на себя.

— А лошадей?

— Лошадей тоже.

— А корриколо?

— И корриколо, если я могу этим оказать вам услугу.

— Когда же все будет готово?

— Завтра утром.

— Вы просто чудо!

— Вам нужен кучер?

— Нет, я буду править сам.

— Очень хорошо. А пока чем вы будете заниматься?

— Есть у вас какая-нибудь книжка?

— У меня тысяча двести томов.

— Прекрасно, я буду читать. Есть у вас что-нибудь о вашем городе?

— Хотите «Napoli senza sole»?

— «Неаполь без солнца»?

— Да.

— Что это такое?

— Книга, предназначенная для путешествующих пешком. Она будет вам полезнее, чем все Эбели и все Ришары на свете.

— О чем там идет речь?

— О том, как осмотреть Неаполь, находясь в тени.

— Вечером?

— Нет, днем.

— В определенный час?

— Нет, в любое время.

— Даже в полдень?

— Прежде всего в полдень! Главная заслуга книги в том, что с ее помощью вы найдете тень и вечером и утром!

— Кто же этот ученый географ, создавший подобный шедевр?

— Один невежественный иезуит, которого его собратья сочли слишком глупым, чтобы занять его другой работой.

— Сколько же лет отнял у него этот труд?

— Всю жизнь… Это посмертное издание.

— Вы говорите, что благодаря этой книжке…

— … можно отправиться откуда угодно и идти куда вам вздумается, в любое время, утром или днем, ни разу не оказавшись на солнце.

— Да он достоин того, чтобы его причислили к лику святых!

— Имя его неизвестно.

— Вот человеческая неблагодарность!

— Значит, эта книга вам подходит?

— Еще бы! Это сокровище! Пришлите мне ее как можно быстрее.

Я провел целый день, изучая этот драгоценный путеводитель: через два часа мне уже был знаком Неаполь без солнца, и я мог бы пройти в тени от моста Магдалины до Позиллипо и от дворца Викариа до Сант’Эльмо.

Наступил вечер, и с ним пришла прохлада. С моря подул легкий ветерок, и все окна раскрылись, словно задышав. Стали распахиваться двери, начали выезжать экипажи, Кьяйя заполнилась колясками, а Вилла Реале — пешеходами.

У меня еще не было собственного экипажа, и потому я присоединился к пешеходам.

Вилла Реале находится напротив гостиницы «Витто-рия»: это место гулянья неаполитанцев. По отношению к улице Кьяйя оно расположено так же, как сад Тюильри по отношению к улице Риволи, только вместо террасы на берегу реки перед вами взморье Арно, вместо Сены — Средиземное море, вместо набережной Орсе — протяженность, пространство, бесконечность.

Вилла Реале, бесспорно, самое красивое и, главное, самое аристократическое на свете место гулянья. Простым людям, крестьянам и лакеям доступ туда строго-настрого запрещен, им разрешается бывать там только раз в году, в день праздника Мадонны ди Пие ди Гротта. В этот день в аллеях акаций, в миртовых рощах, вокруг круглого храма толпится народ. Из округи в двадцать льё туда стекаются мужчины и женщины в национальных костюмах. Искья, Капри, Кастелламмаре, Сорренто, Прочида посылают депутации самых красивых своих девушек; день этот очень торжествен; его ждут с нетерпением, и, по обычаю, в брачных контрактах указывают, что муж обязан каждый год 8 сентября, в день праздника Мадонны ди Пие ди Гротта, приводить жену на Виллу Реале.

В противоположность Тюильри, откуда публику заставляют уходить в то самое время, когда прогулка по саду особенно приятна, Вилла Реале остается открытой всю ночь. Главные ворота закрываются — это верно, но две потайные калитки позволяют запоздалым прохожим войти туда и выйти оттуда в любое время.

До полуночи мы просидели на стене, в подножие которой бились волны. Не отрываясь, мы смотрели на прозрачное лазурное море, которое было изборождено нами во всех направлениях и с которым нам предстояло расстаться. Никогда еще оно не казалось нам столь прекрасным.

Вернувшись в гостиницу, мы застали там г-на Мартино Дзира, который предупредил нас, что все данные нами поручения им выполнены и что наша упряжка будет ждать нас завтра в восемь часов утра у двери гостиницы.

И действительно, в назначенный час мы услышали, как наши привидения позвякивают бубенчиками. Высунувшись в окно, мы увидели непревзойденный корри-коло.

Он был красного цвета, и его покрывали зеленые рисунки. На рисунках были изображены зеленые деревья, животные и арабески. В целом композиция изображала земной рай.

Лошадей, которым, казалось, не терпелось пуститься в путь, не было видно под сбруей, плюмажами и помпонами.

Какой-то человек, вооруженный длинным хлыстом, стоял рядом с экипажем и, казалось, смотрел на него с удовлетворением и гордостью.

Мы тут же спустились и узнали в человеке с хлыстом Франческо, кучера, который привез нас в двуколке из Салерно в Неаполь. Господин Мартино Дзир обратился к нему как к знатоку. Польщенный оказанным ему доверием, Франческо все устроил быстро и добросовестно. Он раздобыл кузов, купил лошадей и нашел почти новую сбрую; наконец, несмотря на проявленную нами самоуверенность и желание править самим, он пришел предложить нам свои услуги в качестве кучера.

Для начала я попросил у него счет за совершенные им траты, и он мне его подал. Как и говорил г-н Мартино Дзир, сумма достигала восьмидесяти одного франка.

Я дал Франческо девяносто франков, после чего он поставил под итоговой суммой свой крестик в качестве расписки. Затем я взял у него из рук хлыст и собрался сесть в наш экипаж.

— Господа не хотят взять меня в услужение? — спросил Франческо.

— Зачем же, мой друг? — ответил я.

— Чтобы показать вам, на что я способен, и, в частности, чтобы управлять вашими лошадьми.

— Как! Чтобы управлять нашими лошадьми?

— Да.

— Мы сами сумеем управлять ими.

— Посмотрим.

— Мне приходилось иметь дело с лошадьми более ретивыми, чем твои.

— А я не говорю, что они ретивые, ваше превосходительство.

— И притом в городе, в котором ездить намного труднее, чем в Неаполе, где до пяти часов пополудни на улицах нет ни одной живой души.

— Я не сомневаюсь в умении его превосходительства, но…

— … но что?

— … но, быть может, до сих пор его превосходительству приходилось править лошадьми живыми, тогда как…

— … тогда как? Ну же, говори.

— … тогда как эти лошади мертвые.

— И что же?

— А то, замечу его превосходительству, что это совсем другое дело.

— Почему?

— Его превосходительство увидит.

— Они что, с изъяном, твои лошади?

— О нет, ваше превосходительство! Они как кобыла Роланда, у которой было полно достоинств, только все они уравновешивались одним недостатком.

— Каким?

— Она была мертва.

— Но если они не послушаются меня, то не послушаются никого.

— Простите, ваше превосходительство.

— Кто же заставит их подчиниться?

— Я.

— Мне было бы любопытно попробовать.

— Пожалуйста, ваше превосходительство.

Франческо с насмешливым видом отошел к гостинице и встал, опершись на дверь, а я прыгнул в корриколо, где меня поджидал Жаден, и стал устраиваться рядом с ним.

Едва усевшись, я взял поводья в левую руку, а правой вытянул хлыстом пристяжную лошадь и коренника.

Лошади не шелохнулись: можно было подумать, что они изваяны из мрамора.

Первый раз я ударил их хлыстом справа налево, теперь повторил то же самое слева направо. Лошади по-прежнему были неподвижны.

Я хлестнул их по ушам.

Они слегка шевельнули ушами, словно их укусила муха.

Я взял хлыст за ремень и стал бить их рукояткой. Они едва двинули кожей на спине, подобно тому как это делает осел, когда хочет сбросить наездника.

Мои попытки сдвинуть лошадей с места продлились десять минут.

По истечении этого времени все окна в гостинице открылись, а вокруг нас собралось сотни две лаццарони.

Я увидел, что даю бесплатное представление населению Неаполя. Поскольку я прибыл туда не для того, чтобы соперничать с Пульчинеллой, то решил уступить и бросил хлыст Франческо. Мне было любопытно посмотреть, как он выйдет из положения.

Франческо вскочил в повозку позади нас, взял протянутые мною поводья, слегка прикрикнул, стегнул лошадей, и мы понеслись галопом.

Совершив несколько маневров на площади, Франческо сумел направить нашу упряжку к улице Кьяйя.

III КЬЯЙЯ

Кьяйя — не более, чем улица, поэтому она может предложить любопытному глазу лишь то, что можно увидеть на любой улице, то есть длинную вереницу современных строений более или менее дурного вкуса. Впрочем, Кьяйя, как и улица Риволи, имеет в этом отношении преимущество перед другими улицами — лишь одна ее сторона представляет собой линию дверей, окон и более или менее умело поставленных друг на друга камней. Параллельную ей линию занимают подстриженные аркой деревья на Вилле Реале, так что начиная со вторых этажей домов улицы Кьяйя или, точнее, дворцов, как их называют в Неаполе, видна одна часть залива, отделенная от другой Кастель делл’Ово.

Но если сама по себе улица Кьяйя не столь уж любопытна и интересна, то ведет она к некоторым достопримечательностям Неаполя: к гробнице Вергилия, Собачьему гроту, озеру Аньяно, к Поццуоли, к Байям, к озеру Аверно и к Элизиуму.

Но самое главное, что это улица, где каждый день, в три часа пополудни зимой и в пять часов пополудни летом неаполитанские аристократы разъезжают в украшенных цветами экипажах.

Поэтому мы оставим описание дворцов Кьяйи какому-нибудь почтенному архитектору, который докажет нам, что строительное искусство со времен Микеланджело до наших дней совершило огромные успехи в своем развитии, и скажем несколько слов о неаполитанской аристократии.

Дворяне в Неаполе, так же как в Венеции, никогда не указывают, к какому времени восходит их род. Возможно, когда-нибудь им придет конец, но начала у них точно нет. Если им верить, процветание их фамилий приходится на эпоху правления римских императоров; среди своих предков они спокойно называют Фабиев, Марцеллов, Сципионов. Те, чья генеалогия доподлинно восходит всего лишь к двенадцатому веку, считаются мелким дворянством, мелюзгой среди аристократов.

Как и прочая европейская аристократия, неаполитанская, за редким исключением, разорена. Когда я говорю «разорена», понимать это, разумеется, надо относительно: самые богатые бедны по сравнению со своими предками.

Впрочем, в Неаполе не найдется и четырех состояний, приносящих пятисот тысяч ливров ренты, двадцати — превосходящих двести тысяч и пятидесяти — колеблющихся между ста и ста пятьюдесятью тысячами. Обычный доход составляет от пяти до десяти тысяч дукатов. Большинство страдальцев имеют тысячу экю ренты, порою меньше. О долгах говорить не будем.

Но вот что любопытно: чтобы заметить эту разницу, о ней надо быть предупрежденным. На вид состояние у всех одинаковое.

Это объясняется тем, что обычно все они проводят жизнь в своих колясках и ложах. А поскольку, за исключением экипажей герцога ди Эболи, князя ди Сант’Антимо или герцога ди Сан Теодоро, отличающихся от других, у каждого есть более или менее новая коляска, пара более или менее старых лошадей и более или менее выцветшие ливреи, то часто на первый взгляд кажется, что разница между двумя состояниями невелика, тогда как между ними целая пропасть.

Дома же почти всегда наглухо закрыты для посторонних. Четыре-пять княжеских дворцов горделиво открывают днем свои галереи, а вечером — свои роскошные гостиные; но на прочих надо поставить крест. Прошли те времена, когда, подобно Фердинандо Орсини, герцогу ди Гравина, над дверью писали: «Sibi, suisque et amicis omnibus» — «Для себя, своих близких и всех друзей».

Дело в том, что, за исключением этих богатых домов, продолжающих в Неаполе традицию гостеприимства, остальные в той или иной мере лишились прежнего блеска. Любопытный, которому с помощью Асмодея удалось бы приподнять крыши этих дворцов, увидел бы в трети из них безденежье, а в прочих — нищету.

Благодаря же тому, что жизнь проходит в экипажах и ложах, бедности не видно. Приглашения завозят во дворцы, но встречаются на Корсо и визиты наносят в Фондо или Сан Карло. Таким образом, гордость спасена. Как говорил Франциск I, потеряно все, кроме чести.

Вы скажете мне, что одной честью, к сожалению, сыт не будешь и, чтобы жить, надо есть. Вместе с тем очевидно, что если из тысячи экю ренты вычесть расходы на содержание экипажа, корм для двух лошадей, жалованье кучеру и абонирование ложи в Фондо или в Сан Карло, то на еду останется немного. На это я отвечу, что Бог велик, море глубоко, фунт макарон стоит два су, а бутылка асприно из Аверсы — два лиара.

Чтобы просветить наших читателей, которые, возможно, не знают, что такое асприно из Аверсы, скажем, что это приятное винцо, нечто среднее между легким сладким шампанским и нормандским сидром. Можно замечательно поужинать дома рыбой, макаронами и асприно, и стоить это вам будет четыре су на человека. Положим, семья состоит из пяти человек, значит, ужин обойдется в двадцать су.

Для поддержания чести имени остается девять франков.

А обед?

Приходится обходиться без обеда. Доказано, что нет ничего лучше для здоровья, чем есть один раз в день. Просто в зависимости от времени года и суток этот прием пищи получает разное название. Зимой обедают в два часа, и благодаря обеду можно продержаться до двух часов следующего дня. Летом ужинают в полночь, и этого хватает до следующей полуночи.

Кроме того, есть щеголи, которые едят хлеб без макарон или макароны без хлеба, с тем чтобы вечером с большим шиком съесть мороженое у Дондзелли или Бенвенути.

Само собой разумеется, подобного режима придерживаются лишь те, у кого в кошельке негусто. У обладателей пятисот тысяч ливров ренты есть повар-француз, и его рекомендации столь жебезупречны, как родословная арабского скакуна. Богачи едят по два, а порою и по три раза в день. Для них не важно, где жить; для них рай — повсюду.

Главное развлечение неаполитанских аристократов — игра. Утром они идут в казино и играют, днем — отправляются на прогулку, вечером — в театр. После спектакля они возвращаются в казино и снова играют.

Для аристократии открыта лишь одна карьера — дипломатическая. Но, сколь бы ни были развиты отношения с другими державами, в посольствах и консульствах неаполитанского короля занято не более шестидесяти человек, из чего следует, что пять из шести молодых дворян не знают, чем заняться, и, следовательно, не занимаются ничем.

Что касается военной карьеры, то она не сулит будущего. Карьера же торговая не принимается во внимание.

Я уж не говорю о литературной или научной карьерах — они просто не существуют. В Неаполе, как и повсюду, и даже больше, чем повсюду, есть определенное число ученых, которые дискутируют о форме греческих каминных щипцов и римских печных лопаток, бранятся по поводу большой мозаики в Помпеях и статуй двух Бальбов. Но все это происходит келейно, и до подобного ребячества никому нет дела.

Важное место в Неаполе занимает любовь. Флоренция — город удовольствий, Рим — город любви, Неаполь — город ощущений.

В Неаполе участь влюбленного решается сразу же. С первого взгляда определяют, приятен он или нет. Если он неприятен, то ни ухаживания, ни подарки, ни настойчивость не заставят полюбить его. Если же он мил, его любят без промедления: жизнь коротка и потерянного времени не вернешь. Тогда избранник обосновывается у своей возлюбленной; несмотря на то что он держится от хозяйки дома на почтительном расстоянии, его определяют по той непринужденности, с какой он садится, по той небрежности, с какой он откидывается головой на стены, расписанные фресками. Кроме того, это он звонит прислуге, провожает гостей и подбирает красных рыбок, которых дети роняют из банки на паркет.

Что касается любовника отвергнутого, то он удаляется совершенно утешенный, пребывая в уверенности, что несчастье его долго не продлится и скоро он станет подбирать рыбок в другом месте.

Неаполитанская аристократия малообразованна: в целом, ее интеллектуальное воспитание плачевно — это объясняется тем, что во всем Неаполе нет ни одного хорошего училища, за исключением иезуитского. Но уж если человек образован, то он образован как следует, ибо он учился у прикрепленных к нему преподавателей. Я встречал женщин, лучше разбиравшихся в истории, философии и политике, чем иные историки, философы и государственные деятели Франции. В этом смысле семья маркиза ди Гаргалло, например, — явление удивительное. Сын пишет по-французски, как Шарль Нодье, а дочери говорят на нашем языке, как г-жа де Севинье.

Напротив, физические упражнения в Неаполе в почете: почти все мужчины хорошо ездят верхом, владеют шпагой и замечательно стреляют из ружья и пистолета. Их репутация в данной области весьма известна и почти неоспорима. Неаполитанцы — крайне опасные дуэлянты.

Это последнее замечание естественным образом подводит нас к тому, чтобы поговорить о храбрости неаполитанцев.

Неаполитанцы, при прочих равных, не являются в силу политического состояния нынешней Италии ни нацией военных, как пруссаки, ни нацией воинственной, как французы, — неаполитанцев отличает страстность. Если честь неаполитанца оскорблена, если его вдохновляют патриотические чувства, если угрожают его религии — он сражается с замечательным мужеством. В Неаполе на дуэль соглашаются столь же быстро и с той же смелостью, что и повсюду, и если в предварительных переговорах о ней есть различие, объясняемое местными обычаями, то к развязке дело ведется столь же решительно, как и в Париже, Санкт-Петербурге или Лондоне. Приведем несколько примеров.

Граф ди Рокка Романа, неаполитанский святой Георгий, ссорится с неким полковником; место встречи назначено в Кастелламмаре, в качестве оружия выбрана сабля. Полковник-француз отправляется на место дуэли верхом, а Рокка Романа берет наемную карету и приезжает в ней к назначенному месту, где его поджидает соперник. Полковник напоминает графу, что по договоренности дуэлянты будут сражаться верхом. «Верно, — отвечает Рокка Романа, — я совсем забыл об этом; но не беда, дело поправимо». Он тут же распрягает карету, вскакивает на одну из лошадей, сражается без седла и поводий и убивает своего противника.

В эпоху Реставрации, то есть примерно в 1815 году, Фердинанд, дед нынешнего короля, вернувшись в Неаполь, который он покинул десятью — двенадцатью годами раньше, вознамерился вновь обзавестись гвардейцами. Эти привилегированные части были набраны среди первейших фамилий обоих королевств и разделены на пять рот: три неаполитанские и две сицилийские.

Я уже говорил в «Сперонаре», в главе о Палермо, что два эти народа испытывают друг к другу глубокую неприязнь. Поэтому легко понять, что сицилийцы и неаполитанцы не поддерживали между собой отношений, особенно в эпоху, когда политическая рознь была еще в самом разгаре, и между ними стали возникать перепалки. Вначале состоялось несколько дуэлей, не имевших серьезных последствий, но вскоре было решено в некотором роде вручить судьбу двух народов в руки лучших их сынов. С исходом поединка связано было не только утоление ненависти, но и суеверное предсказание будущего. Выбор пал на сицилийца маркиза ди Крешимани и неаполитанца князя Мирелли. После того как выбор был сделан и одобрен враждующими сторонами, решено было, что противники будут драться на пистолетах, с двадцати шагов, до тяжелого ранения одного из дуэлянтов.

Скажем несколько слов о князе Мирелли, который будет занимать нас прежде всего.

Это был молодой человек лет двадцати четырех-двадцати пяти. Князь ди Теора, маркиз ди Мирелли, граф ди Конца был прямым потомком знаменитого кондотьера Дудоне ди Конца, которого упоминает Тассо. Он был богат и красив, он был поэт — иными словами, получил от Неба все, чтобы быть счастливым; но его вступление в жизнь было омрачено дурным предзнаменованием. Мирелли родился в деревне Сант’Антимо — владении его семьи. Едва стало известно, что его мать разрешилась сыном, в часовню местного монастыря был послан приказ звонить во все колокола, дабы известить местное население о радостном событии. Но ризничего не было на месте; один из монахов вызвался подняться на колокольню, однако, будучи неискушен в данном деле, стал подниматься туда с помощью веревки, а когда добрался до самого верха, у него закружилась голова, и, потеряв точку опоры, он упал на клирос и сломал себе обе ноги. Хотя несчастный монах и покалечился, он сумел добраться до двери и позвать на помощь; ему помогли, перенесли его в келью, но, несмотря на лечение, на следующий день он испустил дух.

Это событие произвело в семье князя сильное впечатление, и история, которую часто рассказывали юному Мирелли, глубоко запечатлелась в его памяти. Однако говорил он о ней редко.

Вот какого человека выбрали неаполитанцы, чтобы он представлял их в этом поединке.

Что касается маркиза Крешимани, то это был человек во всех отношениях достойный того, чтобы вступить в противоборство с Мирелли, хотя, возможно, Небо одарило его качествами не столь блестящими, какие были у его молодого соперника.

В назначенные день и час противники встретились: они не испытывали друг к другу никакой личной неприязни и до сей поры жили скорее как друзья, а не враги.

Прибыв на место поединка, они, улыбаясь, пошли навстречу друг другу, обменялись рукопожатием и, пока секунданты договаривались об условиях дуэли, принялись беседовать о каких-то пустяках.

Когда настал решающий момент, они отошли на двадцать шагов, получили в руки заряженные пистолеты, с улыбкой приветствовали друг друга, затем, по сигналу, выстрелили, но ни один из выстрелов не достиг цели.

Пока перезаряжали пистолеты, Мирелли и Крешимани, не покидая своего места, обменялись несколькими словами о своей обоюдной неловкости. Им вручили перезаряженные пистолеты. Они во второй раз открыли огонь, и снова оба промахнулись.

Наконец, при третьем выстреле, Мирелли упал.

Пуля прошла навылет выше бедер; его сочли мертвым, но, подойдя к нему, увидели, что он только ранен. Правда, рана была ужасной: пуля, пробив тело насквозь, разворотила кишечник.

К месту дуэли подогнали коляску, чтобы отвезти раненого домой; ему хотели помочь, но движением руки он отстранил тех, кто предлагал ему помощь, и, поднявшись невероятным усилием воли, устремился в экипаж, воскликнув: «Ну-ка! Никто не скажет, что мне понадобилась помощь для того, чтобы подняться в экипаж, будь это даже мой собственный катафалк!» Едва он оказался в коляске, как боль взяла верх над волей, и он на время потерял сознание. Прибыв домой, он хотел выйти из экипажа сам, но ему этого не позволили. Два друга отнесли его на руках в постель.

Тотчас же послали за доктором Пенца, лучшим хирургом Неаполя; в своем деле этот человек пользовался европейской известностью. Врач исследовал с помощью зонда рану и сказал, что ничего не обещает, но в любом случае лечение будет долгим и страшно мучительным.

— Делайте что хотите, доктор, — сказал Мирелли. — Марий не издал ни единого звука, пока ему резали ногу, и я буду молчать, как Марий.

— Верно, — подтвердил доктор, — но, когда хирург закончил с правой ногой, Марий не захотел давать ему левую. Так что, когда операция начнется, не заставляйте меня прерывать ее.

— Не волнуйтесь, доктор, вы сумеете довести дело до конца, — ответил Мирелли. — Мое тело принадлежит вам, и вы сможете резать его как вам вздумается.

Заручившись этим обещанием, доктор начал лечение.

Мирелли сдержал слово. Но с приближением ночи он стал более возбужденным, более беспокойным и у него начался сильнейший жар. Мать находилась при нем вместе с двумя его друзьями. Около одиннадцати часов он заснул, но, едва пробила полночь, проснулся, приподнялся на локте и, казалось не видя присутствующих, стал прислушиваться. Он был бледен как смерть, но глаза его горели горячечным огнем. Постепенно взгляд его остановился на двери, выходившей в большую гостиную. Мать поднялась и спросила, не нужно ли ему чего-нибудь.

— Нет, ничего, — ответил Мирелли, — он пришел.

— Кто? — с беспокойством спросила мать.

— Слышите, как шуршит в гостиной его платье? — воскликнул больной. — Слышите? Смотрите, он идет, он все ближе, смотрите, дверь открывается… хотя никто ее не толкает… Вот он… вот он!.. Он входит… он ползет на разбитых ногах… прямо к моей кровати. Подними свой клобук, монах, подними свой клобук, чтобы я увидел твое лицо. Чего тебе надо?.. Говори… Ну же!.. Ты пришел за мной?.. Откуда ты взялся?.. Из-под земли… Смотрите, видите вы его?.. Он подымает руки, бьет в ладоши, но звук глухой, словно руки его бесплотны… Ну что ж, я слушаю тебя, говори!

И Мирелли, вместо того чтобы отогнать от себя ужасное видение, пододвинулся к краю постели, словно для того, чтобы лучше расслышать пришедшего. Несколько мгновений он оставался в позе прислушивающегося, потом глубоко вздохнул и рухнул на кровать, пробормотав:

— Монах из Сант'Антимо!

Тогда только вспомнили о происшествии, случившемся в день его появления на свет, то есть двадцать пять лет тому назад. Воспоминание о нем, будучи живо в памяти молодого человека, в момент его горячки облеклось плотью.

На следующий день Мирелли то ли забыл о видении, то ли не захотел вдаваться в подробности, но на все заданные ему вопросы он отвечал, что не понимает, о чем идет речь.

В течение трех месяцев адское наваждение повторялось каждую ночь, за несколько минут сводя на нет все успехи, каких раненый достигал на пути к своему выздоровлению за целый день. Мирелли стал походить на собственный призрак. Наконец, однажды ночью он вдруг с такой настойчивостью попросил, чтобы его оставили одного, что мать и друзья не смогли противиться его воле. В девять часов, когда все вышли из его комнаты, он положил шпагу в изголовье кровати и стал ждать. Без ведома Мирелли один из его друзей спрятался в соседней комнате, отделявшейся стеклянной дверью от раненого, и был готов в любую минуту прийти ему на помощь. В десять часов Мирелли, как обычно, заснул, но, едва пробило полночь, открыл глаза. Приподнявшись на кровати, он устремил горящий взор на дверь, отер струившийся по лицу пот; волосы у него на голове встали дыбом; на губах его промелькнула улыбка. Затем, схватив шпагу, он вытащил ее из ножен, соскочил с кровати, дважды сделал выпады, словно хотел пронзить кого-то острием своего клинка, и, испустив крик, без сознания рухнул на пол.

Сидевший в засаде друг прибежал и перенес Мирелли на кровать; больной с такой силой сжимал эфес шпаги, что ее не смогли вырвать у него из рук.

На следующий день Мирелли вызвал к себе настоятеля из Сант'Антимо и попросил, чтобы его, если он умрет от ран, похоронили в ограде монастыря, а если он выживет на этот раз, чтобы милость эта была ему дарована, когда бы ни настигла его смерть и в каком бы она ни случилась месте. Затем он рассказал друзьям, что накануне решил избавиться от привидения, сойдясь с ним в рукопашной, но, будучи побежден, пообещал призраку, что велит захоронить себя в его монастыре. Прежде он не хотел давать монаху такого обещания, настолько ему претила мысль о том, что он может испытать страх, пусть и перед потусторонним и сверхъестественным.

Начиная с этого времени видение исчезло, и через девять месяцев Мирелли совершенно выздоровел.

Мы рассказали столь подробно эту историю, во-первых, потому что подобные легенды, особенно относящиеся к современникам, крайне редки в Италии, стране, менее других склонной ко всему фантастическому, и, кроме того, потому что этот пример, как нам показалось, выявляет соединение в одном человеке трех различных видов мужества: патриотического, заставляющего хладнокровно рисковать жизнью ради родины; физического, проявляющегося в том, чтобы стоически переносить боль, и, наконец, морального, позволяющего сражаться с невидимым и неведомым. У Баярда, несомненно, были два первых вида мужества, но сомнительно, чтобы он обладал третьим.

Поговорим теперь о мужестве гражданском.

Шел 1799 год; французы оставили город неги. Кардинал Руффо, отправившись из Палермо и пройдя по Калабрии, осадил Неаполь при поддержке турецкого, русского и английского флотов, блокировавших крепость, и, увидев, что взять город, который со стороны моря защищал Караччоло, а с суши — Мантоне, Карафа и Скипани, невозможно, согласился на условия капитуляции, сохранявшей патриотам жизнь и состояние: рядом с его подписью стоят подписи Фута, командующего британским флотом, Кероди, командующего русским флотом, и Бонньё, командующего оттоманским флотом. Но в ночь разгула и оргий Нельсон разорвал договор, заявив на следующий день, что капитуляция недействительна, что Бонньё, Кероди и Фут превысили свои полномочия, вступив в переговоры с мятежниками, и в обмен на любовь леди Гамильтон отдал требуемые от него жертвы во власть ненависти двора. Зрелище, доставившее противникам республиканцев немало радости, растянулось надолго: предстояло отрубить около двадцати тысяч голов. И головы пали, но ни одна из жертв не обесчестила себя слезами или вздохами.

Приведем наудачу несколько примеров.

Чирилло и Пагано приговорены к повешению. Подобно Андре Шенье и Руше, они встречаются у подножия эшафота: там они начинают спорить, кому умереть первому; и поскольку ни один из них не хочет уступить очередь другому, они решают бросить жребий. Пагано выигрывает, он пожимает руку Чирилло и, зажав в зубах соломинку, с помощью которой они тянули жребий, с улыбкой на устах и безмятежным лицом поднимается по позорной лестнице.

Этторе Карафа, дядя композитора, приговорен к смерти через отсечение головы. Он поднимается на эшафот, его спрашивают, нет ли у него какого-нибудь желания.

— Да, — отвечает он, — я хотел бы видеть лезвие ма-найи.

И когда ему отрубали голову, он лежал на спине, а не на животе, как положено.

Хотя глава эта посвящена аристократии, скажем несколько слов о мужестве религиозном, ибо это мужество народное.

В то время как Шампионне шел на Неаполь, провозглашая свободу народов и создавая на своем пути республики, роялисты распустили в городе слух, что французы идут для того, чтобы жечь дома, грабить церкви, похищать женщин и девушек и увезти во Францию статую святого Януария. Услышав эти обвинения (чем абсурднее были слухи, тем больше им верили), лаццарони, которых такие слова как «честь», «родина», «свобода», не смогли бы пробудить от сна, покидают дворцовые галереи, выбранные ими в качестве жилища, запруживают улицы и площади, вооружаются камнями и палками и, не имея командиров, не зная военной тактики, полуголые бросаются в бой, словно хищники, защищающие свое логово, свою самку и своих детенышей. С криками «Да здравствует святой Яну-арий! Да здравствует святая вера! Смерть якобинцам!» они в течение шестидесяти часов сражаются с солдатами, которые победили при Монтенотте, перешли мост Лоди, взяли Мантую. За это время Шампионне дошел только до ворот святого Януария, а в других местах не занял и пяди земли.

Мне, конечно, возразят на это, приведя в пример революцию 1820 года и ущелья в Абруцци, оставленные почти без боя. Отвечу на это только одно: те, кто командовал тогда армией и стоял лицом к лицу с австрийскими штыками, мысленно видели, как за ними встают костры, эшафоты и виселицы 99 года; они знали, что их предали в Неаполе, пока они умирали на границе; наконец, это была война, которую Пепе и Карраскоза начали на свой страх и риск и которую неаполитанский народ не поддержал.

Когда мы едем по Неаполю, вооружившись либеральными идеями, которые основаны не на изучении конкретного народа, а на простых теориях, выдвинутых нашими публицистами, когда мы бросаем непристальный, поверхностный взгляд на жителей этого города, которые едят, спят, просыпаются на лестницах дворцов и на площадях почти нагими, — при виде этой явной нищеты наше сердце сжимается, и в филантропическом порыве мы восклицаем: «Неаполитанцы — самый несчастный народ на свете!»

Мы странным образом заблуждаемся.

Нет, неаполитанец не несчастен, ибо его потребности находятся в согласии с его желаниями. Что ему нужно, чтобы утолить голод? Ему нужны пицца или кусок арбуза. Что ему нужно, чтобы выспаться? Камень, чтобы положить его под голову. Нагота, которую мы считаем признаком нищеты, в жарком климате, где солнце согревает бедняка своим теплом, напротив, доставляет ему наслаждение. На пороге дворцов, дающих ему приют, может ли он пожелать себе более дивный свод над головой, чем пылающее бархатное небо? Разве не верит он, что каждая звезда, сверкающая на небосводе, — это лампада, зажженная у ног Мадонны? Имея два грано в день, он обеспечивает себя всем необходимым, а того, что у него остается, ему хватает, чтобы щедро заплатить импровизатору с Мола и вознице корриколо.

Кто несчастен в Неаполе, так это аристократия, которая, за редким исключением, разорена, как и сицилийское дворянство, отменой майоратов и фидеикомиссов. Неаполитанской знати нечем больше позолотить блеск своего имени, она владеет дворцами, но продает мебель.

Кто несчастен в Неаполе, так это средний класс, не имеющий ни торговли, ни промышленности; он держит в руках перо, но не может писать; у него есть голос, но он не может говорить. По подсчетам тех, кто составляет этот класс, они умрут от голода раньше, чем сумеют объединить вокруг себя достаточное количество философов благородного происхождения и умных лаццарони, чтобы составить конституционное большинство.

В свое время и в надлежащем месте мы вернемся к разговору о среднем классе и лаццарони. Эта глава и так уж завела нас слишком далеко, ибо она должна была быть посвящена только аристократии. Но, избрав своим методом дедукцию, мы коснулись всего. Пусть читатель наш не волнуется, мы вовремя заметили нашу оплошность и делаем остановку на Толедо.

IV ТОЛЕДО

Толедо — улица, которая принадлежит всем. Это улица ресторанов, кафе, магазинов; это артерия, питающая и пересекающая все кварталы города; это река, в которую потоками вливается толпа. Аристократы проезжают по ней в экипажах, буржуа торгуют здесь тканями, а простой люд отдыхает после обеда. Для дворянина — это место прогулок, для торговца — базар, для лаццарони — жилье.

Толедо — это также первый шаг, сделанный Неаполем на пути к современной цивилизации, как ее понимают наши прогрессисты. Толедо соединяет город поэтический с городом промышленным, это нейтральная территория, где можно с любопытством наблюдать за уходящим старым миром и за вторжением мира нового. Рядом с привычной остерией со старыми, засиженными мухами занавесками галантный французский кондитер выставляет напоказ свою жену, свои бриоши и ромовые бабы. Напротив респектабельного торговца древностями, производимыми для господ англичан, красуется лавка торговца химическими спичками. Над лотерейной кассой разместился блестящий парикмахерский салон. И наконец, последняя характерная черта происходящего слияния старого и нового: улица Толедо вымощена лавой, как Геркуланум и Помпеи, а освещается газом, как Лондон и Париж.

Все на улице Толедо заслуживает внимания, но, поскольку невозможно описать все, ограничимся самым выдающимся и замечательным, что на ней есть, а именно тремя дворцами: королевским дворцом на одном конце улицы, ратушей — на другом и дворцом Барбайи — посередине.

Что касается королевского дворца, то у нас еще будет возможность рассказать о нем. Перейдем к ратуше. Она состоит из: 1) двенадцатиместной кареты, раскрашенной и вызолоченной в наилучшем испанском стиле XVII века; 2) двенадцати магистратов, избранных наполовину среди дворянства, наполовину среди неаполитанских буржуа, с гордостью носящих плащ и шпагу, обутых в маленькие башмаки с пряжками и увенчанных огромными париками, как у Людовика XIV; 3) из шести лошадей в парадной сбруе, украшенных султанами и покрытых пышными попонами. Обязанности персонала ратуши таковы: карета должна дважды в год выезжать из сарая, двенадцати магистратам поручено сидеть в ней, а шести лошадям полагается тянуть их с одного конца улицы Толедо на другой как можно медленнее. Все замечательно справляются со своим делом.

Теперь остается объяснить моим читателям, кто такой Барбайя, а точнее, кто такой был Барбайя, ибо, увы, в то время, когда я пишу эти строки, великого человека нет в живых, от громкой славы его не осталось ни следа — эта яркая звезда угасла.

Доменико Барбайя был типичным итальянским импресарио. Во Франции мы знаем директора, заведующего постановочной частью, королевского комиссара, кассира, контролеров, но кто такой импресарио — мы не знаем. А он не только един во всех этих лицах, но и представляет собою еще нечто большее. Наши театры управляются конституционным путем, наши директора царствуют, но не управляют, согласно знаменитой парламентской максиме. Итальянский импресарио — деспот, царь, султан, правящий в своем театре по божественному праву. Подобно законным владыкам, он не знает иных правил, кроме собственной воли, и отчитывается в своем управлении только перед Богом и собственной совестью.

Он одновременно ловко эксплуатирует артистов и является для них снисходительным отцом, абсолютным властелином и преданным другом, просвещенным советчиком и неподкупным судьей.

Этот человек торгует «белым товаром» и распоряжается им как ему вздумается, не признавая ни за кем право посещать подмостки, ограждая свое добро от посторонних посягательств и защищая его с истинно американской отвагой.

К тому же на стороне импресарио не только право, но и сила. В его распоряжении кавалерийский пикет и взвод пехоты, комиссар полиции и капитан гарнизона, полицейские агенты, карабинеры, жандармы — чтобы немедленно отправить в тюрьму певцов, если тем вздумается капризничать, и зрителей, если они осмелятся свистеть без причины.

Итак, Доменико Барбайя I царствовал безраздельно как абсолютный монарх в течение сорока лет. Это был человек среднего роста, но сложенный как Геркулес, с мощной грудью, квадратными плечами и железными кулаками. Внешности он был вполне заурядной, и черты лица его не отличались правильностью, но глаза искрились сметкой, умом и хитростью.

Гольдони предсказал его появление, написав комедию «Ворчун-благодетель». Это был человек добрейшей души, но он отличался крайне грубыми манерами и на редкость необузданным и вспыльчивым нравом. Невозможно перевести ни на один язык тот набор ругательств, которым он пользовался по отношению к артистам своего театра. Но ни один из них не таил на Барбайю зла, ибо все были уверены, что при малейшем успехе тот горячо их облобызает, при малейшей неудаче утешит со всей деликатностью, а при малейшей болезни будет ухаживать за ними днем и ночью с отцовской преданностью и заботой.

Начав официантом в одном из миланских кафе, Барбайя преуспел настолько, что руководил в одно и то же время театрами Сан Карло, Ла Скала и Венской оперой, безраздельно и бесконтрольно царил над итальянской и немецкой публикой, из которых одна считается самой капризной, а другая — самой требовательной в мире. Собрав по грошам свое состояние, Барбайя благородно тратил его с королевской щедростью, великодушно оказывая всяческие благодеяния. У него были дворец, где жили артисты, вилла, предназначенная для друзей, он устраивал публичные игры для всеобщего увеселения. Он обладал поразительным природным даром — не умея ни написать письма, ни прочесть ноты, он с безошибочным здравым смыслом намечал поэтам планы их либретто, а композиторам подсказывал выбор их сочинений. Наделенный Богом самым неблагозвучным и крикливым голосом на свете, он воспитывал своими советами лучших итальянских певцов. Говорил он только на миланском диалекте, но его прекрасно понимали короли и императоры, с которыми он общался на равных.

Залогом выполнения им своих обязательств служило данное им слово, и он никогда не соглашался ни на какие условия. Приходилось сдаваться на его милость. Он всегда знал, чем щедро вознаградить и как сурово наказать. Если какой-нибудь город вел себя покладисто, когда речь заходила о декорациях; если публика поддерживала дебютантов с той благожелательностью, которая утраивает силы артистов; если власти не скупились на субсидии — то и город, и публика, и власти сразу же оказывались в милости у импресарио. Он посылал им Рубини, Пасту, Лаблаша — цвет своей труппы. Но если какой-нибудь другой город, напротив, вел себя слишком требовательно; если публика злоупотребляла купленным ею правом освистать артиста; если власти выставляли чрезмерные требования — Бар-байя сплавлял им отбросы своей труппы, своих «собак», как он называл их, используя сильные выражения; он терзал слух публики в течение целого сезона и выслушивал жалобы и освистывания с тем же хладнокровием, с каким римский император наблюдал за происходящим на арене цирка.

В вечер премьеры надо было видеть благородного импресарио, сидящего в красивой ложе авансцены, напротив короля. Серьезный и невозмутимый, он поворачивался то к актерам, то к публике. Если артист ошибался, Бар-байя первым приносил его в жертву с суровостью, достойной Брута, бросая ему: «Сап de Dio!»^[4], что заставляло дрожать весь зал. Если же, напротив, не права бывала публика, Барбайя выпрямлялся, словно змея, готовая к атаке, и кричал в зал во весь голос: «Figli d'una vacca^[5], да замолчите же! Вы заслуживаете одного только сброда!» Если король вдруг забывал поаплодировать в нужную минуту, Барбайя довольствовался тем, что пожимал плечами и с ворчанием выходил из ложи.

Барбайя никому не доверял формирование труппы; он из принципа старался как можно реже ангажировать известных артистов, ибо их слава, достигнув апогея, могла идти только на убыль, и со знаменитостями можно было скорее понести убыток, чем оказаться в выигрыше. Барбайя предпочитал сам создавать таланты и обычно начинал свои опыты in anima vili^[6].

Вот как он брался за дело.

Хорошим майским или сентябрьским утром он приказывал кучеру отвезти его в окрестности Неаполя. Приехав за город, он выходил из коляски, отпускал слуг и один, пешком, отправлялся на поиски того, кто мог бы взять «до» верхней октавы. Если ему попадался крестьянин достаточно красивый, достаточно хорошо сложенный и достаточно ленивый, чтобы стать тенором, Барбайя дружески подходил к нему, клал руку ему на плечо и заводил примерно такой разговор:

— Ну что, мой друг? Работа нас несколько утомила, не так ли? У нас нет сил поднять лопату?

— Я отдыхал, ваше превосходительство.

— Знаю! Знаю! Неаполитанский крестьянин всегда отдыхает.

— Дело в том, что сегодня стоит удушающая жара. И к тому же земля как камень!

— Держу пари, что у тебя прекрасный голос, а ничто так не облегчает душу и не придает сил, как немножко музыки. Не споешь ли ты мне?

— Я, сударь? Да я никогда в жизни не пел.

— Тем лучше. Голос у тебя будет свежее.

— Вы шутите!

— Нет, я хочу тебя послушать.

— А какой мне будет толк, если вы меня послушаете?

— Если твой голос мне понравится, быть может, ты больше не будешь работать и я возьму тебя к себе.

— Слугой?

— Куда лучше.

— Поваром?

— Лучше, говорю тебе.

— Кем же? — спрашивал тогда крестьянин с некоторым недоверием.

— Что тебе за дело? Лучше спой.

— Громко?

— Изо всех сил и, главное, открывай хорошенько рот.

Если у бедняги был всего лишь баритон или высокий бас, импресарио проворно убегал, оставив крестьнину в утешение несколько изречений о любви к труду и о счастье сельской жизни; но если день оказывался удачным и ему удавалось отыскать тенора, он забирал его с собой, заставляя подниматься… на запятки своего экипажа.

Артистов Барбайя не баловал.

Когда он принимал в свою труппу мужчину, то ворчливо спрашивал его своим грубым голосом:

— Что тебе нужно, мальчик мой? Для начала тебе вполне хватит пятидесяти франков в месяц. Башмаки, чтобы обуться, платье, чтобы прикрыться, макароны, чтобы насытиться, — чего тебе еще надо? Стань сначала великим артистом, и тогда ты будешь диктовать мне условия, как это делаю сейчас я. Увы, время это придет слишком быстро! У тебя красивый голос, свидетельство этому — то, что я тебя нанял. Ты умен, и доказательство этому — то, что ты хотел бы обворовать меня. Поэтому подожди, милый друг, богатство тебе принесет пение. Если я сразу дам тебе много денег, ты станешь наряжаться, начнешь напиваться каждый день и через три недели потеряешь голос.

В разговоре с женщинами доводы бывали короче и проще:

— Дитя мое, я не дам тебе ни одного су. Напротив, это ты должна мне платить. Я даю тебе возможность показать публике все, чем тебя одарила природа. Ты хорошенькая, и, если у тебя есть талант, ты быстро добьешься успеха. Если ты бездарна, успех придет к тебе еще быстрее. Поверь мне, позже, когда ты наберешься немного опыта, ты поблагодаришь меня за это. Если ты будешь богата уже в начале карьеры, то выйдешь замуж за хориста, который будет тебя поколачивать, или за князя, который доведет тебя до нищеты.

Поддавшись столь убедительной логике, артисты соглашались на пятьдесят франков в месяц, но чаще всего случалось, что спустя первые три месяца они оказывались должны ростовщику шесть тысяч франков. Тогда Барбайя, чтобы их не посадили в тюрьму, оплачивал эти долги, и со счетами бывало покончено.

Во время моего пребывания в Неаполе о великом импресарио ходило множество анекдотов, которые замечательно обрисовывали его личность и показывали, сколь велики были его познания в музыке.

Какой-то неаполитанский маркиз, имевший большое влияние при дворе, порекомендовал Барбайе одну девицу, якобы испытывавшую страстное влечение к театру. Маркиз предсказывал ей блестящее будущее. Барбайя скорчил многозначительную гримасу и глубоко засунул руки в карманы своей чесучовой куртки, как поступал всегда, когда не мог свободно излить свой гнев.

— Вы увидите, мой дорогой, это настоящее чудо, — заявил маркиз с самодовольным видом, который все больше раздражал грозного импресарио.

— Хорошо, хорошо! Пусть она приходит завтра в полдень.

На следующий день, в назначенный час, дебютантка, надев самое красивое свое платье и взяв ноты, в сопровождении неизбежной маменьки явилась во дворец Бар-бай и.

Дирижер оркестра уже сидел за роялем, а Барбайя прохаживался взад и вперед по гостиной.

— Синьор импресарио, — начала старуха, сделав глубокий реверанс, — долг матери, долг религиозный и священный, — предупредить вас, что это бедное дитя, будучи чиста как ангел и робка как голубка…

— Начало скверное, — грубо перебил ее Барбайя, — в театре требуется нахальство.

— Однако же не это хотелось бы мне услышать, — вымолвила мать медоточивым голосом.

Но импресарио, отвернувшись от нее, подошел к девице и спросил довольно нетерпеливо:

— Ну, дорогая, что же ты хочешь мне спеть?

Он бы и с королевой говорил на «ты».

— Сударь, — пролепетала дебютантка, покраснев до корней волос, — я приготовила молитву из «Нормы»…

— Как, несчастная? — громовым голосом вскричал Барбайя. — После Ронци ты осмелишься петь «Норму»? Какая дерзость!

— Если вы предпочитаете, я спою каватину из «Цирюльника».

— Каватину из «Цирюльника»? После Фодор! Какое оскобление!

— Простите, сударь, — дрожа, сказала девушка, — я попробую романс «Ива».

— «Иву»? После Малибран! Какое надругательство!

— Тогда мне остается только сольфеджио, — почти рыдая, вымолвила дебютантка.

— В добрый час! Пусть будет сольфеджио!

Девица вытирает слезы, мать шепчет ей на ухо слова утешения, аккомпаниатор подбадривает ее — короче говоря, она выходит из испытания с честью. Никогда еще сольфеджио не пели лучше.

Физиономия Барбайи проясняется, лоб его разглаживается, довольная улыбка блуждает на его губах.

— Ну, сударь? — в крайней тревоге спрашивает мать. — Что вы скажете о моей дочери?

— Что ж, сударыня, голос неплох, но черт меня побери, если я понял хоть слово.

В другой раз (дело было в самый разгар зимы) репетировалась новая опера и певцы, которым были поручены первые роли, с трудом расставались с теплыми перинами и постоянно опаздывали. Разъяренный Барбайя накануне поклялся, что оштрафует любого, кто опоздает, будь то тенор или сама примадонна, чтобы другим было неповадно.

Начинается репетиция; Барбайя заходит за кулису, чтобы выбранить машиниста; вдруг все замолкают, оркестр перестает играть, все кого-то ждут.

— В чем дело? — восклицает импресарио, устремляясь к рампе.

— Все в порядке, сударь, — отвечает первая скрипка.

— Кого нет? Я хочу знать.

— Да нету короля.

— Оштрафовать!

И тем не менее, Доменико Барбайя создал Лаблаша, Тамбурини, Рубини, Донцелли, Кольбран, Пасту, Фодор, Доницетти, Беллини, самого Россини — да, великого Россини.

Самые выдающиеся шедевры великого маэстро были написаны для Барбайи, и одному Богу ведомо, сколько молитв, угроз и хитростей потребовалось бедному импресарио, чтобы заставить работать самого независимого, самого беззаботного и самого счастливого из гениев, когда-либо паривших в чудном небе Италии.

Приведу один пример, прекрасно характеризующий импресарио и композитора.

V «ОТЕЛЛО»

Россини только что прибыл в Неаполь, предшествуемый своей громкой славой. Первым, кого он встретил, выйдя из экипажа, был, как можно догадаться, импресарио из Сан Карло. Барбайя с широко распростертыми объятиями направился к маэстро и, не дав ему сделать шаг или произнести хоть слово, заявил:

— Я делаю тебе три предложения и надеюсь, что ты не откажешься ни от одного из них.

— Слушаю, — ответил Россини с известной всем тонкой улыбкой.

— Я предлагаю мой особняк тебе и всем твоим людям.

— Согласен.

— Я предлагаю мой стол тебе и твоим друзьям.

— Согласен.

— Я предлагаю тебе написать новую оперу для меня и моего театра.

— Не согласен.

— Как! Ты отказываешься работать для меня?

— Да, для вас и для любого другого. Я больше не хочу писать музыку.

— Ты с ума сошел, мой милый!

— И все же имею честь заявить вам об этом.

— Что ж ты приехал делать в Неаполе?

— Я приехал есть макароны и мороженое. Это моя страсть.

— Я заставлю своего лимонадчика, лучшего на всей улице Толедо, готовить тебе мороженое и сам приготовлю тебе макароны, от которых ты будешь в восторге.

— Черт! Дело становится серьезным!

— Но взамен ты напишешь мне оперу.

— Посмотрим.

— В твоем распоряжении месяц, два, полгода — столько времени, сколько тебе нужно.

— Согласен на полгода.

— Договорились.

— Пойдем ужинать.

В тот же вечер дворец Барбайи был предоставлен в распоряжение Россини; сам владелец совершенно ушел на второй план, и знаменитый маэстро мог чувствовать себя там как дома в самом прямом смысле слова. Все друзья и даже просто знакомые, которых он встречал на прогулках, без церемоний приглашалась за стол Барбайи, которому Россини с совершенной непринужденностью оказывал честь. Правда, иногда маэстро жаловался, что он не может найти достаточное количество друзей, чтобы пригласить их на застолья, устраиваемые Барбайей; порой, несмотря на все свои попытки, ему едва удавалось собрать человек десять — пятнадцать. То были неудачные дни.

Что касается Барбайи, то он, оставаясь верен взятой им на себя роли повара, каждый день изобретал новые блюда, подавал самые старые бутылки вина из своего погреба и принимал всех незнакомцев, которых Россини приводил, словно лучших друзей своего отца. Правда, в конце обеда, за десертом, он с непринужденным видом, улыбаясь, с бесконечной ловкостью вставлял несколько слов об обещанной опере и о том, какой ее будет ждать оглушительный успех.

Но, несмотря на тонкие ораторские приемы, используемые честным импресарио, чтобы напомнить своему гостю о взятом им на себя обязательстве, брошенные им вскользь слова производили на маэстро то же впечатление, какое оказали на пиру Валтасара три ужасных слова. Поэтому Россини, прежде терпевший присутствие Барбайи, попросил его не появляться больше за десертом.

Между тем месяц шел за месяцем, либретто было давно готово, но ничто не предвещало решимости композитора взяться за работу. Обеды сменялись прогулками, прогулки — поездками за город. Благородный маэстро делил свой досуг между охотой, рыбалкой, верховой ездой, но ни о единой ноте не было и речи. Раз по двадцать в течение дня Барбайя испытывал приступы гнева, нервные судороги, непреодолимое желание поскандалить. Однако он сдерживался, ибо больше чем кто-либо верил в несравненный гений Россини.

В течение пяти месяцев Барбайя с образцовым смирением хранил молчание. Но утром в первый день шестого месяца, увидев, что времени больше нет и что невозможно по-прежнему соблюдать осторожность, он отвел маэстро в сторону и завел с ним следующий разговор:

— Ну, мой дорогой, знаешь ли ты, что до назначенного срока осталось всего двадцать девять дней?

— До какого срока? — спросил Россини с изумлением человека, которого принимают за другого, а потому спрашивают о том, о чем он и понятия не имеет.

— До тридцатого мая.

— До тридцатого мая?

Последовала немая сцена.

— Разве ты не пообещал мне новую оперу к этому сроку?

— A-а! Я пообещал?

— Нечего разыгрывать удивление! — воскликнул импресарио, чье терпение было на исходе. — Я выждал положенное время, рассчитывая на твой гений и поразительную легкость в работе, дарованную тебе Богом. Больше я ждать не могу: мне нужна опера.

— Нельзя ли аранжировать какую-нибудь старую, переделав название?

— Ты так думаешь? А артисты, которые нарочно ангажированы, чтобы играть в новой опере?

— Наложите на них штраф.

— А публика?

— Закройте театр.

— А король?

— Подайте в отставку.

— Все это справедливо до определенной степени. Ни артисты, ни публика, ни сам король не могут заставить меня сдержать обещание, но я дал слово, сударь, а Доменико Барбайя всегда держит свое честное слово.

— Ну, тогда другое дело.

— Значит, ты обещаешь мне начать завтра?

— Завтра — невозможно, у меня рыбалка в Фузаро.

— Хорошо, — ответил Барбайя, засунув руки в карманы, — не будем больше говорить об этом. Я решу, что мне делать.

И он удалился, не прибавив больше ни слова.

Вечером Россини поужинал с большим аппетитом, воздав должное столу импресарио как человек, совершенно забывший об утреннем разговоре. Выйдя из-за стола, он приказал своему слуге разбудить его на рассвете и приготовить лодку для поездки в Фузаро. После этого он заснул сном праведника.

На следующий день на пятистах колокольнях, которыми владеет благословенный город Неаполь, пробило полдень, а слуга Россини все еще не поднялся к хозяину; солнечные лучи пробивались сквозь жалюзи. Россини, внезапно проснувшись, сел в кровати, протер глаза и позвонил: шнур звонка остался у него в руках.

Он покричал в окно, выходившее во двор, — вокруг царила тишина, словно в серале.

Он толкнул дверь своей комнаты, но дверь не поддалась: она оказалась замурована снаружи!

Тогда Россини, подойдя к окну, заорал во все горло, призывая на помощь, крича, что его предали, заманили в ловушку! В ответ на его жалобы не отозвалось даже эхо, ибо стены дворца Барбайи не пропускали звуков.

У Россини оставался только один выход — прыгнуть с пятого этажа, но надо сказать, к чести композитора, что подобная мысль ни на мгновение не пришла ему в голову.

Через добрый час в окне четвертого этажа показался колпак Барбайи. У Россини, не отходившего от окна, появилось желание бросить в импресарио черепицей; но он удовольствовался тем, что стал осыпать его проклятиями.

— Желаете ли вы чего-нибудь? — вкрадчивым тоном спросил Барбайя.

— Я хочу немедленно выйти.

— Вы выйдете, когда будет готова ваша опера.

— Но это самоуправство!

— Самоуправство, если хотите, но мне нужна опера.

— Я пожалуюсь на вас артистам, и тогда посмотрим.

— Я наложу на них штраф.

— Я извещу об этом публику.

— Я закрою театр.

— Я дойду до короля.

— Я подам в отставку.

Россини увидел, что попался в собственные сети. Поэтому, пересилив себя, он сменил тон и манеры и сказал спокойно:

— Я принимаю шутку и не сержусь. Но могу ли я узнать, когда мне будет возвращена свобода?

— Когда мне будет вручена последняя сцена оперы, — ответил Барбайя,сняв колпак.

— Хорошо, сегодня вечером приходите за увертюрой.

Вечером Барбайе, как и было обещано, вручили нотную тетрадь, на которой большими буквами было написано: «Увертюра к „Отелло V

В то мгновение, когда Барбайя получил первую посылку от своего узника, гостиная импресарио была заполнена музыкальными знаменитостями. Гости сразу же уселись за рояль, стали разбирать новый шедевр и пришли к заключению, что Россини не человек, что он богоподобен и творит легко и без усилий, одной своей волей. Барбайя, почти обезумев от счастья, вырвал ноты из рук поклонников и отправил их переписчикам. На следующий день он получил новую тетрадь, на которой было написано: „Первый акт "Отелло'V; ее также отправили перписчикам, исполнявшим свои обязанности с той немой и пассивной покорностью, к которой их приучил Барбайя. Через три дня партитура "Отелло" была закончена и переписана.

Импресарио не владел собой от радости, он бросился на шею Россини, принес ему трогательные и искренние извинения за хитрость, к которой ему пришлось прибегнуть, и попросил маэстро закончить свое творение, присутствуя на репетициях.

— Я сам приеду к артистам, — непринужденным тоном ответил Россини, — и стану репетировать с ними роли. Что касается господ оркестрантов, я буду иметь честь принять их у себя!

— Ну что ж, мой дорогой, ты сумеешь с ними поладить. В моем присутствии нет необходимости, и я буду восхищаться твоим шедевром на генеральной репетиции. Еще раз прошу простить меня за то, как я себя повел.

— Ни слова об этом, не то я рассержусь.

— Итак, до генеральной репетиции?

— До генеральной!

Наконец наступил день генеральной репетиции: это было накануне того знаменитого 30 мая, стоившего Барбайе стольких переживаний. Певцы были на сцене, музыканты заняли места в оркестре, Россини сел за рояль.

Несколько элегантных дам и десяток счастливчиков занимали ложи авансцены. Сияющий и торжествующий Барбайя потирал руки и, посвистывая, прохаживался по театру.

Сначала сыграли увертюру. Бешеные аплодисменты потрясли своды Сан Карло. Россини встал и поклонился публике.

— Браво! — крикнул Барбайя. — Переходим к каватине тенора.

Россини вновь сел за рояль, воцарилась тишина, первая скрипка подняла смычок, и вновь заиграли увертюру. Аплодисменты, еще более восторженные (если это только было возможно), разразились по ее окончании.

Россини встал и поклонился публике.

— Браво! Браво! — повторял Барбайя. — Теперь переходим к каватине.

Оркестр в третий раз принялся играть увертюру.

— Ах так! — в раздражении воскликнул Барбайя. — Все это прелестно, но мы не можем сидеть на увертюре до завтра. Переходите к каватине.

Но, несмотря на приказ импресарио, оркестр вновь начал играть ту же увертюру. Барбайя набросился на первую скрипку, схватил его за воротник и прокричал ему в ухо:

— Какого дьявола вы целый час играете одно и то же?

— Да мы играем то, что нам дали! — ответил скрипач с флегматичностью, которая сделала бы честь и немцу.

— Так переверните же страницу, дурак вы эдакий!

— Переворачивай, не переворачивай, тут есть только увертюра.

— Как это только увертюра?! — побледнев, воскликнул импресарио. — Так это был чудовищный розыгрыш?

Россини встал и поклонился публике.

Барбайя замертво рухнул в кресло. Примадонна, тенор и все остальные бросились к нему. Сначала решили, что у него случился апоплексический удар.

Россини, огорченный тем, что шутка приняла столь серьезный оборот, подошел к нему по-настоящему обеспокоенный.

Но, увидев его, Барбайя подпрыгнул, словно лев, и завопил еще сильнее:

— Поди прочь, предатель, не то я за себя не ручаюсь!

— Посмотрим, посмотрим, — с улыбкой сказал Россини, — нельзя ли как-нибудь поправить положение?

— Как поправить, убийца? Завтра — премьера.

— А если примадонна заболеет? — прошептал Россини на ухо импресарио.

— Это невозможно, — таким же шепотом ответил тот. — Она ни за что не захочет навлечь на себя месть публики, которая способна забросать ее лимонами.

— А если вы ее немножко попросите?

— Бесполезно. Ты не знаешь Кольбран.

— Я думал, вы с ней в прекрасных отношениях.

— Вот именно.

— Вы позволите мне попробовать?

— Делай что хочешь, но предупреждаю — ты только напрасно потеряешь время.

— Быть может.

На следующий день на афише Сан Карло можно было прочесть, что первое представление "Отелло" переносится из-за болезни примадонны.

Неделю спустя "Отелло" играли на сцене.

Сегодня весь мир знает эту оперу, нам более нечего добавить. Россини хватило недели, чтобы заставить забыть о шедевре Шекспира.

После закрытия занавеса Барбайя, плача от волнения, повсюду разыскивал маэстро, чтобы прижать его к сердцу. Но Россини, несомненно под влиянием скромности, которая так к лицу триумфаторам, скрылся от оваций толпы.

На следующий день Доменико, горя нетерпением принести гостю свои поздравления, позвал суфлера, исполнявшего при нем обязанности лакея.

Суфлер явился.

— Ступай к Россини и попроси спуститься ко мне, — сказал ему Барбайя.

— Россини уехал, — ответил суфлер.

— Как уехал?

— Уехал в Болонью, на рассвете.

— Уехал, не сказав мне ни слова?

— Да нет, он просил передать вам прощальный привет.

— Тогда спроси у Кольбран, могу ли я подняться к ней.

— У Кольбран?

— Да, у Кольбран. Ты, что, оглох сегодня утром?

— Простите, но Кольбран уехала.

— Быть того не может!

— Они уехали в одном экипаже.

— Несчастная! Она покинула меня, чтобы стать любовницей Россини.

— Простите, сударь, она его жена.

— Я отомщен! — воскликнул Барбайя.

VI ФОРЧЕЛЛА

Подобно тому, как Кьяйя — улица иностранцев и аристократии, подобно тому, как Толедо — улица магазинов и праздношатающихся, Форчелла — улица адвокатов и сутяг.

Эта улица, если судить по посещающей ее публике, очень похожа на галерею Дворца правосудия в Париже, которую называют Залом Потерянных шагов, разве что адвокаты здесь еще более красноречивые, а сутяги — более обшарпанные.

Дело в том, что процессы в Неаполе длятся втрое дольше, чем в Париже.

В тот день, когда мы проезжали по Форчелле, она была запружена; нам пришлось выйти из корриколо и продолжить свой путь пешком. Работая локтями, мы сумели пробраться сквозь толпу, задавшись вопросом, чем объясняется такое скопление людей. Нам объяснили, что идет тяжба между братством паломников и доном Филиппо Виллани. Мы спросили, в чем причина тяжбы: нам объяснили, что ответчику, похороненному несколько дней назад за счет братства паломников, предписано представить доказательства того, что он действительно умер. Как видите, процесс был достаточен необычен, чтобы вызвать некоторое стечение народа. Мы спросили у Франческо, кто этот дон Филиппо Виллани. В ту же минуту он показал нам пробегавшего мимо человека:

— Вот он.

— Тот, кого похоронили неделю назад?

— Он самый.

— Как это может быть?

— Он воскрес.

— Он, стало быть, колдун?

— Он племянник Калиостро.

Действительно, благодаря подлинным родственным связям со знаменитым предком и целой серии более или менее забавных фокусов, дону Филиппо удалось распространить по Неаполю слух, что он колдун.

К нему были несправедливы: дон Филиппо Виллани был больше чем колдун, это был типаж — дон Филиппо Виллани был неаполитанским Робером Макером. Но у неаполитанского проходимца перед французским было огромное преимущество. Наш Робер Макер — придуманный персонаж, общественный вымысел, философский миф, тогда как заальпийский Робер Макер — персонаж из плоти и крови, осязаемая личность, видимое чудачество.

Дону Филиппо лет тридцать пять — сорок, это брюнет с пылким взором, выразительной мимикой и резким голосом, он быстро и много жестикулирует. Он знает все и сведущ во всем понемногу: в праве, в медицине, в химии, в математике, в астрономии. Поэтому, сравнив себя с окружающими, дон Филиппо почувствовал собственное превосходство перед всеми и решил жить за счет общества.

Ему было двадцать лет, когда умер его отец, оставив сыну денег ровно столько, чтобы сделать несколько долгов. Дон Филиппо позаботился о том, чтобы взять в долг до того, как он разорился окончательно, так что первые его векселя были уплачены вовремя, ибо речь шла о том, чтобы приобрести доверие. Но все в этом мире имеет свой конец: настал день, когда пришло время платежей. Дона Филиппо оказалось невозможно застать дома: кредиторы приходили утром — он уже уехал, приходили вечером — он еще не вернулся. Векселя были опротестованы. Это привело к тому, что дон Филиппо был принужден из рук банкиров перейти в руки дисконтёров и, вместо шести процентов, платить двенадцать.

Через четыре года дон Филиппо измучил дисконтёров точно так же, как и банкиров; поэтому он вынужден был перейти в руки ростовщиков. Новый переход свершился без особых потрясений, разве что вместо двенадцати процентов дону Филиппо следовало платить пятьдесят. Но его это не заботило, ибо он перестал платить вовсе. Это привело к тому, что еще через два года, когда ему потребовалась сумма в тысячу экю, он с огромным трудом нашел еврея, согласившегося ссудить ее под сто пятьдесят процентов. Наконец, после многочисленных переговоров, во время которых дон Филиппо проявил чудеса изобретательности, показав все, на что он был способен, потомок Исаака явился к нему с готовым векселем. В нем была указана сумма долга в девять тысяч франков, ведь еврей ссуживал три тысячи, спорить было нечего: так и договаривались.

Дон Филиппо взял вексель, быстро пробежал его глазами, небрежно протянул руку к перу, сделал вид, что обмакнул его в чернила, написал "Согласен", поставил внизу свою подпись, присыпал еще влажные чернила голубым песком и вернул еврею вексель в открытом виде.

Еврей взглянул на бумагу: и акцепт, и подпись были выведены крупным, разборчивым почерком. Еврей с довольным видом склонил голову, сложил вексель и спрятал его в старый бумажник, где бумага должна была храниться до наступления срока уплаты, ибо подпись дона Филиппо давно уже не имела силы на финансовом рынке.

По истечении срока еврей явился к дону Филиппо. Против своего обыкновения, тот был дома. Против ожидания, с ним можно было увидеться. Еврея провели к нему.

— Сударь, — сказал еврей, склонившись в глубоком поклоне перед своим должником, — я надеюсь, вы не забыли, что сегодня истекает срок нашего векселечка.

— Не забыл, дорогой господин Феликс, — ответил дон Филиппо. (Еврея звали Феликс.)

— В таком случае, — сказал еврей, — надеюсь, вы приняли необходимые меры, чтобы все было по правилам?

— Ни минуты не думал об этом.

— Но вы знаете, что в таком случае я буду преследовать вас по закону?

— Преследуйте.

— Вам известно, что неуплата векселя влечет за собой арест?

— Известно.

— Тогда, чтобы вы не ссылались на незнание, предупреждаю, что я без промедления заставлю вызвать вас в суд.

— Извольте.

Еврей, брюзжа, удалился, и дон Филиппо через неделю был вызван в суд.

Дон Филиппо явился в суд.

Еврей изложил свои претензии.

— Признаете вы свой долг? — спросил судья ответчика.

— Не только не признаю, — ответил дон Филиппо, — но даже не знаю, о чем толкует этот господин.

— Предъявите вексель суду, — обратился судья к истцу.

Еврей вытащил из бумажника вексель, подписанный доном Филиппо, и в сложенном виде передал его судье.

Судья развернул бумагу, взглянул на нее и сказал:

— Да, это действительно вексель, но я не вижу ни акцепта, ни подписи.

— Как? — побледнев, воскликнул еврей.

— Посмотрите сами, — ответил судья и вернул вексель истцу.

Еврей едва не лишился чувств. Действительно, акцепт и подпись исчезли как по волшебству.

— Подлый разбойник! — вскричал еврей, поворачиваясь к дону Филиппо. — Ты мне за это заплатишь!

— Простите, дорогой господин Феликс, вы ошибаетесь, это вы мне заплатите, — ответил тот и, повернувшись к судье, сказал: — Ваше превосходительство, мы требуем выдать свидетельство, что без всякого на то основания мы только что подверглись оскорблению перед лицом суда.

— Мы вам его дадим, — ответил судья.

Заручившись этим свидетельством, дон Филиппо подал на еврея в суд за клевету, и, поскольку оскорбление было публичным, вердикт не заставил себя ждать.

Еврея приговорили к трем месяцам тюрьмы и тысяче экю штрафа.

Теперь объясним случившееся чудо.

Вместо того чтобы обмакнуть перо в чернила, дон Филиппо просто-напросто намочил его в своей слюне. Затем он присыпал мокрые буквы голубым песком. Песок прочертил буквы, но, когда слюна высохла, песок осыпался, а вместе с ним исчезли акцепт и подпись.

Благодаря этому ловкому маневру, дон Филиппо выиграл шесть тысяч франков, но потерял остаток кредита. Правда, вполне вероятно, что этот остаток не принес бы ему шести тысяч франков.

Но как ни растягивай сумму в тысячу экю, она не может тянуться вечно; к тому же, дон Филиппо достаточно верил в свой гений, чтобы не доводить экономию до скупости. Он попытался было договориться о новом займе, но история с бедным Феликсом наделала много шуму, и, хотя никто не жалел еврея, все испытывали явное отвращение к тому, чтобы иметь дело с завзятым шулером, способным уничтожить свою подпись в кармане заимодавца.

Тем временем наступил апрель. 4 мая в Неаполе — день переезда с квартиры на квартиру, а дон Филиппо задолжал своему хозяину плату за два срока. Тот предупредил, что, если ему не уплатят этот долг в течение двадцати четырех часов, он заранее обратится в суд и позаботится о том, чтобы выселить дона Филиппо до конца третьего срока.

Прошел и третий срок; поскольку дон Филиппе не платил по-прежнему, мебель его была описана и продана, за исключением его собственной кровати и кровати старой преданной служанки, которая не хотела его покинуть и разделяла с ним все превратности судьбы. Накануне того дня, когда он должен был съехать с квартиры, дон Филиппо принялся искать новое жилье. Сделать это было непросто: он становился в Неаполе личностью известной. Отчаявшись найти хозяина, с которым можно было бы поладить полюбовно, дон Филиппо решил добиться своего силой или хитростью.

Он знал один дом, хозяин которого, старый скряга, предпочитал, чтобы здание разрушалось, лишь бы не ремонтировать его. В любое другое время подобное жилище показалось бы дону Филиппо недостойным его, но в несчастье он стал покладистым. В течение дня он убедился, что дом необитаем, и с наступлением ночи переселился туда вместе со старой служанкой. Каждый из них, направляясь к новому обиталищу, нес свою кровать. Дверь была заперта, но одно окно оставалось открытым. Дон Филиппо влез через него, открыл дверь своей спутнице, выбрал лучшую комнату, затем предложил служанке сделать свой выбор, и через час они обосновались на новом месте.

Несколько дней спустя старый скряга, навещая дом, обнаружил, что в нем живут. Для него это была удача, ибо в течение двух-трех лет дом настолько обветшал, что сдать его было невозможно. Старик удалился, не сказав ни слова, он только попросил двух соседей засвидетельствовать, что дом занят.

В день платежа дон Бернардо вернулся со свидетельством в руках и с глубоким почтением обратился к дону Филиппо:

— Сударь, я пришел за деньгами, которые вы изволите быть мне должны, сделав мне приятный сюрприз и без предупреждения поселившись у меня в доме.

— Мой дорогой, мой уважаемый друг, — ответил дон Филиппо, горячо пожимая ему руку, — осведомитесь повсюду, где я проживал, платил ли я когда-нибудь за квартиру. Если во всем Неаполе вы найдете хоть одного домовладельца, который ответит вам утвердительно, я согласен заплатить вам сумму в два раза большую, чем та, которую я якобы вам должен. Это так же верно, как то, что меня зовут дон Филиппо Виллани.

Дон Филиппо хвастался, но бывают обстоятельства, когда надо уметь солгать, чтобы припугнуть противника.

Услышав это наводящее страх имя, домовладелец побледнел. До тех пор ему было неведомо, сколь известную личность он имел честь приютить под своим кровом. Слухи о колдовстве, распространявшиеся по поводу дона Филиппо, тут же пришли ему на память, и он подумал, что не только разорился, предоставив жилье несостоятельному съемщику, но и погубил свою душу, вступив в сношения с колдуном.

Дон Бернардо удалился, чтобы поразмыслить над тем, какое ему принять решение. Будь он хромым бесом, он унес бы крышу, но поскольку он был всего лишь человеком, то решил дать ей упасть, что, кстати, должно было незамедлительно произойти, учитывая плачевное состояние дома. Дело было как раз в дождливый сезон, а когда в Неаполе идет дождь, всем известно, с какой щедростью Господь отпускает воду. Домовладелец явился к дону Филиппо снова.

Подобно нашим прародителям, преследуемым мщением Божьим, которое они пытались избежать, дон Филиппо, спасаясь от потопа, перебирался из комнаты в комнату. Вначале домовладелец подумал, что жилец его снялся с места, но это заблуждение длилось недолго. Он услышал голос дона Филиппо и нашел своего жильца в маленькой дальней комнате, которую заливало немного меньше, чем остальной дом. Жилец лежал на кровати, держа в одной руке открытый зонтик, а в другой — книгу и во весь голос декламировал стихи Горация: "Impavidum ferient ruinae!^[7]"

Владелец на мгновение замер в онемении перед восторженным смирением своего гостя, а затем, наконец, обрел дар речи.

— Стало быть, вы не хотите уезжать, — удрученно произнес он слабым голосом.

— Послушайте, любезный, послушайте, достойный мой хозяин, — сказал дон Филиппо, закрывая книгу. — Чтобы выжить меня отсюда, вам придется подать на меня в суд, это очевидно: у нас нет договора об аренде, а я нахожусь во владении домом. Меня осудят заочно — это займет месяц. Я обжалую решение суда — еще месяц. Вы снова вызовете меня в суд — пойдет третий месяц. Я подам апелляцию — четвертый месяц. Вы добьетесь повторного вызова в суд — пройдет пять месяцев. Я подам кассационную жалобу — вот вам и полгода. Вы видите, что, потянув немного дело, ибо я указывал минимальные сроки, я заставлю вас потерять год, не говоря уж об издержках.

— Какие еще издержки! — воскликнул домовладелец. — Это вас заставят платить издержки.

— Несомненно, платить издержки заставят меня, но заплатите их вы, учитывая, что у меня нет ни гроша, а раз истец вы, вам придется авансировать определенную сумму.

— Увы! Это сущая правда! — глубоко вздохнув, пробормотал несчастный домовладелец.

— Дело потянет дукатов на шестьсот, — негромко произнес дон Филиппо.

— Примерно, — ответил домовладелец, быстро подсчитав гонорары судей, адвокатов и секретарей суда.

— Так что же? Поступим умнее, достойный мой хозяин, договоримся полюбовно.

— Да я и не хочу ничего другого.

— Дайте мне половину этой суммы, и я тут же съеду по собственной воле, удалюсь с миром.

— Как! Я должен дать вам триста дукатов, чтобы вы покинули мой дом, тогда как это вы должны мне за два месяца?

— Я выдам вам расписку.

— Но это невозможно!

— Прекрасно. Я предложил это, чтобы оказать вам услугу.

— Оказать мне услугу, презренный!

— Без грубостей, прошу вас. Как вы знаете, папаше Феликсу это не пошло на пользу.

— Хорошо! — сказал скупец, сделав над собой усилие. — Хорошо! Я дам вам половину.

— Триста дукатов, — ответил дон Филиппо, — ни грано больше, ни грано меньше.

— Ни за что! — вскричал домовладелец.

— Берегитесь: когда вы придете в следующий раз, я могу не согласиться на эту сумму.

— Ну что ж, я рискну на процесс, даже если он будет стоить мне шестьсот дукатов.

— Рискните, любезный, рискните.

— Прощайте, завтра вы получите на гербовой бумаге вызов в суд.

— Я жду его.

— Подите к черту!

— Рад буду увидеться с вами вновь.

Разгневанный дон Бернардо отправился к себе домой, а дон Филиппо вновь принялся за оду к "Justum et tenacem"^[8].

Наступил следующий день, затем второй, прошла неделя, а дон Филиппо, как и рассчитывал, не получил никакого уведомления; более того, через две недели домовладелец вернулся и был столь же кроток и сладкоречив, сколь грозен и страшен он был при первом своем посещении.

— Дорогой гость, — сказал он дону Филиппо, — вы так убедительны, что не уступить вам нельзя: вот триста дукатов, которые вы потребовали. Надеюсь, вы сдержите свое слово. Вы пообещали, что, если я дам вам триста дукатов, вы покинете мой дом немедленно и с миром.

— Так бы и было, если бы вы дали мне их в тот же день. Но я предупредил вас, что если вы будете тянуть, то сумма возрастет вдвое. А вы тянули. Мой дорогой, заплатите мне шестьсот дукатов, и я съеду.

— Но это разорение!

— Это двадцатая часть суммы, которую вам вчера предложили за дом.

— Как! Вы знаете…

— … что милорд Блумфильд дает вам за него десять тысяч экю.

— Вы, стало быть, колдун?

— Я думал, что всем об этом известно. Заплатите мне шестьсот дукатов, мой милый, и я удалюсь.

— Никогда!

— В следующее ваше посещение я потребую тысячу двести дукатов.

— Хорошо! Четыреста пятьдесят!

— Шестьсот, мой дорогой, шестьсот. И подумайте о том, что, если завтра вы не дадите ответ милорду Блум-фильду, он купит дом вашего достойного собрата папаши Феликса.

— Хорошо, — сказал домовладелец, доставая из кармана перо и бумагу, — пишите долговое обязательство, хоть и говорят, что ваши обязательства ничего не стоят.

— Какое еще обязательство? Вы хотите сказать, расписку в получении?

— Пусть будет расписка, и не будем больше говорить об этом. Подписывайтесь. Вот ваши деньги.

— Вот ваша расписка.

— Теперь… — сказал владелец и указал на дверь.

— Это справедливо, — ответил дон Филиппо, собираясь уйти.

— А ваша служанка?

— Мария! — позвал дон Филиппо.

Появилась старая служанка.

— Мария, голубушка, мы переезжаем, — обратился к ней дон Филиппо, — возьмите мой зонтик, попрощайтесь с нашим достойным хозяином и следуйте за мной.

Мария взяла зонтик, присела в реверансе перед домовладельцем и последовала за своим хозяином.

На следующий день домовладелец тщетно ждал визита милорда Блумфильда; он ждал весь следующий день, он прождал целую неделю — милорд Блумфильд не появился. Бедняга-владелец обошел все гостиницы Неаполя — англичанина под таким именем там никто не знал. Но как-то раз вечером, попав случайно в театр Фьорентини, дон Бернардо увидел актера, как две капли воды похожего на неуловимого милорда. Он справился в дирекции и узнал, что двойник сэра Блумфильда замечательно играет роли англичан. Поинтересовавшись, не был ли случайно этот артист связан с доном Филиппо Виллани, он узнал, что те не только были близкими друзьями, но что артист ни в чем не мог отказать дону Филиппо, который писал о нем хвалебные статьи в "Ученой крысе" — единственной литературной газете Неаполя.

Благодаря тому, что его состояние увеличилось, дон Филиппо смог найти пристойное жилье, за которое он, чтобы не возбуждать подозрений владельца, заплатил за один срок вперед. К тому же он приобрел кое-какую мебель первой необходимости.

Между тем шестисот дукатов, оказавшихся в руках человека, столь уверенного в своем будущем, должно было хватить ненадолго; но аккуратность, с которой дон Филиппо осуществил последние платежи, обеспечила ему некоторый кредит, и потому, когда шестьсот дукатов закончились, он сумел раздобыть под вексель еще сто пятьдесят.

Эти сто пятьдесят дукатов были потрачены, как и остальные; дукаты исчезли, но вексель остался. Есть две вещи, которые не пропадают никогда: благодеяние и вексель.

У каждого векселя есть срок платежа: срок платежа векселя дона Филиппо наступил, вслед за тем явился заимодавец, за ним — судебный исполнитель; закончиться все это должно было на следующий день описью имущества.

В тот же вечер дон Филиппо явился домой нагруженный изумительным старинным фарфором — китайским и японским; однако это были всего лишь черепки. Правда, как говорит Жокрис, разбиты они были как надо.

Тут же с помощью служанки дон Филиппо пододвинул буфет к входной двери, расставил на нем фарфор и улегся спать в ожидании дальнейших событий.

Предугадать их было нетрудно; на следующий день, в восемь часов утра, судебный исполнитель постучал в дверь; ему никто не ответил; он постучал еще раз, по-прежнему — молчание; в третий раз — тишина.

Исполнитель удалился, решив заручиться помощью комиссара полиции и слесаря. Затем все трое вернулись к дому дона Филиппо. Исполнитель вновь попытался достучаться, но столь же безуспешно, как и в первый раз. Тогда комиссар дал слесарю разрешение вскрыть дверь. Слесарь вставил в замок отмычку: язычок поддался. Тем не менее что-то мешало открыть дверь.

— Толкнуть? — спросил судебный исполнитель.

— Толкайте! — ответил комиссар.

Слесарь навалился на дверь, и в то же мгновение раздался такой грохот, словно в лавке старьевщика рухнула витрина. Затем послышались вопли:

— На помощь! Караул! Грабят! Убивают! Я пропал! Я разорен!

Комиссар вошел в дом, следом за ним — судебный исполнитель, за исполнителем — слесарь. Они увидели, что дон Филиппо рвет на себе волосы, стоя над бесчисленными осколками фарфора.

— А! Несчастные вы! — вскричал дон Филиппо, увидев их. — Вы мне разбили фарфора на две тысячи экю!

Это была бы еще небольшая цена за фарфор, не будь он уже разбит. Но комиссар полиции и судебный исполнитель этого не знали. Перед ними была груда осколков: буфет опрокинут, от фарфора остался один бой. Несчастье случилось по их вине, и если по закону они и не должны были отвечать за него, то в глубине души чувствовали себя виноватыми.

Неловкость их положения еще более усугублялась отчаянием дона Филиппо.

Можно догадаться, что пока об описи имущества не могло быть и речи: разве можно было из-за каких-то жалких ста пятидесяти дукатов наложить арест на мебель человека, которому только что разбили фарфора на две тысячи экю!

Комиссар полиции и исполнитель попытались успокоить дона Филиппо, но тот был безутешен, и не столько из-за дорогого фарфора — дону Филиппо приходилось переживать и другие потери, и куда более значительные. Дело в том, что фарфор был отдан ему на хранение. Когда его владелец, любитель редкостей, придет требовать назад свое сокровище, дон Филиппо не сможет его вернуть и будет обесчещен.

Комиссар и исполнитель решили устроить складчину. Если бы дело подверглось огласке, их репутации был бы нанесен серьезный урон: закон позволяет своим слугам описывать имущество, но не разрушать его. В качестве возмещения за ущерб они предложили дону Филиппо сумму в триста дукатов и пообещали употребить свое влияние, чтобы добиться у его заимодавца отсрочки в месяц для уплаты по векселю. Дон Филиппо со своей стороны повел себя благородно и великодушно. Истинная боль несовместима с расчетами, поэтому он согласился на все не споря. Комиссар и судебный исполнитель удалились — немое отчаяние дона Филиппо разбило им сердце.

Данная дону Филиппо отсрочка истекла, но, как можно догадаться, должник и не подумал погасить свой долг хотя бы частично. Это привело к тому, что однажды утром, внимательно следя через окно за тем, что происходит на улице, — этой предосторожностью он никогда не пренебрегал, если над ним висела угроза ареста, — дон Филиппо увидел, что дом его окружен караульными. Дон Филиппо был философом. Он решил провести день в размышлениях над превратностями судьбы и впредь выходить из дома только по вечерам. К тому же дело происходило в разгар лета, а кто же летом в Неаполе выходит на улицу днем, кроме собак и судебных стражников? Так прошла неделя, в течение которой стражники несли неусыпный, но бесполезный караул.

Через неделю дон Филиппо встал, как обычно, в девять часов утра (перестав выходить из дому, он совершенно обленился). Он выглянул в окно: улица была пуста, ни одного стражника! Но дон Филиппо слишком хорошо изучил поведение своих врагов, чтобы поверить, будто в одно прекрасное утро без всякой на то причины он вдруг от них избавился: преследователи либо спрятались, чтобы он поверил в их отсутствие, и набросятся на него, как только он, стосковавшись по солнцу и воздуху, выйдет подышать на улицу, либо отправились к председателю судебной палаты, чтобы добиться от него позволения арестовать должника прямо в доме. Едва эта мысль посетила дона Филиппо, как он с проницательностью гения тут же счел ее справедливой и, призвав на помощь свое чутье, задумался, как ему быть: наконец-то он столкнулся с опасностью, достойной его, и теперь предстояло справиться с ней.

Дон Филиппо принадлежал к тем искусным полководцам, которые рискуют дать бой только если они уверены, что выиграют его, но которые при случае умеют выжидать, как Фабий, или хитрить, как Ганнибал. Однако теперь речь шла не о том, чтобы дать сражение, а о том, чтобы спастись бегством. На этот раз надо было найти неприкосновенное убежище — иными словами, предстояло укрыться в церкви, ибо церковь в Неаполе является приютом для воров, душегубов, отцеубийц и даже для должников.

Но добраться до церкви было непросто. Ближайшая церковь находилась на расстоянии по меньшей мере шестисот шагов. Мы говорили, что есть книга под названием "Неаполь без солнца", но нет книги, озаглавленной "Неаполь без судебных стражников".

Внезапно дону Филиппо приходит великолепная мысль. Накануне его старая служанка слегка приболела. Дон Филиппо входит к ней, застает ее в кровати, подходит к ней и щупает пульс.

— Мария, — говорит он ей, качая головой, — бедная моя Мария, стало быть, сегодня нам хуже, чем вчера.

— Нет, ваше превосходительство, напротив, — отвечает старуха, — я чувствую себя гораздо лучше и собиралась встать.

— Не вздумай, добрая моя Мария! Не вздумай! Я этого не позволю. Пульс резкий, неровный, прерывистый. Налицо плетора.

— О Боже! Что это за болезнь, сударь?

— Это закупорка сосудов, по которым к конечностям течет венозная кровь и по которым кровь артериальная поступает к сердцу.

— Это опасно?

— Для философа, милая моя Мария, опасно все. Но христианин должен радоваться всему: сама смерть, которая для философа есть источник ужаса, для христианина — предмет радости. Философ пытается бежать от нее, христианин торопится приготовиться к ней.

— Сударь, вы хотите сказать, что для меня пришел час подумать о спасении души?

— Об этом всегда следует думать, славная моя Мария, благодаря этому ты не будешь застигнута врасплох.

— И что же, мне уже пора готовиться?

— Нет, разумеется, нет. Тебе еще до этого далеко. Но на твоем месте, милая Мария, я послал бы за священником, чтобы причаститься.

— Ах, Боже мой! Боже мой!

— Ну-ну, не падай духом! Если не ради себя самой, сделай это ради меня, Мария. Я так расстроен, так встревожен, а это меня успокоит, честное слово!

— Ах, и в самом деле я чувствую себя скверно.

— Вот видишь!

— Не знаю, не упустила ли я время.

— Конечно, нет, если ты поторопишься.

— О! Причаститься! Причаститься, дорогой мой хозяин!

— Теперь же, добрая моя Мария.

Сынишку привратника послали в приходскую церковь, и через десять минут послышался звон колокольчиков ризничего; дон Филиппо вздохнул свободно.

Мария причастилась со смирением и верой, оказавшимися поучительными для всех присутствующих, после чего ее набожный хозяин, давший старой служанке столь добрый совет и не покидавший ее во все время причастия, взялся за одну из ручек балдахина, чтобы вместе с процессией отправиться в церковь.

В дверях он столкнулся с судебными стражниками, которые с ордером в руках пришли домой арестовывать его. Но при виде Святых Даров они попадали на колени. Мимо них прошествовали сначала ризничий, позвякивавший колокольчиком; затем два лаццарони, одетые ангелами, затем приходские братья милосердия, шедшие парами с факелами в руках; затем священник, несший причастие, и, наконец, их должник, во все горло распевавший "Те Deum laudamus" и ускользавший от них благодаря тому, что он нес балдахин.

Прибыв в церковь и, следовательно, оказавшись в безопасном месте, дон Филиппо написал Марии, что она так же больна, как и он сам, и что ей следует присоединиться к нему как можно быстрее.

Час спустя достойная пара воссоединилась.

А кредитору достались четыре стула, буфет и четыре корзины битого фарфора: все это было продано с торгов за четыре карлино.

У дона Филиппо больше не было нужды в мебели. Он временно нашел обставленное жилье. Его друг-артист, так замечательно изображавший англичан, внезапно, по столь же невероятному, сколь и уместному капризу судьбы, стал миллионером. Один безумно богатый англичанин, покинувший Англию, ибо на него напал сплин, приехал в Неаполь, как туда обычно приезжают англичане. Он отправился посмотреть Пульчинеллу — и не рассмеялся. Он пошел послушать проповеди капуцинов — и не рассмеялся. Он присутствовал при чуде святого Януа-рия — и не рассмеялся. Доктор считал, что его пациент обречен.

Как-то раз англичанин надумал пойти в театр Фьорен-тини. Там давали переводную пьесу знаменитейшего синьора Скриба "Англичанки шутки ради". В Италии все пьесы — Скриба. Я видел, как играли "Марино Фальери" Скриба, "Лукрецию Борджа" Скриба, "Антони" Скриба, а когда я уезжал, объявили о "Звонаре святого Павла" Скриба.

Итак, больной отправился на "Англичанок шутки ради" Скриба и при виде Лелио, который играл одну из этих дам (Лелио и был другом дона Филиппо), расхохотался так, что доктор даже испугался, как бы его пациент, подобно Бобешу, не умер от смеха.

На следующий день англичанин вернулся во Фьоренти-ни: там играли "Двух англичан" Скриба, и больной сплином хохотал еще больше, чем накануне.

Выздоравливающий не преминул вновь прибегнуть к лекарству, которое так пошло ему на пользу, и в третий раз вернулся во Фьорентини, где, увидев "Ворчуна" Скриба, смеялся еще больше, чем в предшествующие дни.

Это привело к тому, что к англичанину, который не пил и не ел, постепенно вернулись аппетит и желание выпить, причем в такой степени, что после трех месяцев спектаклей с Лелио у него наступило несварение желудка из-за макарон и калабрийского муската, следующей ночью играючи сведшее его в могилу. По кончине своей, полный признательности своему благодетелю, достойный островитянин оставил вылечившему его Лелио три тысячи фунтов стерлингов ренты. Лелио, как мы сказали, сделался миллионером, вследствие чего он покинул театр, стал именоваться доном Лелио, снял второй этаж самого красивого особняка на улице Толедо и, верный дружбе, поспешил предложить там квартиру дону Филиппо Виллани. Именно это предложение, сделанное только накануне, и позволило дону Филиппо с такой беззаботностью отнестись к потере своей мебели.

В течение почти целого года о доне Филиппо Виллани ничего не было слышно. Одни говорили, что он уехал во Францию, где стал подрядчиком на железной дороге, другие — что он перебрался в Англию, где изобрел новый газ.

Никто не мог с уверенностью сказать, что же стало с доном Филиппо Виллани, когда 15 ноября 1834 года конгрегация паломников получила следующее уведомление:

"В связи с кончиной дона Филиппо Виллани от сплина просьба к почтенному братству паломников сделать надлежащие распоряжения относительно его похорон".

Чтобы наши читатели поняли смысл этого извещения, надо сказать несколько слов о том, как действует в Неаполе похоронная служба.

По старому обычаю, мертвых положено хоронить в церквах; это опасно, это чревато зловонием, чумой, холерой, но таков обычай, и вся Италия, с севера до юга, склоняется перед ним.

У дворян есть фамильные часовни, украшенные мрамором и золотом, картинами Доменикино, Андреа дель Сарто и Рибейры.

Простой люд — мужчин и женщин, стариков и детей — бросают как попало в общую могилу посредине главного церковного нефа.

Бедняков два могильщика отвозят в повозке на Camposanto^[9].

Это самое жестокое несчастье, последнее из унижений, ужаснейшее из наказаний, которое может постигнуть несчастных, всю жизнь бросавших вызов нищете и обреченных ощутить ее груз только после смерти. Поэтому каждый еще при жизни принимает меры предосторожности, чтобы избежать могильщиков, повозки и Camposanto. С этой целью между гражданами возникают ассоциации для организации похорон, отсюда — взаимное страхование, но не на случай жизни, а на случай смерти.

Вот какие формальности надо обычно соблюсти, чтобы быть принятым в один из пятидесяти похоронных клубов славного города Неаполя. Один из членов общества представляет новичка, которого тайным голосованием избирают "братом": начиная с этого времени всякий раз, как он захочет исполнить тот или иной религиозный обряд, ему следует идти в церковь своего братства — это его новый приход, где за небольшой ежемесячный взнос его должны причащать, конфирмовать, женить, соборовать и в конце концов хоронить. Все бесплатно и очень пышно.

Если же, напротив, пренебречь этими формальностями, вам придется не только дорого платить за все церемонии, которые совершаются в течение жизни, но к тому же родные ваши принуждены будут выложить баснословные суммы, чтобы ваши похороны прошли с надлежающей пышностью, что является предметом гордости неаполитанцев, к какому бы классу они ни принадлежали и вне зависимости от степени их религиозности.

Но если покойный являлся членом какого-нибудь братства, дело обстоит совсем иначе: родственникам ничего не приходится делать, им остается только оплакивать покойного. Все хлопоты, все расходы, все заботы о пышных похоронах берут на себя братства. Покойного отвозят со всей помпой в церковь. Его кладут в особую могилу, на которой пишут его имя, даты рождения и смерти, а также две строки, упоминающие о его добродетелях, — по выбору родных.

Наконец, в течение целого года каждый день служат обедню за упокой его души. И это еще не все. 2 ноября, в день поминовения усопших, катакомбы каждого братства бывают открыты для публики; паперти затягивают черным бархатом; в воздухе разлито благоухание цветов и духов, а склепы освещены словно театр Сан Карло в дни торжественных представлений. В этот день извлекают скелеты братьев, умерших в истекшем году, одевают их в парадные одежды, благоговейно помещают в ниши, специально ради этого оборудованные в зале. Затем начинаются визиты родных, которые с гордостью приводят друзей и знакомых, чтобы показать, сколь достойно обращаются с членами их семейства после смерти. После этого покойников окончательно захоранивают в апельсиновом саду под названием Terra Santa¹.

У каждой похоронной корпорации есть свои источники дохода, права и строго соблюдаемые привилегии; управляет ею приор, выбираемый каждый год из числа братьев. Существуют братства для всех классов и сословий: для дворян и судейских, для купцов и мастеровых.

Лишь одно братство, братство паломников, из числа самых древних, не признает различия между знатью и плебеями, что делает ему честь, ибо оно сохранило дух равенства раннехристианской Церкви. В этом братстве ни у кого нет ни малейших привилегий. Все сидят на одинаковых скамьях, носят одинаковую одежду, подчиняются одним и тем же законам. Республиканский дух там развит до такой степени, что приора выбирают один год из знати, на следующий — из плебеев, и с тех пор как братство существует, порядок этот ни разу не был нарушен.

Именно к этому почтенному братству принадлежал дон Филиппо Виллани. Дон Филиппо понимал, насколько важно для него оставаться членом братства, так что, несмотря на все превратности фортуны, он аккуратно и благоговейно платил свой годовой взнос.

Поэтому в братстве были опечалены, но не удивлены, когда туда пришло извещение о смерти дона Филиппо и о необходимости готовить его похороны.

Выбор большинства в том году пал на знаменитого торговца треской, который пользовался репутацией человека набожного, что было бы замечательно во все времена, а уж в наши дни — это просто чудо. Именно ему в качестве приора выпала обязанность отдать необходимые распоряжения по подготовке похорон дона Филиппо Виллани. Он послал рабочих в дом № 15 по улице Толедо, последнее жилище покойного, чтобы оборудовать там помещение, где можно было бы установить гроб, созвал всех братьев и предупредил капеллана, чтобы тот был наготове. Через сутки после кончины дона Филиппо — такой срок был положен по полицейскому регламенту — процессия двинулась к его дому. Граф, выбранный в среде древнейшей неаполитанской знати, нес знамя братства; затем, выстроившись по двое, шли братья, одетые в красные одежды кающихся грешников; за ними двенадцать крепких носильщиков несли погребальный ларь из массивного резного серебра, богато изукрашенный и покрытый великолепным, затканным золотом бархатным покровом с золотыми кистями. За ларем следовал приор: он шел один и держал в руке эбеновый жезл с набалдашником из слоновой кости — отличительный знак его должности. И наконец, замыкало процессию почтенное сословие бедняков святого Януария.

Прошу прошения за очередное отступление, но, раз мы движемся по местности, почти незнакомой нашему читателю, нам придется прежде объяснить, кто такие бедняки святого Януария, а затем мы продолжим это занимательное повествование с того места, где мы его прервали.

В Неаполе, когда слуги становятся слишком старыми, чтобы служить живым хозяевам, угодить которым обычно крайне трудно, они меняют свое общественное положение и переходят в услужение к святому Януарию, самому покладистому из хозяев. Это слуги-инвалиды.

Как только слуга достигает определенного возраста или степени немощи, необходимой, чтобы попасть в число бедняков святого Януария, и получает свидетельство, подписанное казначеем святого, ему больше не о чем заботиться, разве только молить Небо ниспослать как можно больше похорон.

В самом деле, без бедняков святого Януария не бывает сколько-нибудь пристойных похорон. Всякий уважающий себя мертвец должен иметь их в своем кортеже. Их вызывают на дом, они являются туда, получают по три карлино на брата и сопровождают тело в церковь и к месту погребения, держа в правой руке маленький черный флажок, развевающийся на конце длинной пики. Пока бедняки святого Януария сопровождают процессию, они окружены самым большим почетом; но любая медаль, даже золотая, имеет оборотную сторону: едва несчастные инвалиды выходят из-под покровительства покойника, они теряют охранявший их престиж и становятся просто-напросто "копейщиками смерти". Их освистывают, над нимииздеваются, их преследуют и гонят до дома, забрасывая лимонными корками и капустными кочерыжками, если только, на их счастье, между ними и нападающими не пробежит собака с привязанной к хвосту кастрюлей. Каждый знает, что в любой стране мира появление кастрюли и собаки, связанных одной веревкой, — событие серьезное.

Итак, знаменосец, братья, погребальный ларь, носильщики, торговец треской и бедняки святого Януария явились к дому № 15 по улице Толедо. Прибыв к месту назначения, кортеж остановился. Четыре носильщика поднялись на второй этаж, взяли гроб, стоявший на двух козлах, спустили его и поставили в серебряный ларь. Приор ударил о землю жезлом, и процессия, тронувшись в обратный путь, медленно вошла в церковь паломников.

На следующий день после похорон приор, который по своим буржуазным привычкам весь день провел за прилавком, с наступлением ночи вышел из дома и отправился на прогулку к молу, мысленно читая "De profundis" и молясь за упокой души дона Филиппо Виллани. Внезапно на повороте улицы Сан Джакомо навстречу ему попался человек, столь поразительно напоминавший покойного, что приор остановился в изумлении. Человек приближался к нему, и, чем ближе он подходил, тем удивительнее становилось сходство. Наконец, когда незнакомец оказался от приора шагах в десяти, всякое сомнение исчезло: это была тень дона Виллани.

Тень, казалось, не замечая производимого ею впечатления, двигалась прямо на приора. Бедный торговец треской застыл на месте; по лбу его струился пот, колени подгибались, челюсти свело судорогой, он не мог сделать ни шага. Он попытался было позвать на помощь, но как у Энея на могиле Полидора, у него перехватило горло, и оттуда вырвался лишь глухой, нечленораздельный звук, похожий на предсмертный хрип.

— День добрый, дорогой приор, — улыбаясь, сказал призрак.

— In nomine Patris et Filii et Spiritus sancti,^[10] — пробормотал приор.

— Amen!^[11] — ответил призрак.

— Vade retro Satanos!^[12] — воскликнул приор.

— К кому это вы обращаетесь, дражайший мой? — спросил призрак, оглядываясь вокруг, словно он искал предмет, вызвавший у бедного торговца треской такой ужас.

— Ступай прочь, добрая душа! — взмолился приор. — Обещаю тебе отслужить обедни за твой упокой.

— Мне нет нужды в ваших обеднях, — отвечал призрак, — но если у вас есть желание отдать мне деньги, которые вы рассчитывали потратить на такое благое дело, мне это было бы приятно.

— Узнаю его, — сказал приор, — он вернулся с того света, чтобы взять взаймы. Это он!

— Кого вы имеете в виду? — спросил призрак.

— Дона Филиппо Виллани.

— Черт побери! А кого бы вы хотели видеть?

— Простите, дорогой собрат, — дрожа, заговорил приор. — Не будет ли бестактным спросить вас, где вы живете или, точнее, где вы жили?

— На улице Толедо, в доме номер пятнадцать. С какой стати вы задаете мне этот вопрос?

— Дело в том, что три дня назад мы получили извещение, что вы скончались. Мы прибыли к вам домой, поставили ваш гроб на катафалк, привезли вас в церковь и похоронили.

— Спасибо за любезность! — сказал дон Филиппо.

— Но если вы умерли позавчера, а вчера мы вас похоронили, как же получается, что я вас встречаю сегодня?

— Дело в том, что я воскрес, — ответил дон Филиппо.

И дружески хлопнув приора по плечу, дон Филиппо пошел своей дорогой. Приор, минут десять не двигаясь с места, смотрел, как дон Филиппо удалялся, а затем скрылся за поворотом улицы Толедо. Вначале доброму приору пришло в голову, что Господь Бог совершил для дона Филиппо чудо. Но по размышлении выбор Всевышнего показался ему столь странным, что в тот же вечер он созвал капитул, чтобы поделиться с его членами своими сомнениями. Достойный торговец треской рассказал о том, что с ним случилось, о том, как он встретил дона Филиппо, как заговорил с ним и как, наконец, покидая его, дон Филиппо объявил, словно Христос Марии Магдалине, что он воскрес на третий день после кончины.

Из десяти человек, составлявших капитул, девять были готовы поверить в чудо, и только один недоверчиво покачал головой.

— Вы сомневаетесь в моих словах? — спросил приор.

— Нисколько, — ответил тот. — Просто я мало верю в призраки, и, раз за всем этим может скрываться очередная проделка дона Филиппо, я полагал бы, что в ожидании более полных сведений его следовало бы привлечь к суду для возмещения убытков, ибо он заставил похоронить себя, не будучи мертвым.

На следующий день у привратника дома № 15 по улице Толедо было оставлено судебное предупреждение, составленное в следующих выражениях:

"В году 1835-м, 18 ноября, по ходатайству почтенного братства паломников, я, нижеподписавшийся, судебный исполнитель гражданского суда Неаполя, довожу до сведения покойного дона Филиппо Виллани, скончавшегося 15 числа сего же месяца, что он обязан явиться в вышеозначенный суд в течение недели, дабы представить законные доказательства своей смерти. В противном случае он должен будет выплатить по приговору суда вышепоименованному почтенному братству паломников сумму в сто дукатов в виде возмещения убытков, а также оплатить расходы по похоронам и судебные издержки".

Мы оказались в гуще толпы, собравшейся на улице Форчелла и ждавшей открытия суда, именно в тот день, когда должен был состояться процесс. Как только двери открылись, толпа хлынула в зал заседания, увлекая нас с собой. Ожидалось, что покойник будет осужден заочно, но все ошибались: к великому удивлению присутствующих, он сам явился в суд, и толпа, давая ему пройти, с трепетом расступилась. Это доказывало, что в глубине души собравшиеся были отнюдь не уверены, что дон Филиппо Виллани действительно еще принадлежал к миру сему. Дон Филиппо шествовал торжественно и важно, как и подобает призракам, затем, остановившись перед судом, склонился в почтительном поклоне.

— Господин председатель, — сказал он, — умер не я, а один из моих приятелей, у которого я проживал. Вдова его поручила мне заняться похоронами, и, поскольку в ту минуту деньги мне были нужны больше, чем могила, я похоронил его вместо себя. К тому же, чего требует почтенное братство? У меня было право на одни похороны — меня похоронили. Мое имя было в списке — теперь его вычеркнули. Мы квиты. Мне нечего было больше продать, я продал мои похороны.

Действительно, бедный Лелио, так смешивший других, умер от сплина, и именно его вместо дона Филиппо похоронило почтенное братство паломников. Дон Филиппо же вышел из зала суда под громкие аплодисменты толпы, которая с триумфом проводила его до дверей дома № 15 по улице Толедо.

Когда мы покидали Неаполь, прошел слух, что дон Филиппо Виллани решил остепениться, женившись на вдове своего друга, а точнее, на его трех тысячах фунтов стерлингов.

VII ГАЛА-СПЕКТАКЛЬ

Прежде чем покинуть улицы, куда ходят все, и отвести наших читателей на улицы, куда не ходит никто, скажем несколько слов о знаменитом театре Сан Карло, месте свиданий аристократии.

Когда мы прибыли в Неаполь, известие о смерти Беллини было еще свежо, и, несмотря на ненависть, испытываемую друг к другу сицилийцами и неаполитанцами, эта смерть вызвала — каковы бы ни были музыкальные пристрастия любителей оперы — чувство скорби. Почти у всех женщин, для которых, казалось, специально была написана музыка молодого композитора, в гостиной имелся портрет del gentile maestro^[13], и редко какой визит, даже не имевший к искусству никакого отношения, не заканчивался тем, чтобы хозяева и гости не обменялись сожалениями по поводу понесенной Италией утраты.

Но самое главное, Доницетти, уже владевший музыкальным скипетром, а теперь унаследовавший еще и корону, повел себя замечательно, скорбя о том, кто был его соперником, но никогда не переставал быть его другом. Это, кстати, на какое-то время оживило ссоры между бел-линистами и доницеттистами, ссоры, которые, кстати, заканчиваются гораздо быстрее, чем у нас, когда каждому из спорщиков надо непременно доказать, что он прав. Неаполитанцы же, напротив, мало заботятся о том, чтобы их мнение восторжествовало, и довольствуются тем, что говорят о мужчине, женщине или вещи, что те им приятны или неприятны. Неаполитанцы живут чувствами. Все их поведение подчинено биению их сердца.

Тем не менее обе партии собрались, чтобы почтить память автора "Нормы" и "Пуритан". Ученики неаполитанской консерватории открыли подписку для организации его похорон; но министр по делам культов воспротивился подобному торжественному погребению под тем только предлогом — малоприемлемом во Франции, но достаточном в Неаполе, — что Беллини умер без причастия. Тогда они попросили разрешения спеть в церкви Санта Кьяра знаменитую мессу Винтера. Министр вмешался вновь, заявив, что этот "Реквием" пели на похоронах деда короля, и ему не хотелось бы, чтобы одна и та же месса исполнялась для короля и музыканта. Второе объяснение показалось менее убедительным, чем первое. Но друзья министра успокоили возникшее было в обществе раздражение, заметив, что его превосходительство сделал большую уступку прогрессу умов, соизволив известить публику о причине своего отказа, тогда как мог просто сказать "Не хочу", не дав себе труда объяснить причину своего нежелания. Этот довод показался столь справедливым, что, пока беллинисты размышляли над ним, недовольство их улеглось.

Затем, подобно тому как дни сменяют дни, а одно светило заставляет забыть о другом, грядущее событие отвлекло внимание от события прошедшего. Говорили как о чем-то невероятном, неслыханном, о том, чему, кстати, до получения более подробных сведений не следует верить, — о самонадеянности одного французского музыканта, который, устав от трудностей, с какими сталкивались молодые парижские композиторы, чтобы пробиться в Комическую оперу или Гранд-Опера, купил драму у одного из бесчисленных либреттистов, подражавших Рома-ни, и решил сразу выбрать для дебюта самую знающую публику в Европе и самый опасный в мире театр. Опираясь на это мнение о себе самих и театре Сан Карло, неаполитанские меломаны с блаженным самодовольством напоминали, что они ошикали Россини и освистали Мали-бран, и совершенно не понимали, когда с французской учтивостью им отвечали, улыбаясь: "Что это доказывает?" Еще одно обстоятельство крайне вредило моему несчастному соотечественнику (мне бы следовало сказать "два обстоятельства"). Он имел несчастье быть богатым и был повинен в знатном происхождении — двойная неосмотрительность, да еще из самых тяжких, со стороны композитора в Неаполе, где еще не понимают, что талант может разъезжать в коляске, а знаменитость может быть увенчана короной виконта.

Наконец, самой мрачной точкой на этом мрачном горизонте оказалось то, что возникла клика (явление, надо признаться, столь редкое в Неаполе, что о нем почти не знают), которая грозила нарушить существующие правила и сыграть на руку иностранному композитору. Вот как она образовалась (я рассказываю о ней не столько из-за ее важности, сколько потому, что естественным образом она подводит меня к разговору об артистах).

Дирекция Сан Карло, доверившись былому успеху Рон-ци, ангажировала ее на шестьдесят представлений, по тысяче франков за каждое. Поэтому в интересах дирекции было выставить в выгодном свете артистку, стоившую ей за вечер целой выручки театра во Франции. В соответствии с этим она потребовала, чтобы роль примадонны была написана для Ронци. Но вследствие рокового стечения обстоятельств, позволяющего меломанам Сан Карло так гордиться своим превосходством в данной области, увенчанная успехом новая примадонна, которую обожали и носили на руках полгода назад, провалилась, и, если использовать термин, принятый за кулисами, можно сказать, что в Неаполе она потерпела полное фиаско. По общему мнению, театру нелепо было платить по тысяче франков в вечер за остатки таланта и голоса, тогда как, добавив еще тысячу, можно было бы заполучить Малибран, являвшую собой начало того, концом чего была другая. В результате подобных рассуждений сколотилась настоящая шайка, которая набросилась на поверженную Ронци и добивала ее, освистывая бедняжку каждый вечер.

Тогда администрация сделала два вывода. Первый: следовало добиться от новой певицы, чтобы она сократила вполовину число своих спектаклей. Горечь, которую та испытывала — каждый вечер, облегчала переговоры. Второй: расчет, основанный на поддержке таланта, который не был и не мог быть принят оперным театром, оказался дурным. Вследствие этого роль примадонны от Ронци перешла к Персиани, на которую, кстати, она не была рассчитана, ибо эта певица обладала сопрано огромного диапазона. Этим и объясняется разыгравшаяся буря, о которой мы упоминали.

В остальном же труппа Сан Карло всегда была лучшей и самой полной в Италии: она состояла из трех музыкальных элементов, необходимых для создания единого целого: полухарактерного тенора, баса и сопрано. К счастью, все три голоса были настолько совершенны, насколько можно было мечтать, а обладателей их звали Дюпре, Рон-кони, Таккинарди.

В ту пору во Франции Дюпре знали плохо, хотя уже говорили о великом артисте, об изумительном певце, колесившем по Италии и начавшем ставить свои условия импресарио Неаполя, Милана и Венеции. Но о качестве его голоса знали только то, что писали в газетах или рассказывали путешественники. Лишь некоторые любители вспоминали, что слышали в Одеоне молодого ученика Шорона, со свежим, звучным голосом широкого диапазона, но личность великого певца была столь загадочна, что приходилось сомневаться, того ли освистывали студенты и тому ли ныне рукоплескали итальянские меломаны. Два года спустя Дюпре приехал в Париж и дебютировал в "Вильгельме Телле". Нам больше нечего сказать об этом короле пения.

В тот же период Ронкони был молод (ему было двадцать три-двадцать четыре года) и во Франции, я думаю, о нем не знали. Он обладал великолепным баритоном, которым его наградило Небо, и при этом не давал себе труда исправить недостатки или развить достоинства своего голоса. Ангажированный антрепренером, который продавал певца за тридцать тысяч франков, а ему давал шесть, Ронкони находил в своем скромном заработке превосходное оправдание для того, чтобы не заниматься, ибо, по его словам, когда он занимался, его было слышно, а когда его было слышно, он не мог сказать, что его нет дома. С тех пор Ронкони, которому стали платить по заслугам, вырос, как и следовало, и теперь он первый баритон Италии.

Ну а Таккинарди была словно соловей, для которого петь столь же естественно, как для другого говорить; по манере петь это была г-жа Даморо, но с голосом более свежим и большего диапазона. Ничто не шло в сравнение с его нежностью, молодостью и чистотой, но он редко звучал драматично. Впрочем, это был талант в высшей степени рассудочный, никогда не становившийся ни меланхоличным, ни страстным. Таккинарди была холодна и хороша собой: это была брюнетка, певшая как блондинка. Выйдя замуж за автора "Инес де Кастро", она стала Пер-сиани.

Таковы были артисты, которым предстояло сыграть поэму "Лара".

Когда я прибыл в Неаполь, репетиции были в самом разгаре, то есть опера была представлена 8 ноября, а исполнять ее должны были 19-го числа того же месяца, то есть для подготовки первоклассного произведения было отведено одиннадцать репетиций, а ведь по большей части оперы не ставятся с такой быстротой. Есть такие, которые готовят за пятнадцать — восемнадцать репетиций. Но на этот раз поступил высочайший приказ: королева-мать пожаловалась, что в этом году на ее именины не была представлена какая-либо музыкальная новинка, что всегда делалось для ее сына или дочери; и король Неаполя, дав жалобе ход, повелел, чтобы оперой француза почтили день рождения матери — это было нечто вроде человеческой жертвы, принесенной на алтарь сыновней любви.

Не стоит спрашивать, в каком состоянии нашел я моего бедного соотечественника. Он выглядел как человек, которого приговорил врач и которому жить оставалось не более недели. Дело в том, что, оценив создавшееся положение, пообещать ему спасение мог только шарлатан. Я, тем не менее, попытался утешить его банальными фразами, которые обычно не успокаивают. Но на все мои доводы он отвечал лишь одним словом: "Гала-спектакль, мой друг, гала-спектакль!" Я взял его за руку: у него был жар. Я повернулся к дирижеру, покуривавшему чубук, и сказал со вздохом:

— У автора начинается горячка.

— Нет, нет, — отвечал Феста, важно вынимая янтарную трубку изо рта, — он, черт возьми, прав, гала-спектакль, сударь мой, гала-спектакль!

Тогда я подошел к Дюпре, катавшему в углу шарики из свечного воска, и взглянул на него, как бы говоря: "Смот-рите-ка, тут что, все с ума посходили?" Он понял мою пантомиму с быстротой, сделавшей бы честь неаполитанцу:

— Нет, — ответил он, приклеивая восковой шарик на нос, — нет, они не сошли с ума. Вы ведь не знаете, что такое гала-спектакль.

Я смиренно вышел, отправился за словарем, открыл его на букву "Г" и ничего не нашел.

— Не будете ли вы столь добры, чтобы объяснить мне, что означает гала-спектакль? — вернувшись, спросил я Дюпре.

— Это означает, — ответил Дюпре, — что в этот день в зале зажжены тысяча двести свечей, которые слепят вас и от дыма которых артисты задыхаются.

— Это означает, — подхватил дирижер, — что увертюру надо играть при открытом занавесе, учитывая, что двор ждать не может, а это бесконечно вредит вступительному хору.

— Это означает, — закончил Рюольс, — что на представлении присутствует весь двор и что публика может аплодировать, только когда аплодирует двор, а он этого не делает никогда.

— Черт возьми! Черт возьми! — воскликнул я, не найдясь, что ответить на это тройное объяснение. — И прибавьте к этому, — заметил я, желая поддержать разговор, — что у вас остается, по-моему, всего неделя.

— И что музыканты еше не репетировали увертюру, — сказал Рюольс.

— Ну, оркестр меня не беспокоит, — возразил Феста.

— И что актеры еще не репетировали вместе, — прибавил автор.

— О, у певцов дело всегда пойдет, — успокоил его Дюпре.

— И у меня не будет ни сил, ни терпения провести последнюю репетицию.

— Не беда, я ведь здесь! — вставая, воскликнул Доницетти.

Рюольс подошел к нему и протянул ему руку:

— Да, вы правы, я нашел настоящих друзей.

— И, что еще важнее для успеха, вы написали прекрасную музыку.

— Вы так думаете? — спросил Рюольс со свойственными ему наивностью и скромностью.

— Пойдемте на репетицию, — сказал Дюпре.

В самом деле, все произошло так, как и предсказывали Феста, Дюпре и Доницетти. Оркестр с ходу сыграл увертюру; певцов, привыкших работать вместе, надо было только свести друг с другом, чтобы у них возникло взаимопонимание, а Рюольс, умиравший от усталости, доверил провести три последние репетиции автору "Анны Болейн".

Я вернулся из театра под сильным впечатлением. Я думал, что буду присутствовать при ученическом опыте, а услышал произведение мастера. Обычно мы невольно составляем себе суждение о тех или иных творениях по их авторам, и, к несчастью, суждение это определяется тем, что авторы думают о себе сами. Рюольс же был самым простым и самым скромным автором из всех, кого я знал. В течение трех месяцев, что мы были знакомы, я ни разу не слышал от него ни дурного слова о других, ни, что еще более удивительно для человека, сочинившего свое первое произведение, похвалы себе. Обычно я гораздо чаще встречался с самолюбием у молодых людей, еще ничего не добившихся, нежели у людей, достигших положения, и пусть простят мне этот парадокс, но я считаю, что ничто не лечит гордыню лучше, чем успех. Поэтому я ждал дня первого представления уже с большей уверенностью. И он настал.

Театр Сан Карло в день гала-спектакля являет собой великолепное зрелище. Огромный и мрачный зал, который выглядит печально для французского глаза в дни обычных представлений, в торжественных случаях оживает благодаря снопам свечей, горящих у каждой ложи. Тогда видно женщин, чего не бывает в те дни, когда зал плохо освещен. Разумеется, это не туалеты в Опере и не мода в театре Буфф, но это такое изобилие бриллиантов, о каком во Франции и понятия не имеют. Глаза итальянцев тоже сверкают, как бриллианты, двор — в парадном облачении, и самая шумная публика во вселенной собирается если не в самом красивом, то уж в самом большом зале мира.

Вечером, несмотря на то что это было первое представление, зал был полон. Итальянская толпа, в полную противоположность нашей, никогда не пойдет слушать неизвестную музыку. Никогда! Особенно в Неаполе, где жизнь — сплошное счастье, удовольствие, ощущения, и где больше всего боятся, как бы скука не испортила несколько часов. Обитателям этой самой красивой на свете страны нужна жизнь, подобная их небу с пылающим солнцем, подобная их морю, в волнах которого отражается солнце. Но после того как установлено, что произведение заслуживает всяческих похвал, после того как составлен список отрывков, которые следует слушать, и тех, во время которых можно прогуливаться по театру, — о, после этого на спектакль рвутся, зал переполнен, в публике давка; однако такая мода возникает только на шестом или восьмом представлении. Во Франции в театр ходят, чтобы показать себя, в Неаполе в оперу идут, чтобы наслаждаться.

Что касается клакеров, то о них не может быть и речи: эта язва еще не поразила театр, этот червь не подточил еще прекрасные плоды. У автора только те билеты, которые он купил, только те ложи, которые он снял. Авторам и артистам аплодируют только тогда, когда партер считает, что они этого заслуживают, за исключением дней гала-спектаклей, когда, как мы уже говорили, мнение публики подчиняется мнению двора, когда в зале нет короля — мнению королевы, в отсутствие королевы — мнению дона Карлоса, и так вплоть до принца Салернского.

Ровно в семь часов в ложах, предназначенных для королевской семьи, появились привратники. В то же мгновение поднялся занавес, и с первым ударом смычка началась увертюра.

Увертюра была потеряна, сколь бы хороша она ни была. Я сам, первый, несмотря на мой интерес к автору и его произведению, был больше занят двором, которого я не знал, чем начавшейся оперой.

Адъютанты завладели ложей перед сценой; молодая королева, королева-мать и принц Салернский заняли следующую ложу; король и принц Карл разместились в третьей, а граф Сиракузский, изгнанный в четвертую ложу, и в театре оказался в изоляции, определявшейся немилостью к нему при дворе.

Увертюра, хотя ее едва слушали, казалось, благоприятно расположила публику. Увертюра в опере — как предисловие к книге: автор объясняет в ней свои намерения, обозначает персонажей и заявляет о своем таланте. Увертюра к "Ларе" отличалась мощной и яркой инструментовкой, скорее немецкой, нежели итальянской, новыми и приятными мотивами, которые публика надеялась вновь услышать по мере развития действия, и, наконец, глубоким знанием возможностей оркестра.

После первых же отрывков я почувствовал разницу между оркестрами Сан Карло и парижской Оперы, считающимися лучшими в мире. Оркестр Сан Карло всегда готов аккомпанировать певцу и позволяет голосу, если можно так сказать, плыть над инструментом, как пробке по воде; оркестр поддерживает голос, поднимается и опускается вместе с ним, но никогда его не заглушает. Во Франции, напротив, любой треугольник претендует на свою долю аплодисментов, и тогда голос артиста плывет под водой. Случается крайне редко, чтобы отдельные певческие ноты выскакивали из затопляющей и заглушающей их гармонии (это бывает, если голос отличается особой силой), но даже и тогда, подобно летучим рыбам, которые могут держаться над водой, лишь когда их плавники намочены, едва только голос спускается до среднего регистра, как слышен один только оркестр.

Прекраснейший дуэт между Ронкони и Персиани прошел незамеченным. Время от времени один из генералов подносил к глазам лорнет, с пристрастием изучая некоторых меломанов, затем подзывал своего адъютанта и указывал на того или иного человека в партере или ложах. Адъютант тут же выходил, минуту спустя появлялся за спиной указанного зрителя, говорил ему несколько слов, после чего тот выходил и больше не возвращался. Я спросил, что это значило. Мне ответили, что офицеров, явившихся в гражданском платье в театр, отправили под арест. Впрочем, двор, казалось, был так занят соблюдением дисциплины, что еще не позаботился о том, чтобы подать знаки своего присутствия музыкантам и актерам, вследствие чего увертюра и три четверти первого акта уже прошли без аплодисментов. Рюольс решил, что опера его провалилась, и покинул театр.

Начался второй акт, в котором красивых мест было все больше; волны гармонии разливались по залу: публика затаила дыхание. Было поразительно, как мощь гения владеет залом, преодолевая сопротивление трех тысяч человек и подавляя их. Зрителям стало почти невозможно дышать, вокруг них, подобно горячим порывам ветра, предшествующим грозе, витали симфонические пары. Время от времени чудный голос Дюпре, словно вспышка молнии, освещал атмосферу. Наконец пришел черед самого замечательного отрывка оперы: это была каватина, которую Лара поет в ту минуту, когда, преследуемый судом и покинутый друзьями, он взывает к их преданности и проклинает их неблагодарность. Артист чувствовал, что после каватины все будет спасено или потеряно; и мне кажется, что никогда еще человеческий голос не выражал столь правдиво уныние, боль и презрение: зал затаил дыхание, он был готов взорваться аплодисментами, все внимание было приковано к сцене, все взгляды были обращены на короля. Король повернулся к певцам, и в тот миг, когда Дюпре оборвал последнюю ноту, мучительную, как последний вздох, его величество приготовился хлопать. Зал издал один громкий крик — к трем тысячам человек вернулось дыхание.

Первый шквал аплодисментов, как обычно, достался артисту, и тот поклонился публике; но сразу же три тысячи наэлектризованных голосов в едином порыве стали вызывать автора. Больше не существовало национального соперничества, стало не важно, кто композитор — француз или неаполитанец, это был великий музыкант, и все. Его хотели видеть; его хотели раздавить аплодисментами, подобно тому как он раздавил публику эмоциями; ему хотели вернуть то, что от него получили.

Дюпре повсюду искал автора и вернулся сказать публике, что тот исчез. Публика поняла причину бегства, и аплодисменты зазвучали с удвоенной силой. Через четверть часа оперу возобновили.

Последней частью было рондо, производившее душераздирающее впечатление — его пела Таккинарди. Любовница Лары, пытавшаяся погубить его по ложному обвинению, отравленная, умирает у ног любовника, моля его о прощении. Малибран или Гризи в подобных обстоятельствах стали бы заботиться не о голосе, а о чувстве, Таккинарди же добилась успеха обратным способом. Голос ее звучал так чисто, рассыпался такими расцвеченными, такими труднейшими руладами, что король зааплодировал во второй раз, и зал последовал его примеру. Теперь автор был на месте: его разыскали, не знаю где, в объятиях Доницетти, утешавшего убитого горем композитора.

Дюпре взял автора за одну руку, Таккинарди — за другую, и его, скорее вытащили, чем вывели на сцену.

Что касается меня, то я, как его соотечественник и товарищ, из национальной солидарности и дружбы испытав тем вечером столько чувств и столько пережив, всей душой желая Рюольсу триумфа, ощутил к нему глубокую жалость: дело в том, что мне был ведом этот высший миг, этот час, когда дьявол возносит вас на самую высокую гору и вы видите под ногами все царства земные. Мне было ведомо, что с этой вершины путь идет только вниз. До той поры богатый и счастливый, человек вдруг меняет свое спокойное существование на жизнь, полную эмоций, свою сладкую безвестность на пожирающий огонь успеха. В нем не произошло никаких физических изменений, и между тем человек уже не тот: он перестает принадлежать себе, за аплодисменты и венки он продается публике. Он становится рабом каприза, моды, интриг. Он скоро ощутит, что его имя оторвали от его личности, как отрывают плод от ветки. Известность разобьет это имя на куски, разбросает по свету, и если он захочет вернуть его себе, приглушить его, спрятать в личной жизни, это уже не в его власти — погибни он от переживаний в тридцать четыре года или умри от отвращения в шестьдесят, умри он как Беллини, не достигнув расцвета, или сойди в могилу, как Гро, пережив свою славу.

1842

Я не ошибся в своих предсказаниях: виконт Рюольс, которого в парижской Опере ждал тот же успех, что и в Неаполе, совершенно оставил музыкальную карьеру и, будучи столь же хорошим химиком, сколь и блестящим музыкантом, сделал замечательное открытие, занимающее в настоящее время ученый мир и заключающееся в том, чтобы золотить железо с помощью вольтова столба.

VIII ЛАЦЦАРОНИ

Мы уже говорили, что в Неаполе есть три улицы, по которым можно проехать, и пятьсот улиц, по которым проехать нельзя; мы попытались так или иначе описать Кьяйю, Толедо, Форчеллу; попытаемся теперь дать представление об улицах, по которым проехать нельзя: на это много времени не уйдет.

Неаполь построен амфитеатром; из этого следует, что, за исключением набережных, идущих вдоль моря, таких как Маринелла, Санта Лючия и Мерджеллина, на всех улицах такие крутые спуски и подъемы, что только корри-коло с его невероятной упряжкой может там проехать.

Добавим к этому, что на этих улицах бывает лишь тот, кто там живет, поэтому любой заблудившийся иностранец или местный житель в одежде из сукна тут же становится предметом всеобщего любопытства.

Мы не случайно упомянули об одежде из сукна, ибо она оказывает на неаполитанцев большое влияние. Тот, кто vestito di panno^[14], тем самым сразу же приобретает превосходство, присущее обладателям аристократических привилегий. Мы к этому еще вернемся.

Так что появление какого-нибудь Кука или Бугенвиля — редкое явление в этих неведомых краях, где нечего смотреть, кроме интерьеров отвратительных домов, на пороге или в окне которых бабка причесывает дочь, дочь — своего ребенка, а ребенок — собаку. Неаполитанцы причесываются больше, чем любой другой народ на свете; возможно, они приговорены к этому занятию каким-то неведомым судом и несут наказание, подобно пятидесяти дочерям Даная, с той разницей, что чем больше Данаиды наливали воды в бочку, тем меньше ее там оставалось.

Мы проехали примерно с полсотни таких улиц, не заметив между ними никакой разницы. Лишь одна из них, как нам показалось, представляла собой некоторое своеобразие — это была улица Порта Капуана, широкая и пыльная, где мостовыми служили булыжники, а тротуарами — канавы. Справа она обсажена деревьями, а слева в длинный ряд выстроились дома, на первый взгляд не представляющие ничего необычного; но если нескромный путешественник зайдет в своих разысканиях немного дальше и приблизится к этим домам, если, проходя мимо, он бросит взгляд на кривые и извилистые улочки, пересекающиеся во всех направлениях в этом запутанном лабиринте, то будет удивлен, увидев, что в этом странном предместье, как на острове Лесбос, живут одни женщины. Старые и молодые, уродливые и хорошенькие, всех возрастов, из всех стран, разного происхождения, они брошены сюда вперемешку, и с них, словно с преступниц, не спускают глаз. Живут они скученно, как в загоне, их травят словно диких зверей, но против всякого ожидания, в этом кромешном аду вы слышите не крики, не проклятия, не богохульства и жалобы, а напротив, веселые песни, безудержные тарантеллы, взрывы смеха, способные поднять из могилы и мертвого.

На остальных улицах обитает население, которому нет названия и описать которое невозможно; занимается оно Бог весть чем и живет неведомо как, но считает себя куда выше лаццарони, будучи на самом деле много ниже его.

Поэтому оставим его и перейдем к лаццарони.

Увы! Лаццарони постепенно исчезает: тот, кто хочет его увидеть, должен поторопиться. Неаполь, освещенный газом, Неаполь с ресторанами и крытыми рынками пугает беспечное дитя Мола. Лаццарони, подобно краснокожему индейцу, отступает перед цивилизацией.

Первый удар по лаццарони нанесла французская оккупация 99 года.

В ту пору лаццарони широко пользовался преимуществами своего земного рая: он прибегал к услугам портного не чаще, чем первый человек до грехопадения, он впивал солнце всеми своими порами.

Любопытный и ласковый, как ребенок, лаццарони быстро стал другом французских солдат, против которых он недавно сражался; но французский солдат стыдлив и привык соблюдать приличия. Он одарил лаццарони своей дружбой, соглашался выпить с ним в кабачке и прогуляться, но при условии sine qua non^[15], что лаццарони прикроет свою наготу. Лаццарони, гордившийся примером своих отцов и десятью веками наготы, какое-то время сопротивлялся этому требованию, но в конце концов согласился принести эту жертву на алтарь дружбы.

То был первый его шаг на пути к гибели. За первой одеждой последовал жилет, за жилетом придет очередь и куртке. В тот день, когда лаццарони наденет куртку, он перестанет существовать. Он начнет вымирать, из мира реального он перейдет в мир гипотетический, станет объектом науки, подобно мастодонту и ихтиозавру, подобно циклопу и троглодиту.

Пока же нам выпало счастье видеть и изучать остатки этой великой исчезающей расы, поэтому поспешим рассказать, что такое лаццарони, чтобы помочь ученым в их антропологических изысканиях.

Лаццарони — это старший сын природы: для него — сверкающее солнце, для него — шепчущее море, для него — улыбающееся мироздание. У одних есть дома, у других — виллы, у третьих — дворцы; лаццарони принадлежит весь мир.

У лаццарони нет господина, для него не писаны законы, он — вне всяких требований общества: спит, когда ему хочется, ест, когда голоден, пьет, когда испытывает жажду. Другие отдыхают, устав от работы, он, напротив, работает, когда ему надоедает отдыхать.

Он работает, но не так, как работают на Севере, когда человек погружается в недра земли, чтобы извлечь оттуда уголь; когда он вечно гнет спину за плугом, дабы оплодотворить вздыбленную и строптивую землю; когда он вынужден без устали карабкаться по покатым крышам или взбираться по ветхим стенам, падая с них и разбиваясь. Работа лаццарони весела и беспечна, она расцвечена песнями и шутовскими выходками, она прерывается белозубыми улыбками и находящей на него ленью. Работа эта длится час, полчаса, десять минут, мгновение, и она приносит ему заработок, которого с лихвой хватает на целый день.

Что это за работа — одному Богу известно.

Донести чемодан от парохода до гостиницы, проводить англичанина от Мола до Кьяйи, подобрать трех рыбешек, вырвавшихся из заточения сетей и продать их повару, протянуть на всякий случай руку, в которую forestiere^[16] бросит, смеясь, милостыню — вот работа лаццарони.

Что касается того, чем питается лаццарони, сказать об этом проще: хотя он и принадлежит к породе всеядных, обычно лаццарони ест только два продукта: пиццу и арбуз.

Считается, что лаццарони живет макаронами: это крупное заблуждение, и его пора развеять. Макароны родились в Неаполе — это верно; теперь они стали одним из европейских блюд, которое, подобно цивилизации, совершило путешествие и очутилось весьма далеко от своей колыбели. К тому же, фунт макарон стоит два су, что делает их доступными для кошелька лаццарони только по воскресным и праздничным дням. Все остальное время лаццарони питается, как мы сказали, пиццой и арбузом: арбузом — летом, пиццой — зимой.

Пицца похожа на ватрушку с сыром, как ее делают в Сен-Дени. Она круглой формы и замешивается из того же теста, что и хлеб. В зависимости от цены она бывает разных размеров. Пиццы за два лиара достаточно одному человеку, пиццы за два су хватит, чтобы накормить целую семью.

На первый взгляд пицца кажется блюдом простым, но, если разобраться, состав ее сложен. Есть пицца с растительным маслом, со шпиком, на топленом свином сале, есть пицца с сыром, с помидорами, с мелкой рыбешкой; это гастрономический термометр рынка: цена на нее поднимается и снижается в зависимости от стоимости составных частей, в зависимости от изобильного или неурожайного года. Когда рыбная пицца стоит полграно — значит, улов был удачным; когда цена пиццы с растительным маслом стоит грано — значит, был недород.

На цену пиццы влияет и ее свежесть. Понятно, что вчерашнюю пиццу нельзя продать за ту же цену, что сегодняшнюю. Для бедняков существуют недельные пиццы, они, хоть и без приятности, но выгодно заменяют сухари.

Как мы уже сказали, пицца — это зимняя пища. С 1 мая пицца уступает место арбузу; но меняется только товар, продавец остается тот же. Продавец — это античный Янус: одно лицо его оплакивает прошлое, а другое улыбается будущему. В назначенный день продавец пиццы становится продавцом арбузов.

Перемены не распространяются на лавку: лавка остается той же, только вместо корзинки с пиццами в нее приносят корзину с арбузами.

Следы растительного масла, шпика, топленого сала, сыра, помидоров и рыбы, оставленные зимними припасами, вытирают, и дело сделано — переходят к продуктам летним.

Замечательные арбузы поступают из Кастелламмаре; вид у них одновременно веселый и аппетитный: под их зеленой оболочкой скрывается мякоть, семечки которой еще больше оттеняют ее яркую розовость. Но хороший арбуз стоит дорого. Цена арбуза размером с ядро — от пяти до шести су. Правда, под руками умелого резчика арбуз такого размера может быть разделен на тысячу с лишним кусков.

Разрезание каждого нового арбуза — целое представление. Соревнующиеся встают друг напротив друга; побеждает тот, кто более ловко и ровно разрежет арбуз. Судьями являются зрители.

Продавец берет арбуз из плоской корзины, где пирамидой, подобно ядрам в арсенале, сложено штук двадцать плодов. Он нюхает арбуз, поднимает его над головой, словно римский император — державу. Потом кричит: "Огненный!", заранее оповещая, что мякоть будет ярко-красной. Затем он одним движением вскрывает арбуз и показывает публике оба полушария. Если вместо алой мякоть арбуза оказывается желтой или зеленоватой, что означает низкое его качество, представление оканчивается провалом; продавца освистывают, ошикивают, поднимают на смех: три провала, и он опозорен навсегда!

Если торговец замечает по весу или по запаху, что арбуз — нехорош, он остерегается признаться в этом. Напротив, он с еще большей отвагой предстает перед публикой, перечисляет достоинства арбуза, нахваливает его вкусную мякоть, превозносит его ледяной сок. "Вам хотелось бы отведать этой мякоти! Вам хотелось бы выпить этого сока! — кричит он. — Но этот арбуз не для вас, он уплывает у вас из-под носа, он предназначен для куда более благородных сотрапезников. Король просил меня отложить его для королевы".

Он перекидывает арбуз с руки на руку, к великому изумлению толпы, завидующей счастью королевы и восхищающейся галантностью короля.

Если же, наоборот, разрезанный арбуз оказывается приемлемого качества, толпа устремляется к продавцу и начинается торговля в розницу.

Хотя арбуз покупает один человек, достается он обычно троим: сначала приходит черед его единственного и законного владельца, который платит за свой кусок полде-нье, денье или лиар — в зависимости от величины этого куска; как аристократ, он съедает примерно столько, сколько съест дыни-канталупы хорошо воспитанный человек, и отдает остальное своему менее удачливому другу; затем приятель, которому кусок достался из вторых рук, извлекает из него все что можно и в свою очередь отдает уличному мальчишке, ждущему, что же перепадет ему от убывающих щедрот; мальчишка догрызает корку, и после него совершенно бесполезно пытаться отыскать хоть что-нибудь оставшееся.

Арбуз едят, пьют, им, по уверению продавца, умываются; так что в нем есть одновременно и необходимое, и избыточное.

Поэтому продавец арбузов наносит огромный ущерб продавцам лакричной настойки, которые в Неаполе вместо отвратительного отвара лакричника на самом деле продают отличную ледяную воду, подкисленную ломтиком лимона или сдобренную тремя каплями самбуки.

Против всякого ожидания, наиболее прибыльным временем года для продавцов воды оказывается зима. Арбуз утоляет жажду, тогда как пицца застревает в горле; чем больше вы едите арбуза, тем меньше жажда, проглотить же пиццу, не рискуя задохнуться, — невозможно.

Вот почему летом продавцы воды живут за счет аристократов. Князья, герцоги, вельможи не гнушаются лавками продавцов воды и останавливают у них свои экипажи, чтобы выпить стакан-другой вкуснейшего напитка, который стоит меньше лиара за стакан.

Дело в том, что в знойном климате нет ничего более соблазнительного на свете, чем лавка продавца воды — с крышей из листьев, гирляндами лимонов и двумя бочками ледяной воды, установленными на качалке. Мне, например, никогда не надоедало заходить туда, и я находил восхитительной возможность освежиться почти что на ходу. Продавцов воды можно встретить на каждом шагу; стоит только протянуть руку, как вы уже держите стакан воды и губы сами тянутся к живительной влаге.

Лаццарони же ест свой арбуз и с презрением посмеивается над теми, кто пьет воду.

Но есть, пить и спать для лаццарони недостаточно, ему нужно еще развлекаться. Я знаю одну умную женщину, которая считает, что необходимо лишь избыточное и что безусловно лишь идеальное. Парадокс на первый взгляд кажется слишком острым, и, тем не менее, по размышлении приходится признать, что в этой аксиоме, особенно для людей комильфо, содержится определенная истина.

У лаццарони же немало пороков, свойственных людям комильфо. Один из таких пороков — любовь к развлечениям. Их у него — вдоволь. Перечислим развлечения лаццарони.

Одно из них — выступления импровизаторов на Молу. К сожалению, как мы уже говорили, в Неаполе многое исчезает, в том числе и импровизаторы.

Почему они исчезают? В чем причина упадка их искусства? Все задают себе этот вопрос, но никто не может найти на него ответа.

Говорят, что в соперничество с импровизатором вступил проповедник. Это верно, но понаблюдайте за ними на одной и той же площади, и вы увидите, что проповедник глаголет в пустыне, тогда как импровизатор выступает для толпы. Так что убил импровизатора не проповедник.

Говорят, что Ариосто устарел, что о безумии Роланда известно всем и каждому, что без конца повторяемый рассказ о любви Медора и Анджелики надоел и что, наконец, после изобретенияпарового двигателя и химических спичек чародейство Мерлина сильно поблекло.

Все это неверно, и доказательством является то, что, когда импровизатор прерывает свое выступление, подобно поэту, прерывающему свои песни, останавливаясь каждый вечер на самом интересном месте, не проходит и ночи, чтобы какой-нибудь нетерпеливый лаццарони не разбудил импровизатора, дабы узнать продолжение истории.

К тому же, не импровизатор испытывает недостаток в слушателях, а слушатели нуждаются в нем.

Мне кажется, я нашел причину упадка искусства импровизации. Дело в том, что импровизатор слеп, как Гомер, он протягивает толпе шляпу, чтобы получить жалкое вознаграждение, и, сколь бы скудно оно ни было, именно оно позволяет импровизатору существовать.

Что же происходит в Неаполе? Когда импровизатор обходит толпу, протягивая шляпу, поэтически настроенные и добросовестные слушатели опускают туда руку, чтобы оставить там су, но есть и такие, что делают тот же жест, но, вместо того чтобы оставить монету, вытаскивают из шляпы две.

Это приводит к тому, что, когда импровизатор заканчивает обход, шляпа его так же пуста, как и вначале, к тому же она лишается подкладки.

Совершенно ясно, что такое положение вещей не может продолжаться: искусство нуждается в денежной поддержке, без нее искусство исчезает. Я сомневаюсь в том, что неаполитанское правительство станет оказывать помощь импровизаторам, поэтому искусство импровизации обречено на гибель.

Так что этого удовольствия лаццарони скоро лишится, но, слава Богу, у него есть еще много других.

Ему остается смотр, который король каждую неделю производит своим войскам.

Неаполитанский король — один из самых воинственных государей на свете: будучи еще совсем молодым, он уже заставил армию сменить форму. Именно в связи с одной из таких перемен, наносивших казне определенный ущерб, его дед Фердинанд, отличавшийся здравомыслием, произнес памятную фразу, свидетельствовавшую о том, как оценивал король не мужество, конечно, а состав своей армии: "Дитя мое, одень их хоть в белое, хоть в красное, они все равно будут убегать".

Это ничуть не пресекло воинственных намерений молодого принца. Он продолжал изучать повороты направо и налево, внес усовершенствования в покрой мунидира и форму кивера; наконец, ему удалось настолько увеличить численность своей армии, что она стала составлять почти пятьдесят тысяч человек.

Что за замечательная королевская игрушка эта армия, эти пятьдесят тысяч солдат, которые маршируют, останавливаются, поворачиваются, повинуются командам так, словно каждая из этих пятидесяти тысяч индивидуальностей — механическое устройство.

Теперь, нисколько не умаляя организаторского гения короля и личной храбрости каждого солдата, посмотрим, как устроена эта машина.

Главное, привилегированное положение в войсках, как и во всех королевствах, где власть неустойчива, занимает та часть армии, которой поручена охрана дворца. Она состоит из швейцарцев. В числе их преимуществ — более высокое жалованье, одна из их привилегий — право носить саблю в городе.

Гвардия стоит лишь на втором месте, поэтому, пользуясь почти теми же преимуществами и привилегиями, что и швейцарцы, гвардейцы люто ненавидят достойных потомков Вильгельма Телля, которые совершили, по их убеждению, непростительное преступление — отобрали у них первое место.

За гвардией следует сицилийский легион, ненавидящий швейцарцев, потому что они швейцарцы, и неаполитанцев, потому что они неаполитанцы.

После сицилийцев идет пехота, которая терпеть не может швейцарцев и гвардейцев, ибо те обладают преимуществами, которых у нее нет, и привилегиями, в которых ей отказывают, и ненавидит сицилийцев по той только причине, что это сицилийцы.

Наконец, идет жандармерия, которую из-за того, что она жандармерия, само собой разумеется, ненавидят все прочие армейские части.

Из этих пяти элементов и состоит армия Фердинанда II, грозная армия, которую неаполитанское правительство предлагало наследнику российского престола в качестве авангарда будущей коалиции для войны с Францией.

Разместите на равнине швейцарцев и гвардию, сицилийцев и пехоту, пусть сигнал к сражению им даст жандармерия, и швейцарцы, неаполитанцы, сицилийцы и жандармы перегрызут друг другу глотку, не отступив ни на шаг. Постройте их эшелонами перед лицом неприятеля, и, вероятно, ни один из них не устоит, ибо каждый эшелон будет убежден, что ему следует больше опасаться своих союзников, нежели врагов, и что в случае атаки неприятеля помощи от своих ждать не придется.

Все это не мешает тому, что, когда эта военная машина действует, наблюдать за ней весьма приятно. Поэтому, когда лаццарони видит ее в действии, он хлопает в ладоши; слыша военную музыку, он ходит гоголем. Но во время учебных стрельб он поспешно ретируется: в стволах ружей может остаться шомпол — такое случалось.

Есть у лаццарони и другие увлечения, например колокола, которые повсюду звонят, а в Неаполе поют. Инструмент лаццарони — это колокол. Более удачливый, чем Гильденстерн, отказывавшийся сыграть перед Гамлетом на флейте под тем предлогом, что он этого не умеет, лаццарони умеет звонить в колокола, никогда этому не учившись. Когда после долгого отдыха у него появляется желание заняться приятным и полезным делом, он заходит в церковь и просит ризничего дать ему позвонить в колокол. Ризничий бывает рад возможности передохнуть, но заставляет немного попросить себя, чтобы придать большую ценность своей уступке; затем он передает лаццарони веревку: тот сразу же повисает на ней и, пока ризничий сидит сложа руки, лаццарони занимается вольтижировкой.

Еще одно развлечение лаццарони — возможность бесплатно прокатиться в коляске. В Неаполе не сыщется ни одного слуги, который согласился бы стоять на запятках, и ни одного хозяина, который позволил бы слуге сесть рядом с ним. Поэтому слуга устраивается рядом с кучером, а лаццарони встает на запятки. Согнать лаццарони с занятой им позиции пытались всеми способами, но все попытки сделать это оказались тщетными. Затем это вошло в обычай, а все, что входит в обычай, приобретает силу закона.

У лаццарони есть также балаганные представления. Правда, он не входит внутрь помещения, где играется пьеса. Во время представлений места в первом ярусе стоят пять су, в амфитеатре — три су, а в партере — шесть лиаров. Столь непомерные цены во много раз превосходят возможности лаццарони. Но чтобы привлечь клиентов, на подмостках, выстроенных перед входом в театр, выставляют главных кукол в парадных костюмах. Это царь Ла-тин в мантии, со скипетром в руке, с короной на голове; это царица Амата в нарядном платье — лоб ее охватывает повязка, которая потом сдавит ей горло; это благочестивый Эней, держащий в руке большой меч, который затем убьет Турна; это юная Лавиния, волосы которой украшены девическим флердоранжем; это, наконец, Пульчинелла — персонаж, без которого не обойтись, разносторонний дипломат, Талейран, живший во времена Моисея и Сесостриса, ведь именно ему поручено поддерживать мир между троянцами и латинянами. Когда же он потеряет всякую надежду уладить дело, он залезет на дерево, чтобы следить за сражением, и слезет с него только для того, чтобы похоронить мертвых. Вот что показывают счастливому лаццарони, и это все, чего он хочет. Персонажи ему известны, его воображение доделывает остальное.

У лаццарони есть еще англичанин. Черт побери, мы забыли англичанина!

Англичанин для лаццарони больше, чем импровизатор, больше, чем парад, больше, чем колокола, больше, чем балаган, ибо англичанин доставляет ему не только удовольствие, но и деньги. Англичанин — это его вещь, его добро, его собственность. Лаццарони идет впереди англичанина, чтобы показать ему дорогу, или следом за ним, чтобы украсть у него носовой платок. Англичанину он продает всякие диковинки и достает античные медали, англичанина он обучает своему наречию, а тот бросает в море монеты, за которыми лаццарони ныряет. Наконец, он сопровождает англичанина на экскурсии в Поццуоли, Кастел лам маре, Капри и Помпеи, ибо англичанин оригинал по убеждению: порою он отказывается от опытного проводника и чичероне с номером и нанимает первого попавшегося лаццарони — несомненно потому, что у англичан инстинктивное влечение к лаццарони, подобно тому как лаццарони испытывает к англичанам небескорыстную симпатию.

И надо сказать, что лаццарони не только хороший проводник, он и отличный советчик. Во время моего пребывания в Неаполе один лаццарони дал англичанину три совета, оказавшихся как нельзя кстати. Поэтому три совета принесли лаццарони пять пиастров, что обеспечило ему спокойное и безбедное существование в течение полугола.

Вот как это было.

IX ЛАЦЦАРОНИ И АНГЛИЧАНИН

Одновременно со мной в Неаполе находился и проживал в той же гостинице некий англичанин. Он был из тех сварливых, флегматичных, категоричных англичан, которые считают, что деньги — движущая сила всего, воображают, что с помощью денег можно добиться всего, наконец, деньги для них — решающий довод в любом споре.

Англичанин рассудил следующим образом: "С моими деньгами я буду говорить все, что думаю; с моими деньгами я раздобуду все, чего хочу; с моими деньгами я куплю все, чего пожелаю. Раз у меня достает денег, чтобы дать хорошую цену за землю, я смогу поторговаться и за небо".

Он выехал из Лондона в этом сладком заблуждении и прибыл прямо в Неаполь на пароходе "Сфинкс". Оказавшись в Неаполе, он захотел увидеть Помпеи. Он потребовал проводника, но проводника под рукой не оказалось, и англичанин в замену проводнику взял лаццарони.

Прибыв накануне в порт, англичанин испытал первое разочарование: корабль бросил якорь на полчаса позже, чем ожидалось, и пассажиры не смогли сойти на берег в тот же вечер. Поскольку достойный островитянин в течение шести дней пути от Портсмута до Неаполя постоянно страдал морской болезнью, подобное препятствие сильно его раздосадовало, вследствие чего он немедленно предложил начальнику порта сто гиней. Но приказы санитарной инспекции непререкаемы, и начальник порта рассмеялся англичанину в лицо. Поэтому англичанин отправился спать в крайне дурном расположении духа, посылая ко всем чертям короля, отдающего подобные приказы, а заодно и правительство, имеющее низость исполнять их.

Из-за своего флегматичного характера англичане особенно злопамятны; так что наш англичанин заимел на короля Фердинанда зуб, а поскольку англичане не имеют обыкновения скрывать свои мысли, то по дороге в Помпеи он на самом чистом итальянском, какой только можно почерпнуть из грамматики Вергани, во всеуслышание поносил тиранию короля Фердинанда.

Лаццарони не говорит по-итальянски, но понимает все наречия. А потому он прекрасно понял, что говорил англичанин, который, несомненно следуя своей приверженности принципу равенства, усадил лаццарони в свою коляску. Единственное социальное различие, имевшееся между англичанином и лаццарони, состояло в том, что один сидел лицом к движению, а другой — спиной.

Пока они ехали по большой дороге, лаццарони невозмутимо выслушивал все оскорбления, которыми англичанину было угодно осыпать его государя. У лаццарони нет устоявшихся политических взглядов. В его присутствии можно сказать все что угодно о короле, королеве или принце, лишь бы ничего не было сказано о Мадонне, святом Януарии или Везувии, — остальное лаццарони безразлично.

Тем не менее, когда они прибыли на улицу Гробниц, лаццарони, видя, что англичанин продолжает свой монолог, приложил палец к губам, призывая к молчанию. Но то ли англичанин не понял важности этого жеста, то ли посчитал ниже своего достоинства последовать данному ему совету, он продолжил свои выпады против Фердинанда Возлюбленного (по-моему, именно так его называют).

— Простите, ваше превосходительство, — сказал лаццарони, опершись одной рукой на борт коляски, а затем спрыгнув на землю столь же легко, как это могли бы сделать Ориоль, Лоуренс или Редиша, — простите, но, с вашего позволения, я возвращаюсь в Неаполь.

— Почему тебе возвращаться в Неаполь? — спросил англичанин.

— Потому что мне нет охоты быть повешенным, — ответил лаццарони, копируя любимую англичанином конструкцию фразы.

— И кто осмелился бы тебе повесить? — продолжал англичанин.

— Кто мне король, — отвечал лаццарони.

— А почему он бы тебе повесить?

— Потому что вы сказать ругательства о нем.

— Англичанин есть свободен сказать все, что он хочет.

— А лаццарони не есть.

— Но ты ничего не сказать.

— Но я все слышать.

— Кто об этом сказать?

— Инвалид.

— Какой инвалид?

— Инвалид, который будет сопровождать нас во время посещения Помпей.

— Я не хотеть инвалида.

— Тогда вы не посещать Помпеи.

— Мне не мочь посещать Помпеи без инвалида?

— Нет.

— Мне платить?

— Нет.

— Мне платить в два, три, четыре раза больше?

— Нет, нет, нет!

— О-о! — произнес англичанин и погрузился в глубокое раздумье.

Что касается лаццарони, то он стал пытаться перепрыгнуть через собственную тень.

— Я хочу брать инвалида, — сказал англичанин через какое-то время.

— Значит, берем инвалида, — ответил лаццарони.

— Но я не хочу, чтобы молчать мой язык.

— В таком случае, мне говорить вам до свидания.

— Мне хотеть, чтобы ты оставался.

— В таком случае, позвольте мне давать совет вам.

— Давай совет мне.

— Раз вы не хотеть молчать ваш язык, наймите, по крайней мере, глухого инвалида.

— О! — воскликнул восхищенный советом англичанин. — Я хотеть глухого инвалида. Вот пиастр тебе найти глухого инвалида.

Лаццарони помчался в караульное помещение и выбрал глухого как тетерев инвалида.

Началась обычная экскурсия, во время которой англичанин продолжал облегчать душу, понося его величество Фердинанда I, при этом инвалид его не слышал, а лаццарони делал вид, что не слышит. Они посетили дом Диомеда, улицу Гробниц, виллу Цицерона, дом Поэта. В одной из спален этого дома находилась весьма анакреонтическая фреска, привлекшая внимание англичанина: не спросив ни у кого разрешения, он уселся на бронзовое сиденье, вытащил альбом и принялся рисовать.

Едва он начертил первую линию, как к нему подошли инвалид и лаццарони. Инвалид хотел было сказать что-то, но лаццарони сделал ему знак, что говорить будет он.

— Ваше превосходительство, — сказал лаццарони, — делать копии фресок запрещено.

— О! — сказал англичанин. — Я хотеть эту копию.

— Это запрещено.

— О! Я заплачу!

— Это запрещено даже за плату.

— Я заплачу в два, три, четыре раза больше.

— Я же сказал вам, что это запрещено! Запрещено! Запрещено! Слышите вы?!

— Мне непременно хотеть рисовать эту маленькую глупость, чтобы смешить миледи.

— Тогда инвалид сдавать вас в караульную.

— Англичанин есть свободен рисовать, что он хочет.

И англичанин вновь взялся за карандаш. Инвалид подошел к нему с неумолимым видом.

— Простите, ваше превосходительство, — сказал лаццарони.

— Говори мне.

— Вы непременно хотите нарисовать эту фреску?

— Я хочу.

— И другие тоже?

— Да, и другие тоже. Я хотеть рисовать все фрески.

— Тогда, — сказал лаццароне, — позвольте дать вам совет: возьмите слепого инвалида.

— О-о! — воскликнул англичанин в еще большем восторге от второго совета, нежели от первого. — Я хотеть слепого инвалида. Вот два пиастра тебе найти слепого инвалида.

— Тогда давайте выйдем. Я отправлюсь на поиски слепого инвалида, а вы отошлете инвалида глухого, разумеется заплатив ему.

— Я заплачу инвалиду глухому.

Англичанин сунул карандаш в альбом, а альбом — в карман. Затем, выйдя из дома Саллюстия, он сделал вид, что остановился, чтобы прочесть сделанные сангиной надписи. В это время лаццарони сбегал в караульную и привел слепого инвалида, ведомого черным пуделем. Англичанин дал глухому два карлино, отослал его и тут же захотел вернуться в дом Поэта, чтобы продолжить делать рисунки, но лаццарони добился от него, что они сделают небольшой крюк, чтобы отвести от себя подозрения. Слепой инвалид шагал впереди, и визит продолжился.

Пес инвалида знал Помпеи назубок. Инвалид был весельчак, смысливший в античности куда больше, чем большинство членов Академии надписей и изящной словесности. Он повел нашего путешественника от лавки кузнеца к дому Фортунаты, от дома Фортунаты — к общественной пекарне.

Те, кто бывал в Помпеях, знают, что на этой пекарне необычная вывеска из терракоты, выкрашенная в ярко-красный цвет, а внизу написаны три слова: "Шс habitat Felicitas"^[17].

— О-о! — воскликнул англичанин. — Дома в Помпеях есть нумерованные! Вот номер первый! — Потом он тихо сказал лаццарони: — Я хотеть рисовать номер первый, чтобы немного смешить миледи.

— Давайте, — ответил лаццарони, — а я тем временем развлеку инвалида.

И лаццарони отправился поболтать с инвалидом, в то время как англичанин делал рисунок.

Рисунок был готов через несколько минут.

— Я есть очень доволен, — сказал англичанин, — но я хотеть вернуться к дому Поэта.

— Кастор! — обратился инвалид к собаке. — Кастор, к дому Поэта!

Кастор повернул назад и вошел прямо в дом Саллюстия.

Лаццарони вновь принялся беседовать с инвалидом, а англичанин закончил свой рисунок.

— О! Я есть очень доволен, очень доволен, — сказал англичанин, — но я хотеть делать рисунки еще.

— Тогда продолжим, — сказал лаццарони.

Как можно догадаться, англичанину представилось немало возможностей пополнить свое собрание забавных рисунков: древние отличались на этот счет весьма причудливым воображением. Меньше чем через два часа альбом оказался заполнен весьма внушительной коллекцией.

Тем временем они прибыли к месту раскопок: по-видимому, это был частный дом очень богатого человека, ибо оттуда извлекли множество статуэток, бронзовых изделий, драгоценных диковинок, которые тут же относили в соседний дом. Англичанин вошел в этот импровизированный музей и остановился перед маленькой статуэткой сатира высотою в шесть дюймов, обладавшей всеми необходимыми достоинствами, чтобы привлечь его внимание.

— О! — сказал англичанин. — Я хотеть купить эту маленькую статуэтку.

— Неаполитанский король не хотеть продавать, — ответил лаццарони.

— Я буду платить сколько нужно, чтобы посмешить немного миледи.

— Я говорю вам, что она не продается.

— Я буду платить в два, три, четыре раза больше.

— Простите, ваше превосходительство, — сказал лаццарони, сменив тон, — я уже дал вам два совета, они оказались вам полезны: хотите, я дам вам еще один? Так вот, не покупайте статуэтку, украдите ее!

— О! Ты есть прав. Мы иметь слепой инвалид. О-о! Это есть очень оригинально.

— Да, но мы иметь Кастор, у которого два зорких глаза и шестнадцать острых зубов — едва вы тронете ее пальцем, как он вцепится вам в глотку.

— Я давать мясо Кастору.

— Сделайте лучше: наймите хромого инвалида. Поскольку вы почти все видели, положите статуэтку в карман, и мы убежим. Он закричит, но мы припустимся во всю прыть, и нас не поймают.

— О! — воскликнул англичанин, восхищенный третьим советом еще больше, чем вторым. — Я хотеть хромого инвалида. Вот три пиастра тебе найти хромого инвалида.

Чтобы слепой инвалид, а главное, Кастор ничего не заподозрили, англичанин вышел и сделал вид, что рассматривает фонтан из ракушек изумительного рококо, в то время как лаццарони отправился на поиски нового проводника.

Через четверть часа он явился в сопровождении инвалида на деревянных ногах. Зная, что англичанин не станет торговаться, он привел лучшее в своем роде из того, что ему удалось найти.

Слепому дали три карлино: два для него, один для Кастора — и оба были отосланы.

Оставалось осмотреть только театры, торговый форум и храм Исиды. Англичанин и лаццарони посетили эти памятники, проявив надлежащее почтение. Потом англичанин самым непринужденным тоном попросил еще раз посмотреть предметы, найденные при раскопках только что обнаруженного дома. Инвалид доверчиво привел англичанина в маленький музей.

Все трое вошли в комнату, где на прибитых к стенам досках лежали бесценные предметы.

В то время как англичанин ходил взад-вперед, вертелся, крутился, делая вид, что он и не приближается к статуэтке, лаццарони забавлялся тем, что натягивал перед дверью веревку на высоте двух футов. Когда веревка была натянута, он подал англичанину знак; тот сунул статуэтку в карман и, пока изумленный инвалид наблюдал за ним, перепрыгнул через веревку и вслед за лаццарони бросился бежать к Стабианским воротам, оказался на Салернской дороге, наткнулся на корриколо, возвращавшийся в Неаполь, прыгнул в него и добрался до своей коляски, ожидавшей его на улице Гробниц. Два часа спустя после того, как англичанин покинул Помпеи, он был в Торре дель Греко, а еще через час — в Неаполе.

Инвалид же попытался было перепрыгнуть через веревку, но лаццарони натянул ее на такой высоте, преодолеть которую с деревянной ногой было невозможно. Тогда инвалид попытался развязать веревку, но лаццарони, на досуге рыбачивший, умел завязывать знаменитый морской узел, который есть не что иное, как гордиев узел. Наконец, по примеру Александра Великого, инвалид захотел разрубить то, что ему не удалось развязать, и вытащил свою саблю. Однако сабля и прежде-то была не слишком остра, теперь же она совсем затупилась, так что англичанин был уже на полдороге к Резине, а инвалид все еще пытался перерезать веревку.

В тот же вечер англичанин сел на пароход "Король Георг", а лаццарони потерялся в толпе своих товарищей.

Англичанин совершил три поступка, категорически запрещенные в Неаполе: дурно отозвался о короле, скопировал фрески и украл статуэтку, и все это не благодаря своим деньгам, ибо от денег ему не было бы никакого проку, а благодаря сообразительности лаццарони.

Однако, скажут некоторые, среди содеянного англичанином есть, как ни говори, кража. Отвечу, что лаццарони по сути своей вор, а точнее — у него свои представления о собственности, мешающие ему разделить на этот счет мнение других. Лаццарони не вор, он завоеватель, он не крадет, он берет. В нем много от спартанца: для него изъятие есть деяние добродетельное, лишь бы совершалось оно ловко. В его глазах вор только тот, кто попадается, поэтому, чтобы не попасться, лаццарони порой вступает в сговор со сбиром.

Сбир частенько не кто иной, как лаццарони, которого вооружил закон. Выглядит сбир внушительно: при нем карабин, пара пистолетов и сабля. Сбир в некотором роде второсортный полицейский: он следит за общественным порядком между проходом патрулей. Если сбир и лаццарони в сговоре, то сбир, сразу после того как патруль прошел, кладет на дорожную тумбу камень, давая тем самым лаццарони знак, что тот может воровать, ничего не опасаясь.

После того как кража совершена, сбир подходит к нему, и сообщники делят добычу по-братски.

Правда, порою случается и так, что сбир обкрадывает лаццарони или лаццарони обманывает сбира: дела в нашем мире идут так худо, что на сознательность даже мошенников рассчитывать больше не приходится.

Правительству обо всем этом известно, и оно старается поправить положение, меняя квартальных сбиров, но возникают новые сговоры, новые компании по этому взаимному страхованию.

Сбир устраивает засаду на улицах Кьяйя, Толедо, Фор-челла и может быть уверен, что уже в первый вечер ему удастся установить коммерческие отношения, благодаря которым он возместит потери, причиненные вынужденным разрывом прежних связей.

Карманов у лаццарони нет, поэтому он постоянно запускает руку в карманы других, так что сбир довольно быстро застает его на месте преступления и между ними заключается сделка.

Великодушный, как Оросман, сбир соглашается на выкуп.

Лаццарони, верный своему слову, как Лузиньян, освобождается от данного обещания через десять минут, полчаса, самое позднее — через час.

Впрочем, иногда, как я уже сказал, сбир злоупотребляет своей властью, а лаццарони — своей ловкостью.

Однажды, проходя по улице Толедо, я видел, как арестовывали сбира. Подобно лафонтеновскому охотнику, он оказался ненасытен и был наказан за свою жадность.

Вот что произошло.

Сбир застиг лаццарони на месте преступления.

— Что ты украл у господина в черном, который только что прошел мимо? — спросил сбир.

— Ничего, совершенно ничего, ваше превосходительство, — ответил лаццарони (он величает сбира обращением "ваше превосходительство").

— Я видел, как ты запустил руку ему в карман.

— Его карман был пуст.

— Как так? Ни платка, ни табакерки, ни кошелька?

— Это был ученый, ваше превосходительство.

— Зачем же ты имеешь дело с людьми подобного рода?

— Я слишком поздно понял, кто это.

— Пойдем, следуй за мной в полицию.

— Как? Я же ничего не украл!

— Именно поэтому, дурак ты эдакий! Если б ты что-нибудь украл, мы бы договорились.

— Ну, так это дело поправимо, не всегда же я буду таким невезучим.

— Ты обещаешь возместить мне убытки через полчаса?

— Обещаю, ваше превосходительство.

— Как же?

— Содержимое карманов первого же прохожего будет вашим.

— Согласен, но я сам выберу кого надо. Меня вовсе не устраивает, чтобы ты совершил еще одну глупость.

— Выбирайте.

Сбир величественно оперся на придорожную тумбу, а лаццарони лениво улегся у его ног.

Мимо прошли аббат, адвокат, поэт, но сбир не шелохнулся. Наконец показался молодой офицер, развязный, элегантный, в парадной форме. Сбир подал знак.

Лаццарони поднялся, пошел за офицером, и оба скрылись за ближайшим поворотом. Мгновение спустя лаццарони вернулся, держа добычу в руке.

— Что это такое? — спрашивает сбир.

— Носовой платок, — отвечает лаццарони.

— И все?

— Что значит "и все"? Это батист!

— У него что, был только один платок?^[18]

— В этом кармане — только один.

— А в другом?

— А в другом — шейный платок.

— Почему же ты его не принес?

— Его я оставляю себе, ваше превосходительство.

— Как это себе?

— Так. Мы же договорились поделиться.

— И что?

— То, что каждому досталось по карману.

— Я имею право на все.

— На половину, ваше превосходительство.

— Я хочу шейный платок!

— Но, ваше…

— Я хочу шейный платок!

— Это несправедливо.

— А, ты дурно отзываешься о правительственных служащих! В тюрьму, негодяй, в тюрьму!

— У вас будет платок, ваше превосходительство.

— Мне нужен платок офицера.

— У вас будет его платок.

— Как ты разыщешь офицера?

— Он отправился к своей любовнице на улицу Фориа, я подожду его у входа.

Лаццарони поднялся вверх по улице и устроил засаду на улице Фориа.

Через некоторое время молодой офицер выходит; не успев сделать и десяти шагов, он опускает руку в карман и обнаруживает, что тот пуст.

— Простите, ваша светлость, — спрашивает лаццарони, — вы что-то ищете?

— Я потерял батистовый платок.

— Ваша светлость его не потерял, у вас его украли.

— Кто же этот разбойник?

— Что мне даст ваша светлость, если я найду вора?

— Я дам тебе пиастр.

— Я хочу два.

— Идет. Ну, что ты будешь делать?

— Я украду ваш шейный платок.

— Чтобы найти платок носовой?

— Да.

— И где же они окажутся?

— В одном и том же кармане. У того, кому я отдам ваш шейный платок, уже находится ваш носовой платок.

Офицер пошел за лаццарони. В это время лаццарони отдал сбиру шейный платок (тот сунул его в карман) и, обретя свободу, исчез. Следом за ним появился офицер. Он схватил сбира за воротник, и сбир упал на колени. Поскольку сбир прежде был лаццарони, он сразу все понял: это его обокрали. Он хотел обмануть своего компаньона, а обманули его самого. Будь на месте лаццарони и сбира другие люди, они непременно разругались бы в подобных обстоятельствах, но лаццарони и сбир не ссорятся из-за таких пустяков: мастер узнается по работе. Лаццарони и сбир признают друг друга за первоклассных мастеров. Они смогли оценить друг друга. Берегитесь, карманы! Вам объявлена война не на жизнь, а на смерть!

X КОРОЛЬ НОСАТЫЙ

Не знаю, наскучила ли лаццарони свобода и они, подобно лягушкам из басни, попросили себе царя, но знаю точно, что в один прекрасный день Господь Бог послал им монарха.

Он не был ни деревом, ни журавлем — он был лисой, притом одной из самых хитрых, когда-либо произведенной на свет королевской породой. У этого короля было три имени: Бог назвал его Фердинандом IV, Венский конгресс — Фердинандом I, а лаццарони прозвали его Носатым.

Бог и конгресс ошиблись: из трех имен за ним закрепилось только одно — то, что дали ему лаццарони.

По правде говоря, история сохранила за ним в равной степени и два других, что не способствовало ее ясности, но кто же читает историю? Разве что историки, когда они держат корректуру своих книг!

Поэтому в Неаполе никто не знает ни Фердинанда I, ни Фердинанда IV, но зато все знают короля Носатого.

У каждого народа был король, ставший воплощением национального духа. У шотландцев — Роберт Брюс, у англичан — Генрих VIII, у немцев — Максимилиан, у французов — Генрих IV, у испанцев — Карл V, у неаполитанцев — Носатый^[19].

Король Носатый был самым хитрым, самым сильным, самым ловким, самым беззаботным, самым безбожным, самым суеверным человеком в своем королевстве, а это кое-чего значит. Отчасти итальянец, отчасти француз, отчасти испанец, он не знал ни слова ни по-испански, ни по-французски, ни по-итальянски. Носатый владел только одним языком — диалектом Мола.

Его детьми были король Франческо, принц Салернский и королева Мария Амелия, то есть один из самых образованных людей, один из лучших принцев и одна из святейших женщин, когда-либо существоваших на свете.

Король Носатый взошел на престол в возрасте шести лет, как Людовик XIV, и умер почти в столь же преклонном возрасте. Он царствовал с 1759 по 1825 год, то есть 66 лет, включая и свое несовершеннолетие. Все великие события в Европе во второй половине прошлого века и первой четверти века нынешнего произошли у него на глазах. В его царствование вместилась вся жизнь Наполеона. Он стал свидетелем его рождения, возвышения, заката и падения. Фердинанд оказался участником грандиозной драмы, потрясшей мир от Лиссабона до Москвы, от Парижа до Каира.

Носатый не получил никакого образования; его наставник, князь ди Сан Никандро, человек совершенно невежественный, не счел необходимым, чтобы его воспитанник узнал больше, чем он сам. Зато король владел оружием, как святой Георгий, ездил верхом, как Рокка Романа, и стрелял из ружья, как Карл X. Но в программе воспитания короля ни об искусстве, ни о науках, ни о политике не было и речи.

Поэтому за всю свою жизнь Носатый не раскрыл ни одной книги, не прочел ни одного доклада. Достигнув совершеннолетия, он предоставил управление страной своему министру; женившись, он позволил царствовать жене. Он не мог уклониться от присутствия на заседаниях Государственного совета, но запретил, чтобы там появлялась хоть одна чернильница, опасаясь, как бы при виде ее кто-нибудь не вздумал писать. Оставалась еще подпись, которую королю приходилось ставить, по крайней мере, раз в день. В подобном же случае Наполеон сократил свою подпись сначала до пяти букв, потом до трех и, наконец, до одной. Король Носатый сделал лучше — он обзавелся факсимильной печатью.

Все свое время он проводил охотясь в Казерте или ловя рыбу в Фузаро. По окончании же охоты или рыбной ловли король превращался в кабатчика, королева — в кабатчицу, придворные — в кабацких слуг, и охотничьи трофеи и выловленная рыба распродавались по ценам ниже, чем у простых рыбаков и охотников. Торг сопровождался препирательствами и бранью, какие можно услышать на любом рынке. То было одно из любимейших развлечений короля Носатого.

Носатому было от кого унаследовать любовь к охоте. Его отец, король Карл III, приказал построить замок Капо ди Монте только по одной причине — в августе через этот холм в изобилии пролетали славки. К несчастью, закладывая основания замка, увидели, что под фундаментом находятся обширные карьеры, откуда в течение десяти тысяч лет неаполитанцы добывали камень. На возведение подземных сооружений впустую потратили три миллиона, после чего заметили, что не хватает только одного, чтобы добраться до замка, — дороги. Становится понятно, что если бы у Карла III, как у его сына, была торговая жилка и он стал бы продавать своих славок по обычной цене, то, по всей вероятности, на каждой из них он потерял бы до тысячи франков.

События Французской революции потревожили короля Носатого в разгар этих его развлечений. Как-то ему вздумалось поохотиться на человека вместо лани или кабана: он пустил свою свору по следам республиканцев и решил напасть на них в окрестностях Рима. К несчастью, француз — животное, которое набрасывается на охотника. Так и случилось, и королю Носатому пришлось оставить свои позиции и поспешно отступить к Неаполю. К тому же ему пришлось поменяться одеждой с герцогом д’Асколи, своим шталмейстером. Король сел в экипаж слева, приказал герцогу обращаться к нему на "ты" и прислуживал ему всю дорогу, словно герцог д’Асколи был королем, а он, Фердинанд, — герцогом.

Позже повторять рассказ об этом приключении стало одним из любимых развлечений короля. Мысль о том, что герцог д'Ас кол и мог бы быть повешен вместо короля, приводила двор в отличное расположение духа.

Прибыв без происшествий в Неаполь, король рассудил, что оставаться ему там неблагоразумно. Он обратился к своему доброму другу Нельсону, попросил у него корабль, сел на него с королевой, своим министром Актоном и красавицей Эммой Лайонной, о которой у нас вскоре пойдет речь. Но поднялся встречный ветер, корабль не смог выйти из залива и вынужден был возвратиться и бросить якорь в ста шагах от берега. Тогда примчались министры, судейские, военные и стали умолять короля вернуться в Неаполь; однако король твердо решил отправиться на Сицилию и прогнал военных, судейских и министров, беспрестанно бормоча самые действенные молитвы, с тем чтобы ветер переменился. При первом же его дуновении с севера корабль поднял якорь и удалился на всех парусах.

Но удовлетворение короля длилось недолго: едва только флотилия вышла в открытое море, как поднялась страшная буря; в то же время заболел юный принц Альберто. Король избрал капитаном своего корабля адмирала Нельсона, считавшегося в то время лучшим моряком в мире, и тем не менее Бог словно лично преследовал короля, ибо фок-мачта и грота-рей на корабле сломались, тогда как в ста шагах от него фрегат адмирала Караччоло, на который король отказался подняться, доверяя больше своему союзнику, нежели своему подданному, спокойно плыл среди бури, как будто ему подчинялись ветры. Несколько раз король окликал фрегат, который казался волшебным кораблем, наподобие "Красного корсара", чтобы узнать, нельзя ли ему перейти на его борт. Но, хотя при каждом сигнале короля адмирал сам садился в шлюпку и приближался к королевскому судну, чтобы исполнить приказ его величества, риск, связанный с перевозкой короля, был слишком велик, чтобы Караччоло отважился на него. Между тем с каждым часом опасность возрастала. Наконец показался Палермо, но близость земли еще более увеличивала опасность: сколь бы искусным моряком ни был Нельсон, он меньше последнего прибрежного лоцмана знал, как во время бури войти в порт. Поэтому адмирал подал сигнал, чтобы выяснить, нет ли на судах флотилии кого-нибудь, знакомого с побережьем лучше, чем он сам. Тотчас же от одного из кораблей отделилась лодка с офицером, подхваченная ветром, словно лист, и приблизилась к королевскому флагману. Когда она оказалась в пределах досягаемости, в море сбросили канат, офицер схватился за него, и его подняли на борт. Это был капитан Джованни Баузан, ученик и друг Караччоло. Он вызвался ответить за все, и Нельсон передал ему командование; час спустя корабль вошел в порт Палермо, и в тот же вечер король высадился в Кастелло а Маре.

На следующий день, на рассвете, король охотился в своем замке Фаворита с таким удовольствием и увлечением, словно он и не потерял половину своего королевства.

Тем временем Шампионне брал Неаполь, и в одно прекрасное утро король Носатый узнал, что в либеральном мире одной республикой стало больше. Родилась Парте — нопейская республика.

Гнев короля был велик, ему было непонятно, как покинутые им подданные могли не сдержать данную ими клятву верности. Все это было крайне печально: наследие Карла III уменьшилось вполовину. У короля Обеих Сицилий теперь осталась только одна из них. Дворянство и буржуазия с пылом встали на сторону революции, у короля Носатого остались только его славные лаццарони.

Носатый положился на Бога и святого Януария, с тем чтобы они изменили сердца его подданных, дал обет возвести церковь по подобию собора святого Петра, если он вернется в свой добрый город Неаполь, и продолжал охотиться.

Правда, король Носатый, как мы и говорили, был отменным стрелком. Никогда не используя на охоте ничего, кроме настоящих пуль, он старался поразить животное только в плечо, и в этом отношении у него мог поучиться сам Кожаный Чулок. Самое любопытное состояло, однако, в том, что король требовал, чтобы и сопровождавшие его охотники поступали точно так же, в противном случае он впадал в гнев, всегда скверно кончавшийся для виновного. Однажды, когда, проохотившись целый день в лесу Фикудзы, охотники окружили груду убитых кабанов, король заметил, что одно из животных убито выстрелом в брюхо. Тут же кровь бросилась ему в лицо, и, повернувшись к своей свите, он воскликнул: "Chi ё il рогсо che а fatto un tal colpo?", что означало: "Что за свинья так выстрелила?"

— Это я, государь, — ответил князь ди Сан Катальдо. — Меня надо за это повесить?

— Нет, — ответил король, — но вам придется остаться дома.

С той поры князя ди Сан Катальдо больше не приглашали на королевскую охоту.

Одно из преступлений, имевших особое право возбуждать гнев его величества почти в такой же степени, состояло в том, чтобы предстать перед ним с длинными бакенбардами и короткими волосами. Всякий, у кого подбородок не был выбрит, волосы не напудрены, а затылок не украшен более или менее длинной косичкой, был для короля Носатого достойным повешения якобинцем. Однажды молодой князь Пеппино Руффо, потерявший все на службе у короля, оставивший семью и родину, чтобы последовать за ним, имел неосторожность предстать перед ним с ненапудренными волосами, да еще украшенный парой всем известных замечательных неаполитанских бакенбардов. Король одним прыжком подскочил к нему из кресла и, изо всех сил схватив его за бороду, закричал:

— Ах ты разбойник! Ах ты якобинец! Ах ты убийца! Ты что же, явился из какого-нибудь клуба, раз осмеливаешься предстать передо мной в таком виде!

— Нет, государь, — ответил молодой человек, — я явился из тюрьмы, куда был брошен три месяца назад как слишком верный подданный вашего величества.

Это объяснение, сколь бы веским оно ни было, полностью не успокоило короля, который продолжал таить злобу на бедного Пеппино Руффо даже после того, как тот сбрил бакенбарды, напудрил волосы, нацепил фальшивую косичку и сменил брюки на короткие кюлоты.

Во всей Сицилии был только один человек, столь же гневливый, как и король, — президент Кардилло. Не имея ни одного волоска на голове, ни малейшего признака щетины на подбородке, он сначала снискал расположение короля благодаря украшавшему его величественному парику. Поэтому, несмотря на его вспыльчивый характер, король весьма сдружился с ним, хотя и ненавидел судейских. Порою он выбирал Кардилло, чтобы сыграть партию в реверси. И тогда начинался настоящий спектакль на публику. Когда президент играл с кем-нибудь другим, кроме короля, он давал волю своему гневу, осыпая своего партнера ругательствами, швыряя жетоны, фишки, карты, деньги, подсвечники. Но, когда ему выпадала честь играть с королем, бедняга чувствовал себя скованным по рукам и ногам и был вынужден сдерживать свой бешеный нрав. Он по-прежнему, с совершенно очевидными намерениями, хватался за подсвечники, деньги, карты, фишки и жетоны, но король, не терявший его из вида, вдруг бросал на него взгляд или обращался к нему с вопросом. Тогда президент приятно улыбался, клал на стол предмет, который он держал в руках, и довольствовался тем, что отрывал пуговицы от своего кафтана — на следующий день их находили разбросанными по полу. Тем не менее однажды король стал донимать бедного президента более чем обычно и поэтому отнесся к игре с недостаточным вниманием, так что у него остался туз, от которого он мог бы избавиться.

— Ах, Боже мой! До чего же я глуп! — воскликнул монарх. — Я мог отдать туза и не сделал этого.

— Ну что ж! Я еще глупее, чем ваше величество, — воскликнул председатель, — ибо я мог спустить червового валета, а он остался у меня на руках!

Король, вместо того чтобы рассердиться, расхохотался. Своей откровенностью ответ, вероятно, напомнил ему его славных лаццарони.

Надо рассказать о нем все. Президент Кардилло был, подобно Нимроду, великим охотником пред Господом. Он устраивал великолепные, королевские охоты, на которые приглашал своего монарха, и тот, оказывая Кардилло честь, присутствовал на них. Дело происходило в его роскошном поместье Иличе, и, поскольку посредине его владений возвышался замок, достойный короля, его величество удостаивал приезжать накануне охоты, а затем ужинал и ночевал в замке, где оставался порой на два-три дня подряд. Как-то вечером король прибыл туда, как обычно, с намерением поохотиться на следующий день. Если речь шла об охоте, королю не спалось. Поэтому, проворочавшись всю ночь в кровати, он встал на рассвете, зажег свечу и отправился в рубашке к спальне владельца замка. В двери торчал ключ; Фердинанду вздумалось посмотреть, как президент выглядит, лежа в кровати. Он повернул ключ и вошел в комнату. Господь на свой лад помогал королю.

Президент, без парика и в ночной рубашке, восседал посредине комнаты. Король подошел прямо к нему. Тогда как удивленный и захваченный врасплох появлением короля бедный президент оставался недвижим, король сунул свечу ему под нос, чтобы хорошенько рассмотреть выражение его лица, затем с великолепной серьезностью стал обходить статую и пьедестал, в то время как президент, подобно китайскому болванчику, вращал головой, не двигаясь с места и следя за передвижениями короля. Наконец, оба светила, совершавшиекруговое движение, оказались лицом друг к другу. Король продолжал хранить молчание, поэтому президент с полнейшим хладнокровием осведомился:

— Государь, поскольку случай не предусмотрен этикетом, следует ли мне встать или оставаться в том же положении?

— Оставайся, оставайся, — отвечал король, — но не заставляй нас долго ждать, бьет уже четыре часа.

И он вышел из комнаты столь же важно, как и вошел.

Вскоре честь, которую король оказывал президенту Кардилло, охотясь на его землях, вызвала зависть придворных. Даже аббатисы важнейших монастырей в Палермо, населив свои парки косулями, ланями и кабанами, приглашали короля, чтобы развлечь охотой бедных затворниц, чьи души были им вверены. Король отличался определенной галантностью: он почти забыл о своей колонии в Сан Леучо, хотя она была местом весьма приятным. Это была прелестная деревушка, которая располагалась в трех-четырех льё от Неаполя и в которой все телом и добром принадлежали королю. Только души там принадлежали Богу, что не мешало и дьяволу иметь свою долю. Сан Леучо превратился в сераль султана Носатого — в нем не хватало только тюрбанов и удавок. Подобно персидскому шаху, он мог бы как-нибудь известить друзей и знакомых о восьмидесяти рождениях, случившихся в одном месяце.

Вот почему население Сан Леучо еще и теперь пользуется привилегиями, которых не имеет ни одна другая деревня Королевства обеих Сицилий. Ее жители не платят налогов и освобождены от воинской повинности. Кроме того, каждый, каков бы ни был его возраст или пол, может считать себя в некоторой степени родственником нынешнего короля. Просто те, что постарше, называют его "племянник", а те, что помоложе, — "кузен".

Итак, король Носатый поживал себе на Сицилии, ежедневно охотясь то в собственных лесах, то в угодьях президента, то в парках аббатис, каждый вечер играя в карты — то в вист, то в реверси и жалея только о замке Капо ди Монте, где было столько славок; об озере Фузаро, где было столько рыбы; о площади Мола, где было столько лаццарони, — как вдруг однажды перед ним предстал мужчина примерно лет пятидесяти — пятидесяти пяти и попросил разрешения отвоевать для Фердинанда его королевство: этим человеком был кардинал Руффо.

Фабрицио Руффо родился в благородной, но не очень известной семье. Однако, обладая сильно развитым даром интриги, он сделал, благодаря папе Пию VI, чьим фаворитом ему довелось стать, неплохую карьеру на поприще прелатства и был назначен на высокую должность при Святом престоле. Оказавшись на этом месте, он проявил сноровку и за три года сколотил состояние, но имел неловкость показать это. В результате его роскошества вызвали скандал, и Пий VI вынужден был потребовать у Руффо уйти в отставку. Кардинал ушел в отставку, прибыл в Неаполь и получил в управление замок в Казерте. Там он, насколько мог, угождал его величеству в удовольствиях, которые король Носатый искал на своей вилле, как вдруг его величеству пришлось укрываться на Сицилии. Кардинал Руффо последовал за ним.

Там, пока король днем играл в карты, а вечером охотился, Руффо мечтал об отвоевании королевства. Ситуация в Италии менялась: поражения следовали за поражениями; Бонапарт, казалось, увез статую Победы на другую сторону Средиземного моря.

Врагов, с которыми приходилось сражаться Директории, становилось все больше. Соединенные турецкий и русский флоты захватили некоторые из Ионических островов, осадили Корфу и объявили во всеуслышание, что, как только им удастся завладеть этим важным пунктом, они направятся к берегам Италии. Английская эскадра ждала только сигнала, чтобы присоединиться к ним. Поэтому Фабрицио Руффо надеялся, что, если запалить огонь в Калабрии, он с быстротой молнии достигнет Неаполя и воспламенит столицу. И он пришел повидать короля, чтобы поговорить с ним.

Король, у которого Руффо не просил ни людей, ни денег, а только королевского соизволения и полномочий, дал кардиналу все, чего тот хотел. Затем оба благословили друг друга, кардинал отправился в горы Калабрии, а король — в лес Фикудзы.

Прошло примерно два месяца. За эти два месяца король, охотясь в Фаворите, Монреале или Иличе, видел, как к его столице проследовала целая флотилия русских, турецких и английских кораблей. Однажды вечером, возвращаясь с охоты, он узнал даже, что Нельсон покинул Палермо, чтобы встать во главе флота. И вот, наконец, как-то утром король получил известие о том, что кардинал Руффо вошел в Неаполь, что Партенопейская республика, установившаяся с приходом Шампионне, пала с уходом Макдональда и что республиканцы подписали капитуляцию, по условиям которой они сдавали крепость, но в обмен им сохраняли жизнь и возимое имущество. Капитуляцию подписал: от Англии — Фут, от России — Ке-роди, от Порты — Бонньё, от имени короля — Руффо.

Против всякого ожидания, его величество пришел в неслыханную ярость. Ему отвоевали королевство, что было весьма приятно, но при этом вступили в переговоры с мятежниками, что казалось Фердинанду весьма унизительным. Носатый был внук Людовика XIV, и в нем при всем его простолюдинстве, было немало гордыни и величия, свойственных великому королю.

Следовательно, речь шла о том, чтобы спасти королевскую честь, разорвав капитуляцию^[20].

Опасались только одного: в это время в Неаполе был человек более могущественный, чем король, и этим человеком был Нельсон. Нельсон достиг возраста сорока одного года, и даже самый заклятый его враг мог упрекнуть адмирала только в одном: в чрезмерном бесстрашии. На его долю пришлось столько почестей, сколько может выпасть на долю победителя. Лондон послал ему шпагу, а король сделал его кавалером ордена Бани, бароном Нильским и пэром королевства. Он обладал княжеским состоянием, ибо правительство платило ему ренту в тысячу фунтов стерлингов; король дал ему пенсию в пятьдесят тысяч франков, а Индийская компания подарила сто тысяч экю. Приходилось поэтому опасаться, как бы Нельсон, слывший до сих пор не только храбрейшим из храбрых, но и вернейшим из верных, не возымел нелепого притязания сохранить эту двойную репутацию и, не сделав до сих пор ничего, что заставило бы усомниться в его отваге, отказался бы совершить то, что могло бы нанести урон его чести.

Тем не менее капитуляцию, подписанную Футом, Ке-роди и Бонньё, следовало разорвать. Тогда вспомнили, что Адама погубила женщина, и взгляды обратились на подругу Нельсона, Эмму Лайонну. Это была падшая женщина из Лондона. Отец ее был неизвестен, родной город — также. Знали только, что мать ее была бедна. Говорили, что родилась она, кажется, в Уэльсе — вот и все. Однажды ее встретил какой-то шарлатан и предложил прнять участие в новой спекуляции: представлять богиню Гигиею. То был был доктор Грехем, создатель мегалантро-погенеза. Эмма Лайонна согласилась; она обосновалась в кабинете доктора и стала служить ему живым экспонатом. Эмма Лайонна была красавица; люди сбегались, чтобы посмотреть на нее, художники просили разрешения писать с нее портреты. Ромни, один из самых популярных художников Англии, изобразил ее Венерой, Клеопатрой, Фриной. С тех пор Эмма Лайонна вошла в моду, а Грехему был обеспечен успех.

Среди тех юношей, кто после появления богини Гигиеи с особым усердием посещали лекции доктора, был один молодой человек из семьи Уорвиков, по имени Чарлз Гре-вилл. Увидев Эмму Лайонну, он в тот же день влюбился в нее и предложил прекрасной статуе оставить доктора ради него. Эмме Лайонне начало приедаться позировать любопытным и художникам. Репутация ее была сделана, а благодаря молодому аристократу она должна была войти в моду; она согласилась. За три года состояние Чарлза Гре-вилла было промотано, почетное место, которое он занимал в дипломатии, потеряно, и у него не осталось ничего, кроме женщины, которой он был обязан своим разорением и своим социальным падением. Тогда он предложил Эмме Лайонне выйти за него замуж — так велико было влечение новоявленного Алкивиада к этой новой Лаисе. Но Эмма Лайонна была слишком расчетлива, чтобы выйти замуж за человека разоренного: за эти три года она приобрела привычку к золоту и бриллиантам и не хотела ее терять. Выставив предлогом благородные соображения, чем Чарлз Гревилл дал себя обмануть, она отказала ему Тогда он решил действовать иначе. При неаполитанском дворе у него был богатый и влиятельный дядя, сэр Уильям Гамильтон. Чарлз был наследником старика. Он попросил у дяди денег и разрешения жениться на Эмме Лайонне. На ту и другую просьбу дядя ответил категорическим отказом. Чарлз Гревилл знал, сколь велика власть Эммы Лай-онны над сердцами: он послал свою прекрасную сирену просить за них обоих.

Действительно, у женщины этой было роковое очарование. Старик увидел Эмму Лайонну и влюбился в нее. Он предложил племяннику две тысячи пятьсот фунтов стерлингов ренты, если Эмма Лайонна согласится выйти замуж за него самого, английского посла в Неаполе. Две недели спустя Чарлз Гревилл получил договор о ренте, а Эмма Лайонна стала леди Гамильтон.

Скандал разразился большой, однако не принимать новобрачную в свете было нельзя, поэтому все гостиные были перед ней открыты. Королева Каролина, эта гордая австрийская принцесса, сестра Марии Антуанетты, еще более надменная, чем та, совершенно отказалась говорить с Эммой Лайонной и подчеркнуто поворачивалась к ней спиной всякий раз, когда по воле случая королева и супруга посла сталкивались друг с другом.

Тем временем в Неаполь прибыл Нельсон: победитель при Вера-Крусе и будущий победитель при Абукире и Трафальгаре не избежал общей участи и влюбился. Нельсон мог сойти за Ахилла, но то не был ни Гиацинт, ни Парис. Он потерял глаз при Кальви и руку при Вера-Крусе. Но леди Гамильтон была слишком ловка, чтобы упустить плывшую ей в руки удачу. Она тут же поняла, какое влияние будет оказывать Нельсон на события и, следовательно, на людей. Англия для Фердинанда и Каролины была не только союзницей, но и освободительницей: Нельсон становился для них не просто героем, а почти богом.

Любовь Нельсона все изменила в жизни Эммы Лайон-ны. Королева спустилась с трона и преодолела половину пути, отделявшего ее от авантюристки; Эмма Лайонна соизволила пройти вторую половину. Вскоре они стали неразлучны. При дворе, в театре, на улицах Кьяйя и Толедо, в экипаже и королевской ложе — Эмма Лайонна находилась при королеве ежедневно, ежечасно, ежеминутно. Эмма Лайонна стала фавориткой Каролины.

Когда пробил час беды, Эмма Лайонна, верная дружбе, а точнее, ведомая честолюбием, отправилась с королем и королевой на Сицилию, Нельсон последовал за нею. Грозный морской волк в ее присутствии становился послушным и кротким как ребенок.

Именно на этой женщине Каролина остановила свой выбор, чтобы погубить Нельсона; этим странным рукам Господь вверил судьбы людей и королевств.

При Эмме Лайонне была верительная грамота, составленная в следующих выражениях:

"Провидение вручает Вам судьбу неаполитанской монархии. У меня нет времени написать Вам подробное письмо, касающееся огромных услуг, каких мы ждем от Вас. Миледи, моя посланница и моя подруга, изложит Вам мою просьбу.

С признательностью у преданная Вам Каролина".

В письме содержался указ короля, в котором объявлялось, "что в намерения короля никогда не входили переговоры с мятежными подданными и что, следовательно, условия капитуляции фортов отменены; что сторонники так называемой Партенопейской республики в той или иной степени повинны в оскорблении величества, а посему будет учреждена Государственная джунта, дабы судить их и приговорить наиболее виновных к смерти, остальных — к тюрьме и ссылкеу с конфискацией имущества тех и других".

Последующее волеизъявление его величества и средства его выполнения должны были быть обнародованы в новом указе. Король и королева, в конце концов, могли писать подобные вещи: они ведь ничего не подписывали и оценивали свершившиеся события с точки зрения своей власти и своего достоинства. Но Нельсон, выходец из народа, Нельсон, сын бедного пастора из деревни Бёрнем-Торп; Нельсон, отвечавший за подпись своего представителя; Нельсон, во всех этих распрях между народом и королями обязанный оставаться спокойным, беспристрастным и невозмутимым, словно статуя Правосудия; Нельсон, на которого смотрела вся Европа и от которого весь мир ждал только одного слова, чтобы провозгласить его защитником человечества, подобно тому как он уже слыл избранником славы, — что мог Нельсон сказать в свое оправдание и что ответил бы он Богу, если бы Бог потребовал у него отчета за двадцать пять тысяч жизней, принесенных в жертву безумной любви? Корабль, на котором плыла Эмма Лайонна, как-то вечером подошел к судну, на котором находился Нельсон, а час спустя отправился в обратный путь в Палермо, унося на своем борту в качестве единственного послания такой ответ: "Все в порядке". На следующий день договор о капитуляции был разорван.

Среди жертв находился один человек, который должен был быть для Нельсона неприкосновенным; как и он, это был моряк, — адмирал Караччоло. После того как Карач-чоло столь удачно привел на Сицилию корабль короля, что вызвал зависть у того, кто слыл величайшим из флотоводцев, он попросил позволения вернуться в Неаполь, и ему было разрешено. Там адмирал встал на сторону республиканцев, сражался вместе с ними, разделил их судьбу и, как они, должен был находиться под защитой чести трех великих наций.

Караччоло удалось вначале спастись от преследований и, следовательно, не попасть в число тех, что были убиты первыми, но, преданный своим слугой, он был схвачен в его доме. Едва Нельсон узнал об аресте адмирала, он потребовал его как своего пленника. Благородный и великодушный поступок мог бы послужить если не противовесом предательству Нельсона, то хотя бы смягчить его. Английский адмирал мог потребовать выдачи ему Караччоло, чтобы спасти того от Государственной джунты. Так все и думали, и ему стали рукоплескать: Нельсон потребовал выдачи адмирала, чтобы взять его к себе на корабль.

Суд был скор: он начался в девять часов утра, и в десять Нельсону сказали, что принято решение рассмотреть улики и свидетельства в пользу обвиняемого, что во всех странах мира является правом осужденного, а не милостью. Нельсон ответил, что в этом нет необходимости, и суд продолжил свою работу.

В полдень Нельсону доложили, что обвиняемый приговорен к пожизненному заключению.

— Вы ошибаетесь, — заметил Нельсон графу фон Турну, объявившему ему о вынесенном приговоре, — он приговорен к смертной казни.

Суд, вычеркнув слово "тюрьма", заменил его словом "смерть".

В час Нельсону сказали, что осужденный просит, чтобы повешение было заменено расстрелом.

— Пусть правосудие идет своим чередом, — ответил Нельсон.

Затем Караччоло перевезли на борт "Минервы" — это был корабль, на котором он особенно любил сражаться.

Адмирал постоянно заботился о судне, словно отец о сыне; однако во время пребывания на английском корабле он отметил некоторые детали постройки, которые и тогда, и сейчас делают Великобританию одной из первых морских держав в мире; обо всех своих наблюдениях он стал рассказывать молодому офицеру, находившемуся при нем, и дошел до важного пункта в своих объяснениях, когда к нему приблизился секретарь суда, держа в руке приговор. Караччоло прервал свой рассказ, с полнейшим спокойствием выслушал приговор и, когда чтение было закончено, произнес:

— Так вот, я говорил… — и он продолжил свои объяснения, прерванные оглашением смертного приговора.

Десять минут спустя тело адмирала болталось на рее. Вечером веревку перерезали, к ногам повешенного привязали тридцати шести фунтовое ядро и бросили тело в море. Хватило двенадцати часов, чтобы собрать суд, вынести приговор, привести его в исполнение и уничтожить последние следы осужденного.

В это же время в Неаполе славные лаццарони старались изо всех сил: напевая и приплясывая, они поджидали у подножия эшафота или виселицы добычу палачей и бросали ее в костры. Затем, когда трупы поджаривались, они лакомились печенью или сердцем, в то время как их собратья, по природе своей склонные скорее к сельским развлечениям, из костей рук изготавливали себе свистки, а из костей ног делали флейты.

Три месяца приговоров, казней и пыток восстановили спокойствие в городе. Король и королева получили извещение, что они могут вернуться в столицу. В течение трех этих месяцев Нельсон и Эмма Лайонна не расставались: для нежных любовников то было счастливое время.

Кстати, на Нельсона сыпались новые почести, что отражалось и на его любовнице. Победитель при Абукире стал бароном Нильским, тот, кто разорвал Неаполитанский договор, получил титул герцога ди Бронте.

На следующий день после казни Караччоло Нельсону доложили о появлении флотилии, плывшей от Сицилии; король готовился вступить во владение своим королевством. Но Фердинанд не считал, что обстановка в Неаполе совершенно успокоилась, поэтому он решил провести несколько дней на борту корабля и принять там своих верноподданных.

Вскоре королевский корабль был окружен шлюпками. Прибыли министры, доставившие указы; депутаты, заготовившие торжественные речи; придворные, приплывшие выпрашивать должности. Король принял всех с отеческой улыбкой, как и пристало монарху, возвращающемуся в свое королевство. Только несколько шлюпок отогнали прочь, словно докучливых посетителей: это были те, на которых явились просить помилование для своих осужденных на смерть родственников.

Вечер прошел празднично: на королевском корабле была устроена иллюминация и дан концерт.

А теперь послушайте: я расскажу вам о необычайном зрелище, затмившем собой эту иллюминацию, я расскажу вам о небывалом событии, нарушившем течение этого концерта.

Случилось это в ночь с 30 июня на 1 июля: король был утомлен шумом, угодничеством, низостью, ибо Носатый был прежде всего человек умный и всегда видел суть вещей. Он один поднимается на палубу, прислоняется к ограждению юта и, насвистывая охотничью песенку, смотрит на бесконечное море, такое тихое и спокойное, что в нем отражаются все звезды. Вдруг шагах в двадцати от него из лазурной водной глади выныривает, показавшись по пояс, человек и неподвижно замирает перед ним. Король устремляет на него взгляд, всматривается, бледнеет, пятится, у него подкашиваются ноги. Он хочет позвать на помощь, но голос ему не повинуется. Не сводя с видения глаз, обливаясь холодным потом, чувствуя, что волосы у него на голове встают дыбом, он не может сдвинуться, пригвожденный к месту ужасом.

Человек, поднявшийся по пояс из воды, — это адмирал Караччоло, бывший друг короля, недавно приговоренный к смерти. Высоко подняв голову, с мертвенно-бледным лицом и мокрыми волосами, он наклоняется и выпрямляется при каждом всплеске волн, словно для того, чтобы в последний раз поприветствовать короля.

Но вот путы, связывающие уста Фердинанда, разрываются, и до самого чрева корабля доносится его ужасный крик:

— Караччоло! Караччоло!..

На крик сбегаются все, но видение, вместо того чтобы исчезнуть, остается на прежнем месте. Смущены даже неистовые смельчаки. Нельсон, который в детстве спрашивал, что такое страх, бледнеет от волнения и ужаса и повторяет приказ короля взять курс к берегу.

В мгновение ока на корабле взлетают все паруса, судно наклоняется и мягко скользит по направлению к Санта Лючии, подгоняемое морским бризом. Но вот что ужасно: труп тоже наклоняется и, движимый силой притяжения, плывет за ним в струе за кормой, словно преследуя своего убийцу.

В эту минуту на палубе появляется капеллан и король с криком бросается ему в объятия:

— Отец мой! Отец мой! Чего хочет этот мертвец, преследующий меня?

— Христианского погребения, — ответил капеллан.

— Пусть он его получит, пусть он его получит сию же минуту! — вскричал Фердинанд, бросаясь к люку, чтобы не видеть больше это странное зрелище.

Нельсон приказал спустить шлюпку и отправиться за трупом; но ни один неаполитанский матрос не согласился взяться за это дело. Десять матросов-англичан сели в ял, восемь из них гребли, двое других вытаскивали труп из воды. Тогда стала известна причина случившегося чуда.

Как мы уже сказали, адмирала бросили в море, привязав к его ногам всего лишь тридцати шестифунтовое ядро. Тело в воде вздулось, и вес ядра оказался недостаточным, чтобы удержать его на дне, поэтому труп поднялся на поверхность моря и, приняв положение равновесия, показался из воды по пояс. Затем, подгоняемый ветром и увлекаемый струей за кормой, он поплыл за кораблем.

На следующий день адмирал был похоронен в маленькой церквушке святой Марии-на-Цепях. После этого король совершил триумфальный въезд в столицу и правил безмятежно своим народом до тех пор, пока Наполеон не уведомил его, что распорядился Неаполитанским королевством в пользу своего брата Жозефа.

Носатый воспринял происходящее философски и вернулся охотиться в Палермо.

Эта новая ссылка продлилась до 9 июня 1815 года — времени, когда Иоахим Мюрат, наследовавший Жозефу Бонапарту, пал в свою очередь. Его неаполитанское величество вернулся охотиться в Капо ди Монте и Казерту.

XI АНЕКДОТЫ

Через некоторое время после возвращения короля в Неаполь к нему присоединился Карл IV, также изгнанный из своего королевства. Но у него не было даже Сицилии, где он мог бы укрыться, поэтому он попросил гостеприимства у брата.

Карл также был заядлым охотником и рыбаком, так что братья, так долго разлученные, больше не расставались и охотились и рыбачили с утра до вечера. Они только и делали, что устраивали охоту в парке Казерты или в лесу Персано и ловили рыбу на озере Фузаро или в Кастеллам-маре.

Вспомним, с какой нежностью Людовик XIV относился к Месье. Будучи довольно безразличным к жене, достаточно эгоистичным по отношению к любовницам и весьма суровым к своим детям, Людовик любил только Месье, и, как говорили, глубокое безразличие по отношению к другим только усиливало эту дружбу. Время от времени между ними происходили размолвки, но облачка недоразумений быстро рассеивались под горячим солнцем братской любви. Поэтому на следующий день после смерти Месье никто не осмеливался подступиться к великому королю, который, запершись у себя в кабинете, предавался скорби.

Наконец, как рассказывает Сен-Симон, г-жа де Менте-нон отважилась войти к нему и застала короля бодрым и веселым, напевающим оперную арию в ее честь.

Примерно то же самое произошло между Фердинандом I и Карлом IV. Братья договорились отправиться на охоту в лес Персано, когда перед самым отъездом король Карл почувствовал легкое недомогание. Зная по собственному опыту, сколь досадно, когда откладывается охота, августейший больной потребовал, чтобы брат отправился в Персано без него, на что Фердинанд I согласился только при одном условии: если Карл почувствует себя хуже, то известит его об этом. Больной дал слово. Король поцеловал брата и отправился на охоту.

В течение дня недомогание усилилось, и к вечеру больному стало совсем плохо. Затем положение настолько ухудшилось, что в два часа ночи к королю отправили гонца с письмом герцогини ди Сан Флорида, извещавшей Фердинанда, что если он хочет в последний раз обнять брата, то ему следует тотчас же вернуться. Гонец прибыл как раз в тот миг, когда его величество садился на коня, чтобы ехать на охоту. Король взял письмо, распечатал его и жалобно поднял глаза к небу:

— О Боже мой! Боже мой! Господа, какое несчастье! — воскликнул он. — Король Испании тяжко болен!

Каждый принял приличествующую случаю скорбную мину, а Фердинанд продолжил с неаполитанским акцентом, передать который невозможно:

— Хе! Полагаю, что в сделанном мне докладе много преувеличений. Сначала отправимся на охоту, господа, а там будет видно.

Придворные сменили выражение лица на обычное, все двинулись в дорогу, и охота началась.

Едва они успели сделать несколько выстрелов, ибо его величество предпочитал всем видам охоты ружейную, как прибыл второй гонец. Он объявил, что Карл IV при смерти и постоянно требует брата. Более уже не приходилось сомневаться в безнадежности состояния больного. Будучи человеком решительным, король Фердинанд не колебался ни минуты, поэтому придворные ждали первых слов короля, чтобы в соответствии с этим принять нужное выражение лица.

— Хе! — вновь произнес король. — Либо мой брат болен смертельно, либо нет. Если он при смерти, что ему до того, приеду я или нет? Если же это не так, он будет в отчаянии оттого, что я прервал столь прекрасную охоту. Так что будем охотиться, господа!

И король с еще большим рвением отдался любимому занятию.

Вечером, вернувшись с охоты, он узнал из письма, что Карл IV умер.

Испытываемая Фердинандом боль была велика, и он понял, что должен непременно развеять ее каким-нибудь сильнодействующим средством. Вследствие этого он отдал приказ, чтобы в два последующих дня состоялась еще более пышная охота. За три дня было убито сто пятьдесят кабанов и двести ланей. Однако не следует думать, что Фердинанд забыл о покойном. При каждом удачном выстреле, сделанном им самим или другими, он восклицал: "Ах, если бы мой несчастный брат был с нами, как бы он был счастлив!"

Через два дня, вернувшись с охоты, король приказал устроить пышные похороны и три месяца он и весь двор носили траур.

Не надо, однако, думать, будто король Носатый был человек жесткосердный. Так уж были устроены человеческие сердца в семнадцатом и восемнадцатом веках.

Однажды, когда Бассомпьер одевался, собираясь танцевать кадриль у королевы Марии Медичи, к нему пришли и доложили, что его мать, которую он обожал, умерла.

— Вы ошибаетесь, — спокойно ответил Бассомпьер, продолжая завязывать шнурки, — она умрет, лишь когда закончится кадриль.

Бассомпьер оттанцевал кадриль, имел огромный успех и вернулся домой, чтобы оплакать свою мать.

Чувствительность — изобретение современное. Будем надеяться, что век ее будет долог.

Несмотря на свойственное ему равнодушие, король Носатый бывал порою способен на благородные движения души, если речь заходила о главной его страсти. Как-то одна бедная женщина, по совету адвоката, который защищал ее мужа, приговоренного к смерти, отправилась пешком из Аверсы в Неаполь, чтобы просить у короля помилования для своего супруга. Короля, когда он не бывал на охоте, постоянно можно было встретить на улицах и площадях Неаполя то пешим, то верхом, так что обратиться к нему было легко. На этот раз, к счастью или к несчастью, короля не было ни в городе, ни во дворце. Он находился в Капо ди Монте: был сезон охоты на славок.

Несчастная женщина изнемогала от усталости, она проделала четыре льё чуть ли не бегом и попросила разрешения дождаться короля. Капитан гвардейцев, сжалившись над бедняжкой, позволил ей остаться. Женщина села на первую ступеньку лестницы, по которой король должен был подняться в свои покои. Но, сколь бы тяжело ни было ее положение, какие бы заботы ни терзали ее ум, усталость оказалась сильнее беспокойства, и, тщетно поборовшись некоторое время со сном, она откинула голову к стене, закрыла глаза и заснула. Не прошло и четверти часа, как вернулся король.

В этот день король оказался более удачливым, чем обычно, и настрелял славок больше, чем накануне. Он находился в самом что ни на есть благодушном настроении, когда, возвращаясь, увидел поджидавшую его женщину. Ее хотели разбудить, но король сделал знак, чтобы бедняжку не тревожили. Он подошел к ней, посмотрел на нее с любопытством, смешанным с участием, потом, увидев уголок прошения, торчавший у нее из-за пазухи, вытащил его осторожно, чтобы не потревожить ее сон, прочел бумагу, а затем, попросив перо, написал в углу: "Fortuna е duorme", что приблизительно соответствует французской поговорке: "Счастье приходит во сне", и подписался: "Фердинанду король".

Затем он приказал ни под каким предлогом не будить женщину, запретил пускать ее к нему, положил прошение на прежнее место и весело поднялся к себе, имея на совести добрый поступок.

Через десять минут просительница открыла глаза, спросила, не возвратился ли король, и узнала, что он прошел мимо нее, пока она спала.

Отчаяние ее было велико: она упустила возможность, ради которой пришла издалека, перенеся столько тягот. Она стала умолять капитана гвардейцев позволить ей попасть к королю, но тот упрямо отказал ей, сказав, что его величество заперся у себя и заявил, что ни сегодня, ни завтра не выйдет и никого не примет. Бедняжке пришлось отказаться от надежды увидеть короля; в глубокой печали она вернулась в Аверсу.

Сразу по возвращении она пошла к адвокату, посоветовавшему ей просить королевской милости. Женщина рассказала ему все, что произошло, как она по своей вине упустила возможность, которая больше уж не представится. У адвоката были при дворе друзья, поэтому он попросил вернуть ему бумагу и сказал, что подумает, каким способом передать прошение королю.

Женщина протянула адвокату бумагу. Машинальным жестом он развернул ее и, едва бросив на нее взгляд, радостно вскрикнул. В их положении утешительная поговорка, воспроизведенная и подписанная королем, означала помилование. Действительно, через неделю заключенный был выпущен на свободу, и счастье, выпавшее на долю бедной женщины, как и написал король Носатый, пришло к ней во сне.

Наряду с этим поступком, сделавшим бы честь и Генриху IV, упомянем решения, которые не посрамили бы даже царя Соломона.

Маркиза ди К. после смерти мужа была назначена опекуншей своего сына, которому было в ту пору двенадцать лет. В течение девяти лет, отделявших его от совершеннолетия, маркиза, женщина разумная и честная, так управляла наследством сына, что, благодаря уединению, в котором она жила, хотя и была еще молода, состояние его почти что удвоилось. Молодой человек достиг совершеннолетия, и маркиза дала ему отчет в делах. Но тот, вместо благодарности, удовольствовался тем, что назначил матери жалкую пенсию, едва позволявшую ей держаться на грани нищеты. Мать ничего не сказала, со смирением приняла сыновнюю милостыню и удалилась в Сорренто, где у нее был маленький загородный дом.

Через год пенсия вдруг перестала поступать, и, в то время как сын вел княжескую жизнь в Неаполе, мать оказалась в Сорренто без куска хлеба. Приходилось либо смириться и умереть с голоду, либо решиться пожаловаться королю. Бедная мать исчерпала все возможности, пока не прибегла к этой крайности. Никакого иного выхода у нее не было. Маркиза ди К. бросилась к ногам Носатого, умоляя о справедливости для себя и о прощении для сына. Король получил прошение маркизы, в котором было изложено в подробностях то, как она управляла состоянием сына. Король приказал, чтобы ему дали отчет о положении вещей, увидел, что все точно соответствует истине, взял перо и написал:

"Duri minorita del figlio giache viva la madre" ("Пусть несовершеннолетие сына длится, пока жива мать").

* * *

О графе ди Б. ходили странные слухи. Сын его исчез, и утверждали, будто в ссоре между отцом и сыном, разгоревшейся из-за женщины, в которую они оба были влюблены, отец, вспылив, убил сына. Тем не менее эти неясные слухи ни на чем не основывались: по словам отца, молодой человек был в отсутствии и путешествовал, чтобы пополнить свое образование. Между тем Фердинанд был изгнан на Сицилию, и Жозеф, а затем Мюрат, заняли неаполитанский трон.

Столь серьезные события заставили его забыть об обвинениях, выдвинутых против графа ди Б., который занял место при дворе брата и зятя Наполеона и оказался там в большой милости, поэтому недопустимы стали даже намеки на кровавую историю, в которой, по слухам, он сыграл столь ужасную роль. Все забыли или сделали вид, что забыли об отсутствующем молодом человеке, как вдруг разразилась катастрофа 1815 года. Мюрат, вынужденный бежать из Неаполя, укрылся во Франции, а все, кто ему служил, зная, что им не приходится надеяться на прощение со стороны Фердинанда, не ожидая его возвращения, рассеялись по Европе. Граф ди Б. поступил как остальные и попросил убежища в Швейцарии, где прожил шесть лет.

Через шесть лет, решив, что он искупил ссылкой свою политическую ошибку, граф написал Фердинанду, обратившись к нему с просьбой позволить ему вернуться ко двору. Письмо было вскрыто министром полиции, который при первой же встрече передал его королю.

— Что это? — спросил Фердинанд.

— Письмо графа ди Б., ваше величество.

— О чем он просит?

— Он просит, чтобы вы вернули ему ваше расположение.

— Как же! Разумеется, я увижу дражайшего графа ди Б. с превеликим удовольствием. Дайте мне перо.

Министр подал королю перо, и тот написал внизу прошения: "Torni та col figlio" ("Пусть возвращается, но с сыном").

Граф ди Б. умер в изгнании.

* * *

Как и его друзья лаццарони, король Носатый не слишком жаловал монахов. Напротив, подобно лаццарони, он с глубоким уважением относился к падре Рокко, чьи проповеди на открытом воздухе он слушал не раз. Поэтому падре Рокко, о котором мы еще не раз будем говорить в нашей книге, входил в королевский дворец с такой же легкостью, как и в самые бедные лачуги Неаполя. Кроме того, само собой разумеется, что падре Рокко, в глазах которого все люди были равны, сохранил по отношению к королю ту же свободу обращения, какую он позволял себе с самым последним из лаццарони.

Однажды, когда вся королевская семья находилась в Капо ди Монте, туда прибыл падре Рокко. Известие о его приезде было встречено во дворце радостными возгласами, и все поспешили навстречу доброму священнику, которого не было видно почти полтора года. Это было во время первого возвращения короля с Сицилии, после периода страшной реакции, о которой мы сказали несколько слов.

Падре Рокко пришел просить пожертвования для несчастных заключенных. Когда король, королева, принц Франческо, герцог Салернский и десять — двенадцать придворных, последовавших за королевской семьей в Капо ди Монте, подали милостыню, падре Рокко хотел было уйти, но Фердинанд задержал его.

— Минуту, минуту, падре Рокко, — сказал король, — так дело не пойдет.

— Что такое, государь?

— С каждого свой побор. За нами была милостыня, мы вам ее дали. За вами — проповедь, прочтите нам ее.

— О да, да, проповедь! — воскликнули королева, принц Франческо и герцог Салернский.

— О да, да, проповедь! — хором отозвались придворные.

— Я имею обыкновение проповедовать перед лаццарони, государь, а не перед коронованными особами, — ответил падре Рокко, — поэтому простите меня, я вынужден отклонить оказанную мне вами честь.

— О нет, нет, так вы не отделаетесь: мы вам подали милостыню, вы должны прочесть нам проповедь, я буду стоять на своем.

— Но какого же рода должна быть проповедь? — спросил священник.

— Прочтите нам проповедь, чтобы позабавить детей.

Священник прикусил губы, но потом, обращаясь к королю, сказал:

— Вы очень этого хотите, государь?

— Да, разумеется, хочу.

— Поскольку проповедь предназначена для детей, не удивляйтесь, что она начнется как волшебная сказка.

— Пусть она начинается как угодно, главное, чтобы мы ее услышали.

— Слушаюсь, государь.

И падре Рокко встал на стул, чтобы лучше овладеть своей августейшей аудиторией.

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! — начал падре Рокко.

— Аминь! — перебил его король.

— Жили-были, — продолжил священник, приветствуя короля и как бы благодаря его за то, что тот послужил ему ризничим, — жили-были краб и крабиха…

— Как вы сказали? — воскликнул Фердинанд, которому показалось, что он ослышался.

— Жили-были краб и крабиха, — серьезным тоном повторил падре Рокко, — и родилось у них в законном браке три сына и две дочки, подававшие блестящие надежды. Отец и мать приставили к детям самых замечательных учителей и самых образованных гувернанток, каких они только смогли отыскать в округе; прежде всего они потребовали от учителей и гувернанток, чтобы те научили их детей ходить прямо.

Когда обучение мальчиков было завершено, отец призвал их к себе, оставив учителя за дверью, чтобы детей не поддерживало его присутствие и чтобы можно было лучше судить о полученном ими образовании.

"Дорогой мой сын, — сказал он старшему, — я потребовал, среди прочего, чтобы вас научили ходить прямо. Пройдитесь передо мной, чтобы я увидел, как выполнены мои наказы".

"Охотно, отец, — ответил старший сын. — Смотрите".

И он тут же принялся двигаться.

"Какого черта ты выделываешь?" — спросил отец.

"Что я выделываю? То, что вы просили: я хожу".

"Да, но ты идешь боком. Разве это называется ходить? Ну-ка, начнем сначала".

"Начнем сначала, отец".

И старший сын снова принялся двигаться. Отец издал горестный крик. В первый раз ребенок пошел справа налево, во второй раз — слева направо.

"Ты что же, не можешь ходить прямо?" — воскликнул отец.

"Разве я хожу не прямо?" — спросил сын.

"Он не видит своего недостатка!" — воскликнул несчастный краб, всплеснув двумя толстыми клешнями и с болью воздев их к небу. Потом он повернулся к среднему сыну:

"Пойди-ка ты сюда и покажи старшему брату, как надо ходить".

"Охотно, отец", — ответил второй сын.

И он начал те же движения, что и страший брат, с той лишь разницей, что в первый раз он пошел слева направо, а во второй — справа налево.

"По-прежнему боком! По-прежнему боком!" — воскликнул в отчаянии отец, а потом со слезами на глазах повернулся к младшему из своих сыновей: — Посмотрим на тебя, твоя очередь показать братьям пример".

"Отец, — ответил третий сын, исполненный здравомыслия молодой краб, — мне кажется, что пример будет для нас куда поучительнее, если вы сами покажете нам, как надо ходить. То, что сделаете вы, сделаем и мы".

И тогда, — продолжил священник, — тогда отец…

— Хорошо, хорошо, — сказал Фердинанд, — хорошо, падре Рокко! Нам с королевой этого довольно, вы можете сколько угодно приходить к нам за милостыней, мы больше не станем просить вас читать нам проповедь. Прощайте, падре Рокко.

— Прощайте, государь.

И падре Рокко удалился, не окончив проповедь, но унеся с собой подаяние в целости и сохранности.

Вот вам король Носатый, но не такой, каким описала или опишет его история. История — слишком важная дама, чтобы входить в спальню королей в любое время дня и ночи и заставать их там в том положении, в каком его величество король Неаполитанский застал президента Кардилло. И между тем только тогда, когда с факелом вы обойдете их трон и со свечой сделаете круг по их спальне, вы сможете вынести беспристрастное суждение о тех, кого Господь, в любви или во гневе, избрал в материнской утробе, чтобы сделать из них пастырей человеческих. Да и тогда можно ошибиться. Увидев, как Носатый продает рыбу, разделывает дичь, слушает на уличном перекрестке проповедь падре Рокко, запросто общается со своими султаншами в серале Сан Леучо, громко хохочет с первым попавшимся лаццарони, можно было, пожалуй, поверить, что он готов протянуть руку каждому, — но ничуть не бывало. Между аристократией и народом существовал общественный класс, который король Носатый ненавидел особо: это была буржуазия.

Расскажем историю одного сицилийского буржуа, который во что бы то ни стало хотел сделаться дворянином. Те, кто пожелает узнать имя этого г-на Журдена, могут прибегнуть к "Сицилийским нравам" моего остроумного друга Пальмиери ди Миччике, который лет двадцать путешествует по всем странам, кроме своей собственной, чтобы искупить приобретенную им привычку называть вещи и людей своими именами. Наученный его примером, я постараюсь избежать подобного недостатка.

XII ПРЕДМЕТ НЕНАВИСТИ КОРОЛЯ НОСАТОГО

Жил в Фермини в год 1798-й от Рождества Христова молодой человек лет шестнадцати-семнадцати, который, подобно кардиналу Лекада, просил у Неба только одного: стать государственным секретарем и умереть.

Это был сын честного фермера по имени Неодад. Имя звучит, быть может, немного по-арабски, но пусть наши читатели вспомнят, что Сицилия была некогда завоевана сарацинами. Кроме того, как я уже сказал, чтобы докопаться до корней, они могут обратиться к произведениям моего друга Пальмиери ди Миччике.

Отец оставил нашему герою небольшое состояние. Тот решил купить себе модное платье, напудрить волосы, выбрить подбородок, прицепить к воротнику кафтана ленту, чтобы подвязывать волосы, и отправиться в Палермо на поиски титула. Следуя аксиоме "Помоги себе сам, и Бог тебе поможет", он начал с того, что сменил свое имя Неодад на Соваль, хотя, на мой взгляд, первое было куда выразительнее. Правда, немного позже он прибавил к этому имени частицу "ди", что сделало его если не более аристократичным, то, по крайней мере, еще более оригинальным.

Перерядившись таким образом и считая, что отцовская грязь достаточно скрыта под пудрой а ла марешаль, молодой Соваль попытался потихонечку пролезть ко двору. Но его неаполитанское величество не случайно получил прозвище "Носатый". Король за целое льё учуял чужака и приказал, чтобы тому были закрыты двери королевских дворцов и вилл, предоставив тем самым Совалю свободу бывать повсюду, кроме двора.

Но молодой фермер явился в Палермо не только с намерением покрасоваться на городской набережной своей внешностью и манерами. Он приехал, чтобы попасть ко двору, и решил добиться своего любой ценой. Поскольку из-за отказа короля Носатого невозможно было достичь цели добром, приходилось прибегнуть к силе.

Для этого существовало немало способов. Как раз в то время кардинал Руффо искал добровольцев, готовых помочь ему отвоевать Неаполитанское королевство, которое Носатый, подобно Карлу VII, потерял самым беспечным образом. Молодой Соваль, уже привыкший к преображениям, мог сменить дворянское платье на военный плащ, подобно тому как он сменил фермерскую куртку на дворянское платье; он мог добавить к этому плащу ружье, саблю, патронную сумку и стать знаменитым вроде Мам-моне и Фра Дьяволо. Для этого требовалось лишь немного храбрости, но одним из наследственных качеств семейства Неодад была осторожность. Калабрия велика, между Баньярой и Неаполем мог произойти несчастный случай. Кроме того, наш герой знал старую пословицу "С глаз долой, из сердца вон". Поэтому он решил остаться на глазах у любимых государей, чтобы быть как можно ближе к их сердцу.

Как мы уже сказали, королем был Носатый, но правила страной Каролина. Однако, королева Каролина, которая не могла, подобно халифу Аль-Рашиду, переодеться ка-лендером или носильщиком, чтобы войти в дома своих верных подданных и узнать, что они думают о ее правлении, восполняла этот недостаток тем, чтопереписывалась со множеством корреспондентов, которые делали это за нее и из соображений сугубо патриотических давали ей полный отчет в том, чего она не могла видеть сама. К сожалению, эта столь похвальная преданность не была совершенно бескорыстной. В обмен на оказываемые ей мелкие услуги королева из собственной казны более или менее щедро вознаграждала писавших доклады. Молодого Соваля, обладавшего изумительным почерком, прозрачным эпистолярным стилем и полным отсутствием склонности к военной карьере, в один прекрасный день осенило: он понял, какое ему уготовано будущее, стал настойчиво добиваться чести стать сверхштатным служащим, достиг желаемого и за три месяца проявил столь выдающиеся способности в отборе разговоров, мыслей и изречений, собиравшихся им то здесь, то там и передаваемых ее величеству, что был окончательно принят в число ее корреспондентов.

Бедный юноша едва не потерял голову от радости. После того как он стал переписываться с королевой, ему показалось, что любые препятствия будут устранены, и он удвоил рвение. Поскольку природа одарила его исключительно тонким слухом, он действительно оказывал королеве огромные услуги. И потому Каролина, которая, при всем том, что она была хозяйкой в делах политических, тем не менее сохранила привычку советоваться с мужем в вопросах этикета, попросила его, чтобы молодой Со-валь был допущен ко двору. Но его неаполитанское величество, услышав имя, ставшее ему глубоко неприятным, взбрыкнул, словно преследуемый собаками олень, и отказал наотрез. Ни просьбы, ни мольбы, ни угрозы не возымели действия: запрет, наложенный на несчастного Соваля, остался в силе.

Началась реставрация 1799 года; это было время не только наказаний, но и вознаграждений. Молодой Соваль решил дать новое и серьезное доказательство своей преданности королевской семье и отправился вслед за ней в изгнание. Тогда же он решил, что ему следует самому даровать себе вознаграждение, в котором ему было отказано, и прибавил к своему имени частицу "ди", причем встретил при этом не больше трудностей, чем Альфьери, который, учредив орден Гомера, сам себя произвел в его кавалеры. Именно в ту пору, одновременно с Буонапарте, укоротившим свое имя на две буквы, наш герой прибавил столько же к своему.

Когда молодой ди Саваль прибыл в Неаполь, прежние обязанности его при королеве Каролине не только сохранились, но и стали более важными: королева, не довольствуясь больше простыми письмами, позволила ему в особо важных случаях делать ей устные доклады. Наш герой счел это верным средством на пути к достижению своего величия. В самом деле, чтобы беседовать с королевой, надо было приходить в покои короля. Правда, попадал Соваль на эти беседы через потайную дверь, служившую для приближенных первого министра Джаффара. Но это был шаг в нужном направлении. Теперь надо было постараться войти во дворец через парадный вход, и не ночью, а днем. Королева не теряла надежды добиться этой милости от короля. Но, несмотря на ожидания его покровительницы, бедный Соваль ничего не мог изменить в установленном порядке вещей, и в течение семи лет службы он ни разу не смог воспользоваться парадной дверью.

Такое могло привести в отчаяние даже святого, поэтому бедный Соваль уже начал всерьез отчаиваться, и, когда в один прекрасный день королева вновь сообщила ему о грубом отказе короля, он решил стать чем-то вроде странствующего рыцаря и совершить какое-нибудь героическое деяние, которое вынудило бы короля вознаградить его должным образом.

Новый Дон Кихот пустился на поиски приключений в 1808 году. В те времена не было необходимости отправляться ради этого в дальние края, поэтому, прибыв в Венецию, бедняга ди Соваль решил, что наконец-то нашел то, что искал.

В ту пору в Венеции проживала некая г-жа С., немка по происхождению, но невестка одного из самых прославленных адмиралов английского флота. Эта дама жила узницей в своем доме, с нее не спускали глаз, и французское правительство берегло ее как ценную заложницу. Молодой Соваль увидел в этом обстоятельстве искомое приключение и решил попытать счастья.

Дело оказалось непростым. Сколь бы ловким, изворотливым и хитрым ни был наш паладин, Наполеон был тогда великаном, победить которого было весьма непросто, волшебником, усыпить которого было почти невозможно. Тем не менее герой наш приобрел такую привычку к потайным дверям, что, кружась вокруг дома г-жи С., заметил подобную дверь, выходившую на один из множества мелких каналов, бороздящих Венецию. Через три дня г-жа С. и Соваль вышли через эту дверь, на следующий день они были в Триесте, еще через три дня — в Вене, а две недели спустя — на Сицилии. Следует напомнить, что в ту пору двор находился именно на Сицилии, так как на неаполитанский престол в 1806 году взошел Жозеф Наполеон.

Странствующий рыцарь отважно предстал перед королевой. На этот раз он не сомневался, что парадная дверь, столь долго для него закрытая, распахнется перед ним. Сама королева какое-то время надеялась на это. В самом деле, ее подопечный похитил у французов важную пленницу. Она принадлежала к немецкой аристократии и была связана узами родства с аристократией английской. Королева рискнула попросить для ее освободителя титул маркиза.

К несчастью, в тот момент король находился в крайне дурном расположении духа, поэтому он принял королеву весьма нелюбезно и, едва она заговорила о цели своего посещения, выпроводил ее с яростью, которую обычно не проявлял в подобных обстоятельствах. На этот раз отповедь была столь резка, что Каролина, высказав сожаление своему подопечному, тем не менее заявила ему, что это была ее последняя попытка добиться милости для него у своего августейшего супруга и что если Соваль решительно чувствует неодолимое желание стать маркизом, то она советует ему найти для этого более верный путь.

Сказать было нечего: королева сделала все что могла, поэтому бедняга Соваль не держал на нее зла из-за постигшей его неудачи. Напротив, он продолжал оказывать ей обычные услуги, только теперь он делил свое время между королевой и послом Англии. Посол Англии пользовался в ту пору на Сицилии большим влиянием, и Соваль надеялся с его помощью добиться того, чего он не добился с помощью королевы. Со своей стороны, королева вовсе не ревновала своего подопечного за то, что он уделяет ей лишь половину своего времени, говорили даже, что именно она посоветовала ему действовать подобным образом.

Однако, несмотря на удвоенные усилия и избыток преданности, кандидат в маркизы был еще очень далек от желанной цели. Прошло шесть лет, а сэр У. А'Кот, посол Англии, ничего не мог добиться от монарха, при котором он был аккредитован. Наконец, наступил 1815 год.

Это была эпоха второй реставрации: Англия понесла расходы, а каждый знает, что Англия ничего не делает даром. Вот почему, когда Фердинанд вернулся в свой верно-подданнейший город Неаполь, сохранивший этот титул невзирая на двадцать шесть восстаний как против вице-королей, так и против королей, Англия через посредство своего посла выставила счет. Сэр У. А’Кот воспользовался этим случаем и в список титулов, орденских лент и милостей внес самым мелким почерком строку: "Господин ди Совалъ получит титул маркиза", надеясь, что, находясь под впечатлением целого, король не обратит внимания на частности.

Но у инстинкта глаз зоркий: его неаполитанское величество, ненавидевший, как известно, доклады, памятные записки, письма и прочее и обычно подписывавший все, что ему давали, не читая, в представленном Великобританией окончательном расчете почувствовал ударивший ему в нос запах разночинства. Он стал выяснять, откуда пришло это ощущение, и, подобно ищейке, идущей по следу, тут же попал на строку, касавшуюся бедняги Соваля.

К сожалению, на этот раз у короля не было возможности ответить отказом, но Фердинанда принуждали, поэтому он захотел, чтобы сама бумага о даровании титула несла на себе протест против подобного насилия, и под словом "Согласен" приписал собственной рукой:

"Только для того у чтобы дать доказательство глубокого уважения у которое король Неаполя питает к своему высочайшему и могущественному союзнику, королю Великобритании".

Затем он не поставил, как обычно, факсимиле, а подписался пером, при этом почти неразборчиво, ибо был в ярости и рука его дрожала.

Тем не менее, разборчивая или нет, но подпись была поставлена, и Соваль наконец-то стал маркизом ди Совалем.

Сын бедного фермера Неодада, узнав эту новость, едва не сошел с ума от радости и только что не бегал в одной рубахе по улицам Неаполя, как это случилось с его соотечественником Архимедом на улицах Сиракуз за две тысячи лет до этого. Всякого, кто в течение первых трех дней попадался ему на пути, он без всякой жалости стискивал в объятиях. Соваль был счастлив, и не было у него ни друзей, ни врагов — весь мир он носил в своем сердце и, подобно Якопо Ортису, хотел бы рассыпать цветы над головами всех людей.

Совалю казалось, что желать ему больше нечего. Он думал, что стоит ему с новым титулом явиться в любой дом в Неаполе, как все двери распахнутся перед ним. Действительно, все двери были ему открыты, кроме одной. Эта была дверь королевского дворца, в которую бедняга стучался в течение двадцати лет.

К счастью, как можно было заметить по ходу нашего повествования, маркиза ди Соваля обескуражить было нелегко. Новая обида пополнила собрание старых обид, и он стал ломать себе голову, как бы проникнуть хоть раз в жизни в это святое место, в этот аристократический рай, которого он неустанно домогался.

Карнавал года 1816 от Рождества Христова словно нарочно предоставил ему подобную возможность. Благодаря особому расположению, которым его удостаивала королева, новоиспеченный маркиз сошелся с цветом аристократии обоих королевств. Он предложил нескольким молодым людям из Неаполя и Палермо устроить конные состязания под окнами королевского дворца. Предложение было встречено с огромным энтузиазмом, и тому, кому пришло в голову устроить развлечение, была поручена его организация.

Праздник оказался блестящим, участники состязались между собой в великолепии, увидеть его хотел весь Неаполь. Был только один человек, которого так и не удалось уговорить выйти на балкон: это был король.

Его неаполитанское величество узнал, что организатором состязаний был маркиз ди Соваль, и не захотел видеть их, чтобы не видеть маркиза.

Другой на месте нашего героя почувствовал бы себя побежденным, но не таков был маркиз ди Соваль. У этого молодца, как у лиса из басни Лафонтена, в запасе был не один фокус: он решил припереть своего августейшего противника к стенке.

В вечер конного праздника при дворе должен был состояться костюмированный бал. Праздник же был задуман с единственной целью — добиться для его организатора приглашения на бал. Но цель не была достигнута, ибо праздник закончился, а приглашение так и не поступило. Тогда маркиз предложил своим товарищам послать к королю депутацию, чтобы просить его разрешить всем участникам утреннего конного балета повторить его пешими, вечером на балу.

Все приятели маркиза были вхожи во дворец и имели приглашения на королевский вечер, поэтому они не возразили против сделанного им предложения и назначили депутацию, которая должна была отправиться во дворец. Маркиз очень хотел войти в эту депутацию, но, чтобы не обидеть кого-нибудь или не возбудить чью-нибудь зависть, что частенько происходит в подобных случаях, было решено определить четырех послов с помощью жребия. Нашему герою не повезло: бумажка с его именем осталась на дне шляпы, хотя он жарко молился, чтобы вытащили именно ее. Четыре избранника явились к королевскому дворцу, двери которого тут же перед ними распахнулись, и едва были объявлены их имена и титулы, как их провели к королю Фердинанду, которому они изложили цель своего визита. Фердинанд сразу понял, откуда дует ветер, но, как мы уже говорили, провести его было нелегко.

— Господа, — сказал он, — те из вас, кто по своему рождению допущен ко двору, могут прийти сегодня вечером либо в костюме утреннего праздника, либо в любом другом, по вашему усмотрению.

Ответ был ясен и передан прямо по адресу. Бедный маркиз увидел, что король относится к нему предвзято и, сколь бы хитер и упорен он ни был, дело ему приходилось иметь с противником еще более коварным и упрямым. Он пал духом и с этого времени более не предпринимал попыток побороть отвращение к нему со стороны короля. Объяснялось это отвращение короля лаццарони не ремеслом, которым занимался бедный маркиз, а его недостаточно высоким происхождением.

Впрочем, если у короля Носатого был свой бука, которого он на дух не переносил, был у него и свой дурачок, без которого он не мог обходиться.

Этим дурачком был монсиньор Перрелли.

XIII АНЕКДОТЫ

В каждой стране есть персонаж, воплощающий в себе одном глупость целого народа: в Милане это Джироламо, в Риме — Кассандрино, во Флоренции — Стентерелло, в Неаполе — монсиньор Перрелли.

Монсиньор Перрелли — козел отпущения для всех глупостей, сказанных и сделанных в Неаполе во второй половине прошлого века. В течение прожитых им пятидесяти лет он был предметом насмешек, анекдотов и прибауток, ходивших по столице и провинции, а поскольку за сорок лет, прошедших после его смерти, ему не нашлось достойной замены, все лучшее, что придумано в данном жанре, по-прежнему относится на его счет.

Монсиньор Перрелли, как свидетельствует его звание, избрал карьеру прелата и дослужился до красных чулок, что в Италии означает определенное положение; затем, ибо, в конечном счете, честность его была общепризнана, он был назначен хранителем сокровищницы святого Януария, и должность эту, если не считать его глупостей, он с достоинством отправлял всю свою жизнь.

Монсиньор Перрелли происходил из хорошей семьи, поэтому, как мы уже говорили, он был прекрасно принят при дворе. Надо сказать, что в глазах как короля Фердинанда, так и Людовика XIV, если кому-нибудь и можно было бы обойтись без предков, так это именно священникам. Папа, светский владыка Рима и духовный государь мира, чаще всего просто бедный монах. Но дело не в этом. Монсиньор Перрелли был благородного происхождения, и королю Носатому по отношению к нему не приходилось преодолевать отвращение, которое он испытывал к несчастному маркизу ди Совалю.

Будучи по природе своей остроумным и насмешливым, его неаполитанское величество сразу же понял, какую выгоду можно извлечь, имея рядом такого человека, как монсиньор Перрелли. Подобно тому, как "Шаривари" каждое утро пересказывает новую остроту г-на Дюпена и колкости г-на Созе, так и король Фердинанд спрашивал каждое утро при своем пробуждении: "Ну, что сказал вчера монсиньор Перрелли?" И в зависимости от того, насколько забавной оказывалась случившаяся накануне анекдотическая история, сам король в течение всего дня пребывал в более или менее радужном настроении. Смешная история, рассказанная о монсиньоре Перрелли, служила в глазах короля Фердинанда лучшей рекомендацией рассказчику.

Лишь однажды монсиньору Перрелли случилось встретить человека глупее себя: им оказался солдат-швейцарец. Король Фердинанд сделал его капралом (солдата, разумеется).

Архиепископ отдал приказ пускать в церковь священнослужителей только в сутанах, и у дверей трехсот храмов Неаполя были поставлены часовые, чтобы следить за исполнением этого распоряжения. Как раз на следующий день после того как была принята эта мера, монсиньор Перрелли вышел из бани, одетый в короткое платье, и от мирян его отличали только брыжи. То ли он не знал об отданном приказании, то ли счел, что общие правила его не касаются, но со свойственной ему уверенностью он предстал перед дверями церкви дель Кармине.

Часовой ружьем преградил ему путь.

— Что это значит? — спросил монсиньор Перрелли.

— Вам нельзя входить, — ответил часовой.

— Это почему же мне нельзя входить?

— Потому что у вас нет сутаны.

— Как? — воскликнул монсиньор Перрелли. — Как, у меня нет сутаны? Что вы такое говорите? У меня дома их целых четыре штуки, из них две — новехонькие.

— Тогда другое дело, — ответил швейцарец, — проходите.

И монсиньор Перрелли вошел в церковь, несмотря на запрет.

В другой раз монсиньор Перрелли одержал еще одну блестящую победу, которая произвела не меньше шума. Он с ходу сумел разрешить проблему естествознания, остававшуюся загадкой с начала веков.

На ученой ассамблее во дворце Студи, проходившей под председательством маркиза Ардити, обсуждались причины солености морской воды. Каждый высказал свою более или менее вероятную точку зрения, но ни одна система доводов не казалась достаточно убедительной, чтобы ее приняло большинство. Тогда монсиньор Перрелли, присутствовавший на этом интересном заседании в качестве приглашенного, встал и попросил слова. Оно было дано ему незамедлительно и без всяких затруднений.

— Простите, господа, — сказал монсиньор Перрелли, — но мне кажется, что вы удаляетесь от истинной причины данного явления, которая, по моему мнению, очевидна. Позволите ли вы мне выдвинуть одну гипотезу?

— Выдвигайте, монсиньор, выдвигайте! — закричали со всех сторон.

— Тогда, господа, один вопрос, — продолжал монсиньор Перрелли.

— Какой?

— Откуда берутся соленые сельди?

— Из моря.

— Разве не сказано в естественной истории, что эти китообразные водятся в морях и почти всегда встречаются огромными косяками?

— Верно.

— Так что за нужда, — спросил монсиньор Перрелли, довольный всеобщим согласием, — искать другие причины?

— В самом деле, — согласился маркиз Ардити, — никто из нас ни разу не подумал об этом: солят море соленые сельди.

И блестящее это открытие было внесено в анналы Академии; запись о нем можно видеть еще и сегодня, хотя я, вероятно, первый, кто сообщил об этом ученому миру.

Во время крестин своего старшего сына король Фердинанд сделал более или менее ценный подарок каждому, кто присутствовал на этой церемонии. Во время распределения подарков на долю монсиньора Перрелли выпала золотая табакерка, украшенная королевским бриллиантовым вензелем.

Можно понять, что столь щедрое доказательство королевской дружбы было монсиньору Перрелли крайне дорого. Табакерка стала предметом его неусыпных забот. Он постоянно перекладывал ее из карманов верхнего платья в карманы сутаны и из карманов сутаны в карманы верхнего платья. Один ученый математик, идя от известного к неизвестному, подсчитал, что монсиньор Перрелли тратил в сутки четыре часа тридцать пять минут двадцать три секунды на поиски драгоценной безделушки. А поскольку, как говорил сам монсиньор, в течение этих четырех часов тридцати пяти минут двадцати трех секунд он не жил, то эти часы, минуты, секунды приходилось вычитать из его жизни. В конечном счете получилось, что монсиньор Перрелли прожил бы на десять лет больше, не подари ему король Фердинанд пресловутую табакерку.

Однажды вечером, когда монсиньор Перрелли отправился играть в реверси к князю ди С. и когда, по обыкновению, он потратил часть вечера на поиски табакерки, случилось так, что, вернувшись домой, достойный прелат обнаружил, что на этот раз драгоценность действительно исчезла. Сначала у монсиньора Перрелли возникло подозрение, что табакерка осталась в коляске. Он позвал кучера и приказал ему обшарить коляску, перетряхнуть подушки, перевернуть ковер — короче, произвести самые тщательные поиски. Кучер повиновался, но через несколько минут принес катастрофическую весть — табакерки в карете не оказалось.

Тогда монсиньор Перрелли вспомнил, что он несколько раз высовывал руки в открытые окна кареты и, стало быть, мог по рассеянности обронить табакерку по пути домой. В этом случае она должна была находиться на дороге, ведущей от дворца князя ди С. к дому монсиньора Перрелли. К счастью, было всего два часа ночи, поэтому оставалась надежда, что драгоценность еще не подобрали. Монсиньор Перрелли приказал кучеру и кухарке — это была вся его прислуга — взять по фонарю и обследовать улицу булыжник за булыжником.

Слуги вернулись в отчаянии, не найдя ни малейших следов табакерки.

Тогда монсиньор Перрелли решил, хотя и было всего три часа ночи, отправить письмо князю ди С., чтобы тот немедленно поднял весь дворец на поиски табакерки, потеря которой внушала достойному прелату крайнюю тревогу. Дело было безотлагательное, и письмо было составлено так, как мог написать его человек, находящийся в состоянии живейшего волнения. Монсиньор Перрелли извинялся перед князем, что вынужден будить его в такой час, но просил того представить себя на его месте и простить причиняемое ему беспокойство.

Письмо было составлено, подписано, сложено, не хватало только печати. Встав в ее поисках, монсиньор Перрелли почувствовал, как что-то тяжелое бьет его по икре ноги. Ученый прелат знал, что в нашем мире не бывает следствия без причины, а потому он решил добраться от следствия до причины: он поднес руку к полам платья — знаменитая табакерка своей тяжестью прорвала карман, проскользнула за подкладку и подавала признаки существования, щекоча икру своего владельца.

Радость монсиньора Перрелли была велика. Надо признать, что если первая его мысль была о нем самом, то вторая была о ближнем. Он затрепетал, подумав, какое беспокойство могло бы причинить князю ди С. его письмо и, чтобы смягчить его действие, прибавил следующий постскриптум:

"Мой дорогой князь, я вскрыл письмо, чтобы сообщить

Вам, что искать табакерку не надо. Я только что нашел ее за подкладкой моей сутаны".

После этого он отдал послание своему кучеру, приказав немедленно доставить его князю ди С., которого прислуга разбудила в четыре часа утра, чтобы вручить ему послание монсиньора Перрелли, одновременно уведомлявшее его о том, что табакерка потеряна и найдена.

Однако у монсиньора Перрелли было одно преимущество перед многими моими знакомыми: он был глуп, но не дурак, у него было определенное осознание своего недостатка, из чего следовало, что ему более всего хотелось приобретать новые знания. И когда однажды вечером он услышал от графа ди***, что во время вечерней молитвы оставаться на улице вредно, ибо сумерки падают именно в этот час, данное гигиеническое замечание запало ему в память и серьезно его озаботило. Монсиньор Перрелли никогда не видел, как падают сумерки, и совершенно не ведал, о чем идет речь.

В течение нескольких дней бедный прелат делал робкие попытки добиться от своих друзей кое-каких сведений по данному вопросу, но он настолько привык к насмешкам, которые почти всегда вызывали его вопросы и ответы, что каждый раз, когда любопытство заставляло его открыть рот, страх тут же закрывал его.

Наконец, как-то вечером, когда кучер прислуживал ему за столом, монсиньор Перрелли решился:

— Гаэтано, друг мой, видел ли ты когда-нибудь, как падают сумерки?

— О, конечно, монсиньор, — ответил бедняга, которому, как можно догадаться, за двадцать пять лет службы кучером подобная благодать выпадала не раз, — конечно, видел.

— И где они падают?

— Повсюду, монсиньор.

— Но особенно?

— Господи, да у берега моря!

Прелат ничего не ответил, но воспользовался полученными сведениями и, прежде чем предаться послеобеденному отдыху, приказал заложить лошадей точно к шести часам.

В назначенный час Гаэтано пришел сказать хозяину, что коляска подана. Монсиньор Перрелли быстро спустился по лестнице, так не терпелось ему увидеть невиданное доселе явление: он прыгнул в коляску, устроился там поудобнее и дал приказ остановиться в конце Виллы Реале, между Боскетто и Мерджеллиной.

Монсиньор Перелли оставался в указанном месте с семи до девяти вечера, глядя во все глаза, чтобы не пропустить, как упадут столь желанные сумерки. Но он не успел ничего увидеть, ибо наступила ночь с той особой быстротой, что присуща южным странам. В девять часов стало так темно, что монсиньор Перрелли потерял всякую надежду увидеть, как падает что бы то ни было. К тому же время, указаное для падения, давно прошло. Сильно опечаленный, он вернулся домой, утешаясь мыслью о том, что на следующий день, возможно, ему повезет больше.

На следующий день в тот же час — то же ожидание и то же разочарование; однако среди прочих христианских добродетелей монсиньор Перрелли обладал высоко развитым чувством терпения и надеялся, что его любопытство, обманутое дважды, в третий раз будет, наконец, удовлетворено.

Между тем Гаэтано не понимал новой прихоти своего хозяина, который, вместо того чтобы, по обыкновению, проводить вечера у князя ди С. или герцога ди Н., приезжал на берег моря и, высунув голову в окно коляски, был весь внимание, словно находился в своей ложе в Сан Карло в день гала-спектакля. Кроме того, Гаэтано был человек уже немолодой, он боялся, что вечерняя сырость, от которой на открытом сиденье коляски его ничто не спасало, повредит его здоровью. На третий день он решил выяснить причину этих непривычных бдений. В тот час, когда зазвонили к вечерней молитве, он свесился с сиденья, чтобы ему было удобнее разговаривать с монсиньором Перрелли, который, высунувшись в окно, сидел, широко раскрыв глаза, и спросил:

— Простите, ваше превосходительство, позволите ли вы мне узнать, чего вы так ждете?

— Мой друг, — ответил прелат, — я жду, когда упадут сумерки. Я понапрасну прождал вчера и позавчера, и несмотря на все внимание, ничего не увидел. Надеюсь, что сегодня мне больше повезет.

— Тьфу ты! — воскликнул Гаэтано. — И тем не менее, в эти два дня они падали, да еще как, ручаюсь вам!

— Как! Значит, ты их видел?

— Не только видел, но и почувствовал!

— Значит, их можно почувствовать?

— Еще бы!

— Поразительно! Я их не видел и не почувствовал.

— Смотрите, прямо в эту самую минуту…

— Ну?

— Да разве вы их не видите?

— Нет.

— А хотите почувствовать?

— Не стану скрывать, мне бы это было приятно.

— Тогда спрячьте голову в коляску.

— Готово.

— Высуньте в окно руку.

— Высунул.

— Выше. Еще. Вот так хорошо.

Гаэтано взял кнут и изо всей силы хлестнул по руке монсиньора Перрелли.

Достойный прелат вскрикнул от боли.

— Ну, как? Почувствовали? — спросил Гаэтано.

— Да, да, очень хорошо! — ответил монсиньор Перрелли. — Очень хорошо. Я очень-очень доволен. Вернемся домой.

— Впрочем, ваше превосходительство, если вы не удовлетворены, — продолжал Гаэтано, — мы можем снова приехать завтра.

— Нет, нет, мой друг, не стоит, довольно! Спасибо.

В течение недели монсиньор носил руку на перевязи, всем рассказывая о своем приключении и уверяя, что, несмотря на первоначальные сомнения, он присоединяется к суждению графа ди М., утверждавшего, что оставаться на улице, когда падают сумерки, очень вредно. Прелат добавлял, что, если бы сумерки упали ему не на руку, а на лицо, он, конечно, был бы обезображен на всю жизнь.

Несмотря на свою баснословную глупость, а может быть, как раз благодаря ей, монсиньор Перрелли обладал самой что ни на есть ангельской душой. Он сочувствовал всякому страданию, любая жалоба находила в нем отклик. Больше всего на свете он боялся скандалов, ибо, по его мнению, скандалы погубили больше душ, чем сами грехи, и он делал все возможное, чтобы избежать скандалов. Дело никогда не касалось его самого — благодарение Богу, монсиньор Перрелли был человеком не просто чистых, но строгих нравов. К несчастью, люди с наибольшим воодушевлением следуют обычно не самым хорошим примерам. В доме монсиньора Перрелли жила молодая соседка, а в доме напротив — молодой человек. Парочка эта вызывала пересуды всего квартала. В течение дня влюбленные обменивались через окно самыми нежными знаками, и сострадательные обитатели улицы, на которой жил монсиньор Перрелли, неоднократно извещали его о том, что этот постоянный диалог влюбленных является для богобоязненных жителей квартала мирским развлечением.

Монсиньор Перрелли начал с того, что стал молить Бога прекратить этот скандал. Но, несмотря на его страстные мольбы, скандал не только не прекратился, но продолжал разрастаться. Тогда он осведомился о причинах, заставлявших молодых людей тратить на подобные телеграфные упражнения время, которое они могли бы с несравненно большей пользой употребить на восхваление Господа, и узнал, что виновные были двумя влюбленными, которым родители не позволяли соединиться узами брака, выдвигая предлогом неравенство их состояний. С той поры к чувству осуждения, которое внушало ему их поведение, стала примешиваться жалость, вызванная их несчастьем. Монсиньор попытался смягчить страдания влюбленных, посетив их, но молодые люди были безутешны. Он хотел добиться от них, чтобы они покорились своей судьбе, как положено истинным христианам и послушным детям. Но молодые люди заявили, что избранный ими способ общения — единственный, который им остается после жестокой разлуки, жертвами которой они стали, что ни за что на свете они не откажутся от этой последней их радости, даже если об этом будет говорить весь Неаполь. Сколько монси-ньор Перрелли ни просил, ни умолял, ни грозил, упорство молодых людей было непоколебимо. Тогда, увидев, что, если он не вмешается более действенным образом, несчастные грешники по-прежнему будут служить для окружающих камнем преткновения, достойный прелат предложил им, раз они не могут встречаться, чтобы поговорить наедине у себя дома и вынуждены делать это coram populo^[21], видеться у него каждый день в течение часа-двух, при условии, что двери и окна комнаты, где они будут встречаться, будут закрыты, что никто не будет знать об их свиданиях и что они совершенно откажутся от злосчастного способа общения с помощью знаков, будоражившего весь квартал. Молодые люди с благодарностью приняли это евангельское предложение, поклялись во всем, о чем просил их монсиньор Перрелли, и в назидание всему кварталу перестали упорствовать в своем роковом заблуждении.

В течение нескольких месяцев монсиньор Перрелли ежечасно поздравлял себя с тем, что столь хитроумным способом разрешил проблему двух влюбленных, как вдруг однажды утром, когда он возносил благодарение Богу за то, что ему была внушена столь счастливая мысль, родители девушки ворвались к монсиньору Перрелли, требуя у него отчета за его чрезмерное христианское милосердие. Только тогда монсиньор Перрелли понял, какую роль он сыграл в этом деле. Но монсиньор Перрелли был богат, монсиньор Перрелли был воплощенной добротой, а всякое дело в конце концов можно уладить, поэтому монсиньор Перрелли дал в приданое юной грешнице пустячок в две-три тысячи дукатов, к большому удовлетворению отца молодого человека: именно он прежде был главным противником союза молодых людей, но теперь не видел никаких оснований, чтобы не принять девицу в лоно своей семьи. Итак, эта история, благодаря монсиньору Перрелли, закончилась как волшебная сказка: влюбленные поженились, были счастливы и Небо послало им много детей.

Теперь мне оставалось бы рассказать последнюю историю, которая в настоящее время еще продолжает безмерно веселить неаполитанцев, но у каждого народа свое чувство юмора, и никогда нельзя предугадать, что рассмешит одних и заставит нахмуриться других. Привезите Фальстафа в Неаполь, и его никто не поймет, перенесите Пульчинеллу в Лондон, и он умрет от сплина.

Кроме того, наш несчастный современный язык столь притворно-стыдлив, что краснеет от любой безделицы, даже от выражений своего славного пращура — языка Мольера и Сен-Симона, на который, по моему мнению, ему следовало бы походить. Из этого следует, что, взвесив все хорошенько, я не осмелюсь рассказать вам эту случившуюся с монсиньором Перрелли историю, которая, тем не менее, заставила хохотать короля Носатого, а юмора у него, безусловно, было столько, сколько у вас и у меня, как по отдельности, так и вместе взятых. Она была ему рассказана в тот день, когда требовалась именно такая история, чтобы рассмешить его величество. Дело в том, что тогда в Неаполе только что узнали о новой выходке банды Вардарелли.

Поскольку эти честные бандиты дают мне возможность показать вам неаполитанцев в новом свете и поскольку не следует упускать ни одной подробности, которая может увеличить правдивость описываемой картины или производимое ею впечатление, расскажем, кто такие были Вардарелли.

XIV ВАРДАРЕЛЛИ

Народ в руках королей обычно то же самое, что остро наточенный нож в руках детей: редко бывает, чтобы они воспользовались им не поранившись. Прусская королева Луиза организовывала тайные общества — они породили Занда. Каролина покровительствовала движению карбонариев — оно привело к революции 1820 года.

В числе первых карбонариев был калабриец по имени Гаэтано Вардарелли. Это был гомеровский герой, обладавший всеми качествами первобытного человека: он был силен как лев, быстр как серна, зорок как орел. Вначале он служил Мюрату, ибо Мюрат в вынашиваемых им одно время планах стать королем всей Италии рассчитывал, что для этой цели сила карбонариев может послужить ему мощным рычагом. Затем, быстро собразив, что, для того чтобы управлять подобным движением, нужны другая рука и прежде всего другой талант, нежели его собственный, Мюрат из защитника карбонариев превратился в их гонителя. Тогда Гаэтано Вардарелли дезертировал и удалился в Калабрию, в лоно родных гор, где, как ему казалось, его не осмелилась бы преследовать никакая человеческая власть.

Однако Вардарелли ошибался: среди сподвижников Мюрата был один генерал, отличавшийся неслыханной отвагой, стоическим упорством и поразительной твердостью. Таких людей Бог посылает, чтобы разрушить или возвести что-либо. Звали этого генерала Манес.

Проезжайте по Калабрии от Реджо до Пестума — там всякий, у кого есть хоть один дукат и клочок земли, скажет вам, что беззаботной радостью от владения и дукатом, и землей он обязан генералу Манесу. Напротив, всякий, кто не владеет ничем или жаждет завладеть чужим добром, люто ненавидит генерала Манеса.

Вардарелли, как и все жители Калабрии, вынужден был покориться железной руке грозного проконсула. Преследуемый от долины к долине, от леса к лесу, от горы к горе, он отступал, шаг за шагом, но отступал. Наконец, однажды, оказавшись в безысходном положении в Шилле, он вынужден был пересечь пролив и попроситься на службу к королю Фердинанду.

Вардарелли было двадцать шесть лет; он был высокого роста, силач и храбрец. Ясно было, что пренебрегать подобным человеком не следует, и его произвели в сержанты сицилийской гвардии. В этом чине Вардарелли и вошел в Неаполь в 1815 году вслед за королем Фердинандом.

Но подчиненное положение сержанта не подходило для человека такого нрава, как Гаэтано Вардарелли. Самое большее, на что он мог надеяться, если бы продолжил военную карьеру, — это дослужиться до младшего лейтенанта. Такого исхода молодой честолюбец не допускал даже в самом крайнем случае. Поколебавшись какое-то время, он поступил так, как уже делал однажды: он дезертировал со службы короля Фердинанда, подобно тому как дезертировал со службы короля Иоахима. И во второй раз он вновь, как и прежде, укрылся в Калабрии, чувствуя, подобно Антею, что силы его прибывают всякий раз, когда он касается родной земли.

Там он обратился к своим старым товарищам. Два его брата и десятка три бродячих бандитов откликнулись на его зов. Собравшись, шайка избрала Гаэтано Вардарелли своим главарем, обязавшись подчиняться ему беспрекословно и вручив ему права над своей жизнью и смертью. Из раба, каким он был в городе, Вардарелли превратился в короля в горах, и короля тем более грозного, что ужасному генералу Манесу невозможно было его достать.

Вардарелли стал действовать по старому правилу, благодаря которому разбойники всегда удачно проворачивают свои дела — будь то в Калабрии или в Комической опере. Иными словами, он объявил себя великим преобразователем мирового устройства и, перейдя от слов к делу, начал задуманное им социальное выравнивание, давая беднякам необходимое за счет избавления богачей от излишнего. Хотя система эта известна давно, надо отдать ей должное — она никогда не устаревает. Вследствие этого имя Вардарелли приобрело такую популярность и навевало такой ужас, что вскоре о нем стало известно самому королю Фердинанду.

Король Фердинанд, только что вновь воцарившийся на троне, естественно, считал, что мир не может быть устроен лучше, чем он есть, а потому ему не очень были по душе реформаторы, пытавшиеся по-новому перекроить мир. Вследствие этих отсталых взглядов, король отнесся к Вардарелли просто как к разбойнику, которого следует повесить, и приказал, чтобы Вардарелли был повешен.

Но, чтобы повесить человека, нужно иметь веревку, виселицу и висельника. Что касается палача, то об этом не стоит беспокоиться: палачи находятся всегда и везде.

У королевских сбиров были веревка и виселица, и сбиры были почти уверены, что найдут палача, но им не хватало главного — висельника.

За Вардарелли началась охота, но, поскольку ему было прекрасно известно, с какой филантропической целью его разыскивали, он постарался, чтобы до него не добрались. Более того, пройдя выучку у генерала Манеса, молодчик до тонкостей постиг игру в прятки. Он ловко дурачил неаполитанские войска, никогда не показываясь там, где его подстерегали, появляясь повсюду, где его не ждали, то исчезая, словно дымка, то внезапно возвращаясь, как грозовая туча.

Ничто так не привлекает, как успех. Успех — это моральный магнит, притягивающий к себе все. Банда Вардарелли, насчитывавшая вначале человек двадцать пять-тридцать, вскоре увеличилась вдвое: Вардарелли становился силой.

Тем больше было оснований для того, чтобы уничтожить его: были составлены планы кампаний по поимке бандита, удвоен состав войск, посланных на его розыски, за голову его назначили награду — все было бесполезно. С тем же успехом можно было объявить вне закона орла и серну, верных товарищей его свободы и независимости.

Каждый день приносил рассказы о новых подвигах беглеца, свидетельствовавших о его удивительной ловкости или необыкновенной дерзости. Он останавливался в двухтрех льё от Неаполя, бросая вызов правительству. Однажды Вардарелли устроил охоту в лесу Персано так, как бы это мог сделать сам король, и, будучи отличным стрелком, спросил затем егерей, которых он заставил следовать за ним и помогать ему, видели ли они, чтобы их августейший повелитель стрелял столь же метко.

В другой раз князь Лезорано, полковник Кальчедонио Казеллиа и майор Дельпонте сами охотились с дюжиной офицеров и двумя десятками доезжачих в лесу, расположенном в нескольких льё от Бари, как вдруг раздался крик: "Вардарелли! Вардарелли!" Каждый бросился бежать что было сил и куда глаза глядят. И охотники поступили правильно, не то бы они все попали в руки бандитов, а так благодаря резвости их лошадей, привыкших травить оленей, им всем удалось избежать плена, кроме майора Дельпонте.

Но тут бандитов постигла неудача: они пленили не только одного из самых храбрых, но и одного из самых бедных солдат неаполитанской армии. Когда Вардарелли потребовал от майора тысячу дукатов выкупа, чтобы возместить свои путевые расходы, Дельпонте пристыдил его, побившись об заклад, что бандит не выручит за него и ломаного гроша. Вардарелли пригрозил майору, что расстреляет его, если сумма не будет выплачена в назначенный срок. Но Дельпонте ответил, что ждать — только время терять и что он может посоветовать лишь одно: расстрелять его на месте.

Вардарелли было заколебался, но потом подумал, что, чем дешевле Дельпонте ценит свою жизнь, тем больше должен дорожить ею король Фердинанд. Действительно, как только король узнал, что храбрый майор попал в руки бандитов, он приказал заплатить выкуп за него из своих собственных средств. Как-то утром Вардарелли объявил майору Дельпонте, что выкуп заплачен в срок полностью и пленник может покинуть банду и отправиться куда ему заблагорассудится. Майор Дельпонте не понимал, что за великодушная рука освободила его из плена, но, как бы там ни было, решил воспользоваться нежданным даром. Он попросил, чтобы ему вернули коня и саблю, с полнейшим хладнокровием сел в седло и удалился не спеша, насвистывая охотничью песенку и не позволяя лошади хоть чуточку убыстрить шаг, ибо не хотел, чтобы его заподозрили в недостатке храбрости.

Но король, проявив щедрость по отношению к майору, вместе с тем поклялся истребить бандитов, заставивших его признать их силу. Какой-то полковник, узнав о клятве короля, дал в свою очередь торжественное обещание, что, если ему доверят батальон, он поймает, свяжет и приведет Вардарелли, двух его братьев и шестьдесят человек, составлявших его банду, в застенки Викариа. Предложение было слишком заманчивым, чтобы его не приняли. Военный министр отдал в распоряжение полковника пятьсот человек, и тот вместе со своим небольшим войском отправился на розыски Вардарелли и его сотоварищей.

У Вардарелли было немало преданных ему шпионов, поэтому он был вовремя предупрежден о готовящейся против него экспедиции. Более того, узнав о ней, он тоже дал клятву навсегда излечить полковника, столь отважно бросившегося за ним в погоню, от желания повторить подобное патриотическое действие.

Для начала он заставил бедного полковника и его отряд следовать за ним повсюду до тех пор, пока те не стали изнемогать от усталости. Доведя их до подобного состояния, Вардарелли устроил так, что в два часа ночи полковник получил ложные сведения о местоположении бандитов. Приняв их за чистую монету, полковник тут же отправился в путь, чтобы застичь Вардарелли врасплох: тот, как уверили полковника, вместе со своей бандой находился в маленькой деревушке, расположенной у края столь узкого ущелья, что туда одновременно едва могли проникнуть бок о бок четыре человека. Некоторые добрые души, хорошо знавшие окрестности, попытались отговорить бравого полковника, но тот был доведен до такого исступления, что ничего не хотел слышать и отправился в путь через десять минут после получения донесения.

Полковник оказался столь проворен, что одолел четыре льё за два часа и на рассвете уже находился у входа в ущелье, по другую сторону которого он должен был застигнуть бандитов. Прибыв на место, полковник увидел, что оно словно создано для засады, поэтому он послал на разведку человек двадцать, а сам с батальоном встал на привал. Через четверть часа посланные вернулись, объявив, что не встретили ни одной живой души.

Полковник, более не колеблясь, вступилв ущелье вместе со всеми своими людьми, но, когда они дошли до места, где ущелье расширялось подобно воронке, словно с неба вдруг грянул крик: "Вардарелли! Вардарелли!" — и несчастный полковник, подняв голову, увидел, что гребни всех скал усыпаны разбойниками, держащими его отряд на прицеле. Тем не менее он приказал готовиться к бою, но Вардарелли успел крикнуть страшным голосом: "Бросайте оружие или вы погибли!" В следующее же мгновение бандиты повторили хором приказ своего главаря, а эхо повторило вопли бандитов, и солдаты, не дававшие той же клятвы, что полковник, решили, что они окружены войском раза в три более многочисленным, чем их собственное, и закричали наперебой, что сдаются, несмотря на увещания, мольбы и угрозы своего незадачливого командира.

Вардарелли, не покидая своих позиций, тут же приказал солдатам составить ружья в козлы, что они выполнили незамедлительно. Затем он велел им разделиться на две группы и каждой отправиться в определенное место, что также было исполнено ими с прежней покорностью. Наконец, оставив человек двадцать в засаде, он спустился вниз с остальными бандитами и, выстроив их вокруг ружей, предложил им вывести из строя оружие неприятеля тем же способом, каким Гулливер погасил пожар во дворце лиллипутов.

Рассказ об этом событии привел короля в чрезвычайно дурное расположение духа, и, чтобы заставить его забыть о столь неприятном происшествии, потребовался новый анекдот, героем которого был монсиньор Перрелли.

Понятно, что новая проделка дона Гаэтано не снискала ему расположения правительства: на его счет были отданы самые суровые приказы. Правда, на следующий же день король, будучи человеком слишком жизнерадостным, чтобы долго держать на Вардарелли злобу за столь добрую шутку, стал с хохотом рассказывать эту историю всем подряд, а поскольку всегда найдется множество желающих выслушать истории, рассказываемые королями, то бедный полковник в течение трех лет не осмеливался и шагу вступить в столицу.

Но генерал, командовавший в Калабрии, отнесся к происшедшему куда более серьезно, чем король. Он поклялся, что беспощадно истребит всю банду Вардарелли, какой бы способ ни пришлось ему для этого применить. Он начал беспощадно преследовать бандитов, но, как можно догадаться, для них это были не более чем детские игры. Увидев это, генерал предложил их главарю заключить договор, согласно которому Вардарелли и его банда поступили бы на службу к правительству. То ли предложенные условия были слишком выгодны, чтобы от них отказаться, то ли Гаэтано устал от бесконечного бродяжничества и жизни, полной постоянной опасности, но он согласился на сделанное ему предложение, и договор был составлен в следующих выражениях:

"Во имя Святейшей Троицы.

Статья 1. За все совершенные преступления Вардарелли и его сообщникам будет даровано прощение и забвение.

Статья 2. Отряд Вардарелли превращается в жандармскую роту.

Статья 3. Жалованье Гаэтано Вардарелли составит 90 дукатов в месяц, каждого из его трех заместителей — 45 дукатов, а каждого из жандармов — 30. Оно будет выплачиваться в начале каждого месяца и вперед.^[22]

Статья 4. Вышеназванная рота поклянется на верность королю в лице королевского комиссара, затем она будет подчиняться генералам, командующим в провинциях и должна будет преследовать злоумышленников во всех частях королевства.

Неаполь, 6 июля 1817 года".

Приведенные выше условия были незамедлительно исполнены обеими сторонами. Вардарелли и его соратники поменяли имя и мундир, первого числа месяца получили, как и было договорено, аванс, в обмен на что принялись преследовать бандитов, опустошавших Капи-танату, не оставляя их в покое и не давая им передышки, ибо хорошо знали все их уловки. Они так преуспели в своей деятельности, что через некоторое время можно было отправиться из Неаполя в Реджо, не опасаясь за свой кошелек.

Но генерал поставил себе не совсем эту цель. Из-за истории с полковником он давно таил против Вардарелли злобу, которая только возросла из-за того, что новоиспеченные жандармы, насчитывавшие всего пятьдесят или шестьдесят человек, так быстро справились с тем, с чем до них не могли совладать роты, батальоны, полки, а то и целые армии. Поэтому было решено, что, после того как Вардарелли избавил Капитанату и Калабрию от разорявших их разбойников, королевство будет избавлено от Вардарелли.

Задумать дело было легче, чем осуществить, и, вероятно, всем войскам, находившимся под командованием генерала, не удалось бы ничего добиться, появись у банди-тов-жандармов хоть малейшие подозрения насчет замышлявшихся против них козней. Но даже и в отсутствие реальных подозрений они инстинктивно не доверяли врагу, не позволяя подставить себя под удар, так что прошел почти год, а генерал не мог найти возможности привести в действие свой план по уничтожению Вардарелли.

Но генерал нашел союзников среди прежних друзей бывших бандитов. Один человек из Порто Канноне, чью сестру похитил Гаэтано Вардарелли, явился к генералу, рассказал о причинах своей ненависти к этим бандитам и предложил ему избавить общество хотя бы от Гаэтано Вардарелли и двух его братьев. Предложение настолько отвечало желаниям генерала, что он согласился, не колеблясь ни секунды. Генерал предложил пришедшему значительную сумму, но тот, согласившись на плату для своих товарищей, сам от нее отказался, заявив, что ему нужна кровь, а не золото. Он сказал также, что узнает у тех, кого он рассчитывал взять себе в помощь, сколько они запросят за участие в затеваемой им экспедиции, сообщит об этом генералу, а тот будет договариваться с ними напрямую.

Каковы же оказались эти требования? Историки об этом умалчивают. Нам неизвестно, сколько денег было дано, сколько получено. Мы знаем только, каковы были события, происшедшие после упомянутых переговоров.

Однажды отряд Вардарелли, считая себя в окружении преданных друзей и чувствуя себя уверенно и свободно, остановился в Апулии, на площади в маленькой деревушке под названием Урури. Вдруг, когда ничто не предвещало нападения, из одного из домов, расположенных на площади, раздались выстрелы, и от одного этого залпа Гаэтано Вардарелли, два его брата и шесть бандитов пали замертво. Остальные, не зная, с каким числом врагов им придется иметь дело, и подозревая, что они пали жертвой предательства, тотчас же вскочили на коней, которых всегда держали поблизости, и исчезли в мгновение ока, словно стая вспугнутых птиц.

Как только площадь опустела и на ней остались одни мертвецы, человек, заключивший союз с генералом, первым вышел из дома, откуда был открыт огонь, приблизился к убитому Гаэтано Вардарелли и, в то время как его сообщники обыскивали трупы, снимая с них оружие и пояса, удовольствовался тем, что намочил руки в крови врага и, измазав ею свое лицо, произнес:

— Вот пятно и смыто.

И он удалился, ничего не взяв из общей добычи и отказавшись от обещанного вознаграждения.

Задуманное, однако, было осуществлено лишь наполовину: Гаэтано Вардарелли, два его брата и шестеро их сообщников были мертвы — это верно, но сорок других бандитов были еще живы и могли, вернувшись к прежнему занятию и избрав новых главарей, доставить его превосходительству генералу немало забот. Поэтому генерал решил продолжать играть роль друга и приказал, чтобы убийцы из Урури были арестованы. Поскольку те не ожидали ничего подобного, приказ был выполнен без всяких затруднений: их схватили неожиданно и они не смогли оказать ни малейшего сопротивления. Виновных в гибели Вардарелли бросили в тюрьму, и было объявлено, что убийц будут судить и что их ждет скорый и суровый суд за совершенное ими преступление.

Все это было похоже на правду, и спасшиеся бандиты позволили заманить себя в ловушку. Было известно, что во главе убийц стоял брат девушки, оскорбленной Гаэтано Вардарелли, поэтому легко было поверить, что убийство явилось следствием личной мести. Когда же беглецы увидели, что убийцы арестованы, когда они услышали, как со всех сторон говорят о скором суде над предателями, у них и мысли не закралось, что за всем этим стоит правительство. Кстати, если бы у них даже и зародилось такое подозрение, оно было бы рассеяно полученным ими письмом: генерал уверял, что договор от 6 июля по-прежнему остается в силе, и предлагал им выбрать новых командиров взамен тех, кого они имели несчастье потерять.

Замену эту надо было провести в срочном порядке, поэтому сообщники Вардарелли немедленно приступили к назначению новых офицеров, после чего предупредили генерала, что его требования выполнены. Тогда они получили второе письмо, приглашавшее их на встречу в город Фоджа. В письме, среди прочих важных указаний, им советовали явиться на встречу всем вместе, чтобы не было сомнений, что выборы есть следствие единодушного и не подлежащего сомнению голосования.

По получении этого письма между сообщниками Вардарелли возник долгий спор. Большинство было за то, чтобы явиться на встречу, но слабое меньшинство воспротивилось этому предложению: по мнению несогласных, это была новая ловушка, задуманная для того, чтобы истребить остаток отряда, ибо они обладали полным и неоспоримым правом самим назначать офицеров, следовательно, никакой нужды в одобрении со стороны правительства не было. Значит, созывать их могли только с какой-то зловещей целью. Таково было мнение по крайней мере восьми членов группы, и, несмотря на уговоры товарищей, эти провидцы наотрез отказались отправиться в Фоджу. Остальные же — тридцать один мужчина и одна женщина, пожелавшая сопровождать своего мужа, — явились на площадь города в назначенные день и час.

Было воскресенье. О встрече было объявлено торжественно, так что площадь была запружена любопытными. Сподвижники Вардарелли, вооруженные до зубов, вошли в город, храня полный боевой порядок, но не подавая никаких признаков враждебности. Напротив, прибыв на площадь, они подняли сабли и в один голос крикнули: "Да здравствует король!" В то же мгновение на балконе появился генерал, чтобы поприветствовать прибывших, а дежурный адъютант спустился, чтобы встретить их.

Рассыпавшись в похвалах по поводу красоты их лошадей и отличного состояния их оружия, адъютант предложил соратникам Вардарелли пройти торжественным маршем под балконом генерала. Те совершили этот маневр с точностью, сделавшей бы честь и регулярным войскам. Затем бандиты выстроились на площади, и адъютант предложил им спешиться и отдохнуть, пока он отнесет генералу список трех новых офицеров.

Адъютант вернулся в дом, из которого он вышел, а соратники Вардарелли, держа в руках поводья, стояли рядом с лошадьми, когда по толпе прокатился гул, сменившийся криками ужаса, и масса любопытных начала волноваться, словно море. По всем улицам, выходившим на площадь, сомкнутыми рядами шли неаполитанские солдаты. Соратники Вардарелли оказались окруженными со всех сторон.

Сразу же увидев, что они стали жертвами предательства, бандиты вскочили на коней и вытащили сабли, но в то же мгновение генерал снял шляпу, что послужило условным сигналом, и раздался крик: "Ложись!" Собравшиеся на площади повиновались этому приказу, поняв его важность. Ружейные залпы скрестились над их головами, и девять сподвижников Вардарелли упали с лошадей, убитые или смертельно раненные. Оставшиеся в живых сразу поняли, что нельзя терять ни секунды; они спешились и, вооружившись карабинами, с боем проложили себе дорогу к развалинам старого замка, где и укрылись. Только двое, доверившись быстроте своих лошадей, отчаянно ринулись на группу солдат, показавшуюся им самой малочисленной, и, стреляя в упор, воспользовались смятением, которое поднялось в рядах неприятеля, потерявшего убитыми двух человек, прорвались сквозь штыки и умчались во весь опор. Женщина, которой посчастливилось так же, как и им, обязана была своей жизнью тому же маневру, совершенному ею в другом месте. Она унеслась галопом, разрядив два пистолета.

Все усилия были теперь направлены против двадцати беглецов, укрывшихся, как мы уже сказали, в развалинах старого замка. Солдаты, подбадривая друг друга, продвигались вперед, опасаясь, что, как только они приблизятся к убежищу бандитов, те встретят их огнем. Они дошли до самых ворот, но, к всеобщему удивлению, не раздалось ни единого выстрела. Подобная безнаказанность придала нападающим смелости; с помощью топора и рычага они взялись за ворота, те поддались, и солдаты устремились во двор замка, рассыпались по коридорам, разбежались по покоям, но, к их великому изумлению, замок был пуст: бандиты исчезли.

В течение часа осаждающие рыскали по всем углам и закоулкам старой крепости. Они уже собрались ретироваться, уверенные в том, что бандиты нашли какой-то им одним известный способ добраться до гор, как вдруг один солдат, приблизившись к подвальному окну и наклонившись, чтобы заглянуть туда, упал, сраженный выстрелом.

Беглецов обнаружили, но проникнуть в их убежище было делом нелегким. Поэтому решено было, вместо того чтобы принуждать их к сдаче, использовать иной, более медленный, но зато более верный способ: для начала к окну подкатили большой камень, затем на этот камень навалили камни поменьше — все, какие оказались под рукой. Для охраны этого выхода оставили пикет солдат с ружьями наизготовку. Затем с другой стороны, у двери подвала, которую бандиты заперли изнутри, стали бросать зажженные охапки хвороста, дерево и все горючие материалы, какие только смогли найти. Лестница скоро превратилась в настоящее пекло, дверь не выдержала напора огня, и пожар потоком распространился в подземелье, где укрылись осажденные. Тем не менее в подвале по-прежнему царило глубокое молчание. Вскоре раздались два выстрела: два брата, не желая попасть живыми в руки врагов, обнялись на прощание и выстрелили друг в друга в упор. Через мгновение раздался новый взрыв — один из бандитов сам бросился в пламя и его патронная сумка взорвалась. Наконец, семнадцать оставшихся бандитов, увидев, что у них нет больше никаких надежд на спасение и что они вот-вот задохнутся, решили сдаться. Тогда подвальное окно освободили от камней, бандитов по одному вытащили на поверхность, сразу же связывая их. На прибывшей затем повозке их всех перевезли в городскую тюрьму.

Что касается тех восьмерых, которые не захотели поехать в Фоджу, и двоих, которым удалось скрыться, то их травили словно диких зверей, охотясь за ними по всем пещерам. Одних убили или выгнали из их логовищ, словно косуль, других выдали те, у кого они скрывались, третьи, наконец, сдались сами. Таким образом, через год все соратники Вардарелли были либо убиты, либо сидели в тюрьме.

Только женщина, которая спаслась, держа по пистолету в каждой руке, исчезла, и никто больше не видел ее ни живой ни мертвой.

Когда король узнал о происшедшем, он страшно разгневался. Уже во второй раз, не предупреждая его, нарушали договор, подписанный если не им, то от его имени. Он знал, что неумолимая история регистрирует факты, не утруждая себя поиском их причин, и, в противоположность тому, что происходит в нашем мире, где министры отвечают за ошибки короля, в мире ином король ответствен за ошибки своих министров.

Но ему беспрестанно и со всех сторон повторяли, что истребление вредной породы Вардарелли — дело похвальное, и в конце концов король простил тех, кто злоупотребил его именем.

К тому же через некоторое время началась революция 1820 года, принесшая с собой совсем иные заботы, нежели более или менее строгое соблюдение договора, заключенного с бандитами. В третий раз король вернулся через два года отсутствия, приветствуемый радостными криками своего народа, который постоянно изгонял его и который без него не мог жить.

На беду неаполитанцев, третья реставрация была непродолжительной. Вечером 3 января 1825 года, после обычной карточной игры и молитв, король отправился почивать. На следующий день в десять часов утра он еще не позвонил. Когда к королю вошли в комнату, он был мертв.

При вскрытии завещания, в котором он поручал своему сыну Франческо продолжать раздавать подаяния, какие он сам имел обыкновение делать, выяснилось, что сумма этих подаяний равнялась 24 000 дукатов в год.

Король прожил семьдесят шесть лет, из них он правил шестьдесять пять. За долгое его царствование сменилось три поколения, и, хотя во время его правления случились три революции и три реставрации, он умер, будучи самым популярным из всех королей, какие правили Неаполем.

Народ, конечно же, стал стал искать какую-то сверхъестественную причину неожиданной смерти своего любимого короля. Для людей, подобно неаполитанцам, наделенных воображением, нет ничего проще. Вот что выяснилось.

Король Фердинанд, как известно, не был лишен некоторых предрассудков. В течение пятнадцати лет его преследовал каноник Йорио, добивавшийся от него аудиенции, чтобы представить ему какую-то свою книгу. Фердинанд постоянно ему отказывал и, несмотря на насто-яния просителя, не уступал. Наконец, 2 января 1825 года, поддавшись уговорам своего окружения, он согласился дать на следующий день столь долго откладывавшуюся аудиенцию. Однако утром того же дня король решил было отправиться в Казерту и списать на охоту — эта причина всегда казалась ему уважительной — свое настойчивое желание проявить неучтивость по отношению к доброму канонику и не принимать его. Но его уговорили не уезжать. Король остался в Неаполе, принял Йорио, который провел с ним два часа и, уходя, подарил ему свою книгу.

На следующий день, как мы знаем, короля Фердинанда не стало.

Врачи единодушно заявили, что король умер от внезапного апоплексического удара, но народ не поверил ни единому их слову. По мнению народа, истинной причиной смерти была аудиенция, которую король против своей воли дал канонику Йорио.

Каноник Йорио, как и князь ди ***, обладал самым дурным глазом в Неаполе. Мы расскажем в следующей главе, что такое сглаз, или порча.

XV СГЛАЗ

Неаполь, как и все связанное с делами человеческими, испытывает влияние двоякой силы, управляющей его судьбой: у него есть злое начало, преследующее его, и добрый гений, его охраняющий; у него есть свой Ариман, который ему угрожает, и свой Ормузд, который его защищает; у него есть свой демон, желающий погубить его, и свой покровитель, надеющийся его спасти.

Его недруг — это сглаз, его покровитель — святой Яну-арий.

Не будь на небе святого Януария, сглаз давно бы уничтожил Неаполь; если бы на земле не существовало сглаза, святой Януарий уже давно сделал бы Неаполь первейшим из всех городов.

Ведь сглаз — это не вчерашнее изобретение, не средневековое верование и не суеверие поздней Римской империи: это бедствие, оставленное древним миром в наследство миру современному, это чума, унаследованная христианами от язычников, это цепь, которая протянулась через века и к которой каждая эпоха прибавляет свое звено.

Греки и римляне знали, что такое сглаз: греки называли его Раоката, а римляне — fascinum.

Сглаз родился на Олимпе, так что происхождением своим, как мы видим, он может похвалиться. Вот как свершилось его появление на свет.

Венера, только что вышедшая из моря, заняла свое место среди богов; первой заботой ее было выбрать себе обожателя среди этой высочайшей ассамблеи: она отдала предпочтение Вакху, и Вакх был счастлив.

Хотя Венера и была богиней, она, однако, оказалась подчинена тем же законам природы, что и обычная женщина, просто в качестве бессмертной ей суждено было выполнять женские обязанности дольше и чаще. В один прекрасный день Венера заметила, что вскоре станет матерью. Поскольку ребенок, которого она носила в своем лоне, был первым в длинной чреде отпрысков, которыми богиня красоты должна была населить леса Амафонта и рощи Киферы, это новое ее состояние вызвало у нее чувство стыдливости, заставившее ее скрыться от взоров богов. Венера объявила, что слабое здоровье вынуждает ее какое-то время пожить в деревне, и удалилась в самые уединенные покои своего дворца в Пафосе.

Все боги, поддавшись на обман, поверили в это мнимое недомогание; сам Эскулап объявил, что у Венеры не что иное, как расстройство нервов, которое пройдет после принятия ванн и молочной сыворотки; только Юнона обо всем догадалась.

Юнона была сведуща в подобных делах. Собственное бесплодие делало ее ревнивой: ни одна талия не округлялась на Олимпе без того, чтобы первые же признаки этой перемены не бросались ей в глаза. Она следила за изменениями в состоянии Венеры и заранее желала зла ее будущему ребенку.

Она решила ни на минуту не терять из виду падчерицу, чтобы сразу же навести порчу на несчастный плод ее чрева. Как только у Венеры начались первые схватки, Юнона тут же оказалась у ее изголовья, перерядившись повитухой.

Венера была существом изнеженным, как и положено всякой модной женщине: она изо всех сил кричала, пока шли роды, и в конце концов произвела на свет маленького Приапа.

Юнона приняла младенца из рук роженицы и, пока Венера, находясь в полуобморочном состоянии, закрыла свои прекрасные, еще влажные от слез глаза, приготовилась навлечь на ребенка роковое проклятие, которое должно было повлиять на всю его жизнь.

Но в то мгновение, когда Юнона устремила полный гнева взор на новорожденного, она замерла, пораженная. Никогда, даже у самых великих богов, не видела она ничего подобного тому, что предстало ее глазам.

Хотя ее замешательство было недолгим, оно спасло Приапа. Вакх, находившийся в глуши Индии, где он учил бирманцев, как лучше осветлять вино, услышал крики Венеры и поспешно явился. Бросившись в комнату роженицы, он подбежал к ребенку и в порыве отцовской любви вырвал его из рук Юноны.

Юнона решила, что козни ее раскрыты; в гневе она выбежала из дворца, вскочила в колесницу и вновь поднялась на небо. Вакх, однако, не знал, что это была она, но догадался об этом сначала по крику ее павлинов, а затем по лучу света, который она оставила за собой. Он давно знал о скверном характере тещи: ему самому пришлось полгода скрываться в бедре Юпитера, чтобы спастись от ее ревности. Вакх понял, что дела бедного ребенка будут плохи, если Юнона отыщет его, поэтому он убежал с малышом и спрятал его на острове Лампсак.

Но слух о происшедшем, а также об обстоятельстве, которому юный Приап был обязан жизнью, распространился, и этого оказалось достаточно, чтобы древние поверили, будто они нашли средство от сглаза. С этим и связано происхождение некоторых женских украшений, найденных при раскопках Геркуланума и Помпей.

В наше время, когда подобные украшения не в ходу, их заменили рога. В любом более или менее аристократическом доме Неаполя первое, что вам бросается в глаза, — это пара рогов в прихожей, и чем длиннее рога, тем они действеннее. Обычно их привозят из Сицилии: самые красивые рога находят именно там. Я видел такие, что были трех футов длиной и стоили пятьсот франков пара.

Помимо рогов, хранящихся дома, которые, учитывая их размеры, нельзя возить с собой, используют маленькие рожки — их носят на шее, на пальце, на цепочке от часов; купить их можно на каждом углу, у любого торговца всякой всячиной. Этот предохраняющий от сглаза амулет делается обычно из коралла или гагата.

Я хотел бы рассказать вам, по какой причине рога в такой чести у неаполитанцев, но, несмотря на предпринятые мною розыски, признаюсь, не смог найти абсолютно ничего, на чем можно было бы выстроить хоть какую-то теорию или обосновывать самую простенькую версию. Это так, потому что это так, и не спрашивайте меня больше ни о чем, иначе я буду вынужден произнести слова, которые обходятся нам так дорого: "Я не знаю".

В древности известно было три способа для наведения порчи — прикосновением, словом, взглядом.

Cuius ab attactu variarum monstra ferrarum In iuvenes veniunt; nulli sua mansit imago,^[23] —

говорит Овидий;

Quae пес pernumerare curiosi Possint nec mala fascinare lingua,^[24] —

говорит Катулл;

Nescio quis teneros oculus mihi fascinat agnos,^[25] — говорит Вергилий.

Хотите посмотреть, как это верование из мира языческого перешло в мир христианский? Послушайте святого Павла, обращающегося к галатам:

"Quis vos fascinavit non obedire veritati?^[26]"

Стало быть, святой Павел верил в сглаз?

Перейдем теперь к средневековью и откроем сочинение Эрхемперта, монаха из монастыря на горе Кассино, процветавшего около 842 года:

"Я знавал, — говорит почтенный монах, — мессира Лан-дульфо, епископа Капуи, человека редкого благоразумия, который имел обыкновение говорить: "Всякий раз, как я встречаю монаха, со мной в тот же день случается какое-нибудь несчастье" ("Quotiens monachum visu cerno, semper mihifutura die, auspicio tristia subministrat"^[27])".

Это суеверие и поныне широко распространено в Неаполе. Мне кажется, я уже рассказывал, что, когда мы отплывали на Сицилию и садились на корабль, нам встретился аббат. Увидев его, капитан предложил нам перенести отправление на следующий день. Мы не приняли его слов во внимание и были застигнуты бурей, державшей нас в течение суток между жизнью и смертью.

Из трех видов порчи, известных в античности, два потерялись по дороге и остался один — сглаз. Правда, он хуже всего: "Nihil oculo nequius creatum^[28]", — говорит Екклезиаст в главе 21.

Тем не менее, подобно тому как Господу было угодно, чтобы гремучая змея выдавала себя шуршанием своих колец, так и на лбу наводящего порчу начертаны некие знаки, с помощью которых при определенных навыках его можно распознать. Обычно он худ и бледен, нос у него крючком, в больших глазах есть что-то жабье (по обыкновению, он прячет их за очками) — как известно, роковой дар наводить порчу жаба получила от Неба: взглядом она убивает соловья.

Поэтому, когда вы встречаете на улицах Неаполя человека, похожего на описанного мною, будьте осторожны: можно побиться об заклад, поставив сто против одного, что у него дурной глаз. Если это так и если он увидел вас первым, беды не избежать, делу не поможешь — склоните голову и ждите. Если же, напротив, вы предупредили его взгляд, поспешите показать ему вытянутый средний палец, сложив остальные: сглаз будет отведен. Сказано Марциалом: "Et digitum porrigito medium^[29]".

Само собой разумеется, что, если на вас рожки из коралла или гагата, вам нет никакой нужды во всех этих предосторожностях. Талисман — средство верное, по крайней мере так говорят продавцы рожков.

Способность наводить порчу — болезнь неизлечимая, человек рождается с дурным глазом, с дурным глазом и умирает. В конце концов, умение сглазить можно приобрести, но, если уж у человека дурной глаз, избавиться от этого нельзя.

Обычно люди, обладающие дурным глазом, не знают о своей роковой власти: сказать человеку, что у него дурной глаз, — значит, сделать ему сомнительный комплимент (кстати, непременно найдутся такие, что отнесутся к этому с большим неудовольствием), поэтому приходится ограничиваться тем, чтобы по возможности избегать таких людей, а если сделать этого нельзя, то порчу отводят, держа руку в вышеуказанном положении. Всякий раз, как вы увидите на улицах Неаполя двух беседующих мужчин, один из которых держит руку, заложив ее за спину, посмотрите хорошенько на его собеседника: у этого человека дурной глаз или, по крайней мере, так считается.

Когда иностранец приезжает в Неаполь, он сначала смеется над этим суеверием, но мало-помалу оно начинает его тревожить; в итоге через три месяца пребывания в городе он бывает увешан рожками с головы до ног, а правая рука его вечно сжата.

От дурного глаза спасают только указанные мною средства. Вас не уберегут от него ни положение в обществе, ни богатство, ни чины. Перед сглазом все равны.

С другой стороны, для обладателя дурного глаза не важны ни возраст, ни пол, ни положение в обществе — сглазить может ребенок или старик, мужчина или женщина, адвокат или врач, судья, священник, промышленник или дворянин, лаццарони или вельможа. Главное — знать, насколько возраст, пол и положение влияют на тяжесть сглаза.

По этому поводу в Неаполе существует капитальный труд благородного синьора Никколо Валлетты. В своей книге он рассматривает все вопросы, по поводу которых древние и современные ученые спорят в течение двадцати пяти веков.

Там исследуются такие проблемы:

1) чей сглаз хуже — мужчины или женщины;

2) следует ли больше бояться того, кто носит парик, нежели того, кто его не носит;

3) следует ли больше бояться того, кто носит очки, нежели того, кто носит парик;

4) следует ли бояться того, кто нюхает табак, еще больше, чем того, кто носит очки, и не утраивают ли силу сглаза очки, парик и табакерка, вместе взятые;

5) следует ли больше опасаться женщину, обладающую дурным глазом, когда она беременна;

6) следует ли бояться ее еще больше, когда есть уверенность, что она не беременна;

7) оказываются ли монахи обладателями дурного глаза чаще всех прочих, и монахов какого ордена следует остерегаться более всего;

8) с какого расстояния можно сглазить;

9) можно ли сглазить сбоку, спереди или сзади;

10) действительно ли существуют жесты, звуки голоса и особенные взгляды, по которым можно распознать людей с дурным глазом;

11) есть ли молитвы, предохраняющие от сглаза, и если есть, то существуют ли специальные молитвы против монашеского сглаза;

12) наконец, равны ли по силе нынешние и древние талисманы и что более действенно — обычные или двойные рожки.

Все эти данные приведены в книге, в высшей степени интересной, с которой я хотел бы познакомить моих читателей. К сожалению, мой издатель отказывается печатать ее в качестве приложения, подтверждающего мои слова, под тем предлогом, что это ин-фолио в 600 страниц. Но я рекомендую каждому путешественнику, прибывающему в Неаполь, раздобыть эту книгу за скромную сумму в шесть карлино.

После того как мы исследовали причины и следствия сглаза, расскажем историю одного из тех, кто обладал дурным глазом.

XVI КНЯЗЬ ди ***

За исключением очков, парика и табакерки, князь ди ***, был наделен всеми внешними приметами человека, обладающего дурным глазом. У него были тонкие губы, неподвижные, навыкате глаза и крючковатый нос. Его мать, у которой он был вторым ребенком, даже не имела счастья увидеть новорожденного: она умерла в родах.

Для младенца стали искать кормилицу и нашли красивую, крепкую крестьянку из окрестностей Неттуно. Но едва злополучный младенец коснулся ее груди, как молоко у нее свернулось.

Пришлось кормить маленького князёнка козьим молоком, отчего на всю жизнь у него осталась прыгающая походка, по которой, слава Богу, его можно распознать за триста шагов, тогда как сглазить он может, только прикоснувшись к вам. Возблагодарим Господа за то, что он все так хорошо устроил.

Узнав о смерти жены и рождении второго сына, князь ди ***, который был послом в Тоскане, поспешил в Неаполь. Он остановился во дворце, надлежащим образом оплакал княгиню, по-отечески поцеловал ребенка и отправился на поклон к королю. Король отказался принять его, будучи крайне недоволен тем, что князь без разрешения оставил посольство. Как ни старался князь оправдаться отцовской любовью, эта любовь стоила ему должности.

Свершившаяся катастрофа несколько охладила любовь князя ди*** к сыну; к тому же, как мы сказали, у него был старший сын, которому по праву принадлежали титулы, почести и богатство. Поэтому было решено, что младший пострижется в монахи. Князёнок был слишком юн, чтобы иметь какое-то мнение о своем будущем, поэтому он подчинился.

В тот день, когда юный князь поступил в семинарию, все дети в его классе подхватили коклюш. Заметьте, что с самим князем никакие личные неприятности не случались: он рос прямо на глазах и развивался как по волшебству.

Учился он с большим успехом, опережая всех своих товарищей. Однажды — как это случилось, непонятно — он оказался всего лишь на втором месте в классе, но первый ученик, получая награду, споткнулся о нижнюю ступеньку помоста и сломал себе ногу.

Постепенно ребенок становился молодым человеком. Какой бы уединенной ни была семинария, шумы мирские доходили и туда. К тому же во время прогулок с товарищами князь видел, как в элегантных экипажах проезжали очаровательные дамы, а на резвых конях гарцевали молодые красавцы; в конце улицы Толедо он видел здание, которое называли Сан Карло и о внутреннем убранстве которого рассказывали такие чудеса, что перед ними меркли дворцы и сады Аладина. Это привело к тому, что у юного князя возникло страстное желание познакомиться с прелестными дамами, ездить верхом, как молодые красавцы, и самое главное — попасть в Сан Карло, чтобы увидеть, что же там происходит на самом деле.

К сожалению, это было невозможно. Князь ди ***, не забывший про свою опалу, не мог простить ее младшему сыну. Со своей стороны, князь Эрколе, которого отправили путешествовать, чтобы у него не было никакой связи с братом, с каждым днем становился все более искусным наездником и подавал надежды достойно поддержать честь семьи. Это был еще один повод для того, чтобы младший брат сидел взаперти в своей семинарии.

Тем временем отношения между Королевством обеих Сицилий и Францией испортились. Заговорили о крестовом походе против республиканцев. Король Фердинанд, как мы об этом уже говорили, захотел подать пример. Отовсюду были собраны войска, составилась армия, и с большой торжественностью было объявлено, что архиепископ Неаполитанский благословит знамена в кафедральном соборе Санта Кьяра.

Поскольку событие обещало быть чрезвычайно любопытным, а церковь, сколь бы велика она ни была, не могла вместить весь Неаполь, решено было, что на церемонии будут присутствовать только депутации от различных сословий. Помимо этого, коллежи, школы и семинарии имели право послать учеников, которые оказались первыми в письменной работе, проведенной в ближайшие к церемонии дни. Юный князь оказался первым в переводе с родного на иностранный и наоборот, а также в теологии. Кстати, он делал в учении поразительные успехи и был в это время в классе риторики, а было ему лет 16–17.

Наступил великий день. Церемония была необычайно торжественной, все проходило спокойно и величественно. Но в ту минуту, когда после благословения знамена должны были выносить из церкви, один из знаменосцев, проходя мимо юного князя, упал, сраженный на месте апоплексическим ударом. Князь, у которого было доброе сердце, сразу же поспешил к несчастному, чтобы оказать ему помощь, но тот уже испустил последний вздох. Увидев это, князь схватил знамя и, потрясая им с воинственным видом, указывавшим на то, каким героем он когда-нибудь станет, передал его офицеру, воскликнув: "Да здравствует король!" Возглас его был восторженно подхвачен всеми присутствующими.

Через три месяца неаполитанская армия была разбита, знамя это вместе с десятком других попало в руки французов, а король Фердинанд отплыл на Сицилию.

Князь закончил учение, и был выпущен из семинарии, где он провел свое отрочество. Ему предстояло выбрать монашеский орден. Молодой человек выбрал орден ка-мальдулов, был допущен в качестве послушника в монастырь, где он должен был возмужать и состариться.

На следующий день после его вступления в орден вышел указ нового правительства, упразднявший религиозные общины.

Тогда молодой человек вынужден был избрать карьеру священника, ибо, хотя монастыри и были упразднены, он от этого не стал богаче, по-прежнему оставаясь младшим сыном в семье. В течение трех месяцев он прогуливался по улицам Неаполя, красуясь в треуголке, в черном платье и в фиолетовых чулках. Наконец, он решился принять постриг.

В назначенный для церемонии день только что установленная Партенопейская республика решила, что равенства перед законом не будет до тех пор, пока не будет равенства в наследовании, и, соответственно, право старшинства было отменено.

Этот декрет отнял сто тысяч ливров ренты у князя Эр-коле, старшего брата нашего героя, вдруг оказавшегося обладателем двухмиллионного капитала.

У молодого князя не было большого призвания к церковной карьере, поэтому с красными чулками он поступил так же, как с белой рясой, отправил треуголку туда же, куда и клобук, призвал лучшего портного Неаполя, купил самый красивый экипаж и самых красивых лошадей, каких только можно было найти, и в тот же вечер заказал ложу в Сан Карло.

Сан Карло в самом деле был достоин желания князя туда попасть: это был один из памятников архитектуры, которыми Карл VII во время своего недолгого царствования одарил Неаполь. Однажды он вызвал архитектора Анджело Каразале и, предоставив в его распоряжение всю свою казну, велел ему построить, не считаясь с расходами, самый красивый на свете зал. Архитектор взял на себя такое обязательство (архитекторы всегда берут на себя обязательства), затем, воспользовавшись предоставленным ему правом, выбрал место рядом с дворцом, снес несколько домов и расчистил огромную территорию, на которой с удивительной быстротой воздвиг феерическую постройку. Театр, строительство которого началось в марте 1737 года, был закончен 1 ноября и открыл свои двери 4-го числа того же месяца, в день святого Карла.

Если бы из убеждения, что никакое описание не дает представления об описываемом предмете, мы не отказались бы от описаний, то постарались бы сосчитать количество зеркал, свечей и цветущих деревьев, которые в тот памятный вечер сделали из театра Сан Карло восьмое чудо света. Для короля и королевской семьи была приготовлена большая ложа, и, когда августейшие зрители вошли в нее, они сами были так поражены, что зааплодировали, и тут же весь зал взорвался криками восхищения и "браво".

Но это было еще не все. Король призвал архитектора в свою ложу и на глазах у всех, положив ему руку на плечо, поздравил его с замечательным успехом.

— Вашему театру не хватает только одного, — сказал король.

— Чего? — спросил архитектор.

— Пассажа, который вел бы от дворца к театру.

Архитектор склонил голову в знак согласия.

После окончания спектакля король вышел из ложи и встретил поджидавшего его Каразале.

— Что вы делали во время представления? — спросил король.

— Я исполнил приказ вашего величества, — ответил Каразале.

— Какой?

— Соблаговолите последовать за мной, ваше величество, и вы увидите сами.

— Что ж, пойдем за ним, — сказал король, обращаясь к своему семейству, — что бы он ни сделал, меня ничто не удивит, сегодня — день чудес.

Король последовал за архитектором, но, вопреки его собственным словам, он был изумлен, когда перед ним открылись двери внутренней галереи, стены которой были затянуты шелком и увешаны зеркалами. Галерея с двумя мостами, поднятыми на высоту тридцати футов, и лестницей в пятьдесят пять ступеней была воздвигнута за три часа, пока длился спектакль.

Вот чем был Сан Карло в течение шестидесяти лет, вызывая восхищение и зависть всего мира. Неудивительно, что молодому князю так хотелось попасть туда.

В тот вечер, когда наш герой увидел Сан Карло, и в ту минуту, когда последний зритель покидал зал, театр загорелся. На следующий день от Сан Карло осталась только куча пепла.

Тревожные слухи насчет князя ходили уже давно, но начиная с этого дня они начали подтверждаться. С ужасом стали вспоминать о связанных с ним историях, и князя стали избегать словно чумы. Тем не менее слухам этим верили не все. В Неаполе, как и повсюду, есть вольнодумцы, похваляющиеся тем, что они ничему не верят. К тому же присутствие французов ввело моду на скептицизм, и г-жа графиня ди М***, весьма любившая французов, заявила во всеуслышание, что она не верит ни слову из того, что говорят о бедном князе, а в доказательство нарочно даст большой вечер, на который пригласит его, и, поскольку никакой беды не случится, все увидят, что рас-пространя-емые о князе слухи нелепы и беспочвенны.

Новость о том, что графиня ди М*** бросила вызов сглазу, распространилась по Неаполю. Сначала все приглашенные заявили, что, разумеется, они не пойдут на вечер, но, когда наступил назначенный день, любопытство взяло верх над страхом и с девяти часов вечера гостиные графини были заполнены приглашенными. К счастью, вся эта толпа могла прогуливаться в великолепных садах: они были освещены светильниками из разноцветного стекла, а в кустах там были расположены музыканты и певцы.

В десять часов прибыл князь ди ***; в ту пору это был очаровательный кавалер, который, правда, давно уже носил очки, пользовался табакеркой (что тоже правда), хотя скорее из соображений моды, нежели по какой-либо другой причине; в то же время его великолепные вьющиеся волосы избавляли его от необходимости носить парик. Он отличался приятным нравом, всегда казался веселым, без конца потирал руки и был довольно остроумен. Короче, если б не его дурной глаз, он должен был бы пользоваться успехом.

Его появление у графини ди М*** было сопровождено небольшим происшествием, но, по справедливости говоря, его причиной могли послужить как неловкость, так и рок: лакей, несший поднос с мороженым, уронил его в тот самый миг, когда князь открывал дверь. Однако совпадение его приезда со случившимся привело к тому, что на упомянутое событие, сколь бы незначительным оно ни было, обратили внимание.

Князь принялся искать хозяйку дома. Она, как и почти все ее гости, прогуливалась в саду. Стоял один из тех дивных июньских вечеров, когда жара умеряется сильным морским бризом, какой дует только в Неаполе. Небо сверкало звездами, и луна, поднявшаяся над дымящимся Везувием, казалась огромным красным ядром, выпущенным из гигантской пушки.

Князь, побродив минут десять в толпе, вдохнув дивный воздух и насладившись его ароматами, полюбовавшись небом, наконец-то встретил хозяйку дома, на поиски которой, как мы сказали, он отправился.

Как только госпожа графиня ди М*** увидела князя, она подошла к нему, и они обменялись обычными любезностями. Затем, чтобы показать, что она не верит в распространяемые слухи, графиня покинула своего кавалера и взяла князя под руку. Оценив этот знак расположения, князь захотел отблагодарить графиню, похвалив ее праздник.

— Ах, сударыня, — воскликнул он, — какой чудесный праздник вы нам устроили и как долго о нем будут говорить!

— О князь, — ответила графиня, — вы преувеличиваете значение ничего не стоящего маленького собрания.

— Нет, клянусь честью, — возразил князь. — Все способствует его успеху, и, благодарение Богу, стоит великолепная погода.

Князь не успел закончить фразы, как прогремел мощный удар грома и облако, которого никто не заметил,внезапно разразилось страшным ливнем. Каждый бросился искать убежища: одни укрылись в гротах или беседках, другие побежали ко дворцу (графиня и князь были в их числе).

Заметьте, что в июне Неаполь напоминает в отношении осадков Египет, и в течение трех месяцев в году, в июне, июле, августе, даже если установится сушь, как в ливийской пустыне, никто не осмелится из опасения подорвать веру в способность святого Януария творить чудеса вынуть его раку из ниши, дабы он прекратил засуху.

Князю же стоило только сказать слово, как разверзлись хляби небесные и разразился потоп.

Главная гостиная дворца — просторная ротонда, к которой примыкали остальные комнаты, была освещена великолепной хрустальной люстрой, которую графиня получила из Англии тремя месяцами ранее и зажгла в тот вечер в первый раз. Люстра производила магическое впечатление, ибо свет, отражаясь и множась в бесчисленных гранях хрусталя, сверкал всеми цветами радуги. Когда князь и графиня подошли к порогу ротонды, князь замер в восхищении.

— Что с вами, князь? — спросила графиня.

— Ах, сударыня! — воскликнул князь. — Что у вас за дивная люстра!

Едва у князя вырвались эти хвалебные слова, как одно из золоченых колец, которыми крепилось к потолку это новое солнце, лопнуло и люстра, рухнув на пол, разбилась вдребезги.

К счастью, это произошло в то время, когда приглашенные занимали свои места для кадрили, поэтому центр гостиной оказался пустым и никто не пострадал.

Госпожа ди М*** начала уже раскаиваться в том, что решилась искушать Бога, пригласив князя; но мысль о том, что она отступает из-за трех происшествий, которые в об-щем-то могли быть результатом случайности; опасение, что друзья станут язвить на ее счет, если она дрогнет; невозможность избавиться от князя, которому она дала руку и который рассыпался в сожалениях по поводу невероятных и неожиданных происшествий, омрачивших праздник, — все эти соображения побудили графиню сделать вид, что ничего не происходит, и довести затеянное ею дело до конца. Она стала с князем еще любезнее, и, если не считать опрокинутого подноса, внезапной грозы и разбитой люстры, все продолжало идти замечательно.

На вечере должна была выступать певица. В те времена Паизиелло и Чимароза, предшественники Россини, делили между собой восторги любителей музыки, и на концертах поочередно исполнялись отрывки из их произведений. Одной из лучших исполнительниц двух этих гениев была синьора Эрминия, примадонна несчастного театра Сан Карло, который еще продолжал дымиться. Она обладала сопрано такого необыкновенного диапазона и такой уверенной силы и виртуозности, что равного ему на памяти меломанов не было.

В самом деле, в течение тех трех лет, что синьора Эрминия провела в Неаполе, у нее ни разу не случилось ни малейшей хрипоты, ни разу она не взяла ни одной неверной ноты, наконец, ни разу, если воспользоваться общепринятым выражением, она не пустила п е ту ха. Синьора Эрминия дала обещание спеть знаменитую арию "Pria che spunti"^[30], и вот пришло время выполнить его.

Когда закончилась кадриль, все заняли свои места, чтобы освободить гостиную для выступления синьоры Эрми-нии.

Аккомпаниатор сел за рояль, синьора встала, чтобы присоединиться к нему. Ей предстояло одной пересечь огромный зал, поэтому князь, оценивший ее по достоинству в тот единственный раз, что он был в Сан Карло, извинился перед графиней ди М***, бросился к знаменитой певице и предложил ей руку, чтобы отвести ее к роялю.

Все зааплодировали этому галантному порыву, тем более замечательному, что исходил он от молодого человека, который еще вчера был семинаристом.

Затем, под шепот всеобщего одобрения, князь вернулся на свое место подле графини.

В публике раздались слова "Тс-с! Тише! Слушайте!". Аккомпаниатор бросил в нетерпеливую толпу блестящую прелюдию. Певица откашлялась, слегка покраснела, затем, открыв рот, издала первый звук.

Она взяла его на полтона выше, чем нужно, и в середине четвертого такта ужасно сфальшивила.

Свершилось нечто настолько поразительное, настолько неслыханное, что собравшиеся поспешили успокоить певицу аплодисментами. Но удар был нанесен. Синьора Эрминия, чувствуя себя во власти роковой силы, превосходящей ее талант, поняла, что это действует сглаз, и выбежала из гостиной, бросив страшный взгляд на бедного князя, которому она приписала постигшую ее неудачу.

Из-за череды происшедших событий г-жа ди М*** начала чувствовать себя крайне неловко. Все взгляды были обращены на нее и злосчастного князя, первый выход которого в свет ознаменовался столь странными бедами. Но князь, если не считать выражения соболезнования, которое он счел необходимым принести графине, казалось, ничуть не замечал, что он явился предполагаемым виновником всех этих катастроф, и, гордясь честью быть кавалером хозяйки дома, не собирался выпускать ее руку из своих в течение всего вечера. Поэтому г-жа ди М*** нашла вежливый способ вернуть себе свободу и, притворившись, что устала стоять, попросила князя отвести ее в очаровательный маленький будуар, выходивший в гостиную и меблированный специально для того, чтобы уставшие танцоры могли там отдохнуть.

Этот прелестный оазис был особенно приятен тем, что его двустворчатая дверь открывалась в гостиную и, удалившись в будуар, можно было перестать быть участником бала, но остаться его зрителем.

Именно туда князь и отвел графиню. Будучи кавалером чрезвычайно предупредительным, он взял у стены кресло и поставил его перед дверью так, чтобы г-жа ди М***, отдыхая, могла прекрасно видеть танцующих. Затем он пододвинул к креслу стул, чтобы не покидать графиню, и, склонившись перед ней, сделал ей знак садиться.

Госпожа ди М*** стала опускаться в кресло, но в то же мгновение две его задние ножки сломались одновременно, и бедная графиня упала самым неприятным образом. Когда князь бросился к ней и предложил ей руку, чтобы помочь подняться, графиня, отбросив всякую вежливость, с живостью оттолкнула его руку и, краснея и смущаясь, укрылась в своей спальне, откуда, несмотря на настойчивые уговоры, она больше не захотела выйти.

Осиротев и оставшись без хозяйки, бал больше не мог продолжаться. Гости стали разъезжаться, проклиная злополучного князя, превратившего восхитительный праздник в непрерывную череду происшествий. Один только князь не заметил, что именно из-за него начался этот преждевременный исход. Он оставался до самого конца, упорно пытаясь заставить г-жу ди М*** выйти, до тех пор пока слуги не заметили ему, что только его присутствие мешает им погасить свечи и закрыть двери.

Князь, который в конечном счете был человек тактичный, понял, что дальнейшее его пребывание в доме графини было бы неуместно, и вернулся к себе в восторге от своего дебюта в свете, не подозревая, что его любезность оказала самое пагубное воздействие на графиню, надолго лишив ее покоя.

Понятно, что этот знаменитый вечер произвел невероятную сенсацию. Его ждали для того, чтобы составить окончательное мнение о князе ди ***. Начиная с этого бала все стало ясно.

Тем временем князь Эрколе, о котором мы уже сказали несколько слов, вернулся из путешествий. Он побывал во Франции, Англии, Германии и повсюду пользовался огромным успехом. Это было справедливо, ибо редко кто-нибудь в такой степени заслуживал подобного отношения. Князь был превосходным кавалером, великолепным танцором, а главное, блестяще владел шпагой и пистолетом. Свое превосходство он доказал в десятке дуэлей, всегда убивая или раня своих противников и не получив при этом ни единой царапины. Поэтому в подобных делах князь Эр-коле чувствовал себя уверенно, и его вера в себя естественным образом возрастала благодаря внушаемому им страху.

Встреча двух братьев прошла, разумеется, несколько холодно. Они никогда не виделись, и князь Эрколе, хотя и простил младшему брату уплывшую от него часть наследства, не был настроен настолько философски, чтобы забыть об этом совершенно. Однако старший брат был настолько чистосердечен, а младший — настолько добродушен, что через несколько дней они стали совершенно неразлучны.

Тем не менее, проведя эти несколько дней в городе, где только и говорили о роковом воздействии, оказываемом его младшим братом, князь Эрколе невольно услышал то здесь, то там обрывки разговоров, возбудивших его любопытство. Князь стал внимательнее прислушиваться ко всему, что говорилось о его брате и, застав на Вилле Реале одного молодого человека в самый разгар повествования, немедленно потребовал объяснений, бросив ему в лицо обвинение во лжи. Смыть подобное оскорбление можно было только с помощью оружия. Дуэль была назначена на следующий день, о часе ее тоже условились, и секундантам оставалось лишь договориться об условиях поединка.

Столь открытый вызов произвел в городе много шуму. Если бы дело происходило во времена короля Фердинанда, шум этот был бы очень кстати, ибо разговоры о дуэли неизбежно дошли бы до ушей полиции и она приняла бы меры, чтобы поединок не состоялся. Но режим сильно изменился: Партенопейская республика была установлена от Гаэты до Реджо, и всякий запрет гражданам, живущим под ее материнской опекой, делать все, что им заблагорассудится, воспринимался бы как ущемление их личной свободы. И полиция позволила событиям развиваться естественным образом.

И вот, в ходе этих событий наш герой узнал, что брат его должен на следующий день драться на дуэли, но причина ее была ему неведома. Он сразу же отправился к брату, чтобы осведомиться, насколько правдива дошедшая до него новость. Князь Эрколе признался, что он действительно дерется завтра, но добавил, что, поскольку причина дуэли связана с женщиной, он не может никого, даже своего брата, посвятить в секрет предстоящего поединка.

Молодой князь оценил эту чрезмерную деликатность, но потребовал, чтобы брат разрешил ему быть его секундантом. Князь Эрколе сначала отказался, но после настояний брата в конце концов согласился на его просьбу с тем условием, что тот не будет задавать никаких вопросов о причине дуэли и не пойдет ни на какое примирение.

Выбор оружия князь Эрколе полностью оставлял своему противнику, ибо пистолет и шпага были ему одинаковы привычны.

Спустя два часа после этой беседы секунданты, не входя в объяснения, договорились о том, что противники встретятся на следующий день, в шесть часов утра, у озера Аньяно и что драться они будут на шпагах.

Вслед за тем князь Эрколе уснул, причем так спокойно, что в пять утра брату пришлось будить его.

Братья отправились на место дуэли в своем экипаже, захватив с собой врача, который должен был оказать помощь тому из противников, кто будет ранен.

У входа в грот Поццуоли они встретились с противником князя Эрколе и его секундантом, приехавшими верхом. Четверо молодых людей поздоровались и углубились в грот. Через десять минут они оказались на берегу озера Аньяно.

Противники и секунданты спешились, каждый принес шпаги. Был брошен жребий, чтобы определить, чье оружие будет пущено в ход. Жребий пал на шпаги князя Эрколе.

Молодые люди взяли оружие в руки. Контраст между ними был разительный. Противник князя Эрколе держал в руках шпагу всего раза три в жизни, тогда как князь, для которого фехтование было любимым развлечением, владел шпагой с такими изяществом и мастерством, что нисколько не приходилось сомневаться в том, что все шансы победить были на его стороне.

Но при первом же выпаде, против всякого ожидания, князь Эрколе был пронзен насквозь и упал, не издав ни звука.

Подбежал врач: князь был мертв, шпага противника пронзила ему сердце.

Молодой князь решил продолжить поединок. Он вырвал шпагу из рук брата и потребовал, чтобы убийца скрестил теперь оружие с ним. Но врач и второй секундант бросились между ними, заявив, что не допустят подобного нарушения правил дуэли. Князь вынужден был согласиться с их доводами, сколь велико ни было его желание отомстить за брата.

Его привезли домой в отчаянии, хотя это роковое событие и удвоило его состояние.

Старый князь, живший уединенно в своем замке в Ка-питанате, узнал о смерти сына на следующий день после дуэли. Поскольку он всегда очень любил князя Эрколе, а эту новость ему объявили без всякой предосторожности, для него этот удар оказался жестоким и неожиданным. В тот же день старик слег, а на другой день его не стало.

Таким образом, молодой князь стал в двадцать один год главой семьи и обладетелем состояния в восемь миллионов.

XVII СРАЖЕНИЕ

Горе князя было велико, и потому, чтобы развеяться, он решил отправиться в путешествие.

В порту как раз стоял французский фрегат, готовившийся к отплытию в Тулон. Князь попросил, чтобы его рекомендовали капитану, и получил место на корабле.

Узнав, что князь ди *** собирается подняться на борт, друзья капитана предупредили его, какого попутчика посылает ему злая судьба; но капитан был из тех старых морских волков, что не верят ни в Бога, ни в черта: он только посмеялся над суевериями своих друзей.

Все предсказывало счастливое плавание: погода стояла чудесная; английский флот под командованием Фута крейсировал у берегов Корфу; Нельсон весело жил подле красавицы Эммы Лайонны в Палермо. Капитан пустился в плавание гордый, как завоеватель, отправляющийся на поиски новых миров.

В течение двух первых дней и ночей все шло прекрасно, как вдруг на третье утро, в виду Ливорно, капитан услышал, как вахтенный матрос кричит: "Парус справа по борту!"

Капитан тут же поднялся с подзорной трубой на мостик и навел ее на указанный объект. Он сразу определил, что это был фрегат на десять пушек мощнее, чем его собственный, и по некоторым особенностям конструкции корабля ему стало ясно, что это английское судно.

Но десятью пушками больше, десятью пушками меньше — для такой старой акулы, как капитан, это был сущий пустяк. Он приказал команде на всякий случай быть наготове и продолжал наблюдать за кораблем. Тот явно маневрировал, чтобы приблизиться к фрегату. Тогда капитан, который очень любил то, что моряки называют "игрой в шары", решил сэкономить усилия противника и взял курс прямо на фрегат.

Неожиданно матрос-наблюдатель закричал: "Парус по левому борту!"

Капитан повернулся, навел трубу и увидел второе судно, которое, величественно выйдя из порта Ливорно, подходило к нему сбоку с явным намерением атаковать его. Капитан рассмотрел его с особым вниманием и увидел, что это мощный линейный корабль.

— О-о! — пробормотал он. — Три ряда зубов справа, два — слева, итого — пять. Нам придется иметь дело со слишком мощными челюстями.

Тут же потребовав рупор, он отдал приказ взять курс на Бастию и поднять на фрегате все паруса. Сразу же легкие лиселя взметнулись вверх, словно флаги, и корабль, подчиняясь порыву, сообщенному ему дополнительными парусами, слегка накренился и с удвоенной силой стал разрезать морские волны.

Князь ди *** находился на палубе и с крайним интересом и любопытством следил за всеми этими маневрами. Он был человек храбрый и не боялся сражения. Тем не менее, увидев, что капитану пришлось бы иметь дело с двумя кораблями, он понял, что у фрегата не было иного выхода как только спасаться бегством, доставляя при этом как можно больше хлопот своим врагам.

К счастью, ветер был попутный. Фрегат, двигавшийся по прямой линии, тогда как два других корабля следовали по диагонали, явно опережал англичан. Капитан, до сих пор державший рупор наготове, теперь небрежно повесил его на мизинец и начал насвистывать "Марсельезу", что ясно означало: "Обскакали мы вас, господа англичане!" Князь прекрасно понял этот язык и, приблизившись к капитану и потирая руки, сказал с обычной своей улыбкой:

— Ну, капитан, у нас, значит, ноги попроворнее?

— Да, да, — ответил капитан. — И если ветер не переменится, мы скоро от них так оторвемся, что их лая не будет слышно.

— О, он не переменится! — сказал князь, устремив свои выпученные глаза на ту точку горизонта, откуда дул бриз.

— Эй, капитан! — крикнул матрос-наблюдатель.

— Что такое?

— Ветер меняется с восточного на северный.

— Черт побери! — воскликнул капитан. — Мы пропали!

И в самом деле, порыв мистраля, прошумев в снастях, подтвердил слова матроса. Однако эта внезапная перемена ветра могла быть и случайной. Поэтому капитан подождал несколько минут, прежде чем принять решение. Но его сомнения почти сразу же исчезли: ветер стал северным.

Перемена ветра сказалась одновременно на трех кораблях. Трехпалубник воспользовался ею, чтобы опередить французский фрегат и преградить ему путь к Корсике. Английский же фрегат, не имея больше возможности прямо приблизиться к противнику, стал менять галсы, чтобы не отдалиться от него.

Капитан был человек толковый. Он сразу же принял отчаянное и дерзкое решение: пойти прямо на самый слабый из двух кораблей, атаковать его в ближнем бою и взять на абордаж до того, как линейный корабль сможет прийти фрегату на помощь.

Капитан отдал приказ совершить соответствующий маневр, и барабан пробил сигнал приготовиться к бою.

Два фрегата находились так близко друг от друга, что было слышно, как англичане ответили на вызов барабанным боем.

Линейный корабль, поняв намерения капитана, распустил все паруса и взял курс прямо на французское судно.

Казалось, все три корабля выстроились в одну линию и движутся в одном и том же направлении, только расстояния между ними были разные. Так, французский фрегат, располагавшийся посередине, находился от силы в четверти льё от английского фрегата и более чем в двух льё от линейного корабля.

Вскоре расстояние это еще больше сократилось, ибо английский фрегат, разгадав намерения своего противника, оставил лишь паруса, необходимые для маневра, и ждал грозящего ему столкновения.

Французский капитан, увидев, что приближается время решающих действий, предложил князю спуститься в трюм или, по крайней мере, укрыться в своей каюте. Но князь, никогда не видавший морского сражения и решивший воспользоваться предоставившейся возможностью стать свидетелем его, попросил разрешения остаться на палубе, дав обещание, что он встанет возле фок-мачты и ничем не будет мешать маневрированию. Капитан, любивший храбрецов, откуда бы они ни были родом, позволил ему остаться.

Корабль продолжал двигаться вперед. Но едва он преодолел расстояние в сто шагов, как над бортом английского фрегата взвилось белое облачко. Затем в нескольких туазах от французов просвистело ядро, раздался взрыв, и, наконец, поднявшееся от взрыва облачко рассеялось и исчезло, унесенное ветром, дувшим со стороны Франции.

Сражение было начато надменным сыном Великобритании, который, получив вызов барабанным боем, решил ответить на него громом пушек. Оба корабля начали двигаться навстречу друг другу. Но, хотя французские канониры были на своих местах, хотя фитили были запалены, хотя пушки, присев на своих тяжелых лафетах, казалось, только и ждали приказа, чтобы сказать свое слово в защиту республики, — на борту царила тишина и слышна была только "Марсельеза", которую по-прежнему насвистывал капитан. По правде говоря, это была единственная песня, которую капитан знал, и он использовал ее во всех обстоятельствах. Но в зависимости от тона, каким он ее насвистывал, "Марсельеза" меняла свой характер, и по интонации можно было определить, в каком настроении находился капитан, доволен он или нет, весел он или печален.

На этот раз он насвистывал "Марсельезу" сквозь зубы, отчего она звучала резко угрожающе, не предвещая господам англичанам ничего хорошего.

В самом деле, не было ничего страшнее, чем немой, безмолвный корабль, летящий, словно орлиное крыло, прямо на противника, который каждые несколько минут, поворачиваясь то одним, то другим бортом, осыпал его залпами, но при этом железный ураган, проносясь сквозь паруса, снасти и рангоут французского фрегата, казалось, не причинял ему ощутимого вреда, ни на миг не остановив его бега. Но вот оба корабля почти соприкоснулись бортами. Английский фрегат дал залп и стал поворачиваться другим бортом, орудия которого были еще заряжены. Но в ту минуту, когда он повернулся боком к французским пушкам, раздался приказ "Огонь!". Тут же загрохотали двадцать четыре орудия. Треть английского экипажа была уничтожена, две мачты треснули и рухнули, и корабль, содрогаясь от мачт до киля, внезапно остановился и, дрожа всем корпусом, был вынужден поджидать противника.

Тогда, в свою очередь, французский фрегат повернулся с неподражаемой легкостью и грацией другим бортом, намереваясь врезаться бушпритом в руслени бизань-мачты, но, проходя мимо противника, поприветствовал его, дав в упор второй залп, который, разбив надводный борт, уложил на палубе человек восемь — десять и ранил двадцать.

В ту же минуту раздался удар от столкновения двух кораблей, сцепившихся абордажными крючьями в роковом объятии, за которым обычно следует гибель одного из них.

Началась ужасная сумятица. Англичане и французы перемешались так, что было непонятно, кто атакует, а кто защищается. Трижды французы, подобно стремительному потоку, накатывались на английский фрегат; трижды они отступали, отхлынув, как морской отлив. Наконец, при четвертой попытке, всякое сопротивление, казалось, прекратилось; английский капитан, раненый или убитый, исчез. Все перешли на борт английского фрегата. Только британский флаг протестовал против поражения. Один из матросов бросился, чтобы спустить его. В эту минуту раздался крик "Горим!", и все увидели, как английский капитан, с фитилем в руке, направился к пороховому погребу.

Французы и англичане тут же устремились вперемешку на борт французского фрегата, чтобы спастись от вулкана, который грозил разверзнуться у них под ногами и уничтожить как своих, так и чужих. Матросы с топорами в руках бросились рубить цепи абордажных крючьев, чтобы освободить бушприт. Капитан поднес ко рту рупор и приказал совершить маневр, с помощью которого он надеялся отдалиться от противника. Красивый и послушный фрегат, словно поняв грозящую ему опасность, дал задний ход. В то же мгновение раздался такой грохот, словно сразу загремели сто пушек. Английское судно взорвалось, как бомба, взметнув к небу обломки мачт, разбитых пушек и куски тел раненых и убитых. Затем ужасающий шум сменился страшной тишиной, огромный пылающий очаг еще несколько секунд продержался на поверхности моря, постепенно погружаясь в глубину и заставляя клокотать воду вокруг; наконец он трижды повернулся вокруг своей оси и затонул. Почти сразу же дождь из разорванных снастей, окровавленных частей тел и пылающих обломков пролился над французским фрегатом. Все было кончено — враг перестал существовать.

Наступила минута крайней растерянности, когда никто не верил, что он жив, когда самые храбрые смотрели друг на друга с дрожью и никто не знал, не окажется ли французский фрегат увлеченным в морские глубины или не взлетит ли он на воздух — так близко он находился от английского корабля.

К капитану первому вернулось хладнокровие. Он приказал отвести пленных в трюм, перенести раненых на нижнюю палубу и выбросить мертвых в море.

Когда три эти приказа были исполнены, он повернулся в сторону линейного корабля, который за время описанной нами катастрофы покрыл определенное расстояние и шел вперед, разгоняя носом пену, подобно тому как лошадь на скачках вздымает грудью пыль.

Капитан тотчас же велел починить повреждения, нанесенные корпусу корабля, а также заменить на новые два-три разорванных ядрами паруса и порванные снасти. Затем, поняв, что спасение зависит от быстроты маневра, он возобновил бег со всей быстротой, на какую было способно его судно.

Но сколь бы быстро ни были выполнены команды, на это потребовалось определенное время, чем и воспользовался противник. В то мгновение, когда фрегат накренился под ветром, вновь взяв курс на Балеары, на носу линейного корабля показалась белая точка и почти сразу же ядро, пролетев сквозь рангоут, перерезало несколько снастей и продырявило грот и парус фок-мачты.

— Тысяча чертей! — воскликнул капитан. — У разбойников сорокавосьмифунтовые пушки!

Действительно, на борту корабля находились два орудия такого калибра, одно — спереди, другое — сзади, поэтому капитан фрегата, думая, что он находится еще вне досягаемости вражеского судна, к великой своей досаде, оказался под огнем противника.

— Поднять все паруса! — приказал он. — Все, вплоть до лиселей бом-брам-стеньги! Используйте любой клочок материи, даже размером с носовой платок!

Сразу же вверх взмыли три-четыре маленьких паруса, встав рядом с большими, и, сколь бы жалкой ни была эта помощь, она оказалась не бесполезной, ибо скорость фрегата увеличилась.

В ту же минуту раздался второй выстрел пушки. Ядро, как и в первый раз, проскочило сквозь снасти, но всего лишь продырявило один-два паруса.

Так прошло минут десять; в течение этого времени капитан не отводил подзорную трубу от вражеского корабля. Затем, задвинув стекла резким движением руки, он воскликнул:

— Решительно, обскакали мы вас, господа англичане! Мы идем на пол-узла быстрее, чем вы!

— Значит, — спросил князь, не покидавший палубы, — значит, завтра утром мы окажемся вне поля их зрения?

— Ах, Боже мой, — ответил капитан, — конечно, если мы все время будем идти с этой скоростью.

— И если какое-нибудь проклятое ядро не разобьет нам одну из трех мачт, — смеясь, заметил князь.

Когда он произносил эти слова, прогремел третий выстрел, и почти сразу же раздался чудовищный треск. Ядро разбило мачту, на которую облокачивался князь, прямо под стеньгой.

Мачта сразу же накренилась, словно дерево, вырываемое ветром, затем верхняя часть ее со всеми парусами, снастями и такелажем рухнула на палубу и погребла под собой князя, но так удачно, что он не получил ни единой царапины.

Событие это, подобно тому как вслед за молнией следует раскат грома, было сопровождено таким ругательством, от которого и небу стало жарко. Это капитан оценил со-здавшеееся положение. Ситуация была ясна: теперь сражение стало неизбежно. Учитывая же то, что фрегат уступал кораблю противника, а экипаж его, вдвое меньший, чем у англичан, уже был измотан предыдущим поединком, шансов на победу у капитана не было никаких.

Тем не менее он приготовился к безнадежной баталии со свойственными ему спокойствием, мужеством и твердостью: вновь был отдан сигнал к бою, и половина матросов опять взяла в руки оружие, на время сложенное на палубе, а остальные бросились к рангоуту и принялись рубить топором снасти. Разбитую мачту подняли, и такелаж, мачты, паруса — все было выброшено в море.

Тогда только заметили, что князь цел и невредим, в то время как капитан решил было, что тот убит.

Между тем, хотя после катастрофы прошло совсем мало времени, неприятельский корабль приблизился настолько, что продолжать бегство было бесполезно. Когда же бегство не дает шансов не спасение, оно оборачивается трусостью. Так, по крайней мере, думал капитан, поэтому он сразу же приказал, чтобы спустили все ненужные для маневра паруса и стал поджидать противника.

Он подумал, что в столь критическом положении недурно произнести перед матросами краткую речь, и, поднявшись по лестнице юта, обратился к экипажу:

— Друзья мои, дело наше пропащее. Теперь нам остается только умереть как можно достойнее. Вспомните о "Мстителе" и да здравствует Республика!

Экипаж в один голос подхватил клич: "Да здравствует Республика!", а затем каждый побежал к своему посту так же легко и живо, как на раздачу грога.

Капитан же принялся насвистывать "Марсельезу".

Вражеский корабль все приближался, и с каждым шагом его смертоносные послания учащались, становясь все гибельнее. Наконец он оказался в пределах обычной досягаемости и, повернувшись бортом, оснащенным тройным рядом пушек, окутался густым облаком дыма, из середины которого на палубу фрегата просыпался град ядер.

В подобных обстоятельствах лучше идти навстречу опасности, чем выжидать. Капитан приказал направиться к английскому кораблю и попытаться взять его на абордаж. Если что-то и могло спасти фрегат, так это только энергичная атака, которая уравняла бы его с превосходившим его по силе противником, противопоставив храбрости англичан неудержимый натиск французов.

Но позиция английского корабля была слишком хороша, чтобы он так просто потерял ее. Со своими тридцатишестифунтовыми пушками фрегат с трудом мог поразить англичанина, тогда как тот, имея сорокавосьмифунтовые орудия, расстреливал французов безнаказанно. Как только линейный корабль увидел, что фрегат взял курс прямо на него, он стал маневрировать, чтобы держать французов на одном и том же расстоянии, и теперь благодаря этой странной игре стало казаться, что сильный убегает, а слабый догоняет его.

Положение французского судна было ужасным: противник держал его все время на одном и том же расстоянии, и каждый залп вражеских пушек достигал намеченной цели, тогда как на таком расстоянии отчаянные и беспомощные выстрелы фрегата не наносили англичанам никакого вреда. Это была уже не борьба, это была просто агония. Предстояло либо умереть, не имея возможности защищаться, либо сдаться.

Капитан находился на самом открытом месте, бросаясь вперед при каждом залпе вражеских орудий и надеясь, что какое-нибудь ядро разорвет его пополам. Но можно было подумать, что он неуязвим. Корабль его почти лишился своих мачт, палуба была усеяна трупами и умирающими, а он не был даже ранен.

Князь ди *** также был цел и невредим.

Капитан огляделся вокруг и увидел, что экипаж его истреблен артиллерийским обстрелом, что матросы умирают, не жалуясь, хотя и умирают неотомщенными. Он почувствовал, как фрегат дрожит и стонет у него под ногами, словно живое, обладающее душой существо; он понял, что отвечает перед Богом за вверенные ему жизни и перед Францией за корабль, на котором она сделала его повелителем. Плача от ярости, капитан отдал приказ спустить флаг.

Как только трехцветный вымпел исчез с гафеля, на котором он реял, вражеское судно прекратило обстрел и взяло курс прямо на фрегат. На фрегате наблюдали за приближающимся противником в угрюмом молчании: можно было подумать, что при его приближении даже умирающие сдерживали стоны. Несколько артиллеристов, которые еще оставались возле находившегося наготове десятка орудий, увидев врага в пределах досягаемости, машинальным жестом взялись за фитили, но по знаку капитана бросили их на палубу и стали ждать, смирившись, понимая, что всякое сопротивление было бы равносильно предательству.

Через короткое время оба судна уже стояли почти что борт к борту, но состояние у них было совершенно различным: английский корабль не потерял ни одного человека из судовой команды, ни одна его мачта не была повреждена, ни одна снасть не разорвана; французское же судно, напротив, искалеченное в двух сражениях, лишилось половины своего экипажа, три его мачты были сломаны, и почти все его снасти скорбно развевались на ветру, как растрепанные волосы.

Когда английский капитан подошел к фрегату так близко, что его можно было услышать, он обратился к своему мужественному сопернику на отличном французском языке, адресуя ему несколько слов утешения, которыми храбрецы обмениваются между собой, чтобы смягчить боль утраты или стыд поражения. Но французский капитан только улыбнулся, встряхнув головой, и сделал неприятелю знак посылать свои шлюпки, чтобы взятый в плен экипаж мог подняться на борт корабля, ибо все лодки фрегата были выведены из строя.

Тут же состоялась перевозка. Французский корабль настолько пострадал, что с одного борта дал течь, и, если бы его повреждения не были бы быстро устранены, он мог бы затонуть.

На борт английского судна перевезли вначале тяжелораненых, затем тех, чьи раны были легче, и, наконец, нескольких чудом уцелевших после выдержанных ими двух сражений.

Капитан, как велит долг, оставался на борту последним. Затем, увидев, что все члены его экипажа были уже в шлюпке, а английский капитан велел спустить собственный ял, чтобы послать за ним, он вошел к себе в каюту, словно забыв там что-то. Через несколько минут раздался пистолетный выстрел.

Два английских матроса и молодой гардемарин, командовавший перевозкой, тут же бросились на палубу и поспешили в каюту капитана. Тот, обезображенный, лежал на полу в луже крови. Несчастный доблестный моряк не захотел пережить свое поражение: он пустил себе пулю в лоб.

Едва гардемарин и матросы убедились, что он мертв, как раздался свисток. В ту минуту, когда князь ди *** вступил на борт английского корабля, погода вдруг переменилась — приближалась буря. Капитан, увидев, что нельзя терять ни минуты перед лицом новой опасности, решил спешно вернуться в порт Ливорно или в Порто-Феррайо.

Три дня спустя английское судно, потеряв бизань-мачту, с поломанным рулем, держась на плаву только с помощью помп, вошло в порт Маона, подгоняемое последним дыханием едва не уничтожившего его шторма.

Что касается французского фрегата, то победитель хотел было тянуть его за собой, но вскоре вынужден был его бросить. И в то время, когда английский корабль входил в порт Маона, фрегат с телом его храброго капитана, которому он стал последним славным пристанищем, выбросило на сушу у французских берегов.

Князь ди *** перенес шторм столь же счастливо, как и сражение, и вышел на берег в Маоне, даже не пострадав от морской болезни.

XVIII ОТЦОВСКОЕ БЛАГОСЛОВЕНИЕ

В течение пяти лет было совершенно неизвестно, что сталось с князем ди ***. Только его банкир регулярно переводил ему значительные суммы то во Францию, то в Англию, то в Германию. Наконец, в один прекрасный день он вновь появился в Неаполе, уже будучи женат на молодой англичанке, от которой у него было двое прелестных детей — Небо, не оставляя князя своим попечением, даровало ему мальчика и девочку.

О мальчике скажем всего одно слово и тут же покинем его, чтобы заняться девочкой, чьи несчастья и составят главный предмет этой любопытной главы.

Мальчик был вылитый отец, поэтому с первого же взгляда ни у кого в Неаполе не возникало сомнения, что роковая способность князя к сглазу будет передаваться по мужской линии.

Девочка же была чудным созданием, соединившим в себе два типа красоты — итальянской и английской: у нее были длинные черные волосы, красивые голубые глаза, матовый лилейно-белый цвет лица, маленькие, блестящие, словно жемчужины, зубы и алый, как вишня, рот.

Мать сама занималась воспитанием этого очаровательного ребенка. Девочка росла под материнской опекой, грациозная и свежая, словно весенний цветок.

В пятнадцать лет она представляла собой одно из чудес Неаполя. Первое, что спрашивали у иностранцев, видели ли они прелестную княгиню ди ***.

Само собой разумеется, что за прошедшие пятнадцать лет князь нисколько не утратил своего зловещего дара. Однако к его очкам прибавилась еще огромная табакерка, что, если верить преданиям, удваивало пагубное влияние, которому постоянно подвергались те, кто соприкасался с князем.

Среди молодых вельмож, роем вившихся вокруг нее, красавица Елена (именно так звали дочь князя ди ***) отличала графа ди Ф***, второго сына одного из самых богатых и родовитых неаполитанских патрициев. Право первородства, как известно, было отменено в Королевстве обеих Сицилий, поэтому граф ди Ф***, хотя и был младший сын, являлся вполне приличной партией для нашей героини, ибо обладал ста пятьюдесятью тысячами ливров ренты, благородным именем, ему было двадцать пять лет и он был хорош собою.

Трудно поверить, но именно его красивая внешность и являлась главным препятствием к браку — слава Богу, не для молодой княгини, она, напротив, по заслугам и даже сверх того ценила этот дар природы. Но красота графа повлекла за собою столько его проказ, вскружила столько голов и послужила причиной стольких скандалов в городе, что едва в присутствии князя ди *** заходила речь о графе ди Ф***, как князь тут же начинал отрицательно отзываться о молодых повесах, в частности о том, у кого, по словам князя, было столько же любовных авантюр, сколько у царя Соломона.

К несчастью, произошло то, что случается всегда: красавица Елена влюбилась именно в того, кого ей не следовало любить. Произошло ли это из чувства симпатии или из духа противоречия? Не знаю. Случилось ли это от того, что Елена думала о графе хорошо или от того, что слышала о нем много плохого? Не знаю. Но она полюбила его, и не той мимолетной любовью, которая рождается от легкого каприза и умирает от малейшей преграды. Нет, она полюбила его страстной, глубокой и вечной любовью, какая только возрастает от встречающихся на ее пути трудностей, питается собственными слезами и, как в истории Ромео и Джульетты, может завершиться только перед алтарем или в могиле.

Но князь, хотя и обожал свою дочь, а точнее, именно потому, что он обожал ее, всячески противился союзу, который, как он полагал, сделал бы девушку несчастной. Каждый день отец рассказывал бедной Елене о новых проделках в духе Фобласа или Ришелье, которыми отличился граф ди Ф***. Но, к великому его удивлению, это перечисление проступков графа, вместо того чтобы уменьшить любовь девушки, только усиливало ее.

Вскоре любовь эта достигла такой степени, что щеки бедняжки побледнели, глаза ее, храня днем следы слез, проливаемых по ночам, стали потухать. Наконец ею овладела глубокая меланхолия, и на губах ее лишь изредка появлялась улыбка, похожая на бледные лучи зимнего солнца. У Елены обнаружилась анемия.

Князь, страшно встревоженный происшедшей в дочери переменой, дождался выходящего от нее врача и стал умолять его сказать, что тот думает о ее состоянии. Врач отвечал, что в данных обстоятельствах еще менее, чем в каких-либо других, медицина может позволить себе предсказать будущее, учитывая, что болезнь девушки вызвана, как ему кажется, причинами сугубо душевного свойства, о которых больная упорно отказалась говорить. Но, несмотря на это, врач был уверен, что в основе анемии, которая могла стать смертельной, лежит некий секрет, заключающий в себе и выздоровление девушки.

Князь, в отличие от врача, прекрасно знал, что это за секрет, и потому с тревогой следил за развитием болезни. Он продержался еще месяца два или три, но, когда врач объявил ему, что состояние больной ухудшилось настолько, что он больше за нее не ручается, отец, моля у Бога прощения за то, что поступает вразрез с моралью, вручая счастье дочери подобному человеку, в один прекрасный день сказал Елене, что жизнь ее ему дороже всего на свете, а потому он соглашается на ее брак с графом ди Ф***.

Бедняжка Елена, не ожидавшая столь доброй вести, подпрыгнула от радости. Ее побледневшие щеки тут же заалели румянцем, потухшие глаза засверкали вновь, а потом на печальных губах ее вновь заиграла милая улыбка, о которой она, казалось, забыла навсегда. Она обвила шею отца своими исхудавшими руками и в обмен на его согласие пообещала ему, что не только будет жить, но и будет счастлива.

Князь печально покачал головой: мысль о роковой репутации будущего зятя не покидала его.

Однако, дав слово, князь согласился на то, чтобы Елена тут же уведомила своего жениха, который был если не так же болен, то, по крайней мере, так же несчастен, как она, о неожиданной перемене в их судьбе.

Граф ди Ф*** примчался тут же. Узнав нежданную новость, он чуть не сошел с ума от радости.

Увидевшись, влюбленные не смогли вымолвить ни слова, они залились слезами.

Князь, ворча, удалился: продлись этот спектакль еще немного, он бы разрыдался, как они, и вместе с ними.

Постоянные отказы князя выдать дочь замуж наделали столько шуму, что он понимал сам: после того как он перестал сопротивляться союзу двух влюбленных, лучше было бы, чтобы свадьба состоялась как можно быстрее. Так что церемонию решили провести через три недели: этого времени как раз хватало для выполнения необходимых формальностей.

В течение этих трех недель князь ди *** получил около десятка анонимных писем, содержавших тягчайшие обвинения по адресу его будущего зятя. Писали брошенные Ариадны, рисовавшие графа как любовника без стыда и совести. Писали безутешные матери, обвинявшие графа в том, что он бессердечный отец. Поступавшие со всех сторон горькие жалобы все более укрепляли князя в неблагоприятном мнении, сложившемся у него о графе ди Ф***. Но он дал слово, он видел, как дочь его, обретая счастье, с каждым днем возвращается к жизни. Князь похоронил свои опасения в глубине души, понимая, что, после того как он уступил желанию Елены, забрать назад данное ей слово значило бы убить ее.

Все оставалось без изменений, и, наконец, наступил долгожданный день. К великой радости молодых супругов, торжественная церемония состоялась, и все присутствовавшие на ней, пребывая в восторге, единодушно заявили, что во всем Королевстве обеих Сицилий не сыскать двух молодых людей, которые во всех отношениях так подходили бы друг другу.

Вечером был дан большой бал, во время которого молодой супруг выказывал все признаки сильного нетерпения, а красавица-жена то и дело краснела. Наконец, пришло время расходиться. Гости разъехались один за другим, и во дворце остались только новобрачные и князь с княгиней. Видя, что приближается миг, когда она станет принадлежать другому, Елена бросилась в объятия матери, тогда как молодой граф, улыбаясь, пожимал руку князю.

В эту минуту князь, забыв уже о своем предубеждении против зятя, одной рукой обнял его, другой — дочь, запечатлел на их лбу поцелуй, воскликнув: "Пойдемте, дорогие дети, получите отцовское благословение".

При этих словах новобрачные, высвободившись из объятий князя, упали перед ним на колени, и он, чтобы выйти из положения с честью, опустил на их головы руки, прежде воздетые к Небу. Не найдя ничего лучше слов, обращенных самим Господом к первым на земле супругам, он воскликнул: "Плодитесь и размножайтесь!"

Затем, боясь поддаться нахлынувшим на него чувствам, которые он считал недостойными мужчины, князь удалился в свои покои, где через четверть часа к нему присоединилась супруга, сообщив, что, по всей вероятности, новобрачные исполняют сейчас заповедь из книги Бытия.

На следующее утро Елена, увидев отца, залилась страшным румянцем. Со своей стороны, встретившись с князем, граф ди Ф*** проявил некоторое замешательство. Но, поскольку и румянец, и замешательство были вполне естественны в положении молодых супругов, княгиня удовольствовалась тем, что ответила на румянец поцелуем, а князь на замешательство — улыбкой.

Прошел день, и князьс княгиней не пытались войти в подробности того, что произошло между молодыми супругами наедине. Но, понимая положение молодых, родители старались как можно чаще оставлять их одних и нисколько не удивлялись, что новобрачные провели часть дня запершись в своих покоях. Тем не менее ужинали все вместе. Поскольку молодые супруги имели вид все более принужденный и смущенный, князь и княгиня обменялись понимающей улыбкой и сразу же после десерта объявили детям, что решили провести несколько дней в деревне и что на это время оставляют дворец в Неаполе в их полное распоряжение.

Сказано — сделано, и в тот же вечер князь с княгиней, озабоченные своими наблюдениями, уехали в Казерту, но в дороге они и рта не раскрыли по этому поводу.

Три дня спустя, когда князь и княгиня обедали вдвоем, во дворе замка послышался шум колес экипажа. Через несколько минут прибежал слуга и объявил, что приехала молодая графиня.

Следом за ним появилась Елена. Но в противоположность тому, что можно было ожидать от девушки, только что вышедшей замуж, она, крайне взволнованная, бросилась, рыдая, в объятия матери.

Князь обожал дочь. Он пожелал узнать, что послужило причиной ее печали. Но чем больше он ее выспрашивал, тем сильнее Елена рыдала, храня при этом молчание. Наконец, страшная мысль пронзила ум князя.

— О несчастный! — воскликнул он. — Он изменил тебе?

— Увы! Дай-то Бог! — отвечала девушка.

— Как это дай-то Бог? Что же случилось? — продолжал допытываться князь.

— Я могу сказать об этом только матери, — отвечала Елена.

— Так пойдем же, пойдем со мной, дитя мое! — воскликнула княгиня. — Поведай мне о своих горестях!

— Матушка! Матушка! — сказала молодая женщина. — Не знаю, осмелюсь ли я.

— Стало быть, это так страшно? — спросил князь.

— Да, отец! Это ужасно.

— Я же говорил, что этот человек сделает тебя несчастной!

— Увы! Зачем я не поверила вам! — ответила Елена.

— Пойдем, дитя мое, пойдем, — позвала ее княгиня, — посмотрим, нельзя ли все уладить.

И обе женщины скрылись в спальне княгини.

Там графиня открыла матери неожиданный, поразительный, невероятный секрет: граф ди Ф***, неаполитанский Ловелас, герой бесчисленных любовных приключений, человек, чье раннее отцовство так долго приводило князя в ужас, — так вот, граф ди Ф*** за шесть дней брака не более преуспел в супружеских утехах со своей женой, чем достопамятный г-н де Линьоль со своей — за год.

Самое поразительное состояло в том, что на самом деле реальность даже превосходила вполне заслуженную репутацию графа ди ф***, которой тот пользовался до женитьбы.

Просто отцовское благословение принесло свои результаты, и, судя по восклицанию Елены, приходилось опасаться, что помочь делу нельзя.

Прошло три года, и в течение их ничто не смогло снять порчу, жертвой которой стал бедный граф ди Ф***. Затем распространился невероятный слух, что г-жа графиня ди Ф***, действуя в согласии с одним из установлений Три-дентского собора, потребовала развода ввиду импотенции супруга.

Подобная новость, как вполне понятно, не могла быть принята в Неаполе на веру. Женщины выслушали ее, пожимая плечами и уверяя, что подобные слухи лишены всякого здравого смысла. Но в один прекрасный день поверить пришлось: графиня ди Ф*** вызвала своего мужа в трибунал Роты в Риме.

Тогда всем захотелось узнать мельчайшие подробности событий, происшедших после свадебного бала, но никому и в голову не пришло обратить внимание на роковое благословение князя ди *** и на то, что он облек его в библейские выражения, поэтому все продолжали пребывать в сомнении. Мужчины вступились за графиню, женщины встали на сторону графа.

В течение трех месяцев среди жителей Неаполя царил такой же раздор, как во времена самых крупных гражданских распрей. В связи с историей графа и графини ди Ф*** между мужьями и женами шли вечные споры. Мужья уверяли своих жен, что граф ди Ф*** не просто стал импотентом, но что он всегда был им. Жены же отвечали мужьям, что они дураки и не знают, что говорят.

Наконец, графиня предстала перед трибуналом докторов и акушерок. Акушерки и доктора в один голос заявили: очень жаль, что Елена не родилась, подобно Жанне д'Арк, на границе Лотарингии, ибо в случае нашествия у нее, как и у героини из Вокулёра, было бы все необходимое, чтобы изгнать англичан из Франции.

Мужья торжествовали, но женщины не собирались сдаваться из-за таких пустяков: они утверждали, что акушерки нисколько не сведущи в своем деле, а доктора ничего в этом не смыслят.

Семейные перебранки становились все более ожесточенными, и некоторые из дам, не имея счастливой возможности попросить развода по причине импотенции мужа, потребовали раздельного проживания по причине несовместимости характеров.

Граф ди Ф*** настоял на проведении конгресса: это было его право. Было разрешено провести конгресс: это была его последняя надежда.

Мы слишком целомудренны, чтобы входить в подробности этого странного обычая, бывшего в ходу в средневековье, но совершенно вышедшего из употребления в девятнадцатом веке. Кстати, если нашим читателям любопытен этот предмет, мы можем отослать их к Таллеману де Рео, к "Забавной истории, случившейся с господином де Ланже". Скажем только следующее: вопреки всем ожиданиям, проверка обернулась для несчастного графа ди Ф*** большим позором.

Неаполитанские мужья взялись за руки и завели хоровод — ровно то же, что, как утверждают, впоследствии проделывали вокруг бюста Расина в фойе Комеди Франсез господа романтики. Мне это всегда казалось сомнительным, если иметь в виду, что бюст Расина стоит у стены.

Женщины, казалось, должны были быть уничтожены. Но, как известно, когда женщина вобьет себе что-нибудь в голову, переубедить ее невозможно: неаполитанские дамы заявили, что останутся при своем мнении о достоинствах графа до тех пор, пока не будет доказано обратное.

Но поскольку трибунал Роты состоит не из женщин, он постановил считать брак недействительным, ибо отношений между супругами не было.

Благодаря этому решению, оба супруга получили право расстаться и связать себя, если им заблагорассудится, новыми узами Гименея.

Елена довольно быстро воспользовалась данным ей разрешением. В течение трех лет ее странного вдовства за ней усерднейшим образом ухаживал шевалье ди Т***. Но отчасти из добродетели, отчасти из опасения дать графу д_И ф*** повод к законным жалобам, Елена ни разу не призналась шевалье, что разделяет его любовь. Ее сдержанность вызвала восхищение в свете и глубокую любовь со стороны шевалье.

Но когда было объявлено о решении трибунала, шевалье ди Т***, только и ждавший момента занять место, оставленное первым мужем, поспешил предложить красавице Елене руку и сердце. Она приняла и то и другое, и новость о свадьбе распространилась одновременно с известием о расторжении предыдущего брака.

Теперь князь ничуть не противился желанию дочери, которая, кстати, достигла совершеннолетия и получила право сама распоряжаться собою. О шевалье ди Т*** всегда отзывались самым лестным образом: он происходил из первейшей неаполитанской фамилии, был достаточен богат, чтобы его любовь к Елене не выглядела результатом расчета, и, кроме того, состоял адъютантом при одном из принцев правящей династии — словом, партия была достойной во всех отношениях.

Решено было из приличия подождать три месяца. На эти три месяца шевалье ди Т*** должен был отправиться с поручением принца в Вену, а по его возвращении в Неаполь собирались отпраздновать свадьбу.

Все произошло согласно уговору: в назначенный день шевалье ди Т*** вернулся, влюбленный еще сильнее, чем до отъезда. Елена же сохранила всю силу своей второй любви, столь же глубокой и чистой, как и первая. За это время были совершены все формальности, и ничто не могло воспрепятствовать счастью двух влюбленных. Свадьбу сыграли через неделю после возвращения шевалье.

На сей раз не было ни ужина, ни бала. Венчание состоялось в деревне, в домовой церкви; на нем присутствовали только пятнадцать свидетелей и князь с княгиней. Как и в первый раз, после окончания церемонии, князь остановил новобрачных, чтобы обратиться к ним с напутствием, которое те выслушали со всем благоговением и почтением. Закончив речь, князь захотел благословить молодых. Но Елена, зная, чем обернулось для ее счастья первое отцовское благословление, отскочила назад и, простирая к отцу руки, воскликнула:

— Во имя Неба, отец! Более ни слова! Возможно, я суеверна, но так это или нет, не благословляйте нас!

Князь, не знавший подлинной причины отказа дочери, настаивал на том, чтобы исполнить свой долг. Но страх пересилил дочернее уважение, и Елена, к великому удивлению отца, увлекла мужа в их покои, чтобы избавить его от страшного благословения, и быстрым, как молния, жестом, сделав рожки обеими руками, чтобы при необходимости дважды отвести наводимый отцом сглаз, закрыла дверь за собой и мужем, запершись изнутри на две задвижки.

Воспоминания о житейских бурях, разразившихся в молодой семье с первого же дня, вначале внушали живейшее беспокойство княгине, которая боялась, что злые чары князя скажутся и на втором браке. Ее опасения улеглись только тогда, когда на третий день дочь навестила родителей, как и в первый раз, в деревне, куда они удалились. Молодая женщина так сияла, что страхи ее матери как рукой сняло.

Елена рассказала матери, что супруг ее любит, что он добр, обладает замечательным характером, что он предупредителен, даже покорен, окружает ее всяческим вниманием — одним словом, что она совершенно счастлива.

К супружескому счастью молодой женщины, добытому столь дорогой ценой, вскоре прибавилось счастье материнства: она родила крупного мальчугана. В качестве кормилицы новорожденному выбрали красавицу из Прочиды, носившую серьги с жемчужными розетками, ярко-красный корсаж, отделанный золотым галуном, и широкую плиссированную юбку с серебряной бахромой. Кормилица поселилась в доме, и всем слугам был дан приказ слушаться ее как вторую хозяйку. Малыш был кумиром всего дома, княгиня его обожала, князь был от него без ума. А уж о родителях и говорить нечего: казалось, вся их жизнь была сосредоточена в этом славном крохотном существе.

Прошло пятнадцать месяцев: ребенок был развит не по годам, он узнавал и любил всех, в особенности деда, которому без конца мило улыбался в ответ на его шутки и ласки. Князь тоже не мог обходиться без внука: он постоянно заставлял приносить ему малыша и был готов, лишь бы не расставаться с ним, отказаться от в высшей степени важной миссии, с которой неаполитанский король собирался послать его к королю Франции. Речь шла о том, чтобы поздравить Карла X со взятием Алжира.

Однако друзья князя так убедительно сумели доказать ему, что отказом он навредит себе во мнении короля, а семья так умоляла его подумать о том, что от его упрямства может пострадать будущее зятя, что князь наконец-то согласился выполнить поручение, которое вызывало зависть многих. Он выехал из Неаполя в первых числах июля 1830 года, прибыл в Париж 24-го, немедленно отправился в министерство иностранных дел, чтобы испросить аудиенции и через два дня был торжественно принят королем Карлом X.

На следующий день после этого приема разразилась Июльская революция.

Как известно, трех дней хватило, чтобы свергнуть одного монарха, и недели — чтобы посадить на трон другого. Но князь не был аккредитован при новом короле. Поэтому он не счел уместным оставаться при новом дворе и покинул Францию, даже не побывав в Тюильри, — по всей вероятности, именно этому обстоятельству король Луи Филипп был обязан счастливым и легким началом своего царствования.

Князь испытывал отвращение к морским путешествиям: сражений больше опасаться не приходилось, но от штормов никто не был застрахован. Поэтому он переправился через Альпы и пересек Тоскану, чтобы через Рим вернуться в Неаполь.

Оказавшись в столице мира, князь задержался там, чтобы засвидетельствовать свое почтение папе Пию VIII, и тот, зная, какой важной миссией облек князя его государь, принял его со всеми почестями, приличествующими его рангу, то есть, вместо того чтобы позволить князю поцеловать свою туфлю, как это бывает с обычными посетителями, его святейшество протянул для поцелуя руку.

Через три дня папа умер.

Князь уехал из Рима сразу после окончания аудиенции, так не терпелось ему вернуться в Неаполь. Он ехал днем и ночью и в одиннадцать часов следующего утра уже увидел свой дворец. Гонец, готовивший ему по дороге смены лошадей, опередил князя всего на десять минут. Но этих десяти минут оказалось достаточно, чтобы вся семья выбежала на балкон второго этажа, находившегося, как и все вторые этажи неаполитанских дворцов, на высоте более двадцати пяти футов.

Среди высыпавших на балкон была и кормилица с ребенком на руках.

Несмотря на плохое зрение, князь, благодаря отличным очкам, купленным в Париже, разглядел внука и помахал ему рукой. Малыш тоже узнал деда, которого он обожал, и от радости, что видит его, сделал столь резкое движение, протянув вперед ручонки и рванувшись к нему навстречу, что выскользнул из рук кормилицы и, упав с балкона, разбил голову о камни.

Мать с отцом едва не умерли от горя; князь пол года был словно безумный — он поседел, затем облысел и вынужден был носить парик, который образовал страшный тройной союз, добавившись к очкам и табакерке.

Таким я и увидел его, оказавшись в Неаполе, но, к счастью, я был предупрежден. Увидев князя издали, я сделал ему рожки, и так удачно, что, хотя он удостоил меня чести и мы проговорили минут двадцать, со мной, благодаря принятым мерам предосторожности не случилось никакого несчастья, если не считать ареста на следующий день.

Об этом аресте я расскажу в свое время и в надлежащем месте. Имея в виду то, что он сопровождался весьма любопытными обстоятельствами, я не побоюсь немного углубиться в его подробности.

В день моего отъезда князь был назначен председателем санитарного совета Обеих Сицилий.

Неделю спустя я узнал в Риме, что на следующий день после этого назначения в Неаполе вспыхнула эпидемия холеры.

Затем я узнал, что граф ди Ф***, первый муж красавицы Елены, последовав ее примеру, вновь женился, был совершенно счастлив в браке и как муж, и как отец, ибо с новой супругой у него было пятеро детей: три мальчика и две девочки.

В марте прошлого года князю исполнилось шестьдесят семь лет, но утверждают, что с возрастом он не только не утратил своей страшной силы, но, что, напротив, она все растет.

Теперь, покончив с Ариманом, перейдем к Ормузду.

XIX СВЯТОЙ ЯНУАРИЙ, МУЧЕНИК ЦЕРКВИ

Януарий — святой не новоиспеченный; это не обычный и заурядный покровитель, принимающий дары от любых клиентов, берущий под свою защиту первого встречного и отстаивающий интересы кого попало; тело его не было собрано из кусочков в катакомбах за счет других, более или менее известных мучеников, подобно святой Фило-мене; кровь его не брызнула из каменного изображения, как у Мадонны делл'Арко; наконец, сведения о чудесах, совершенных другими святыми в течение их жизни, дошли до нас только в преданиях и рассказах, тогда как чудо святого Януария дошло до наших дней и возобновляется дважды в год к вящей славе города Неаполя и великому посрамлению атеистов.

История святого Януария восходит к первым векам существования Церкви. Будучи епископом, он проповедовал слово Христово и обратил в истинную веру тысячи язычников; мученик, он вынес все пытки, изобретенные его жестокими палачами, и пролил свою кровь за веру; небесный избранник, он, прежде чем покинуть мир сей, где ему пришлось так страдать, в предсмертной молитве обратился к Богу, дабы прекратились гонения на христиан.

Но этим его христианский долг и оторванное от интересов отечества человеколюбие и ограничиваются.

Будучи прежде всего гражданином, святой Януарий на самом деле любит только свою родину. Он защищает ее от всех опасностей, он мстит ее врагам: "Civi, patrono, vindi-ci"^[31], как гласит старинное неаполитанское изречение. Если всему миру будет грозить второй потоп, святой Януарий и пальцем не шевельнет, чтобы помешать этому; но если хоть единая капля дождя может повредить урожаю его подопечных, святой все перевернет верх дном, лишь бы вернуть хорошую погоду.

Святой Януарий не существовал бы без Неаполя, и Неаполь не мог бы существовать без святого Януария. Поистине, нет в мире города, который бы столько раз завоевывался и попадал под иго чужеземцев. Но благодаря действенному и неусыпному вмешательству своего покровителя, Неаполь выстоял, а его завоеватели исчезли.

Норманны правили Неаполем, но святой Януарий изгнал их.

Швабы правили Неаполем, но святой Януарий изгнал их.

Анжуйцы правили Неаполем, но святой Януарий изгнал их.

Арагонцы, в свою очередь, захватили трон, но святой Януарий наказал их.

Испанцы подчинили своей тирании Неаполь, но святой Януарий победил их.

Наконец, французы заняли Неаполь, но святой Януарий выпроводил их оттуда.

И кто знает, что еще сделает святой Януарий для своего отечества?

Каково бы ни было владычество — отечественное или чужеземное, законное или узурпированное, справедливое или деспотическое, — в глубине сердца каждого неаполитанца живет вера, возводящая его терпение до высот стоицизма: вера в то, что все короли и правительства пройдут, а народ и святой Януарий останутся.

История святого Януария начинается одновременно с историей Неаполя и, по всей вероятности, закончится только с ней: они развиваются параллельно и при каждом крупном счастливом или печальном событии соприкасаются и сливаются воедино. Сначала можно ошибиться по поводу причин и следствий этих событий и поверить несведущим или предубежденно настроенным историкам, которые приписывают их тому или иному обстоятельству, весьма далекому от истины. Но если изучить предмет углубленно, то становится ясно, что с первых лет четвертого века и до наших дней святой Януарий есть начало или конец всего, так что любые перемены в городе свершались только с позволения, по приказу или вмешательству его могущественного покровителя.

История эта распадается на три отчетливые фазы и должна рассматриваться в трех различных аспектах. В первые века она обретает простой и наивный облик легенды у Григория Турского. В средневековье она предстает перед нами как поэтическая и живописная хроника Фруассара. И наконец, в наши дни она носит насмешливый и скептический характер повестей Вольтера.

Начнем с легенды.

Как и следовало ожидать, семья святого Януария принадлежала к высшей античной знати. Народ, который в 1647 году дал своей республике имя "Светлейшая королевская Неаполитанская республика", а в 1799 году забросал патриотов камнями за то, что те осмелились отменить титул "ваше превосходительство", никогда бы не согласился выбрать своим покровителем какого-нибудь плебея: лаццарони по своей природе — аристократ.

Род святого Януария восходит по прямой линии к римским Януариям, чья генеалогия теряется во тьме веков. Ранние годы жизни святого покрыты глубоким мраком: он появляется среди людей лишь в последний период своей жизни, чтобы проповедовать и страдать, чтобы исповедовать свою веру и умереть за нее. Он был назначен епископом Беневенто в 304 году от Рождества Христова, при понтификате святого Марцеллина. Удивительна судьба Беневентской епархии, которая начинается святым Януа-рием и заканчивается г-ном Талейраном!

Одно из самых страшных гонений на христиан было, как всем известно, воздвигнуто императорами Диоклетианом и Максимианом; в 302 году христиан преследовали с таким ожесточением, что в течение одного месяца семнадцать тысяч мучеников пало под ударами меча двух тиранов. Тем не менее два года спустя после принятия эдикта, без различия каравшего смертью всех верующих, мужчин и женщин, детей и стариков, рождающаяся Церковь на какое-то мгновение, казалось, вздохнула. На смену отрекшимся от власти Диоклетиану и Максимиану пришли Констанций и Галерий; вследствие этих перестановок заодно сменился и проконсул в Кампании и вместо Драгон-тия стал править Тимофей.

В числе христиан, заключенных Драгонтием в темницы Кум, находились Соссий, диакон Мизенский, и Прокл, диакон Поццуольский. В течение всего времени, пока длилось преследование христиан, святой Януарий, рискуя жизнью, никогда не упускал случая обратиться к ним со словами утешения и помощью. Покидая свою епархию, он постоянно спешил туда, где, как он считал, его присутствие было необходимо, не раз пренебрегая тяготами длинного путешествия и гневом проконсула.

Как только на горизонте всходило новое политическое светило, луч надежды пробивался сквозь решетки темниц, где содержались узники прежних царствований. Так, когда к власти пришли Констанций и Галерий, Соссий и Прокл решили, что они спасены. Святой Януарий, деливший с ними их муки, поспешил разделить с ними и их радость. На смену долгим псалмам заточения пришел гимн избавления, и святой Януарий первым подхватил его вместе с верующими.

Временно выпущенные на свободу христиане возносили хвалу Господу в маленькой церкви, расположенной в окрестности Поццуоли, и святой епископ вместе с диаконами Соссием и Проклом готовился отслужить мессу во славу Господа, как вдруг снаружи раздался страшный шум, а потом надолго воцарилась тишина. Узники, только что обретшие свободу, прислушались. Оба диакона переглянулись, а святой Януарий ждал, что произойдет, неподвижно стоя у первой ступеньки алтаря. Сложив руки, с улыбкой на устах, он с несказанной верой не сводил глаз с креста.

Молчание было прервано голосом, медленно читавшим указ Диоклетиана, вновь введенный в силу новым проконсулом Тимофеем. И страшные эти слова, которые мы переведем дословно, зазвучали в ушах павших ниц христиан:

"Трижды величайший, неизменно справедливый, бессмертный император Диоклетиан всем префектам и проконсулам Римской империи шлет привет.

Наших божественных ушей достиг слух, немало нас прогневивший, а именно у что ересь тех_у кто именует себя хри-стианами_у ересь самая нечестивая <valde impiam>_y стала распространяться с новой силой; что вышеупомянутые христиане чтят как бога некоего Иисуса, рожденного неведомо какой еврейской женщиной, и поносят великого Аполлона и Меркурияу Геркулеса и самого Юпитера, вознося хвалу тому самому Христу, которого евреи распяли на кресте как чародея. Посему мы приказываем, чтобы все христиане, будь то мужчины или женщины, во всех городах и краях подвергались самым жестоким мукам, если они откажутся поклоняться нашим богам и не отрекутся от своих заблуждений.

Если же кто из них проявит покорность, мы даруем им прощение. В противном случае мы требуем, чтобы их покарал меч и чтобы они были наказаны самой жестокой смертью <mortepessimapunire>. Знайте, наконец, что, ес/ш вы оставите без внимания наши божественные указы, лш подвергнем вас той же каре, какой мы угрожаем этим преступникам".

После того как прозвучало последнее слово страшного закона, святой Януарий обратился к Богу с немой молитвой, умоляя его осенить окружавших его христиан благодатью, которая помогла бы им перенести пытки и смерть. Затем, чувствуя, что пробил час его мученичества, он вышел из церкви в сопровождении двух диаконов и шедшей за ними толпы христиан, громко восхвалявших имя Господне. Он прошел сквозь двойной ряд солдат и палачей, пораженных таким мужеством, и, продолжая произносить молитву, в окружении собравшейся толпы, спешившей увидеть святого епископа, прибыл в Нолу, закончив шествие, казавшееся триумфом.

Тимофей ожидал его на возвышении, по обыкновению воздвигнутому, как свидетельствует хроника, посредине площади. Святой Януарий, не испытывая ни малейшего смятения при виде своего судьи, спокойным и твердым шагом вошел за ограду судилища. Справа от него по-прежнему были Соссий, диакон Мизенский, слева — Прокл, диакон Поццуольский. Остальные христиане встали вокруг и молча ждали допроса своего вожака.

Тимофей был осведомлен о знатном происхождении святого Януария, поэтому из уважения к civis romanus^[32] проконсул пошел на то, чтобы допросить его, хотя, по словам отца Антонио Караччоло, он мог приговорить Януария, не выслушав его.

Что касается Тимофея, то все историки и писатели сходятся на том, что это был крайне жестокий язычник, ненавистный тиран, нечестивый префект и неправедный судья. К этим чертам, и так достаточно характерным, летописец добавляет, что проконсул так жаждал крови, что Господь, дабы покарать его, порою застилал его взгляд кровавой дымкой, на краткое время лишавшей его зрения и причинявшей ему, пока длилась слепота, нестерпимую боль.

Вот каких людей Провидение свело лицом к лицу, чтобы дать новое доказательство торжества христианской веры.

— Как твое имя? — спросил Тимофей.

— Януарий, — ответил святой.

— Сколько тебе лет?

— Тридцать три года.

— Твоя родина?

— Неаполь.

— Твоя религия?

— Христианская.

— Все те, кто сопровождает тебя, тоже христиане?

— Когда ты станешь спрашивать их, они, уповаю на Господа, ответят, как и я, что все они христиане.

— Известны ли тебе приказы нашего божественного императора?

— Мне известны лишь приказы Господа Бога.

— Ты знатен?

— Я лишь самый смиренный из слуг Христа.

— И ты не хочешь отречься от своего Бога?

— Я отрекаюсь от ваших идолов и проклинаю их, они — не что иное, как недолговечное дерево или замешанная грязь.

— Знаешь ли ты, какие тебе уготованы муки?

— Я ожидаю их спокойно.

— Ты считаешь, что ты достаточно силен, чтобы бросить вызов моей власти?

— Я лишь слабое орудие, которое может разбиться от малейшего удара, но мой всемогущий Бог может защитить меня от ярости врагов моих и испепелить тебя в то самое мгновение, когда ты станешь богохульствовать.

— Когда тебя бросят в раскаленную печь, посмотрим, вытащит ли тебя оттуда твой Бог.

— Разве не спас Бог из огня Ананию, Азарию и Миса-ила?

— Я брошу тебя хищникам на арену.

— Разве не спас Бог Даниила из львиного рва?

— Я велю палачу отрубить тебе голову.

— Если Богу угодно, чтоб я умер, да свершится воля его.

— Хорошо. Я увижу, как прольется твоя проклятая кровь, кровь, которую ты обесчестил, предав религию предков ради культа рабов.

— О несчастный безумец! — воскликнул святой с невыразимым состраданием и болью. — До того как ты насладишься обещанным тобою зрелищем, Бог поразит тебя ужасной слепотой, и зрение будет возвращено тебе только после моей молитвы, дабы ты мог стать свидетелем того, как мужественно умеют умирать мученики Христа!

— Что ж! Если это вызов, я принимаю его, — ответил проконсул. — Мы увидим, окажется ли твоя вера, как ты говоришь, сильнее боли.

Затем, повернувшись к ликторам, он приказал, чтобы святого связали и бросили в раскаленную печь.

Услышав это приказание, оба диакона побледнели, а у всех христиан вырвался долгий, жалобный стон, ибо, хотя каждый из них и был готов принять муку, мужество оставляло их, когда приходилось присутствовать при пытке их святого епископа.

Услышав крик сострадания и скорби, вырвавшийся у толпы, святой Януарий обернулся с серьезным и суровым видом и протянул правую руку, призывая к молчанию:

— Братья мои! Что же вы творите? Разве вы хотите, чтобы от ваших жалоб возрадовалась душа нечестивцев? Успокойтесь, говорю вам, так как час моей смерти еще не пробил и Господь еще не считает меня достойным получить лавры мученика. Падите ниц и молитесь, но не за меня, ибо пламя костра не сможет причинить мне вреда, а за моего преследователя, который обречен на вечный огонь ада.

Тимофей с презрительной усмешкой выслушал слова святого и подал палачам знак исполнить его приказ.

Святой Януарий был брошен в печь, и тут же на глазах у всех присутствующих отверстие, через которое его втолкнули внутрь, было замуровано снаружи.

Несколько минут спустя клубы пламени и дыма, взметнувшиеся к небу, известили проконсула о том, что приказ его выполнен. Решив, что он навсегда отомстил человеку, осмелившемуся бросить ему вызов, Тимофей вернулся к себе, гордясь и торжествуя.

Что касается других христиан, то их отвели в тюрьму, где они должны были ожидать уготованных им пыток. Толпа же разошлась, испытывая глубокое сострадание и мрачный ужас.

Солдаты, до сих пор занятые тем, что отгоняли любопытных и наводили порядок, остались без дела, после того как толпа рассеялась. Они неспеша подошли к печи и принялись толковать о событиях дня и о том, какое странное спокойствие выказал их подопечный, принимая столь страшную смерть. Вдруг один из них, остановившись на полуслове, сделал своему собеседнику знак замолчать и прислушаться. Тот стал прислушиваться и, в свою очередь, заставил замолчать соседа; постепенно разговоры стихли и все замерли в неподвижности. И тогда пораженные солдаты услышали небесное пение, доносившееся из печи. Происходящее показалось им невероятным, и на какой-то миг они решили, что им это почудилось.

Тем не менее пение становилось все более отчетливым, и вскоре среди ангельского хора они узнали голос святого Януария.

На этот раз солдаты были охвачены уже не изумлением, а ужасом. Бледные и растерянные, они бросились к префекту, чтобы срочно известить его о произошедшем на площади событии, хотя и предсказанном, но неожиданном, и, подгоняемые страхом, в красках поведали ему о невероятном чуде, свидетелями которого они только что стали.

Выслушав странный рассказ, Тимофей пожал плечами и пригрозил солдатам высечь их розгами, если они будут поддаваться ребяческим страхам. Но те поклялись всеми богами, что не только отчетливо расслышали голос святого Януария, но и запомнили исполнявшийся им гимн, а также благодарственные молебны, возносимые им Господу.

Проконсул, раздраженный, но не убежденный подобным упрямством, немедленно дал приказ, чтобы печь была открыта в его присутствии, и пообещал, что, после того как распространители ложных слухов, осмелившиеся потревожить его подобными россказнями, своими глазами увидят обугленные останки мученика, они будут наказаны со всей строгостью.

Когда префект прибыл на площадь, она была снова так запружена народом, что ему с трудом удалось проложить себе дорогу в толпе.

Слух о чуде быстро разнесся по городу, и жители Нолы в беспорядке устремились к месту казни, с криками требуя, чтобы печь была разрушена, угрожая проконсулу пока еще не словами или действиями, а глухим ропотом, всегда предшествующим бунту, подобно тому как рокот грома предвещает ураган.

Тимофей потребовал слова, а когда воцарилась относительная тишина и его стало слышно, сказал, что желание народа будет исполнено немедленно и что он как раз отдал приказ открыть печь, дабы опровергнуть носившиеся по городу нелепые слухи.

При этих словах крики прекратились, гнев утих, уступив место нетерпеливому любопытству.

Все затаили дыхание, все взоры были обращены в одну точку.

По знаку Тимофея солдаты, вооружившись молотками и заступами, подошли к печи. Но едва под ударами пали первые кирпичи, как внезапно вырвавшиеся из печи языки пламени обратили солдат в пепел.

В то же мгновение стены пали словно по волшебству и в ослепительном сиянии, во всей своей славе, появился святой епископ. Огонь не тронул ни единого волоска на его голове, дым не закоптил белизну его одежд. Многочисленные херувимы держали над его головой сверкающий нимб, а небесные аккорды арф серафимов сопровождали его пение неземной музыкой.

Тогда святой Януарий стал ходить по пылающим углям, стремясь убедить неверующих, что земной огонь бессилен перед избранниками Господа. Затем, поскольку присутствующие могли еще сомневаться в реальности чуда, святой Януарий, желая показать, что это действительно он, а не дух, не призрак, не сверхъестественное явление, сам вернулся в тюрьму и отдал себя в руки префекта.

При виде случившегося Тимофея объял такой ужас, что, боясь бунта, он укрылся в храме Юпитера. Там он и узнал, что святой, вызвав свершившимся чудом всеобщее поклонение, мог бы удалиться и спастись, но он, напротив, вернулся в тюрьму и, отдав себя во власть проконсула, ожидал новых мучений, которым его должны были подвергнуть.

Новость эта вернула проконсулу уверенность в себе, а вместе с нею к нему вернулся и гнев.

Он отправился в тюрьму, дабы убедиться, что действительно имеет дело с самим епископом Беневентским, а не с каким-то привидением, которое благодаря колдовству пережило собственное тело.

Проконсул, не желая, чтобы у него оставались малейшие сомнения на этот счет, пощупал святого Януария, дабы убедиться, что это епископ собственной персоной, приказал ликторам снять с него священнические одежды, привязать его к колонне (она благодаря поклонению верующих сохранилась до наших дней как свидетельство нового мученичества святого) и стегать до тех пор, пока из него не брызнет кровь. После этого проконсул намочил в крови край своей тоги и убедился, что это в самом деле человеческая кровь, а не какая-нибудь подкрашенная и лишь похожая на нее жидкость. Затем, довольный этим первым опытом, Тимофей повелел, чтобы епископа подвергли пытке.

Пытка была долгой и мучительной. Святой Януарий вышел из нее с истерзанной плотью и раздробленными костями. Но в течение всего времени палачи не смогли вырвать у него ни единой жалобы. Когда страдания становились невыносимыми, епископ возносил хвалу Господу.

Тимофей, увидев, что пытка заставила святого всего лишь страдать, решил бросить Януария на арену, сделав его добычей тигров и львов. Он только поколебался, выбирая между аренами Поццуоли и Нолы, но в конце концов выбор его пал на Поццуоли.

Принимая это решение, проконсул руководствовался двойным расчетом: прежде всего арена Поццуоли была просторнее, чем в Ноле, и, стало быть, могла вместить больше зрителей. Кроме того, первое чудо вызвало в народе такое брожение, что палачам святого Януария можно было бы опасаться всего, если бы мученик вышел победителем и из второго испытания.

В то время как проконсул обдумывал, как самым надежным и самым жестоким способом переправить святого из одного города в другой, ему доложили, что святой Януарий совершенно оправился от полученных накануне ран и может совершить путешествие пешком.

При этой новости Тимофея осенила дьявольская мысль: он подумал, что было бы замечательно к мучениям телесным добавить еще и пытку стыдом, и решил, что святой епископ и оба диакона, Соссий и Прокл, потащат его колесницу из Нолы в Поццуоли.

Тем самым он надеялся, что трое мучеников либо падут от изнеможения и боли посредине дороги, либо прибудут на место своего мученичества настолько униженными и обесчещенными улюлюканьем черни, что судьба их больше не будет внушать ни жалости, ни сожалений.

Все было исполнено так, как и задумал проконсул.

Святого Януария запрягли в колесницу проконсула между Соссием и Проклом, а Тимофей, усевшись в колесницу, приказал ликторам бить плетьми трех мучеников всякий раз, как те будут останавливаться или просто замедлять шаг. Затем проконсул отдал приказ к отправлению, замахнувшись на несчастных хлыстом, которым он вооружился.

Но Господь даже не позволил, чтобы занесенный хлыст упал на спины мучеников. Святой Януарий, устремившись вперед, увлек за собой своих спутников, опрокидывая на своем пути солдат, ликторов и любопытных.

Многие говорили, что увидели тогда, как за спиной трех слуг Господних, словно у архангелов, выросли крылья, с помощью которых посланцы Неба с быстротою молнии пересекают эмпирей. Так или иначе, колесница действительно удалилась, уносясь с такой быстротой, что вскоре оставила позади себя не только пешую толпу, но и римских всадников, которые напрасно бросились за ней в погоню, и исчезла в облаке пыли.

Проконсул вовсе не ожидал этого, он позаботился лишь о том, чтобы подгонять свою святую упряжку, но не о том, чтобы удержать ее. Летя вперед быстрее птицы, он вцепился в борта колесницы, думая только о том, как бы не перевернуться. Но вскоре у него закружилась голова, ему показалось, что колесница перестала касаться земли и что все предметы, мчавшиеся с той же скоростью, оставались позади, а он продолжал лететь вперед. В глазах у него потемнело, он начал задыхаться и терять равновесие. Тимофей упал на колени на дно колесницы, побледнев, едва переводя дух и в мольбе сложив руки.

Но трое святых не могли видеть его, влекомые, как им самим казалось, сверхчеловеческой силой. Наконец, прибыв на холм Антиньяно, в то самое место, где и поныне высится маленькая часовня, возведенная в память об этом чудесном событии, проконсул, собрав последние силы, издал такой отчаянный и тоскливый крик, что святой Януарий, несмотря на шум колес, услышал его, остановился и, повернувшись к своему судье, спросил свежим и спокойным голосом, в котором не звучало ни малейшей усталости:

— В чем дело, повелитель?

Но Тимофей какое-то время не мог вымолвить ни слова, тогда как оба диакона воспользовались остановкой, чтобы вздохнуть полной грудью.

Через несколько мгновений святой Януарий повторил свой вопрос.

— Дело в том, что я хочу передохнуть здесь, — произнес проконсул.

— Передохнем, — ответил святой Януарий.

Тимофей спустился с колесницы, а трое святых попрежнему были прикованы к ней цепью. Тем не менее, видя смятение проконсула, струящийся по его лбу пот, слыша учащенное дыхание, вырывавшееся из его груди, можно было подумать, что это он был запряжен вместо лошадей, а правили колесницей трое святых.

Но как только проконсул ощутил под ногами землю и увидел, что он вне опасности, его снова охватили гнев и ненависть и он подошел к святому Януарию, подняв хлыст.

— Почему ты привез меня сюда из Нолы с такой скоростью? — спросил он.

— Разве ты не приказал мне мчаться как можно быстрее?

— Да, но кто бы мог подумать, что ты окажешься быстрее моих всадников, которые даже на лучших лошадях не смогли догнать тебя?

— Я и сам этого не знал, пока ангелы не одолжили мне свои крылья.

— Значит, ты считаешь, что это твой Бог помог тебе?

— Все от него.

— И ты продолжаешь упорствовать в своей ереси?

— Религия Христа — единственно верная, единственно чистая, единственно достойная Господа.

— Знаешь ли ты, какая смерть ожидает тебя в конце пути?

— Не я попросил остановиться, — ответил святой Яну-арий.

— Верно, — сказал проконсул, — тронемся снова в дорогу.

— Слушаюсь, повелитель.

— Я вновь поднимусь на колесницу.

— Хорошо.

— Но слушай меня внимательно.

— Слушаю.

— Я сделаю это при условии, что ты не помчишься больше с прежней скоростью.

— Я пойду так, как ты пожелаешь.

— Обещаешь?

— Обещаю.

— Даешь слово благородного человека?

— Клянусь моей христианской верой.

— Хорошо.

— Ты готов, повелитель?

— Готов, — сказал проконсул.

— Тронулись, братья мои, — обратился святой Яну-арий к своим спутникам, — исполним то, что нам приказано.

И колесница вновь отправилась в путь, но святой, строго соблюдая данное слово, шел шагом или, в крайнем случае, легкой рысью. Время от времени он оборачивался к Тимофею и спрашивал, подходит ли ему такая скорость.

Так они прибыли на площадь Поццуоли, где ни одна живая душа не ожидала проконсула, ибо колесница передвигалась с такой скоростью, что сообщение о ее прибытии не смогло опередить ее. Для подготовки казни не было отдано никакого приказа, и Тимофею пришлось отложить ее. Он удовлетворился тем, что велел отвезти его во дворец, где, позвав рабов, приказал выпрячь трех святых и отвести их в тюрьму Поццуоли, а сам принял ванну с благовониями.

После этого, разбитый усталостью, он отдыхал три дня и три ночи.

На утро четвертого дня на ступенях амфитеатра собралась толпа, прибывшая туда отовсюду, ибо амфитеатр этот считался одним из самых красивых в провинции и для него приберегали самых свирепых тигров и львов, которых присылали из Африки в Рим (корабли, что везли их, приплывая в Неаполь, делали там остановку).

Именно в этом амфитеатре, развалины которого существуют и по сей день, за двести тридцать лет до описываемых нами событий Нерон устроил празднество в честь Тиридата. Все было подготовлено, чтобы поразить воображение царя Армении: перед ним выступили самые могучие звери и самые искусные гладиаторы. Но царя это зрелище оставило безучастным и равнодушным. Когда же Нерон спросил его, что он думает об этих людях, чьи сверхчеловеческие усилия заставили амфитеатр взорваться громом аплодисментов, Тиридат, не проронив ни слова, поднялся с улыбкой и, метнув свое копье на арену, одним ударом пронзил насквозь двух быков сразу.

Едва проконсул занял свое место на троне, в окружении ликторов, как трех святых, приведенных по его приказу, поставили напротив ворот, через которые должны были впустить хищников. По знаку проконсула решетка открылась, и страшные звери выпрыгнули на арену. При виде их тридцать тысяч зрителей радостно захлопали в ладоши. Удивленные звери ответили на это угрожающим ревом, покрывшим все голоса и аплодисменты. Затем, возбужденные криками многочисленной толпы, терзаемые голодом, на который смотрители обрекали их в течение трех дней, и привлеченные запахом человеческой плоти, которой их кормили по большим праздникам, львы начали потряхивать гривой, тигры — подпрыгивать, а гиены — облизываться. Но сколь велико было удивление проконсула, когда он увидел, что львы, тигры и гиены покорно и послушно улеглись у ног трех мучеников, в то время как святой Януарий, по-прежнему спокойный, по-прежнему улыбающийся, подняв правую руку, благословлял зрителей.

В то же мгновение проконсул почувствовал, что глаза его словно заволакивает пеленой, он перестал видеть амфитеатр, веки его слиплись, и он внезапно погрузился во мрак. Но слепота была ничто по сравнению с испытываемой проконсулом болью, ибо с каждым толчком крови несчастному казалось, что глаза его пронзает раскаленное железо. Предсказание святого Януария сбывалось.

Тимофей попытался было справиться с болью и сдержать стоны в присутствии толпы, но вскоре, забыв о гордости и ненависти, он протянул к святому руки, громко умоляя вернуть ему зрение и избавить от жестоких страданий.

Святой Януарий, под взглядами внимательно следившей за ним толпы, не спеша подошел к проконсулу и произнес короткую молитву:

— Господь мой Иисус Христос, прости этому человеку все зло, которое он причинил мне, и верни ему свет, дабы это последнеечудо, которое ты соблаговолишь совершить, помогло раскрыть глаза духа его и удержать его на краю бездны, в которую несчастный неминуемо упадет. В то же время молю тебя, Бог мой, тронуть сердца всех людей доброй воли, что находятся в этих стенах, и пусть благодать твоя снизойдет на них и вырвет их из мрака язычества.

Затем, возвысив голос и коснувшись указательным пальцем век проконсула, он прибавил:

— Тимофей, префект Кампании, открой глаза и будь избавлен от страданий, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

— Аминь, — отозвались оба диакона.

И Тимофей открыл глаза; излечение его было столь быстрым и столь полным, что он даже забыл об испытанной им совсем недавно страшной боли.

Увидев это чудо, пять тысяч зрителей встали и в едином порыве, все как один, потребовали, чтобы их окрестили.

Тимофей же вернулся во дворец и, увидев, что огонь бессилен, а звери непослушны, приказал, чтобы святые были преданы смерти через отсечение головы.

Прекрасным осенним утром 19 сентября 305 года святой Януарий, в сопровождении двух диаконов, Прокла и Соссия, был приведен на форум Вулкано, рядом с наполовину потухшим кратером, на равнине Сольфатары, чтобы принять там последнее мучение. Рядом с ним шел палач, держа в руках широкий обоюдоострый меч; кортеж сопровождали два римских легиона при полном вооружении, дабы население Поццуоли не пыталось оказать даже малейшего сопротивления. Ни крика, ни жалобы, ни шепота не раздалось в дрожащей, униженной толпе. Над всем городом повисла мертвая тишина, прерываемая только цокотом копыт и бряцанием доспехов.

Святой Януарий не сделал и пятидесяти шагов по направлению к форуму, где должна была состояться его казнь, как на повороте улицы к нему обратился нищий, с огромным трудом пробившийся к святому, ибо был поражен двойным несчастьем — слепотой и старостью. Старик продвигался вперед, подняв лицо и вытянув перед собой руки, направляясь к тому, кого он искал, с тем безошибочным инстинктом слепого, который порою оказывается надежнее, чем взгляд самого проницательного зрячего.

Как только старцу показалось, что он находится достаточно близко от святого, чтобы тот мог его услышать, несчастный, умножив свои усилия и усердие, крикнул высоким, пронзительным голосом:

— Отец мой! Отец мой! Скажи, где ты, чтобы я мог броситься к ногам твоим?

— Я здесь, сын мой, — ответил святой Януарий, остановившись, чтобы выслушать старца.

— Отец мой! Отец мой! Выпадет ли мне счастье поцеловать пыль там, куда ступала твоя нога?

— Этот человек сумасшедший, — сказал палач, пожимая плечами.

— Позволь приблизиться этому старику, — мягко сказал святой Януарий, — ибо с ним благодать Божья.

Палач посторонился, и слепой смог, наконец, упасть на колени перед святым.

— Чего ты хочешь от меня, сын мой? — спросил святой Януарий.

— Отец мой, прошу тебя, дай мне что-нибудь на память, я сохраню этот дар до конца дней моих, он принесет мне счастье в этом мире и в ином.

— Этот человек сумасшедший! — повторил палач с презрительной усмешкой. — Как! Разве ты не знаешь, что у него больше ничего нет? — обратился он к нищему. — Ты просишь милостыни у человека, который сейчас умрет!

— Как знать, — возразил старик, покачав головой, — он ускользает от вас уже не первый раз.

— Не беспокойся, — отвечал палач, — на этот раз он будет иметь дело со мной.

— Правда ли это, отец мой? Ты победил огонь, пытку и хищных зверей, а теперь ты позволишь, чтобы этот человек убил тебя?

— Пришел мой час, — радостно ответил мученик. — Изгнание мое закончилось, пришло мне время вернуться на родину. Послушай, сын мой, у меня есть только кусок материи, которым мне должны завязать перед казнью глаза: я оставлю его тебе.

— Как же я заберу его? — спросил старик. — Солдаты не позволят мне приблизиться к тебе.

— Ну что ж! — ответил святой Януарий. — Я сам принесу тебе его.

— Благодарю, отец мой.

— Прощай же, сын мой.

Слепой удалился, и процессия возобновила свой путь. Дойдя до форума Вулкано, трое святых опустились на колени, а святой Януарий твердым, звучным голосом произнес:

— Боже милосердный и праведный, пусть же, наконец, наша кровь, которая сейчас прольется, утишит твой гнев и заставит прекратить гонения тиранов на твою святую Церковь!

Затем он встал и, нежно обняв своих товарищей по несчастью, дал палачу знак начинать его кровавое дело. Палач отсек головы вначале Проклу и Соссию, которые умерли мужественно, вознося хвалы Господу. Но, когда палач подошел к святому Януарию, его вдруг охватила конвульсивная дрожь, меч выпал у него из рук и ему недостало сил, чтобы нагнуться и поднять его.

Тогда святой Януарий сам завязал себе глаза, затем, поднеся руку к шее, сказал палачу:

— Ну, чего же ты медлишь, брат мой?

— Никогда я не смогу поднять меч, — сказал палач, — если только ты не дашь мне на это разрешения.

— Я не только разрешаю это тебе, брат, но и прошу об этом.

При этих словах палач почувствовал, как силы возвращаются к нему, и, подняв меч обеими руками, он ударил святого с такой силой, что одним ударом отсек тому не только голову, но и палец.

Что до молитвы, которую святой Януарий вознес перед смертью Господу, то она, несомненно, была услышана Всевышним, ибо в тот же год Константин, бежав из Рима, отправился к отцу и был назначен им наследником и преемником на троне империи. Если всякий результат должен иметь свою причину, то торжество Церкви начинается со смерти святого Януария и двух диаконов, Прокла и Соссия.

После казни, когда палач и солдаты направлялись к дому Тимофея, чтобы дать ему отчет о смерти его врага и двух его сотоварищей, они встретили нищего на том же месте, где оставили его. Солдаты остановились, чтобы позабавиться над стариком, и палач спросил его, ухмыляясь:

— Ну, слепец, получил ты обещанное?

— Ах вы нечестивцы! — воскликнул старик, внезапно открыв глаза и глядя на окружавших его светлым, чистым взглядом, — я не только получил повязку из рук самого святого, только что явившегося мне, но, приложив ее к глазам, вновь обрел зрение — это я-то, слепой с рождения. А теперь горе тебе, осмелившемуся поднять руку на мученика Христова! Горе тому, кто приговорил его к смерти! Горе всем тем, кто стал его сообщниками! Горе вам, горе!

Солдаты поспешили покинуть старца, а палач обогнал их, чтобы первым доложить тирану о смерти святого Януария. Но дом проконсула был пуст, рабы разграбили его, женщины покинули его в ужасе. Все бежали от этого скорбного места, словно рука Божья пометила его знаком проклятия. Палач и его эскорт, не понимая, что происходит, отважно решили войти внутрь дома. Но едва они сделали первый шаг, как пали замертво. Тимофей представлял собою лишь бесформенный, разложившийся труп, и зловонных испарений, которые исходили из его тела, оказалось достаточно, чтобы тут же вызвать удушье у всех презренных сообщников его неправедных дел.

Тем временем, как только наступила ночь, нищий отправился на форум Вулкано, чтобы собрать священные останки мученика-епископа. Только что взошедшая луна лила на желтоватую долину Сольфатары серебряный свет, и можно было рассмотреть любой предмет в мельчайших деталях.

Старик шел медленно и озираясь, боясь, как бы за ним не увязался какой-нибудь соглядатай. В другом конце форума он заметил старую женщину, примерно его же возраста, продвигавшуюся вперед с такими же предосторожностями.

— Здравствуй, брат мой, — сказала женщина.

— Здравствуй, сестра моя, — ответил старик.

— Кто ты, брат мой?

— Я друг святого Януария. А ты, сестра моя?

— Я его родственница.

— Откуда ты?

— Из Неаполя. Аты?

— Из Поццуоли.

— Могу я узнать, что привело тебя сюда ночью?

— Я отвечу тебе после того, как ты объяснишь мне цель своего ночного путешествия.

— Я пришла собрать кровь святого Януария.

— А я — предать земле его тело.

— Кто же поручил тебе исполнить этот долг, принадлежащий обычно родным покойного?

— Сам святой Януарий, явившийся мне через несколько мгновений после своей смерти.

— В котором же часу явился тебе святой?

— Около трех часов дня.

— Меня это удивляет, брат мой, ибо в это же самое время он явился мне и приказал прийти сюда с наступлением ночи.

— Свершилось чудо, сестра моя, свершилось чудо. Выслушай меня, и я расскажу тебе, что сделал для меня святой.

— Слушаю тебя, а потом я расскажу тебе свою историю, ибо, как ты и говоришь, свершилось чудо, брат мой, свершилось чудо.

— Прежде всего знай, что я был слеп.

— А я была разбита параличом.

— Он начал с того, что вернул мне зрение.

— А мне — способность ходить.

— Я был нищим.

— Я была нищей.

— Он уверил меня, что я не буду ни в чем нуждаться до конца дней моих.

— Он пообещал мне, что я больше не буду страдать в этом мире.

— Я осмелился попросить у него что-нибудь на память.

— Я попросила у него что-нибудь в залог его дружбы.

— Вот кусок ткани, которой были повязаны его глаза в минуту смерти.

— Вот два сосуда, которыми он пользовался, совершая свою последнюю службу.

— Будь благословенна, сестра моя, ибо теперь я вижу, что ты родственница ему.

— Будь благословен, брат мой, ибо теперь я не сомневаюсь, что ты был ему другом.

— Кстати, я забыл еще об одном.

— О чем, брат мой?

— Он велел мне найти его палец, который ему отсекли одновременно с головой, и присоединить к его святым останкам.

— А мне он сказал, что в его крови я найду маленькую соломинку, и велел мне бережно хранить ее в меньшем из сосудов.

— Будем искать.

— Они должны быть близко.

— К счастью, нам светит луна.

— Это еще одно благодеяние святого, ибо целый месяц небо было затянуто тучами.

— Вот палец, который я искал.

— Вот соломинка, о которой он говорил мне.

И в то время, как старик из Поццуоли укладывал в ларь тело и голову мученика, старая неаполитанка, благоговейно опустившись на колени, до последней капли собирала губкой драгоценную кровь, наполняя ею два сосуда, которые дал ей для этого сам святой.

В течение пятнадцати веков эта самая кровь начинает вскипать, как только ее подносят к голове святого, и именно в этом необычайном и необъяснимом кипении и состоит чудо святого Януария.

Вот как поступил со святым Януарием Бог. Посмотрим теперь, как поступили с ним люди.

XX СВЯТОЙ ЯНУАРИЙ И ЕГО ДВОР

Мы не будем следовать за останками святого Януария во всех странствиях, которые они совершали из Поццуоли в Неаполь, из Неаполя в Беневенто и, наконец, из Беневен-то снова в Неаполь: это увело бы нас в историю всего средневековья, а люди столь часто злоупотребляли этой интересной эпохой, что она начинает сейчас выходить из моды.

Лишь в начале шестнадцатого века святой Януарий обретает постоянное и бессменное место упокоения, покидаемое им только дважды в год, когда он отправляется совершать свое чудо в соборе Санта Кьяра. Правда, случается, что его беспокоят еще два или три раза, но нужны особые обстоятельства, из тех, что потрясают империи, чтобы заставить этого домоседа изменить своим привычкам; каждый такой выход становится событием и, возвеличиваясь устным преданием, увековечивается в памяти неаполитанцев.

Святой Януарий постоянно обитает в архиепископстве, в часовне Сокровищницы, выстроенной неаполитанской знатью и буржуазией по обету, данному ими одновременно в 1527 году из страха перед чумой, опустошавшей в те дни верноподданейший город Неаполь. Благодаря вмешательству святого, чума прекратилась, и в знак общественной признательности была возведена эта часовня.

В противоположность обычным молящимся, которые, дав обет святому, чаще всего забывают о нем, как только опасность проходит, неаполитанцы были столь совестливы в выполнении обязательства, данного их покровителю, что, когда донья Катарина де Сандоваль, жена старого графа де Лемоса, вице-короля Неаполя, пожелала от своего имени сделать дароприношение на постройку часовни, предложив сумму в тридцать тысяч дукатов, неаполитанцы отказались принять от нее деньги, заявив, что им не хотелось бы делить с чужеземцами — будь то даже вице-король или вице-королева — честь дать достойный кров их святому покровителю.

И так как ни в деньгах, ни в рвении недостатка не было, постройку часовни быстро завершили. В интересах истины следует заметить, что для поддержания взаимного усердия знать и буржуазия составили в присутствии метра Виченцо ди Боссиса, городского нотариуса, договор, существующий и поныне. На документе стоит дата 13 января 1527 года. Подписавшие его обязались выложить на расходы по строительству сумму в тринадцать тысяч дукатов; но, как видно, уже в те времена следовало относиться с недоверием к сметам архитекторов: одни только двери обошлись в сто тридцать пять тысяч франков, то есть в три раза больше суммы, назначенной на все сооружение.

Когда часовня была закончена, решили созвать лучших на свете живописцев, чтобы украсить ее стены фресками, изображающими главные события жизни святого. К несчастью, это решение отнюдь не встретило одобрения со стороны неаполитанских живописцев, которые, в свою очередь, решили, что часовня будет расписана только местными художниками, и поклялись, что всякий соперник, дерзнувший принять приглашение, жестоко в том раскается.

То ли не ведая об этой клятве, то ли не веря в нее, До-меникино, Гвидо и кавалер д'Арпино приехали в Неаполь. Однако кавалер д'Арпино сразу был вынужден обратиться в бегство, не взяв даже в руки кисть. Гвидо после двух покушений на его жизнь, которых он избежал только каким-то чудом, тоже покинул Неаполь. Один Доменикино, притерпевшись к непрерывным преследованиям, устав от жизни, которую его соперники сделали столь тяжкой и печальной, не слушал ни оскорблений, ни угроз и продолжал писать. Он успел закончить "Женщину, исцеляющую больных с помощью масла из лампады, горящей перед святым Януарием", "Воскрешение молодого человека" и начал расписывать купол, как вдруг однажды, находясь на лесах, почувствовал себя плохо. Его отнесли домой: он оказался отравлен.

После этого неаполитанские художники решили, что они избавились от всякого соперничества. Но не тут-то было. В одно прекрасное утро явился Джесси с двумя своими учениками, чтобы заменить Гвидо, своего учителя. Неделю спустя оба ученика, которых заманили на галеру, бесследно исчезли, и никто больше ничего о них не слышал. Тогда Джесси, покинутый всеми, потерял мужество и убрался прочь, а Спаньолетто, Коренцио, Ланфранко и Станционе стали хозяевами положения: им достались вся слава и блестящее будущее, добытые ценой преступлений.

Итак, Спаньолетто создал свою монументальную композицию "Святой, выходящий из пещи огненной", Станционе — "Исцеление святым бесноватой", а Ланфранко достался купол, к которому он отказался прикоснуться, пока не будет полностью стерта роспись, начатая Доменикино, — фрески на углах сводов часовни.

В этой-то часовне, которой искусство дало своих мучеников, упокоились останки святого Януария.

Мощи хранятся в нише, устроенной за главным алтарем; ниша разделена на две части мраморной стенкой, чтобы голова святого не могла видеть его крови, — а не то чудо может совершиться не вовремя, ибо застывшая кровь разжижается при сближении головы и сосудов; закрывается ниша двумя дверьми из литого серебра, украшенными гербом Карла II, короля Испании.

Эти двери запираются двумя ключами: один хранится у архиепископа, а другой — у сообщества так называемых уполномоченных Сокровищницы, выбранных по жребию среди знати. Как видим, святой Януарий располагает свободой не более, чем дожи, которые не могли покинуть пределы города и выходили из своего дворца только с разрешения сената. Если такое заключение имеет свои неудобства, то у него есть и преимущества: святой Януарий выигрывает в том, что его не беспокоят в любой час дня и ночи, как сельского лекаря. И потому те, кто его охраняет, прекрасно сознают свое превосходство над собратьями, стерегущими других святых.

Однажды, когда Везувий взялся за старое и лава, поглотив Торре дель Греко, медленно двинулась на Неаполь, там вспыхнул бунт: лаццарони, которым как раз меньше других грозили потери, явились в архиепископство и с криками стали требовать, чтобы вынесли бюст святого Януария и направились с ним навстречу огненной лавине. Однако удовлетворить их требование оказалось не столь уж легким делом. Святой Януарий был заперт на два ключа: один находился у архиепископа, в это время отправившегося в поездку в Базиликату, а второй — у уполномоченных, которые, пытаясь спасти собственные ценности, метались в разные стороны.

По счастью, дежурный каноник был человек находчивый и гордившийся высоким положением, которое святой Януарий занимает на небе и на земле. Он вышел на балкон архиепископства, откуда видна была вся площадь, запруженная народом, и сделал знак, что хочет говорить. Покачав головою с видом человека, удивленного дерзостью тех, с кем ему приходится иметь дело, он произнес:

— Эй вы, дурачье вы этакое! Что вы тут вопите: "Святой Януарий! Святой Януарий!", словно кричите: "Святой Криспин!" или "Святой Фиакр!" Поймите, что святой Януарий — это синьор, который не побеспокоит себя ради первого встречного.

— Вот те на! — произнес кто-то в толпе. — Иисус Христос всегда беспокоил себя ради первого встречного. Когда я обращаюсь к Господу Богу, разве мне в этом отказывают?

— Вот тут-то ты и попался! — откликнулся каноник. — Чьим сыном был Иисус Христос, позвольте вас спросить? Сыном плотника и бедной девушки, как вы да я, быть может; а вот святой Януарий — это дело другое! Он сын сенатора и патрицианки. Стало быть, сами видите, Иисус Христос ему не чета! Так что идите просите Господа Бога, коли есть на то охота! А что до святого Януария, то я вам говорю: вас может собраться в десять раз больше и вы можете орать в десять раз громче, да только он не тронется с места, потому что имеет право не беспокоить себя!

— Верно, — заговорили в толпе. — Пойдем лучше просить Господа Бога!

И толпа отправилась просить Господа Бога, который, не будучи таким аристократом, как святой Януарий, покинул церковь Санта Кьяра и отправился в сопровождении толпы туда, где требовалось его милосердное присутствие.

И в самом деле, как и говорил славный каноник, святой Януарий — это аристократ. При нем состоит свита из святых низшего ранга, которые признают его главенство почти так же, как римские клиенты признавали главенство своего патрона. Эти святые следуют за ним, когда он выходит, приветствуют, когда он проходит мимо, ждут, когда он вернется. Это второстепенные покровители Неаполя.

Вот как набирается это войско святых придворных.

Любому братству, любому религиозному ордену, любому приходу и даже любому частному лицу, желающим объявить какого-нибудь из своих святых покровителем Неаполя (разумеется, под предводительством святого Януария), достаточно отлить из чистого серебра статую стоимостью от шести до восьми тысяч дукатов и подарить ее часовне Сокровищницы. Статуя, однажды принятая там, останется в упомянутой часовне навеки. Начиная с этой минуты она пользуется всеми преимуществами своего положения. Как ангелы и архангелы на Небесах вечно славят Бога, вокруг которого они составляют хор, так и вечно славят святого Януария младшие святые. Но в обмен на блаженство, которое им предоставлено, они осуждены на такое же заточение, как и святой Януарий. Даже те, кто сделал часовне дар, не могут извлечь статую из священной темницы иначе, чем передав в руки нотариуса залог в размере двойной ее цены, причем не делается разницы — хотят ее вынести на свет Божий по личной прихоти или для общего блага. Святого отпускают на более или менее длительное время только тогда, когда необходимая сумма будет передана нотариусу. После того как святой вернется на место и личность его будет удостоверена, владелец, вооружившись распиской, может получить залог обратно. Таким образом, можно быть уверенным, что святые не заблудятся, а если это и произойдет, то все-таки не будут потеряны, ибо из оставленного за них в залог серебра можно отлить двух вместо одного.

Эта мера, которая на первый взгляд может показаться произволом, была принята, надо сказать, только после того как чрезмерной доверчивостью капитула святого Януария жестоко злоупотребили. Статуя святого Гаэтано, вынесенная без залога, не только не была возвращена в условленный день, но вообще никогда туда не вернулась. Пытались обвинить в этом самого святого и представить дело так, что, питая к святому Януарию не столь уж сильную привязанность, он воспользовался первым подвернувшимся случаем, чтобы пуститься в бегство; однако свидетельства самых почтенных лиц, явившихся во множестве, опровергли это клеветническое обвинение; после проведенных расследований выяснилось, что драгоценную статую похитил некий кучер фиакра. Снарядили погоню за вором; но поскольку прошло уже два дня, то он, вероятно, успел пересечь границу; так что при всей тщательности поиски ни к чему не привели. С того злосчастного дня несмываемое пятно легло на всю достойную корпорацию кучеров, до той поры в Неаполе, как и во Франции, оспаривавших у пуделей первенство по части верности, а после уже не смевших заказывать живописцу свой портрет с изображением возницы, который с кошельком в руке возвращается в дом клиента. Более того: если у вас возникнет недоразумение с кучером фиакра и вы решите, что дело стоит того, чтобы ваш противник услышал от вас одно из тех бессмертных ругательств, какие смываются только кровью, не проклинайте его ни именем "Пасхи Господней", как делал это Людовик XI, ни "Чревом Христовым", как божился Генрих IV, а помяните просто святого Гаэтано, и вы увидите, как ваш враг, ошеломленный, падет к вашим ногам молить прощения, если только он потом не вскочит, чтобы ударить вас ножом.

Само собой разумеется, что двери Сокровищницы всегда распахнуты для допуска святых, которые пожелали бы присоединиться ко двору святого Януария; при этом не надо никаких копаний в датах, не надо, чтобы вновь принятый, доказывая свое происхождение, ссылался на год 1399-й или 1426-й. Единственное нерушимое правило, единственное условие sine qua non^[33] — чтобы статуя была отлита из чистого серебра и имела должный вес.

Однако ж если бы статуя была из золота и весила в два раза больше, от нее бы из-за этого не отказались. Одни только иезуиты, не пренебрегающие, как известно, никакими средствами, чтобы укрепить и расширить свою популярность, в течение трех лет поставили в Сокровищницу целых пять статуй.

Все эти подробности необходимы для того, чтобы перейти к рассказу о чуде святого Януария, которое в течение более тысячи лет вызывает каждые полгода столько шума — и не только в городе Неаполе, но и во всем мире.

XXI ЧУДО

К счастью, мы оказались в Неаполе в преддверии этой торжественной церемонии.

За неделю до нее стало чувствоваться, что город начал волноваться, как это бывает обычно перед каким-нибудь крупным событием: лаццарони кричали громче и жестикулировали оживленнее; кучера наглели и сами назначали цену за поездку, вместо того чтобы соглашаться на то, что им предложат; наконец, гостиницы заполнялись иностранцами, приезжавшими из Рима на дилижансах или приплывавшими из Чивита Веккьи и Палермо на пароходах.

Кроме того, усиливался трезвон колоколов: вдруг какой-нибудь колокол принимался звонить в неурочный час, и вы бежали в церковь, чтобы осведомиться о причинах столь неожиданного концерта. Лаццарони, резвясь и болтаясь на веревке, попросту объяснял вам, что колокол звонит потому, что ему весело.

Везувий же выбрасывал более черные клубы дыма днем и более красные — ночью. Вечером у основания этой колонны из пара, которая, крутясь, поднималась к небу и распускалась, словно крона гигантской пинии, были видны вырывающиеся языки пламени, похожие на жала змей. Все говорили о предстоящем извержении вулкана: оно представлялось неизбежным, поэтому в конце концов и мы стали рассчитывать на него и включили извержение в программу праздника как один из ее пунктов.

За два дня до ожидаемого чуда в Неаполь стало стекаться население из окрестных городов: рыбаки из Сорренто, Резины, Кастелламмаре и Капри в самых нарядных своих одеждах; женщины из Искьи, Неттуно, Прочиды и Аверсы в самых богатых своих уборах. Время от времени среди пестрой, веселой, разнаряженной, шумной толпы появлялась старуха с седыми растрепанными, как у Кумской сивиллы, волосами. Крича громче всех, жестикулируя больше всех, она проталкивалась вперед, нисколько не заботясь о раздаваемых ею во все стороны тумаках, в то время как ее на всем пути окружало уважение и почитание: это была одна из кормилиц или родственниц святого Яну-ария. Все старухи от Санта Лючии до Мерджеллины — родственницы святого Януария и потомки той женщины, которую излечившийся слепец встретил на арене Поццуо-ли, когда она собирала в сосуд кровь святого.

Всю ночь колокола трезвонили как безумные: можно было подумать, что их раскачивает землетрясение, такой они подняли отчаянный звон, каждый сам по себе и независимо друг от друга.

Накануне чуда, в десять часов утра, нас разбудил ужасный шум. Мы высунулись в окно: улицы были похожи на каналы, по которым катился поток жителей Неаполя и его окрестностей. Вся эта толпа направлялась к архиепископству, чтобы занять свое место в процессии. Эта процессия движется от часовни Сокровищницы, постоянного местопребывания святого Януария, до церкви Санта Кьяра, главного храма неаполитанских королей, где святой должен совершить чудо.

Мы последовали за толпой и добрались до дома Дюпре: он находился как раз на пути следования процессии, и хозяин его предложил нам места у своих окон.

Нам потребовалось больше часа, чтобы сделать пятьсот шагов.

К счастью, процессия, отправившаяся из архиепископства еще до рассвета, прибыла в собор только глубокой ночью, а обычно ей нужно четырнадцать-пятнадцать часов, чтобы преодолеть расстояние примерно в один километр.

Как мы уже сказали, процессию составляет не только все население Неаполя, но и население его окрестностей, причем все эти люди разделены на касты и братства. Знать идет первой, за ней следуют корпорации. К сожалению, из-за свойственной неаполитанцам полнейшей независимости никто не соблюдает рядов. Я простоял у окна около часа, спрашивая у своих соседей, таких же, как я, иностранцев, озадаченных тем же вопросом — когда же подойдет процессия, пока вдруг не появился один неаполитанец и не объяснил нам, что эта разнаряженная толпа, эти напудренные добела мастеровые, одетые в черное, зеленое, красное, желтое, сизое, в коротких разноцветных штанах, в ажурных чулках, в туфлях с пряжками, идущие группами по пятнадцать — двадцать человек, останавливающиеся поболтать со знакомыми или пропустить рюмочку у входа в кабачок, требующие, чтобы им принесли ломоть арбуза и стаканчик бузинной водки, — это и есть процессия.

Тогда меня озарило: я присмотрелся повнимательнее и действительно увидел двойную шеренгу солдат с ружьями, украшенными цветами: они стояли вдоль всей улицы и должны были служить плотиной, сдерживающей поток в его русле, но выполнить эту задачу, при всем их желании и несмотря на данные им строгие указания, им не удавалось.

Процессия, которую я распознал теперь как таковую, текла необузданно и независимо, как Дюране, то ударяясь волнами в дома — предпочтительно, в двери кабачков, — то внезапно останавливаясь без всякой видимой на то причины, то вновь отправляясь в путь, хотя нельзя было догадаться, что же послужило причиной этого движения. Процессия походила на одну из тех рек с обратным течением, истинное направление движения которых почти невозможно определить.

Посредине толпы время от времени сверкал богатый мундир неаполитанского офицера, прогуливавшегося неспешно, с перевернутой свечой в руке, в сопровождении четырех или пяти лаццарони, которые сталкивались, кувыркались, валили друг друга с ног, пытаясь подхватить в кулек из серой бумаги падающий со свечи воск. Офицер же, горделиво подняв голову и ничуть не интересуясь тем, что происходило у его ног, щедро оделял лаццарони воском, лорнировал дам, сгрудившихся у окон и на балконах и делавших вид, что бросают цветы на пути процессии, но на самом деле бросавших букеты офицеру в ответ на его подмигивания.

Затем, следуя за крестом и хоругвью, смешиваясь с толпой, которая обтекала и разделяла их, шли монахи всех орденов и всех мастей: капуцины, картезианцы, доминиканцы, камальдулы, кармелиты обутые и босоногие. Одни — толстые, круглые, заплывшие жиром коротышки, с румяной физиономией, посаженной прямо на широкие плечи, — шли болтая, распевая, угощая мужей табаком, давая советы беременным и поглядывая, быть может чуть более плотоядно, нежели это дозволялось уставом их ордена, на девиц, толпившихся вдоль тротуаров или опиравшихся на плечи солдат, чтобы увидеть процессию. Другие, изнуренные постом, побледневшие от воздержания, ослабленные самоистязанием, поднимали к небу тронутые желтизной лица с синеватыми щеками и запавшими глазами и шагали, не видя, куда несет их человеческий поток, — то были живые призраки, сделавшие себе из этого мира ад в надежде, что ад этот приведет их прямо в рай, и во время процессии пожинавшие плоды своих затворнических мучений, будучи окружены боязливым и благоговейным уважением.

То были лицо и изнанка монастырской жизни.

Время от времени, когда остановки делались слишком долгими или беспорядок — слишком большим, церемониймейстер, подобно тому как пастух спускает собак на упрямых баранов, натравливал на тех, кто отставал, своих помощников, вооруженных длинными эбеновыми палочками. Тогда, уступая карательным мерам, любители выпить, поболтать и понюхать табак вставали кое-как в строй и процессия продвигалась вперед на несколько шагов.

Понятно, что у этой процессии, не имевшей конца, было начало, и ее головная часть около одиннадцати часов утра прибыла к собору, вошла внутрь через центральную дверь и начала возлагать цветы и ставить свечи перед алтарем, где был выставлен бюст святого Януария. Затем, выйдя через боковые двери, каждый отправлялся по своим делам: монахи — на обед, офицеры — на любовные свидания, члены корпораций — на послеобеденный отдых, лаццарони — за новыми свечами.

Так толпы участвовавших в процессии сменяли друг друга.

И продолжалось это до шести часов вечера; в шесть часов вечера процессия начала принимать более упорядоченный вид.

Сначала до нас вместе с шумом толпы донеслись звуки музыки, а затем появился и сам оркестр королевских гвардейцев, исполнявших самые модные арии Россини, Меркаданте и Доницетти; за ним следовали семинаристы в стихарях, шедшие по двое в самом строгом порядке, и, наконец, — семьдесят пять серебряных статуй второстепенных покровителей Неаполя, составлявших, как мы уже сказали, двор святого Януария.

При приближении статуй нас ожидало еще одно зрелище, уготованное нам напоследок, — несомненно потому, что оно было самым любопытным.

Как мы говорили, святые, составляющие свиту святого Януария, выбираются не среди знати церковного календаря, а среди финансовых выскочек: из этого следует, что об избранниках неаполитанской Шоссе д'Антен можно не только поговорить, но даже и позлословить; и поскольку для народа святой Януарий, как мы уже говорили, — превыше всех, равных ему нет и не было, то святые, подчиняющиеся своему преподобному патрону, по мере своего появления то и дело подвергаются самым колким насмешкам. Это бы еще полбеды, но дело становится серьезнее, когда выясняется, что ни одна подробность общественной или частной жизни этих несчастных избранников не ускользает от внимания зрителей. Святого Павла обвиняют в идолопоклонстве, святого Петра — в предательствах, святого Августина — в проказах, святую Терезу упрекают за ее экстаз, святого Франциска Борджа — за его принципы, святого Антония — за узурпаторство, святого Гаэтано — за беспечность. И все это в таких выражениях, с такими криками, воплями и жестами, что нельзя не отдать должное покладистому характеру святых, и становится ясно, что на первом месте среди добродетелей, открывших им путь в рай, стояли терпение и смирение.

Перед каждой из статуй, которую несли на плечах шесть носильщиков, шли шесть священников, и каждая вызывала на своем пути продолжительные и усиливающиеся по мере продвижения восторженные крики.

После подобных приветствий статуи прибывали, наконец, в церковь Санта Кьяра, где они со смирением склонялись перед святым Януарием, выставленным с правой стороны алтаря, а затем удалялись.

Вслед за святыми появлялся архиепископ — его несли на богатых носилках, в руке он держал склянки с чудодейственной кровью.

Архиепископ ставил склянки в дарохранительницу, и все церемонии первого дня на этом кончались.

Каждый возвращался к своим увлечениям, удовольствиям или делам, только колоколам не было отдыха, и они продолжали звонить с радостью, похожей на отчаяние.

Этот всеобщий, непрерывный трезвон длился всю ночь.

Мы встали в семь часов утра. Весь Неаполь устремился к церкви Санта Кьяра; на этот раз и речи не могло быть о том, чтобы попросить лошадей или позвать извозчика: всякое движение экипажей было запрещено. Мы спустились с нашего третьего этажа, на мгновение остановились на пороге, а затем слились с толпой, дав ей увлечь нас своим водоворотом.

Поток понес нас прямо к церкви Санта Кьяра. Просторное здание было переполнено, но благодаря французскому посольству мы своевременно запаслись билетами. Увидев, что мы идем на posti distinti^[34], часовые заставили уступить нам дорогу, и мы добрались до своей трибуны.

Вот какое зрелище представляла собой церковь.

В главном алтаре с одной стороны стоял бюст святого Януария, с другой — склянка с кровью.

Перед алтарем нес караул каноник.

Справа и слева от алтаря располагались две трибуны.

Левая трибуна была заполнена музыкантами: с инструментами в руках они ждали совершения чуда, чтобы восславить его.

На правой трибуне теснились старухи, именовавшие себя родственницами святого Януария и бравшие на себя миссию ускорить чудо, если вдруг оно заставляло себя ждать.

Вдоль нижних ступенек алтаря тянулась длинная балюстрада, у которой по очереди преклоняли колена верующие. Каноник брал склянку, давал им поцеловать ее и показывал свернувшуюся кровь. Затем, удовлетворившись, верующие уступали свое место следующим, те тоже целовали склянку, удостоверялись, что кровь действительно свернулась, возвращались на свои места, а их сменяли вновь пришедшие.

Одни и те же могут возвращаться по три, четыре, пять, шесть раз — столько, сколько хотят. Нельзя только задерживаться надолго: поцеловав склянку, проверив, что кровь свернулась, верующие должны уйти.

Остальная часть церкви представляла собой море человеческих голов, среди которого островками возвышались трибуна князей, трибуна послов и трибуна dei posti distin-ti, заполненные мужчинами, женщинами, перьями, орденами, лентами, эполетами и перевязями.

Князья, послы, posti distinti могут спуститься со своих подмостей, пойти поцеловать склянку, проверить, свернулась ли кровь, и вернуться на свое место, однако по пути они рискуют задохнуться, как простые смертные.

После того как мы преклонили колена перед балюстрадой, каноник показал нам склянку, которую мы поцеловали; затем он продемонстрировал нам высохшую кровь, приставшую к стенкам сосуда.

Мы вернулись на свое место; по дороге Жаден лишился полы своего сюртука, а я — носового платка.

Затем мы стали ждать.

Целые толпы сменили друг друга со времени нашего прибытия, то есть с восьми часов утра, до трех часов пополудни. В три часа пополудни в церкви начали шептаться, и некоторые злонамеренные умы распустили слух, что чуда не будет.

Около трех с половиной часов ропот принял угрожающий характер: стенания перешли в завывания. С трибуны родственниц в адрес заупрямившегося святого Януария послышались оскорбления.

В четыре часа почти что разразился бунт: собравшиеся начали топать ногами, громко кричать, грозить кулаками. Дежурный каноник (они сменялись каждый час) подошел к балюстраде и сказал:

— Среди собравшихся несомненно есть еретики. Пусть они выйдут, иначе чуда не произойдет.

При этих словах отовсюду раздались страшные крики:

— Вон еретиков! Еретиков долой! Смерть еретикам!

Десяток англичан, находившихся на трибунах, спустились вниз под крики, свист и вопли толпы. Отделение пехотинцев под командованием офицера, со шпагами наголо, окружили англичан, чтобы толпа не разорвала их на куски, и вывели наружу; что с ними было дальше, я не знаю.

Удаление англичан на какое-то время вернуло тишину, и возбужденная толпа, с облегчением вздохнув, вновь прихлынула к алтарю, чтобы поцеловать склянку, а затем вернуться на свое место.

В ожидании прошел почти час, но чуда не происходило. В течение этого часа толпа вела себя достаточно спокойно, однако это было затишье перед бурей. Вскоре по церкви вновь стали распространяться слухи, поднялся гул, кое-где раздались отдельные яростные выкрики. Наконец, беспорядочные крики, вопли, гул, ропот слились в единый рев, описать который невозможно.

Каноник вновь спросил, нет ли среди собравшихся еретиков; но на этот раз никто не отозвался. Если бы какой-нибудь несчастный англичанин, русский или грек выдал бы себя, откликнувшись на вопрос, его, конечно, разорвали бы на части, и никакая военная сила, никакое людское покровительство не смогли бы его спасти.

Тогда в дело вмешались родственницы святого Януария. Зрелище было отвратительное: двадцать или тридцать мегер в ярости срывали с себя чепчики, грозили святому Януарию кулаками, бранили его во всю силу своих легких, выкрикивая самые непристойные ругательства, самые ужасные угрозы, оскорбляя святого на алтаре так же, как пьяная чернь поносила бы отцеубийцу на эшафоте.

Посредине этого адского шабаша священник вдруг поднял склянку кверху, закричав:

— Слава святому Януарию, чудо свершилось!

Сразу же все переменилось.

Все попадали ниц. На смену оскорблениям, воплям, протестам, завываниям пришли вздохи, стенания, рыдания и слезы. Чернь, сходя с ума от радости, каталась по полу, поднималась, обнималась, крича: "Чудо! Чудо!" — и, махая мокрыми от слез носовыми платками, просила у святого Януария прощения за допущенные по отношению к нему бесчинства.

В то же мгновение музыканты заиграли, а певчие запели "Те Deum", тогда как пушечный выстрел с форта Сант'Эльмо, звук которого донесся до церкви, возвестил городу и миру, urbi et orbi, что чудо свершилось.

Действительно, толпа бросилась к алтарю, и мы вместе с остальными. Как и в первый раз, нам протянули склянку для целования, но из свернувшейся, какой она была вначале, кровь стала совершенно жидкой.

В этом разжижении, как мы сказали, и состоит чудо.

И чудо в самом деле свершилось, ибо склянка была той же самой; священник дотрагивался до нее только для того, чтобы взять с алтаря и дать возможность присутствующим поцеловать ее, и те, кто уже поцеловал реликвию, ни на мгновение не выпускали ее из виду.

Разжижение произошло в ту минуту, когда склянку поставили на алтарь и когда священник, находясь от нее шагах в десяти, увещевал родственниц святого Януария.

Ну а теперь, пусть сомнение поднимает голову, чтобы отрицать чудо, пусть наука возвышает свой голос, чтобы опровергнуть его; вот так обстоит дело, вот так все происходит, причем без всякой тайны, без мошенничества, без подлога, на глазах у всех. Философия восемнадцатого века и современная химия терялись в догадках: Вольтер и Лавуазье хотели расправиться со склянкой, но, подобно змее из басни, сточили на этом зубы.

Теперь зададимся вопросом: не секрет ли это, хранимый канониками Сокровищницы и передаваемый из поколения в поколение с четвертого века до наших дней?

Возможно, но тогда согласимся, что подобное постоянство еще более чудесно, чем само чудо.

Я же предпочитаю просто верить в чудо и со своей стороны заявляю, что верю в него.

Вечером весь город был иллюминирован и на улицах танцевали.

XXII СВЯТОЙ АНТОНИЙ-УЗУРПАТОР

Теперь, после того что мы рассказали о популярности святого Януария, поверят ли нам, если мы скажем, что наступил день, когда святой Януарий, словно обычный земной властитель, словно простой король из плоти и крови, словно какой-нибудь Стюарт или Бурбон, был свергнут с престола?

Правда, следует добавить, что происходило это в 99-м году, в эпоху всеобщего развенчания как на земле, так и на Небе, и сказать, что случилось это в тот странный период, когда самому Богу, изгнанному из рая, потребовался пропуск Национального конвента, подписанный Максимилианом Робеспьером, чтобы под видом Верховного Существа появиться во Франции.

Те, кто засомневается в сказанном нами, могут, проходя по Рульскому предместью, бросить взгляд на фронтон церкви святого Филиппа и увидеть там еще не стершуюся надпись:

"Французский народ признает существование Верховного Существа и бессмертие души".

Итак, как мы сказали, упомянутое событие произошло в 1799 году, в шестнадцатый век покровительства святого Януария, когда господа Баррас, Ребель и Гойе правили во Франции под именем членов Директории.

И произошло оно вот по какому случаю.

Двадцать третьего января 1799 года, после трех дней обороны, когда лаццарони, вооруженные только камнями и палками, сопротивлялись отборным республиканским войскам, Неаполь сдался Шампионне и, благодаря речи, которую главнокомандующий произнес перед неаполитанцами на их родном языке и в которой он убедил их, что все происшедшее было лишь недоразумением, республиканская армия вошла в город с криками "Да здравствует святой Януарий!", тогда как лаццарони кричали "Да здравствуют французы!".

За ночь похоронили четыре тысячи мертвых, павших жертвами упомянутого недоразумения, и на этом все было кончено.

Тем не менее, нетрудно понять, что вступление войск в город, в какой бы братской обстановке оно ни проходило, повлекло за собой значительные изменения в правительстве: верх одержала республиканская партия, взявшаяся за установление республики, которая стала называться Партенопейской.

В день ее провозглашения состоялся большой банкет, который генерал Шампионне дал членам нового правительства в бывшем королевском дворце, ставшем национальным дворцом.

Банкет этот весьма порадовал лаццарони: ониувидели во время обеда своих представителей и убедились в том, что либералы вовсе не людоеды, как им говорили.

На следующий день генерал Шампионне в сопровождении всего своего главного штаба отправился с большой помпой в церковь Санта Кьяра, чтобы возблагодарить Бога за восстановление мира, поклониться мощам святого Януария и умолить его о покровительстве Неаполю, несмотря на смену в городе правительства.

Церемония, на которой присутствовало столько народу, сколько смогла вместить церковь, была очень приятна для лаццарони, признавших, учитывая молчание святого и благоговейное поведение генерала и его штаба, что французы вовсе не еретики, как их уверяли.

Еще через день на всех площадях Неаполя, под звуки французского военного и неаполитанского гражданского оркестров, были посажены деревья Свободы.

Эти садоводческие опыты Шампионне еще больше подогрели энтузиазм лаццарони, которые любят музыку и обожают тень.

Затем началось то, что называется реформами, и они-то и оказались камнем преткновения для новой республики.

Были отменены пошлины на вино, и народ позволил сделать это, не сказав ни слова.

Были отменены пошлины на табак, и народ стерпел и эту меру.

Отменили пошлины на соль, и народ начал роптать.

Отменили пошлины на рыбу, и народ возвысил голос.

Наконец, отменили титул "ваше превосходительство", и тогда народ окончательно рассердился.

Добрый, славный народ воспринимал каждую отмену налога как посягательство на свои права, но по-настоящему он взбунтовался лишь тогда, когда отменили титул "ваше превосходительство", от которого, по его мнению, новому правительству не было ничего дурного.

К сожалению, новое правительство совершенно не приняло в расчет недовольство лаццарони и продолжало свои реформы, гордое и сильное поддержкой, которую ему оказывала французская армия.

Однако эта поддержка, вполне понятно, показала неаполитанцам, что между французской армией и правительством, которое угнетало их, отнимая у них один за одним самые старинные и священные налоги, существует сговор. И на французов, с которыми сначала сражались как с еретиками и которых потом принимали как освободителей, а затем чествовали как братьев, стали смотреть как на врагов. И от Кастель делл'Ово до Капо ди Монте, от моста Магдалины до грота Поццуоли стал распространяться слух, что святой Януарий, желая наказать Неаполь за оказанное им французам доверие, не совершит чуда в первое майское воскресенье, как он имел обыкновение делать это в течение четырнадцати веков вплоть до вышеназванного дня.

Эта катастрофическая новость вызвала сильный отклик. Люди, встречаясь, спрашивали друг друга: "Вы слышали, говорят, в этом году святой Януарий не совершит чуда?" А в ответ раздавалось: "Да, я слышал". И собеседники, глядя на небо и вздыхая, покачивали головой и расставались, бормоча: "Во всем виноваты эти негодяи-французы!"

Вскоре во время перекличек стали недосчитываться солдат. Об этом было доложено генералу Шампионне; он ничуть не сомневался, что отсутствующие были брошены в море.

За несколько дней до того дня, когда должно было состояться чудо, три солдата были найдены бездыханными: один на улице Порта Капуана, другой — на улице Святого Иосифа, третий — на площади Нового рынка.

У одного из них из груди еще торчал нож, которым его убили, и к рукоятке ножа была прикреплена записка:

"Так умрут все еретики-французы, по вине которых святой Януарий не хочет совершить чудо".

Тогда генерал Шампионне понял, что для спасения армии и его собственного спасения очень важно, чтобы чудо свершилось.

И он решил, что тем или иным способом, но оно свершится.

По мере приближения первого майского воскресенья враждебные демонстрации участились, а угрозы стали более открытыми.

Наступил канун великого дня. Как обычно, по улицам проследовала процессия, только теперь, вместо того чтобы идти между двумя рядами неаполитанских солдат, она прошла между шеренгами французских гренадеров и республиканских войск.

Всю ночь по улицам ходили патрули, состоявшие наполовину из солдат Партенопейской республики, наполовину из солдат Французской республики. Для обеих наций действовал один и тот же франко-итальянский пароль.

Ночью зазвонили одинокие колокола, но вместо обычного радостного перелива раздался мрачный, заунывный звон. Это напомнило генералу Шампионне Сицилийскую вечерню, и он дал себе слово, что не позволит застать себя врасплох, как Карл Анжуйский.

Утром в угрюмом молчании все двинулись к церкви Санта Кьяра. Такое поведение столь разительно контрастировало с обычным проявлением неаполитанского темперамента, что не заметить этого было нельзя. Генерал велел солдатам (за исключением дежурных) оставаться в казармах, приказав им быть готовыми выступить по первому зову.

День прошел в обстановке мрачной и угрожающей. Однако, поскольку чудо совершается обычно только между тремя и шестью часами вечера, пока придраться было не к чему. Но когда это время пришло, стали раздаваться бранные выкрики, только на сей раз адресовались они не святому Януарию, а французам. Генерал присутствовал на церемонии со всем своим штабом и, прекрасно понимая неаполитанский диалект, не пропустил ни единой угрозы, обращенной к нему.

В шесть часов выкрики перешли в вой, из-под плащей стали показываться руки, а из карманов — ножи. Вооруженные ножами руки потянулись к генералу и его штабу, но те были невозмутимы, словно ничего не понимали или происходящее их не касалось.

В восемь часов в церкви стоял такой гул, что ничего не было слышно, вопли толпы на улице перекликались с криками собравшихся в церкви. Гренадеры смотрели на генерала, пытаясь понять, не пора ли им браться за штыки, но тот был по-прежнему невозмутим.

В половине девятого возбуждение еще более усилилось, и тогда генерал нагнулся к своему адъютанту и что-то сказал ему на ухо. Адъютант спустился с подмостей, прошел сквозь двойную шеренгу французских и неаполитанских солдат, выстроившуюся до клироса, смешался с толпой верующих, толпившихся, чтобы поцеловать склянку, добрался до балюстрады, встал на колени и стал ждать своей очереди.

Через несколько минут каноник взял с алтаря склянку со свернувшейся кровью, что, учитывая поздний час, являлось безусловным доказательством гнева святого Януария на французов, поднял ее вверх, чтобы все убедились, в каком она состоянии, затем начал передавать ее по кругу для целования.

Когда очередь дошла до адъютанта, тот, целуя склянку, взял каноника за руку. Каноник отпрянул.

— Одно слово, отец мой, — сказал молодой офицер.

— Чего вы от меня хотите? — спросил священник.

— От имени главнокомандующего я хочу сказать вам, что если через десять минут чудо не свершится, то спустя четверть часа вас расстреляют.

Каноник выронил склянку, которую молодой адъютант, к счастью, успел подхватить до того, как она коснулась земли, и с глубочайшим благоговением вернул ее священнику. Затем он встал с колен и вернулся на свое место рядом с генералом.

— Ну? — спросил Шампионне.

— Будьте спокойны, генерал, — ответил адъютант, — через десять минут чудо свершится.

Адъютант сказал правду: он только ошибся на пять минут. Через пять минут каноник поднял склянку, крича: "II miracolo е fatto!^[35]" Кровь была совершенно жидкой.

Но не было ни криков радости, ни взрывов веселья, которыми обычно сопровождается этот торжественный час; толпа, обманутая в своих надеждах, разошлась в угрюмом молчании: обещание, данное во имя святого Януария, выполнено не было. Несмотря на присутствие французов, чудо свершилось. Следовательно, святой Януарий не считал их врагами — творилось что-то непонятное. Разумеется, ни каноник, ни генерал не рассказали о небольшой беседе, состоявшейся между ними при посредстве молодого адъютанта, поэтому никто действительно ничего не понимал.

В результате над святым Януарием нависли дурные подозрения: его втихомолку обвиняли в том, что он соблазнился красивыми речами и потихоньку склоняется к республиканству.

Эти слухи стали первым посягательством на духовную и светскую власть святого Януария.

Мы говорили уже, что события приняли иное направление, нежели то, которое ожидалось. Французы, потерпев поражение в Западной Италии, отозвали свои войска, занимавшие Неаполь: генерал Макдональд, сменивший генерала Шампионне, оставил столицу, бросив Партено-пейскую республику на произвол судьбы. Через три месяца несчастная республика перестала существовать.

Началась страшная реакция, направленная против всего, что подчинялось влиянию французской партии. Мы уже рассказывали о казни Караччоло, Этторе Карафы, Чирилло и Элеоноры Пиментель. В течение двух месяцев Неаполь представлял собой гигантскую бойню. Пусть те, у кого хватит мужества, откроют сочинение Колетты и вместе с ним взглянут на эту ужасающую гору трупов.

И все же после того, как лаццарони убили или объявили вне закона всех и вся, они принуждены были остановиться. Они огляделись вокруг, чтобы посмотреть, не забыт ли кто-нибудь ими, прежде чем вырыть виселицы, разобрать эшафоты и загасить костры. Все было безмолвно и пустынно, как на кладбище. Жертв больше не было, были лишь палачи на площадях и зрители у окон.

Тогда кто-то и вспомнил о святом Януарии, который совершил свое чудо таким антинациональным и, самое главное, таким неожиданным образом.

Но святой Януарий был не из тех властелинов-одно-дневок, на которых можно нападать, не заботясь о последствиях: святой Януарий повидал греков, готов, сарацин, норманнов, швабов, анжуйцев, испанцев, вице-королей и королей, но устоял перед всеми. Так что первый, кто обвинил святого Януария, сделал это трепеща и тайком.

Но именно из-за долгой популярности Януария у него, в сущности, оказалось гораздо больше врагов, чем можно было подумать. Сколь бы он ни был доброжелателен, могуществен и внимателен, святой не мог услышать и выполнить все бесконечно обращаемые к нему просьбы. Сам того не подозревая, он нажил себе множество врагов, которые не осмеливались что-либо сказать, считая, что их единицы, но немедленно присоединились к первому же возвысившему голос обвинителю; поэтому, против собственного ожидания, человек этот достиг успеха, на который он не рассчитывал.

Раз уж обвинителя не разорвали на части, его возвели на пьедестал, и тут же все стали ему поддакивать. Даже самый жалкий лаццарони предъявил святому Януарию свои жалкие требования. Святой Януарий, сначала подозреваемый в безразличии, вскоре был обвинен в предательстве. Его называли либералом, революционером, якобинцем. Толпа бросилась в Сокровищницу, предварительно уже разграбленную, статую святого схватили, обвязали ей шею веревкой, протащили по Молу и сбросили в море.

Нашлись рыбаки, возражавшие против подобной казни, от которой за целое льё несло 2 сентября, но голоса их тут же были заглушены воплями черни, кричавшей: "Долой святого Януария! Святого Януария в море!"

Таким образом, святой Януарий второй раз принял мученичество и был брошен в волны. Правда, теперь казнили только его изображение.

Но как только святого Януария сбросили в море, Неаполь остался без покровителя, а поскольку город привык к чудодейственной защите, он ощутил свое одиночество самым прискорбным образом.

Первым побуждением горожан, и побуждением вполне естественным, было обратиться к одному из семидесяти пяти второстепенных святых и передать ему право наследовать святому Януарию.

К несчастью, сделать это было нелегко. Начальствующие святые были заняты в других местах: у святого Петра был Рим, у святого Павла — Лондон, у святого Франциска — Ассизи, у святого Карла Борромейского — Арона. В общем, у каждого был свой город, который он защищал, как защищал когда-то Неаполь святой Януарий, и не было никакой надежды на то, что какой-нибудь святой, соблазнившись повышением в чине, которое дало бы ему новое назначение, бросит свой народ ради кого-то другого. С другой стороны, приходилось опасаться, что если святой возьмет на себя дополнительные обязанности, то работы у него тогда будет столько, что ему с ней не справиться — как говорится, тяжело понесешь — домой не донесешь. Правда, оставались женщины-святые, у которых, благодаря почти повсеместному действию салического закона, времени было больше, чем у мужчин. Но избрать в качестве преемника святому Януарию женщину было бы недостойно, и неаполитанцы были слишком горды, чтобы отдать покровительство их города в женские руки.

Тем временем стали плестись всевозможные интриги: каждый ратовал за своего святого, преувеличивал его заслуги, удваивал его достоинства, брал обязательства за него и от его имени, ручаясь за его желание помочь; нашлись даже такие, кто пел дифирамбы святому Гаэтано. Но то, что Гаэтано позволил себя своровать и не сумел отыскаться, служило ему, понятное дело, плохой рекомендацией. Поэтому шансов у него не было ни малейших, и упоминали о нем только так, к сведению.

Решено было созвать конклав, изучить заслуги соискателей и выбрать среди них достойнейшего. Были оглашены имена семидесяти пяти святых. После объявления каждого имени любой из присутствующих волен был встать и сказать в поддержку только что названного святого все, что ему заблагорассудится. Была провозглашена полная свобода голосования, и, чтобы выборы были действительно свободными, решено было голосовать тайно.

После третьего тура голосования был избран святой Антоний.

В пользу святого Антония сыграло прежде всего то, что он был властителем огня.

Неаполь же, находясь, подобно Содому и Гоморре, под постоянной угрозой внезапной гибели от огня, увидел определенную гарантию безопасности в выборе святого, которому подчинялась губительная и наводящая ужас стихия.

Но неаполитанцы не подумали об одном — что огонь огню рознь. Святому Антонию подчинялся огонь, вызванный случайно, по недосмотру, по неловкости. Ему был подвластен любой пожар, вызванный человеком, но святой Антоний ничего не мог поделать с огнем небесным или земным, святой Антоний был бессилен против молний и лавы, против бурь и вулканов. Если не считать тщания, с каким святой Антоний до сего времени оберегал самого себя, он был для Неаполя покровителем ничуть не более сильным, чем святой Гаэтано.

Однако при всеобщем ликовании святой Антоний был провозглашен покровителем Неаполя. Все это сопровождалось танцами, празднествами, состязаниями на воде, раздачей подарков, спектаклями на открытом воздухе и фейерверками. И святой Антоний почувствовал себя на своем посту так же уверенно, как двадцать три римских императора, наследовавших Карлу Великому, и двести пятьдесять семь пап, наследовавших святому Петру.

Святой Антоний не принял в расчет Везувий.

Прошло полгода; ничто не нанесло ущерба популярности нового покровителя: в городе случились даже два-три пожара, и они были чудесным образом потушены благодаря одному лишь присутствию раки святого, поэтому святого Януария не только стали забывать, но нашлись даже низкопоклонники, предложившие сбросить статую бывшего покровителя Неаполя, которую, несомненно по забывчивости, так и оставили стоять при входе на мост Магдалины.

К счастью, ожесточение улеглось, и это предложение, имевшее целью отомстить святому задним числом, закончилось ничем.

Казалось, что все шло к лучшему в этом лучшем из миров, как вдруг в одно прекрасное утро жители города заметили, что дым Везувия заметно сгустился и поднимается к небу с невероятной силой и быстротой. В то же время стали ощущаться подземные толчки, жалобно залаяли собаки и многочисленные стаи перепуганных птиц закружили в воздухе, на мгновение снижаясь, а затем снова взмывая вверх, словно боясь опуститься на что-либо, связанное корнями с землей. На море тоже отмечались особые, наводившие страх явления: из лазурного, каким оно обычно бывает под прекрасным неаполитанским небом, оно стало пепельным и прозрачность его исчезла. Внешне море было спокойно, его не волновал ветер, но вдруг на нем, бурля, начали вздыматься огромные одиночные волны и, распадаясь, распространять сильный запах серы. Временами, как если бы на Средиземном море бывали приливы и отливы, подобные тем, что колеблют старый Океан, на берег набегал вал, а затем, внезапно отхлынув, оставлял голым побережье, чтобы вскоре вернуться вновь. Приметы эти были слишком хорошо известны, и не приходилось ни на мгновение сомневаться, что предвещали они неминуемое извержение Везувия.

В любое другое время неаполитанцам было бы на это наплевать, но в минуту опасности они вспомнили, что у них больше нет святого Януария, который на протяжении четырнадцати веков так надежно защищал их от страшного соседа, что, сколько бы Везувий ни изрыгал огня, их беззаботный город продолжал глядеться в зеркало залива, словно бы происходящее его не касалось. Действительно, Сицилия была разрушена, Калабрия — уничтожена: Резина и Торре дель Греко отстраивались: один город семь раз, другой — девять, именно столько раз затапливал их поток лавы, в то время как ни один из домов внутри крепостных стен Неаполя даже не дрогнул. И потому вера неаполитанцев в свою неприкосновенность была столь велика, что они стали воспринимать Везувий как своего рода маяк, при свете которого они наблюдали за потрясениями, переживаемыми остальным миром, тогда как им самим опасаться было нечего. Но в этот раз некое смутное предчувствие несчастья говорило им, что так больше не будет. Вместе со святым Януарием исчезло и чувство безопасности: пакт между городом и горой был разорван.

Вот почему, вопреки прежним привычкам, при виде этих угрожающих знаков в городе стал распространяться страх. Вместо того чтобы спокойно спать под ворчание горы: знать и буржуазия — в кроватях, рыбаки — в лодках, а лаццарони — на лестницах дворцов, — никто этого себе не позволял и с беспокойством наблюдал за ночной работой вулкана. Это было одновременно великолепное и устрашающее зрелище, ибо с каждым мгновением приметы извержения становились все очевиднее, а опасность все неотвратимее. Действительно, дым густел, и время от времени длинные языки пламени, похожие на молнии, вырывались из жерла вулкана, вырисовываясь на фоне темной спирали, казалось поддерживающей тяжелый небесный свод. Наконец, около двух часов ночи раздался ужасный взрыв, земля задрожала, море вздыбилось, и вершина горы, лопнув, словно переспелый гранат, выпустила на волю поток пылающей лавы, который, как бы не сразу решив, какое направление выбрать, остановился, пенясь, на плато, а затем, будто ведомый мстительной рукой, свернул с обычного пути и направился прямо на Неаполь.

Нельзя было терять время: выбрав однажды направление, огненный вал движется с медленной и бесстрастной неумолимостью. Ничто не может заставить его отклониться от намеченного пути, не может усмирить или остановить его — он иссушает реки, заливает доверху долины, взбирается на холмы, окружает дома, срезает их у основания и уносит словно плавучие острова, раскачивая их на своей поверхности, пока они не низвергнутся в его пучину. При его приближении вянет трава, листья жухнут, желтеют и опадают, испаряется древесный сок, кора лопается и отстает, стволы дымятся и стонут. Лава находится от дерева еще в двадцати шагах, а оно уже корчится, вспыхивает и полыхает, напоминая стойки для иллюминационных плошек, устанавливаемые во время народных празднеств, так что, когда лава добирается до него, сраженный гигант — уже всего лишь колонна из пепла, рассыпающаяся в прах и исчезающая, словно ее никогда и не было.

Лава двигалась к Неаполю.

Горожане бросились в часовню Сокровищницы, вытащили оттуда статую святого Антония; шесть каноников взвалили ее на спину и вместе с частью населения направились к тому месту, откуда угрожала опасность.

Однако теперь это был не какой-то там жалкий пожар, на который святому Антонию стоило только дунуть, чтобы тот потух; это было огненное море, которое двигалось вперед, струясь со скалы на скалу потоком в три четверти льё шириной. Каноники поднесли святого как можно ближе к лаве и там запели "Dies irae, dies ilia"^[36]. Но, несмотря на присутствие святого, несмотря на пение каноников, лава продолжала свое движение. Каноники держались, пока могли, и была минута, когда показалось, что огонь побежден, но радость оказалась напрасной: святой Антоний вынужден был отступить.

С этого часа стало ясно, что все пропало. Если покровитель Неаполя ничего не мог сделать для Неаполя, у какого же святого достанет могущества, чтобы спасти город? Неаполь, город наслаждений, Неаполь, дачное место для отдыха римлян времен Августа, Неаполь, жемчужина Средиземноморья во все времена — Неаполь должен был быть погребен, как Геркуланум, и уничтожен, как Помпеи. Ему оставалось жить еще два часа, а потом скажут: "Неаполя больше нет!"

Лава все двигалась вперед; с одной стороны она достигла дороги в Портичи и начала стекать в море, с другой — миновала Себето и стала разливаться в садах. Центральная часть потока двигалась прямо на церковь Санта Мария дел-ле Грацие и вот-вот должна была достичь моста Магдалины.

Внезапно статуя святого Януария, стоявшая со сложенными руками у входа на мост, разняла их и повелительным жестом протянула мраморную длань по направлению к огненной реке. Вулкан тут же закрылся, земля перестала дрожать, море успокоилось, лава, продвинувшись вперед еще на несколько шагов и почувствовав, что питавший ее источник истощается, вдруг тоже остановилась. Святой Януарий только что сказал ей, как некогда Бог Океану: "Доселе дойдешь и не перейдешь!"

Неаполь был спасен!

Спасен бывшим своим покровителем, которого он освистал, обшикал, развенчал, сбросил в воду и который отомстил за все унижения, все оскорбления, все надругательства, как Иисус Христос отомстил палачам своим, простив их.

Не стоит и спрашивать о том, какова была реакция неаполитанцев: немедленно из одного конца города до другого зазвучали крики "Да здравствует святой Януарий!". Затрезвонили все колокола, запели во всех церквах. Горожане побежали к тому месту, откуда была сброшена в море статуя святого Януария, опустили туда сети и попросили лучших ныряльщиков найти драгоценное изваяние. Тогда один старый рыбак сделал знак следовать за ним. Он привел толпу к своей хижине, вошел туда один и мгновение спустя вышел, держа в руках статую святого.

В тот же вечер, когда статую сбросили с Мола, рыбак вытащил ее из моря и с благоговением отнес к себе домой.

Статую тут же перенесли в собор Санта Кьяра, и на следующий день со всей торжественностью она вновь водворилась в часовне Сокровищницы.

Что же касается бедняги святого Антония, то он был лишен всех титулов и почестей и с того времени в представлении неаполитанцев опустился на ступень ниже, чем святой Гаэтано.

На репутацию же святого Януария впредь более никто не посягал — напротив, святого почитали с еще большим рвением.

Я слышал в одной церкви, как лаццарони молил Господа, чтобы тот упросил святого Януария помочь ему выиграть в лотерее.

XXIII КАПУЦИН ИЗ РЕЗИНЫ

Везувий, которому мы пока уделили мало внимания, но к которому мы вернемся позже, — золотая середина между Этной и Стромболи.

С чистой совестью я могу отослать моих читателей к уже сделанным мною описаниям двух других вулканов.

Но в природе, как и в искусстве, в деяниях Божьих, как и в трудах человеческих, наряду с реальными достоинствами существует репутация. Это справедливо как по отношению к вулкану, так и к театральной пьесе.

Хотя подлинное начало вулканической карьеры Везувия относится только к 79 году, то есть к эпохе, когда Этна уже была старушкой, он так постарался во время своих пятидесяти извержений, так удачно воспользовался своим замечательным местоположением и великолепными декорациями, так нашумел и выпустил столько дыму, что не только затмил своих старых собратьев, у которых не хватило ни силы, ни духа соперничать с ним, но и почти отодвинул на второй план славную царицу вулканов, грозную Этну, баснословную великаншу.

Надо также признать, что Везувий заявил о себе миру, начав с мастерского хода.

Окутать землю и море темным облаком; навести ужас и набросить ночной покров на огромное пространство; пролиться дождем из пепла над Африкой, Сирией и Египтом; уничтожить два таких города как Геркуланум и Помпеи; на расстоянии одного льё заставить задохнуться такого философа, как Плиний, и вынудить его племянника обессмертить катастрофу в замечательном письме — согласитесь, что это неплохо для начинающего вулкана и дебютирующего изрыгателя огня.

Начиная с этого времени Везувий не пренебрегал ничем, чтобы поддержать славу, добытую им столь ужасным и неожиданным образом. То грохоча, словно мортира, и извергая девятью огненными зевами потоки лавы; то всасывая морскую воду и извергая ее обратно кипящими фонтанами, способными утопить три тысячи человек; то венчая себя снопом огня, который в 1799 году, по расчетам геометров, поднялся на высоту в восемнадцать тысяч футов, — Везувий поражал своими извержениями, проследить за которыми можно по коллекции раскрашенных гравюр. Извержения различались между собой и всегда представляли грандиозное и живописное зрелище. Казалось, вулкан приберегает эффекты, разнообразит предлагаемые зрителю чудеса, постепенно наращивает силу извержений, прекрасно осознавая значимость своей роли. Все способствовало росту его известности: рассказы путешественников, преувеличения гидов, восхищение англичан, которые в своем филантропическом энтузиазме отдали бы состояние и жен в придачу, лишь бы хоть раз увидеть, как горят Неаполь и его окрестности. И даже непрерывная борьба со святым Януарием, в которой, по правде говоря, преимущество было на стороне святого, также способствовала славе Везувия. Правда, в конечном итоге вулкан оказался побежден, как Сатана Богом, но подобное поражение стоит дороже, чем победа. Так что Везувий не просто знаменит — он популярен.

После этого становится понятно, что я не мог покинуть Неаполь, не засвидетельствовав Везувию мое почтение.

Поэтому я предупредил Франческо^[37], чтобы на следующее утро к шести часам корриколо был готов, дав ему указание быть точным, и присовокупил к указанию десять карлино чаевых — единственный способ сделать его действенным.

На следующий день, на рассвете, Франческо и его фантастическая упряжка стояли у дверей гостиницы. Жаден отказался сопровождать меня при моем новом восхождении, утверждая, что его набросок якобы будет лишь точнее, если он сделает его из окна. Приводя всевозможные доводы, он убеждал меня не утруждать себя из-за такого пустяка. Послушать его, так получалось, что Везувий потух уже несколько веков тому назад, как Сольфатара или вулкан озера Аньяно: просто неаполитанский король время от времени устраивал там небольшой фейерверк ради англичан. Что касается Милорда, то он полностью разделял мнение своего хозяина: умное животное, искупавшись однажды в кипящих водах Вулкано и пройдясь по обжигающим пескам Стромболи, навсегда излечилось от всякого научного любопытства.

Так что я отправился с Франческо один.

Любезный мой возница начал с того, что с крайним почтением осведомился, не захворал ли его превосходительство мой товарищ. Я заверил Франческо, что страхи его необоснованны; тогда он поспешно сменил свою показную грусть на самое веселое расположение духа, лицо его засияло, и он в отличнейшем настроении щелкнул кнутом. То ли во время наших предыдущих экскурсий его смущало присутствие Жадена, то ли он в буквальном смысле проглотил свои вчерашние чаевые, но в течение всей дороги он выказал себя столь блестящим скептиком и проявил такое вольтерьянское неверие, чего я в нем никак не подозревал и что крайне удивило меня в человеке его возраста, положения и национальности.

Прибыв на Понте делла Маддалена, он лихо проехал между статуями святого Януария и святого Антония, с нарочитым усердием погоняя лошадей и крича толпе "Поберегись!", лишь бы не приветствовать, как это положено, обоих покровителей города.

Эту первую непочтительность можно в крайнем случае было списать на законную рассеянность, так что я сделал вид, будто ничего не заметил.

Но когда мы проезжали через Сан Джованни а Тедуччо, деревню, знаменитую производством макарон, какой-то францисканский монах цветущего здоровья и великолепного сложения, пользуясь тем естественным правом, которое неаполитанские монахи имеют на все корриколо, как англичане — на море, окликнул кучера и сделал ему повелительный знак остановиться. Франческо с такой готовностью остановил лошадей, что я, кстати привыкший к подобным сюрпризам, уже подвинулся, чтобы уступить место попутчику, которого мне послало Небо. Но едва славный монах приблизился к нам, как Франческо иронически приподнял шляпу и сказал ему с насмешливой улыбкой:

— Простите, преподобный отец, но я думаю, что святой Франциск, мой покровитель и основатель вашего ордена, ни разу в жизни не садился в корриколо. Если не ошибаюсь, он пользовался сандалиями, когда путешествовал по суше, и плащом, когда переправлялся через море. Ваши же башмаки, сдается мне, в отличном состоянии, в плаще вашем я не вижу ни единой дырочки — так что, брат мой, если вы хотите отправиться на Капри, возьмите плащ, а если вы собираетесь в Сорренто, наденьте сандалии. Прощайте, преподобный отец.

На этот раз безбожие Франческо проявилось еще более явно. Но, хотя его отказ был достоин порицания из-за своей формы, по сути, Франческо можно было извинить, ибо, уступив мне свой корриколо, он не имел права пускать туда других пассажиров. Поэтому я решил дождаться другого случая, чтобы высказать ему мое неудовольствие.

Когда мы въезжали в Портичи и поравнялись с маленькой улочкой, которая вела в порт Гранателло, я заметил огромный крест, выкрашенный в черный цвет, а над крестом — надпись большими буквами: экипажам предписывалось двигаться шагом, а кучерам — снимать головной убор.

Я быстро обернулся к Франческо, чтобы посмотреть, каким образом он станет выполнять столь простой и ясный приказ, и сам подал ему пример, подчиняясь, должен сказать, в большей степени чувству внутреннего уважения, нежели установлениям его величества Фердинанда II. Франческо же нахлобучил свою шляпу поглубже и пустил лошадей в галоп.

Более не оставалось никаких сомнений относительно антихристианских настроений моего возницы. Ничего подобного я не видел во всей Италии и решил, что настало время вмешаться.

— Почему ты не остановил лошадей? Почему отнесся к кресту без всякого уважения?

— Еще чего! — ответил он мне непринужденным тоном, сделавшим бы честь любому энциклопедисту. — Крест, который вы видели, сударь, — крест разбойный. Жители Портичи почитают его по очень простой причине: они все воры.

Вольнодумие этого человека опрокидывало все мои представления о наивной вере и слепом суеверии лаццарони.

Однако в какой-то момент я решил, что ошибся, и собрался было вернуть Франческо мое уважение, увидев у него проявление благочестия. Между Портичи и Резиной, в месте пересечения двух дорог, одна из которых ведет в Фавориту, а другая спускается к морю, возвышается одна из тех часто встречающихся в Италии часовенок, мимо которых даже разбойники не проходят без поклона. Фреска, украшающая часовенку в Резине, по праву пользуется огромной славой на десять льё в округе. На ней ярко-красным цветом изображены души в чистилище, корчащиеся от боли и ужаса в таком жгучем и страшном пламени, что в сравнении с его жаром огонь Везувия — блуждающий огонек.

При виде неземного пекла насмешка замерла на устах Франческо; он машинально поднес руку к шляпе и, словно боясь, что за ним кто-то наблюдает, бросил долгий взгляд на две расходящиеся под прямым углом дороги, на пересечении которых стояла часовня. Но это доброе движение души, внушенное то ли страхом, то ли угрызением совести, продлилось всего несколько мгновений. Успокоившись результатами своего беглого осмотра, Франческо стал вдвойне весел и самоуверен. Дав волю насмешкам и язвительным замечаниям, он счел необходимым изложить мне свой символ веры, а точнее, неверия, хвастаясь во всеуслышание, что не верит ни в чистилище, ни в ад, ни в Бога, ни в черта, прибавив в заключение, что все эти ребяческие выдумки изобретены священниками, чтобы выжать побольше денег из бедного люда, достаточно простодушного и боязливого, чтобы поверить их обещаниям и испугаться их угроз.

Франческо удивительно напоминал мне моего удалого капитана Лангле.

Я собирался было остановить этот поток притупившихся колкостей и площадного остроумия, как вдруг Франческо, легко соскочив на землю, объявил, что мы приехали.

— Как? Уже? — воскликнул я, забыв о своей проповеди.

— То есть мы прибыли в приход Резины, к подножию Везувия. Теперь нам остается только подняться.

— А как поднимаются на Везувий?

— Есть три способа — в портшезе, на четвереньках и на осле. У вас есть выбор.

— A-а! И какой же из трех способов тебе кажется предпочтительным?

— Ну, смотря по обстоятельствам… Если вы решитесь на портшез, вам надо только взять внаем одну из этих маленьких раскрашенных клеток, которые вы видите слева: забирайтесь внутрь, закройте глаза и ни о чем не думайте. Через два часа вас доставят на вершину горы, но…

— …но что?

— С портшезом больше шансов сломать себе шею, вы понимаете, ваше превосходительство… четыре ноги скользят сильнее, чем две.

— Тогда поговорим о других возможностях.

— Если вы полезете вверх на четвереньках, то, ясное дело, помогая себе руками и ногами, вы меньше рискуете скатиться вниз, но…

— Что еще?

— Дело в том, что вы расцарапаете себе ноги об лаву и обожжете руки пеплом.

— Остается осел.

— Именно это я и хотел вам посоветовать, учитывая привычку этого животного со времени своего сотворения передвигаться на четырех ногах и мудрую предосторожность его хозяев, как следует его подковавших. Но в передвижении на осле тоже есть маленькое неудобство…

— Какое? — спросил я, выведенный из терпения этими флегматичными возражениями.

— Видите вон тех славных парней? — сказал мне Франческо, показывая пальцем на группу лаццарони, которые умышленно держались в стороне во время нашего разговора и наблюдали за нами краешком глаза, выжидая удобную минуту, чтобы наброситься на добычу.

— И что же?

— Они вам необходимы, чтобы подняться на Везувий. Проводники покажут вам дорогу, чичероне объяснят природу вулкана, крестьяне продадут вам палку или дадут напрокат осла. Но взять осла напрокат недостаточно, надо еще заставить его идти.

— Ты думаешь, плут ты эдакий, что, оседлав осла и погоняя его, как мне вздумается, одной из этих отличных дубовых палок, какую мне удалось присмотреть, я не сумею заставить его идти вперед?

— Простите, ваше превосходительство, не в упрек вам будет сказано, но вам казалось, что вы управитесь с моими лошадьми, а между тем лошадь не столь упряма, как осел!

— Кто же тот необыкновенный укротитель зверей, которого я должен призвать на помощь?

— С вашего позволения, это я. Я поручу повозку То-нио, старому моему приятелю, и буду к вашим услугам.

— Согласен, при условии, что ты избавишь меня от всех этих людей.

— Вы вольны оставить их здесь. Но возьмете вы их с собой или нет, вам все равно придется им заплатить.

— Послушай, постарайся договориться с ними, и пусть я буду, по крайней мере, избавлен от их присутствия.

Менее чем за четверть часа Франческо все замечательно устроил: корриколо был поставлен в сарай, лошади отдыхали в конюшне, лаццарони исчезли, а я садился на осла. Все это стоило мне два пиастра.

Бедное животное! Достаточно было взглянуть на него, чтобы убедиться, что Франческо недостойно оклеветал его. После того как я убедился в послушании осла и в крепости моей палки, я захотел дать небольшой урок правил хорошего тона моему дерзкому вознице и с такой силой ударил по крупу животного, что, по моим ожиданиям, оно должно было помчаться галопом. Осел же внезапно остановился. Я стал нахлестывать его сильнее прежнего, но он не двигался, словно превратился в камень, подобно собаке Кефала. Сначала я ударил его палкой слева направо, затем — справа налево. Осел повернулся вокруг своей оси, да так быстро и ловко, что, прежде чем я успел поднять палку, он вновь оказался в исходном положении, застыв в прежней неподвижности. Возмутившись тем, что осел обманул меня своей притворной покорностью, я обрушил на спину, голову, ноги, уши предателя град ударов. Я щекотал его, колол, тратил свои силы и пускался на всяческие хитрости, чтобы заставить его повиноваться. Мерзкая скотина удовольствовалась тем, что упала на передние ноги, не соизволив даже зареветь, чтобы пожаловаться на то, как с ним обращались.

Задыхаясь, обливаясь потом, я признал себя побежденным и попросил Франческо прийти мне на помощь. Он сделал это с примерной скромностью — надо отдать ему должное.

— Нет ничего проще, ваше превосходительство, — сказал мне он. — Как правило, ослы все делают наоборот. Если вы хотите, чтобы ваш осел шел вперед, достаточно потянуть его за хвост.

И, соединив теорию с практикой, Франческо принялся легонько тянуть осла за хвост. Осел ринулся вперед стрелой.

— Кажется, животное знает тебя, мой дорогой Франческо.

— Льщу себя надеждой, ваше превосходительство. До того как стать кучером, я работал с ослами: им я обязан своим состоянием.

— Как так, мой мальчик?

— О Господи! — вздохнул Франческо. — Я не напрашивался! К тому же, если б я мог предвидеть, какой произойдет ужас, никогда в жизни не взял бы этих денег.

— Да объясни же, наконец, что с тобой произошло?

— Мы с ослом, поджидая путешественников, обычно стояли у подножия горы, там, где мы теперь оставили повозку. Однажды являются двое англичан и просят меня дать им осла напрокат, чтобы подняться на Везувий. "Но вас двое, милорды, — говорю им я, — а осел-то у меня один". — "Ничего", — отвечают мне они. "Ну, тогда поднимайтесь по очереди! Я дорожу своим животным и ни за что на свете не хотел бы загнать его". — "Не беспокойтесь, любезный, мы вовсе не будем на него садиться".

В самом деле, они отправились в путь, причем один шел слева от осла, другой — справа, и относились к нему с такой почтительностью, словно он нес на себе святыню. Меня такое поведение не удивило. Я слышал, что англичане питают слабость к животным и что у них в стране закон очень суров к тем, кто дурно с ними обращается… Вот вам доказательство — англичанин может в свое удовольствие волочить жену на рынок, привязав к ее шее веревку, но никогда не осмелится подвергнуть хоть малейшему унижению самого распоследнего из своих котов. Именно так ведь и бывает, не правда ли, ваше превосходительство?

Итак, мы — осел, путешественники и я — продолжали подниматься, как вдруг англичане, потолковав между собой на своем языке — право слово, тарабарщина какая-то! — говорят мне: "Любезный, не хочешь ли ты продать нам своего осла?"

"Слишком много чести, милорды, — отвечаю я. — Я же сказал вам, что люблю эту животину как друга, как товарища, как брата. Но если бы мне предложили подходящую цену и если бы я знал, что он попадет в руки порядочных людей, как вы (тут я польстил англичанам), то я не стал бы противиться судьбе".

"Какую цену ты просишь?"

"Пятьдесят дукатов!" — выпалил я сразу; сумма была неслыханная, но я так любил его, бедного моего осла, что решение расстаться с ним было для меня большой жертвой.

"Договорились", — отвечают мне они и тут же отсчитывают деньги.

Отказаться было уже нельзя. Я дал понять ослу, что его долг — следовать за новыми хозяевами. Бедная скотина все поняла с одного раза, и едва я потянул осла за хвост, как он, не колеблясь, принялся взбираться в гору следом за англичанами. Они добрались до края кратера и устроили себе забаву, бросая камни в жерло вулкана. Осел тянулся мордой к пропасти, привлеченный зеленоватой пеной, которую он принял за мох. Я же был занят тем, что пересчитывал деньги, как вдруг послышался глухой продолжительный шум… Два нехристя бросили бедное животное в жерло Везувия и смеялись, словно дикари — они и были такими. Признаюсь вам, в первую минуту меня охватило неистовое желание отправить их вслед за ослом. Но это могло бы обернуться мне во вред, учитывая, что англичан всегда поддерживает полиция, и, кроме того, заплатив мне назначенную цену, они были вправе так поступить. Спускаясь, я с болью увидел внизу конуса, рядом с открывшейся как раз накануне дырой, бедную мою скотину, черную и обугленную, словно головешка. Разбойники пожертвовали ослом, чтобы узнать, сообщаются ли между собой оба отверстия. Я долго плакал, ваше превосходительство, но все слезы мира не могли бы вернуть несчастное животное, поэтому, чтобы утешиться, я женился, а на деньги англичан купил двух лошадей и корриколо.

Тем временем, слушая этот трогательный рассказ, я прибыл к жилищу отшельника. Чтобы отвлечь Франческо от переживаний, я спросил у него, нет ли возможности выпить стакан вина в память о благородном животном и не будет ли бестактно попросить отшельника на несколько минут оказать нам гостеприимство в его келье.

При упоминании об отшельнике меланхолия Франческо развеялась как по волшебству, он вновь скривил губы в язвительной усмешке и сам с силой заколотил в дверь.

Отшельник появился на пороге и принял нас с услужливостью, достойной эпохи раннего христианства. Он подал нам яйца вкрутую, колбасу, салат и отличные фиги; все это было спрыснуто двумя бутылками первоклассного лакрима кристи. Когда я принялся расхваливать великодушие нашего хозяина, Франческо сказал мне лукаво:

— Дождитесь счета.

Действительно, общая сумма этой христианской трапезы достигала, по-моему, трех пиастров, что было в четыре раза дороже, чем в обычной гостинице.

Поблагодарив нашего замечательного отшельника, я поднялся к жерлу вулкана и спустился в глубь кратера. Читатель узнает о моих впечатлениях, причем в великолепном и точном изложении, прочтя три восхитительные страницы Шатобриана, который совершил до меня тот же подъем и тот же спуск.

В течение всего нашего путешествия Франческо, воспрянув духом после небольшого мошенничества нашего хозяина, без конца упражнял свое остроумие на монахах, сборщиках пожертвований и всевозможных отшельниках, с новым жаром повторяя, что он скорее позволит съесть себя живьем, чем подаст хоть грош кому-нибудь из этих интриганов.

Вернувшись в Резину, мы снова сели вкорриколо; Франческо, увидев ризничего, пожелавшего нам доброго пути, опять принялся за старое. Я начал было отчаиваться в том, что мне удастся заставить его замолчать, как вдруг в тот миг, когда мы проезжали мимо часовенки, где были изображены души в чистилище, Франческо внезапно замолчал на полуслове, щеки его побледнели, губы задрожали, а кнут выпал из рук.

Я посмотрел вперед, пытаясь понять, что за явление нагнало на моего храброго возницу такого страху, и увидел маленького старичка, с шелковистой седой бородой, с кроткой улыбающейся физиономией, со скромно опущенными глазами; казалось, что он передвигается с трудом. Старик был облачен в одежду капуцина во всей ее суровой нищете.

Святая особа приближалась к нам, положив левую руку на грудь, а в поднятой правой — держа жестянку для сбора пожертвований, на которой в миниатюре были воспроизведены те же души и то же пламя, что и на фреске. Кстати, бедняга-капуцин не произносил ни слова, он ограничивался тем, что взывал к щедрости верующих своими смиренными манерами и красноречивой пантомимой.

Франческо, дрожа, вышел из корриколо, опорожнил свой карман в жестянку капуцина и набожно перекрестился, поцеловав изображение душ в чистилище. Затем, проворно вскочив на запятки, он изо всех сил хлестнул лошадей так, словно за ним гнались все демоны ада.

Попался мой неверующий!

— В чем дело, мой дорогой Франческо? — спросил я, подсмеиваясь над ним. — Объясни мне, каким чудом этот славный капуцин, даже не открыв рта, так внезапно обратил тебя в веру, что ты, в своем рвении неофита, отдал ему все, что было у тебя в карманах?

— Он? Капуцин?! — обернувшись, воскликнул Франческо, испуг которого еще не совсем прошел. — Это самый гнусный бандит Неаполя и Сицилии, это Пьетро. Я думал, что в этот час он отдыхает после обеда, не то я не рискнул бы приблизиться к его часовне, где он обирает прохожих с разрешения своего начальства.

— Как? Такой милый, такой доброжелательный, такой почтенный старичок…

— Это ужасный разбойник.

— Осторожно, Франческо, твоя неприязнь к духовным лицам становится возмутительной.

— Это он-то духовное лицо? Да клянусь вам, ваше превосходительство, всем святым, что есть в мире, что он такой же монах, как вы да я. Когда я говорю, что он разбойник, я называю его настоящим его именем, это единственное, что он не украл.

— Но тогда каким же чудом он превратился в капуцина?

— Дьявол сделался отшельником, вот и все…

— Как же в такой католической и благочестивой стране, как Неаполитанское королевство, ему позволяют столь недостойное надругательство над верой?..

— Он и не станет ни у кого испрашивать разрешения! Он делает все что захочет!

— А полиция?

— Знать не знает, ведать не ведает.

— Карабинеры?

— Всегда готовы ему помочь…

— Жандармы?

— Он их обставил.

— Выходит, это человек более решительный, чем Марко Бранди, более хитрый, чем Вардарелли, более неприступный, чем Паскуале Бруно?

— Он почти ровня им, но он силен в другом.

— И каков же конек этого славного капуцина?

— Остальные довольствовались тем, что грабили людей, этот — обворовывает Господа Бога.

— Как? Он обворовывает Господа Бога?

— Когда я говорю о Господе Боге, я имею в виду священников, что одно и то же. Другие бандиты стараются, бродят по дорогам, останавливают королевские фургоны, дерутся с жандармами. А его дорогой всегда была ризница, его фургонами — алтарь, его врагами — епископы, викарии, каноники. Он ничего не уважал — ни крестов, ни подсвечников, ни молитвенников, ни чаш, ни дароносиц. Он родился в церкви, он прожил за счет церкви, он намерен умереть в церкви.

— Стало быть, этот человек поддерживал свое преступное существование кощунственными кражами?

— Боже мой, да! Для него это больше, чем привычка, это призвание, это вторая натура. Он племянник сельского священника; разумеется, мать устроила его в приход в качестве ризничего, служки или церковного сторожа, не знаю точно, чем он занимался. Как бы там ни было, первой проделкой этого страшного негодяя была кража часов у его почтенного дяди.

— В самом деле?

— Клянусь честью, ваше превосходительство, да еще посмотрите, каким диковинным образом он это сделал. Священник служил мессу каждый день на рассвете и, чтобы все доходы оставались в семье, поручал племяннику прислуживать ему. Надо сказать вам, что дон Грегорио (священника звали дон Грегорио) был человек пунктуальный, добродушный на вид, но не допускавший шуток, когда речь шла о долге, старавшийся честно зарабатывать на жизнь и неспособный причинить прихожанам вред своими "Ite missa est^[38]". А поскольку за каждую мессу ему платили по три карлино, и длиться она должна была три четверти часа, дон Грегорио клал перед собой на алтарь часы, бросал взгляд то на Евангелие, то на циферблат, и в тот самый миг, когда стрелка отсчитывала сорок пять минут, он в последний раз преклонял колена, и месса заканчивалась. К несчастью, дон Грегорио плохо видел, поэтому рядом с часами он никогда не забывал положить очки — во-первых, чтобы следить за временем, а во-вторых, чтобы присматривать за верующими. Не знаю, сказал ли я вам, ваше превосходительство, что дон Грегорио был священником в Портичи, а у жителей Портичи воровство в особом почете.

— Так-так, продолжай…

— Ну а в деревне принято вставать на колени совсем рядом с алтарем, чтобы лучше услышать "Memento^[39]"…

— A-а, этого я не знал.

— Все очень просто, ваше превосходительство, каждый дает что-нибудь священнику, чтобы тот попросил для него милости у Господа Бога: один беспокоится за урожай, другой — за свои стада, третий — за сбор винограда. И каждому прихожанину интересно знать, как священник справляется с порученным ему делом.

— Так, и что же делал дон Грегорио?

— Дон Грегорио, читая молитвенник и посматривая на часы, время от времени бросал быстрый взгляд на своих прихожан — не приближаются ли они слишком близко к его часам.

— Понимаю.

— Вы видите, ваше превосходительство, что украсть часы дона Грегорио было делом непростым. Но то, что для всех остальных являлось непреодолимым препятствием, для племянника было сущей чепухой. Его дядя близорук, значит, надо сделать его слепым, вот и все. Что же придумал маленький разбойник? В то время, когда дон Грегорио надевает ризу, он наклеивает на стекла очков две большие облатки для запечатывания писем, причем с такой быстротой и ловкостью, что достойный кюре, даже не поняв, что племянник находится в ризнице, несколько раз звал его, чтобы попросить у него свою шапочку. О том, что было дальше, можно догадаться. Дон Грегорио выходит из ризницы, впереди него идет племянник. Кюре поднимается в алтарь, открывает Евангелие, поднимает полы ризы и сутаны, достает из кармана часы и кладет их перед собой, прося паству не слишком толпиться. Одновременно он шарит в другом кармане, достает очки и величественно водружает их себе на нос.

"Иисус-Мария! — вскричал бедный священник на латыни. — Я плохо вижу, я вообще ничего не вижу, я ослеп!"

Дело было сделано, часы от дяди перешли к племяннику. Где искать вора, если ты имеешь честь быть священником Портичи и заподозрить одного — значит дурно поступить по отношению ко всем остальным?

— Действительно, дело, должно быть, было непростое. Но по какому же стечению обстоятельств ризничий из Портичи превратился в капуцина из Резины?

— После первой кражи вся его жизнь была постоянным грабежом обителей, монастырей и церквей. Сам дьявол не смог бы вообразить все те мерзости, какие он проделал, да притом так ловко, что это казалось чудом. Поверите ли вы мне, ваше превосходительство, что он использовал самое святое, чтобы совершать самые дерзкие свои преступления? Сколько религиозных церемоний — столько же краж со взломом и с перелезанием через забор; сколько крещений, похорон, свадеб — столько же опустошенных кошельков; сколько причащений — столько же ограблений. Вот вам одна из его проделок: однажды он идет исповедоваться хранителю сокровищницы святого Януария, у которого есть привилегия отпускать самые страшные грехи.

"Отец мой, — говорит ему негодяй, ударяя себя в грудь, — я совершил ужасное преступление".

"Сын мой, милосердие Божье беспредельно, и его святейшеством папой римским мне даны неограниченные права отпускать любые грехи. Признайтесь мне в своем преступлении и верьте в доброту Господню…"

"Я обокрал священника в ту самую минуту, когда смиренно преклонил перед ним колена, чтобы исповедаться".

"Дело очень серьезное, сын мой, вы навлекли на себя отлучение от Церкви…"

"Вот видите, отец мой…"

"Однако Бог милостив, и он желает исправления грешника, но не его гибели".

"Значит, вы думаете, отец мой, что он меня простит?"

"Надеюсь! Раскаиваетесь ли вы, сын мой?"

"От всего сердца!"

"Тогда я отпускаю вам ваш грех во имя Отца, и Сына и Святого Духа".

"Да будет так!" — воскликнул вор, поднимаясь и удаляясь с видом смиренным и покаянным.

Когда же славный хранитель тоже захотел встать с колен, чтобы подняться к себе в комнату, он обнаружил, что исчезли серебряные пряжки, на которые застегивались его башмаки. Можете себе представить, в какой ярости был священник, и архиепископ Неаполя вынужден был обратиться к королю с тем, чтобы бандита арестовали.

— С ним так и не удалось справиться?

— Нет. С ним бы не совладал и сам дьявол. Наконец, министр полиции, отчаявшись поймать его, решил простить его при условии, что тот выберет себе ремесло и станет вести себя впредь как честный человек. Тогда он бесстыдно потребовал, чтобы его сделали капуцином. Но слова министра было недостаточно, необходимо было разрешение архиепископа, чтобы стать членом религиозного ордена, а арихепископ был слишком хорошо осведомлен о его делах и поступках, чтобы дать подобное разрешение.

— Черт возьми! Как же он выпутался из этой новой трудности?

— О! Для него это были пустяки. "Ах! — воскликнул он. — Монсиньор не хочет дать мне разрешение, что ж, тогда это разрешение я украду!" Он умел подделывать различные почерки и для начала сфабриковал себе свидетельство по всем правилам и искусно подделал подпись архиепископа. Оставалось самое трудное: без папской печати свидетельство не имело никакой силы, а печать эту монсиньор прикладывал сам и днем и ночью носил на пальце — она была вделана в кольцо, украшенное великолепными бриллиантами. Оставалось только украсть это кольцо. Разбойник размышлял недолго: он снял маленькую комнатку в двух шагах от архиепископства, растянулся на убогом ложе, словно человек, готовый испустить дух, велел позвать исповедника и, с глубоким смирением и образцовым благочестием исповедавшись и причастившись, попросил как милости, чтобы архиепископ сам пришел соборовать его, добавив, что он должен доверить тому тайну, от которой зависит спасение его души. Дело не терпело отлагательства: казалось, умирающему осталось прожить всего несколько минут, и архиепископ поспешил выполнить просьбу негодяя. Помазав ему елеем лоб, рот и грудь, архиепископ нагнулся, чтобы выслушать едва различимые и уже прерываемые хрипом агонии слова. Умирающий последним усилием приподнялся на локтях и, взяв архиепископа за руку, прошептал ему на ухо: "Бегите к себе, монсиньор! Пока я умираю здесь, мои сообщники поджигают ваш дворец".

Архиепископ больше ничего не хотел слышать: он в три прыжка спустился с лестницы, одним махом пересек улицу и велел ударить в набат. Но не было ни пожара, ни заговора, ни сообщников, просто, когда его преосвященство оправился от испуга, он заметил, что исчезло его кольцо.

На другой день архиепископ получил письмо, составленное в следующих выражениях:

"Монсиньору у меня уже есть нужное мне свидетельствоу и я верну Вам кольцо при условии, что Вы более не будете противиться моему призванию.

Подписано: фра Пьетро, бандит".

Начиная с этого дня никто более не помышлял о том, чтобы противиться призванию Пьетро: он сам расписал свою часовенку изображениями душ в чистилище и требовал подаяния у путешественников, приставляя им к горлу нож или пистолет.

— От страха ты заговариваешься, мой бедный Франческо. Этот человек кажется мне старым и немощным, и вместо оружия он показал нам всего лишь жестяную банку для подаяний.

— О, злодей! — вновь задрожав, воскликнул Франческо. — Но это и есть его кинжал, его пистолеты, его карабин. Прежде всего, возраст, немощь, благочестие — это всего лишь комедия. Он в два счета расправится с целым полком драгун. Показывая банку, он как бы говорит вам: "Деньги или жизнь". Такие у него повадки. Поначалу он показывает вам жестянку той стороной, где изображены души в чистилище. Если при этом первом предупреждении вы даете ему милостыню — дело сделано, он благодарит вас и отпускает с миром. Но если вы отказываетесь — он поворачивает банку другой стороной. А знаете, что нарисовано с другой стороны? Он сам в своем прежнем наряде разбойника, с огромным ножом в руках, а внизу портрета красными буквами написано: "Пьетро-бандит".

— Ну, а если не внять этим двум предупреждениям?

— Тогда можно собираться на тот свет. Но до этого дело не доходит. Его слишком хорошо знают в округе.

К моему большому удовольствию, Франческо, по-прежнему испытывая ужас, не решался более высмеивать монахов, встречавшихся нам на пути, уважительно снял шапку перед крестом в Портичи и дважды прочел молитву, когда мы вновь проехали мимо статуй святого Януария и святого Антония.

Слава капуцину из Резины! Он обратил в христианскую веру последнего вольтерьянца нашей эпохи.

XXIV СВЯТОЙ ИОСИФ

Мы наблюдали общественную и частную жизнь лаццарони и увидели, каковы его отношения с иностранцами и с земляками. Неверие Франческо может создать у читателя неправильное представление о его собратьях, поэтому покажем теперь лаццарони во взаимодействии с Церковью.

Один монах нанимает лодочника у Мола.

— Куда поедем, отец мой?

— В Позиллипо, — отвечает монах.

Лодочник принимается грести в дурном настроении: монах никогда не платит за перевоз, разве что предложит понюшку табаку. Однако никогда не бывает, чтобы перевозчик отказал монаху.

Через десять минут монах чувствует, как что-то копошится у него в ногах.

— Что это? — спрашивает он.

— Ребенок, — отвечает перевозчик.

— Твой?

— Говорят.

— Но ты не уверен?

— А кто может быть в этом уверен?

— Вы-то еще меньше, чем другие.

— Почему это мы еще меньше, чем другие?

— Вы никогда не бываете дома.

— Это верно. К счастью, у нас есть способ удостовериться, что ребенок наш.

— Какой же?

— Мы воспитываем его до пяти лет.

— А потом?

— Потом, когда оказываемся рядом с Капри или в Байском заливе, мы бросаем его в воду.

— И что же?

— А вот что! Если он умеет плавать, насчет отцовства нет никаких сомнений.

— А если не умеет?

— A-а! Если он плавать не умеет, тогда все наоборот: тут уж мы уверены в измене, как если бы видели все собственными глазами.

— Что же вы тогда делаете с ребенком?

— Что мы с ним делаем?

— Да.

— Что ж делать, отец мой! Ведь в конце концов бедный малыш не виноват, он же не просился на свет Божий, поэтому мы ныряем за ним следом и вытаскиваем его из воды.

— А потом?

— Потом привозим его домой.

— А дальше?

— Дальше кормим его — это наш долг. Но что до его образования, то это дело другое, нас оно не касается. Поэтому, как вы понимаете, отец мой, он становится ужасным сорванцом, без стыда и совести, не верящим ни в Бога, ни в святых, он бранится, сквернословит, богохульствует. Но когда ему исполняется пятнадцать лет и он больше ни к чему на свете не годен, мы делаем из него…

— Что вы делаете из него? Ну же, договаривай.

— Мы делаем из него монаха, отец мой.

И все же не следует думать, что лаццарони — вольтерьянец, материалист или атеист. Лаццарони верит в Бога, надеется на бессмертие души и, посмеиваясь над дурным монахом, уважает хорошего священника.

Был один такой, который делал с лаццарони все что хотел. Этим священником был знаменитый падре Рокко, о котором мы уже рассказывали в связи с его поучением о крабах.

Падре Рокко был более популярен в Неаполе, чем Бос-сюэ, Фенелон и Флешье, вместе взятые, были популярны в Париже.

У падре Рокко было три способа достижения своей цели: убеждение, угрозы, побои. Вначале он с особенной вкрадчивостью расписывал райское вознаграждение. Потерпев неудачу, он переходил к картине страданий в аду. Наконец, если угрозы не приносили успеха и не убеждали, он вытягивал из подола рясы хлыст из бычьих жил и принимался изо всех сил нахлестывать свою аудиторию. Грешник должен был быть уж совершенно закоренелым, чтобы устоять перед подобными доводами.

Именно падре Рокко удалось осветить Неаполь. Этот город, сверкающий сегодня масляными и газовыми светильниками, всевозможными фонарями, свечами и лампами, пятьдесят лет тому назад был погружен в полный мрак. Люди богатые ночью освещали себе дорогу с помощью факельщиков; бедняки же старались оказаться на той же улице, что и богачи, и, если им бывало по пути, пользовались тем же освещением, что и люди состоятельные.

Из-за темноты на улицах кражи в те времена случались в два раза чаще, чем теперь. Такое кажется невероятным, но на самом деле это сущая правда.

Поэтому в один прекрасный день полиция решила осветить три главные улицы Неаполя: Кьяйю, Толедо и Форчеллу.

Начинать, быть может, стоило как раз не с этих улиц, ибо они лучше других могли обойтись без освещения. Но сразу достичь совершенства невозможно, и хотя полиции присуща естественная склонность быть непогрешимой, она, как и все прочие в этом мире, вступая на путь прогресса, не застрахована от ошибок.

Итак, штук пятьдесят фонарей были расставлены по трем вышеназванным улицам, и однажды вечером их зажгли, не спросив у лаццарони, подходит им это или нет.

На следующий день не осталось ни одного целого фонаря — лаццарони разбили все до единого.

Опыт повторили трижды. Трижды он приводил к тем же самым результатам.

Полиция поплатилась ста пятьюдесятью фонарями.

Тогда призвали падре Рокко и объяснили ему, в каком затруднении находится правительство.

Падре Рокко взялся урезонить строптивцев — лишь бы ему разрешили воздействовать на них по-своему.

Правительство, пребывая в восторге от того, что оно избавилось от этой заботы, предоставило падре Рокко полную свободу действий, и он тотчас же взялся за дело.

Падре Рокко понял, что следовало прежде осветить узкие, извилистые улочки, и местом своей деятельности выбрал улицу Святого Иосифа, которая одним концом выходит на Толедо, а другим — на площадь Санта Медина. На отличной белой стене, находившейся примерно посередине улицы, он велел нарисовать великолепное изображение святого Иосифа.

Лаццарони следили за тем, как продвигается работа, с видимым удовольствием. (Мы забыли сказать, что по природе своей лаццарони — артист.)

Когда фреска была закончена, падре Рокко зажег перед ней свечу. Он поклонялся святому Иосифу и зажег свечу в его честь — возразить на это было нечего. Кстати, свеча давала очень слабенький свет. В десяти шагах от свечи можно было красть, мучить, убивать, и надо было иметь острый глаз, чтобы отличить вора от обворованного, убийцу от жертвы, мучителя от избиваемого.

На следующий день падре Рокко зажег вторую свечу. Набожность его росла — опять-таки возразить на это было нечего. Однако от двух свечей света было в два раза больше, чем от одной. Лаццарони начали замечать, что на улице Святого Иосифа стало светлее.

Еще через день падре Рокко зажег третью свечу. На этот раз лаццарони стали громко жаловаться. Падре Рокко не обратил никакого внимания на их жалобы, а поскольку его почитание святого Иосифа все возрастало, на четвертый день он зажег фонарь.

Теперь обманываться насчет намерений падре Рокко не приходилось: в полночь на улице Святого Иосифа стало светло как днем.

Лаццарони разбили фонарь падре Рокко точно так же, как они разбили фонари правительства.

Падре Рокко объявил, что в следующее воскресенье произнесет проповедь о могуществе святого Иосифа.

Проповедь падре Рокко явилась крупным событием.

Со своими проповедями падре Рокко выступал редко, и всегда в исключительных обстоятельствах. Он не любил громких фраз и предпочитал рассказывать истории.

И поскольку эти истории всегда соответствовали уровню сообразительности его слушателей, проповеди отца Рокко обычно производили на паству неизгладимое впечатление.

Как только распространился слух, что падре Рокко будет читать проповедь, лаццарони стали передавать эту важную новость друг другу, и в назначенный час не только церковь святого Иосифа была полна народу, но и на ступенях ее лестницы начинались две очереди: одна спускалась до Меркателло, а другая поднималась до площади Королевского дворца.

Понятно, что эти люди слышать ничего не могли, но они рассчитывали на любезность тех, кому будет слышна проповедь: они передадут то, что услышат.

Падре Рокко поднялся на кафедру; как только он открыл рот, установилась тишина.

— Чада мои, — сказал он, — пора вам узнать, что это я велел нарисовать святого Иосифа, изображением которого вы могли любоваться на улице, носящей имя этого великого святого.

— Знаем, знаем! — хором закричали лаццарони.

Падре Рокко, в противоположность многочисленным проповедникам, которые заранее ставят условие, чтобы их не прерывали, обычно вызывал слушателей на диалог.

— Чада мои, — продолжал он, — пора вам узнать, что это я поставил свечу перед святым Иосифом.

— Мы знаем, — вновь заверили его лаццарони.

— Что это я поставил перед святым Иосифом две свечи.

— Это мы тоже знаем.

— Что это я поставил перед святым Иосифом три свечи.

— И это мы знаем.

— Наконец, что это я поставил перед святым Иосифом фонарь.

— Зачем же вы поставили перед святым Иосифом фонарь? Ведь перед другими святыми фонарей не ставят.

— Потому что святого Иосифа, который могущественнее всех на Небе, должно почитать больше всех и на земле.

— О! — воскликнули лаццарони. — Минутку, падре Рокко. Господь Бог ведь будет поважнее.

— Согласен, — сказал падре Рокко.

— А Мадонна?

— Простите, Мадонна — его жена.

— А Иисус Христос?

— Иисус Христос — его сын.

— Это значит…

— … что муж и отец главнее матери и ребенка.

— Значит, святой Иосиф может больше, чем Мадонна? — Да.

— И больше, чем Иисус Христос?

— Да.

— А что же он может?

— Он может пустить на Небо всех тех, кто поклонялся ему на земле.

— Что бы человек ни совершил?

— О Боже мой, конечно.

— Он может пустить даже воров?

— Даже воров.

— Даже разбойников?

— Даже разбойников.

— Даже убийц?

— Даже убийц.

Присутствующие в сомнении зашептались. Падре Рок-ко скрестил руки и ждал, пока гул поднимется, утихнет и прекратится.

— Вы сомневаетесь? — спросил падре Рокко.

— Хм! — откликнулись лаццарони.

— Что ж! Хотите я расскажу вам, что случилось не далее как неделю назад с Мастриллой?

— С Мастриллой-бандитом?

— Да.

— Которого судили в Гаэте?

— Да.

— И повесили в Террачине?

— Да.

— Расскажите, падре Рокко, расскажите! — дружно закричали лаццарони.

Падре Рокко только этого и ждал и не заставил долго упрашивать себя.

— Как вы знаете, Мастрилла был разбойником без чести и совести. Но вы не знаете того, что Мастрилла поклонялся святому Иосифу.

— Да, верно, мы этого не знали, — сказали лаццарони.

— Так вот, я вам это сообщаю.

Лаццарони стали повторять друг другу, что Мастрилла поклонялся святому Иосифу.

— Каждый день Мастрилла молился святому Иосифу и говорил ему: "Великий святой, я такой ужасный грешник, что рассчитываю только на тебя, чтобы спастись в час моей смерти, ибо только ты можешь добиться от Господа Бога, чтобы такой нечестивец, как я, попал в рай. Любой другой не знал бы, как и взяться за это дело. Поэтому я рассчитываю только на тебя, о великий святой Иосиф!" Вот какую молитву он повторял каждый день.

— И что же? — спросили лаццарони.

— А вот что! — отвечал проповедник. — Когда Мастрилла очутился в руках палача и с веревкой на шее уже стоял на лестнице, он попросил разрешения помолиться. Ему это позволили. Тогда Мастрилла произнес свою обычную молитву и на последнем ее слове, не дожидаясь, пока палач толкнет его, прыгнул с лестницы сам. Спустя пять минут он был мертв.

— Я видел, как его повесили, — сказал один из присутствующих.

— Значит, то, что я говорю, правда? — спросил проповедник.

— Чистая правда, — подтвердил лаццарони.

— А дальше? А дальше? — закричали лаццарони: они начали относиться к рассказу падре Рокко с живым интересом.

— Едва Мастрилла умер, он увидел, что перед ним открылись две дороги: одна шла вверх, другая — вниз. Когда вас только что повесили, позволительно не знать, что вы делаете. Мастрилла пошел по дороге, которая спускалась вниз.

Мастрилла спускался, спускался, спускался, день, ночь и еще день. Наконец, он оказался перед воротами. Это были ворота в ад. Мастрилла постучался. Появился Плутон.

"Откуда ты идешь?" — спросил Плутон.

"С земли", — ответил Мастрилла.

"Чего ты хочешь?"

"Хочу войти".

"Кто ты?"

"Я Мастрилла".

"Для тебя здесь нет места, всю жизнь ты молился святому Иосифу, иди и ищи его".

"А где святой Иосиф?"

"Он на Небе".

"А как попасть на Небо?"

"Вернись туда, откуда ты пришел, и там увидишь дорогу, которая ведет наверх. Как только ты окажешься на этой дороге, иди все время прямо: в конце ее Небо".

"Ошибиться нельзя?"

"Нет".

"Я вам очень благодарен".

"Не за что".

Плутон закрыл ворота, и Мастрилла пошел по дороге, ведущей на Небо. Он поднимался день, ночь и день, потом еще ночь, день и ночь и оказался перед воротами. Это были ворота в рай. Мастрилла постучался. Появился святой Петр.

"Откуда ты идешь?" — спросил святой Петр.

"Из ада", — ответил Мастрилла.

"Чего ты хочешь?"

"Хочу войти".

"Кто ты?"

"Я Мастрилла".

"Как! — воскликнул святой Петр. — Ты Мастрилла-бандит, Мастрилла-вор, Мастрилла-убийца, и ты хочешь попасть на Небо!"

"Ну, надо же! В аду меня тоже не хотят. Должен же я куда-нибудь попасть".

"А почему тебя не хотят принять в аду?"

"Потому что всю свою жизнь я поклонялся святому Иосифу".

"Еще один! — сказал святой Петр. — Это что же, так и не кончится? Тем хуже, клянусь честью! Я устал выслушивать все время одно и то же. В рай ты не войдешь!"

"Как это не войду?"

"Не войдешь".

"И куда же, по-вашему, я должен идти?"

"Иди к черту!"

"Да я пришел от него".

"Ну что ж! Возвращайся обратно".

"О нет, нет! Спасибо! Это слишком далеко, я устал. Я пришел сюда, здесь и останусь".

"Как это здесь и останешься?"

"А вот так".

"И ты рассчитываешь попасть на Небо без моего позволения?"

"Надеюсь".

"И на кого же ты рассчитываешь?"

"На святого Иосифа".

"Кто ссылается на меня?" — раздался голос.

"Я! Я!" — закричал Мастрилла: он узнал святого Иосифа, случайно проходившего мимо и услышавшего свое имя.

"Ну вот еще! — сказал святой Петр. — Только этого не хватало!"

"Что здесь происходит?" — спросил святой Иосиф.

"Ничего, — ответил святой Петр, — абсолютно ничего".

"Как это ничего? — вскричал Мастрилла. — Для вас-то ничего! Вы посылаете меня в ад и хотите, чтобы я молчал!"

"Почему вы посылаете этого человека в ад?" — спросил святой Иосиф.

"Потому что это бандит", — ответил святой Петр.

"Но, может быть, он покаялся в свой смертный час?"

"Он умер, не раскаявшись".

"Это неправда!" — вскричал Мастрилла.

"К какому святому обратился ты, умирая?" — спросил святой Иосиф.

"Да к вам же, великий святой, к вам лично, к вам, и ни к кому другому. Святой Петр ведет себя так из ревности".

"Кто ты?" — спросил святой Иосиф.

"Я Мастрилла".

"Как? Ты Мастрилла, мой добрый Мастрилла, который молился мне каждый день?"

"Я, собственной персоной".

"В минуту своей смерти ты обратился ко мне, прямо ко мне?"

"К вам одному".

"И он хочет помешать тебе войти?"

"Если б вы не проходили мимо, все было бы кончено".

"Мой дорогой святой Петр, — сказал святой Иосиф, принимая важный вид, — я надеюсь, вы пропустите этого человека?"

"Право слово, нет, — ответил святой Петр. — Либо я привратник, либо нет. Если мною недовольны, пусть меня увольняют. Но у моих ворот я хочу быть хозяином и открывать их только тогда, когда мне захочется".

"Ну что ж! — сказал святой Иосиф. — Тогда вы не будете возражать, если мы передадим дело Господу Богу. Вы не станете оспаривать у него права открывать ворота рая кому угодно".

"Хорошо! Пойдем к Господу Богу".

"Но, по крайней мере, впустите этого человека".

"Пусть он ждет у ворот".

"Что мне делать, великий святой? — спросил Мастрилла. — Должен ли я нарушить запрет или мне надо повиноваться?"

"Подожди, мой друг, — сказал святой Иосиф, — и если ты не войдешь, тогда выйду я, слышишь?"

"Я подожду", — ответил Мастрилла.

Святой Петр закрыл ворота, а Мастрилла уселся на пороге.

Оба святых отправились на поиски Господа Бога. Через какое-то время они нашли его: он был занят тем, что совершал богослужение Пресвятой Деве.

"Опять! — воскликнул Господь Бог, услышав шум, который произвели, входя, святые. — Нельзя иметь и десяти минут покоя! Чего вы от меня хотите?"

"Господи, — сказал святой Петр, — это все святой Иосиф…"

"Господи, — сказал святой Иосиф, — это все святой Петр…"

"Вы, что же, вечно будете ссориться? А я вечно буду мирить вас?"

"Господи, — сказал святой Иосиф, — святой Петр не хочет впускать поклонявшихся мне".

"Господи, — сказал святой Петр, — святой Иосиф хочет впустить всех".

"А я говорю вам, что вы эгоист!" — напал на него святой Иосиф.

"А вы честолюбец!" — парировал святой Петр.

"Молчать! — воскликнул Господь Бог. — Расскажите, в чем дело?"

"Господи, — спросил святой Петр, — я привратник рая или нет?"

"Привратник. Можно было бы найти кого-нибудь и получше, но ты привратник".

"Имею я право открывать или закрывать ворота перед тем, кто приходит?"

"Имеешь. Но пойми, надо быть справедливым. А кто пришел?"

"Бандит, вор, убийца".

"О!" — вскричал Господь Бог.

"Которого только что повесили".

"О-о! Это правда, святой Иосиф?"

"Господи…" — начал было святой Иосиф, слегка смутившись.

"Это правда? Да или нет? Отвечай".

"В этом есть доля правды".

"А-а!" — торжествующе произнес святой Петр.

"Но этот человек всегда мне был особенно предан, и я не могу бросить своих друзей в беде".

"Как его зовут?" — спросил Господь Бог.

"Мастрилла", — ответил, поколебавшись, святой Иосиф.

"Постойте-ка! Постойте-ка! — сказал Господь Бог, роясь в памяти. — Мастрилла, Мастрилла, имя это мне что-то говорит".

"Вор", — сказал святой Петр.

"Да".

"Бандит, убийца".

"Да, да".

"Который промышлял на дороге из Рима в Неаполь, между Террачиной и Гаэтой".

"Да, да, да".

"И который грабил все церкви".

"Как? И ты хочешь, чтобы сюда вошел такой человек?" — спросил Господь Бог у святого Иосифа.

"Почему бы и нет? — ответил святой Иосиф. — Добрый разбойник здесь же есть".

"Ах, вон ты каким заговорил тоном!" — воскликнул Господь Бог: этот упрек его особенно задел, ибо именно за это его всегда укоряли святые, когда он отказывал кому-нибудь из их подопечных.

"Этот тон мне подходит", — заявил святой Иосиф.

"Так! Посмотрим! Святой Петр!"

"Да, Господи?"

"Я запрещаю тебе впускать Мастриллу".

"Подумайте хорошенько, прежде чем отдавать такой приказ, Господи", — сказал святой Иосиф.

"Святой Петр, я запрещаю тебе впускать Мастриллу, — сказал Господь Бог. — Слышишь?"

"Еще бы, Господи. Он не войдет, не беспокойтесь". "A-а! Он не войдет?" — спросил святой Иосиф.

"Нет, не войдет", — ответил Господь Бог.

"Это ваше последнее слово?"

"Да".

"Вы не уступите?"

"Не уступлю".

"Есть еще время передумать".

"Я все сказал".

"В таком случае, прощайте, Господи".

"Как это прощайте?"

"Так, я ухожу".

"Куда?"

"Я возвращаюсь в Назарет".

"Ты, ты возвращаешься в Назарет?"

"Конечно. У меня нет желания оставаться там, где ко мне относятся так, как вы".

"Мой дорогой, — сказал Господь Бог, — я слышу эту угрозу уже в десятый раз".

"Что ж, в одиннадцатый раз вы ее не услышите".

"Тем лучше!"

"Ах тем лучше?! Значит, вы меня отпускаете?"

"С легким сердцем".

"Вы меня не удерживаете?"

"Воздержусь".

"Вы раскаятесь в этом".

"Не думаю".

"Ну, это мы увидим".

"Что ж, посмотрим".

"Подумайте!"

"Я уже подумал".

"Прощайте, Господи".

"Прощай, святой Иосиф".

"У вас есть еще время", — сказал святой Иосиф, вернувшись.

"Ты еще не ушел?" — спросил Господь Бог.

"Нет, но теперь ухожу".

"Счастливого пути!"

"Спасибо".

Господь Бог вновь занялся своими делами; святой Петр вернулся к воротам; святой Иосиф пришел к себе, препоясался, взял свой дорожный посох и отправился к Деве Марии.

Дева Мария пела гимн "Stabat Mater"^[40] Перголези, не так давно ставший известным на Небе. Одиннадцать тысяч девственниц составляли ее хор; серафимы, херувимы, господства, ангелы и архангелы были ее оркестрантами; дирижировал архангел Гавриил.

"Эй!" — позвал ее святой Иосиф.

"В чем дело?" — спросила Дева Мария.

"Дело в том, что вам надо следовать за мной".

"Куда это?"

"Какая вам разница?"

"Но все-таки?"

"Вы жена мне или нет?"

"Жена".

"Так вот, жена обязана повиноваться мужу".

"Я ваша служанка, господин мой, и последую за вами, куда вам будет угодно", — сказала Дева Мария.

"Хорошо, — отвечал святой Иосиф. — Пойдемте".

Дева Мария последовала за святым Иосифом, опустив глаза, с обычной своей покорностью, всегда готовая подать пример добродетельного поведения и исполнения долга как на Небе, так и на земле.

"Ну, что вы делаете?" — спросил ее святой Иосиф.

"Я повинуюсь вам, мой господин".

"Вы идете за мной одна?"

"Я ухожу, как пришла".

"Да не об этом речь: возьмите с собой ваш двор!"

Дева Мария подала знак, и одиннадцать тысяч девственниц, продолжая петь, пошли за ней. Она сделала другой знак, и серафимы, херувимы, господства, ангелы и архангелы стали сопровождать ее, играя на виолах, арфах и лютнях.

"Хорошо", — сказал святой Иосиф и вошел к Иисусу Христу.

Иисус Христос просматривал евангелие от святого Матфея, в которое вкрались некоторые типографские ошибки.

"Эй!" — позвал его святой Иосиф.

"В чем дело?" — спросил Иисус Христос.

"Дело в том, что вам надо следовать за мной".

"Куда это?"

"Какая вам разница?"

"Но все-таки?"

"Вы сын мне или нет?"

"Сын", — ответил Иисус Христос.

"Сын должен слушаться отца".

"Я ваш слуга, отец, — сказал Иисус Христос, — и последую за вами, куда вам будет угодно".

"Хорошо, — произнес святой Иосиф, — пойдемте".

Христос последовал за святым Иосифом с той кротостью, какая сделала его таким сильным, и с тем смирением, какое сделало его таким великим.

"Ну, что вы делаете?" — спросил святой Иосиф.

"Я повинуюсь вам, отец".

"Вы идете за мной один?"

"Я ухожу, как пришел".

"Да не об этом речь: возьмите с собой ваш двор".

Иисус сделал знак, и вокруг него выстроились апостолы. Иисус возвысил голос, и святые, мужчины и женщины, а также мученики явились на зов.

"Следуйте за мной!" — повелел Христос.

И за ним пошли апостолы, святые и мученики.

Он встал во главе шествия и направился к двери. За ним шли Дева Мария и все небесное население. Им повстречался Святой Дух, который беседовал с голубкой из ковчега.

"Куда это вы идете?" — спросил Святой Дух.

"Мы идем создавать новый рай", — ответил святой Иосиф.

"Почему?"

"Потому что этим мы недовольны".

"А Господь Бог?"

"А Господа Бога мы оставляем".

"О! Тут какая-то ошибка, — заявил Святой Дух. — Вы позволите мне пойти переговорить с Господом?"

"Идите, — сказал святой Иосиф, — но торопитесь, мы спешим".

"Я лечу и тут же возвращаюсь", — заверил его Святой Дух.

Святой Дух влетел в молельню Господа Бога и опустился ему на плечо.

"А! Это ты? — сказал Господь Бог. — Какие новости?"

"Ужасные!"

"Что такое?"

"Выходит, вы не знаете?"

"Нет".

"Святой Иосиф уходит".

"Это я выставил его за дверь".

"Вы, Господи?"

"Да, я. Жить с ним стало невозможно. Каждый день новые притязания, новые требования. Можно подумать, что он здесь хозяин".

"Ну что ж! Хороших же вы дел натворили!"

"Что такое?"

"Он уводит с собой Деву Марию".

"Ба!"

"Он уводит Иисуса Христа".

"Это невозможно!"

"Дева Мария уводит с собой одиннадцать тысяч девственниц, серафимов, херувимов, господств, ангелов и архангелов".

"Что ты такое говоришь?!"

"Христос уводит апостолов, святых и мучеников".

"Но это же предательство!"

"Всеобщее".

"А кто же останется со мной?"

"Пророки Исаия, Иезекииль, Иеремия".

"Да я же умру от скуки!"

"Между тем это так".

"Ты, должно быть, ошибся".

"Посмотрите сами".

Господь Бог выглянул в то самое окно, в котором его увидел наш великий поэт Беранже, и в глаза ему бросилась огромная толпа, сгрудившаяся у ворот рая. Остальная часть Неба была пуста, за исключением маленького уголка, где беседовали три пророка.

Господь Бог мгновенно оценил критическое положение, в котором он оказался.

"Что же делать?" — спросил он у Святого Духа.

"Что я могу посоветовать? — ответил тот. — Я не знаю, в чем суть дела".

Господь Бог рассказал ему, что произошло между ним и святым Иосифом из-за Мастриллы и как он взял сторону святого Петра.

"Это ошибка", — сказал Святой Дух.

"Как это ошибка?!" — вскричал Господь Бог.

"Да, Господи, да. В данном случае речь идет не о заслугах подопечных, речь идет о могуществе покровителя".

"Жалкий плотник!"

"Вот что значило дать ему положение! Он им злоупотребляет".

"Но что же делать?"

"Выход один: придется согласиться на то, что он захочет".

"Но он способен выдвинуть мне новые условия!"

"Надо принять их сразу же. Чем больше вы будете тянуть, тем он будет становиться требовательнее".

"Подите сходите за ним", — приказал Господь Бог.

"Иду", — отвечал Святой Дух.

Одним взмахом крыла Святой Дух очутился у ворот рая. Там ничего не изменилось; рука святого Иосифа лежала на ключе, и все ждали, когда он откроет дверь, ибо им предстояло выйти вместе с ним. Что же касается святого Петра, то он, будучи апостолом, вынужден был последовать за Христом.

"Господь Бог просит вас к себе", — обратился Святой Дух к святому Иосифу.

"А! Замечательно!" — ответил тот.

"Он расположен сделать все, что вы хотите".

"Я знал, что этим кончится".

"Вы можете отослать всех по своим местам".

"Нет-нет, напротив, я прошу всех подождать здесь. Если мы не сговоримся, придется все начинать сначала".

"Мы подождем", — сказали Дева Мария и Христос.

"Хорошо", — промолвил святой Иосиф.

И, предшествуемый Святым Духом, он отправился к Господу Богу.

"Господи, — сказал Святой Дух, явившись первым, — вот святой Иосиф".

"А! Замечательно!" — ответил Господь Бог.

"Я вас предупреждал", — сказал святой Иосиф.

"Упрямец!"

"Послушайте, либо я святой, либо нет. Если я святой, то должен иметь право впустить в рай тех, кто молится мне. А если я не святой, то в раю мне делать нечего".

"Хорошо, хорошо: не будем больше говорить об этом".

"Нет, напротив, поговорим об этом. На сегодня дело кончено, но завтра оно начнется снова".

"Чего ты хочешь? Говори".

"Я хочу, чтобы все те, кто верил в меня в течение своей жизни, могли рассчитывать на меня и после смерти".

"Черт возьми! Да знаешь ли ты, чего ты просишь?"

"Прекрасно знаю".

"Если бы я давал подобные привилегии всем…"

"Прежде всего, я — не все".

"Послушай, давай пойдем друг другу на уступки".

"Либо как я сказал, либо никак".

"Четверть?"

"Я ухожу".

И святой Иосиф сделал один шаг.

"Половину?"

"Прощайте".

И святой Иосиф подошел к двери.

"Три четверти?"

"Всего хорошего!"

И святой Иосиф вышел.

"Он уходит по-настоящему?" — спросил Господь Бог.

"По-настоящему", — ответил Святой Дух.

"И даже не оглядывается?"

"Нет".

"И шаг не замедляет?"

"Он пустился бежать".

"Лети за ним и скажи ему, чтоб он вернулся".

Святой Дух полетел за святым Иосифом и с большим трудом привел его.

"Ну что ж! — сказал Господь Бог. — Раз хозяин здесь ты, а не я, будет так, как ты хочешь".

"Пошлите за нотариусом", — заявил святой Иосиф.

"За каким еще нотариусом? — вскричал Господь Бог. — Тебе недостаточно моего слова?"

"Verba volant^[41]", — ответил святой Иосиф.

"Позовите нотариуса!" — приказал Господь Бог.

Позвали нотариуса, и ныне святой Иосиф является владельцем акта, составленного по всем правилам, который позволяет ему пускать в рай всех, кто поклоняется ему.

Теперь я спрашиваю вас, может ли такой святой, как святой Иосиф, довольствоваться плохонькой свечой, словно святой третьего или четвертого разряда, и разве он не заслуживает фонаря?

— Он заслуживает десять, двадцать, сто фонарей! — вскричали лаццарони. — Да здравствует святой Иосиф! Да здравствует отец Христа! Да здравствует муж Девы Марии! Долой святого Петра!

В тот же вечер падре Рокко зажег десять фонарей на улице Святого Иосифа. На следующий день он зажег еще двадцать на соседних улицах; через два дня в округе горело сто фонарей — все это к вящей славе святого, которого история, рассказанная падре Рокко, сделала вдруг таким популярным.

Именно так фонари с улицы Святого Иосифа, выходившей с одной стороны на улицу Толедо, а с другой — на площадь Санта Медина, благодаря благочестивой уловке падре Рокко постепенно проникли на самые темные и самые пустынные улицы Неаполя.

XXV ВИЛЛА ДЖОРДАНИ

Страшное извержение вулкана, чудесным образом остановленное святым Януарием, послужило причиной одной необычайной истории.

На склоне Везувия, у истока одного из рукавов Себето, возвышалась очаровательная вилла, подобная тем, что белеют на заднем плане прелестных картин Леопольда Робера. Это была изящная квадратная постройка, более просторная, чем дом, но менее внушительная, нежели дворец, с портиком, поддерживаемым колоннами, с плоской крышей, с зелеными жалюзи, с увитым цветами крыльцом, ступеньки которого вели в сад, сплошь засаженный апельсиновыми деревьями, олеандрами и гранатниками. У одного из углов этого очаровательного жилища возвышалось несколько пальм; их верхушки, поднимаясь над крышей, султаном падали вниз, придавая всему зданию приятный дляглаза восточный вид. В течение всего дня, как это принято в Неаполе, вилла была закрыта и казалась безмолвной и безлюдной. Но когда наступал вечер и начинал дуть морской бриз, жалюзи тихо открывались, чтобы обитатели виллы могли подышать, и тогда те, кто проходил у подножия этого волшебного жилища, могли видеть сквозь окна покои с золоченой мебелью и богатыми драпировками, по которым под руку, любовно глядя друг на друга, прохаживались красивый молодой человек и прелестная молодая женщина. Это были хозяева маленького сказочного дворца, граф Одоардо Джордани и его молодая жена графиня Лия.

Хотя молодые люди давно любили друг друга, они соединились узами брака всего лишь полгода назад. В то время, когда они должны были пожениться, разразилась неаполитанская революция. Граф Одоардо, по происхождению и взглядам связанный с делом монархии, последовал за королем Фердинандом на Сицилию и в течение семи-восьми месяцев оставался в Палермо, находясь при королеве. Потом, когда кардинал Руффо начал свой поход в Калабрию, граф Одоардо попросил у королевы разрешения отправиться вместе с ним. Получив позволение, он сопровождал этого странного вожака партизан в его триумфальном шествии на Неаполь. Вместе с кардиналом он вошел в столицу, вновь встретился с верной Лией и, поскольку ничто более не препятствовало их браку, женился на ней. Бежав от бойни, опустошавшей город, он увез молодую жену в райский уголок, который мы попытались описать вам. Здесь они и жили вместе в течение полугола, и граф, бесспорно, был бы самым счастливым человеком на земле, если б не одно событие, глубоко омрачавшее его счастье.

Не все члены семьи графа разделяли его ненависть к французам, заставившую его покинуть Неаполь при их приближении. У графа была младшая сестра по имени Тереза, расцветавшая, словно лилия, в тени монастырских стен, — это было прелестное и невинное дитя. По обычаю неаполитанских семей, любовь и счастье молодой девушки, та любовь, на которую Бог позволил надеяться всякому человеческому существу, были принесены в жертву честолюбию ее старшего брата. Прежде чем бедная Тереза успела узнать, что такое мир, ворота монастыря захлопнулись за нею, и, когда умер ее отец, а старший брат, обожавший ее, стал хозяином ее свободы, она уже три года как дала монашеский обет.

Увидев сестру после смерти отца, граф Одоардо прежде всего предложил ей добиться от папы римского расторжения обязательства, взятого ею до того, как она сумела осознать важность данной ею клятвы и оценить тяжесть жертвы, которую ей предстояло принести. Но для бедной девочки, видевшей мир лишь сквозь дымку своих беззаботных юных лет и не знавшей иной любви, кроме любви к Богу, в монастырской жизни была своя прелесть, а в одиночестве таилось свое очарование. Поэтому она поблагодарила любимого брата за сделанное ей предложение, но уверила его, что она счастлива и боится любой перемены в своем существовании, которая означала бы иное будущее, нежели то, к какому она привыкла.

Молодой человек, начинавший любить и знавший, какие перемены вносит в жизнь любовь, удалился, моля Бога о том, чтобы сестра его никогда не пожалела о принятом ею решении.

Прошло несколько месяцев. Затем наступили события, о которых мы рассказали: граф Одоардо удалился на Сицилию, оставив юную кармелитку под охраной Господа.

Французы вошли в Неаполь, и была провозглашена Партенопейская республика. Одним из первых выпущенных им актов новое правительство, подобно своей старшей сестре, Французской республике, открыло двери всех монастырей и объявило обеты, произнесенные по принуждению, недействительными.

Затем, поскольку это решение оказалось недостаточным, чтобы убедить тех, кто обитал в монастырях, особенно женщин, покинуть приют, где они привыкли жить и где собирались умереть, появился указ, объявлявший о полном упразднении всех религиозных орденов.

Тогда бедные голубки вынуждены были вылететь из гнезда. Тереза укрылась у тетки, которая приняла ее словно родную дочь. Но дом маркизы ди Ливелло (так звали тетку Терезы) был не тем местом, где юная монахиня смогла бы обрести покой, об утрате которого она сожалела. Маркиза, которая по своему аристократическому положению, состоянию и происхождению была душой привязана к дому Бурбонов, боялась, как бы эта привязанность, хорошо известная, не бросила бы на нее тень, поэтому она поспешила принять у себя генерала Шампи-онне и главных командиров французской армии.

Среди этих офицеров находился молодой полковник двадцати четырех лет. (В ту пору полковниками становились рано.) Этот офицер, не будучи знатен и богат, дослужился до высокого чина исключительно благодаря своей храбрости. Едва увидев Терезу, он влюбился в нее. Едва увидев его, Тереза поняла, что в жизни есть иное счастье, помимо монастырского одиночества и покоя.

Молодые люди полюбили друг друга: он — с воображением француза, она — с пылкостью итальянки. Тем не менее, задумавшись над своей судьбой, они поняли, что любовь их может быть только несчастна. Как сестра эми-гранта-роялиста могла выйти замуж за полковника-рес-публиканца?

Но любовь молодых людей не стала от этого меньше, быть может, они полюбили друг друга еще сильнее. Три месяца пролетели как один день. Затем французская армия получила роковой приказ, ставший причиной стольких бед, — приказ отступать. Влюбленные пробудились от своего золотого сна. И речи не было о том, чтобы расстаться: любовь их была слишком велика, чтобы она окончилась при мысли о разлуке. Расстаться значило умереть, а они были так счастливы, что страстно хотели жить.

В Италии, стране мгновенных увлечений, все было предусмотрено для того, чтобы в любой час дня и ночи любовь, подобная той, что соединяла молодого полковника и Терезу, могла быть освящена. Обычно влюбленные предстают перед священником, объявляют ему о своем желании пожениться, исповедуются, получают отпущение грехов, преклоняют колена перед алтарем, выслушивают мессу и становятся супругами.

Полковник предложил Терезе подобный брак. Тереза согласилась. Было условлено, что в ночь, предшествующую уходу французов, Тереза покинет дворец своей тетки и молодые люди отправятся за брачным благословением в церковь дель Кармине, находившуюся на площади Меркато Нуово.

Все произошло так, как было задумано, за исключением одного. Молодые люди предстали перед священником, который сказал им, что он готов соединить их узами брака сразу после того, как они исповедуются. Возражать не приходилось — таков был обычай. Полковник подчинился ему, преклонив колена с одной стороны исповедальни, тогда как девушка стала на колени с другой стороны. И хотя жизнь молодого человека не была свободна от некоторых грешков, священник, зная, что надо прощать кое-что полковнику, и особенно полковнику двадцати четырех лет, отпустил ему грехи с поистине патриархальной легкостью.

Но, против всякого ожидания, с бедной Терезой дело обернулось иначе. Священник простил ей ее любовь, простил побег из дома тетки, ибо целью этого побега было следовать за мужем; но, когда девушка сказала ему, что была некогда монахиней и что она вышла из монастыря по указу, упразднявшему религиозные ордена, священник встал и заявил, что если в глазах людей она и освобождена от обета, то в глазах Бога — нет. Поэтому он решительно отказывается благословить их союз. Тереза умоляла, полковник угрожал, но священник не уступил ни перед угрозами, ни перед мольбами. У полковника было огромное желание проткнуть его насквозь шпагой, но, поразмыслив, он понял, что это не поможет ему, а потому он заключил Терезу в свои объятия, поклявшись ей, что это всего лишь незначительная задержка и что, очутившись во Франции, они сразу же найдут более сговорчивого священника, который поспешит наверстать упущенное время и обвенчает их без всякой отсрочки и каких бы то ни было пререканий.

Тереза любила: она поверила и согласилась последовать за своим возлюбленным. На следующий день маркиза ди Ливелло нашла письмо, в котором племянница объявляла ей о своем побеге. Известие это сильно ее опечалило. Но печаль ее была вызвана не одним только исчезновением Терезы. Мы говорили уже об опасениях маркизы за свою судьбу. Именно из этих соображений она, несмотря на свои политические взгляды, принимала французов как друзей, хотя ненавидела их. Теперь же маркиза предвидела реакцию роялистов: ей предстояло отвечать за то, что она с такой легкостью браталась с патриотами. Что же будет, когда узнают, что племянница, которую ей поручили, сестра графа Одоардо, одного из самых ярых санфедистов при дворе короля Фердинанда, бежала из Неаполя с пол-ковником-республиканцем! Маркиза ди Ливелло уже видела себя разоренной, гильотинированной, брошенной в тюрьму или, по крайней мере, высланной. Решение было принято немедленно: она объявила, что в последнее время здоровье ее племянницы постоянно ухудшалось, и, полагая, что воздух Неаполя бедняжке вреден, маркиза решила удалиться в свое поместье в Ливелло. В тот же вечер она уехала в закрытом экипаже, где, как считалось, с ней находилась Тереза, и на следующий день прибыла в свой замок, расположенный в окрестности Бари, рядом с небольшой рекой Офанто.

Это был мрачный, уединенный, безлюдный замок, прекрасно подходивший для выработанного маркизой плана. Через месяц в Неаполе распространился слух, что Тереза умерла от анемии. Свидетельство, выданное старым священником, находившимся в течение пятидесяти лет при доме маркизы, не оставляло на этот счет никаких сомнений. Да и кто мог бы заподозрить, что эта новость лжива? Все знали, что маркиза обожала свою племянницу и что в свое время она объявила во всеуслышание, что у нее не будет другой наследницы. К тому же маркиза распространила этот слух, чувствуя себя уверенно, ибо Тереза объявила ей в письме, что они больше никогда не увидятся.

Граф Одоардо был в отчаянии. Он любил на свете только Лию и сестру; к счастью, ему оставалась Лия.

Мы рассказали уже, как, вернувшись в Неаполь с кардиналом Руффо, Одоардо обрел Лию, любившую его еще сильнее, чем прежде; мы рассказали, как они соединились и как бежали из Неаполя, чтобы целиком отдаться своей любви. Итак, они жили в расположенной на склоне Везувия очаровательной вилле, которую мы вам описали. Окна ее выходили одновременно на вулкан, море, Неаполь и дивную долину древней Кампании, простирающуюся до Ачерры.

Молодожены принимали у себя мало. Счастье любит покой и ищет уединения. К тому же в первые дни ее замужества одна из подруг графини нанесла ей визит по случаю состоявшейся свадьбы и, найдя графиню одну, поспешила не только поздравить ее с союзом с графом Одоардо, но еще и с тем, что она одержала победу над своей соперницей, победу, свидетельством которой и был этот союз. Тогда, не понимая, что означают эти слова, Лия побледнела и спросила, о какой сопернице идет речь и что это за победа. Услужливая подруга тут же рассказала молодой графине новость: при палермском дворе ходят слухи о том, что в графа влюбилась красавица Эмма Лайонна, фаворитка Каролины. Слухи эти заставили было друзей будущей графини опасаться, что ее замужество весьма рискованно. Но ничего подобного не случилось: новый Ринальдо, как рассказывала гостья, сбившись на миг с пути, разорвал оковы второй Армиды и, покинув волшебный остров, где на мгновение заблудилось его сердце, вернулся к своей первой любви еще более влюбленный.

Всю эту историю Лия выслушала с улыбкой на устах и с отчаянием в душе. Довольная причиненным графине страданием, услужливая подруга вернулась в Неаполь, оставив молодую супругу охваченной муками ревности.

Как только за посетительницей затворилась дверь, Лия залилась слезами. Почти в то же время открылась боковая дверь и вошел граф. Лия попыталась скрыть слезы за улыбкой, но когда она захотела заговорить, то задохнулась от горя, и, вместо нежных слов, которые она попыталась произнести, у нее вырвались лишь рыдания.

Печаль ее была столь глубока и неожиданна, что граф захотел узнать ее причину. У Лии же было слишком тяжело на сердце, чтобы она могла долго хранить подобный секрет: она излила свое горе без упреков, без жалоб, поведав об испытанных ею чувствах тоски и горечи.

Одоардо улыбнулся. В том, что рассказала Лие ее предупредительная подруга, была доля истины. ЭммаЛайон-на, действительно, отличила графа, но, к великому удивлению красавицы, ее расположение было встречено всего лишь с холодной вежливостью светского человека. И потому, когда графу представился случай покинуть Сицилию вместе с кардиналом Руффо, он поспешил им воспользоваться. Рассказ Одоардо звучал правдиво, при этом он нисколько не ставил себе в заслугу принесенную им жертву. Лия, успокоенная его улыбкой, в конце концов забыла об этом приключении, как забывают о любовных подозрениях, то есть она думала о нем только тогда, когда оставалась одна.

Как-то раз, на рассвете, Одоардо вышел из дома и отправился на охоту в горы. Лия, проходя через его комнату, увидела на столе три-четыре письма, которые слуга только что принес из города. Она машинально бросила на письма взгляд: один из конвертов был надписан женским почерком. Лия вздрогнула. У нее было слишком высокое понятие о долге, чтобы распечатать письмо, но она не смогла устоять перед желанием увидеть, что испытает ее муж, вскрыв конверт. Услышав, что он вернулся, графиня проскользнула в кабинет, откуда она могла все видеть, и стала ждать, тревожась и трепеща, словно для нее должно было решиться что-то необыкновенно важное.

Граф прошел через свою комнату не останавливаясь и вошел к жене. Ему сказали, что графиня у себя, и он рассчитывал найти ее там. Он позвал жену. Ответить — значило выдать себя. Лия промолчала. Тогда Одоардо вернулся к себе, поставил ружье в угол, бросил охотничью сумку на диван. Затем, неспешно подойдя к столу, где лежали письма, он бросил на них равнодушный взгляд. Но, увидев женский почерк, столь заинтриговавший графиню, он испустил крик и, не обращая внимания на другие послания, схватил письмо. Один только вид этого почерка так сильно взволновал графа, что он вынужден был опереться на стол, чтобы не упасть. Какое-то мгновение он не отрывал взгляда от адреса, словно не мог поверить своим глазам. Наконец он с трепетом сломал печать, поискал подпись, жадно прочел ее, пробежал глазами письмо и покрыл его поцелуями. Несколько минут он стоял в задумчивости, как человек, о чем-то размышляющий. Затем, перечитав письмо, важность которого не вызывала сомнений, бережно сложил его, огляделся вокруг, чтобы увериться, что никто его не видит, и, полагая, что он один, спрятал письмо во внутренний карман охотничьей куртки так, чтобы толи случайно, то ли по умыслу, письмо покоилось у него на сердце.

Письмо это было от Терезы. Увидев почерк той, которую он считал мертвой, Одоардо вздрогнул от удивления и подумал, что стал жертвой наваждения. Потому-то он и распечатал с таким волнением и страхом письмо. Тогда ему все открылось. Молодой полковник был убит в битве при Дженоле, и Тереза осталась одна в незнакомых краях. Будь она женой полковника, она поехала бы во Францию, гордясь именем, которое носила. Но брак не состоялся, поэтому она имела лишь право оплакивать своего любовника, не более того. Тогда она подумала о брате, который так любил ее. Ему одному она рассказала о своем положении, умоляя его хранить секрет, ибо желала по-прежнему оставаться для всех мертвой. Кстати, она должна была приехать почти следом за своим письмом. Тереза просила брата написать ей до востребования и указать, где бы она могла остановиться. На конверте для большей безопасности не должно стоять никакого имени и адресован он должен быть госпоже ***. Заканчивая письмо, она вновь умоляла брата сохранить тайну даже от жены, чьей суровости она боялась*и чье презрение не смогла бы вынести.

Одоардо упал на стул, не выдержав чрезмерной неожиданности и радости.

Мы не станем даже пытаться описать, в какой тревоге и тоске провела графиня эти полчаса. Раз двадцать она хотела войти, внезапно предстать перед графом и прямо спросить его, неужели он забыл о данной ей клятве верности. Но каждый раз ее удерживало чувство, побуждавшее ее испить свое горе до дна. Она стояла неподвижно и молча, прикованная к своему месту, словно находясь во власти сна.

Однако ей было понятно: если граф застанет ее здесь, он догадается, что она все видела, и, стало быть, будет настороже. Поэтому она бросилась в сад и отчаянными усилиями сумела через несколько минут придать своему лицу выражение покоя; но ей казалось, что сердце ее пожирает змея.

Граф тоже спустился в сад, так что вскоре они встретились и, увидев друг друга, сделали над собой видимое усилие: один — чтобы скрыть свою радость, другая — чтобы спрятать свое горе.

Одоардо подбежал к жене. Лия поджидала его. Он сильным, почти судорожным движением, сжал ее в объятиях.

— Что с вами, друг мой? — спросила графиня.

— О! Я так счастлив! — воскликнул граф.

Лия почувствовала, что теряет сознание.

Они вернулись в дом, чтобы поужинать. После ужина, во время которого Одоардо был так озабочен сам, что не заметил беспокойства жены, он встал и взял свою шляпу.

— Куда вы собрались? — спросила, задрожав, Лия.

Тон, каким был задан этот вопрос, был столь странен, что Одоардо с удивлением взглянул на Лию.

— Куда я собрался? — сказал он, глядя на жену.

— Да, куда вы собрались? — вновь спросила Лия, на этот раз более мягко и стараясь улыбнуться.

— Я еду в Неаполь. Что удивительного в том, что я еду в Неаполь? — продолжал Одоардо, смеясь.

— О! Конечно, ничего, но вы не говорили мне, что покидаете меня сегодня вечером.

— Одно из писем, которое я получил сегодня утром, вынуждает меня совершить эту маленькую поездку, — сказал граф, — но я вернусь рано, будь покойна.

— Значит, в Неаполь вас призывает какое-то важное дело?

— Исключительно важное.

— Вы не можете отложить его на завтра?

— Это невозможно.

— В таком случае ступайте.

Лия произнесла последнее слово с таким усилием, что граф подошел к ней и, обняв, чтобы поцеловать ее в лоб, спросил:

— Ты страдаешь, любовь моя?

— Ничуть, — ответила Лия.

— Но что с тобой? — продолжал он настойчиво.

— Со мной? Ничего, абсолютно ничего. А что, по-ва-шему, со мною?

Лия произнесла эти слова с такой горькой улыбкой, что теперь Одоардо увидел, что с ней происходит что-то странное.

— Послушай, дитя мое, — сказал он ей, — я не знаю, есть ли причина для твоей печали, но сердце мое говорит мне, что ты страдаешь.

— Ваше сердце ошибается, — ответила Лия, — так что поезжайте спокойно и не беспокойтесь обо мне.

— Могу ли я покинуть тебя, даже на мгновение, если ты так прощаешься со мной?

— Ну что ж, раз ты этого хочешь, — сказала Лия, делая над собой новое усилие, — ступай, мой Одоардо, и возвращайся быстрее. Прощай.

За это время оседлали любимого коня графа, и скакун, стоя у крыльца, рыл копытом землю. Одоардо вскочил на него и, удаляясь, сделал Лие знак рукой. Когда он исчез за первым массивом деревьев, она поднялась в маленькую беседку, возвышавшуюся над террасой. Оттуда была видна дорога на Неаполь.

Лия увидела Одоардо, галопом скакавшего к городу. Сердце ее сильно сжалось, ибо, вместо того, чтобы подумать, что граф спешит с целью быстрее вернуться, она решила, что он торопится скорее уехать.

Одоардо поехал в Неаполь, чтобы найти жилище для сестры.

Вначале он решил снять для нее дворец, но потом понял, что это не соответствовало полученным им указаниям и что лучше была бы какая-нибудь уединенная комнатка в глухом квартале. Он нашел то, что искал, на улице Сан Джакомо, в доме № 11, на четвертом этаже, у одной бедной женщины, сдававшей меблированные комнаты. Сделав выбор, он вызвал обойщика и взял с него обещание, что на следующий день утром стены будут затянуты шелком, а полы покрыты коврами. Обойщик обещал сделать из бедной комнатки будуар, достойный герцогини. Ему было заплачено вперед и на треть больше того, что он попросил.

Выходя, граф встретил хозяйку: она была со своей сестрой, такой же старой мегерой. Граф попросил, чтобы она окружила новую пансионерку всевозможной заботой. Хозяйка спросила, как ее зовут. Граф ответил, что ей незачем знать это имя, что молодая и красивая женщина приедет завтра и спросит графа Джордани — ей и предназначена комната. Старухи обменялись улыбками, чего граф не заметил или чему не придал значения. Затем, не дав себе даже времени написать сестре, так он был обеспокоен за Лию, Одоардо поспешил на виллу Джордани, решив, что пошлет письмо со слугой.

Лия оставалась в беседке до тех пор, пока ее муж не исчез из виду. Тогда она спустилась к себе в комнату, продолжая мысленно следить за ним беспокойным, пронизанным ревностью взглядом. Она почти не чувствовала, как бьется ее стесненное сердце, она не могла ни плакать, ни кричать: это была чудовищная мука, и ей казалось, что, испытав ее, нельзя не умереть. Два часа Лия просидела в кресле, запрокинув голову и запустив руки в волосы.

Через два часа она услышала лошадиный галоп: это возвращался Одоардо. Она почувствовала, что в эту минуту не может видеть его, ей казалось, что она ненавидит его столь же сильно, как прежде любила. Графиня подбежала к двери, закрыла ее на задвижку и бросилась на кровать. Вскоре она услышала шаги графа, подходившего к двери. Он попытался открыть дверь, но она была заперта. Тогда он заговорил тихо, и Лия услышала его слова: "Это я, дитя мое, ты спишь?"

Лия ничего не ответила. Она только повернула голову и лихорадочно горящими глазами смотрела в ту сторону, откуда доносился голос.

— Ответь мне, — продолжал Одоардо.

Лия молчала.

Тогда она услышала, как шаги графа удаляются. Мгновение спустя до нее снова донесся его голос: он спрашивал у горничной, не знает ли та, что с ее госпожой. Но горничная, не заметив ничего необычного, ответила, что ее хозяйка вошла в свою комнату и, без сомнения, устав от жары, легла и заснула.

— Хорошо, — сказал граф, — мне надо написать кое-что. Когда графиня проснется, предупредите меня.

И Лия услышала, как Одоардо вошел к себе в комнату и сел у стола. Обе комнаты сообщались между собой. Лия неслышно встала, вытащила ключ из двери и посмотрела в замочную скважину. Одоардо действительно писал, и письмо несомненно отвечало потребности его сердца: на лице графа было разлито выражение бесконечного счастья.

— Он пишет ей! — прошептала Лия.

Она продолжала смотреть, колеблясь между ревностью, толкавшей ее на то, чтобы открыть дверь, подбежать к графу, вырвать письмо из его рук, и остатками разума, говорившего ей, что, быть может, пишет он вовсе не женщине и стоит подождать.

Когда письмо было закончено, граф, запечатал его, надписал адрес, позвонил слуге, приказал ему сесть на лошадь и немедленно доставить послание на почту.

Именно это письмо Тереза должна была получить на почте до востребования.

Слуга взял конверт из рук графа и вышел.

Графиня подбежала к двери, выходившей из ее туалетной комнаты в коридор, и спустилась в сад. В тот миг, когда слуга собирался выйти за ворота парка, он встретил графиню.

— Куда вы собрались так поздно, Джузеппе? — спросила графиня.

— Отнести письмо господина графа на почту, — ответил слуга.

И, произнося эти слова, он протянул письмо графине. Лия быстро взглянула на адрес и прочла:

"Госпоже ***, до востребования, Неаполь

— Хорошо, — сказала она. — Ступайте.

Слуга пустил лошадь в галоп.

На этот раз сомнений уже не было: граф писал именно женщине, причем женщине, прятавшей свое имя за условным знаком и, стало быть, желавшей остаться неизвестной. К чему эта тайна, если за ней не скрывается нечто преступное? С этой минуты решение графини было принято — она решила скрывать свои чувства, чтобы до конца выследить мужа; проявив самообладание, на которое она сама считала себя неспособной, Лия вернулась в комнату и, открыв дверь, выходившую в покои графа, с улыбкой на губах подошла к мужу.

На следующий день Одоардо совершенно забыл о накануне подмеченной им на лице графини озабоченности, на какое-то время обеспокоившей его. Лия казалась более чем когда-либо веселой и уверенной в будущем.

На следующий день было воскресенье. Утро этого дня графиня обычно посвящала большой раздаче милостыни. Поэтому с восьми часов утра у ворот парка толпились бедняки.

После завтрака граф, имевший привычку поручать дела благотворительности жене, взял ружье, охотничью сумку, собаку и отправился на прогулку в горы.

Лия поднялась в беседку. Она увидела, как Одоардо удаляется в направлении Авеллино. Значит, теперь он не поехал в Неаполь.

Она вздохнула. Со вчерашнего дня она впервые осталась наедине с собой.

Вскоре пришла горничная и сказала, что бедные ждут ее.

Лия спустилась, взяла горсть карлино и направилась к входу в парк. Милостыня досталась всем: старикам, женщинам, детям; каждый протягивал руку к красавице-гра-фине и получал от нее щедрое подаяние.

По мере того как шла раздача милостыни, те, кто уже получил свое, отходили, уступая место другим. Наконец осталась только старуха, сидевшая на камне. Она еще ничего не попросила и ничего не получила и, словно задремав, склонила голову к коленям.

Лия позвала ее — та не отвечала. Лия сделала к ней несколько шагов — старуха была неподвижна. Наконец Лия коснулась ее плеча — женщина подняла голову.

— Возьмите, добрая женщина, — сказала графиня, протягивая ей мелкую серебряную монету, — возьмите и молитесь за меня.

— Я не прошу милостыни, — произнесла старуха, — я предсказываю будущее.

Тогда Лия посмотрела на ту, кого она приняла за нищую, и поняла свою ошибку.

Действительно, платье старухи, из тех, в какое одеваются крестьянки из Солофры и Авеллино, не свидетельствовало о бедности. На женщине была синяя юбка, окаймленная греческой вышивкой, корсаж из красного сукна; лоб ее был повязан косынкой, сложенной так, как делают женщины из Аквилы; фартук был украшен орнаментом, а из широких рукавов серого полотна выступали голые руки. Голова ее, которая могла бы послужить Шнетцу моделью для изображения столь любимых им старых крестьянок, была очень выразительна и казалась высеченной из темно-бурого камня. Морщины и складки, избороздившие ее лицо, были столь рельефны, что казались прочерченными резцом. Лицо ее было старчески неподвижно. Живыми были только глаза, и казалось, что они обладают даром читать в самой глубине сердца.

Лия признала в ней одну из тех цыганок, которым их бродячая жизнь открыла кое-какие секреты природы и которые состарились, спекулируя на незнании или любопытстве людей. Лия всегда испытывала отвращение к этим мнимым колдуньям. Поэтому она сделала шаг, чтобы удалиться.

— Значит, вы не хотите, чтобы я вам погадала, синьора? — спросила старуха.

— Нет, — сказала Лия, — ибо твое предсказание, если оно верно, могло бы оказаться для меня печальным откровением.

— Человек чаще спешит узнать о грозящей ему беде, чем о возможном счастье, — ответила старуха.

— Да, ты права, — сказала Лия. — Поэтому, если бы я могла поверить в твою науку, я, не колеблясь, обратилась бы к тебе.

— Чем вы рискуете? — вновь заговорила старуха. — При первых же словах вы увидите, лгу я или нет.

— Ты не можешь догадаться, о чем мне хотелось бы узнать, — сказала Лия, — так что это бесполезно.

— Возможно, — ответила старуха. — Попробуйте.

Лия почувствовала, как в ней борются два желания, под влиянием которых она находилась со вчерашнего дня. И на этот раз она уступила своему злому гению, подошла к старухе и спросила:

— Я согласна! Что мне надо сделать?

— Дайте мне вашу руку, — ответила старуха.

Сняв перчатку, графиня протянула свою белую ручку, и старуха взяла ее в свои черные морщинистые руки. Две женщины являли собой настоящую картину — молодая, красивая, элегантная аристократка, бледная и неподвижная, стоит перед облаченной в грубые одежды старой крестьянкой, с лицом, обожженным солнцем.

— Что вы хотите знать? — спросила цыганка, изучив линии руки графини так внимательно, словно она могла читать в них столь же легко, как в книге. — Скажите, что вы хотите знать? Настоящее, прошлое или будущее?

Старуха произнесла эти слова с такой уверенностью, что Лия вздрогнула. Она была итальянка, следовательно, — суеверна. Ее кормилицей была калабрийка, и воспитана она была на историях о вампирах и колдунах.

— Я хочу знать, — сказала графиня, пытаясь придать своему голосу уверенность и иронию, — я хочу знать прошлое, оно покажет мне, могу ли я верить в будущее.

— Вы родились в Салерно, — сказала старуха, — вы богаты, вы благородны, во время последнего праздника Мадонны делл'Арко вам исполнилось двадцать лет, недавно вы вышли замуж за человека, с которым были долго разлучены и которого глубоко любите.

— Верно, верно, — побледнев, сказала Лия, — так, но это о прошлом.

— Вы хотите узнать настоящее? — спросила старуха, пристально глядя на графиню своими змеиными глазками.

— Да, — ответила Лия, помолчав и поколебавшись, — да, хочу.

— Вы чувствуете в себе мужество перенести его?

— Я сильная.

— Но если я скажу правду, что вы мне дадите? — спросила старуха.

— Вот этот кошелек, — ответила графиня, вынув из кармана сетчатый кошелек, украшенный жемчужинами, в котором сквозь шелк поблескивали штук двадцать золотых цехинов.

Старуха бросила на золото жадный взгляд и инстинктивно протянула руку, чтобы схватить кошелек.

— Погоди! — остановила ее графиня. — Ты его еще не заработала.

— Верно, синьора, — ответила старуха. — Дайте мне снова вашу руку.

Лия протянула цыганке руку.

— Да, да, настоящее, — пробормотала старуха, — настоящее для вас печально, синьора, ибо линия, идущая от большого пальца к безымянному, говорит мне, что вы ревнивы.

— Я ревную напрасно? — спросила Лия.

— О! Этого я вам сказать не могу, — продолжала цыганка, — ибо вот здесь эта линия сливается с двумя другими. Я знаю одно — у вашего мужа есть от вас секрет.

— Да, это так, — прошептала графиня, — продолжай.

— Предмет этого секрета — женщина, — сказала цыганка.

— Молодая? — спросила Лия

— Молодая?.. Да, молодая, — поколебавшись, ответила цыганка.

— Она хороша собой? — продолжала графиня.

— Хороша ли она собой? Я вижу ее только сквозь дымку, поэтому не могу вам ответить.

— Где эта женщина?

— Не знаю.

— Как не знаешь?

— Так! Я не знаю, где она сегодня. Мне кажется, что она в церкви, и с этой стороны я ничего не вижу, но я могу вам сказать, где она будет завтра.

— Где же она будет завтра?

— Завтра она будет в маленькой комнате на улице Сан Джакомо, в доме номер одиннадцать, на четвертом этаже, и будет ждать там вашего мужа.

— Я хочу видеть эту женщину! — крикнула графиня, бросив цыганке кошелек. — Пятьдесят цехинов, если я ее увижу.

— Я покажу вам ее, — сказала старуха, — но при одном условии.

— При каком? Говори.

— Что бы вы ни увидели и ни услышали, вы им не покажетесь.

— Обещаю тебе.

— Обещать недостаточно, надо поклясться.

— Я клянусь.

— Чем?

— Ранами Христа.

— Хорошо. Затем вам придется достать одежду монахини, чтобы вас не узнали, в случае если вы с кем-нибудь встретитесь.

— Я обращусь в монастырь Санта Мария делле Грацие, где аббатисой моя тетка. Или, скорее… постой… Я отправлюсь к ней завтра же под предлогом визита. Заезжай туда за мной в закрытом экипаже в десять часов и жди меня у маленькой калитки, что выходит на улицу Ареначча.

— Хорошо, — сказала цыганка, — я там буду.

Лия вернулась домой, а старуха удалилась, тряся головой и подсчитывая свое золото.

В два часа вернулся Одоардо. Лия слышала, как он спросил у лакея, не приносили ли ему какое-нибудь письмо. Лакей ответил, что нет.

Лия притворилась, что не услышала ничего, кроме шагов графа, которые она хорошо знала, и, улыбаясь, открыла дверь.

— О! Какой приятный сюрприз! — сказала она мужу. — Ты вернулся раньше, чем я надеялась.

— Да, — сказал Одоардо, бросив взгляд в сторону Везувия, — да, я волновался. Тебе не кажется, что очень душно? Ты не видишь, что дым Везувия гуще, чем обычно? Гора нам что-то обещает!

— Я ничего не чувствую и ничего не вижу, — сказала Лия. — Кстати, разве мы находимся не с безопасной стороны?

— Да, и теперь она еще более безопасна, — сказал Одоардо, — ее охраняет ангел.

Этот вечер прошел как все остальные, и граф ничего не заподозрил, настолько Лия сумела скрыть свои страдания. На следующий день, в девять часов утра, она попросила у графа разрешения навестить свою тетку, настоятельницу монастыря Санта Мария делле Грацие. Разрешение было ей любезно дано.

Везувий становился все более грозным, но у супругов сердце и ум были слишком заняты другим, чтобы думать о вулкане.

Графиня села в коляску и приказала ехать в монастырь Санта Мария делле Грацие. Прибыв туда, она сказала тетке, что, для того чтобы совершить неузнанной одно доброе дело, ей нужна одежда монахини. Аббатиса велела принести ей одежду по размеру. Лия переоделась. Когда она заканчивала свой монашеский туалет, явилась старуха: с закрытой коляской она ждала у ворот. Через несколько минут коляска остановилась на углу улицы Сан Джакомо и площади Санта Медина.

Лия и ее спутница вышли из коляски и прошли немного пешком. Затем, войдя в дом через маленькую боковую дверь, они оказались на темной, узкой лестнице и поднялись на четвертый этаж. Там старуха толкнула какую-то дверь, и они попали в своего рода прихожую, где их ожидала другая старуха. Обе цыганки заставили Лию повторить данную ей клятву никогда никому не рассказывать о том, как она открыла предательство мужа. После того как она поклялась так же, как в первый раз, они ввели ее в комнатку, в стене которой было проделано почти незаметное отверстие. Лия припала к этому отверстию.

Первое, что поразило графиню в этой комнате и сразу привлекло все ее внимание, была очаровательная молодая женщина примерно ее возраста: она лежала одетая на кровати с атласными голубыми, переливающимися серебром занавесями. Казалось, она не выдержала усталости и крепко спала.

Лия обернулась, чтобы расспросить старух, но обе исчезли. Она вновь жадно прильнула к отверстию в стене.

Молодая женщина просыпалась. Она подняла голову, которую все еще в дреме подпирала рукой. Длинные черные волосы кольцами ниспадали со лба, доставая до подушки и закрывая половину лица. Она встряхнула головой, чтобы отбросить этот покров, томно открыла глаза, посмотрела вокруг, словно пытаясь понять, где она. Затем, безусловно успокоившись после своего осмотра, улыбнулась легкой печальной улыбкой. Молча помолившись, она поцеловала маленькое распятие, висевшее у нее на шее, а затем, спустившись с кровати, отодвинула занавеску на окне и долго смотрела на улицу, словно ждала кого-то, но этот кто-то не появлялся, и после снова села на кровать.

В течение этого времени Лия внимательно следила за ней взглядом, и то, что она увидела, разбило ей сердце: женщина была совершенная красавица.

Взгляд Лии перешел на предметы, окружавшие женщину. Комната, в которой жила незнакомка, по размеру была точно такой же, как и та, куда ввели Лию. Но в соседней комнате заботливая рука собрала тысячу предметов роскоши, которыми, как картина, заключенная в раму, должна быть постоянно окружена красивая, элегантная аристократка, тогда как комната с голыми стенами, соломенными стульями и колченогими столами, в которой находилась графиня, хранила отпечаток нищеты и ветхости.

Было ясно, что другая комната была заранее приготовлена, чтобы принять красавицу-гостью.

Тем временем незнакомка, все в той же задумчивой, меланхоличной позе, склонив голову на грудь, ждала того, кто, без сомнения, позаботился об устройстве очаровательного будуара, который она занимала. Вдруг она подняла голову, с тревогой прислушиваясь, и, полупривстав, устремила глаза на дверь. Вскоре шум, который вывел ее из задумчивости, стал более отчетливым. Незнакомка поднялась, прижала одну руку к сердцу, а другой стала искать опору, ибо, заметно побледнев, она, казалось, готова была упасть в обморок. Наступила тишина, и шум шагов мужчины, поднимавшегося по лестнице, достиг ушей и самой графини. Затем дверь распахнулась, незнакомка громко вскрикнула, протянула руки и закрыла глаза, словно не могла справиться с волнением. Мужчина поспешно вошел в комнату и прижал красавицу к сердцу в тот миг, когда она едва не упала. Это был граф.

Молодая женщина и он смогли вымолвить только два слова:

— Одоардо! Тереза!

Графиня больше не могла переносить эту сцену, она горестно застонала и без чувств упала на пол.

Когда сознание вернулось к ней, она увидела, что находится в другой комнате. Обе старухи прыскали ей в лицо водой и давали нюхать уксус.

Лия приподнялась быстрым, молниеносным движением и хотела броситься к двери комнаты, где находились Одоардо и незнакомка, но старухи напомнили ей о клятве. Лия склонила голову, повинуясь данному священному обещанию, вынула из кармана кошелек, содержавший в себе пятьдесят золотых, и отдала его цыганке. То была цена сделанного ею предсказания, которое сбылось с такой жестокой точностью.

Графиня спустилась по лестнице, села в коляску, машинально приказала отвезти ее в монастырь Санта Мария делле Грацие и вернулась к тетке.

Лия была необычайно бледна, и добрая аббатиса сразу же заметила, что с племянницей что-то случилось. Но на все вопросы Лия отвечала, что ей стало дурно и что бледность ее объясняется перенесенным обмороком.

Любящая тетка встревожилась тем сильнее, что, рассказав о случившейся с ней неприятности, племянница скрыла причину ее. Аббатиса сделала все возможное, чтобы графиня осталась в монастыре до тех пор, пока совсем не придет в себя. Но потрясение, пережитое Лией, было не из тех, от которых можно оправиться за несколько часов. Рана была глубокой, мучительной, растравленной. В ответ на опасения тетки Лия горько улыбнулась и, даже не попытавшись успокоить ее, заявила, что хочет вернуться домой.

Тогда аббатиса показала ей на вершину горы, окутанную дымом, и заметила, что скорое извержение вулкана неизбежно. Было бы разумнее сказать мужу, чтобы он приехал к ней в монастырь, и в надежном месте дождаться окончания извержения. Но Лия в ответ показала ей зеленеющий склон горы, на который ни разу с тех пор, как существует Везувий, не попал ни один ручеек лавы. Аббатиса, видя, что решение племянницы непреклонно, распрощалась с ней, препоручив ее попечению Господа.

Графиня села в коляску и через десять минут была на вилле Джордан и.

Одоардо еще не вернулся.

Страдания Лии возобновились с удвоенной силой. Как безумная, она бродила по вилле и саду; каждая комната, каждая купа деревьев вызывали в ней воспоминания: сладостные — о том, что было три дня тому назад, смертельные — о сегодняшней утренней сцене. Везде Одоардо говорил ей, что любит ее. Каждый предмет напоминал ей о словах любви. Лия почувствовала, что для нее все кончено и жить так дальше ей будет невозможно. Но в то же время она понимала, что не сможет умереть, оставив Одоардо в мире, где жила ее соперница. Тогда на ум пришла к ней страшная мысль: убить Одоардо, а потом покончить с собой. Когда мысль эта посетила ее впервые, Лия чуть не закричала от ужаса, но мало-помалу она принуждала себя возвращаться к ней, подобно тому как умелый всадник заставляет строптивую лошадь преодолеть препятствие, которое ее испугало.

Вскоре мысль эта, уже не приводя ее в смятение, стала доставлять ей мрачную радость. Графиня видела себя с кинжалом в руке, представляла себе, как она будит Одоардо и, нанося мужу смертельные раны, бросает ему в лицо имя своей соперницы, затем пронзает кинжалом себя и умирает рядом с ним, навечно приговорив его к своим объятиям. И она поражалась тому, что, несмотря на мучительные страдания, подобное решение может доставлять ей такое наслаждение.

Она пошла в кабинет Одоардо. Там были собраны военные трофеи всех стран и всех видов, от отравленного малайского криса до готического топора франкского рыцаря. Лия сняла со стены красивый турецкий кинжал в бархатном чехле, с рукояткой, усыпанной топазами, жемчугом и бриллиантами. Она унесла его к себе в комнату, попробовала его острие о кончик пальца, из которого, яркая и сверкающая, словно рубин, брызнула капелька крови, затем спрятала кинжал под подушку.

В эту минуту она услышала ржание лошади Одоардо и, взглянув на себя в зеркало, увидела, что бледна как смерть. Тогда она рассмеялась над своей слабостью, но взрыв собственного смеха испугал ее, и, задрожав, она затихла.

В следующее мгновение графиня услышала шаги мужа, поднимавшегося по лестнице. Она подбежала к окнам и опустила шторы, чтобы в комнате стало темнее и граф не заметил, как исказилось ее лицо.

Граф открыл дверь и, еще ослепленный сиянием дня, позвал Лию самым ласковым, самым нежным голосом. Она презрительно усмехнулась и, встав из кресла, где сидела в тени спущенных штор, сделала несколько шагов навстречу мужу.

Одоардо поцеловал ее с горячностью счастливого человека, испытывающего потребность поделиться своим счастьем со всеми, кто его окружает. Лия решила, будто муж ее опустился до того, что изображает любовь, которую он больше не испытывает к ней. Мгновением раньше она думала, что ненавидит Одоардо, теперь она поняла, что презирает его.

Так прошел день, наступил вечер. Не раз, глядя на жену, которая пыталась улыбнуться под его взглядом, Одоардо хотел заговорить, чтобы открыть ей свой секрет, но всякий раз удерживался от этого, и тайна осталась у него в сердце.

В течение вечера Везувий становился все более страшным и угрожающим. Одоардо много раз предлагал жене покинуть виллу и отправиться в их дворец в Неаполь, но всякий раз Лия думала, что Одоардо делает это предложение, чтобы быть ближе к ее сопернице, ибо дворец графа находился на улице Толедо, всего в ста шагах от улицы Сан Джакомо. Она напомнила графу, что та сторона Везувия, на которой стояла вилла, никогда не бывала затронута извержением вулкана. Одоардо согласился с ней, но все же решил, что, если на следующий день грозные признаки не исчезнут, они покинут виллу, чтобы дождаться в Неаполе конца извержения.

Лия согласилась. Для мести ей оставалась ночь, она не просила ничего иного.

Вследствие странного атмосферного явления с наступлением темноты становилось все жарче. Напрасно все окна виллы оставались, как это бывало всегда, открытыми — вечер не принес обычной прохлады, ибо бриза не было, а от кипящего моря поднимался тяжелый, теплый, почти видимый глазу пар, который, словно туман, стлался поповерхности земли. Небо, вместо того чтобы вызвездиться, как обычно, казалось красным оловянным куполом, всей своей тяжестью нависшим над миром. С горы налетала порывами нестерпимая жара, спускаясь к вилле. И казалось, что эта изнуряющая духота каждый раз, когда она давала о себе знать, уносила с собой часть человеческих сил.

Одоардо хотел бодрствовать. Эти признаки приближающегося извержения были ему хорошо знакомы, и он беспокоился за Лию, но она успокаивала его, подсмеиваясь над его страхами. Казалось, происходящее не влияло на нее. Когда граф, полузакрыв глаза, без сил ложился в кресло, она по-прежнему была на ногах, непреклонная, прямая и неподвижная: ее поддерживало не утихавшее в глубине души страдание. В конце концов граф решил, что испытываемая им слабость объясняется его плохим самочувствием. Смеясь, он оперся на руку Лии, чтобы добраться до кровати, бросился на нее, не раздеваясь, какое-то мгновение еще боролся со сном, затем погрузился в своего рода летаргическое оцепенение и заснул, держа руку Лии в своих руках.

Лия, молча, не двигаясь, стояла у кровати до тех пор, пока сон полностью не овладел графом. Потом, почти уверившись, что граф ничего не слышит и не ощущает прикосновений, она осторожно отняла свою руку, прошла в прихожую, приказала слугам немедленно отправляться в Неаполь, чтобы приготовить дворец к их завтрашнему приезду, и прошла в свои покои.

Слуги, довольные тем, что, исполняя приказ, могут оказаться в безопасном месте, немедленно удалились. Графиня, стоя у открытого окна, слышала, как они вышли из дома, закрыли двери виллы, затем ворота сада. Тогда она спустилась вниз, обошла прихожие, коридоры, кладовые. Дом был пуст: графиня, как она того и желала, осталась с Одоардо одна.

Она вошла в свою спальню, твердым шагом подошла к кровати, пошарила под подушкой, вытащила из-под нее кинжал, вынула его из чехла, вновь рассмотрела изогнутое лезвие, разукрашенное золотыми арабесками. Затем, сжав губы и нахмурив лоб, с застывшим взглядом, она направилась к комнате Одоардо, словно Гюльнар к комнате Сеида.

Дверь между комнатами была открыта, и свет, оставленный Лией в ее спальне, пробивался в комнату графа. Она приблизилась к кровати, идя по лучу этого света. Одоардо лежал неподвижно, в том же положении, в каком она его оставила.

Подойдя к изголовью, она протянула руку, чтобы найти место, куда можно было бы нанести удар. Граф, измученный жарой, прежде чем лечь, снял галстук и расстегнул жилет и рубашку. Рука Лии наткнулась на его голой груди, у самого сердца, на маленький медальон — в нем находились ее портрет и прядь волос, которые она дала мужу, когда он уезжал на Сицилию, и с которыми с тех пор он никогда не расставался.

Крайнее возбуждение граничит с крайней слабостью. Едва Лия нащупала и узнала этот медальон, ей показалось, что поднялся занавес и перед нею прошли, словно нежные и грациозные тени, первые часы их любви. Благодаря поразительной быстроте мысли, которая в мгновение охватывает годы, Лия вспомнила тот день, когда она увидела Одоардо в первый раз; тот день, когда она призналась ему, что любит его; тот день, когда он уезжал на Сицилию; тот день, когда он вернулся, чтобы жениться на ней. Воспоминание о счастье, которое прежде не тяготило ее, ибо оно пронизывало всю ее жизнь, лишило Лию сил, которые словно сосредоточились в ее мыслях. Графиня согнулась под грузом этих воспоминаний о счастливых днях и, выронив кинжал из дрожащей руки, упала на колени рядом с кроватью, кусая простыни, чтобы заглушить рвущиеся из ее груди крики, и умоляя Бога послать им обоим смерть, которую, она боялась, у нее не хватит сил ни дать, ни принять.

В тот самый миг, когда она заканчивала свою молитву, раздался глухой, продолжительный гул, мощный толчок потряс пол и кровавый свет озарил комнату. Лия подняла голову: все окружавшие ее предметы приобрели фантастический оттенок. Она подбежала к окну, думая, что у нее начались галлюцинации, но тут все объяснилось.

Гора раскололась в длину на четверть льё. Яркое пламя вырывалось из этой адской трещины, и у основания ее кипел поток лавы, направляясь к вилле и угрожая примерно через четверть часа поглотить и уничтожить ее.

Вместо того чтобы воспользоваться отпущенным ей временем, спасти Одоардо и спастись вместе с ним, Лия подумала, что Бог услышал ее мольбу и внял ей. Ее бледные губы прошептали кощунственные слова: "Господи, Господи, ты велик, ты милосерден, благодарю тебя!.."

Затем скрестив руки, с улыбкой на губах, с глазами, сверкающими смертельным наслаждением, молчаливая и неподвижная, она стала следить взглядом за продвижением ненасытной лавы.

Как мы уже сказали, поток двигался прямо на виллу Джордани, словно она, подобно одному из проклятых городов, была приговорена гневом Божьим, и земному огню, сопернику огня небесного, поручено было настичь и наказать прежде всего ее. Но продвижение огненной реки было достаточно медленным, так что люди и животные могли убежать от нее или отойти в сторону. С приближением потока воздух из влажного и тяжелого становился сухим и раскаленным. Задолго до появления лавы предметы, связанные с землей и внешне нечувствительные, теперь, казалось, оживали, чтобы умереть. Источники, шипя, иссякали, травы засыхали, покачивая пожелтевшими верхушками, деревья гнулись, наклоняясь в сторону, противоположную той, откуда шло пламя, словно пытаясь избежать его. Сторожевые собаки, которых на ночь выпускали в парк, прибежали искать убежища у крыльца и, прижимаясь к стене, жалобно выли. Все живое, движимое инстинктом самосохранения, казалось, сопротивлялось чудовищному бедствию. Одна только Лия торопила бег огня и тихо шептала: "Приди! Приди! Приди!"

В какое-то мгновение ей показалось, что Одоардо просыпается; она бросилась к кровати. Но она ошиблась. Одоардо, которому и во сне не было спасения от удушающего воздуха, сражался с каким-то страшным сновидением. Он, казалось, хотел оттолкнуть от себя какой-то угрожающий предмет. Лия посмотрела на него, испуганная мучительным выражением его лица. Но в этот миг путы, сковывавшие его уста, разорвались, и Одоардо произнес имя Терезы. Значит, это Терезу видел он во сне! Значит, за Терезу он трепетал! Лия улыбнулась ужасной улыбкой и вернулась на свое место на балконе.

Тем временем лава продолжала продвигаться вперед. Она уже распростерла два пылающих рукава вокруг холма, на котором находилась вилла. Если бы в этот час Лия разбудила Одоардо, они могли бы еще убежать, ибо лава, наступая прямо на холм и обтекая его с обеих сторон, еще не охватила его полностью. Но Лия молчала, боясь, напротив, лишь одного — как бы отчаянные крики агонизирующей природы не достигли слуха графа и не разбудили его.

Но этого не произошло. Лия видела, как волна лавы растеклась, похожая на огромную подкову, и сомкнулась за холмом. Тогда Лия испустила крик радости. Всякая возможность к бегству была отрезана. Вилла и ее сады представляла теперь собой остров, в который со всех сторон билось огненное море.

Страшный поток, словно гигантский прилив, начал подниматься на склоны холма. При каждом накате пылающие волны продвигались вперед и пожирали остров, периметр которого все уменьшался. Вскоре лава подошла к стенам парка, и стены, подрубленные у основания, рухнули в ее волны. При приближении потока деревья засыхали и пламя фонтаном поднималось от их корней к вершинам. Каждое дерево, горя, продолжало сохранять свою форму, а затем рассыпалось пеплом в пылающем наводнении, продвигавшемся вперед. Но вот первые волны лавы показались в аллеях сада. Увидев это, Лия поняла, что ей едва хватит времени, чтобы разбудить Одоардо, обвинить его в совершенном им преступлении и дать ему понять, что они умрут друг за другом. Она покинула террасу и подошла к постели:

— Одоардо! Одоардо! — закричала она, тряся его за руку. — Одоардо! Вставай, чтобы умереть!

Эти страшные слова, дышавшие невероятной местью, вырвали графа из глубин сна. Он привстал, открыл блуждающие глаза, затем по отсветам пламени, по потрескиванию бьющихся стекол, по дрожанию дома, который волны лавы начали окружать и встряхивать, понял все и, вскочив с постели, закричал:

— Вулкан! Вулкан! Ах, Лия! Я же говорил тебе!

Затем, бросившись к окну, он охватил взглядом пылающий горизонт, крикнул от ужаса, побежал в другой угол комнаты, открыл окно, выходившее на Неаполь, и, увидев, что все пути к бегству отрезаны, вернулся к графине и крикнул в отчаянии:

— О Лия, Лия, любовь моя, душа моя, жизнь моя, мы погибли!

— Я знаю, — ответила Лия.

— Как, ты знаешь?

— В течение часа я смотрю на вулкан! Я ведь не спала!

— Но если ты не спала, то почему ты меня не разбудила?

— Тебе снилась Тереза, и я не хотела будить тебя.

— Да, мне снилось, что у меня хотят отнять сестру второй раз. Мне снилось, что я обманут, что она действительно умерла, что она лежит, мертвая, в своей комнатке на улице Сан Джакомо, что принесли гроб и хотят положить ее туда. Это был кошмарный сон, но менее страшный, чем реальность.

— Что ты сказал? Что ты сказал? — воскликнула графиня, схватив Одоардо за руки и глядя ему в лицо. — Эта Тереза — твоя сестра?

— Да.

— Женщина, которая живет на четвертом этаже дома номер одиннадцать на улице Сан Джакомо, твоя сестра?

— Да.

— Но твоя сестра умерла! Ты лжешь!

— Моя сестра жива, Лия. Моя сестра жива, это мы умрем. Моя сестра последовала за французским полковником, который был затем убит. Я тоже думал, что она умерла, мне так сказали, но позавчера я получил от нее письмо, а вчера я видел ее. Это она, она, моя сестра, униженная, поблекшая, пожелавшая остаться неизвестной. О! Но что нам теперь до этого? Ты чувствуешь, ты чувствуешь, как дрожит дом? Ты чувствуешь, как трескаются стены? О Боже мой, Боже мой, помоги нам!

— О, прости меня, прости меня! — воскликнула Лия, упав на колени. — О, прости меня перед смертью!

— Что я должен простить тебе? Разве мне есть что прощать тебе?

— Одоардо! Одоардо! Это я убила тебя! Я все видела, я приняла эту женщину за соперницу и не могла больше жить с тобой, я захотела умереть с тобой. Боже мой! Боже мой, неужели у нас нет никакой надежды на спасение? Неужели нет никакой возможности бежать? Пойдем, Одоардо, пойдем! Я сильная, я не боюсь. Бежим!

Лия взяла мужа за руку, и они, как безумные, принялись носиться по комнатам шатающейся виллы: они бросались ко всем дверям, испробовали все выходы, но повсюду встречали неумолимую, безжалостную, все пожирающую лаву: не останавливаясь, она поднималась и билась уже в подножие стен, встряхивая их в смертельном объятии.

Лия упала на колени, она не могла больше идти. Одоардо взял ее на руки и, переходя от окна к окну, кричал и звал на помощь. Но спасение было невозможно: лава продолжала подниматься. Одоардо инстинктивно стал искать убежище на террасе, венчавшей дом, но там он действительно понял, что все кончено. Он упал на колени и, подняв Лию над головой, словно надеясь, что ангел прилетит за ней, закричал:

— О Боже мой! Сжалься над нами!

Едва он произнес эти слова, как полы начали проваливаться и падать в лаву. Вскоре закачалась и терраса, а затем тоже рухнула, увлекая в своем падении Лию и Одоардо. Наконец четыре стены сложились, словно крышка гробницы. Лава продолжала подниматься, захлестнула развалины, и все было кончено.

XXVI МОЛ

Нам оставалось посетить два в высшей степени популярных места, которые мы уже видели мимоходом, но еще не изучили в деталях: Мол и Новый рынок. Мол для Неаполя — то же, чем являлся бульвар Тампль для Парижа, когда в Париже был бульвар Тампль. Мол — это излюбленное место Пульчинеллы.

До настоящего времени мы мало говорили о Пульчинелле. В Неаполе это очень важный персонаж. Вся неаполитанская оппозиция прячется за Пульчинеллой, подобно тому как оппозиция римская прячется за Паскуино. Пульчинелла говорит то, что никто не осмеливается сказать.

Пульчинелла утверждает, что Неаполем правят с помощью трех "Ф". Таково было и мнение короля Фердинанда, который, как мы сказали, был не менее остроумен и не менее популярен, чем Пульчинелла. Эти три "Ф" — festa-farina-forca ("праздник-мука-виселица"). За тысячу семьсот лет до Пульчинеллы Цезарь нашел два первых способа правления: panem et circenses^[42]. Третий открыл Тиберий. По месту и почет.

Кстати, не было бы ничего удивительного в том, если б Пульчинелла услышал слова Цезаря и увидел максиму Тиберия в действии. Происхождение Пульчинеллы восходит к глубокой древности; изображение, найденное в Геркулануме и датируемое, весьма вероятно, правлением Августа, точь-в-точь воспроизводит этот знаменитый персонаж, под которым выгравирована следующая надпись: "Civis atel-lanus"^[43]. Таким образом, по всей вероятности, Пульчинелла был героем ателланы. Пусть наши вельможи хвастаются теперь своей знатностью, восходящей к двенадцатому или тринадцатому векам! Они явились на свет на полторы тысячи лет позднее Пульчинеллы. Пульчинелла мог бы предъявить в три раза более основательные доказательства своего древнего происхождения и обладал в три раза более основательным правом садиться в королевскую карету.

Первый раз, когда я увидел Пульчинеллу, он только что предложил прокормить город Неаполь одним буасо пшеницы в течение года, но при определенном условии. На площади, где происходило представление, установилась гробовая тишина, ибо никто не знал, что это за условие, и все пытались догадаться, о чем идет речь. Наконец, потеряв терпение, собравшиеся спросили у Пульчинеллы, который, скрестив руки, лукаво смотрел на толпу, что это за условие.

— Все очень просто! — ответил Пульчинелла. — Уберите из города всех жен, обманывающих мужей, и всех обманутых мужей, выставьте вон всех ублюдков и всех воров, и я в течение года прокормлю Неаполь одним буасо пшеницы, а через год у меня еще останется муки больше, чем нужно, чтобы испечь лепешку в палец толщиной и в четыре фута в окружности.

Эта манера говорить правду, быть может, несколько грубовата, но Пульчинелла нисколько не пообтесался: он остался все тем же славным деревенским парнем, каким его создал Бог, и его не надо путать ни с нашим Полишинелем, которого уносит черт, ни с английским Панчем, которого вешает палач. Нет, Пульчинелла умрет по-христиански в своей постели, а точнее, он никогда не умрет. Он навсегда останется все тем же Пульчинеллой, в ситцевой кофте, полотняных штанах, остроконечной шапке и черной полумаске. Наш Полишинель — существо фантастическое, обладатель двух горбов, каких и не бывает, фрондер, вольнодумец, хвастун, бретер, вольтерьянец, софист; он поколачивает свою жену, дерется со стражниками и убивает комиссара. Неаполитанский Пульчинелла — добряк, дурак и пройдоха одновременно, как говорят о наших крестьянах. Он ленив, как Сганарель, прожорлив, как Криспен, чистосердечен, как Готье-Гаргиль.

Вокруг Пульчинеллы, подобно планетам, входящим в его систему и вращающимся в его орбите, крутятся импровизатор и общественный писец.

Импровизатор — высокий, сухой человек, одетый в потертый, блестящий черный сюртук, на котором не хватает двух-трех пуговиц спереди и одной пуговицы сзади. На нем обычно либо короткие штаны, придерживающие узорчатые чулки выше колена, либо облегающие брюки, заправленные в гетры. Его помятая шляпа свидетельствует о частых контактах с публикой, а прикрывающие глаза очки указывают на то, что зрение его ослаблено долгим чтением. Имени у этого человека нет, его зовут импровизатор.

Импровизатор точен, как часы на церкви Сант'Элиджо. Каждый день, за час до заката солнца, импровизатор по Страда дель Моло появляется из-за угла Кастель Нуово и идет торжественным, медленным, размеренным шагом, держа в руках потрепанную книгу с плотными страницами, переплетенную в сафьян. Эта книга — "Неистовый Роланд" божестве н н о го Ариосто.

В Италии все божественно: говорят "божественный Данте", "божественный Петрарка", "божественный Ариосто" и "божественный Тассо". Любой другой эпитет был бы недостоин величия этих замечательных поэтов.

У импровизатора есть своя публика. Чем бы эта публика ни была занята — смеется ли над грубоватыми шутками Пульчинеллы или рыдает над проповедями капуцина, — она бросает все, чтобы послушать импровизатора.

Импровизатор подобен великим военачальникам античности и нового времени, которые знали всех своих солдат по именам. Он знает весь свой кружок. Если кого-нибудь из слушателей не хватает, он с беспокойством ищет его глазами и, если это один из его appassionati^[44], ждет, пока тот явится, чтобы начать свое представление.

Импровизатор напоминает тех великих римских ораторов, позади которых всегда стоял флейтист, задававший им тон. Его речь не обладает ни разнообразием песни, ни простотой разговора — это варьирующийся речитатив. Он начинает холодно, глухим, тягучим голосом. Но вскоре, по мере развертывания действия, он оживляется: Роланд вызывает Феррагуса, и голос импровизатора возвышается до угрозы и вызова. Оба героя готовятся к поединку. Импровизатор имитирует их жесты, вынимает шпагу, поправляет щит. Шпагой ему служит первая попавшаяся палка, которую он чаще всего вырывает у соседа. Щит — это его книга, ибо он знает божественного "Роланда" наизусть, и, пока длится ужасная борьба, ему незачем заглядывать в текст, который он удлиняет или сокращает по своему усмотрению, при этом зараженные страстью к стихотворчеству слушатели ничуть не бывают шокированы: именно тогда импровизатор прекрасен.

В самом деле, импровизатор становится актером. Какая бы роль ни была им выбрана — Роланда или Феррагуса, — каждый из ударов, который ему следует нанести или получить, он действительно наносит и получает. Тогда он воодушевляется одержанной победой или переживает свое поражение. Побеждая, он обрушивается на врага, теснит, преследует, опрокидывает его, убивает, топчет ногами, поднимает голову, и во взгляде его — торжество. Проигрывая, он отступает, пятится, защищает каждую пядь земли, бросается то направо, то налево, отскакивает назад, взывает то к Богу, то к дьяволу, в зависимости от того, кто он в данный миг, — язычник или христианин, пускает в ход все возможные уловки, все ухищрения, свойственные слабому. Наконец, теснимый противником, он падает на колено, продолжает сражаться, опрокидывается, корчится, катается по земле, затем, видя, что борьба бесполезна, подставляет горло, чтобы умереть достойно, как галльский гладиатор, соблюдая старую традицию, унаследованную Молом от арены.

Если импровизатор побеждает, он берет свою шляпу, словно Велизарий — шлем, и властно требует то, что ему причитается. Если же побеждают его, он проскальзывает к шляпе, обходит собравшихся и смиренно просит милостыню: уроженцы Юга не только впечатлительны, они с легкостью перестраиваются сами и становятся тем, кем хотят стать.

К сожалению, как мы уже говорили, теперь импровизатор исчезает. Наши отцы его видели, мы его видели, наши дети, если поспешат, еще могут его видеть, но совершенно ясно, что наши внуки и племянники его не увидят.

Иначе обстоит дело с общественным писцом, его соседом. Пройдут еще века, пока все научатся писать, а особенно в верноподданнейшем городе Неаполе. Когда же все научатся писать, останутся еще анонимные письма — эта отрава, которую писец продает, заставив немного себя попросить, подобно аптекарю из "Ромео и Джульетты", продающему мышьяк. Например, я один получаю анонимных писем достаточно, чтобы ими мог прокормиться общественный писец, имеющий жену и детей.

Писец, который может поставить у себя на столе табличку "Qui si scrive in francese^[45]", уверен в своем успехе. Почему? Объясните мне, ибо у меня нет ответа. Правда, французский язык — язык дипломатии, но дипломаты отнюдь не обмениваются нотами при помощи общественных писцов.

Кстати, неаполитанский писец работает на улице, на глазах у всех, coram populo^[46]. Прогресс это или отставание цивилизации?

Дело в том, что у неаполитанцев нет секретов. Они думают вслух, высказывают свое мнение вслух и исповедуется вслух. Тому, кто знает диалект Мола, достаточно каждый день проводить по часу в церквах и слушать лишь то, что говорится у алтаря или в исповедальне, и к концу недели он будет посвящен в самые интимные секреты неаполитанской жизни.

А! Я забыл сказать, что неаполитанский общественный писец — дворянин, или, по крайней мере, ему дают этот титул.

В самом деле, расспросите писца: это всегда galantuo-mo^[47], попавший в беду. Если вы засомневаетесь, он покажет вам в качестве доказательства остаток суконного редингота.

Объяснить воздействие сукна на неаполитанцев — трудно: для них это — печать аристократизма, знак превосходства. Vestito di panno^[48] может позволить себе по отношению к лаццарони много такого, чего я не посоветовал бы тому, кто vestito di telo^[49].

Тем не менее vestito di telo имеет огромное преимущество перед лаццарони, который обычно вообще ни во что не одет.

XXVII ГРОБНИЦА ВЕРГИЛИЯ

Чтобы разнообразить наши прогулки по Неаполю, мы с Жаденом решили совершить несколько экскурсий по окрестностям города. Из окон нашей гостиницы видны были гробница Вергилия и грот Поццуоли. За гротом, который Сенека называл длинной тюрьмой, простирался неведомый мир античных чудес: Аверно, Ахеронт, Стикс. Дальше, если верить Проперцию, находились Байи — гибельное место, город сладострастия, который надежнее и быстрее, чем любой другой город, вел в мрачное царство ада.

Мы вооружились книгами Вергилия, Светония и Тацита, сели в корриколо и, когда кучер спросил, куда нас везти, спокойно ответили: "В ад". Кучер пустил лошадей вскачь.

Предполагаемая гробница Вергилия находится у входа в грот Поццуоли.

К гробнице поэта надо идти по тропинке, сплошь заросшей колючим кустарником и терновником; это живописная развалина, над которой возвышается каменный дуб, обхватывающий ее корнями, словно орел когтями. Говорят, что когда-то на месте этого дуба находился гигантский лавр, который вырос там сам по себе. После смерти Данте дерево погибло, и Петрарка посадил новый лавр, доживший до Саннадзаро. Наконец, Казимир Дела-винь посадил третье дерево, но оно не прижилось… Автор "Мессенских стихотворений" не виноват — просто земля истощилась.

К гробнице вы спускаетесь по полуразрушенной лестнице, между ступеньками которой растут большие пучки мирта. Затем вы подходите к двери колумбария, переступаете порог и оказываетесь в святилище.

Уверяют, что урна, содержавшая прах Вергилия, оставалась здесь до четырнадцатого века. Однажды ее убрали под предлогом, что она должна быть перенесена в безопасное место, и с той поры ее больше никто не видел.

Быстро обследовав гробницу изнутри, Жаден вышел, чтобы зарисовать ее снаружи, и оставил меня там одного. Тогда я, естественно, перенесся мыслями в прошлое и попытался составить себе точное представление о Вергилии и античном мире, в котором он жил.

Вергилий родился в Андах, рядом с Мантуей, 15 октября 70 года до Рождества Христова, то есть когда Цезарю было тридцать лет, и умер в Брундизии, в Калабрии, 22 сентября 19 года, то есть когда Августу было сорок три года.

Он знал Цицерона, Катона Утического, Помпея, Брута, Кассия, Антония и Лепида, был другом Мецената, Саллюстия, Корнелия Непота, Катулла и Горация. Он был учителем Проперция, Овидия и Тибулла, которые все трое родились, когда он заканчивал свои "Георгики".

Он был свидетелем всего, что произошло в тот период, то есть всех великих событий античного мира: падения Помпея, смерти Цезаря, прихода к власти Октавиана, развала триумвирата. Он видел Катона, вспоровшего себе живот, видел Брута, бросившегося на меч, видел сражения при Фарсале, Филиппах, должен был видеть битву при Акции.

Многие сравнивали этот век с нашим семнадцатым, между тем сходства между ними нет: у Августа было куда больше от Луи Филиппа, нежели от Людовика XIV. Людовик XIV был великим королем, Август был великим политиком.

Кроме того, век Людовика XIV охватывает на самом деле только первую половину его жизни. Век же Августа начинается после битвы при Акции и включает в себя всю последнюю часть его существования.

Людовик XIV, ставший властелином мира, умер, побежденный своими соперниками, презираемый своими придворными, отвергнутый своим народом, оставив Францию нищей, жалкой, в опасности. Людовик XIV стал ниже человека после того, как поверил, что он выше Бога.

Август, напротив, начинает с междоусобиц, проскрипций и гражданских войн; затем, после смерти Лепида, Брута и Антония он закрывает храм Януса, который не закрывался двести шесть лет, и, хотя умирает почти что в возрасте Людовика XIV, оставляет Рим богатым, спокойным и счастливым, оставляет империю более великой, чем он принял ее из рук Цезаря, и покидает землю только для того, чтобы подняться на Небо, перестает быть человеком только для того, чтобы стать богом.

Разница между Людовиком XIV, нисходящим из Версаля в Сен-Дени под улюлюканье черни, и Августом, под приветственные возгласы толпы восходящим на Олимп по Аппиевой дороге, — огромна.

Мы знаем Людовика XIV, с пренебрежением относившегося к знати, высокомерного с министрами, эгоистичного со своими любовницами, расточавшего деньги Франции на праздники, где он был героем, на карусели, где он был победителем, на зрелища, где он был богом. Он всегда был королем для своей семьи и для своего народа, для куртизанов-писателей и льстецов-стихотворцев. Он дал пенсию Корнелю, но только потому, что Буало решил отказаться от своей в пользу собрата. Он удалил от себя Расина потому, что тот имел несчастье произнести имя его предшественника Скаррона. Он радовался ушибу герцогини Бургундской, ибо это позволило ему чаще ездить в Марли. Он насвистывал оперную арию у гроба брата и, увидев трупы трех своих сыновей, не задался вопросом, кто отравил их, из боязни найти виновных среди своих любовниц или бастардов.

Что же у него общего, спрашиваю я вас, со школьником, пришедшим из Аполлонии, чтобы получить наследство Цезаря?

Хотите увидеть Октавиана, или Фурина, как его звали тогда? Затем мы перейдем к Цезарю, от Цезаря к Августу, и вы поймете, есть ли у этого человека, единого в трех лицах, хоть одна общая черта с любовником мадемуазель де Лавальер, с любовником г-жи де Монтеспан и с любовником г-жи де Ментенон, который также един в трех лицах.

Цезарь только что пал, сраженный в Капитолии; Брут и Кассий изгнаны из Рима народом, который недавно носил их на руках; Антоний оглашает завещание Цезаря, назначившего Октавиана своим наследником. Весь мир ждет Октавиана.

Именно тогда в стенах Рима появляется молодой человек двадцати одного года, родившийся при консулате Цицерона и Антония 22 сентября 689 года от основания Рима, то есть за шестьдесят два года до Иисуса Христа, который появится на свет в его царствование.

У Октавиана не было никаких внешних признаков человека, которому уготована великая судьба. Ребенком он из-за малого роста казался еще младше, чем был, ибо, по словам вольноотпущенника Юлия Марата, хотя Октавиан и пытался казаться выше с помощью сандалий на высокой подошве, в нем было всего пять футов два дюйма. Правда, такого же роста были Александр Македонский и Наполеон, но Октавиан не обладал ни физической силой укротителя Буцефала, ни орлиным взором героя Аустерлица. У него был бледный цвет лица, белокурые вьющиеся волосы, светлые блестящие глаза, сросшиеся брови, выступающий вверху и заостренный книзу нос, редкие зубы, мелкие и неровные, и столь нежная и очаровательная физиономия, что, когда однажды он будет переходить через Альпы, какой-то галл, вознамерившийся сбросить его в пропасть, при виде выражения его лица удержался и не стал этого делать. Одежда его была из самых простых: среди римской молодежи, которая румянилась, наклеивала мушки, грассировала, ходила вразвалку, среди всех этих красавцев, троссулов, образцов элегантности того времени, которых можно было распознать по надушенной бальзамом шевелюре, разделенной пробором (дважды в день брадобрей завивал ее щипцами в длинные локоны у висков); по тщательно ухоженной растительности на лице (одни носили усы, а другие — узкую короткую бородку от одного виска до другого); по прозрачным или пурпурным туникам с такими непомерно длинными рукавами, что они закрыли бы даже кисти, если бы обладатели туник не заботились о том, чтобы вздымать руки кверху, и тогда рукава, падая к плечам, открывали отполированные пемзой руки и пальцы в кольцах, — так вот, среди римской молодежи Октавиан обращал на себя внимание полотняной тогой, шерстяной латиклавой и простым кольцом, которое он носил на первом пальце левой руки (оправа его представляла собой сфинкса). И потому молодежь, не понимая этой чудаковатости, придававшей наследнику Цезаря вид плебея, отрицала, что Октавиан, как уверяли, принадлежит к аристократии, а считала, что отец его, Гай Октавий, был простым ростовщиком или, самое большее, богатым банкиром. Некоторые пошли еще дальше и уверяли, что дед его был мельником и носил простую белую тогу для того, чтобы на ней не было видно следов муки: "Materna tibi farina^[50]", говорит Светоний, а Светоний, как известно, это Таллеман де Рео того времени.

Однако боги предсказали этому ребенку великие свершения. Но вместо того чтобы рассказывать о них, твердить о своем предназначении на всех углах и взывать тем самым если не к любви, то к суеверию сограждан, Октавиан замыкает свои мечты в себе и хранит их в святилище своих надежд. Предзнаменования сопровождали его с рождения, и Октавиан верит предсказаниям, снам и приметам. Некогда в стены Велитр ударила молния, и оракул предсказал, что уроженец этого города однажды даст миру законы. Кроме того, распространился еще один слух, о котором позже Асклепиад Мендесский упомянет в своей книге о божественных явлениях: Атия, мать Октавиана, заснув в храме Аполлона, была разбужена чьими-то прикосновениями, похожими на объятия, и с ужасом увидела, что на грудь ей скользнула змея и обвила ее своими кольцами. Через десять месяцев она родила. И это не все: в день родов муж ее, задержавшись дома из-за этого события, запоздал в сенат, где разбирали заговор Катилины. Когда он явился туда и объяснил причину своего опоздания, Публий Нигидий, славившийся точностью своих предсказаний, спросил, в каком именно часу родился Ок-тавиан, после чего объявил, что если наука не обманывает его, то властелин мира, о котором говорилось в старинном оракуле Велитр, наконец появился на свет.

Такие приметы предшествовали рождению Октавиана. А вот те, что последовали за этим.

Однажды, когда этот ребенок с предопределенной судьбой, которому было тогда четыре года, кушал в лесу, сидевший на вершине скалы орел устремился вниз, выхватил у мальчика из рук хлеб, взмыл в небо, а затем, через мгновение, принес юному Октавиану хлеб, смоченный влагой облаков.

Наконец, два года спустя, Цицерон, сопровождая Цезаря к Капитолию, рассказал по дороге одному из своих друзей, что в прошлую ночь он видел во сне ребенка с ясным взглядом, с нежным лицом, вьющимися волосами, который с помощью золотой цепи спустился с неба и остановился у двери Капитолия, где Юпитер вложил ему в руку бич. В ту минуту, когда Цицерон рассказывал свой сон, он заметил юного Октавиана и вскричал, что именно этого ребенка он видел во сне прошлой ночью.

Как мы видим, обещаний было больше чем достаточно, чтобы вскружить юную голову; но Октавиан был из тех людей, кто никогда не был молодым и кому нельзя вскружить голову. Это был человек спокойный, серьезный, хитрый, непостоянный и ловкий, не дававший увлечь себя первым движениям рассудка или сердца, а постоянно подвергавший их анализу, руководствуясь при этом своими интересами и честолюбивыми расчетами. Он не принял участия ни в одной из партий, сменивших друг друга за пять лет, с тех пор как он облачился во взрослую тогу, и это обеспечило ему отличное положение, ибо, на чью бы сторону он ни встал, в будущем ему не пришлось бы порывать со своим прошлым. Поэтому он был удачливее, чем Генрих IV в 1593 году и Луи Филипп в 1830-м, он не был связан взятыми на себя обязательствами и находился примерно в том же положении, что и Бонапарт 18 брюмера, за исключением прошлой славы, что явилось для Октавиана дополнительным шансом.

В ту эпоху в Риме были две партии, которые, называясь так же, как и те, что существовали во Франции в 99-м году, не имели с ними никакого сходства, ибо тогда республиканская партия, представленная Брутом, была партией аристократов, а партия монархистов, представленная Антонием, была партией народной.

Таким образом, Октавиан должен был проявить себя наравне с этими двумя людьми, создав третью партию — партию "золотой середины", если воспользоваться современным термином.

Немного о Бруте и Антонии.

Бруту тридцать три или тридцать четыре года. Он среднего роста, у него короткие волосы, коротко стриженная борода, спокойный, гордый взгляд, посредине лба — прорезанная раздумьями морщина: по крайней мере, именно таким представляют его медали, которые он велел отчеканить в Греции; на них стоит надпись "Imperator", вам понятно? Brutus imperator, то есть "Брут-полководец". Воспринимайте это слово только в таком смысле, а не в том, какой придали ему Карл Великий и Наполеон.

Продолжим.

По отцу он происходит от того Юния Брута, который приговорил двух своих сыновей к смерти и статуя которого возвышается на Капитолии среди изваяний изгнанных им царей; по матери — от Сервилия Агалы, который, будучи начальником конницы при Квинкции Цинциннате, собственной рукой убил Спурия Мелия, стремившегося к царской власти. Его отец, муж Сервилии, был убит по приказу Помпея во время войн между Марием и Суллой; он племянник того самого Катона, который вспорол себе живот в Утике. Народная легенда гласит, что он сын Цезаря, соблазнившего его мать с помощью жемчужины, которая стоила шесть миллионов сестерциев, то есть почти миллион двести тысяч франков. Но Цезарю приписывали столько любовных приключений, что не стоит верить всему тому, что о нем говорят. В молодости Брут изучал философию в Греции; он принадлежал к секте платоников и почерпнул в Афинах и Коринфе идеи аристократической свободы, составлявшие основу управления маленьких греческих республик. Будучи при Помпее офицером в Македонии, он обращает на себя внимание отменной храбростью при Фарсале. Назначенный Цезарем наместником в Галлии, он отличается суровой честностью. Это один из тех людей, какие никогда не действуют без убеждений, но, если у них есть убеждения, они действуют всегда. Это одна из тех великих и уединенных душ, в которых находят пристанище уходящие боги; это, подобно сказанному у Горация, человек с сердцем, покрытым тройной сталью, для таких, как он, смерть — подруга, и они встречают ее с улыбкой. Взор его постоянно обращен к доблестям, явленным в древние времена, и он не видит пороков дней нынешних. Он верит, что народ по-прежнему хлебопашествует, что сенат — по-прежнему ассамблея царей. Его единственная вина состоит в том, что он родился после грубого Мария, галантного Суллы и сладострастного Цезаря, вместо того чтобы родиться во времена Цинцин-ната, Гракхов или первых Сципионов. Он был отлит из бронзы в ту эпоху, когда статуи были сделаны из грязи и золота. Когда такой человек совершает преступление, обвинять надо век, в котором он живет, а не его самого.

Кроме того, Брут допустил крупную ошибку, покинув Рим: он забыл, что революцию надо довершать там, где она началась.

Что касается Антония, то он являет собою самый разительный контраст со спокойной, холодной и суровой личностью, которую мы только что обрисовали.

Антонию сорок шесть лет, он высокий, мускулистый, у него густая борода, широкий лоб и орлиный нос. Он утверждает, что происходит от Геркулеса, а поскольку он самый искусный наездник, самый мощный дискобол, самый сильный борец, какой только был со времен Помпея, никто не оспаривает это родословие, сколь бы невероятным оно кое-кому ни казалось. В детстве его необычайная красота привлекала внимание Куриона; с ним Антоний провел первые годы отрочества в распутстве и оргиях. Прежде чем надеть взрослую тогу, то есть в возрасте примерно шестнадцати лет, он уже наделал на полтора миллиона долгов, но прежде всего его упрекают в циничной невоздержанности. На следующий день после свадьбы мима Гиппия он отправился в публичное собрание, так напившись вином, что был вынужден остановиться на углу улицы, и на глазах у всех его вырвало, хотя мим Сергий, с которым он состоял в постыдной связи и который, как говорили, имел на Антония сильное влияние, пытался отгородить его от прохожих плащом. После Сергия самой близкой его подругой была блудница Киферида — он повсюду брал ее с собой в носилках и давал ей столь же многочисленный кортеж, как собственной матери. Всякий раз, как он отправляется в армию, его сопровождает целая свита гистрионов и флейтистов. Останавливаясь в пути, он приказывает разбивать шатры на берегу реки или в тени леса. Город же он проезжает непременно на колеснице, влекомой львами, которыми он правит золотыми поводьями. В мирные времена он носит узкую тунику и грубый плащ. Во время же войны он надевает самые богатые доспехи, какие только можно найти, чтобы подставить себя под самые опасные удары и обратить против себя самых храбрых противников. Ибо Антоний не только силен физически, но и безудержно храбр, а это значит, что он бог для солдат и кумир для народа. Кроме того, будучи умелым оратором в азиатском стиле, он с помощью одной лишь речи изгнал Брута и Кассия из Рима. Любящий роскошь, неровный по характеру, притязающий на то, чтобы его считали сыном бога, и опускающийся порою до уровня животного, Антоний полагает, что он подражает Цезарю, подделываясь под него на поле боя и на трибуне. Но между Антонием и Цезарем лежит пропасть. Антоний имеет всего лишь недостатки, у Цезаря же были пороки; Антоний имеет всего лишь положительные качества, у Цезаря же были добродетели: Антоний — это проза, Цезарь — поэзия.

Но пока что Антоний, таков, каков он есть, правит Римом, ибо память о Цезаре жива, а Антоний представляет Цезаря: именно он продолжает дело победителя Галлии и Египта. Он продает должности, он продает места, он продает все, вплоть до тронов. За двадцать тысяч франков, что, как мы видим, недорого, он продает царскую должность в Азии, поскольку Антоний постоянно нуждается в деньгах. А ведь всего за две недели до этого он заставил вдову Цезаря отдать ему двадцать два миллиона, оставленные Цезарем; правда, с мартовских ид по апрель Антоний отдал восемь миллионов долгов, но поскольку уверяют, что он разграбил общественную казну, которая, по словам Цицерона, содержала семьсот миллионов сестерциев, а это примерно сто сорок миллионов франков, то, каким бы расточителем он ни был, у него должна была остаться еще примерно сотня миллионов, ибо он не выплатил ничего из завещанного Цезарем. А человека с характером Антония, у которого в кармане сто миллионов, следует опасаться.

Кстати, мы забыли об одном — Антоний был муж Фуль-вии.

Вот с кем Октавиану придется сражаться в первую очередь.

Октавиан понял, что сенат, хотя и голосовал за вынесение благодарности Антонию, ненавидел грубого властителя, так как вынужден был трусливо ему подчиняться. Октавиан потихоньку пролез в сенат, назвал Цицерона отцом, смиренно попросил и легко добился разрешения носить великое имя Цезаря — единственное наследство, к которому он, по его словам, всегда стремился. Без шума, из собственного состояния, он заплатил ветеранам то, что завещал им Цезарь и что им не отдал Антоний. Он сыграл роль безупречного гражданина, бескорыстного патриота, отказался от предложенных ему фасций и невзначай посоветовал оказать Антонию честь и отправить его в Цизальпинскую Галлию, чтобы тот смог завершить то, что так замечательно начал, и изгнать оттуда Децима Брута. Антоний, в восторге от того, что таким образом ему удастся избежать перебранок с наследниками Цезаря, отправляется в путь, пообещав привезти Децима Брута со связанными руками и ногами. Как только он уехал, сенат вздохнул свободно. Октавиан понимает, что настал подходящий для него момент: он объявляет Антония врагом республики, отдает в распоряжение сената армию, купленную им на свои собственные деньги, о чем никто не подозревает. Против Антония поднимается весь сенат. Цицерон заключает Октавиана в объятия и предлагает назначить его командующим этой армией. Предложение это вызывает некоторое удивление, поэтому Цицерон говорит, обращаясь к старикам из сената: "Ornandum, tollendum^[51]". Октавиан слышит этот дурной каламбур, который будет стоить жизни его автору. Но Октавиан отказывается от предложения Цицерона: он слаб телом и ничего не понимает в войне. Он просит дать ему двух помощников, чтобы не нести никакой ответственности, и по его просьбе сенат своим указом придает ему двух консулов — Гирция и Пансу.

Антоний послан победить Децима Брута; Октавиан послан защитить Децима Брута от Антония.

Это был адвокатский совет, и исходил он от Цицерона. Таким образом, одновременно избавлялись от Антония и Октавиана: от Антония — разоблачив его бесчестные поступки, от Октавиана — послав его на помощь одному из убийц его отца.

Кстати, Октавиан больше не звался Октавианом: указ сената разрешил ему взять имя Цезаря.

Поэтому забудем о мальчике, перед нами уже муж.

Две армии встречаются — Антоний побежден; оба консула, Гирций и Панса, убиты в бою неизвестно кем, причем, поскольку обычная рана могла бы оказаться несмертельной, а им следовало умереть, оба заколоты отравленными мечами. Только Цезарь цел и невредим: он слишком плохо себя чувствовал, чтобы сражаться, и во время битвы оставался в своей палатке. Кстати, то же самое будет при Филиппах и при Акции: во время всех сражений, где Цезарь победит, он будет спать или окажется болен.

Не все ли равно? Антоний обращен в бегство, консулы мертвы, а Цезарь оказывается во главе армии.

В это время Цицерон в свою очередь правит Римом. Он наследует Антонию, как Антоний наследовал Цезарю. Сенату нужно, чтобы им управляли, и для него не имеет значения, будет то великий политик, грубый солдат или ловкий адвокат.

Сенат считает, что пора воплотить в жизнь каламбур Цицерона: этот мальчик ему больше не нужен. Именно так обращается теперь сенат с Октавианом и отказывает ему в консулате.

Но, как мы сказали, мальчик стал мужем, Октавиан стал Цезарем. Послушайте, что было дальше.

В то время, когда Антоний, убегая, переходит через Альпы, акомандующий в Галлии Лепид спешит ему навстречу, прибывает посланец Цезаря, предлагающий Антонию дружбу Цезаря. Антоний соглашается, сохраняя права Лепида.

Местом встречи был назначен островок на Рено, находившийся неподалеку от Болоньи, — так же позже поступили в Тильзите Наполеон и Александр. Каждый прибыл со своей стороны: Цезарь с правого берега, Антоний — с левого. Триста человек охраны было оставлено на обоих концах моста. Лепид предварительно посетил остров. Наполеон и Александр, встретившись, обнялись. У Антония с Цезарем до этого не дошло: Антоний обыскал Цезаря, Цезарь обыскал Антония — каждый боялся, как бы другой не спрятал оружия. Даже Робер Макер и Бертран не действовали бы предусмотрительнее.

Должно быть, то была ужасная сцена, когда три сообщника, поделив между собою мир, стали затем требовать права разделаться со своими врагами. Каждый внес свою лепту: Лепид уступил голову брата, Антоний — племянника. Цезарь в течение трех дней отказывался (или делал вид, что отказывается) отдать Цицерона, но Антоний настаивал, Антоний угрожал разорвать договоренность, если ему не уступят. Антоний, жестокий и упрямый, был способен поступить так, как он обещал. Цезарь же вовсе не хотел ссориться из-за подобных пустяков, и смерть Цицерона была предрешена. Я попытался бы описать эту сцену, если бы этого уже не сделал Шекспир.

В течение трех дней шли торги. Через три дня число внесенных в проскрипционные списки достигло двух тысяч трехсот: туда были внесены имена трехсот сенаторов и двух тысяч всадников.

Тогда было составлено воззвание (Аппиан оставил нам его в греческом переводе). Все эти враждебные приготовления, говорили триумвиры, направлены только против Брута и Кассия, просто новые союзники, объединившись против убийц Цезаря, не хотят оставлять у себя за спиной врагов.

Затем решено было соединить Антония и Цезаря еще и узами крови. Браки во все времена являлись неизбежным подтверждением политических примирений: Людовик XIV женился на испанской инфанте, Наполеон — на Марии Луизе. Цезарь женился на падчерице Антония, уже помолвленной с другим. Позже Антоний женится на сестре Августа. Правда, эти два брака не помешают битве при Акции.

За это время слух о союзе Цезаря, Антония и Лепида облетел всю Италию — Рим взволновался, сенат затрепетал; Цицерон произнес речи, которым сенат аплодировал, но которые его не успокоили. Одни предложили защищаться, другие — бежать. Цицерон продолжал рассуждать о шансах в случае бегства или в случае защиты, но не решился ни бежать, ни защищаться. Тем временем триумвиры вошли в Рим.

Почитайте у Плутарха жизнеописание Цицерона.

Цицерон умер достойнее, чем можно было ожидать от человека, всю жизнь занимавшегося адвокатским крючкотворством. Он увидел, что не поспевает на корабль, на который надеялся сесть; тогда он велел носильщикам остановиться, запретил рабам защищать его, высунулся наружу, подставил горло и получил смертельный удар.

Антоний потребовал его голову для своей жены, и поэтому эту голову принесли Фульвии. Фульвия вытащила из волос булавку и проткнула ею Цицерону язык. Затем голову прибили к трибуне для торжественных речей, над двумя отрезанными руками, принадлежавшими все тому же Цицерону.

На следующий день Антонию принесли другую голову. Антоний взял ее, но сколько ни крутил и ни вертел, узнать ее не мог.

"Ко мне это не имеет отношения, — сказал он, — отнесите голову моей жене".

Действительно, это оказалась голова человека, отказавшегося продать Фульвии свой дом. Фульвия велела прибить голову к воротам этого дома.

В течение недели на улицах шла резня и кровь лилась в сточные канавы Рима. Веллей Патеркул написал по этому поводу несколько строк, которые дают страшное описание этого страшного времени:

"Жены выказали много преданности, — пишет он, — вольноотпущенники — достаточно, рабы — немного, но сыновья — нисколько".^[52]

Затем он добавляет с той античной простотой, которая приводит в дрожь:

"Правда, надежда получить наследство, зародившаяся у каждого, делала ожидание трудным".

На седьмой или восьмой день бойни Меценат, видя, какое неистовство проявляет Цезарь, занимаясь проскрипциями, послал ему одну из своих записных табличек, где начертал карандашом два слова:

"Остановись, палач!"

Цезарь остановился, ибо не вкладывал в то, что делал, ни ненависти, "и ожесточения. Он объявлял вне закона, потому что считал это полезным. Получив записку Мецената, он кивнул в знак согласия и остановился. Меценат приписал себе милосердие Цезаря. Меценат ошибался: Цезарь выполнил полностью то, что задумал, бесстрастный счетовод ничего больше не хотел.

Обратим теперь наш взгляд на Брута и Кассия и посмотрим, что делают они.

Брут и Кассий в Азии, где они требуют уплаты налогов сразу за десять лет. Брут и Кассий в Тарсе, который они облагают контрибуцией в тысячу пятьсот талантов. Брут и Кассий на Родосе, где они приказывают убить пятьдесят первейших горожан, ибо те отказываются платить непосильную дань. Но Бруту и Кассию нужны миллионы, что-⁴ бы отстаивать дело непопулярной партии, с которой они себя связали, и удерживать под республиканскими орлами старые легионы Цезаря.

Стенания народов, разоряемых им, становятся для Брута постоянным укором совести. Угрызения совести — это злой гений, посещающий его сны. Это призрак, который он видел при Ксанфе и увидит вновь при Филиппах.

Прочитайте у Плутарха или Шекспира — по вашему усмотрению — последние беседы Брута и Кассия. Посмотрите, как они прощаются вечером, со значительной улыбкой пожимая друг другу руки, как говорят, что, победят они или нет, им нечего бояться своих врагов. Дело в том, что Цезарь и Антоний неподалеку. Дело в том, что это канун битвы при Филиппах. Дело в том, что призрак, преследующий Брута, уже появился или вот-вот появится вновь.

Действительно, на следующий день в тот же час Кассий был мертв, а через два дня за ним последовал и Брут. Раб, который получил свободу, оказывая хозяину последнюю услугу, убил Кассия. Брут же сам бросился на меч, который держал ритор Стратон.

Обычно удивляются столь стремительной кончине Брута и Кассия, забывая при этом, что им обоим не терпелось поскорее покончить дело.

Два триумвира остались верны себе. Мы говорим "два триумвира", ибо о Лепиде речи уже нет. Антоний сражался как простой солдат. Больной Цезарь не покидал носилок, сказав, что во сне ему явился бог и наказал заботиться о себе.

После сражения и устранения Лепида предстояло вновь заняться разделом мира. Антоний взял себе неистощимый Восток; Цезарь довольствовался истощенным Западом.

Оба победителя расстаются: один, чтобы вкусить все наслаждения жизни вместе с Клеопатрой, другой — чтобы вернуться в Рим и продолжить борьбу сначала с сенатом, который теперь начинает его понимать; затем со ста семьюдесятью тысячами ветеранов, каждый из которых требует земельный надел и две тысячи сестерциев, обещанные им; наконец, с народом, который требует хлеба и которого Секст Помпей, владычествующий над морем вокруг Сицилии, душит голодом.

Пройдет восемь лет, и ветеранам заплатят (или, по крайней мере, они поверят, что им заплатили), Секст Помпей будет побежден и обращен в бегство, а общественные закрома будут изобиловать мукой и зерном.

Как Цезарь совершил все это? Списав проскрипции на Антония и Лепида; отказываясь от предлагавшихся ему почестей; делая вид, что он исполняет функции простого префекта полиции; выступая все время от имени республики, ради которой он действует и которую незамедлительно восстановит; наконец, по желанию солдат отдав Антонию свою сестру Октавию (Фульвия умерла в припадке гнева).

Впрочем, Антоний был жених опасный, ибо считал необходимым доказывать, что он во всех отношениях является потомком Геркулеса: он был женат на Фульвии, только что женился на Октавии, женится на Минерве и в конце концов ему предстоит жениться на Клеопатре.

Женитьба на Клеопатре запутала все. Давно уже Цезарь ждал случая, чтобы избавиться от своего соперника, — эту возможность Антоний ему предоставил. У Клеопатры был не то от Цезаря, не то от Секста Помпея сын по имени Це-зарион. Антоний, женившись на Клеопатре, признал Це-зариона сыном Цезаря и пообещал ему наследство отца, то есть Италию. Не забыл он и других сыновей Клеопатры — Александра и Птолемея. Он отдал Александру Армению и Парфянское царство, которое, правда, не было еще завоевано, а Птолемею — Финикию, Сирию и Сицилию.

Рим и Октавия потребовали отомстить Антонию. Дело Цезаря становилось делом общественным, поэтому никогда еще предпринятая война не была более популярной.

К тому же, все прибывавшие с Востока рассказывали странные истории. После того как он сделался сатрапом, Антоний провозгласил себя богом. Клеопатру стали называть Исидой, а Антония — Осирисом. Антоний пообещал Клеопатре превратить Александрию в столицу мира после того, как он завоюет Запад. Пока же он велел выгравировать вензель Клеопатры на солдатских щитах и призвал египетских богов подняться против богов Тибра.

Omnigenumque Deum monstra et latrator Anubis Contra Neptunum et Venerem contraque Minervam^[53], —

говорит Вергилий, который вставил сюда Минерву не только ради размера, но и мстя за нанесенное ему самому оскорбление. Минерва, как мы помним, была одной из четырех жен Антония; он женился на ней в Афинах и заставил афинян заплатить тысячу талантов приданого, то есть почти шесть миллионов нынешних наших денег.

Не правда ли, странен был этот мир? Но не удивляйтесь слишком, при Нероне будет еще не такое.

За четверть века Восток и Запад должны были уже в третий раз встретиться в Греции и вписать новое название в перечень побед и поражений в извечных баталиях, длившихся со времен Троянской войны.

В Риме царил глубокий ужас: Рим не слишком надеялся на Цезаря как на полководца и, напротив, знал, на что способен Антоний, стоит только его вооружить. К тому же он вел с собой сто тысяч человек пехоты, двенадцать тысяч лошадей, пятьсот кораблей, четырех царей и одну царицу.

Вслед за армией шли еще сто двадцать или сто тридцать тысяч евреев, арабов, персов, египтян, мидян, фракийцев, пафлагонцев, но эти не принимались в счет — они не были римскими солдатами.

У Цезаря было примерно сто тысяч человек и двести кораблей, что составляло менее половины сил, которыми располагал его противник.

Удача была на стороне Октавиана. Точнее, судьба переменила имя и стала называться Провидением: надо было собрать Запад и Восток под одной мощной рукой, которая заставила бы мир говорить на одном языке, подчиняться одному закону, с тем чтобы Христос, родившись (а Христос вот-вот должен был родиться), нашел вселенную готовой воспринять его слово. Бог отдал победу Цезарю.

Известны все подробности этого великого сражения. Известно, как Клеопатра, богиня восточной естественности, вдруг бежала с шестьюдесятью кораблями, хотя ей не угрожала никакая опасность; как Антоний последовал за ней, бросив армию; как они вместе вернулись в Египет, чтобы умереть: Антоний погиб, бросившись на свой меч, Клеопатра — неизвестно как. Плутарх полагал, что она подставила себя укусу гадюки.

На этот раз избежать торжественного чествования было нельзя: так или иначе Цезарю пришлось покориться. Сенат в полном составе явился к воротам Рима ему навстречу. Но, верный своим взглядам, Цезарь принял только часть того, чем хотел вознаградить его сенат. Послушать его, так единственное, что он просил за свою победу, — это избавить его от бремени правления. Сенаторы бросились к его ногам, умоляя, чтобы он отказался от своего пагубного решения. Но им удалось добиться лишь одного: Цезарь согласился остаться еще на десять лет, чтобы навести порядок в делах республики. Правда, Цезарь выказал себя менее несговорчивым, когда речь зашла о титуле Августа, который был присвоен ему сенатом и который он принял, не заставляя себя слишком долго упрашивать.

Августу было тридцать лет. За девять лет, истекших с тех пор, как он унаследовал Цезарю, он, как мы видим, прошел немалый путь или, точнее, заставил республику проделать этот путь.

Дело в том, что Рим устал от междоусобных войн, от гражданских проскрипций, от политической резни. Со времен Мария и Суллы, то есть в течение почти шестидесяти лет, в Риме только и делали, что убивали или погибали, так что в последние двадцать пять лет надо было как следует поискать, чтобы найти полководца, консула, трибуна, сенатора или, наконец, именитого гражданина, который спокойно умер бы в своей постели.

Более того — все были разорены. Можно еще перенести резню, распятие, виселицу, но перенести нищету нельзя. У всадников были почетные места в театре, но они не осмеливались туда ходить из страха быть арестованными своими заимодавцами. У них было четырнадцать скамей в цирке, и все скамьи пустовали. Провинции заявили, что они не в состоянии больше платить налоги, ибо у народа не было хлеба. От Атлантического океана до Евфрата, от Гадесского пролива до Дуная сто тридцать миллионов человек просили у Августа подаяние.

Разве в подобных обстоятельствах у кого-нибудь возникла бы мысль встать в оппозицию победителю Антония, который один только и был богат и который один только мог сделать богатыми других?

Август разделил на три части свои несметные богатства, увеличившиеся вчетверо благодаря сокровищам Птолемеев: первая часть предназначалась богам, вторая — аристократии, третья — народу.

Капитолийскому Юпитеру досталось шестнадцать тысяч фунтов золота — это было на тринадцать тысяч больше, чем у него украл Цезарь, вдобавок к этому — на десять миллионов нынешних франков драгоценных камней и украшений.

Аполлон получил шесть заново отлитых серебряных треножников — материалом для них послужили собственные статуи Августа.

Наконец, города со всех сторон посылали победителю золотые короны, и он разделил их между другими богами.

Боги остались довольны.

Тогда Август занялся аристократами.

Все завещанное Цезарем было полностью выплачено. Всякий, имевший имя или сделавший его, получил пособия; аристократия вся целиком стала пансионеркой Августа.

Аристократы были довольны.

Оставался народ.

Предшественники Августа дали ему зрелища, Август дал ему хлеба. Зерно прибывало целыми караванами с Черного моря, из Египта и с Сицилии. Менее чем за три месяца благосостояние даже самых нищих слоев населения заметно повысилось.

Народ кричал "Да здравствует Август!"

У Августа оставалось еще около двух миллиардов; тогда он выбросил в обращение эту огромную массу денег: прежде в долг давали под двенадцать процентов, цифра эта снизилась до четырех. Прежде земля ничего не стоила, теперь цена ее возросла в три-четыре раза.

Затем Август вернулся в свой маленький дом на Палатинском холме, в каменный дом без мрамора, без росписей, без мозаичных полов. Он жил там зимой и летом, и в доме была только одна ценная вещь — золотая статуэтка богини Фортуны.

Правда, когда через восемнадцать лет, примерно в 748 году по римскому летосчислению, дом сгорел, Август отстроил его заново, сделав более удобным, изящным и красивым.

Именно здесь Август прожил еще сорок шесть лет, без конца умоляя народ снять с него бремя управления страной и без конца оказываясь вынужденным принимать все новые почести. Сколько он ни говорил, что он такой же простой гражданин, как все остальные, сколько ни повторял, что его имя — Гай Юлий Цезарь Октавиан и что он не хочет зваться никак иначе, ему пришлось смириться с тем, чтобы навсегда стать принцепсом, великим понтификом, консулом и попечителем нравов. Его хотели назначить трибуном, но он ответил, что, будучи человеком дела, не может принять эту ношу. Тогда вместо должности он получил власть трибуна. Мы, быть может, слегка играем словами, но в Августе было что-то от адвоката, и вполне возможно, что именно поэтому Саллюстий стал его близким другом.

Таким образом, все в Риме были довольны. У цезарис-тов был царь, или, по крайней мере, некто его замещавший. Республиканцам без конца твердили о республике, и, кстати, буквы S.P.Q.R. стояли повсюду — на знаменах, на фасциях, на самом доме принцепса. Наконец, у поэтов, художников, артистов был Меценат, которому Август передал полномочия и который взял на себя обязательство обеспечить им aurea mediocritas^[54], столь превозносимую Горацием.

Окруженный всеми этими почестями, Август оставался все тем же: он работал по шесть часов в день, питался ситным хлебом, фигами и мелкой рыбешкой, играл в орехи с римскими озорниками и в одежде, сотканной женой или дочерьми, ходил свидетельствовать в пользу старого солдата, сражавшегося при Акции.

Мы сказали, что дом его на Палатинском холме сгорел примерно в 748 году. Как только стало известно об этом происшествии, ветераны, декурии, трибы собрали по подписке значительную сумму, так как они хотели, чтобы дом, заново отстроенный за общественный счет, свидетельствовал о народной любви к императору. Август вызвал одного за другим всех подписчиков и, чтобы не отказываться от их дара, взял у каждого по одному денарию.

После богов, аристократии, народа и казны пришла очередь и Рима. Улицы республиканского города были грязными, узкими и темными. Forum antiquum^[55] стал слишком мал для постоянно растущего населения владыки мира, форум Цезаря в дни праздников всегда бывал переполнен народом. Август выстроил третий форум между Капитолием и Виминалом, храм Юпитера Громовержца на Капитолии, храм Аполлона на Палатинском холме, театр Марцелла на Марсовом поле и, наконец, портики Ливии и Октавии и базилику Луция и Гая. И это еще не все. В то же самое время, когда на площадях поднимались египетские обелиски, когда великолепные дороги, начинаясь с Meta Sudans, устремлялись во все стороны света, словно лучи звезды, когда шестьдесят семь льё акведуков и каналов каждый день поставляли в Рим два миллиона триста девятнадцать тысяч кубических метров воды, которые Агриппа, строя Пантеон, распределял по пятистам фонтанам, ста семидесяти бассейнам и ста тридцати водонапорным башням, — в то же самое время Бальб строил театр, Филипп — храм Муз, а Поллион — святилище Свободы.

Руководя этими колоссальными работами, Август переживал редко испытываемое им чувство гордости, которому он позволял проявляться внешне: "Посмотрите на Рим, — говорил он, — он достался мне кирпичным, после меня он будет мраморным".

Август прожил долгую жизнь, какую Небо дарует основателям монархий. Ему было семьдесят шесть лет, когда однажды, во время плавания между островами, разбросанными посредине Неаполитанского залива, словно корзины с цветами и зеленью, он почувствовал настолько сильную боль, что пожелал зайти в ближайший порт. Тем не менее он успел добраться до Нолы; там ему стало так плохо, что он слег. Но, отнюдь не оплакивая потерю столь богатой событиями жизни, Август приготовился к смерти как к празднику: он взял зеркало, велел завить себе волосы, нарумянился. Затем, подобно актеру, который покидает сцену и, прежде чем уйти за кулисы, просит у партера последний комплимент, он сказал, обращаясь к друзьям, окружавшим его ложе:

— Ответьте откровенно, хорошо ли я сыграл фарс жизни?

Все были единодушны.

— Да, — хором ответили собравшиеся, — да, конечно, просто прекрасно.

— В таком случае, — продолжал Август, — хлопайте в ладоши в доказательство того, что вы довольны.

Зрители зааплодировали, и под шум их аплодисментов Август тихо опустился на подушку.

Коронованный комедиант был мертв.

Вот человек, который в течение двадцати лет покровительствовал Вергилию; вот принцепс, за столом которого поэт раз в неделю сидел вместе с Горацием, Меценатом, Саллюстием, Поллионом и Агриппой; вот бог, обеспечивший ему сладостное спокойствие, воспеваемое Титиром. Это в знак признательности ему возлюбленный Амарил-лиды обещал постоянно орошать его алтарь кровью своих ягнят.

В самом деле, нежный, грациозный и меланхоличный талант Мантуанского лебедя должен был прийтись по сердцу коллеге Антония и Лепида. Робеспьер, этот другой Окта-виан другого времени, этот составитель проскрипций, носивший пудреный парик, бумазейный жилет и ярко-синий фрак, которому, к счастью или к несчастью (вопрос еще не решен), не оставили времени проявить свое двуличие, обожал "Письма к Эмилии о мифологии", "Стихотворения кардинала де Берниса", "Вольности шевалье де Буффлера", тогда как "Ямбы" Барбье заставили бы его упасть в обморок, а драмы Гюго вызвали бы у него нервный припадок.

Дело в том, что литература, что бы там ни говорили, это не выражение эпохи, но, напротив, если можно так сказать, ее палинодия. В период Регентства и при Людовике XV, когда царило великое распутство, кому аплодировали в театре? Маленьким, слащавым драмам Мариво. Какие поэты были в моде в разгар кровавых оргий Революции? Колен д’Арлевиль, Демустье, Фабр д'Эглантин, Легуве и шевалье де Бертен. В великую наполеоновскую эру какие звезды сверкали на имперском небе? Де Фонтан, Пикар, Андриё, Баур-Лормиан, Люс де Лансиваль, Парни. Шатобриан считался мечтателем, а Лемерсье — безумцем, "Гений христанства" поднимали на смех, "Пинто" освистывали.

Дело в том, что человек создан для двух одновременных существований: одно из них — фактическое и материальное, другое — интеллектуальное и идеальное. Когда его материальная жизнь спокойна, жизнь идеальная требует волнений. Когда жизнь фактическая протекает бурно, жизнь интеллектуальная требует покоя. Если весь день человек видит повозки с приговоренными к казни, как бы ни звались посылающие на смерть — Сулла или Кромвель, Октавиан или Робеспьер, — вечером он испытывает потребность в приятных ощущениях, которые заставили бы его забыть страшные утренние переживания. Это флакон с душистой водой, которую римлянки нюхали, выходя из цирка; это венок из роз, который Нерон велел принести себе после того, как он увидел горящий Рим. Если же, напротив, день прошел мирно, нашему сердцу, боящемуся оцепенеть в томной безмятежности, нужны искусственные эмоции, чтобы заменить эмоции настоящие, необходимы вымышленные мучения, которые заняли бы место подлинных страданий. Так, после решающего сражения при Филиппах, когда республиканский гений пал под ударами имперского гиганта, после борьбы Геракла и Антея, потрясшей мир, что делает Вергилий? Он шлифует свою первую эклогу. Какие великие мысли посещают его в минуту великих потрясений? Размышления о бедных пастухах, которые, будучи не в состоянии платить контрибуции, накладывавшиеся то Брутом, то Цезарем, вынуждены покидать свои милые пашни и родные края:

Nos patriae fines et dulcia linquimus arva;

Nos patriam fugimus.^[56]

Мысли о бедных колонах, которые переселятся: одни в выжженную Африку, другие — в холодную Скифию:

At nos hinc alii sitientis ibimus Afros;

Pars Scythiam…^[57]

Наконец, он думает о пастухах, оплакивающих не потерянную свободу, не глиняные лары, уступившие место золотым пенатам, не святое республиканское целомудрие, отвернувшее лицо при виде имперского разврата, провозвестником которого стал Цезарь. Нет, пастухи сожалеют о том, что не могут больше петь, лежа в зеленой пещере, глядя на бродящих коз, щиплющих цветущий ракитник и горькую листву ивы:

… viridi proiectus in antro…^[58]

Carmina nulla canam; non, me pascente, capellae,

Florentem cytisum et salices carpetis amaras.^[59]

Но возможно, эта навязчивая поэтическая идея, возможно, воображение поэта, которое зовется фантазией, временно обратились к сельским страданиям и буколическим жалобам; возможно, грядущие великие события оторвут Вергилия от лесной тематики. Но вот начинается сражение при Акции; вот Восток вновь восстает против Запада; вот сталкиваются натурализм и спиритуализм; вот, наконец, приходит день, когда решится спор между многобожием и христианством. Что же делает Вергилий, что делает друг победителя и глава латинских поэтов? Он воспевает пастуха Аристея и погибших пчел, он воспевает мать, которая утешает сына, чьи ульи опустели, и советует принести жертву Аполлону, чтобы из крови быка народились новые рои.

Не думайте, что примеры наши случайны и что мы принимаем одну эпоху за другую, ведь Вергилий, словно опасаясь, что его обвинят в том, что он вмешивается в общественные дела с иными целями, нежели восхваление Цезаря, сам позаботился о том, чтобы объяснить нам, какое время он воспевает. Это было тогда, когда слава оружия Цезаря дошла до Евфрата:

… Caesar dum magnus ad altum Fulminat Euphraten bello, victorque volentes Per populos dat iura, viamque adfectat Olympo.^[60]

Но когда Цезарь закрывает храм Януса, когда Август во второй раз возвращает всем мир, — тогда Вергилий становится воинственным; тогда буколический поэт бросает боевой клич; тогда певец Палемона и Аристея начинает повествовать о сражениях героя, который, отплыв от Трои, первым достиг италийских берегов; тогда он расскажет об Ахилле, который девять раз объехал стены Перга-ма, волоча за собой тело Гектора, оставлявшее кровавый след; тогда он покажет старого Приама, которому на глазах дочерей перерезают горло и который падает к подножию домашнего алтаря, проклиная бессильных богов, что не смогли защитить ни царство, ни царя.

И насколько Август любил Вергилия за мирные песни во время войны, настолько же он будет любить его за воинственные песни в мирное время.

Поэтому, когда Вергилий умрет в Брундизии, Август, плача, прикажет, чтобы прах его был перенесен в Неаполь, где, как знал император, любил отдыхать поэт.

Быть может, Август даже приходил к этой гробнице, куда пришел и я; быть может, он прислонился к стене в том же месте, что и я, пока перед моими глазами проносилась вся эта грандиозная история.

И вот эту-то иллюзию хотел отнять у меня один несчастный ученый, заявив, что, быть может, это вовсе не гробница Вергилия!

XXVIII ГРОТ ПОЦЦУОЛИ. СОБАЧИЙ ГРОТ

Пока мы совершали эту экскурсию, кучер, заскучавший от нашего долгого отсутствия, зашел в кабачок, чтобы развлечься. И потому, когда мы спустились к Кьяйе, он предстал перед нами настолько пьяным, что мог бы сравняться в этом отношении с Горацием и Галлом. Такое маленькое нарушение правил трезвости тяжело сказалось на наших бедных лошадях: погоняемые кнутом хозяина, они бешеным галопом помчали нас к гроту Поццуоли. Напрасно мы повторяли, что хотим остановиться у входа в грот и пересечь его от начала до конца: наш автомедонт, считавший делом чести доказать нам своей щегольской манерой править, что он не пьян, с удвоенной силой нахлестывал лошадей, и мы, словно унесенные вихрем, исчезли в зияющем входе грота.

К несчастью, едва мы проехали по этому адскому коридору шагов сто, как столкнулись с тележкой. Кучер, стоявший позади нас, перепрыгнул через наши головы, а мы перепрыгнули через лошадей. Лошади упали, одно из колес нашей повозки продолжило свой путь, тогда как другое, зацепившись за ступицу тележки, остановилось вместе с экипажем. Я решил, что нам пришел конец. К счастью, бог пьяниц, хранивший нашего кучера, соблаговолил распространить свое покровительство и на нас, сколь бы мы ни были его недостойны — мы поднялись без единой царапины, разорвались только постромки у пристяжной (напомним, что она скачет рядом с коренником, запряженным в оглобли).

Наш возница заявил нам, что ему нужно четверть часа, чтобы привести упряжку в порядок. Мы дали ему эту отсрочку с тем большей охотой, что нам требовалось ровно столько же времени, чтобы посетить грот.

Во времена Сенеки, когда не существовало железных дорог и, следовательно, сквозь горы не прокладывали туннели, а просто взбирались на них, грот Поццуоли был большой диковинкой. И потому Сенеку грот занимал куда больше, чем какого-нибудь нынешнего инженера-пу-тейца, и, поэтизируя этот своеобразный погреб, непригодный даже для хранения вина, он называет его длинной тюрьмой и рассуждает о том, что нельзя не поддаться производимому им сильному впечатлению. Не знаю, возможно, совершенный нами кульбит повредил нашему воображению, но, не в обиду Сенеке будь сказано, впечатление на нас произвел только отвратительный запах масла, который распространяли шестьдесят четыре фонаря, горевшие в этой огромной норе.

Однако, невзирая на эти шестьдесят четыре фонаря, в гроте Поццуоли царила такая темнота, что мы сумели найти свою повозку, только идя на пьяный голос нашего возницы. Мы сели в корриколо, кучер занял место сзади и, словно желая доказать несчастным лошадям, что виноват в случившемся был не он, наградил их таким ударом кнута, какого не знали ни скакуны Ахилла, столь трогательно оплакивавшие своего хозяина, ни столь непочтительные мулы дона Мигеля, едва не сломавшие шею своему владельцу.

Пристяжная и коренник сделали такой скачок, что повозка едва не развалилась; но, к великому нашему изумлению, несмотря на невероятные усилия, которые они прилагали, чтобы выполнить свой долг, мы не сдвинулись с места.

Кучер взялся за дело с удвоенным рвением, на сей раз сопровождая удары хлыста характерным для итальянских возниц легким посвистыванием, с помощью которого они словно взбадривают лошадей. Наши лошади под воздействием двойного увещевания продолжали дергаться и подскакивать, но не сделали ни шагу — ни назад, ни вперед.

Однако, поскольку по всем правилам человеческого достоинства двуногие существа никогда не должны уступать четвероногим, наш возница, продолжая упорствовать, в третий раз хлестнул лошадей, разразившись такой бранью, что едва не рухнули своды грота. На несчастных четвероногих это произвело сильное впечатление: они встали на дыбы, заржали, рванулись направо, затем налево, но не продвинулись ни на шаг вперед — об этом не было и речи.

Стало очевидно, что во всем происходящем крылась какая-то загадка. Я остановил руку Гаэтано, занесенную для четвертого удара, и предложил ему постараться опереде-лить на ощупь, что же приковывало нас к месту. О том, чтобы разглядеть что-то, не приходилось и мечтать. Гаэтано начал было сопротивляться, заявив, что, раз лошади должны тронуться, они тронутся. Но я стоял на своем, сказав ему, что, если он прибавит еще хоть слово, я прогоню его вместе с упряжкой. Гаэтано, увидев, что его денежные интересы под угрозой, слез с повозки.

Через мгновение до нас донеслись его вздохи, затем стоны и жалобы.

— Ну, — спросил я, — в чем дело?

— Oh, eccelenza!^[61]

— Так что же?

— О malora!^[62]

— Что такое?

— Но perduto la testa del mio cavallo.^[63]

— Как это ты потерял голову лошади?

— L’ho perduta!^[64]

Стоны и жалобы возобновились.

— Так голову какой из них ты потерял? — спросил я, расхохотавшись.

— Del povero bilancino, eccelenza.^[65]

— Этот прохвост мертвецки пьян, — заметил Жаден.

— Ну и как, — спросил я после минутного молчания, — нашлась она?

— О non si trovera piu… mai! mai! mai!^[66]

— Подожди, я сам пойду искать ее.

Я соскочил с повозки, на ощупь обошел ее и наткнулся на моего возницу, в отчаянии обнимавшего круп лошади. Он запряг ее задом наперед.

Естественный результат подобной комбинации ясен: при каждом новом ударе кнутом коренник тянул в одну сторону, а пристяжная — в другую. Согласно же незыблемому правилу, две равные силы, направленные в противоположные стороны, уравновешивают друг друга, поэтому, чем больше наши лошади прилагали усилий (одна, пытаясь двигаться ко входу в грот, а другая — к выходу), тем прочнее мы были прикованы к месту.

Я сообщил Гаэтано, что голова лошади нашлась, и в качестве доказательства положил на нее его руку, а затем объявил ему, что, опасаясь новых происшествий, мы пойдем пешком до Собачьего грота, и назначил там ему встречу, при условии, что он способен туда добраться.

Между тем бывают дни, когда грот Поццуоли великолепно освещен — это случается во время равноденствия.

Солнце садится как раз напротив входа, пронизывая грот последними лучами, и чудесно золотит его, от одного конца до другого.

В злосчастном гроте на нашу долю выпало столько испытаний, что мы с немалым удовольствием выбрались на свет. Природа — несомненно для того, чтобы вознаградить путешественника за понесенные им временные потери, — на выходе из этого длинного и темного коридора предстает манящей, причудливой, живой. Но солнце так нещадно палило наши головы, что мы не стали рассматривать пейзажи во всех подробностях, а по указанию прохожего свернули с дороги на тропинку, ведущую к озеру Аньяно.

Гаэтано превзошел самого себя; через мгновение мы услышали позади себя стук колес экипажа и позвякивание колокольчиков: это нас нагнали корриколо и наш кучер. Корриколо был славно починен с помощью веревок, бечевок и тряпок, а кучер почти протрезвел.

Мы обливались потом, поэтому не заставили себя просить и заняли свои места. Теперь благодаря гармонии, царившей между нашими лошадьми, мы поехали с обычной скоростью, то есть помчались как ветер.

Через какое-то время впереди нашей повозки побежали две собаки, а какой-то мужчина пристроился на ней сзади. Откуда они взялись? По-моему, из бедной хижины, расположенной слева от дороги. Одна из собак была светло-желтой, другая — черной.

Вскоре светлый пес стал выказывать явные признаки нерешительности. Он останавливался, садился, отставал, затем снова нагонял нас, но каждый раз все медленнее. Хозяин свистел ему, звал его, наконец, увидев явные признаки неповиновения, слез, связал его с черной собакой и, вместо того чтобы занять свое место в повозке, пошел пешком. Тогда я спросил, кто этот человек и что это за собаки. Мне ответили, что у человека ключи от грота, а на собаках поочередно ставят опыты — иными словами, это был первосвященник и его жертвы.

Слово "поочередно" объяснило мне страх, испытываемый желтым псом, и беспечность его черного собрата. Черный сменился с караула, а светлому предстояло заступить на пост, поэтому светлый изо всех сил стремился вернуться назад, а черный не боялся идти вперед. При первом же визите иностранцев их роли поменялись бы.

По мере того как мы приближались к гроту, страх несчастного светлого пса все возрастал. Он оказывал своему приятелю настоящее сопротивление. Псы были примерно одинаковой величины и, следовательно, одинаковой силы, но, поскольку одним руководило только желание повиноваться хозяину, тогда как другой надеялся избежать этого, очень скоро инстинкт самосохранения возобладал над чувством долга, и не черный пес увлекал своего собрата к гроту, а светлый начал уводить черного домой.

Видя это, владелец собак счел, что его вмешательство необходимо, и стал догонять их. Но, когда он приближался к ним, светлый удваивал усилия, чтобы убежать, а черный, не будучи уверен, что сделал все необходимое, чтобы удержать товарища, в свою очередь стал проявлять признаки нерешительности, так что, когда хозяин протянул руку, надеясь схватить их, оба пса во всю прыть пустились назад по дороге, по которой они пришли.

Хозяин бросился за ними, не переставая звать их. Не стоит и говорить, что, чем настойчивее он их звал, тем быстрее они от него убегали. Через какое-то время человек и собаки исчезли за поворотом.

Милорд наблюдал за этой сценой с глубоким удивлением: увидя появление двух таких же, как он сам, особей, он хотел было наброситься на них и разорвать их, но Жаден несколькими ударами ногой успокоил его, и он, хотя и с видимым сожалением, решил остаться простым зрителем того, что должно было произойти.

То, что должно было произойти, произошло: оба пса остановились у входа в свою конуру. Хозяин догнал их, надел веревку на шею светлому псу, свистнул черному, и через десять минут после его исчезновения мы увидели, как он появился вновь: одна собака бежала впереди, другую он тащил за собой.

Теперь уже отступать было некуда: несчастное животное должно было послужить жертвой. Подходя к гроту, пес дрожал всем телом; когда дверь грота открылась, он был уже полумертв. У двери грота находилось пять-шесть настолько оборванных детей, что, если бы не дыры в одежде, распознать их пол было бы невозможно; каждый держал в руках какое-нибудь животное, один — лягушку, второй — ужа, этот — морскую свинку, тот — кошку.

Животные предназначались для тех любителей, что не довольствуются обмороками, а требуют смерти. Умерщвление собак стоит дорого: по-моему, четыре пиастра за собаку. Тогда как за один карлино можно умертвить лягушку, за два карлино — ужа, за три — морскую свинку, а за четыре — кошку. Иными словами, просто за бесценок. Тем не менее один вице-король, у которого в карманах было, конечно, пусто, велел ввести в грот двух рабов-турок, и те на его глазах умерли бесплатно.

Все это отвратительно жестоко, но таков обычай. К тому же животные, да, умирают, но хозяева их живут этим, а в Неаполе так мало способов заработать на жизнь, что приходится терпеть этот промысел.

В гроте, должно быть, три фута высоты и два с половиной — глубины. Я просунул в него голову и в верхней его части не почувствовал никакой разницы между воздухом внутри и снаружи. Но, собрав в ладонь воздух грота и быстро поднеся его ко рту и носу, я почувствовал удушающий запах. Действительно, смертельные газы сохраняют свою силу только на высоте одного фута от земли. Но там за несколько секунд они могут вызывать удушье как у человека, так и у животных.

Пришла очередь несчастного пса. Хозяин затолкнул его в грот, и пес не оказал ни малейшего сопротивления. Но как только он оказался внутри грота, к нему вернулась энергия, он подпрыгнул, встал на задние лапы, чтобы голова его оказалась вне досягаемости ядовитого воздуха. Однако все было бесполезно. Вскоре по телу его пробежала конвульсивная дрожь, он вновь опустился на четыре лапы, зашатался, лег, напряг свои конечности, дернул ими как в приступе агонии и вдруг стал неподвижен. Хозяин вытащил его из дыры, потянув за хвост. Пес лежал на песке безжизненный, пасть его была разинута, из нее текла пена. Я решил, что он мертв.

Но он лишь потерял сознание: вскоре окружающий воздух подействовал на него, легкие его наполнились и заработали, как кузнечные меха; он приподнял голову, затем переднюю, а после и заднюю часть тела, какое-то время пошатался на четырех лапах, словно был пьян, и, наконец, собрав вдруг все силы, помчался стрелой и остановился только в ста шагах от злосчастного грота, на вершине маленького холма, где он сел, озираясь вокруг с крайней осторожностью и вниманием.

Я решил, что все пропало и что хозяин никогда больше не поймает убежавшую собаку. Я даже поделился с ним своим соображением, но он улыбнулся с видом человека, который хочет сказать: "Ну-ну, вы еще мало что знаете о собаках!" Он вытащил из кармана кусок хлеба, показал его несчастной жертве, которая, казалось, несколько секунд раздумывала, раздираемая между страхом и чревоугодием. Чревоугодие одержало верх. Пес прибежал, помахивая хвостом, и проглотил свою порцию, словно совершенно забыв о том, что недавно произошло.

Черный пес, повернув голову, сидел с серьезным видом и наблюдал за происходящим, как бы говоря про себя, словно пьяница Шарле: "Между тем именно это ждет меня в воскресенье!"

Милорд же забился под скамейку корриколо и, казалось, боялся только одного: как бы его там не нашли.

Я спросил, как зовут двух несчастных четвероногих, обреченных проводить жизнь в постоянных обмороках: их имена были Кастор и Поллукс, они были названы так безусловно потому, что, подобно божественным близнецам, обречены были жить и умирать по очереди.

У меня появилось было желание купить Кастора и Пол-лукса. Но я подумал, что, если я дам им свободу, они станут бешеными, а если я оставлю их у себя, то рано или поздно их растерзает Милорд. Поэтому я решил ничего не менять в установленном порядке вещей и предоставить каждого назначенной ему природой судьбе.

Что же касается лягушки, ужа, морской свинки и кошки, то мы заявили, что у нас нет никакого желания продолжать над ними эксперименты и что опыта с Кастором нам достаточно.

Это решение сопровождалось парой карлино, которые мы дали владельцам животных, чтобы помочь им терпеливо дождаться путешественников более английского склада, нежели мы.

XXIX РЫНОЧНАЯ ПЛОЩАДЬ

Мы уже говорили, что Мол — это неаполитанский бульвар Тампль. II Mercato^[67] — это неаполитанская Гревская площадь.

В былые времена, когда в Неаполе вешали, виселица стояла на Рыночной площади постоянно. Теперь, когда Неаполь освещается газом, когда его улицы покрыты асфальтом и когда в нем гильотинируют, la mannaia^[68]возводится и разбирается для каждой казни.

Страшную машину устанавливают ночью накануне казни напротив маленькой улочки, по которой ведут осужденного и которую по этой причине называют Вико дель Соспиро, или "проулок Вздохов".

Именно на этой площади были казнены 29 октября 1268 года юный Конрадин и его кузен Фридрих Австрийский. Тела двух молодых людей какое-то время оставались захороненными прямо на месте казни, и над их могилой была возведена маленькая часовня. Но из глубин Германии прибыла императрица Маргарита; она привезла с собой сокровища, чтобы выкупить у Карла Анжуйского жизнь сына. Было слишком поздно: сын ее был мертв. С позволения его убийцы императрица использовала сокровища для возведения церкви. Эта церковь и есть Санта Мария дель Кармине.

Если у вас нет провожатого, вы потратите немало времени, чтобы найти могилу, ради которой, однако, и была построена церковь: безусловно, это обидчивый Карл загнал могилу в дальний угол, где она и находится.

Церковь дель Кармине была свидетельницей несомненного и почти бесспорного чуда.

В Риме я купил итальянскую книжку под названием "История двадцать седьмого восстания верноподданней-шего города Неаполя" — имеется в виду восстание Маза-ньелло. Вместе с теми восстаниями, что произошли после 1647 года, и теми, что были раньше, всего их насчитывается тридцать пять. Неплохо для верноподданнейшего города.

Одно из этих тридцати пяти восстаний было направлено против Альфонса Арагонского. Но Альфонс Арагонский был не так глуп, чтобы отказаться от Неаполя, если Неаполь отказывался от него. Он пригнал галеры с Сицилии и из Каталонии, осадил Неаполь, став лагерем на берегах Себето, и с этой позиции начал обстреливать из пушек свой восставший верноподданнейший город.

Одно из ядер, посланных королем своим бывшим подданным, вероятно, сбилось с пути и залетело в церковь дельКармине, разбило купол, перевернуло дарохранительницу и вот-вот должно было раздробить голову распятому Христу, сделанному в натуральную величину (распятие это еще прежде было признано как чудотворное). Но Христос склонил голову на грудь, и ядро, просвистев у него надо лбом, пробило дыру в двери, сбив только терновый венец, которым он был увенчан.

Каждый год, на следующий день после Рождества, распятие выставляется для поклонения верующих.

Именно на Рыночной площади разразилось знаменитое восстание Мазаньелло, ставшее таким популярным во Франции после представления "Немой из Портичи". Так что было бы довольно нелепо, если бы я стал пространно рассказывать об этом восстании. Но оперы обычно не претендуют на то, чтобы быть историческими трудами, поэтому, возможно, я сумею сказать о герое Амальфи то, что забыл поведать мой собрат и друг Скриб.

Герцог де Аркос был вице-королем в течение трех лет, и в течение трех лет налоги в Неаполе выросли настолько, что он, не зная, что бы еще обложить налогом, ввел налог на фрукты, которые были основной пищей для лаццарони и всегда беспрепятственно ввозились в Неаполь. Эта новая ввозная пошлина чрезвычайно задела население вер-ноподданнейшего города, и оно начало громко роптать. Герцог де Аркос удвоил бдительность, усилил гарнизоны во всех замках, ввел в столицу около трех-четырех тысяч солдат, разбросанных по ее окрестностям, сделал свои экипажи, обеды и балы еще роскошнее и позволил народу роптать.

Приближался июль — месяц, когда в Неаполе с благоговением и особой торжественностью отмечается праздник Кармельской Богоматери. По обычаю, в это время и по случаю этого праздника посредине Рыночной площади строили форт. Этот форт, несомненно в память о многочисленных приступах, которым подверглась святая гора, защищал гарнизон христиан и атаковало войско сарацин. На христианах были полотняные штаны, а головы их были покрыты красными колпаками, то есть они одевались как неаполитанские рыбаки, которые в 1647 году еще не носили рубашек. Сарацины были одеты на турецкий лад — в широкие шаровары, шелковые куртки и огромные тюрбаны. Кто заплатил за наряды неверных, уже забыто. Их чрезвычайно заботливо хранили, и сражающиеся передавали их из поколения в поколение.

Оружием для осаждающих и осажденных служили длинные тростниковые палки, в изобилии поставлявшиеся из болотистых мест в окрестностях Неаполя. Сражающиеся били палками изо всех сил, не причиняя друг другу большого вреда.

Обычно начиная с июня те, кто должен был принять участие в сражении, собирались вместе для тренировок, и тогда друзья и враги, христиане и сарацины совершали маневры вместе, в полнейшем согласии. Затем они возвращались в город, шагая в ногу, неся свои палки, словно ружья, и выстроившись, как регулярные войска.

Предводителем христиан, которые должны были защищать рыночный форт на празднике Богоматери Кармельской в год 1647-й от Рождества Христова, был молодой человек двадцати четырех лет, сын бедного рыбака из Амальфи и сам неаполитанский рыбак. Звали его Томмазо Аньелло — сокращенно Мазаньелло.

За несколько дней до праздника молодому рыбаку пришлось горько посетовать на введенные пошлины. Его жена, на которой он женился в девятнадцать лет и которую очень любил, была поймана сборщиками ввозных пошлин в ту минуту, когда она пыталась в чулке пронести в Неаполь два-три фунта муки. Ее бросили в тюрьму, и она была приговорена оставаться там до тех пор, пока муж ее не заплатит сто дукатов, то есть четыреста пятьдесят франков на наши деньги. По всей вероятности, подобную сумму бедный рыбак не смог бы собрать, работая всю жизнь.

Ненависть, которую Мазаньелло стал испытывать к сборщикам пошлин после ареста жены и приговора суда, распространилась и на правительство. Об отношении Мазаньелло к нему было хорошо известно, ибо он говорил во всеуслышание на улицах Неаполя о том, что отомстит за жену тем или иным способом. Народ тоже испытывал недовольство им, поэтому Мазаньелло, враждебно относившийся к властям, был избран предводителем наиболее крупного из двух сражающихся войск.

Имя предводителя сарацин осталось неизвестным.

Начало враждебных действий Мазаньело против власти вице-короля ознаменовалось странной мальчишеской выходкой молодого предводителя. Проходя со своим войском перед дворцом правительства, на балконе которого герцог и герцогиня де Аркос собрали всю городскую знать, Мазаньелло, словно желая оказать честь всем этим богатым синьорам и прекрасным дамам, побеспокоившим себя ради него, приказал своему войску остановиться, выстроил его в одну линию перед дворцом, скомандовал "Кругом!", чтобы каждый солдат встал спиной к балкону, приказал положить палки на землю, а затем поднять их. Этот двойной маневр был выполнен с замечательной согласованностью и крайним своеобразием. Дамы стали громко кричать, синьоры заявили, что следует наказать наглецов, с невозмутимой серьезностью учинивших дерзкую выходку. Но, поскольку войско Мазаньелло состояло из двухсот молодцов, отобранных среди силачей, завсегдатаев Мола, дело кончилось одними разговорами, и Мазаньелло со своими приспешниками спокойно вернулся домой.

В следующее воскресенье, когда была назначена новая репетиция, оба вожака со своими войсками с утра отправились на Рыночную площадь, чтобы повторить учения, проводившиеся в предыдущие выходные дни. Все происходило как раз в то время, когда крестьяне из окрестностей Неаполя привозят на рынок фрукты. Пока обе армии упражнялись наперегонки, между садовником из Портичи и неаполитанским горожанином завязался спор из-за корзинки фиг: речь шла о новом налоге, который ни тот ни другой не хотели платить. Продавец говорил, что расходы должен нести покупатель, а покупатель, напротив, утверждал, что налог следует платить продавцу. Спор проходил довольно шумно, поэтому народ, собравшийся посмотреть на маневры турок и христиан, сбежался к тому месту, где произошла ссора, и окружил спорящих. Привлеченные шумом, становившимся все сильнее, некоторые солдаты из обеих армий, бросив свои занятия, покинули строй и пришли поглядеть, что происходит. Поскольку дело становилось все серьезнее, они подали знак своим товарищам присоединиться к ним. Те не заставили просить себя дважды, круг все расширялся, образуя огромное скопление народа. В это время появился полицейский чиновник, называвшийся избранником народа, и, в ответ на обращенные к нему вопросы горожан и продавцов фруктов, кому же следует платить налог, заявил, что платить должны продавцы. Едва это решение было оглашено, как продавцы опрокинули на землю корзины, полные фруктов, заявив, что лучше уж они отдадут их народу даром, чем согласятся платить ненавистный налог. Собравшиеся, толкаясь, тут же ринулись подбирать фрукты, как вдруг какой-то молодой человек бросился в толпу, пробрался сквозь нее, а затем, оказавшись в самом ее центре, заставил всех замолчать и заявил чиновнику, что начиная с этого часа неаполитанский народ решил не платить больше налоги. Полицейский стал говорить о мерах принуждения и угрожать тем, что он вызовет солдат. Молодой человек нагнулся, взял пригоршню фиг и вместе с грязью бросил ее в лицо чиновнику, который удалился под шиканье толпы, в то время как молодой человек, остановив оба войска, готовых преследовать беглеца, встал во главе их, отдал распоряжения с быстротой и энергичностью опытного генерала, поделил их на четыре отряда, приказал трем первым разойтись по городу, уничтожить все помещения, предназначенные для уплаты пошлин, сжечь все книги записей ввозных налогов и объявить об отмене всех податей, тогда как сам он во главе четвертого, самого большого отряда, куда влилось большинство присутствующих, направился к дворцу вице-короля. Отряды разошлись с криками "Да здравствует Мазаньелло!".

Молодой человек, в одно мгновение давший отпор властям, словно трибун, распорядившийся своей армией, словно генерал, управлявший толпой, словно диктатор, был Мазаньелло.

Герцог де Аркос был уже извещен о происходящем: полицейский чиновник укрылся у него во дворце и обо всем ему сообщил. Мазаньелло и его войско оказались перед закрытым дворцом. Первым побуждением народа было намерение сломать двери. Но Мазаньелло хотел действовать в рамках определенной законности. Он уже собрался потребовать, чтобы вышел вице-король или кто-нибудь представляющий его, как распахнулась балконная дверь и появившийся чиновник объявил, что налог на фрукты отменен. Но этого уже было недостаточно: толпа, убедившись в своей силе и видя, что ей могут уступить, стала несговорчивой. С криками она потребовала отмены налога на муку. Чиновник сказал, что он пойдет за ответом, вернулся во дворец, но больше не появился.

Мазаньелло повысил голос и, крикнув во всю силу легких, объявил, что дает вице-королю десять минут на то, чтобы принять решение.

Десять минут прошло, но ответа не последовало, и тогда Мазаньелло царственным жестом вытянул руку. В то же мгновение двери были выломаны, и толпа с криком "Долой налоги!" хлынула во дворец, разбивая зеркала и выбрасывая в окна мебель. Но, добравшись до тронной залы, толпа по знаку Мазаньелло остановилась у портрета короля, сняла шапки, приветствуя государя, и Мазаньелло объявил, что бунт направлен не против короля, а против дурного правления его министров.

Тем временем герцог де Аркос бежал, воспользовавшись потайной лестницей. Он вскочил в карету и во весь опор помчался по направлению к Кастель Нуово. Но чернь быстро его узнала; за ним бросились в погоню и почти настигли, как вдруг из окна экипажа посыпались пригоршни дукатов. Толпа ринулась к этому золотому дождю и позволила герцогу скрыться. Мост Кастель Нуово оказался поднят, и герцог был вынужден укрыться во францисканском монастыре.

Находясь там, он издал два указа: первый отменял все пошлины, вторым Мазаньелло была предложена пенсия в шесть тысяч дукатов при условии, что он сдержит народ и заставит его повиноваться своему долгу.

Мазаньелло получил оба указа, прочел их народу, стоя на балконе герцогского дворца, разорвал тот, что касался его лично, и бросил клочки в толпу, крикнув, что за все золото королевства он не предаст своих соратников. С этого часа Мазаньелло перестал быть для толпы вожаком, он стал для нее богом.

Теперь он сам послал депутацию к герцогу де Аркосу. Ей было поручено сказать, что мятеж направлен не против короля, а против налогов, что самому герцогу, если он сдержит данные обещания, бояться нечего и что без всякого опасения он может вернуться во дворец. Каждый член депутации отвечал своей жизнью за жизнь герцога де Аркоса. Вице-король принял предложенную ему защиту, но, вместо того чтобы вернуться в опустошенный дворец, попросил разрешения укрыться в форте Сант’Эльмо.

Просьба была передана Мазаньелло, и он, чуть поразмыслив, с улыбкой согласился. Герцог де Аркос укрылся в замке Сант’Эльмо. Мазаньелло остался единственным хозяином города.

События эти длились пять часов. За пять часов власть испанцев перестала существовать, все прерогативы вице-короля были отменены. За пять часов лаццарони добился права обращаться как с равным с представителем Филиппа IV, сделавшим его королем и оставившим ему город. Эта странная революция совершилась без единой капли крови.

Но перед Мазаньелло встала огромная задача. Рыбаку без всякого образования, лаццарони, который не умел ни читать, ни писать, продавцу рыбы, который только и делал, что управлялся с веслами и тянул сети, предстояло заниматься всеми делами большого королевства. Он должен был издавать указы и отправлять правосудие, должен был создать армию и встать во главе ее.

Ни одна из этих задач не испугала Мазаньелло. Он спокойно огляделся вокруг, взвесил свои силы и сразу принялся за работу.

Прежде всего он воспользовался своей властью, чтобы выпустить на волю заключенных, которые были задержаны из-за контрабанды или штрафов, связанных с ввозными пошлинами (среди этих заключенных, напомним, находилась жена диктатора). Освободившись, пленники немедленно присоединились к Мазаньелло у дворца вице-короля.

После этого в сопровождении толпы и эскорта своего войска он отправился на Рыночную площадь, обнародовал под звуки труб отмену налогов и приказ всем мужчинам Неаполя, от восемнадцати до пятидесяти лет, взять оружие и собраться на площади. Этот указ был продиктован Мазаньелло и записан общественным писцом. Мазаньелло, не умевший, как мы говорили, писать, приложил под последней строкой, как печать, амулет, который он постоянно носил на шее, — с этой минуты новый государь так впредь и подписывал все бумаги.

Первое его ополчение было уже разделено на четыре отряда, поэтому в три из них, которые не находились под его командованием, он назначил командиров. Эти трое были его друзья-лаццарони; их звали Катанео, Ренна и Ардиццоне. Им было поручено отправиться в кварталы, расположенные в разных концах города, и следить там за порядком. Три отряда отправились на свои посты, а Мазаньелло остался на Рыночной площади во главе своего отряда, ожидая результатов объявленного им призыва в народное ополчение.

Исполнение приказа не заставило себя ждать. Через два часа Мазаньелло окружило сто тридцать тысяч вооруженных человек. Каждый откликнулся на его призыв, не обсуждая, имел ли Мазаньелло право собирать ополчение. Только корпорация художников попросила разрешения объединиться в особое подразделение под названием "рота Смерти", а поскольку просьба эта была передана Мазаньелло бывшим лаццарони, которого он очень любил, она была удовлетворена. Этого лаццарони, друга Мазаньелло, вызвавшегося вести переговоры, звали Сальватор Роза.

Мазаньелло решил, что хорошее правительство в первую очередь должно вызволить из тюрем невинных и наказать виновных. Вождь восставших сделался генералом, генерал стал законодателем, а законодатель — судьей.

Мазаньелло приказал возвести нечто вроде деревянного помоста, уселся там в полотняных штанах и рубахе и, опираясь правой рукой на обнаженную шпагу, велел, чтобы перед ним один за другим предстали все заключенные.

Весь остаток дня он отправлял правосудие: тех, кого он объявлял невиновными, тут же отпускали на свободу; тех, кого он признавал преступниками, казнили на месте. И такой был у этого человека проницательный глаз, что, хотя в большинстве случаев приговор его основывался только на быстром и внимательном изучении лица обвиняемого, у присутствующих создалось глубокое убеждение, что новоиспеченный судья не осудил ни одного безвинного и не позволил уйти от наказания ни одному преступнику. Правда, приговоры его и наказания не различались по тяжести и были одинаково суровы: воры, фальшивомонетчики и убийцы — все были приговорены к смертной казни. Все это сильно напоминало законы Дракона, но Мазаньелло понимал, что время не терпит, а потому он не дал себе труда создать другие.

Утром следующего дня все было кончено: тюрьмы Неаполя были пусты, все приговоры приведены в исполнение.

То, какой оборот принимало восстание, а точнее, гений того, кто им руководил, привело вице-короля в ужас. Чтобы узнать, какие цели Мазаньелло ставит перед собой и на каких условиях город мог бы вернуться под власть своего государя, он послал к нему герцога ди Маддалони. Мазаньелло отрицал, что город взбунтовался против Филиппа IV и в доказательство показал послу портреты короля Испании, которые красовались на каждом углу и для большего почета были укрыты под навесами. Что касается условий, которые ему было угодно выдвинуть, то они ограничивались одним: вручить народу подлинник изданного Карлом V указа, который со дня своего опубликования исключал в будущем введение любых новых налогов.

Вице-король сделал вид, что он уступает, приказал изготовить фальшивый акт и отправил его Мазаньелло. Но Мазаньелло, заподозрив предательство, призвал знатоков и вручил им присланный документ. Те заявили, что это всего лишь копия, а не подлинник.

Тогда Мазаньелло спустился со своего помоста, подошел к герцогу ди Маддалони и обвинил его в мошенничестве. Затем, стащив его с коня и сбросив на землю, наступил герцогу босой ногой на лицо, после чего вновь взошел на свой трон и приказал, чтобы герцога отвели в тюрьму. На следующую ночь герцог, подкупив тюремщика, бежал.

Теперь вице-король увидел, с каким человеком ему приходится иметь дело, и, поняв, что Мазаньелло нельзя обмануть, решил покончить с ним. Он отдал приказ всем своим войскам, находившимся на севере, в Капуа и Гаэте, а также на юге, в Салерно и его окрестностях, двинуться на Неаполь. Узнав об этом приказе, Мазаньелло разделил свою армию на три части, послал своих помощников с одной из них навстречу войскам, идущим от Салерно, сам же направился с другой навстречу войскам, двигавшимся от Капуа, а третий отряд — им командовал Ардиццоне — оставил для охраны Неаполя.

Считается, что именно в эти дни, когда Мазаньелло на время удалился из Неаполя, Ардиццоне получил первые предложения, склонявшие его к измене, причем ему разрешили передать их его напарникам Катанео и Ренне.

Мазаньелло разбил войска вице-короля, убил тысячу и взял в плен три тысячи человек, затем торжественно привел их в Неаполь и на Рыночной площади вернул им полную свободу. Эти три тысячи человек с криками "Да здравствует Мазаньелло!" немедленно присоединились к неаполитанскому ополчению.

Катанео и Ренна тоже отразили атаки противостоявших им войск. "Рота Смерти", входившая в народное ополчение, просто творила чудеса.

У герцога де Аркоса не оставалось больше способов борьбы с Мазаньелло: он прибег к хитрости, но Мазаньелло обнаружил предательство, он попытался совладать с бунтарем силой, но тот победил его. Тогда герцог решил вести переговоры непосредственно с Мазаньелло, мысленно оставив за собой право предать или уничтожить своего противника при первой же возможности.

Чтобы придать переговорам больше веса, в качестве посредника герцог выбрал кардинала Филомарино. Народ, не доверявший прелату, хотел было воспротивиться новой встрече, но Мазаньелло поручился за кардинала, и свидание состоялось.

Мазаньелло перед этим отдал приказ сжечь тридцать шесть дворцов, принадлежавших тридцати шести самым видным представителям испанской и неаполитанской знати. Но кардинал Филомарино уговорил Мазаньелло отменить этот приказ, и Мазаньелло уступил.

Когда Мазаньелло расстался с прелатом и отправился к месту сбора ополчения на Рыночной площади, в него выстрелили почти в упор из аркебузы: из пяти выстрелов ни один не достиг цели — его час еще не пробил.

Убийцы были растерзаны народом и, умирая, признались, что им заплатил герцог ди Мадцалони, который хотел отомстить Мазаньелло за дурное обращение с ним.

Вице-король осудил покушение, кардинал дал слово, что герцог де Аркос ничего не знал об этом предательстве, и переговоры возобновились.

Между тем полиция никогда еще не работала лучше, и во всем Неаполе за четыре дня правления Мазаньелло не было совершено ни одной кражи.

В тот самый день, когда Мазаньелло едва не убили, кардинал вновь явился к нему и передал, что вице-король желает переговорить с ним с глазу на глаз о государственных делах и на следующий день со всем двором вернется во дворец, чтобы принять там Мазаньелло. Мазаньелло, остерегавшийся подобных предложений, хотел отказаться, но кардинал так настаивал, что он вынужден был согласиться. Тогда между ним и кардиналом завязался спор, еще более ожесточенный, чем в первый раз. Мазаньелло, считавший себя простым рыбаком, хотел отправиться во дворец, оставаясь в рыбацкой одежде — иначе говоря, с голыми руками и ногами, одетый только в короткие штаны, рубаху и фригийский колпак. Но кардинал столько раз повторял ему, что подобный наряд не пристал человеку, собирающемуся появиться при блестящем дворе для обсуждения важнейших дел, что Мазаньелло вновь уступил и со вздохом согласился, чтобы вице-король прислал ему костюм, который следовало надеть в столь знаменательный день. В тот же вечер он получил полный костюм из затканного серебром сукна, шляпу, украшенную пером, и шпагу с золотой гардой. Мазаньелло принял костюм, но от шпаги отказался, не желая никакой другой, кроме той, что до сих пор служила ему скипетром и жезлом правосудия.

В ту ночь Мазаньелло плохо спал и рассказал на следующее утро, что во сне ему явился его святой покровитель и запретил идти на свидание с вице-королем. Но кардинал Филомарино заметил, что Мазаньелло дал слово, что вице-король ждет его во дворце, что конь его оседлан и нет никакой возможности уклониться от данного обещания, не нанеся ущерба своей чести.

Мазаньелло надел присланные ему богатые одежды, сел на коня и отправился во дворец вице-короля.

XXX ЦЕРКОВЬ ДЕЛЬ КАРМИНЕ

Мазаньелло принадлежал к тем избранным натурам, не только дух, но и личность которых возвеличиваются под давлением обстоятельств. Герцог де Аркос, послав ему богатый наряд, в который бывший рыбак должен был облачиться, надеялся сделать его смешным. Мазаньелло, надев присланные одежды, стал похож на короля.

Он двигался ко дворцу, сопровождаемый восхищенными криками толпы, и управлял лошадью с искусством и сноровкой, достойными лучших наездников при дворе вице-короля, ибо в детстве не раз укрощал ради собственного удовольствия маленьких лошадок, завезенных в свое время в Калабрию сарацинами и до сих пор еще бродящих на свободе в горах.

Кроме того, за Мазаньелло следовал кортеж, которому позавидовал бы любой государь: он состоял из созданных Мазаньелло ста пятидесяти рот — как кавалерии, так и пехоты, — а также шестидесяти тысяч безоружных людей. Вся эта толпа кричала "Да здравствует Мазаньелло!", поэтому, когда он приблизился к дворцу, казалось, что это возвращается домой триумфатор.

Едва Мазаньелло въехал на площадь, как у входа водворен показался капитан гвардейцев вице-короля, чтобы встретить его. Тогда Мазаньелло, повернувшись к сопровождавшей его толпе, сказал:

— Друзья мои, я не знаю, что произойдет между мной и его светлостью герцогом. Но, что бы ни случилось, помните, что единственной моей заботой было и будет общественное благополучие. Как только оно будет достигнуто и все получат свободу, я вновь стану бедным рыбаком, которого вы знали, и в знак вашей признательности я прошу только одного: чтобы в час моей смерти каждый из вас прочел по мне "Аве Мария".

Тогда люди поняли, что Мазаньелло опасается попасть в ловушку и идет во дворец против своей воли. Раздались тысячи голосов, умоляя его взять с собой охрану.

— Нет, — ответил Мазаньелло, — нет. Дела, которые мы будем обсуждать, требуют разговора наедине. Позвольте мне войти одному. Но если я слишком долго не буду возвращаться, нападите на дворец и не оставьте камня на камне, пока не найдете мой труп.

Присутствующие поклялись Мазаньелло выполнить его просьбу: одни — потрясая оружием, безоружные же — грозя кулаками вице-королю. Затем Мазаньелло спешился, пересек часть площади, последовал за капитаном гвардейцев и скрылся за парадной дворцовой дверью. В эту минуту на площади поднялся такой гул, что вице-король, задрожав, спросил, не началось ли новое восстание.

Герцог де Аркос ждал Мазаньелло, стоя на верху лестницы. Увидев герцога, Мазаньелло поклонился ему. Вице-король сказал, что Мазаньелло полагается вознаграждение: он хорошо сумел справиться с толпой, быстро отправить правосудие и замечательно организовать армию. Герцог выразил надежду, что армия эта, объединившись с испанцами, выступит против общих врагов, — этим Мазаньелло окажет Филиппу IV самую большую услугу, какую только подданный может оказать своему монарху. Мазаньелло ответил, что ни он, ни народ никогда не восставали против Филиппа IV, и свидетельство тому — портреты короля, с почетом выставленные на всех углах; что он только хотел помочь казне, избавив ее от необходимости выплачивать жалованье всем этим вымогателям, которым поручено собирать налоги. Причем Мазаньелло обратил внимание на то, что жалованье их на треть превосходит собираемые ими налоги, и поэтому, как только будет решено, что Неаполь сможет в дальнейшем пользоваться дарованной ему Карлом V привилегией — освобождением от налогов, он обещает сделать сам и заставит неаполитанцев сделать все, что может быть полезно для короля.

Затем оба собеседника вошли в комнату, где их ждал кардинал Филомарино, и между тремя этими людьми, столь разными по положению, характеру, званию, началась обстоятельная дискуссия о правах королевской власти и интересах народа. Обсуждение затягивалось, и народ, не видя своего вожака, начал громко кричать: "Мазаньелло! Мазаньелло!" Крики эти так разрастались, что начали беспокоить герцога и кардинала. Мазаньелло заметил это и, улыбнувшись, сказал им:

— Сейчас я покажу вам, господа, как послушен народ Неаполя.

Он отворил дверь и вышел на балкон. При виде его все голоса слились в едином крике: "Да здравствует Мазань-елло!" Но едва он приложил палец к губам, как на площади стало так тихо, что на мгновение показалось, будто вечно кричащий город вымер, словно Геркуланум или Помпеи. Тогда, не повышая голоса, который был слышен всем (такая воцарилась тишина), Мазаньелло обратился к народу:

— Все в порядке, вы мне больше не нужны, пусть все разойдутся, неповиновение будет равнозначно мятежу.

Тут же собравшиеся стали расходиться, не возражая и не прекословя, и через пять минут запруженная стотысячной толпой площадь совершенно опустела, если не считать часовых и лаццарони, державшего в поводу лошадь Мазаньелло.

Герцог и кардинал переглянулись с ужасом, ибо только в эту минуту они поняли, какой страшной властью обладает этот человек.

Могущество Мазаньелло убедило обоих политиков в том, что ему, по крайней мере в данное время, нельзя отказывать ни в одной его просьбе. Перед тем как разойтись, триумвиры, решавшие судьбу Неаполя, договорились о том, что указ об отмене налогов будет прочитан, подписан и подтвержден публично, в присутствии всего народа, который, как повторял Мазаньелло, взбунтовался лишь потому, что хотел добиться исполнения этого указа.

Когда дело это было решено, Мазаньелло, пришедший во дворец только ради него, попросил у герцога де Аркоса позволения удалиться. Герцог ответил, что Мазаньелло вправе делать все, что ему вздумается, что он тоже вице-король, что, стало быть, ему принадлежит половина дворца и он может входить и выходить когда ему угодно. Мазаньелло снова поклонился герцогу, проводил кардинала до его дворца, гарцуя рядом, но так, чтобы конь кардинала всегда был на голову впереди его собственной лошади. После того как кардинал вернулся домой, Мазаньелло вновь отправился на Рыночную площадь, где его поджидала толпа, которую он отослал от дворца и среди которой он затем провел ночь, решая государственные дела и разбирая поданные ему ходатайства.

Казалось, что человек этот стоит выше человеческих потребностей: в течение пяти дней, что он находился у власти, никто не видел, чтобы он спал или ел. Время от времени он только просил, чтобы ему принесли стакан воды с несколькими каплями лимонного сока.

Подписание соглашения о налогах, а также мирного договора было назначено на следующий день в кафедральной церкви Санта Кьяра. Утром Мазаньелло увидел, что привели двух лошадей, покрытых великолепными попонами: одна предназначалась для него, другая — для его брата. То был новый знак внимания со стороны вице-короля. Молодые люди сели на коней и отправились во дворец.

Там их ждали герцог де Аркос и весь двор. К ним присоединилась многочисленная кавалькада. Герцог де Аркос, с Мазаньелло по правую руку, с его братом — по левую, в сопровождении народа направился к церкви, где кардинал Филомарино, который был архиепископом Неаполя, принял их, стоя в окружении всего духовенства.

Тотчас собравшиеся разместились согласно рангу, полученному от Бога или достигнутому своими силами: кардинал — в центре клироса, герцог де Аркос — на балконе, а Мазаньелло, с обнаженной шпагой в руках, — рядом с секретарем, который зачитывал статьи договора, а после чтения каждой статьи замолкал. Мазаньелло повторял статью, объясняя народу ее значение и толкуя ее так, как это мог бы сделать самый опытный законник. После того как Мазаньелло делал жест, означавший, что ему больше нечего добавить, секретарь переходил к следующей статье.

Когда были прочитаны и растолкованы все статьи, началась служба, закончившаяся исполнением "Те Deum".

Главных действующих лиц этой сцены ожидал в садах дворца парадный обед. На него пригласили Мазаньелло с женой и братом. Вначале Мазаньелло, которому подобные почести были не по душе, хотел, как обычно, отказаться, но вмешался кардинал Филомарино и настойчивыми уговорами добился от молодого лаццарони, что тот не станет наносить вице-королю оскорбление, отказавшись отобедать за его столом. Мазаньелло принял приглашение.

Однако на лицо его, обычно ясное и открытое, словно легло темное облако, и рассеять его не смогли даже крики, которыми народ выражал ему свою любовь и которые обычно оказывали на него сильное воздействие. Окружающие заметили, что, возвращаясь из церкви во дворец, Мазаньелло склонил голову на грудь, и грусть, запечатленную на его лице, можно было прочесть тем легче, что из уважения к вице-королю и несмотря на неоднократные призывы того надеть шляпу, Мазаньелло оставался с непокрытой головой, хотя солнце палило нещадно. И потому, прибыв во дворец, еще до того как все сели за стол, Мазаньелло попросил воды с лимонным соком. Ему принесли стакан, и, так как было очень жарко, Мазаньелло выпил его залпом. Едва проглотив содержимое стакана, он побледнел так, что герцогиня спросила его, что с ним. Мазаньелло ответил, что ему, несомненно, стало дурно от ледяной воды. Тогда, улыбаясь, герцогиня дала ему понюхать букет цветов. Мазаньелло поднес его к губам, чтобы поцеловать в знак уважения. Едва прикоснувшись к букету, он быстрым и невольным движением отбросил его прочь. Герцогиня увидела жест Мазаньелло, но сделала вид, что не обратила на него внимания, и, сев за стол, усадила Мазаньелло по правую руку от себя, а его брата — по левую. Жене Мазаньелло было приготовлено место между герцогом и кардиналом Филомарино.

На протяжении всего обеда Мазаньелло был молчалив и мрачен. Казалось, он страдает от какой-то внутренней боли, на которую не хочет пожаловаться. Он казался отсутствующим, и, когда герцог предложил ему выпить за здоровье короля, пришлось напомнить об этом дважды, прежде чем Мазаньелло, казалось, понял его. Наконец он поднялся, взял стакан дрожащей рукой, но в то мгновение, когда он собирался поднести его ко рту, силы оставили его и он упал без сознания.

Происшествие это произвело сильное впечатление. Брат Мазаньелло встал, с угрозой посмотрел на вице-короля, жена Мазаньелло залилась слезами, но герцог совершенно спокойно заметил, что подобная слабость у человека, не евшего и не спавшего в течение шести дней и ночей, не должна удивлять. К тому же, все свое время Мазаньелло проводил то в тяжелейших учениях под палящим солнцем, то в напряженной умственной работе, которая должна была довести его до изнеможения, ибо он не привык к такого рода деятельности. Впрочем, герцог приказал, чтобы Мазаньелло немедленно оказали помощь и перенесли его во дворец, сам проводил его туда и велел послать за своим личным врачом.

Врач появился, когда Мазаньелло стал приходить в себя, и заявил, что недомогание рыбака в самом деле вызвано чрезмерной усталостью и что оно пройдет без всяких последствий, если Мазаньелло согласится на день-два прервать физическую и умственную деятельность, которой он отдавался в течение последнего времени.

Мазаньелло горько улыбнулся, затем жестом, которым Геракл сорвал с плеч отравленный плащ Несса, разорвал расшитое серебром платье, подаренное ему вице-королем, и с громкими криками потребовал свою рыбацкую одежду, оставшуюся в его домишке на Рыночной площади, а затем, полуголый, побежал в конюшни, вскочил на первую попавшуюся лошадь и бросился прочь из дворца.

Герцог посмотрел вслед Мазаньелло и, когда тот исчез из вида, сказал:

— Этот человек потерял голову. Собственное величие свело его с ума.

И придворные стали повторять хором, что Мазаньелло сумасшедший.

Тем временем Мазаньелло, действительно как безумный, носился галопом по улицам Неаполя, сбивая всех, кто попадался ему на пути, и останавливаясь только для того, чтобы попросить воды. Грудь его жгло.

Вечером он вернулся на Рыночную площадь, глаза его лихорадочно горели. Он бредил и в бреду отдавал самые странные и противоречивые приказы. Сначала их исполняли, но скоро заметили, что Мазаньелло безумен, и приказам перестали повиноваться.

Всю ночь брат и жена Мазаньелло бодрствовали у его постели.

На следующий день он показался спокойнее. Родные оставили его одного, чтобы отдохнуть немного самим. Едва они ушли, как Мазаньелло оделся в лохмотья своего вчерашнего роскошного костюма и таким повелительным тоном потребовал лошадь, что ему не посмели отказать. Без шляпы, без куртки, в разорванной рубашке и коротких штанах он тут же вскочил на коня и во весь опор помчался к дворцу. Часовые, не узнав Мазаньелло, хотели арестовать его, но он, не обращая на них внимания, соскочил с коня, добрался до вице-короля, заявил ему, что умирает с голоду и попросил поесть. Однако мгновение спустя Мазаньелло сказал, что он приказал накрыть завтрак за городом и пригласил вице-короля принять в нем участие. Но вице-король, не зная, что в этих словах Мазаньелло было истинно, а что ложно, и видя перед собой человека с помутившимся рассудком, сослался на недомогание и отказался следовать за Мазаньелло. Тогда тот, не настаивая, спустился вниз по лестнице, вновь вскочил на коня и, выехав из города, почти полностью объехал его галопом, а затем вернулся домой, обливаясь потом. На протяжении всего пути, как и накануне, он все время просил пить (подсчитали, что он выпил примерно шестнадцать графинов воды). Изнемогая от усталости, Мазаньелло лег спать.

В течение двух этих безумных дней Ардицоне, Ренна и Катанео, отошедшие в тень во время диктатуры Мазаньелло, вновь приобрели влияние и поделили между собой обязанности по охране города.

Вернувшись домой, Мазаньелло бросился на кровать и вскоре погрузился в глубокое забытье. Около полуночи он проснулся и, хотя мускулистые члены его еще сотрясала дрожь, хотя глаза его еще горели лихорадкой, почувствовал себя лучше. Неожиданно отворилась дверь, но вместо жены или брата, которых Мазаньелло ожидал увидеть, вошел мужчина, закутанный в широкий черный плащ; лицо его было полностью скрыто фетровой шляпой такого же цвета. Он молча подошел к убогому ложу, на котором лежал всемогущий человек, одним жестом распоряжавшийся жизнью четырехсот тысяч своих ближних.

— Мазаньелло, — сказал он, — бедный Мазаньелло!

Одновременно он распахнул плащ и показал свое лицо.

— Сальватор Роза! — воскликнул Мазаньелло, узнав своего друга, которого он не видел в течение четырех дней, ибо Сальватор вместе с ротой Смерти был занят тем, что отбивал атаки испанцев, пытавшихся войти в Неаполь со стороны Салерно.

Друзья бросились друг другу в объятия.

— Да, да, бедный Мазаньелло! — сказал рыбак-король, вновь упав на свое ложе. — Хорошо же они меня отделали, не правда ли? И у меня достало ума довериться им! Хотя нет, напрасно я говорю, что поверил им! Никогда я не верил ни их красивым словам, ни их щедрым посулам! Это гнусный кардинал Филомарино все подстроил и обманул меня, воспользовавшись именем Господним.

Сальватор Роза с удивлением слушал своего друга.

— Как? — воскликнул он. — Значит, то, что мне сказали, это неправда?

— А что тебе сказали, мой Сальватор? — с грустью спросил Мазаньелло.

Сальватор ничего не ответил.

— Тебе сказали, что я сошел с ума, не правда ли? — продолжал Мазаньелло.

Сальватор утвердительно кивнул.

— Да, да, презренные! О! Я узнаю их! Нет, Сальватор, нет, я не сошел с ума, меня отравили — вот и все.

Сальватор издал удивленный крик.

— Это моя вина, — сказал Мазаньелло. — Зачем я пошел в их дворцы? Разве там место бедному рыбаку? Зачем я сел с ними за один стол? Гордыня, Сальватор, демон гордыни искусил меня, и я наказан.

— Как? — воскликнул Сальватор. — Ты хочешь сказать, что у них хватило подлости…

— Они отравили меня, — продолжал Мазаньелло еще громче. — Они отравили меня дважды: он — стаканом воды, она — букетом. Стоит считаться благородным, называться герцогом и герцогиней, чтобы отравить бедного доверчивого рыбака, который верит данным клятвам и, не опасаясь, открывает свою душу!

— Нет, нет, — возразил Сальватор, — ты ошибаешься, Мазаньелло, палящее солнце, напряженная работа, умственный труд изнуряют даже тех, кто к ним привык, это они на какое-то время утомили твой дух и помутили разум.

— Они так говорят, я знаю! — воскликнул Мазаньелло. — Они так говорят, и, без сомнения, то же самое скажут и будущие поколения, ибо ты, мой друг, ты, мой Сальватор, ты, находясь здесь, видя меня перед собой, повторяешь те же небылицы, хотя я утверждаю противоположное. Они отравили меня с помощью стакана воды и букета: едва я понюхал цветы, едва я выпил воду, как почувствовал, что теряю рассудок. По лбу моему заструился холодный пот, земля, казалось, поплыла под ногами. Город, море, Везувий — все закружилось передо мной как во сне. О, презренные! О, негодяи!

И горячие слезы покатились по щекам молодого неаполитанца.

— Да, да, — сказал Сальватор, — теперь я вижу, что это правда. Но, слава Богу, заговор их провалился. Слава Богу, ты не безумен. Слава Богу, яд несомненно отступил перед лекарствами и ты спасен.

— Это так, — ответил Мазаньелло, — но Неаполь потерян.

— Потерян? Почему же? — спросил Сальватор.

— Разве ты не видишь, — ответил Мазаньелло, — что сегодня я не тот, что был третьего дня? Когда я отдаю приказы, народ колеблется. Во мне сомневаются, Сальватор, ибо люди видели, что я вел себя как безумный. А потом, разве не нашептывали они толпе, что я хотел стать королем?

— Это правда, — мрачно сказал Сальватор, — и именно этот слух привел меня сюда.

— И зачем ты пришел? Ну же, говори откровенно.

— Зачем я пришел? — повторил вопрос Сальватор. — Я пришел убедиться в том, что слухи о тебе верны. И если б это оказалось правдой, я заколол бы тебя кинжалом!

— Хорошо, Сальватор, хорошо! — сказал Мазаньелло. — Будь у нас всего человек шесть таких, как ты, и тогда не все было бы потеряно.

— Но почему ты так отчаиваешься? — спросил Сальватор.

— Потому что при нынешнем положении вещей я один мог бы повести народ к цели, которую он, возможно, когда-нибудь достигнет, потому что завтра, этой ночью, быть может, через час меня не будет, чтобы руководить им.

— Где же ты будешь?

По губам Мазаньелло пробежала грустная улыбка, он поднял глаза к небу и, обратив затем взгляд на Сальватора, сказал:

— Они убьют меня, друг мой. Четыре дня тому назад они попытались застрелить меня, и если промахнулись, то только потому, что час мой еще не пробил. Позавчера они отравили меня, и, если им и не удалось отправить меня на тот свет, они сумели сделать меня безумным. Это предостережение Божье, Сальватор. Их следующая попытка убить меня будет последней.

— Но если ты знаешь об их замыслах, почему бы тебе не обезопасить себя, оставаясь дома?

— Они скажут, что я боюсь.

— Почему бы тебе не окружать себя охраной всякий раз, как ты будешь выходить в город?

— Они скажут, что я хочу стать королем.

— Но этому не поверят.

— Но ведь ты же поверил!

Сальватор склонил голову, покраснев, ибо в ответе Мазаньелло было столько теплоты, что он прозвучал не обвинением, а упреком.

— Ну что ж! — ответил он. — Пусть будет так, да исполнится воля Божья.

Сальватор Роза сел рядом с постелью друга.

— Каковы твои намерения? — спросил Мазаньелло.

— Остаться с тобой и разделить твою судьбу, будь она удачной или несчастной.

— Ты безумец, Сальватор, — ответил Мазаньелло. — То, что я, избранный Господом, жду спокойно, чтобы испить мою чашу, — это хорошо, ибо я не могу, не должен поступить иначе. Но чтобы ты, Сальватор, над которым не висит рок и которого не связывает никакая клятва, чтобы ты оставался в этом гнусном Вавилоне, — это безумие, это ослепление, это преступление.

— Тем не менее я останусь, — сказал Сальватор.

— Ты погубишь себя, но не спасешь меня, а всякое бессмысленное самопожертвование — это глупость.

— Будь что будет! — отвечал художник. — Такова моя воля.

— Твоя воля? А твои сестры? А мать? Твоя воля! В тот день, когда ты признал меня вожаком, ты отрекся от своей воли, чтобы подчиниться мне. Так вот, Сальватор, я хочу, чтобы ты немедленно покинул Неаполь, чтобы ты отправился в Рим, бросился к ногам святого отца и вымолил у него для меня отпущение грехов, ибо, вероятно, убийцы мои не дадут мне возможность подготовиться к смерти.

Ты слышишь? Такова моя воля. Я приказываю тебе как командир, я заклинаю тебя как друг.

— Хорошо, — ответил Сальватор, — я повинуюсь тебе.

Затем он развернул кусок полотна, достал из сумки, которую носил на поясе, кисти — с ними, как и со шпагой, он никогда не расставался — и при свете горевшей на столе лампы быстро и уверенно набросал прекрасный портрет, который можно видеть и сегодня в первом зале музея Студи в Неаполе: на нем Мазаньелло изображен в темном берете, с обнаженной шеей, в одной рубашке.

Два друга расстались, чтобы больше никогда не увидеться. В ту же ночь Сальватор отправился в Рим. Мазаньелло же, утомленный этой встречей, склонил голову на подушку и снова заснул.

На следующий день он проснулся от звона колокола, сзывавшего верующих в церковь. Мазаньелло встал, помолился, надел простую рыбацкую одежду, покинул дом, пересек площадь и вошел в церковь дель Кармине. В этот день был праздник Кармельской Богоматери. Кардинал Филомарино служил мессу; церковь была переполнена народом.

При виде Мазаньелло толпа расступилась и пропустила его. После окончания службы Мазаньелло поднялся на кафедру и сделал знак, что хочет говорить. Сразу же все замерли, чтобы послушать, что он скажет, и воцарилась глубокая тишина.

— Друзья, — печально, но спокойно сказал Мазаньелло, — вы были рабами, я освободил вас. Если вы достойны этой свободы, защищайте ее, ибо теперь это только ваше дело. Вам сказали, что я хотел стать королем — это неправда, и я клянусь в этом Христом, который умер на кресте, чтобы ценой своей крови купить свободу людям. Ныне все кончено между миром и мной. У меняпредчувствие, что жить мне осталось всего несколько часов. Друзья, вспомните о единственной моей просьбе, которую вы обещали выполнить: в ту минуту, когда вы узнаете о моей смерти, прочтите "Аве Мария" за упокой моей души.

Все присутствующие вновь пообещали ему это. Тогда Мазаньелло сделал толпе знак разойтись, и толпа разошлась. Затем, оставшись один, он спустился с кафедры, преклонил колена перед алтарем Святой Девы и помолился.

Когда он закончил молитву, к нему подошел какой-то человек и сказал, что кардинал Филомарино ждет его в монастыре, чтобы переговорить с ним о государственных делах. Мазаньелло дал понять, что принимает приглашение кардинала. Гонец исчез.

Мазаньелло еще раз прочел "Отче наш" и "Аве Мария", трижды поцеловал амулет, который он носил на шее и которым всегда скреплял указы, затем направился к ризнице. Подойдя, он услышал голоса, звавшие его в монастырский двор; он пошел в ту сторону, откуда они доносились. Но в ту минуту, когда он ступил на порог, раздались три ружейных выстрела и три пули пробили ему грудь. На этот раз час его пробил — все выстрелы достигли цели. Он упал, произнеся только: "Ах, предатели! Ах, неблагодарные!"

В трех убийцах он узнал своих друзей: Катанео, Ренну и Ардиццоне.

Ардиццоне подошел к трупу, отрезал ему голову и, пройдя через весь город с окровавленной головой в руке, положил ее к ногам вице-короля.

Вице-король посмотрел на нее, чтобы убедиться, что это действительно голова Мазаньелло. Затем, отсчитав Ардиццоне обещанное вознаграждение, велел бросить голову в городской ров.

А Ренна и Катанео, взяв изувеченный труп, протащили его по улицам города, при этом народ, три дня тому назад готовый разорвать тех, кто пытался убить их вождя, казалось, нисколько не был взволнован этим страшным зрелищем.

Вдоволь надругавшись над трупом и устав таскать его за собой, они, проходя мимо рва, увидели там голову Мазаньелло и бросили туда же и его тело, которое оставалось там до утра.

На следующий день народ вновь охватила любовь к Мазаньелло. Весь город рыдал и стенал. Принялись разыскивать голову и тело, накануне подвергшиеся такому надругательству. Их нашли, приладили друг к другу, положили труп на носилки, прикрыли его королевской мантией, увенчали голову лавровым венком, в правую руку вложили командирский жезл, в левую — обнаженную шпагу, затем торжественно провезли по всем кварталам города.

Увидев это, вице-король послал восемь пажей с белыми восковыми свечами, чтобы сопровождать процессию, и приказал всем военным отдать почести Мазаньелло, склоняя оружие при прохождении кортежа. Тело Мазаньелло донесли до церкви Санта Кьяра, где кардинал Филомари-но отслужил заупокойную мессу.

Вечером Мазаньелло был похоронен со всеми почестями, которые отдавали обычно правителям Неаполя или принцам королевской фамилии.

Так закончил свои дни Томмазо Аньелло, король на неделю, безумец на четыре дня, убитый как тиран, брошенный как собака, похороненный как мученик и с той поры почитаемый как святой.

Ужас, который внушало его имя, был столь велик, что указ вице-королей, запрещавший давать детям имя Маза-ньелло, существует до сих пор и по-прежнему действует во всем Неаполитанском королевстве.

И потому имя это осталось незапятнанным и сохранило свою чистоту, дабы вызывать людское уважение.

XXXI СВАДЬБА НА ЭШАФОТЕ

Однажды, это было в 1501 году, на стенах Неаполя появилось следующее объявление:

"Тому, кто выдаст правосудию, живым или мертвым, калабрийского бандита Рокко делъ Пиццо, будет выплачено вознаграждение в четыре тысячи дукатов.

Изабелла Арагонская, регентша".

Три дня спустя к министру полиции пришел один человек и заявил, что знает верный способ схватить разыскиваемого преступника, но взамен обещанного золота он просит об одной милости, оказать которую может только регентша, поэтому вести переговоры об этом деле он будет только с ней.

Министр ответил посетителю, что не станет беспокоить ее высочество из-за подобных пустяков, что обещаны были четыре тысячи дукатов, а не что-либо другое, и что, если посетителю это подходит, ему стоит только доставить Рокко дель Пиццо, и он получит деньги.

Неизвестный высокомерно покачал головой и удалился.

В тот же вечер между Резиной и Торре дель Греко была совершена столь дерзкая кража, что все были уверены: это дело рук Рокко дель Пиццо.

На следующий день, когда совет министров подходил к концу, Изабелла потребовала у министра полиции объяснений по поводу происшедшего. Министр ничего объяснить не смог. На этот раз, как и обычно, преступник исчез и, по всей вероятности, уже орудовал в другом конце королевства.

Тогда министр вспомнил о вчерашнем посетителе, обещавшем доставить к нему Рокко дель Пиццо. Он подробно пересказал регентше свою беседу с незнакомцем, но добавил, что, поскольку главным условием того было требование вести переговоры с ее высочеством, у которой, вместо вознаграждения, он намеревался просить какой-то особой милости, министр счел своим долгом отклонить подобное предложение, тем более что оно исходило от человека неизвестного.

— Вы были не правы, — сказал регентша, — немедленно начните поиски этого человека и, если вы его найдете, приведите его ко мне.

Министр поклонился и пообещал в тот же день отправить всех своих агентов на розыски незнакомца.

Действительно, вернувшись к себе, министр тут же дал описание неизвестного, потребовал найти его, где бы тот ни находился, и велел, чтобы, как только незнакомца найдут, к нему отнеслись со всем почтением и доставили его, не причиняя ему никакого зла.

День прошел в бесплодных поисках.

В ту же ночь возле Аверсы было совершено второе ограбление. Оно произошло при еще более дерзких обстоятельствах, чем накануне, и теперь уже не оставалось никаких сомнений, что Рокко дель Пиццо по причинам личного свойства приблизился к столице.

Министр полиции начал искренне сожалеть о том, что так безоговорочно удалил своего посетителя, и сожаление его еще более возросло, когда на следующий день регентша дважды спросила его, удалось ли ему выяснить что-нибудь о незнакомце, предложившем поймать Рокко дель Пиццо. К несчастью, что сделано, то сделано, и еще один день прошел, не принеся никаких сведений о таинственном посетителе.

Ночь принесла с собой новую беду. На рассвете, на дороге между Амальфи и Кавой нашли убитого мужчину. Он был совершенно наг, и в груди у него торчал нож.

Справедливо или нет, но люди опять обвинили в этом новом преступлении Рокко дель Пиццо.

Убитый же оказался молодым вельможей, известным под именем Раймондо-бастард и принадлежавшим, если не считать ошибки, допущенной при его рождении, к могущественному роду Караччоло, извечных фаворитов неаполитанских королев, один из членов которого, как считалось, исполнял тогда при регентше наследственную семейную обязанность.

Министр был в отчаянии, тем более что через полчаса, после того как ему доложили об убийстве, он получил приказ регентши явиться во дворец.

Он сразу же отправился туда: регентша уже ждала его; брови ее были нахмурены, а взгляд суров. Рядом с ней на-холился Антоньелло Караччоло, брат погибшего, без сомнения явившийся требовать правосудия.

Изабелла резко спросила у бедного министра, узнал ли он что-нибудь новое о незнакомце. Но, сколько министр ни рыскал по площадям, перекресткам и улицам Неаполя, ему так и не удалось ничего разузнать. Регентша объявила министру, что, если завтра он не найдет неизвестного или не схватит Рокко дель Пиццо, ему придется предстать перед ней только для того, чтобы вручить ей свою отставку, ибо граф Антоньелло Караччоло утверждал, что подобное преступление мог совершить только Рокко дель Пиццо.

Министр, мрачный и понурый, возвращался домой, как вдруг, подняв голову, увидел на другой стороне площади греющегося на солнце мужчину, закутанного в плащ и странно похожего на его незнакомца. Министр остановился словно пригвожденный к месту, опасаясь, не обманулся ли он. Но, чем больше он всматривался, тем больше укреплялся в своем мнении. Приближаясь к незнакомцу, министр все больше узнавал своего посетителя.

Мужчина не сделал ни единого движения — он не пытался скрыться, но и не двинулся навстречу министру. Его можно было принять за изваяние.

Подойдя к незнакомцу, министр положил ему руку на плечо, словно боялся, как бы тот не ускользнул от него.

— А! Наконец-то, это ты, — сказал министр.

— Да, это я, — ответил незнакомец, — что вам от меня нужно?

— Я хочу отвести тебя к регентше: она желает поговорить с тобой.

— В самом деле? Немного поздно.

— Как немного поздно? — спросил министр, испугавшись, что разоблачитель не захочет говорить. — Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать одно: если бы вы сделали три дня тому назад то, что делаете сегодня, в хрониках Неаполя было бы на две кражи меньше.

— Но ты не передумал, я надеюсь? — спросил министр.

— Со мной такого никогда не бывает.

— Ты по-прежнему намерен выдать Рокко дель Пиццо, если тебе дадут то, чего ты просишь?

— Разумеется.

— И у тебя еще есть такая возможность?

— Мне это так же легко, как самому отдаться вам в руки.

— Тогда пойдем.

— Минуту. Я смогу поговорить с регентшей?

— Сможешь.

— Наедине?

— Наедине.

— Я следую за вами.

— Есть, однако, одно условие.

— Какое же?

— Прежде чем войти к ней, ты сдашь свое оружие дежурному офицеру.

— Такое правило существует?

— Да, — ответил министр.

— Что ж, тогда это само собой разумеется.

— Ты согласен?

— Конечно.

— Тогда пойдем.

— Иду.

Незнакомец пошел за министром, и тот каждые десять шагов оборачивался, чтобы посмотреть, идет ли за ним его таинственный спутник.

Так они прибыли во дворец.

Перед министром открылись все двери, и через мгновение они оказались в прихожей регентши. О министре доложили, его сразу же ввели к ее высочеству, тогда как незнакомец сам отдал караульному офицеру кинжал и пистолеты, которые он носил на поясе.

Через несколько минут министр появился вновь — он пришел за незнакомцем, чтобы отвести его к регентше.

Они вместе прошли через две-три комнаты, затем оказались в длинном коридоре, в конце которого находилась приоткрытая дверь. Министр толкнул дверь — она вела в часовню регентши. Герцогиня Изабелла ждала их там.

Министр и его спутник вошли. Хотя, по всей видимости, человек этот впервые оказался перед могущественной принцессой, он ничуть не казался смущенным. Поприветствовав Изабеллу с некоторой суровостью, не лишенной, однако, непринужденности, он остановился, молча и недвижимо ожидая, чтобы ему задали вопросы.

— Так, значит, это вы обязались выдать Рокко дель Пиццо? — спросила его герцогиня.

— Да, сударыня, — ответил незнакомец.

— И вы уверены, что сможете сдержать обещание?

— Я предлагаю себя в заложники.

— Стало быть, своей головой…

— … я заплачу за его голову, если не сдержу слова.

— Это не совсем одно и то же, — сказала регентша.

— Я не могу предложить большего, — возразил незнакомец.

— Скажите же, что вы за это хотите?

— Я прошу позволения поговорить с вашим высочеством с глазу на глаз, — ответил незнакомец, — это мое первое условие.

— Оставьте нас, дон Луис, — обратилась герцогиня к министру.

Министр поклонился и вышел.

Неизвестный остался наедине с регентшей; их разделяла только молельная скамеечка; на скамеечке лежало Евангелие, а над ней висело распятие.

Регентша бросила быстрый взгляд на своего собеседника. Это был человек лет тридцати — тридцати пяти, выше среднего роста, загорелый; его черные волосы кольцами спускались вдоль шеи, горящие глаза выражали одновременно решимость и отвагу. Как и все горцы, он был изумительно сложен, и чувствовалось, что его стройные члены отличались гибкостью и упругостью.

— Кто вы и откуда? — спросила регентша.

— Что вам в моем имени, сударыня? — ответил незнакомец. — Не все ли равно вам, где я родился? Я калабриец, а значит, раб своего слова… Вот и все, что вам важно знать, не правда ли?

— И вы обязуетесь выдать мне Рокко дель Пиццо?

— Обязуюсь.

— А чего вы требуете от меня взамен?

— Правосудия.

— Отправление правосудия для меня — это долг, который я выполняю, а не вознаграждение, которое я даю.

— Да, я хорошо знаю, что вы, государи, притязаете на это. Вы считаете себя столь же неподкупными судьями, как Соломон, но, к несчастью, ваше правосудие пристрастно.

— Как так?

— Да, да, оно сурово к людям простым и снисходительно к знати, — продолжал незнакомец. — Вот что такое ваше правосудие.

— Вы не правы, сударь, — возразила регентша, — мое правосудие одинаково для всех, и я докажу вам это. Говорите, о ком вы просите?

— О моей сестре, трусливо обманутой.

— Кем?

— Одним из ваших придворных.

— Кто он?

— О! Один из самых молодых, самых красивых, самых знатных! А! Смотрите, ваше высочество уже колеблется!

— Нет. Просто я желала бы сначала узнать, что он сделал…

— А если то, что он сделал, заслуживает смерти, получу я его голову в обмен на голову Рокко дель Пиццо?

— Но кто будет судить, насколько тяжело преступление? — спросила герцогиня.

Незнакомец мгновение поколебался, затем, пристально посмотрев на регентшу, сказал:

— Совесть вашего высочества.

— Значит, вы доверяетесь ей?

— Полностью.

— Вы правы.

— Стало быть, если ваше высочество сочтет, что преступление заслуживает смертной казни, я получу голову преступника в обмен на голову Рокко дель Пиццо?

— Я клянусь вам.

— Чем?

— Этим Евангелием и этим распятием.

— Хорошо. Тогда слушайте, сударыня, ибо это целая история.

— Слушаю.

— Наша семья живет в небольшом уединенном домике, в полульё от деревни Розарно, находящейся между Козен-цей и Санта Эуфемией. Семья состоит из двух стариков, моего отца и моей матери, и двух молодых людей — моей сестры и меня. Сестру зовут Костанца. Вокруг нашего жилища простираются владения могущественного синьора, на чьих землях нам суждено было родиться и чьими вассалами, следовательно, мы являемся.

— Как зовут этого синьора? — прервала рассказ регентша.

— Прежде я расскажу вам о его преступлении, а потом назову его имя.

— Хорошо, продолжайте.

— Наш молодой хозяин был блестящий вельможа — красивый, благородный, богатый, щедрый. Но его ненавидели и боялись, ибо при его появлении не было мужа, который не трепетал бы за свою жену, не было отца, который не дрожал бы за свою дочь, не было брата, который не опасался бы за свою сестру. Но надо также сказать, что все причиняемое им зло исходило от того злого гения, кто искушал его словно дьявол. Этим злым гением был его сводный брат, по прозвищу Раймондо-бастард.

— Раймондо-бастард! — вскричала регентша. — Тот самый, кого убили сегодняшней ночью?

— Именно он.

— Вы знаете, кто его убийца?

— Это я.

— Значит, это не Рокко дель Пиццо? — воскликнула герцогиня.

— Это я, — с полнейшим спокойствием повторил неизвестный.

— Значит, вы начали с того, что вынесли приговор сами.

— Три дня тому назад я пришел просить правосудия и мне в нем отказали.

— Тогда о чем же вы пришли просить сегодня?

— О том, чтобы отомстить главному виновнику. Рай-мондо-бастард был всего лишь подстрекателем преступления, преступник же — его брат.

— Его брат! — вскричала герцогиня. — Его брат! Но его брат — это Антоньелло Караччоло!

— Он самый, сударыня, — ответил неизвестный, не сводя с регентши пронизывающего взгляда.

Изабелла побледнела, облокотилась на скамеечку, словно у нее подкосились ноги, но затем быстро овладела собой:

— Продолжайте, сударь, продолжайте.

— И имя виновного ничего не изменит в приговоре судьи? — спросил неизвестный.

— Ничего, абсолютно ничего, — ответила регентша, — клянусь вам.

— Этим Евангелием и этим распятием, как прежде?

— Да. Продолжайте, я слушаю.

И она приняла прежнюю позу, и на лице ее появилось то же выражение, что и до той минуты, когда было сделано страшное разоблачение. Неизвестный тем же тоном, с какого он начал, продолжил прерванный рассказ.

— Итак, я говорил, сударыня, что граф Антоньелло Караччоло был красивый, знатный, богатый и щедрый вельможа. Но у него был брат, ставший для него тем же, что и змий для наших прародителей, — злым гением.

Однажды, примерно полгода тому назад, случилось так, сударыня, что граф Антоньелло охотился в той части своих лесов, которая прилегает к нашему дому. Преследуя лань, он заблудился, ему стало жарко и захотелось пить. Он заметил юную девушку, возвращавшуюся от родника: она несла на плече кувшин, полный воды. Граф спешился и, ведя лошадь в поводу, попросил у девушки напиться. Эта девушка была Костанца, моя сестра.

Дрожь пробежала по телу регентши, но незнакомец, словно не замечая, какое впечатление произвели его последние слова, продолжал:

— Я сказал вам, сударыня, каков был граф Антоньелло, позвольте мне рассказать вам, какой была моя сестра.

Это была юная девушка шестнадцати лет, прелестная, как ангел, целомудренная, как Мадонна. В ее глазах отражалась чистая душа, как сквозь прозрачные воды озера видно его дно. Ее отец и мать, глядевшие в эти глаза каждый день, никогда не видели там и тени дурных мыслей.

Костанца не была ни в кого влюблена и всегда говорила, что будет любить только Бога. В самом деле, тонкая и нежная натура ее слишком превосходила окружающее, чтобы человеческая грязь могла запятнать ее белоснежные девственные одежды.

Но я сказал вам, сударыня, и, быть может, вы знаете это сами, что граф Антоньелло был красивый, благородный, богатый и щедрый синьор. Костанца впервые в жизни увидела человека такого полета; граф Антоньелло, несомненно, также впервые видел подобную женщину. Эти два существа превосходили окружающих: один — своим телом, другая — своей душой, и они почувствовали влечение друг к другу, и, когда после долгого разговора они расстались, Костанца только и думала о красивом молодом человеке, а граф Антоньелло только и мечтал о юной красавице.

Губы регентши судорожно сжались, но с них не сорвалось ни единого звука.

— Надо сказать вам все, сударыня. Костанца не знала, что этот красивый молодой человек — граф Караччоло. Сестра думала, что это какой-нибудь паж или конюший из его свиты, которого она, целомудренная и богатая — ибо для крестьянки она была богата, — была вправе не избегать и могла любить.

Так они виделись три-четыре дня подряд, всегда неподалеку от родника, на том самом месте, где они встретились в первый раз. Но как-то днем они настолько забыли обо всем, что мой отец, видя, что дочь не возвращается, забеспокоился и, вскинув ружье на плечо, отправился ей навстречу.

На повороте дороги он увидел дочь, сидевшую рядом с молодым человеком.

Увидев отца, Костанца вскочила, как испуганная лань, а молодой человек углубился в лес. Первым побуждением моего отца было снять аркебузу с плеча и прицелиться, но Костанца бросилась между стволом оружия и Караччоло. Отец поднял аркебузу, но узнал молодого графа.

— Это действительно был Антоньелло Караччоло? — прошептала регентша.

— Да, это был он, — ответил незнакомец.

В тот же вечер наш отец приказал жене и дочери быть готовыми ночью к отъезду: обе должны были покинуть наш дом и найти убежище у нашей тетки в Монтелеоне. В минуту отъезда отец отозвал Костанцу в сторону и сказал ей: "Если ты еще раз встретишься с ним, я убью тебя".

Костанца упала перед отцом на колени, обещая, что больше никогда не увидит графа. Затем, скрестив руки, со слезами на глазах, она попросила у отца прощения. Кос-танца уехала вместе с матерью, и на рассвете они были уже далеко от земель графа Антоньелло.

Регентша вздохнула.

— На следующий день мой отец отправился к графу. Я не знаю, что произошло между ними, но мне известно одно: граф поклялся своей честью, что отцу в будущем нечего бояться за добродетель Костанцы.

На другой день после этого разговора сам граф тоже уехал в Неаполь.

— Да, да, я помню, как он вернулся, — прошептала регентша. — А потом? А потом?

— Что ж, сударыня, а потом граф продолжал вспоминать о той, которую должен был бы забыть. Развлечения при дворе, милости дам самого высокого происхождения, честолюбивые устремления и надежды не могли изгнать из его памяти образ бедной калабрийки: он постоянно стоял перед его глазами днем и ночью, он мучил графа, когда тот бодрствовал, он преследовал его во сне. Его письма брату были полны печали, горечи, отчаяния. Брат, забеспокоившись, отправился ко двору. Раймондо думал, что Антоньелло влюблен в какую-нибудь королеву, о руке которой он не смеет мечтать. Как же он расхохотался, когда узнал, что предметом его страсти была жалкая калаб-рийка!

"Ты сошел с ума, Антоньелло, — сказал Раймондо брату. — Эта девица — твоя вассалка, твоя подданная, твоя собственность".

"Но, — возразил Антоньелло, — я поклялся ее отцу…"

"В чем? В чем ты поклялся, глупец?"

"Я поклялся, что не буду пытаться снова увидеть его дочь".

"Прекрасно! Обещания надо выполнять. Дворянин обязан держать слово".

"Значит, ты понимаешь, что для меня все потеряно".

"Ты поклялся, что не станешь пытаться снова увидеть ее?"

"Да".

"А если она сама придет к тебе?"

"Она?"

"Да, она!"

"Куда же?"

"Куда захочешь. Сюда, например".

"О нет! Не сюда!"

"Хорошо! В твой замок в Розарно".

"Но я прикован к Неаполю, я не могу уехать отсюда".

"Даже на неделю?"

"О! На неделю? Да, это возможно. Я найду какой-нибудь предлог, чтобы улизнуть от нее на неделю".

Я не знаю, о ком он говорил, сударыня, не знаю, что именно держало его в рабстве, но таковы были его слова.

"Зато я знаю, — сказала регентша, ужасно побледнев. — Продолжайте, сударь, продолжайте".

"Значит, — продолжал Раймондо, — когда ты получишь мое письмо, ты сможешь уехать?"

"В то же мгновение".

"Хорошо".

Братья расстались, пожав друг другу руки. Граф Анто-ньелло остался в Неаполе, а Раймондо-бастард поехал в Калабрию.

Месяц спустя граф Антоньелло получил от брата письмо, и, надо отдать ему должное, граф был верен данному им слову — в тот же день он уехал.

Вот что случилось. Не теряйте терпения, сударыня, я приближаюсь к развязке.

— Я слушаю вас терпеливо, — отозвалась регентша, — просто от вашего рассказа меня пробирает дрожь.

— Рядом с родником был убит какой-то человек. Как раз в это время отец мой возвращался с охоты; он нашел несчастного умирающего и поспешил ему на помощь. Но в то время, когда он безуспешно пытался вернуть беднягу к жизни, из леса вышли двое слуг Раймондо-бастарда и арестовали моего отца как убийцу.

По странному несчастью, аркебуза отца была разряжена, и по роковому совпадению, секрет которого мог бы объяснить Раймондо, не будь он мертв, пуля, которую извлекли из груди трупа, оказалась того же калибра, что и пули, найденные при моем отце.

Процесс был короток, слуги дали такие показания, что судьи не могли колебаться. Мой отец был приговорен к смерти.

Мать и сестра узнали и о случившейся беде, и о суде, и о приговоре. Они покинули Монтелеоне и приехали в Розарио в тот же день, когда граф Антоньелло, предупрежденный письмом брата, прибыл из Неаполя.

У графа Караччоло, как у синьора Розарио, было право разрешать мелкие и важные дела и выносить смертные приговоры. Поэтому он мог одним жестом даровать нашему отцу жизнь или отправить его на смерть.

Наша мать не знала, что граф приехал. Она встретила Раймондо-бастарда, сообщившего ей эту счастливую новость и посоветовавшего прийти вместе с дочерью и просить помилования для отца и мужа. Нужно было спешить: казнь была назначена на следующий день.

Мать с жадностью ухватилась за подсказанную ей возможность спасти мужа: она восприняла слова Раймондо как дружеский совет. Она пошла за дочерью, повела ее с собой, даже не сказав, куда они идут, и в день приезда благородного синьора две безутешные женщины постучались в ворота его замка.

Бедная мать не знала о любви графа к Костанце.

Как можно себе представить, двери распахнулись перед ними, ибо все было подготовлено гнусным Раймондо так, чтобы ничто не могло помешать осуществлению его плана. Как только мать и дочь оказались в замке, путь им преградили двое слуг, сказав, что увидеть графа может только одна из них.

Мать вошла, Костанца осталась ждать.

Антоньелло встретил ее сурово. Она бросилась к его ногам, она просила, она умоляла. Антоньелло был непреклонен: было совершено преступление, сказал он, муж ее в этом преступлении повинен, убийство должно быть наказано, правосудие должно свершиться — кровь требовала крови.

Моя несчастная мать вышла из покоев графа разбитая горем, подавленная отчаянием; она просила у Бога пощады.

— А где же были в это время вы? — спросила регентша у незнакомца.

— На другом конце Калабрии, сударыня, в Таранто, в Бриндизи… не помню. Я был слишком далеко, чтобы знать о том, что происходило. Вот и все.

Итак, мать моя вышла в отчаянии и хотела увести с собой дочь, но Костанца остановила ее:

— Теперь моя очередь, матушка, теперь моя очередь попытаться уговорить нашего господина. Быть может, мне это удастся больше, чем вам.

Мать покачала головой и упала на стул: она ни на что не надеялась.

И моя сестра вошла к графу.

— Она знала, что этот человек любит ее, — воскликнула регентша, — и она пошла к нему!..

— Мой отец должен был умереть, сударыня, вы понимаете это?

Изабелла Арагонская скрипнула зубами, затем, помолчав, произнесла:

— Продолжайте, продолжайте!

Десять минут прошло в смертельной тревоге; наконец, появился слуга с бумагой в руке.

"Господин граф решил помиловать виновного, — сказал он, — вот документ, скрепленный его печатью".

Моя мать испустила крик столь глубокой радости, что он походил на крик отчаяния.

"О, благодарю! Благодарю! — сказала она и, целуя подпись графа, поспешила к выходу. Потом вдруг остановилась и спросила: — А моя дочь?"

"Бегите в тюрьму, — ответил слуга, — вы найдете вашу дочь, когда вернетесь домой".

Разум моей матери помутился от радости; она бросилась наружу, опьянев от счастья, и побежала по улицам Розарно, крича: "Его помиловали! Его помиловали! У меня его помилование!.." Она прибыла к воротам тюрьмы, куда уже приходила дважды и куда ее не пускали. Ее хотели прогнать и в третий раз, но она показала бумагу, и ворота отворились.

Ее провели в камеру к мужу.

Отец ждал палача, но вместо смерти к нему вошла жизнь.

В этой юдоли скорби мои родители пережили мгновения несказанной радости.

Затем отец потребовал подробностей: как мать и сестра узнали о нависшем над ним обвинении, как им удалось добраться до графа, как, наконец, все произошло.

Мать начала свой рассказ, отец слушал, непрестанно перебивая ее своими восклицаниями, однако постепенно он становился все молчаливее, ограничиваясь несколькими словами, произнесенными дрожащим голосом. Вскоре он вовсе замолчал, затем обхватил голову руками, от ужаса на лице его выступил пот, лоб его горел от стыда. Наконец мать рассказала ему, что граф отказал ей и она позволила дочери пойти вместо нее. Тогда отец вскочил, зарычав словно раненый лев, и бросился к двери. Дверь оказалась закрыта.

Он схватил камень, служивший ему подушкой, и изо всех сил бросил его в железную решетку, которую во что бы то ни стало хотел открыть.

Прибежал тюремщик и спросил у него, что ему нужно.

"Я хочу выйти! — закричал отец. — Выйти немедленно!"

"Это невозможно!" — заявил тюремщик.

"Меня помиловали! — крикнул отец. — Вот бумага, вот она!"

"Да, но в ней написано, что вы выйдете из тюрьмы только завтра утром".

"Завтра утром!" — страшным голосом воскликнул узник.

"Прочтите сами, если вы мне не верите", — добавил тюремщик.

Мой отец подошел к лампе и несколько раз прочитал документ. Тюремщик был прав — то ли случайно, то ли по ошибке, то ли по расчету — час освобождения отца был назначен только на следующее утро.

Узник не закричал, не застонал, не заплакал. Молча и угрюмо он снова сел на кровать.

Мать опустилась перед ним на колени.

"Что с тобой?" — спросила она.

"Ничего", — ответил он.

"Но чего ты боишься?"

"О, самой малости!"

"Боже мой! Боже мой! Что тебе кажется? Чего ты боишься? О чем ты думаешь?"

"Я думаю, что Костанца недостойна своего отца, только и всего".

Моя мать, бледная и дрожащая, поднялась.

"Но этого не может быть".

"Не может быть! Отчего же?"

"Мне сказали, что она выйдет следом за мной. Мне сказали, что она будет ждать нас дома".

"Ну что ж! Пойди посмотри, дома ли она, и, если она дома, возвращайся вместе с ней".

"Я вернусь", — сказала моя мать.

Она постучала в дверь камеры, чтобы выйти. Тюремщик открыл ей.

Она побежала домой. Дом был пуст. Костанцы там не было.

Тогда мать бросилась во дворец и спросила, где ее дочь. Ей ответили, что не понимают, чего она хочет.

Мать вернулась домой. Костанцы не было.

Мать прождала до вечера. Костанца не появилась.

Тогда она подумала о муже и снова отправилась в тюрьму. Но теперь она шла медленно и печально, словно провожала дочь на кладбище.

Как и в первый раз, двери тюрьмы распахнулись перед ней.

Она нашла мужа сидящим на том же месте. Он узнал ее шаги, но даже не поднял головы. Она легла у его ног и, не говоря ни слова, прижалась лицом к его коленям.

Представляете, сударыня, какую жуткую ночь провели эти двое несчастных!

На следующий день, на рассвете, заключенному сообщили, что он свободен, и двери тюрьмы раскрылись перед ним.

Я уже говорил вам, — сказал неизвестный, засмеявшись ужасным смехом, — что граф Караччоло — благородный синьор, который свято держит данное слово!..

Родители вышли, поддерживая друг друга. За одну только ночь они состарились на десять лет.

Свернув на дорогу, откуда виден был их дом, они увидели Костанцу: преклонив колени, она ждала их на пороге дома.

Они не ускорили шага, идя навстречу дочери; Костанца тоже не поднялась, чтобы встретить их.

Когда родители подошли, Костанца сложила руки и произнесла только одно слово:

"Пощадите!"

Безотчетным движением мать развела руками мужа и дочь.

Но тот мягко остановил ее.

"Пощадить? — спросил он, протягивая руку к Костан-це. — Почему пощадить, дитя мое? Разве ты не ангел? Не святая? Разве ты не больше чем ангел и святая? Разве ты не мученица?"

И он поцеловал дочь.

Затем, после того как мать увлекла девушку в глубь хижины, он, оставшись один, вскинул аркебузу на плечо и отправился к замку.

Он хотел поблагодарить графа.

Оказалось, что час назад граф уехал в Неаполь.

Он хотел поблагодарить Раймондо.

Оказалось, что Раймондо уехал с братом.

Тогда отец вернулся домой и повесил аркебузу у камина. Затем Костанца и мать услышали шум тяжелого падающего тела: они вошли и увидели, что старик потерял сознание и лежит посреди комнаты.

Они перенесли его на кровать; сестра осталась подле него, а мать побежала за врачом.

Врач, увидев больного, покачал головой, но тем не менее пустил ему кровь. К вечеру старик открыл глаза.

В эту самую минуту я переступил порог дома.

Отец не видел ни мать, ни сестру. Он видел только меня.

"Сын мой! Сын мой! — вскричал он. — Тебя привело возмездие Божье!"

Я бросился к нему в объятия.

"Ступайте, — сказал он матери и сестре, — оставьте нас одних".

Мать повиновалась, но сестра хотела остаться.

Тогда старик приподнялся на своем ложе и, показав Костанце на уходящую мать, сказал, сопроводив слова тем последним жестом, которого нельзя ослушаться:

"Ступай за матерью, если хочешь, чтобы с тобой было мое благословение".

Костанца поцеловала руку умирающего, с плачем бросилась мне на шею, а затем последовала за матерью.

Я положил свою аркебузу, пистолеты и кинжал на стол и преклонил колени у постели старика.

"Тебя привело возмездие Божье, — повторил отец. — Выслушай меня, сын мой, не перебивая, ибо я чувствую, что жить мне осталось всего несколько минут, выслушай меня".

Я сделал знак, что он может говорить.

Тогда он рассказал мне все.

Он говорил, и голос его все оживлялся, кровь приливала к лицу, глаза сверкали гневом, казалось, что он полон сил, жизни и здоровья. Но, когда отец довел рассказ до того мгновения, когда по возвращении домой он повесил аркебузу у камина, думая, что ему придется отказаться от мести, он издал приглушенный крик и откинул голову на подушку.

На этот раз он был мертв.

Я долго не мог в это поверить, долго тряс его руки, долго звал его. Наконец я почувствовал, как его руки холодеют в моих руках, и увидел, что взор его померк.

Я закрыл ему глаза и сложил руки на груди; поцеловав отца в последний раз, я набросил на его лицо простыню, ставшую теперь саваном.

Затем я распахнул дверь, которая вела в глубину дома, и сделал матери и сестре знак подойти.

"Идите, — сказал им я, — идите и помолитесь за вашего усопшего мужа и отца".

Обе женщины бросились к кровати; они рыдали и рвали на себе волосы.

Я же прицепил к поясу пистолеты и кинжал, вскинул аркебузу на плечо и направился к двери.

"Куда ты идешь, брат мой?" — воскликнула Костанца.

"Туда, куда меня ведет Бог", — ответил я.

И прежде чем она успела воспротивиться, я перешагнул через порог и исчез в темноте.

Я отправился прямо в Неаполь.

Мне говорили, что вы не только красивейшая из женщин, но еще и справедливейшая из королев.

Я пришел в Неаполь с намерением просить у вас справедливости.

— Разве вы не совершили суд сами? — спросила Изабелла.

— Удара кинжалом было недостаточно, чтобы отомстить за такое преступление, сударыня, я хотел эшафота. Антоньелло Караччоло обесчестил мою семью, я хочу бесчестья Антоньелло Караччоло.

— Это справедливо, — прошептала регентша.

— Но по дороге я узнал, что за голову Рокко дель Пиц-цо назначена цена, а прибыв в Неаполь, прочел на углу Меркато Нуово афишу, обещавшую четыре тысячи дукатов тому, кто выдаст его живым или мертвым. Чтобы удостовериться в этом, я отправился к министру полиции, предлагая доставить живым того, кого вы ищете повсюду и нигде не можете найти. Но министр не захотел дать мне то, что я у него просил, то есть аудиенцию вашего высочества. Тогда я решил достичь своей цели другим путем: я начал грабить на дороге между Резиной и Торре дель Греко.

— Так это были вы, а не Рокко дель Пиццо?..

— Тогда я стал грабить на дороге в Аверсу…

— Так это снова были вы, а не тот, кого подозревали?..

— Тогда я стал убивать на дороге в Амальфи. Смерть Раймондо — только начало моей мести, ибо я решил прибегнуть к мести, раз мне было отказано в правосудии.

— Хорошо, — сказала регентша. — Богу было угодно, чтобы я нашла вас, значит, все к лучшему.

— Все к лучшему, — отозвался незнакомец.

— Вы по-прежнему обязуетесь доставить Рокко дель Пиццо?

— По-прежнему.

— Вы знаете, где он?

— Знаю.

— Вы ручаетесь, что сможете найти его?

— Ручаюсь.

— И вы доставите мне его живым?

— В обмен на мертвого Караччоло; вы знаете, сударыня, что это мое условие.

— Это дело решенное, будьте покойны. Но пока кто мне поручится за вас?

— Все очень просто: отправьте меня в тюрьму в сопровождении двух часовых; затем пусть меня просто подведут к окну, откуда я мог бы видеть казнь Караччоло. После того как Караччоло будет мертв, я выдам вам Рокко дель Пиццо.

— А если вы этого не сделаете?

— За его голову я отвечаю своей головой. Я уже сказал вам это и повторяю вновь.

— Верно, — сказала регентша, — я забыла.

Она хлопнула в ладоши, появился капитан гвардейцев.

— Отведите этого человека в Викариа.

Капитан передал неизвестного в руки двух гвардейцев и снова вошел к регентше.

— А теперь, — сказала она, — арестуйте графа Антонь-елло Караччоло и отведите его в Кастель делл’Ово.

Капитан отправился во дворец Караччоло, но, подозревая о грозящей ему опасности, граф исчез.

Регентша, узнав эту новость, подтверждавшую виновность ее фаворита, тут же приказала дворянам Капуании, к чьей юрисдикции относились Караччоло, выдать ей виновного, дав им на исполнение этого приказа всего три дня.

Назначенный срок прошел, и, поскольку к концу третьего дня граф не появился, Неаполь, пробудившись на следующее утро, увидел, как пятьдесят рабочих взялись за разрушение дворца Антоньелло Караччоло, находившегося напротив кафедрального собора.

Когда дворец был полностью снесен, привезли плуг, на месте, где возвышался дворец, проделали борозды и засыпали их солью.

Затем начали сносить дворец, находившийся справа от дворца графа: он принадлежал князю Караччоло, отцу Антоньелло.

Потом принялись за дворец, находившийся слева: это было владение герцога Караччоло, старшего брата Антоньелло.

Когда дворец был разрушен, место, где он стоял, разровняли так же, как и два предыдущих.

Регентша приказала, чтобы так поступали и с дворцами всех остальных Караччоло до тех пор, пока они не выдадут виновного.

После этого указа, в следующую же ночь, Антоньелло Караччоло сам отдался в руки властям.

Когда утром его отец и два брата явились во дворец, регентша велела сказать, что она не принимает.

На следующий день заключенный написал герцогине, что он просит оказать ему милость — принять его, но герцогиня приказала ответить, что она не может выполнить эту просьбу.

В течение недели граф и его родные неоднократно возобновляли свои попытки встретиться с ней, так и не добившись желаемого результата.

Утром девятого дня обитатели Меркато Нуово с удивлением, смешанным с ужасом, увидели на площади эшафот, которого еще накануне не было. Страшное сооружение выросло так незаметно, что никто не увидел и не услышал, как это случилось.

На одном краю эшафота возвышался алтарь, на другом — плаха. Между плахой и алтарем стояли с одной стороны — священник, с другой — палач.

Никто не знал, для кого они нужны — эшафот, палач, священник, плаха и алтарь.

Вскоре со стороны набережной, идущей от Мола к Меркато Нуово, появился человек в сопровождении двух стражников. Вначале решили, что он и будет героем разыгрывающейся драмы, но его ввели в один из домов, расположенных на площади. Минуту спустя он, все так же в сопровождении стражников, появился в окне этого дома, находившегося прямо напротив эшафота. Неизвестного приняли за важную персону ошибочно, и, по всей вероятности, он должен был стать лишь простым зрителем готовящегося события.

Через мгновение с набережной, ведущей от моста Магдалины к Меркато Нуово, и из улицы Вздохов послышались крики. К площади двигались два кортежа — тот, что шел с улицы, сопровождал красивого молодого человека, тот, что шел с набережной, — девушку-красавицу.

Тот молодой человек был Антоньелло Караччоло.

Та девушка была Костанца.

Они появились на площади одновременно, в одну и ту же минуту подошли к эшафоту и вместе поднялись на него, только Костанца — с той стороны, где стоял священник, а Антоньелло — с той, где стоял палач.

Оказавшись на помосте, Антоньелло хотел было броситься к Костанце, но палач остановил его. Костанца сделала шаг по направлению к Антоньелло, но священник удержал ее.

Тогда секретарь суда развернул бумагу и громко зачитал ее. Это был брачный контракт графа Антоньелло Караччоло и Костанцы Мазелли, контракт, по которому знатный жених давал своей будущей супруге не только все свои титулы, но и все свое состояние.

Хотя площадь была запружена народом, хотя толпа заполнила все прилегающие улицы, хотя из каждого окна на площади высовывались головы, хотя на крышах, казалось, волновалось живое море, — в ту минуту, когда секретарь развернул бумагу, в толпе установилась такая тишина, что не было пропущено ни одного слова брачного контракта.

По окончании чтения толпа разразилась аплодисментами. Собравшиеся начали понимать, что регентша повелела, чтобы граф вернул крестьянке отнятую у нее честь и женился на ней, несмотря на разницу в их положении.

Что касается жениха и невесты, до сих пор, возможно, тоже не понимавших, в чем дело, то они, казалось, воспрянули духом. И когда священник, поднявшись на алтарь, сделал им знак приблизиться, они подошли к нему довольно твердым шагом и опустились перед ним на колени.

Сразу же началась месса, сопровождаемая всеми свадебными обрядами. Священник спросил каждого из молодых людей, готов ли он взять другого в супруги, и каждый внятно произнес торжественное "да". Потом священник вручил Антоньелло обручальное кольцо, и тот надел его на палец Костанцы.

Затем оба снова опустились на колени, и священник благословил их.

Все присутствовавшие при этом странном зрелище заплакали от радости и волнения и в свою очередь благословили молодых супругов, как вдруг тот же самый священник, который только что отслужил свадебную мессу, глухим голосом затянул заупокойные молитвы. От этой перемены толпа содрогнулась, застонав от ужаса, ибо стало ясно, что позади лишь половина церемонии и что развязкой ее будет страшное несчастье.

И действительно, в то время как Антоньелло, не знавший, как и другие, об ожидавшей его участи, бросал вокруг испуганные взгляды, два стражника схватили его, не дав возможности защититься, связали ему руки и, пока палач вынимал меч из ножен, подвели его к плахе, которая, как мы сказали, возвышалась на другом конце помоста, напротив алтаря, и заставили его встать перед ней на колени.

Костанца хотела броситься к Антоньелло, но священник остановил молодую женщину, распятьем преградив ей путь к супругу.

Тогда Антоньелло понял, что для него все кончено и что он бесповоротно приговорен. Теперь он думал только о том, чтобы достойно умереть. Он поднял голову, громко прочел молитву, затем повернулся к Костанце, почти потерявшей сознание.

— До свидания на Небесах! — крикнул он ей и опустил голову на плаху.

В то же мгновение меч палача сверкнул словно молния, и толпа, издав крик ужаса, отпрянула. Голова Караччоло, отрубленная одним ударом, подпрыгнув, покатилась с плахи на мостовую к ногам тех, кто стоял рядом с помостом.

И тогда к эшафоту подошли члены двух религиозных братств, мужского и женского: мужчины забрали труп обезглавленного Караччоло, женщины унесли тело потерявшей сознание Костанцы.

Вслед за ними разошлась толпа, и через мгновение площадь опустела. Осталось стоять лишь страшное окровавленное сооружение, вероятно, чтобы население Неаполя удостоверилось в том, что увиденное им — реальность, а не кошмарный сон.

Когда площадь опустела, человек, присутствовавший при казни в сопровождении двухстражников, вышел с ними из дома и направился к набережной. Но, вместо того, чтобы сопроводить его в Викариа, его отвели в королевский дворец.

Там его ввели в те же покои, что и в первый раз, и он очутился в той же часовне, где, стоя у молельной скамеечки и положив руку на Евангелие, его ждала регентша. Солдаты вошли вместе с ним, оставшись стоять по обеим сторонам двери.

— Ну, что? — спросила Изабелла Арагонская. — Выполнила я свою клятву?

— В точности, сударыня, — ответил неизвестный.

— Теперь ваша очередь.

— Я готов.

— Где же человек, за голову которого назначена цена?

— Он перед вашей светлостью.

— Итак, Рокко дель Пиццо…

— … это я, сударыня.

— Я знала это, — сказала Изабелла.

— Тогда что же приказывает ваше высочество?

— Чтобы вы стали отцом сироте и защитником вдове.

— Как, сударыня? — воскликнул Рокко дель Пиццо.

— Я не умею ни судить, ни миловать наполовину, — ответила регентша.

Затем она повернулась к солдатам:

— Этот человек волен идти, куда он хочет. Выпустите его.

И она удалилась в свои покои спокойной, уверенной поступью — поступью королевы.

Костанца вернулась с братом в Калабрию, ибо, как мы помним, у нее в Розарно оставалась несчастная мать.

Но когда мать Костанцы умерла, что случилось в следующую же ночь, юная вдова вновь приехала в Неаполь, постриглась в монахини, внеся свой вклад в уже дававший ей приют монастырь, а остальное доставшееся ей от мужа огромное состояние она завещала бедной монастырской общине, которая вдруг сразу разбогатела.

Рокко дель Пиццо последовал за сестрой в Неаполь.

Но в тот день, когда Костанца дала обет и он понял, что сестра больше не нуждается в нем и что его заменил Господь, Рокко дель Пиццо исчез, и с тех пор его больше никто не видел и не знал, что с ним сталось.

Говорят, что он поступил на службу к Цезарю Борджа и был убит рядом и одновременно с этим великим человеком.

XXXII ПОЦЦУОЛИ

Мы сели в наш корриколо, оставив справа озеро Аньяно, о котором почти нечего сказать, и добрались до старой римской дороги, что вела из Неаполя в Поццуоли и называлась Виа Антиниана. Ошибки быть не могло — это действительно была древняя дорога, вымощенная вулканическим камнем, с могилами, а точнее, с развалинами гробниц по обеим сторонам, ибо только две или три могилы уцелели под натиском веков и, словно вехи, отмечающие столетия, остались стоять на бесконечной дороге времени.

Мы остановились в монастыре капуцинов. Именно туда был перенесен камень, на котором святой Януарий принял мученическую смерть. На этом камне и поныне есть пятна крови, и говорят, что, когда в часовне Сокровищницы в Неаполе происходит чудо разжижения, кровь на камне, как и та, что хранится в двух склянках, становится жидкой и тоже кипит.

В монастырской церкви находится, кроме того, довольно красивая статуя святого.

От церкви капуцинов до Сольфатары — рукой подать. К встрече с этим древним вулканом мы были подготовлены нашим путешествием на Липарский архипелаг. Здесь мы увидели те же явления природы: земля, глухо звучащая под ногами и, кажется, готовая поглотить вас в огненных катакомбах; фумаролы, сквозь которые вырывается густой и зловонный пар; наконец, в тех местах, где выбросы пара наиболее сильны, нарочно положенные кирпичи и черепица, чтобы каждое утро и каждый вечер без всяких трудов собирать оседающий на них нашатырь.

Сольфатара — это Forum Vulcani Страбона.

В нескольких шагах от Сольфатары находятся остатки амфитеатра, называемого также Carceri^[69]. Закрепившись, это название напоминает о преследованиях христиан во втором и третьем веках. Именно в этом амфитеатре царь Тиридат, которого привел Нерон, обратив его внимание на мощь и ловкость гладиаторов, захотел показать собственную силу и сноровку, взял из рук преторианца копье и, метнув его на арену, одним ударом убил двух быков.

По всей вероятности, именно в этом цирке святой Януарий, спасшись от огня и диких зверей, был обезглавлен, что, как мы говорили, Бог допустил, ибо это было обычное отправление правосудия. Согласно преданию, один из подвалов, давший название всему памятнику и превращенный в часовню, служил мученику темницей.

Рядом с Carceri находится дом Цицерона, жертвы мелкой политической реакции, тогда как святой Януарий был мучеником великой божественной революции.

Этот дом был любимой виллой автора "Катилинарий". Он предпочитал ее своим виллам в Гаэте, в Кумах, в Помпеях, ибо у Цицерона были виллы повсюду. В те времена, как и ныне, профессии адвоката и оратора, по-видимому, порой бывали крайне выгодными.

Правда, были у них и свои неприятные стороны: так, после смерти могло случиться, что голову и руки оратора прибивали гвоздями к трибуне, предназначенной для торжественных речей, а язык прокалывали булавкой. Но в конце концов, такое случалось не со всеми адвокатами, и свидетельство тому — Саллюстий. К тому же какого черта Цицерон сунулся не в свое дело? Зачем злословил по поводу накладных волос Ливии? Если хорошенько разобраться, то выходит, что в случающихся с нами несчастьях всегда есть и доля нашей вины.

Пока же Цицерон проводит несколько чудесных, безмятежных дней на этой вилле, которая примыкает к садам Поццуоли и на которой он сочинил "Учение академиков". С виллы открывался великолепный вид, который в ту эпоху не заслонял дурацкий Монте Нуово, выросший, словно гриб, за одну ночь и испортивший весь пейзаж.

Именно из Поццуоли Август отправился на войну с Секстом Помпеем, с которым двумя-тремя годами раньше Антоний, Лепид и он сам заключили мирный договор на Мизенском мысу.

За мгновение до подписания этого договора, видя, что триумвиры собрались на корабле его хозяина, Менас, вольноотпущенник и командующий флотом Секста, наклонился к его уху и тихо сказал:

— Хочешь, я разрублю канат, который удерживает твой корабль на берегу, и сделаю тебя властелином мира?

Секст задумался на миг — предложение того стоило, — а затем, повернувшись к Менасу, ответил:

— Надо было сделать это, не спрашивая у меня позволения. Теперь слишком поздно!

И, улыбаясь, Секст повернулся к триумвирам, не догадывавшимся, какой великой опасности они избежали, и продолжил обсуждать с ними договор, по которому земля отходила к Октавиану, Антонию и Лепиду, а ему, сыну Нептуна, обменявшему пурпурную мантию на зеленое платье Главка, доставались море и острова.

Можно было бы написать замечательный роман об этом молодом морском царе, первом любовнике Клеопатры и последнем противнике Августа. В то время как Рим обещал сто тысяч сестерциев за голову каждого объявленного вне закона, Секст пообещал двести тысяч за каждого ссыльного, которого приведут на его корабли, — единственное место в мире, где изгнанник мог тогда быть в безопасности.

К сожалению, в год 1842-й от Рождества Христова что нашим читателям до любовных похождений Клеопатры, проскрипций Октавиана и морского разбоя Секста Помпея, этого галантного грабителя, едва ли не единственного честного человека своего времени?

Поццуоли был местом свидания римской аристократии. В Поццуоли были источники, как в Пломбьере, термы, как в Эксе, морские ванны, как в Дьепе. После того как Сулла, став властелином мира, не сумел найти во всей своей империи другого места, которое бы ему понравилось, он приехал умирать в Поццуоли.

У Августа был там храм, возведенный в его честь римским всадником Кальпурнием. Теперь это церковь святого Прокла, спутника святого Януария.

У Тиберия была там статуя, стоявшая на мраморном пьедестале: он представлял четырнадцать городов Малой Азии, разрушенных землетрясением и заново отстроенных Тиберием. Статуя исчезла, и найти ее не смогли. Пьедестал же существует до сих пор.

Калигула построил там знаменитый мост, воплотив столь же безумную, как у Ксеркса, мечту. Этот мост шел от мола, пересекал залив и должен был заканчиваться в Бай-ях. Его строительство закрыло дорогу судам с продовольствием и заставило Рим голодать. Начиная от мола мост покоился на двадцати пяти арках. Дальше море становилось слишком глубоким, чтобы можно было продолжать устанавливать опоры, поэтому было собрано несметное количество галер, которые были закреплены с помощью якорей и цепей. Затем на галерах настелили доски, насыпали на них сверху землю и камни — так получился мост. Император прошел по нему, одетый в хламиду, с мечом Александра Великого в руках, за ним ехала колесница, запряженная четырьмя лошадьми; в ней находился молодой Дарий, сын Арбана, которого парфяне оставили ему в заложники. И все это знаете почему? Потому что однажды Фрасилл, астролог Тиберия, увидев, как старый император глядел на Калигулу тем беспокойным взглядом, который астролог так хорошо знал, сказал:

— Калигуле не стать императором, как не пересечь Байский залив верхом.

Калигула пересек Байский залив верхом, и, к несчастью для всего мира, которому Тиберий оказал бы большую услугу, придушив своего приемного сына, в течение четырех лет был императором.

Сегодня от этих двадцати пяти арок осталось тринадцать больших опор, одни из них вздымаются над поверхностью волн, другие скрыты морем.

Наконец, у царя богов там был храм, в котором его почитали под именем Юпитера Сераписа. Храм, по всей вероятности затопленный и одновременно погребенный под пеплом во время землетрясения 1538 года, был найден в 1750 году, но из него сразу же было вынесено все самое важное, что там находилось, и отправлено в Казерту. Сегодня остались только три из окружавших его колонн, две из двенадцати ваз, украшавших колоннаду, и одно из двух бронзовых колец, вмурованных в пол из греческого мрамора, — к ним во время жертвоприношения привязывали жертвы.

Землетрясение 1538 года, о котором мы упомянули, стало крупным событием в Поццуоли и его окрестностях. Однажды утром Поццуоли проснулся, осмотрелся и не узнал себя. Там, где накануне находилось озеро, теперь возвышалась гора; на месте леса лежали груды пепла; наконец, на месте деревни не было ничего.

За ночь на площади в целое льё выросла земляная гора; она передвинула озеро Лукрино (оно было Стиксом для Вергилия), засыпала порт Юлия и поглотила деревню Трипергола.

Сегодня Монте Нуово (так окрестили холм, и название это, конечно, заслужено) покрыт деревьями, как настоящая гора, и ничем не отличается от окружающих холмов, находящихся здесь с незапамятных времен.

Мы решили пообедать на берегу моря, чтобы отведать устриц из озера Лукрино и выпить фалернского вина. Направляясь к назначенному месту, где нас поджидала провизия, предусмотрительно закупленная в Неаполе и высланная вперед, и подходя к развалинам храма Венеры, мы заметили группу гуляющих, которые также собирались расположиться на обед. Подойдя ближе, кого же мы увидели? Барбайю, знаменитого импресарио, Дюпре, нашего прославленного артиста, и диву Малибран, как звали ее тогда в Неаполе и как теперь ее зовут все!

Для нас подобная встреча была удачей, и, поскольку на наш комплимент захотели ответить тем же, сразу же было единодушно решено объединить два обеда в один.

По главному пункту мы договорились, но требовалось еще некоторое время, чтобы приготовить наш общий банкет. И поскольку нас отделяли всего лишь двести шагов от парилен Нерона, сторож которых предложил нам сварить яйца, мы ухватились за эту мысль и, вручив ему корзинку с яйцами, пошли за ним следом.

Бедняга очень напоминал собак из грота, о которых я рассказывал в одной из предыдущих глав. По мере приближения к парильням шаг его все замедлялся. К несчастью, любопытство безжалостно, и мы остались безучастны к испускаемым им стонам. Как только дверь парилен открылась, мы поспешили внутрь.

Парильни состояли из двух больших залов, где мы увидели около десятка поврежденных ванн. Ванны отделялись друг от друга пустыми нишами: ниши предназначались для статуй, указывавших рукой на названия болезней, от которых излечивали термальные воды. Их действенность была еще столь велика в средние века, что, согласно старинному преданию, три врача из Салерно, возмущенные тем, что лечебный эффект этих вод вредил их собственной практике, приплыли ночью в Байи, разрушили парильни до основания и отплыли обратно; но то ли случайно, то ли в силу кары Божьей поднялась буря, корабль их потерпел крушение возле Капри, и все трое утонули в море. Во дворце короля Владислава, как уверяет Денис ди Сарно, была надпись, предававшая публичному поруганию имена этих трех врачей.

С тех пор вода больше не поступает в ванны, и путешественникам приходится идти за ней самим, что непросто, ибо коридор, ведущий к источникам, рассчитан только на одного человека и воздух в нем так горяч и разрежен, что через десять шагов самый упрямый из нас вынужден был повернуть обратно.

Тем временем сторож парилен взял за ручку нашу корзинку с яйцами и, отстранив нас от входа, с видом человека, готового подняться на эшафот, бросился в коридор и исчез внутри.

Прошло минуты две-три, в течение которых мы поверили, что бедняга действительно спустился в глубины ада. Затем до нас стали доноситься глухие жалобы, которые, по мере их приближения, перерастали в стоны; наконец мы увидели, как, пошатываясь, появился наш вестник мертвых, с корзинкой в руке, бледный и истекающий потом. Подойдя к нам так, словно у него только на этот путь и хватило сил, он рухнул на землю и потерял сознание.

Нас охватил сильный страх, и, если бы не сын этого славного малого, который, не слишком беспокоясь об отцовском обмороке, стоял в дверях и грыз орешки, мы подумали бы, что несчастный испустил дух. Мы спросили у мальчишки, что надо сделать, чтобы помочь его родителю.

— Да ничего! — отвечал тот. — Погодите, сейчас он очнется.

Мы подождали, и добряк действительно пришел в себя. Он отнесся к делу добросовестно и, желая сварить яйца как следует, остался внутри на семь или восемь секунд больше, чем положено. Семь или восемь секунд длятся долго, когда приходится дышать непригодным для дыхания воздухом. Еще пара секунд, и сторож сварился бы сам.

Мы спросили у несчастного, сколько он зарабатывает в день своим ужасным ремеслом. Он ответил, что в среднем зарабатывает три карлино в день (двадцать шесть-двадцать семь су). Его отец и дед занимались тем же ремеслом и умерли, не дожив до пятидесяти лет. Ему самому было всего тридцать восемь, но выглядел он на все шестьдесят, настолько он был худ и изможден из-за постоянно струившегося по его телу пота. Парнишка, с таким равнодушием отнесшийся к обмороку отца, был его единственным сыном и готовился к той же профессии. Время от времени, когда это бывало приятно путешественникам, отец брал мальчишку за руку и водил его с собой варить яйца. Госпожа Малибран немного поговорила на неаполитанском диалекте с юным адептом, который, между прочим, спросил ее, какой же дурак выдумал кур. Из их беседы выяснилось, что мальчишка не испытывает большого призвания к ремеслу, которым столь славно занимались в его семействе на протяжении трех поколений.

Мы дали несчастному отцу две колонаты, то есть то, что он обычно зарабатывал за неделю. Затем мы хотели было вознаградить парой яиц его сына, но тот презрительно ответил, что не ест подобные отбросы, которые годятся разве что для таких иноземных крыс, как мы. Таковы были собственные слова ребенка.

В раздумье над сказанным мы вернулись к тому месту, где нас ожидал обед. К чести Барбайи должен сказать, что, если ту же пищу, которой он попотчевал нас, ели и его артисты, кормил он их прекрасно. К этой повседневной еде мы добавили нашу провизию, недостойную упоминания, а также устрицы с озера Лукрино и фалернское вино, которое так восхвалял Гораций.

Мне показалось, что устрицы заслуживали репутацию, сопровождавшую их со времен античности. Они очень напоминали мареннские, и их единственный недостаток состоял в том, что они были слишком жирные и слишком сладкие. Что касается фалернского, то это было густое желтое вино, по вкусу напоминающее монтефьясконе. Изготовленное умелыми руками, оно могло бы быть отличным. В том виде, в каком мы его пили, оно было похоже на хороший сладкий сидр.

Затем нам принесли поццуольские фрукты. Поццуоли — это сад Неаполя. К сожалению, в Италии садоводы ничуть не лучше, чем виноделы. В краю, где благодаря изумительному климату можно было бы есть лучшие на земле фрукты, приходится довольствоваться тем, что еще не успела испортить рука человека, то есть фруктами, которые растут сами по себе, — фигами, гранатами и апельсинами.

По окончании обеда мнения разделились: одни хотели тут же сесть в поджидавшую нас лодку и проехаться по заливу. Другие собирались воспользоваться оставшимся нам светлым временем, чтобы посетить грот Сивиллы, Кумы, Сказочный водоем, Сто комнат и гробницу Агриппины. Пришлось голосовать, археологи одержали верх над мореплавателями, и мы направились к озеру Аверно. Я и Жаден, естественно, встали во главе археологической партии.

XXXIII ТАРТАР И ЭЛИЗИУМ

В отличие от того, что происходит в бренном мире, Аверно с возрастом сильно похорошело. Если верить Вергилию, во времена Энея это было черное озеро, окруженное темными лесами, над которым птицы, сколь бы стремителен ни был их полет, не могли пролететь — их настигала смерть. Сегодня это очаровательное озеро, такое же, как Неми, как озеро Четырех кантонов, как Лох-Левен; оно чудесно смотрится в окружающем пейзаже и выглядит красивым зеркалом, оказавшимся здесь нарочно для того, чтобы отражать великолепное небо.

Наш чичероне (в Италии избежать чичероне невозможно) повел нас — Барбайю, Дюпре, г-жу Малибран, Жалена и меня — к развалинам храма, который он выдал нам за храм Аполлона. Предварительно изучив вопрос, мы знали, как к этому надо относиться, и потому спокойно позволили ему путаться в объяснениях, а сами отправились к Плутону, истинному покровителю данной местности.

Впрочем, храм был очень древний и очень знаменитый. Ганнибал, остановившись у Поццуоли, где римляне основали колонию под предводительством Квинта Фабия, посетил этот храм и, чтобы снискать благосклонность местных жителей, принес, по словам Тита Ливия, жертву царю подземного царства.

Мы шли вдоль берега озера с востока на запад и вскоре пересекли древний ров; перебраться через него мы смогли только прыгая с камня на камень: это было русло канала, который Нерон, стремясь, как пишет Тацит, к невозможному, велел проложить от Байев до Остии. Канал должен был иметь в длину двадцать льё и быть достаточно широким, чтобы там могли разойтись две галеры с пятью рядами весел. Светоний утверждает, что канал предназначался для того, чтобы заменить прибрежную навигацию, которая тогда, как и сейчас, была чрезвычайно скверной. Нерон был самым осторожным из всех императоров: удар грома однажды заставил его отложить путешествие в Грецию, для которого все было готово. К сожалению, он не смог воспользоваться каналом, стоившим больших сил и денег. Начался мятеж Гальбы, и, как сказал сам Нерон, перерезая себе горло, мир имел несчастье потерять великого артиста.

Тем временем мы вступили на территорию, которую занимал когда-то город Кумы. От города остались только одни ворота, которые называются, не знаю почему, Агсо Felice^[70]. В двух шагах от этих ворот находилась могила Тарквиния Гордого, который, будучи изгнан из Рима, приехал умирать в Кумы. Петрарка видел эту могилу во время своего путешествия в Неаполь и рассказывает о ней в своих путевых заметках. Уверяют, что она была перенесена в музей. Однако сомнений не вызывает лишь то, что в музее есть гробница, которую показывают как гробницу Тарквиния.

Именно в Кумах Петроний вскрыл себе вены, но сделал он это как настоящий сибарит — в благовонной ванне, беседуя с друзьями. Когда разговор становился интересным, он закрывал вены и вновь вскрывал их, когда беседа замирала. Наконец он велел принести мурринские сосуды и разбил их, чтобы они не достались Нерону. Затем он перешел на другое место, чтобы его насильственная смерть имела вид добровольного ухода из жизни. Умирая, он передал приятелю рукопись "Тримальхиона", этот бессмертный памятник, посвященный императорским оргиям, участником которых он был до того, как стать их историком.

Любопытная это была эпоха! Верховная власть настолько усовершенствовалась, что палач стал ненужным. Одного знака, одного жеста было достаточно. Осужденный понимал приговор, возвращался домой, составлял завещание, в котором половину своего имущества оставлял Цезарю, с тем чтобы семья могла унаследовать вторую половину; он благодарил императора за милосердие, приказывал согреть ванну, ложился в нее и вскрывал себе вены. Это была модная смерть: приличные люди больше не пользовались ни мечом, ни кинжалом — они годились для стоиков вроде Катона или для солдат вроде Брута и Кассия. Но для римлян времен Нерона нужна была смерть сладострастная, как жизнь, смерть без боли, нечто похожее на опьянение и сон. Когда вызывали брадобрея, он самым естественным Образом спрашивал: "Мне взять с собой бритвы или ланцет?" И пришло время, когда эти достопочтенные подручные парикмахера чаще пускали кровь, чем брили бороду.

Но не всем можно было сделать знак убить себя, как Пе-тронию, который был всего лишь богатым щеголем; как Лукану, который был всего лишь бедным поэтом; как Сенеке, который был всего лишь обычным краснобаем; как Бурру, который был всего лишь старым солдатом; как Пал-ланту, который был всего лишь жалким вольноотпущенником. Например, для зажившегося старика-отца, для матери, дяди существовала Локуста — Лавуазен той эпохи. У нее был такой ассортимент ядов, который редко можно найти и у современного химика. У нее покупали не глядя. Кстати, те, кто боялся обмана, сначала испытывали товар на детях и платили только тогда, когда бывали довольны.

Можно ли представить себе, во что превратился бы этот мир, если бы не появилась христианская религия, чтобы принести ему очищение?

Тем временем, подобно Энею, мы приближались к пещере Сивиллы. За пятьдесят шагов от входа мы встретили привратника, который вышел нам навстречу с ключом в руках, тогда как носильщики, державшиеся сзади, ждали нас на пороге, стоя с зажженными факелами. Окружение показалось нам малоприятным, мы видели уже столько подземелий, гротов и пещер, что нам начали надоедать подобного рода шутки. Мы обменялись жестом, означавшим "Спасайся, кто может!" Но было уже слишком поздно, мы были окружены, мы находились в плену, мы стали собственностью чичероне, мы пришли, чтобы увидеть, мы не должны были уйти, не увидев. Дверь мгновенно открылась, нас окружили, захватили, подтолкнули, и мы очутились внутри. Отказаться от визита было невозможно.

Мы сделали примерно сотню шагов, но не в той высокой пещере, в какой мы, поверив Вергилию, надеялись очутиться: "Spelunca alta fuit"^[71], а в довольно низком и узком коридоре. Пройдя это расстояние, мы решили, что этим и отделались, и хотели повернуть назад. Не тут-то было! Мы увидели только вестибюль. В это время Жаден, шедший впереди, пронзительно закричал. Он не прислушался к тому, что говорил ему проводник, и по колено провалился в воду. На сей раз мы решили, что визит закончился и удовольствий получено достаточно, но вновь ошиблись. Поскольку каждый из нас был окружен двумя проводниками — один нес факел, другой, подобно пажу Мальбрука, не нес ничего, наши провожатые вдруг совершили маневр, которого мы никак не могли ожидать. Тот, кто шел впереди, нагнулся, шедший сзади приподнялся, и все мы, в том числе и г-жа Малибран, в одно мгновение очутились на спинах наших чичероне. После этого всякая защита стала невозможна и мы оказались во власти врага.

Увы! Одному Богу известно, сколько же нас заставили петлять в этой жуткой пещере, какого только отвратительного вранья не рассказали нам о доброй предсказательнице, которая ничего не могла с этим поделать; сколько раз мы бились головой о потолок и коленками о стены! Но мне точно известно, что, выбравшись из этого осиного гнезда, я испытал безмерное желание вернуть кому следует полученные мною шишки. Тем не менее мы поняли, что, коль скоро в подобные места никто не ходит по своей воле, но считается, что видеть их надо, должны же быть люди, которые загоняли бы вас туда силой. В результате этого умозаключения наши носильщики поделили между собой два пиастра чаевых. В благодарность они проводили нас, держа факелы в руках и величая нас "светлостями", к берегам озера Ахеронт.

Ахеронт — еще одно разочарование для любителей ужасного. Вода в нем по-прежнему темно-синего цвета, но озеро больше ничем не напоминает болото скорби, которому оно обязано своим названием. Напротив, Ахеронт — красивое озеро, которое делит со своим другом, озером Аньяно, монополию по вымачиванию конопли, а со своим соседом, озером Лукрино, привилегию выращивать отличные устрицы — вы можете ловить их сами с лодки, которой управляет преемник Харона. Единственное, что роднит лодочника с его пращуром, — это точность, с которой он требует у вас плату за провоз.

На берегу озера находится нечто вроде казино (читайте — "ресторанчик"), где неаполитанские львы устраивают ужины в духе Регентства.

С берегов Ахеронта нам показали Коцит, который, как нам показалось, изменился меньше, чем его ужасный сосед. Это по-прежнему пруд со стоячей водой. Я думаю даже, что он сохранил особенность, которой обладал в античности, — крайне неприятный запах.

Логово Цербера находится в конце канала, соединяющего Ахеронт с морем. В логове Цербера, как и в любой дыре этого благословенного уголка земли, есть свой чичероне. Правда, считалось, что логово Цербера не столь важно, чтобы при нем находился целый человек, поэтому для охраны его выбрали горбуна, у которого не было одной ноги, но, к счастью, у него остались обе руки и язык. С помощью рук и языка он сделал все возможное, чтобы увлечь нас к вверенной ему достопримечательности, но, поскольку он не осмелился уверять нас, что мы найдем там Цербера, логово, лишенное своего жильца, показалось нам слишком похожим на обиталище карпа и кролика, родителей знаменитого монстра, которого показывали бы в провинции, если бы г-н де Ласепед не вытребовал его для Парижского музея.

Мы предложили Милорду наследовать Церберу, но, после того как Милорд увидел Собачий грот, пещеры не внушали ему доверия, поэтому он отказался от предложения, сколь бы выгодным оно ни казалось.

Не стоит и говорить, что горбун получил свой карлино, как если бы мы посетили нору его бульдога.

С берегов Коцита мы очень быстро попали к развалинам дворца Нерона.

Дворец этот возвышался в самом привлекательном месте Байского залива, с которым, по словам Горация, не могли сравниться самые восхитительные побережья вселенной и в котором воздух, как и в Пестуме, был так напоен ароматами, так пьянящ, что Проперций уверял, будто женщине достаточно было всего лишь побыть там неделю, чтобы оказаться опороченной. Несмотря на это, а может быть, именно из-за этого, у каждого богатого жителя Рима был в Байях дом. Марий, Помпей, Цезарь проводили там лето. Именно в доме Цезаря умер юный Мар-целл, весьма вероятно отравленный Ливией. Смерть его вдохновила Вергилия на одно из самых прекрасных и самых прибыльных полустиший шестой песни. Байрон похвалялся, что он продает свои поэмы по гинее за стих. Спросите у Вергилия, сколько ему принесли "Ти Marcellus eris!^[72]".

Но вернемся ко дворцу Нерона, ныне наполовину обрушившемуся в море: каждый день волны уносят его обагренные кровью частицы. Именно в этот дворец Нерон призвал свою мать Агриппину, именно здесь он хотел отпраздновать с ней их примирение.

Взгляните, вот стали лицом к лицу львица и львенок: львица, давно привыкшая к резне; львенок, только раз отведавший крови (правда, это кровь его брата).

Мимоходом бросим взгляд на эту картину — обещаем читателю, что перед его глазами пройдет одна из самых страшных страниц, когда-либо вписанных в книгу мировой истории.

Вначале посмотрим, что представляют собой наши герои, посмотрим, кто такая была Агриппина, ибо преступление сына заставило нас забыть о преступлениях матери. Поскольку она предстала перед нами в окровавленном саване, мы не способны отличить ее собственную кровь от крови, принадлежавшей другим.

Она была дочь Германика. Ее мать — та самая Агриппина, благородная вдова и плодовитая матрона, которая высадилась в Брундизии, держа в руках погребальную урну мужа, в сопровождении шестерых своих детей, четверо из которых должны были вскоре последовать за отцом. Первыми погибли двое старших, Нерон и Друз (не путать этого Нерона, последнюю надежду республиканцев, с сыном Домиция, о ком мы еще будем говорить). Нерон был сослан на Понтию, где и умер. Как? Мы не знаем, возможно, так, как тогда умирали. Что касается Друза, то на его счет сомнений нет, с ним все совершенно ясно: однажды утром его заперли в подземельях дворца и в течение девяти дней забывали принести ему пищу. На десятый день в темницу к нему с нарочитостью спустились с подносом, уставленным мясом, винами и фруктами. Его нашли при смерти: в течение недели он питался шерстью, которой был набит его матрац.

Что касается матери, то ее наказали за чудовищное преступление: она осмелилась оплакивать своих детей. Ее сослали ob lacrymas^[73], и она покончила с собой в изгнании.

Короче, из всего рода Германиков остались только наша Агриппина и Гай Калигула, эта змея, которую Тиберий, по его словам, вскармливал, дабы она поглотила мир.

Тиберий, который, как видим, весьма пекся о своем семействе, выдал Агриппину за некоего Гнея Домиция — кражи и убийства были самыми мелкими его преступлениями. Будучи претором, он украл ставки, сделанные на скачках. Однажды посреди Форума он выбил глаз всаднику. В другой раз он раздавил копытами своих лошадей ребенка, который замешкался, уступая ему дорогу. Наконец, как-то он убил вольноотпущенника, которому велел залпом выпить полный стакан вина, но у того перехватило дыхание, и, по несчастью, бедняга выпил вино в два приема. Когда Тиберий был при смерти, Гнея Домиция обвинили в оскорблении величества. Тиберий умер, задушенный Макроном, и Гнея оправдали.

Пришло время, и Калигула тоже умер. Из шести детей Германика в живых осталась только Агриппина. В Риме правил Клавдий. Клавдий только что убил Мессалину, свою третью жену, которая позволила себе каприз: будучи женой императора, публично выйти замуж за своего любовника Силия. Возненавидев брак, император поклялся своим преторианцам, что впредь будет жить без жены. Но вольноотпущенники Клавдия решили, что он должен жениться.

Вольноотпущенников было трое: Каллист, Нарцисс и Паллант — первые лица государства, настоящие министры императора. Хотите узнать, каким состоянием обладали бывшие рабы? У Палланта было триста миллионов сестерциев (шестьдесят миллионов франков); Нарцисс был на четверть богаче: у него было четыреста миллионов сестерциев (восемьдесят миллионов франков); Каллист же был самым бедным: у несчастного было всего миллионов сорок. Впрочем, это была эпоха безумных состояний. Один раб, который был dispensator^[74] (должность, примерно соответствующая должности главного поставщика военного провианта), по словам Плиния, заплатил за свою свободу безделицу в тринадцать миллионов. Вы помните о чревоугоднике Апиции, который, истратив на свой стол двадцать миллионов, был предупрежден управляющим, что у него осталось всего два миллиона пятьсот тысяч франков. Как вы думаете, что сделает Апиций? Вы думаете, что он поместит свои деньги под десять процентов, что было разрешено законом в Риме, и благодаря крохам своего достояния получит двести пятьдесят тысяч ливров ренты, что было бы еще вполне неплохим доходом? Ничуть не бывало. Апиций отравится: ему больше не на что жить. Правда, Апиций платил до тысячи двухсот франков за краснобо-родку в четыре с половиной фунта, которую Тиберий велел продать, считая, что эта рыба слишком хороша для его стола. С трудом можно поверить в подобные безумства. Прочтите, однако, Сенеку, послание 95. Но вернемся к нашим вольноотпущенникам.

Каждый из них имел на примете женщину, которой он покровительствовал и которую хотел сделать императрицей, подсунув ее Клавдию, глупому императору, обычно засыпавшему за столом. В это время ему надевали на руки сандалии, щекотали пером нос, и он, к великой радости сотрапезников, тер нос сандалиями. Каллист представил ему Лоллию Павлину, которая когда-то была женой Калигулы. Нарцисс привел Элию Петину, которая уже побывала замужем за Клавдием, что избавляло от расходов на новую свадьбу. Наконец, Паллант порекомендовал Агриппину, любовником которой он был и которая принесла Цезарю в качестве приданого внука Германика. Трех женщин натравили на Клавдия. Агриппина победила и стала императрицей.

Итак, Агриппина, наконец-то, заняла достойное ее положение. Посмотрим на нее в деле.

Силан был женихом Октавии, дочери Клавдия. Но Октавия стала приличной партией для сына Агриппины. Силана лишают преторства, обвиняют в первом попавшемся преступлении, предлагают ему покончить с собой. Силан кончает с собой.

Соперница Агриппины, Лоллия Павлина, вдова ее брата, едва не взявшая над ней верх, была так же красива, как она, так же необуздана, так же распутна, так же способна на все, но она была богаче Агриппины, что давало ей большое преимущество. Однажды она явилась на ужин, украшенная изумрудным убором, который стоил сорок миллионов сестерциев (восемь миллионов на наши деньги). Состояние Лоллии Павлины было конфисковано, сама она отправлена в ссылку, а через полгода к ней явился центурион и объявил, что ей следует умереть. Лоллия Павлина умерла.

После Лоллии Павлины пришла очередь Кальпурнии, чью красоту опрометчиво похвалил Клавдий. За Кальпур-нией последовала Лепида, тетка Нерона. Почему обе они умерли? Спросите у Плиния, и он не скажет вам ничего другого, кроме как: "Mulieribus ex causis" ("Женщина — тому причина"). В самом деле, три эти слова объясняют все.

Мы не будем говорить о некоем Таврии — у него была вилла, которую Агриппина хотела купить, а он отказывался продать. Через три месяца он умер, завещав виллу Агриппине.

Между тем Клавдий, ставший после смерти Мессалины подозрительным, видел все это и покачивал головой. В минуты досуга, когда он занимался вместе с грамматиками реформой языка или вместе с вольноотпущенниками переделкой мира, он говаривал: "Напрасно я снова женился, но пусть все поостерегутся! Мне суждено быть обманутым, это верно, но мне суждено также наказывать тех, кто меня обманывает!"

Клавдий был прав, думая так, но он совершил большую ошибку, сказав об этом вслух. Угрозы супруга дошли до ушей Агриппины: трибун, убивший Мессалину, был еще жив. Достаточно было одного знака Клавдия, одного слова Нарцисса, чтобы с четвертой женой Клавдия поступили так же, как с третьей. Агриппина опередила их.

Как-то вечером она набросила на голову покрывало, вышла из Палатинского дворца через заднюю дверь и отправилась к Локусте.

На сей раз надо было найти отраву из отрав, своего рода шедевр, что-то приятное на вкус, которое убивало бы ни слишком быстро, ни слишком медленно, которое убивало бы, конечно же, но не оставляло следов. Цена для Агриппины не имела значения.

XXXIV БАЙСКИЙ ЗАЛИВ

Агриппина унесла с собой то, что она пришла просить у отравительницы Локусты: это было некое месиво, легко растворявшееся в соусе. На следующий день императору Клавдию подали фаршированные грибы. Клавдий обожал грибы: он один съел целое блюдо. Не было бы ничего удивительного, если бы Клавдий умер от несварения желудка, уничтожив в одиночку блюдо грибов, которого хватило бы на шесть человек. Но Клавдий не умер, а лишь почувствовал тяжесть в желудке. Он призвал своего врача-грека, по имени Ксенофонт, весьма искусного, право, в своем ремесле. Врач велел императору открыть рот и потер ему горло отравленным пером. Клавдий умер.

Римлянам объявили, что Клавдию стало лучше.

После того как из Клавдия сделали бога, надо было сделать из Нерона императора. Вот что представлял собой Нерон. В ту пору это был пятнадцатилетний подросток, родившийся, по словам Плиния, ногами вперед, что было дурной приметой. Но еще хуже было то, что родился он от Домиция и Агриппины, именно таково было мнение его собственного отца. Когда придворные поздравляли его с рождением маленького Луция, видя в этом событии счастливое предзнаменование для судеб мира, Домиций сказал: "Вы очень любезны, но я сильно сомневаюсь, чтобы от Агриппины и меня могло родиться что-то хорошее".

Домиций не ошибся: юный Нерон был ужасным ребенком. В наставниках у него не было недостатка, напротив: рядом с ним был Сенека, научивший его греческому и латыни; Бурр преподавал ему военную тактику и фехтование. Он пел, как гистрион Диодор, танцевал, как мим Парис, управлял колесницей, как Аполлон. Но прежде всего он мнил себя артистом. Сначала Нерон-певец, Нерон-танцор, Нерон-возница, а затем уже Нерон-император.

Это не помешало тому, что он с большой радостью воспринял смерть Клавдия и сделал все необходимое, чтобы империя не досталась его кузену Британику. Правда, делать ему ничего особенно не пришлось, достаточно было позволить действовать Агриппине. Когда Нерон узнал, что последнее блюдо, которое съел Клавдий, были грибы, он сказал лишь, что грибы — это пища богов. Сказано было не слишком любовно по отношению к приемному отцу, но острота была хороша и имела успех.

Однако Нерон взошел на трон не для того, чтобы острить: рядом с ним были Нарцисс и Тигеллин, побуждавшие его заняться другими делами. Затем в этой юной голове стали бродить страсти, но они никогда не затрагивали сердца Нерона. У него были тайные любовные утехи, которые его наставник Сенека прикрывал именем одного из своих родственников. Агриппина узнала об этом и сильно призадумалась. Она начала понимать, что борьба будет более упорной, чем ей показалось сначала. Она решила испугать Нерона тем, что маятник может качнуться в другую сторону, и обратилась к Британику.

Тогда как-то вечером Нерон вышел из Палатинского дворца. С кем? Неизвестно. Возможно, со своим приятелем Отоном, будущим римским императором, — с ним во время своих ночных кутежей Нерон будет стучаться в двери и избивать прохожих. Теперь пришел его черед отправляться к Локусте. Нерон застал несчастную женщину дрожащей от страха: ее предупредили, что на следующий день она будет взята под стражу. Ее начали подозревать в том, что она продает яды. И от кого же исходило подозрение? От Агриппины!

Нерон успокоил ее и пообещал свое покровительство, но при условии, что она даст ему воду, которая убивает мгновенно.

Ночь прошла за кипячением трав. Наутро готовы были две склянки с водой, которая была чистой и прозрачной, словно ключевая. Локуста предложила испробовать ее на рабе, но Нерон заметил, что человек недостаточно вынослив и надо бы найти какое-нибудь животное покрепче. Во дворе рылся в грязи кабан: Локуста указала на него Нерону. Одну из склянок вылили в корыто с отрубями и заставили кабана съесть эти отруби, после чего он моментально сдох, словно сраженный молнией.

Нерон вернулся во дворец. Обычно он ел в той же комнате, что и Британик, но не за тем же столом. У обоих молодых людей было по дегустатору, которые пробовали каждый из предлагавшихся им напитков, каждое из подаваемых им блюд. Британик пил теплое вино, ибо он слегка приболел. Его дегустатор, отпив примерно треть, нарочно подал ему напиток, который молодой человек счел слишком горячим. "Подлейте мне туда холодной воды", — сказал Британик, протягивая стакан. Ему налили воды, приготовленной Локустой. Британик выпил, не опасаясь. Разве его дегустатор не отведал уже напитка? Но едва сделав глоток, он закричал и упал навзничь.

Агриппина бросила на Нерона быстрый взгляд, Нерон также взглянул на нее: два взгляда скрестились, словно мечи. Матери и сыну нечему было больше учить друг друга, матери и сыну не в чем было больше друг друга упрекнуть — они стоили друг друга.

Теперь оставался лишь один вопрос: мать ли осмелится убить сына или сын осмелится убить мать?

Возможно, никто из них не решился бы на подобное, если бы в эту рознь не вмешалась еще одна женщина.

Ею оказалась Сабина Поппея, которая, после того как Агриппина велела убить Лоллию Павлину, считалась самой красивой женщиной Рима. К тому же она была кокеткой, словно у нее была надобность в кокетстве. Она никогда не выходила без покрывала, никогда не приподнимала его полностью, а когда она уезжала из Рима в Тиволи или Байи, за нею следовало стадо в четыреста ослиц, поставлявших ей три ванны молока, которые она принимала каждый день.

У Сабины Поппеи была, как мы сказали бы сегодня, бурная молодость. По словам Тацита, когда ей встретился Отон, она незадолго до этого вышла замуж за римского всадника Руфа Криспина. Отон похитил ее у молодого мужа, заставил ее развестись с ним и женился на ней. Как мы уже говорили, Отон был приятелем Нерона. Нерон, будучи в гостях у Отона, увидел его жену. Он тут же отправил Отона в Испанию. Тот подчинился не прекословя: он знал своего друга Нерона.

Но удалить Отона, чтобы стать любовником Поппеи, было недостаточно. Поппея умела быть мудрой, когда речь заходила о ее выгоде. Отон, полюбив ее, женился на ней. Цезарь полюбил ее, и надо было, чтобы Цезарь поступил так же, как Отон. Цезарь был женат на Октавии: значит, следовало удалить Октавию. Агриппина могла воспротивиться этому новому союзу, значит, следовало избавиться также и от Агриппины. К тому же Поппея не понимала, как Цезарь мог продолжать жить с Октавией, этой вечной плаксой, которая только и делала, что вздыхала по поводу смерти Клавдия и Британика. Поппея не понимала также, как Цезарь переносил власть матери, которая слушала заседания сената, прячась за занавеской, и продолжала править, как будто Цезарь все еще был ребенком. Так дальше продолжаться не могло.

Агриппина была в Анции, когда пришло письмо от сына, приглашавшего ее приехать к нему в Байи. Он писал, что не может дольше оставаться вдали от такой замечательной матери: он виноват перед ней и хочет загладить свою вину.

Один прорицатель предсказал Агриппине, что, если ее сын станет императором, он убьет ее. Агриппина пренебрегла пророчеством — и Нерон стал править. Она пренебрегла также советами Палланта, рекомендовавшего ей не ездить в Байи — она поехала туда. Нерон был с ней еще более нежен, почтителен и покорен, чем всегда. И Агриппина решила, что, вероятно, она сможет взять верх над Поппеей. У нее это была навязчивая идея. Агриппинапоужинала с Нероном. Мать и сын подумали о яде, но и он и она подумали также и о противоядии.

После ужина Нерон сказал Агриппине, что ему не хочется, чтобы она возвращалась в Анций. У нее была вилла в Бавлах, в трех милях от Байев. Нерон хотел, чтобы она поехала именно туда — поближе к нему. Эта мысль показалась ему столь удачной, что он велел приготовить галеру, чтобы отвезти мать в Бавлы. Агриппина согласилась.

В десять часов сын и мать расстались. Нерон проводил Агриппину до берега моря. Рабы несли факелы; музыканты, игравшие во время ужина, шли за ними. Прибыв на берег, Нерон поцеловал матери руки и глаза и не уходил до тех пор, пока она не спустилась в галеру и даже пока не подняли якорь, а галера не скрылась из виду.

Агриппина сидела в каюте: перед ней стоял Креперий, ее любимый слуга, у ног ее расположилась Ацеррония, ее вольноотпущенница. На небе сверкали звезды, море было гладким, словно зеркало. Вдруг палуба рухнула: Креперий был раздавлен, но балка не дала обломкам упасть на головы Агриппины и Ацерронии. В то же мгновение Агриппина почувствовала, что пол уходит у нее из-под ног. Она прыгнула в море, а за ней следом — Ацеррония, которая в надежде на спасение кричала: "Я Агриппина! Спасите мать Цезаря!" Едва она успела произнести эти слова, как поднялось весло и, опустившись, раздробило ей голову. Агриппина все поняла: она нырнула, не говоря ни слова, появилась на поверхности только для того, чтобы вдохнуть воздуху, нырнула снова, и, в то время пока убийцы искали ее — живую, чтобы прикончить, или мертвую, чтобы отвезти труп Нерону, — она изо всех сил поплыла к берегу, пешком добралась до своей виллы, назвалась рабам и рухнула на кровать.

Тем временем ее искали и звали с галеры. Жители побережья узнали, что Агриппина упала в море и пропала.

Вскоре все население высыпало с факелами на берег; лодки отчаливали от берега, чтобы прийти на помощь матери Цезаря; мужчины бросались в море вплавь и звали ее; другие, не умеющие плавать, заходили в воду по грудь, бросали веревки и протягивали руки. В минуту опасности народ вспомнил о том, что Агриппина — дочь Германика.

Агриппина, увидев эти свидетельства любви, успокоилась, почувствовав себя среди преданного ей населения. Она понимала, что не сможет долго скрывать свое присутствие, и приказала объявить, что ей удалось спастись. Толпа с радостными криками окружила виллу. Агриппина показалась, и народ вознес хвалу богам.

Нерон почти сразу же узнал обо всем. Гонец, посланный Агриппиной, сообщил ему, что мать его спаслась. А она сделала вид, будто верит, что все происшедшее — несчастный случай, к которому Нерон не имел никакого отношения.

Как поступил Нерон? Нерон умел довольно хорошо задумать и направить преступление, но, если вследствие каких-либо обстоятельств преступление не удавалось, он быстро терял голову и не знал, как вести себя перед лицом опасности. Агриппина, в одеждах, с которых струится вода, с прилипшими к лицу волосами, рассказав о том, как она чудом избежала насильственной смерти, могла бы поднять народ, увлечь за собой преторианцев, выступить против Нерона. При малейшем шуме Нерон трепетал. В одиночку он не мог принять никакого решения, он мог только ждать и дрожать. Он послал за Сенекой и Бурром. Вдвоем, воин и философ, они, быть может, дадут ему хороший совет.

— Кто посоветовал совершить преступление? — спросили они, выслушав Нерона.

— Аникет, командующий Мизенским флотом, — ответил Нерон.

— Пусть Аникет довершит то, что начал, — сказали Сенека и Бурр.

Аникету не пришлось повторять дважды — он отправился в путь с дюжиной солдат.

Ну, каковы, по-вашему, два славных педагога? Однако, при всем том, по словам Тразеи, это были самые честные люди своего времени. Еще бы! Сенеку хотели сделать императором из-за его высокой добродетельности! Почитайте Тацита и Ювенала.

Тем временем Агриппина вновь улеглась в кровать. С ней оставалась только одна рабыня. Внезапно крики толпы смолкли, а на лестнице раздалось бряцание оружия. Рабыня тоже собралась лечь в постель, когда дверь в комнату распахнулась. Агриппина обернулась и увидела Ани-кета.

По его виду и по тому, как он вошел в комнату императрицы, Агриппина все поняла. Тем не менее она сделала вид, что ничего не боится:

— Если тебя прислал ко мне за новостями мой сын, вернись к нему и скажи, что я спаслась.

Тогда один из солдат вышел вперед и, пока Агриппина еще говорила, ударил ее палкой по голове.

— О! — воскликнула Агриппина, вздымая руки к небу. — О! Никогда не поверю, что Нерон матереубийца!

Вместо ответа, Аникет вынул меч.

Тогда Агриппина жестом возвышенного бесстыдства сбросила с себя покрывало и, обнажив свои чресла, которые она хотела наказать за то, что они выносили Нерона, воскликнула:

— Feri ventrem! ("Поражай чрево!")

И тут же она получила четыре или пять ударов мечом, от которых умерла, не издав ни звука.

Не правда ли, до конца она осталась такой, какой я описал ее вам? И умерла она так, как жила.

Что касается Нерона, то подождем пока: он еще не показал себя полностью. Пока он убил только Британика и Агриппину; ему еще надо убить Октавию. Но Октавию убить трудно именно из-за ее слабости. Агриппина боролась против Нерона, во время борьбы она поскользнулась на крови Клавдия и упала — так ей и надо. Но Октавия! Как зарезать эту нежную овечку? Как задушить эту белую голубку? Это единственная женщина в Риме, которой ни разу не коснулась клевета.

Ее рабов подвергли пыткам, чтобы узнать, не совершила ли она какое-нибудь неведомое преступление, за которое ее можно было бы наказать. Рабы умерли, не осмелившись обвинить ее. Пришлось снова прибегнуть к услугам Аникета. В разгар какого-то обеда, пока Нерон, увенчанный розами, покачивал головой в такт поющим музыкантам, вошел Аникет, бросился к ногам Нерона и закричал, что, сраженный угрызениями совести, он пришел сознаться императору в том, что он любовник Октавии.

Октавия, это невинное создание, любовница Аникета!

Никто не поверил в это чудовищное обвинение, но не все ли равно Цезарю? Ему нужен был предлог, и только. Аникета изгнали на Сардинию, а Октавию — на Пандатарию.

Затем, через несколько дней, Октавии сказали, что ей нужно умереть.

Бедное дитя, которое так мало видело в жизни счастливых дней, тем не менее боялось смерти. Октавия принялась плакать, протягивая к солдатам руки, умоляя Нерона уже не как жена, а как сестра, заклиная пощадить ее во имя Германика. Но приказ не подлежал изменению: ни мольбы, ни слезы не могли заставить простить ей чудовищное преступление — ее чрезмерную добродетель. Бедняжку схватили за руки, выпрямили их силой, вскрыли ей ланцетом вены, но застывшая от страха кровь не желала течь, тогда вены разрезали бритвой; однако кровь по-прежнему не текла, и Октавию удушили паром кипящей ванны.

Поппея тоже дала убийцам приказ: она хотела быть уверена, что Октавия действительно мертва, и ей принесли голову несчастной.

Тогда она спокойно вышла замуж за Нерона.

В припадке раздражения Нерон однажды убьет ее ударом ноги.

Мы были в том самом месте, где произошла ужасная драма, о которой только что было нами рассказано. На месте этих самых руин Агриппина некогда сидела за одним столом с Нероном; именно на этот берег Нерон пришел проводить мать. Мы сели в лодку, находясь в том самом заливе, в воды которого сбросили Агриппину, и проплыли тем же путем, который она преодолела вплавь, чтобы добраться до Бавл.

Нам показали гробницу, которую выдают за могилу Агриппины. Между тем могила Агриппины находилась вовсе не с этой стороны Бавл, она была на дороге в Мизену, рядом с виллой Цезаря. И к тому же гробница Агриппины не была такого размера. Вольноотпущенники похоронили Агриппину тайком и после смерти Нерона поставили ей памятник. Тацит говорит, что это свидетельство запоздалой любви было совсем небольшим: levem tumulum^[75].

Байский залив, наверное, был изумителен, когда берега его были усеяны домами, холмы — деревьями, воды — кораблями, ибо и сегодня, когда от домов остались одни развалины, когда холмы, вздыбленные землетрясениями, выжжены и бесплодны, когда воды его молчаливы и пустынны, — Байи по-прежнему один из самых прелестных уголков земли.

Вечер стоял дивный. Мы спустились к тому самому месту, где находилась вилла Агриппины. Виллу поглотило море, так что бесполезно искать ее развалины. Затем, при свете луны, которая взошла за Сорренто, расположенным напротив, на другом берегу Неаполитанского залива, мы пошли по дороге, по обеим сторонам которой возвышались гробницы. Дорога ведет от берега моря к деревне Баколи, в древности — Бавлы. Был праздник, и бедная деревушка веселилась. Жители пели и плясали посреди развалин, посреди надгробий исчезнувшего народа, на той самой земле, по которой ходили Манлий, Цезарь, Агриппина, Нерон, на земле, куда приехал умирать Тиберий.

Да, старик Тиберий покинул свой остров. Он находился в Байях, куда, вероятно, приехал на воды, когда до него дошли слухи, что подсудимых, обвиненных им самим, отпустили, даже не выслушав. Это ужасно попахивало бунтом. Поэтому Тиберий поспешил вернуться в Мизену, откуда рассчитывал отплыть на Капрею, свой дорогой остров, свое верное пристанище, свою неприступную крепость. Но в Мизене силы изменили ему, и он не смог ехать дальше. Агония была долгой и ужасной. Умирающий цеплялся за жизнь — старый император совершенно не хотел быть причисленным к рангу богов. В какой-то миг Калигула решил, что Тиберий умер, и стянул с его пальца кольцо. Тиберий приподнялся и потребовал кольцо обратно. Калигула, дрожа, убежал в смятении. Тиберий спустился с кровати, хотел преследовать его, покачнулся, позвал на помощь, но никто не пришел, и он упал на пол. Тогда вошел Макрон, посмотрел на императора и, когда Калигула спросил его из-за двери, что надо делать, ответил:

— Все очень просто, набросьте матрас на эту старую скелетину, и кончено дело.

Такого надгробного слова удостоился Тиберий.

Как мы уже сказали, римский флот стоял в мизенском порту. Во время землетрясения 79 года флотом командовал Плиний. Именно из Мизен он отправился в Стабии изучать происходившее в них извержение вулкана; там он и умер, задохнувшись.

XXXV СКВОЗНЯК В НЕАПОЛЕ. НЕАПОЛИТАНСКИЕ ЦЕРКВИ

Несмотря на усталость от проведенного дня, в экскурсии на землю классиков — Вергилия, Горация и Тацита — для нас было столько прелести, что мы с Жаденом предложили совершить на следующий день подобную же поездку в Помпеи; однако Барбайя встретил нашу идею воплями. На следующий день Дюпре и Малибран пели, и импресарио не собирался терять шесть тысяч франков сбора из любви к античности. Решено было отложить экскурсию на послезавтра.

Как дальше будет видно, нам посчастливилось, что мы не воспротивились аристократической власти царя Сан Карло.

Когда мы в полночь вернулись в Неаполь, стояла самая прекрасная, какую только можно себе представить, погода: на небе ни облачка, на море ни морщинки.

В три часа утра я проснулся от того, что три мои окна открылись одновременно, и восемнадцать стекол, выпав из рам, упали на пол.

Я вскочил с кровати и подумал, что нахожусь в опьянении. Дом шатался. Я вспомнил о Плинии Старшем и, боясь задохнуться, как он, поспешно оделся, схватил свечу и выбежал на лестничную площадку.

Все постояльцы г-на Мартино Дзира поступили точно так же. Каждый, более или менее одетый, стоял на пороге своего номера. Я увидел, как Жаден, с химической спичкой в руке, приоткрыл свою дверь, а в ногах у него путался Милорд.

— Мне кажется, где-то сквозняк, — сказал мне он.

Этот сквозняк только что снес крышу дворца князя ди Сан Теодоро вместе со всеми слугами, находившимися в мансардах.

Все объяснилось: мы были лишены радости пережить извержение — это был просто порыв ветра, но порыв такой, какой бывает только в Неаполе и не имеет ничего общего с подобными явлениями в других странах.

Из семидесяти окон целыми остались только три. Семь или восемь потолков треснули. По всему дому, сверху донизу, прошла трещина. Было сорвано восемь жалюзи, слуги бежали за ними по улицам, как бегут за унесенной ветром шляпой.

Разбитые стекла, которыми были усыпаны комнаты, убрали, и этим пришлось ограничиться, ибо нечего было и думать о том, чтобы посылать за стекольщиком: в Неаполе в три часа утра никто не станет утруждать себя. К тому же, через десять минут всю эту работу пришлось бы начинать заново, и было куда экономнее пока что ограничиться одними жалюзи.

Мне посчастливилось больше других: ветер сорвал у меня только одну ставню. Но зато у меня не осталось ни одного стекла. Я забаррикадировался как мог и попытался уснуть. Но к порывам ветра добавились гром и молния. Я укрылся на первом этаже, где ветер был не так силен и где он наделал меньше бед. И тут началась такая гроза, о которой мы, северяне, не имеем никакого понятия. Она сопровождалась таким дождем, какой мне довелось видеть только в Калабрии: они были сродни.

В один миг Вилла Реале образовала одно целое с морем; вода поднялась до уровня окон первого этажа и проникла в гостиную. Сразу же после этого г-на Мартино предупредили, что его подвалы затоплены и бочки танцуют кадриль, а во время второй фигуры у некоторых уже вышибло дно.

Через минуту потоком пронесло осла, нагруженного овощами; его, а вслед за ним и его владельца, влекло прямо к сточной канаве. Клоака поглотила осла, и он исчез. Хозяин его оказался удачливее: зацепившись ногой за фонарь, он держался изо всех сил и был спасен.

За один час в Неаполе выпало столько осадков, сколько в Париже выпадает за два месяца, да и то при дождливой зиме.

История с ослом меня настолько ошеломила, что я без конца возвращался к ней; тогда мне рассказали о еще двух подобных же происшествиях.

Шесть-восемь месяцев тому назад, во время последней бури, офицер, командовавший ротой, был унесен вздувшимся от дождя потоком в водосток огромного здания, называемого Серральо. Больше о бедняге никто никогда не слышал.

Ну а два года назад, во время предпоследней бури, случилась еще более страшная и невероятная история. Одна француженка, г-жа Конти, возвращалась из Капуа в своем экипаже. Застигнутая грозой, подобной той, что мы пережили, она решила продолжить путь, вместо того чтобы укрыться со своим экипажем в каком-нибудь надежном месте. При спуске с Капо ди Кино дорогу ей перерезала улица, которая вела к морю. Улица эта превратилась не просто в поток, а в настоящую реку. Увидев это, кучер испугался и хотел повернуть обратно. Госпожа Конти приказала ему ехать дальше; кучер отказался, между ними завязалась перепалка, после чего он спрыгнул со своего сиденья и бросил экипаж. Тем временем река продолжала вздуваться, потоки воды хлынули на поперечную улицу, где находилась г-жа Конти. Испуганные лошади сделали несколько шагов вперед, их накрыло водой, несущейся с Капо ди Монте и Капо ди Кино; через мгновение они потеряли опору, и их унесло вместе с экипажем; через двадцать шагов экипаж был разбит вдребезги. На следующий день нашли труп г-жи Конти.

Но Неаполь обладает одним преимуществом: спустя два часа от такого рода потопов не остается и следа, если не считать того, что улицы после этого становятся чистыми, что случается с ними лишь в подобных обстоятельствах. Тем не менее существует чиновник, которому поручена уборка площадей, но его никогда не видно: известно только, что его называют portolano^[76], вот и все.

Я забыл сказать, что, несомненно для того чтобы не попадать в положения, подобные тем, о каких мы рассказали, все фиакры в Неаполе разъезжаются кто куда, как только с неба падает первая капля дождя. Остановить их неспособны ни крики, ни просьбы, ни угрозы: они напоминают стаю птиц, в которую бросили камень. Но едва устанавливается хорошая погода, то есть когда в фиакрах больше нет нужды, они возвращаются на свои обычные места.

Другая привычка неаполитанских кучеров — распрягать лошадей, чтобы накормить их. Они кладут внутрь коляски пук сена и открывают обе дверцы: каждая лошадь ест со своей стороны, как в стойле. Если в это время появляется клиент, кучер знаком показывает, что лошади кормятся, и отсылает его к своему собрату.

Посвежело, улицы стали чистыми, и мы с Жаденом захотели воспользоваться этим двойным преимуществом, решив посвятить утро пешей прогулке. Мы совершенно пренебрегли церквами, архитектура которых в целом весьма и весьма посредственна.

Мы начали с собора, что было справедливо. Над большой внутренней дверью, подвешенная между небом и землей, словно гробница Магомета, находится гробница Карла Анжуйского. Я рассказал его историю в "Сперона-ре". Это тот самый государь, который пожелал, чтобы у его жены был трон, подобный тем, какие имели три ее сестры-королевы, и, для того чтобы он мог достичь этой цели, с эшафота скатилась голова Конрадина. Напротив могилы короля-убийцы находится гробница короля-му-ченика, гробница скромная, какую и положено иметь венгерскому принцу, взявшемуся править неаполитанцами. Это могила Андрея. Спящий там покойник при жизни был красивым и беззаботным молодым человеком, который как-то утром, несомненно из прихоти, возымел смешную претензию стать королем, поскольку он был мужем королевы. На следующий день после того, как эта нелепая мысль взбрела ему в голову, он застал королеву за рукоделием, в которое она была так погружена, что он подошел к ее креслу незамеченным. Она сплетала разноцветные шелковые нити. Не догадываясь о цели ее занятия, он спросил:

— Что это вы делаете, сударыня?

— Плету веревку, чтобы повесить вас, мой дорогой господин, — с самой очаровательной улыбкой отвечала Джо-ванна.

Несомненно, отсюда происходит поговорка: "Сказать правду, смеясь".

Через три дня Андрей был удушен этой самой прелестной шелковой веревочкой, которую жена его, как она ему сказала, сама сплела с этой целью.

Из собора мы направились в церковь святого Доминика. Там, по крайней мере, можно испытать удовольствие: вы находитесь в чисто готическом здании и видите, что церковь посвящена основателю инквизиции — она печальна, прочна и мрачна.

Именно в этой церкви находится знаменитое распятие, заговорившее со святым Фомой. Чудотворный образ принадлежит Мазуччо I. Святой боялся, что он допустил какие-нибудь ошибки в своей "Сумме теологии" и потому пришел к подножию распятия, мучимый этим страхом. Христос, видя тревогу своего слуги, пожелал успокоить его и сказал: "Bene scripsisti de me, Thoma; quam ergo mer-cedem recipies. ("Ты хорошо написал обо мне, Фома, я обещаю, что ты получишь вознаграждение".)

Хотя происшедшее было ново и странно, он ничуть не растерялся.

"Non aliam nisi te" ("Мне не нужно ничего, кроме тебя, Господь мой"), — ответил святой и почувствовал, как он приподнялся над землей: это было предвестием того, что скоро он поднимется на Небо.

В церкви святого Доминика меня прежде всего привлекает ее ризница, где находятся двенадцать гробниц, в которых покоятся двенадцать государей из Арагонской династии. Мне следовало бы сказать не "двенадцать гробниц", а "двенадцать гробов": покойники, лежащие с открытыми лицами, со всем тщанием набальзамированы какими-то современными им Ганналями. В коллекции не хватает последнего из королей династии: как известно, он приехал умирать во Францию.

Среди этих гробниц находятся еще две, которые, не будучи королевскими, тем не менее чрезвычайно любопытны. Одна из них — гробница Пескары, наравне с коннетаблем Бурбоном осаждавшего Марсель. Изгнанный марсельцами, он взял кровавый реванш при Павии. Над его гробом находятся его портрет и разорванное знамя, а также короткий простой железный меч — как говорят, тот самый, который отдал ему Франциск I за два часа до того, как он написал матери знаменитую фразу: "Все потеряно, кроме чести".

Другая гробница — просто огромный сундук, ключ от которого ризничий хранит у себя в кармане. В ней, как уверяют, находится тело Антонелло Петруччи, повешенного во время заговора баронов. То, что это вовсе не Антонелло Петруччи, может доказать самый жалкий ученый, самый ничтожный topo lettorato^[77], как обычно называют эту породу в Неаполе, но неоспоримо одно — это действительно повешенный, как о том свидетельствуют его раздробленная шея, перекошенный рот и до сих пор сведенные судорогой мускулы лица. На трупе, одетом с некоторой изысканностью, — то же платье, что было во время казни. Я вынужден сознаться, что синьор Антонелло Петруччи показался мне весьма уродливым. Правда, при жизни он, вероятно, был лучше. Виселица не красит.

Из церкви святого Доминика мы перешли в церковь Санта Кьяра. Там тоже есть своя коллекция знаменитых мертвецов. Вся церковь расписана Джотто Гуитто, который устраивал с королем Робертом всякие замечательные шутки и изображал его народ не в виде коня без узды, избранного королевской эмблемой, а в виде осла, ищущего вьючное седло. Так вот, что касается церкви, расписанной Джотто, то нашелся еще один осел, который полностью вымазал ее клеевой краской, чтобы добавить в ней света. Нет, я ошибся, не полностью: Святая Дева, прелестная Мадонна, с одним из тех печальных и чистых лиц, которые писал обычно Джотто, избежала руки вандала.

Именно в церкви Санта Кьяра покоятся анжуйцы: старый добрый король Роберт (в точности наш король Рене), короновавший Петрарку, покоится здесь собственной персоной и дважды в мраморе: один раз — сидя, в королевском одеянии, другой раз — лежа, в одежде францисканского монаха.

В нескольких шагах от него лежит Джованна, красавица Джованна, та что сплела знаменитую супружескую веревку, о которой вы уже знаете. Вот она, в своем наглухо закрытом нарядном платье, усыпанном королевскими лилиями Франции. В самом деле, разве не текла в ее жилах кровь целомудренной матери святого Людовика, которую не смогла скомпрометировать даже поэтическая нескромность Тибо, настолько добродетель ее была общеизвестна, настолько в нее верили, относясь к ней почти с благоговением? Правда, попав в вены внучки, кровь несколько подпортилась.

К сожалению, посмертная репутация Джованны, о которой и так слишком часто злословили, страдает от того, что рядом с нею неосмотрительно захоронили знаменитого Раймондо Кабаниса, мужа ее кормилицы, этого жалкого невольника-сарацина, ставшего великим сенешалем и платившего за почести, которыми его осыпала любовница, тем, что делал удавки из веревок, которые она плела.

Теперь, если вы хотите продолжить осмотр королевских надгробий, надо из церкви Санта Кьяра перейти в церковь Сан Джованни а Карбонара. Это прелестная церквушка Мазуччо II — она не только представляет исторический интерес, но и стоит того, чтобы ее посетили. В ней находится мавзолей Владислава и его сестры Джованны II. Вам известно, как умер он и как жила она. И какого черта завоеватель, честолюбец, который хотел стать королем Италии, вздумал стать любовником дочери врача из Перуджи!

Флоренция боялась, что ее завоюют, как это только что произошло с Римом. Поэтому ей пришло в голову втайне договориться с врачом. Однажды девица явилась в слезах к отцу и пожаловалась, что царственный любовник стал любить ее меньше. Подобная откровенность между отцом и дочерью представляется странной, но, кажется, в год 1314-й от Рождества Христова дело обстояло именно так.

Дочь точно выполнила отцовские указания, и неделю спустя любовник и любовница умерли, отравленные: в те времена медицина творила чудеса.

Рядом с Владиславом, как мы сказали, лежит его сестра Джованна II. В Неаполе, по всей видимости, это имя приносило несчастье, сначала мужьям, затем — женам, а потом, так или иначе, и любовникам. Спросите, так ли это, у Джанни Караччоло, который похоронен в десяти шагах от своей любовницы.

Он-то, надо отдать ему справедливость, сделал все возможное, чтобы не заметить, что его государыня влюблена в него, и чтобы не остаться с ней наедине — из опасения как бы его не принудили объявить о своих чувствах. Подобное поведение было для бедной женщины непереносимо. Она решила добиться своего. "Чего хочет женщина, того хочет Бог", — гласит поговорка. Джованна же хотела, чтобы ее любили, и хотела услышать признание в этой любви. Но, чтобы поговорка оправдалась, Джованна взялась за дело весьма своеобразно.

Как-то вечером в кружке королевы заговорили об инстинктивной неприязни, которую даже самые отчаянные храбрецы испытывают по отношению к некоторым живым существам. Каждый рассказал о своем: один назвал паука, второй — ящерицу, третий — кошку. Когда вопрос задали Караччоло, он ответил, что самое противное для него создание — крыса, и признался, что от крысы он готов бежать хоть на край света. Джованна ничего не сказала, но запомнила сказанное им.

На следующий день, когда Караччоло направлялся в совет и шел по длинному коридору дворца, где жили придворные дамы королевы, вдруг в конце этого коридора появился слуга с клеткой, полной крыс. Караччоло не обратил внимания ни на клетку, ни на ее обитателей и продолжал идти вперед, но, когда он оказался в нескольких шагах от лакея, тот поставил клетку на пол, открыл дверцу, и крысы выскочили наружу, забегав во все стороны с быстротой, свойственной этим очаровательным животным.

Караччоло сказал правду: крысы внушали ему ненависть, а точнее, глубокий ужас. Поэтому, едва увидев, что они внезапно вырвались из своего жилища, он потерял голову и бросился прочь словно безумный, стучась во все двери. Но все двери были заперты, за исключением одной: она открылась. Караччоло поспешил в комнату и оказался перед лицом государыни. Бедный придворный, убегая от опасности мнимой, столкнулся с опасностью реальной.

Жалеть о его судьбе не приходится. Королева сделала его последовательно великим сенешалем, герцогом Авел-лино и синьором Капуа. Караччоло просил, чтобы его сделали князем Капуа, но, поскольку этот титул предназначался предполагаемым наследникам короны, королева отказала ему. Тогда он согласился снизойти до герцогства Амальфи и княжества Салерно. Но последняя просьба, кажется, тоже наталкивалась на небольшие трудности, ибо однажды по этому поводу между Джованной и Караччоло возник более оживленный, чем обычно, спор, и любовник, забыв о том, какое расстояние преодолела Джованна, чтобы опуститься до него, влепил своей царственной любовнице крепкую пощечину.

Крепкие пощечины — как нежные поцелуи: их слышно издалека. Некая герцогиня ди Сесса, заклятый враг Караччоло, услышала звук дерзкой пощечины. Она вошла к Джованне в ту минуту, когда от той выходил Караччоло, и застала королеву в слезах от стыда и боли.

Обе женщины провели, запершись вместе, часть дня. Когда женщины берутся за что-нибудь, дело у них движется куда быстрее, чем у нас. Поэтому за два часа все было решено, в главном и во второстепенном, в существенном и в деталях.

На следующее утро Караччоло был еще в постели, когда в дверь его постучали. Караччоло, разумеется, был начеку: он в первый раз поднял руку на королеву, и эта злополучная пощечина, случайно нанесенная им, мучила его всю ночь. Поэтому, прежде чем открыть, он спросил, кто там.

— Беда! — ответил паж, голос которого был хорошо знаком Караччоло, ибо он принадлежал любимому пажу Джованны. — С королевой только что случился апоплексический удар, и ее высочество не хочет умереть, не повидавшись с вами.

Караччоло мгновенно сообразил, что он сможет выторговать у умирающей королевы то, чего никогда не мог добиться от нее прежде, и открыл дверь.

В тот же миг пять или шесть вооруженных мужчин набросились на него и, не дав ему времени защититься, опрокинули его на кровать и изрубили мечами и топорами. Убедившись в том, что он мертв, они вышли, спокойно совершив свое кровавое дело.

Через три часа, когда к великому сенешалю вошли, его нашли лежащим на полу, полураздетым, в одном башмаке: убийцы оставили его в том виде, в каком его застигла смерть.

Возьмите всех этих королей, королев и придворных, и вы не найдете и одного из четырех, который бы умер той смертью, какой Бог предназначил умереть человеку.

XXXVI ПОЕЗДКА В ГЕРКУЛАНУМ И ПОМПЕИ

На беду той категории путешественников, которых Стерн называет путешественниками пытливыми, вообще говоря невозможно перенестись из одного места в другое без промежуточных этапов. Если бы можно было одним прыжком попасть из Парижа во Флоренцию, из Флоренции в Венецию, из Венеции в Неаполь или, по крайней мере, закрыть по дороге глаза, образ Италии сложился бы из впечатлений четких, поразительных, незабываемых. Но вместо этого, несмотря на скорость почтовых карет и быстроту пароходов, приходится проезжать через ту или иную местность, высаживаться в порту — вся эта подготовка разрушает впечатления. В Марселе уже проявляется Неаполь; Квадратный Дом в Ниме и Гарский мост подготавливают к Пантеону и Колизею. Таким образом, впечатление теряет свою неожиданность и, следовательно, свою силу.

Так же обстоит дело и с Помпеями: вы начинаете с того, что посещаете музей в Неаполе, подробно рассматриваете все изумительные произведения искусства и предметы, найденные за те двести лет, что длятся раскопки; любуетесь бронзой и картинами; просите рассказать вам историю каждого предмета, когда и как он был найден, для чего служил, в каком месте находился. Затем, когда вы пресытились осмотром драгоценностей, приходит черед их футляра.

Мы избежали первой ловушки, но попались во вторую: уклонившись от посещения музея Студи, мы оказались в Геркулануме.

Геркуланум и Помпеи погибли в результате одной и той же катастрофы, но совершенно по-разному. Геркуланум был окружен, стиснут и, наконец, накрыт лавой, на пути у которой он оказался. Помпеи, находившиеся в некотором отдалении, были засыпаны дождем из пепла и пемзы, о котором рассказывает Плиний Младший и жертвой которого пал Плиний Старший. Из этого следует, что в Геркулануме все подвластное огню было огнем и уничтожено: устояли только железо, бронза и серебро. Тогда как в Помпеях, напротив, все было защищено, сохранено, осталось в целости благодаря мягкому слою пепла, которым вулкан накрыл город словно с единственной целью — чтобы в интересах искусства и археологии сохранить для будущих веков живой образец римского города в первый год правления Тита.

В то время, когда нашли Геркуланум и Помпеи, они были столь же затеряны, как сегодня Стабии, Оплонтий и Ретина. В отношении Геркуланума это неудивительно: потребовалось почти чудо, чтобы его нашли. Геркуланум покоился на дне могилы из лавы глубиною в пятьдесят-шестьдесят футов. Несчастный город Геркулеса казался мертвым и погребенным навсегда. Но с Помпеями дело обстояло совсем иначе.

Помпеи вовсе не были мертвы, Помпеи вовсе не были погребены: казалось, что Помпеи спят. Просто то, что принимали за простыню на их ложе, было могильным саваном. Помпеи, засыпанные на глубину только пятнадцати-двадцати футов, возносили из пепла, который не смог закрыть город полностью, капители колонн, оконечности портиков, крыши домов. Наконец, Помпеи постоянно взывали о помощи и днем и ночью кричали со дна своей могилы, где они были погребены только наполовину: "Копайте! Ищите! Я здесь!" Более того, некоторые полагают, что извержение, о котором пишет Плиний, не то, что разрушило Помпеи. Иньарра и Лапорт-Дютей считают, что Помпеи, засыпанные наполовину, в тот раз стряхнули с себя слой песка и, освободившись от него, подобно Джиневре из Флоренции, вновь явились на свет Божий, держа в руках надгробный покров и требуя, чтобы их имя, слишком быстро вычеркнутое из списка городов, было внесено туда снова. По их мнению, город просуществовал до 471 года, до того времени, когда землетрясение, описанное Марцеллином, окончательно его поглотило. Мнение это основано на том, что Помпеи значатся еще на карте Пейтингера, появившейся после царствования Константина, и полностью исчезают с лица земли в дорожной книге Антонина.

В конце концов, все может быть, и мы не станем придираться к пустякам — четырьмя веками больше, четырьмя веками меньше, подумаешь! Однако существует неоспоримый факт, который мешает целиком и полностью принять изложенную выше гипотезу: ни одна медная, серебряная или золотая монета, которая датировалась бы после 79 года, не была найдена в Помпеях, хотя императоры безусловно продолжали чеканить монету, поскольку этой прерогативой верховной власти государи очень дорожат. Теперь представьте себе, что в нашу эпоху Сен-Клу тоже оказался погребен и был раскопан через две тысячи лет. Я убежден, что при раскопках Сен-Клу нашли бы куда больше монет в пять, двадцать и сорок франков с изображениями Наполеона, Людовика XVIII, Карла X и Луи Филиппа, нежели су парижской чеканки или золотых и серебряных денье, отчеканенных в четырнадцатом веке.

Возможно вот что: пепел, поглотив город целиком, оставил в живых три четверти населения; люди, то ли в надежде когда-нибудь откопать прежнее свое жилье, то ли из столь сильно укорененной в сердце обитателей Кампании любви к своей земле, не захотели удалиться от места, где они некогда жили; рядом с городом была построена деревня, которая взяла имя исчезнувшего города, а географы, обнаружив его на карте Пейтингера, приняли дочь за мать, спутали могилу с колыбелью.

Эта версия тем более вероятна, что между Боско Реале и Боско Треказе нашли эти новые Помпеи, где также были великолепные бронзовые изделия и статуи, уцелевшие обломки лучших времен и их былого блеска. Но дома, в которых хранились статуи и бронза, по своей архитектуре и росписи относились к эпохе упадка и совершенно не соответствовали найденным шедеврам искусства, поэтому можно подумать, что их разделяет несколько веков. Тем не менее следует сказать, что внутренняя планировка домов — абсолютно такая же, хотя, по всей вероятности, вторые Помпеи погибли четыре века спустя после первых.

Таким образом, как мы говорили, слава этого греческого города надолго пережила его самого, чтобы угаснуть в тот час, когда город должен был восстать в еще большем блеске, чем прежде.

Вначале многие жители Помпей не раз возвращались с топорами и заступами в руках и рылись в огромной могиле, где осталась захоронена большая часть их богатств. Археологи называют это осквернением могил. Очевидно, они не сошлись бы с древними обитателями Помпей в толковании этого слова.

Александр Север приказал раскапывать Помпеи. Во время раскопок было извлечено большое количество мрамора, колонн и статуй великолепной работы, которые он затем использовал в новых постройках, возводившихся по его приказу в Риме. Эти фрагменты узнаваемы в них подобно тому, как можно было бы узнать элементы Ренессанса в архитектуре наполеоновской эпохи.

Затем нахлынула волна варваров, которая, подобно новой лаве, захлестнула города не только мертвые, но и еще живые. Что сталось тогда с Помпеями и деревней, которую город держал за руку, как мать держит ребенка? Можно и не спрашивать, никто ничего не знает. Несомненно, что все выступавшее над слоем пепла, который поднимался, как мы сказали, выше второго этажа, было снесено. Капители, фронтоны, террасы сровнялись с землей. Еще какое-то время развалины указывали место гробниц, затем развалины сами превратились в прах. Пыль смешалась с пылью, на этой бесплодной земле росли редкие деревья, зеленела чахлая трава, и все было кончено: Помпеи исчезли: напрасно искали место, где находились Помпеи. Помпеи были забыты!

Прошло десять веков.

Однажды, это было в 1592 году, Муцио Туттавилла, граф ди Сарно, обратился к архитектору Доменико Фонтана. Речь шла о постройке акведука для доставки воды в Торре. Фонтана взялся за работу, и, поскольку прочерченная им линия пересекала месторасположение Помпей, строители очень скоро стали натыкаться на фундаменты домов, на основания колонн и ступени храмов. Архитектору дали знать о том, что происходит под землей. С факелом в руке он спустился на место раскопок, осмотрел статуи, бронзу, росписи, пересек улицы, театры, портики, затем, пораженный тем, что он увидел в этом некрополе, поднялся на поверхность, чтобы спросить у графа ди Сарно, что ему делать. Граф ответил, что следует продолжать строительство акведука.

Фонтана не был достаточно богат, чтобы вести раскопки на свои средства, поэтому, будучи сам художником и относясь к делу благоговейно, он довольствовался тем, что продолжал копать, постепенно поправляя то, что вынужден был разрушать. Так, он прошел под храмом Иси-ды, не разрушив его, и сегодня еще можно проследить его путь благодаря сделанным им в акведуке отдушинам.

В это время Геркуланум спал сном, более спокойным, чем его брат по несчастью, ибо его могила была безопаснее и глубже. Но словно по какому-то закону, гласившему, что вечного покоя нет даже для мертвых, час его воскресения пробил даже раньше, чем для Помпей.

Принц д'Эльбёф из Лотарингского дома первым понял, какое сокровище в течение шестнадцати веков с презрением попиралось ногами. Будучи женат на дочери князя ди Сальса и желая украсить загородный дом, который он купил в окрестности Портичи, принц начал скупать у окрестных крестьян все фрагменты древностей, которые они ему приносили. Вначале он брал все, что ему предлагали; затем изобилие сделало его более разборчивым, и он стал требовать, чтобы вещи имели определенную ценность, — только тогда он их покупал. Затем, видя, что каждый день ему приносят все новые богатства, он решил добраться до их источника сам, и пригласил архитектора. Архитектор расспросил крестьян, определил, где находилась указанная ими местность и так хорошо все рассчитал, что уже во время первых раскопок, осуществленных примерно в 1720 году, нашли две статуи Геракла, обнаружили круглый храм на сорока восьми алебастровых колоннах — двадцати четырех внешних и двадцати четырех внутренних. И наконец, на свет извлекли семь новых греческих статуй, которые щедрый принц д’Эльбёф безвозмездно подарил принцу Евгению Савойскому.

Понятно, что случившееся вызвало большой шум; к тому же чудеса подземного города были преувеличены. Вмешалось правительство и приказало принцу д’Эльбёфу прекратить рытье. Раскопки на какое-то время были приостановлены.

Наконец молодой принц Астурийский, дон Карлос, под именем Карла III взошел на неаполитанский трон, построил дворец в Портичи, а затем, купив дом принца д'Эльбефа со всем его содержимым, возобновил раскопки и продолжил их, дойдя до глубины в восемьдесят футов. И тогда стали попадаться уже не единичные памятники или отдельно стоящие храмы: это оказался целый город, исчезнувший под лавой и лежащий между Портичи и Резиной. Сначала по его положению, а затем по надписям, как греческим, так и латинским, определили, что это древний город Геркуланум.

Но раскопать город было нелегко: он был плотно охвачен футляром из лавы. Чтобы добраться до камня, приходилось разбивать бронзу. Вскоре стало ясно, какие огромные расходы влечет за собой эта необъятная работа, и через несколько лет ее прекратили. За это время, тем не менее, были раскопаны настоящие сокровища.

Надо также сказать, что внимание было внезапно отвлечено от Геркуланума и обратилось на Помпеи. Уже в конце предшествующего века в развалинах на берегу реки Сарно были найдены треножник и маленький бронзовый Приап. Затем в результате частных раскопок, произведенных в 1689 году, примерно в миле от побережья, на восточном склоне Везувия, нашли другие ценные предметы. Наконец, в 1748 году крестьяне, копая ров, наткнулись на что-то мешавшее им. Удвоив усилия, они отрыли памятники, дома, статуи. Погребенный город увидел свет, потерянный город был найден. Помпеи вышли из могилы, правда мертвые, но по-прежнему прекрасные, как и в день, когда они туда сошли. До тех пор говорили о тени человека, теперь стали говорить о призраке города. Античность, рассказанная историками, воспетая поэтами, воссозданная в мечтах учеными, вдруг обрела плоть: прошлое стало видимо будущему.

К сожалению, как мы уже сказали, впечатление от того или иного памятника может быть разрушено, по крайней мере отчасти, постепенным к нему продвижением. Так обычно и происходит с Помпеями, на пути к которым, к их несчастью, находится Геркуланум. В самом деле, Геркуланум, вместо того чтобы возбудить любопытство, утомляет вас: вы спускаетесь в раскопанный Геркуланум, как в шахту — через своеобразный колодец. Затем идут подземные коридоры, в которые можно проникнуть только с факелами. Почерневшие от копоти, эти коридоры время от времени позволяют увидеть мельком, словно сквозь разорванное покрывало, угол дома, колоннаду храма, ступеньки театра. Все это неполное, искалеченное, мрачное, без продолжения, без единого ансамбля и, как следствие, без всякого эффекта. Поэтому после часа, проведенного в таком подземелье, самый рьяный любитель древностей, самый упрямый археолог, самый неутомимый и любопытный путешественник испытывает единственную потребность — скорее увидеть дневной свет, одно желание — скорее вдохнуть свежий воздух. Это произошло и с нами.

Посетив город-мумию, мы снова пустились в путь и вновь поехали по дороге, ведущей из Неаполя в Салерно.

В полульё от башни Благовещения мы увидели дорогу, проложенную в песке и уходившую влево; при въезде на нее стоял столб с надписью: "Via di Pompe^[78] Мы пошли по ней и через полчаса ходьбы оказались у шлагбаума, поднявшегося перед нами, и оказались в ста шагах от дома Диомеда и, следовательно, в конце улицы Гробниц.

Надо сказать, что Помпеи, несмотря на ущерб, который наносит их восприятию посещение Геркуланума, производят впечатление сильное, глубокое, неизгладимое. Улица Гробниц — это великолепный перистиль перед входом в мертвый город. Надгробные памятники, стоящие по обеим сторонам консульской дороги, в конце которой зияют помпейские ворота, не выступали из слоя покрывшего их песка, а потому сохранились нетронутыми, такими, какими они вышли из рук художников: только быстротечное время наложило на них прекрасную темную патину, глянец веков, высшую красоту всякого памятника архитектуры.

Добавьте к этому одиночество — этот поэтический страж склепов и развалин.

Повторяю, какое бы это было чудо, если бы мы прежде не посетили Геркуланум! Представьте себе — под палящим солнцем или, если хотите, под бледным лучом луны — улицу шириной в двадцать шагов, длиною в пятьдесят, всю изборожденную следами античных колесниц, с тротуарами, похожими на наши, окаймленную с обеих сторон надгробными памятниками, над которыми покачиваются чахлые, жалкие кустики, с трудом выросшие на пепле. В конце улицы — нечто вроде большой арки, сквозь которую видно только небо; через эти ворота ходили из города мертвых в город живых. Окружите все это тишиной,одиночеством, атмосферой отрешенности, и тогда вы получите представление, еще совсем неполное, о том, какое чудо это предместье Помпей, называвшееся древними селением Августа Феликса, а современниками — улицей Гробниц.

Мы остановились, уже не думая о тридцатиградусной жаре, о стоявшем над нашими головами солнце: я — для того чтобы записать названия всех этих памятников, Жаден — чтобы сделать зарисовку открывшегося перед нами вида. Можно было подумать, что мы боимся, как бы эта панорама иных времен не исчезла, и хотим запечатлеть ее на бумаге до того, как она улетучится, словно сон, или исчезнет, словно видение.

Улица открывается первым раскопанным домом. По странной случайности, он один из наиболее сохранившихся: это дом вольноотпущенника Аррия Диомеда.

Пусть читатель наш успокоится: мы не собираемся предлагать ему экскурсию по всем домам. Мы посетим три-четыре самых крупных из них, войдем в одну-две лавки, пройдем перед храмом, пересечем форум, обойдем театр, прочтем несколько надписей — и все.

XXXVII УЛИЦА ГРОБНИЦ

Первый и даже, полагаю, единственный дом, обнаруженный на улице Гробниц, — дом вольноотпущенника Аррия Диомеда; он сам представлял обширную гробницу, ибо в его подземной галерее, куда попадаешь из сада, было найдено двадцать скелетов.

Поговорка "Богатый, как вольноотпущенник" вполне приложима к Аррию Диомеду. Его дом — дом миллионера. За неимением гравюры, попытаемся описать, как выглядел дом римского миллионера.

Когда мы говорим, что дом принадлежал Аррию Диомеду, не надо понимать наши слова буквально: после того как один флорентиец разразился целым томом, потому что я написал "Корсо Донати" вместо "Кокко деи Донати" и "Джакопо де Пацци" вместо "Якопо деи Пацци", я стал чертовски педантичен во всем, что касается слов, и предпочитаю поставить над "Ь> две точки, чем не поставить ни одной.

Название, под каким известна эта красивая вилла, которую мы собираемся описать, она получила потому, что ближайшая к ней гробница принадлежала семье вольноотпущенника Диомеда. На сей раз ошибиться невозможно, поскольку надпись на гробнице гласит:

"M.ARRIUS. I.L.DIOMEDES SIBI. SUIS. MEMORIAL MAGISTER. PAG. AUG. FELIC. SUBURB".

Это означает: "Марк Аррий Диомед, вольноотпущенник Юлии, правитель селения Август Феликс, подле города, воздвиг эту гробницу в память о себе и своих родных".

После того как дом дал название гробнице, гробница в свою очередь дала имя дому.

Это не только в высшей степени изящная постройка, возведенная в одну из самых счастливых эпох римского искусства, то есть в царствование Августа, но еще и одно из самых больших частных строений Помпей: сохранились два этажа, не хватает только третьего.

Поднявшись на несколько ступенек, через маленькую дверь вы попадаете в открытый двор, окруженный четырнадцатью колоннами: этот двор, как и все античные дворы, имеет форму клуатра, его колонны поддерживали крышу, по внутреннему скату которой вода стекала в маленький канал, поэтому двор этот назывался имплювий.

Не покидая такой двор и прогуливаясь под защитой его крыши, когда они не были на форуме или когда шел дождь, римляне, которые только и делали, что вечно прогуливались, проводили здесь свою жизнь. Стены портиков были расписаны изящными фресками, больше всего напоминающими клуатр богатого монастыря Сан Марко во Флоренции.

Подобный двор являлся обычно центром римских домов. Все двери покоев, кому бы они ни принадлежали — рабам или хозяевам, — открывались в галереи. Хозяин, прогуливаясь там, видел почти все, что происходило у него в доме.

Маленький сад, должно быть, полный цветов, находился в середине двора, который пересекал упоминавшийся нами канал — в него собиралась дождевая вода, стекавшая в два колодца. Края их были сделаны из вулканического камня, и на одном из них нашли выемку, по которой скользила веревка — с ее помощью воду поднимали на поверхность. Вся не занятая растительностью земля была выложена кусочками мозаики, крепившимися с помощью мастики из толченой черепицы. Снаружи и под портиком располагалась ниша; в ней стояла небольшая статуя Минервы.

Справа располагались комнаты рабов; между этими комнатами проходила лестница, которая вела на верхний этаж. На этом этаже, служившем, вероятно, амбаром, нашли солому и ячмень. Рядом с лестницей находились амфоры и кладовая, слева располагались бани. Бани были для римлян высшим наслаждением в домашней жизни, и, в противоположность нам, имеющим самое большее простую туалетную комнату, в римском доме бани занимали обычно его шестую часть.

Дело в том, что принять ванну во времена двенадцати Цезарей было великим делом.

Мы обычно корчимся в более или менее короткой ванне. Счастлив тот, у кого длинная ванна или маленькие ноги!

Затем, через полчаса, покрутившись в разные стороны, чтобы избежать судорог, мы звоним слугам, вытираемся холодной или обжигающей простыней, одеваемся и выходим.

У римлян дело обстояло совсем иначе.

Взгляните поскорее на бани вольноотпущенника Диомеда.

Сначала вы попадаете в первую комнату. В ней находился бассейн с холодной водой. Он был окружен небольшим очаровательным портиком с восьмиугольными колоннами, в глубине которого располагалась печь. На ней стояли котел и сковорода с двумя ручками, еще черными от дыма, железная решетка, несколько глиняных горшков и кастрюля.

Кажется, что римляне, как и мы, иногда приказывали подавать обед в холодных банях.

Дальше шла вторая комната: в ней тот, кто хотел принять горячие ванны, раздевался. Она называлась "аподитерий". В третьей комнате находились одновременно ванна с горячей водой и большая печь. Печь была сооружением из кирпичей, похожим на обычную печку, только она была вытянута в длину, а не вверх. В трех медных сосудах находилась вода, имевшая разную температуру: холодная, теплая, горячая. Свинцовые трубы, по которым текла вода, заканчивались кранами, похожими на наши и позволявшими купальщику повысить или понизить температуру ванны.

Затем принимавший ванну покидал первый этаж и поднимался на этаж выше. Там, точно над печью, находилась комнатка, называвшаяся парильней. В нее попадали через комнату, где оставляли свою одежду, которую надевали, чтобы подняться с первого этажа на второй. Из этой первой комнаты проходили через тепидарий, где задерживались только на обратном пути, и оказывались в парильне. Именно в парильне, находившейся, как мы сказали, над печью, принимали паровые ванны.

Окно, выходившее в маленький двор, давало возможность купающемуся вдохнуть воздуха, когда ему начинало его не хватать. В нише, выходившей одновременно в парильню и в тепидарий, стояла лампа, освещавшая оба помещения, если ванны принимали по вечерам.

Сегодня, когда в моду вошла русская баня, бесполезно описывать эту постепенно нарастающую муку, которую древние превратили в наслаждение. Пробыв в парильне достаточное время, чтобы как следует пропотеть, римляне переходили в тепидарий. Там купальщика поджидал раб, державший в руках узкогорлую вазу и скребок. Скребок состоял из маленьких пластин из слоновой кости, серебра или золота и, если не считать зубцов, походил на скребницу; назывался он "стригиль". В вазе, называвшейся "гут-туе", находилось благовонное масло. Сначала раб тер купающегося скребницей, затем наклонял над его головой и плечами гуттус, откуда падало несколько капель душистого масла, которые он растирал по всему телу руками. В те-пидарии, как и в парильне, было окно, но оно значительно превзошло по известности окно соседней комнаты. Дело в том, что в его деревянных рамах, превратившихся в пепел, найдены были четыре стекла.

В то самое время, когда их нашли, один итальянский ученый доказал в труде, состоявшем из четырех томов ин-кварто, что древние не знали стекла.

Книготорговец, напечатавший труд, был разорен, но автор ничуть не потерял в своей славе ученейшего из ученых.

Помимо окна, в тепидарии были найдены деревянные скамьи, а на полу, рядом с одной из них, — дно корзинки.

Из этой комнаты, где заканчивалась банная процедура, переходили в аподитерий — там одевались в одежды, принесенные рабами, и на этом все кончалось.

Император Коммод принимал в день по семь таких ванн. Как видно, для управления империей ему оставалось еще меньше времени, чем Оросману, который, если верить г-ну де Вольтеру, посвящал этому делу всего один час.

После бань мы прошли в своего рода хозяйственную комнату, прилегавшую к спальням. На полу этой комнаты, у ножек мраморного стола, поддерживаемого статуей юной жрицы, нашли несколько кухонных чаш.

В спальнях не нашли ничего, кроме еще свежей росписи, мозаики и мрамора. Впрочем, все эти спальни, освещавшиеся только через дверь, были маленькими и, должно быть, очень неудобными.

Между этими комнатами размещалась столовая, выстроенная в форме полукруга, — в ней до сих пор видно место, где стоял стол. Там нашли глиняные и бронзовые вазы, кулинарные формы, похожие на наши; два маленьких треножника, на которых стояли лампы, когда обедали или ужинали при свете; два канделябра, один из которых был сделан в форме ствола дерева; два ножа с костяными ручками и, наконец, предназначавшиеся для шкафов кольца с маленькими подвесками. Стены вокруг были расписаны фресками с изображениями рыб разной формы и разного цвета. Помимо света, падавшего из двери, столовая освещалась тремя окнами, выходившими в поле в сторону востока и юга.

С другой стороны галереи находилась экседра, или гостиная для приемов. В нее выходило несколько комнат. В одной из них нашли круглый мраморный стол, украшенный двумя тигриными головами, изо рта каждой из которых текла вода, и мраморными медальонами с изображениями Вулкана рядом с наковальней; крылатой женщины, держащей в одной руке бабочку, в другой — факел, который она подносит к алтарю, чтобы зажечь огонь; Геракла в львиной шкуре, с колчаном и стрелами, опирающегося на палицу; фавнов с вазой и тирсом в руках; пяти маленьких масок с дырками на месте глаз и рта и, наконец, зайца, грызущего фрукты.

Помимо этого, с верхних этажей в гостиную и соседние с ней комнаты упали резные серебряные вазы, бронзовая кухонная чаша, монеты, одна из которых была из античного Неаполя, то есть к тому времени насчитывавшая уже полторы тысячи лет, и, наконец, различные кусочки слоновой кости, отломившиеся от маленькой статуи, которая служила украшением какого-то предмета мебели.

Из экседры попадали на террасу; она возвышалась над помещениями, где находились рабы. Там нашли бутылку, висевшую на гвозде, глиняные вазы, лампу, четыре заступа и железные грабли, нож с костяной ручкой, стеклянные вазы и медные монеты — это были обстановка и достояние бедной маленькой колонии.

Рядом с дверью лежали скелеты человека и овцы, на овце еще был колокольчик.

Помимо описанных нами комнат, существовали еще летние покои: туда спускались по маленькой лестнице; комнаты там имели своды и были украшены фресками и вымощены мозаикой. Росписи, покрывавшие стены самой большой из этих комнат, представляли Уранию, Мельпомену, Минерву, учителя (он сидит и держит в руке палку, а у ног его стоит ящик с папирусом); танцующих и играющих на самбуке духов и вакханок — все это заставляет предположить, что комната эта служила библиотекой. Остатки ковра покрывали мощеный пол.

Из этой комнаты, пройдя через сад, можно спуститься в подземную галерею; именно в ней укрылись обитатели дома. Там нашли двадцать скелетов, прислоненных к стене: два из них были детскими; третий, по всей вероятности, был скелет хозяйки дома; на руках ее было два браслета, а на пальцах четыре кольца. Все задохнулись от пепла, а поскольку вслед за тем хлынули потоки воды, пепел превратился в грязь, которая, медленно засыхая, облекла трупы, словно литейная форма. Поэтому, когда трупы нашли, они были в прекрасном состоянии, но едва до них дотронулись кончиком пальцев, как они рассыпались в прах и от них остались одни скелеты. Облегавшая их засохшая грязь оказалась более прочной, и в неаполитанском музее сохранился фрагмент этой земляной корки с отпечатком великолепной женской груди, на поверхности которого можно различить складки платья из муслина. Второй фрагмент сохранил отпечаток двух плеч, третий — контуры руки: все это молодое и округлое, изумительное по форме.

Кроме того, на земле нашли два золотых ожерелья, одно из них было украшено девятью изумрудными пластинками, а на втором была цепочка, на конце которой висели два виноградных листа; два серебряных кольца; толстую булавку; канделябр, ножка которого представляла три человеческих ноги; связку ключей; два аметиста, на одном из которых была выгравирована Венера Анадиомена в той же позе, что и Венера Медицейская; наконец, тридцать одну монету, почти все эпохи консулата, и сорок четыре других, относившихся к империи, в том числе несколько — к периодам правления Гальбы и Веспасиана.

Но в этой погребальной галерее находились не все скелеты. Еще один был найден рядом с дверью, выходившей к морю. Это, без сомнения, был скелет хозяина дома, ибо в одной руке у него был ключ, а в другой — кольцо и ролик из десяти золотых монет с изображениями Нерона и Агриппины, Вителлия, Веспасиана и Тита, девяносто восемь серебряных монет эпохи консулата и империи, среди которых одна была с изображением Марка Антония, а другая — Клеопатры, и, наконец, несколько бронзовых монет с изображениями Августа и Клавдия. В нескольких шагах от этого скелета были найдены два других, рядом с которыми лежали пять бронзовых медалей, а за дверью, по направлению к морю, — еще девять скелетов: то были, вероятно, члены семьи Аррия Диомеда. Известно, что древние понимали под семьей несметное количество рабов и собак, являвшихся принадлежностью всякого богатого дома.

По углам внешних покоев находились две комнаты, в одной из которых был найден скелет с бронзовым браслетом на запястье; на пальце его было серебряное кольцо, а в руке — железный серп. Рядом с этими комнатами находились два огороженных участка, которые, по всей вероятности, были обнесены решетчатой загородкой, увитой виноградной лозой, — они служили для игры в шары. Наконец, за домом, вытянувшись к морю, находилось вспаханное плугом поле, а рядом с ним — гумно для молотьбы зерна.

С противоположной стороны обширное пространство отделяло дом от улицы. Оно было обнесено прочной стеной, стоявшей на земляной насыпи, в которой были проложены трубы. Там находилось кладбище рабов. При раскопках на нем нашли большое количество человеческих костей и ракушки улиток, которые обычно ели на поминках.

Что касается гробницы, приготовленной хозяином дома для себя и своих близких, где покоились его старший брат и Аррия, его восьмая дочь, то гробница эта, как мы уже сказали, возвышалась на улице, и это пристанище мертвых спорило по изяществу и богатству с домом живых.

Среди гробниц, стоящих по обеим сторонам консульской дороги, самые замечательные после усыпальницы семьи Диомеда — гробницы двух Тихей и кенотаф Каль-венция.

Прежде всего бросается в глаза гробница Неволейи Ти-хеи, найденная в 1813 году. Это широкий пьедестал, образованный пятью рядами длинных вулканических камней, над которыми возвышаются две ступени, поддерживающие мраморный алтарь. На алтаре находится бюст Неволейи; под бюстом — латинская надпись; ограничимся тем, что дадим ее перевод:

"Неволейя Тихея, вольноотпущенница Юлии, себе самой и Гаю Мунацию Фавсту, августалу, который с согласия народа получил от декурионов биселлий за свои заслуги. Неволейя Тихея при жизни своей воздвигла сей памятник своим вольноотпущенникам и вольноотпущенницам у а также вольноотпущенникам Гая Му нация Фавста".

Гробница украшена тремя весьма любопытными барельефами.

Первый, обращенный в сторону Неаполя, представляет собою корабль, входящий в гавань. Маленькие духи убирают его паруса; у руля стоит человек; нос корабля украшает голова Минервы.

Можно понять, что в стране, где, как во времена Фигаро, нельзя писать ни о чем, что касалось бы правительства, политики, администрации, литературы или чего-либо другого, об этой скульптуре были написаны тома. Скульптура эта оказалась редкой удачей. Ученые не расстались бы с ней ни за что на свете, это был их хлеб насущный. О ней было написано чуть ли не пятьдесят книг. Да ниспошлет Господь покой тем, кто написал их! Да сжалится Господь над теми, кто их прочел!

Одни увидели в скульптуре аллегорию, другие — реальность.

Те, кто увидел в ней аллегорию, восторгались заложенной в ней мыслью. Корабль Жизни, ведомый Мудростью, прибывает в гавань Смерти, пройдя сквозь рифы Страстей. Они опирались при этом на отрывок из Попа, написанный шестнадцать веков спустя, но это не имело значения, ибо великие истины вечны.

Отрывок гласил:

По шири океана жизни плывем мы прихотливо,

Буссолью разум служит нам, но страсть подъемлет бурю.^[79]

Это называется ретроспективной наукой.

Те же, кто увидел в скульптуре отражение реальности, просто говорили, что, поскольку Мунаций занимался морской торговлей, барельеф не что иное, как посмертная реклама его профессии. При этом они опирались на отрывок Петрония: Тримальхион, который был купцом, говорит Габинне:

"Прошу тебя также выбить на фронтоне мавзолея корабли, идушие на всех парусах, а я будто в тоге-претексте восседаю на трибуне с пятью золотыми кольцами на пальцах и из кошелька рассыпаю в народ деньги"^[80].

Это называется наукой перспективной, если ученые позволят мне так выразиться.

Понятно, что дело было непростое. Поэтому борьба, начавшись в 1813 году, продолжалась и в году 1835 с еще большим ожесточением. Позитивисты и аллегористы взывали ко всем итальянским академиям, начиная с Неаполя и кончая Сан Марино. Один из принимавших участие в споре, отчаявшись более других, собирался поехать в Париж, чтобы представить загадку на рассмотрение Института. За три дня до своего отъезда он пришел ко мне и совершенно серьезно предложил мне перевести на французский два тома, которые он написал по этому вопросу европейского значения. Я выставил этого господина за дверь.

Барельеф, находящийся с противоположной стороны, то есть смотрящий на Помпеи, представляет собой бисел-лий, о котором идет речь в эпитафии. Возможно, вы не знаете, что такое биселлий, я вам объясню. С тех пор как я живу в Италии, я сам стал ученым. Пусть простят меня те, кого я обидел, как сам я прощаю обидевшим меня.

Биселлий, форма которого была бы неизвестна, если б гробница Неволейи не сохранила нам драгоценный барельеф, представляет собой длинную скамью с подушкой, украшенной бахромой, и с табуретом внизу. Гражданин, имевший счастье добиться биселлия, получал право в публичных собраниях один садиться на эту скамью, хотя на ней могли поместиться двое. Жители Помпей страстно завидовали почестям, связанным с биселлием, ибо, как кажется, больше всего они любили, чтобы ничто их не стесняло. Все это очень походило на добродетельных граждан Сен-Жюста, для которых молодой член Конвента требовал привилегии прогуливаться по воскресеньям в серо-жемчужном сюртуке и с букетом роз.

На барельефе, находившимся посередине, то есть на том, что смотрел на улицу, было изображено жертвоприношение, совершенное на самих похоронах Мунация Фавста. Молодой жрец ставит на алтарь урну, ему помогает ребенок. Справа стоят декурионы, должностные лица муниципия и sexviri augustales^[81], к которым Мунаций имел честь принадлежать и которые пришли отдать коллеге последние почести. Слева группа мужчин и женщин подходит с дарами к алтарю. В этой группе удрученная скорбью молодая девушка откидывается назад. Ученые по собственной воле решили, что это сама Неволейя. На это мне совершенно нечего возразить.

Осмотрев великолепную гробницу, я, пока Жаден делал зарисовки, спустился в колумбарий. Это была маленькая комната в шесть или восемь квадратных футов. В стенной нише стояла большая глиняная урна, полная пепла и костей. Те же самые ученые решили, что это останки Нево-лейи и Мунация, любовно соединенные навечно. В других урнах также были кости, а кроме того, монеты, предназначавшиеся для Харона. Неаполитанская академия в настоящее время занята решением проблемы, не от этого ли античного обычая пошла привычка платить за переход моста Искусств.

Кроме того, на полу нашли три глиняные вазы, заключенные в вазы из свинца. В одной из них была вода, в других — вода, вино и масло, на поверхности которых плавали кости. На дне был осадок из пепла и субстанции животного происхождения. Это были остатки жертвенных возлияний и благовонных масел, которыми обычно окропляли мощи, собранные с костра, когда их клали в гробницу.

Гробница второй Тихеи была не менее любопытна, чем первая. Это кенотаф почти такой же формы, как только что описанный нами памятник; над ним возвышалось надгробие, увенчанное человеческой головой, волосы ее были заплетены в косы и завязаны на шее. На голове была выгравирована следующая надпись, которая заставила ученых поломать голову и которая, тем не менее, кажется мне как нельзя более простой:

"JUNONI TYCHESJULIAE AUGUSTAE VENER"

Как видно, древние по части низкопоклонства преуспели еще больше, чем мы. Любая должность, приближавшая их к сильным мира сего, льстила им, чем бы ни приходилось заниматься. Откройте Тацита и вы увидите, что Пе-троний со славой исполнял при Нероне ту же должность, что и Тихея при Юлии. Короче говоря, заслужив пенсию, Тихея удалилась в Помпеи, где, возможно, раскаялась в прошлой своей жизни, ибо, умирая, вручила себя попечениям Юноны, самой надменной из всех богинь. Правда, ученые объясняют эту аномалию тем, что божества, покровительствующие женщинам, назывались junons, а мужчинам — genies. Но тогда, как мне кажется, вместо единственного числа стояло бы множественное, и на эпитафии было бы написано Junonibus, а не Junoni. Со всем смирением неофита предлагаю это соображение на рассмотрение господ археологов.

Могила Кальвенция, обнаруженная в 1838 году, как и гробницы обеих Тихей, принадлежит к славным временам римской архитектуры. Поэтому словно для защиты от оскорблений прохожих она окружена глухой стеной. Гробница построена из белого мрамора; украшения ее изящны по стилю, и венчают ее два завитка из пальмовых листьев, заканчивающихся бараньими головами. Каль-венций, как и Мунаций Фавст, был августалом и, как и Мунаций, пользовался преимуществами биселлия.

Вот его эпитафия:

"Гаю Кальвенцию Квиету августалу. Честь обладать би-селлием была пожалована ему за его щедрость указом деку-рионов и с согласия народа".

Кенотаф Кальвенция выполнен из цельной глыбы, то есть это гробница почетная. Окружающая и защищающая его стена заставила предположить, что, проникнув внутрь, там можно найти какое-нибудь спрятанное сокровище, поэтому памятник был разбит с западной стороны.

Но тогда оказалось, что совершенное святотатство бесполезно.

Два дубовых венка указывают на то, что, помимо чести обладать биселлием, Кальвенций имел отличие еще более славное — он получил венок за спасение соотечественника на поле боя.

Помимо четырех описанных нами гробниц есть еще около шестидесяти могил, мимо которых мы просто проведем читателя, подобно тому как Руй Гомес де Сильва провел Карла V перед некоторыми своими предками. Однако, как и почтенный опекун доньи Соль, предупреждаем читателя, что мы проходим мимо этих гробниц, даже мимо лучших из них, чтобы поскорее оказаться у ворот Помпей.

XXXVIII МАЛЕНЬКИЕ ОБЪЯВЛЕНИЯ

Мы пошли по консульской дороге и добрались до Герку-ланских ворот. Скажем несколько слов о консульской дороге и Геркуланских воротах, а затем пройдемся по самим Помпеям.

Консульская дорога — это ответвление знаменитой Ап-пиевой дороги, которая шла от Рима до Неаполя. На севере она начиналась у Капуи и спускалась на юг до Реджо; это была третья римская дорога, описанная Страбоном; она проходит через Бруттий, Луканию, Самний и Кампанию, сливаясь там с Аппиевой дорогой.

Эти главные дороги находились под надзором цензоров, которые должны были поддерживать их в исправном состоянии. Тит Ливий перечисляет обязанности этих почтенных чиновников:

"Цензорам, — пишет он, — надлежало мостить улицы в городе камнем, а за городом — укреплять обочины дорог гравием".

Эти укрепленные гравием дороги представляли собой не что иное, как наши мощеные щебнем дорожные пути. Господин Мак Адам — великий плагиатор, ибо выдал изобретение за свое, тогда как оно, как мы видим, появилось лет за двадцать до Рождества Христова.

Улицы Помпей до сих пор вымощены согласно предписаниям той эпохи. Только за стенами, за городом, состояние дорог несколько хуже, и было бы неплохо, если бы цензоры занялись ими.

Что касается Геркуланских ворот, то здесь менять ничего не надо, они как раз соответствуют некрополю, и служат входом в него: развалина ведет в развалины, дверь без караульных ведет в город без жителей.

Свод ворот обрушился, устав нести на себе груз семнадцати веков. Опускная решетка превратилась в пыль, подобную той, что прежде ее покрывала, но своды боковых пролетов, более узких и низких, сохранились, и до сих пор еще виден желоб, по которому скользила исчезнувшая ныне решетка.

Прибыв на порог Помпей, вы на мгновение останавливаетесь, смотрите вокруг себя, перед собой, следите взором за изгибами улиц, рассматриваете развалины, вглядываетесь во все складки местности — и не видите ни одного живого существа, не слышите ни малейшего шума.

И вот перед вами предстает лестница с широкими ступенями; она ведет к городским стенам, которые были раскопаны с 1811 года по 1814 год, то есть во время правления Мюрата.

Стены эти, как и те, что во Фьезоле, в Розелле и Вольтер-ре, были выстроены в основании из глыб известкового туфа, а в верхней части — из вулканических камней, положенных друг на друга и держащихся без всякого цемента, только благодаря своему расположению и весу. По ним могли одновременно проехать три колесницы, и сегодня по ним можно прогуливаться, как во времена Суллы и Цицерона.

На обратной стороне каждого камня выгравированы оскские и этрусские буквы. Предполагают, что камни заранее обтесывались в карьере, где их добывали, и буквы были начертаны строителями для того, чтобы не спутать местоположение каждого камня.

С высот стены можно, подобно Асмодею, парить над городом без крыш.

Спустившись вниз, слева вы видите дом Триклиния; скамейка, укрытая решеткой с вьющимися растениями, дала ему это гастрономическое название. Хозяин вверил свой дом защите Фортуны, изображение которой можно увидеть в некоем подобии часовенки.

Напротив этого дома находится дом Юлия Полиба. Ошибиться в данном случае невозможно, ибо на двери черными буквами написано:

"JULIUS POLIBIUS"

Каково же было его назначение? Одни ученые считают, что это постоялый двор, другие — что это почтовая станция. Они основываются на том, что в этом месте найдены были лошадиные кости и железные предметы, которые могли быть только осями колес.

За домом возвышается большой столб, происхождение которого весьма занимало Геркуланскую академию. Сначала она утверждала, что это талисман против дурного глаза, а затем признала в нем вывеску ювелира. Поскольку это предположение было наименее правдоподобным, все дружно с ним согласились.

Правда, раскопки, произведенные в соседнем доме, позволили обнаружить очень большое количество подобных предметов из кораллов, золота и серебра, какие носили в былые времена, как сейчас еще носят в Неаполе амулеты в виде руки и рожков. Следует высказывать все "за" и "против".

Но особенно поразило нас количество и разнообразие черных и красных надписей, покрывавших стены и сделанных на разных языках — оскском или самнитском, на латыни или на греческом. Славящийся обилием афиш Лондон, где каждый кусок белой стены сдан напрокат, где объявления, взобравшись со второго этажа на третий, карабкаются с третьего на четвертый, залезают на крышу и прилипают к трубе, — так вот Лондон с этой точки зрения сильно отстает от Помпей: что такое жалкий клочок бумаги, который будет унесен первым же порывом ветра, смыт первым дождем, сорван первым попавшимся мальчишкой, по сравнению с несмываемыми чернилами, которым тысяча восемьсот лет!

Вот почему, вместо того чтобы прежде всего войти в дома, мы принялись бродить по улицам, задрав кверху голову, как настоящие зеваки, читая вывески лавок и афиши спектаклей, точно провинциалы, задающиеся вопросом: "Что купить — трость или зонтик? Куда пойти — в Варьете или в Оперу?" Не правда ли, любопытно, что личные интересы пережили обитателей, дома и сам город и что люди тогда, как и сейчас, с помощью смиренных просьб и заманчивых обещаний пытались привлечь к себе внимание публики, милость власть имущих и деньги тех и других.

Хотите прочесть некоторые из этих надписей? Вот самые любопытные:

"МагсеШпит cedilem lignarii et plaustrarii rogant ut faveat"

Это означает: "Плотники и возчики рекомендуют себя эдилу Марцеллину".

Хотите знать, где вы можете поселиться? Попытайтесь расшифровать это объявление на этрусском языке:

"EKSVC. AMEIANVD. EITVNS. ANER. TIVRRI.

XII. INI. CEI. SARINV. PVPH. РНААМАТ.

MR. AAD IRIIS. V."

По словам тех, кто говорит по-этрусски (прошу читателя не путать меня с этими господами), это означает следующее: "Путник, доехав отсюда до двенадцатой башни, ты найдешь Сарина, сына Публия, который держит постоялый двор. Привет!"

Теперь, когда вам известно, где вы можете остановиться, не хотите ли развлечься? Позовите слугу и велите ему купить для вас место. Он принесет вам билет, который выглядит следующим образом:

"CAR. II CUN. Ill GRAD. VIII CASINA PLAUTI".

Вы можете быть спокойны: у вас второй ряд, в третьем углу, восьмая ступень, а давать будут "Казину" Плавта.

Кстати, если вы больше любите цирковые представления, а не театральные, если вы предпочитаете реальность вымыслу, поступите иначе, дойдите до перекрестка с фонтаном, именно там вывешены программы спектаклей — они там на все вкусы. Посмотрите сами:

"Glad, paria XXX. matutini erunt".

("Тридцать пар гладиаторов будут сражаться на восходе солнца".)

Как вы знаете, римляне так любили бои гладиаторов, что обычно в день устраивали по два поединка: один — утром, другой — в полдень: надо было организовывать что-нибудь и для ленивых.

Вы больше любите охоту? Знаете ли вы, что римляне называли охотой? В амфитеатре сажали деревья, имитируя лес, затем туда выпускали двух-трех львов, четырех-пять тигров, пять-шесть пантер, носорога, слона, удава и крокодила. Затем туда входил десяток бестиариев, и начиналась борьба между инстинктом и здравым смыслом, силой и ловкостью.

Именно здесь римляне развлекались по-настоящему. Когда речь шла о поединках людей, существ по природе своей цивилизованных, специально обученных борцов, убийц, закалывавших друг друга по всем правилам искусства, все было более или менее известно заранее. Завсегдатай цирка мог бы предсказать, как будет развиваться атака, как один из участников поединка нанесет удар, как другой его парирует. Но со львами, тиграми, пантерами, носорогами, удавами и крокодилами дело обстояло иначе — здесь все было непредсказуемо. Каждый зверь показывал свойственные ему мужество, силу или хитрость; это был настоящий бой, более того — это была настоящая резня. Все сражения между гладиаторами кончались почти одинаково: раненый падал на колено, признавал себя побежденным, подставлял горло и старался умереть как можно красивее. Но наскучивает все, даже красивая смерть. И к тому же эти чертовы гладиаторы договаривались между собой, они вовсе не заставляли друг друга страдать: перерезали сонную артерию, и дело с концом. Агонии почти никакой не было, не стоит даже и говорить об этом. Тогда как звери — черт побери! — снисходительности не проявляли. Они наносили удары куда могли и чем могли — зубами, когтями, рогами. Они ломали руки и ноги; клочья плоти долетали даже до трона императора, до трибун весталок и всадников. Они с ожесточением набрасывались на умирающего, разрывали ему грудь, разгрызали голову, пили его кровь. Не было никакой возможности принять театральную позу или порисоваться: надо было страдать, надо было отбиваться, надо было кричать. На это, по крайней мере, было интересно посмотреть, это было любопытно изучить! Поэтому комичной памяти император Клавдий никак не мог досыта наглядеться на такие поединки. Он приходил с рассветом, оставался до полудня и часто, когда народ расходился на обед, оставался один на своем троне, спрашивая надзирающего над играми, когда же бои начнутся вновь. Так что, если у вас такие же вкусы, как у императора Клавдия, вот подходящее для вас объявление:

"N.Popidi

Rufi.fam. glad. IV. К. nov. Pompeis Venatione et XII. K. mai.

Mata et vela erunt O. Procurator, felicitas".

("Труппа гладиаторов Нумерия Попидия Руфа примет участие в охоте в Помпеях в четвертый день до ноябрьских календ и в двенадцатый день до майских календ. Будет развернут навес. Октавий, прокуратор игр. Привет!")

Кстати, если вам не нравится на постоялом дворе у Сарина, вы можете устроиться в городе. Поищите: повсюду есть объявления о сдаче квартир. Третий этаж вам подходит?

"Гней Помпей Диоген сдает в июльские календы верхний этаж своего дома"

А может быть, вы хотите стать главным съемщиком и заработать, подсдавая жилье? Некая Юлия Феликс, дочь Спурия, сдает на пять лет подряд с первого по шестой день до августовских ид часть своего имения, включающую покои с банями, венерий и девятьсот торговых лавок и прилавков. Однако вас предупреждают, что Юлия — особа порядочная и не позволит, чтобы у нее происходили вещи непристойные, не то договор об аренде будет расторгнут на законном основании. Вот ее условия, хотите соглашайтесь, хотите нет:

"In praedis Juliae S.P.F. Felicis locantur balneum, Venerium et nongentum tabernae pergulae.

Cenacula ex idibus Aug. primis, in idus.

Aug. sextas, annos continuos quinque S.Q.D.L.E.N.C."

Я сказал вам, что это была дама весьма строгая, последнее ее условие обозначено только буквами.

Если же вы пришли не для того, чтобы снять или поделать жилье, если вы не хотите потратить деньги на театр или цирк, если кошелек ваш пуст, что может случиться с самыми честными людьми на свете и что с ними, кстати, случается чаще, чем с другими, подождите до июньских календ: эдил будет давать бесплатный спектакль.

Вы знаете, кто такой эдил, не так ли? Это человек, потративший треть своего состояния, чтобы оказаться на нынешнем своем месте, и он потратит две оставшиеся трети, чтобы стать претором. Что касается возложенного на него отправления правосудия, то он этим совершенно не занимается. Суди он с утра до вечера, как император Клавдий, никто бы его за это не поблагодарил. Нет, в его обязанности входит развлекать народ, для этого он народом и назначен. Поэтому каждую неделю он устраивает праздник, каждый месяц — бои гладиаторов, и каждые полгода — охоту. Дело в том, что звери стоят дорого, их приходится привозить из Атласа, с Нила, из Индии. За цену одного гривастого льва можно купить восемь гладиаторов. Пантера стоит шесть тысяч сестерциев, а тигр — десять тысяч. Носорогов можно найти, лишь поднявшись выше озера Натрон. Чтобы поймать крокодила больше чем в десять футов, приходится добираться до третьего порога, а самый плохонький удав просто недоступен по цене.

Авл Свеций Серий, обещающий вам охоту в июне, будет разорен в сентябре, но что за важность? В октябре пройдут выборы, и, если эдил как следует развлек народ, его изберут претором, то есть царем провинции, и не какой-нибудь там провинции, вроде Лангедока или Берри, Бретани или Артуа, Эльзаса или Франш-Конте: такие клочки в Риме за провинцию и не считаются. Римские провинции — это Африка, Испания, Сирия, Египет, Греция, Каппадокия или Понт. Это тысячи квадратных льё земли, шестьсот городов, десять тысяч деревень, двадцать миллионов жителей, которыми не надо править и управлять, которых не надо цивилизовывать: их надо грабить, обворовывать, душить поборами, ибо претору принадлежит все. У него неограниченная власть, в его руках жизнь и смерть, ему принадлежат храмы и статуи, мужчины и их сокровища, женщины и их честь. Все кредиторы эдила следовали за ним, словно свора: провинция — это их добыча, каждому достанется по крупице, по крохе, по куску. Провинция приводит в порядок счета, уплачивает кредиторам, обогащает должника. Тиберию посоветовали сменить преторов, которых он послал в Грецию, Иудею и в Египет, ибо они грабили эти несчастные провинции, как делали до них многие другие. "Если вы отгоните мух, пьющих кровь раненого, — отвечал Тиберий, — прилетят другие, голодные, а значит, более жадные".

Так что сходите на охоту, организуемую будущим претором, а он им станет, ибо он достаточно богат, чтобы устроить бесплатный спектакль для семидесяти тысяч зрителей, которых вмещает цирк. Вот его афиша:

"Труппа гладиаторов Авла Свеция Серия, эдила, будет сражаться в Помпеях в канун июньских календ.

Будет охота и веларий".

Веларий, как вам известно, это навес, натягиваемый над амфитеатром. Он бывал разных цветов — серым, желтым, голубым. Нерон приказал сделать один из голубого шелка с золотыми звездами, в середине был изображен он сам в виде Аполлона, с лирой в руках, управляющего солнечной колесницей.

Теперь мы можем упомянуть кое о чем, быть может даже более любопытном для наблюдателя, чем, так сказать официальные объявления, — имеются в виду непристойные строки, кабацкие изречения, трактирные припевы, начертанные на стене куском угля или острием ножа. Пойдите на улицу, идущую вдоль малого театра, и вы прочтете о любовных похождениях двух солдат, случившихся при консулате Марка Мессалы и Луция Лентула, то есть за три года до рождения Христа. Это весьма занятно.

Раз уж вы там оказались, зайдите и в сам кабачок — это одна из тех богатых питейных лавок, где древние проводили ночи за игрой и питьем. Как и в заведении знаменитой кумы аббата Дюбуа, у него было два входа: один — видимый, выходивший на улицу, другой — потайной, прятавшийся во дворе. Через лавку попадали во внутренние помещения.

Ошибиться невозможно. Достаточно взглянуть на стены, чтобы понять, где находишься. На стенах изображены пьющие и играющие мужчины. Один из них кричит слуге, чтобы ему принесли вина со льдом: "Da mihi fridam pusillum^[82]". За соседним столом молодые люди пьют с дамами, чьи головы покрыты капюшонами. Капюшон свидетельствует о том, что это честные женщины. Именно таким клобуком Ювенал покрывает голову Мессалины, когда она покидает императорский дворец на Палатинском холме, отправляясь в караульное помещение у Фла-миниевых ворот. Как вы понимаете, дамы эти вошли не через лавку, они вошли и уйдут через маленькую дверь, выходящую в узкую, пустынную и темную улицу. Пойдите взглянуть на эту дверь.

В этой комнате были и другие, не менее любопытные изображения, которые были убраны, и теперь их можно увидеть в Неаполитанском музее; вы распознаете их по надписи "Lente impelle^[83]".

Я пообещал моим читателям не слишком долго водить их по помпейским домам. Сейчас я отведу их в дом Фавна, и о Помпеях будет сказано все.

XXXIX ДОМ ФАВНА

Дом Фавна — один из прелестнейших в Помпеях. Он находится в самом красивом квартале города, на улице, идущей от арки Тиберия до ворот Исиды. Найден он был в 1830 году руководителем раскопок ученым-археологом Карло Бонуччи в присутствии сына Гёте, того самого, который умер всего на несколько месяцев раньше своего знаменитого отца. Дом получил свое название от статуи одного из этих полубогов, которая была там найдена.

Преступив порог атриума, вы сразу видите весь дом. Атриум выкрашен в разные яркие цвета и вымощен красной яшмой, восточным агатом и разрисованным алебастром. В атриум выходят спальни, приемные, столовые.

Позади находится сад, который, должно быть, был весь усеян цветами; в центре сада бил фонтан, вода его стекала в мраморный бассейн. Вокруг тянулся портик, поддерживаемый двадцатью четырьмя ионическими колоннами, за которыми видны другие колонны и еще один сад; в тени его многочисленных платанов и лавров возвышались два маленькие храма, посвященные ларам.

Далее виднелась вечно дымящаяся вершина Везувия.

Несмотря на открывавшийся взору вид, владельцы этого великолепного дома не были вовремя предупреждены об опасности. Каждая вещь была найдена на своем месте, причем как предметы обихода, так и ценности: золотые урны, серебряные кубки, глиняные вазы. Одни находились в шкафах, другие — на накрытых столах. Лишь только хозяйка дома, убегая, попыталась унести с собой некоторые украшения. Быть может, даже, чтобы взять их, она потеряла драгоценное время. В зале для приемов нашли ее скелет, а в нескольких шагах от нее, в гинекее, — два очень тяжелых золотых браслета, две серьги, семь золотых колец с красивыми резными камнями и, наконец, груду золотых, серебряных и бронзовых монет.

Между садом и купой деревьев находилась гостиная.

Остановимся на пороге этой гостиной и предадимся размышлениям. Перед нами античный шедевр, раскопки которого едва не вызвали тридцать третий бунт в верно-подданнейшем городе Неаполе.

Мы имеем в виду большую мозаику.

Большая мозаика была обнаружена в 1830 году — это был год революций.

У нас борьба затихла. Когда в городе вдалеке раздавалось несколько ружейных выстрелов в нарушение отданного полицией приказа, жители еще вздрагивали и с беспокойством прислушивались, не трубят ли в конце улицы общий сбор; но трубы молчали. Стук колес проезжавших экипажей свидетельствовал о том, что пока в окрестное-тях нет баррикад. Все успокаивалось под медленным и беззвучным напором времени.

В Неаполе дело обстояло иначе. Ученые составляют особое племя, куда более упрямое, куда более злопамятное и придирчивое, нежели остальные люди. Политическая рознь — ничто по сравнению с враждой, царящей в археологии, и это понятно: ненависть в политике убивает, тогда как в археологии она только ранит.

Большая мозаика — вещь страшная! Большая мозаика сыграет в будущем такую же роль, какую Железная Маска сыграл в прошлом. По поводу Железной Маски существует девять версий, по поводу большой мозаики — уже десять, и заметьте, что Железная Маска восходит к 1680 году, тогда как большая мозаика — лишь к 1830-му.

Само собой разумеется, что ни одна из выдвинутых теорий относительно большой мозаики еще не признана за истинную. Известно, чем мозаика не является, но непонятно, что же она такое.

Мне хотелось бы иметь в руке не перо, а кисть, тогда я нарисовал бы вам большую мозаику, и из этого наброска родилосьбы, возможно, одиннадцатое и верное объяснение. Numero deus impare gaudet^[84].

Из-за отсутствия рисунка читателю придется довольствоваться описанием.

На большой мозаике, имеющей примерно шестнадцать футов в ширину и восемь футов в высоту, изображено сражение. Художник выбрал тот последний и решающий момент, когда одна из армий одерживает победу: эту победу приносит падение с коня одного из главных персонажей.

На мозаике представлены вожди обеих армий: одному из них лет тридцать, он на одном из тех прекрасных доблестных коней, которых Фидий высекал на фризе Парфенона. Голова полководца непокрыта, у него короткие волосы и соединяющиеся под подбородком бакенбарды. Его защищают очень богато украшенный панцирь с рукавами из ткани и хламида, перекинутая через левое плечо и развевающаяся у него за спиной. Сбоку у него висит меч, в руке он держит копье, которым пронзает тело одного из вражеских военачальников: под тем убита лошадь, что мешает ему избежать удара, и, корчась от боли, он цепляется за древко копья своего противника. Падение с лошади и, главное, страшная рана этого всадника, по-видимому, решают исход сражения.

Победитель занимает левую часть переднего плана мозаики. За ним три-четыре всадника, вооруженные так же, как он, и принадлежащие, очевидно, к той же нации. Они пришли оттуда, откуда пришел он, и идут туда, куда идет он.

Вождь вражеской стороны стоит на колеснице, запряженной четырьмя лошадьми; он изображен на другой стороне мозаики. На голове у него нечто вроде капюшона, который охватывает лоб, а затем спускается под воротник. На нем туника с длинными рукавами и плащ, застегнутый на груди и падающий на плечи. В левой руке он держит лук, а правую — с участием и ужасом протягивает к раненому всаднику. В это время его возница, держащий левой рукой поводья, заставляет лошадей повернуть и нахлестывает их правой рукой, торопя их бег.

Четвертый персонаж, находящийся, как и трое других, на переднем плане картины, держит в поводу коня, которого он, по-видимому, предлагает вождю, находящемуся на колеснице, ибо понимает, как трудно будет этой колеснице пробиться сквозь груды мертвых тел, раненых и оружия, усыпающих поле битвы, и потому он хочет предложить своему командиру самое надежное средство спасения.

На заднем плане — солдаты вражеского войска: один из них несет знамя, а другие, жертвуя собой ради своего военачальника, бросаются между ним и его противником.

Над полем боя возвышается голое дерево.

Всего на мозаике двадцать восемь воинов и шестнадцать лошадей, изображенных в одну треть натуральной величины.

К несчастью, эта прекрасная мозаика была повреждена во время землетрясения 63 года, а восстановлением ее занимались как раз во время извержения в 79 году.

А теперь посмотрите, что такое случай! Разрушения коснулись именно тех мест, которые могли бы дать археологам сведения о том, в какую эпоху происходило данное сражение и какие народы участвовали в нем. Мы говорили о знамени. На нем должны были быть изображены лев, орел или какое-нибудь другое животное. Тогда бы мы знали, с кем имеем дело, не было бы места спорам и все были бы согласны друг с другом, а Геркула-нская академия продолжала бы жить в согласии. Так нет же! От знамени остались только пика и древко, а от изображенного на нем животного — ни малейшего следа, только кусочек гребня, как считают те, кто хочет видеть в нем петуха. Я же, уверяю вас, ничего подобного не увидел.

Но именно потому, что никто ничего не видит, дело и стало таким страшно интересным. Понимаете, вдруг возникла научная загадка, которую надо объяснить, появилась археологическая проблема, которая требует решения! Какая удача для ученых!

Поэтому каждый поспешил исследовать большую мозаику и увидел там то или другое сражение.

По общему мнению, считалось, что это сражение при Иссе между Дарием и Александром Македонским.

Синьор Франческо Авеллино полагал, что это сражение при Гранике.

Синьор Антонио Никколини утверждал, что это сражение при Арбеллах.

Синьор Карло Бонуччи настаивал на том, что это сражение при Платеях.

Господин Маршан считал, что это сражение при Марафоне.

Синьор Луиджи Весковали убеждал, что это поражение галлов при Дельфах.

Синьор Филиппо ди Романис заявлял, что это схватка Друза и галлов в Лионе.

Синьор Паскуале Понтичелли считал, что это победа Цезаря над Птолемеем.

Маркиз Ардити уверял, что это смерть Сарпедона.

Наконец, синьор Джузеппе Санчес увидел здесь поединок между Ахиллом и Гектором.

Выбрать есть из чего, не правда ли? Так вот, на самом деле все это неверно.

Но отчего же все это неверно?

Сейчас я вам скажу. Начнем с общего мнения. Как известно, именно его опровергнуть всего труднее, хотя чаще всего оно самое нелепое.

По общему мнению, считается, что на большой мозаике изображено сражение при Иссе между Дарием и Александром Македонским, то есть, следовательно, между персами и македонянами.

Подобное утверждение невежественно.

Геродот говорит, что у персов были короткие копья. По общему мнению, на мозаике побежденные — это персы, но копья этих побежденных — непомерной длины.

Арриан утверждает, что, после того как солдаты-наемники были убиты, персы обратились в бегство, но противники легко догоняли и добивали их, ибо лошади персов были отягчены тяжелыми доспехами всадников. Но на мозаике ни на одном из побежденных, по крайней мере с виду, нет таких тяжелых доспехов, чтобы они могли замедлить бег лошади.

Плутарх пишет, что персы всегда привозили с собой на поля сражений огромное количество колесниц, снабженных большим количеством кос. Но на мозаике изображена только одна колесница, и на ней нет ни единой косы.

Перейдем теперь от солдат к их командирам.

По общему мнению, считается, что глава армии-победительницы — Александр.

Но на всех портретах, на всех бюстах, на всех медалях с изображением Александра, которыми мы обладаем, у него нет бороды, тогда как на мозаике у победителя — бакенбарды.

По словам всех биографов, голова Александра всегда была слегка склонена к левому плечу, у персонажа на мозаике она наклонена вправо.

Наконец, известно, что, за исключением битвы при Гранике, Александр всегда сражался верхом на Буцефале, который был на треть больше остальных лошадей и имел голову, напоминавшую бычью; из-за этого сходства он и получил свое прозвище Воъ-квфаАю^[85]1. Но на мозаике лошадь победителя — обычного размера, и ее морда не имеет ничего общего с бычьей, о чем пишут историки.

По общему мнению, считается, что глава побежденной армии — Дарий.

Квинт Курций сообщает, что колесница Дария вся сверкала драгоценными камнями, что на ней были установлены две фигуры из чистого золота высотою в локоть, представлявшие Мир и Войну, а между этими фигурами расправлял свои крылья, словно готовый взлететь, орел, тоже золотой. Колесница же побежденного весьма изящна, но на на ней нет никаких следов ни статуй Мира и Войны, ни орла с распростертыми крыльями.

Квинт Курций сообщает, что на Дарии была пурпурная туника с белой опушкой и плащ с золотой бахромой, соединявшийся на груди застежкой, которая имела вид двух клюющих друг друга ястребов. Кроме того, у Дария была тиара бело-голубого цвета, в руке он держал скипетр, а на голове у него была корона. Именно эти корону, скипетр и тиару, знаки царского достоинства, и бросил во время бегства Дарий, и они попали в руки преследовавшего его Александра. Но на мозаике плащ побежденного вождя застегивается с помощью двух змей, а не двух ястребов; тиара его желтая, а не голубая, и, наконец, в руке у него не скипетр, а лук.

Геродот говорит, что персам мешали в сражении их длинные одежды, ниспадавшие до самых каблуков; но побежденный вождь одет в точно такую же, как у его солдат, тунику, доходящую до колена.

Наконец, Элиан утверждает, будто Дарий, увидев, что сражение проиграно, вскочил на кобылу, которую подвел ему его брат Артаксеркс. Но на мозаике воин предлагает своему царю вовсе не кобылу, а жеребца.^[86] По этому поводу никаких дискуссий быть не может.

Так что общее мнение, как мы видим, совершенно нелепо.

Перейдем ко второй версии.

Синьор Франческо Авеллино полагает, что это сражение при Гранике.

Сражение при Гранике происходило в воде и прямо на берегу реки. Македоняне, вооруженные копьями, с Александром во главе, бросились в волны, отбросили персов, стремившихся преградить им путь, и заняли другой берег реки. В этой борьбе Александр, своей отвагой подававший пример храбрости, сломав копье, попросил Арета, начальника конницы, дать ему свое. Затем, когда и это второе копье было сломано, он взял третье у коринфянина Дема-рата. Именно тогда сын Филиппа напал на Митридата, зятя Дария, гарцевавшего перед персидскими отрядами, и нанес ему в бок первый удар копьем, не возымевший никакого действия, ибо его отразили доспехи. Тогда вторым ударом в лицо он опрокинул Митридата. Александр дрался с таким ожесточением, что не увидел Ресака, занесшего топор над его головой, и не сумел парировать удар. Топор рассек шлем и оставил на лбу Александра легкую рану. Почувствовав удар, царь повернулся к противнику и пронзил ему грудь ударом меча. Помимо раны в голову, Александр получил и вторую рану, которую ему нанес дротиком Митридат и которая сильно кровоточила. Наконец, Спифридат, подобравшийся к крупу лошади Александра, поднял палицу и собирался нанести ему третью, пожалуй самую страшную, рану, когда занесенную для удара руку отрубил Клит. В это время оставшиеся сзади македоняне присоединились к своему вождю, и персы, будучи не в состоянии устоять перед сорока отборными воинами, которых Александр называл своими товарищами, и следовавшей за ними македонской фалангой, обратились в бегство. Вместе с победой Александру достались Иония, Ка-рия, Фригия и другие части Азии, составлявшие прежде могущественную лидийскую монархию.

Так описывают сражение при Гранике Диодор Сицилийский, Квинт Курций и Плутарх.

Теперь разберемся во всем по порядку.

Сражение при Гранике стало называться так по имени реки, ибо, как мы уже сказали, оно происходило отчасти в воде, отчасти на берегу. Однако на большой мозаике нет ни малейшего ручейка.

Побежденный воин не может быть Митридатом, так как первый удар, нанесенный ему Александром в бок, не возымел никакого действия, и только вторым ударом македонский герой поразил противника в лицо. А вот у умирающего всадника лицо, напротив, совершенно не повреждено, но кажется, что он страдает от сквозной раны в боку.

В то мгновение, когда Александр наносил удар Митри-дату, Ресак, как мы сказали, готовился ударить его самого. Но на большой мозаике за вождем-победителем следуют его солдаты, однако, среди них нет Ресака, подобно тому как на ней нет и Граника. К тому же, по словам историка, шлем Александра смягчил удар топора, но у победителя голова непокрыта.

Как мы помним, у Александра было две раны: нанесенная Ресаком и полученная от Митридата. Но на мозаике победитель цел и невредим и на одеждах его нет ни малейшего следа крови. Как рассказывает Диодор Сицилийский, доспехи Александра были пробиты в двух местах. У победившего вождя на доспехах нет вообще никаких повреждений. Наконец, этот же историк говорит, что щит Александра, тот самый, который он забрал из храма Минервы, нес на себе следы трех страшных ударов, полученных Александром в схватке. На мозаике у победившего вождя вообще нет щита.

Так что это не сражение при Гранике.

XL БОЛЬШАЯ МОЗАИКА

Продолжим наши опровержения.

Синьор Антонио Никколини утверждал, что это сражение при Арбеллах.

Докажем, что это отнюдь не сражение при Арбеллах. Арбеллы — это Маренго Александра. Колесницы персов, снабженные косами, и страшная атака их конницы уже обратили македонян в бегство, когда победитель при Иссе и Гранике бросился навстречу Дарию, сражавшемуся во главе своего войска, и ударом, предназначавшимся царю персов, убил его возницу. Плутарх и Диодор Сицилийский говорят, что возница был убит стрелой, другие историки утверждают, что ударом копья. Но как бы там ни было и каким бы оружием ни воспользовался Александр, возница погиб и персы, думая, что убит их военачальник, пали духом и сразу обратились в бегство. Колесница Дария не смогла развернуться из-за громоздившихся вокруг трупов, и именно тогда царь персов вскочил на кобылу и, как это было во время битвы при Иссе, бежал, исчезнув в клубах пыли, поднятой колесницами, верблюдами и слонами, остановившись, по словам Плутарха, только тогда, когда между ним и его победителем пролегла целая пустыня.

Следовательно, победа при Арбеллах была предопределена падением с колесницы возницы Дария, падением, которое ужаснуло персов. Но на мозаике возница стоит на ногах, и, судя по тому, как он настегивает лошадей, есть вероятность, что он выйдет из схватки живым и невредимым.

Сражение при Арбеллах замечательно прежде всего ожесточенной борьбой двух вражеских конниц. Арриан утверждает, что борьба эта была столь неистова, что всадники сражались врукопашную и падали, не разжимая объятий, под ноги своим коням. Но среди двадцати восьми персонажей мозаики нет и двух всадников, которые дрались бы таким образом.

Плутарх в жизнеописании Камилла упоминает, что битва при Арбеллах произошла осенью. А сражение на мозаике происходит зимой, и зимой глубокой, о чем свидетельствует лишенное листвы дерево.

Все историки рассказывают, что Дарий бежал на кобыле и скрылся из виду благодаря пыли, поднятой колесницами, слонами и верблюдами. На мозаике изображена единственная колесница — это колесница царя; верблюдов и слонов там нет и в помине.

Стало быть, это не сражение при Арбеллах.

Синьор Карло Бонуччи настаивал на том, что это сражение при Платеях.

Докажем, что это никак не может быть сражение при Платеях.

По мнению ученого, руководившего раскопками (напомним, что это он открыл дом Фавна), вождь-победитель на мозаике — это Павсаний, царь Спарты, воин в голубом — Мардоний, зять царя персов, а персонаж на колеснице — Артабаз, заместитель командующего варварской армией.

Разумеется, мы не хотели бы ничего другого, как присоединиться к мнению г-на Карло Бонуччи. Господин Карло Бонуччи, несомненно, один из самых ученых людей, каких я когда-либо встречал, и к тому же это один из самых любезнейших людей, каких я когда-либо видел. Но, если поступать по совести, мы не можем пропустить подобное утверждение, сколь бы ни было недостойно спорить с академиком.

1. Мардоний был убит не Павсанием, а Аримнестом. Послушайте Геродота, он говорит об этом совершенно определенно:

"Мардоний же пал от руки Аримнеста, влиятельного человека в Спарте, который впоследствии сам погиб в сражении с мессенцами".^[87]

2. Как говорит все тот же Геродот, мало того, что Мардоний был убит не Павсанием, но и погиб он от удара не копьем, а камнем.

3. Воин на колеснице не может быть Артабазом, заместителем командующего персидской армией, ибо перед сражением при Платеях он разошелся во взглядах с Мар-донием относительно плана кампании и не хотел даже присутствововать при сражении. Узнав, что победа досталась грекам, он удалился в Фокиду с сорока тысячами человек, которые, так же как и он, не участвовали в битве.

4. Наконец, это не может быть битва при Платеях, потому что перед этим персы потерпели поражение в одном из сражений и потеряли Масистия, одного из своих военачальников. Тогда Мардоний приказал в знак траура, чтобы все солдаты его армии подстригли свои волосы и бороды и обрезали гривы лошадям и вьючным животным. Прочитайте лучше Геродота:

"Когда конница возвратилась в стан, все войско погрузилось в глубокую скорбь по Масистию и больше всех — сам Мардоний. В знак печали персы остригли волосы и даже гривы коней и вьючных животных и подняли громкие вопли по покойнику. Вся Беотия оглашалась звучанием скорбных воплей о гибели самого уважаемого человека у персов после Мардония и их царя".^[88]

На мозаике же все персидские всадники при бородах, а лошади — с гривами.

Значит, это не сражение при Платеях.

Господи н Маршан, — ибо французы тоже вмешались в это дело, как и все прочие, — так вот, г-н Мар-шан считал, что это сражение при Марафоне.

Мне бы очень не хотелось противоречить соотечественнику, и особенно соотечественнику столь ученому, как г-н Маршан, но меня бы обвинили в пристрастности, если бы я не отверг Марафон, как я сделал это с Платеями, Арбеллами, Граником и Иссом.

Докажем, что сражение, изображенное на мозаике, отнюдь не Марафонская битва.

Марафонская битва, выигранная Мильтиадом, со стороны персов была в равной степени проиграна Датисом и Артафреном. Поэтому г-н Маршан видит в полководце на колеснице Артафрена, в раненом воине — Датиса, а в победителе — Мильтиада.

Уступим Артафрена г-ну Маршану, но, по совести говоря, мы не можем уступить ему Датиса и Мильтиада.

Датиса — потому что в этой битве он не был ни ранен, ни убит, а по словам Геродота, после сражения вернул победителям позолоченную статую Аполлона, похищенную им у них несколькими днями раньше, и удалился, живой и невредимый, в Азию вместе с остатками армии.

Мильтиада — потому что в ту пору ему было пятьдесят лет, а победителю на мозаике — всего тридцать.

Что касается лишенного листвы дерева, то г-н Маршан видит в нем иероглиф. По его мнению, дерево символизирует мысль историка, который говорит, что при Марафоне афиняне были людьми не из плоти и крови, а из дерева.

По нашему же мнению, несмотря на символическое дерево, это не сражение при Марафоне.

Синьор Луиджи Весковали полагал, что это поражение галлов при Дельфах.

Докажем, что это и не поражение галлов при Дельфах.

По мнению синьора Луиджи Весковали, нападающие — это греки, раненый воин — галльский царь или полководец, а побежденные солдаты — галлы. Что касается персонажа на колеснице, то, не зная, что с ним делать, синьор Весковали не делает с ним ничего.

Прежде всего, ни оружие, ни одежда, ни манера ведения боя не соответствуют тому, что принято было у галлов. Где браки? Где длинные светлые волосы? Где широкие изогнутые копья? Где луки, из которых они выпускали стрелы, подобные молниям? Где огромные щиты, служившие им лодками во время речных переправ? На мозаике у побежденных нет ничего подобного.

Кроме того, послушайте рассказ Амедея Тьерри, позаимствованный им у Валерия Максима, Тита Ливия, Юстина и Павсания, и судите сами:

"Тогда стояла осень, и во время сражения вдруг разразилась гроза, что часто случается в высоких отрогах Эллады. Она началась внезапно, обрушив на горы потоки воды и града. Жрецы и прорицатели храма Аполлона решили воспользоваться явлением природы, способным поразить воображение суеверных греков. С блуждающим взором и взъерошенными волосами, словно безумные, они разошлись по городу, крича, что бог явился. "Он здесь, — говорили они, — мы видели, как он проник сквозь свод храма, и свод раскололся под его ногами; его сопровождали две вооруженные девы, Минерва и Диана. Мы слышали свист их луков и бряцание их копий. Спешите, о греки, по следам ваших богов, если вы хотите разделить с ними победуГ Это зрелище, эти речи, произнесенные при раскатах грома и блеске молний, наполнили эллинов необыкновенным воодушевлением. Они настроились вступить в бой и с высоко поднятыми мечами броситься на врага. Те же обстоятельства оказали не менее сильное воздействие и на захватчиков, но в противоположном смысле: галлы также увидели в непогоде проявление воли божества, но божества разъяренного. Молния не раз ударяла в их отряды, а раскаты грома, повторенные эхом, производили такой шум, что галлы не слышали голоса своих военачальников. Те воины, что проникли внутрь храма, почувствовали, как земля дрожит у них под ногами; их окутал густой, удушливый пар, они стали задыхаться и в сильнейшем бреду падать на пол. Историки рассказывают, что посреди всеобщего смятения появились три воина зловещего вида, роста выше человеческого, одетые в старинные доспехи, и поразили галлов своими копьями. Говорят, что дельфийцы распознали тени трех героев — Гипероха и Лаодока, могилы которых находились рядом с храмом, а также Пирра, сына Ахилла. Галлы же, охваченные паническим ужасом, в беспорядке бежали к своему стану, куда они добрались с великим трудом, преследуемые греческими стрелами и падавшими на них с вершин Парнаса громадными камнями".¹

Это рассказ Амедея Тьерри, то есть одного из наших наиболее сведущих и добросовестных писателей. Так скажите мне на милость, где же Дельфы? Где храм? Где гроза? Где разгневанный бог? Где три воина-призрака, сражающиеся на стороне дельфийцев? Где камни, падающие со склонов Парнаса и преследующие беглецов? Ничего этого на мозаике нет. Значит, это не поражение галлов при Дельфах.

Синьор Филиппо ди Романис заявлял, что это схватка Друза и галлов у города Лиона.

Докажем, что это и не схватка Друза и галлов у города Лиона.

По мнению синьора ди Романиса, вождь-победитель на мозаике — Нерон Клавдий Друз, раненый воин — галльский вождь, а персонаж на колеснице — бард. Что до их имен, то галльские имена — столь варварские и труднопроизносимые, что синьор ди Романис не указывает их даже жалкими инициалами.

Синьор ди Романис придерживается того же мнения, что и поговорка, гласящая, что уж если начал привирать, то не останавливайся. Пока он выдумывал свою версию, он выдумал сражение: на самом деле, у его баталии нет названия, точно так же, как нет имен у галльского вождя и его барда.

К сожалению, несмотря на неясность, столь благоприятную для надуманных версий, следует отметить два бесспорных момента. Во-первых, сохранившееся на медалях изображение Друза нисколько не похоже на вождя-победи-теля на мозаике. Во-вторых, так называемый бард, находящийся на колеснице, держит в руках лук, а не лиру. Я знаю, что лук — это тоже струнный инструмент, но сомневаюсь, чтобы барды когда-нибудь аккомпанировали себе на луке.

Поэтому боюсь, что мозаика не изображает схватку Друза с галлами у города Лиона.

Синьор Паскуале Понтичелли считал, что это победа Цезаря над египтянами.

Докажем, что это вовсе не победа Цезаря над египтянами.

Согласно мнению синьора Паскуале Понтичелли, вождь-победитель — это Цезарь, раненый воин — Ахилла, царь-беглец — Птолемей.

Просто невозможно, чтобы хотя бы один из названных персонажей был изображен на мозаике.

Вождю-победителю на мозаике около тридцати, тогда как Цезарю в то время было за пятьдесят.

Раненый воин не может быть египетским полководцем Ахиллой, потому что египетский полководец Ахилла еще до битвы был предательски убит евнухом Ганимедом.

Наконец, царь-беглец не может быть Птолемеем, потому что Птолемею в ту пору едва было семнадцать лет, а побежденному царю на вид сорок пять — пятьдесят.

Правда, все могло бы устроиться, если бы Цезарь уступил Птолемею свои лишние двадцать лет, но все равно оставался бы еще несчастный полководец Ахилла, которого при всем желании мы не смогли бы воскресить, чтобы доставить удовольствие синьору Паскуале Понтичелли.

Не будем говорить об одеждах, которые не подходят ни римлянам эпохи Цезаря, ни египтянам времен Птолемея.

Но синьор Паскуале Понтичелли, возможно, скажет, что он имел в виду не битву при Александрии, а второе сражение, сделавшее Цезаря властителем египетской монархии.

На это мы ответим, что во время этого второго сражения царь Птолемей был всего на несколько месяцев старше, чем во время первого, и что он был облачен в золотой панцирь. Поэтому, когда царя, мертвого и обезображенного, вытащили из Нила, его опознали именно по этому панцирю.

Но в изображении царя-беглеца нет ни малейшего намека на золотой панцирь, при том, что деталь эта достаточно важна и художник не мог бы оставить ее без внимания.

Так что это вовсе не победа Цезаря над египтянами.

Маркиз Ардити уверял, что это смерть Сарпедона.

Докажем, что речь не может идти о смерти Сарпедона.

Это верно, что Сарпедон дважды сражался с греками, причем возле священного бука, что тоже верно. Но, хотя он и был сын Юпитера, в сражениях Сарпедону не везло: в первый раз он был ранен, во второй — убит.

Приведем слово в слово стихи Гомера и посмотрим, применимо ли изображение на мозаике хоть в какой-то мере к двум сражениям Сарпедона.

Первый из этих поединков был с Тлиполемом, сыном Геракла и внуком Юпитера. Стало быть, Сарпедон — дядя Тлиполема. Вот как дядя говорит с племянником:

"Так, Тлиполем, Геракл разорил Илион знаменитый,

Но царя Лаомедона злое безумство карая:

Царь своего благодетеля речью поносной озлобил

И не отдал коней, для которых тот шел издалека.

Что ж до тебя, предвещаю тебе я конец и погибель;

Их от меня ты приймешь и, копьем сим поверженный, славу

Даруешь мне, и Аиду, конями гордящемусь, душу".

Так говорил Сарпедон.

А вот чем племянник отвечает дяде:

… но, сотрясши, свой ясенный дротик Взнес Тлиполем; обоих сопротивников длинные копья Вдруг полетели из рук: угодил Сарпедон Гераклида В самую выю, и жало насквозь несмиримое вышло:

Быстро темная ночь Тлиполемовы очи покрыла.

Но и сам Тлиполем в бедро улучил Сарпедона Пикой огромною; тело рассекшее, бурное жало Стукнуло в кость; но отец от него отвращает погибель.

Тут Сарпедона героя усердные други из битвы Вынесть спешили; его удручала огромная пика,

Влекшаясь в теле; никто не подумал, никто не помыслил Ясенной пики извлечь из бедра, да с спешащими шел бы;

Так озабочены были трудящиесь вкруг Сарпедона.

На мозаике воин-победитель вооружен копьем, а не дротиком. Побежденный же воин не метнул свое оружие, а от боли уронил копье рядом с собой. Тлиполем поражен вовсе не в шею, а Сарпедон получил удар не в бедро, а в бок. Копье, не встретив кости на своем пути, пробило тело насквозь и на полтора фута вышло с другой стороны; более того, поскольку копье имеет примерно двенадцать футов в длину, было бы трудно представить себе, чтобы друзья Сарпедона не заметили, как страдает из-за него герой, будь он даже сын Юпитера. К тому же они еще только спешили посадить Сарпедона на лошадь, а на мозаике раненый воин изображен сидящим верхом.

Значит, художник не собирался изобразить первое сражение, поэтому перейдем ко второму.

На этот раз поединок состоялся между Сарпедоном и Патроклом. Вот как рассказывает об этом Гомер. Просим прощения у читателей за безыскусность приведенного нами перевода: он не похож на переводы принца Лебрена или г-на Битобе, но это не наша вина.

Оба героя сошлись, наступая один на другого.

Первый ударил Патрокл и копьем поразил Фразимела,

Мужа, который отважнейший был Сарпедонов служитель:

В нижнее чрево его поразил он и крепость разрушил.

Царь Сарпедон нападает второй; но сверкающий дротик Мимо летит и коня у Патрокла пронзает Педаса В правое рамо; конь захрипел, испуская дыханье,

Грянулся с ревом во прах, и могучая жизнь отлетела:

Два остальных расскочились, ярем затрещал, и бразды их Спутались вместе, когда пристяжной повалился на землю. Горю сему Автомедон пособие быстро находит:

Меч свой при тучном бедре из ножон долголезвенный вырвав, Бросился он и отсек припряжного, нимало не медля;

Кони другие спрямились и стали под ровные вожжи.

Снова герои вступили в решительный спор смертоносный,

И опять Сарпедон промахнулся блистательной пикой;

Низко, над левым плечом острие пронеслось у Патрокла,

Но не коснулось его; и ударил оружием медным Сильный Патрокл, и не праздно копье из руки излетело;

В грудь угодил, где лежит оболочка вкруг твердого сердца.

Пал воевода ликийский, как падает дуб, или тополь,

Или огромная сосна, которую с гор дровосеки Острыми вкруг топорами секут…^[89]

Битва, изображенная на мозаике, похожа на второй поединок Сарпедона еще меньше, чем на первый.

Где Фразимел, отважнейший служитель Сарпедона? Где конь Педас, раненный в правую лопатку? Где Автомедон, разрубающий постромки? Где, наконец, Сарпедон, пораженный в сердце? Разве что по мнению врачей времен Гомера, сердце находилось справа.

Значит, это не смерть Сарпедона.

Наконец, синьор Джузеппе Санчес увидел здесь поединок между Ахиллом и Гектором.

Докажем, что это отнюдь не поединок между Ахиллом и Гектором.

Вот отрывок из Гомера, послуживший, согласно синьору Джузеппе Санчесу, сюжетом для художника:

Одиссей приходит к Ахиллу и умоляет его забыть об оскорблении, нанесенном ему Агамемноном, но Ахилл ничего не желает слушать и, напомнив об услугах, оказанных им грекам, говорит:

… Пока меж аргивцами я подвизался,

Боя далеко от стана начинать не отважился Гектор;

К Скейским вратам лишь и к дубу дохаживал; там он однажды Встретился мне, но едва избежал моего нападенья.^[90]

Знаем, что вы сейчас нам скажете, г-н Санчес.

Вы не хотели выбрать один из поединков, о которых рассказывает Гомер, нет. Гомер, поэт, художник и историк, слишком точен в своих описаниях. Было бы слишком просто с Гомером в руках доказать вашу неправоту. Вы предпочли выбрать нечто неопределенное и утверждаете, что художник вдохновился несколькими словами, брошенными Ахиллом в гневе, и они послужили ему темой для картины. Это невероятно, но пусть будет так, примем вашу гипотезу.

Значит, по-вашему, это схватка Ахилла и Гектора у Скейских ворот.

Прежде всего, г-н Санчес, у Ахилла были сменные лошади. В ту пору у него были Ксанф и Балий, сыновья По-дарги и Зефира, и, следовательно, — бессмертные. Кроме того, у него был Педас, захваченный им при осаде Фив, — по словам Гомера, этот конь, хотя и был смертный, вполне был достоин того, чтобы его запрягали вместе с его божественными товарищами.

Но хотя Ахилл и был столь же умелым наездником, как член Жокей-клуба или берейтор Франкони, во время сражений он никогда не садился на лошадь. Еще этого не хватало! У таких героев, как Ахилл, была колесница, был возница, чтобы управлять ею, а в глубине колесницы находился целый арсенал пик и дротиков. Сражаться на коне? Да за кого вы принимаете божественного сына Фетиды и Пелея? Это хорошо для людей ничтожных и презренных, но во времена Гомера приличные люди сражались на колесницах. Послушайте Нестора:

Конникам первым давал наставленья, приказывал им он Коней рядами держать и нестройной толпой не толпиться. "Нет, — чтоб никто, на искусство езды и на силу надежный, Прежде других не пылал впереди с сопостами биться Или назад обращаться: себя вы ослабите сами.

Кто ж в колеснице своей на другую придет колесницу,

Пику вперед уставь: наилучший для конников способ".

К тому же, к вашему сведению, в то время у Ахилла было еще его оружие, ибо Патрокл был еще жив. Где же огромный щит, под тяжестью которого дрожала рука Пат-рокла? Где страшный шлем, одно колебание гребня которого обращало троянцев в бегство? Разве Ахилл говорит где-нибудь, что во время бегства Гектора у него, у Ахилла, была непокрытая голова? Разумеется, Ахилл не настолько скромен, чтобы забыть о подобном обстоятельстве.

Итак, вождь-победитель на мозаике не может быть Ахиллом, ибо победитель там не находится на колеснице Ахилла и на нем нет его доспехов.

Перейдем к Гектору.

Гектор, действительно, на колеснице. Но, к сожалению, на мозаике у побежденного вождя нет доспехов Гектора и к тому же он не того возраста.

Откуда г-н Джузеппе Санчес взял, что элегантный сын Приама, оспаривавший приз за красоту у Париса, приз за храбрость у Ахилла, был мужчина сорока пяти — сорока восьми лет? Право, хотя Гомер нигде не упоминает возраст Ахилла, все, что я могу сделать для г-на Санчеса, так это дать Гектору лет тридцать.

Я прошу прощения у г-на Санчеса, но я читал и перечитывал "Илиаду" и нигде не нашел, чтобы Гектор пользовался луком. Лучником в семье был Парис, и Гомер слишком умелый рассказчик, чтобы допустить подобное сходство между двумя братьями. Гектору нужно наступательное оружие храбреца: ему нужны дротики, с помощью которых он сражается на расстоянии в двадцать шагов; ему нужно копье с золотым ободом, которым он поражает, догоняя, своего противника; ему нужен меч для рукопашных боев.

А в качестве оружия защиты, где же шлем, подарок Аполлона, султан которого навевает ужас? Где большой щит, который Гектор перебрасывает на плечи, когда поворачивается к противнику спиной, и который полностью закрывает его? Наконец, где же панцирь, в который так глубоко вонзается дротик Аякса, что прорывает его до самой туники?

Если на побежденном воине на мозаике нет доспехов Гектора, если ему не столько лет, сколько Гектору, — значит, это не Гектор.

Из этого следует, что, если один не может быть Гектором, а другой — Ахиллом, значит, на мозаике должно быть непременно изображено что-то иное, а вовсе не схватка Ахилла и Гектора.

Я прошу прощения у моих читателей, но я решил исследовать все десять версий, одну за другой, дабы показать, что слепо доверять версиям не следует.

Теперь, как и всякий другой эрудит, я мог бы придумать одиннадцатую версию, но не стану доставлять такого удовольствия господам итальянским ученым.

Я просто расскажу им историю одного бедного сумасшедшего, которого я видел в Шарантоне и который показался мне не только мудрее, но и последовательнее, чем они. Его безумие состояло в том, что он считал себя великим художником, только что создавшим подлинный шедевр.

На картине, закрытой зеленой тканью, был изображен переход евреев через Красное море.

Безумец подводил вас к своему творению, поднимал зеленую ткань, и вы видели белый холст.

— Смотрите, — говорил он, — вот моя картина.

— Что же на ней изображено? — спрашивал посетитель.

— На ней изображен переход евреев через Красное море.

— Прошу прощения, но где же море?

— Оно отступило.

— А где евреи?

— Они уже прошли.

— А египтяне?

— Сейчас придут.

Скажите мне, разве итальянские ученые, которых мы только что процитировали, столь же мудры, а главное, столь же логичны, как безумец из Шарантона?

XLI ПОСЕЩЕНИЕ НЕАПОЛИТАНСКОГО МУЗЕЯ

Я прошу прощения у моих читателей, но как рассказчик я решил избрать нечто среднее между умолчанием и занудностью. Если я опущу что-нибудь, меня, разумеется, именно об этом и станут расспрашивать. Если же я подробно стану рассказывать обо всем, то рискую впасть в однообразие. Впрочем, мы почти закончили осмотр и Неаполя древнего и Неаполя современного и приближаемся к развязке. Поэтому потерпите немножко: речь сейчас пойдет о музее. Что скажут, спрашиваю я вас, если я хоть немного не расскажу о Неаполитанском музее?

Дворец Студи был построен герцогом де Осуна, вице-королем Неаполя, с целью разместить там большую кавалерийскую школу. Назначение его изменилось при Руисе де Кастро, графе де Лемосе, решившем использовать здание для университета, который действительно был основан там при его сыне в 1616 году. Но в 1770 году, после того как дворцы Портичи, Казерты, Неаполя и Капо ди Монте оказались переполнены ценнейшими предметами, извлеченными во время раскопок Помпей, король Фердинанд решил собрать все древности, найденные в Геркулануме и Помпеях, в одном месте, где они были бы выставлены для всеобщего обозрения и для научных исследований. Для этой цели он выбрал здание университета, а сам университет был переведен во дворец Сан Сальваторе.

Король Фердинанд был так доволен своим ученым и мудрым решением, что пожелал оставить о нем память, позволив установить при входе в новый музей свое скульптурное изображение в виде Минервы.

Создание шедевра было поручено Канове.

Уверяю вас, что статуя короля Фердинанда в виде Минервы — нечто весьма комичное. И если бы в музее нечего было смотреть, кроме нее, то и тогда, честное слово, стоило бы совершить туда прогулку.

Но, к счастью, в музее есть еще много другого, так что можно одним выстрелом убить двух зайцев. После возвращения в Неаполь целью нашего первого визита в музей были предметы, найденные в Геркулануме и Помпеях. Мы просто продолжили поездку, совершенную накануне: увидев футляр, мы стали осматривать драгоценности, все изумительные по форме и часто — по мастерству, с которым они сделаны.

Мы начали наш осмотр со статуй. Они сами попадаются на глаза посетителю на пути его следования. Вначале идут изображения девяти членов семьи Бальба; затем отца и сына Нониев — самые тонкие, самые легкие, самые аристократичные, если можно так выразиться, во всей античности. Прежде они находились в Портичи. В 1799 году ядром снесло голову Нонию-сыну, но осколки были найдены, и голова отреставрирована. Здесь есть и другие великолепные произведения, например, "Пьяный фавн", "Венера Каллипига", которую лично я нахожу менее красивой, чем "Венера Сиракузская"; "Отдыхающий Геракл" — колоссальная статуя работы Гликона, найденная без ног в термах Каракаллы (за ее восстановление взялся Микеланджело). Но, после того как ноги были воссозданы и автор "Моисея" сравнил свое творение с античным, он разбил их, заявив, что не человеку следует заканчивать работу богов. Гульельмо делла Порта был по отношению к себе менее строг и восстановил ноги. Но, когда эта работа была закончена, стало известно, что князь Боргезе нашел подлинные ноги в колодце, находившемся в трех льё от места, где была найдена большая часть статуи. Как они туда попали? Никто этого никогда не узнал. Оказалось, что сделать тело для ног, найденных князем Боргезе, еще труднее, чем приделать ноги к телу, находившемуся в собственности короля Неаполя. Князь, который был щедр, как Боргезе, подарил эти ноги королю. Так что в настоящее время Геракл оказался в полном составе, что для античных статуй является большой редкостью.

В музее есть еще "Фарнезский бык", великолепная группа из пяти-шести персонажей, высеченных из мраморной глыбы размером шестнадцать футов на четырнадцать; статуя, изображающая Агриппину в тот момент, когда она узнает, что Нерон угрожает ее жизни, и, наконец, статуя Аристида, которую Канова считал шедевром античной скультуры.

Затем вы попадаете в зал малой бронзы. Несмотря на такое скромное наименование, этот зал весьма любопытен. В самом деле, в нем представлены все предметы домашнего обихода, найденные в Помпеях. Античная жизнь, причем жизнь настоящая, представлена здесь. Впервые мы видим, как пили и ели древние, которые у нас в театре пьют и едят только для того, чтобы отравиться.

Там представлены сосуды для переноса горячей воды, чайники, кипятильники, сковороды, формы для пирожков, сита — такие тонкие, что дно их кажется сделанным из ажурной ткани, канделябры, фонари, лампы всех форм и фасонов; улитка, светившая своими двумя рожками; маленький Вакх, которого уносит пантера; мышка, грызущая фитиль; лампы, изображающие Исиду и Молчание, и другие, с изображением Амура: бог тушит их, опуская руку; лампы со множеством свечей — они были либо прикреплены к небольшой стойке, украшенной головами быков и цветочными гирляндами, либо подвешены цепями на ветви голого дерева.

Рядом с залом малой бронзы находится кабинет пищевых продуктов: там хранятся яйца, пирожки, хлеб, финики, изюм, миндаль, фиги, орехи, кедровые шишки, просо, абрикосовые косточки, прованское масло, уксус в графинчиках, вино в бутылках, салфетка с куском дрожжей, яйцо страуса, ракушки улиток. Там можно увидеть также простыни, белье, находившееся в корыте для стирки, сети, нитки — в общем, все те вещи, которые встречаются в реальной жизни на каждом шагу и о которых никогда не пишут в книгах, в результате чего древние, которых мы всегда представляем себе в сенате, на форуме или на поле сражения, кажутся нам не людьми, а полубогами. Ошибки в образовании приходится исправлять, ложные представления искоренять сразу по выходе из коллежа, а это затягивает учебу намного дольше, чем следует ей посвящать.

Далее вы попадаете в комнату ювелирных украшений. Хотите увидеть чистые, пленительные, безупречные формы? Взгляните на эти кольца, ожерелья, браслеты. Именно такие носили Аспасия, Клеопатра, Мессалина. Вот руки, соединенные в пожатии, — знак чистосердечия; вот змея, кусающая себя за хвост, — символ бесконечности; вот мозаики, барельефы. Хотите написать что-нибудь? Вот чернильница с засохшими на дне чернилами. Вам хочется рисовать? Вот палитра с готовыми красками. Хотите привести себя в порядок? Вот расчески, золотые булавки, зеркала, румяна — весь этот женский мирок, mundus muliebris, как называли его древние.

Перейдем к живописи: это важная художественная проблема античности, это загадочная Исида, с которой до раскопок Помпей не удавалось снять покрывало. Находили статуи, известны были шедевры скульптуры, располагали "Аполлоном", "Венерой Медицейской", "Лаоко-оном", "Бельведерским Торсом". Известны были фризы Парфенона и метопы Селинунта, но чудеса кисти, так расхваливаемые Плинием, портреты, которые государи покрывали золотом, картины, за которые цари отдавали своих любовниц, произведения живописи, которые художники сами дарили богам, считая, что люди недостаточно богаты, чтобы заплатить за них, — были неведомы. Для ваятелей пьедестал уже существовал, для живописцев его не было.

Надо сказать, что раскопки в Помпеях и Геркулануме прояснили вопрос только наполовину. До настоящего времени не был найден ни один оригинал, который можно было бы приписать кисти великих мастеров, таких, как Тиманф, Зевке ид или Апеллес. Более того, существенная часть живописи, найденной в Геркулануме и Помпеях, не что иное, как настенная роспись, похожая на ту, что мы видим в наших театрах и кафе. Но это не так уж важно! Благодаря труду ремесленников, можно оценить работу художников, и среди этих второстепенных произведений есть два или три, достойные внимания.

Но не следует устремляться именно к этим двум-трем фрескам, их надо видеть, разглядывать, изучать, ибо даже в самых посредственных можно найти что-то интересное.

Фрески Помпей выполнены в технике темперы — той самой, которую использовали Джотто, Джованни да Фье-золе и Мазуччо. Стиль, за исключением двух-трех произведений периода упадка, выполненных Буше своего времени, — чисто греческий. Рисунок отличается тонкими, правильными, продуманными линиями. Игра светотени, хотя и понимаемая иначе, чем нашими художниками, передана удачно и совершенно в манере наших граверов, то есть с помощью штриховки. Композиция в целом мягка игармонична. Выражения лиц всегда точны и очень часто — просто замечательны. Наконец, одежда и ее складки выполнены с тем совершенством, которое уже было известно по античной скульптуре и которое приводит в отчаяние современных мастеров.

Мы не в состоянии обозреть все 1700 фресок, составляющих коллекцию античного музея, мы можем только указать лучшие или самые оригинальные.

В арабесках и натюрмортах можно найти прелестные детали: животные, которые, кажется, вот-вот оживут; фрукты, которые выглядят как настоящие; попугай, тянущий колесницу, которой управляет стрекоза (считается, что это карикатура на Нерона и его наставника Сенеку); шарж, изображающий Энея, который спасает своего отца и сына, — все трое с собачьими головами; три части света — чернолицая Африка, Азия в шапочке, представляющей собой голову слона, а между ними Европа, их повелительница и царица; на заднем плане — море и летящий на всех парусах корабль, отправившийся на поиски четвертой части света, существование которой предсказал Сенека. Ошибки быть не может, поскольку в самом низу фрески мы читаем строки из его "Медеи":

Venient annis saecula seris,

Quibus Oceanus vincula rerum Laxet, et ingens pateat tellus,

Tethysque novos detegat orbes,

Nec sit terris ultima Thule.^[91]

("Медея", акт II.)

А вот бесценное историческое полотно, единственное из тех, что были найдены в Помпеях: Софонисба, принимающая яд, а перед ней — Сципион Африканский, которого можно узнать, сравнив это изображение с его бюстом. Позади Софонисбы — поддерживающий ее Масинисса. Фреска не имеет подписи. Копия это или оригинал? Никто этого не знает.

Но вот еще одна фреска, по поводу которой подобных сомнений быть не может. Она изображает Фебу, пытающуюся примирить Ниобу с Латоной. У ног матери — Аглая и Елена: бедные дети, которых вскоре настигнет божественное возмездие, играют в костяшки со всей беспечностью, свойственной их возрасту. Это оригинальная работа — она подписана Александром Афинянином.

Далее идут знаменитые танцовщицы, столько раз воспроизведенные в современной живописи; скоморохи, одетые, как наши клоуны; семь великих богов, отвечавших за дни недели: Диана — за понедельник, Марс — за вторник, и далее идут Меркурий, Юпитер, Венера, Аполлон и Сатурн.

А посредине всего этого — кусочек спекшегося пепла, который сохранил форму груди женщины, найденной, как мы рассказывали, в подземелье Аррия Диомеда.

Затем вы можете увидеть трех граций, считающихся копией Фидия и вновь скопированных Кановой.

"Жертвоприношение Ифигении" считается копией знаменитой картины Тиманфа, о которой говорит Плиний. Это предположение основано на том, что в обоих случаях голова Агамемнона покрыта покрывалом и что, по всей вероятности, художник не осмелился бы украсть у столь именитого мастера, как Тиманф, подобную деталь.

Есть в музее и "Тесей, убивающий Минотавра". У ног героя — убитое чудовище, вокруг — юноши и девушки: он их спас и они целуют ему руку.

Вы можете остановиться перед изображением Медеи, замышляющей смерть своих сыновей, — это изумительная композиция, страшная в своей простоте. Дети играют; мать погружена в раздумья. Это прекрасно и величественно во все времена. Тот, кто создал бы подобную картину в наши дни, стал бы соперником самых великих наших художников. Не начинайте осмотр с этой картины, ибо после нее вам нечего будет смотреть. Что касается меня, то я увидел ее семь лет назад, но она до сих пор стоит у меня перед глазами.

Далее идет целая серия фресок на различные сюжеты: воспитание Ахилла кентавром Хироном (эта фреска была скопирована одним из наших художников и стала известной благодаря сделанной с нее гравюре); Ариадна, просыпающаяся на берегу необитаемого острова и простирающая руки к удаляющемуся кораблю Тесея; Фрике, переплывающий Геллеспонт на баране: он протягивает руку к Гелле, падающей в море; Венера, с улыбкой раскинувшаяся в раковине; Ахилл, возвращающий Брисеиду Агамемнону, и, наконец, Фетида, пришедшая к Юпитеру молить об отмщении.

Два последних сюжета почерпнуты из "Илиады".

Походите, посмотрите, загляните во все закоулки: вам кажется, что вы обойдетесь часом, на самом деле вы останетесь здесь на целый день. И вы вернетесь снова, и еще через день, а перед самым отъездом вы остановите свой экипаж у музея, чтобы в последний раз посетить этот уникальнейший в мире зал.

Нельзя уйти из музея, не побывав в кабинете папирусов: это было бы большой ошибкой. Посетив Сиракузы, я в описании своего путешествия по Сицилии провел моих читателей к источникам Кианеи по прелестным островам, где высокие тростники склоняли над нами свои пушистые головы. Этот тростник и есть папирус. Из него изготавливали нечто вроде узкого и длинного пергамента, который разворачивали, когда писали, и сворачивали по мере того, как текст бывал написан. Так вот, найдено было около пяти или шести тысяч таких свитков, почерневших, обожженных, хрупких. Сначала их приняли за куски обуглившегося дерева и не обратили на них никакого внимания. Их выбросили, а точнее, оставили валяться где попало. Затем пришлось признать, что с подобным пренебережением отнеслись к ценнейшему сокровищу античности. Тогда собрали все, что можно было найти, и, благодаря чуду, сотворенному неслыханным, невероятным, сказочным терпением, к настоящему времени прочитано, как мне кажется, три или три с половиной тысячи папирусов. Остальные, аккуратно сложенные, хранятся на полках больших шкафов в описываемом нами кабинете. Это две тысячи пятьсот маленьких черных цилиндров, которые вы приняли бы за куски древесного угля. Ошибка, о которой мы рассказали, была исправлена только в 1753 году: в помещении над садом монастыря Сант'Агостино в Портичи нашли сразу тысячу восемьсот маленьких рулонов, уложенных так аккуратно, что в них увидели нечто большее, чем просто обгоревшие деревяшки. Помимо прочего, в то же время и в том же месте были найдены три бюста, семь чернильниц и палочки для письма. Тогда пришли к выводу, что это библиотека, и впервые возникло предположение, что маленькие черные рулончики могут быть папирусами. Их внимательно изучили, и разглядели там, как это бывает с обгоревшей бумагой, следы начертанных букв. Начиная с этого времени всем, кто участвовал в раскопках, дали указания непременно откладывать в сторону все, что было похоже на уголь.

Среди трех тысяч рукописей, о которых шла речь, возможно, найдут четыре тома Трога Помпея и тем самым заполнят белое пятно в истории, а также три-четыре книги, недостающие в "Анналах" Тацита.

Признаюсь, я испытывал острое желание положить в карман один из этих маленьких свитков.

Когда мы уже собирались спуститься по большой лестнице музея, служитель, несомненно довольный полученным вознаграждением, вполголоса спросил нас, не хотим ли мы посетить картинную галерею Мюрата. Мы согласились, спросив у него, каким образом галерея Мюрата попала в Студи. Он ответил, что когда король Фердинанд вернул себе королевство, то все оставленное свергнутым правителем было поделено по-семейному, между собой. Галерея стала собственностью принца Салернского, и тот, испытывая потребность примерно в сотне тысяч пиастров, взял их под залог у своего ныне царствующего августейшего племянника. Залогом и стала галерея, которая для большей ее сохранности была переведена в Бурбонский музей.

В ней, среди прочих шедевров, есть тринадцать картин Сальватора Розы, две-три — Ван Дейка, одна — Перуджи-но, одна — Аннибале Карраччи, две — Герардо делла Нот-ти, одна — Гверчино, "Три возраста" Жерара, а в углу, за оконной занавеской, приютилась картина размером в четырнадцать дюймов высотой и восемь дюймов шириной, из числа тех поразительных миниатюр, какие писал Энгр, когда исторический художник снисходил до жанровых сцен, — словом, маленькое чудо, подобное "Аретино", подобное "Тинторетто": Франческа да Римини и Паоло, изображенные в тот миг, когда двое влюбленных отрываются от книги, чтобы "в тот день уже больше ничего не прочесть"^[92].

Повторяю, попросите разрешения посетить эту галерею, хотя бы для того, чтобы увидеть эту очаровательную картину.

И вот мы, наконец, покинули музей, точнее, нас выставили за дверь. Было четыре с половиной часа дня, и мы задержались в музее на полчаса дольше положенного времени. Но, по правде говоря, в Неаполе нет ничего строго определенного, и с помощью колонаты, то есть пяти франков и пяти су, можно много всего сделать или заставить сделать.

Не прошли мы и ста шагов, как на углу улицы Толедо столкнулись нос к носу с господином лет пятидесяти, которого, как мне показалось, я встречал в Париже в дипломатических кругах. Вероятно, и я был ему знаком, потому что он подошел ко мне с самой очаровательной улыбкой.

— А, добрый день, мой дорогой Александр, — сказал он мне покровительственным тоном. — Как же так, вы в Неаполе, а я об этом не извещен? Разве вы не знаете, что я прирожденный покровитель артистов и писателей?

Наглец! Меня охватило нестерпимое желание обломать что-нибудь твердое об его спину, но я сдержался, полагая, что он едва ли примет подобный ответ и навряд ли на этом все закончится.

В самом деле, к несчастью моему, это был…

Я расскажу вам в следующей главе, кто это был.

XLII ПРЕДМЕТ НЕНАВИСТИ КОРОЛЯ ФЕРДИНАНДА

Это был тот самый знаменитый маркиз, о котором я рассказывал вам: он был настолько противен королю Фердинанду, что, несмотря на покровительство королевы Каролины, так и не сумел войти во дворец с парадного входа.

Уезжая из Франции, я взял несколько рекомендательных писем к самым знатным вельможам Неаполя — к Сан Теодоро, Нойя и Сант’Антимо. К тому же, я давно знал маркиза Гаргалло и князей Коппола.

Среди этих писем, сам не знаю как, оказалось одно, адресованное маркизу.

Будучи в Риме, я не мог добиться от посольства Обеих Сицилий разрешения поехать в Неаполь. Чтобы обойти этот отказ, я, как вам уже известно, пересек неаполитанскую границу, воспользовавшись паспортом одного из моих друзей. Поэтому для всех я назывался именем этого друга, то есть господином Гишаром, и лишь для немногих я был Александром Дюма.

Но, прибыв в Неаполь и не зная, кому можно довериться, я вместе с одним человеком, которого я назвал бы моим другом, не будь он очень высокопоставленным лицом, — так вот, я перебрал с ним имена всех тех, к кому у меня были письма, чтобы он посоветовал мне, кому из них г-н Гишар может без всяких опасений вручить рекомендации, данные г-ну Дюма.

Ни один из адресатов не вызвал возражения этого высокопоставленного лица, которое я не осмеливаюсь назвать моим другом, но которому надеюсь однажды доказать мою дружбу. Но когда очередь дошла до письма, адресованного маркизу, он взял конверт за краешек и, не заботясь о том, куда оно упадет, бросил его на другой конец стола, за которым мы перебирали письма.

— Кто дал вам письмо к этому человеку? — спросил он меня.

— А что? — ответил я вопросом на вопрос.

— А то… а то… что подобным субъектам не рекомендуют таких людей, как вы.

— Но разве он сам в некотором роде не пишущий человек? — спросил я.

— О да! — ответил мой собеседник. — Да, он ведет очень активную переписку с министром полиции. Во Франции это называется быть "пишущим человеком"? В таком случае, это пишущий человек.

— Черт побери! — воскликнул я. — Но мне кажется, я встречал этого молодца в лучших парижских салонах.

— Меня бы это не удивило: этот плут пролезет повсюду. Да я и сам не удивлюсь, если, вернувшись домой, застану его у себя в прихожей. Но я предупредил вас. Довольно о нем, поговорим о чем-нибудь другом.

Человек этот, которого я не осмеливаюсь назвать моим другом, был в высшей степени аристократом. Тем не менее, я счел, что меня предупредили, причем как следует, ибо, благодаря своему положению, он был прекрасно осведомлен о деликатных делах подобного рода. С этого дня я старался не бывать в тех местах, где можно было бы встретить маркиза.

Мне прекрасно удалось избежать его в течение трех недель, что я провел в Неаполе, но, к своему несчастью, я столкнулся с ним нос к носу, как уже было сказано, выходя из Бурбонского музея.

Можете представить себе мою физиономию, когда маркиз, с присущей ему очаровательной улыбкой, сказал мне своим излюбленным покровительственным тоном:

— А, добрый день, мой дорогой Александр! Как же так, вы в Неаполе, а я об этом не извещен? Разве вы не знаете, что я прирожденный покровитель артистов и писателей?

Увидев, что я не отвечаю и разглядываю его с головы до ног, он добавил:

— Вы рассчитываете еще долго оставаться в Неаполе?

— Во-первых, сударь, — ответил я, — я вовсе не ваш дорогой Александр, учитывая, что я говорю с вами всего третий раз в жизни, а в первый и во второй раз я и вовсе не знал, с кем имею дело. Во-вторых, вы не были извещены о моем приезде потому, что мое настоящее имя не было заявлено полиции. И наконец, отвечая на ваш последний вопрос, могу сказать, что я рассчитывал остаться еще на неделю, но боюсь, как бы мне не пришлось уехать завтра.

После этого я взял Жадена под руку, оставив прирожденного покровителя артистов и писателей в совершенном изумлении от полученного им комплимента.

У Кьяйи я распрощался с Жаденом: он отправился в сторону гостиницы, а я пошел прямо во французское посольство.

В ту пору нашим дипломатическим представителем в Неаполе был прекрасный и благородный молодой человек — граф де Беарн. Прибыв четыре месяца тому назад, я нанес ему визит и рассказал свою историю с паспортом. Он выслушал меня серьезно и с некоторым неудовольствием, но почти сразу же это легкое облачко рассеялось и он протянул мне руку:

— Вы были не правы, что поступили так, и вы можете страшно нас скомпрометировать. Если бы надо было начинать все снова, я сказал бы вам: "Ни в коем случае!" Но дело сделано, и будьте спокойны, мы не оставим вас в беде.

Я не был приучен к тому, чтобы наши послы вели себя подобным образом, поэтому сохранил огромную признательность графу де Беарну за его прием и дал себе слово прибегнуть к его помощи в случае нужды.

Теперь же я решил, что время пришло, и отправился повидать его.

— Ну, как? — спросил он меня. — Есть какие-нибудь новости?

— Пока нет, — ответил я, — но может статься, что за этим дело не станет.

— Что случилось?

Я рассказал ему о своей встрече и о последовавшем за ней кратком диалоге.

— Ну что ж! — сказал он. — Вы и на этот раз поступили неправильно: надо было сделать вид, что вы его не замечаете, а если это было невозможно, надо было, по крайней мере, притвориться, что вы его не узнаете.

— Что поделаешь, дорогой граф, — ответил я, — я повинуюсь первому движению души.

— Вам, тем не менее, известно, что сказал один из наших самых знаменитых дипломатов?

— Тот, кого вы имеете в виду, наговорил так много, что я не могу знать все сказанное им.

— Он сказал, что следует опасаться первого движения души, ибо оно всегда верное.

— Это максима предназначается коронованным особам, поэтому я могу позволить себе не следовать ей. К счастью, я не король и не император.

— Вы лучше, мой дорогой поэт.

— Да, но сейчас не времена доброго короля Роберта, и я сомневаюсь, что, если его преемник Фердинанд соизволит заняться мной, он сделает это для того, чтобы увенчать меня, как Петрарку, лаврами Вергилия. Кстати, вы прекрасно знаете, что у Вергилия больше нет лавра, а тот, что снова посадил на его могиле мой знаменитый собрат и друг Казимир Делавинь, сыграл с поэтом злую шутку — лавр не принялся.

— Короче, чего вы хотите?

— Я хочу знать, настроены ли вы ко мне по-прежнему?

— А именно?

— Готовы ли вы прийти ко мне на помощь, если я позову вас?

— Я пообещал вам это и сдержу слово. Но знаете, что бы я сделал на вашем месте?

— Что?

— Вы возмутитесь!

— И все-таки скажите.

— Хорошо! Я бы завизировал свой паспорт сегодня вечером, а ночью уехал бы.

— Ну, уж нет!

— Прекрасно, не будем больше говорить об этом.

— Так я могу рассчитывать на вас?

— Рассчитывайте на меня.

Граф де Беарн протянул мне руку, и мы расстались.

— Доставьте мне удовольствие, — сказал я Жадену, вернувшись в гостиницу.

— Какое?

— Скажите слуге, чтобы на эту ночь вам поставили раскладную кровать в моей комнате.

— Зачем?

— Увидите.

— Милорд вам тоже нужен?

— Хм-хм! Быть может, он не будет лишним.

— Значит, вы думаете, что они придут арестовывать вас?

— Боюсь, что да.

— Ну и тщеславны же вы, черт побери, если воображаете, что правительствам только и дела, что заниматься вами!

— Да, но здешнее настолько соизволило заняться моим отцом, что отравило его, и признаюсь вам, что подобный прецедент не внушает мне доверия.

— Хорошо! Будем спать в вашей комнате, раз вас нужно охранять.

И Жаден приказал, чтобы ему разложили кровать рядом с моей.

Приняв эту меру предосторожности, мы легли и заснули, словно и не встретили днем никакого маркиза.

Около четырех часов утра я услышал, как дверь моей комнаты открывают.

Как бы крепко я ни спал и как бы осторожно ни открывали дверь, в подобных случаях я просыпаюсь мгновенно. На этот раз присущая мне бдительность не подвела меня. Я широко раскрыл глаза и увидел лакея.

— В чем дело, Пеппино? — спросил я. — Чем я обязан удовольствию видеть вас у себя в такую рань?

— Прошу тысячу извинений у вашего превосходительства, — отвечал бедный парень, — два господина желают непременно поговорить с вами.

— Два господина из полиции, не так ли?

— По правде сказать, боюсь, что да.

— Тревога, Жаден, тревога!

— Что? — спросил Жаден, протирая глаза.

— Два сбира оказывают нам честь и наносят нам визит, друг мой.

— Иначе говоря, мне надо вставать и бежать к графу де Беарну.

— Вы говорите, словно Иоанн Златоуст, мой милый. Вставайте и бегите.

— Не лучше ли будет, чтобы их сожрал Милорд? Дело будет сделано куда быстрее, и нам никаких хлопот.

— Нет, придут другие, и придется все начинать сначала.

— Эти господа могут войти? — спросил Пеппино.

— Разумеется, пусть войдут.

Господа вошли.

Они весьма походили на полицейских агентов, какими их изображают в театре.

— Господин Гиссар? — спросил один из них.

— Это я, — ответил я.

— Господин Гиссар, придется сразу зе пойти за нами.

— Куда это, скажите на милость?

— В полизию.

Я бросил на Жадена торжествующий взгляд.

— У правительства должно быть много лишнего времени, раз оно так себя утруждает! — вполголоса произнес Жаден.

— Что говорит господин? — спросил сбир.

— Я? Ничего! — ответил Жаден.

— Господин говорил о правительстве!

— А! Я сказал, что правительство с нежностью относится к приезжающим иностранцам, и я повторяю это, ибо таково мое мнение, сударь. Разве запрещено иметь свое мнение?

— Да, — ответил сбир.

— В таком случае, сударь, у меня его нет, будем считать, что я ничего не сказал.

Я стал поспешно одеваться, чертовски боясь, как бы сбиры, не привыкшие к манере Жадена разговаривать, не увели и его вместе со мной. Поэтому я быстро надел жилет и редингот и заявил, что готов следовать за ними.

Благодаря тому, что я быстро отозвался на приглашение правительства, у сбиров явно сложилось обо мне прекрасное мнение. Поэтому, когда мы вышли на улицу и я попросил у них разрешения взять фиакр, они не стали чинить мне никаких трудностей, а один из них даже довел свою любезность до того, что побежал за извозчиком, стоявшим у еще закрытых ворот Виллы Реале.

Когда я садился в экипаж, в окне появился с иголочки одетый Жаден, готовый отправиться в посольство. Но, чтобы не вызвать подозрений в том, что мы с ним заодно, он ждал, пока мы завернем за угол, и невинно покуривал самую гигантскую из своих трех трубок.

Через несколько минут я был в полиции. Там меня уже ждал господин во всем черном, находившийся в крайне дурном расположении духа из-за того, что его подняли чуть свет.

— Это ваш паспорт? — спросил он, едва увидев меня и показывая мой паспорт на имя Гишара.

— Да, сударь.

— И тем не менее Гишар не ваше имя?

— Нет, сударь.

— Почему же вы путешествуете под чужим именем?

— Потому что ваш посол не захотел позволить мне путешествовать под моим собственным.

— Как ваше имя?

— Александр Дюма.

— У вас есть титул?

— Мой дед получил от Людовика Четырнадцатого титул маркиза, а мой отец отказался получить от Наполеона титул графа.

— Почему же вы не носите ваш титул?

— Я полагаю, что могу обойтись без него.

— Стало быть, вы презираете тех, кто носит титул?

— Нисколько. Но я предпочитаю титулы, которые человек добивается сам, а не получает от предков.

— Вы, стало быть, якобинец?

Я рассмеялся и пожал плечами.

— Здесь не место для смеха! — заметил господин в черном крайне раздраженным тоном.

— Вы не можете помешать мне счесть ваш вопрос смешным.

— Нет, но я хочу, чтобы у вас прошла охота смеяться.

— О, у вас ничего не получится, пока я имею удовольствие видеть вас.

— Сударь!

— Сударь!

— Знаете ли вы, что пока я отправлю вас в тюрьму?

— Вы не осмелитесь.

— Так уж и не осмелюсь? — вскричал черный человек, вставая и ударяя кулаком по столу.

— Нет.

— Вот как! И кто же мне помешает?

— Вы поразмыслите.

— Над чем?

— Над этим.

Я вынул из кармана три письма.

Черный человек бросил быстрый взгляд на протянутые ему бумаги и узнал министерские печати.

— Что это за письма?

— О Боже! Да ничего особенного. Вот это — письмо министра народного образования, поручающего мне литературную миссию в Италии, в частности в Королевстве обеих Сицилий: он хочет знать, какой прогресс достигнут в образовании со времен вице-королей до наших дней. Вот это — письмо министра иностранных дел, который особенно рекомендует меня нашим послам и просит их "в любых обстоятельствах" — видите, "в любых обстоятельствах" даже подчеркнуто — оказывать мне содействие и покровительство. Что касается третьего письма, не трогайте его, сударь, и позвольте мне показать его вам на расстоянии. Видите, оно подписано "Мария Амелия", то есть одним из самых благородных и святых имен на свете. Это тетка вашего короля. Я мог бы воспользоваться им, но не стал этого делать, хотя его следовало бы вручить персоне, которой оно адресовано. Но, когда вы обладаете подобным автографом, который, как видите, недурно характеризует его обладателя, вы сохраняете его, если рискуете, что какой-нибудь полицейский служака пригрозит отправить вас в тюрьму.

— Но кто мне подтвердит, что эти письма действительно написаны теми, чьи подписи на них стоят? — спросил господин, слегка ошеломленный.

Я повернулся к открывшейся в эту минуту двери и увидел графа де Беарна.

— Кто вам подтвердит? Черт побери, господин посол Франции нарочно побеспокоился ради этого. Вы подтвердите, дорогой граф, что эти письма не фальшивки, не правда ли? — продолжал я.

— Я не только готов подтвердить это, но и хочу спросить, по какому приказу вас арестовали, и пусть мне ответят за нанесенное вам оскорбление. Я требую этого, сударь, — прибавил граф, протягивая ко мне руку, — сначала как подданный короля Франции, а затем как посланник правительства. Если этот господин каким-либо образом нарушил законы, полицейские или санитарные^[93], я отвечу за это перед лицами, стоящими выше вас. Пойдемте, мой дорогой Дюма, мне очень жаль, что вас разбудили в такую рань, и я надеюсь, что это недоразумение.

С этими словами мы вышли из полицейского участка под руку, оставив господина в черном в состоянии изумления, которое не поддается описанию.

Жаден ждал нас у выхода.

— А теперь, — сказал мне граф де Беарн, — теперь, когда мы остались наедине, больше нет нужды бахвалиться: я вытащил вас из переделки, и мы капитулировали почетно, но теперь мне придется иметь дело со всем министерством полиции. Вам надо думать об отъезде.

— Черт возьми!

— Разве вы еще не все посмотрели?

— Все. Вчера я посетил последнее из того, что мне оставалось увидеть.

— Ну и прекрасно!

— Ну и прекрасно! Мы постараемся быть готовы, когда это потребуется, вот и все.

— В добрый час! А теперь возвращайтесь в гостиницу и ждите от меня вестей в течение дня. Я получу ответ.

Я последовал совету, данному мне графом де Беарном, и граф в самом деле вернулся около пяти часов.

— Ну что ж! — сказал граф. — Все устроилось самым достойным образом. О том, что вы здесь, знали, и поскольку вы не устроили никакого патриотического скандала, ваше присутствие терпели. Но вчера о вашем присутствии заявили официально, и тогда возникла необходимость действовать.

— Сколько же времени мне дается, чтобы покинуть Неаполь?

— Спросили моего мнения, и я сказал, что через три дня вы уедете.

— Вы отличный уполномоченный, мой дорогой граф, и не только замечательно представляете честь Франции, но и великолепно спасаете честь французов. Примите мою благодарность. Через три дня я сдержу слово, данное вами неаполитанскому правительству.

Вот так я был вынужден покинуть верноподаннейший город Неаполь, переживший пока что лишь тридцать семь восстаний. И все это из-за того, что я имел несчастье встретиться с ненавистной его величеству королю Фердинанду личностью.

Это доказывает, что в Неаполе есть еще кое-что похуже, чем сглаз, — это доносчики.

XLIII ПОСТОЯЛЫЙ ДВОР В САЙТ’АГАТЕ

Все было решено: я должен был покинуть Неаполь. Конец мечте — видение улетучивалось в небеса. Признаюсь, дорогие мои читатели, когда я увидел, как слева исчезает Капо ди Кино, а справа — Марсово поле, когда, раскинувшись на подушках моего экипажа, я печально подумал, что по всем житейским вероятностям и благодаря прежде всего доброжелательному покровительству маркиза ди Соваля и просвещенному правосудию короля Фердинанда я больше не увижу все эти чудеса, сердце мое сжалось от невыразимой тоски, а на глаза навернулись слезы, и я невольно вспомнил грустную итальянскую поговорку: "Увидеть Неаполь и умереть!"

Удаляясь от этой волшебной страны, я испытывал нечто подобное тому, что происходит в душе изгнанника, навсегда прощающегося с родиной. Да, я испытывал нежность, симпатию, жалость к этой чужой земле, которую Господь в своем ревнивом предпочтении осыпал благодеяниями и одарил богатствами; к этой праздной и беспечной любимице, вся жизнь которой — праздник, единственная забота которой — счастье; к этой неблагодарной и сладострастной сирене, которая засыпает под шум волн и просыпается под пение соловья и которой соловей и волны нежно напевают вечный мотив радости и любви, передавая в своей божественной музыке слова Господа: "Тебе, моя возлюбленная, мои самые богатые ковры из зелени и цветов, тебе — мой красивейший полог из золота и лазури; тебе — мои самые прозрачные и свежие источники; тебе — мои самые сладкие и чистые ароматы; тебе — сокровища гармонии, тебе — потоки света". Увы! Зачем же человек, этот завистливый и бесполезный раб, старается повсюду разрушить творение Божье? Почему во всяком земном раю скрывается змий?

Погруженный в эти весьма мрачные мысли, я опустил голову на грудь и предался своим раздумьям. Жаден, похрапывая, спал рядом сном праведника, с той, правда, разницей, что трубы архангелов его бы не разбудили. Он послал последнее проклятие таможенникам его сицилийского величества, плюнув на шлагбаум в качестве прощального привета, и заснул как человек, чья совесть совершенно спокойна. Я захотел удостовериться, что мои шумные сетования не потревожили сон товарища. Я дождался двух-трех сильнейших толчков коляски на ухабистой дороге, но Жаден перенес испытание, не шелохнувшись: с таким же успехом можно было бы у него под ухом палить из пушек. Тогда я тоже закрыл глаза, перебирая в памяти прелестные картины, которыми я любовался в первый и последний раз в жизни. Не знаю, сколько времени я размышлял или грезил так, не знаю, сколько часов пребывал я в этом душевном оцепенении, когда человек не бодрствует и не спит. Знаю только и помню, слава Богу, с точностью до малейших подробностей, что я был внезапно возвращен к действительности происшествием, случившимся с нашим экипажем. У него сломалась ось, и мы очутились в луже.

Теперь Жаден проснулся, но не от падения, как можно было ожидать, а от того, что холодная вода замочила самые интимные принадлежности его туалета, и он бранился, крича во все горло и негодуя от души. Было около трех часов, дорога была пустынна, и кучер отправился за помощью.

Когда я сказал, что дорога была пустынна, я ошибался, ибо, повернувшись налево, я увидел рядом с нами нечто вроде маленького лаццарони лет двенадцати-тринадцати, курчавого и загорелого (золотистые переливчатые отблески на его коже удивительно напоминали флорентийскую бронзу). У него были черные, как уголь, глаза, красные, как коралл, губы и белые, как жемчуг, зубы. Он с гордостью драпировался в отрепья, которым позавидовал бы Мурильо, и смотрел на нас с умным и серьезным видом, не снисходя до того, чтобы помочь нам или попросить милостыню. В стране, где почти полная нагота является привилегией нищих и лаццарони и где ни один простолюдин, каковы бы ни были его потребности, никогда не пропустит иностранца, не покусившись на содержимое его кошелька, эта роскошь лохмотьев и презрительное молчание некоторым образом удивили меня.

— Где мы? — спросил я мальчугана, перепрыгнув через перевернутое колесо, лежавшее посреди дороги.

— В Сант'Агата деи Готи, — ответил маленький дикарь, не шевельнув и складкой своего причудливого одеяния.

— Черт побери! — воскликнул Жаден. — Мы имеем дело с готами и вестготами, разве вы не видите, что мы в Африке? Вот настоящая местная достопримечательность, или я ничего не смыслю в этом деле.

Маленький крестьянин пристально посмотрел на Жа-дена, словно пытаясь разгадать смысл его слов, и нахмурился с вызывающим и подозрительным видом, несомненно полагая, что несколько слов, произнесенных перед ним на непонятном языке, были для него оскорбительными. Я поспешил успокоить обидчивого жителя Сант’Агаты, постаравшись объяснить ему по мере сил, что Жаден восхищается цветом его лица и оригинальностью его наряда.

Ребенка не обманул мой доброжелательный перевод, и он лишь пожал плечами и ответил, что если мужчины в его краю опалены солнцем, то женщины славятся своей белой кожей и красотой, а он и его братья одеты в лохмотья для того, чтобы их сестры носили вышитые юбки и корсажи с золотой тесьмой.

Сказано это было так просто, что я сразу примирился с убогостью и нищетой маленького лаццарони.

— Есть ли в этой проклятой деревне постоялый двор, лачуга, собачья конура? — спросил Жаден, на этот раз воспользовавшись неаполитанским диалектом, в котором он в последнее время преуспел.

— Се una superba locanda^[94], — ответил ребенок, глядя на Жадена с неподражаемым выражением хитрости.

— Ну что ж, мой мальчик, — сказал я ему, — если ты отведешь нас туда, то получишь за труды шесть карлино.

— Я не попрошайка, — ответил одетый в лохмотья мальчуган, бросив на меня исполненный невероятного высокомерия взгляд.

Удивление мое непрерывно возрастало. Ребенок, принадлежавший к самым низам неаполитанского общества, чья внешность свидетельствовала о полнейшей нищете, отказывался от монеты в полпиастра — это было настолько невероятно, что, не поверив своим ушам, я повернулся к Жадену, чтобы убедиться, не ослышался ли я.

— Как, пострел? Ты не хочешь наших денег? — спросил Жаден, показывая ребенку монету, которую он взял из моих рук.

— Я их не заработал, — ответил маленький крестьянин с присущей ему непоколебимостью.

— Ты ошибаешься, мой мальчик, — сказал ему я, — мы даем тебе эти деньги не в качестве милостыни, а как вознаграждение за услугу, которую ты нам окажешь, если отведешь нас в гостиницу.

— Я не проводник, — возразил странный ребенок с невозмутимым хладнокровием.

— Вон оно что! Чем же занимается ваша милость? — спросил Жаден, с почтением прикладывая руку к шляпе.

— Чем я занимаюсь?… Смотрю на проезжающие коляски и падающих пассажиров.

— Хм! Как вы его находите, Жаден?

— Я нахожу его совершенно великолепным, и мне хочется непременно набросать голову этого плутишки!

Как мы уже сказали, потомок готов не был силен во французском. Он решил, что Жаден попросту угрожает отрезать ему голову. Его долго сдерживаемый гнев с яростью вырвался наружу. Он заскрипел зубами, словно раненый тигр, вытащил из лохмотьев длинный кинжал с треугольным лезвием и, пятясь, медленно удалился, не сводя с Жадена хищного взгляда метавших молнии глаз. Намерение его явно состояло в том, чтобы завлечь противника подальше от дороги в какое-нибудь пустынное или темное место и там спокойно утолить чувство мести.

— Подожди меня, подожди меня, маленький разбойник, — смеясь, закричал Жаден, — я научу тебя, как обращаться с запрещенным оружием!

И он сделал шаг, чтобы броситься мальчишке вдогонку.

Но в этот миг появился кучер, за ним следовали пять или шесть меднолицых крестьян Сайт Агаты. Маленький дикарь, увидев появившихся людей, быстро спрятал кинжал и побежал со всех ног.

Опрокинутую коляску подняли, оценили серьезность поломки, и мы с грустью убедились, что до наступления ночи не сможем тронуться в путь. Я рассказал кучеру о нашей необычной встрече и стал расспрашивать его об удивительном создании, убежавшем при виде явившейся к нам помощи. Кучер улыбнулся и, вместо ответа, два-три раза постучал себя по лбу концом указательного пальца. Я ничего не понял в этой пантомиме и попросил разъяснений. Тогда он рассказал мне, что злой мальчишка, которого мы приняли за негритенка, не больше африканец, чем другие обитатели Сайт’Агаты, и что нам не следует удивляться его манерам, ибо он слегка не в своем уме, как и вся его семья.

— Но, черт побери! — воскликнул Жаден, выведенный из себя медлительностью кучера и крестьян. — Где же, наконец, я смогу найти постоялый двор, чтобы просушить мою одежду?

— Смотри-ка, а его превосходительство в самом деле свалился в канаву! — заметил кучер, с любопытством разглядывая Жадена.

Locanda находилась в двух шагах. Я так часто злоупотреблял терпением моих читателей, рассказывая им о постоялых дворах в Италии, что на этот раз могу ограничиться отсылкой к предыдущим описаниям. Добавлю только, что постоялый двор в Сайт'Агате превосходил по грязи все, что было описано мною до сих пор. Этот ужасный притон назывался, по-моему, "Nobile locanda del Sole"^[95].

Жаден велел развести сильный огонь и стал сушиться, ибо он вымок до костей. Я вышел пройтись куда глаза глядят, с беспокойством думая о том, чем бы мне заняться в течение трех-четырех бесконечных часов, пока будут чинить нашу коляску. Об ужине не было и речи. Рассчитывая остановиться только в Мола ди Гаэта, мы не взяли с собой провизии. Хозяин постоялого двора поспешил предоставить в наше распоряжение кухню и всякую утварь, но этим его услуги и ограничились: о чем-либо съестном разговор даже не заходил. Я пошел по первой попавшейся мне проселочной дороге, решив убить время, гуляя по окрестностям. Не успел я пройти несколько сот метров, как столкнулся нос к носу с моим юным дикарем. Он преспокойно грелся на солнце и не сделал попытки ни убежать от меня, ни пойти мне навстречу.

— Ну, дитя мое! — сказал я, обращаясь к нему как к старому знакомому. — Вы совершеннейшим образом ошиблись относительно намерений моего приятеля. Он не хотел причинить вам никакого зла. Просто, полагая, что у вас очень выразительное лицо, он был бы счастлив сделать ваш портрет.

— Как! Это был художник? — воскликнул изумленный ребенок.

— Конечно, а что в этом удивительного?

— Это был художник! — повторил маленький крестьянин, словно разговаривая сам с собой.

— Да, это был художник, и небесталанный, осмелюсь вам доложить.

— Но ведь я тоже художник! — возбужденно воскликнул бедный ребенок. — Son’pittore anch’io^[96], или, точнее, я им буду, потому что пока я слишком юн, чтобы им стать.

— Видите, мой дорогой, не слишком-то любезно вы обошлись с собратом, и, будь мы в цивилизованной стране, можно было бы подумать, что вы знаете друг друга.

— Ах, простите меня, сударь! Если б я мог догадаться, что вы художники, ибо вы ведь тоже художник, не правда ли, ваше превосходительство?

— Художник… да, да… в некотором роде.

— Если бы я знал это, то, вместо того чтобы позволить обирать вас на этом мерзком постоялом дворе, я мог бы отвести вас к моему деду, он тоже художник, точнее, он был им, теперь уже он слишком стар, чтобы рисовать.

— Но у нас еще есть время, мой мальчик.

— Вы правы, сударь, — сказал будущий художник, делая несколько шагов в направлении постоялого двора. Но потом он вдруг будто передумал и, повернувшись ко мне в некотором замешательстве, сказал:

— Я подумал, может, будет лучше, если мы обойдемся без вашего друга.

— Почему это?

— Да дело в том, что, как я заметил, он любит посмеяться, и у него может выйти неприятность с моим дедом: в нашей семье мы нетерпеливы. Вы — другое дело, вы не слишком насмехались над моими лохмотьями, и я думаю, что, при желании с той и другой стороны, мы сможем поладить.

— Договорились, мой маленький Джотто. В ожидании, что вы перемените мнение о моем товарище, я один воспользуюсь предложенным мне вами гостеприимством.

— И не пожалеете, обещаю вам. Прежде всего вы увидите трех моих братьев, самых сильных и самых красивых парней во всей округе: первый из них — виноградарь, второй — рыбак, а третий — сторож охотничьих угодий.

— Мне будет лестно познакомиться с ними.

— Потом есть еще три мои сестры, три мадонны.

— Все лучше и лучше, мой дорогой хозяин.

— И наконец…

— Как! Это не все?

— … и наконец, — повторил маленький крестьянин, понизив голос и оглядываясь вокруг с таинственным видом, — вы увидите три картины, три чуда. И знайте, что вам очень повезет, если дед согласится показать вам их.

— Вы страшно возбудили мое любопытство.

— Да, но надо знать, как взяться за дело, потому что, видите ли, дед дорожит картинами больше, чем своими детьми. Если мои братья свернут себе шею, если мои сестры утонут, он и не вскрикнет, и слезинки не уронит. Даже если я, кого он предпочитает всем остальным, потому что я ношу его имя и когда-нибудь, быть может, стану таким, как он, — даже если я попаду в пасть медведю или свалюсь в пропасть, он не так уж будет горевать. Но если что-нибудь случится с его картинами, то, я думаю, он умрет на месте или уж, по крайней мере, потеряет рассудок.

— Мне понятна эта страсть художника и собирателя древностей. Но что же я должен сделать, чтобы заслужить расположение вашего уважаемого деда?

— Прежде всего не надо слишком нахваливать его картины, ибо он подумает, что вы хотите их купить, и выставит вас за дверь.

— Будьте спокойны! Я их разбраню.

— Не делайте этого, он может прийти в ярость, и у него вполне может возникнуть желание выбросить вас в окно.

— Черт! Черт! Тогда я вообще ничего не скажу.

— Я предупредил вас, сударь, мой дед — старик, ему надо прощать некоторые вещи, — продолжил маленький лаццарони серьезным и поучительным тоном, удивительно контрастировавшим с его положением и возрастом.

Потом, словно ему надоело быть слишком серьезным, он расхохотался и в четыре прыжка преодолел расстояние, отделявшее нас от тропинки, по которой мы должны были добраться до деревенской мастерской старого художника из Сайт'Агаты. Я с некоторым трудом следовал за моим юным провожатым, бежавшим впереди меня, словно лань, с легкостью преодолевавшим канавы и преграды, перепрыгивавшим через ручьи и кусты, и ничто не могло остановить его порыв.

В ту минуту, когда мы проходили под увитой виноградом аркой, столь привычной для Италии, он поднял голову и показал пальцем на очень красивого юношу двадцати-двадцати пяти лет, который, грациозно изогнувшись, стоял на верху длинной лестницы и обрезал побеги кривым ножом, называемом roncolo.

— Добрый день, Вито, — весело крикнул мальчуган, потряся основание лестницы.

— Добрый день, гуляка, — ответил тот, не прерывая работы.

— Это мой брат-виноградарь, — с гордостью произнес мой проводник и припустился дальше.

Пройдя немного, он снова остановился, на этот раз на берегу речушки, пересекавшей дорогу. На берегу, свесив голые ноги, сидел черноволосый крепкий юноша: он вытянул руки и подался всем телом вперед. Одной рукой он бросал негашеную известь, чтобы замутить воду, а другой — бил по воде шестом. Невозможно было пройти мимо, не залюбовавшись им. Это была натура богатая и мощная, которую Микеланджело охотно бы выбрал своей моделью.

— Здравствуй, Андреа, — сказал будущий художник, хлопнув его по плечу, — сколько у нас будет форелей сегодня вечером?

— Здравствуй, лакомка, — ответил человек с шестом.

— Не обращайте внимания, сударь, это мой брат-ры-бак.

Наконец, уже почти подойдя к двери очаровательного белого домика, на который мальчуган указал мне издали как на цель нашей художественной прогулки, мы встретили третьего крестьянина, еще замечательнее по росту и внешнему виду, чем двое других, хотя, по правде говоря, наряд его был столь же небрежен, как и у его братьев. Единственной роскошью, которую он себе позволил, было великолепное английское ружье, перекинутое через плечо.

— Привет, Орсо, — крикнул баловень семьи, бросившись ему на шею.

— Привет, противный мальчишка, — ответил Орсо, лаская братишку.

— Это мой брат-охотник, — сказал мой маленький будущий Рафаэль торжествующим голосом.

И, не дав мне времени произнести хотя бы одно слово, он быстро взял меня за руку и увлек в один из итальянских двориков, похожих на имплювий, вымощенных грубой мозаикой и укрытых зеленой беседкой. Мы поднялись по открытой лестнице с замшелыми ступенями, усыпанными большими красивыми цветами, по которым неаполитанцы распознают все признаки страсти, и оказались в довольно просторной, воздушной и светлой зале с высоким потолком, служившей, должно быть, парадной и приемной комнатой. Здесь мой негритенок в живописных лохмотьях представил меня трем девушкам, вставшим при нашем появлении и робко и смущенно сбившимся в кучку. Самой юной не было и пятнадцати лет, самой старшей — едва минуло двадцать. Я был ослеплен их красотой и свежестью. Трудно представить себе что-либо более грациозное и прелестное, чем их пышные юбки и тонко расшитые узкие корсажи. Без всякого поэтического преувеличения их можно было бы назвать тремя белыми розами,распустившимися на одном кусте.

— Вот мои сестры, сударь; надеюсь, я не соврал вам, сказав, что ни цветом лица, ни нарядами они ничуть на меня не похожи. Эту зовут Кончетта, ту — Нунциата, а третью — Ассунта; у них три самых красивых имени Мадонны.

И, произнося каждое имя, маленький чертенок по очереди запечатлевал поцелуи на лбу своих зардевшихся сестер.

— А теперь, — сказал он, — поднимемся в мастерскую деда.

XLIV НАСЛЕДНИКИ ВЕЛИКОГО ЧЕЛОВЕКА

Я последовал за моим юным проводником со всей покорностью, какой требовали обстоятельства, но, признаюсь, не удержался от того, чтобы не бросить восхищенный и сожалеющий взгляд на прелестную группу, с которой должен был так быстро расстаться. Мы прошли через две маленькие комнатки, вся обстановка которых состояла из четырех груд кукурузных початков, наваленных по углам; настенными же коврами служили просто связки чеснока и лука, распространявшие вокруг сильнейший запах. Затем мы попали в кухню, потолок которой был сплошь завешан четвертями сала и гирляндами салями, а затем оказались в маленьком, довольно плохо освещенном коридоре, в конце которого находилась деревянная лестница, более крутая и неудобная, чем приставная. Мой спутник одолел ее в два прыжка и остановился на маленькой лестничной площадке, вымощенной красной и черной плиткой и слишком узкой, чтобы мы могли уместиться на ней вдвоем. Поднявшись, мальчуган прильнул ухом к двери, заглянул в замочную скважину и осторожно постучал три раза, после чего сделал мне знак слушать и молчать.

Вначале я услышал, как старик глухо заворчал, словно пес, чей сон внезапно прерван докучливым посетителем. Мальчуган посмотрел на меня, улыбнувшись, словно для того, чтобы подбодрить, легонько покачал головой, как человек, привыкший к подобному приему и прекрасно знающий, что, хотя гнев старика вспыхивал легко, нескольких слов бывало достаточно, чтобы погасить его. В самом деле, ворчание быстро стихло, вслед за тем раздался шум передвигаемых стульев и стук внутренней двери, закрываемой на двойной поворот ключа. Затем шаги медленно приблизились, и ясный, твердый голос, в котором, однако, еще слышался гнев, спросил:

— Кто там?

— Это я, дедушка, откройте.

Голос смягчился, и старик взялся за ключ.

— Ты один? — спросил он после минутного размышления.

— Я с одним господином, который хотел бы посетить вашу мастерскую.

— Иди к черту, противный попрыгун! — разъяренно воскликнул старый художник. — Это опять какой-нибудь старьевщик, которого ты подобрал на большой дороге и который явился с намерением выторговать у меня мои шедевры.

— Клянусь вам, что нет, дедушка.

— Тогда это какой-нибудь мужлан из Сайт’Агаты, который своими глупостями и невежеством заставит меня богохульствовать.

— Да вовсе нет, дедушка. Неужели вы думаете, что ваш маленький Сальватор способен огорчить вас?

— Хм-хм! — пробурчал старик, решимость которого поколебалась. — Что за господина ты привел?

— Это иностранный художник, у которого нет и гроша, чтобы купить ваши картины, но, напротив, у него достаточно времени, чтобы выслушать вашу историю.

— A-а! Так это собрат! — весело воскликнул старик, быстро сменив гнев на милость и повернув ключ в замке.

Будучи человеком совестливым, я хотел было запротестовать, но мальчик сделал мне знак молчать, приложив к губам указательный палец.

Дверь открылась, и я увидел одну из самых прекрасных старческих голов, которые мне доводилось встречать. Облако седых волос затеняло широкий, без единой морщины лоб, черты лица были спокойны и умиротворенны, а в улыбке было что-то ласковое и доброжелательное, сильно контрастировавшее с хмурым видом, который старик напускал на себя, когда надо было отделаться от назойливых посетителей. Одет он был в нечто вроде рясы, капюшон которой падал ему на плечи и первоначальный цвет которой исчез под многочисленными и разнообразными слоями жира и красок. В мастерской царил чудовищный беспорядок, хотя старик и убрал поспешно некоторые предметы, слишком загромождавшие проход. Это была невероятная мешанина из крестьянских орудий труда и принадлежностей художника — косы, заступы и грабли странным образом соседствовали с мольбертами, мушта-белями и лестницами; полотна, картоны, эскизы были завалены веревками, корзинами, лейками; в коробках из-под красок хранились семена; флаконы из-под эссенций с отбитыми горлышками служили вазами и узилищами для цветочных стеблей; кисти, щетки и палитры с удовольствием нежились в деревянных черпаках и в формах для сыра. Веселый луч солнца легко скользил по этому странному беспорядку и то увенчивал алмазной короной лоб спрятанной Мадонны, то ласкал забытое и озябшее растение, то украшал блестками пузатый медный горшок, сверкавший, словно золотой.

Старик молча разглядывал меня минуты две-три, чтобы оценить, какое впечатление произвел на меня его пандемониум. Но увидев, что я не только не смущен кричащей странностью обстановки, которая вызвала бы раздражение у буржуа, но, напротив, разглядываю все с живейшим интересом, он быстро повернулся к внуку и сказал ему с довольным видом:

— Хорошо, мой мальчик, ты не обманул меня, твой иностранец — славный и достойный господин, лишь бы он был столь же беден, сколь и благоразумен…

— Не волнуйтесь, мой дорогой хозяин, — успокоил я старика, — у меня нет возможности потратить на картины и гроша, но, будь я богаче, чем набоб, я понимал бы, что есть вещи, которые не уступают ни за какую цену.

— Тогда добро пожаловать! — от всей души воскликнул старый художник и протянул мне мозолистую руку, которую я поспешил пожать. — Добро, добро пожаловать, мой гость и собрат! Слава Богу! Вы не считаете бедного старика безумцем, оттого что он дорожит своими картинами больше, чем жизнью. А когда вы их увидите, эти картины, когда вы узнаете, что моя семья владеет ими уже почти двести лет, вы не удивитесь, если я скажу вам, что соглашусь скорее нищенствовать вместе с детьми, чем позволю отнять у меня мое сокровище. Вы видите в нас бедных крестьян, сударь, но мы наследники великого человека. И чтобы достойно сохранить это священное наследство, в нашей семье всегда был художник — хороший, посредственный или никудышный, который, не имея иной возможности заработать на жизнь искусством, кроме как покинув деревню, предпочитал сохранять верность своей миссии хранителя и труженика и работал днем в поле, ночью — в мастерской, держа в одних и тех же руках заступ и кисть. Мой бедный сын, отец всех этих детей, которых вы, возможно, видели, умер, надорвавшись. Как художник он был лучше, чем я, но я оказался лучше как виноградарь. Я пережил его, чтобы воспитать свое потомство. Но Бог все хорошо устроил, он послал нам достаточно детей, чтобы можно было посвятить себя и работе, и любимым занятиям. У меня три внука, лучше их нет юношей в Сант'Агате, и каждый из них — непревзойденный мастер своего дела. Что до этого маленького бродяги, — прибавил старик, ласково потрепав мальчугана по щеке, — я предназначаю его к живописи, и у него достаточно склонностей. Пока же, я назвал его Сальватором, меня тоже так зовут, и скоро вы узнаете почему.

— Ну что ж, сударь, — перебил старика маленький Сальватор, который не мог долго оставаться на одном месте, — вот вы и поладили с моим дедом, теперь он расскажет вам свою историю, точнее, историю своих картин.

Это на добрые полчаса. Я знаю ее назубок, ибо слушаю ее по три раза в день, поэтому я вас оставлю и пойду займусь едой. Мой брат-егерь принесет нам дичи, рыбак — карпов и угрей, а виноградарь позаботится о фруктах. Мои сестрицы готовят так, что и ангелов рая введут в искушение. Что касается вашего покорного слуги, то в качестве будущего великого человека пока я умею только есть за шестерых. Но, учитывая обстоятельства, я буду прислуживать за столом, чтобы оказать честь нашему гостю. Если бы вы могли попросить у моего деда позволения…

— Хватит, хватит, оставь нас, болтун! — резко оборвал его старый художник.

— … если бы вы могли, сударь, добиться для меня разрешения, — продолжал мальчуган, не смущаясь, — надеть праздничную одежду…

— Чтобы ты ее тут же изодрал в клочья, бездельник…

— Нет, дедушка, — воскликнул маленький Сальватор чуть не плача, — посмотрите, на что я похож! Разве я могу подойти к столу порядочных людей в таком виде? Уж точно, что синьор не захочет притронуться к обеду.

— Иди переоденься, несчастный, и избавь нас раз и навсегда от твоего присутствия.

Честность историка обязывает меня сделать одно нелегкое признание. Все, что я видел и слышал, казалось мне таким новым, странным и вместе с тем таким простым, что я совершенно забыл о Жадене, с которым до сих пор по-братски делил радости и горести, удачи и невзгоды, впечатления приятные и мучительные. Я забыл о Жадене, оставив его в известном вам чудовищном притоне почти в положении Уголино, с той разницей, что с ним был Милорд, но перед ним не было трупов детей. Да, я забыл о нем!

Но к чести своей должен сказать: при одной только мысли о еде я сразу вспомнил о своем друге и, склонившись к уху маленького Сальватора, тихо сказал:

— Я бесконечно благодарен вам за гостеприимство, но должен заявить, что приму предложенный вами обед при условии, что мой приятель тоже пообедает вместе с нами. Подумайте только, что в этот час, отчасти по вашей вине, он томится в страшном логове, куда вы нас отправили. Он может прекрасно обойтись без лицезрения ваших картин, ибо такова была ваша воля, но я чувствую себя преступником и не могу без угрызений совести оставить его умирать там с голоду, тогда как я здесь купаюсь в изобилии.

— Будьте покойны, я вовсе не такой злюка, каким кажусь. Ваш друг получит свою порцию, но только ему подадут ее на постоялом дворе, ибо он слишком издевался над моими лохмотьями.

И больше не слушая меня, мальчуган быстро повернулся и ушел.

— Наконец-то, — сказал старик, — он ненадолго оставил нас в покое! Пойдемте, пойдемте, синьор иностранец, мои шедевры ждут вас.

— К вашим услугам, синьор художник, — ответил я ему с поклоном.

Тогда старик толкнул дверь, через которую я вошел, осторожно отодвинул старый ковер, скрывавший вторую, внутреннюю дверь (мы слышали, как он закрывал ее при нашем появлении), достал из кармана ключ, открыл эту вторую дверь и пропустил меня в маленькую комнату, простую и строгую, в которой стояли всего два стула и шкаф.

— Ах, мой дорогой хозяин! — воскликнул я, непринужденно усаживаясь. — Да вы мне показываете настоящую часовню, и я начинаю верить, что ваши картины — это реликвии.

— Вы напомнили мне, сударь, о всех преследованиях, которые я навлек на себя, упорно стремясь сохранить мои шедевры. Меня называли то безумцем, то эгоистом, порой — колдуном, иногда — святым. И все это, повторяю вам, потому, что я окружил эти картины своего рода поклонением, потому что я никогда не мог решиться продать их евреям или показать глупцам. Я видел, как обитатели Сайт'Агаты переходили от любопытства к зависти, от зависти к суеверию. Поверите ли, они дошли до того, что заявляли, будто я должен одолжить им картины, чтобы лечить больных водянкой и изгонять бесов из одержимых. Однажды вечером, это было давно, жена одного из моих соседей никак не могла разродиться и страдала от жестоких болей. Мне жаль было бедную женщину, но разве это моя вина, что она не могла родить? Так что вы думаете? Ее родственники и друзья явились ко мне просить у меня одну из моих икон! Икон, сударь! А вы сейчас увидите, что на трех картинах нет и намека на святых. Все равно, им нужно было чудо. Вначале я сдерживался, но они собрались и стали угрожать, что выломают двери и подожгут дом. Надо было спешно что-то делать. Озаренный внезапной мыслью, я подсунул им вместо требуемого шедевра старую мазню, работу одного из моих дядей, который был после меня самым жалким пачкуном в семье. Волнение улеглось, старую картину, всю почерневшую от копоти и пыли, принимают с криками радости, несут во главе процессии в соседний дом, зажигают свечи, простираются ниц и возносят молитвы. Чудо! Боли прекращаются, женщина спасена: она рожает близнецов! Муж, весь в слезах, хочет знать, какой святой он обязан счастливым избавлением своей жены. Это, несомненно, Богоматерь Семи Скорбей, или святая Елизавета, или, по крайней мере, святая Анна. От избытка признательности он берет губку и начинает смывать многочисленные слои пыли, скрывающие черты его небесной покровительницы. Все взоры прикованы к картине, на всех устах — молитвы, как вдруг на отмытом полотне внезапно появляется… Что бы вы думали, сударь? Портрет старого адвоката в черном платье! С этого дня меня оставили в покое!

— Ваша история замечательна, мой дорогой метр. Но, по правде говоря, мне не терпится увидеть скорее картины, из-за которых вы так намучились.

— Вы правы, сударь, я утомляю вас своими повторами, но в моем возрасте позволительно заговариваться.

— Сохрани вас Бог, дорогой хозяин, так неверно толковать мои слова. Ваши рассказы интересуют меня в высшей степени, и если я проявил некоторое нетерпение…

— Ничего, ничего! Вот первая из моих реликвий, как вы выразились. Собственно говоря, это всего лишь эскиз, но вы увидите в нем зародыш гения.

И он вытащил из шкафа маленькую квадратную картину размером два фута на два, со всеми возможными предосторожностями снял кусок простыни, в который картина была завернута и, подойдя к окну, при свете дня показал мне драгоценный набросок.

Увиденное мною было изумительно по блеску, оригинальности, силе. Возможно, педантичный критик нашел бы к чему придраться, возможно, линии эскиза были не очень правильны, а композиция не отличалась безупречностью, но были в этом импровизированном наброске такие сила и откровенность, такой мощный и наивный замысел, такая правдивость деталей, что невозможно было не увидеть в нем руку великого мастера.

Без всякого сомнения, это было воспоминание о Калабрии или Абруцци. Представьте себе пустынные, черные, грозные скалы, нависшие, словно мост, над пропастью; бесплодная проклятая равнина, освещенная неверным, мертвенно-бледным светом грозового неба; старые вековые стволы, сгибающиеся под напором урагана или обугленные молнией. При этой сцене уныния и ужаса не присутствует ни одна живая душа: точнее, в страшной борьбе между людьми и стихиями человек пал первым. Какой он погиб смертью? Одному Богу ведомо! На земле то здесь, то там валяются обломки костей, клочья человеческой плоти, но ни по одному признаку нельзя определить, погиб ли несчастный, чьи останки мы видим, разбив голову при падении в пропасть, или его разорвали на части дикие звери. Можно было подумать, что это страница из Данте, переданная средствами живописи.

Я вертел картину по-всякому: то подносил ее к глазам, то отодвигал подальше, чтобы разглядеть ее вдоволь, в то время как старик с удовлетворением потирал руки и наслаждался моим удивлением.

— Знаете, то, что вы мне показываете, восхитительно, — сказал я, возвращая ему эскиз, — и этот маленький шедевр, хотя он и не закончен, украсил бы музей Студи или галерею князя Боргезе.

— Значит, вы считаете, что я прав, так заботясь о нем?

— Разумеется.

— А то, что я не стал метать бисер перед… моими земляками?

— Могу только одобрить ваше поведение.

— А то, что я отказался уступить картину князю Салернскому за шестьсот дукатов?

— На вашем месте я поступил бы точно так же.

— Однако пока что вы увидели наименее ценную из трех моих картин.

— Я с удовольствием посмотрю остальные. Но как они попали к вам, мой дорогой хозяин, и кто их автор?

— Ах! Вы тоже сейчас назовете меня старым болтуном — ни больше ни меньше, как и мои соседи по Сайт'Агате. Ну что ж, тем хуже. Расскажу вам все с начала до конца, ибо вы должны знать, что дело не только в цене картин. Их делает для нас стольдорогими прежде всего память о том, кто дал их нам, — будь то я, мои предки или те, что придут после меня. Сядем здесь, — сказал он, беря один из стульев, — и уделите мне несколько минут внимания.

— Слушаю вас.

— Двести лет тому назад, как я уже, по-моему, сказал вам, отец деда моего деда, такой же бедный крестьянин, как и я, сидел как-то на пороге дома и дышал свежим воздухом после тяжелого рабочего дня. К вечеру собралась гроза. Большие облака, скопившиеся за день, застилали весь горизонт. Красноватый свет уже зажегшейся, словно маяк, луны с трудом пробивался сквозь густую пелену пара. Розальво Пасколи — именно так звали крестьянина — дважды взглянув на небо в направлении Капуа и дважды — в направлении Гаэты, встал, чтобы войти в дом, как вдруг увидел, что к нему приближается молодой человек лет восемнадцати — двадцати, роста ниже среднего и по внешнему виду больше похожий на нищего, чем на путешественника. Он был почти так же смугл, как мавр, его взъерошенные и черные как смоль волосы в беспорядке развевались по ветру, одежда была в лохмотьях. Одним словом, представьте себе моего маленького Сальватора, такого, каким вы его встретили на дороге, но только повыше, похудее и еще более оборванного, если это возможно.

Неизвестный решительно подошел к Розальво и спросил его дерзким и бесцеремонным тоном:

"Не сможешь ли ты, любезный, указать мне в окрестностях гостиницу, где бы за свои деньги я мог получить кров и пищу?"

Мой предок взглянул на него с удивлением, смешанным с недоверием, настолько холодные и высокомерные манеры молодого человека не вязались с его потрепанной одеждой и явной нуждой. Но откровенность и честность, сквозившие в чертах лица юноши, успокоили его, и он ответил не только безо всякого раздражения, но с поистине отцовской добротой:

"На другом конце Сант'Агаты есть довольно скверный кабачок, где тебе дадут почти все, чего ты ищешь. Но до грозы, мой мальчик, тебе туда не добраться, так что зайди к нам, здесь ты всегда найдешь приют и кусок хлеба".

"В таком случае договоримся заранее о цене, ибо пока я небогат и больше всего ненавижу споры после обеда и ссоры после пробуждения".

Крестьянин подошел к молодому человеку, взял его за руку и, легонько притянув к себе, сказал самым спокойным тоном:

"Взгляни хорошенько, друг мой, на мою дверь".

"И что же?"

"Разве ты видишь над ней вывеску?"

"Что это значит?"

"Это значит, друг мой, что я не держу гостиницу и не продаю и не сдаю внаем мое гостеприимство".

"В таком случае благодарю тебя, добрый человек, — резко ответил незнакомец, — я отправлюсь на другой конец деревни. Если надо, я дойду до Рима, не отдыхая ни минуты, но я твердо решил ничего и ни от кого не принимать".

И он собрался уйти.

Старый крестьянин, обиженный отказом, которого он совсем не ожидал, хотел было отвернуться от надменного нищего, чтобы наказать его за скверный характер. Но потом он подумал, что человеческая несправедливость или жестокость, возможно, озлобили сердце молодого человека, и у старика не хватило духа бросить его на произвол судьбы. На листья деревьев начали падать крупные капли дождя, яростно засвистел ветер, и бедный юноша, несмотря на всю свою гордость и подчеркнутую уверенность жестов, казался настолько измученным, что не смог бы сделать и трех шагов, чтобы не рухнуть от изнеможения и усталости.

Поэтому Розальво остановил юношу, взяв его за руку в ту минуту, когда тот собирался уходить и, улыбнувшись, сказал ему:

"Странный ты юноша, клянусь спасением моей души! И будь ты переодетым вице-королем, и то в тебе не было бы больше спеси и гордыни. Все равно, я не хочу когда-нибудь упрекнуть себя в том, что позволил тебе уйти в такую ночь, когда ты рискуешь сломать себе шею или умереть по дороге от голода. Ты внесешь свою плату, раз тебе так хочется. Я ставлю тебе только одно условие: ты положишься на мою порядочность, и, хотя ты во что бы то ни стало хочешь превратить мой дом в таверну, я обещаю не сдирать с тебя чересчур большую цену".

"Хорошо, — спокойным тоном произнес неизвестный, — я опустошу мой кошелек, но никто не скажет, что крестьянин из Сайт*Агаты оказался любезнее и великодушнее меня".

Тогда Розальво провел молодого человека в дом и представил его остальным членам семьи. Незнакомец был принят под этим бедным кровом с таким уважением и такой сердечностью, что вскоре перешел от холодной сдержанности и горького презрения к откровенному излиянию чувств и горячей симпатии.

Ему отвели лучшее место за столом. Крестьянин положил гостю лучшие куски, хозяйка налила ему вина, дети окружили его. Если они и обратили внимание на его лохмотья, то только для того, чтобы лучше принять его. Не было ни бестактного шушуканья, ни чрезмерного любопытства, ни назойливых вопросов. Когда юноша говорил, его слушали с интересом; если ему хотелось молчать, к его желанию относились с уважением. Короче говоря, он был настолько очарован таким сердечным и простым приемом, что к концу обеда почувствовал себя как в своей семье.

"Ну, дитя мое! — обратился к нему Розальво серьезно, но без горечи и гнева. — Вы по-прежнему хотите расплатиться, как если бы вы были в кабачке?"

"Простите меня, отец мой! — воскликнул молодой человек, пожимая ему руку, в то время как слезы навернулись у него на глазах. — Я был жесток и несправедлив по отношению к вам. Гордыня моя должна была показаться вам неуместной и смешной, учитывая мое состояние, но я столько страдал в детстве! С юных лет я перенес столько унижений и страданий, что в то время, когда другие только входят в жизнь, я уже хотел покончить с ней. Послу-тайте, мой дорогой хозяин, вы мне сказали, что, будь я самим вице-королем, и тогда во мне не было бы столько спеси и гордыни… Так вот, вы можете счесть меня безумцем, — добавил он, поднося руку ко лбу, — ноя чувствую здесь нечто, что делает меня надменнее королей".

"Успокойтесь, юноша, — ответил ему Розальво, отчасти удивленный, отчасти растроганный этой странной речью, — вы еще дитя, у вас впереди еще столько лет, что вы можете пренебречь несправедливостью судьбы и исправить ее ошибки".

"Клянусь честью, вы правы! — весело воскликнул молодой человек, настроение которого внезапно изменилось. — К черту печаль и заботы! Великий Боже, вы могли бы подумать, что я загрустил во хмелю. Но это позволено, лишь когда вино скверное, тогда как ваше замечательное. Но почему вы говорите со мной так, словно вы мне родной отец? Почему это прелестное дитя — вылитая моя сестра? Почему, наконец, вы заставляете меня вспомнить о моей семье?"

"Как! — с упреком воскликнул крестьянин. — У вас есть семья, и вы решились покинуть ее!"

"Увы! — ответил юноша. — У меня была семья! Но отца моего нет в живых, а когда умирает глава, домочадцы разбегаются и семья распадается".

И лицо его вновь омрачилось.

"Полно! — воскликнул Розальво, ударяя кулаком по столу. — Я просто старый дурак. Вот уже второй раз я огорчаю и расстраиваю вас своими глупыми вопросами. Вы, должно быть, сердитесь на меня?"

"Да нет, уверяю вас. И чтобы вы не думали, мои друзья, будто я хочу окружить себя тайной, я в нескольких словах расскажу вам, кто я, откуда, какова цель моего путешествия, ибо не знаю почему, но никогда еще со дня рождения у меня не было такого горячего желания открыть свое сердце".

"Все, что мы можем сделать, — ответил крестьянин, — это молить Бога, который привел вас под наш кров, помочь вам в ваших свершениях и благословить ваши чаяния".

"Я принимаю ваши пожелания, друзья мои, и думаю, что, когда они исходят от таких добрых людей, как вы, они не могут не принести мне счастья. Мне исполнилось девятнадцать лет. Я не последний бродяга, как можно подумать, глядя на мои лохмотья, и не переодетый дворянин, путешествующий в таком странном обличье, чтобы обеспечить себе инкогнито. Я бедный художник. И хотя со дня рождения мне пришлось пережить и хорошее и дурное, никогда еще я не был так беден и несчастен, как теперь. Родился я в маленькой деревушке в окрестности Неаполя, известной под нежным именем Аренелла. Отец мой был архитектором и обладал всяческими достоинствами, ему не хватало только одного: домов для постройки. Мой дядя со стороны матери был художником, и его можно было упрекнуть только в одном — что за всю жизнь он не получил ни одного заказа. Первой ошибкой моих родителей было то, что они попытались удалить меня от искусства, к которому я чувствовал непреодолимую склонность".

"Бедный мальчик! — прервал его Розальво. — Я бы никогда не помешал своим детям следовать их призванию".

"К тому же от этого нет никакого прока, — продолжал незнакомец, улыбаясь. — Пригните к земле молодое деревце, полное силы и энергии. Когда вы уже согнули его, словно лук, оно внезапно вырывается из ваших рук и устремляется к небу. Меня отправили в школу к добрым монахам, где я смертельно скучал. Из меня были бы не прочь сделать священника или даже камальдула. Но, вместо того чтобы учить латынь и распевать псалмы, я крал любой кусок угля, попадавшийся мне под руку, и рисовал на стенах келий пейзажи или профиль моего достопочтенного наставника. Одному только Богу ведомо, сколько подзатыльников я заработал своими шедеврами".

"Дело доходило даже до того, что вас били?" — негодующе воскликнул крестьянин.

"Да еще как, можете мне поверить. Поэтому однажды, когда наказание показалось мне слишком суровым, я бросил и училище и учителей и бежал на другой край света, в Апулию, в Калабрию, в Абруцци, Бог весть куда. Я бродил из долины в долину, с горы на гору, страдал от холода и голода. Я попал в руки разбойников, которые заставили меня примкнуть к ним. Но во время моих скитаний, в горести, как только я мог раздобыть карандаш или кисть, как только я мог набросать на бумаге или холсте все, что взбредало мне в голову, все, что поражало мой взор, я забывал о моих бедах и нужде, я плакал от радости и падал ниц, чтобы возблагодарить Господа, давшего мне глаза, чтобы восхищаться природой, сердце, чтобы отзываться на ее чудеса, руку, чтобы воспроизводить ее красоты".

"Боже мой, до чего же состояние ваше было прекрасно!" — прервал его крестьянин, воодушевленный жаром художника.

"Наконец, я вернулся в Неаполь, — продолжал молодой человек. — Отец мой умер. Сестра вышла замуж за Фра-канцани, художника талантливого и великодушного, к которому судьба была столь же немилостива, как к моим отцу и дяде. Можно было бы сказать, что нужда стала нашей семейной традицией. Я принялся работать день и ночь, чтобы помочь зятю. Напрасные усилия! Торговцы либо швыряли мне мои пейзажи в лицо, либо вырученной мною суммы не хватало даже на то, чтобы купить кисти и краски. Словно из презрения, меня называли Сальвато-рьелло, и, однако же, клянусь Богом, однажды меня назовут Сальватором! Пав духом, униженный, снедаемый горем и лихорадкой, я едва было не поддался отчаянию, когда тот, чье имя я ношу, соблаговолил спасти меня, свершив чудо.

Однажды я только что продал картину еврею-старьев-щику. Презренный все еще продолжал корить меня за те жалкие гроши, что он заплатил за мою работу, как вдруг красивая карета с гербами останавилась напротив его лавки. Дверца открылась, и господин благородной наружности, с величественными манерами, сделал знак перекупщику и потребовал, чтобы ему показали только что выставленную картину. В то время как торговец рассыпался в изъявлениях почтения, я, спрятавшись за колесами экипажа, не пропустил ни единого слова из их разговора.

"Каков сюжет этой картины?" — спросил кавалер, беря полотно из рук старьевщика.

"Как видите, ваше превосходительство, это Агарь в пустыне".

"Никогда я не видел столь глубоко прочувствованной вещи, — громко заметил кавалер. — Сколько ты просишь за нее?"

"Монсиньор, двадцать… двадцать пять дукатов будет в самый раз: это столько, сколько картина стоила мне".

Я хотел задушить его своими руками.

"Двадцать пять дукатов! — повторил кавалер. — Но это, признаюсь, даром. А кто автор?"

"Автор, ваше превосходительство, — пробормотал купец, — да что за дело вашему превосходительству до автора?"

"То есть как что мне за дело, дурак?"

"Монсиньор, сделка заключена, и каково бы ни было имя автора, отступать поздно".

"Вот твои двадцать пять дукатов, презренный, скажешь ты мне, наконец, его имя или нет?"

"Это совсем молодой человек, ваше превосходительство, его зовут Сальваторьелло".

"Хорошо! Скажи этому юноше от моего имени, что, когда у него будут картины для продажи, пусть приходит к кавалеру Ланфранко. Я куплю их у него за ту цену, которую он запросит. Ибо, говоря по правде, клянусь честью и душой, этот маленький Сальватор — великий художник".

От этих слов я воспрял духом. Я покинул Неаполь, мою неблагодарную родину, ибо нет пророка в своем отечестве, и дотащился сюда, с разбитыми ногами, пустым желудком, в лохмотьях, но сердце мое полно надежды и веры. У меня остается всего полпиастра, чтобы добраться до Рима. Но впредь моей родиной будет Рим. Рим — это удача, Рим — это слава!"

Пока молодой путешественник рассказывал свою историю, Розальво и вся семья сгрудились вокруг него и осыпали его ласками и похвалами. Страстная и возбужденная речь художника словно заронила искры в сердца этих честных крестьян. Они смотрели на своего гостя с наивным удивлением и чувствовали, что их влечет к нему обаяние, которое в своем невежстве они не умели осознать.

"Ах, друзья мои! — вновь заговорил молодой человек. — Хотя теперь я понимаю, что за ваше гостеприимство не заплатить никаким золотом, позвольте мне, по крайней мере, выразить вам мою признательность. Завтра рано утром я покину этот дом, чтобы отправиться туда, куда зовет меня Бог. Но я не хочу расстаться с вами, ничего не оставив вам на память. В котомке у меня есть кисти, краски, куски полотна и материи, лютневые струны и нотная бумага — словом, весь багаж бродяги и художника. Как видите, он не тяжел. Я сделаю вам набросок. Пока что он не имеет большой цены, но позже — как знать? — возможно, вы сумеете довольно выгодно продать его, если пророчество доброго Ланфранко сбудется".

Именно тогда, сударь, твердой и уверенной рукой он набросал прекрасный пейзаж, которым вы только что восхищались. Теперь вы знаете, о ком я говорю, если по стилю картины вы еще не угадали имя автора. Я покажу вам две другие картины и расскажу, по возможности коротко, при каких обстоятельствах они были подарены моей семье.

Дойдя до этого места в своем повествовании, потомок Розальво Пасколи сделал паузу и посмотрел на меня, колеблясь, ибо честного старика раздирали противоречивые чувства — страх и желание продолжить свою историю.

В самом деле, он слушал себя с таким наслаждением, что было бы жаль лишать радости этого милого человека, полукрестьянина, полухудожника, эту замечательную амфибийную натуру, да позволит нам читатель так выразиться. Поэтому я попросил его продолжать, и надо отдать ему должное, он не заставил просить себя дважды:

— На чем же мы остановились, сударь?

— Молодой человек отправился в Рим, чтобы найти там кавалера Ланфранко, а Розальво, ваш, кажется, прапрадед, согласился взять эскиз, который вы мне только что показали.

— Так вот, — продолжал старик, — в течение двенадцати лет о Сальваторьелло больше ничего не было слышно. Крестьяне Сайт*Агаты вернулись к своим обычным занятиям, и больше никто и не вспоминал о юном путешественнике, который как-то вечером, перед грозой, остановился в доме доброго Розальво.

Однажды, на исходе двенадцатого года, в сверкающий июльский полдень, вся деревня была взволнована прибытием чужеземца, отличавшегося редким благородством и изысканностью. Глядя на его свиту, можно было подумать, что это князь Священной Империи или знатный испанский гранд. Кучера так щелкали кнутами, словно везли самого герцога де Аркоса. Многочисленный эскорт вооруженных слуг, лакеев и пажей сопровождал карету, запряженную шестью лошадьми; от них валил пар, а на удилах белела кипящая пена. Чужеземец остановил свой экипаж перед дверью Розальво и, не дав слугам времени опустить ступеньку, легко спрыгнул на землю. Это был блестящий кавалер лет тридцати двух — тридцати четырех, с красивой, мужественой и гордой внешностью, отличавшийся редкой элегантностью. Резко очерченные черты лица, черные как уголь глаза, очень смуглая кожа, тонкие закрученные усики делали его похожим скорее на испанца, чем на неаполитанца, и даже скорее на араба, чем на испанца.

На нем был самый красивый костюм, какой только можно было себе представить: богато расшитые плащ и камзол, шапочка с золотым медальоном и развевающимися перьями, шпага в бархатных ножнах с рукояткой, украшенной бриллиантами. Все это — ошеломляющей роскоши и неслыханного великолепия. В то время как бедный Розальво, совершенно седой, согнувшийся под грузом лет, медленно вышел вперед, чтобы спросить, кто эта знатная особа, соизволившая остановиться у его дома, незнакомец предупредил его и, сделав несколько шагов ему навстречу, вкратце объяснил старику цель своего визита.

"Я любитель живописи и одержимый коллекционер, — сказал он. — За шедевр, которого не хватает в моей галерее, за камею, недостающую в моей коллекции, я готов отдать половину своего состояния. Часто я выхожу из кареты и иду пешком, не считаясь с расстоянием, разыскивая произведения искусства в городах и деревнях, замках и хижинах, дворцах богачей и лачугах бедняков, ибо не раз я находил редкую мебель, дорогие доспехи, предметы большой ценности там, где этого можно было ожидать меньше всего".

"Синьор кавалер, — ответил крестьянин, — мне жаль, что вы дали себе труд остановиться у моего жилища: здесь вы не найдете ничего, что привлекло бы ваше внимание".

"Быть может, у вас есть какой-нибудь предмет, ценность которого вам неведома?"

"Не думаю, монсиньор".

"Тем не менее посмотрим", — возразил незнакомец и, не ожидая ответа, вошел в главную комнату и стал внимательно оглядываться по сторонам.

Вдруг глаза его заблестели, и он воскликнул торжествующе:

"Ну, что я говорил вам, любезный? У вас здесь есть небольшая картина, которая пришлась бы мне как нельзя кстати".

"Она не продается", — сухо ответил старик.

"Ну-ну, вы не знаете, что я могу дать и пятьдесят пиастров, если надо".

"Я сказал вам, синьор кавалер, эта картина не продается".

"Тогда я удвою сумму".

"Это бесполезно".

"Я заплачу в три раза дороже".

"Даже если бы вы захотели купить этот эскиз на вес золота, я бы и тогда не продал его вам, монсиньор".

"А! Что же в этой картине такого ценного, что вы так упорно не хотите расстаться с ней?"

"Эта картина, ваше превосходительство, память об одном бедном молодом человеке, я видел его всего один раз, но буду любить всю свою жизнь".

"Сколько ему было лет?"

"Ему не было и двадцати".

"Откуда он родом?"

"Из Неаполя".

"Его имя?"

"Сал ьваторьелл о".

"Позволь мне обнять тебя, добрый Розальво! — воскликнул незнакомец, растроганный до слез. — Сальвато-рьелло, которого ты так любишь, — это я. Видишь, твои пожелания принесли мне счастье: я первый художник своего века, мои картины ценятся на вес золота, кардиналы и принцы оспаривают друг у друга честь быть допущенными в мою мастерскую. Почести, наслаждения, богатство — у меня есть все, что можно было бы пожелать. Реальность превзошла мои мечты, и между тем, — добавил он, понизив голос, — и между тем, если б ты знал, мой старый Розальво, до каких постыдных методов должен был я дойти, чтобы привлечь к себе внимание толпы, чтобы удержать в своих объятиях суетный призрак, который мы зовем славой и который есть не что иное, как дым, чтобы не дать улетучиться скоротечной и невнятной молве, идущей то об одном, то о другом имени и переменчивой, словно ветер, дующий то с севера, то с юга. Если бы ты знал, сколько я испытал, сколько страдал! Я сделался комедиантом, шутом, фигляром, Сальватор превратился в Ковьелло. Позор и проклятье этому испорченному веку, этим подлым людям, этим окаянным городам!"

"Ах, дитя мое! Ты по-прежнему печален, по-прежнему озлоблен против всего? Ничто, стало быть, не сможет успокоить в твоем сердце горькую меланхолию, которая превращает в желчь все, к чему ты прикасаешься!"

"Верно, — улыбнувшись, ответил художник, — я хотел было прочесть тебе одну из моих сатир, не подумав, что было бы лучше перенести ее на холст, раз ты так любишь картины. Двенадцать лет тому назад, находясь последний раз в Сант’Агате, я набросал тебе сцену в горах, где мне пришлось жить до той поры. На этот раз я возвращаюсь из Рима и нарисую тебе сцену из жизни двора, который я только что покинул. Тогда ты удовольствовался эскизом Сальваторьелло, теперь ты получишь картину Сальватора".

"Она мне будет вдвойне дорога, ибо теперь у меня в семье есть художник и ученый. Не думайте, что я шучу, синьор кавалер: после той ночи, что вы провели под моим кровом, мой младший сын научился рисовать и выучил грамматику. И кто знает, быть может, однажды он сумеет скопировать ваши картины или написать воспоминания о вас! А пока, что скажете о сюрпризе, который я вам приготовил?"

"Я опередил вас, мой дорогой хозяин, — воскликнул Сальватор, — у меня тоже есть сын, и я назвал его Розальво".

Художник и крестьянин обнялись. Каждый из них остался верен памяти о благородной и трогательной дружбе.

Сальватор сразу же сделал знак своим лакеям и, потребовав палитру и кисти, широкими мазками набросал на полотне странный и удивительный сюжет, который вы сейчас увидите. Это второй шедевр моей коллекции.

С этими словами старик из Сайт Агаты вытащил из шкафа вторую картину в богатой раме, раздвинул покрывавший ее шелковый занавес и молча показал ее мне.

Это было точное воспроизведение, а точнее, первый вариант знаменитой картины "Фортуна". Богиня высыпает из рога изобилия митры, короны, кресты, драгоценные камни, в то время как сенаторы, кардиналы, епископы, изображенные в виде отвратительных зверей или ядовитых рептилий, отнимают друг у друга эти сокровища. Невозможно передать, сколько вдохновения, воображения и ума вложил художник в эту яркую и язвительную аллегорию. Поэтому я просто заверил крестьянина из Сант’Агаты в том, что он владеет настоящим шедевром.

— Еще бы! — воскликнул старик. — Это подлинный оригинал картины Сальватора: та, что в Англии, — всего лишь копия. Ну, а теперь, в заключение моей истории: как только знаменитый художник закончил эту картину, он распрощался с Розальво. Но прежде чем расстаться со стариком, художник отвел его в сторону и упал перед ним на колени.

"Отец мой, — сказал он, — когда я шел из Неаполя в Рим, ваши пожелания сопровождали меня, но теперь, когда я направляюсь из Рима в Неаполь, мне нужно больше, чем пожелания, ибо я должен выполнить священную и прекрасную миссию. Благословите меня, отец мой! Родина меня отвергла, но я отомщу ей за это, отомщу, разбив ее оковы, уничтожив ее тиранов и вернув ей свободу!"

"Да будет с тобой Бог и да защитит он тебя, дитя мое! Но я боюсь, что усилия твои будут напрасны. Оковы слишком впились в плоть, возможно, вы сумеете потрясти их, но разбить — никогда!"

Увы! Бедный мой предок был прав. Не прошло и полугола после последней встречи с блестящим и удачливым Сальватором, как однажды вечером, в полночь, в то время как обитатели Сант’Агаты были погружены в глубокий сон, в дверь Розальво кто-то сильно постучал.

Старик встал первым, сыновья схватились за ружья, женщины испуганно закричали.

"Кто здесь?" — встревоженно спросил Розальво.

"Это я, Сальватор, откройте мне".

Дверь открылась, и Розальво отступил перед появившимся призраком. Сальватор, одетый в черное с головы до ног, с всклокоченными волосами, с растрепанной бородой, с обнаженной шпагой в руке, предстал перед своими деревенскими друзьями, словно привидение, восставшее из могилы.

"Все кончено, — сказал он. — Неаполь вновь подпал под иго тиранов. Нашелся человек, рыбак, чтобы возглавить нас и освободить страну. Предатели убили его. Фра-канцани, мой зять, умер, отравленный, в тюрьме. Аньел-ло Фальконе бежал во Францию. Я держу путь в Рим, чтобы никогда больше сюда не возвращаться. Вы видите меня в третий и последний раз. Из рыцарей Смерти в живых остался я один".

"Тебя преследуют, дитя мое?" — спросил Розальво с той же беспокойной нежностью, с той же отцовской заботливостью, какие ни разу ему не изменили.

"Преследуют? — переспросил художник растерянно. — Да, меня преследуют гнетущие меня мысли, терзающее меня горе, душащая меня ярость. Скорее, скорее палитру и краски, не то я чувствую, что сойду с ума".

Он заметался взад и вперед по комнате, плакал, кричал, рвал на себе волосы. Затем, схватив кисть дрожащей рукой, он набросал на полотне картину — самую страшную и кровавую резню, когда-либо виданную в живописи. Мне кажется, что в мире нет изображения боя, которое могло бы выдержать сравнение с этим шедевром. Посмотрите сами!

Сказав это, старик в полном восторге сорвал с последней картины ее парчовое покрывало.

Я не смог сдержать крика восхищения. Никогда я не видел ничего подобного. Это не был ни дикий пейзаж, ни блестящая сатира, как прежде. Это была жестокая, поражающая взор, страшная по духу разрушения, смерти и мести сцена! Лошади по грудь плавали в крови; головы, отделенные от туловищ, катились, словно остывшие ядра; казалось, раненые стонали, победители вопили, умирающие хрипели. Не думаю, чтобы реальность была более устрашающей.

— Ну, что вы скажете на это, господин иностранец?

— Скажу, что у вас три самых прекрасных на свете картины Сальватора Розы.

— А я скажу вам, что обед подан, — воскликнул маленький крестьянин, заглядывая в дверь мастерской.

Когда обед, веселый, приятный и сердечный, был закончен, я покинул моих добрых друзей из Сант'Агаты, сожалея до глубины души, что не могу по-царски отблагодарить их каким-нибудь шедевром за оказанное мне гостеприимство. Все, что я могу сделать, — это посвятить им несколько страниц воспоминаний.

Изумительная мошь гения! Одного соприкосновения великого художника с бедной крестьянской семьей оказалось достаточно, чтобы оставить светящийся след, протянувшийся через века.

Что касается маленького Сальватора, которого мы с Жаденом приняли за негра, то во время моего последнего путешествия я встречался с ним в Риме, где он водил меня по вилле Фарнезина. Это один из самых славных стипендиатов неаполитанского короля.

XLV ДОРОГА НА РИМ

Вернувшись в Сайт’Агату деи Готи, мы узнали нечто новое: оказывается, наш возница, решив, что мы хотим ехать по дороге на Беневенто, а это несколько удлиняло наш путь, уже заставил нас сделать лишних восемь льё. Мы нисколько об этом не пожалели, точнее, я не пожалел, ибо случившееся со мной никак не коснулось Жаде-на и я рассчитывал рассказать ему обо всем после того, как мы отъедем на приличное расстояние, из опасения, как бы между ним иего собратом не произошла какая-нибудь неприятная сцена.

Было поздно, и мы хотели заночевать в Казерте, чтобы на следующий день посетить обе Капуи. Мы прибыли на место ночлега в семь часов вечера.

К счастью, то, что мы хотели увидеть, можно было рассмотреть и при лунном свете. Казерта — это неаполитанский Версаль. Построенный Ванвителли по заказу Карла III, дворец этот претендует на то, чтобы быть самым большим на свете. Вполне возможно, что именно это и делает его самым печальным. К тому же, подобно Версалю, он построен в таком месте, что только с помощью немалых усилий удалось сделать так, чтобы от дворца открывался хоть какой-нибудь вид. Следует признать, что надо быть по-королевски капризным, чтобы, имея в своем распоряжении Неаполь, Капо ди Монте и Резину, поселиться в Казерте.

Правда, в Казерте — великолепная охота, а неаполитанские короли, как мы уже говорили, во все времена были великими охотниками пред Господом. В одном из трех здешних парков, густом, темном, оставшемся с феодальных времен, еще и сейчас, как уверяют, полно дичи. Этот прекрасный парк, который мы увидели с наступлением ночи и который при этом, конечно, ничего не потерял ни в своей поэтичности, ни в своем величии, находится рядом с другим — ухоженным, вычищенным, вылизанным наподобие Версаля, с довольно красивым водопадом, который низвергается с темного утеса, словно всегда стоявшего здесь, — явление редкое в английских парках, а также с множеством статуй: Дианы, нимф и несчастного Актеона, из-за своей нескромности уже наполовину превращенного в оленя. Этот парк соседствует с другим, английским, — с гротами, ручейками, китайскими мостиками, хижинами, теплицами и магнолиями.

Мы поужинали и заночевали в Казерте, притом (надо отдать должное хозяину гостиницы) очень удачно, что на дороге из Неаполя в Рим случается нечасто. Впрочем, я ошибаюсь: Казерта, находящаяся вне крупных путей, не стоит ни на какой дороге.

На следующее утро чичероне — где их только нет в Италии! — предложил нам осмотреть великолепную прядильню в Сан Леучо. Обычно я без особого восторга посещаю промышленные предприятия: директора их почти всегда кровожадны. Стоит только попасть им в руки, как они замучают вас своими рассказами, не упустят ни одной профессии, ни одной шелковой ниточки. Поэтому мы отказались бы от визита в замечательную прядильню, не вспомни я, что Сан Леучо — знаменитая колония короля Фердинанда, ибо король Фердинанд был не только великий охотник пред Господом, но и великий грешник перед людьми. Поэтому в свое время, несомненно, для того чтобы усладить свой взор, он собрал в этой прядильне, основанной с поистине отцовской добротой, самых красивых девушек округи. Девицы были очень признательны своему основателю и выражали ему признательность самыми разнообразными способами. В общем, король Фердинанд был настроен так по-отечески, а красавицы были ему столь благодарны, что в результате этого обоюдного обмена целомудренными чувствами на свет явился целый народец маленьких прядильщиков и прядильщиц, добившихся от своего королевского покровителя некого подобия конституции, притом куда более либеральной, нежели конституция 1830 года: одна из ее статей гласила, что в Сан Леучо юноши освобождаются от воинской повинности, а каждая девица получает в приданое 500 франков, поэтому свадьбам там нет числа.

В одиннадцать часов утра мы покинули Казерту и отправились к древней Капуе.

Увы! В наши дни Капуя — одно из тех обманчивых имен, которые в немалом числе были оставлены нам в наследство лживыми историками Рима. Тем не менее надо сказать, что по существующим еще развалинам легко судить, насколько крупным был этот знаменитый город, послуживший, по словам Тита Ливия, гробницей для славы Ганнибала. В Капуе, в этом городе Кампании, этрусская цивилизация которого на пятьсот лет опередила римскую и к которому Рим, страстно завидовавший всякой славе, относился как к Карфагену, был великолепный амфитеатр: его развалинами можно любоваться и в наши дни. Именно в Капуе, городе в высшей степени цивилизованном, были придуманы бои гладиаторов. Откуда у жестоких обитателей Кампании бралась это инстинктивная кровожадность? От избытка сладострастия. Когда человек пресыщен развлечениями приятными и безобидными, у него появляется потребность изобретать развлечения жестокие и кровавые. Цицерон, будучи адвокатом и никогда не затрудняясь ответить на любой вопрос парадоксом или антитезой, говорил, что жестокость обитателей обусловлена плодородием почвы. Во всяком случае, римляне совершенными ими жестокостями заставили забыть о кровожадности жителей Кампании. Взяв Капую, они подвергли ее грабежу, отчасти разрушили и почти полностью сожгли. Обитатели ее, обращенные в рабство, были проданы на площадях с торгов. Наконец, ее сенаторы были биты розгами и обезглавлены. Правда, как говорит мягкий и добрый Цицерон, подобные действия были продиктованы не кровожадностью, а предосторожностью: "Non crudeli-tate, sed consilio"^[97]. Добавим к этому, что один из упреков в изнеженности, адресованных римлянами капуанцам, состоял в том, что те изобрели веларий, полотняный навес над цирками и театрами, защищавший зрителей от солнца. Правда, сами римляне, быстро заметив, что находиться в тени приятнее, чем на солнцепеке, также стали использовать вышеназванный веларий, за который они так упрекали бедных кампанийцев. (Смотрите у Светония главу "Нерон".)

Капуя совершенно естественно вызывает в памяти еще один образ — Ганнибала. Среди историков бытует злосчастная фраза Флора, сказанная им о герое Канн, Требии и Тразимены: "Cum victoria posset uti, frui maluit"^[98] ("Вместо того чтобы пользоваться своей победой, он предпочитал ею наслаждаться"). Блестящее античное изречение — не станем отрицать. Но мы уверены, что автор его не понимал всей важности сказанного им. На самом деле, слова эти сыграли в отношении Ганнибала ту же роль, что и две знаменитые песни по отношению к двум другим полководцам — г-ну де Ла Палиссу и герцогу Мальборо. Ганнибал, обвиненный в том, что он почил в наслаждениях, был обесчещен навсегда.

Но особенно примечательны нападки на сына Гамиль-кара и на злополучную Капую со стороны наших преподавателей коллежей. Как они третируют этого бездельника Ганнибала, как презирают несчастного героя! Уж они бы взяли Рим, уж они бы стерли Рим с лица земли! Даже у моего бедного наставника, доброго и отличнейшего аббата, который, если не считать того, что он раздавал нам подзатыльники, не обидел бы и мухи, был свой план кампании по захвату Рима. Когда мы дошли до злополучного отрывка из Флора, аббат достал план с книжных полок, разложил его на классном столе и, изображая двумя пальцами циркуль, показал нам, как легко было завладеть Вечным городом. Ах, если б он был на месте Ганнибала!

Правда, есть и другой аббат (его зовут аббатом де Мон-тескью), который уверяет, что Ганнибал сделал остановку всего на несколько дней, чтобы дать отдых армии, утомленной переходом в восемьсот льё и тремя победами подряд, что почти равносильно одному поражению. Правда также, что нашлись и другие умные головы, которые стали искать в самом Карфагене причины задержки Ганнибала. И они увидели, что там, как и повсюду, были мелкие риторы, воевавшие с великим генералом, мантии, бранившие доспехи, перья, клеветавшие на меч. Ганнибал настойчиво требовал помощи. Он говорил, что Рим побежден и что вся Италия будет в его власти, если ему окажут поддержку. Но ему отвечали, точнее, риторы отвечали на его послания, ибо ему, по всей вероятности, они не осмелились бы ответить, — так вот риторы отвечали: "Или Ганнибал победил, или Ганнибал побежден. Если он победил, нет необходимости посылать ему помощь. Если он побежден, надо призвать его обратно".

Примерно то же самое отвечали Бонапарту, почившему в наслаждениях в Каире, где ему приходилось бороться с мятежами каждую неделю, а с чумой — два раза в год. Но Бонапарт имел дело с французской Директорией, а не с карфагенским сенатом. Бонапарт ответил тем, что переправился через Средиземное море и устроил 18 брюмера.

Надо сказать, что помимо двух точек зрения на этот важный исторический вопрос, а именно: остался ли Ганнибал в Капуе на несколько месяцев или всего на несколько дней, существует еще и третье мнение: его ноги там никогда не было.

Оно, кстати, вполне могло бы оказаться истинным.

Все это напоминает мне то, как римляне — разумеется, неверующие — говорят, что два человека никогда не бывали в Риме — святой Петр и президент Дюпати.

Поскольку нам несомненно предстояло бы скверно пообедать и, вероятно, вовсе не уснуть в городе наслаждений, то после посещения амфитеатра и нескольких окружавших его развалин мы отправились в современную Капую.

Современная Капуя, по мнению Вобана, Монтекукул-ли и Фолара, — очень красивый город. Она окружена стенами, бастионами, в ней есть потерны, люнеты, равелины и дозорные пути. А на горизонте чудесный пейзаж: горы с одной стороны, и море — с другой. Смотреть, впрочем, особенно нечего, если не считать собора, поддерживаемого колоннами, которые почти все взяты из древнего амфитеатра.

Выехав из Капуи, мы увидели первую реку, по-моему, Вольтурно: простите, господа ученые, если я ошибаюсь, но у меня под рукой нет ни моих дневниковых записей — они во Флоренции, ни моих карт — они остались на Газометрической улице, и мне пришлось бы отправиться туда за ними, но дело того не стоит. Второй же рекой точно был Гарильяно, то есть древний Лирис.

Мы пересекли эту поэтическую реку самым что ни на есть прозаическим образом. Нас, наших лошадей и повозку поместили на паром и быстро, за пять минут, с помощью веревки перетянули на другой берег. Кстати, наш перевозчик был безутешен, ибо через Лирис собирались строить канатный мост — канатный мост через Лирис!

Но почему бы и нет? Ездят же на омнибусах из Пирея в Афины, а по Евфрату поднимаются на пароходах.

Кстати сказать, вспомним, что именно на берегах Гарильяно наша армия потерпела поражение от Гонсало, так что Брантом, на мгновение вновь став французом и пересекая Лирис в том же месте, что и мы, воскликнул триста лет тому назад:

"Увы! Я увидел эти места и Гарильяно, когда было уже поздно и садилось солнце. В это время чаще, чем во всякие другие часы дня, начинают появляться, словно призраки, тени умерших, и мне казалось, что благородные души погибших здесь доблестных французов подымаются над землей и говорят со мною, и чуть ли не отвечают мне на мои сетования об их сражении и смерти".^[99]

Мы приближались к Аппиевой дороге, самой красивой из античных дорог, вдоль которой римляне, обладавшие даром предвидеть, где они умрут, приказывали строить свои гробницы. Дорога существовала со времен республики. Цезарь, Август, Веспасиан, Домициан, Нерва, Траян и Теодорих поочередно восстанавливали ее.

С того места, где мы находились, дорога устремлялась к Беневенто и заканчивалась в Бриндизи; именно по этой дороге следовал Гораций, совершая свое поэтическое путешествие.

Мы пробирались сквозь воспоминания о древности, шагая прямо по истории и небылицам, на каждом шагу соприкасаясь с Тацитом и Горацием. Мы узнали от нашего возницы (кстати говоря, римского или неаполитанского возницу вполне можно избрать в Академию надписей и изящной словесности), что развалины, через которые мы то и дело перескакивали, не что иное, как древние Мин-турны.

— Значит, болота, которые мы видим отсюда?.. — спросил я, протягивая руку в сторону дороги на Сан Джермано.

— Те самые, где скрывался Марий, — ответил возница.

Я дал ему два паоло.

Цицерона убили, а Конрадина предали почти в том же самом месте, где прятался Марий.

Мы уже рассказывали, как умерли античный оратор и юный герой средневековья.

Обедать мы отправились в Молу. Нас провели в большой зал, все окна которого были закрыты, чтобы сохранить прохладу. Потом, когда, устроившись на удобных стульях, мы стали обмахиваться носовыми платками, официант открыл одно из окон.

Невозможно описать очарование пейзажа, открывшегося перед нашими глазами благодаря этому своеобразному волшебному фонарю. Мы скользили взглядом по заливу, такому покойному, что он казался лазурным зеркалом. С другой стороны, на оконечности высокого мыса, видна была Гаэта, знаменитая своими апельсиновыми садами и тем, что она выдержала две осады — одну в 1504 году, другую в 1806-м, — но прежде всего своими белокурыми женщинами.

Моделью Тассо при создании образа Армиды послужила одна девушка из Гаэты.

Простите, мы забыли еще одну из достопримечательностей Гаэты. Именно на ее берегах Сципион и Лелий забавлялись тем, что пускали камешки рикошетом, как позже Август развлекался игрой в орехи с маленькими римскими озорниками.

После обеда мы отправились на прогулку до Кастелло-не ди Гаэта, древних Формий, часть стен которых и одни ворота существуют и поныне. Одна из вилл Цицерона находилась между двумя этими местечками. Из этой виллы Цицерон и бежал, спрятавшись в дорожных носилках, когда его догнал трибун Попилий, адвокатом которого он был когда-то и который в знак признательности отрубил великому оратору голову и руки. Вероятно, если бы Попи-лию предстояли после этого какие-нибудь другие судебные тяжбы, суд вынужден был бы сам назначить ему защитника.

Место, где, по всей вероятности, находилась эта вилла, входит теперь во владения князя ди Капозеле.

По другому преданию, бьющий все в том же владении родник и есть знаменитый Артакийский ключ: возле него Одиссей встретил дочь Антифата, царя лестригонов, которая, словно простая смертная, пришла туда, чтобы наполнить водой кувшин.

Коляска следовала за нами, поэтому, когда мы увидели все что хотели, нам оставалось только снова сесть в нее и отправиться в путь. Через полчаса мы были в Итри, на родине знаменитого Фра Дьяволо, всем известного в Кампании, а особенно в Комической опере.

Фра Дьяволо был славным священником, не хуже других читавшим молитвы по требнику и с грехом пополам исповедовавшим окрестных воришек, которые рассказывали ему о своих грешках и оставались его друзьями, ибо он не слишком мучил их накладываемым на них покаянием. Но в одно прекрасное утро, когда Жозефа Бонапарта сделали неаполитанским королем, славного священника охватило желание воспротивиться этому. Не сменив даже платья, он засунул за пояс пару пистолетов, поверх сутаны нацепил саблю, взял карабин, который был найден им в собственном доме и который достался ему от его предшественника, призвал на помощь свою паству, среди которой, как мы уже сказали, было немало разбойников, и начал боевые действия, охраняя ущелья Фонди и убивая всех французов, проходивших там. Подвиги его быстро наделали столько шуму, что слух о них дошел до Палермо, где в то время находились Фердинанд и Каролина. Их августейшие величества пригласили тогда Фра Дьяволо навестить их и, поскольку он поспешил отозваться на их благосклонное приглашение, пожаловали ему чин капитана. Фра Дьяволо вернулся в Итри, облеченный этим новым званием, но оно не принесло ему счастья. Массена, взяв Гаэту, отдал распоряжение о всеобщей облаве: Фра Дьяволо был схвачен вместе с двумя сотнями членов его банды. Двести его сотоварищей были тотчас же повешены на деревьях вдоль дороги. Но неаполитанцы считали, что у Фра Дьяволо — отсюда и прозвище "брат Дьявол", которое они ему дали, — в запасе много всяких колдовских уловок, и не верили, что он проявил такую неосторожность и позволил себя схватить, поэтому бывшего священника отвезли в Неаполь и в течение трех дней возили по улицам столицы, после чего отрубили ему голову на площади Нового рынка.

Все эти события, однако же, не повлияли на то, что в течение всего правления Жозефа и Мюрата упрямые головы отрицали смерть Фра Дьяволо.

Пусть картины современности не заставят нас упустить из виду воспоминания о прошлом. Итри — это античный

Urbs Mamurrarum^[100] Горация, именно здесь Мурена предоставил к его услугам свой дом, а Капитон — кухню:

Muraene praebente domum, Capitone culinam^[101].

Мы остановились в Итри. Я вспомнил ночь, которую мне пришлось провести в Террачине во время первого своего путешествия, одну из самых кошмарных, пережитых мною в Италии. Я вспомнил ужасные кровати, покрытые зеленой саржей, на которых мы крутились в течение шести часов, не в состоянии сомкнуть глаз ни на минуту. Правда, благодаря тому, что ум мой был возбужден вечной угрозой одной и той же опасности, я сумел найти ночное одеяние, несколько защитившее меня от блох: это были панталоны до пят, плотно стягивавшие талию и щиколотки, рубашка с наглухо застегивающимся воротником, позволявшая только просунуть голову, и, наконец, перчатки с застегивающимися манжетами. Благодаря этим предосторожностям, открытым оставалось только лицо, а я заметил, что блоха, как и лев, относится к человеческому лицу с уважением. Правда, есть еще клопы, которые ничего не уважают, но зато мне предстояло сражаться не с двумя враждебными породами, а только с одной.

Повторю еще раз, опасайтесь не лихорадки Понтий-ских болот, о которой говорят все, а их блох и клопов, о которых не говорит никто.

На следующее утро мы с Жаденом сошлись на том, что могли бы с таким же успехом заночевать и в Террачине.

Во время одного из спусков по дороге в Фонди наш возница остановился и рассказал нам, что мы находимся на том самом месте, где знаменитый французский поэт Эсменар разбился, упав с коляски.

Обычно итальянцы не балуют нас похвалами. Можно даже сказать, что в своем ограниченном, узколобом патриотизме — последнем, что осталось от гордыни маленьких республик, — они почти всегда несправедливы по отношению к другим нациям. Но коль скоро всякая достопримечательность заслуживает денежного вознаграждения, а оно варьируется в зависимости от того, насколько большой интерес представляет вышеупомянутая достопримечательность, наш возница подумал, что ценность достопримечательности, а следовательно, и размер вознаграждения возрастут, если он сделает из Эсменара первоклассного поэта.

Город Фонди, который святой Фома выбрал, чтобы устроить там школу, — ныне бедное и весьма жалкое селение. Именно в Фонди святой совершил садоводческое чудо, которое показывают до сих пор, — он посадил апельсиновое дерево верхушкой вниз, и оно принялось. Знаменитый корсар Барбаросса (его не следует путать с императором Барбароссой, героем рейнских легенд) в ярости из-за того, что не смог похитить прекрасную Джулию Гон-зага, вдову Веспазиано Колонны и графиню Фонди, которую он рассчитывал преподнести в подарок Сулейману И, сжег город. С тех пор несчастный Фонди так и не сумел оправиться от этой катастрофы и даже в нынешние времена по-прежнему отмечен огненной печатью ужасного пирата.

Через два часа мы были в Террачине.

Террачина по-прежнему, особенно если вы подъезжаете к ней со стороны Неаполя, — тот блестящий Анксур, о котором говорит Гораций:

Impositum saxis late candentibus Anxur^[102],

с гигантской скалой, во все времена служившей основанием города, и с развалинами дворца Теодориха, увенчавшего ее только в пятом веке. Поскольку был всего лишь полдень и мне надо было провести в Террачине кое-какие разыскания, мы остановились в гостинице, той же самой, что и в первый раз, по-моему единственной во всем городе.

Через десять минут после нашего прибытия мы уже отправились по делам. Жаден собирался подняться на гору, усеянную древними развалинами, а я отправился на берег моря, где до сих пор еще можно найти следы порта, восходящего, по всей вероятности, к временам республики.

Возвращаясь, я зашел в собор. Несколько прекрасных беломраморных колонн, взятых из храма Аполлона, делают его совершенно замечательным.

Вернувшись в гостиницу, я спросил, не найду ли я в Террачине каких-нибудь преданий о Мастрилле. Читатель, возможно, не забыл имя этого знаменитого бандита, которого падре Рокко так удачно призвал на помощь, когда надо было осветить Неаполь, а также примечательную историю святого Иосифа, за которую нас так упрекали.

История Мастриллы рассказывалась в жалобной народной песне, почти непереводимой. Эту песню мне раздобыли с превеликим трудом, но я, к своему стыду, из-за недостатка воображения ничего не сумел из нее извлечь.

Пришлось ограничиться устными преданиями и отправиться на поиски сказителей, которые могли бы, эпизод за эпизодом, рассказать мне об этом новом Ахилле эпос, подобный "Илиаде".

Сказители задержали меня до семи часов вечера, излагая мне различные сказания, которые оказались не чем иным, как куплетами все той же жалобной песни, только разрозненными.

Мы провели целый день в поисках неуловимого Мастриллы. День был потерян, в чем не было большой беды, но наше положение усложнялось тем, что приходилось либо провести в Террачине ночь — а читателю известно, какой ужас внушал нам этот город, — либо пересечь Понтийские болота в темноте. Останься мы в Террачине, нас бы точно сожрали блохи и клопы, а при пересечении болот мы рисковали быть обворованными. Какое-то время мы поколебались, а потом решили ехать через болота.

Мы велели запрягать в восемь часов вечера. Светила великолепная луна: мы зарядили ружья, сели с Жаденом в коляску и довольно резво пустились в путь.

Понтийские болота начинаются по выезде из Террачи-ны, и почти сразу же окрестности приобретают характер какой-то особой унылости, чему в глазах путешественников в немалой степени способствует опасение непременно подхватить там лихорадку или, возможно, встретиться с поджидающими их ворами. Дорога, проходящая прямо по болотистой местности, тянется безупречной стрелой; по обеим сторонам ее проложены каналы, служащие для стока вод. К несчастью, как уверяют, воды эти, расположенные ниже уровня моря, не могут попасть в Средиземное море. За каналом простираются зыбучие участки, заросшие высоким тростником.

На этом обширном пустынном пространстве, где Плиний некогда насчитывал до двадцати трех городов, теперь нет никаких поселений, за исключением почтовых станций. Как и в тосканских мареммах, ненасытная лихорадка менее чем за год убила бы всякого, кто по неосмотрительности осмелился бы там поселиться. Промышляющие на болотах воры там не задерживаются и, совершив вылазки, удаляются в горы Пиперно — их настоящее пристанище.

По мере того как мы продвигались вперед, местность становилась все более печальной, и, словно поддавшись тревоге, которую внушала ее дурная репутация, наши лошади припустили резвее, а возница принялся нахлестывать их с удвоенной силой.

Примерно часа через полтора мы заметили справа большой костер, отбрасывавший свет шагов на сто вокруг. Это не могли быть воры, ибо подобной неосторожностью они выдали бы себя; мы спросили у кучера, что это за огонь, он ответил нам, что это почтовая станция.

Действительно, приблизившись, мы разглядели при свете огня лачугу. Пять или шесть мужчин, закутанных в плащи, стояли неподвижно, прислонившись к стене. Их освещали отблески костра. Услышав удары хлыстом нашего возницы, двое отделились от группы, сели на лошадей, взяли в руки что-то наподобие копий и исчезли. Остальные продолжали греться.

Подъехав к станции, наш возница остановился, сразу же распряг лошадей, потребовал заплатить ему за пробег, а также дать на чай, что являлось необходимым дополнением, и, получив желаемое, тут же вскочил на одну из двух своих лошадей, а затем, повернув назад, пустил их в галоп. Надо сказать, что лошади были настолько привычны к такому поспешному возвращению, что вознице не пришлось даже воспользоваться кнутом, как по пути до станции: можно было подумать, что животные, разделяя тревогу человека, спешили бежать от этих смрадных мест и этого зловонного воздуха.

Мы же тем временем остались посреди дороги с распряженным экипажем. Поскольку к нам не подошло ни одно четвероногое и никто из дрожавших и сидевших на корточках вокруг огня двуногих не двинулся с места, я, видя, что они не идут к нам, решил сам пойти к ним. Я слез с сиденья, перекинул ружье через плечо и направился к лачуге.

Сидящие вокруг огня не пошевелились при моем приближении. Подойдя ближе, я разглядел их: то были не люди, то были призраки.

Эти бедняги, бледные, стучащие зубами и дрожащие от озноба, были отвратительны. Самый здоровый из них мог бы позировать для ужасной статуи Лихорадки.

Я смотрел на них несколько мгновений, забыв, зачем подошел к ним, а затем, опомнившись, с тревогой подумал, что и сам я нахожусь среди болот, испарения которых сделали их такими.

— Где же лошади? — спросил я.

— Прислушайтесь, — ответил мне один из сидящих, — вот они.

Действительно, тут же раздался топот приближающихся лошадей, потом послышалось дикое ржание, затем к этому адскому шуму примешались ругательства и богохульства.

И тотчас же показались те двое, что уезжали с копьями: они гнали перед собой дюжину маленьких, горячих, диких, норовистых лошадок, у которых из ноздрей, казалось, вырывалось пламя.

Сразу же четверо страдавших от лихорадки встали, бросились в середину странного табуна, схватили лошадей за тянувшиеся за ними длинные поводы, надели на животных, несмотря на их сопротивление, жалкую сбрую и, крича мне "Садитесь, садитесь!", стали подталкивать строптивую упряжку к коляске.

Я понял, что теперь не до наблюдений и что в Понтий-ских болотах все должно происходить именно таким образом. Я живо вскочил на сиденье и уселся на свое прежнее место рядом с Жаденом.

— Ну, куда мы едем? — спросил меня Жаден. — На шабаш?

— Да, похоже, так, — ответил я. — Во всяком случае, это любопытно.

— Да, любопытно, — сказал он, — но доверия не внушает.

В самом деле, между людьми и лошадьми шла ужасная борьба: лошади ржали, брыкались, кусали; люди кричали, стегали, богохульствовали. Лошади, совершая прыжки, от которых содрогалась коляска, старались разорвать веревки, служившие постромками. Люди же затягивали на веревках узлы и одновременно клали на спину двух из этих демонов нечто похожее на седла. Наконец, лошади были оседланы, и тогда, пока двое мужчин держали лошадей спереди, двое других вскочили на оседланных лошадей, затем крикнули: "Отпускай!" — и мы почувствовали, как нас уносит фантастическая упряжка; в то же время по обеим сторонам дороги нас сопровождали двое верховых; криками и ударами кнутом они удерживали наших скакунов на середине дороги, от которой те постоянно хотели уклониться, и не позволяли им рухнуть вместе с коляской в один из каналов, прилегавших к дороге по обеим ее сторонам.

Так продолжалось примерно минут десять; затем, по прошествии этих десяти минут, поскольку лошади неслись вскачь, наши сопровождающие, на мгновение выйдя, словно в припадке, из состояния апатии, оставили нас и вернулись к огню, чтобы, дрожа в лихорадке, поджидать там других путешественников.

Немного переведя дух, мы стали смотреть по сторонам: вокруг простирались заросли тростника, населенные буйволами. Разбуженные произведенным нами шумом, они раздвигали гигантские камыши и смотрели, как мы едем. При нашем приближении они в испуге стали отступать назад, шумно дыша. Время от времени большие болотные птицы, вроде цаплей или выпей, взмывали вверх, испуская тревожные крики, быстро удалялись, прочерчивая прямую линию, и терялись во мраке. Наконец, время от времени какие-то животные, очертания которых я не мог разглядеть, пересекали дорогу, иногда в одиночку, иногда стаями. Позднее я узнал на станции, что это были кабаны.

До второй станции мы доехали меньше чем за полтора часа. Повторилась та же самая сцена: такой же костер, подобные же люди, похожие лошади. После получаса ожидания мы вновь тронулись в путь, словно уносимые вихрем.

Таким же образом мы проследовали через три станции. После четвертой мы заметили город: это был Веллетри.

Мы пересекли знаменитые Понтийские болота, и на сей раз не встретившись с ворами: решительно, они превратились для нас в миф.

Не советуясь с нами, наши возницы, вместо того чтобы доставить нас к почтовой станции, остановились у дверей постоялого двора. Поскольку гостиница не показалась нам чересчур жалкой, я не был сердит на них за этот промах. Мы вышли из коляски, попросили две комнаты на ночь и, если возможно, хороший завтрак на утро.

Три обстоятельства заставили нас терпеливо перенести остановку в Веллетри. Я задумал на следующий день совершить экскурсию в Кори — древнюю Кору, а также на Монте Чирчелло — бывший мыс Цирцеи; тогда как Жаден, привлеченный другой целью, уже заявил мне, что останется на месте, чтобы сделать несколько женских портретов. Известно, что женщины Веллетри славятся своей красотой.^[103]

Веллетри — родина не самого Августа, но его предков. Отец его был там банкиром (читай: ростовщиком). Римские банкиры давали взаймы под 20 процентов. Именно под такие проценты Цезарь наделал долгов на пятьдесят два миллиона. Из памятников в Веллетри достойна внимания только красивая мраморная лестница старинного дворца Ланчеллотти, построенная Лонги Старым.

Кори, более удачливая, чем соседка, может еще похвастаться двумя храмами: одним, возведенным в честь Кастора и Поллукса, другим — в честь Геркулеса. От первого остались только колонны и надпись, свидетельствующая о том, что он был посвящен сыновьям Юпитера и Леды. Второй, возведенный при Клавдии, прекрасно сохранился: изумительно установленный на полностью изолированном гранитном основании, он считается одним из наиболее законченных образцов греческого дорического ордера.

Что касается Монте Чирчелло, то это, как указывает его название, древнее местопребывание дочери Солнца. Именно к этой горе, некогда омывавшейся морем и называвшейся, как мы уже сказали, мысом Цирцеи, и приплыл Одиссей, спасшийся от циклопа Полифема и лестриго-на Антифата. Он пристал к незнакомому берегу и, поднявшись на высокий мыс, увидел перед собой

Остров, безбрежною бездной морской, как венцом, окруженный,

Плоско на влаге лежащий… дым подымался

Густо вдали из широкорастущего, темного леса.^[104]

Я поднялся на мыс, поискал вулканический остров, но ничего не увидел. Правда, у меня, должно быть, не такое острое зрение, как у Одиссея.

Но зато я обнаружил несметные стада свиней, куда более благородных, чем хрюшки г-на де Рогана, ибо, по всей вероятности, они происходят от тех опрометчивых спутников Одиссея, которые, привлеченные шумом челнока и гармонией звуков, вошли во дворец дочери Солнца, не вняв советам Эврилоха, и тот один вернулся к кораблям, чтобы объявить Одиссею об исчезновении двадцати его воинов.

Много ли найдется знати, по древности своего рода способной соперничать со свиньями с Монте Чирчелло, предки которых были воспеты Гомером?

В горе есть еще грот, называемый "Grotta della Maga" ("Грот волшебницы"), — это единственная память, которую Цирцея оставила здесь по себе. Что касается ее великолепного мраморного дворца, то от него, как и от дворца Армиды, разумеется, не осталось и следа.

Мы вернулись в Веллетри довольно поздно. Спешить нам было некуда, гостиницей мы были более или менее довольны, и потому было решено провести там вечер. Жаден остался в городе, вознамерившись сделать женский портрет; вместо этого он написал два пейзажа: человек предполагает, Бог располагает.

На следующий день мы тронулись в путь около девяти часов утра, остановившись на минуту в Дженцано, чтобы выпить местного вина, пользующегося некоторой известностью, и ненадолго — в Аричче, чтобы осмотреть дворец Киджи и городскую церковь: два наиболее замечательных творения Бернини.

Наконец, в два часа мы прибыли в Альбано. Именно здесь богатые римляне, опасающиеся малярии, проводят лето. Действительно, от ворот Рима дорога идет вверх до Альбано, а как известно, лихорадка, обитательница равнин и болот, никогда не поднимается на определенную высоту.

Десяток чичероне поджидали нас, чтобы силой заставить посетить гробницы Аскания, а также Горациев и Ку-риациев. Мы не доставим итальянским ученым удовольствия и не позволим вовлечь себя в археологические споры относительно двух этих памятников. Мы сказали все, что думаем по этому поводу, в связи с большой мозаикой Помпей — дай ей Бог покоя.

Выехав из Альбано, на расстоянии четырех льё вы видите Рим. Эти четыре льё преодолеваются быстро, ибо дорога, как мы сказали, все время идет под уклон. Так что через час после нашего отъезда из Альбано мы въехали в Вечный город, покинутый нами четырьмя месяцами ранее.

XLVI ГАСПАРОНЕ

Мне больше нечего и некого было видеть в Вечном городе, за исключением вечного представителя нашей религии, викария Христа, преемника святого Петра. С тех пор как я оказался в Италии, я слышал о Григории XVI как об одной из самых благородных и святых личностей, которые когда-либо прославили папство, и этот всеобщий хор похвал вызвал у меня горячее желание пасть ниц к ногам его святейшества.

Поэтому на следующий день, как только настал час визитов, я явился к г-ну де Тальне, чтобы попросить его устроить мне аудиенцию у его святейшества. Господин де Тальне ответил мне, что немедленно передаст мою просьбу кардиналу Фиески. Но в то же время он предупредил меня, что аудиенция может быть дана не ранее чем через три-четыре дня после получения моей просьбы, поэтому я могу воспользоваться этой небольшой отсрочкой, чтобы побродить по Риму или его окрестностям.

Меня это прекрасно устраивало. Во время первого своего пребывания в Риме я посетил окрестности к востоку от него: Тиволи, Фраскати, Субиако и Палестрину, но не побывал в Чивита Веккье.

Впрочем, смотреть в Чивита Веккье было бы нечего, если бы в ней не находилась каторжная тюрьма, имевшая честь числить среди своих заключенных знаменитого Гас-пароне.

В самом деле, я ведь не раз рассказывал вам истории о разбойниках, не так ли? Я говорил о сицилийце Паскуале Бруно, о калабрийце Марко Бранди и о знаменитом графе Орасе, грабителе с большой дороги, который имел изысканные манеры, носил желтые перчатки и фрак, скроенный Юманном.

Так вот, все эти разбойники — ничто по сравнению с Га-спароне. Более того, возьмите для сравнения всех других разбойников, возьмите Дичанове, возьмите Пьетро Ман-чино, этого ловкого пройдоху, который украл миллион золотом и, удовлетворившись этой суммой, отправился честно жить в Далмацию, насмеявшись тем самым над римской полицией. Возьмите Джузеппе Мастриллу, этого неисправимого вора, который, умирая и не имея больше возможности обокрасть кого бы то ни было, украл у дьявола свою душу. Возьмите Гобертинео, знаменитого Гоберти-нео, которого вы, парижане, не знаете, но чье имя на берегах Тибра стоит в одном ряду с самыми великими именами; Гобертинео, который своей рукой убил девятьсот семьдесят человек, из них шестерых детей, и умер, сожалея, что не довел счет до тысячи, как он поклялся в том святому Антонию, и больше всего боясь, как бы его не осудили на вечные муки за то, что он не выполнил обет. Возьмите Оронцо Альбенью, который убил своего отца, как Эдип, свою мать, как Орест, брата, как Ромул, сестру, как Гораций. Возьмите всех этих Сондино, Франкатриппу, Калабрезе, Мецца Пинту — они не стоят и мизинца Гаспароне. Что же касается Ласенера, этого буколического убийцы, оказавшего столько чести литературе, то само собой разумеется, что и как убийца, и как сочинитель он недостоин даже развязать шнурки на левом башмаке своего знаменитого собрата.

Поэтому понятно, что, будучи в Риме и находясь, следовательно, в двенадцати льё от Чивита Веккьи, я не мог не посетить Гаспароне.

На этот раз мы просто-напросто сели в дилижанс. Для римского дилижанса этот был не так уж плох: за пять-шесть часов он доезжает от Рима до Чивита Веккьи. Не стоит и говорить, что я запасся специальным разрешением (получить его кстати, очень трудно) на посещение каторги и на то, чтобы иметь честь быть представленным Гаспароне.

Не буду ничего говорить об окрестностях Рима, описанию этой великолепной пустыни здесь не место. Рим — место святое; посещать его надо отдельно и с благоговением.

Выйдя из дилижанса, мы, чтобы избежать задержки, предупредили коменданта крепости о нашем намерении навестить его знаменитого пленника; к письму мы присоединили разрешение и сели за стол.

За десертом появился комендант — он сам пришел за нами.

Само собой разумеется, я завладел комендантом и всю дорогу расспрашивал его.

Гаспароне находился в крепости уже десять лет после того как он сдался властям, поставив главным условием сохранение жизни ему и его товарищам.

На улицах Рима можно встретить немало милых стариков, которые одеты, как у нас крестьяне в Комической опере, и прогуливаются, держа в руке тросточку в стиле Дормёя. Кто эти честные люди? Хорошие отцы, верные мужья, честные граждане, примерные избиратели. А уж походка у них, словно они из национальной гвардии! Так и хочется приложить руку к шляпе!

Будьте осторожны, возможно, вы собираетесь приветствовать сдавшегося бандита. Возможно, вы проявляете учтивость по отношению к молодцу, который три-четыре года тому назад на дороге в Витербо или Террачину отрезал бы вам уши, если б вы не выкупили каждое из них за тысячу экю.

Заметьте, что римское экю не обесценилось, как наше, и по-прежнему стоит шесть франков.

Среди бывших бандитов есть даже такие, что выговорили себе маленькую ренту, которую правительство платит им раз в квартал столь же регулярно, как если бы они вложили свои капиталы в государственные бумаги.

К несчастью для Гаспароне, он создал себе такую репутацию, что она не позволяла ему уйти в тень. Власти боялись, что если оставить его на свободе, то в один прекрасный день им может овладеть стремление к славе и этот горный Наполеон захочет вернуться с острова Эльба.

Поэтому Гаспароне и двадцать один его товарищ были заключены под стражу в цитадель Чивита Веккьи.

Первое время Гаспароне метал громы и молнии, грызя и тряся прутья тюремной решетки, словно тигр, попавший в западню. Он говорил, что его предали, что свобода была одним из условий его капитуляции. Но папа Лев XII,

человек энергичный, оставил его беснования без внимания, и мало-помалу Гаспароне успокоился.

По дороге комендант поведал нам о кое-каких проказах, приписываемых Гаспароне: некоторые из них свидетельствуют о его довольно оригинальном складе ума, и о них стоит рассказать.

Гаспароне был сын старшего пастуха князя ди Л. До шестнадцати лет поведение его было образцовым; разве что, быть может, гордыня заставляла его проявлять слишком большой интерес к красивой одежде, красивым лошадям и красивому оружию, которые он видел у молодых римских синьоров. Но было нечто, что Гаспароне предпочитал красивому оружию, красивым лошадям и красивым одеждам, — это была его любовница, красавица Тереза.

Как-то в воскресенье Гаспароне и Тереза находились у князя Л., который был к ним весьма снисходителен; дочери князя (одна была ровесница Терезе, а вторая — чуть моложе) забавлялись тем, что надели на молодую крестьянку одно из своих платьев и свои драгоценности. Девушка была кокетка, в богатом туалете она почувствовала себя красивее, чем в живописном крестьянском платье, и в ней родилась зависть. Без сомнения, попроси она платье и даже несколько украшений у дочерей князя, те бы дали их ей. Но Тереза была гордой, как римлянка, ей было бы стыдно высказать подобное желание в присутствии юных дочерей князя. Поэтому она, затаив его в самой глубине сердца, позволила снять с себя и платье, и все до одной драгоценности. Но прекрасный лоб ее омрачился, когда она вышла из комнат молодых княгинь. Гаспароне заметил, что она чем-то озабочена, но на все его вопросы, что с ней, Тереза отвечала тем многозначительным тоном, который появляется у женщин, когда они чего-то хотят, но не осмеливаются в этом признаться: "А что, по-вашему, со мной? Ничего".

Вечером Гаспароне неожиданно вошел в комнату Терезы и застал ее в слезах.

Теперь отрицать свою печаль было бесполезно; все, что могла сделать Тереза, — это скрыть ее причину.

Тереза попыталась так и сделать, но Гаспароне был настойчив в своих расспросах, и она вынуждена была сознаться, что завидует красивому платью и драгоценностям, которые она примеряла, и что ей хотелось бы иметь их, пусть даже всего лишь для того, чтобы покрасоваться перед зеркалом у себя в комнате.

Гаспароне выслушал ее, а затем спросил:

— Выходит, ты была бы счастлива, будь у тебя это платье и драгоценности?

— О да! — воскликнула Тереза.

— Хорошо, — ответил Гаспароне. — Сегодня ночью они у тебя будут.

В тот же вечер на вилле князя Л., именно в той части замка, где жили юные княгини, вспыхнул пожар. К счастью, Гаспароне, бродивший невдалеке, увидел огонь одним из первых, бросился в пламя и спас обеих девушек.

Вся загоревшаяся часть виллы была уничтожена пожаром, и сила огня была такова, что даже не было попыток спасти ни мебель, ни драгоценности. Один лишь Гаспароне рискнул броситься в огонь в третий раз, но больше не появился. Решили, что он погиб, но потом стало известно, что он не смог спуститься по обвалившейся лестнице и выпрыгнул из окна, выходившего в поле.

Князь послал за Гаспароне и предложил ему вознаграждение за проявленную храбрость, но молодой человек гордо отказался и, сколько его светлость ни настаивал, ничего не захотел от него принять.

Приближалась пасхальная неделя. Гаспароне был добрым христианином и неукоснительно исполнял свой религиозный долг. Как обычно, он отправился на исповедь к приходскому священнику. Но на этот раз священник, неизвестно почему, отказал ему в отпущении грехов. Между ним и кающимся грешником возник спор, и, поскольку священник упорствовал в своем решении, молодой человек, не желая оставаться с неспокойной совестью, убил его ударом ножа.

Все это не помешало Гаспароне, который по-своему был добрым христианином, отправиться к другому священнику и признаться и в преступлении, из-за которого ему было отказано в отпущении грехов, и в убийстве священника. Новый исповедник, испуганный участью своего предшественника, вначале, чтобы представить себя в выгодном свете, отказал Гаспароне, но в конце концов дал ему полное отпущение грехов.

После этого Гаспароне, у которого на сердце стало легче, а на душе — спокойнее, вступил в бандитскую шайку Кукумелло.

Кукумелло был довольно известный бандит, хотя и второсортный; к тому же, он был маленького роста, рыжий и косоглазый — в общем, весьма уродливый, что для вожака банды является серьезным недостатком. Это не мешало тому, что бандитыбеспрекословно подчинялись ему; однако делали они это без воодушевления, без восторга, без фанатизма.

Появление Гаспароне в банде произвело большое впечатление: он был высок, красив, ловок и хитер. Гаспароне был поэт и музыкант; он импровизировал стихи, как Тассо, а музыку, как Паизиелло. Все сразу решили, что Гаспа-роне пойдет далеко.

Его спросили, что дало ему право стать разбойником, и он ответил, что поджег виллу князя Л., чтобы подарить своей любовнице платье, ожерелье и браслеты, которые ей хотелось иметь, а когда приходский священник отказался отпустить ему столь мелкий грешок, он убил его в назидание другим.

Этот рассказ подтвердил хорошее мнение, складывавшееся у бандитов о Гаспароне, и они единодушно приветствовали его.

Неделю спустя карабинеры окружили банду Кукумелло: по опрометчивому приказу главаря она рискнула оказаться в опасном месте. Гаспароне, шедший впереди, вдруг наткнулся на двух карабинеров. Оба солдата одновременно хотели схватить его, но не успели они даже дотронуться до него, как пали, сраженные ударами его стилета. Бандиты же, как обычно, пустились бежать. Гаспароне бросился в заросли, преследуемый шестью карабинерами, и, хотя он был быстр, убегал он не для того, чтобы скрыться: он знал римскую историю, и эпизод с Горациями и Кури-ациями всегда казался ему достойным внимания, поэтому бежал он только для того, чтобы повторить ту же уловку. Действительно, когда он увидел, что шесть карабинеров, блуждая, рассыпались в погоне за ним по зарослям, он по очереди напал на каждого из них и убил всех шестерых. После этого он отправился к месту встречи, которое бандиты из предосторожности, отправляясь в ту или иную вылазку, всегда назначают заранее, и постепенно все его спутники присоединились к нему.

Тем не менее с наступлением ночи четыре бандита на место встречи не явились, и в их числе был Кукумелло.

Предложено было бросить жребий и определить, кому из бандитов придется отправиться в Рим, чтобы узнать, что же случилось. Гаспароне вызвался добровольно; его предложение было принято.

Подходя к Порта дель Пополо, он увидел четыре свеже-отрубленные головы, которые, будучи расположены симметрично, украшали карниз.

Гаспароне подошел ближе и узнал трех своих сотоварищей и их главаря.

Идти дальше в поисках других новостей было бессмысленно: тех, какие он мог принести бандитам, было вполне достаточно. И он отправился обратно в Тускул, в окрестностях которого находилась банда.

Бандиты выслушали рассказ Гаспароне с поразительным философским спокойствием. Из рассказа этого явствовало, что Кукумелло убит, поэтому приступили к выборам нового вожака.

Громадным большинством голосов, как принято писать в "Конституционалисте", был избран Гаспароне.

Именно тогда и начались рискованные вылазки, необычайные приключения и причудливые выходки, которые создали Гаспароне европейскую известность. Он имеет честь пользоваться ею и по сей день, что позволяет его жене делать на письмах, отправляемых ему на каторгу, следующую надпись, которая никого не удивляет:

"ALL ILLUSTRISSIMO SIGNORE ANTONIO GASPARONE,

ai bagni di Civita Vecchia".^[105]

В самом деле, Гаспароне вполне заслуживает титул "знаменитейшего", употребляемый в Италии слишком часто и потому обесценившийся. Он довольно быстро вернул бы себе первоначальное значение, если бы употреблялся только по отношению к знаменитостям, подобным Гаспароне. В течение десяти лет от Сант'Агаты до Фонди, от Фонди до Сполето, не было ни одной кражи, ни одного поджога, ни одного убийства — а только Богу ведомо, сколько было совершено краж, поджогов и убийств, — которые не были бы связаны с именем Гаспароне.

Нетрудно понять, что все эти рассказы только невероятно разжигали мое любопытство, которое достигло предела, когда мы подошли к воротам крепости.

При появлении сопровождавшего нас коменданта ворота открылись словно по волшебству. Прибежал стражник, склонился перед нами, затем по приказу его превосходительства пошел впереди.

Сначала мы вошли в большой двор, ощетинившийся пирамидами заржавленных ядер и защищенный пятью-шестью старыми пушками, дремавшими на своих лафетах. Двор, похожий на клуатр, окружала решетка; в одной из четырех ее сторон располагались двадцать две двери: двадцать одна вела в камеры товарищей Гаспароне, а двадцать вторая — в его собственную.

По приказу коменданта каждый из бандитов встал у двери своей камеры, словно для того, чтобы пройти смотр.

Имея в виду репутацию бандитов, мы приготовились встретить чудовищ со свирепым взглядом, в живописных одеждах, но совершенно заблуждались.

Мы увидели славных крестьян, похожих на те, что появляются на сцене в Комической опере, с добродушными лицами и вполне доброжелательными на вид.

Бандиты были перед нами, а мы все не могли поверить, что это они, и продолжали искать их взглядом.

Помните ли вы турок из оттоманского посольства, разодетых в кашемир, казавшихся нам такими прекрасными, такими романтическими и поэтическими в расшитых одеждах, в богатых доломанах? А теперь в голубых рединготах, похожих на чехол зонтика, и греческих фесках они напоминают бутылки с красной головкой.

Так вот, то же самое было и с нашими бандитами.

Мы надеялись, что внешность Гаспароне окажется несколько более живописной, чем у его сообщников. Мы увидели его последним, поскольку он занимал самую дальнюю камеру. Как и все остальные, он стоял на пороге, засунув руки в карманы штанов, и поджидал нас с видом патриарха.

Это и был тот человек, кто в течение десяти лет заставлял дрожать Папскую область, у кого была своя армия, кто сражался со Львом XII, одним из трех пап-воителей, насчитывавшихся в рядах преемников святого Петра. Два других, как известно, это Юлий II и Сикст V.

Он почти ласковым голосом пригласил нас зайти к нему в камеру.

Значит, именно этим ласковым голосом было отдано столько смертоносных приказов, именно эти доброжелательные глаза метали страшные молнии, именно эти безобидные руки бывали так часто запачканы человеческой кровью.

Можно было подумать, что бандитов у нас украли.

Гаспароне вновь с вежливостью, уже удивившей меня в его товарищах, пригласил меня войти к нему. И на этот раз я принял приглашение, не заставив повторять его снова. Я надеялся, что увижу если не льва, то хотя бы его логово.

Логово оказалось довольно чистой, хотя и крайне убого обставленной комнаткой.

Обстановка состояла из стола, двух стульев и кровати, но был там еще один предмет, который меня особенно поразил.

Четыре деревянные полки, прибитые к стене, изображали библиотеку: на полках красовалось несколько книг.

Мне было любопытно посмотреть, каковы же любимые книги бандита, и я попросил у него разрешения взглянуть на эту интересную часть его имущества.

Он ответил мне, что камера, книги и их владелец — в моем распоряжении.

Я подошел к полкам и, к моему великому удивлению, сначала увидел "Телемаха", рядом с "Телемахом" — фран-цузско-итальянский словарь, затем, рядом со словарем — плохонькое издание "Поля и Виргинии", затрепанное и засаленное, и, наконец, "Нравственные истории" Соаве и "Говорящих животных" Каста.

Было там еще несколько книг, которые оказались бы вполне уместны в учебном заведении для юных барышень.

— Это ваш собственный выбор или библиотека составлена по приказу коменданта? — спросил я Гаспароне.

— Это мой собственный выбор, прославленный синьор, — ответил бандит, — у меня всегда был вкус к чтению такого рода.

— Я вижу в вашей коллекции сочинения моих соотечественников, Фенелона и Бернардена де Сен-Пьера. Вы говорите по-французски?

— Нет, но я читаю и понимаю.

— Вы цените оба эти произведения?

— Ценю настолько, что в настоящее время занят переводом "Телемаха" на итальянский.

— Вы сделаете вашей родине настоящий подарок, если переложите на язык Данте один из шедевров нашей литературы.

— К сожалению, — со скромным видом ответил Гаспароне, — я не в состоянии передать в переводе все красоты стиля, но идеи, по крайней мере, сохранятся.

— Как далеко вы продвинулись со своим переводом?

— Я подошел к концу первого тома.

И Гаспароне показал мне высившуюся на столе гору листов, исписанных крупным почерком: это был его перевод.

Я прочел несколько пассажей. За исключением орфографии, о которой, как мне показалось, у Гаспароне, как и у г-на Марля, были особые представления, его перевод был не хуже, чем тысячи других, которые мы читаем каждый день.

Я несколько раз пытался перевести разговор на прежнюю жизнь Гаспороне, но он всякий раз избегал этой темы. Наконец, после моего прямого намека, он сказал:

— Не говорите мне об этом времени, за десять лет, что я нахожусь в Чивита Веккье, я покончил с мирской суетой.

Я понял, что если буду продолжать настаивать, то окажусь нескромным, а если останусь дольше, сойду за надоедливого. Я попросил Гаспароне вписать в мой альбом несколько строк из его перевода, выбрав те, какие ему по сердцу.

Не заставив себя упрашивать, он взял перо и написал следующие строки:

"L'innocenza dei costumi, la buona fede, lobbedienza e

I'orrore del vizio abitano questa terra fortunata. Egli sembra che la dea Astrea, la quale si dice ritirata nel cielo_f sia anche costi nacosta fra questi uomini. Essi non hanno bisogno di giu-dici_y giacche la loro propria coscienza gliene tiene luogo.

Civita Vecchia, li 25 ottobre 1835".^[106]

Я поблагодарил бандита и спросил, не нужно ли ему чего-нибудь.

Он гордо поднял голову, заявив:

— Мне ничего не надо, его святейшество дает мне два паоло в день на табак и водку, этого мне достаточно. Когда-то я отнимал у других, но милостыню не просил никогда.

Я попросил его извинить меня, заверив, что задал ему этот вопрос из лучших побуждений, нисколько не желая его оскорбить.

Он принял мои извинения с большим достоинством и простился со мной как человек, явно желавший, чтобы наши отношения на этом и закончились.

Я уходил, униженный тем, что не произвел на Гаспаро-не впечатления, а поскольку Жаден уже закончил набросок его портрета, сделанный им украдкой, то я распрощался с моим хозяином и вышел из его камеры.

Мне долго казалось и кажется еще и сейчас, что мне показали не настоящего Гаспароне.

XLVII ВИЗИТ К ЕГО СВЯТЕЙШЕСТВУ ПАПЕ ГРИГОРИЮ XVI

Вернувшись в Рим, я нашел письмо г-на де Тальне: аудиенция была назначена мне на следующий день.

Он писал, чтобы я был готов завтра к одиннадцати, и при мундире.

Но в этом и состояла серьезная помеха: когда я поехал в Италию в первый раз, я не знал, что мне понадобится мундир, и не подумал заказать его. Поэтому у меня был просто черный фрак, да к тому же сильно помятый за четырнадцать месяцев путешествия.

Господин де Тальне доложил о моем затруднении, о чем было сообщено его святейшеству, и тот сказал, что, учитывая представленные мною рекомендации, ради меня будет сделано отступление от правил этикета.

В самом деле, рекомендательное письмо было написано собственноручно королевой. Но поспешим сразу сказать, что действие оно возымело не только потому, что было написано королевой: его автор — достойнейшая, благороднейшая и святейшая из женщин.

Несчастная мать, которую Бог увенчал терновым венцом ее собственного сына!

На следующий день, в назначенный час, я был во французском посольстве. Господин де Тальне ждал меня, и мы отправились в путь.

Признаюсь, я испытывал глубочайшее в моей жизни волнение. Не знаю, существует ли человек, более восприимчивый к религиозным впечатлениям, чем я. Короли меня уже принимали. Я видел императора, который стоил других и которого звали Наполеон, то есть он был чем-то вроде Карла Великого или Цезаря. Но впервые я должен был встретиться лицом к лицу с наисвятейшим из всех величеств.

С тех пор я дважды имел честь быть принятым его святейшеством, а в последний раз с такой исключительной добротой, что я сохраню вечную признательность ему. Но всякий раз мое волнение было одинаковым, и я могу сравнить его только с тем, что мне довелось испытать во время первого причастия.

Преодолев половину ватиканской лестницы, я вынужден был остановиться — так у меня дрожали ноги. Я шел мимо сокровищ, созданных древними и современными художниками, но ничего не видел. Я был похож на пастухов, следовавших за звездой и смотревших только на нее.

Нас провели в очень простую, обставленную дубовой мебелью прихожую. Мы подождали, пока предупредят его святейшество. Я так волновался, что эти мгновения оказались для меня почти мучительными. Через несколько минут дверь отворилась и нам сделали знак, что мы можем войти.

Господин де Тальне посвятил меня в некоторые детали этикета. Папа всегда принимает стоя: тот, кого он соизволил принять, должен трижды преклонить перед ним колено — первый раз на пороге, второй раз — войдя в комнату, и третий раз — у его ног. Тогда папа показывает свою туфлю, на которой вышит крест, чтобы было видно, что почести, воздаваемые человеку, обращены прямо к Богу и что слуга слуг Христа — всего лишь посредник между землей и Небом.

Во время аудиенций папа говорит только по-латыни или по-итальянски, но к нему можно обратиться и на французском: он прекрасно понимает его.

К папскому кабинету я подошел, дрожа еще сильнее, чем на лестнице; я следовал прямо за послом и из-за его спины в просвете двери увидел его святейшество, который, стоя, ждал нас.

Это был красивый и высокий старик, шестидесяти семи-шестидесяти восьми лет, державшийся одновременно просто и с достоинством. От всего облика его исходила отеческая доброта. На голове у него была белая шапочка; одет он был в подрясник того же цвета, застегнутый сверху донизу и ниспадавший к его ногам.

Посол преклонил колени, я также встал на колени — рядом с ним, но держась слегка сзади; папа сделал послу знак приблизиться к нему, показывая этим, что он отменяет второе коленопреклонение. Мы двинулись вперед, папа сделал шаг нам навстречу и протянул г-ну де Тальне руку. Посол поцеловал кольцо вместо туфли и встал.

Затем пришел мой черед.

Ошеломленный встречей с живым представителем Бога на земле, я не осознавал, что делаю. Вместо того чтобы поступить как милорд Стэр, которого Людовик XIV пригласил первым сесть в карету и который, сообразив, что приглашение, исходящее от столь высокого лица, равносильно приказу, подчинился не прекословя, я, когда папа протянул мне, как и г-ну де Тальне, для целования руку, настойчиво попытался поцеловать его туфлю. Папа улыбнулся.

— Пусть будет так, раз вы этого хотите, — сказал он, выставив вперед ногу в туфле без задника.

— Tibi et Petro!^[107] — пробормотал я, прижимая губы к кресту.

При этих словах папа опять улыбнулся и, снова подав мне руку, поднял меня и на языке Цицерона, но с акцентом Альфьери спросил, что привело меня в Рим.

Я попросил его святейшество говорить со мной по-итальянски, ибо латынь была мне не настолько знакома, чтобы я мог свободно понимать этот язык, тем более учитывая, что современные итальянцы придали ему акцент, столь отличный от нашего. Тогда его святейшество повторил мне свой вопрос на языке Данте.

На нем я говорил уже больше года, поэтому замешательство мое прошло, хотя волнение и осталось.

Монархи, словно женщины, всегда испытывают определенное удовольствие, видя, какое они производят впечатление. Не знаю, было ли в некоторой степени свойственно папе это чувство гордыни, но как бы там ни было, в течение всей аудиенции на лице его отражалась полнейшая невозмутимость.

Мы говорили обо всем: о герцоге Орлеанском, от которого он много ждал; о королеве, которую он боготворил как святую; о г-не де Шатобриане, которого он любил как друга.

Затем разговор перешел на события во Франции. Григорий XVI следил за ними, но не обманывался относительно результата: он воспринимал их как движение скорее христианское, нежели католическое, скорее социальное, нежели религиозное.

Затем он заговорил со мной о миссиях в Индии, Китае и Тибете. Он подвел меня к большим географическим картам, где булавками с восковыми головками были отмечены дороги, по которым прошли миссионеры, и самые отдаленные места, которых они сумели достичь. Он рассказал мне о многочисленных пытках, которые современные мученики вынесли с не меньшими мужеством и смирением, нежели такое было в древние времена. Он назвал мне имена всех этих последних апостолов Христа, имена, которые среди политических бурь и социальных волнений даже не были нам известны.

По мнению этого человека, чье сердце было полно надежды и веры, религия не только не переживала упадок, но еще даже не достигла своего апогея.

В самом деле, иметь такое видение вещей позволительно, когда зовешься Пий VII или Григорий XVI и с высоты трона, стоящего над всеми королями и императорами, подаешь миру пример добродетели.

Перебрав одну за другой все эти важные проблемы, его святейшество соблаговолил вернуться ко мне.

— Сын мой, — сказал он мне, — вы говорили со мной как человек, который, удаляясь порой от религии, как делает это дитя той, что дала ему самое чистое свое молоко, тем не менее не забывает об этой светлейшей и единой для всех матери. Неужели вы никогда не думали о том, что в такое время, как наше, когда всякое благородное верование нуждается в поддержке, театр — это кафедра, откуда тоже может звучать слово Божье?

— Можно подумать, что ваше святейшество читает в глубинах моего сердца, — ответил я. — Да, мое намерение было именно таково. Но я не знаю, пришло ли время, чтобы в нашу эпоху, еще пораженную гангреной доктрин "Эницклопедии", оргий Людовика Пятнадцатого и гнусностей Директории, со сцены вновь прозвучали суровые и святые слова, сказанные в семнадцатом веке Корнелем в "Полиевкте" и Расином в "Гофолии". Мое поколение, без сомнения, выслушало бы их, ибо, как это ни странно, у нас именно молодые — люди серьезные. Те же, кто в течение сорока лет аплодирует сентенциям Вольтера, каламбурам Мариво и остротам Бомарше, совершенно забыли Библию и почти не вспоминают о Евангелии. Ваше святейшество только что говорил мне о миссионерах. Если бы я попытался совершить нечто подобное их делам, в Париже меня могла бы ждать та же участь, что их в Индии, Китае и Тибете.

— Вот именно, — ответил папа, улыбаясь, — а вы не чувствуете в себе достаточно сил, чтобы стать мучеником.

— Чувствую, но, признаюсь, мне нужно поощрение со стороны вашего святейшества.

— У вас уже есть сюжет?

— Давно, и подлинная цель моего путешествия в Рим и Неаполь — изучение античности, но античности не Тита Ливия, Тацита и Вергилия, а Плутарха, Светония и Ювенала. Я видел Помпеи, и Помпеи рассказали мне все, что я хотел знать, то есть все те подробности частной жизни в то время, которые не найти ни в одной книге, так что я готов.

— Как будет называться ваше произведение?

— "Калигула".

— Интересная эпоха, но, обратившись к ней, вы не сможете сделать своими героями первых христиан. Как вы знаете, они появились после смерти этого императора.

— Знаю, ваше святейшество. Но я нашел способ обойти это препятствие, выбрав народное предание, согласно которому Магдалина умирает в Сент-Боме, а свет поднимается с Запада на Восток, вместо того чтобы опускаться с Востока на Запад.

— Попытайтесь, сын мой. То, что вы сделаете с этой целью, люди, возможно, сочтут неудачей, но в глазах Господа похвально будет уже одно ваше намерение.

— А если меня постигнет участь миссионеров в Индии, Китае и Тибете, соизволит ли ваше святейшество вспомнить обо мне?

— Долг Церкви, — ответил папа, смеясь, — молиться за всех своих мучеников.

Аудиенция продлилась час. Я поклонился и сказал:

— Прощаясь с вашим святейшеством, я сожалею об одном.

— О чем?

— О том, что не принес с собой ничего, что вы, ваше святейшество, могли бы благословить. Если б я знал, что вы будете так добры ко мне, я купил бы четки, и они стали бы драгоценным подарком для моей матери и моей сестры.

— Не беспокойтесь об этом, — ответил папа. — Мне понятно ваше желание, и я хочу, чтобы оно исполнилось.

С этими словами папа направился к маленькому шкафчику, стоявшему в углу кабинета, вынул оттуда двое или трое четок и столько же маленьких крестиков из дерева и перламутра. Затем, благословив их, протянул их мне.

— Возьмите, — сказал он, — это четки и кресты из Святой земли. Они сделаны монахами из храма Гроба Господня, и их прикладывали к могиле Христа. Тем, кто будет носить их, я даю к тому же полное отпущение всех грехов.

Встав на колени, чтобы принять драгоценный дар, я попросил папу:

— Пусть ваше святейшество сопроводит этот дар своим благословением, и мне больше будет нечего у вас просить, кроме того, чтобы в памяти вашей я не слился с толпой тех, кого вы соизволите принимать.

Я почувствовал, как обе руки этого достойного и святого старца опустились на мою голову, склонился до земли, во второй раз поцеловал папскую туфлю и вышел со слезами на глазах и сердцем, полным веры.

Через два года после этой аудиенции появился "Калигула": то, что я ожидал, свершилось, и, если его святейшество сдержал слово, имя мое должно быть внесено в мартиролог.

XLVIII КАК, ОТПРАВЛЯЯСЬ В ВЕНЕЦИЮ, МОЖНО ОКАЗАТЬСЯ ВО ФЛОРЕНЦИИ

Больше ничто не удерживало меня в Риме, который я уже посетил по дороге в Неаполь. Все мои приготовления были сделаны: я распрощался поэтому с моим добрым и милым Жаденом, который собирался остаться в Италии с Милордом еще на год. Сердце мое сжималось от этой двойной разлуки, и я покинул Вечный город в тот же день, намереваясь отправиться в Венецию. Но поговорка "Человек предполагает, а Бог располагает" в особенности справедлива в Италии.

На следующий день, когда карета ненадолго остановилась в Чивита Кастеллане, чтобы лошади отдохнули, я решил воспользоваться этим временем и пробежаться по городу. Однако, когда я пытался расшифровать плохую надпись, сделанную на дурной латыни у подножия скверной статуи, ко мне подошли два карабинера. Эти господа пригласили меня следовать за ними в полицейский участок, куда наш хозяин, будучи рабом формальностей, уже отослал мой паспорт. Я отправился туда довольно спокойно, несмотря на то, что произошло со мной по прибытии в Неаполь, и при том, что в Италии в подобных приглашениях всегда есть что-то мрачное и зловещее. Но всего два дня назад я имел честь быть принятым его святейшеством, я провел с ним час; он был настолько добр ко мне, что пригласил меня приехать к нему еще раз. Он благословил меня, и я считал, что за мною нет никаких грехов.

В кабинете, куда меня провели, я увидел господина, который принял меня сидя, не снимая шляпы и нахмурив брови. До того как он успел произнести хоть слово, я взял стул, надвинул фуражку на уши и настроил свое лицо под стать выражению его физиономии. К людям, особенно в Италии, надо относиться точно так же, как они относятся к вам. Какое-то время он молчал, я тоже не проронил ни слова. Наконец он взял из пачки бумаг досье, на котором значилось мое имя и, повернувшись ко мне, спросил:

— Вы господин Александр Дюма?

— Да.

— Драматург?

— Да.

— И вы направляетесь в Венецию?

— Да.

— Так вот, сударь, я получил приказ как можно быстрее препроводить вас за пределы Папского государства.

— Если вы дадите себе труд взглянуть на мою визу, вы увидите, что полученный вами приказ прекрасно согласуется с моим желанием.

— Но в вашем паспорте стоит виза в Анкону, а поскольку ближайший пограничный город — это Перуджа, вы не удивитесь, если я попрошу вас отправиться в этот город.

— Как вам угодно, сударь. Я могу поехать в Венецию через Болонью.

— Хорошо. Но я должен еще уведомить вас, что, если вы вновь вернетесь в государство его святейшества, вам грозят пять лет каторжных работ.

— Очень хорошо. Тогда я поеду через Тироль, у меня есть время.

— Вы сговорчивы, сударь.

— Я имею привычку обсуждать законы только с теми, кто их устанавливает, сопротивляться приказам только в присутствии тех, кто их отдает, считать себя оскорбленным только теми, кто равен мне, и требовать удовлетворения только у тех, кто способен драться.

— В таком случае, сударь, вы, конечно, не откажетесь подписать вот эту бумагу?

— Сначала посмотрим, что это.

Он протянул мне бумагу.

Это было подтверждение того, что мне объявлено об отданном приказе, признание в том, что я заслужил подобное обращение, и обязательство никогда больше не ступать ногой в Папское государство под страхом пяти лет каторжных работ. Я пожал плечами и отдал бумагу чиновнику.

— Вы отказываетесь, сударь?

— Отказываюсь.

— Имейте в виду, что я пошлю за двумя свидетелями, чтобы констатировать ваш отказ.

— Посылайте.

Прибыли два свидетеля: они пригодились дважды. Во-первых, они не только констатировали мой отказ, но, кроме того, дали мне свидетельство о моем отказе: я вложил это свидетельство в письмо, адресованное господину маркизу де Тальне, и вручил это письмо полицейскому чиновнику Ч и вита Кастелланы.

— Теперь, сударь, — сказал я ему, — возьмите на себя обязанность доставить это письмо; оно не запечатано, и римской полиции не придется взламывать печати.

Чиновник прочел письмо. Я просил господина маркиза де Тальне пойти к его святейшеству, рассказать ему все, что со мной случилось в его государстве, и напомнить ему о сделанном мне приглашении приехать снова на Страстную неделю. Чиновник посмотрел на меня с сомнением.

— Его святейшество вчера принял вас? — спросил он.

— Вот письмо монсиньора Фиески, где говорится, что мне оказана эта милость.

— Тем не менее вы и есть господин Александр Дюма?

— Я и есть господин Александр Дюма.

— Тогда я ничего не понимаю.

— В ваши обязанности не входит понимать, поэтому, будьте добры, сударь, ограничьтесь исполнением своих обязанностей.

— Ну что ж! Пока в мои обязанности, сударь, входит препроводить вас до границы.

— Прикажите, чтобы мои вещи выгрузили из кареты, отправляющейся в Венецию, и велите прислать веттурино.

— Не скрою от вас, что два карабинера проводят вас до Перуджи и вам не будет позволено останавливаться ни днем ни ночью.

— Я уже знаю дорогу, так что мне нет необходимости останавливаться днем. Что касается ночей, то я предпочитаю провести их в чистой карете, а не на ваших грязных постоялых дворах. Остаются грабители. Вы даете мне эскорт. Это как нельзя более любезно. Я готов ехать, сударь.

Послали за моим возницей, который заставил меня заплатить за место до Венеции и за излишки багажа, а также за веттурино, который, увидев, что у меня нет времени торговаться по поводу цены коляски, запросил двести франков, чтобы довезти меня до Перуджи: это означало сто франков в день. Я отсчитал ему двести франков и заставил его дать расписку в получении денег. Когда расписка оказалась у меня в руках, я заметил ему, что он еще глупее вора, ибо мог запросить и четыреста франков и я все равно был бы вынужден заплатить их. Веттурино все прекрасно понял и от отчаяния буквально стал рвать на себе волосы, но изменить что-либо было невозможно, поскольку он уже дал мне расписку.

Четверть часа спустя я катил по направлению к Перудже, устроившись в извозчичьей коляске и имея в качестве сопровождения двух карабинеров, разместившихся на козлах.

На следующий день, с помощью форточки, связывавшей внутреннюю и внешнюю части коляски, и нескольких бутылок орвьето, которые уходили полными, а возвращались пустыми, я установил такие добрые отношения между внутренней частью коляски и козлами, что карабинеры сами предложили мне остановиться на родине Перуджино. Я согласился, зная по опыту первой своей поездки, что найду там одну из лучших итальянских гостиниц. Поэтому я приказал, чтобы нас отвезли в гостиницу "Почтовая".

Я ожидал, что при виде моей свиты отношение ко мне хозяина изменится. Но, напротив, он еще более поспешно и радушно, чем в первый раз, вышел мне навстречу. Дело в том, что в Италии к границам препровождают обычно из идейных соображений, и уважение к иностранцу возрастает в зависимости от числа сопровождающих его жандармов. Поэтому у меня было преимущество перед англичанином, имевшим неосторожность приехать в одиночку, так что лучшая комната и лучший обед достались мне. Что касается карабинеров, они оказались отличными малыми, и я пристроил их на кухню.

Хозяин сам прислуживал мне за столом, что в Италии бывает редко, поскольку обычно вы видите владельца гостиницы только в то время, когда он подает вам меню. Порою он избавляет себя и от этого труда и довольствуется тем, что со шляпой в руке поджидает вас у ступенек экипажа. Эта формальность имеет своей целью узнать, довольна ли его милость, и в случае положительного ответа рекомендовать себя друзьям его превосходительства.

Тем не менее пусть путешественники, оказавшиеся в таком же положении, как и я, будут начеку с хозяевами гостиниц, которые обслуживают их сами: возможно, не все они будут выполнять обязанности стольника так же бескорыстно, как мой любезный хозяин из Перуджи, и несколько неосторжных слов, оброненных между супом и макаронами, могут обернуться к десерту прибытием местных жандармов, которые предложат достославному путешественнику либо проследовать за ними в городскую тюрьму, либо продолжить свой путь, что не избавит его превосходительство от необходимости заплатить за ночь, как я заплатил за излишки багажа.

Но на этот раз ничего подобного опасаться не приходилось: мы беседовали в течение всего обеда, однако о вещах, не имевших отношения к политике, и речь шла главным образом о Перуджино и Рафаэле. Во время десерта хозяин принес мне театральную афишу.

— Что это такое? — улыбаясь, спросил я его.

— Это список пьес, представляемых сегодня актерами эрцгерцогини Марии Луизы.

— Что мне делать с этой бумажкой, если вместе с ней вы не принесли мне сигару?

— Я подумал, что ваше превосходительство, быть может, пойдет на спектакль.

— Разумеется, мое превосходительство пошло бы туда с удовольствием, но, как мне кажется, в данное время моему превосходительству несколько мешают делать то, что ему хочется.

— И кто же?

— Да почтенные карабинеры, составляющие его свиту.

— Вовсе нет, они подчинятся приказам, которые ваше превосходительство соблаговолит им дать, и будут сопровождать вас повсюду, куда вам захочется пойти.

— Подумать только! В самом деле?

— Значит, ваше превосходительство арестовали в первый раз с тех пор, как вы путешествуете по Италии? — с удивлением спросил мой хозяин.

— Прошу прощения, но это уже в третий раз (мой хозяин склонился в поклоне), просто два первых раза я не имел возможности изучить, как это происходит, учитывая, что меня освобождали через час.

— Я полагаю, что вы, ваше превосходительство, расположены дать своему эскорту приличные чаевые?

— Два или три римских экю, не больше.

— Ну, тогда ваше превосходительство может идти куда угодно: вы платите по-кардинальски.

— О-о-о! — воскликнул я, выражая свое удовлетворение на три разных лада.

— Я пойду предупрежу карабинеров.

И хозяин вышел.

Я взглянул на афишу и увидел, что давали "Убийцу из любви к матери". Черт побери, подумал я, было бы досадно не увидеть подобный шедевр. Он, должно быть, переведен из пьес Беркена или г-жи де Жанлис. Раз уж мне приходилось потратить дополнительное экю на чай, я должен был увидеть подобное творение. В это мгновение вошли карабинеры, за ними следовал хозяин. Он остановился на пороге комнаты, так что лампой была освещена только его полудобродушная, полунасмешливая физиономия, и объявил о карабинерах его превосходительства. Мои молодцы сделали три шага по направлению к столу и остановились словно перед своим офицером, держа шляпу в левой руке, подкручивая усы правой, глядя ласково, словно вооруженные мушкетеры, и вытянувшись, как французские гвардейцы на параде.

— Послушайте, ребята, — сказал я, первым взяв слово, — я подумал, что вам, не часто бывающим в театре, было бы приятно пойти туда сегодня вечером. (Они переглянулись краешком глаза.) Я возьму ложу для себя и два места в партере для вас. Мы пойдем туда вместе. Я сяду в ложе, а вы поместитесь под ней. Подходит вам это?

— Да, ваше превосходительство, — ответили оба.

— Пусть один из вас пойдет за ключом от ложи, а другой принесет бутылку вина.

Карабинеры поклонились и вышли.

— Ну, мой дорогой друг, — обратился я к хозяину, — скажу вам, что вы знаете страну лучше, чем я, не правда ли?

— Да уж, — ответил хозяин с довольным видом, в котором ощущалось самолюбование. — Слава Богу, за пятнадцать лет, что я держу гостиницу, мне довелось оказать несколько мелких услуг подобного рода. Это никому не причиняет вреда, напротив, всем от этого только лучше — и путешественникам, и карабинерам.

— А хозяину гостиницы?

— Его превосходительство забывает, что за свой ночлег и стол платит веттурино, следовательно, мне нет никакого интереса…

— Да, а чаевые?

— Это дело моих слуг.

Я встал и в свою очередь склонился перед хозяином. То, что он сейчас сказал, было верно в буквальном смысле слова. Добрый человек оказал мне услугу удовольствия ради.

Четверть часа спустя мой посланец явился с ключом от ложи. Я взял шляпу, перчатки и спустился по лестнице, сопровождаемый одним из моих охранников. Другой стоял шагах в десяти от двери; увидев меня, он тут же тронулся в путь, так что к улице Корсо мы подошли втроем, следуя друг за другом на определенном расстоянии. Через десять минут я устроился в ложе, а мои карабинеры — в партере.

По названию пьесы я настроился на то, чтобы посмеяться и над ней и над актерами. Каково же было мое удивление, когда с первых же сцен я почувствовал, что захвачен происходящим. В итальянском переводе я распознал немецкое мастерство и не ошибся: я присутствовал на представлении пьесы Иффланда.

Во втором действии главная роль стала развиваться: ее исполнял красивый молодой человек двадцати восьми— тридцати лет, в чьей игре было много меланхолии и изящества, напоминавших о Локруа. С тех пор как я находился в Италии, я не видел ничего, что так бы приближалось к нашему театру, как рисунок и сценическое воплощение роли этим актером. Я поискал его имя на афише: его звали Коломберти.

Когда спектакль закончился, я черкнул ему три строчки карандашом. Я писал, что если он свободен от дел, то я прошу его зайти в ложу № 20 и выслушать комплименты от одного француза, который не смог пойти к нему за кулисы; под этим посланием я поставил свою подпись.

Актеру это было сделать тем проще, что в Италии, когда опускается занавес, зал не пустеет, начатые разговоры продолжаются, назначенные визиты заканчиваются, и через час после спектакля в пятнадцати — двадцати ложах еще остаются зрители.

Коломберти пришел через четверть часа — он едва успел переодеться. Он знал мое имя и даже перевел "Карла VII", поэтому, по итальянскому обычаю, прибежал с распростертыми объятиями. Он приезжал в Париж в 1830 году, изучал наш театр, превосходно знал его и только что с огромным успехом сыграл в пьесе "Она безумна".

Мы долго беседовали о Скрибе, который в моде как в Италии, так и во Франции. Мне казалось, что талант этого драматурга, умный и тонкий, но связанный с французскими реалиями, должен был много проиграть, будучи перенесен в чужую страну и чужое общество. Но ничуть не бывало. Коломберти рассказал мне о некоторых его маленьких шедеврах, и я увидел, что, если отвлечься от стиля и слога, остается искусность интриги, сохранявшая пьесам Скриба и на другом языке если не колорит, то, по крайней мере, интерес. Директора театров это хорошо поняли и, как мы уже говорили, дают под именем нашего прославленного собрата все пьесы, что порою имеет свои неудобства.

Поговорив почти о всей нашей современной литературе, Коломберти перешел к моим произведениям. Он сказал, что они запрещены от Перуджи до Террачины и от Пьомбино до Анконы. Кроме того, он удивился, что я путешествую так свободно по стране, куда не были допущены мои сочинения. Тогда я показал ему из ложи на двух карабинеров, стоявших в партере. Коломберти состроил изумительную комическую гримасу.

Я распрощался с ним, пожелав ему всяческих успехов, чего он мог добиться, и через десять минут я и карабинеры вернулись в гостиницу в том же порядке, в каком мы из нее вышли.

На следующий день, на рассвете, мы отправились в дорогу и около одиннадцати часов увидели Тразименское озеро, а в полдень достигли границы.

Нет такой хорошей компании, с которой не приходилось бы расставаться, говаривал король Дагоберт своим собакам. И мне пришла пора расстаться с папской сворой. Коляска остановилась ровно посредине линии, отделявшей Тоскану от Папского государства. Карабинеры вышли из коляски, взяли шляпы в руки, и, пока один показывал мне границы двух территорий, другой зачитывал официальное уведомление о том, что я буду приговорен к пяти годам каторжных работ, если мне когда-нибудь придет в голову фантазия ступить на земли его святейшества. За труды я дал карабинеру четыре экю, при этом обязав его отдать два из них товарищу. И каждый из нас поехал своей дорогой: они — в восторге от меня, а я — избавившись, наконец, от них.

На следующий день я прибыл во Флоренцию.

Четыре дня спустя я получил письмо от маркиза де Тальне. Папа был крайне опечален тем, что со мною случилось, и тут же потребовал дать ему отчет о причинах моего ареста.

Вот что произошло.

В день моего отъезда из Парижа какой-то римский Со-валь написал, что г-н Александр Дюма, бывший вице-президент комитета национальных наград, член польского комитета и к тому же автор "Антони", "Анжелы", "Терезы" и еще множества других, не менее подстрекательских пьес, отправляется с поручением парижской венты, дабы заразить Рим революционным духом. Вследствие чего тут же был отдан приказ не позволить г-ну Александру Дюма пересечь римскую границу, а если это по нечаянности случится, немедленно препроводить его за пределы Папского государства.

К несчастью, меня ждали на дороге из Сиены — туда приказ и был отправлен.

Но, как вы знаете, я прибыл по дороге из Перуджи, поэтому меня спокойно пропустили.

Когда я прибыл в Рим, об этом было доложено в полицию. Полиция отдала приказ следить за мной; но, поскольку во время моего нахождения в Папском государстве я не покусился ни на мораль, ни на религию, ни на политику, решено было, что я, вероятно, стою больше, чем созданная мне репутация, и меня оставили в покое, не подумав при этом отозвать отданный приказ.

Я должен был бы стать жертвой этой оплошности при приезде, но стал ею, только когда уезжал.

Это объяснение сопровождалось новым приглашением его святейшества вернуться в Рим и уверением в том, что был отдан приказ широко раскрыть передо мной все двери.

Вот как, уезжая в Венецию, я оказался во Флоренции.

КОНЕЦ "КОРРИКОЛО"

Книга "Корриколо" ("Le Corricolo"), в которой Дюма продолжает описание своего путешествия по Южной Италии и Сицилии в 1835 г., начатое в книгах "Сперонара" и "Капитан Арена", представляет собой сочетание новелл о быте, истории и легендах Неаполя и является одним из самых блестящих и самых известных сочинений в жанре путевых впечатлений. Впервые она была опубликована фельетонами в парижской газете "Век" ("Le Siecle") с 24.06.1842 по 18.01.1843; первое ее отдельное издание во Франции: Dolin, 1843, 8vo, 4 v.

Это первое издание "Корриколо" на русском языке. Перевод книги был выполнен С.Ломидзе специально для настоящего Собрания сочинений по изданию: Paris, Les Editions Desjonqueres, 1984.

КОММЕНТАРИИ

Введение

5… это своего рода тильбюри… — Тильбюри — облегченный двухко лесный экипаж, названный в честь сконструировавшего его в 1820 г. лондонского каретника; имел улучшенную подвеску (благодаря комбинации семи рессор), а также усиленные металлом кузов и оглобли; предназначался для двух пассажиров.

… тащится шагом подобно телеге франкских королей, запряженной быками… — Франкский историк Эйнхард (ок. 770–840), автор жизнеописания Карла Великого "Vita Caroli Magni", рассказывая в начале своего знаменитого труда об отсутствии реальной власти у Меровингов, династии франкских королей (448–751), прозванных "ленивыми королями", и их бедности, сообщает следующее: "Куда бы король ни отправлялся, он ехал в повозке, запряженной, по деревенскому обычаю, парой волов, которыми правил пастух. Так ездил он во дворец, на народные собрания, проводимые ежегодно для пользы государства, и так же возвращался домой".

… едет рысью, как наемный кабриолет… — Кабриолет (от фр. cabri-oler — "прыгать") — легкий одноконный двухколесный экипаж со складывающейся крышей; получил распространение во Франции в нач. XIX в. и вскоре в качестве наемного пассажирского транспорта вытеснил из употребления более тяжелые повозки.

… даже колесница Плутона, похищавшего Прозерпину на берегах Си-мета… — Плутон — в греческой мифологии владыка несметных богатств подземного мира, отождествлявшийся с владыкой подземного царства душ мертвых, мрачным Аидом.

Прозерпина (гр. Персефона) — согласно античному мифу, дочь верховного бога Юпитера (гр. Зевса) и богини плодородия и земледелия Цереры (гр. Деметры), похищенная Плутоном, который умчал ее на золотой колеснице, внезапно появившись из расселины земли. Крик похищаемой дочери услышала Церера и, разгневавшись на Юпитера, отдавшего дочь замуж за Плутона, отказалась дарить земле плоды; это заставило Юпитера уговорить Плутона отпускать Прозерпину на две трети года к матери.

Симет (соврем. Симето) — река в юго-восточной части Сицилии, длиной 113 км; упоминается в древнегреческой мифологии и древнеримской поэзии.

… Какой бог даровал ей, словно Титиру, покой? — Титир — персонаж поэмы Вергилия (см. примеч. к с. 24) "Буколики", пастух. В первой эклоге поэмы Титир лежит в тени широколиственного бука и играет на тонкой свирели, а на вопрос, почему он так безмятежно сочиняет новые пастушьи напевы, в то время как все остальные должны покидать родные края и бежать из отчизны, отвечает: "Нам бог спокойствие это доставил" (I, 6; перевод С.Шервинского).

Под богом здесь имеется в виду Октавиан Август (см. примеч. к с. 284), в виде исключения вернувший Вергилию конфискованный у него земельный участок в окрестностях Мантуи и к этому времени уже начавший принимать божеские почести.

… словно следующую за огромным стягом вереницу душ, увиденную Данте в первом круге Ада. — Данте Алигьери (1265–1321) — великий итальянский поэт, создатель современного итальянского литературного языка, автор поэмы "Божественная Комедия", сборников стихотворений, научныхтрактатов.

В первой части своей "Божественной Комедии", "Аде", Данте делит преисподнюю на девять частей — кругов, в каждом из которых караются грешники, совершившие сходные преступления. Вступив в первый круг Ада, Данте видит длинную череду людей, следующих за неким стягом в преисподнюю:

И я, взглянув, увидел стяг вдали,

Бежавший кругом, словно злая сила Гнала его в крутящейся пыли;

А вслед за ним столь длинная спешила Чреда людей, что верилось с трудом,

Ужели смерть столь многих поглотила.

("Ад", III, 52–58; перевод М.Лозинского.)

… румяная кормилица из Аверсы или Неттуно… — Аверса — старинный город в Кампании, в провинции Казерта, в 18 км к северу от Неаполя.

Неттуно — древний город на побережье Тирренского моря, в области Лацио, примерно в 150 км к северо-западу от Неаполя.

… красавица-крестьянка из Баколи или Прочиды… — Баколи (древн. Бавлы) — селение на берегу бухты Поццуоли в западной части Неаполитанского залива, к западу от Неаполя.

Прочила — остров у входа в Неаполитанский залив, к юго-западу от Мизенского мыса.

6… толкутся… два или три лаццарони… — Лаццарони (в ед. ч. —

лаццароне) — бездельники, хулиганы, босяки; деклассированные люмпен-пролетарские элементы Южной Италии. Это неаполитанское диалектальное слово происходит от испанского lazarino — "прокаженный". Новый смысл оно приобрело во время народного восстания 1647–1648 гг. против испанцев. В первые же дни в борьбу вступил отряд сборщиков мусора, среди которых было много прокаженных, и очень скоро кличкой "лаццарони" стали называть участников всего движения, которые населяли улицы, прилегавшие к главному рынку. По окончании восстания слово это не было забыто и вошло в неаполитанский народный язык.

… подобранных по дороге в Торре дель Греко или Поццуоли… — Торре дель Греко — город на берегу Неаполитанского залива, у подножия Везувия, в 12 км к юго-востоку от Неаполя.

Поццуоли (древн. Путеолы) — город на побережье одноименной бухты, в 10 км к западу от Неаполя.

… чичероне, показывающие древности Геркуланума и Помпей… — Чичероне — в странах Западной Европы, преимущественно в Италии, проводник туристов, дающий объяснения при осмотре местных достопримечательностей.

Помпеи и Геркуланум — древние италийские города на берегу Тирренского моря, к востоку от Неаполя, у склонов вулкана Везувий; 24 августа 79 г. вместе с соседним городом Стабии погибли при извержении Везувия: Геркуланум был поглощен огромными потоками раскаленной грязи, состоявшей из размокшей породы и вулканического пепла, а Помпеи засыпаны толстым слоем пепла; оказавшись изолированными от внешней среды и защищенными от пожаров, позднейших перестроек и разрушений, эти города великолепно сохранились в своем каменном плену; с нач. XVIII в. они стали местом археологических раскопок, которое посещают множество туристов.

… проводники по древностям Кум и Байев. — Кумы — древний город в 18 км к западу от Неаполя, на побережье Тирренского моря; древнегреческая колония, основанная ок. 750 г. до н. э. выходцами из Халкиды и служившая главным центром распространения греческой культуры среди этрусков, римлян и других италийских народностей; в 334 г. до н. э. был захвачен римлянами и стал одной из их гаваней; в 915 г. был разграблен сарацинами; ныне сохранились только его развалины.

Байи (соврем. Байа) — приморское селение к западу от Неаполя, на берегу бухты Поццуоли; курорт с теплыми сернистыми источниками; во времена Римской империи было излюбленным местом отдыха и развлечений римской знати, отличаясь легкостью царивших там нравов.

… речь идет о "Сперонаре". — "Сперонара" ("Le Speronare"; 1842) — книга путевых впечатлений Дюма, в которой описано его путешествие на Сицилию в 1835 г.

Сперонара (или эсперонада, эсперонара) — тип быстроходного мальтийского парусного судна: небольшой беспалубный бот с далеко вынесенной вперед мачтой; известен с античных времен.

I. Осмин и Заида

7… вы открываете окно и видите Кьяйю, Виллу Реале, Позиллипо… —

Кьяйя — здесь имеется в виду набережная Кьяйя (Ривьера ди Кьяйя), одна из самых богатых и красивых улиц Неаполя, место прогулок; берет начало в западной части Неаполя от улицы Пие ди Гротта, тянется на восток паралельно побережью Неаполитанского залива, отделенная от него обширным парком; застроена дворцами и виллами неаполитанской знати.

Вилла Реале (соврем. Вилла Комунале) — парк на юго-западной окраине исторического Неаполя, на побережье Неаполитанского залива, на южной стороне Ривьеры ди Кьяйя; был разбит в 1780 г., при короле Фердинанде IV; первоначально доступный для публики только по праздничным дням, с 1869 г. стал городским.

Позиллипо — возвышенность на берегу Неаполитанского залива, к западу от старого Неаполя, отделяющая его от Поццуоли.

… поэтичный Капри… — Капри (древн. Капрея) — небольшой гористый остров в Тирренском море, площадью 3 км², в 30 км к югу от Неаполя.

… и вот Санта Лючия… — Санта Лючия — старинный рыбацкий район в юго-западной части исторического Неаполя, на побережье Неаполитанского залива (вблизи Кастель делл'Ово).

… она может доходить примерно до ста экю, двадцати пяти луидоров… — Экю — старинная французская монета; до 1601 г. чеканилась из золота, с 1641 г. — из серебра и стоила 3 ливра; в 30-х гг. XIX в. так называлась монета в 5 франков; французскому экю соответствовало римское скудо.

Луидор (или луи, "золотой Людовика") — французская монета XVII–XVIII вв.; накануне Революции стоила 24 ливра; при Империи получила название наполеондор ("золотой Наполеона") и стоила 20 франков, эту же стоимость сохранила при Реставрации, вернув себе старое название.

… изгнанный из Алжира дей прибыл в Неаполь вместе со своими сокровищами и гаремом… — Алжир (страна в Северной Африке, со столицей в городе того же названия) до 30-х гг. XIX в. являлся самостоятельным государством, лишь номинально признававшим свою зависимость от турецкого султана; в исторической литературе получил название Регентства. Одним из главных источников доходов правителей Алжира было пиратство в Средиземном море и в Атлантическом океане. Летом 1830 г. Франция под предлогом борьбы с пиратами захватила город Алжир, объявила его своим владением и начала растянувшуюся на несколько десятилетий колониальную войну за завоевание всей страны.

Дей — титул владетелей Алжира с 1600 по 1830 гг.

Деем в 1830 г., при французском завоевании, был Хуссейн-паша (ок. 1765–1838), турок из Смирны, правивший с 1818 г. После сдачи Алжира он 10 июля 1830 г. со своими приближенными, слугами и гаремом (всего 110 человек, в том числе 55 женщин), а также личной казной в 8 миллионов отплыл на французском фрегате в Италию.

… Орест и Пилад и то не были столь неразлучны… — Орест — в древнегреческой мифологии и античных трагедиях сын Агамемнона (см. примеч. кс. 419) и Клитемнестры, предательски убившей мужа. Мстя за смерть героя-отца, Орест убил мать, что положило начало его странствиям и страданиям.

Пилад — двоюродный брат Ореста, сын Анаксибии, сестры Агамемнона, и фокидского царя Строфия, испытывавший к Оресту чувство преданной дружбы и сопровождавший его во время многочисленных странствий. Отношения Ореста и Пилада стали хрестоматийным примером мужской дружбы.

… Дамон и Пифий не были столь преданы друг другу. — Дамон и Пифий (в другом прочтении — Финтий) — философы пифагорейской школы эпохи Дионисия II (тиран Сиракуз в 367–344 гг. до н. э.), чьи имена также стали синонимами братской дружбы и верности. Приговоренный к смерти Пифий испросил у тирана отсрочку для устройства своих дел, и Дамон согласился принять смерть вместо своего друга, если тот не вернется к назначенному сроку. Настал час казни, Пифий, задержанный в пути, не явился, и Дамону уже предстояло умереть, но в последний миг друг его прибыл. Дионисий, тронутый преданностью друзей, помиловал приговоренного, попросив разрешения стать третьим в их дружбе.

… На одном из этих праздников, у князя ди Кассаро… — Кассаро, Антонио Стателла, князь ди (1784–1864) — неаполитанский государственный деятель и дипломат; посол в Турине (1816), Мадриде (1827), министр иностранных дел (1840), председатель государственного совета (1859).

… увидев неистовый котильон… — Котильон — бальный танец французского происхождения; известен с XVIII в.; с сер. XIX в. получил распространение как танец, объединяющий несколько самостоятельных танцев.

… спросил у князи ди Триказе, зятя министра иностранных дел… — Триказе, Джованни Баттиста Галлоне, князь ди (1800–1868) — зять князя ди Кассаро, супруг (с 1818 г.) его старшей дочери Марии Фе-личиты (7—1846).

… не стоит и трех пиастров. — Пиастр — итальянское название старинной испанской серебряной монеты пезо (или песо), чеканившейся с XVI в. и весившей около 24 г; монеты примерно такого же веса чеканились в разное время также во Флоренции и в Неаполе; неаполитанский пиастр весил 27 г и стоил 12 карлино, или 120 грано, что в то время соответствовало 5 франкам и 5 су.

… стоит больше тысячи дукатов. — Дукат — золотая монета весом ок. 3,6 г, чеканившаяся с 1284 г. в Венеции; позднее подобные монеты чеканились по ее образцу во многих европейских государствах, в том числе в Неаполитанском королевстве; неаполитанский дукат стоил 10 карлино, или 100 грано, что соответствовало 4 франкам и 7,5 су.

… красавец-негр из Нубии… — Нубия — древняя страна в Африке, в верховьях Нила; в описываемое время ее территория находилась во владении Египта; с 1899 г. — в совместном владении Египта и Англии (Англо-Египетский Судан); ныне — часть государства Судан.

10… побежал к его превосходительству министру полиции… — Министром полиции Королевства обеих Сицилий в 1831–1848 гг. был маркиз Франческо Саверио дель Карретто (1777–1861) — известный деятель реакции, подавивший несколько революционных выступлений.

… покуривающим в чубуке латакию. — Латакия — высокосортный табак, произрастающий в одноименной области Сирии на побережье Средиземного моря.

11… купил… Зайду за тысячу цехинов… — Цехин — иное название дуката.

… Гяур… знаешь ли ты, как меня зовут? — Гяур — презрительное название иноверцев у последователей ислама.

13… Заида была черкешенка… — Черкесы (или адыге, адыгейцы) —

народ, живущий на Северо-Западном Кавказе; в XVIII в. состоял из ряда племен, сохранявших полупатриархальный-полуфеодаль-ный строй; составляли значительную часть рабов, поставлявшихся еще в XIX в. с Кавказа в Турцию, где существовало домашнее рабство.

Рабыни-черкешенки чрезвычайно дорого ценились в турецких гаремах: их достоинствами считались стройность, красота, кротость и вежливость.

… зубы начернены бетелем. — Бетель — лазящий кустарник из семейства перечных; произрастает в Юго-Восточной Азии; имеет пряные листья. В странах, где произрастает бетель, сильно распространено жевание его листьев, отчего губы и слизистые оболочки рта получают красно-кирпичный цвет, а зубы — черный.

… и скрылись за углом улицы Къятамоне. — Улица Кьятамоне продолжает набережную Кьяйя к юго-востоку; до XVIII в. ее населяли рыбаки и контрабандисты; в XVIII–XIX вв. она превратилась в одну из самых престижных улиц города; здесь, в бывшей летней резиденции короля Франческо II, дворце Кьятамоне, с 13 сентября 1860 г. по 6 марта 1864 г. жил Дюма.

14… вынужден был остановиться в Ливорно, где…он нашел прекрасную смерть. — Ливорно — крупный портовый город в Италии, на западном побережье Лигурийского моря; в описываемое время принадлежал Великому герцогству Тосканскому.

Хуссейн-паша, покинув Неаполь, с 1830 по 1833 гг. жил в Ливорно, но затем обосновался в Александрии, где и умер.

II. Лошади-призраки

… во время моего первого пребывания в Неаполе, сколь бы кратким оно ни было… — Неаполь — крупнейший город Южной Италии; находится на берегу Неаполитанского залива Тирренского моря; в древности назывался Неаполис (гр. "Новый город"); был основан ок. 600 г. до н. э. колонистами из Греции неподалеку от другой греческой колонии — Палеополиса (гр. "Старого города"), или Парте-нопеи, с которой впоследствии слился; в 290 г. до н. э. был завоеван римлянами; в 1130–1860 гг. был столицей Королевства обеих Си-цилий.

Впервые Дюма останавливался в Неаполе со 2 по 23 августа 1835 г., перед тем как отправиться на Сицилию.

15… сбыл мне своего повара Каму, историю которого я рассказал в "Спе-

ронаре"… — О том, как хозяин гостиницы "Виттория" уступил Дюма собственного повара Джованни Каму, рассказано в первой главе "Сперонары", которая называется "Санта Мария ди Пие ди Гротта".

… он был страстным любителем "Роланда"… — "Роланд" — имеется в виду поэма итальянского поэта эпохи Возрождения Лудовико Ариосто (1474–1533) "Неистовый Роланд" ("Orlando Furioso"; 1516–1532), заглавный герой которой лишился рассудка из-за любви; эта поэма оказала огромное влияние на развитие итальянской литературы.

… с большим удовольствием встретил нас на пороге своей гостиницы после трех месяцев нашего отсутствия… — Дюма уехал из Неаполя на Сицилию 23 августа, а вернулся туда 5 ноября 1835 г.

… неаполитанское правительство могло со дня на день открыть мое инкогнито и попросить меня отправиться в Рим, чтобы проверить, по-прежнему ли там находится его посланник… — Имеется в виду граф Людорф, неаполитанский посол в Риме, отказавший Дюма в выдаче неаполитанской визы, о чем писатель рассказывает в первой главе "Сперонары".

… Три эти улицы называются Кмйя, Толедо и Форчелла. — Улица Кьяйя, одна из старейших в Неаполе (она была известна еще в древнеримскую эпоху), находится в западной части Неаполя, в природной трещине, образовавшейся между окрестными холмами; в эпоху средневековья застраивалась богатыми домами и монастырями; ведет от королевского дворца, расположенного вблизи залива, к юго-западу, по направлению к Ривьере ди Кьяйя.

Улица Толедо — одна из главных магистралей Неаполя; проложенная от королевского дворца, тянется в северном направлении, пересекая весь город.

Виа Форчелла — старинная улица в районе кафедрального собора.

… Это творение Дедала, это критский Лабиринт, где нет Минотавра, но есть лаццарони. — Дедал — в греческой мифологии мудрый и искусный афинский мастер, скрывавшийся на острове Крит после убийства им своего племянника; построил там близ города Кносса огромный дворец Лабиринт, из запутанных ходов которого невозможно было найти выход и в который его самого заточили по повелению критского царя Миноса.

Минотавр — в греческой мифологии чудовище, человекобык, рожденный Пасифаей, женой царя Миноса, от быка, к которому она воспылала противоестественной страстью; был помещен по приказу царя в Лабиринт, куда ему ежегодно приносили в жертву семь юношей и девушек, посылаемых афинянами; был убит афинским царевичем Тесеем.

16… На один карлино. — Карлино (по имени неаполитанского короля Карла I Анжуйского) — здесь: мелкая серебряная монета, чеканившаяся в Неаполе с XIII в. по 1860 г. и весившая 3,27 г; стоила 10 грано, что соответствовало в 30-х гг. XIX в. 8,75 су.

17… упряжь — один пистоль… — Пистоль — испанская золотая монета с содержанием золота в 7,65 г, имевшая хождение и во Франции и стоившая десять турских ливров; здесь: счетная единица, десять франков.

… Вы знаете историю ножа Жанно? — Жанно — комический персонаж, олицетворение глупости; был придуман французским драматургом и актером Дорвиньи (настоящее имя — Луи Франсуа Ар-шамбо; 1742–1812) и чрезвычайно быстро вошел в моду.

С именем Жанно связана притча о ноже, в котором поочередно меняли то лезвие, то ручку и который в итоге всегда оставался одним и тем же.

18 …Вы имеете в виду изыскания господина Бюффона? — Бюффон, Жорж Луи Леклерк, граф де (1707–1788) — французский математик, физик, геолог и естествоиспытатель, с 1739 г. директор Ботанического сада в Париже; автор трудов по описательному естествознанию, подвергавшихся жестокому преследованию со стороны духовенства; основной его труд — "Естественная история" ("Histoire naturelle"; 1749–1788), в которой дано описание множества животных и выдвинуто положение о единстве растительного и животного мира; выдвинул также представления о единстве органического мира, отстаивал идею изменяемости видов под влиянием условий среды; в работе "Теория Земли" ("Theorie sur la Terre"; 1749) высказал идею образования земного шара как части раскаленного солнечного вещества, оторванной от Солнца кометой и затем остывшей.

… потом опускаются до фиакров… — Фиакр — наемный экипаж; слово произошло от названия особняка Сен-Фиакр в Париже, где в 1640 г. была открыта первая контора по найму карет.

… направляются туда же, куда и все праведники, — в Элизиум. — Элизиум (Елисейские поля) — в античной мифологии благодатное место, где блаженствуют после смерти избранники богов.

…На мосту Магдалины есть место… — Мост Магдалины (Понте делла Маддалена) расположен в восточной части Неаполя; переброшен через неширокую и мелководную речку Себето, впадающую в море; получил название от расположенной рядом небольшой церкви Марии Магдалины.

… приехал из Салерно в Неаполь… — Салерно — портовый город в 45 км к юго-востоку от Неаполя, на берегу Салернского залива; известен с глубокой древности; с кон. XI в. один из опорных пунктов норманнских завоевателей, вошедший затем в состав Неаполитанского королевства; в средние века важный центр ремесел и торговли, а также медицинской науки; ныне главный город одноименной провинции в области Кампания.

… Мертвецы обгоняют всех. — Эти слова — рефрен "Die Todten reiten schnell" баллады "Ленора" немецкого поэта Готфрида Августа Бюргера (1748–1794), родоначальника жанра национально-романтической поэзии в Германии; написанная в 1773 г., она была одним из самых популярных его произведений. Юная девушка Ленора с нетерпением ждет возвращения с войны своего жениха, уже почти не веря в это; не желая по-христиански смиренно принять Божью волю, она впадает в грех отчаяния. Но однажды жених появляется и увозит Ленору в неизвестность, постоянно повторяя ей в пути слова "Die Todten reiten schnell" (в известном переводе баллады, выполненном В.А.Жуковским, они звучат так: "Гладка дорога мертвецам!"). С наступлением рассвета чары рассеиваются, и Ленора оказывается в объятиях скелета на старом кладбище, где над нею вьются привидения, призывая девушку с терпением и покорностью принять кару Небес.

… полезнее, чем все Эбели и все Ришары… — Эбель, Иоганн Готфрид (1764–1830) — швейцарский геолог и географ, по профессии врач, по рождению немец; из-за своих политических взглядов покинул Германию и натурализовался в Швейцарии; автор ряда работ по геологии и первого путеводителя по Швейцарии (1793), многократно переиздававшегося.

Ришар — псевдоним французского писателя и издателя Жана Мари Одена (1793–1851), выпустившего целую серию путеводителей: по Италии, по Франции, по Швейцарии, по Бельгии и Голландии;

его "Путеводитель по Италии" ("Guide du voyageur en Italie") впервые был издан в 1835 г.

… мог бы пройти в тени от моста Магдалины до Позиллипо и от дворца Викариа до Сант'Эльмо. — То есть пересечь весь Неаполь с востока на запад.

Викариа (другое название — Кастель Капуано) — старинный дворец в торговой части Неаполя, заложенный в XII в.; название Викариа получил после того, как в XVI в. в него перевели пять трибуналов, и среди них трибунал Высшего совета наместничества (Gran Corte della Vicaria); здание это стало служить тюрьмой, в которой томились многие неаполитанские патриоты; в настоящее время в нем находится дворец правосудия.

Сант’Эльмо — замок, сооруженный в 1329–1343 гг. на одноименном холме (район Вомеро в западной части Неаполя); перестроен испанцами в 1537–1546 гг.

… По отношению к улице Кьяйя оно расположено так же, как сад Тю-ильри по отношению к улице Риволи… — Сад Тюильри — большой и красивый регулярный парк, разбитый в 1664 г. при королевском дворце Тюильри в Париже; во время Революции был открыт для публики; после уничтожения дворца в пожаре в 1871 г. значительно расширился к востоку, заняв место дворцовых построек.

Улица Риволи, расположенная в центре Парижа, пролегает у дворцов Пале-Рояль, Лувр и северной границы сада Тюильри, выходя на площадь Согласия; названа в честь победы Наполеона Бонапарта над австрийской армией у селения Риволи в Северной Италии 14 января 1797 г., в период войн Французской революции.

… вместо террасы на берегу реки перед вами взморье Арно, вместо Сены — Средиземное море, вместо набережной Орсе — протяженность, пространство, бесконечность. — Южная сторона сада Тюильри примыкает к правому берегу Сены, образуя невысокую террасу над рекой.

Взморье Арно (la plage de ГАгпо) — возможно, имеется в виду современная Виа Франческо Караччоло, набережная в западной части Неаполя.

Набережная Орсе расположена на левом берегу Сены — напротив сада Тюильри.

…в день праздника Мадонны ди Пие ди Гротта. — Церковь Санта Мария ди Пие ди Гротта была возведена в XIII в. у входа в грот Позиллипо; украшением церкви является образ Богоматери; в ее честь ежегодно 8 сентября вблизи церкви устраивались народные празднества, пользовавшиеся большой известностью.

… Искья, Капри, Кастелламмаре, Сорренто, Прочида посылают депутации… — Искья (древн. Энария) — небольшой остров в Тирренском море, в 25 км к юго-западу от Неаполя.

Капри — см. примеч. к с. 7.

Кастелламмаре (Кастелламмаре ди Стабия) — укрепленный город и порт на берегу Неаполитанского залива, в 25 км по морю к юго-востоку от Неаполя; расположен на месте древнего города Стабия, разрушенного извержением Везувия вместе с Геркуланумом и Помпеями в 79 г.

Сорренто — небольшой курортный город и порт к востоку от Неаполя, на южном берегу Неаполитанского залива.

Прочила — см. примем, к с. 5.

22… Они как кобыла Роланда, у которой было полно достоинств, только все они уравновешивались одним недостатком… Она была мертва. — Роланд — герой старофранцузской эпической поэмы "Песнь о Роланде", отважный рыцарь, племянник Карла Великого, погибший в сражении с сарацинами в Ронсевальской долине на севере Испании.

Его горячий конь Вельянтиф погиб в этом бою раньше своего всадника:

Хоть сам Роланд ни разу не задет,

Но Вельянтиф поранен в тридцать мест,

На землю он упал и околел.

Язычники бегут, что силы есть.

Остался граф Роланд один и пеш.

("Песнь о Роланде", CLIX. — Перевод Ю.Корнеева.)

… прыгнул в корриколо, где меня поджидал Жаден… — Жаден, Луи Годфруа (1805–1882) — французский художник, друг Дюма; начинал свою творческую деятельность с натюрмортов и небольших картин охоты, потом перешел на исторические полотна, но более всего прославился своими картинами с изображениями лошадей и собак; впервые его картины были выставлены в парижском Салоне в 1831 г.; его лучшие работы: "Шесть собачьих голов", "Сбор псовой охоты" (1855), "Видение святого Губерта" (1859); с ноября 1834 г. по декабрь 1835 г. путешествовал вместе с Дюма по Югу Франции и Италии; после падения покровительствовавшей ему Орлеанской династии стал придворным художником Наполеона III (1808–1873; император в 1852–1870 гг.).

23… прибыл туда не для того, чтобы соперничать с Пульчинеллой… — Пульчинелла (Пульчинелло) — шут, традиционный комический персонаж итальянской комедии масок, основанной на традициях народных театров, которые восходят к древнеримской эпохе. Обычное его прозвище — Дурень; оно отражает его привычки и стремления: это глупый шут, мечтающий о сладком безделье, обжора, пьяница; он всегда готов соврать и, если подвернется удобный случай, стащить все, что попадет ему под руку.

III. Кьяйя

… одна часть залива, отделенная от другой Кастель делл’Ово. — Ка-стель делл’Ово ("Замок-Яйцо"; назван так потому, что в основании он имеет овальную форму) — один из самых древних замков Неаполя, построенный на небольшом скалистом островке, который теперь связан с городской набережной; прежде на его месте стояла вилла Лукулла; был воздвигнут в VIII в. монахами-васили-анами, спасавшимися в нем от набегов сарацин, а в сер. XII в. перестроен и укреплен норманнскими завоевателями; нынешний облик приобрел в XVI в.

24… ведет она к некоторым достопримечательностям Неаполя: к гроб нице Вергилия, Собачьему гроту, озеру Лньяно, к Поццуоли, к Байям, к озеру Аверно и к Элизиуму. — Вергилий, Публий Марон (70–19 до н. э.) — древнеримский поэт, автор поэм "Буколики" и "Георгики", а также героического эпоса "Энеида", посвященного подвигам и странствиям Энея, одного из героев Троянской войны.

Согласно традиции, гробницей Вергилия считается древнеримский колумбарий, расположенный к западу от старого Неаполя, в районе возвышенности Позиллипо, недалеко от церкви Санта Мария ди Пие ди Гротта.

Собачий грот находится в западной окрестности Неаполя; в его нижней части скапливается углекислый газ, от которого попадающие туда собаки и различные мелкие животные быстро задыхаются, что и дало гроту название. Посещение этого грота описано Дюма ниже (глава XXVIII).

Аньяно — озеро, наполнявшее кратер одноименного вулкана в 9 км к западу от Неаполя, неподалеку от залива Поццуоли; известное с давних времен, в 1870 г. оно было осушено.

Аверно (лат. Avernus lacus) — глубокое озеро в Кампании, между Байским заливом и Кумами, наполняющее вулканический кратер; играет значительную роль в античной мифологии (по преданию, именно здесь находился вход в подземное царство).

Элизиум — здесь: античные гробницы в районе Байев, о которых Дюма рассказывает в главе XXXIII.

… строительное искусство со времен Микеланджело до наших дней совершило огромные успехи в своем развитии… — Микеланджело Буонарроти (1475–1564) — знаменитый итальянский скульптор, художник, архитектор и поэт эпохи Возрождения.

… Дворяне в Неаполе, так же как в Венеции, никогда не указывают, к какому времени восходит их род. — Венеция — город и порт в Северной Италии, административный центр области Венето; расположена на островах лагуны Адриатического моря; возникновение ее относится к сер. V в.; в X в. формально получила статус самостоятельной республики; в средние века играла большую роль в политической жизни Европы и в ее торговле с Востоком; в результате войн Французской республики и наполеоновской империи отошла к Австрии (1797–1805), затем до 1814 г. была в составе наполеоновского Итальянского королевства, после чего снова стала австрийским владением; в 1866 г. вошла в состав объединенного Итальянского королевства.

… среди своих предков они спокойно называют Фабиев, Марцеллов, Сципионов. — Фабии — один из древнейших римских патрицианских родов, который вел свое происхождение от основания Города; представители этого рода играли большую роль в истории Рима. Марцеллы — старинный римский род, ветвь обширного рода Клавдиев; первоначально принадлежали к плебеям, затем перешли в патрицианское сословие; с III в. до н. э. представители этого рода играли значительную роль в истории Рима.

Сципионы — одна из ветвей старинного и очень знатного римского патрицианского рода Корнелиев, отличавшаяся строгим патриархальным воспитанием ее членов, их скромностью и преданностью близким; из нее в III и во II в. до н. э. вышли выдающиеся полководцы и государственные деятели.

… в Неаполе не найдется и четырех состояний, приносящих пятисот тысяч ливров ренты… — Ливр — французская серебряная монета; основная счетно-денежная единица страны до Французской революции, во время которой была заменена почти равным ей по стоимости франком.

Рента — регулярно получаемый доход с капитала, имущества или земли, не требующий от получателя предпринимательской деятельности.

… за исключением экипажей герцога ди Эболи, князя ди Сант’Антимо или герцога ди Сан Теодоро… — Титул герцога Эболи во время пребывания Дюма в Неаполе в 1835 г. носил Маркантонио IV Дориа, князь ди Ангри, герцог ди Эболи (1765–1837), в 1799 г. посол Пар-тенопейской республики во Франции; с 1837 г. этот титул носил его сын Джованни Карло III Дориа (1788–1854).

Носителем титула князя ди Сант’Антимо, девятым по счету, был в это время Франческо Руффо, герцог ди Баньяра и Баранелло (1779–1865).

Сан Теодоро, Карло Луиджи Караччоло, маркиз ди Каприлья, герцог ди (1801–1873) — знатный неаполитанский дворянин, сенатор; носил герцогский титул с 1823 г.

… подобно Фердинандо Орсини, герцогу ди Гранина… — Три представителя аристократического семейства Орсини, носившие титул герцога ди Гравина, имели имя Фердинандо: Фердинандо I (?— 1549) — пятый, Фердинандо II (1538–1583) — седьмой, Фердинандо III (1623–1658) — одиннадцатый носители этого титула; неясно, кто из них имеется здесь в виду.

… Любопытный, которому с помощью Асмодеяудалось бы приподнять крыши этих дворцов… — Асмодей (др. — евр. Ашмедай) — демон распутства, сластолюбия и глумления, упоминаемый в древнееврейской религиозной литературе; герой романа "Хромой бес" ("Le Diable boiteux"; 1707) французского писателя Алена Рене Лесажа (1668–1747); Асмодей приподнимает крыши домов и показывает держащемуся за его плащ студенту дону Клеофасу частную жизнь обитателей города.

… визиты наносят в Фондо или Сан Карло. — Театро дель Фондо (с 1870 г. — Театро Меркаданте) — оперный театр в Неаполе, расположенный на площади Кастелло; открылся 31 июля 1779 г. постановкой оперы Чимарозы "Мнимая неверность" ("L’infedele fedele"). Сан Карло — неаполитанский оперный театр, один из самых известных в Италии; считался самым большим в Европе; его строительство, осуществленное по планам архитектора Джованни Антонио

Медрано (1703—?), было завершено в 1737 г., ко дню тезоименитства короля Карла VII; в 1816 г. была произведена его внутренняя реконструкция; в последующие годы перестраивались его отдельные части; располагается рядом с королевским дворцом, неподалеку от берега Неаполитанского залива.

… Как говорил Франциск I, потеряно все, кроме чести. — Франциск I (1494–1547) — король Франции с 1515 г. из династии Валуа; вел длительную борьбу с императором Карлом V из-за спорных владений, а также за политическое влияние в Европе; покровительствовал искусству.

"Все потеряно, кроме чести" — слова из письма Франциска I к своей матери Луизе Савойской, герцогине Ангулемской (1476–1531), в котором он сообщал о своем полном поражении от имперских и испанских войск в битве при Павии (24 февраля 1525 г.) и последующем пленении.

… фунт макарон стоит два су, а бутылка асприно из Аверсы — два лиара. — Су — мелкая французская монета, 1/20 ливра, или 12 де-нье; в то время по стоимости примерно соответствовала одному неаполитанскому грано (один грано стоил 7/8 су).

Лиар — старинная французская мелкая монета, известная с XV в., стоимостью 1/4 су; последний раз чеканилась в 1792 г.; в 1856 г. была выведена из обращения.

Асприно — сухое белое вино, производимое в окрестностях Аверсы (см. примеч. к с. 5).

… нечто среднее между легким сладким шампанским и нормандским сидром. — Сидр — слабоалкогольный напиток из яблок, приготовляемый во Франции, главным образом в Нормандии.

… с шиком съесть мороженое у Дондзелли или Бенвенути. — Неаполитанское кафе Дондзелли, находившееся на Виа Дуомо, славилось своим мороженым.

Сведений о заведении Бенвенути найти не удалось.

26… бранятся по поводу большой мозаики в Помпеях и статуй двух

Бальбов. — Разбору т. н. большой помпейской мозаики посвящены главы XXXIX–XL данной книги.

Статуи Бальбов — вероятно, имеются в виду скульптуры из гробницы Марка Нония Бальба, заметной фигуры эпохи Августа, народного трибуна 32 г. до н. э., жившего в Геркулануме; эти скульптуры, обнаруженные при раскопках Геркуланума, хранятся в Национальном археологическом музее Неаполя.

… Флоренция — город удовольствий… — Флоренция — древний город в Центральной Италии, ныне главный город области Тоскана; основан ок. 200 г. до н. э.; с XI в. становится крупным международным центром; в 1115 г. превратился в фактически независимую городскую республику, в которой с 1293 г. власть принадлежала торговым и финансовым цехам; с 1532 г. столица Тосканского герцогства; в 1807–1814 гг. входил в состав наполеоновской империи; в 1859 г. присоединился к королевству Пьемонт, в 1865–1871 гг. был столицей объединенного Итальянского королевства.

27… во всем Неаполе нет ни одного хорошего училища, за исключением иезуитского. — Иезуиты — члены Общества Иисуса, важнейшего монашеского ордена католической церкви, основанного в XVI в.; ставили своей целью борьбу любыми способами за укрепление церкви против еретиков и протестантов; их имя стало символом лицемерия и неразборчивости в средствах для достижения цели; уделяли много внимания образованию мирян, контролировали или содержали ряд учебных заведений.

… семья маркиза ди Гаргалло… — Вероятно, имеется в виду Томма-зо Гаргалло, маркиз ди Кастель Лентини (1760–1842) — итальянский поэт, переводчик Горация, Ювенала и Цицерона; уроженец Сиракузы.

… Сын пишет по-французски, как Шарль Нодье… — Нодье, Шарль (1780–1844) — французский писатель и библиофил, член Французской академии (1833); автор многочисленных романов, новелл, сказок, пользовавшихся в его время огромным успехом; писал также памфлеты и заметки под различными псевдонимами; друг и литературный наставник Дюма; с 1824 г. и до конца своей жизни заведовал библиотекой Арсенала в Париже, ставшей в 1824–1830 гг. центром литературной жизни и романтического движения.

… дочери говорят на нашем языке, как г-жа де Севинье. — Севинье, Мари де Рабютен-Шанталь, маркиза де (1626–1696) — автор знаменитых "Писем" (их публикация началась в 1726 г.), которые на протяжении двадцати лет она регулярно посылала своей дочери, графине де Гриньян, сообщая в них новости о жизни Парижа и королевского двора, о последних литературных, театральных и других событиях; "Письма г-жи де Севинье госпоже графине де Гриньян, ее дочери" ("Lettres de M-me de Sevigne a M-me la comtesse de Grignan sa fille") служат образцом эпистолярного жанра и содержат интересные исторические и литературные сведения.

… Граф ди Рокка Романа, неаполитанский святой Георгий… — Рок-каромана, Лучо Караччоло, герцог ди (1771–1836) — участник профранцузской группировки в Неаполе; во время владычества там французов (1806–1815) — генерал; участвовал в походе 1812 г. в Россию; после возвращения Фердинанда IV перешел на службу к нему и командовал гвардией; стал вторым носителем титула герцога ди Роккаромана, унаследовав его от отца в 1793 г.

Святой Георгий — христианский мученик; римский воин, ставший проповедником христианства и казненный ок. 303 г. во время гонений на христиан.

… место встречи назначено в Кастелламмаре… — Кастелламмаре — см. примеч. к с. 20.

… В эпоху Реставрации, то есть примерно в 1815 году, Фердинанд, дед нынешнего короля, вернувшись в Неаполь, который он покинул десятью-двенадцатью годами раньше… — Фердинанд (1751–1825) — с 1759 г. король Сицилии (под именем Фердинанда III) и Неаполя (под именем Фердинанда IV) из династии Бурбонов; третий сын испанского короля Карла III; придерживался крайне реакционных взглядов и отличался жестокостью и вероломством; дважды, в 1799 и 1806 гг., во время вторжений французских войск, бежал на Сицилию под защиту английского флота; в 1815 г., после крушения наполеоновской империи, восстановил свою власть в Неаполитанском королевстве; в 1816 г. принял титул государя Королевства обеих Сицилий — под именем Фердинанда I.

"Нынешний король" — Фердинанд II (1810–1859), король Обеих Сицилий с 1830 г., сын Франческо I (1777–1830; король с 1825 г.) и его второй супруги (с 1802 г.) Изабеллы Испанской (1789–1848); жестоко подавлял революционное движение; за бомбардирование города Мессины в 1848 г. был прозван "королем-бомбой".

28… первейших фамилий обоих королевств… — Неаполитанское и Сицилийское королевства несколько раз за свою историю объединялись под властью одной династии, а затем разъединялись. После падения Наполеона оба королевства были решением Венского конгресса соединены в одно государство, получившее название "Королевство обеих Сицилий".

…Я уже говорил в "Сперонаре", в главе о Палермо… — См. главу "Счастливое Палермо" в книге Дюма "Сперонара".

Палермо — один из древнейших городов Сицилии; в XI–XIII вв. — столица Сицилийского королевства; в 1799 и 1806–1815 гг. столица короля Фердинанда после его бегства из Неаполя; ныне — административный центр одноименной провинции.

… Выбор пал на сицилийца маркиза ди Крешимани и неаполитанца князя Мирелли. — Сведений о Крешимани (Crescimani) найти не удалось.

Мирелли — Франческо Мариа Мирелли, пятый князь ди Теора, маркиз ди Калитри, синьор ди Конца (1795–1857).

… был прямым потомком знаменитого кондотьера Дудоне ди Конца, которого упоминает Тассо. — Дудоне (Дудон) ди Конца — участник первого крестового похода, персонаж "Освобожденного Иерусалима" Тассо, храбрый военачальник.

Кондотьер (ит. condottiere — "наемник") — в Италии предводитель наемного военного отряда в XIV–XVI вв., находившегося на службе у какого-либо государя или римского папы.

Торквато Тассо (1544–1595) — итальянский поэт, автор христианской героической поэмы "Освобожденный Иерусалим" ("La Gerusalemme liberata"; 1580), посвященной первому крестовому походу.

… родился в деревне Сант'Антимо… — Сант’Антимо — селение в 12 км к северу от Неаполя, родовое поместье семьи Мирелли.

29… послали за доктором Пенца, лучшим хирургом Неаполя… — Сведений об этом персонаже (Penza) найти не удалось.

… Марий не издал ни единого звука, пока ему резали ногу… — Марий, Гай (ок. 157—86 до н. э.) — древнеримский государственный деятель и полководец, сторонник демократических групп; ожесточенно боролся за власть против Суллы.

О его самообладании и выносливости Плутарх (см. примеч. к с. 293) сообщает следующее: "Страдая, по-видимому, сильным расширением вен на обоих бедрах и досадуя на то, что ноги его обезображены, он решил позвать врача и, не дав связать себя, подставил под нож одно бедро. Не шевельнувшись, не застонав, не изменившись в лице, он молча вытерпел невероятную боль от надрезов. Но когда врач хотел перейти ко второй ноге, Марий не дал ему резать, сказав: "Я вижу, что исцеление не стоит такой боли"" ("Гай Марий", 6).

30… Мать находилась при нем… — Матерью Франческо Мирелли была Мария Антония Чева Гримальди (7—1831), с 1793 г. супруга Джузеппе Мирелли, четвертого князя ди Теора (1773–1840).

31… У Баярда, несомненно, были два первых вида мужества… — Баярд, Пьер дю Террайль, сеньор де (ок. 1475–1524) — французский военачальник, прославленный современниками как образец мужества и благородства и прозванный "рыцарем без страха и упрека"; в 1524 г. принял командование французскими войсками в Милане, находившимися в безнадежном положении, и погиб при отступлении.

… Шел 1799 год; французы оставили город неги. — В 1798 г. неаполитанский король Фердинанд IV вступил в войну против Французской республики, но его войска были разбиты, а его владения на Апеннинском полуострове заняты французами. 23 января 1799 г. французские войска генерала Шампионне вступили в Неаполь; королевское семейство и правительство бежали на Сицилию.

26 января 1799 г. при поддержке французских войск в Неаполе была провозглашена Партенопейская (или Неаполитанская) республика; власть в ней в основном принадлежала представителям либерального дворянства, которые провели некоторые прогрессивные реформы, направленные против феодальной аристократии и высшего духовенства. Однако отказ от проведения аграрной реформы, а также насилия французов вызвали недовольство горожан и крестьян, и без того настроенных в пользу монархии и католической религии. Поеле того как в начале мая того же года французские войска, занимавшие Неаполитанское королевство и находившиеся под началом нового командующего, генерала Макдональда, получили приказ идти в Северную Италию, чтобы оказать помощь французской армии, терпящей там поражения от австрийцев, и оставили молодую республику на призвол судьбы, в июне 1799 г. в результате организованного реакцией восстания и при поддержке английского флота Партенопейская республика была свергнута и королевская власть восстановлена. Свержение республики сопровождалось жестокой расправой с ее сторонниками.

32… Кардинал Руффр, отправившись из Палермо и пройдя по Калабрии… — Руффо, Фабрицио (1744–1827) — кардинал (1791), неаполитанский политический деятель; происходил из княжеского рода

Баранелло; хотя и не имел особой склонности к исполнению службы священника, пользовался покровительством папы Пия VI, жаловавшего ему высокие должности; обвиненный в растрате находившихся в его ведении средств, вынужден был переехать в Неаполь; после начала революции уехал в Палермо, а 8 февраля 1799 г. с несколькими единомышленниками высадился в Калабрии и начал создавать "Христианское королевское войско", выступив с ним в поход против Партенопейской республики.

Калабрия — гористая область на юге Италии, южная часть Апеннинского полуострова, омываемая Тирренским и Ионическим морями; в 1860 г. вместе с Королевством обеих Сицилий, которому она в то время принадлежала, вошла в состав объединенной Италии.

… осадил Неаполь при поддержке турецкого, русского и английского флотов… — Армия Руффо пользовалась поддержкой части английского флота. Русские и турецкие корабли в это время находились в Адриатическом море, у Ионических островов. Небольшой отряд русского флота действовал у южной оконечности Апеннинского полуострова.

… взять город, который со стороны моря защищал Караччоло, а с суши — Мантоне, Карафа и Скипани, невозможно… — Караччоло, Франческо (1752–1799) — адмирал, один из создателей флота Неаполитанского королевства; сопровождал членов королевской семьи на Сицилию во время их бегства при наступлении французов, но уже 3 марта 1799 г., с позволения короля, вернулся в Неаполь для решения своих имущественных проблем. Некоторое время ему удавалось устраниться от участия в политической жизни, но затем он вынужден был согласиться на предложение Временного правительства Партенопейской республики принять на себя командование остатками неаполитанского флота (шесть бомбардирских судов, восемь канонерских лодок и два гребных судна). Через неделю послеподписания капитуляции (30 июня) замка Сант’Эльмо Караччоло был обвинен в измене и казнен по приговору суда под председательством адмирала Нельсона.

Мантоне, Габриэле (1764–1799) — офицер, ученый-математик; принадлежал к знатной дворянской семье выходцев из Савойи; военную службу начал в 12 лет; в кампании 1798 г. против французов участвовал в чине капитана артиллерии; в дни Партенопейской республики получил звание генерала и выполнял обязанности министра сухопутных и морских вооруженных сил, а также министра внешних сношений; был приговорен королевской джунтой к смертной казни и казнен 24 сентября 1799 г.

Карафа, Этторе, граф ди Руво (1767–1799) — неаполитанский аристократ, в молодости путешествовавший по Франции и после возвращения в Неаполь принявший активное участие в якобинском движении; в 1795 г. был заключен в замок Сант’Эльмо, но затем бежал и вернулся на родину с французскими войсками; в чине полковника республиканской армии участвовал во многих военных экспедициях; по приговору королевского суда был обезглавлен 4 сентября 1799 г.

Скипани, Джузеппе, герцог ди Диано (1739–1799) — участник якобинского движения в Неаполитанском королевстве; много лет, вплоть до июня 1798 г., провел в тюрьме; после освобождения недолгое время был офицером королевской армии, а в период существования Партенопейской республики в чине генерал-лейтенанта участвовал в многочисленных экспедициях, направлявшихся в различные провинции для подавления контрреволюционных мятежей. 14 апреля созданный им Калабрийский легион был разгромлен отрядом сторонников короля, а сам он попал в плен, был перевезен на остров Искья и казнен 19 июля 1799 г.

… рядом с его подписью стоят подписи Фута, командующего британским флотом, Кероди, командующего русским флотом, и Бонньё, командующего оттоманским флотом. — Фут, Эдвард Джеймс (1767–1833) — вице-адмирал английского флота; учился в морской академии в Портсмуте и в возрасте 23 лет начал службу на военном корабле; во время неаполитанской кампании в чине капитана командовал отрядом английских кораблей; представляя адмирала Нельсона, по требованию неаполитанских республиканцев скрепил своей подписью условия их капитуляции, которые затем были нарушены; после окончания кампании намеревался потребовать суда, который рассмотрел бы его действия в Неаполе, но отказался от этой идеи, опасаясь нежелательных для себя последствий.

Кероди (Keraudy) — сведений о таком персонаже найти не удалось. Русс ко-турецкой эскадрой в Средиземном море командовал знаменитый вице-адмирал Федор Федорович Ушаков (1744–1817), основоположник маневренной тактики парусного флота.

Бонньё (Bonnieu) — сведений о таком персонаже тоже найти не удалось. Турецкой эскадрой, находившейся в подчинении Ушакова, командовал турецкий флотоводец Кадыр-бей.

Имена Кероди и Бонньё названы здесь вопреки подлинному тексту капитуляции, приведенному Дюма в романе "Воспоминания фаворитки" (см. настоящее Собрание сочинений, т. 39, сс. 678–679): от России капитуляцию подписал командир русского десантного отряда капитан Генрих Генрихович Белли (ок. 1765–1826), от Турции — командир турецкого десантного отряда капитан Ахмет.

… в ночь разгула и оргий Нельсон разорвал договор… — Нельсон, Горацио, лорд (1758–1805) — адмирал английского флота, выдающийся флотоводец, сыгравший важную роль в развитии военного морского искусства; родился в семье сельского священника, чей приход находился в Бёрнем-Торп на побережье Северного моря (графство Норфолк); в 1771 г. начал службу мичманом; в 1779 г., не достигнув и 21 года, был назначен капитаном фрегата; решающую роль в развитии его карьеры сыграла война между Англией и Францией; в конце января 1793 г. он получил под свое командование линейный корабль и принял участие в многомесячной блокаде французского флота в Тулоне; свойственные Нельсону смелость, решительность, способность принимать неожиданные, но единственно верные решения сыграли важную роль при достижении победы английского флота над испанцами в феврале 1794 г. у мыса Сан-Ви-сенти (крайняя юго-западная оконечность Португалии); эта победа принесла Нельсону орден Бани, возводивший его в дворянское достоинство, и одновременно ускорила очередное производство; с 1798 г. он командовал эскадрой, направленной в Средиземное море для противодействия Египетской экспедиции Бонапарта, и в августе того же года уничтожил при Абукире французский флот; затем был послан на помощь неаполитанскому королю Фердинанду IV и сопровождал его на Сицилию; после капитуляции французского гарнизона в Неаполе отказался признать ее условия, подписанные от его имени, и запятнал свое имя жестокой расправой с неаполитанскими республиканцами; последнее сражение, в котором он участвовал и одержал победу, прославившую его имя, произошло 21 октября 1805 г. у мыса Трафальгар.

… в обмен на любовь леди Гамильтон… — Гамильтон, Эмма (1765–1815) — английская авантюристка; родилась в графстве Чешир, в семье деревенского кузнеца по фамилии Лайон; не достигнув и 15 лет, вынуждена была искать работу; выполняла обязанности прислуги в нескольких богатых семьях до 1782 г., когда стала хозяйкой большого дома 33-летнего аристократа-холостяка Чарлза Гре-вилла и получила возможность учиться и развивать свои природные дарования; в 1784 г. познакомилась с дядей Гревилла сэром Уильямом Гамильтоном, а в 1791 г. стала его женой; во время пребывания в 90-х гг. мужа в качестве посла в Неаполе сблизилась с Нельсоном; после его гибели продолжала жить вместе с их дочерью Горацией Нельсон-Томпсон; скромная пенсия, которой она могла располагать, казалась ей ничтожной, росли ее долговые обязательства, и в конце концов финансовое положение семьи оказалось безнадежным; несколько последних месяцев жизни Эмма провела во Франции, недалеко от Кале, куда она бежала от преследований кредиторов и где скончалась 15 января 1815 г.

… Чирилло и Пагано приговорены к повешению. — Чирилло, Доменико Мариа Леоне (1739–1799) — потомственный врач, ботаник, профессор Неаполитанского университета, автор многочисленных научных работ, высоко ценившихся многими известными европейскими учеными; до начала революции 1799 г. не участвовал в политической жизни Неаполя, хотя всегда сочувствовал республиканцам; после вступления в Неаполь французских войск отклонил предложение войти в состав Временного правительства, заявив о своем желании заняться организацией помощи бедным согражданам; однако после роспуска Временного правительства, осуществленного в марте 1799 г., возглавил Законодательную комиссию; был казнен 29 октября 1799 г.

Пагано, Франческо Марио (1748–1799) — философ, литератор, адвокат, профессор юриспруденции Неаполитанского университета, главный судья Адмиралтейства; в 1796 г., обвиненный в распространении революционных идей, был арестован и находился в заключении более двух лет; после освобождения (июль 1798 г.) уехал в Рим, где за несколько месяцев до этого была провозглашена республика, и выступил с курсом лекций по истории гражданского права; в 1799 г. принял деятельное участие в неаполитанской революции, был членом первого Временного правительства и председателем Законодательной комиссии; ему принадлежит один из проектов республиканской конституции; был казнен 29 октября 1799 г.

… Подобно Андре Шенье и Ру иле, они встречаются у подножия эшафота… — Шенье, Андре Мари (1762–1794) — французский лирический поэт и публицист; выступал против политики якобинцев; был казнен во время террора, 25 июля 1794 г.

Руше, Жан Антуан (1745–1794) — французский поэт, сторонник конституционной монархии; был казнен вместе с Шенье. Существует предание, что по дороге к месту казни поэты декламировали стихи Расина.

… Этторе Карафа, дядя композитора, приговорен к смерти через отсечение головы. — Этторе Карафа — см. примеч. выше.

Карафа де Колобрано, Микеле Энрико Франческо Винченцо Алоизио Паоло (1787–1872) — итальянский композитор, автор многих опер, профессор Парижской консерватории.

… я хотел бы видеть лезвие маннайи. — Маннайя (ит. букв, "топор") — механическое устройство для отсечения головы, использовавшееся в Италии как орудие казни задолго до изобретения его французского аналога — гильотины (по крайней мере, с XIII в.).

… Шампионне шел на Неаполь, провозглашая свободу народов и создавая на своем пути республики… — Шампионне, Жан Этьенн (1762–1800) — французский военачальник, сторонник Революции и Республики; начал службу рядовым солдатом в Испании; после возвращения во Францию принимал участие в заседаниях политических клубов; участник войны с первой антифранцузской коалицией европейских государств (1792–1797); 21 ноября 1798 г. принял командование войсками, вступившими в Рим в феврале 1798 г.; стал одним из основателей Партенопейской республики в январе 1799 г.; затем на него было возложено главное командование в Северной Италии; в сентябре и ноябре, сражаясь с русскими и австрийцами, потерпел несколько поражений, что способствовало его добровольной отставке, после которой он вскоре умер.

… увезти во Францию статую святого Я ну ария. — Святой Януарий (Сан Дженнаро) — католический святой, епископ города Беневен-то, почитаемый как главный покровитель Неаполя; после мученической смерти, случившейся около 305 г. в Путеолах (соврем, город Поццуоли вблизи Неаполя) святой Януарий и семь его сподвижников были похоронены недалеко от места казни на Марсовом поле; через некоторое время их останки были перевезены в Неаполь (район Каподимонте), где в катакомбах, носящих имя Сан Дженнаро, сохранились свидетельства почитания его уже в эпоху раннего средневековья; в IX в. его мощи были перевезены в Беневенто, затем в Монтеверджине, откуда в 1497 г. возвратились в Неаполь и были помещены в архиепископский собор святого Януария, возведенный в 1294–1315 гг. Неаполитанцы особым образом относятся к одной из часовен в соборе, необыкновенно почитают ее и посещают чаще других. Она носит название часовни Сокровищ святого Януария и представляет собой подлинную церковь в церкви; в ней хранятся ампулы с кровью святого и его череп. Часовня была воздвигнута в 1608 г. во исполнение обета, данного неаполитанцами своему святому покровителю в надежде спастись от чумы, эпидемия которой охватила город. Позади алтаря возвышается отлитая в бронзе величественная статуя святого. В часовне хранится также статуя, в которую заключены его мощи. Хранилище это, изготовленное из позолоченного серебра, наверху имеет маленькое окошко, позволяющее видеть череп святого Януария. Украшением скульптуры служит епископская мантия и бесценная митра, усеянная драгоценными камнями. Здесь же хранится старинный ларец, в который заключены ампулы с кровью. Необыкновенный интерес представляют 51 серебряная статуя покровителей Неаполя, которые также установлены в часовне. В первую субботу мая процессия верующих переносит статую святого Януария и его "свиту" в церковь Санта Кьяра, что предусмотрено старинной привилегией.

33… Смерть якобинцам! — Якобинцы — революционно-демократиче ская политическая группировка во Франции в период Великой Французской революции. В течение лета 1793—лета 1794 гг. эта группировка находилась у власти, боролась с внешней и внутренней контрреволюцией, стремилась к углублению революционных завоеваний. Название она получила по месту заседаний своего клуба в библиотеке якобинского монастыря (монастыря святого Иакова). Термин "якобинец" стал в кон. XVIII и в XIX в. синонимом радикального революционера, и здесь якобинцами названы неаполитанские республиканцы.

… победили при Монтенотте, перешли мост Лоди, взяли Мантую. — В сражении при Монтенотте (в Северной Италии, в 60 км к западу от Генуи) 10–12 апреля 1796 г., во время первой Итальянской кампании Бонапарта, французские войска нанесли поражение австрийской армии.

Лоди — город в Ломбардии (Северная Италия), в сражении у которого 10 мая 1796 г. Бонапарт нанес поражение австрийской армии; решающим моментом боя был захват французами моста через реку Адда.

Мантуя — город в Северной Италии, в Ломбардии, известный со II в. до н. э.; в средние века городская республика; с нач. XVIII в. находился под властью Австрии; с 1866 г. вошел в состав Итальянского королевства; в средние века и в начале нового времени — сильная крепость, важнейшая стратегическая позиция в регионе; был осажден французскими войсками в начале июня 1796 г. и сдался им 2 февраля 1797 г.

… дошел только до ворот святого Януария… — Ворота Святого Януария — средневековое укрепление Неаполя; находились в северо-восточной части старого города, между площадью Пинье (соврем. Пьяцца Кавур) и улицей Фориа.

… приведя в пример революцию 1820 года и ущелья в Абруцци, оставленные почти без боя. — В 1820 г. в Королевстве обеих Сицилий началась революция. Она приняла форму восстания воинских частей, которыми командовали офицеры-карбонарии. В королевстве была введена конституция, составленная по образцу испанской конституции 1812 г. Неаполитанская революция носила верхушечный, чисто политический характер и не удовлетворила интересы широких народных масс. Поэтому, когда в начале 1821 г. в страну вторглись австрийские войска, народ не поддержал сопротивление конституционного правительства и в стране была восстановлена абсолютная монархия.

Абруцци — гористая область в Центральной Италии, граничащая на севере с областью Марке, на западе — с Лацио, на юге — с Молизе, а на востоке — с Адриатическим морем.

Во время Неаполитанской революции 1820–1821 гг., 7 марта 1821 г., в Абруцци, при Риети, произошло сражение между неаполитанскими войсками и австрийской армией, двигавшейся на подавление конституционного правительства. Неаполитанцы потерпели решительное поражение и в беспорядке отступили, покинув ущелье Антродокко и открыв тем самым путь на столицу. 23 марта австрийцы вступили в Неаполь.

… за ними встают костры, эшафоты и виселицы 99 года… — Указание на чудовищные репрессии, которыми сопровождалось подавление Партенопейской республики в 1799 г.

… война, которую Пене и Карраскоза начали на свой страх и риск… — Пепе, Гульельмо (1783–1855) — итальянский революционер, один из руководителей карбонариев, генерал неаполитанской армии; в июле 1820 г. возглавил восстание, приведшее к установлению в Королевстве обеих Сицилий конституционного строя; командовал одним из корпусов, сражавшихся против австрийских интервентов; в 1848–1849 гг. принял участие в революции в Италии.

Карраскоза, Микеле, барон (1774–1853) — неаполитанский генерал; был сторонником Партенопейской республики, с 1806 г. состоял на службе у Мюрата; с 1815 г., после реставрации Бурбонов, служил в неаполитанской армии; когда в 1820 г. была провозглашена конституция, стал военным министром; после подавления революции эмигрировал в Испанию; оставил записки о революции 1820–1821 гг.

… Имея два грано в день… — Грано — мелкая медная монета, имевшая хождение в Неаполе и Сицилии с первой пол. XV в. и чеканившаяся до 1860 г.; составляла 1/10 карлино, или 1/120 пиастра; один грано стоил 2 торнезе, или 12 кавалло.

… импровизатору с Мола… — Имеется в виду старинный мол торгового порта, Моло Анджоино, который располагается недалеко от Кастель Нуово.

… разорена, как и сицилийское дворянство, отменой майоратов и фи-деикомиссов. — Майорат — феодальный порядок наследования, при котором земельное владение переходит к старшему сыну владельца или к старшему мужчине в роде.

Фидеикомисс — здесь: закрепление земельной собственности за определенной дворянской семьей, в результате чего такое имение нельзя было продавать или отчуждать даже в случае предъявления претензии со стороны кредиторов или казны.

ГУ. Толедо

… рядом с привычной остерией… — Остерия — трактир, кабачок в Италии.

… красуется лавка торговца химическими спичками. — До кон. XVIII в. огонь в Европе добывали путем высекания, используя кресало, огниво и трут. С нач. XIX в. во многих европейских странах делались попытки, иногда достаточно успешные, добывать огонь химическим путем. Ряд изобретений сделал возможным появление в 30-х гг. XIX в. в Австрии первой фабрики, производившей химические спички, которые напоминают современные.

35… королевским дворцом на одном конце улицы, ратушей — на другом и дворцом Барбайи — посередине. — Королевский дворец (Палаццо Реале) находится на площади Плебисцита (бывш. Дворцовой), с которой начинается улица Толедо; строительство его, которое было начато в 1600 г. по приказу испанского вице-короля Фернандо Руиса де Кастро (1548–1601; управлял с 1599 г.), готовившегося принять в Неаполе нового испанского короля Филиппа III (1578–1621; правил с 1598 г.), велось первое время по планам знаменитого итальянского архитектора Доменико Фонтана (см. примеч. к с. 383) и завершилось после многих изменений и переделок лишь к 1843 г.

Муниципалитет Неаполя располагается в Палаццо Сан Джакомо, построенном в 1819–1825 гг. по заказу Фердинанда I братьями-близнецами архитекторами Стефано Грассе (1778–1840) и Луиджи Грассе (1778–1833).

Дворец знаменитого импресарио Барбайи (см. примеч. ниже) находится на углу Виа Толедо и Виа Санта Бриджида, чуть севернее Палаццо Реале.

… увенчанных огромными париками, как у Людовика XIV… — При французском дворе парики стали носить еще около 1640 г., в правление Людовика XIII. В годы царствования его сына, Людовика XIV (1638–1715; правил с 1643 г.), в моду вошли высокие парики из длинных завитых в локоны волос, ниспадающих на плечи. Такой парик, заметно увеличивая размеры головы, подчеркивал высокое достоинство его обладателя и принадлежность к сильным мира сего.

… Доменико Барбайя был типичным итальянским импресарио. — Доменико Барбайя (ок. 1778–1841) — знаменитый итальянский оперный антрепенер, руководивший всеми королевскими оперными театрами Неаполя, двумя оперными театрами Вены и миланским Ла Скала.

… наши директора царствуют, но не управляют, согласно знаменитой парламентской максиме. — "Король царствует, но не управляет" — формула правительственной власти в Англии, где страной управляет не король, а парламент.

36… В его распоряжении кавалерийский пикет… — Пикет — выдвинутый вперед полевой караул; в военном деле один из элементов сторожевого охранения в XVIII–XIX вв.

… сложенный как Геркулес… — Геркулес (гр. Геракл) — сын Зевса и Алкмены, величайший герой древнегреческой мифологии, известный своей атлетической мощью, богатырскими подвигами, мужеством и силой духа.

… Гольдони предсказал его появление, написав комедию "Ворчун-бла-годетель". — Гольдони, Карло (1707–1793) — итальянский драматург, реформатор итальянского театра, создатель национальной комедии.

"Ворчун-благодетель" ("Le bourru bienfaisant") — трехактная комедия Гольдони, написанная на французском языке и поставленная 4 ноября 1771 г. в Комеди Франсез; доставила автору европейскую известность и связи при французском дворе.

… руководил в одно и то же время театрами Сан Карло, Ла Скала и Венской оперой… — Барбайя руководил неаполитанским театром Сан Карло (см. примеч. к с. 25) с 1809 г., крупнейшим миланским оперным театром Ла Скала (полное название — Teatro alia Scala; построен в 1776–1778 гг.) — с 1826 г. и двумя венскими оперными театрами — Театр-ан-дер-Вин (Theater an der Wien; открылся в 1801 г.) и Кернтнертортеатр (Theater am Karntnerthor; построен в 1709 г., снесен в 1870 г.) — с 1821 г.

37… посылал им Рубини, Пасту, Лаблаша… — Рубини, Джованни Баттиста (1795–1854) — итальянский певец (тенор); дебютировал в 1814 г.; гастролировал во многих странах, в том числе и в России (1844).

Паста, Джудитта (1798–1865) — итальянская оперная певица (драматическое сопрано); дебютировала в 1815 г.; выступала во многих странах, в том числе и в России (1840).

Лаблаш, Луиджи (1794–1858) — знаменитый оперный певец (бас); выступал во многих европейских странах, в 1852–1857 гг. — в Санкт- Петербурге.

… приносил его в жертву с суровостью, достойной Брута… — Брут, Луций Юний (?—509 до н. э.) — согласно преданию, основатель республиканского государственного строя в Риме; древнеримский патриций, который вел борьбу против тирании царя Тарквиния Гордого, закончившуюся изгнанием последнего; в 509 г. до н. э. был избран консулом, но вскоре погиб в поединке с Аррунтом, сыном низверженного царя; считался образцом добродетели и гражданственности.

… приготовила молитву из "Нормы"… — "Норма" — опера В.Беллини (см. примем, кс. 41), поставленная впервые в театре Ла Скала 26 декабря 1831 г.

Здесь имеется в виду знаменитая ария-молитва "Casta Diva" Нормы, верховной жрицы галльского бога Ирминсула: в ней она просит непорочную богиню Луны вдохнуть покой в сердца воинственных галлов и принести мир на исстрадавшуюся землю (1, 1).

… После Ронци ты осмелишься петь "Норму"? — Джузеппина (Кло-дина) Ронци де Беньис (1800–1853) — знаменитая итальянская певица (сопрано), отличавшаяся редкостной красотой; с 1816 г. супруга оперного певца Джузеппе де Беньиса (1795–1849).

… каватину из "Цирюльника". — Каватина — небольшая оперная ария, обычно свободного построения, отличающаяся напевностью и лиричностью.

"Севильский цирюльник" ("И barbiere di Siviglia") — опера Дж. Россини (см. примем, к с. 41); либретто к ней написано Чезаре Стерби-ни (1784–1831) по комедии Бомарше "Севильский цирюльник, или Тщетная предосторожность"; впервые была поставлена в 1816 г. в Риме.

Здесь имеется в виду каватина Розины "Una voce росо fa…" ("В полуночной тишине…"; I, 2).

… После Фодор! — Фодор, Жозефина (1789–1870) — знаменитая певица (сопрано), дочь голландского композитора Жозефуса Фо-дора (1751–1828), работавшего в Париже; дебютировала в 1810 г. в Санкт-Петербурге, пела во многих странах Европы; особенный успех имела в итальянских операх; в 1812 г. вышла замуж за французского актера Менвьеля; в 1828 г. оставила сцену.

… попробую романс "Ива". — Имеется в виду, вероятно, романс Дездемоны из оперы Дж. Россини "Отелло", написанной по мотивам трагедии У.Шекспира, песня-жалоба покинутой девушки; в трагедии "Отелло" ее поет Дездемона (IV, 3). Текст романса в опере отличается от слов Шекспира: здесь это воспоминание Дездемоны об умершей подруге (HI, 1).

… После Малибран! — Малибран, Мария Фелисита (урожденная Гарсиа; 1808–1836) — выдающаяся французская певица; происходила из замечательной музыкальной семьи, была дочерью очень известного испанского певца-тенора, композитора и вокального педагога Мануэля дель Пополо Висенте Гарсиа (1775–1832) и сестрой другой выдающейся певицы — Мишель Полины Виардо-Гарсиа (1821–1910). Обе сестры учились пению у отца. Малибран обладала исключительно красивым голосом большого диапазона, особенно выразительным в низком регистре (пела партии контральто и меццо-сопрано); много гастролировала, пользовалась европейской известностью; особенно прославилась исполнением ролей в операх Беллини и Россини.

… остается только сольфеджио… — Сольфеджио — вокальное упражнение: пение нот с произношением их названия, служащее для развития слуха, обработки голоса и приобретения навыка читать ноты.

… но черт меня побери, если я понял хоть слово. — При пении сольфеджио произносятся лишь названия исполняемых нот.

41… Доменико Барбайя создал Лаблаша, Тамбурини, Рубини, Донцелли,

Кольбран, Пасту, Фодор, Доницетти, Беллини, самого Россини… — Лаблаш — см. примем, к с. 37.

Тамбурини, Антонио (1800–1876) — итальянский оперный певец (драматический баритон); дебютировал в 1818 г.; выступал во многих европейских странах, в 1849–1852 гг. — в России; оставил сцену в 1855 г.

Рубини — см. примем, к с. 37.

Донцелли, Доменико (1790–1873) — итальянский оперный певец (драматический тенор), дебютировал в 1809 г. в Неаполе, гастролировал в Вене, Париже и Лондоне; исполнял партии во многих операх Россини, Беллини и Доницетти.

Кольбран, Изабелла (1785–1845) — знаменитая итальянская певица (драматическое сопрано), по национальности испанка; дебютировала в 1801 г. в Париже; с 1809 г. выступала в оперных театрах Италии, в том числе в театрах Неаполя (1811–1822); обладала красивым голосом и яркой сценической внешностью; в 1822 г. стала женой Дж. Россини (а перед этим была любовницей Доменико Бар-байи) и жила с ним вплоть до 1837 г., когда они расстались.

Паста — см. примем, к с. 37.

Фодор — см. примем, к с. 40.

Доницетти, Гаэтано (1797–1848) — итальянский композитор, написавший 64 оперы, много кантат и произведений церковной музыки.

Беллини, Винченцо (1801–1835) — известный итальянский композитор, автор одиннадцати опер, самые известные из которых: "Капулетти и Монтекки" (1830), "Сомнамбула" (1831), "Норма" (1831) и "Пуритане" (1835); в его творчестве отразились патриотические настроения итальянского народа в то время, когда большая часть страны находилась под австрийским владычеством.

Россини, Джоаккино Антонио (1792–1868) — итальянский композитор; с 1815 г. был постоянным композитором театра Сан Карло в Неаполе; в 1824 г. возглавил Итальянскую оперу в Париже; в 1836 г. вернулся в Италию; в 1855 г. снова приехал в Париж и оставался там до самой смерти.

V. "Отелло"

42… производили на маэстро то же впечатление, какое оказали на пи ру Валтасара три ужасных слова. — Валтасар — сын последнего вавилонского царя Набонида (правил в 556–539 гг. до н. э.), убитый в 539 г. до н. э. при взятии Вавилона персами. Согласно Библии, на роскошном пиру, устроенном Валтасаром для тысячи вельмож во время осады его столицы, были осквернены священные золотые и серебряные сосуды иудеев, и тогда, к ужасу присутствующих, персты невидимой руки вывели на стене: "Мене, текел, упарсин".

Иудейский пророк Даниил растолковал эти слова как предзнаменование скорой гибели царя: "Мене — исчислил Бог царство твое и положил конец ему; Текел — ты взвешен на весах и найден очень легким; Перес — разделено царство твое и дано Мидянам и Персам" (Даниил 5: 26–28). В ту же ночь столица была взята, а Валтасар убит.

43… у меня рыбалка в Фузаро. — Фузаро — озеро к западу от Байского залива (бухты между приморскими городами Байа и Поццуоли); отделено от моря узкой полосой песчаных холмов.

45… Увертюра к "Отелло". — "Отелло" — опера Дж. Россини, впервые поставленная 4 декабря 1816 г. в Театро дель Фондо; либретто к ней написал Франческо Мариа Берио, маркиз ди Сальса (1760–1827).

47… Россини хватило недели, чтобы заставить забыть о шедевре Шек спира. — Шекспир, Уильям (1564–1616) — великий английский драматург и поэт, автор трагедий, комедий, поэм и сонетов. "Отелло, Венецианский мавр" ("Othello, the Moor of Venice"; 1604) — одна из самых выдающихся трагедий Шекспира; сюжет ее, заимствованный из итальянской литературы XVI в., обработан автором как драма обманутой любви и утраченного доверия.

… Уехал в Болонью… — Болонья — древний город в Северной Италии, в области Эмилия-Романья, административный центр одноименной провинции; стоит на реке Рено, в предгорьях Апеннин; основан как римская колония Бонония в 189 г. до н. э.

VI. Форчелла

… очень похожа на галерею Дворца правосудия в Париже, которую называют Залом Потерянных шагов… — Дворец правосудия — здание судебных учреждений, перестроенный средневековый дворец французских королей; занимает западную часть острова Сите на Сене; до Революции там помещался Парижский парламент — один из высших судов страны.

Зал Потерянных шагов — огромный двухнефный зал (размером 74 х 28 м), в котором тяжущиеся и их адвокаты ожидали начала слушания своих дел; был построен в 1313 г. и с тех пор несколько раз реконструировался; служил для торжественных заседаний Парламента, которые проходили в присутствии короля; украшен изображениями французских монархов.

48… Он племянник Калиостро. — Калиостро, Алессандро (он же Джу зеппе Бальзамо; 1743–1795) — один из лидеров европейского масонства, международный авантюрист и чародей-шарлатан, уроженец Палермо; с 1772 по 1785 гг. жил во Франции, где пользовался большой известностью; умер в тюрьме, куда он был заключен папскими властями.

… дон Филиппо Виллани был неаполитанским Робером Макером. — Робер Макер — тип ловкого дельца-пройдохи, главный персонаж мелодрамы "Постоялый двор Адре" (1823) французского драматурга Бенжамена Антье (1787–1870) и сатирической комедии "Робер

Макер" (1834), написанной тем же автором в сотрудничестве со знаменитым французским актером Фредериком Леметром (настоящее имя — Антуан Луи Проспер; 1800–1876), который эту роль и исполнял; был увековечен в карикатурах художника Оноре Домье (1808–1879).

49… из рук банкиров перейти в руки дисконтёров… — Дисконтёр —

финансовый делец, занимающийся учетом векселей и взимающий за это определенный процент.

… потомок Исаака явился к нему с готовым векселем. — Исаак — библейский патриарх, прародитель древних евреев, рожденный столетним Авраамом и девяностолетней Саррой.

… и акцепт, и подпись были выведены крупным, разборчивым почерком. — Акцепт — согласие на оплату векселя, оформляемое в виде соответствующей надписи на нем плательщиком.

52… декламировал стихи Горация: "Impavidum ferient ruinae!" — Квинт

Гораций Флакк (65—8 до н. э.) — древнеримский поэт, необычайно популярный в эпоху Возрождения и нового времени; автор сатир, од и посланий на морально-философские темы.

"… Si fractus inlabatur orbis, // Impavidum ferient ruinae!" (в переводе Н.Гинцбурга: "… Пускай весь мир, распавшись, рухнет — // Чуждого страха сразят обломки!") — "Оды", III, 3, 7–8.

54… вновь принялся за оду к "Justum et tenacem". — Имеется в виду ода Горация (III, 3), посвященная императору Августу и рисующая образ справедливого и твердого в решениях мужа; она начинается словами: "Justum et tenacem proposit virum" (в переводе Н.Гинцбурга: "Кто прав и к цели твердо идет".

55… попав случайно в театр Фьорентини… — Театро деи Фьоренти-ни — один из старейших публичных театров Неаполя, построенный около 1618 г. на Виа деи Фьорентини, где проживала большая флорентийская колония; в нем впервые были поставлены многие знаменитые итальянские оперы.

56… как говорит Жокрис… — Жокрис — персонаж французского ярмарочного театра; как правило, это слуга, совершеннейший простофиля, воплощение глупости.

58… умеют выжидать, как Фабий, или хитрить, как Ганнибал. —

Квинт Фабий Максим Веррукос (ок. 275–203 до н. э.) — римский политический деятель и полководец, консул (в 233, 228, 215, 214 и 209 гг. до н. э.), диктатор (в 221 и 217 гг. до н. э.); один из героев Второй Пунической войны, прозванный Кунктатором ("Медлителем") за примененную им против Ганнибала тактику медленного изматывания врага.

Ганнибал (ок. 247–183 до н. э.) — знаменитый карфагенский полководец и государственный деятель, непримиримый враг Рима; внес большой вклад в развитие военного искусства.

… Налицо плетора. — Плетора (от гр. pletora — "наполнение") — увеличение общего количества крови, циркулирующей в организме человека (объем ее может возрасти на 40–60 %); симптомами плеторы являются красный цвет лица, напряженный пульс, приливы крови к голове, избыточная масса тела.

59… распевавшей "Те Deum laudamus". — "Те Deum laudamus" (лат. Тебе, Бога, хвалим") — христианское благодарственное песнопение.

60… послушать проповеди капуцинов… — Капуцины — члены католического монашеского ордена, основанного в 1525 г. в Урбино, ветви ордена францисканцев; свое название получили от носимого ими остроконечного капюшона (ит. cappucio).

… присутствовал при чуде святого Яну ария… — Чудо, связанное с кровью святого Януария (см. примеч. к с. 32), которое на протяжении многих веков ежегодно повторяется 19 сентября (в день принятия им мученичества) и в ряде других случаев, заключается в переходе крови, хранящейся в тщательно закупоренных ампулах, из твердого состояния в жидкое вне зависимости от температуры во внешней среде; эти ампулы хранятся в специальном ларце с двумя хрустальными стенками, отделанными металлом; ларец находится на строгом попечении канцелярии архиепископа Неаполя и совета, состоящего из двенадцати знатных граждан города.

… Там давали переводную пьесу знаменитейшего синьора Скриба "Англичанки шутки ради". — Скриб, Огюстен Эжен (1791–1861) — французский драматург; сочинил более 350 пьес — комедий и водевилей, а также множество оперных либретто и пр. (значительную их часть он написал в соавторстве с другими литераторами). "Англичанки шутки ради, или Стол и кров" ("Les Anglaises pour rire ou La table et le logement") — одноактная комедия французского драматурга Шарля Огюстена Севрена (1771–1853) и автора водевилей Теофиля Мариона Дюмерсана (1780–1849); впервые была поставлена в парижском театре Варьете 26 декабря 1814 г.

… видел, как играли "Марино Фальеро" Скриба, "Лукрецию Борджа" Скриба, "Антони" Скриба, а когда я уезжал, объявили о "Звонаре святого Павла" Скриба. — "Марино Фальери" ("Marino Faliero") — пятиактная трагедия Казимира Делавиня (см. примеч. к с. 283), сюжетом которой стал республиканский заговор во главе с дожем Венеции Марино Фальеро (ок. 1274–1355); впервые была поставлена 30 мая 1829 г. в парижском театре Порт-Сен-Мартен.

"Лукреция Борджа" ("Lucrece Borgia") — трехактная драма Виктора Гюго, впервые поставленная 2 февраля 1833 г. в театре Порт-Сен-Мартен; героиней ее стала Лукреция Борджа (1480–1519) — дочь папы Александра VI (в миру — Родриго Борджа; 1431–1503; папа с 1492 г.), известная своей скандальной жизнью.

"Антони" ("Antony") — пятиактная драма Дюма, одна из первых романтических пьес на современную тему; премьера ее состоялась в театре Порт-Сен-Мартен 3 мая 1831 г.; постановка имела большой успех у публики благодаря драматургическому таланту автора и блестящей игре актеров.

"Звонарь святого Павла" ("Le Sonneurde Saint Paul"; 1838) — четырехактная драма с прологом, написанная французским драматургом Жозефом Бушарди (1810–1870) и с большим успехом поставленная в парижском театре Гете (выдержала несколько сот представлений).

… как бы его пациент, подобно Бобешу, не умер от смеха. — Бобеш (фр. Bobeche означает "Башка", "Рожа"; настоящее имя Антуан Марделяр, или Манделяр) — французский комический актер нач. XIX в.; прославился во времена Империи и Реставрации; считался типичным артистом на амплуа балаганного шута и простака, развлекающего толпу; выступал в театре Пигмеев на бульваре Тампль.

… увидев "Ворчуна" Скриба… — Вероятно, имеется в виду пьеса "Ворчун-благодетель" Гольдони (см. примеч. к с. 36).

Известна, впрочем, также комедия "Ворчун" ("Le Grondeur"; 1691) французского драматурга Давида Огюстена де Брюэса (1640–1723), написанная им в соавторстве с комедиографом Жаном Па-лапра (1650–1721).

… несварение желудка из-за макарон и калабрийского муската… — Мускат — сладкое десертное вино, изготавляемое из ягод белого, розового и черного муската — группы сортов винограда с сильным характерным ароматом, напоминающим мускус.

61… часовни, украшенные мрамором и золотом, картинами Доменики-но, Андреа дель Сарто и Рибейры. — Доменикино (Доменико Цампь-ери; 1581–1641) — итальянский художник и архитектор болонской школы, работавший в Риме и Болонье, а с 1630 г. — в Неаполе; писал главным образом картины и фрески на религиозные темы. Андреа дель Сарто (1486–1530) — итальянский живописец, представитель флорентийской школы Высокого Возрождения, блестящий рисовальщик и колорист.

Рибейра (Хусепе де Рибера; ок. 1591–1652) — испанский живописец и гравер; с 10-х гг. XVII в. жил в Италии, главным образом в Неаполе, где получил звание придворного живописца; автор картин на религиозные темы, а также портретов, в которых он развивал реалистическое новаторское искусство.

62… Управляет ею приор, выбираемый каждый год из числа братьев. — Приор — здесь: выбранный глава религиозной конгрегации.

64… мысленно читая "De Profundis"… — "De Profundis" ("Из глубин";

полностью: "Из глубин взываю к тебе, Господи") — христианская погребальная молитва на текст 129-го псалма.

…На повороте улицы Сан Джакомо… — Виа Сан Джакомо отходит от улицы Толедо к востоку, начинаясь возле Палаццо Сан Джакомо.

… как у Энея на могиле Полидора, у него перехватило горло… — Эней — в "Илиаде" Гомера и античной мифологии сын богини любви и красоты Венеры (гр. Афродиты), один из главных участников Троянской войны, союзник троянцев; по преданию, стал предком основателей Рима Ромула и Рема и аристократического римского рода Юлиев; главный герой эпической поэмы Вергилия (см. примем, к с. 24) "Энеида", посвященной его подвигам и странствиям после падения Трои.

Полидор — младший сын троянского царя Приама, убитый, как рассказано в "Илиаде" Гомера, Ахиллом (X, 407–418). Согласно более поздним вариантам мифа, Приам, чтобы спасти Полидора, отослал его вместе с троянскими сокровищами к Полиместору, царю Херсонеса Фракийского, и тот, прельстившись золотой казной Трои, убил его.

Эней в своих странствиях приплыл к Фракии и попытался принести там жертву на одном из холмов, не ведая, что в этом самом месте погребен Полидор; однако, стоило ему попытаться вырвать росший там куст, как из обнажившихся корней стала сочиться черная кровь, а из недр земли послышался голос убитого Полидора. От ужаса у Энея "пресекается голос в гортани" ("Энеида", III, 48), и, устрашенный зловещим знамением, он покидает Фракию.

66… объявил, словно Христос Марии Магдалине, что он воскрес на тре тий день после кончины. — Мария Магдалина (Мария из города Магдала) — христианская святая; согласно Евангелию, до встречи с Христом была одержима бесами и вела развратную жизнь; последовала за Христом, когда он исцелил ее (Лука, 8: 2; Марк, 16: 9); присутствовала при его казни (Иоанн, 19: 25) и погребении (Матфей, 27: 56, 61 и др.), и ей первой он явился после своего воскресения (Иоанн, 20: 14–18); ревностная последовательница и проповедница его учения.

Согласно евангелиям (Матфей, 27: 57–28: 7; Марк, 15: 42–16: 7; Лука, 23: 46–24: 9; Иоанн, 19: 30–20: 17) Иисус "испустил дух" вечером в пятницу, был тут же похоронен, т. к. близилась суббота, когда правоверному иудею делать что-либо возбраняется, и уже рано утром в воскресенье его гроб был найден пустым, ибо Христос воскрес.

VII. Гала-спектакль

67… известие о смерти Беллини было еще свежо… — Беллини (см. примеч. к с. 41) скоропостижно скончался 23 сентября 1835 г. в городке Пюто у западных окраин Парижа.

… Доницетти, уже владевший музыкальным скипетром… — Отход от композиторской деятельности Россини и смерть Беллини сделали Доницетти (см. примеч. к с. 41) властителем оперной сцены.

68… почтить память автора "Нормы" и "Пуритан". — "Пуритане" ("I Puritani") — опера В.Беллини, впервые поставленная 24 января 1835 г. в Париже, в Итальянском театре.

… спеть в церкви Санта Кьяра знаменитую мессу Винтера. — Церковь Санта Кьяра (святой Клары) — один из самых старых и самых известных храмов Неаполя; его строительство велось с 1310 по 1328 гг. при короле Роберте Анжуйском Мудром (ок. 1278–1343; правил с 1309 г.) в стиле французской готики; в XVIII в. был перестроен в стиле барокко архитектором Доменико Антонио Ваккаро (1678–1745); находится в центре города, на одноименной улице, к северу от королевского дворца и неподалеку от улицы Толедо. Винтер, Петер, фон (1754–1825) — немецкий композитор, директор капеллы в Мюнхене, автор множества произведений в различных музыкальных жанрах, в том числе более тридцати опер и двадцати шести месс. Здесь, вероятно, имеется в виду написанный им реквием для императора Иосифа 11 (1741–1790; правил с 1765 г.).

… этот реквием пели на похоронах деда короля… — Имеется в виду либо неаполитанский король Фердинанд I, либо император Иосиф II, брат неаполитанской королевы Марии Каролины, который приходился двоюродным дедом королю Фердинанду II.

… пробиться в Комическую оперу или Гранд-Опера… — Комическая опера (Опера-Комик) — музыкальный театр нового демократического оперного жанра, противопоставлявшегося французским обществом XVIII в. классической придворной опере; возник в Париже в 1715 г. как ярмарочный театр; в течение столетия объединился с несколькими театрами аналогичного направления; с 1832 г. по 1838 гг. помещался в театральном зале на улице Вивьен. Гранд-Опера (официальное название в настоящее время — "Национальная академия музыки и танца") — парижский государственный музыкальный театр, основанный в 1669 г. и начавший свою деятельность в 1671 г. как "Королевская академия музыки и танца"; один из крупнейших оперных театров в Европе; с 1821 по 1873 гг. располагался в зале Лепелетье, на одноименной улице, рядом с бульваром Итальянцев.

… бесчисленных либреттистов, подражавших Романи… — Романи, Феличе (1788–1865) — итальянский поэт и драматург, автор многочисленных оперных либретто, сотрудничавший с Беллини, Доницетти, Россини и Верди.

69… роль примадонны от Ронци перешла к Персиани… — Перси-ани — имеется в виду Фанни Таккинарди-Персиани (1812–1867), итальянская певица (сопрано), дочь и ученица известного певца Николо Таккинарди (1772–1860), супруга композитора Джузеппе Персиани (см. примеч. к с. 70).

70… их звали Дюпре, Ронкони, Таккинарди. — Дюпре, Жильбер Луи (1806–1896) — знаменитый французский певец (тенор) и композитор; яркий представитель французской вокальной школы; в 1828–1836 гг. выступал в Италии; автор опер, ораторий и месс.

Ронкони, Джорджо (1810–1890) — известный итальянский певец (баритон), сын и ученик певца Доменико Ронкони (1772–1839); дебютировал в 1831 г., затем выступал в Милане, Болонье, Риме, Неаполе.

Таккинарди — см. примеч. к с. 69.

… слышали в Одеоне молодого ученика Шорона… — Одеон — театральный зал в Париже, построенный в 1779–1882 гг. на левом берегу Сены, между Сен-Жерменским предместьем и Люксембургским садом; первоначально предназначался для Комеди Франсез; в 1797 г. получил название Одеон (так в Древней Греции называлось здание, где происходили музыкальные представления и состязания певцов); в марте 1799 г. его помещение полностью сгорело; восстановленный в 1808 г, он стал называться театром Императрицы, а с 1815 г. — Вторым Французским театром; в марте 1818 г. здание театра сгорело во второй раз и после реставрации было открыто в октябре 1819 г. в том виде, какой сохранился до нашего времени. Дюпре дебютировал как солист в партии Альмавивы на сцене Одеона в 1825 г.

Шорон, Александр Этьенн (1771–1834) — знаменитый французский музыкант, автор методики музыкального образования, обучавший Дюпре.

… дебютировал в "Вильгельме Телле". — "Вильгельм Телль" ("Guillaume Tell") — опера Дж. Россини, впервые поставленная в парижской Опере 3 августа 1829 г.; либретто ее написано Этьенном де Жуй (1769–1846) и Ипполитом Би (1789–1855) по одноименной драме (1804) Ф.Шиллера (1759–1805).

Дюпре исполнял в ней партиюАрнольда и снискал особый успех, сумев взять "до" верхней октавы.

… это была г-жа Даморо… — Чинти-Даморо (урожденная Лаура Синтия Монталан; 1801–1863) — французская певица (сопрано), взявшая себе сценический псевдоним Чинти; с 1827 г. жена тенора Венсана Шарля Даморо (1793–1863); дебютировала в 1816 г; с 1826 г. выступала в парижской Опере (по приглашению Россини, заметившего ее во время выступлений в Лондоне в 1822 г.); пела до 1841 г.; впоследствии много гастролировала (в том числе и в России), побывала даже в Америке; с 1834 по 1856 гг. преподавала в консерватории; оставила два пособия по обучению пению и интересные "Письма", опубликованные после ее смерти; писала романсы.

… Выйдя замуж за автора "Инес де Кастро", она стала Персиани. — "Инес де Кастро" ("Ines de Casto"; 1835) — опера итальянского композитора Джузеппе Персиани (1799–1869), написанная на либретто Сальваторе Каммарано (1801–1852) и Джованни Эмануэле Бидеры (1784–1858); ее премьера состоялась 28 января 1835 г. в неаполитанском театре Сан Карло.

Инес де Кастро (ок. 1325–1355) — морганатическая супруга дона Педро (будущий король Педро I; 1320–1367; правил с 1357 г.), сына португальского короля Альфонса IV (1290–1357; правил с 1325 г.), известная своей трагической судьбой — по приказу короля она была убита вместе со своими детьми.

Заметим, что ее трагическая история стала сюжетом по крайней мере 13 опер!

… сыграть поэму "Лара". — "Лара" ("Lara") — опера Рюольса (см. примеч. к с. 71), впервые поставленная 22 ноября 1835 г в Неаполе.

… королева-мать пожаловалась… — Королева-мать — Мария Изабелла Испанская (1789–1848), дочь испанского короля Карла IV (1748–1819; правил в 1788–1808 гг.), племянница Фердинанда I, вторая супруга Франческо I (с 1802 г.), овдовевшая в 1830 г.

… король Неаполя, дав жалобе ход… — Имеется в виду Фердинанд II (см. примем к с. 27).

… Гола-спектакль, мой друг… — Гала — в XVII–XVIII вв. торжественный придворный праздник, связанный с каким-нибудь официальным событием.

… отвечал Феста, важно вынимая янтарную трубку изо рта… — Феста, Джузеппе Мария (1771–1839) — итальянский музыкант и композитор, с 1816 г. руководитель оркестра театра Сан Карло.

… Это означает — закончил Рюольс… — Анри Катрин Камиль, граф де Рюольс-Моншаль (1808–1887) — французский композитор и химик, автор ряда опер, звучавших на сценах Франции и Италии; 22 ноября 1835 г. в Неаполе была поставлена его опера "Лара", где главную партию исполнял Дюпре; однако серьезное увлечение химией заставило его окончательно обратиться к научным занятиям и производственной деятельности; ему принадлежит открытие названного его именем (фр. ruolz) способа золочения и серебрения металлов с помощью гальванопластики, который получил широкое промышленное применение.

72… доверил провести три последние репетиции автору "Анны Бо-лейн". — "Анна Болейн" ("Anna Bolena") — опера Г.Доницетти, впервые поставленная 26 декабря 1830 г. в миланском театре Кар-кано; либретто Ф.Романи; посвящена трагической истории Анны Болейн (1501–1536) — второй жены английского короля Генриха VIII (1491–1547; правил с 1509 г.), казненной мужем.

73… это не туалеты в Опере и не мода в театре Буфф… — Буфф — обиходное название итальянского оперного театра, существовавшего в Париже в 1729–1878 гг.; наряду с серьезными операми в этом театре ставились комические оперы-буфф; в 1825–1838 гг. его спектакли игрались на сцене зала Фавар.

… что касается клакеров… — Клакёр — член клаки, группы лиц, нанятых для того, чтобы своим шумом в зрительном зале содействовать или провалу, или успеху представления.

… когда в зале нет короля — мнению королевы, в отсутствие королевы — мнению дона Карлоса, и так вплоть до принца Салернского. — Король Фердинанд II был женат дважды: в 1832 г. он женился на Марии Кристине Савойской (1812–1836), младшей дочери покойного сардинского короля Виктора Эммануила I (1759–1824; правил в 1802–1821 гг.), а в 1837 г. — на Марии Терезе Изабелле Австрийской, дочери Карла Людвига Иоганна, эрцгерцога Австрийского (1771–1847). Здесь, судя по датам, речь идет о его первой жене. Дон Карлос — вероятно, имеется в виду Карло (1811–1862), принц Капуанский, брат Фердинанда II, вице-адмирал неаполитанского флота.

Принц Салернский — Леопольдо 1 Джованни Джузеппе (1790–1851), младший брат короля Франческо I, дядя Фердинанда II.

74… граф Сиракузский…ив театре оказался в изоляции, определявшейся немилостью к нему при дворе. — Леопольдо Бурбон-Сицилийский, граф Сиракузский (1813–1860) — третий сын неаполитанского короля Франческо I и Изабеллы Испанской, младший брат короля Фердинанда II, вскоре после воцарения которого на троне был поставлен им главным наместником Сицилии, проявил себя умелым администратором, завоевал любовь сицилийцев, но затем оказался в немилости и в 1835 г. был отозван из Палермо.

… любой треугольник претендует на свою долю аплодисментов… — Треугольник — здесь: музыкальный инструмент восточного происхождения; металлический прут, согнутый в форме треугольника, один из углов которого остается открытым; подвесив его на тесьме за один из закрытых углов, по нему бьют металлической или деревянной палочкой и извлекают тем самым звук той или иной высоты.

75… Последней частью было рондо… — Рондо — музыкальная форма, которая основана на многократном повторении главной темы, чередующейся с различными эпизодами.

… Гризи в подобных обстоятельствах… — Гризи, Джулия (1811–1869) — знаменитая итальянская певица (сопрано), дебюти-роввшая в 1828 г. в Болонье; с 1832 г. выступала в Париже.

76… или сойди в могилу, как Гро, пережив свою славу. — Гро, Антуан Жан (1771–1835) — французский художник, баталист; в ранний период творчества реалист, затем официальный живописец Наполеона и Бурбонов; создавал также картины на античные темы; в поздних его работах возобладали парадность и ложный пафос.

… золотить железо с помощью вольтова столба. — Вольтов столб — первая форма электрической батареи, изобретенная итальянским физиком графом Алессандро Вольта (1745–1827) в 1799 г.; состоял из вертикально расположенных медных или серебряных кружков с прокладками из картона, сукна или кожи, которые пропитывались слабым раствором кислоты (обычно серной); в металлических кружках этого столба возникал электрический ток, достигавший значительного напряжения.

VIII. Лаццарони

77… за исключением набережных, идущих вдоль моря, таких как Мари-нелла, Санта Лючия и Мерджеллина… — Виа Маринелла, расположенная в восточной части Неаполя, берет начало от церкви Санта Мария дель Кармине и тянется в восточном направлении параллельно побережью залива, продолжая улицу Нуова Марина; в нач. XIX в. ее население составляла городская беднота — мелкие торговцы, ремесленники, рыбаки и т. д.

Виа Санта Лючия находится в одноименном прибрежном районе Неаполя; тянется от небольшой бухты Порто Санта Лючия в северном направлении, в сторону Палаццо Реале.

Виа Мерджеллина расположена на одноименной западной окраине Неаполя; проходит недалеко от берега залива, параллельно Виа Караччоло.

… появление какого-нибудь Кука или Бугенвиля… — Кук, Джеймс (1728–1779) — английский моряк, капитан военного флота; руководил тремя кругосветными экспедициями (1768–1771, 1772–1775 и 1776–1779), сделавшими много открытий в Тихом и Северном Ледовитом океане; в 1778 г. открыл значительную часть Гавайских островов; в следующем году был убит там во время столкновения с туземцами.

Бугенвиль, Луи Антуан де (1729–1811) — французский военный моряк, руководитель первой французской кругосветной экспедиции (1766–1769); начал службу в кавалерии, в 1763 г. поступил на флот; участвовал в Семилетней войне и в Войне североамериканских колоний Великобритании за независимость; во время своего плавания открыл ряд островов в Тихом океане; с 1791 г. член Парижской Академии наук; Наполеон сделал его графом и сенатором.

… несут наказание, подобно пятидесяти дочерям Даная… — Данай — персонаж греческой мифологии, царь Ливии, отец 50 дочерей (данаид), которых его принудили выдать замуж за 50 их двоюродных братьев. В брачную ночь данаиды, действуя по наущению отца, которому было предсказано, что он умрет от руки зятя, зарезали своих мужей (всех, кроме одного, который и осуществил предсказанное!) и в качестве кары за это должны были в подземном царстве вечно наполнять водой бездонную бочку.

… это была улица Порта Капуана, широкая и пыльная… — Вероятно, имеется в виду одна из многочисленных улиц, начинающихся от Порта Капуана (Капуанских ворот), которые находятся на северо-восточной окраине Неаполя (они были построены в 1485 г., а в 1535 г. отреставрированы и украшены статуями).

… в этом странном предместье, как на острове Лесбос, живут одни женщины. — Лесбос — остров в Эгейском море, близ побережья Малой Азии. В древности на Лесбосе существовало содружество женщин и девушек во главе с поэтессой Сапфо, которым приписывалась склонность к однополой любви, названной по имени острова лесбийской. Однако речь здесь скорее должна идти об острове Лемнос, расположенном в северной части Эгейского моря: женщины Лемноса однажды забыли принести жертву Афродите, и разгневанная богиня наслала на них ужасное зловоние; тогда их мужья стали изменять им с обитательницами Фракии, и обиженные женщины перебили всех мужчин на острове.

78… безудержные тарантеллы… — Тарантелла — стремительный и темпераментный итальянский народный танец, исполняемый одной или несколькими парами.

… беспечное дитя Мола. — Мол — см. примеч. к с. 33.

… прибегал к услугам портного не чаще, чем первый человек до грехопадения… — Согласно Библии, "были оба наги, Адам и жена его

Ева, и не стыдились" (Бытие, 2: 25). Лишь после грехопадения "открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания" (Бытие, 3: 7).

… станет объектом науки, подобно мастодонту и ихтиозавру, подобно циклопу и троглодиту. — Мастодонты — крупные ископаемые млекопитающие из группы хоботных, напоминающие внешним видом слона.

Ихтиозавры — вымершие хищные морские пресмыкающиеся огромных размеров, длиной до 12 м.

Циклопы — в древнегреческой мифологии дикие одноглазые великаны.

Троглодиты — первобытные пещерные люди.

79… похожа на ватрушку с сыром, как ее делают в Сен-Дени. — Сен-Дени — городок у северных окраин Парижа; известен старинным одноименным аббатством, основанным в VII в. и с XIII в. служившим усыпальницей французских королей; издавна славился производством треугольных ватрушек с начинкой из сыра, яиц и крема.

80… Продавец — это античный Янус… — Янус — в древнеримской мифологии бог дверей, входов и выходов и вообще всякого начала; при обращении к богам его имя обычно называлось первым, в его честь был назван первый месяц года — январь. Поскольку каждая дверь обращена на две стороны, Янус считался двуликим, отчего и возникло выражение "двуликий Янус", означающее коварство. Сам бог часто изображался с двумя лицами, смотрящими в противоположные стороны — в прошлое и в будущее.

… Замечательные арбузы поступают из Кастелламмаре… — Кас-телламмаре — см. примеч. к с. 20.

81… платит за свой кусок полденье, денье или лиар… — Здесь упомянуты старинные мелкие французские монеты: денье — 1/12 су, или 1/240 франка; лиар — 1/4 су, или 3 денье; денье примерно соответствовал самой мелкой неаполитанской монете — кавалло (1/12 грано).

… сколько съест дыни-канталупы… — Канталупа — сорт мускусных дынь; ок. 1700 г. такие дыни были завезены из Армении в Италию и возделывалась в папском имении Канталупо близ Рима, отчего и получили свое название.

… наносит огромный ущерб продавцам лакричной настойки… — Лакричная настойка — вода с сиропом из корня лакричника (другое название — "солодка"), многолетнего травянистого растения из семейства бобовых.

… сдобренную тремя каплями самбуки. — Самбука — итальянский ликер с ароматом аниса, приготовляемый из черной бузины.

82… Говорят, что Ариосто устарел, что о безумии Роланда известно всем и каждому, что без конца повторяемый рассказ о любви Медора и Лнджелики надоел… — Ариосто, Лудовико (1474–1533) — итальянский поэт, автор поэмы "Неистовый Роланд" (1516–1532). Роланд (Орландо) — главный герой поэмы "Неистовый Роланд", влюбленный в прекрасную царевну Анджелику и потерявший рассудок от любви.

Медор — персонаж этой поэмы, возлюбленный Анджелики.

… чародейство Мерлина сильно поблекло. — Мерлин — в средневековой сказочной литературе пророк и великий волшебник, сын земной женщины и дьявола, один из главных героев цикла легенд о короле древних бриттов Артуре (V–VI вв.); имя его впервые появляется в романах и хрониках XII в., на основе которых в последующие века в мировой литературе (вплоть до XX в.) было создано множество сочинений о Мерлине и других персонажах Артурова цикла.

83… импровизатор слеп, как Гомер… — Гомер (соврем, датировка его творений — вторая пол. VIII в. до н. э.) — легендарный древнегреческий эпический поэт; по преданию, слепой бродячий певец, которому со времен античности традиция приписывает авторство поэм "Илиада" и "Одиссея".

… Неаполитанский король — один из самых воинственных государей на свете… — Имеется в виду Фердинанд II (см. примеч. к с. 27).

… его дед Фердинанд… произнес памятную фразу… — Имеется в виду Фердинанд I (см. примеч. к с. 27).

84… гвардейцы люто ненавидят достойных потомков Вильгельма Тел-ля… — Вильгельм Телль — герой швейцарской народной легенды, меткий стрелок из лука, борец против Габсбургов, пытавшихся в XIV в. поработить его страну.

… грозная армия, которую неаполитанское правительство предлагало наследнику российского престола в качестве авангарда будущей коалиции для войны с Францией. — Вероятно, имеется в виду замышлявшаяся в 1830 г. российским императором Николаем I коалиция европейских государств, которая должна была вооруженным путем восстановить на французском троне старшую линию Бурбонов; военному походу во Францию помешало как нежелание Австрии и Пруссии ввязываться в эту авантюру, так и восстание, вспыхнувшее в Польше в конце ноября 1830 г.

… Гильденстерн, отказывавшийся сыграть перед Гамлетом на флейте под тем предлогом, что он этого не умеет… — Здесь имеется в виду эпизод из трагедии Шекспира "Гамлет, принц Датский" (III, 2): Гамлет предлагает Гильденстерну, своему ложному другу, сыграть на флейте и, когда тот отказывается, сославшись на свое неумение, сравнивает себя с музыкальным инструментом, из которого те, кто не умеет играть даже на флейте, хотят исторгнуть душевную тайну.

85… лаццарони занимается вольтижировкой. — Вольтижировка — здесь: вид цирковой акробатики и гимнастики.

… Это царь Латин… — Царь Латин — персонаж "Энеиды", царь италийской области Лаций; ему было предсказано, что он отдаст свою дочь Лавинию замуж за чужеземца, и потому, когда в его владения прибывает после многих странствий и приключений Эней, которому суждено основать там царство, предшествующее Риму, царь благосклонно принимает троянских скитальцев ("Энеида", VII, 160–285).

… это царица Амата в нарядном платье — лоб ее охватывает повязка, которая потом сдавит ей горло… — Амата — персонаж "Энеиды", супруга царя Латина, мать Лавинии; побуждаемая ненавистницей троянцев богиней Юноной, она провоцирует войну местных жителей против Энея; в разгар предпринятого Энеем штурма главного города латинян она кончает жизнь самоубийством:

… решив умереть и покров разорвав свой пурпурный,

Вяжет к балке сама безобразную смертную петлю.

("Энеида", XII, 602–603).

… благочестивый Эней, держащий в руке большой меч, который затем убьет Турна… — Турн — царь племени рутулов, племянник царицы Аматы, притязавший на руку Лавинии и в поединке убитый Энеем. Смертельно ранив противника копьем, Эней добивает его ударом меча:

… меч погрузил он

С яростью в сердце врага, и объятое холодом смертным Тело покинуло жизнь и к теням отлетела со стоном

("Энеида", XII, 950–952).

… юная Лавиния, волосы которой украшены девическим флёрдоранжем… — Лавиния — персонаж "Энеиды", дочь царя Латина, супруга Энея.

… Талейран, живший во времена Моисея и Сесостриса… — Талейран-Перигор, Шарль Морис (1754–1838) — выдающийся французский дипломат; происходил из старинной аристократической семьи; до Революции — священник, в 1788–1791 гг. — епископ, позднее сложивший с себя сан; член Учредительного собрания, присоединившийся к депутатам от буржуазии; министр иностранных дел Директории в 1797–1799 гг., Наполеона — в 1799–1807 гг. и Людовика XVIII — в 1814–1815 гг.; глава правительства с июля по сентябрь 1815 г.; посол Июльский монархии в Лондоне в 1830–1834 гг.; был известен крайней политической беспринципностью и корыстолюбием; содействовал низложению Наполеона в 1814 г.

Моисей (ок. 1500 до н. э.) — пророк, вождь и законодатель еврейского народа, основатель иудейской религии, освободитель еврейского народа от египетского рабства; согласно библейской традиции, получил от Господа десять заповедей и другие законы ("Синайское законодательство"); считается автором первых пяти книг Ветхого Завета.

Сесострис — гр. имя египетского фараона Рамзеса II (правил ок. 1317—ок. 1251 до н. э.), завоевавшего Сирию, Эфиопию, часть Аравии и воздвигшего большие храмовые постройки в Фивах.

86… сопровождает англичанина на экскурсии в Поццуоли, Кастеллам-маре, Капри и Помпеи… — Поццуоли — см. примем, к с. 6. Кастелламмаре — см. примем, к с. 20.

Капри — см. примем, к с. 7.

Помпеи — см. примем, к с. 6.

IX. Лаццарони и англичанин

87… в течение шести дней пути от Портсмута до Неаполя… — Портсмут — город и порт на юге Англии, на берегу пролива Ла-Манш; основан в XII в.; крупная военно-морская база Великобритании; расстояние по морю от Портсмута до Неаполя составляет около 4 200 км.

… предложил начальнику порта сто гиней. — Гинея — английская золотая монета крупного достоинства, стоимостью в 21 шиллинг, находившаяся в обращении до 1817 г.; начала чеканиться в 1663 г. из золота, привезенного из Гвинеи, отсюда и ее название; как ценовая единица сохранилась до второй пол. XX в.

… какой только можно почерпнуть из грамматики Вергани… — Анджело Вергани — автор учебника "La grammaire italienne", многократно переиздававшегося во Франции в первой пол. XIX в.

… они прибыли на улицу Гробниц… — Улица Гробниц (точнее: дорога Гробниц — Via Sepolcri) — въездная дорога в Помпеи, ведущая к западным (Геркуланским) воротам этого города; на ней располагался обширный городской некрополь; была открыта археологами в 1763–1838 гг.

88… спрыгнув на землю столь же легко, как это могли бы сделать Ори-оль, Лоуренс или Редиша… — Ориоль, Жан Батист (ок. 1808–1881) — знаменитый французский клоун, отличавшийся необычайной прыгучестью; выступал в Германии, Голландии, Швейцарии, Испании, а начиная с 1834 г. — в Париже.

Лоуренс и Редиша — английские клоуны-мимы.

89… Они посетили дом Диомеда, улицу Гробниц, виллу Цицерона, дом Поэта. — Здесь упоминаются несколько объектов раскопок Помпей.

Дом Диомеда — условное название жилища одного из жителей города; расположен вне стен Помпей, на южной стороне дороги Гробниц; раскопан в 1771–1775 гг.

Виллой Цицерона (известно, что великий оратор владел домом в Помпеях) стали именовать дом, также расположенный на дороге Гробниц, вблизи Геркуланских ворот.

Домом Поэта был назван дом, расположенный в западной части города, на пересечении улиц Терм и Меркурия; своим названием он обязан украшающей его мозаике, на которой изображен актер с трагической маской.

… весьма анакреонтическая фреска… — То есть фривольная. Анакреонт (ок. 570–478 до н. э.) — древнегреческий лирический поэт, воспевавший любовь, вино, праздную жизнь.

… выйдя из дома Саллюстия… — Дом Саллюстия — условное наименование жилища, расположенного в западной части Помпей, на Консульской дороге, недалеко от Геркуланских ворот; назван так по надписи, обнаруженной на одной из его стен; был раскопан в 1805–1809 гг.

90… сделанные сангиной надписи. — Сангина — мягкий карандаш без оправы, красно-коричневого цвета.

… смысливший в античности куда больше, чем большинство членов Академии надписей и изящной словесности. — Французская Академия надписей и изящной словесности была основана в 1663 г. под наименованием "Малая академия"; первоначально в нее входили четыре члена Французского Института; ее задачей было сочинять надписи на памятниках, воздвигаемых Людовику XIV, и на медалях, выгравированных в его честь; вскоре она стала называться Академией надписей и медалей; в 1701 г. по приказу короля была расширена до 40 человек и переименована в Королевскую академию надписей и изящной словесности, которая объединяла специалистов по истории, археологии и лингвистике и издавала труды по этим вопросам.

… повел нашего путешественника от лавки кузнеца к дому Форту ноты, а от дома Фортунаты — к общественной пекарне. — Лавка кузнеца находится за таверной Фортунаты (так!), в северо-западной части Помпей, недалеко от Геркуланских ворот; находящаяся рядом с этими заведениями крупная пекарня, занимающая отдельное здание, была раскопана в 1809 г.

… необычная вывеска из терракоты… — Терракота — обожженная цветная глина.

91… фонтан из ракушек изумительного рококо… — Рококо — стилистическое направление в архитектуре, отчасти в живописи, а также в убранстве интерьеров, распространившееся в ряде европейских стран в нач. и сер. XVIII в.; характеризовалось утонченностью и изяществом, но в то же время некоторой манерностью и вычурностью; название произошло, по-видимому, от французского слова госаШе, означающего отделку построек мелкими камнями и раковинами, а также мотив орнамента в форме стилизованных раковин с завитками, изгибами и т. п.

… Оставалось осмотреть только театры, торговый форум и храм Исиды. — В Помпеях, сравнительно небольшом провинциальном городе, было два располагавшихся рядом театра — Большой и Малый (Одеон); они находились в южной части города. В Большом театре (он был сооружен в 200–150 гг. до н. э., перестроен в годы правления Августа и предназначался для пяти тысяч зрителей) ставили трагедии и комедии, а Одеон (построенный в 80–75 гг. до н. э. и рассчитанный на тысячу зрителей из числа избранной публики) служил концертным залом для музыкальных и мимических представлений.

Под торговым форумом здесь, вероятно, подразумевается большой форум Помпей, находившийся на юго-западной стороне города; в его восточной части располагался крытый продуктовый рынок, а в западной — зерновой рынок.

Храм Исиды находился в южной части Помпей, рядом с треугольным форумом.

92… бросился бежать к Стабианским воротам, оказался на Салернской дороге… — Стабианские ворота располагаются в юго-восточной части Помпей; к ним выходит улица Стабий, пересекающая весь город с северо-запада на юго-восток.

Салерно (см. примеч. к с. 18) находится к юго-востоку от Помпей.

… Два часа спустя…он был в Торре дель Греко… — Торре дель Греко — см. примеч. к с. 6.

… который есть не что иное, как гордиев узел. — Гордиев узел — согласно древнегреческому мифу, запутанный узел, которым фригийский царь Гордий привязал ярмо к дышлу повозки; предсказание оракула гласило, что тот, кто развяжет узел, получит власть над миром. По преданию, в 334 г. до н. э. Александр Македонский в ответ на предложение распутать узел разрубил его мечом.

… по примеру Александра Великого… — Александр Великий (356–323 до н. э.) — царь Македонии, покоритель Греции, Малой Азии, Палестины, Египта, части Индии и других стран; создатель обширной империи, распавшейся после его смерти.

… был уже на полдороге к Резине… — Резина (в 1969 г. была переименована в Эрколано) — город в 10 км к юго-востоку от Неаполя, который возник на месте древнего Геркуланума, уничтоженного извержением Везувия в 79 г.

… В нем много от спартанца: для него изъятие есть деяние добродетельное… — Спартанцы — граждане древнегреческого города-государства Спарта, отличавшиеся суровостью и простотой нравов, славились также четкостью и краткостью речи; спартанских детей приучали к тому, что все добывается кражей, а за нерадивое и неловкое воровство их жестоко избивали и пороли плетьми.

… вступает в сговор со сбиром. — Сбир — здесь: полицейский стражник в Италии.

93… Великодушный, как Оросман… — Оросман — персонаж "Заиры" (1732), трагедии в стихах Вольтера (см. примеч. к с. 185), иерусалимский султан времен крестовых походов, который убил свою рабыню-француженку Заиру, заподозрив ее в неверности, а затем, узнав о ее невиновности, покончил с собой; изображен автором с большой симпатией.

… верный своему слову, как Лузиньян… — Вероятно, имеется в виду французский крестоносец Гвидо Лузиньян (ок. 1129–1194), в 1186 г. благодаря своему браку ставший королем Иерусалима, а в 1187 г. после поражения в битве попавший в плен к мусульманам; в 1192 г. получил от английского короля Ричарда Львиное Сердце, верным помощником которого он был, во владение остров Кипр и правил там до 1194 г.

… Подобно лафонтеновскому охотнику, он оказался ненасытен и был наказан за свою жадность. — Имеется в виду басня Лафонтена "Волк и охотник" ("Le Loup et le Chasseur"; VIII, 27). Охотник добыл много крупной дичи, которой ему было уже вполне достаточно, но его охватил страшный азарт, и он решил подстрелить еще и маленькую куропатку; однако в это время, собрав последние силы, поднялся смертельно раненный кабан и распорол клыками охотника.

Лафонтен, Жан де (1621–1695) — знаменитый французский поэт-сатирик, автор "Басен" (книги 1—VI были изданы в 1668 г., VII–XI — в 1678 г., XII — в 1694 г.) и озорных "Сказок и рассказов в стихах" (1664–1667), запрещенных правительством; писал также поэмы и комедии; сочинения его, составившие более десяти томов, служат своеобразной проповедью житейской мудрости и отличаются красотой поэтического языка и высокой художественностью.

95… к своей любовнице на улицу Фориа… — Виа Фориа — одна из главных улиц Неаполя; находится в северо-восточной части старого города.

X. Король Носатый

96… они, подобно лягушкам из басни, попросили себе царя… — Имеется в виду басня Лафонтена "Лягушки, просящие себе царя" ("Les Grenouilles qui demandent un roi"; III, 4), которая известна русскому читателю по переводу, сделанному И.Крыловым.

… Бог назвал его Фердинандом IV, Венский конгресс — Фердинандом I… — Венский конгресс — мирная конференция представителей всех государств Европы во главе с важнейшими участниками антифранцузских коалиций (Англией, Австрией, Пруссией и Россией), заседавшая в Вене в октябре 1814—июне 1815 гг. для закрепления результатов войн против Французской республики и Наполеона; установил послевоенное устройство Европы в интересах реакционных монархий, произвел территориальный передел европейского континента и колоний.

Одним из решений конгресса стало формальное образование нового единого государства — Королевства Обеих Сицилий, первый государь которого, все тот же Фердинанд Бурбон (см. примеч. к с. 27), 8 декабря 1816 г. принял имя Фердинанд I (напомним, что до этого он носил имя Фердинанд IV как неаполитанский король и Фердинанд III как сицилийский король).

… У шотландцев — Роберт Брюс… — Роберт Брюс (1274–1329) — шотландский феодал, защитник независимости страны; был провозглашен королем в 1306 г. под именем Роберта I; в 1314 г. в битве при Баннокберне разгромил вторгшуюся в Шотландию армию английского короля Эдуарда II; окончилась неудачей и новая попытка англичан (1319) подчинить себе Шотландию; в 1323 г. стороны заключили перемирие, Англия признала Роберта I королем, а еще через пять лет признала и независимость Шотландии.

… у англичан — Генрих VIII… — Генрих VIII Тюдор (1491–1547) — английский король с 1509 г.; в годы его правления укрепилась неограниченная монархия; в 1537 г. власти короля были подчинены сохранявшие до этого времени определенную независимость пять северных графств и Уэльс; в 1524 г. ввел в Англии протестантизм: на основании специального акта принял титул главы английской церкви, что сделало ее независимой от римского папы; по указам короля проводилась конфискация церковных земель, за бесценок переходивших в руки дворянства и буржуазии; политическая и религиозная борьба в годы его правления сопровождалась массовыми и жестокими казнями; сам король был известен своей распущенностью.

… у немцев — Максимилиан… — Максимилиан I (1459–1519) — император Священной Римской империи с 1493 г., сын и преемник Фридриха III Габсбурга, добившегося объединения земель в Верхней, Нижней и Внутренней Австрии; путем войн и династических браков сумел расширить территорию наследственных земель, провел ряд реформ, имевших целью укрепление императорской власти.

… у французов — Генрих IV… — Генрих IV (1553–1610) — король Франции с 1589 г. (фактически с 1594 г.), первый из династии Бурбонов; стремление взойти на французский престол и играть первостепенную роль в Европе заставило его отказаться от протестантской религии и перейти в католичество; добившись королевской власти, он сумел подавить заговоры знати и способствовал проведению ряда успешных мер, направленных на стабилизацию экономики страны; в народной памяти, благодаря официальной пропаганде, остался как патриархальный владетель, гуляка и защитник простых людей.

… у испанцев — Карл V… — Карл V Габсбург (1500–1558) — император Священной Римской империи (1519–1556), король Испании (1516–1556) под именем Карлоса I; в состав его державы входили также Нидерланды, Южная Италия, Сицилия, Сардиния и испанские колонии в Америке; проводил политику жестокого подавления реформации; вел многочисленные войны за создание единой христианской монархии; после провала этих планов отрекся от своих престолов.

… как если бы вместо "Филипп V" мы говорили бы "Филипп Длинный"… — Филипп V Длинный (ок. 1293–1322) — король Франции с 1316 г., второй сын короля Филиппа IV Красивого; прозвище "Длинный" получил из-за своего высокого роста; царствование этого монарха отмечено попытками внутренних реформ.

… владел только одним языком — диалектом Мола. — В Неаполе, а также в некоторых соседних с ним областях (Калабрии, Кампании,

Базиликате и др.) говорят на т. н. неаполитанском языке (nnapuli-tano), принадлежащем к романской группе и значительно отличающемся от классического итальянского; существует много его диалектов.

… Его детьми были король Франческо, принц Салернский и королева Мария Амелия… — У короля Фердинанда IV и Марии Каролины было 18 детей.

Франческо (Франциск) I (1777–1830) — король Обеих Сицилий с 1825 г., до этого времени носивший титул герцога Калабрийского; второй сын Фердинанда IV; отказавшись от либеральных увлечений юности, проводил реакционную политику.

Принц Салернский — см. примеч. к с. 73.

Мария Амелия (1782–1866) — десятый ребенок августейшей четы, с 1809 г. супруга Луи Филиппа Орлеанского, будущего французского короля (см. примеч. к с. 182).

… Носатый взошел на престол в возрасте шести лет, как Людовик XIV… — Фердинанд IV, родившийся 12 января 1751 г., вступил на неаполитанский и сицилийский престолы 6 октября 1759 г. — в возрасте восьми лет.

Людовик XIV (1638–1715) — король Франции с 1643 г., время правления которого стало периодом расцвета абсолютизма и французского влияния в Европе; родившись 5 сентября 1638 г., он унаследовал французский трон 14 мая 1643 г. — в возрасте четырех лет.

97… В его царствование вместилась вся жизнь Наполеона. — Бонапарт,

Наполеон (1769–1821) — французский государственный деятель и полководец, реформатор военного искусства; во время Революции — генерал Республики; в ноябре 1799 г. совершил государственный переворот и, при формальном сохранении республиканского образа правления, получил всю полноту личной власти, установив т. н. режим Консульства; в 1804 г. стал императором под именем Наполеона I; в апреле 1814 г., потерпев поражение в войне против коалиции европейских держав, отрекся от престола и был сослан на остров Эльбу в Средиземном море; весной 1815 г. ненадолго вернул себе власть (в истории этот период называется "Сто дней"), но, потерпев окончательное поражение, был сослан на остров Святой Елены в Атлантическом океане, где и умер.

… оказался участником грандиозной драмы, потрясшей мир от Лиссабона до Москвы, от Парижа до Каира. — Имеются в виду события войн, которыми в эпоху Великой Французской революции и империи Наполеона оказался охвачен почти весь европейский континент и Ближний Восток.

Лиссабон — город в Португалии, близ побережья Атлантического океана; был известен еще до н. э., входил в состав нескольких рабовладельческих и феодальных государств; со второй пол. XV в. столица страны; был захвачен французами 30 ноября 1807 г. и оставался оккупированным ими до августа 1808 г.

В Москву французская армия вступила в ходе Русской кампании 1812 г., 14 сентября, и, оказавшись там на грани катастрофы, покинула ее уже в октябре того же года.

Каир — столица Египта, город и порт в нижнем течении Нила; известен с III в. как военное поселение; после завоевания Египта арабами — город-крепость, с X в. столица халифата; был занят французами 22 июля 1798 г. в ходе Египетской экспедиции и оставался оккупированным ими вплоть до июля 1801 г.

… его наставник, князь ди Сан Никандро, человек совершенно невежественный… — Доменико Каттанео делла Вольта, третий князь ди Сан Никандро (1798–1782) — член регентского совета, созданного в 1759 г. при малолетнем Фердинанде IV; воспитатель короля; был известен своим невежеством и равнодушием к наукам и искусствам; не ставил никаких преград своеволию и плебейским наклонностям своего царственного воспитанника.

… владел оружием, как святой Георгий… — Святой Георгий — см. примеч. к с. 27.

… ездил верхом, как Рокка Романа… — Рокка Романа — см. примеч. к с. 27.

… стрелял из ружья, как Карл X. — Карл X (1757–1836) — французский король в 1824–1830 гг., последний из династии Бурбонов; младший брат Людовика XVI и Людовика XVIII; до вступления на престол носил титул графа д’Артуа; летом 1830 г. предпринял попытку ликвидировать конституционные гарантии, установленные Хартией 1814 года, что вызвало Июльскую революцию 1830 года, окончательно низвергшую во Франции монархию Бурбонов; отрекся от престола и покинул Францию; умер в Австрии.

Карл X был страстным охотником: достаточно сказать, что лишь за последний год своего царствования (с февраля 1829 г. по июль 1830 г.) он участвовал в двадцати четырех больших охотах.

… Достигнув совершеннолетия, он предоставил управление страной своему министру… — Имеется в виду Тануччи, Бернардо (1698–1783) — неаполитанский государственный деятель; адвокат и профессор юриспруденции в университете Пизы, ставший в годы правления Карла VII королевским советником, а затем министром юстиции, министром иностранных дел и министром двора и в 1734 г. получивший титул маркиза; наивысшего могущества он достиг после перехода власти к регентскому совету при малолетнем Фердинанде IV (главой этого совета он стал по воле Карла VII, унаследовавшего испанскую корону); его влияние сохранялось на протяжении многих лет — при вступлении на престол Фердинанда IV он стал его первым министром; положение начало постепенно меняться после женитьбы короля на австрийской принцессе Марии Каролине (1768), проявлявшей постоянное недовольство происпанской политикой Тануччи; в 1777 г. она добилась его отставки.

… женившись, он позволил царствовать жене. — Имеется в виду Мария Каролина Габсбургская (1752–1814) — жена Фердинанда IV с 1768 г., дочь австрийской императрицы Марии Терезии и сестра французской королевы Марии Антуанетты; отличалась неукротимой ненавистью к Французской республике и передовым идеям; была вдохновительницей антифранцузской политики своего королевства и расправы с неаполитанскими республиканцами.

… Наполеон сократил свою подпись сначала до пяти букв, потом до трех и, наконец, до одной. — Napoleon — Napol. — Nap. — N.

… охотясь в Казерте или ловя рыбу в Фузаро. — Казерта — город в 25 км к северо-востоку от Неаполя, известный грандиозным королевским дворцом, который был построен там в 1752–1775 гг., в царствование Карла VII и Фердинанда IV, по проекту архитектора Луиджи Ванвителли (1700–1773).

Фузаро — см. примем, к с. 43.

… Его отец, король Карл III, приказал построить замок Капо ди Монте только по одной причине — в августе через этот холм в изобилии пролетали славки. — Карл III (1716–1788) — отец Фердинанда IV; в 1734–1759 гг. под именем Карла VII король Обеих Сицилий, где он провел ряд реформ, принесших ему большую популярность; с 1759 г., после смерти старшего брата, король Испании; в новом своем государстве также провел много реформ в духе просвещенного абсолютизма, укрепивших королевскую власть и улучшивших экономическое и военное положение страны; во внешней политике ориентировался на союзнические отношения с Францией. Каподимонте — один из загородных дворцов неаполитанских Бурбонов, сооруженный у северных окраин столицы по проекту архитекторов Джованни Антонио Медрано (1703—?) и Антонио Канева-ри (1681–1764); его строительство было начато в 1738 г. и продолжалось многие десятилетия; в 1759 г. там была размещена коллекция произведений искусства, принадлежавшая королевской семье; таким образом было положено начало пользующейся всемирной известностью Национальной галерее Неаполя, одной из богатейших в Италии по количеству и ценности живописных полотен и рисунков многих прославленных мастеров эпохи Возрождения, а также по уникальному собранию картин неаполитанских художников XIII–XVIII вв.

Славки — род певчих птиц (семейства славковых), длиной 12–15 см; обитают по опушкам лесов, в садах и на лугах.

… События Французской революции потревожили короля… — Размах и резкая антифеодальная направленность революции во Франции вызвали крайнюю тревогу у монархов Европы и привели к созданию ряда коалиций европейских государств против Франции; в первой из них (1792–1797), второй (1798–1801) и третьей (1805–1806) участвовало и Неаполитанское королевство.

… и решил напасть на них в окрестностях Рима. — В 1798 г., еще до объявления войны Франции державами второй коалиции, неаполитанское правительство под влиянием королевы Марии Каролины выступило против французских войск, оккупировавших север Италии; 30 сентября 1798 г. неаполитанские войска вступили в Рим, который занимали французы, но вскоре, 4 декабря 1798 г., были разбиты ими в сражении при Чивита Кастеллана (город в 50 км к северу от Рима) и обратились в бегство. В январе 1799 г. французские войска заняли Неаполь, откуда король и двор бежали на Сицилию.

… ему пришлось поменяться одеждой с герцогом дАсколи, своим шталмейстером. — Асколи, Трояно Марулли, герцог д’ (1759–1823) — камергер при дворе Фердинанда IV; титул герцога носил с 1793 г.; отличался худобой и невысоким ростом, поэтому многим казался неправдоподобным рассказ об обмене им одеждой с королем, человеком мощного телосложения и с такими своеобразными и известными всем чертами лица, которые не могли изменить никакие уловки. Фердинанд IV никогда не скрывал испытанного им испуга, с обезоруживающей искренностью рассказывал о бегстве из Рима и, чтобы расстаться с собственным страхом, старался вызвать у слушателей смех; для этого и была придумана им история с переодеванием. Самозабвенная верность королю была не единственной отличительной чертой герцога д’Асколи: по отзывам современников, он обладал талантом военачальника, был вспыльчив, упрям и крайне самолюбив.

… обратился к своему доброму другу Нельсону… — Нельсон — см. примеч. к с. 32.

… сел на него с королевой, своим министром Актоном и красавицей Эммой Лайонной… — Королева — Мария Каролина (см. примеч. к с. 97).

Актон (точнее: Эктон), сэр Джон Фрэнсис Эдвард, шестой баронет (1736–1811) — неаполитанский политический деятель; сын врача, англичанин, родившийся во Франции и начавший там свою карьеру флотского офицера; после многолетней службы в Великом герцогстве Тосканском принял в 1778 г. предложение Фердинанда IV приступить к реорганизации неаполитанского флота; в следующем году занял пост государственного секретаря по делам флота, а затем и всех вооруженных сил; через некоторое время ему было передано управление департаментами финансов и торговли. Росту влияния Актона на государственную политику способствовала благосклонность к нему королевы Марии Каролины, стремившейся изменить направление внешней и внутренней политики Неаполя. В 1785 г. Актон был назначен первым министром королевства и занимал этот пост до конца жизни. Мария Каролина неизменно высоко ценила Актона и внимательно прислушивалась к его советам, но свойства его личности и проанглийская политика вызывали недовольство представителей разных слоев неаполитанского общества. Эмма Лайонна — Эмма Гамильтон (см. примеч. к с. 32).

… заболел юный принц Альберто. — Имеется в виду сын и любимец короля Фердинанда IV, семнадцатый ребенок в семье, принц Альберто (1792–1798), умерший в возрасте шести с половиной лет, 24 декабря 1798 г., на борту корабля.

… фок-мачта и грота-рей на корабле сломались… — Фок-мачта — передняя мачта парусного корабля.

Грота-рей — рей (круглое рангоутное дерево, прикрепленное к мачте и служащее для крепления к нему прямых парусов) на грот-мачте (второй от носа корабля).

… казался волшебным кораблем, наподобие "Красного корсара"… — "Красный корсар" — неуловимое пиратское судно из одноименного романа ("The Red Rover"; 1827) американского писателя Джеймса Фенимора Купера (1789–1851).

… Это был капитан Джованни Баузан… — Баузан, Джованни (ок. 1757–1825) — неаполитанский морской офицер, на военной службе состоявший с 1774 г.; в конце 1798 г. последовал за Фердинандом IV на Сицилию, но затем вернулся в Неаполь и примкнул к Партенопейской республике, а после ее разгрома эмигрировал во Францию; вернулся на родину в 1806 г. и командовал флотом в годы правления Жозефа Бонапарта и Мюрата; во время революции 1820 г. был депутатом неаполитанского парламента.

… в тот же вечер король высадился в Кастелло аМаре. — Кастелло а Маре (Кастеллоаммаре) — старинная мощная крепость в южной части порта Палермо, восходившая к эпохе норманнских завоеваний; ныне от нее сохранились лишь развалины.

… охотился в своем замке Фаворита… — Фаворита — здесь: королевский парк на северной окраине Палермо, у подножия горы Пеллегрино; на его территории известный итальянский архитектор Джузеппе Марвулья (1729–1814) построил в 1790 г. т. н. Китайский дворец (Casina cinese), ставший резиденцией Фердинанда IV и Марии Каролины во время их вынужденного пребывания в Палермо после бегства из Неаполя.

… Шампионне брал Неаполь… — Шампионне (см. примеч. к с. 32) вступил в Неаполь 23 января 1799 г.

… Родилась Партенопейскаяреспублика. — Партенопейская республика была провозглашена в Неаполе 26 января 1799 г.

… У короля Обеих Сицилии теперь осталась только одна из них. — Неаполитанское королевство, носившее также название Королевства обеих Сицилий, включало собственно Сицилию, а также южную часть материковой Италии.

… возвести церковь по подобию собора святого Петра… — Собор святого Петра в Риме — одна из величайших святынь католической церкви; строительство его было начато в 1452 г., возобновлено в 1506 г. архитектором Донато Браманте (1444–1514), продолжено Джакондо да Верона (?—1515), Джулиано да Сангалло (1445–1516), Рафаэлем (1583–1520), Антонио да Сангалло (1483–1546), а затем, в 1546–1564 гг., Микеланджело Буанаротти (1475–1564); после его смерти работами руководили Джакомо да Виньола (1507–1573), Джакомо делла Порта (1537–1602) и Доменико Фонтана (1543–1607); собор был освящен в 1626 г.

Во исполнение обета, данного королем Фердинандом IV, в Неаполе, напротив королевского дворца, на юго-западной стороне Дворцовой площади (соврем, площадь Плебисцита) в 1817–1846 гг. была построена церковь, посвященная святому Франциску Паолан-скому (1416–1507), основателю католического монашеского ордена миноритов, считающемуся у католиков защитником и покровителем всех находящихся в море.

… у него мог поучиться сам Кожаный Чулок. — Кожаный Чулок — одно из прозвищ Натаниэля Бампо, разведчика и охотника, меткого стрелка, героя пенталогии Джеймса Фенимора Купера, все пять книг которой — "Зверобой" (1841), "Последний из могикан" (1826), "Следопыт" (1840), "Пионеры" (1823), "Прерии" (1827) — объединены его личностью.

100… проохотившись целый день в лесу Фикудзы… — Фикудза — лес в гористой местности в 30 км южнее Палермо; в этих местах Фердинанд IV устроил себе огромный охотничий заповедник площадью около 12 000 га, на территории которого архитектор Марвулья построил ему в 1806 г. дворец.

… ответил князь ди Сан Катальдо. — Вероятно, имеется в виду знатный сицилийский дворянин дон Сальваторе Галлетти ди Сан Катальдо, князь ди Фьумезалати, маркиз ди Сан Катальдо (1786–1828).

… молодой князь Пеппино Руффо, потерявший все на службе у короля… — Сведений об этом персонаже (Peppino RufTo) найти не удалось.

… столь же гневливый, как и король, — президент Кардилло. — Маркиз Агостино Кардилло — председатель счетной палаты Неаполитанского королевства в царствование Фердинанда IV.

101… сыграть партию в реверси. — Реверси — старинная карточная игра испанского происхождения, предназначенная для игры вчетвером.

… был, подобно Нимроду, великим охотником пред Господом. — Нимрод — персонаж Библии, царь Вавилона и других земель, "сильный зверолов пред Господом" (Бытие, 10: 9).

… в его роскошном поместье Иличе… — Иличе (Шее) — сведений о местонахождении этого поместья найти не удалось.

102… почти забыл о своей колонии в Сан Леучо… — В 1773 г. по приказу Фердинанда IV недалеко от Казерты был сооружен охотничий домик. Через некоторое время он был перестроен и стал служить местом многодневного пребывания королевской семьи, нужды которой обеспечивали крестьяне, переселенные из других мест. Но постепенно с ростом их числа многие уже не имели возможности получить работу в имении и стали заниматься домашним шелкопрядением. В 1778 г. Фердинанд IV приказал перестроить старое здание таким образом, чтобы оно включало в себя не только королевскую резиденцию, но и шелкопрядильную мануфактуру, которая получила название колонии Сан Леучо; ее устройство и деятельность определялись специальными законодательными актами, разработанными в период сотрудничества Бурбонов с деятелями неаполитанского просвещения. На основе этого законодательства (основные положения его были опубликованы в 1785 г.) работникам колонии предоставлялись различные привилегии и некоторые социальные гарантии.

… каждый вечер играя в карты — то в вист, то в реверси… — Вист — коммерческая карточная игра, появившаяся в Англии и весьма популярная в XIX в.; видоизменившись, дала начало нескольким карточным играм, в том числе преферансу. В вист играют двое на двое. Название игры произошло от англ, whist — "молчать", т. к. основное ее правило — играть молча.

103… о площади Мола… — Имеется в виду Моло Анджоино (см. примеч. к с. 33).

… этим человеком был кардинал Руффо. — Кардинал Руффо — см. примеч. к с. 32.

… сделал, благодаря папе Пию VI… неплохую карьеру… — Пий VI (в миру — граф Джованни Анджело Браски; 1717–1799) — римский папа с 1775 г.; во время Итальянской кампании 1796–1797 гг. французы вынудили его подписать сначала перемирие (1796), а затем по Толентинскому миру (февраль 1797 г.) согласиться с потерей ряда территорий Папского государства (Болоньи и Феррары) и выплатить большую денежную контрибуцию; был арестован и вывезен из Рима после провозглашения там республики; свои последние дни провел в заключении, во французской крепости Баланс.

… Ситуация в Италии менялась: поражения следовали за поражениями; Бонапарт, казалось, увез статую Победы на другую сторону Средиземного моря. — Во время пребывания Бонапарта в Египте (1798–1799) французская армия потерпела ряд крупных поражений в Северной Италии: при Маньяно — 5 апреля 1799 г., у реки Адды — 27 апреля 1799 г., у реки Треббии — 19 июня 1799 г., у Нови — 15 августа 1799 г.

… Врагов, с которыми приходилось сражаться Директории, становилось все больше. — Директория — правительство Французской республики, действовавшее с 4 ноября 1795 г. до 10 ноября 1799 г.; состояло из пяти директоров, выбиравшихся палатами парламента — Советом пятисот и Советом старейшин; ежегодно один из его членов по жребию подлежал переизбранию; его политика соответствовала интересам крупной французской буржуазии. Конец режиму Директории положил государственный переворот 18 брюмера (9 ноября 1799 г.), совершенный Наполеоном Бонапартом.

… турецкий и российский флоты захватили некоторые из Ионических островов, осадили Корфу… — Ионические острова — историкогеографическая область в Греции, на одноименных островах в Ионическом море, расположенных к западу от Балканского полуострова; наиболее крупные из них: Закинтос, Кефалиния, Итака, Лефкас, Пакси, Керкира.

Корфу — крепость на одноименном острове из группы Ионических (соврем. Керкира); до 1797 г. принадлежала Венеции, в 1797 г. была захвачена Францией и стала одной из ее главных баз в Восточном Средиземноморье; 5 ноября 1798 г. была заблокирована русско-турецкой эскадрой под командованием вице-адмирала Ф.Ф.Ушакова и 3 марта 1799 г. сдалась после ожесточенного штурма.

… король, охотясь в Фаворите, Монреале или Иличе… — Монреале — городок в 15 км к юго-западу от Палермо.

104… Партенопейская республика, установившаяся с приходом Шампи-

онне, пала с уходом Макдональда… — Макдональд, Жак Этьенн Жозеф Александр (1765–1840) — французский военачальник; родился в семье шотландского эмигранта; в 1784 г. вступил во французскую королевскую армию; после начала Великой Французской революции перешел на ее сторону и сделал блестящую военную карьеру: в 1796 г. уже командовал дивизией и одержал ряд побед над австрийскими и прусскими войсками; в 1798 г. занял Рим и был назначен военным губернатором города и всей Папской области; в следующем году в сражении на реке Треббия потерпел поражение от союзных войск, возглавляемых А.В.Суворовым. В последующие годы занимал ряд командных постов во французской армии, пока в 1804 г. не был уволен за связь с осужденным генералом Моро; через пять лет вернулся на военную службу и принимал участие в войнах Наполеона, получив от него в 1809 г. прямо на поле боя звание маршала Франции и титул герцога Таранто; после отречения императора перешел на службу к Бурбонам и остался верен им во время Ста дней.

Макдональд, командовавший Неаполитанской армией с 13 февраля 1799 г. (после отставки Шампионне), действуя по приказу, был вынужден оставить Неаполь в начале мая 1799 г., лишив тем самым Партенопейскую республику военной поддержки.

… Капитуляцию подписал: от Англии — Фут, от России — Кероди, от Порты — Бонньё… — По поводу Кероди и Бонньё см. примеч. к с. 32.

Блистательная Порта (также Высокая, или Оттоманская) — общеупотребительное в Европе в XVIII–XIX вв. официальное наименование турецкого правительства; произведено от фр. porte ("дверь", "ворота"), что является точным переводом турецкого и арабского названий канцелярии первого министра султана, соответственно: "паша капысы" (букв, "дверь паши") и "баб-и-али" (букв, "высокая дверь").

… Носатый был внук Людовика XIV… — Фердинанд IV был праправнук Людовика XIV, внук его внука Филиппа V (1683–1746), первого короля Испании из династии Бурбонов (с 1700 г.).

… Кастель Нуово и Кастель делл'Ово… — Кастель Нуово ("Новый замок") — замок-крепость на берегу Неаполитанского залива, один из символов Неаполя; заложен в XIII в.; в период правления основателя Анжуйской династии Карла I, в 1279–1292 гг., была построена главная башня замка; в последующие столетия появились новые сооружения: Часовня наместника — в нач. XIV в., Триумфальная арка — в XV в.

Кастель делл'Ово — см. примем, к с. 23.

… республиканцев… находящихся в лагере Сан Мартино. — Вероятно, имеется в виду расположенный на холме Вомеро картезианский монастырь Сан Мартино, откуда монахи были изгнаны в начале 1799 г.

… Архиепископ Салернский, граф Мишеру, граф Диллон и епископ Авеллинский останутся в качестве заложников в форте Сант 'Эль-мо… — Архиепископом Салернским с 1796 по 1805 гг. был Сальваторе Спинелли (1746–1805), бенедиктинский монах.

Мишеру, Антонио Альберто (1735–1805) — неаполитанский генерал и дипломат, по происхождению француз; в 1785–1805 гг. дипломатический представитель в Венеции; участник войны против Франции в 1798–1799 гг.; после возвращения Бурбонов в Неаполь — маршал.

Диллон (Dillon) — выяснить, кто здесь подразумевается, не удалось. Возможно, имеется в виду Диллон, Эдуар, граф (1761–1839) — французский генерал ирландского происхождения, участник Войны за независимость североамериканских колоний Великобритании, чье имя упоминалось в связи с обвинениями в нарушении супружеской верности, выдвинутых Революционным трибуналом против королевы Марии Антуанетты; в начале Революции эмигрировал в Германию и сражался в армиии Конде, затем перешел на английскую службу; после реставрации Бурбонов был французским послом в Дрездене, а затем — во Флоренции.

Епископом Авеллино (город к северо-востоку от Неаполя) с 1792 по 1810 гг. был Себастьяно де Роза (1729–1810).

… сведения о благополучном прибытии в Тулон… — Тулон — город и порт в Южной Франции, на Средиземном море, в соврем, департаменте Вар; к Франции отошел в 1481 г.; крупнейшая французская военно-морская база в этом районе.

105… король сделал его кавалером ордена Бани, бароном Нильским и пэром королевства. — Король — Георг III (1738–1820), английский король и курфюрст германского государства Ганновер с 1760 г.; стремился к личному правлению страной; периодически страдал умопомешательством ив 1811 г. окончательно сошел с ума; в годы его царствования Англия стала ведущим участником европейских коалиций против революционной, а потом наполеоновской Франции.

Орден Бани — один из высших английских орденов, официально учрежденный в мае 1725 г. королем Георгом I (1660–1727; правил с 1714 г.); первоначально им награждались только военные, получавшие при этом титул кавалера ордена Бани и личное дворянское звание "рыцарь"; магистром ордена был король, а число рыцарей не должно было превышать 35 человек; название ордена происходит от слова bath (англ, "купель"): перед вручением знака отличия новопосвященные рыцари совершали омовение; знак ордена представлял собой золотой овал, окруженный лучами со словами девиза ордена "TRIA JUNCTA IN UNO" ("Трое едины"); в середине знака, между тремя золотыми коронами, был изображен золотой скипетр с розой и чертополохом; в 1815 г. структура ордена была радикально изменена, им стали награждать не только за военные, но и за гражданские заслуги, а количество награждаемых резко увеличено.

Нельсон получил орден Бани в 1797 г. за участие в битве при Сан-Висенти.

Титул барона Нильского адмирал Нельсон получил 6 ноября 1798 г. за уничтожение французского флота при Абукире (1 августа 1798 г.).

… Индийская компания подарила сто тысяч экю. — Имеется в виду Ост-Индская компания (1600–1858) английских купцов, торговавшая с Ост-Индией (куда входила территория современной Индии и некоторых стран Южной и Юго-Восточной Азии); имела собственную армию и аппарат колониального управления.

… вспомнили, что Адама погубила женщина… — Ева, жена первого человека Адама, побудила его съесть яблоко с заповедного дерева познания добра и зла, что явилось причиной их грехопадения и изгнания из рая.

… взгляды обратились на подругу Нельсона, Эмму Лайонну. — Эмма Лайонна — см. примеч. к с. 32.

… родилась она, кажется, в Уэльсе… — Уэльс — полуостров на западе Великобритании; населен потомками древнего кельтского населения Англии, сохранившими в известной степени свой язык и обычаи.

… представлять богиню Гигиею. — Гигиея — в греческой мифологии дочь бога-врачевателя Асклепия и его супруги Эпионы, богиня здоровья.

… доктор Грехем, создатель мегалантропогенеза. — Грехем, Джеймс (1745–1794) — английский врач, известный своими мистификациями; родился в Шотландии в семье шорника; закончил Эдинбургский университет, где получил специальность офтальмолога и отоларинголога; несколько лет провел в Северной Америке; вернувшись в Англию, в 1775 г. поселился в Лондоне и в 1779 г. открыл необычный медицинский центр, т. н. "Храм здоровья", нечто среднее между частной клиникой и увеселительным заведением, сведения о котором поражали воображение англичан и рождали самые фантастические слухи и вход в который стоил две гинеи; вестибюль дома Грехема был украшен костылями, от которых отказались его пациенты; в верхних комнатах находились замысловатые электрические машины, опутанные проводами, магнетическое кресло, специальная ванна, через которую пропускался электрический ток, различные химические препараты, "божественная кровать", на которой за одну ночь, заплатив 50 фунтов стерлингов, можно было излечиться от полового бессилия и бесплодия; составными элементами действа, призванного удивить и покорить пациента, были также живописные полотна, скульптура, оконные витражи, впечатление от которых усиливали музыка, благовония и, наконец, огромного роста ливрейные лакеи. В 1781 г. Грехем демонстрировал публике шестнадцатилетнюю Эмму Лайонну в виде богини здоровья.

Мегалантропогенез — наука о культивировании человека, о способах производства на свет одаренных детей, которым суждено стать великими людьми, предшественница евгеники; была довольно модной в Европе в кон. XVIII — нач. XIX в.

… Ромни, один из самых популярных художников Англии… — Ромни, Джордж (1743–1802) — известный английский художник-портретист; не имея возможности получить профессиональное образование, он в течение четырех лет был учеником странствующего художника, а в возрасте 19 лет поселился в Лондоне и через некоторое время добился первых успехов; широкую известность приобрел во второй половине 70-х гг., после своего возвращения из Италии, где он провел два года. Ромни познакомился с Эммой в 1782 г. и вскоре написал, используя ее как натурщицу, несколько картин на мифологические и литературные сюжеты (эти полотна считаются лучшими его работами).

… изобразил ее Венерой, Клеопатрой, Фриной. — Венера — римская богиня садов; со временем стала отождествляться с греческой Афродитой и превратилась в богиню любви и красоты.

Клеопатра VII (69–30 до н. э.) — египетская царица из рода Птолемеев, правившая с 50 г. до н. э.; возлюбленная римских полководцев Юлия Цезаря и Марка Антония; была известна своей красотой, образованностью и любовными похождениями; после поражения в войне с Римом покончила с собой.

Фрина — известная афинская гетера, красавица, служившая моделью прославленному древнегреческому скульптуру Праксителю (ок. 390—ок. 330 до н. э.) для его статуи Афродиты Книдской.

… молодой человек из семьи Уорвиков, по имени Чарлз Гревилл. — Первым графом Уорвиком (в 1088 г.) стал Анри де Бомон (1046–1123), представитель старинного семейства, возвысившегося при короле Вильгельме I Завоевателе (ок. 1027–1087; король с 1066 г.); самым известным носителем этого титула стал Ричард Невилл (1428–1471), шестнадцатый граф Уорвик (с 1449 г.), игравший выдающуюся роль во время т. н. войны Алой и Белой розы (1455–1485) — борьбе за престол двух ветвей английского королевского дома: Ланкастеров (в гербе их была алая роза) и Йорков (в гербе — белая роза); переходя с одной стороны на другую, он способствовал возведению на трон нескольких представителей враждующих династий, за что был прозван "Делателем королей"; однако в 1499 г. род Невиллов пресекся и графство Уорвик отошло к короне; в 1547 г. графство Уорвик было пожаловано Джону Дадли (1502–1555), а затем через цепочку наследований в 1746 г. носителем титула "граф Уорвик" стал Френсис Гревилл, барон Брук (1719–1773), с которого начался новый отсчет носителей этого титула.

Любовником Эммы Лайонны был его второй сын — Чарлз Френсис Гревилл (1749–1809), член парламента, лорд Адмиралтейства.

106… влечение новоявленного Алкивиада к этой новой Лаисе. — Алкивиад (ок. 450–404 до н. э.) — выдающийся полководец, дипломат и политический деятель Древних Афин; отличался крайней аморальностью и политической беспринципностью.

Лаиса — здесь имеется в виду знаменитая греческая гетера Лаиса (Лайда) Младшая из Сицилии, дочь Тимандры, подруги Алкивиада, тоже ставшая его любовницей и, по преданию, убитая женщинами из Фессалии, которые завидовали ее красоте.

… богатый и влиятельный дядя, сэр Уильям Гамильтон. — Гамильтон, Уильям Дуглас (1730–1803) — анлийский дипломат, археолог, антиквар и вулканолог; происходил из древнего аристократического рода герцогов Гамильтонов, но как младший сын не унаследовал ни состояния, ни титула; в молодости имел определенно выраженную склонность к изучению естественных наук и археологии, но из-за отсутствия достаточных средств вынужден был около одиннадцати лет прослужить в гвардии (с 1747 г.); после женитьбы в 1758 г. на своей родственнице Кэтрин Барлоу (ок. 1743–1782), владевшей богатым поместьем, получил возможность оставить военную службу; в 1764 г. благодаря связям в высшем свете был назначен на пост посла в Неаполе, который занимал 36 лет; при назначении получил рыцарский крест ордена Бани и право называться сэром; в 1782 г. овдовел, а 6 сентября 1791 г. женился на Эмме Лайонне, с которой он познакомился во время своего приезда в Лондон в 1784 г. Родная сестра сэра Уильяма, Элизабет Гамильтон (ок. 1721–1800), была замужем за Френсисом Гревиллом, первым графом Уорвиком, и их сын Чарлз Френсис Гревилл приходился племянником всесильному дипломату.

… эта гордая австрийская принцесса, сестра Марии Антуанетты… — Мария Антуанетта (1755–1793) — дочь австрийской императрицы Марии Терезии, младшая сестра Марии Каролины; с 1770 г. жена будущего французского короля Людовика XVI; королева Франции (1774–1792); во время Революции вдохновительница контрреволюционной политики своего супруга; казнена после падения монархии.

… Нельсон: победитель при Вера-Крусе и будущий победитель при Абукире и Трафальгаре… — В июле 1797 г. небольшая английская эскадра под командованием Нельсона совершила нападение на порт Санта-Крус-де-Тенерифе (именно он здесь имеется в виду, а не портовый город Вера-Крус в Мексике) на острове Тенерифе из группы Канарских островов в Атлантическом океане, чтобы захватить т. н. "золотой галеон" — корабль с грузом золота из испанских колоний в Америке. Несмотря на то, что эффект внезапности был им утрачен, Нельсон все же высадил десант и атаковал крепость, которая успела приготовиться к обороне. В итоге атаки англичан были отбиты, и нападавшие понесли большие потери. Часть атаковавших попала в плен, а сам Нельсон был тяжело ранен картечью в руку, которую пришлось тут же ампутировать почти по самое плечо. В сражении у мыса Абукир (при впадении Нила в Средиземное море; соврем. Абу-Кир) 1–2 августа 1798 г. английская эскадра под водительством Нельсона уничтожила французский флот, сопровождавший экспедицию Бонапарта.

Последнее сражение, в котором участвовал Нельсон и одержал победу, прославившую его имя, произошло 21 октября 1805 г. у мыса Трафальгар (южнее Кадиса, к северу от Гибралтарского пролива); это сражение закончилось разгромом франко-испанской эскадры, командующий которой адмирал Вильнёв спустил свой флаг и сдался в плен; но еще в ходе боя, до того как стало несомненным решительное превосходство англичан, Нельсон получил смертельное ранение, однако до последней минуты не соглашался сдать командование эскадрой; он скончался через несколько часов, выслушав доклад о достижении полной победы.

… Нельсон мог сойти за Ахилла, но то не был ни Гиацинт, ни Парис. — Ахилл (Ахиллес) — в греческой мифологии один из героев Троянской войны, сын героя Пелея и нереиды (морской нимфы) Фетиды.

Гиацинт (Гиакинф) — персонаж греческой мифологии, спартанский царевич, прекрасный юноша, любимец бога Аполлона, нечаянно убитый им во время состязаний.

Парис — в древнегреческой мифологии и "Илиаде" сын троянского царя Приама, главный виновник Троянской войны, похитивший из Спарты прекрасную Елену; отличался необычайной красотой.

… потерял глаз при Кальви и руку при Вера-Крусе. — Кальви — небольшая крепость на северо-западном берегу острова Корсика; в июне 1794 г. крепость, которую оборонял французский гарнизон, была осаждена английскими войсками и флотом и 10 августа сдалась. Нельсон участвовал в осаде Кальви в качестве одного из командиров блокирующей эскадры и лишился правого глаза 12 июля 1794 г.

В сражении при Санта-Крусе 25 июля 1797 г. он был ранен в правую руку, которую пришлось ампутировать.

107… будет учреждена Государственная джунта… — Государственная джунта — здесь: специальная комиссия, судившая в 1799 г. неаполитанских республиканцев.

… Нельсон, сын бедного пастора из деревни Бёрнем-Торп… — Нельсон был шестым из одиннадцати детей сельского священника Эдмунда Нельсона (1722–1802) и его супруги (с 1749 г.) Катерины Саклинг (1725–1767); селение Бёрнем-Торп, которое было приходом его отца, находится на востоке Англии, на побережье Северного моря (графство Норфолк).

108… заметил Нельсон графу фон Турну… — Джузеппе фон Турн-Хо-фер, граф Вальсассина (1761–1831) — итальянский дворянин немецкого происхождения, неаполитанский морской офицер, командир фрегата "Минерва", глава военно-морского ведомства в 1799 г.; участвовал в суде над адмиралом Караччоло и отдал приказ о его казни.

109… получил титул герцога ди Бронте. — Патент Нельсону на герцогский титул датирован 13 августа 1799 г.

Бронте — город в северо-восточной части Сицилии, в провинции Катания.

111… был похоронен в маленькой церквушке святой Марии-на-Цепях. —

Имеется в виду церковь Санта Мария делла Катена (основана в 1576 г.) на берегу гавани Санта Лючия.

… Наполеон… распорядился Неаполитанским королевством в пользу своего брата Жозефа. — В 1806 г., одержав победу над третьей анти-французской коалицией, в которую входило и Неаполитанское королевство, Наполеон простым решением в своем бюллетене о военных действиях низложил неаполитанских Бурбонов. Неаполитанским королем стал его старший брат Жозеф Бонапарт (с 30 марта 1806 г.).

6 июня 1808 г. Наполеон "перевел" Жозефа в Испанию, а неаполитанским королем назначил Мюрата (15 июля 1808 г.).

Бонапарт, Жозеф (1768–1844) — старший брат Наполеона; французский военный и государственный деятель; в конце 1797 г. выполнял обязанности посла Франции в Риме; король Неаполя (1806–1808) и Испании (1808–1813); после падения Империи жил в эмиграции.

… Иоахим Мюрат, наследовавший Жозефу Бонапарту, пал в свою очередь. — Мюрат, Иоахим (1767–1815) — французский военный деятель, маршал Франции (1804), герцог Бергский, Юлихский и Клевский (1806), король Неаполитанский (1808); был женат на сестре Наполеона 1 — Каролине; один из талантливейших сподвижников Наполеона; выдающийся кавалерийский военачальник; сын трактирщика, начавший службу солдатом; участник подавления восстания роялистов в Париже в 1795 г.; с 1796 г. генерал; участвовал во всех наполеоновских войнах; в 1808 г. подавил восстание в Мадриде; во время похода на Россию командовал резервной кавалерией и потерпел поражение под Тарутином; после отъезда Наполеона во Францию командовал отступавшей наполеоновской армией; в 1813 г. участвовал в сражениях под Дрезденом и Лейпцигом; в январе 1814 г. как король Неаполитанский вступил в тайный союз с Австрией и Великобританией, обязавшись начать вооруженную борьбу против Наполеона. Однако, не получив поддержки на Венском конгрессе, в период Ста дней начал военные действия против Австрии и был разгромлен при Толентино (2–3 мая 1815 г.); после потери армии бежал из Неаполя (21 мая), попытался присоединиться к Наполеону, но тот отказался принять его, считая его предателем; 25 августа 1815 г. во главе небольшого отряда высадился в Бастии, на Корсике, и больше месяца правил островом; 28 сентября 1815 г. с отрядом в 200 человек отправился в Неаполь, чтобы вернуть себе престол, но попал в шторм, высадился с горсткой людей в Калабрии, был арестован и 13 октября 1815 г. расстрелян по решению военного суда.

XI. Анекдоты

… после возвращения короля в Неаполь к нему присоединился Карл IV… — Карл IV (1748–1819) — второй сын испанского короля Карла III, король Испании в 1788–1808 гг.; неспособный править страной, он всецело находился под влиянием своей жены Марии Луизы Пармской (1751–1819) и ее фаворита дона Мануэля Го-доя (1767–1851), с 1792 г. (с перерывом) фактического правителя страны; в 1808 г. в результате народного восстания отрекся от престола в пользу своего сына Фердинанда VII (1784–1833), но в том же году уступил трон Наполеону (тот передал его своему брату Жозефу), а сам до изгнания французов находился в плену во Франции: в Фонтенбло, Компьене, Экс-ан-Провансе, а затем, до 1812 г., — в Марселе; с 1812 г. жил в Риме, где и умер 20 января 1819 г., после того как в конце предыдущего года гостил в Неаполе у своего брата.

112… устраивали охоту в парке Казерты или в лесу Персано… — Персано — охотничий заповедник в Кампании, на берегу реки Селе, в 35 км к юго-востоку от Салерно; ныне — национальный парк.

… с какой нежностью Людовик XIVотносился к Месье. — Месье — титул младшего (следующего за королем по времени рождения) брата короля во Франции; в данном случае имеется в виду Филипп I Орлеанский (1640–1701), младший брат Людовика XIV, со времени восшествия которого на престол (1643) он носил этот титул; до смерти Гастона Орлеанского (1660), своего дяди, назывался герцогом Анжуйским; имел странные женские вкусы; в 1661 г. женился на Генриетте Английской, сестре английского короля Карла II, и проявил себя необычайно ревнивым мужем, в особенности из-за того, что за ней стал ухаживать Людовик XIV; 30 июня 1670 г., через несколько дней после ее возвращения из поездки в Англию, во время которой Генриетта содействовала заключению договора о союзе Франции и Англии, она скоропостижно умерла, и при дворе поговаривали об отравлении ее; через год Филипп женился на дочери курфюрста Пфальцского Шарлотте Элизабет; от первого брака у него было пятеро детей, из которых выжили только две девочки — Мария Луиза, будущая королева Испанская, и Анна Мария, будущая герцогиня Савойская, а от второго — сын Филипп, будущий регент Франции, и дочь Элизабет Шарлотта; герцог проявил себя способным полководцем, разбив Вильгельма Оранского в битве при Касселе (1677), но Людовик XIV, завидуя успехам своего брата, перестал доверять ему командование войсками.

… Будучи довольно безразличным к жене, достаточно эгоистичным по отношению к любовницам и весьма суровым к своим детям, Людовик любил только Месье… — Супругой Людовика XIV (с 1660 г.) была Мария Тереза (1638–1683) — испанская инфанта, дочь короля Филиппа IV.

Король отличался сластолюбием и имел много любовниц, из которых самыми известными стали Луиза Франсуаза де Ла Бом Ле Блан, герцогиня де Лавальер (1644–1710) и Франсуаза Атенаис де Рошшуар-Мортемар, маркиза де Монтеспан (1641–1707).

Супруга родила ему шесть детей, из которых выжил только один сын — великий дофин Луи (1611–1711).

Кроме того, он узаконил почти всех детей своих официальных любовниц:

Луиза Лавальер родила от него семь детей, из них двое выжили и были узаконены отцом: мадемуазель де Блуа (1667–1739) и граф де Вермандуа (1667–1683);

госпожа де Монтеспан родила от него восемь детей: двое умерли в младенчестве, а остальные — герцог дю Мен (1670–1736), граф де Вексен (1672–1683), мадемуазель де Нант (1673–1743), мадемуазель де Тур (1674–1681), мадемуазель де Блуа (1677–1749) и граф Тулузский (1678–1737) — тоже были узаконены отцом.

… как рассказывает Сен-Симон, г-жа де Ментенон отважилась войти к нему… — Сен-Симон, Луи де Рувруа, герцог де (1675–1755) — французский политический деятель, противник госпожи Ментенон и узаконенных побочных детей Людовика XIV, сторонник регента Филиппа Орлеанского и член совета Регентства; представитель старинной аристократической французской фамилии; автор знаменитых "Мемуаров", в которых он в подробностях, очень скрупулезно и талантливо описал жизнь при дворе короля Людовика XIV в период 1695–1715 гг. и время правления регента (1715–1723), дал полную картину нравов, создал галерею живописных портретов основных исторических персонажей той эпохи; впервые его "Мемуары" (в неполном виде) были опубликованы в 1829–1830 гг.; первое их научное издание (в 20 томах) вышло в 1856 г. Ментенон, Франсуаза д’Обинье, маркиза де (1635–1719) — внучка знаменитого поэта Теодора Агриппы д’Обинье, вдова поэта Скар-рона, воспитательница сыновей Людовика XIV от госпожи де Монтеспан, ставшая фавориткой короля и тайно обвенчавшаяся с ним в 1684 г.; в зрелом возрасте отличалась набожностью и благочестием, доходившими до ханжества, что в немалой степени определило атмосферу придворной жизни позднего периода царствования Людовика XIV.

… с письмом герцогини ди Сан Флорида… — Вероятно, имеется в виду Лючия Мильяччо, герцогиня ди Флоридиа (1770–1826) — дочь герцога Винченцо ди Флоридиа, с 1781 г. супруга князя Бенедетто Грифео ди Партанна, овдовевшая в 1812 г., любовница, а затем морганатическая супруга (с 1814 г.) овдовевшего к этому времени Фердинанда IV.

113… Бассомпьер одевался, собираясь танцевать кадриль у королевы Ма рии Медичи… — Бассомпьер, Франсуа де (1579–1646) — маршал Франции (1621), дипломат; посол в Испании и Швейцарии; оказался втянут в заговор против кардинала Ришелье, был заключен в Бастилию и находился там с 1631 по 1642 гг.; автор мемуаров под названием "Дневник моей жизни" (впервые опубликованы в 1665 г.). Мария Медичи (1573–1642) — внучка великого герцога Тосканского Козимо I, дочь его сына Франческо I и Иоанны Австрийской; французская королева с 1600 г., супруга французского короля Генрих IV; в 1610–1617 гг. регентша при малолетнем Людовике XIII; поддерживала оппозиционную аристократию в борьбе против централ и заторе кой политики Ришелье.

Кадриль — популярный в XVIII–XIX вв. салонный танец с четным количеством пар, располагавшимися одна против другой и исполнявшими танцевальные фигуры поочередно.

… к нему пришли и доложили, что его мать, которую он обожал, умерла. — Матерью маршала Бассомпьера была Луиза Пикар де Ра-деваль (?—1615).

114… отправилась пешком из Аверсы в Неаполь… — Аверса — см. примем. к с. 6.

115… решения, которые не посрамили бы даже царя Соломона. — Соломон — царь Израильско-Иудейского царства (965–928 до н. э.), которое при нем достигло наивысшего расцвета; строитель иерусалимского храма; согласно преданиям, отличался необыкновенной мудростью, помогавшей ему разрешать самые сложные тяжбы; считается автором нескольких книг Библии.

… и удалилась в Сорренто… — Сорренто — см. примем, к с. 20.

116… с глубоким уважением относился к падре Рокко… — Вероятно, имеется в виду Грегорио Мариа Рокко (ок. 1700–1782) — доминиканский монах, защитник неаполитанских бедняков, по инициативе которого в Неаполе началось строительство Приюта Неимущих (см. примем, к с. 374); его именем названа одна из улиц в восточной части Неаполя.

118… жили-были краб и крабиха… — Притча, рассказанная монахом, перекликается по сюжету с басней Лафонтена "Рачиха и ее дочь" ("L’Ecrevisse et sa fille"; XII, 10), в которой рачиха упрекает свою дочь, что она ходит задом наперед, а та ей отвечает: "А сами ходите вы как? Могу ли я ходить иначе, чем ходит вся моя родня?"

119 …Те, кто пожелает узнать имя этого г-на Журдена, могут прибегнуть к "Сицилийским нравам" моего остроумного друга Пальмиери ди Миччике… — Журден — главный герой комедии-балета "Мещанин во дворянстве" ("Le Bourgeois Gentilhomme"; 1670) Мольера, глупый и богатый буржуа, стремящийся вести аристократический образ жизни.

Пальмиери ди Миччике, Микеле (1779–1863) — итальянский литератор, знатный сицилийский дворянин; его перу принадлежит цитируемое здесь сочинение на французском языке "Нравы и обычаи двора и народа Обеих Сицилий" ("Des moeurs de la cour et des peuples des Deux-Siciles", Paris, 1834). Однако рассуждения Пальмиери, а также факты, сообщаемые им, не вызывают доверия у исследователей неаполитанской истории.

XII. Предмет ненависти короля Носатого

120… Жил в Фермини… молодой человек… — Фермини (Fermini) — этот топоним идентифицировать не удалось.

… подобно кардиналу Декада, просил у Неба только одного: стать государственным секретарем и умереть. — Лекала (Lecada) — здесь, скорее всего, опечатка в оригинале: в католической церкви не было кардиналов с таким именем. Возможно, имеется в виду кардинал

Франческо Саверио Зелада (Zelada; 1717–1801) — государственный секретарь Папского государства в 1789–1796 гг.

… Сицилия была некогда завоевана сарацинами. — Сарацины — в средневековой Европе наименование арабов и вообще всех мусульман.

Сицилия, принадлежавшая до этого Византийской империи, была завоевана арабами в 827–831 гг. и оставалась под их властью до 1061 г., когда остров был захвачен норманнами.

… отцовская грязь достаточно скрыта под пудрой ала марешаль… — Пудра а ла марешаль — косметическое пахучее средство, использовавшееся для пудренья волос и париков; честь его изобретения приписывается Катрин Скаррон де Вор (1615–1691) — с 1629 г. супруге маршала Антуана д’Омона (1601–1669); изготовлялось из порошка фиалкового корня, кориандра, гвоздики, корня аира и др.

… королевство, которое Носатый, подобно Карлу VII, потерял… — Карл VII (1403–1461) — король Франции 1422 г., в царствование которого завершилась Столетняя война (1337–1453); сын Карла VI Безумного; после подписания его матерью Изабеллой Баварской в 1420 г. мира с английским королем Генрихом V (1387–1422; правил с 1413 г.), объявленным регентом Франции и наследником Карла VI, и вследствие понесенных поражений от англичан, он владел лишь югом страны и не был коронован; лишь при решающем участии Жанны д’Арк ему удалось добиться перелома в ходе войны и в 1429 г. короноваться в освобожденном Реймсе, а затем очистить от англичан всю страну.

121… стать знаменитым вроде Маммоне и Фра Дьяволо. — Маммоне,

Гаэтано Колетта (1756–1802) — мельник из города Сора, в 1799 г. возглавивший восстание жителей города и его окрестностей против республиканского правительства и получивший от короля чин генерала; отличался неукротимым нравом и патологической жестокостью. Осенью 1799 г., несмотря на заслуги перед Бурбонами, Маммоне, его братья и соратники, участвовавшие в кражах и грабежах, были арестованы. После побега из тюрьмы на острове Искья Маммоне был снова арестован в сентябре 1801 г. и обвинен в заговоре против короля; находясь в тюрьме, отказывался от пищи, чтобы избежать позорной смерти на виселице; умер в начале 1802 г. (вероятно, от голода).

Фра Дьяволо (Микеле Пецца; 1771–1806) — знаменитый итальянский разбойник, уроженец Итри; глава банды, террозировавшей всю Калабрию; в 1799 г. вместе со своими товарищами вошел в армию санфедистов, получив от кардинала Руффо чин полковника; участвовал в захвате Неаполя в июле 1799 г.; в вознаграждение за свои заслуги получил от короля титул герцога Кассано; после прихода к власти Жозефа Бонапарта вновь занялся бандитизмом, был схвачен и прилюдно повешен. Ему посвящена комическая опера французского композитора Даниэля Франсуа Эспри Обера (1782–1871) "Фра Дьяволо" (либретто Скриба), впервые поставленная 28 января 1830 г.

… между Баньярой и Неаполем мог произойти несчастный случай. — Баньяра-Калабра — небольшой город на юге Италии, в провинции Реджо ди Калабрия, на берегу Тирренского моря.

… не могла, подобно халифу Аль-Рашиду, переодеться календером или носильщиком… — Аль-Рашид (точнее — Харун-ар-Рашид; ок. 763–809) — арабский халиф с 786 г. из династии Аббасидов, при котором в государстве наблюдался экономический и культурный подъем. В сборнике сказок "Тысяча и одна ночь" он предстает справедливым и добрым правителем, который, переодевшись, гуляет по ночному Багдаду.

Халиф (или калиф) — титул верховного мусульманского правителя, обладающего духовной и светской властью.

Календер — нищенствующий мусульманский монах, дервиш.

122… Альфьери, который, учредив орден Гомера, сам себя произвел в его кавалеры. — Альфьери, Витторио, граф (1749–1803) — итальянский поэт, свидетель начального периода Французской революции, которую он сначала приветствовал, а потом яростно осудил; автор комедий, трагедий и стихотворений различных жанров.

О придуманном им ордене Гомера, в рыцари которого он собственноручно себя посвятил, Альфьери упоминает в своих "Мемуарах" (IV, 31).

… через потайную дверь, служившую для приближенных первого министра Джаффара. — Джаффар — в сказках "Тысячи и одной ночи" визирь халифа Харуна-ар-Рашида и его верный друг.

… Новый Дон Кихот пустился на поиски приключений… — Дон Кихот — заглавный персонаж бессмертного романа испанского писателя Мигеля Сервантеса де Сааведра (1547–1616) "Дон Кихот Ламанчский" ("Е1 ingenioso hidalgo Don Quijote de la Mancha"; 1605–1615), возникший из скромного замысла высмеять модные в то время рыцарские романы.

123… на следующий день они были в Триесте… — Триест — крупный итальянский портовый город на берегу Триестского залива Адриатического моря; был известен еще во времена античности (древн. Тергест); с 1382 г. принадлежал Австрии (за исключением 1797–1805 и 1809–1814 гг., когда им владели французы); в 1918 г., после Первой мировой войны, перешел к Италии.

124… сэр У.А Кот, посол Англии, ничего не мог добиться от монарха… — Уильям А’Кот, лорд Хейтсбери (1779–1860) — известный английский дипломат, посланник в Неаполе (1814), посол в Испании (1822–1823), Португалии (1824–1828), России (1828–1832); вице-король Ирландии в 1844–1846 гг.; знакомец А.С.Пушкина.

… только что не бегал в одной рубахе по улицам Неаполя, как это случилось с его соотечественником Архимедом на улицах Сиракуз… — Архимед (ок. 287–212 до н. э.) — знаменитый античный математик и физик, уроженец Сиракуз; при обороне родного города от римлян во время Второй Пунической войны конструировал боевые машины; погиб при взятии города.

Существует легенда, что идея открытого Архимедом закона, носящего его имя, пришла ему в ванне. Полный радости, он выскочил оттуда с криком "Эврика!" ("Я нашел!").

Сиракузы (соврем. Сиракуза) — древний портовый город на юго-востоке Сицилии (основан коринфянами ок. 734 г. до н. э.); в 212 г. до н. э. после длительной осады попал под власть римлян.

125… подобно Якопо Ортису, хотел бы рассыпать цветы над головами всех людей. — Якопо Ортис — заглавный персонаж романа "Последние письма Якопо Ортиса" ("Ultime lettere di Jacopo Ortis"; последнее прижизненное издание — 1816) итальянского поэта Уго Фосколо (настоящее имя — Никколо; 1778–1827).

… как у лиса из басни Лафонтена, в запасе был не один фокус… — Здесь имеется в виду басня Лафонтена "Кот и Лис" ("Le Chat et le Renard"; XIV, 14). Лис хвастается, что в запасе у него есть сто хитростей, а Кот говорит ему в ответ, что он обладает лишь одним трюком, но таким, что стоит тысячи других. Когда же на них нападает свора собак, Кот просто вспрыгивает на дерево, а Лис, который в растерянности пускает в ход то одну, то другую свою хитрость, теряет время и в итоге оказывается придушенным псами.

126… Этим дурачком был монсиньор Перрелли. — Биографических сведений об этом комичном персонаже эпохи Фердинанда IV найти не удалось.

XIII. Анекдоты

… персонаж, воплощающий в себе одном глупость целого народа: в Милане это Джироламо, в Риме — Кассандрино, во Флоренции — Стентерелло… — Кассандрино — один из персонажей-масок итальянской народной комедии, любимый в Риме и под именем Кассандр перешедший на французскую сцену (сначала в ярмарочные театры, потом в пантомиму); тип глупого, злого и упрямого старика, постоянный объект шуток и проделок над ним.

Стентерелло — персонаж итальянской народной комедии, любимая марионетка в Тоскане: изображает простофилю, гневливого и распущенного; был придуман ок. 1790 г. флорентийским актером и автором комедийных пьес Луиджи дель Буоно (1751–1832).

127… избрал карьеру прелата и дослужился до красных чулок… — Крас ные чулки — одна из принадлежностей одежды католического епископа.

… Подобно тому, как "Шаривари" каждое утро пересказывает новую остроту г-на Дюпена и колкости г-на Созе… — "Шаривари" ("Le Charivari" — фр. "Гвалт") — французская сатирическая газета республиканского направления; издавалась в Париже с 1832 г. по 1937 г. (до 1926 г. — ежедневная); приИюльской монархии выступала с едкими нападками на правительство; в 1848 г. перешла в лагерь контрреволюции.

Дюпен, Андре Мари Жан Жак (1783–1865) — французский юрист и политический деятель, орлеанист, председатель Палаты депутатов (1832–1839), председатель Учредительного (1848) и Законодательного (1849) собраний; член Французской академии (1832); был известен своим остроумием.

Созе, Поль Жан Пьер (1800–1876) — французский адвокат и консервативный политический деятель, известный оратор; вице-председатель Палаты депутатов (1836), а затем ее председатель.

128… от мирян его отличали только брыжи. — Брыжи — воротник, жабо или манжеты, собранные в виде оборок; украшение старинной женской и мужской одежды.

… перед дверями церкви дель Кармине. — Церковь Санта Мария дель Кармине в Неаполе была основана монахами-кармелитами; первый храм с таким названием (впоследствии разрушенный) появился на Рыночной площади в 1114 г.; строительство колокольни нынешней церкви, расположенной на стыке улиц Нуова Марина и Ма-ринелла, было начато в 1458 г., а завершено к 1631 г.; основные здания достраивались и реконструировались на протяжении XVIII в.; церковь украшают многочисленные произведения искусства, а ее интерьер богато декорирован; к ней относился и расположенный рядом кармелитский монастырь (в настоящее время не существует).

…На ученой ассамблее во дворце Студи, проходившей под председательством маркиза Ардити… — Дворец Студи (Палаццо дельи Студи) — здание, находящееся в центре Неаполя, на Пьяцца Музео (Музейной площади) и вмещающее Национальный археологический музей; было построено в 1586 г. для кавалерийской школы, а позднее занято Неаполитанским университетом; в XVIII в., при короле Карле VII, было превращено в музей, основу которого составила греческая скульптура, мозаики и другие предметы из Помпей и Геркуланума, коллекции бронзы и ваз.

Ардити, Микеле, маркиз (1745–1838) — известный неаполитанский археолог, директор Национального музея в 1807–1815 гг.; в 1834 г. президент неаполитанской Академии Понтаниана (основана в 1808 г.).

129… Во время крестин своего старшего сына король Фердинанд сделал более или менее ценный подарок каждому… — Старшим сыном короля Фердинанда IV был Карло Тито, принц Калабрийский (1775–1778), умерший в трехлетием возрасте.

131… остановить в конце Виллы Реале, между Боскетто и Мерджелли-

ной. — Боскетто (ит. "Лесок") — западное продолжение парка Вилла Реале (см. примеч. к с. 7).

Мерджеллина — см. примеч. к с. 77.

134… Привезите Фальстафа в Неаполь, и его никто не поймет… — Сэр

Джон Фальстаф — "жирный рыцарь", трус, балагур и пьяница, герой исторической хроники Шекспира "Король Генрих IV" (часть I, 1597; часть II, 1598), которая посвящена началу грандиозной феодальной междоусобицы, занявшей в Англии почти весь XV в., и комедии "Виндзорские проказницы" ("The Merry Wives of Windsor", 1599), причисляемой к вершинам комедийного творчества Шекспира и посвященной авантюрам и любовным неудачам Фальстафа.

… перенесите Пульчинеллу в Лондон, и он умрет от сплина. — Пульчинелла — см. примеч. к с. 23.

135 …от выражений своего славного пращура — языка Мольера и Сен-Си мона… — Мольер (настоящее имя — Жан Батист Поклен; 1622–1673) — великий французский комедиограф и театральный деятель.

Сен-Симон — см. примеч. к с. 112.

… узнали о новой выходке банды Вардарелли. — Гаэтано Вардарелли (настоящее фамилия — Меомартино; 1780–1818) — дезертир неаполитанской армии, главарь банды, вместе со своими братьями Джеремией и Джованни орудовавший на протяжении ряда лет в Неаполитанском королевстве.

XIV. Вардарелли

… Прусская королева Луиза организовывала тайные общества — они породили Занда. — Луиза Августа Вильгельмина Амалия (1776–1810) — принцесса карликового германского государства герцогства Мекленбург-Стрелиц, с 1793 г. супруга будущего прусского короля Фридриха Вильгельма 111 (1770–1840; правил с 1797 г.), с 1797 г. королева Прусская; была ярой противницей Наполеона, инициатором антифранцузского союза с Россией в 1805 г. и войны с Францией в 1806–1807 гг., окончившейся позорным поражением союзников; во время переговоров в Тильзите безуспешно пыталась добиться от Наполеона смягчения условий мира, используя свое женское обаяние; после войны поддерживала проведение в Пруссии прогрессивных реформ.

Под тайными обществами здесь имеется в виду Тугендбунд (нем. Tugendbund — "Союз Добродетели"; полное название — "Общество развития общественных добродетелей, или Нравственно-научный союз") — патриотическое общество, которое было основано в нач. 1808 г. в Пруссии (в Кёнигсберге) представителями либерального дворянства и буржуазной интеллигенции и под негласным покровительством королевы Луизы быстро распространилось по городам, особенно среди студентов; ставило своими задачами подъем патриотизма, национальное воспитание юношества, укрепление армии. Тайной его целью была подготовка свержения французского господства. В декабре 1809 г. Союз по требованию Наполеона был закрыт, но он продолжал свою деятельность нелегально. После падения наполеоновской империи в условиях воцарившейся в Германии реакции он подвергся преследованиям и распался. Деятельность Тугендбунда оценивалась современниками весьма высоко; считалось, что он удержал Пруссию от выступления в 1809 г. на стороне Австрии и организовал восстания против французов. Однако значение и влияние Союза, которому приписывалось даже спасение всей Европы, чрезвычайно преувеличивались, хотя он и сыграл известную роль в подготовке Освободительной войны 1813–1814 гг. против Наполеона. Число членов Тугендбунда не превышало 300–400 человек, а его сторонники находились лишь в восточных районах Германии.

Карл Людвиг Занд (1795–1820) — немецкий студент-богослов из Эрлангена, 23 марта 1819 г. убивший Августа Фридриха Фердинанда фон Коцебу (1761–1819), немецкого монархиста и реакционера, романиста, драматурга и театрального деятеля, согласившегося из ненависти к немецким либералам, которые симпатизировали Наполеону I, вести шпионскую деятельность в пользу России; был казнен спустя несколько месяцев.

… Каролина покровительствовала движению карбонариев — оно привело к революции 1820 года. — Каролина — имеется в виду королева Мария Каролина (см. примем, к с. 97).

Карбонарии (ит. carbonaro — "угольщик") — члены существовавшего в Италии в 1807–1832 гг. тайного общества, боровшегося вначале за национальное освобождение от французов, затем — против австрийского гнета и за конституционный строй.

О революции 1820 года см. примем, к с. 33.

136… Звали этого генерала Манес. — Манес, Шарль Антуан, граф

(1777–1854) — французский и неаполитанский генерал; адъютант Мюрата (1807), последовавший за ним в Неаполь и получивший от него генеральский чин и титул графа; в 1809 г. с необычайной жестокостью подавлял бандитизм в Неаполитанском королевстве, а в 1813 г. такими же методами боролся с карбонариями; в 1815 г., после разгрома неаполитанскорй армии при Толентино, вернулся во Францию и в 1827 г. стал главным инспектором жандармерии.

… Проезжайте по Калабрии от Реджо до Пестума… — Реджо (Ред-жо ди Калабрия) — город в Южной Италии, в Калабрии, расположенный на восточном берегу Мессинского пролива, напротив Мессины, приблизительно в 420 км к юго-востоку от Неаполя. Пестум — селение на берегу залива Салерно, в 90 км к юго-востоку от Неаполя.

… оказавшись в безысходном положении в Шилле… — Шилла (Сцил-ла) — небольшой город на калабрийском побережье Тирренского моря, при входе в Мессинский пролив, в 10 км к юго-западу от Ба-ньяры.

… дезертировал со службы короля Иоахима. — То есть Иоахима Мюрата (см. примем, кс. 111).

… чувствуя, подобно Антею, что силы его прибывают всякий раз, когда он касается родной земли. — Антей — в древнегреческой мифологии великан, сын бога моря Посейдона и богини земли Геи; жил в Ливии (так древние греки называли известную им часть Африки) и заставлял всех людей, приходивших в его владения, бороться с ним. Антей был непобедим в единоборстве, пока касался матери-земли, от которой получал все новые силы. Величайший герой Геракл победил Антея, подняв его в воздух и задушив.

… разбойники всегда удачно проворачивают свои дела — будь то в Калабрии или в Комической опере. — Комическая опера — см. примем, к с. 68.

138… князь Лезорано, полковник Кальчедонио Казеллиа и майор Дельпон-

те сами охотились с дюжиной офицеров и двумя десятками доезжачих в лесу, расположенном в несколькихльёот Бари… — Сведений об упомянутых офицерах найти не удалось.

Бари — город в Южной Италии, крупный порт на Адриатическом море; центр области Апулия.

… в застенки Викариа. — Викариа — см. примем, к с. 20.

140… тем же способом, каким Гулливер погасил пожар во дворце лилипутов. — Гулливер — заглавный герой сатирического романа "Путешествие в некоторые отдаленные страны света Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а потом капитана нескольких кораблей" ("Travels into several remote nations of the world by Lemuel Gulliver, first a surgeon, and then a captain of several ships"; 1726) английского писателя Джонатана Свифта (1667–1745).

Здесь имеется в виду эпизод из главы V первой части романа: Гулливер тушит пожар в крошечном дворце, оросив его собственной мочой — он "выпустил ее в таком изобилии и так метко, что в какие-нибудь три минуты огонь был совершенно потушен".

141… избавил Капитанату и Калабрию от разорявших их разбойников… — Капитаната — старое название соврем, провинции Фоджа в Южной Италии, в Апулии; расположена на берегу Адриатического моря, к северо-востоку от Неаполя.

… Один человек из Порто Канноне… — Портоканноне — небольшое селение недалеко от побережья Адриатического моря, в 10 км от портового города Термоли, в соврем, области Молизе.

142… остановился в Апулии, на площади в маленькой деревушке под названием Урури. — Апулия — область в Южной Италии, у побережья Адриатического моря; один из основных аграрных районов страны; в древности была населена италийским племенем апулов, от которых получила свое название; служила объектом греческой колонизации и неоднократных завоеваний; в XIII в. вошла в состав Неаполитанского королевства.

Урури — небольшое селение в соврем, области Молизе, в 10 км к югу от Портеканноне.

143 …на встречу в город Фоджа. — Фоджа — город в Южной Италии, в области Апулия, неподалеку от побережья Адриатического моря.

146… его преследовал каноник Йорио… — Андреа Винченцо ди Йорио

(1769–1851) — каноник кафедрального собора Неаполя, известный антиквар и археолог, один из хранителей археологического музея, автор двадцати публикаций, в том числе пионерского исследования о языке жестов ("La mimica degli antici investigata nel gestire napoletano"; 1832).

В 1825 г., в год смерти Фердинанда I, он опубликовал работу "Мастерская папирусов" ("OfTicina dei Papiri"), которая посвящена па-рирусам, найденным при раскопках Геркуланума.

XV. Сглаз

147… У него есть свой Ариман, который ему угрожает, и свой Ормузд, который его защищает… — Ариман — греческий вариант имени Анхра-Майнью, предводителя духов зла, олицетворения всех темных сил, духа смерти в древнеперсидской мифологии, брата-близ-неца Ахурамазды.

Ормузд — греческий вариант имени Ахурамазды, верховного бога в древнеперсидской мифологии, олицетворения доброго, творческого начала.

… греки называли его раакаиш, а римляне — fascinum. — Латинскому слову fascinum ("порча") соответствует древнегреческое слово раакаша; дурной глаз по-древнегречески — о<р0а>.ро£ раакаио^; второе значение слова fascinum — "пенис" (амулет в виде мужского полового члена вешали на шею детям, чтобы предохранить их от сглаза).

… Сглаз родился на Олимпе… — Олимп — горный массив в Греции; в древнегреческой мифологии — священная гора, местопребывание верховных богов, которые поэтому называются "олимпийцами".

148… Венера, только что вышедшая из моря… — По некоторым сказаниям, Венера (см. примеч. к с. 105) появилась на свет из пены, которая образовалась из крови и семени упавшего в море детородного члена оскопленного бога Урана (отсюда одно из ее прозвищ — Анадиомена, "Выходящая из воды").

… она отдала предпочтение Вакху… — Вакх (Бахус, Дионис) — бог плодоносящих сил земли, растительности, вина и веселья, покровитель виноградарства и виноделия в античной мифологии.

… должна была населить леса Амафонта и рощи Киферы… — Ама-фонт (Амат) — древний город на южном берегу Кипра; один из центров культа Афродиты, где находился ее знаменитый храм. Кифера (соврем. Китира) — остров из группы Ионических островов в Средиземном море, к югу от полуострова Пелопоннес; в древности один из центров культа Афродиты (отсюда одно из ее прозвищ — Киферея).

… покои своего дворца в Пафосе. — Пафос — античный город на западном побережье Кипра; в нем особенно почиталась Афродита и были построены храмы в ее честь.

… сам Эскулап объявил… — Эскулап — римская транскрипция имени Асклепия, в греческой мифологии бога врачевания, сына Аполлона и нимфы Корониды. Асклепий достиг такого искусства во врачевании, что даже воскрешал мертвых, нарушая тем самым законы судьбы, и за это верховный бог Зевс испепелил его своей молнией.

… Юнона обо всем догадалась. — Юнона (гр. Гера) — в античной мифологии верховная олимпийская богиня, сестра и законная супруга верховного бога Юпитера (гр. Зевса), покровительница семьи и брака.

… Собственное бесплодие делало ее ревнивой… — Гера, согласно античной мифологии, не была бесплодной: у нее от Зевса были дети: бог войны Арес, богиня-родовспомогательница Илифия и богиня юности Геба. Самостоятельно, в отместку мужу, она родила бога-кузнеца Гефеста и чудовище Тифона. Но в качестве хранительницы единобрачия Гера в мифах предстает ревнивицей, преследующей возлюбленных мужа.

… Она решила ни на минуту не терять из виду падчерицу… — По одной из версий, Афродита была дочь Зевса и морской нимфы Дионы.

… произвела на свет маленького Приапа. — Приап — в античной мифологии божество, символизирующее производительные силы природы, покровитель вод, садов и полей, наделенный небывалых размеров фаллосом. По одной из версий, Приап считался сыном сразу двух богов — Вакха и Адониса, поскольку Афродита, беременная им от Вакха, сошлась в это время с Адонисом, и ворожба Геры сделала ребенка уродцем. Культ Приапа был распространен по всему античному миру.

149… Вакх, находившийся в глуши Индии, где он учил бирманцев, как луч ше осветлять вино… — Согласно античным мифам, Вакх в юности совершил путешествие в Индию и оттуда вернулся в Грецию через страны Малой Азии, повсюду насаждая культ виноделия. Осветление вина — удаление из него дубильных, белковых, пектиновых и красящих веществ, находящихся в нем во взвешенном состоянии; достигается фильтрацией и оклейкой (добавлением в вино взбитого белка, желатина или глины, которые обвалакивают взвешенные частицы и заставляют их выпадать на дно чанов).

… догадался…по крику ее павлинов… — Павлин — любимая птица богини Геры-Юноны и один из ее атрибутов.

… ему самому пришлось полгода скрываться в бедре Юпитера, чтобы спастись от ее ревности. — Действуя по наущению Геры, мать Вакха, фиванская царевна Семела, возлюбленная Зевса, упросила его явиться к ней во всем своем олимпийском величии, и он, представ в сверкании молний, испепелил смертную Семелу, но успел выхватить из огня родившегося недоношенным Вакха и зашил его себе в бедро. В положенный срок, по прошествии трех месяцев, Зевс родил Вакха, распустив швы на бедре.

… спрятал его на острове Лампсак. — Лампсак — в античности город (так!) в западной части Малой Азии, в исторической области Мисия, у южного берега пролива Дарданеллы (вблизи соврем, турецкого города Лапсеки); покровителем его считался Приап.

… предохраняющий от сглаза амулет делается обычно из коралла или гагата. — Гагат ("черный янтарь") — поделочный камень черного цвета, плотная разновидность каменного угля.

150… говорит Овидий… — Овидий (Публий Овидий Назон; 43 до н. э. — ок. 18 н. э.) — древнеримский поэт, автор "Любовных элегий", "Науки любви" и пятнадцати книг "Метаморфоз", в которых излагается около 250 мифов о превращениях греческих богов и героев; сосланный императором Августом на берега Черного моря в город Томы (соврем, порт Констанца в Румынии), написал там "Скорбные элегии" и "Послания с Понта", в которых жаловался на свою судьбу изгнанника.

… говорит Катулл… — Катулл, Гай Валерий (87/84—54 до н. э.) — древнеримский поэт-лирик; особой известностью пользуются его любовные стихотворения, представляющие собой историю любви поэта к Лесбии (так он называл в своих стихах прекрасную, но ветреную Клодию, сестру народного трибуна Клодия Пульхра и жену консула Квинта Цецилия Метелла Целера).

… говорит Вергилий. — Вергилий — см. примеч. к с. 24.

… Послушайте святого Павла, обращающегося к галатам… — Святой Павел (еврейское имя — Саул, Савл) — один из апостолов, первоначально гонитель христиан, после данного ему чудесного видения ставший ревностным проповедником нового вероучения; был казнен ок. 67 г. в Риме.

Павлу приписывается 14 апостольских посланий к христианским общинам, включенных в Новый Завет. В послании к галатам апостол обрушивается на верующих, отступивших от Христа и вновь примкнувших к иудаизму.

Галаты — кельтские племена, которые вторглись в III в. до н. э. в Малую Азию и обосновались в ее центральной области, названной по их имени Галатией (главный город Анкира — соврем. Анкара) и в 25 г. до н. э. обращенной в римскую провинцию.

… откроем сочинение Эрхемперта, монаха из монастыря на горе Кас-сино… — Имеется в виду Монтекассино — старинный бенедиктинский монастырь на горе Кассино, в 90 км северо-западнее Неаполя. Эрхемперт (Херемперт) — монах монастыря Монтекассино в последней четверти IX в., автор летописи "Historia Langobardorum Beneventanorum", записи в которой внезапно обрываются на событиях зимы 888–889 гг.

… знавал… мессира Ландульфо, епископа Капуи… — Ландульфо — епископ Капуи в 843–879 гг.

151 …он хуже всего: "Nihil oculo nequius reatum" — говорит Екклезиаст в главе 21. — "Книга Екклезиаста, или Проповедника" — одна из книг Ветхого Завета, приписываемая царю Соломону; ее основная тема — проникнутые крайним пессимизмом рассуждения о смысле жизни. Здесь, однако, приведен перефразированный стих из ветхозаветной "Книги премудрости Иисуса, сына Сирахова" (31: 15): "Nequius oculo quid creatum est?" (лат. "Что из сотворенного завистливее глаза?) Отметим, что во французском переводе Ветхого Завета эта книга называется "Ecclesiastique de Jesus, fils de Sirach" — "Духовная книга Иисуса, сына Сирахова".

… гремучая змея выдавала себя шуршанием колец… — Гремучая змея — ядовитая змея из семейства ямкоголовых, обитающая главным образом в Северной Америке; на конце хвоста имеет кожистые щитки, которыми она при раздражении издает трещание.

… Сказано Марциалом… — Марциал, Марк Валерий (ок. 40-ок. 104) — римский поэт, классик римской эпиграммы.

152… существует капитальный труд благородного синьора Никколо Валлетты. — Имеется в виду сочинение "Ученая беседа о колдовстве, в просторечии именуемом сглазом" ("Cicalata sul fascino, volgar-mente detto jettatura"; 1787), автором которого был Никола Валлетта, профессор-правовед, преподававший в Неаполитанском университете.

153… это ин-фолио в 600 страниц. — Лат. in folio (букв, "в лист") — формат издания в половину печатного листа.

… крепкую крестьянку из окрестностей Неттуно. — Неттуно — см. примеч. к с. 5.

… был послом в Тоскане… — Тоскана — историческая область в Центральной Италии; с кон. X в. входила в состав Священной Римской империи (до этого была в составе владений Древнего Рима, Византии, империи Карла Великого); с 1569 г. — самостоятельное Великое герцогство Тосканское; в 1737 г. перешла под власть Габсбургов (с перерывом в 1801–1815 гг., когда она была под властью Франции); в 1861 г. вошла в единое Итальянское королевство; ныне область Италии.

154… все дети в его классе подхватили коклюш. — Коклюш — острое инфекционное заболевание, преимущественно детское, сопровождающееся приступами судорожного кашля.

… перед ними меркли дворцы и сады Аладина. — Аладин — главный персонаж арабской сказки "Волшебная лампа Аладина", обладавший волшебной лампой, при помощи которой ему удавалось творить чудеса.

… архиепископ Неаполитанский благословит знамена в кафедральном соборе Санта Кьяра. — Архиепископом Неаполитанским в это время (с 1782 г.) был Капече Дзурло, Джузеппе Мария (1711–1801) — кардинал (с 1782 г.), друг королевской семьи; был заподозрен в симпатиях к Партенопейской республике и после возвращения Бурбонов в Неаполь сослан в монастырь Монте Верджине, где и умер.

Санта Кьяра — см. примеч. к с. 68.

155… был в это время в классе риторики… — Риторика — наука об ораторском искусстве. Класс риторики — один из старших классов семинарии.

… выбрал орден камалъдулов… — Камальдулы — монашеский католический орден, основанный в 1012 г. бенедиктинским монахом Ромуальдом (ок. 952—1027) и названный так по имени пустынной местности Камальдоли в Тоскане, где находился их главный монастырь; был признан Александром II (папа в 1061–1073 гг.) в 1072 г.; отличался чрезвычайно строгим, аскетическим уставом; его монастыри представляли скорее сообщества отшельников, собиравшихся лишь для богослужений, но к XIII в. орден приобрел большие богатства и строгость жизни монахов была ослаблена. Продолжавшаяся внутри ордена борьба между крайними аскетами и сторонниками смягчения устава привела в XVI в. к распаду его единой организации на группы монастырей в отдельных странах. В кон. XVIII в. в связи с Французской революцией и реформами Просвещения большинство камальдульских монастырей в Европе было упразднено, однако в нач. XIX в. некоторые из них были восстановлены.

… прогуливался по улицам Неаполя, красуясь в треуголке, в черном платье и в фиолетовых чулках. — То есть в одежде священника.

156… Карл VII во время своего недолгого царствования… — Под именем Карла VII в Неаполе 25 лет правил в 1734–1759 гг. будущий испанский король Карл III (см. примеч. к с. 97).

… вызвал архитектора Анджело Каразале… — Анджело Каразале (?—?) — итальянский архитектор, завершавший в 1737 г. строительство неаполитанского театра Сан Карло; затем по обвинению в растрате денежных средств, предназначеных для строительства театра, подвергся заточению в крепость Сант’Эльмо.

… в день святого Карла. — Театр Сан Карло был открыт 4 ноября 1737 г., в день тезоименитства короля Карла VII, когда католическая церковь отмечает память святого Карла Борромейского (см. примеч. к с. 220).

… сделали из театра Сан Карло восьмое чудо света. — Семью чудесами света в древности назывались величайшие творения архитектуры и ваяния: египетские пирамиды; висячие сады Семирамиды в Вавилоне; храм Артемиды в Эфесе; статуя Зевса Олимпийского работы Фидия; надгробный памятник царя Мавзола (Мавзолей) в городе Галикарнасе; статуя бога Гелиоса на Родосе (Колосс Родосский); маяк в Александрии. Восьмым чудом света обычно называют что-либо чудесное, не входящее в этот список. Театр Сан Карло в момент своего открытия был самым большим театром в мире.

157 …На следующий день от Сан Карло осталась только куча пепла. — Театр Сан Карло был уничтожен пожаром 12 февраля 1816 г., но менее чем за год был отстроен заново и открылся 12 января 1817 г.

158… сушь, как в ливийской пустыне… — Ливия — страна в Северной Африке, расположенная между Тунисом и Египтом; ливийский ландшафт — в основном суровая пустыня.

159… В те времена Паизиелло и Чимароза, предшественники Россини, делили между собой восторги любителей музыки… — Паизиелло, Джованни (1740–1816) — итальянский композитор, один из виднейших представителей жанра комической оперы; автор 148 опер, кантат, квартетов, симфоний; в 1776–1784 гг. жил и творил в Санкт-Петербурге, при дворе Екатерины И, затем в Вене и в Неаполе; в 1802 г. по приглашению Наполеона 1 переехал в Париж, но через два года вернулся в Неаполь, где он был придворным капельмейстером, и жил там до конца своих дней.

Чимароза, Доменико (1749–1801) — крупнейший итальянский композитор, главный соперник Паизиелло; автор 66 опер, кантат, концертов, сонат, гимнов; в 1787–1791 гг. находился при дворе русской императрицы, в 1791–1793 гг. был придворным капельмейстером в Вене, затем жил и работал в Неаполе; его комические оперы были чрезвычайно популярны во всей Европе.

Россини — см. примеч. к с. 41.

160… дала обещание спеть знаменитую арию "Pria che spunti"… — "Pria che spunti in ciel Гаигога" ("Прежде чем взойдет заря") — партия из оперы Д.Чимарозы "Тайный брак" ("II Matrimonio segreto"; 1792).

162… Партенопейская республика была установлена от Гаэты до Ред-жо… — Гаэта — древний город в Италии, на берегу одноименного залива Тирренского моря, в итальянской провинции Казерта, в 70 км к северо-западу от Неаполя; после падения Римской империи имела сначала республиканское устройство, а потом была управляема герцогами, признававшими папу своим ленным государем; в 1435 г. была завоевана арагонским королем Альфонсом V, а впоследствии перешла под власть Неаполя; 31 декабря 1798 г. была без боя взята французскими войсками под командованием Шампионне, но в 1799 г., спустя месяц после падения Неаполя, была отвоевана роялистами при поддержке флота Нельсона; после ее капитуляции исчезли последние следы Партенопейской республики.

Реджо — см. примеч. к с. 136.

163… в шесть часов утра, у озера Аньяно… — Аньяно — см. примеч. к с. 24.

… У входа в грот Поциуоли… — Грот Поццуоли ("Гротта Веккья") — искусственный тоннель, связывающий исторический Неаполь с его западным предместьем; был проложен в эпоху императора Августа, расширен и выровнен при короле Альфонсе I в 1442 г. и короле Карле VII в 1754 г.

XVII. Сражение

164… стоял французский фрегат… — Фрегат — в XVI — сер. XIX в. однопалубный трехмачтовый военный корабль с полным парусным вооружением; предназначался для крейсерской службы и помощи линейным кораблям в бою.

… английский флот под командованием Фута крейсировал у берегов Корфу… — Фут — см. примеч. к с. 32.

Корфу — см. примеч. к с. 103.

165… увидел, что это мощный линейный корабль. — Линейный корабль — крупный многопалубный трехмачтовый военный корабль, основная ударная сила парусного флота в XVI–XIX в.; его водоизмещение часто превышало 5 тыс. тонн, а артиллерия включала до 130 и более тяжелых орудий; предназначался для боя с такими же кораблями в линии баталии.

… отдал приказ взять курс на Бастию… — Бастия — город и порт на северо-восточном берегу острова Корсика.

… лиселя взметнулись вверх… — Лиселя — дополнительные паруса, которые при попутных ветрах ставятся по сторонам прямых парусов на фок- и грот-мачтах (первой и второй от носа) парусных кораблей.

… начал насвистывать "Марсельезу"… — "Марсельеза" — французская революционная песня, первоначально называвшаяся "Боевая песнь Рейнской армии"; с кон. XIX в. — государственный гимн Франции; написана в Страсбурге в апреле 1792 г. поэтом и композитором, военным инженером Клодом Жозефом Руже де Лилем (1760–1836); под названием "Гимн марсельцев" (сокращенно "Марсельеза") в 1792 г. была принесена в Париж батальоном добровольцев из Марселя и быстро стала популярнейшей песней Революции.

… порыв мистраля… подтвердил слова матроса. — Мистраль — сильный и холодный северный или северо-западный ветер, дующий с гор в Южной Франции.

166… стал менять галсы… — Галс — курс парусного судна относительно ветра, а также отрезок пути, пройденный судном от поворота до поворота.

… он встанет возле фок-мачты… — Фок-мачта — см. примеч. к с. 98.

167… проносясь сквозь паруса, снасти и рангоут… — Рангоут — деревянные или стальные детали, служащие для постановки и несения парусов.

… намереваясь врезаться бушпритом в руслени бизань-мачты… — Бушприт — горизонтальный или наклонный брус, выступающий с носа парусного судна; служит для вынесения вперед носовых треугольных парусов.

Руслень — узкая площадка, находящаяся на высоте верхней палубы парусного судна, снаружи его борта, и служащая для крепления к ней вант.

Бизань-мачта — последняя мачта (считая от носа судна) на парусном судне с тремя и более мачтами.

169… накренился под ветром, вновь взяв курс на Балеары… — Балеары (Балеарские острова) — небольшой архипелаг в западной части Средиземного моря (Мальорка, Менорка, Ивиса, Форментера и Кабрера); в 1229–1287 гг. были завоеваны Арагонским королевством; в настоящее время составляют автономную область Испании.

… продырявило грот… — Грот — нижний прямой парус на грот-мачте (второй мачте, считая от носа судна).

… У разбойников сорокавосьмифунтовые пушки! — В гладкоствольной артиллерии калибр орудия исчислялся в весе чугунного ядра, входившего в канал ствола данной пушки.

… Все, вплоть до лиселей бом-брам-стеньги! — Бом-брам-стеньга — четвертое снизу колено составной мачты парусного судна.

… Мы идем на пол-узла быстрее… — Узел — внесистемная единица скорости в морской навигации, соответствующая одной миле в час (1,852 км/час).

170… Вспомните о "Мстителе"… — "Мститель" ("Le Vengeur") — французский линейный корабль, героически погибший 1 июня 1794 г. во время сражения английского и французского флотов; подвиг "Мстителя" был сильно преувеличен французской историографией и стал легендой французского флота.

171… трехцветный вымпел исчез с гафеля… — Вымпел — узкий длинный раздвоенный на конце флаг; поднимается на грот-мачте военного корабля, находящегося в кампании. Французский вымпел повторяет три цвета национального флага: синий, белый и красный. Гафель — рангоутное наклонное дерево, поднимаемое на мачте и упирающееся в нее пяткой; служит для постановки дополнительных парусов, а также для подъема и несения флага.

172… Два английских матроса и молодой гардемарин… — Гардемарин — в английском флоте кон. XVIII в. молодой человек, готовящийся к экзамену на первый офицерский чин и проходящий морскую практику на военном корабле.

… вернуться… в Порто-Феррайо. — Порто-Феррайо (Портофер-райо) — главный город и порт острова Эльба.

173… входил в порт Маона… — Маон (Порт-Магон) — город, порт и крепость на восточном берегу острова Менорка в группе Балеарских островов; в XVIII в. — английская военно-морская база.

XVIII. Отцовское благословение

174… столько же любовных авантюр, сколько у царя Соломона. — Соломон — см. примеч. к с. 115.

… как в истории Ромео и Джульетты… — Ромео и Джульетта — влюбленные молодые люди, жители Вероны, герои трагедии У.Шекспира "Ромео и Джульетта".

… о новых проделках в духе Фобласа или Ришелье… — Фоблас — герой многотомного авантюрно-фривольного романа "Любовные похождения шевалье де Фобласа" ("Les Amours du chevalier de Faublas"; 1787–1790) французского писателя и журналиста Жана Батиста Луве де Кувре (1760–1797), рисующего нравы дворянского общества накануне Революции.

Ришелье, Луи Франсуа Арман, герцог де (1696–1788) — французский военачальник и дипломат, внучатый племянник кардинала Ришелье (точнее, правнук Франсуазы дю Плесси, старшей сестры кардинала); первоначально носил титул герцога де Фронсака, с 1715 г. — герцог де Ришелье; посол в Вене в 1725–1728 гг.; отличился в войне за Польское наследство — при осаде Филиппсбурга (1733), в войне за Австрийское наследство — при Фонтенуа (1745) и Лауфельде (1747); маршал Франции (1748); губернатор Гиени (1755); завладел островом Меноркой (1756); руководил Ганноверской кампанией (1757); член Французской академии (1720); был известен своими скандальными любовными похождениями, приводившими его несколько раз в Бастилию; автор интересных мемуаров.

176… Писали брошенные Ариадны… — Ариадна — персонаж древнегреческой мифологии, критская царевна; помогла герою Тесею победить чудовище Минотавра и бежала с возлюбленным с Крита. Однако Тесей покинул Ариадну на острове Наксос (мифы называют различные причины такого поступка героя).

… Не найдя ничего лучше слов, обращенных самим Господом к первым на земле супругам, он воскликнул: "Плодитесь и размножайтесь!" — Имеется в виду стих из ветхозаветной Книги Бытия (1: 22): "И благословил их Бог, говоря: плодитесь и размножайтесь…"

… исполняют сейчас заповедь из книги Бытия. — Книга Бытия — первая книга Ветхого Завета; входит в Пятикнижие Моисеево; повествует о начале мира и о происхождении наследственного греха; заключает в себе также историю патриархов.

177… уехали в Казерту… — Казерта — см. примеч. к с. 97.

178… граф ди ф***, неаполитанский Ловелас… — Ловелас — герой романа английского писателя Сэмюэля Ричардсона (1689–1761) "Кларисса, или История молодой леди" ("Clarissa, or the History of a young lady"; 1747–1748), весьма популярного в XVIИ — первой трети XIX в.; бессовестный соблазнитель женщин, чье имя стало нарицательным; в его образе типизированы черты вольнодумной, циничной и развратной английской аристократии.

… не более преуспел в супружеских утехах со своей женой, чем достопамятный господин де Линьоль со своей… — Вероятно, имеется в виду персонаж "Любовных похождений шевалье де Фобласа", граф де

Линьоль — обманутый супруг одной из любовниц героя романа, юной графини Элеоноры де Линьоль.

… в согласии с одним из постановлений Тридентского собора, потребовала развода… — Тридентский (Триентский) вселенский собор католической церкви, заседавший в итальянских городах Тренто (лат. Тридент, нем. Триент) в 1545–1547, 1551–1552, 1562–1563 гг. и в Болонье в 1547–1549 гг. Собор подчинил свою деятельность сплочению всех сил для борьбы против Реформации, и его решения были выдержаны в духе непримиримого католицизма и реакции. Принятое собором "Тридентское исповедание веры" действует до сих пор. Вопросы брака Собор рассматривал на 24 сессиях и итоговое постановление, посвященное этой теме, принял 11 ноября 1563 г. Брак признавался в нем таинством, а сама идея развода отвергалась (брак лишь мог быть признан недействительным).

… вызвала своего мужа в трибунал Роты в Риме. — Трибунал Роты (Rota Romana) — верховный апелляционный церковный суд в Риме; был создан в 1331 г. и получил название Rota (лат. "колесо") то ли потому, что его судьи ("аудиторы") первоначально заседали в круглой комнате, то ли потому, что они по кругу высказывали свое решение.

… очень жаль, что Елена не родилась, подобно Жанне д'Арк, на границе Лотарингии, ибо в случае нашествия у нее, как у героини из Воку-лёра, было бы все необходимое, чтобы изгнать англичан из Франции. — Жанна д’Арк (ок. 1412–1431) — героиня французского народа; в 1429 г., во время Столетней войны (1337–1453), встала во главе борьбы против английских захватчиков; в одном из сражений была взята в плен, предана англичанами суду в Руане и, по официальной версии (оспариваемой некоторыми исследователями), сожжена на костре как колдунья; в 1450 г. признана невиновной в предъявленных ей обвинениях, а в 1920 г. канонизирована.

Здесь содержится намек на бытовавшее в то время поверье, будто изгнать англичан из Франции сможет только девственница. В связи с этим Жанне д’Арк, именовавшей себя Жанной Девственницей, пришлось после ее появления при французском дворе пройти специальное освидетельствование.

Лотарингия — пограничная область между Францией и Германией, в течение почти тысячи лет служившая объектом борьбы между этими странами. Часть ее (т. н. Верхняя Лотарингия с главным городом Нанси) с XI в. входила в состав Священной Римской империи в качестве самостоятельного герцогства. Примерно с XVI в. началось постепенное присоединение Верхней Лотарингии к Французскому королевству; окончательно она была включена в состав Франции в 1766 г.

Вокулёр — город в Северо-Восточной Франции, в соврем, департаменте Мёз; в 1428 г. в Вокулёре началась деятельность Жанны д’Арк, и там она убедила местные власти проводить ее к королю Карлу VII.

179… отослать их к Таллеману де Рео, к "Забавной истории, случившей ся с господином де Ланже". — Таллеман де Рео, Жедеон (1619–1692) — французский мемуарист, автор "Занимательных историй" ("Historiettes"; написаны после 1657 г.; опубликованы в 1834–1835 гг.), рисующих жизнь французского общества эпохи Генриха IV и Людовика XIII.

Здесь имеется в виду долгий и шумный бракоразводный процесс, начатый маркизой де Ланже, урожденной Марией де Сен-Симон (7—1670), которая обвиняла своего супруга Рене де Кордуана, маркиза де Ланже, в половом бессилии. Маркиз настаивал на своей мужской состоятельности и на проведении установленного законом испытания, проводимого в присутствии свидетелей, которых назначает суд (эта судебная процедура называлась конгрессом: от лат. congressus — "соитие"). В итоге 8 февраля 1659 г. супруги были разведены, а сама процедура конгресса была отменена особым постановлением Парламента спустя 18 лет, 16 февраля 1677 г Заметим, что маркиз вскоре женился снова и во втором браке имел шестерых детей.

… завели хоровод… что, как утверждают, впоследствии проделывали вокруг бюста Расина в фойе Комеди Франсез господа романтики. — Романтики — здесь: сторонники романтизма, идейного и художественного течения, возникшего в Европе на рубеже XVIII–XIX вв. и нашедшего отражение в литературе (главным образом), музыке и изобразительном искусстве; было порождено неприятием буржуазного общества передовыми представителями искусства. В тематике своих произведений деятели романтического искусства, помимо критики буржуазного общества и интереса к фольклорным мотивам, обращались как к утопическому изображению будущего (т. н. прогрессивный романтизм), так и к идеализации феодального прошлого (консервативный романтизм).

Комеди Франсез (Французский театр, театр Французской комедии) — старейший государственный драматический театр Франции; основан в 1680 г.; известен исполнением классического репертуара.

Здесь, вероятно, имеется в виду бурный вечер премьеры романтической пьесы "Эрнани" В.Гюго, которая состоялась 25 февраля 1830 г. в Комеди Франсез, оплоте классицизма.

Расин, Жан (1639–1699) — французский драматург и поэт, представитель классицизма, автор пьес на мифологические, исторические и библейские темы.

Мраморный бюст Расина, установленный в фойе театра Комеди Франсез, был изваян скульптором Симоном Луи Буазо (1743–1809) в 1779 г.

… связать себя… новыми узами Гименея. — Гименей — бог брака в древнегреческой мифологии; по одним мифам — сын Диониса и Афродиты, по другим — сын Аполлона и одной из муз; в европейской литературе символизировал именно законный брак, семейную жизнь; изображался обычно в виде обнаженного юноши с факелом в одной руке и венком — в другой.

181… выбрали красавицу из Прочиды… — Прочида — см. примеч. к с. 5.

… чтобы поздравить Карла Xсо взятием Алжира. — Речь идет о колониальной войне, начатой Францией в 1830 г. с целью завоевания

Северной Африки. Город Алжир был занят 5 июля 1830 г., затри недели до событий Июльской революции.

… На следующий день после этого приема разразилась Июльская революция. — Имеется в виду Июльская революция 1830 года, в результате которой была окончательно свергнута монархия Бурбонов; поводом к ней послужила серия ордонансов, подписанных 25 июля королем Карлом X и опубликованных на следующий день. Этими актами во Франции фактически восстанавливалась дореволюционная абсолютная монархия. В ответ на это 27 июля в Париже началось восстание против королевской власти, в течение трех дней одержавшее полную победу. 2 августа Карл X отрекся от престола.

… трех дней хватило, чтобы свергнуть одного монарха, и недели — чтобы посадить на трон другого. — Вооруженное восстание, начавшееся 27 июля, длилось три дня и закончилось захватом Лувра и Тюильри; в ночь с 29 на 30 июля Карл X дал согласие на отставку правительства, 1 августа назначил герцога Луи Филиппа Орлеанского наместником королевства, а 2 августа отрекся от престола; 7 августа Палата депутатов, внеся поправки в конституцию, приняла закон о передаче королевской власти герцогу Орлеанскому, а 9 августа он принес присягу.

182… даже не побывав в Тюильри… — Тюильри — королевский дворец в Париже, построенный в сер. XVI в. по указанию вдовствующей королевы Екатерины Медичи рядом с Лувром и составлявший вместе с ним единый ансамбль; с осени 1789 г. — резиденция французских монархов; в 1871 г., во время боев коммунаров с версальцами, был уничтожен пожаром.

… этому обстоятельству король Луи Филипп был обязан счастливым и легким началом своего царствования. — Луи Филипп I (1773–1850) — в 1830–1848 гг. король французов; представитель Орлеанской ветви дома Бурбонов, старший сын герцога Филиппа Орлеанского и Луизы де Бурбон-Пентьевр; во время Великой Французской революции в составе революционных войск участвовал в сражениях против войск первой антифранцузской коалиции; в 1793 г. перешел на сторону австрийцев; был в эмиграции в ряде европейских стран и в США; женился на Марии Амелии Бурбон-Неаполитанской (1782–1866); после падения Наполеона получил обратно конфискованное у него во время Революции имущество и стал одним из богатейших людей Франции; в период Реставрации поддерживал связи с оппозиционно настроенными кругами буржуазии; после Июльской революции 1830 года был провозглашен королем французов; его правление отмечено господствующим положением финансовой аристократии, во внешней политике — сближением с Англией и колониальной войной в Алжире; был свергнут в результате Февральской революции 1848 года и бежал в Англию.

… засвидетельствовать свое почтение папе Пию VIII… — Пий VIII (в миру — Франческо Саверио Кастильоне; 1761–1830) — папа римский с 31 марта 1829 г.; стал понтификом, уже будучи тяжело больным человеком; издал энциклику, осуждавшую тайные организации карбонариев.

… Через три дня папа умер. — Пий VIII умер 30 ноября 1830 г.

…не случилось никакого несчастья, если не считать ареста на следующий день. — О своем аресте Дюма рассказывает в главе XLII.

XIX. Святой Януарий, мученик Церкви

183… тело его не было собрано изкусочков в катакомбах… подобно святой Филомене… — Филомена — христианская мученица и девственница, мощи которой были открыты в римских катакомбах 25 мая 1802 г. и вскоре стали почитаться чудодейственными (на найденном захоронении стояли три камня с надписью "Покойся с миром, Филомена", в могиле лежали кости тринадцатилетней девушки и разбитый сосуд с засохшей кровью — из тех, какие первохристиане клали в погребения своих мучеников; все это вместе и послужило появлению легенды о юной мученице-девственнице Филомене); день ее поминовения — 11 августа.

… кровь его не брызнула из каменного изображения, как у Мадонны делл'Арко… — В 1450 г., в послепасхальный понедельник, в деревне Сант’Анастазио в 12 км к востоку от Неаполя случилось чудо: некий молодой человек, игравший возле арки древнего акведука в мяч вместе со своими товарищами, пришел в ярость от собственной неудачи и бросил его в изображение Мадонны, стоявшее в нише соседнего здания, — и тотчас же на щеке Святой Девы выступила кровь. Местные жители немедленно повесили нечестивца, а на месте происшествия построили часовню, куда поместили этот образ Богоматери, который получил название "Мадонна делл’Арко" и вскоре начал почитаться чудотворным; со временем эта часовня стала местом паломничества, куда приходят на поклонение десятки тысяч людей.

184… Норманны правили Неаполем… — Норманны (от франкского nortman — "северный человек") — западноевропейское название германских племен, населявших в раннем средневековье Ютландский и Скандинавский полуострова. Норманнская родовая знать в кон. VIII–XI в. предпринимала многочисленные грабительские и завоевательные походы по европейским морям, терроризируя не только жителей прибрежной полосы, но и проникая в глубь континента. Норманнские завоеватели захватили ряд европейских территорий, а во Франции в X в. образовали герцогство Нормандию. Неаполь был присоединен к Сицилийскому королевству, образованному норманнами в 1060–1091 гг., в 1137 г.; правление их там продолжалось до 1194 г.

… Швабы правили Неаполем… — Швабы — здесь: династия императоров Священной Римской империи в 1138–1254 гг. Гогенштауфе-нов, которые владели в 1080–1268 гг. Швабией (исторической областью в Юго-Западной Германии, куда входили нынешние территории Вюртемберга, Бадена и Эльзаса, а также части Баварии и Швейцарии).

Сицилийский король Вильгельм II (1153–1189; правил с 1166 г.), не имевший потомства, завещал королевство своей тетке Констанции Сицилийской (1154–1198) и ее супругу (с 1186 г.) германскому императору Генриху VI Гогенштауфену (1165–1197; император с 1190 г.), сумевшему вступить в свои права только в 1194 г., после кровопролитных сражений с местной знатью.

… Анжуйцы правили Неаполем… — Анжуйцы — здесь: представители французской династии герцогов Анжуйских, правивших Неаполитанским королевством в 1268–1442 гг. Анжуйская династия утвердилась в Неаполе благодаря помощи папства: в 1265 г. Климент IV даровал Неаполитанское королевство как лен брату французского короля Людовика IX герцогу Карлу Анжуйскому (1227–1285), сумевшему утвердиться на престоле лишь в 1268 г., после того как он разбил в двух сражениях последних Гогенштауфенов — сицилийского короля Манфреда (1232–1266; правил с 1258 г.) и его племянника Конрадина (1252–1268).

… Арагонцы, в свою очередь, захватили трон… — Арагон — область в Северо-Восточной Испании; в древности входила в состав владений Рима и государства вестготов; после арабского завоевания Пиренейского полуострова сделалась ядром Реконкисты (освобождения Испании от завоевателей-мусульман) и в XII в. стала королевством; в 1469 г. соединилась с Кастилией, положив начало Испанской монархии.

В 1282 г. арагонские короли отвоевали у анжуйцев Сицилию, а в 1442 г., после семилетней войны с королем Рене Анжуйским (1409–1480), арагонский король Альфонс V (ок. 1396–1458; правил с 1416 г.) взял приступом Неаполь и вновь соединил обе части королевства.

… Испанцы подчинили своей тирании Неаполь… — В 1494 г. французский король Карл VIII (1470–1498; правил с 1483 г.) возобновил притязания Анжуйского дома на Неаполь и в 1495 г. ненадолго занял его. Вторжение французов вызвало столкновение с Испанией, но в 1503 г., после нескольких войн, Неаполитанское королевство осталось во владении Испании и находилось под управлением испанских вице-королей. Короткое время, в 1707–1734 гг., им владел австрийский императорский дом Габсбургов, а затем оно, вновь соединившись с Сицилией, оказалось под властью испанских Бурбонов.

… французы заняли Неаполь, но святой Януарий выпроводил их оттуда. — В январе 1799 г., после разгрома неаполитанской армии при Чивита Кастеллана в декабре 1798 г., французы заняли Неаполь и небольшие французские гарнизоны оставались там вплоть до падения Партенопейской республики (июнь 1799 г.).

185… она обретает простой и наивный облик легенды у Григория Турско го. — Григорий Турский (ок. 538–594) — франкский церковный деятель и историк, епископ Турский, святой католической церкви;

выходец из знатной галльской семьи, в 573 г. унаследовавший от своего двоюродного дяди епископство Турское; рьяный поборник интересов церкви, оспаривавший их у королей; автор большого количества догматических работ и описаний жизни святых, а также важнейшего исторического труда, законченного им ок. 590 г., — "Истории франков" ("Historia Francorum") — хроники в 10 книгах, дающей богатейшие сведения о жизни высокопоставленного общества эпохи раннего средневековья.

… она предстает перед нами как поэтическая и живописная хроника Фруассара. — Фруассар, Жан (ок. 1337—ок. 1410) — французский хронист и поэт, именуемый в историографии средних веков "певцом рыцарства"; с 1381 г. каноник аббатства в городе Шиме; его за-менитая четырехтомная "Хроника Франции, Англии, Шотландии и Испании" ("Chronique de France, d’Angleterre, d’Ecosse et d’Espagne"), охватывающая период с 1325 по 1400 гг., — бесценный источник сведений о жизни феодального общества.

… в наши дни она носит насмешливый и скептический характер повестей Вольтера. — Вольтер (настоящее имя — Франсуа Мари Аруэ; 1694–1778) — французский писатель, поэт, философ; выдающийся деятель эпохи Просвещения; сыграл большую роль в идейной подготовке Великой Французской революции.

Здесь имеются в виду т. н. философские повести (излюбленный жанр просветителей), признаваемые многими исследователями наиболее значительной частью художественного наследия Вольтера: "Задиг, или Судьба" ("Zadig ou la Destinee"; 1747), "Микромегас" ("Micromegas"; 1752), "Кандид, или Оптимизм" ("Candide ou TOptimisme"; 1759), "Простодушный" ("L’Ingenu"; 1767) и др.

… Народ, который в 1647году дал своей республике имя "Светлейшая королевская Неаполитанская республика"… — Здесь имеются в виду события восстания Мазаньелло (см. примеч. к с. 311).

… Он был назначен епископом Беневенто в 304 году от Рождества Христова, при понтификате святого Марцеллина. — Беневенто — один из главных городов области Кампания; расположен в 55 км к северо-востоку от Неаполя.

Марцеллин — римский папа в 296–304 гг., святой католической церкви; погиб во время гонения на христиан, воздвигнутого императором Диоклетианом.

… Удивительна судьба Беневентской епархии, которая начинается святым Януарием и заканчивается г-ном Талейраном! — Талейран-Перигор (см. примеч. к с. 85), бывший епископ, в 1806 г., после завоевания Неаполя французами, получил от Наполеона во владение княжество Беневенто и титул князя Беневентского.

… Одно из самых страшных гонений на христиан было… воздвигнуто императорами Диоклетианом и Максимианом… — Диоклетиан (Гай Аврелий Валерий; ок. 245—ок. 313) — римский император в 284–305 гг.; был возведен на престол солдатами; установил новую систему управления — доминат, при которой император считался уже не первым сенатором и гражданином, а неограниченным властелином; для удобства осуществления власти назначил себе соправителя; провел ряд реформ, подавил народные восстания, жестоко преследовал христиан; в 305 г. отказался от власти.

Максимиан (Аврелий Валерий Максимиан Геркулий; ок. 250–310) — римский император в 286–305 гг., соправитель своего друга Диоклетиана, управлявший западной частью империи; в 305 г. вместе с Диоклетианом отрекся от власти, однако после успешного мятежа (306 г.) своего сына Максенция, побуждаемый им, вмешался в борьбу преемников Диоклетиана за власть и в 307 г. вновь объявил себя императором, попытался взять в руки бразды правления, но потерпел поражение; жестоко преследовал христиан.

…На смену отрекшимся от власти Диоклетиану и Максимиану пришли Констанций и Галерий… — Констанций I Хлор (Марк Флавий Валерий Констанций; ок. 264–306) — с 293 г. соправитель Макси-миана по управлению западной частью империи, имевший титул цезаря; в 305 г., когда Диоклетиан и Максимиан сложили с себя власть, был провозглашен августом вместе с Галерием; остановил преследования христиан, хотя сам оставался язычником; отец императора Константина 1 Великого; умер в Британии во время похода против северных племен.

Галерий (Гай Галерий Валерий Максимиан; ок. 242–311) — в 293–305 гг. соправитель Диоклетиана по управлению восточной части империи, имевший титул цезаря; один из главных вдохновителей преследования христиан; после отречения Диоклетиана объявил себя августом и императором; правил в восточной части империи, смягчив накануне своей смерти политику по отношению к христианам.

… вследствие этих перестановок заодно сменился и проконсул в Кампании и вместо Драгонтия стал править Тимофей. — Проконсул — в Древнем Риме правитель какой-либо провинции; обычно назначался из числа консулов, отбывших срок своих полномочий. Проконсулы обладали всей полнотой власти и обыкновенно отличались жестокостью и взяточничеством.

Кампания — область в западной части Южной Италии, до 1860 г. входившая в состав Неаполитанского королевства.

Драгонтий (Драконтий) — правитель Кампании, бросивший святого Януария в тюрьму в 304 г.; в 305 г. был отозван в Рим.

Тимофей — с 305 г. правитель Кампании; ревностно выполнял указ Диоклетиана о гонении на христиан и во время мучений святого Януария был поражен слепотой; святой исцелил своего мучителя, но Тимофей в Христа все же не уверовал.

…В числе христиан, заключенных Драгонтием в темницы Кум, находились Соссий, диакон Мизенский, и Прокл, диакон Поццуольский. — Кумы — см. примеч. к с. 6.

Соссий, диакон Мизенский (?—305) — христианский святой, мученик, пострадавший вместе со святым Януарием; вначале он вместе с товарищами был отдан на съедение зверям, а после того как те не тронули святых, был умерщвлен мечом; день его поминовения — 19 сентября.

Мизены — портовый город на одноименном мысе, стоянка Мизен-ского флота.

Прокл, диакон Путеольский (Прокул;?—305) — христианский святой из Путеол (соврем. Поццуоли), мученик; пострадал вместе со святыми Януарием, Соссием и др.: был умерщвлен мечом; память его отмечается 16 ноября.

Диакон — священнослужитель низшей степени христианской церковной иерархии; в первые века христианства лишь следил за порядком в церкви и ведал церковным имуществом, позднее стал посредником между епископом и верующими.

186… поносят великого Аполлона и Меркурия… — Аполлон — в древнегреческой мифологии бог солнечного света, прорицатель, блюститель космической и человеческой гармонии, пластического совершенства, бог искусства и художественного вдохновения.

Меркурий (гр. Гермес) — античное божество, первоначально олицетворявшее силы природы, затем бог-покровитель путешественников и купцов, вестник олимпийских богов.

187… прибыл в Нолу… — Нола — древний город в Кампании (провинция Казерта), в 30 км к северо-востоку от Неаполя, основанный италийским племенем авзонов; с 1 в. римская колония; место смерти императора Августа, скончавшегося там на пути из Неаполя в Рим.

… по словам отца Антонио Караччоло… — Вероятно, имеется в виду Антонио Караччоло (ок. 1565–1642) — итальянский историк, монах-театинец, автор нескольких церковных исторических сочинений.

188… Разве не спас Бог из огня Ананию, Азарию и Мисаила? — Иудейские отроки Анания, Азария и Мисаил, которые происходили из княжеских родов и которых во время вавилонского пленения древних евреев воспитывали при дворе царя Навуходоносора, переименовав их соответственно в Седраха, Авденаго и Мисаха, назначены были затем царскими чиновниками; за отказ поклониться золотому истукану, поставленному царем, они были брошены в огненную печь, однако Иегова сохранил им жизнь (Даниил, 3: 12–50).

… Разве не спас Бог Даниила из львиного рва? — Даниил — древнееврейский пророк, государственный деятель в годы правления вавилонского царя Навуходоносора, его преемников и последующих персидских царей; автор одной из книг Библии, в которой византийские и русские богословы усмотрели предсказание пришествия Христа.

Пророк Даниил был брошен персидским царем Дарием в ров со львами, так как он оставался приверженцем иудейской веры (Даниил, 6: 13–22), но Бог заградил пасть львам, и звери не коснулись пророка.

189… повернувшись к ликторам, он приказал… — Ликторы — в Древнем Риме почетная стража военачальников и высших должностных лиц.

191… небесные аккорды арф серафимов… — Серафим — в христианской и иудейской мифологии ангел, стоящий на высшей ступени небесной иерархии, ближайший к престолу Божьему; изображается в облике человека с шестью крыльями, из которых двумя он закрывает свое лицо, двумя — свои ноги, а с помощью двух других летает, не-перывно славя Господа.

192… крылья, с помощью которых посланцы Неба… пересекают эмпирей. — Эмпирей (гр. empyros — "объятый пламенем") — по космогоническим представлениям древних греков и первых христиан, самая высокая часть неба, наполненная огнем и светом; местопребывание небожителей.

193… прибыв на холм Лнтиньяно… — Имеется в виду холм Вомеро у селения Антиньяно на западной окраине Неаполя, близ замка Сант’Эльмо.

195 …в этом амфитеатре … Нерон устроил празднество в честь Тирида-та. — Нерон (Нерон Клавдий Цезарь Август; 37–68) — римский император с 54 г., носивший до своего усыновления императором Клавдием и провозглашения наследником престола имя Луций До-миций Агенобарб; отличался чудовищной жестокостью и развращенностью, казнил множество своих приближенных, действительных и мнимых врагов и просто богатых римлян, чтобы завладеть их имуществом; выступал публично как актер и певец, что с точки зрения римских нравов было постыдно; в конце концов был свергнут с престола и покончил жизнь самоубийством.

Тиридат I (правил в 51–60 и 63–75 гг.) — армянский царь, брат и ставленник парфянского царя Вологеза 1 (правил ок. 50–76 гг.); был признан царем в соответствии с условиями компромиссного мира между Римом и Парфией, по которому знаки царского достоинства ему следовало получить от римского императора, поэтому в 66 г. он приезжал в Италию и был коронован Нероном.

196… Тимофей, префект Кампании… — Префект (от лат. prefectus — "начальник") — в Древнем Риме название некоторых административных и военных должностей, а также лиц, их исполняющих.

… на равнине Сольфатары… — Сольфатара — вулкан в окрестности Поццуоли, окруженный фонтанами из струй сернистого газа и водных паров; на равнине вблизи него находятся многочисленные серные источники.

198… в тот же год Константин, бежав из Рима, отправился к отцу и был назначен им наследником и преемником на троне империи. — Константин Великий (Флавий Валерий Аврелий Клавдий Константин; ок. 272–337) — римский император с 306 г., сын императора Констанция Хлора и его первой жены святой Елены; был провозглашен августом после смерти отца; после многолетней борьбы утвердился в качестве единоличного правителя; проводил политику веротерпимости, издав в 313 г. Миланский эдикт, уравнявший христианство в правах с другими исповеданиями; поддерживал официальную церковь; провел гражданские и военные реформы;

вел успешные войны на границах империи; перенес столицу из Рима в Константинополь.

XX. Святой Януарий и его двор

201… отправляется совершать свое чудо в соборе Санта Кьяра. — Собор Санта Кьяра — см. примем, к с. 68.

… донья Катарина де Сандоваль, жена старого графа Лемоса, вице-короля Неаполя… — Катарина (Каталина) де Ла Серда и Сандоваль (?—1642) — с 1598 г. супруга графа де Лемоса, дона Педро Фернандеса де Кастро, маркиза де Сарриа (1576–1622), вице-короля Неаполя в 1610–1616 гг., покровителя Сервантеса и Лопе де Вега.

… составили в присутствии метра Виченцо ди Боссиса, городского нотариуса, договор… — Сведений о таком персонаже (Vicenzio di Bossis) найти не удалось.

202… Доменикино, Гвидо и кавалер д'Арпино приехали в Неаполь. — До-меникино (см. примем, к с. 61) работал в Неаполе с 1631 г. и скоропостижно там умер.

Гвидо Рени (1575–1642) — итальянский художник болонской школы; создавал картины на религиозные, мифологические и аллегорические сюжеты; в 1622 г. трудился над украшением капеллы святого Януария в Неаполе, но вскоре был принужден удалиться оттуда, спасаясь от преследований завидовавших ему Ланфранко и Риберы.

Кавалер д’Арпино (Джузеппе Чезари; 1568–1640) — итальянский живописец, представитель позднего маньеризма.

… явился Джесси с двумя своими учениками… — Джесси, Джованни Франческо (1588–1649) — итальянский художник, родом из Болоньи, один из учеников Гвидо Рени; в нач. XVI в. вместе с учителем отправился в Рим, а затем в Равенну и Мантую; обретя самостоятельность, создал собственную школу, из которой вышло несколько известных художников; вместе с учениками создал большое количество фресок и живописных полотен, украшающих стены храмов и галерей Болоньи, Флоренции и других городов Италии; его пребывание в Неаполе относится к середине 40-х гг. XVII в.

… Спаньолетто, Коренцио, Ланфранко и Станционе стали хозяевами положения… — Спаньолетто ("Испанчик") — итальянское прозвище Риберы (см. примем, к с. 61).

Коренцио, Белизарио (ок. 1558—ок. 1643) — итальянский художник (предположительно, грек по происхождению); до того как обосноваться в Неаполе, работал в Риме и Венеции; как живописец ценился современниками невысоко, но был хорошим декоратором — его росписи украшают многие храмы Неаполя.

Ланфранко, Джованни, по прозвищу кавалер ди Стефано (ок. 1580–1647) — итальянский художник и гравер, автор картин на религиозные темы и фресок в церквах Рима, Пармы и Неаполя; в истории живописи запятнал свое имя враждой к Доменикино.

Станционе, Массимо (1585–1656) — один из самых известных итальянских художников, работавших в столице Неаполитанского королевства в XVII в.; был прекрасным рисовальщиком и мастером светотени, его работы отличались необыкновенной выразительностью.

203… украшенными гербом Карла II, короля Испании. — Карл II (1661–1700) — испанский король с 1665 г., сын Филиппа IV.

… Януарий располагает свободой не более, нем дожи… — Дож (ит. doge от лат. dux — "предводитель") — здесь: титул главы республики в Венеции с 697 по 1797 гг.; дожи избирались пожизненно, власть их вначале была почти самодержавной, а в 1172 г. ее сильно ограничили в пользу городской аристократии; жизнь их была строжайше регламентирована, и они не имели права покидать Венецию.

… отправившегося в поездку в Базиликату… — Базиликата — провинция в южной части Апеннинского полуострова, к юго-востоку от Неаполя; главный город — Потенца; самый бедный район Италии.

… словно кричите: "Святой Криспин!" или "Святой Фиакр!" — Криспин (?—287) — католический святой, занимался вместе с братом Криспинианом башмачным ремеслом в Суасоне; во время гонения на христиан был брошен в котел с расплавленным оловом; день его памяти отмечается 25 октября.

Фиакр (ок. 600–670) — святой католической церкви, ирландский монах-отшельник, основавший монастырь в окрестности французского города Мо; день его поминовения — 30 августа.

204… как римские клиенты признавали главенство своего патрона. — Клиент — в Древнем Риме неполноправный гражданин, зависимый в правовом отношении от покровителя-патрона; обязанный оказывать патрону различные услуги, он в обмен получал защиту в суде и содействие при получении должностей.

205… статуя святого Гаэтано… никогда туда не вернулась. — Святой Гаэтано (1480–1547) — основатель ордена театинцев (1524); канонизирован в 1671 г.; день его поминовения — 7 августа.

… несмываемое пятно легло на всю достойную корпорацию кучеров… оспаривавших у пуделей первенство по части верности… — Пудели — порода комнатных собак с курчавой шерстью, использовавшихся в старину для охоты на болотную дичь; отличаются необыкновенной верностью своему хозяину.

… не проклинайте его ни именем "Пасхи Господней", как делал это Людовик XI, ни "Чревом Христовым", как божился Генрих IV… — Людовик XI (1423–1483) — король Франции с 1461 г.; проводил политику централизации страны и подавления мятежей феодалов; значительно увеличил королевские владения.

Постоянной божбой короля Генриха IV было эвфемистическое восклицание "Ventre-saint-gris!", в котором имя Господа не упоминалось (использование имен Господа и Богоматери в божбе считалось богохульством).

… ссылался на год 1399-й или 1426-й. — Французский дворянский род считался старинным, если он брал свое начало не позднее 1399 г.

206… Одни только иезуиты… — Иезуиты — см. примеч. к с. 27.

XXI. Чудо

… приезжавшими из Рима на дилижансах или приплывавшими из Чи-вита Веккьи… — Дилижанс — в XVI–XIX вв. большой крытый экипаж для регулярной перевозки по определенному маршруту пассажиров, почты и багажа.

Чивита Веккья (Чивитавеккья) — город в Италии, в области Лацио, порт на берегу Тирренского моря, в 80 км к северо-западу от Рима, построенный как его торговая гавань ок. 110 г. взамен пришедшей в упадок Остии; в средние века — главный порт Рима; до 1870 г. входил в Папскую область.

… рыбаки из Сорренто, Резины, Кастелламмаре и Капри… — Сорренто, Кастелламмаре — см. примеч. к с. 20.

Резина — см. примеч. к с. 92.

Капри — см. примеч. к с. 7.

207… женщины из Искьи, Неттуно, Прочиды и Аверсы… — Искья — см. примеч. к с. 20.

Неттуно, Прочила, Аверса — см. примеч. к с. 5.

… растрепанными, как у Кумской сивиллы, волосами. — Сивиллы (или сибиллы) — легендарные прорицательницы древности, произносившие свои предсказания в состоянии экстаза. Особенно славилась Кумекая сивилла, оставившая т. н. Сивиллины книги, которые использовались в Древнем Риме для официальных гаданий.

… Все старухи от Санта Лючии до Мерджеллины… — Санта Лю-чия — см. примеч. к с. 7.

Мерджеллина — см. примеч. к с. 77.

… добрались до дома Дюпре… — Дюпре — см. примеч. к с. 70.

208… текла необузданно и независимо, как Дюране… — Дюране — река в Южной Франции (длина 305 км), приток Роны; известна бурными паводками в нижнем своем течении.

… монахи всех орденов и всех мастей: капуцины, картезианцы, доминиканцы, камальдулы, кармелиты обутые и босоногие. — Капуцины — см. примеч. к с. 60.

Католический монашеский орден картезианцев был основан святым Бруно (ок. 1035–1101), уроженцем Кёльна; устав ордена отличался строгостью, доходы ордена должны были употребляться на строительство церквей, монастыри его славились гостеприимством и благотворительностью; название он получил от монастыря Шар-трёз (Chartreuse) в Восточной Франции, в долине Шартрёз, куда в 1084 г. для отшельнической жизни удалились основатели ордена. Доминиканцы — братья-проповедники, католический монашеский орден, основанный в 1215 г. святым Домиником (1170–1221) в Тулузе; приобрел большое значение после того как в 1232 г. Григорий IX (Уголино ди Конти; 1145–1241; папа с 1227 г.) передал в их ведение инквизицию.

Камальдулы — см. примеч. к с. 155.

Кармелиты — монашеский орден, основанный ок. 1156 г. крестоносцем Бертольдом Калабрийским (7—1187) в Палестине, у источника святого Илии Пророка на горе Кармил (Кармель). Первый устав ордена, написанный в 1209 г. и утвержденный в 1224 г., был весьма строгим: каждый кармелит должен был жить в отдельной келье, не есть мяса, заниматься поочередно молитвой и ручным трудом и значительную часть времени проводить в полном молчании. В 1247 г. орден был преобразован в нищенствующий и ему был дарован новый устав, значительно смягчающий первоначальные требования. В ордене шла длительная борьба между сторонниками изначальной строгости и последующих послаблений; последние добились еще более мягких уставов в 1431 и 1459 гг. и после этого получили наименование "большие кармелиты". Несогласные, отделившиеся от основного ордена ввиду неприятия ими устава 1431 г., образовали особую группу т. н. "босоногих кармелитов", которая в 1593 г. получила свой собственный орденский устав.

209… исполнявших самые известные арии Россини, Меркаданте и Доницетти… — Россини — см. примеч. к с. 41.

Меркаданте, Саверио (1797–1870) — итальянский композитор, сочинивший около 60 опер; кроме опер писал мессы, симфонии, дивертисменты, фантазии, гимны и др.; был профессором пения и гармонии.

Доницетти — см. примеч. к с. 41.

… об избранниках неаполитанской Шоссе д'Антен можно не только поговорить, но даже и позлословить… — Шоссе д’Антен — аристократическая улица Парижа, расположенная в северной части города; известна с XVII в.

210… Святого Павла обвиняют в идолопоклонстве, святого Петра — в предательствах, святого Августина — в проказах, святую Терезу упрекают за ее экстаз, святого Франциска Борджа — за его принципы, святого Антония — за узурпаторство… — Святой Павел (см. примеч. к с. 150) до своего крещения был истовым иудеем и жестоким гонителем христиан — вероятно, это и названо здесь его идолопоклонством.

Святой Петр — один из первых учеников Иисуса и один из его апостолов; почитается главой христианской церкви. Здесь имеется в виду евангельский эпизод троекратного отречения Петра от знакомства с Иисусом, когда тот был уже арестован (Матфей, 26: 69–74). Святой Августин (354–430) — христианский богослов и церковный деятель, автор многих религиозных сочинений; один из известнейших отцов католической церкви; был причислен к лику святых. Под "проказами" святого Августина, видимо, подразумевается его тяга в молодости к наслаждениям.

Тереза Санчес де Сепеда-и-Аумада, прозванная Тереза Иисусова, или, по месту рождения, Тереза Авильская (1515–1582) — испанская духовидица, аскет и мистик, религиозная писательница, автор трактатов "Путь к совершенству", "Внутренний замок, или Обители души", "Книга о моей жизни" и др.; монахиня-кармелитка (1533), основательница особого, строго аскетического течения в этом ордене (1562); выступала за суровый и последовательный аскетизм, разрабатывала особую молитвенную технику, ведущую к превращению верующего в орудие божественной воли без отказа от собственных желаний и страстей, но с преобразованием их из греховных в благие; была наделена, по свидетельствам современников и собственным писаниям, высоко ценимым в средневековье и начале нового времени т. н. "слезным даром", т. е. почти постоянным присутствием у человека, этим даром обладающего, слез радости и умиления при виде красоты и величия Божьих творений, а также слез печали при мысли о зле, в котором лежит мир, причем во втором случае это выражало также сострадание ко всем грешникам, мучающимся от сознания своих грехов. Церковь сначала отнеслась к Терезе настороженно, против нее даже было возбуждено дело в инквизиции, основанием для которого были как ее ультрааскети-ческие убеждения, так и отмеченный "слезный дар". В конечном итоге обвинения против Терезы были сняты, а сама она уже после кончины, в 1622 г., была причислена к лику святых и в 1970 г. объявлена учителем церкви.

Святой Франческо Борджа (1510–1572) — герцог Гандийский, правнук папы Александра VI; в 1539–1543 гг. вице-король Каталонии; в 1546 г., овдовев, заявил о желании посвятить свою жизнь служению церкви и в течение нескольких лет занимался изучением проблем богословия; в 1551 г., передав владение фамильным имуществом и титулами старшему сыну, получил сан священника и стал уполномоченным Общества Иисуса в Испании и Обеих Инди-ях, а 1565 г. — его генералом; был канонизирован папой Климентом X в 1671 г.; день его памяти отмечается 10 октября.

Самые известные христианские святые, носившие имя Антоний, это Антоний Великий (251–356), один из основателей пустынножительства, и Антоний Падуанский (1195–1231), снискавший славу своей проповеднической деятельностью среди еретиков Южной Франции и Северной Италии.

О неудачной попытке заменить в Неаполе почитание святого Яну-ария почитанием святого Антония, которая и названа здесь его узурпаторством, см. главу XXII.

213… Вольтер и Лавуазье хотели расправиться со склянкой, но, подоб но змее из басни, сточили на этом зубы. — Вольтер — см. примеч. к с. 185.

Лавуазье, Антуан Лоран де (1743–1794) — французский ученый, заложивший основы современной химии; член Французской академии наук (1768); одновременно занимался откупами, тратя большую часть своих доходов на научные исследования, и занимал ряд административных постов; во время Революции был казнен вместе с некоторыми другими откупщиками.

Здесь имеется в виду басня Лафонтена "Змея и Пила" ("Le Serpent et la Lime"; XV, 16): голодная Змея принялась кусать Пилу, не зная, что сточит на этом зубы.

214… словно какой-нибудь Стюарт или Бурбон, был свергнут с престо ла… — Стюарты — королевская династия, правившая в 1371–1714 гг. в Шотландии и в 1603–1649 и 1660–1714 гг. в Англии; вели свое происхождение от Алана Фицфлаальда (1078–1114), потомки которого носили титул "stewart" ("сенешаль"). Английские короли из этой династии были свергнуты с престола в 1648 г. во время Английской революции (Карл 1) и в 1688 г. во время государственного переворота, т. н. Славной революции (Яков II).

Бурбоны — королевская династия во Франции, царствовавшая в 1584–1792, 1814–1815 и 1815–1830 гг. и получившая свое имя от феодального владения Бурбон-л’Аршамбо в Центральной Франции. Французские короли из этой династии потеряли престол в 1792 г. во время Великой Французской революции (Людовик XVI), в 1815 г. во время возвращения Наполеона с острова Эльба (Людовик XVIII) и окончательно во время Июльской революции 1830 года (Карл X).

… Богу, изгнанному из рая, потребовался пропуск Национального конвента, подписанный Максимилианом Робеспьером, чтобы под видом Верховного Существа появиться во Франции. — Национальный конвент — высший представительный и правящий орган Франции во время Великой Французской революции, избранный на основе всеобщего избирательного права и действовавший с 21 сентября 1792 г.; декретировал уничтожение монархии, установил Республику и принял решение о казни Людовика XVI; окончательно ликвидировал феодальные отношения в деревне, беспощадно боролся против внутренней контрреволюции и иностранной военной интервенции; осуществлял свою власть через созданные им комитеты и комиссии, а также через комиссаров, посылаемых на места и в армию; в 1795 г., после принятия новой конституции, был распущен. Робеспьер, Максимилиан (1758–1794) — виднейший деятель Французской революции; депутат Учредительного собрания и Конвента, вождь якобинцев; глава революционного правительства (1793–1794); был казнен после переворота 9 термидора.

Понятие "Верховное Существо" стало распространенным во Франции со времен Великой Французской революции, когда якобинцы-робеспьеристы на последнем этапе своего правления (декретом от 17 мая 1794 г.) попытались ввести, в противовес как прежним официальным религиям, прежде всего католической, так и усиливавшемуся атеизму, гражданский культ Верховного Существа, основанный на вере в Бога и бессмертие души, но одновременно на патриотических ценностях и общественных добродетелях.

… проходя по Рульскому предместью, бросить взгляд на фронтон церкви святого Филиппа… — Рульское предместье сложилось у северо-западной окраины Парижа, на месте деревень Верхний Руль и Нижний Руль; статус предместья получило в 1722 г.; по нему проходила улица Рул ьс ко го предместья, которая продолжала улицу Предместья Сент-Оноре и в 1847 г. была включена в нее.

Церковь святого Филиппа в Рул ьс ком предместье, существующая и в наши дни, была построена в 1774–1784 гг. архитектором Жаном Франсуа Шальгреном (1739–1811) на месте старинной часовни при богадельне чеканщиков монеты.

Фронтон этой церкви выполнен скульптором Франсуа Жозефом Дюре (1732–1816).

… господа Баррас, Ревель и Гойе правили во Франции под именем членов Директории. — Баррас, Поль Франсуа Жан Никола, виконт де (1755–1829) — французский политический деятель; офицер королевской армии, перешедший на сторону Революции; член Конвента; в качестве командира одной из дивизий принимал участие в осаде Тулона; после свержения якобинской диктатуры (9 термидора 1794 г.) был избран председателем Конвента; руководил подавлением якобинских восстаний; в 1795 г. стал одним из пяти членов Директории (см. примеч. к с. 103) и был им до последнего дня ее работы; по его рекомендации и при его содействии Наполеон Бонапарт был назначен командующим Итальянской армии; переворот 18 брюмера (9—10 ноября 1799 г.), при подготовке которого Баррас придерживался выжидательной тактики, привел к крушению его политической карьеры; выйдя в отставку, он поселился в своем имении, затем переехал в Бельгию; окончательно вернулся во Францию в 1814 г.

Ребель, Жан Батист (1747–1807) — французский политический деятель, по профессии адвокат; видный член Учредительного собрания; в начале 1793 г. комиссар при французских войсках, осажденных в немецком городе Майнце; член Директории с 1 ноября 1795 г по 15 мая 1799 г., а в 1796 г. ее председатель; после переворота 18 брюмера отошел от политической жизни.

Гойе, Луи Жером (1746–1830) — французский политический деятель, по профессии юрист; член Законодательного собрания; член Директории с 18 июня 1799 г. и до дня переворота 18 брюмера, когда он отказался сложить с себя полномочия директора.

Заметим, что Ребель и Гойе не входили в Директорию в одно и то же время.

215… были посажены деревья Свободы. — Дерево Свободы — одна из первых эмблем Французской революции; возникла из старинного обычая сажать "майское дерево" в честь прихода весны. Первое дерево Свободы было посажено в мае 1790 г. в одном из селений департамента Вьен в Западной Франции, а затем этот обычай распространился по всей Франции и вместе с французскими армиями проник за границу. Посадка деревьев Свободы проходила в торжественной обстановке, они украшались революционными символами. Всего было посажено примерно шестьдесят тысяч деревьев; после реставрации Бурбонов они в большинстве были выкорчеваны.

216… от Кастель делл'Ово до Капо ди Монте, от моста Магдалины до грота Поццуоли… — То есть по всему Неаполю — с юга до севера и с востока до запада.

Кастель делл’Ово — см. примеч. к с. 23.

Капо ди Монте — см. примем, к с. 97.

Мост Магдалины — см. примем, к с. 18.

Грот Поццуоли — см. примем, к с. 163.

… один на улице Порта Капуана, другой — на улице Святого Иосифа, третий — на площади Нового рынка. — Улица Порта Капуана — см. примем, к с. 77.

Улица Святого Иосифа — неясно, о какой из неаполитанских улиц здесь идет речь.

Площадь Нового рынка — возможно, подразумевается Пьяцца Меркато (Рыночная площадь), которая находится в восточной части старого Неаполя, рядом с церковью Санта Мария дель Кармине, неподалеку от берега залива; на ней по понедельникам и пятницам при большом стечении народа и торговцев проходила главная торговля съестными припасами в городе.

217… Это напомнило генералу Шампионне Сицилийскую вечерню, и он дал себе слово, что не позволит застать себя врасплох, как Карл Анжуйский. — Сицилийской вечерней в истории называют народное восстание на Сицилии, которое стихийно вспыхнуло 31 марта 1282 г. в Палермо и было направлено против Карла I Анжуйского, подчинившего своей власти Сицилийское королевство в 1268 г.; согласно легенде, сложившейся позднее, восстание началось по сигналу — колокольному звону к вечерне.

Карл 1 Анжуйский (1227–1285) — младший сын короля Людовика VIII Французского, брат Людовика IX, граф Прованса и Фор-калькье (с 1246 г.), граф Анжу (с 1246 г.), король Сицилии (в 1266–1282 гг.) и Неаполя с 1266 г.; с 1268 г. распространил свое влияние почти на всю Италию, однако его деспотическая власть вызвала на Сицилии знаменитое восстание (1282), после чего остров был завоеван Арагоном.

218… Французы, потерпев поражение в Западной Италии, отозвали свои войска, занимавшие Неаполь… — Французские войска потерпели 27 апреля 1799 г. крупное поражение от русско-австрийской армии А. В.Суворова на реке Адда. После этого, развивая успех, союзники заняли почти всю Северную Италию. Французская армия, дислоцированная на юге Италии, была отозвана оттуда в начале мая и двинулась на север.

… генерал Макдональд, сменивший генерала Шампионне… — Макдональд (см. примем, кс. 104) принял командование Неаполитанской армией 13 февраля 1799 г.

… Мы уже рассказывали о казни Караччоло, Этторе Карафы, Чирил-ло и Элеоноры Пиментель. — Караччоло, Карафа, Чирилло — см. примем, к с. 32.

Элеонора Пиментель де Фонсека (1752–1799) — итальянская поэтесса, журналистка, основательница и редактор газеты "Мониторе наполетано"; обладая серьезными знаниями в области математики, физики и естествознания, главное внимание уделяла изучению экономических проблем и гражданского права; на протяжении многих лет исповедовала идею просвещенной монархии, но с течением времени совершился ее переход от идеала монархического к идеалу демократическому, чему способствовала Французская революция; в январе 1799 г. вместе с другими патриотами участвовала в провозглашении Партенопейской республики; на протяжении последующих месяцев принимала самое деятельное участие в политической жизни Неаполя; была казнена 20 августа 1799 г.

… Пусть те, у кого хватит мужества, откроют сочинение Коллетты… — Коллетта, Пьетро (1775–1831) — итальянский генерал, литератор и историк; родился в неаполитанской буржуазной семье среднего достатка; незадолго до революции 1799 г. стал офицером королевской армии и в ходе кампании 1798 г. сражался против Шампионне, затем увлекся республиканскими идеями, что оказало решающее влияние на его судьбу; по возвращении Бурбонов был арестован и с трудом избежал смертного приговора, после чего пережил тяжелый моральный кризис, выразившийся в частой смене занятий и нравственных приоритетов; преодолеть этот кризис ему помогло возвращение в Неаполь французов; в период правления Жозефа Бонапарта вновь поступил на государственную службу и одновременно принял на себя редактирование правительственной газеты "Мониторе наполетано". Иоахим Мюрат высоко ценил знания и опыт Коллетты и включил его в свое ближайшее окружение, наградив званием государственного советника и титулом барона. Коллетта был сторонником умеренной конституции и отвергал революционные методы борьбы против власти Бурбонов. После революции 1820 г. он эмигрировал и поселился во Флоренции, где написал "Историю Неаполитанского королевства с 1734 по 1825 годы" ("Storia del Reame di Napoli dal 1734 sino al 1825"), которая была опубликована после смерти автора, в 1834 г., и привлекла внимание читающей публики. За первым изданием последовали многочисленные переиздания и переводы на французский, немецкий и английский языки. Современники воспринимали его "Историю" как вклад в дело борьбы за свободу Италии, высоко ценили гуманный характер высказанных им идей и благородство литературной формы.

219… святой Я ну арий повидал греков, готов, сарацин, норманнов, шва бов, анжуйцев, испанцев… — Здесь перечислены завоеватели Южной Италии и Неаполя. Сам город был основан как греческая колония, но это произошло ок. 600 г. до н. э., задолго до рождения святого Януария.

Готы — германское племя, передвинувшееся от Балтийского моря в Северное Причерноморье, а затем на Балканы и в Западную Европу. В кон. II — нач. III в. они разделились на восточных готов (остготов) и западных (вестготов). В 488 г. остготы, осевшие до этого в Паннонии, двинулись на Италию, в 493 г. завоевали ее и основали там свое королевство, существовавшее до 555 г. и рухнувшее под натиском византийцев.

Сарацины (см. примеч. к с. 120) с кон. IX в. не раз совершали опустошительные набеги на юг Италии; в 856 г. они захватили и разграбили Неаполь, управлявшийся в то время выборными герцогами.

О норманнах, швабах, анжуйцах и испанцах как завоевателях Неаполя см. примем, к с. 184.

… казни, от которой за целоельё несло 2 сентября… — 2–5 сентября 1792 г. простонародье Парижа, возбужденное неудачами в войне с вторгшимся во Францию неприятелем и слухами о контрреволюционном заговоре в парижских тюрьмах, произвело там массовые казни заключенных аристократов, священников и королевских солдат. Участников этой массовой расправы стали называть сентябристами.

220… у святого Петра был Рим, у святого Павла — Лондон, у святого Франциска — Ассизи, у святого Карла Борромейского — Арона. — Согласно преданию, апостол Петр 25 лет был епископом в Риме (с 43 по 68 гг.) и передал главенство над христианской церковью своим преемникам, римским папам; там же он принял мученическую кончину. Святой Павел считался лондонцами покровителем города, и ему посвящен главный кафедральный собор английской столицы, построенный в 1675–1710 г. (прежде на том же месте стояла старинная церковь святого Павла, сооруженная в первые века христианства и многократно переделывавшаяся).

Святой Франциск Ассизский (Франческо Бернардоне; ок. 1181–1226) — католический церковный деятель, основатель нищенствующего ордена Меньших братьев (францисканцев); уроженец города Ассизи; в 1228 г. был причислен клику святых.

Ассизи — город в Центральной Италии, в области Умбрия, в провинции Перуджа; известен знаменитой базиликой, воздвигнутой над могилой святого Франциска; однако покровителем этого города считается святой Руфин.

Карл Борромейский (Карло Борромео; 1538–1584) — католический церковный деятель, кардинал (1560) и епископ Миланский (1564), племянник папы Пия IV; известный борец против Реформации, святой католической церкви.

Арона — город у южной оконечности озера Лаго Маджоре в Северной Италии; там находился фамильный замок семьи Карло Борромео, где он родился; покровителем города считается святой Грациан.

… благодаря почти повсеместному действию салическогозакона… — Салический закон — здесь: глава L1X "Салической правды", записи обычного права салических франков (VI в.), исключающая женщин из наследования земельной собственности; в средние века служил в некоторых европейских государствах обоснованием для устранения женщин от престолонаследия.

… был избран святой Антоний. — Святой Антоний — см. примеч. к с. 210.

221… Неаполь же, находясь, подобно Содому и Гоморре, под постоянной угрозой внезапной гибели от огня… — Содом и Гоморра — согласно библейской легенде, города, уничтоженные за тяжкие грехи их жителей небесным дождем из огня и серы (Бытие, 19: 24–25).

… двадцать три римских императора, наследовавших Карлу Великому… — Карл Великий (742–814) — король франков с 768 г., император Запада с 800 г.; по его имени названа королевская и императорская династия Каролингов (751–987), самым выдающимся представителем которой он был. В результате его многочисленных завоевательных походов (против лангобардов, баварского герцога Тассилона, саксов, арабов в Испании и др.) границы Франкского королевства расширились, включив в себя весь западный христианский мир, и в 800 г. папа Лев III (750–816; папа с 795 г.) возложил на завоевателя императорскую корону. Карл Великий стремился к укреплению границ своей империи, к централизации власти и подчинению обширного государства единым законам; важную опору королевской власти он видел в католической церкви; в его царствование произошел заметный подъем в области культуры (т. н. "Каролингское возрождение").

После смерти Карла Великого (814) созданная им империя целиком перешла в руки его единственного оставшегося к этому времени в живых сына и законного наследника — Людовика I Благочестивого (778–840). В последние годы жизни Людовика I шла непрерывная война между ним и его сыновьями, то объединявшимися вместе против него, то воевавшими друг с другом. После его смерти война, вошедшая в историю под названием "Война трех братьев", приняла крайне ожесточенный характер и после кровопролитных сражений завершилась в 843 г. Верденским договором, разделившим империю Карла Великого между тремя его внуками — Лотарем I, Людовиком II Немецким и Карлом II Лысым. Титул императора носили шесть прямых потомков Карла Великого: Людовик I Благочестивый (в 814–840 гг.), Лотарь I (в 840–855 гг.), Людовик II Немецкий (в 855–875 гг.), Карл II Лысый (в 875–877 гг.), Карл III Толстый (в 881–887 гг.), Арнульф Каринтийский (в 896–899 гг.). В 962 г., после учреждения Священной Римской империи, германский король Оттон I (912–973; король с 936 г.) принял титул императора, тем самым восстановив его, и с этого времени на троне империи, вплоть до ее ликвидации в 1806 г., перебывало тридцать четыре государя.

… и двести пятьдесят семь пап, наследовавших святому Петру. — Во время подавления Партенопейской республики папский престол последние дни занимал Пий VI (1717—20.08.1799; папа с 1775 г.), числящийся 248-м преемником святого Петра. Впрочем, из-за наличия в истории папства т. н. "антипап" порядковые номера понтификов можно определять по-разному.

223… запели "Dies irae, dies ilia". — "Dies irae, dies ilia" (лат. "Тот день, день гнева") — знаменитый католический гимн XIII в., воспевающий очистительную грозу Судного дня; авторство гимна приписывается Томмазо да Челано (ок. 1200—ок. 1255), францисканскому монаху, поэту и автору жизнеописаний святых.

… Неаполь должен был быть погребен, как Геркуланум, и уничтожен, как Помпеи. — См. примеч. к с. 6.

224… Лава все двигалась вперед; с одной стороны она достигла дороги в Портичи… с другой — миновала Себето… — Портичи — портовый городок на побережье Неаполитанского залива, в нескольких километрах к юго-востоку от Неаполя, у подножия вулкана Везувий.

Себето — небольшая мелководная речка, начинающаяся на склонах горы Сомма (высотой 1 132 м) с северной стороны Везувия, пересекающая затем равнину Казальнуово и возле Неаполя распадающаяся на два рукава, один из которых около моста Магдалины впадает в море.

… Центральная часть потока двигалась прямо на церковь Санта Мария делле Грацие и вот-вот должна была достичь моста Магдалины. — Имеется в виду церковь Санта Мария делле Грацие а Лорето, находившаяся на юго-восточной окраине исторического Неаполя, несколько западнее моста Магдалины (см. примеч. к с. 18).

… сказал ей, как некогда Бог Океану: "Доселе дойдешь и не перейдешь!" — В библейской Книге Иова Бог, говоря о своей силе, вопрошает: "Кто затворил море воротами, когда оно исторглось, вышло как бы из чрева, когда я облака сделал одеждою его и мглу пеленами его, и утвердил ему мое определение, и поставил запоры и ворота, и сказал: доселе дойдешь и не перейдешь, и здесь предел надменным волнам твоим?" (Иов, 38: 8—11).

XXIII. Капуцин из Резины

225… золотая середина между Этной и Стромболи. — Этна — самый высокий действующий вулкан в Европе (3 295 м); находится на востоке Сицилии; его диаметр составляет 12 км, а периметр основания — 212 км.

Стромболи (древн. Стронгила) — действующий вулкан высотой 926 м на одноименном острове из группы Липарских островов, лежащих к северо-западу от Сицилии.

… начало вулканической карьеры Везувия относится только к 79 году… — Имеется в виду самое разрушительное извержение Везувия, произошедшее 24 августа 79 г.

… на расстоянии одного льё заставить задохнуться такого философа, как Плиний… — Плиний Старший (23–79) — древнеримский военачальник и государственный деятель, писатель, автор "Естественной истории" в 37 книгах, содержащих свод знаний того времени о природе; в 79 г. командовал Мизенским флотом; погиб при извержении Везувия (задохнулся от вулканических испарений), направившись к проснувшемуся вулкану, чтобы наблюдать за этим природным явлением и оказать помощь местным жителям.

… вынудить его племянника обессмертить катастрофу в замечательном письме… — Гай Плиний Цецилий Секунд (ок. 62-ок. 114) — римский государственный деятель и писатель; племянник Плиния Старшего, усыновленный им; занимал много видных государственных постов; в его разнообразной литературной деятельности главное место занимают письма, являющиеся ценным историческим источником; среди них — два письма к историку Тациту, в которых красочно повествуется об извержении Везувия и гибели Плиния Старшего (VI, 16 и 20).

… грохоча, словно мортира… — Мортира — короткоствольное артиллерийское орудие крупного калибра, предназначавшееся для разрушения особо прочных сооружений.

226… потух уже несколько веков тому назад, как Сольфатара или вулкан озера Аньяно… — Аньяно — см. примеч. к с. 24.

… искупавшись однажды в кипящих водах Вулкано… — Имеется в виду происшествие, случившееся с Милордом на острове Вулкано и описанное Дюма в главе "Экскурсия на Эоловы острова" книги "Капитан Арена".

227… мы проезжали через Сан Джованни а Тедуччо… — Сан Джованни а Тедуччо — приморское селение к юго-востоку от Неаполя, на дороге в Портичи.

… с маленькой улочкой, которая вела в порт Гранателло… — Грана-телло — гавань близ Портичи.

228… непринужденным тоном, сделавшим бы честь любому энциклопедисту. — То есть одному из авторов "Энциклопедии" (см. примеч. к с. 491).

… Между Портичи и Резиной, в месте пресечения двух дорог, одна из которых ведет в Фавориту… — Фаворита — здесь: вилла в Резине (см. прмеч. к с. 92), построенная римским архитектором Ферди-нандо Фугой (1699–1782) по заказу семейства Беретта и приобретенная затем королем Фердинандом IV.

229… напоминал мне моего удалого капитана Лангле. — Капитан Лан-гле — хвастун и лицемер, персонаж книги Дюма "Год во Флоренции".

230… превратился в камень, подобно собаке Кефала. — Кефал — в древнегреческой мифологии страстный охотник, владелец чудесного быстроногого пса Лайлапа (Лелапа), обладавшего способностью не упускать любую преследуемую им добычу; во время охоты на неуловимую Тевмесскую лисицу, посланную в наказание городу Фивы богами и опустошавшую его окрестности (ее можно было умилостивить, только жертвуя ей каждый месяц младенца), пес и лисица были превращены Зевсом в камень.

233… двумя бутылками первоклассного лакрима кристи. — Лакрима кристи (Lacrima Christi — "Слеза Христа") — высокосортное столовое вино, которое изготавливается из винограда, выращиваемого на склонах Везувия; виноград для него собирают и давят только после полнейшего созревания ягод, когда из них выходит "слеза"; известное с древних веков, это вино в XVIII–XIX вв. производилось в небольших количествах и ценилось очень высоко.

… Читатель узнает о моих впечатлениях, причем в великолепном и точном изложении, прочтя три восхитительные страницы Шато-бриана, который совершил до меня тот же подъем и тот же спуск. — Шатобриан, Франсуа Рене, виконт де (1768–1848) — французский писатель, политический деятель и дипломат; представитель течения консервативного романтизма, автор философских и исторических сочинений, романов и повестей; член Французской академии (1811); сторонник монархии Бурбонов; в июле 1792 г. эмигрировал из Франции; в августе того же года сражался против революционной Франции; в 1803 г. первый секретарь французского посольства в Риме; посол в Берлине (1821) и Лондоне (1822); министр иностранных дел (1822–1824); посол в Риме (1828).

Шатобриан совершил восхождение на Везувий 5 января 1804 г. и описал его в книге "Путешествие в Италию" (1827).

234… человек более решительный, чем Марко Бранды, более хитрый, чем

Вардарелли, более неприступный, чем Паскуале Бруно… — Марко Бранди — калабрийский разбойник, персонаж повести Дюма "Метр Адам из Калабрии" ("Mattre Adam le Calabrais"; 1839). Вардарелли — см. примеч. к с. 135.

Паскуале Бруно (1780–1803) — сицилийский разбойник, заглавный герой повести Дюма (1837).

XXIV. Святой Иосиф

241… Падре Рокко был более популярен в Неаполе, чем Боссюэ, Фенелон и Флешье, вместе взятые, были популярны в Париже. — Падре Рокко — см. примеч. к с. 116.

Боссюэ, Жак Бенинь (1627–1704) — французский писатель и церковный деятель, епископ Кондома (1669), епископ Мо (1681); автор сочинений на исторические и политические темы; известный проповедник, прославившийся своими надгробными речами; член Французской академии (1671).

Фенелон, Франсуа де СалиньякдеЛа Мот (1651–1715) — французский писатель, педагог и религиозный деятель, архиепископ города Камбре (1695); автор богословских сочинений, повестей, педагогических трактатов, создатель жанра философско-утопического романа; член Французской академии (1693).

Флешье, Эспри (1632–1710) — французский церковный деятель, епископ города Ним в Южной Франции (1687); автор церковных исторических сочинений и надгробных речей; знаменитый проповедник; член Французской академии (1672).

242… произнесет проповедь о могуществе святого Иосифа. — Святой Иосиф — супруг Марии, матери Иисуса; был плотником и, вероятно, обучал этому ремеслу Иисуса.

243… одна спускалась до Меркателло, а другая поднималась до площади Королевского дворца. — Меркателло ("Малый рынок"; соврем. Пьяцца Данте Алигьери) — небольшая площадь неправильной формы, расположенная в центре Неаполя, вблизи улицы Толедо; называлась так потому, что с кон. XVI в. здесь каждую среду продавались овощи и другие съестные припасы.

Площадь Королевского дворца находится перед Палаццо Реале, с его западной стороны; спланирована в 1817 г.; ее современное название — площадь Плебисцита.

244… что случилось не далее как неделю назад с Мастриллой? — Сведений о таком итальянском разбойнике (Mastrilla) найти не удалось.

… Которого судили в Гаэте? — Гаэта — см. примем, к с. 162.

… И повесили в Террачине? — Террачина (древн. Таррацина) — древний портовый город в области Лацио, в провинции Латина, в 100 км к юго-востоку от Рима, по дороге в Неаполь; до завоевания его римлянами в 329 г. до н. э. был городом племени вольсков и назывался Анксур.

245… Появился Плутон. — Плутон — см. примем, к с. 5.

248… Добрый разбойник здесь же есть. — Имеется в виду один из двух разбойников, распятых вместе с Христом, — тот, что увещевал своего злого товарища, с почтением отнесся к Христу и услышал от него слова: "Истинно говорю тебе, ныне же будешь со мною в раю" (Лука, 23: 43).

249 …Я возвращаюсь в Назарет. — Назарет — город в Палестине, место жительства родителей Христа.

250… Дева Мария пела гимн "Stabat Mater" Перголези… — Перголези, Джованни Баттиста (1710–1736) — итальянский композитор; автор ораторий, опер, комических опер и интермедий.

"Stabat Mater" — католическая хоровая композиция на текст стихотворения, приписываемого итальянскому монаху Якопоне да Тоди (ок. 1230–1306) и передающего скорбь Богоматери у подножия распятия; начинается словами "Stabat Mater dolorosa" ("Стояла мать скорбящая"); на этот текст писали музыку многие композиторы, в том числе и Перголези (1736).

… Одиннадцать тысяч девственниц составляли ее хор; серафимы, херувимы, господства, ангелы и архангелы были ее оркестрантами; дирижировал архангел Гавриил. — Одиннадцать тысяч девственниц — образ из легенды о святой Урсуле и ее спутницах. Урсулу, дочь короля Британии, потребовал себе в жены некий языческий государь; девушка попросила отсрочку на три года для поклонения святым местам и вместе с одиннадцатью тысячами девственниц, явившихся к ней со всех концов света и обращенных ею в христианскую веру, отправилась в Рим. На обратном пути, когда они пришли в Кёльн, всех их замучили гунны, осаждавшие тогда этот город.

В христинской мифологии ангелы подразделяются на девять чинов; высшие чины — это серафимы, херувимы и престолы, средние — господства, силы и власти, низшие — начала, архангелы и ангелы.

О серафимах см. примеч. к с. 191.

Херувимы — четырехкрылые и четырехликие ангелы, заступники, распространители познаний.

Господства (из их числа был Сатана) наставляют поставленных от Бога земных властителей мудрому управлению, учат владеть чувствами и укрощать греховные вожделения.

Архангелы (начальствующие ангелы) — учителя небесные; учат людей, как им поступать в жизни.

Гавриил — архангел, почитаемый христианами и мусульманами; согласно христианской традиции, он возвестил Богоматери о будущем рождении Иисуса.

… просматривал евангелие от святого Матфея… — То есть одно из четырех канонических евангелий, повествующих о земной жизни Иисуса Христа. Согласно церковной традиции, оно было написано через восемь лет после вознесения Иисуса и приписывается одному из двенадцати апостолов — Матфею (иначе Левию, сыну Алфея), бывшему сборщику податей, которого Иисус призвал к апостольскому служению.

251… Им повстречался Святой Дух, который беседовал с голубкой из ковчега. — Бог Дух Святой — третий член христианской божественной Троицы, наряду с Богом Отцом и Богом Сыном; изображается в виде голубя.

Голубка из ковчега — персонаж библейского рассказа о всемирном потопе. Когда ковчег остановился у гор Араратских и вода стала убывать, Ной трижды выпускал голубя, чтобы проверить, осушилась ли земля. На второй раз голубь возвратился со свежим масличным листом, а на третий не возвратился совсем (Бытие, 8: 4—12).

252… Пророки Исаия, Иезекииль, Иеремия. — Пророки — библейские религиозно-политические проповедники, почитавшиеся древними евреями посредниками между людьми и Богом.

Исаия — первый из четырех великих пророков Ветхого Завета; происходил из рода царя Давида; жил, по преданию, в VIII–VII вв. до н. э.; считается автором библейской Книги пророка Исаии, содержащей богатый материал о жизни древних евреев. Христианами эта книга особенно почитается за то, что в ней усматривается пророчество о явлении Мессии — Христа.

Иезекииль (VI в. до н. э.) — третий из четырех великих ветхозаветных пророков, автор библейской Книги пророка Иезекииля, одной из наиболее туманных и мистических книг Священного Писания; страстно обличал грехи своего народа, наказанного вавилонским пленением и разрушением Соломонова храма.

Иеремия (? — ок. 580 до н. э.) — второй из четырех великих ветхозаветных пророков, сын священника Хелкии; автор трех книг Библии: Книги пророка Иеремии, Плача пророка Иеремии и Послания Иеремии; в них он страстно обличал грехи своего народа, особенно идолопоклонство, и скорбел по поводу гибели Иудейского царства.

… Господь Бог выглянул в то самое окно, в котором его увидел наш великий поэт Беранже… — Имеется в виду стихотворение Беранже "Господь Бог" ("Le bon Dieu"), начинающееся словами:

Однажды Бог, восстав от сна,

Курил сигару у окна…

(Перевод А. Дельвига.)

Беранже, Пьер Жан де (1780–1857) — французский поэт, известный своими популярными песнями; придерживался демократических взглядов.

254… <rVerba volant" — "Verba volant, scripta manent" ("Слова улетают, написанное остается") — латинская поговорка.

XXV. Вилла Джордани

255… у истоков одного из рукавов Себето… — Истоки Себето (см. примем. к с. 224) находятся на горе Сомма, близ Везувия.

… прелестных картин Леопольда Робера. — Робер, Луи Леопольд (1794–1835) — французский художник, долгие годы проживший в Риме; сюжетом для многих его картин служили сцены из жизни крестьян области Кампания и окрестностей Неаполя. Одна из самых известных его картин — "Возвращение с паломничества к Мадонне делл’Арко" (1827); изображенный на ней пейзаж — те самые склоны Везувия, о которых идет речь в этой главе.

… граф Одоардо Джордани и его молодая жена графиня Лия. — Скорее всего, это вымышленные персонажи.

258… одного из самых ярых санфедистов… — Создавая в 1799 г. "Христианское королевское войско", кардинал Руффо провозгласил лозунг "Вера и король" и призвал к себе всех защитников Святой веры (ит. Santa fede) — поэтому его сторонников стали называть сан-федистами.

259… расположенный в окрестности Бари, рядом с небольшой рекой Офанто. — Офанто — река в Южной Италии, протекающая через области Кампания и Апулия и впадающая в Адриатическое море в 60 км к западу от Бари (см. примем, к с. 138); длина ее 134 км.

… долину древней Кампании, простирающуюся до Ачерры. — Ачер-ра — селение к северу от Неаполя, по дороге на Казерту, примерно в 6 км к северо-западу от склонов горы Сомма, на которых, судя по описанию, находилась вилла графа Одоардо.

260… новый Ринальдо… разорвал оковы второй Армиды… — Ринальдо — один из главных персонажей "Освобожденного Иерусалима" Торквато Тассо, рыцарь-крестоносец, своего рода христианский Ахилл, без которого святой город не может быть взят; бесстрашный воитель, способный, однако, предаться на время неге и сладостратию. Армида — персонаж "Освобожденного Иерусалима", владелица роскошных волшебных садов, название которых стало нарицательным; поэтическая красавица, увлекшая многих рыцарей.

261… полковник был убит в битве при Дженоле… — Дженола — селение в Пьемонте, в 55 км к югу от Турина; 4 ноября 1799 г. в сражении близ этого селения французские войска под командованием Шам-пионне потерпели поражение от австрийских войск генерала Ме-ласа.

263… нашел то, что искал, на улице Сан Джакомо… — Улица Сан Джа комо — см. примем, к с. 64.

265… удаляется в направлении Лвеллино. — Авеллино — город в Кампании, примерно в 50 км к северо-востоку от Неаполя; центр одноименной провинции.

266… в какое одеваются крестьянки из Солофры и Авеллино… — Соло-фра — городок в Кампании, в 10 км к югу от Авеллино.

… как делают женщины из Аквилы… — Аквила (Акуила) — город в области Абруцци, центр одноименной провинции.

… Голова ее, которая могла бы послужить Шнетцу моделью… — Шнетц, Жан Виктор (1787–1870) — французский исторический и жанровый живописец; в 1840–1846 и 1852–1866 гг. директор Французской академии в Риме.

267… во время последнего праздника Мадонны делл’Арко… — Мадонна делл’Арко — см. примем, к с. 183.

269… что выходит на улицу Ареначча. — Ареначча ("Песчаная") — до рога, проходившая вне городской черты мимо всей восточной окраины Неаполя от окрестностей Приюта Неимущих почти до берега залива; располагается в местности, где добывался строительный песок, отчего и получила свое название.

272… от отравленного малайского криса… — Крис — волнистый колю щий малайский кинжал.

274… словно Гюльнар к комнате Сеида. — Паша Сеид и убившая его невольница Гюльнар — персонажи поэмы Байрона (см. примем, к с. 361) "Корсар" ("The Corsaire"; 1814).

275… подобно одному из проклятых городов, была приговорена гневом Божьим… — Имеются в виду Содом и Гоморра (см. примем, к с. 221).

XXVI. Мол

278… чем являлся бульвар Тампль для Парижа… — Бульвар Тампль —

часть магистрали Больших бульваров в Париже на ее северо-восточной части; название получил от монастыря Тампль, располагавшегося неподалеку и поэтапно разрушенного в 1796, 1808–1810 и 1853 гг.; был проложен и благоустроен в кон. XVII — нач. XVIII в.; быстро стал модным местом прогулок; позднее на нем появилось множество кафе и десятки театров (сначала балаганных, а потом из дерева и камня), в которых играли пантомимы, мелодрамы, драмы, ставили оперы, выступали канатные плясуны; среди этих театров наибольшей известностью пользовались Театр госпожи Саки, Фю-намбюль, Гете, Фоли-Драматик, Олимпийский цирк и др.; заметим, что именно здесь Дюма открыл в 1846 г. свой Исторический театр.

… это излюбленное место Пульчинеллы. — Пульчинелла — см. примем. к с. 23.

279… оппозиция римская прячется за Паскуино. — Паскуино — статуя, относящаяся к III в до н. э. и обнаруженная в Риме во время археологических раскопок (1501); была установлена недалеко от того места, где потом был построен дворец Браски. Согласно традиции, ее название каким-то образом связано с именем римского жителя (по разным версиям, портного, цирюльника, учителя и т. д.); от этого имени получили свое название прикреплявшиеся к статуе тексты, которые содержали сатирические стихи или прозу, написанные на латинском языке или на римском диалекте итальянского языка; эти тексты стали называться паскуинатами (пасквилями); они высмеивали и порицали пап, папскую курию, кардиналов и правительство; такого рода произведения были популярны в Риме на протяжении длительного времени — с XVI по XIX вв.

… Цезарь нашел два первых способа правления: рапет et circenses. — Цезарь, Гай Юлий (100—44 до н. э.) — древнеримский полководец и политический деятель; в 58–51 гг. наместник Галлии, подчинивший Риму всю Трансальпийскую Галлию; диктатор в 49, 48–46 и 45 гг. до н. э., а с 44 г. до н. э. — пожизненно; был убит заговорщика-ми-республиканцами.

"Рапет et circenses" ("Хлеба и зрелищ!") — выражение из десятой сатиры Ювенала (стих 81), лозунг паразитической римской черни, живущей государственными хлебными раздачами и жаждущей бесплатных цирковых зрелищ.

… Третий открыл Тиберий. — Тиберий (Тиберий Цезарь Август; 42 до н. э. — 37 н. э.) — римский император с 14 г. н. э.; пасынок Августа, до усыновления им в 4 г. н. э. именовавшийся Тиберий Клавдий Нерон; мрачный и подозрительный тиран, отличавшийся патологической жестокостью; с 27 г. н. э. поселился на Капри, где вел уединенный образ жизни, управляя империей и руководя римским сенатом путем переписки.

… Пульчинелла был героем ателланы. — Ателланы — древнеримские народные комедии, получившие свое название от города Ателла в Кампании и впоследствии перенесенные в Рим; отличались грубостью, а часто скабрезностью содержания; главной их особенностью были постоянные маски актеров, высмеивавшие определенные социальные типы людей; в XVI в. подобные маски вновь появились в итальянской народной комедии (commedia dell’arte).

… одним буасо пшеницы… — Буасо — старинная французская мера сыпучих тел, равная 12,5 л.

280… его не надо путать ни с нашим Полишинелем… — Полишинель — появившийся в XVI в. персонаж французского народного театра, веселый задира и насмешник, в устах которого нередко звучала политическая сатира; в XVII в. вошел в литературную комедию; позднее стал героем театра кукол и французской детской литературы.

… ни с английским Панчем, которого вешает палач. — Панч — персонаж английской народной кукольной комедии, родственный итальянскому Пульчинелле; горбун с длинным носом, задранным кверху подбородком; буян, хитрец и острослов, воплощение озорства и безудержной насмешки; герой канонического кукольного ярмарочного представления "Панч и Джуди", в котором фигурирует палач-вешатель Джек Кетч.

… Он ленив, как Сганарель, прожорлив, как Криспен, чистосердечен, как Готье-Гаргиль. — Сганарель — комический персонаж, придуманный Мольером и использованный им в нескольких его комедиях: "Сганарель, или Мнимый рогоносец" ("Sganarelle ou Соси imaginaire"; 1660), "Школа мужей" ("L’Ecole des maris"; 1661), "Дон Жуан, или Каменный гость" ("Don Juan ou le Festin de pierre"; 1665), "Любовь-целительница" ("L’Amour medecin"; 1665), "Лекарь поневоле" ("Le Medecin malgre lui"; 1666).

Криспен — персонаж французской народной комедии, хитрый и хвастливый слуга.

Готье-Гаргиль (настоящее имя Юг Герю; 1581–1633) — французский комический актер, содержатель маленького театра около парижских ворот Сен-Жак; составлял вместе с Гро-Гийомом (настоящее имя Робер Герен; ок. 1554–1634) и Тюрлюпеном (настоящее имя Анри Легран; 1587–1637) фарсовое ярмарочное трио, которое внесло во французский театр народную фарсовую реалистическую линию.

… точен, как часы на церкви Сант'Элиджо. — Церковь Сант’Элид-жо (святого Элигия), построенная французскими мастерами в стиле французской готики в 70-х гг. XIII в., находится на одноименной улице, примыкающей к Рыночной площади с запада; считается одной из красивейших в Неаполе; ее фасад украшают старинные часы, имеющие многовековую историю.

… Эта книга — "Неистовый Роланд" божественного Ариосто. — "Неистовый Роланд" — см. примеч. к с. 15.

…В Италии все божественно: говорят "божественный Данте", "божественный Петрарка", "божественный Ариосто" и "божественный Тассо". — Данте — см. примеч. к с. 5.

Петрарка, Франческо (1304–1374) — итальянский поэт, писатель-гуманист и дипломат; автор философских трактатов и любовных сонетов, принесших ему славу и признание.

Тассо — см. примеч. к с. 28.

… Роланд вызывает Феррагуса… — Феррагус — персонаж поэмы Ариосто "Неистовый Роланд", сарацин, властитель Сарагосы, с которым Роланд дважды сражается и которого он в конце концов убивает (XII, 62).

… чтобы умереть достойно, как галльский гладиатор… — Гладиаторы — в Древнем Риме специально обученные рабы, обреченные на забаву зрителям сражаться друг с другом или с дикими зверями.

… он берет свою шляпу, словно Велизарий — шлем… — Велизарий (точнее — Велисарий; ок. 505–565) — византийский полководец, сподвижник императора Юстиниана I (482–565; правил с 527 г.) в его попытках восстановить Римскую империю; вел войны с государствами германских племен на территории Западной Римской империи и с Персией; в 562 г. попал в опалу. Частичная конфискация его богатств породила легенду об ослеплении и нищенстве полководца в старости.

Здесь имеется в виду картина "Велизарий, просящий подаяние" (1781) французского художника Жака Луи Давида (1748–1825), на которой изображен Велизарий, протягивающий за милостыней свой шлем.

282… подобно аптекарю из "Ромео и Джульетты", продающему мышь як. — Имеется в виду трагедия У.Шекспира "Ромео и Джульетта" (1594), сцена, в которой аптекарь продает Ромео яд (V, 1).

XXVII. Гробница Вергилия

283… видны были гробница Вергилия и грот Поццуоли. — Предполагае мая гробница Вергилия (см. примем, к с. 24) находится у выхода из грота Поццуоли, который начинается в квартале Пиедигротта.

… За гротом, который Сенека называл длинной тюрьмой… — Сенека, Луций Анней (ок. 4 до н. э. — 65 н. э.) — древнеримский философ, государственный деятель и писатель; наставник, а затем советник императора Нерона; был принужден к самоубийству своим повелителем; автор нескольких драматических произведений на сюжеты древнегреческой мифологии и философских "Нравственных писем к Луцилию".

В письме LVII к Луцилию он так описывает этот подземный ход: "Нет ничего длиннее этого застенка и ничего темнее факелов в нем, которые позволяют не что-нибудь видеть во мраке, а видеть самый мрак".

… простирался неведомый мир античных чудес: Аверно, Ахеронт, Стикс. — Аверно — см. примем, к с. 24.

Ахеронт (Ахерон) — в греческой мифологии болотистая, медленно текущая река в подземном царстве, через которую души умерших, чтобы достичь потустороннего мира, переправляются в челне грязного и угрюмого старика Харона, получающего за это медную монету (обол).

Стикс — в древнегреческой мифологии одна из рек подземного мира, божество которой служило олицетворением ужаса и мрака.

… Дальше, если верить Проперцию, находились Байи — гибельное место, город сладострастия… — Проперций (Секст Аврелий Проперций; ок. 47—ок. 15 до н. э.) — римский поэт, входивший в кружок Мецената; автор любовных элегий, в которых он воспевал свою возлюбленную Кинфию.

Обращаясь к ней, он писал:

Только как можно скорей покинь ты развратные Байи:

Многих к разлуке привел берег злокозненный их,

Берег, что исстари был целомудренным девам враждебен.

("Элегии", I, 11, 27–29; перевод Л.Остроумова.)

… вооружились книгами Вергилия, Светония и Тацита… — Вергилий — см. примем, к с. 24.

Гай Светоний Транквилл (ок. 70—ок. 140) — древнеримский писатель, автор сочинения "Жизнеописание двенадцати цезарей" ("De vita XII Caesarum"); служил при императоре Траяне, при Адриане руководил императорской канцелярией; впав в немилость, посвятил себя писательской деятельности.

Тацит, Публий Корнелий (ок. 55—ок. 120) — великий древнеримский историк, убежденный сторонник республиканского правления; автор трудов по истории Рима, Римской империи и древних германцев; самый знаменитый его труд — "Анналы" ("Annales"); одновременно с литературной деятельностью неоднократно занимал государственные должности (квестор ок. 80 г., консул в 97 г.) и был введен в сенаторское сословие; в 112 г. был проконсулом римской провинции Азия.

… После смерти Данте дерево погибло… — Данте умер в 1321 г.

… Петрарка посадил новый лавр, доживший до Саннадзаро. — Петрарка — см. примем, к с. 280.

Саннадзаро, Якопо (1455–1530) — итальянский гуманист, поэт и прозаик; автор прозаической пасторали "Аркадия" (1480–1485), пользовавшейся огромным успехом и многогратно переиздававшейся, сборника "Сонеты и канцоны" и др.

… Казимир Делавинь посадил третье дерево… — Делавинь, Жан Франсуа Казимир (1793–1843) — французский поэт и драматург, член Французской академии (1825), сторонник классицизма; автор сатир, элегий, од и трагедий.

… Автор "Мессенских стихотворений" не виноват… — "Мессенские стихотворения" ("Messeniennes"; 1831) — сборник элегий Делави-ня, посвященных гибельной для Франции войне 1815 г.; был назван так автором в память о древнегреческом поэте Тиртее (VII в. до н. э.), жившем в Спарте и своими стихами призывавшем спартанцев к героической борьбе и стойкости во время войны Спарты с Мессенией (область в юго-западной части Пелопоннеса).

… растут большие пучки мирта. — Мирт — род вечнозеленых деревьев и кустарников, растущих преимущественно в Средиземноморье.

284… Вергилий родился в Андах, рядом с Мантуей, 15 октября 70года до

Рождества Христова, то есть когда Цезарю было тридцать лет, и умер в Брундизии, в Калабрии, 22 сентября 19 года, то есть когда Августу было сорок три года. — Деревню Анды близ Мантуи (см. примем. к с. 33) отождествляют с соврем. Пьетоле в 5 км к югу от этого города.

Цезарь (см. примем, к с. 279) родился в 100 г. до н. э.

Брундизий (соврем. Бриндизи) — портовый город в античной Калабрии, на берегу Адриатического моря; греческая колония, ок. 267 г. до н. э. захваченная Римом; в древности оттуда отправлялись корабли в плавание к берегам Греции.

Вергилий умер в этом городе, возвращаясь из поездки в Грецию. Август — Гай Октавий (63 до н. э. — 14 н. э.), внучатый племянник и приемный сын Юлия Цезаря, принявший в 44 г. до н. э. по акту усыновления имя Гай Юлий Цезарь Октавиан, единолично правивший Римом с 31 г. до н. э. и именовавшийся с 27 г. до н. э. император Цезарь Август; эпоха его правления — "век Августа" — считалась (и это активно насаждалось официальной пропагандой) "золотым веком", временем умиротворения и отдохновения страны после кровопролитных гражданских войн, периодом расцвета искусств.

… Он знал Цицерона, Катона Утического, Помпея, Брута, Кассия, Антония и Лепида… — Марк Туллий Цицерон (106—43 до н. э.) — древнеримский политический деятель, знаменитый оратор и писатель; в 66 г. до н. э. — претор, в 63 г. до н. э. — консул; во время своего консульства добился крупнейшего политического триумфа благодаря подавлению заговора Катилины (108—62 до н. э.), однако формально незаконная казнь главарей этого заговора послужила в 58 г. до н. э. поводом к его изгнанию из Рима; через год вернулся туда с почетом, тем не менее его политическое влияние пострадало; в начале гражданской войны примкнул к Помпею, но в 47 г. до н. э. был прощен Цезарем и, отойдя от политической деятельности, занялся своими философскими сочинениями; после убийства Цезаря вновь вышел на политическую арену и в качестве вождя сенатской партии нападал в своих речах на Антония; был внесен в проскрипционные списки и убит.

Катон, Марк Порций Младший Утический (ок. 96–46 до н. э.) — древнеримский политический деятель, убежденный республиканец, противник Юлия Цезаря, прославившийся своей прямотой и честностью; после поражения при Тапсе (46 до н. э.) покончил с собой в городе Утика в Северной Африке (поэтому Катона и стали называть Утическим, чтобы отличать от Марка Порция Катона Старшего, его деда, знаменитого римского консервативного политического деятеля).

Помпей, Гней (106—48 до н. э.) — древнеримский полководец и политический деятель, консул 70, 55 и 52 гг. до н. э.; за свои победы получил прозвище "Великий"; вначале — противник сената и союзник Цезаря, потом его противник в борьбе за власть; был разбит Цезарем при Фарсале в Греции (48 до н. э.), после чего бежал в Египет, где был предательски убит.

Брут, Марк Юний (85–42 до н. э.) — древнеримский политический деятель, сторонник Цицерона; в 46 г. до н. э. наместник Цизальпинской Галлии; один из вождей заговора, направленного на сохранение республиканской власти сената и приведшего к убийству Юлия Цезаря; вслед за убийством диктатора бежал из Рима; после того как собранное им войско потерпело при Филиппах поражение от войск Октавиана и Антония, покончил жизнь самоубийством. Гай Кассий Лонгин (85–42 до н. э.) — римский политический деятель, сторонник республиканской формы правления; зять Брута (он был женат на его сестре Юнии Терции), один из руководителей заговора против Юлия Цезаря; после поражения в битве при Филиппах приказал убить себя.

Марк Антоний (82–30 до н. э.) — древнеримский политический деятель и полководец, соратник Цезаря; консул 44 г. до н. э.; после убийства Цезаря пытался стать его преемником; в 43 г. до н. э. заключил с Октавианом и Лепидом триумвират, направленный против Брута и Кассия; в 42 г. до н. э. одержал при Филиппах победу над убийцами диктатора и стал единоличным властителем богатых восточных провинций; в 36 г. до н. э., будучи женатым на сестре Октавиана, женился на египетской царице Клеопатре, поскольку он нуждался в ее богатствах и власти для осуществления своих честолюбивых замыслов; в 31 г. до н. э. в морской битве при Акции потерпел поражение от Октавиана и вскоре после этого покончил жизнь самоубийством.

Марк Эмилий Лепид (ок. 90–12 до н. э.) — древнеримский политический деятель, приверженец Цезаря; будучи претором, добился в 49 г. до н. э. предоставления Цезарю диктаторских полномочий; в 48–47 гг. до н. э. наместник Ближней Испании; в 46 г. до н. э. консул вместе с Цезарем; после убийства Цезаря примкнул к Марку Антонию; в 43–38 гг. до н. э. входил в триумвират (вместе с Антонием и Октавианом); в 42 г. до н. э. снова был избран консулом; после установления единоличной власти Октавиана был отстранен им от политической жизни.

… был другом Мецената, Саллюстия, Корнелия Непота, Катулла и Горация. — Меценат, Гай Цильний (ок. 68—8 до н. э.) — богатый римский всадник, выходец из знатного этрусского рода; приближенный императора Августа, время от времени выполнявший его официальные поручения; покровительствовал молодым поэтам (Вергилию, Горацию, Проперцию) и помогал им материально, оказывая на них влияние и используя их творчество для прославления Августа; сам был не чужд поэтического творчества, но современники считали его стихи вычурными. Имя его стало нарицательным и обозначает покровительство искусству и литературе.

Саллюстий, Гай Крисп (86—ок. 35 до н. э.) — римский историк; участвовал в гражданских войнах 49–45 гг. до н. э. на стороне Юлия Цезаря; после смерти Цезаря отошел от политической деятельности и занялся историографией, которую, следуя греческим образцам, поднял до уровня искусства; создал жанр исторической монографии. Из его сочинений до нас дошли письма к Цезарю (ок. 50 и 46 гг. до н. э.), содержащие предложения о реформе государства, и два небольших сочинения: "О заговоре Катилины" (ок. 43 или 41 до н. э.) и "Югуртинская война" (ок. 41 или 39–36 до н. э.). От последнего его сочинения — "Истории" в 5 книгах (36–35 до н. э.), охватывающей события 78–66 гг. до н. э., — сохранились лишь небольшие фрагменты. В своих произведениях, отличающихся живостью изложения, прекрасно выписанными характерами героев и художественным мастерством рассказа, Саллюстий дал яркую картину упадка римского общества, нравственного разложения нобилитета и неспособности сената управлять государством.

Непот, Корнелий (ок. 100—ок. 25 до н. э.) — римский историк, основоположник биографического жанра, составивший жизнеописания знаменитых людей, которых он оценивал с позиций республиканца-аристократа; был также автором исторических сочинений и стихов.

Катулл — см. примеч. к с. 150.

Гораций — см. примеч. к с. 52.

… Он был учителем Проперция, Овидия и Тибулла… — Проперций — см. примеч. к с. 283.

Овидий — см. примеч. к с. 150.

Тибулл, Альбий (50–19/17 до н. э.) — древнеримский лирический поэт, принадлежавший к кругу оппозиционеров режиму Августа; писал элегии, воспевавшие домашний очаг, верность в любви, мир и т. п.

… все трое родились, когда он заканчивал свои "Георгики". — "Геор-гики" ("Georgicon") — поэма Вергилия, написанная в 36–29 до н. э. и посвященная земледелию; в ней автор прославляет мирный труд италийских крестьян, рассказывая о возделывании олив и винограда, скотоводстве и пчеловодстве.

Тибулл родился в 50 г. до н. э., Проперций — ок. 47 г. до н. э., Овидий — в 43 г. до н. э.

… Он был свидетелем… всех великих событий античного мира: падения Помпея, смерти Цезаря, прихода к власти Октавиана, развала триумвирата. — Окончательное падение Помпея, закончившееся его предательским убийством, произошло во время гражданской войны 49–48 гг. до н. э., которую он вел с Цезарем за власть над Римом.

Цезарь был убит заговорщиками 15 марта 44 г. до н. э.

Октавиан пришел к власти в результате победы в гражданских войнах, начавшихся после убийства Цезаря; в январе 27 г. до н. э. он принял по настоянию сената ряд полномочий, фактически закреплявших за ним верховную власть.

Здесь имеется в виду т. н. второй триумвират, заключенный 27 ноября 43 г. до н. э. между Антонием, Лепидом и Октавианом "для упорядочения республиканского строя" и распавшийся в 36 г. до н. э.

… видел Катона, вспоровшего себе живот… — Катон покончил с собой 8 апреля 46 г. до н. э., бросившись на собственный меч.

… видел сражения при Фарсале, Филиппах, должен был видеть битву при Акции. — 6 июня 48 г. до н. э. в сражении при Фарсале (в Эпире) Цезарь разгромил войска Помпея, совершив тем самым перелом в ходе гражданской войны между двумя этими полководцами.

В октябре 42 г. до н. э. в результате двух сражений при Филиппах в Македонии (второе из них произошло 23 октября) войска Марка Антония и Октавиана уничтожили армию Брута и Кассия.

2 сентября 31 г. до н. э. в битве при Акции (мыс в Северо-Западной Греции и одноименный город на берегу Амбракийского залива) флот Октавиана разбил объединенные морские силы Антония и Клеопатры, что решило вопрос о единоначалии в Римской державе в пользу Октавиана.

… у Августа было куда больше от Луи Филиппа… — Луи Филипп — см. примем, к с. 182.

… нежели от Людовика XIV — Людовик XIV — см. примем, к с. 96.

… Людовик XIV, ставший властелином мира, умер, побежденный своими соперниками… — Франция при Людовике XIV достила наибольшего могущества после заключения Нимвегенских договоров 1678–1679 гг., которые завершили войну Франции и Швеции с коалицией Голландии, Австрии, Дании и Пруссии, закончившуюся победой Людовика XIV.

Побежден своими соперниками Людовик XIV был в войне за Испанское наследство (1701–1714) с коалицией большинства европейских держав, главными из которых были Англия, Австрия и Голландия. Хотя Людовику XIV удалось посадить своего внука на испанский престол, Франция потерпела ряд крупных поражений, утратила свое влияние в Европе и вышла из войны разоренной и ослабленной.

… начинает с междоусобиц, проскрипций и гражданских войн… — Проскрипции (лат. proscriptio) — в политической борьбе I в. до н. э. в Древнем Риме особые списки лиц, объявленных вне закона; человек, занесенный в проскрипционный список, мог быть безнаказанно убит, а его имущество подлежало конфискации.

… После смерти Лепида, Брута и Антония он закрывает храм Януса… — Ворота храма Януса (см. примем, к с. 80) в Риме запирались в мирное время и отпирались в дни войны. Август за период своего правления трижды весьма торжественно закрывал их, что должно было символизировать мир и спокойствие на всей территории Римской державы.

… Разница между Людовиком XIV, нисходящим из Версаля в Сен-Дени под улюлюканье черни… — Версаль — дворцово-парковый ансамбль в окрестности Парижа, юго-западнее города; архитектурный шедевр мирового значения; построен Людовиком XIV во второй пол. XVII в.; до Французской революции — главная королевская резиденция.

К концу своей жизни Людовик XIV утратил популярность, и его смерть, с которой связывали отказ от прежней государственной политики, была встречена во Франции с радостью. Как и его предки, Людовик XIV был похоронен в усыпальнице Сен-Дени (см. примем, к с. 79).

… иАвгустом… восходящим на Олимп по Аппиевой дороге… — Август, сенатским постановлением признанный после смерти божественным (divus), то есть вошедшим в сонм богов-олимпийцев, был похоронен в мавзолее, воздвигнутом им для себя и своих близких в 27 г. до н. э. в северо-западной части Рима, на берегу Тибра, у Фламиниевой дороги.

Аппиева дорога (Виа Аппиа) — одна из древнейших римских дорог, построенная в 312 г. до н. э. цензором Аппием Клавдием Цеком (т. е. "Слепым";?—295 до н. э.); соединяла Рим и лежащую к юго-востоку от нее Капую; вдоль нее были воздвигнуты гробницы многих знатных римлян.

285… на карусели, где он был победителем… — Карусель — особый вид придворного празднества, имитировавший рыцарский турнир: его участники, не сталкиваясь в схватке, демонстрировали умение владеть конем и оружием, выстраивались и перестраивались в конных процессиях и т. п. Одним из таких празднеств была грандиозная карусель 5 июня 1662 г., устроенная Людовиком XIV в саду Тюильри в честь Олимпии Манчини. Память о них сохранилась в названии площади Карусели, заключенной между зданиями Лувра и садом Тюильри.

… Он дал пенсию Корнелю, но только потому, что Буалорешил отказаться от своей в пользу собрата. — Корнель, Пьер (1606–1684) — крупнейший французский драматург, представитель классицизма, старший современник Ж.Расина; член Французской академии (1647); родился в Руане; учился в иезуитском коллеже, изучал право, стал адвокатом; дебютировал на сцене комедией "Мелита, или Подложные письма" (1629), поставленной с большим успехом в Париже; трагикомедия "Сид" (1636), написанная на тему конфликта любви и долга, принесла ему славу величайшего писателя своего времени; его длительная и плодотворная карьера драматурга — автора трагедий, комедий и трагикомедий — дважды прерывалась на несколько лет, а в 1674 г., после провала его пьесы "Сурена", он окончательно отошел от театра; среди самых известных его произведений, кроме "Сида", — трагедии "Гораций", "Цинна, или Милосердие Августа", "Полиевкт", "Родогуна", "Никомед". Буало-Депрео, Никола (1636–1711) — французский поэт и критик, теоретик классицизма; историограф Людовика XIV, придворный поэт; член Французской академии (1684).

Корнель жил в старости очень бедно, исключительно на пенсию, которую он в вознаграждение за свои былые заслуги получал от короля. Однажды этой пенсии его лишили; узнав об этом, Буало явился на аудиенцию к королю и предложил отдать свою собственную пенсию старому драматургу; после этого выплата пенсии Корнелю возобновилась.

… Он удалил от себя Расина потому, что тот имел несчастье произнести имя его предшественника Скаррона. — Расин — см. примеч. к с. 179.

Скаррон, Пьер (1610–1660) — французский поэт и писатель; с 1638 г. страдал параличом конечностей и был прикован к инвалидному креслу; литературную деятельность начал в 1643 г.; в 1652 г. женился на шестнадцатилетней сироте-бесприданнице Франсуазе д’Обинье — будущей маркизе де Ментенон. Через несколько лет после смерти Скаррона его вдова стала воспитательницей детей Людовика XIV и его фаворитки маркизы де Монтеспан, а позднее — возлюбленной и морганатической женой короля, оказавшегося, таким образом, преемником калеки.

… Он радовался ушибу герцогини Бургундской, ибо это позволило ему чаще ездить в Марли. — Герцогиня Бургундская — Мария Аделаида

Савойская (1685–1712), дочь савойского герцога Виктора Аме-дея II и Анны Марии Орлеанской, племянницы Людовика XIV; с 1696 г. супруга герцога Бургундского, внука Людовика XIV; мать Людовика XV; не отличалась высокой нравственностью.

Когда герцогиня Бургундская, которая родила уже двух сыновей, забеременела в третий раз, Людовик XIV, питавший расположение к своей невестке и желавший, чтобы она повсюду его сопровождала, был этим крайне недоволен и потому весьма обрадовался, узнав, что она ушиблась и у нее может случиться выкидыш (что и произошло на самом деле).

Марли — окруженный садами замок в юго-западной окрестности Парижа, построенный во второй пол. XVII в. Людовиком XIV как его частная резиденция; был снесен в XIX в.

… насвистывал оперную арию у гроба брата… — Имеется в виду поведение Людовика XIV в день смерти герцога Филиппа I Орлеанского (см. примеч. к с. 112).

… увидев трупы трех своих сыновей, не задался вопросом, кто отравил их… — Людовик XIV потерял на протяжении трех лет почти все свое мужское потомство (оставляя в стороне внебрачных детей): 14 апреля 1711 г. умер его единственный сын — дофин Луи (1661–1711); 16 февраля 1712 г. скоропостижно скончался его внук Луи, герцог Бургундский (1682–1712), лишь на шесть дней пережив свою жену; 5 мая 1714 г. после четырехдневной болезни умер его третий внук Шарль, герцог Беррийский (1686–1714); 8 марта 1712 г., вслед за своими родителями, умер его правнук — старший сын герцога Бургундского, Луи, герцог Бретонский (1707–1712).

В итоге в живых остались лишь его второй внук Филипп (1683–1746), под именем Филипп V царствовавший в Испании с 1700 г., и двухлетний правнук Луи, герцог Анжуйский, второй сын герцога Бургундского, — будущий Людовик XV (1710–1774; король с 1714 г.). Эта череда скорых смертей вызывала в полной интриг атмосфере королевского двора слухи об отравлениях.

… со школьником, пришедшим из Аполлонии… — Имеется в виду Ок-тавиан.

Аполлония — античный город в Иллирии, в соврем. Албании, в 10 км к западу от города Фиери; греческая колония, один из центров греческой учености; был основан ок. 855 г. до н. э.; в ее школах учились многие знатные римляне, и туда Цезарь отправил учиться усыновленного им Октавиана вместе с Агриппой и Меценатом. Именно в Аполлонии Октавиан узнал о смерти своего приемного отца, после чего отправился в Италию.

… Октавиана, или Фурина, как его звали тогда… — Октавиан Август еще ребенком получил прозвище Фурин — то ли в память о происхождении предков, то ли потому, что его отец некогда уничтожил в окрестности города Фурии (на юге Апеннинского полуострова) шайку беглых рабов.

… есть ли у этого человека, единого в трех лицах, хоть одна общая черта с любовником мадемуазель де Лавальер, с любовником г-жи де

Монтеспан и с любовником г-жи де Ментенон… — Лавальер, Луиза Франсуаза де Ла Бом Ле Блан де (1644–1710) — фаворитка Людовика XIV; в раннем детстве потеряла отца, управителя замка Амбу-аз; с 1661 г. — фрейлина герцогини Орлеанской; в том же году стала любовницей Людовика XIV; родила от него семерых детей, из которых выжили двое; в 1667 г. король даровал ей титул герцогини де Лавальер и узаконил ее детей; в 1670 г. ее начала затмевать новая фаворитка короля — госпожа де Монтеспан, однако до 1674 г. Лавальер оставалась при дворе; после нескольких попыток покинуть его она удалилась в монастырь кармелиток и в 1675 г. постриглась в монахини.

Монтеспан, Франсуаза Атенаис де Рошшуар-Мортемар, в девичестве мадемуазель де Тонне-Шарант, в замужестве маркиза де (1641–1707) — с 1667 г. фаворитка Людовика XIV, родившая от него восемь детей, из которых выжили шесть; впоследствии уступила свое место госпоже де Ментенон (см. примеч. к с. 112), но оставалась при дворе до 1691 г.

… Цезарь только что пал, сраженный в Капитолии… — Капитолий — здесь: Капитолийский храм, посвященный трем богам — Юпитеру, Юноне и Минерве; в нем происходили заседания сената и народные собрания; находился на одноименном холме, одном из семи холмов, на которых располагался Древний Рим; однако Цезарь был убит заговорщиками в Помпеевой курии, другом месте заседания сената.

… родившийся при консулате Цицерона и Антония… — В год рождения Октавиана (63 до н. э.) консулами были Марк Туллий Цицерон (см. примеч. к с. 284) и Гай Антоний Гибрида, политический деятель и военачальник, дядя Марка Антония.

… по словам вольноотпущенника Юлия Марата…в нем было всего пять футов два люйма. — Юлий Марат — вольноотпущенник Августа, ведший его записки; упоминается Светонием ("Божественный Август", 79). По сообщению Юлия Марата, рост Августа составлял пять футов и три четверти, т. е. ок. 170 см (римский фут равнялся 29,6 см).

… такого же роста были Александр Македонский и Наполеон… — По свидетельству секретаря Наполеона, рост императора составлял пять футов (здесь имеется в виду французский фут — 32,5 см), два дюйма и три линии, что эквивалентно 1,69 м.

…не обладал ни физической силой укротителя Буцефала, ни орлиным взглядом героя Аустерлица. — Буцефал — знаменитый боевой конь Александра Македонского, отличавшийся силой и дикостью; юноша Александр сумел укротить Буцефала (который только ему и разрешал на себя садиться), постоянно ездил на нем и чтил после его смерти; по некоторым сведениям, Буцефал принадлежал к особенной породе коней, разводившейся в Фессалии — одной из областей Древней Греции.

В сражении при Аустерлице (ныне Славков в Чехии) 2 декабря 1805 г. Наполеон одержал одну из самых блестящих своих побед, разгромив войска Австрии и России.

286… однажды он будет переходить через Альпы… — См. сочинение

Светония, "Божественный Август", 79.

… среди всех этих красавцев, троссулов… — В эпоху Августа слово "троссул" означало "хлыщ", "фат", "франт"; произошло оно, по мнению современных филологов, от названия этрусского города Троссул, взятого с бою конницей из молодых римских патрициев; отсюда и прозвище молодых аристократов, имевшее первоначально положительный смысл.

… обращал на себя внимание полотняной тогой, шерстяной латикла-вой… — Тога — верхняя одежда граждан Древнего Рима, длинная накидка без рукавов, обычно из белой шерсти.

Латиклава — туника с широкой пурпурной каймой, одеяние римского сенатора.

… оправа его представляла собой сфинкса. — Сфинкс — здесь: фигура фантастического существа, воплощающая царскую власть, — лежащий лев с человеческой головой.

… считала, что отец его, Гай Октавий, был простым ростовщиком или, самое большее, богатым банкиром. — Гай Октавий (ок. 101 — 59 до н. э.) — отец Октавиана Августа, выходец из богатого всаднического рода, занимал значительные военные и административные должности, был квестором в 66 г. до н. э., плебейским эдилом в 63 г. до н. э., а затем наместником провинции Македония; но самым большим его жизненным успехом была женитьба на Атии, племяннице Юлия Цезаря, что приобщило его к высшей римской знати. Слухи о том, что дед Октавиана был менялой (это, возможно, не было лишено оснований), а прадед — вольноотпущенником, распускал его враг Марк Антоний.

… уверяли, что дед его был мельником и носил простую белую тогу, чтобы на ней не было видно следов муки… — Как упоминает Светоний ("Божественный Август", 4), деда Октавиана по материнской линией называл пекарем и менялой Гай Кассий Пармский, латинский поэт, военачальник и политик, сподвижник Брута и своего тезки Кассия, один из убийц Цезаря.

… а Светоний, как известно, это Таллеман де Рео того времени. — Таллеман де Рео — см. примеч. к с. 179.

… в стены Велитр ударила молния… — Велитры (соврем. Веллет-ри) — город в Средней Италии, в Лации, из которого происходил род Октавиев; расположен в 35 км к юго-востоку от Рима; под власть римлян попал в 338 г. до н. э.

… слух, о котором позже Асклепиад Мендесский упомянет в своей книге о божественных явлениях… — Асклепиад Мендесский — египетский писатель 1 в., грамматик и богослов, автор сочинения "Рассуждения о богах" ("Theologumenon"), в котором он стремился объединить все религии и доказать божественность Августа.

… Атия, мать Октавиана, заснув в храме Аполлона, была разбужена чьими-то прикосновениями, похожими на объятия, и с ужасом увидела, что на грудь ее скользнула змея… — Атия Цезия (?—43 до н. э.) — племянница Юлия Цезаря, дочь его сестры Юлии (? — ок. 51 до н. э.) и Марка Атия Бальба (? — ок. 56 до н. э.), видного римского должностного лица; мать Октавиана Августа.

Все приводимые здесь Дюма свидетельства о знамениях, сопровождавших рождение и жизнь Августа, почерпнуты из сочинения Светония ("Божественный Август", 94).

287… запоздал в сенат, где разбирали заговор Катилины. — Катилина, Луций Сергий (ок. 108—62 до н. э.) — римский политический деятель, сторонник Суллы; в 60-х гг. I в. до н. э. стремился добиться консульской власти, демагогически выступая защитником римской бедноты, а также разорившихся аристократов, обещая и тем и другим отмену долгов; потерпев неудачу, организовал заговор, был разоблачен Цицероном, бежал и поднял восстание против сената, но был разбит и погиб в бою. Заговор Катилины обсуждался на нескольких заседаниях сената в ноябре и декабре 63 г. до н. э.

… Публий Нигидий, славившийся точностью своих предсказаний… — Публий Нигидий Фигул (98–44 до н. э.) — сенатор, друг и соратник Цицерона, славившийся своей ученостью; занимался мистической философией, астрологией, богословием и другими науками; в войне Цезаря и Помпея принял сторону последнего и после его поражения был сослан.

…он был удачливее, чем Генрих IV в 1593 году и Луи Филипп в 1830-м, он не был связан взятыми на себя обязательствами… — Луи Филипп был приведен к власти банкирами, крупными торговцами, промышленниками, высшими чиновниками, и деятельность его правительства была направлена главным образом на создание для них наиболее благоприятных условий в политике и предпринимательстве.

… находился примерно в том же положении, что и Бонапарт 18 брюмера… — 18–19 брюмера VIII года Республики (9—10 ноября 1799 г.) генерал Бонапарт совершил государственный переворот: фактически ниспровергнув республиканский строй, он установил режим личной власти, т. н. Консульство.

288… партия монархистов, представленная Антонием… — То есть сторонников Цезаря, монархические устремления которого поддерживал Антоний.

… Октавиан должен был проявить себя… создав третью партию — партию "золотой середины", если воспользоваться современным термином. — "Золотая середина" — выражение короля Луи Филиппа, которым он в 1831 г. охарактеризовал существо внутренней политики своего правительства и которое, войдя в оборот, стало политическим термином.

… "Imperator"… Воспринимайте это слово только в таком смысле, а не в том, какой придали ему Карл Великий и Наполеон. — Император — первоначально титул, присваивавшийся армией победоносному полководцу и дававший ему право на триумф.

… По отцу он происходит от того Юния Брута, который приговорил двух своих сыновей к смерти и статуя которого возвышается на Капитолии среди изваяний изгнанных им царей… — Согласно римской традиции, в основном воспринятой исторической наукой, первым периодом истории Рима был период власти семи царей (царский период) от основания города в 753 г. до н. э. до установления республики в 509 г. до н. э. Низвергнуло монархию в лице царя Таркви-ния Гордого (правил в 534–509 гг. до н. э.) после беззакония, совершенного его сыном, восстание во главе с патрицием Юнием Брутом (см. примеч. к с. 37).

Однако вскоре после изгнания царя среди римлян сложился заговор с целью восстановления царской власти, в который оказались вовлечены сыновья Брута, и, когда этот заговор был раскрыт, Брут, избранный консулом, приговорил к смерти собственных сыновей наравне с другими заговорщиками и присутствовал при их казни.

… по матери — от Сервилия Агалы, который, будучи начальником конницы при Квинкции Цинциннате, собственной рукой убил Спурия Мелия, стремившегося к царской власти. — Гай Сервилий Структ Агала (V в. до н. э.) — легендарный герой Рима, начальник конницы, защитник прав сената и патрициев; консул 427 г. до н. э. Цинциннат, Квинкций Луций (ок. 519—после 439 до н. э.) — древнеримский патриций, полководец и государственный деятель, консул 460 г. до н. э. и дважды диктатор — в 458 г. до н. э. (во время войны с эквами и сабинами) и в 439 г. до н. э. (во время подавления восстания плебса); считался образцом доблести, скромности и верности гражданскому долгу.

Мелий, Спурий (?—439 до н. э.) — богатый римский всадник; во время голода, охватившего Рим, за собственный счет доставил римскому плебсу дешевый хлеб, чем приобрел большую популярность, но одновременно возбудил опасения патрициев; был обвинен в стремлении к диктатуре и царской власти, отказался предстать перед судом диктатора Цинцинната и был убит.

… Его отец, муж Сервилии, был убит по приказу Помпея во время войн между Марием и Суллой… — Сервилия (ок. 100—после 43 до н. э.) — мать Юния Брута, дочь военачальника и государственного деятеля Квинта Сервилия Цепиона Младшего и Ливии Друзы (сыном которой в ее втором браке был Катон Утический); любовница Юлия Цезаря с 63 г. до н. э.; во втором браке супруга Марка Юния Брута, в третьем — Деция Юния Силана, консула 62 г. до н. э.

Марк Юний Брут (?—77 до н. э.) — отец Брута, второй муж Сервилии, римский политический деятель, сторонник Мария; народный трибун 83 г. до н. э.; вел военные действия в Северной Италии; был убит ближайшим помощником Помпея.

Сулла, Луций Корнелий (138—78 до н. э.) — римский политический деятель и видный полководец; лидер аристократической партии; консул 88 г. до н. э.; победив главу демократической партии Гая Мария (см. примем, к с. 29) в гражданской войне (88–82 гг. до н. э.), стал в 82 г. до н. э. диктатором; проводил жестокую репрессивную политику; в 79 г. до н. э. сложил с себя властные полномочия.

… племянник того самого Катона, что вспорол себе живот в Ути-ке. — Утика — древнейший город в Северной Африке, недалеко от Туниса; по преданию, был основан финикийцами в 1100 г. до н. э.; крупный торговый центр, попавший затем под власть Карфагена; после падения Карфагена стал центром римской провинции Африка; Катон (см. примем, к с. 284) покончил там самоубийством после сражения при Тапсе.

Катон Утический был сводный единоутробный брат Сервилии и приходился дядей убийце Цезаря.

… стоила шесть миллионов сестерциев… — Сестерций — основная счетная денежная единица в Древнем Риме, первоначально мелкая серебряная монета, чеканившаяся в 269—43 гг. до н. э.; к концу республиканского периода денарий, самая распространенная римская серебряная монета, весивший 1/84 римского фунта (фунт равнялся 327,45 г), то есть 3,89 г, стоила 4 сестерция. Эта же стоимость денария сохранилась и после проведения Августом в 31–27 гг. до н. э. монетной реформы, когда сестерций начали чеканить из медного сплава и он весил 27,3 г.

Заметим, что при указании крупных сумм счетными денежными единицами были тысяча сестерциев и сто тысяч сестерциев.

… принадлежал к секте платоников… — Платоники — последователи философского направления платонизма, опирающегося на учение древнегреческого философа Платона (427–347 до н. э.) и имеющего существенным элементом противопоставление чувственного мира миру идей.

… почерпнул в Афинах и Коринфе идеи аристократической свободы… — Афины — один из древнейших городов мира, в античные времена город-государство, политический и культурный центр всей Древней Греции; во II в. до н. э. попал под власть Рима, а затем — Византии; в 1458 г. был завоеван турками, под властью которых пришел в полный упадок и многие его античные памятники подверглись разрушению; в 1830 г. вошел в состав независимой Греции и с 1834 г. стал ее столицей.

Коринф — древний город в Греции, на Истме (Коринфском перешейке), соединяющем Пелопоннеский полуостров с материковой Грецией; был основан в X в. до н. э.; находился примерно в 6 км от современного города с тем же названием; благодаря своему уникальному положению, имея выходы к двум морям — Ионическому и Эгейскому, стал крупнейшим торговым центром древности на путях из Европы в Азию, поскольку плавание вокруг Пелопоннеса было небезопасным из-за бурь, рифов и пиратов.

… Будучи при Помпее офицером в Македонии… — Когда в 49 г. до н. э. началась гражданская война между Помпеем и Цезарем, Брут вслед за Катоном встал на сторону Помпея и отличился в сражении при

Диррахии (соврем. Дуррес в Албании), осажденном войсками Цезаря.

Македония — историческая область в центральной части Балканского полуострова; в сер. II в. до н. э. была завоевана Римом и стала ее провинцией, в которую вошли греческие города Аполлония и Диррахий.

… обращает на себя внимание отменной храбростью при Фарсале. — Исторических свидетельств о поведении Брута в сражении при Фарсале (см. примеч. к с. 284) не существует.

… Назначенный Цезарем наместником в Галлии… — Несмотря на то что Брут во время гражданской войны стоял на стороне Помпея, Цезарь сохранил ему после сражения при Фарсале жизнь, а затем осыпал его милостями и предоставил ему высокие должности. В 46 г. до н. э. он поставил его наместником Цизальпинской Галлии (то есть Северной Италии).

… это, подобно сказанному у Горация, человек с сердцем, покрытым тройной сталью… — Вероятно, имеются в виду строки Горация из стихотворения "К кораблю Вергилия":

… тройная медь <aes triplex> // Грудь сковала тому, хрупкий кто плот морям // Отдал на растерзание… (Оды, I, 3. Перевод Т.Азаркович.)

289… вместо того, чтобы родиться во времена Цинцинната, Гракхов или первых Сципионов. — Цинциннат — см. примеч. к с. 288.

Братья Тиберий Семпроний Гракх (163–133 до н. э.), народный трибун 133 г. до н. э., и Гай Семпроний Гракх (153–121 до н. э.), народный трибун в 123–122 до н. э., пытались провести реформы, расширяющие права мелких собственников и ограничивающие владычество аристократии; были убиты политическими противниками.

Самыми известными Сципионами (см. примеч. к с. 24) были Публий Корнелий Сципион Эмилиан Африканский Старший (ок. 237–183 до н. э.) — знаменитый римский полководец времен Второй Пунической войны, победитель Ганнибала, консул 205 и 194 гг. до н. э.; Публий Корнелий Сципион Эмилиан Африканский Младший (ок. 185–129 до н. э.) — римский политический деятель и полководец, консул 146 и 133 гг. до н. э.; в 146 г. до н. э. захватил и разрушил Карфаген, предав его огню и завершив Третью Пуническую войну. После него военное и политическое влияние Сципионов в Древнем Риме закончилось.

… утверждает, что происходит от Геркулеса… — У древних римлян существовало предание, будто Антонии происходят от сына Геракла — Антона.

… его необычайная красота привлекала внимание Куриона… — Кури-он, Гай Скрибоний (ок. 90–49 до н. э.) — римский политический деятель, народный трибун 50 г. до н. э.; сначала сторонник Помпея, а потом участник гражданской войны на стороне Цезаря; в молодости товарищ Марка Антония по кутежам и распутству, по вине которого тот погряз в долгах.

… после свадьбы мима Гиппия он отправился в публичное собрание… — Все эти подробности биографии Марка Антония, включая имена его приятелей-мимов Гиппия и Сергия и подруги-блудницы Кифериды, почерпнуты автором из сочинения Плутарха "Сравнительные жизнеописания" ("Антоний", 9).

… давал ей столь же многочисленный кортеж, как собственной матери. — Мать Антония была Юлия Антония (104—40 до н. э.) — дальняя родственница Юлия Цезаря, дочь Луция Юлия Цезаря, консула 90 г. до н. э., супруга Марка Антония Кретика (отца триумвира), после смерти которого она вышла замуж за Публия Корнелия Лентула, консула 71 г. до н. э., казненного в 63 г. до н. э. за участие в заговоре Катилины.

… его сопровождает целая свита гистрионов… — Гистрионы — актеры в Древнем Риме; вербовались по большей части из рабов и вольноотпущенников и занимали крайне низкое общественное положение, не имея никаких гражданских прав.

290… с помощью одной лишь речи изгнал Брута и Кассия из Рима. — Сра зу после убийства Юлия Цезаря, стремясь сыграть роль мудрого государственного мужа и миротворца, Марк Антоний предложил сенату простить Брута и Кассия, предать свершившееся забвению и назначить их наместниками провинций; но затем, на погребении диктатора, произнося похвальное слово умершему, он назвал их душегубами и подлыми убийцами и сумел разжечь в народе такой гнев против заговорщиков, что тем пришлось немедленно бежать из Рима.

… продолжает дело победителя Галлии и Египта. — Цезарь покорял Галлию в 58–51 гг. до н. э., а в 48 г. до н. э. подавил в Египте анти-римское восстание (т. н. Александрийская война).

… он продает царскую должность в Азии… — После победы над Брутом и Кассием при Филиппах, получив в соответствии с решением триумвирата в свое управление восточную часть римской державы, Марк Антоний провел 41 г. до н. э. в провинциях Азия, Вифиния, Киликия и Сирия, собирая там дань и предаваясь распутству.

… заставил вдову Цезаря отдать ему двадцать два миллиона… — Цезарь был женат четыре раза; первыми его женами были последовательно Коссуция, Корнелия и Помпея, а четвертой и последней (с 58 г. до н. э.), которую он оставил вдовой, — Кальпурния, дочь Луция Кальпурния Пизона, консула 58 г. до н. э., а затем наместника Македонии в 57–55 гг. до н. э.

Согласно Плутарху, Кальпурния после бегства Брута и Кассия из Рима прониклась таким доверием к Марку Антонию, что перевезла в его дом все оставшиеся после Цезаря деньги — около четырех тысяч талантов ("Антоний", 15).

Талант считался равным 6 000 денариев, или 24 000 сестерциев, так что переданная ею сумма составляла 96 миллионов сестерциев.

… с мартовских ид по апрель… — В календаре древних римлян отсчет дат велся следующим образом: в каждом из двенадцати месяцев (из них в четырех было по 31 дню, в семи — по 29 дню и в одном — 28 дней) было три фиксированных дня: первый его день, называвшийся "календы"; день, деливший месяц на две половины, "иды" (в коротких месяцах он приходился на 13-е число, в длинных, включая март, — на 15-е); девятый день до ид, "ноны". Дни месяца обозначались путем отсчета в обратном направлении от этих установленных дат, включая и обозначаемый день, и день, от которого велся отсчет.

В день мартовских ид 44 г. до н. э. был убит Юлий Цезарь.

… Антоний был муж Фульвии. — Фульвия (?—40 до н. э.) — римская матрона, прославившаяся своими политическими амбициями; дочь Марка Фульвия Флакка и Семпронии, дочери Гая Гракха; сначала супруга народного трибуна Клодия Пульхра, затем — сенатора Гая Скрибония Куриона, а с 44 г. до н. э. — Марка Антония, при котором она после смерти Цезаря играла довольно значительную политическую роль; в 41 г. до н. э. вместе с Луцием Антонием, консулом 41 г. до н. э. и братом триумвира Марка Антония, подняла восстание с целью низвержения Октавиана (т. н. Перузинская война), но потерпела поражение, укрылась в Греции и там вскоре умерла.

… отказался от предложенных ему фасций… — Фасции — связанные кожаным ремнем длинные прутья с воткнутыми в середину двулезвийным топориком, вооружение стражи высших римских магистратов, знак их должностной и карающей власти.

291… отправить его в Цизальпинскую Галлию… — Галлия в древности делилась на две части: территорию, занимавшую современную Северную Италию (Цизальпинская, то есть лежащая по итальянскую сторону Альп, Галлия) и Трансальпийскую (Заальпийскую) Галлию: территорию Франции, Бельгии, части Швейцарии и Нидерландов.

… изгнать оттуда Децима Брута. — Брут, Децим Юний (ок. 84–43 до н. э.) — один из главных участников убийства Цезаря; отличился в Галльской и гражданской войнах и как особенный любимец и друг Цезаря был осыпан им милостями и почестями; несмотря на это, во время заговора против диктатора принял на себя обязанность уговорить колебавшегося Цезаря идти в сенат; после смерти Цезаря защищал против Антония Цизальпинскую Галлию, являясь ее наместником, но был оставлен своими войсками и убит по его приказанию.

… Цицерон говорит, обращаясь к старикам из сената: "Ornandum, tollendum". — В словах Цицерона "Laudandum adulescentem, ornandum, tollendum" ("Письма к близким", XI, 20, 1) таился каламбур. Поскольку латинский глагол tollere наряду со значением "возвеличивать" имеет смысл "устранять с пути", их можно было понять как "Юношу должно похвалить, наградить и прославить [как победителя]", а можно было усмотреть в них также "… украсить и вынести [как покойника]". Тем самым, внешне всецело поддерживая Ок-тавиана и вознося ему хвалу, Цицерон намекал на необходимость устранения наследника Цезаря, и будущий Август понял этот намек.

… сенат своим указом придает ему двух консулов — Гирция и Пан-су. — Гирций, Авл (ок. 90–43 до н. э.) — римский военный деятель и писатель, сторонник Цезаря; консул в 43 г. до н. э.; был послан сенатом против войск Антония, пытавшегося вытеснить Децима Юния Брута из Галлии (т. н. Мутинская война); 21 апреля 43 г. до н. э. одержал победу при Мутине (соврем. Модена), но сам погиб. Панса, Гай Вибий Цетрониан (?—43 до н. э.) — римский военный деятель, сторонник Цезаря, консул в 43 г. до н. э.; погиб в Мутин-ской войне.

292… Местом встречи был назначен островок на Рено, находившийся не подалеку от Болоньи… — Рено — река в Северной Италии, длиной около 212 км; течет по Паданской долине и впадает в Адриатическое море (до 1797 г. впадала в реку По).

Болонья — см. примеч. к с. 47.

… так же позже поступили в Тильзите Наполеон и Александр. — Тильзит — небольшой город (соврем. Советск Калининградской обл.) в Восточной Пруссии (входившей тогда в Прусское королевство), расположенный при впадении реки Тильзы в Неман; здесь 7 июля 1807 г. был заключен мирный договор между Францией и Россией, а 21 июля 1807 г. — мирный договор между Францией и Пруссией, положившие конец войне 1806–1807 гг., которую вели Франция — с одной стороны, Пруссия и Россия — с другой ("Тильзитский мир"); здесь был подписан также трактат о наступательном и оборонительном союзе между Россией и Францией (7 июля 1807 г.). Поскольку война закончилась полным поражением Пруссии и России, условия Тильзитского мира были чрезвычайно выгодны для Наполеона. Для Пруссии же они были катастрофичны — она теряла все свои владения к западу от Эльбы (они вошли во вновь созданное Наполеоном Вестфальское королевство), должна была сократить свою армию до 40 тыс. человек и уплатить огромную контрибуцию. Для России, союза с которой Наполеон искал в то время, условия были не столь тяжелы, однако ей пришлось признать все изменения, произведенные Наполеоном в Европе, согласиться на создание Великого герцогства Варшавского (на тех польских землях, что ранее отошли к Пруссии) и пойти на ряд других военных и дипломатических уступок, в том числе фактически дать обязательство примкнуть к континентальной блокаде (Наполеон же обязался поддерживать Россию против Швеции и Турции). Александр 1 (1777–1825) — российский император, старший сын Павла I, вступивший на престол в 1801 г. после убийства его отца в результате дворцового переворота; первая половина его царствования прошла под знаком умеренно-либеральных реформ; в области внешней политики он вначале лавировал между Англией и Францией; в 1805–1807 гг. участвовал в третьей и четвертой коалициях против наполеоновской Франции; подписал Тильзитский мир (1807); в его царствование к России были присоединены Грузия, Финляндия, Бессарабия, Азербайджан; в начале Отечественной войны 1812 г был в действующей армии, но из-за неспособности руководить военными действиями, покинул ее и назначил главнокомандующим М.И.Кутузова; в 1813–1814 гг. возглавил антифран-цузскую коалицию европейских держав; 31 мая 1814 г. вступил в Париж во главе союзных армий; был одним из руководителей Венского конгресса и одним из организаторов Священного союза (1815); во внутренней политике последнего десятилетия своего царствования стал на путь реакции; в конце жизни усилилось его влечение к мистицизму.

… Даже Робер Макер и Бертран не действовали бы предусмотрительнее. — Робер Макер — см. примеч. к с. 48.

Бертран — вероятно, имеется в виду персонаж басни Лафонтена "Обезьяна и Кот" ("Le Singe et le Chat"; IX, 17); хитрая обезьяна, которая заставляет кота Ратона таскать для нее каштаны из огня.

… Лепид уступил голову брата, Антоний — племянника. — Брат Ле-пида — Луций Эмилий Лепид Павл, консул 50 г. до н. э., вставший в оппозицию к триумвирату; с согласия брата-триумвира (по другим сведениям — по его требованию) был приговорен к смерти, но накануне казни сумел бежать и присоединился к Марку Юнию Бруту; после самоубийства Брута был прощен и умер своей смертью.

Как сообщает Плутарх ("Антоний", 19), Антоний дал согласие на внесение в проскрипционные списки своего дяди по матери — Луция Юлия Цезаря, консула 64 г. до н. э., но тот избежал смерти благодаря заступничеству своей сестры.

…Я попытался бы описать эту сцену, если бы этого уже не сделал Шекспир. — Имеется в виду сцена из трагедии У.Шекспира "Юлий Цезарь" (IV, 1) — в ней триумвиры составляют проскрипционные списки, ведя между собой торг, во время которого Антоний соглашается на убийство Публия, сына своей сестры.

… туда были внесены имена трехсот сенаторов и двух тысяч всадников. — Всадники — в Древнем Риме особое сословие с высоким имущественным цензом, второе после сенаторов: денежная аристократия римского общества.

… Аппиан оставил нам его в греческом переводе. — Аппиан (ок. 95— 165) — древнеримский историк греческого происхождения; получив права римского гражданства, стал римским чиновником; автор написанной на греческом языке "Римской истории" (от основания Города до начала II в.), главной идеей которой было стремление показать величие Римской державы, справедливость и целесообразность установления власти римлян над другими народами; из 24 книг, составлявших это сочинение, до нас дошли целиком лишь 11. Текст упомянутого воззвания триумвиров содержится в одном из разделов труда Аппиана, именуемом "Гражданские войны" (IV, 8-11).

293… Людовик XIVженился на испанской инфанте, Наполеон — на Марии Луизе. — Женой Людовика XIV в 1660 г. стала испанская инфанта Мария Тереза (1638–1683) — дочь испанского короля Филиппа IV.

Мария Луиза (1791–1847) — французская императрица; австрийская эрцгерцогиня, дочь императора Священной Римской империи Франца II (он же австрийский император Франц I) и Марии Терезии Бурбон-Неаполитанской; с 1810 г. вторая жена Наполеона I; в 1811 г. родила ему наследника (Римского короля); в марте 1813 г. была назначена Наполеоном регентшей на время его отсутствия; уехала из Парижа в марте 1814 г. и присоединилась к своему отцу; в 1815 г. получила титул герцогини Пармы, Пьяченцы и Гвас-талы; любовница, а позднее морганатическая супруга (1821) австрийского фельдмаршала Адама Адальберта фон Нейперга (1775–1829), а после его смерти, с 1834 г., — жена графа Шарля Рене Бом-беля (1785–1856), камергера Венского двора.

… Цезарь женился на падчерице Антония… — Вскоре после установления второго триумвирата Октавиан женился на Клодии, падчерице Антония, дочери его жены Фульвии и Клодия Пульхра, но вскоре поссорился с тещей и, не тронув жены, отпустил ее девственницей.

… Антоний женится на сестре Августа. — В 40 г. до н. э. в целях укрепления триумвирата состоялся брак Антония (для него это была четвертая женитьба) и родной сестры Октавиана — Октавии Младшей (?—11 до н. э.), вдовы, за пять месяцев до этого потерявшей своего первого мужа Гая Клавдия Марцелла (88–40 до н. э.), консула 50 г. до н. э.; добродетельная Октавия родила Антонию двух дочерей и выступала посредницей между братом и мужем, но в 32 г. до н. э. получила от него развод.

… Почитайте у Плутарха жизнеописание Цицерона. — Плутарх (ок. 45—ок. 125) — древнегреческий писатель и философ, автор "Сравнительных жизнеописаний" знаменитых греков и римлян.

… Веллей Патеркул написал по этому поводу несколько строк… — Веллей Патеркул (ок. 19 до н. э. — ок. 31 н. э.) — римский историк; ок. 30 г. н. э. написал "Римскую историю" ("Historiae Romanae") в двух книгах, в которой излагались события от Троянской войны до 30 г. н. э., причем наиболее подробно и в апологетических тонах изложена история времен Августа (в виде биографических очерков выдающихся деятелей); сочинения его содержат сведения, которых нет в других сохранившихся источниках.

294… Меценат… послал ему одну из своих записных табличек, где начертал карандашом два слова: "Остановись, палач!" — Об этом послании Мецената (см. примеч. к с. 284) к Октавиану сообщает античный историк Дион Кассий Кокцеан (160–235) в своем сочинении "Римская история" (LV, 7).

… Брут и Кассий в Тарсе, который они облагают контрибуцией в тысячу пятьсот талантов. — Брут и Кассий собирали в восточных провинциях римской державы силы и средства, необходимые им для ведения предстоящей войны с триумвиратом.

Таре — древний город в Малой Азии, близ современного турецкого города Тарсус, столица Киликии; Кассий, вступив в этот город, наложил на него штраф в 1500 талантов, который жители Тарса не в состоянии был выплатить: отдав все свои деньги, всю храмовую утварь, магистраты, чтобы собрать недостающие средства, стали продавать в рабство свободных граждан, но собрать всю сумму им так и не удалось.

… Брут и Кассий на Родосе… — Родос — греческий остров в восточной части Средиземного моря; в древности его города занимались морской торговлей и в VI11—VII вв. до н. э. активно участвовали в колонизации Сицилии, Северной Африки и других территорий; в кон. IV–XIII в. принадлежал Византии, в нач. XIV в. его захватил духовно-рыцарский орден иоаннитов; в XVI в. был завоеван Османской империей; в 1912–1947 гг. находился под властью Италии, а затем перешел к Греции.

Родос был захвачен флотом Кассия, который со страшной жестокостью разграбил остров и взыскал с его жителей непомерную дань.

… призрак, который он видел при Ксанфе и вновь увидит при Филиппах. — Ксанф (Ксант) — древний город в Малой Азии, главный город Ликии, осажденный римлянами под началом Брута и погибший от охватившего его пожара; большинство его жителей погибло в огне или покончило с собой во время штурма, что произвело страшное впечатление на тираноборца.

Согласно Плутарху, Бруту дважды являлся призрак Цезаря: первый раз во время переправы из Абидоса (на азиатском берегу Геллеспонта) на европейский материк и снова — накануне второго сражения при Филиппах, давая ему знать, что участь его решена ("Цезарь", LXIX).

… Почитайте у Плутарха или Шекспира… последние беседы Брута и Кассия. — О последней беседе Брута и Кассия накануне первого сражения при Филиппах, в ходе которого Кассий покончил жизнь самоубийством, Плутарх сообщает в жизнеописании Брута ("Брут", 37).

Прощанию Брута и Кассия посвящена сцена (V, 1) трагедии "Юлий Цезарь" У.Шекспира.

295… бросился на меч, который держал ритор Стратон. — См. сочине ние Плутарха ("Брут", 52).

… с народом, который требует хлеба и которого Секст Помпей, владычествующий над морем вокруг Сицилии, душит голодом. — Помпей, Секст (ок. 75–36 до н. э.) — древнеримский военный и государственный деятель, один из главных противников триумвиров; младший сын Помпея Великого; после битвы при Фарсале сопровождал своего отца в Египет и был свидетелем его смерти; в 46 г. до н. э. отправился в Испанию, где служил под началом своего старшего брата Гнея Помпея Младшего (ок. 75–45 до н. э.); после окон-нательного разгрома помпеянцев в 45 г. до н. э. в сражении при Мунде (на юге Испании) начал корсарскую войну с легатами Цезаря; после смерти Цезаря ему удалось стать главнокомандующим флота, с помощью которого он занял Сицилию (43 до н. э.), представлявшую собой житницу Рима, и стал ее властителем. Когда триумвиры объявили его врагом отечества, он, владея сицилийскими гаванями и перекрывая Мессинский пролив, блокировал доставку хлеба в Италию. В 40 г. до н. э. Октавиан и Антоний, обеспокоенные волнениями, которые из-за голода происходили в Риме, решились для вида примириться с Секстом Помпеем и заключили с ним в Мизенах договор, по которому он обязался не мешать морской торговле, не принимать дезертиров и беглых рабов и ежегодно присылать из Сицилии, которая была предоставлена в его власть вместе с Корсикой, Сардинией и Ахайей, определенное количество хлеба. Таким образом, римское государство оказалось разделено между четырьмя властителями: Октавианом, Антонием, Лепидом и Секстом Помпеем. Однако вскоре Антоний нарушил соглашение, отказавшись отдать Помпею принадлежавшую ему по Мизенскому договору Ахайю. Тогда Помпей занял несколько приморских городов Италии, возобновил пиратские набеги и снова стал принимать на свои корабли дезертиров. Вражда усилилась еще более, когда легат Помпея передал Октавиану Корсику и Сардинию. Помпей снова стал перехватывать хлебные транспорты; в Италии опять начался голод. Октавиан предпринял военную кампанию против Помпея, но сначала потерпел неудачу. Однако Помпей не сумел воспользоваться благоприятными для него обстоятельствами и дал Октавиану возможность собраться с силами. В 36 г. до н. э. у мыса Навлох (близ Мессины) флоты противников вступили в битву, которая решилась в пользу Октавиана. Помпей на уцелевших кораблях уплыл на Восток, надеясь найти себе помощь у Антония, но был убит в Милете одним из его легатов.

… только что женился на Октавии, женится на Минерве… — Марк Антоний был женат пять раз — на Фадии, дочери вольноотпущенника Фадия; на Антонии, дочери Гая Антония Гибриды, консула 63 г. до н. э.; на Фульфии; на Октавии Младшей; на царице Клеопатре. Кроме того, у него было много постоянных любовниц, тем не менее женщин по имени Минерва среди них не было. Однако в 38 г. до н. э. в Афинах было устроено пышное празднество — бракосочетание Антония, изображавшего бога Диониса, с богиней Афиной (рим. Минервой), в роли которой выступала его супруга Октавия. Минерва — италийская богиня-воительница, покровительница мудрости, искусств и ремесел; соответствовала греческой Афине Палладе.

… У Клеопатры был не то от Цезаря, не то от Секста Помпея сын по имени Цезарион. — Птолемей XV Цезарион (47–30 до н. э.) — сын египетской царицы Клеопатры VII и, вероятно, Юлия Цезаря, египетский царь с 44 г. до н. э., разделявший власть с матерью. Цезарь, признав ребенка своим сыном, разрешил дать ему имя Цезарион, но не предоставил ему прав законнорожденного. В 45 г. до н. э. Клеопатра привезла двухлетнего сына в Рим и оставалась там с ним вплоть до убийства Цезаря. Триумвиры даровали Цезариону титул египетского царя, однако Октавиан, видя в нем политического соперника, после победы при Акции приказал умертвить его.

…Не забыл он и других сыновей Клеопатры — Александра и Птолемея. — Клеопатра родила от Марка Антония трех детей: сначала близнецов Александра Гелиоса (ок. 40—после 30 до н. э.) и Клеопатру Селену (ок. 40 до н. э. — 6 н. э.), а затем Птолемея Филадельфа (36—после 30 до н. э.). После смерти родителей они воспитывались Октавией Младшей, бывшей женой МаркаАнтония; Клеопатра Селена в 26 г. до н. э. вышла замуж за мавретанского царя Юбу II (52 до н. э. — 23 н. э.), судьба же сыновей Клеопатры неизвестна.

296… отдал Александру Армению и Парфянское царство, которое, прав да, не было еще завоевано… — Армения — здесь: крупное рабовладельческое государство в Передней Азии, лишь малую часть которого занимает территория современной Армении; в течение многих лет отстаивало независимость от Рима. В 34 г. до н. э. Марк Антоний вторгся в Армению, взял в плен и отправил в Александрию армянского царя Артавазда И, которого там обезглавили. Парфянское царство — государство, возникшее ок. 250 г. до н. э. к югу и юго-востоку от Каспийского моря; в период своего расцвета (сер. I в.) занимало обширные области от Месопотамии до границ Индии; вело войны с Римом, соперничая с ним за влияние на Ближнем Востоке; прекратило свое существование в нач. III в.

К 40 г. до н. э. парфяне завладели почти всей Сирией, но в 38 г. до н. э. их вытеснил оттуда Публий Вентидий Басс, один из полководцев Марка Антония. В 36 г. до н. э. Марк Антоний предпринял поход в Парфию, закончившийся неудачей (отчасти из-за измены армянского царя Артавазда II, союзника римлян, казненного позднее за это предательство).

… а Птолемею — Финикию, Сирию и Сицилию. — Финикия — древняя страна на восточном побережье Средиземного моря (береговая полоса современных Ливана и Сирии); в V–IV тыс. до н. э. там возникли первые поселения, выросшие в города-государства, которые вели крупную сухопутную и морскую торговлю и колонизацию берегов Средиземного моря. Финикия была постоянным объектом завоеваний со стороны соседних государств (Ассирии, Персии, Египта и др.), участвовала в греко-персидских войнах; в I в. до н. э. вошла в состав владений Рима, а ее название во II в. н. э. стало обозначением римской провинции, выделенной из территории Сирии.

Сирия — государство в Передней Азии; в 64 г. до н. э. ее территория была завоевана Римом и обращена в римскую провинцию.

… он сделался сатрапом… — Сатрап — в древнем Персидском царстве наместник в провинции (сатрапии), пользующийся всей полнотой судебной и административной власти.

… Клеопатру стали называть Исидой, а Антония — Осирисом. — Исида (Изида) — греческая транскрипция имени древнеегипетской богини Исет, сестры и супруги Осириса, бога царства мертвых; почиталась как богиня плодородия и защитница людей и богов, спасающая их от смерти; культ ее был распространен также в Древней Греции, Древнем Риме и в странах Ближнего Востока.

… превратить Александрию в столицу мира… — Александрия — город и порт на Средиземном море, на севере Египта; основан Александром Македонским в 332–331 гг. до н. э.; при Птолемеях (305— 30 до н. э.) — столица Египта и центр эллинистической культуры; в 1 в. — второй по величине город античного мира (после Рима) с населением около миллиона человек; один из главных центров раннего христианства; в VII в. попал под власть арабов; в средние века — крупнейший торговый порт.

… призвал египетских богов подняться против богов Тибра. — То есть римских богов. Тибр — река в Италии, на которой стоит Рим, самая крупная на Апеннинском полуострове: длина ее 405 км; впадает в Тирренское море.

… Чудища-боги идут и псоглавый Анубис с оружьем // Против Нептуна на бой и Венеры, против Минервы. — Анубис — в древнеегипетской мифологии один из богов загробного мира, проводник душ умерших сквозь тьму; изображался в виде человека с головой шакала.

Нептун (гр. Посейдон) — брат Юпитера (гр. Зевса), бог-владыка моря в античной мифологии.

Венера (гр. Афродита) — см. примеч. к с. 105.

Минерва — см. примеч. к с. 295.

… Минерва… была одной из четырех жен Антония; он женился на ней в Афинах и заставил афинян заплатить тысячу талантов приданого… — См. примеч. к с. 295.

… при Нероне будет еще не такое. — Нерон — см. примеч. к с. 195.

… со времен Троянской войны. — Троянская война — поход ополчения греческих героев на город Троя в Малой Азии в сер. XIII в. до н. э., ставший сюжетом поэмы "Илиады" Гомера.

… шли еще сто двадцать или сто тридцать тысяч евреев, арабов, персов, мидян, фракийцев, пафлагонцев… — Мидяне — народ, обитавший в северо-западной части Иранского нагорья и в южной части Азербайджана; предположительно, были предками современных азербайджанцев; в сер. VI в. до н. э. созданное мидянами раннерабовладельческое государство завоевали персы.

Фракийцы — общее название группы племен, населявших в древности северо-восток Балканского полуострова, а также северо-запад Малой Азии; в нач. I в. до н. э. оказались в сфере влияния римлян и вели против них упорную борьбу. В I в. н. э. основная территория Фракии была превращена в римскую провинцию. Пафлагонцы — жители Пафлагонии, в древности страны в Малой Азии, на южном побережье Черного моря (в соврем. Северной Турции); в I в. до н. э. ее территория вошла в состав римских провинций Вифиния, Понт и Галатия.

297… выказал себя менее несговорчивым, когда речь зашла о титуле Августа… — 13 января 27 г. до н. э. Октавиан сложил с себя чрезвычайные полномочия, но по просьбе сената принял другие, закреплявшие за ним верховную власть. Через три дня, 16 января, по предложению Луция Мунация Планка (ок. 87–15 до н. э.) он получил почетное прозвище Август, произведенное от латинского слова augeo ("умножать") и означающее "Умножитель", т. е. податель всеобщего благополучия. С тех пор Октавиан стал именоваться "Император Цезарь Август, сын божественного" (Imperator Caesar Augustus, divi filius).

298… От Атлантического океана до Евфрата, от Гадесского пролива до Дуная… — Евфрат — река в Турции, Сирии и Ираке, самая крупная в Западной Азии (длина ее 2 780 км); в низовьях, сливаясь с рекой Тигр, образует вместе с ним реку Шатт-зль-Араб, впадающую в Персидский залив; междуречье Евфрата и Тигра — один из древнейших центров цивилизации.

Гадесским назван здесь Гибралтарский пролив, близ которого стоял портовый город Гадес (соврем. Кадис, центр одноименной испанской провинции), основанный ок. 800 г. до н. э. финикийцами и в 206 г. до н. э. захваченный римлянами.

Дунай — вторая по длине (после Волги) река Европы; длина ее 2 850 км; протекает по территории Германии, Австрии, Словакии, Венгрии, Сербии, Болгарии, Румынии и Украины; впадает в Черное море.

… богатства, увеличившиеся вчетверо благодаря сокровищам Птолемеев… — Птолемеи (или Лагиды) — царская династия, правившая в Египте в 305—30 гг. до н. э.; ее основал Птолемей 1 Сотер (ок. 367–283 до н. э.), полководец Александра Великого; прекратилась со смертью Птолемея XV Цезариона.

… Август вернулся в свой маленький дом на Палатинском холме… — Палатин — один из семи главных холмов Рима, древнейшая и центральная часть Города, его колыбель; имел примерно 1 800 м в окружности и был около 35 м высоты; к концу республиканского периода стал районом, населенным богачами и аристократией; здесь, в квартале Бычьих голов, находился дом, где родился Октавиан; позднее он купил дом Гортензия и, постепенно перестраивая его и приобретая соседние дома, превратил в первый императорский дворец.

… золотая статуэтка богини Фортуны. — Фортуна — древнеримская богиня счастья, случая, судьбы.

… примерно в 748 году по римскому летосчислению… — То есть в 5 г. до н. э. (дата указана от основания Рима в 753 г. до н. э.).

299… навсегда стать принцепсом, великим понтификом, консулом и попечителем нравов. — В Древнем Риме принцепсом сената (лат. prin-ceps senatus) именовали первого в списке сенаторов; официально он не имел особых полномочий и прав, кроме почетного права первым высказывать свое мнение в сенате по запросу консулов. Тем не менее в эпоху республики некоторые принцепсы пользовались большим авторитетом и нередко оказывали сильное влияние на политику В период империи, начиная с Августа, термин "прин-цепс сената" стал обозначать носителя монархической власти, а сам режим власти римских императоров до III в. назывался принципатом. Октавиан стал принцепсом сената в августе 28 г. до н. э. Великий понтифик — высшая жреческая должность в Древнем Риме, глава Коллегии понтификов, ведавшей общегосударственными религиозными обрядами и другими вопросами религиозного права, а также составлением и исправлением календаря и ежегодными записями важнейших событий. В 63 г до н. э. великим понтификом был избран Юлий Цезарь, в 44 г. до н. э. его сменил Лепид, а после его смерти, с 6 марта 12 до н. э., эту почетную должность занял Август; с того времени титул "великий понтифик" входил в титулату-ру римских императоров.

Консулом, то есть носителем высшей гражданской и военной власти, избиравшимся сроком на один год, Август становился начиная с 31 по 23 гг. до н. э. ежегодно, а затем в 5 и 2 гг. до н. э.

Октавиан впервые стал цензором, то есть высшим магистратом, обладавшим неограниченной властью над частной жизнью граждан, в 28 г. до н. э., а затем снова, уже под именем попечителя законов и нравов (curator legum et morum), — в 8 г до н. э., в эпоху принципата. Во время его правления были приняты законы, направленные на укрепление семьи, брака и нравственности; в частности, были изданы суровые законы против прелюбодеяний и роскоши.

… Его хотели назначить трибуном… — Должность народного (или плебейского) трибуна была введена в Риме в кон. V в. до н. э. Народные трибуны были политическими представителями и защитниками плебеев — первоначально неполноправных членов городской общины, не владевших государственной землей. К концу республиканского периода правления трибуны уже заседали в сенате и могли контролировать деятельность и отменять решения должностных лиц республики. Октавиан исполнял эту должность еще до принципата — в 31 г. до н. э., а пожизненную трибунскую власть получил в 23 г. до н. э.

… Саллюстий стал его близким другом. — Саллюстий — см. при меч. к с. 284.

… буквы S.P.Q.R. стояли повсюду… — S.P.Q.R. ("Senatus populusque Romanus" — лат. "Сенат и народ римский") — аббревиатура, помещавшаяся на официальных зданиях, воинских знаменах и т. п. местах и означавшая источник власти в римском государстве; сохранялась до конца императорского периода, хотя в реальности еще со времен Августа вся власть сосредоточилась в руках императора.

… взял на себя обязательство обеспечить им aurea mediocritas, столь превозносимую Горацием. — "Aurea mediocritas" (лат. "золотая середина") — выражение Горация (Оды, II, 10, 5), отражающее его этические и эстетические принципы.

… в одежде, сотканной женой или дочерьми… — Август женился трижды: в 43 г. до н. э. на Клодии, дочери Фульвии; в 40 г. до н. э. на Скрибонии (ок. 70 до н. э. — ок. 16 н. э.; получила от него развод в 39 г. до н. э.), племяннице Секста Помпея; в 38 г. до н. э. — на Ливии Друзилле (58 до н. э. — 29 н. э.), которую он забрал от ее первого мужа (с 42 г. до н. э.) Тиберия Клавдия Нерона (ок. 85–33 до н. э.).

У Августа был только один собственный ребенок — дочь Юлия (39 до н. э. — после 14 н. э.), рожденная Скрибонией.

… ветераны, декурии, трибы собрали по подписке значительную сумму… — Декурия — здесь, вероятно, административное подразделение города, состоявшее из десяти семейств.

Триба — здесь: территориальный и избирательный округ, имевший один голос в народных собраниях.

… взял у каждого по одному денарию. — Денарий — древнеримская серебряная монета, чеканившаяся с 269 г. до н. э.; к концу республиканского периода весила 3,89 г и стоила 4 сестерция (или 16 ассов).

… Forum antiquum стал слишком мал… — Forum antiquum ("Древний форум") — имеется в виду форум, сложившийся в республиканскую эпоху и располагавшийся на восточной стороне Капитолийского и северной стороне Палатинского холмов; служил центром торговой, общественной, политической, судебной и деловой жизни города.

300… форум Цезаря в дни праздников всегда бывал переполнен народом. —

Форум Цезаря, построенный Юлием Цезарем к северо-востоку от старого форума в 46 г. до н. э., был посвящен его победе над Помпе-ем и стал ядром т. н. императорских форумов.

… Август выстроил третий форум между Капитолием и Вимина-лом… — Виминал — один из семи римских холмов; расположен в северной части Рима времен империи.

Форум Августа, примыкавший к форуму Цезаря с севера, был заложен в 42 г. до н. э. в честь победы Октавиана при Филиппах и освящен во 2 г. до н. э.; рядом с ним Августом был по обету сооружен грандиозный храм Марса Мстителя.

… театр Марцелла на Марсовом поле… — Марцелл, Марк Клавдий (42–23 до н. э.) — племянник, зять и приемный сын Августа; с 25 г. до н. э. первый муж его дочери Юлии Старшей; сын Октавии Младшей и ее первого мужа Клавдия Марцелла Младшего; был усыновлен принцепсом и считался его наследником, но умер в возрасте 19 лет.

Памяти Марцелла был посвящен театр в Риме, строительство которого завершилось в 11 г. до н. э.; он имел диаметр 111 м и мог вмещать 11 000 зрителей; в средние века его превратили в крепость. Марсово поле — первоначально долина между Тибром, холмами Капитолий и Квиринал и Садовым холмом; до 1 в. н. э. находилось вне границы Рима; было названо в честь бога Марса — покровителя римской общины и в этом качестве одновременно бога плодородия, дарующего изобилие, и бога войны, приносящего победу (с III в. до н. э. происходит, впрочем, более в литературе, нежели в массовом сознании, сближение Марса с греческим богом войны Аресом). На Марсовом поле в VI–I вв. до н. э. происходили центу-риатные комиции — один из видов римского народного собрания, где избирались высшие должностные лица; эти комиции вели свое начало от войсковой сходки и потому должны были проводиться вне городской черты, ибо в Городе предписывалось хранить вечный мир и не собираться с оружием.

… и, наконец, портики Ливии и Октавии и базилику Луция и Гая. — Портик Ливии, посвященный Ливии Друзилле, третьей жене Августа, был воздвигнут в Риме в 15—7 гг. до н. э.; находился на холме Эсквилин.

Портик Октавии, посвященный Октавии Младшей, сестре Августа, был построен в Риме ок. 27 г. до н. э.; располагался между храмами Юпитера Статора и Юноны Регины.

Луций и Гай — внуки Августа: Гай Цезарь (19 до н. э. — 4 н. э.) и Луций Цезарь (16—1 до н. э.), дети Юлии Старшей и ее второго мужа Марка Випсания Агриппы, объявленные императором приемными сыновьями и погибшие в юном возрасте.

… великолепные дороги, начинаясь с Meta Sudans, устремлялись во все стороны света… — Meta Sudans (лат. букв. "Потеющий столб") — огромный фонтан в Риме, построенный в 89–96 гг. возле Колизея; имел вид конуса высотой около 17 м, из отверстий в котором сочилась вода; его круглый бассейн имел диаметр 16 м и глубину 1,4 м; руины фонтана были снесены в 1936 г.

… шестьдесят семь льё акведуков… — Льё — старинная французская мера длины: почтовое льё равнялось 3,898 км, земельное — 4,444 км, морское — 5,556 км.

… Агриппа, строя Пантеон… — Агриппа, Марк Випсаний (ок. 63–12 до н. э.) — римский военачальник и крупный политический деятель, сподвижник и зять Августа (в 21 г. до н. э. его женой стала Юлия Старшая); уроженец Далмации; в 39–38 гг. до н. э. наместник Галлии, в 37 г. до н. э. консул; одержал ряд крупных побед во время борьбы Октавиана за власть и был его ближайшим помощником в государственных делах; известен своими постройками в Риме и Галлии.

Пантеон ("храм всех богов"), построенный Агриппой в 27 г. до н. э., в 110 г. был уничтожен ударом молнии, и в 115–125 гг., при императоре Адриане, был возведен новый Пантеон, дошедший до наших дней и являющийся классическим образцом купольного здания.

… в то же самое время Бальб строил театр, Филипп — храм Муз, а Поллион — святилище Свободы. — Бальб, Луций Корнелий Младший (I в. до н. э.) — римский администратор и военный деятель, финансист; уроженец города Гадеса в Испании; участник войн Цезаря; в 13 г. до н. э. построил в Риме величественный театр.

Луций Марций Филипп — отчим Августа, муж его матери с 59 г. до н. э. и с этого же года наместник Сирии, консул 56 г. до н. э.; отреставрировал в 29 г. до н. э. храм Геркулеса и Муз (Геркулеса Мусаге-та), сооруженный во II в. до н. э., и пристроил к нему портик, носивший его собственное имя.

Гай Азиний Поллион (76 до н. э. — 5 н. э.) — древнеримский политический деятель, военачальник, оратор, покровитель искусств; отреставрировал на собственные средства старинный Атриум Свободы, где располагалось ведомство цензоров, и устроил в нем первую римскую публичную библиотеку.

… он успел добраться до Нолы… — Нола — см. примеч. к с. 187.

… хлопайте в ладони в доказательство того, что вы довольны. — Умирая, Август, по словам Светония, спросил у друзей, хорошо ли он сыграл комедию жизни, и добавил финальный стих из какой-то пьесы: "Коль хорошо сыграли мы, похлопайте // И проводите добрым нас напутствием" ("Август", 99).

301… бог, обеспечивший ему сладостное спокойствие, воспеваемое Тити-

ром. — См. примеч. к с. 5.

… возлюбленный Амариллиды обещал постоянно орошать его алтарь кровью своих ягнят. — Амариллида — пастушка, персонаж эклог Вергилия, вошедших в его "Буколики".

Здесь имеются в виду строки:

… алтарь его часто Кровью будет поить ягненок из наших овчарен.

(I, 7–8; перевод С.Шервинского.)

… нежный, грациозный и меланхоличный талант Мантуанского лебедя… — "Мантуанский лебедь" — прозвище Вергилия, родившегося близ Мантуи (см. примеч. к с. 284).

… Робеспьер, этот другой Октавиан… — Робеспьер — см. примеч. к с. 214.

… носивший… бумазейный жилет… — Бумазея — плотная хлопчатобумажная ткань саржевого, реже полотняного переплетения с начесом на одной, обычно изнаночной стороне; употребляется для пошива теплого белья и платья; благодаря начесу, очень мягка, пушиста и хорошо сохраняет тепло.

… обожал "Письма к Эмилии о мифологии", "Стихотворения кардинала де Берниса", "Вольности шевалье де Буффлера"… — "Письма к Эмилии о мифологии" ("Lettres a Emilie sur la mythologie") — сочинение французского литератора, поэта и переводчика Шарля Аль-бера Демустье (1760–1801), вышедшее в свет в Париже в 1786–1798 гг.

Бернис, Франсуа Иоахим Пьер де (1715–1794) — французский церковный и государственный деятель, дипломат и поэт, кардинал (1758), член Французской академии (1744); фаворит Людовика XV; после успешного выполнения нескольких дипломатических миссий получил пост министра иностранных дел (1755–1758); с 1769 г. посол в Риме; не принял Французскую революцию и остался в Риме, где и умер в крайней бедности.

"Вольности шевалье де Буффлера" — вероятно, имеется в виду по-этичекий сборник "Сердца, эротические поэмы" ("Les Coeurs, poemes erotiques"; 1763) маркиза де Буффлера.

Буффлер, Катрин Станислас Жан, маркиз де (1738–1815) — французский писатель и поэт, рыцарь Мальтийского ордена, офицер французской армии; генерал-майор и губернатор Сенегала (1785–1788); член Французской академии (1788); депутат Генеральных штатов (1789); в 1791 г. эмигрировал и вернулся во Францию только в 1800 г.

… "Ямбы" Барбье заставили бы его упасть в обморок… — Барбье, Анри Огюст (1805–1884) — французский сатирический поэт и романист, член Французской академии (1869); автор сборника стихотворений "Ямбы" ("Les Iambes"; 1830), полных сатирического огня.

… драмы Гюго вызвали бы у него нервный припадок. — Гюго, Виктор Мари (1802–1885) — знаменитый французский писатель, поэт, драматург и публицист демократического направления.

… литература… не выражение эпохи, но, напротив… ее палинодия. — Палинодия — в античности род стихотворения, в котором поэт отрекается от сказанного им в другом стихотворении.

… В период Регентства и при Людовике XV, когда царило великое распутство… — Регентство — здесь: эпоха правления в 1715–1723 гг. герцога Филиппа II Орлеанского (1674–1723), регента в малолетство короля Людовика XV, период, во многих отношениях представляющий собой реакцию на царствование Людовика XIV, в частности в области общественных нравов: господствовавшее при прежнем дворе строгое, ханжеское благочестие сменилось свободой нравов, в чем регент и его ближайшее окружение задавали тон, откровенно выставляя напоказ все то, что раньше тщательно скрывалось.

Эпоха Людовика XV (1710–1774; король с 1714 г.) также отличалась крайней свободой нравов, но даже на таком фоне сам король выделялся особенно аморальным образом жизни.

… Маленьким, слащавым драмам Мариво. — Мариво, Пьер Карле де Шамблен де (1688–1763) — французский писатель и драматург, член Французской академии (1742); представитель литературы раннего Просвещения, автор многочисленных романов и пьес; освободившись от канонов классицизма, создал новый жанр в драматургии, привнеся в нее легкость и лиризм сюжета, изящество и интимность, виртуозную изысканность языка.

… Какие поэты были в моде в разгар кровавых оргий Революции? Колен д'Арлевиль, Демустье, Фабр д'Эглантин, Легуве и шевалье де Бер-тен. — Колен д’Арлевиль, Жан Франсуа (1755–1806) — французский драматург и поэт, член Французской академии (1803); вершиной его творчества стала комедия в стихах "Старый холостяк" ("Le vieux celibataire"; 1792).

Фабр д'Эглантин, Филипп Франсуа (1750–1794) — драматург и поэт, автор популярных комедий; член Конвента; якобинец, затем сторонник Дантона; составитель нового революционного календаря; был казнен.

Легуве, Габриель Мари Жан Батист (1764–1812) — французский поэт и драматург, член Французской академии (1803); среди его пьес наибольшую известность имела "Смерть Авеля" ("La Mort d’Abel"), созданная в 1792 г.

Бертен, Антуан (1752–1790) — французский поэт, автор стихов о любви и природе, а также путевых писем в стихах и прозе.

… В великую наполеоновскую эру какие звезды сверкали на имперском небе? Де Фонтан, Пикар, Лндриё, Баур-Лормиан, Л юс де Лансиваль, Парни. — Фонтан, Жан Пьер Луи де (1757–1821) — французский поэт и политический деятель; во время Революции стоял на умеренных позициях; при Наполеоне занимал крупные посты: в 1805–1810 гг. был председателем Законодательного корпуса, с 1808 г. — главой Университета; в 1808 г. стал графом Империи; при Реставрации был назначен министром, членом тайного совета, получил титул маркиза и звание пэра; числился официальным оратором, был автором похвальных речей; выпустил несколько стихотворных сборников; переводил английских поэтов; написал ряд публицистических и критических статей; член Французской академии (1803). Пикар, Луи Бенуа (1769–1828) — французский театральный деятель и драматург; актер, директор нескольких театров, автор 80 пьес, из которых наибольший успех имела комедия "Маленький городок" ("La petite ville"; 1801); член Французской академии (1807). Андриё, Франсуа Гийом Жан Станислас (1759–1833) — французский драматург и политический деятель; с 1802 г. всецело посвятил себя занятиям науками и литературой, с 1804 г. занимал должность профессора в Политехнической школе, а после 1814 г. был профессором во Французском коллеже; член Французской академии (1802) и ее непременный секретарь (с 1829 г.).

Баур-Лормиан, Пьер (1770–1854) — французский поэт и драматург, переводчик "Освобожденного Иерусалима" Тассо и "Поэм Оссиана" Джеймса Макферсона; член Французской академии (1815).

Лансиваль, Жан Шарль Жюльен Л юс де (1764–1810) — французский поэт и драматург, наибольший успех которому принесла его трагедия "Гектор" (1809); профессор риторики.

Парни, Эварист Дезире де Форж, виконт де (1753–1814) — французский поэт, член Французской академии (1803); известен как певец чувственных наслаждений.

… Шатобриан считался мечтателем… — Шатобриан — см. при-меч. к с. 233.

… а Лемерсье — безумцем… — Лемерсье, Луи Жан Непомюсен (1771–1840) — французский драматург, поэт и теоретик искусства; член Французской академии (1810); во время Великой Французской революции придерживался умеренно либеральных взглядов; под влиянием романтизма писал драмы на сюжеты средневековой истории Франции; был автором "Аналитического курса всеобщей истории литературы" (1817), в котором он отстаивал художественные принципы классицизма вопреки собственной драматургической практике.

… "Гений христианства" поднимали на смех… — "Гений христианства" ("Le Genie du christianisme"; 1802) — книга Шатобриана, в которой автор в резкой полемике с реализмом просветителей защищает христианское богословие: просветительской апелляции к разуму он противопоставляет мистику, религиозное обуздание человека, проповедь христианского смирения и подвижничества.

… "Пинто" освистывали. — "Пинто, или День Заговора" ("Pinto ou la Journee d'une conspiration") — историческая комедия Лемерсье, впервые поставленная 22 марта 1800 г. в Театре Республики и пред-вестившая появление романтической драмы; современники увидели в ней намек на 18 брюмера Бонапарта.

… как бы ни звались посылающие на смерть — Сулла или Кромвель… — Сулла — см. примеч. к с. 288.

Кромвель, Оливер (1599–1658) — лидер Английской революции; один из главных организаторов парламентской армии; содействовал установлению Английской республики (1649); с 1650 г. — главнокомандующий, а с 1653 г. — единоличный правитель (протектор) Англии; его диктатура сопровождалась массовыми репрессиями, а казнь короля Карла 1 он назвал "жестокой необходимостью".

… венок из роз, который Нерон велел принести себе после того, как он увидел горящий Рим. — Нерону приписывали грандиозный пожар Рима в 64 г., устроенный им якобы для реконструкции города и повлекший за собой гонение на христиан.

302… после борьбы Геракла и Антея… — См. примеч. к с. 136.

… шлифует свою первую эклогу. — Эклога — в античности разновидность буколического (т. е. посвященного описанию сельской природы) стихотворения, диалог между пастухами; со времен Ренессанса — стихотворное повествование (чаще всего диалогическое) с картинками сельской жизни.

Здесь имеется в виду первая эклога из "Буколик" Вергилия.

… о бедных колонах, которых переселятся: одни в выжженную Африку, другие — вхолодную Скифию… — Колоны — в Древнем Риме категория крестьян, мелких арендаторов, лишенных права покидать землю.

Скифия — название Северного Причерноморья в VII–II вв. до н. э. в сочинениях античных писателей.

… глиняные лары, уступившие место золотым пенатам… — Лары — в древнеримской мифологии добрые духи, покровительствующие семье и никогда не покидающие дом; их изображения находились обычно в шкафчике-ларарии, помещавшемся у домашнего очага или в особой небольшой комнате.

Пенаты — в древнеримской мифологии боги домашнего очага, охраняющие единство и благополучие семьи; их изображения, также хранившиеся возле очага, можно было взять с собой, отправляясь в путешествие.

303… вот сталкиваются натурализм и спиритуализм… — То есть стал киваются натурализм Запада (признание прав плоти, отказ от трансцендентного, интерес к земному) и спиритуализм Востока (тяготение к мистическому, к религии).

… Он воспевает пастуха Аристея и погибших пчел… — Аристей — божество греческой мифологии, сын Аполлона и нимфы Кирены, целитель и предсказатель, покровитель пчел, охоты и пастухов; персонаж поэзии Вергилия.

Здесь имеются в виду строки:

Некий пастух Аристей, покинув долину Пенея,

Пчел, говорят, потерял от болезни и голода.

("Георгики", IV, 317–318; перевод С.Шервинского.)

… слава оружия Цезаря дошла до Евфрата… — Евфрат — см. при-меч. к с. 298.

… певец Палемона и Аристея… — Палемон — персонаж третьей эклоги из "Буколик" Вергилия, пастух, которому два его друга поручают стать судьей в их певческом состязании.

… повествовать о сражениях героя, который, отплыв от Трои, первым достиг италийских берегов… — Имеется в виду эпическая поэма Вергилия "Энеида".

… расскажет об Ахилле, который девять раз объехал стены Пергама, волоча за собой тело Гектора… — Гектор — герой древнегреческой мифологии и "Илиады", сын царя Приама, храбрейший из троянских героев, предводитель войска, сражавшегося против греков. Его гибель за родину от руки Ахилла (см. примеч. к с. 106) — один из ярчайших литературных примеров самопожертвования и патриотизма.

Пергам — здесь: крепость Трои.

Здесь имеется в виду стих Вергилия:

Гектора трижды влачит Ахилл вкруг стен илионских.

("Энеида", I, 483.)

… покажет старого Приама, которому на глазах дочерей перерезают горло… — Приам — легендарный царь Трои, герой греческой мифологии, "Илиады" и "Одиссеи" Гомера; был убит Неоптолемом, сыном Ахилла, при взятии города.

Здесь имеются в виду строки:

Видел меж ста дочерей и невесток Гекубу, Приама, —

Кровью багрил он алтарь, где огонь им самим освящен был.

("Энеида", II, 501–502.)

XXVIII. 1])от Поццуоли. Собачий Г)>от

304… мы спустились к Кьяйе… — Кьяйя — см. примем, к с. 7.

… предстал перед нами настолько пьяным, что мог бы сравняться в этом отношении с Горацием и Галлом. — Возможно, образ пьяного Горация навеян его строками:

Теперь некстати воздержанье:

Как дикий скиф, хочу я пить.

Я с другом праздную свиданье,

Я рад рассудок утопить.

(Оды, II, 7, 26–30; перевод А.С.Пушкина.)

Корнелий Галл (70–26 до н. э.) — древнеримский полководец, политический деятель и поэт; друг Вергилия; с 30 г. до н. э. наместник в Египте; обвиненный в лихоимстве и приговоренный к изгнанию, покончил жизнь самоубийством.

… наш автомедонт… с удвоенной силой нахлестывал лошадей… — Автомедонт (Автомедон) — в "Илиаде" Гомера возница и боевой товарищ Ахилла. В нарицательном смысле (часто с иронией) его имя употребляется для обозначения всякого кучера, всякого возницы.

305… Во времена Сенеки… грот Поццуоли был большой диковинкой. — См. примем, к с. 283.

… наградил их таким ударом кнута, какого не знали ни скакуны Ахилла, столь трогательно оплакивавшие своего хозяина… — Имеется в виду эпизод из главы XVII "Илиады", в котором кони Ахилла, издалека почуяв гибель Патрокла, его друга, в печали горько плачут, а искусный возница Автомедон ни ударами, ни лаской не может сдвинуть их с места (XVII, 426–440).

…ни столь непочтительные мулы дона Мигеля, едва не сломавшие шею своему владельцу. — Неясно, что здесь имеется в виду.

307… на тропинку, ведущую к озеру Аньяно. — Аньяно — см. примем,

к с. 24.

309… говоря про себя, словно пьяница Шарле… — Шарле, Туссен Никола (1792–1845) — французский рисовальщик и литограф; прославился своими зарисовками жизни солдат и простонародья.

310… их имена были Кастор и Поллукс… — Кастор и Поллукс — в древнегреческих мифах братья-близнецы, сыновья Леды, рожденные ею от спартанского царя Тиндарея (смертный Кастор) и Зевса (бессмертный Поллукс); обычно фигурируют вместе под прозвищем Диоскуры; прославились своими подвигами и братской дружбой.

… II Mercato — это неаполитанская Гревская площадь. — Гревская площадь (соврем, площадь Ратуши) находится на правом берегу Сены, перед парижской ратушей; в течение многих веков служила местом казней.

… la mannaia возводится и разбирается для каждой казни. — Маннайя — см. примем, к с. 32.

… на этой площади были казнены 29 октября 1268 года юный Конра-дин и его кузен Фридрих Австрийский. — Конрад V, герцог Швабский, прозванный Конрадином (1252–1268) — последний из Го-генштауфенов, сын императора Конрада IV и Елизаветы Баварской, внук императора Фридриха II; король Сицилии в 1254–1258 и 1268 гг.; попытался отвоевать Сицилию и Неаполь, бывшие владения своего отца, у захватившего их Карла Анжуйского; воспитывался при дворе Людвига II Баварского, своего дяди; на шестнадцатом году жизни был призван в Италию партией гибеллинов (т. е. сторонников германских императоров) и отправился туда вместе со своим столь же молодым другом маркграфом Фридрихом 1 Баденским (1249–1268), унаследовавшим в 1250 г. титул герцога Австрийского; не испугавшись папского отлучения, он завладел Римом и, одерживая победы на суше и на море, продвигался к Неаполю, но 23 августа 1268 г. в сражении при Тальякоццо был разбит Карлом Анжуйским, вскоре попал к нему в плен, вместе Фридрихом был предан суду, специально собранному из послушных Карлу дворян, и с восемью ближайшими своими соратниками приговорен к казни, состоявшейся в Неаполе 29 октября 1268 г. при большом скоплении народа.

311… из глубин Германии прибыла императрица Маргарита; она привез ла с собой сокровища, чтобы выкупить у Карла Анжуйского жизнь сына. — Матерью Конрадина была Елизавета Баварская (ок. 1227–1273) — дочь Отто II Виттельсбаха, герцога Баварского (1206–1253) и его супруги (с 1222 г.) Агнессы Пфальцской; с 1246 г. супруга Конрада IV; овдовев, в 1259 г. вышла замуж за графа Мейнхар-да II, герцога Каринтийского (ок. 1238–1295).

… Эта церковь и есть Санта Мария дель Кармине. — Церковь Санта Мария дель Кармине — см. примеч. к с. 128.

… имеется в виду восстание Мазаньелло. — Мазаньелло (сокращение его полного имени Томмазо Аньелло; 1623–1647) — рыбак, предводитель народного восстания в Неаполе, которое началось 7 июля 1647 г., было вызвано налоговым бременем и нацеливалось главным образом против испанского господства; был провозглашен "капитаном народа" и фактически управлял городом, но правительству удалось восстановить против его распоряжений народ, и уже 16 июля он был убит. Однако восстание продолжалось и после его смерти и было окончательно подавлено лишь в апреле 1648 г.

… Одно из этих тридцати пяти восстаний было направлено против Альфонса Арагонского. — Альфонс V (ок. 1396–1458) — король Арагона с 1416 г., он же король Неаполя с 1442 г. под именем Альфонса I.

… пригнал галеры с Сицилии и из Каталонии… — Галера — парусногребное судно, использовавшееся в VII–XVIII вв. во флотах почти всех европейских государств; галеры имели длину до 60 м, ширину до 7,5 м, осадку до 2 м и до 32 пар весел (на каждое из них приходилось до пяти гребцов).

Каталония — историческая область на северо-востоке Испании, у Средиземного моря, с главным городом Барселона; с 1164 г. стала частью королевства Арагон.

… став лагерем на берегах Себето… — Себето — см. примеч. к с. 224.

… сбив только терновый венец, которым он был увенчан. — Терновый венец — один из атрибутов Христа, символ христианства, связанный с евангельским рассказом о глумлении, которому римские солдаты подвергли Иисуса после суда над ним: "И, сплетши венец из терна, возложили ему на голову и дали ему в правую руку трость; и, становясь пред ним на колени, насмехались над ним" (Матфей, 27: 29).

… восстание Мазаньелло, ставшее таким популярным во Франции после представления "Немой из Портичи". — "Немая из Портичи" ("La Muette de Portici") — опера известного французского композитора и музыкального деятеля Даниеля Франсуа Эспри Обера (1782–1871), написанная на либретто Скриба и Делавиня; впервые была поставлена в Париже 28 февраля 1828 г. С этой оперой, посвященной восстанию Мазаньелло, связано крупное общественное событие: ее представление 25 августа 1830 г. в Брюсселе вызвало манифестацию в театре, с которой началась бельгийская революция 1830 года.

… я сумею сказать о герое Амальфи то, что забыл поведать мой собрат и друг Скриб. — Амальфи — портовый город в Италии, в области Кампания, на берегу Салернского залива Тирренского моря; известен с VI в. Из Амальфи был родом Мазаньелло.

Скриб — см. примеч. к с. 60.

… Герцог де Аркос был вице-королем в течение трех лет… — Ар-кос, Понсе де Леон Родриго, четвертый герцог де (1602–1658) — вице-король Неаполитанского королевства с 11 февраля 1646 г. по 15 января 1648 г.; вынужден был решать сложнейшие внутренние и внешнеполитические проблемы (народные волнения и борьба с Францией за господство над Южной Италией); не сумев трезво оценить обстановку и предотвратить восстание Мазаньелло, был неспособен подавить его; сдав свои полномочия, покинул Неаполь.

… отмечается праздник Кармельской Богоматери. — Кармель (Кар-мил) — горный кряж в Палестине; с IV в. местопребывание христианских отшельников; в 1156 г. там был основан монастырь, ставший зародышем монашеского ордена кармелитов.

313… герцог и героцогиня де Аркос собрали всю городскую знать… — Су пругой герцога де Аркоса была донья Ана Фернандес де Кордова-и-Арагон.

316… обращаться как с равным с представителем Филиппа IV… — Филипп IV (1605–1665) — король Испании с 1621 г.; сын Филиппа III Испанского и Маргариты Австрийской, младший брат Анны Австрийской; был далек от государственных дел, являясь игрушкой в руках фаворитов; в его царствование продолжался политический и экономический упадок Испании.

… эти трое были его друзья-лаццарони; их звали Катанео, Ренна и Ар-диццоне. — Сальваторе Катанео был пекарем, а Микеланджело Ар-диццоне — сторожем хлебного амбара.

317… Этого лаццарони… звали Сальватор Роза. — Роза, Сальватор (1615–1673) — итальянский художник, литератор и актер; работал в Неаполе, Риме и Флоренции, следовал демократическим традициям; создавал религиозные и мифологические композиции; среди его работ: "Блудный сын", "Саул у Аэндорской волшебницы"; писал жанровые и батальные сцены, а также морские и лесные пейзажи; по преданию, участвовал в восстании Мазаньелло.

… это сильно напоминало законы Дракона… — Дракон — законодатель Древних Афин, составивший для Афинской республики в 621 г. до н. э. первые писаные законы; преобладающее место среди наказаний, предусмотренных ими, занимала смертная казнь; эти законы были настолько суровы, что их название стало нарицательным.

… послал к нему герцога ди Маддалони. — Герцог ди Маддалони — дон Диомеде Карафа (1611–1660), пятый герцог ди Маддалони (с 1627 г.), младший брат которого, Джузеппе Карафа, был казнен в первые дни восстания Мазаньелло.

318… подлинник изданного Карлом Vуказа… — Карл V — см. примеч. к с. 96.

… отдал приказ всем своим войскам, находившимся на севере, в Капу а и Гаэте, а также на юге, в Салерно… — Капуа — город в Кампании, в 35 км к северо-западу от Неаполя, на дороге в Рим; вблизи него находятся развалины древней Капуи, одного из самых значительных городов античной Италии.

Гаэта — см. примеч. к с. 162.

Салерно — см. примеч. к с. 18.

… в качестве посредника герцог выбрал кардинала Филомарино. — Филомарино, Асканио (1583–1666) — архиепископ Неаполитанский (1641), кардинал (1641); происходил из семьи герцогов Делла Торре.

319… в него выстрелили почти в упор из аркебузы… — Аркебуза — в XV–XVI вв. гладкоствольное ручное огнестрельное оружие, выстрел из которого производился при помощи горящего фитиля.

… одетый только в короткие штаны, рубаху и фригийский колпак. — Фригийский колпак — остроконечная шапка с загнутым набок верхом; ее фасон восходит к Фригии, в древности стране в Малой

Азии; считался символом свободы (в Древнем Риме фригийскую шапку носили отпущенные на волю рабы).

320… прошу только одного: чтобы в час моей смерти каждый из вас про чел по мне "Аве Мария". — "Ave Maria" (в православной традиции — "Богородице, Дево, радуйся") — христианская молитва, обращенная к Богоматери; согласно католическим канонам, читается верующими утром, в полдень и вечером по призыву колокольного звона.

323… служба, закончившаяся исполнением "Те Deum". — "Те Deum" — см. примеч. к с. 59.

324… Геракл сорвал с плеч отравленный плащ Несса… — Кентавр Несс пытался похитить Деяниру, жену Геракла и был убит отравленной стрелой героя. Но перед смертью Несс дал Деянире коварный совет: собрать кровь из его раны и, если Геракл когда-нибудь полюбит другую женщину, натереть кровью его плащ, ибо эта кровь способна вернуть утраченную любовь. И когда по прошествии времени Геракл захотел жениться на юной царевне Иоле, Деянира натерла кровью Несса вытканный ею праздничный плащ и с гонцом отправила мужу. Отравленный плащ прилип к телу Геракла, и герой, измученный болью, велел сжечь себя на костре.

328 …не связывает никакая клятва, чтобы ты оставался в этом гнусном Вавилоне… — Вавилон — древний город на реке Евфрат, на территории современного Ирака (его руины находятся в 90 км к югу от Багдада); в XIX–VI вв. до н. э. — столица Вавилонского царства; в 538 г. до н. э. вошел в состав Персидской монархии Ахеменидов и стал одним из ее центров. В древности и в средние века имя этого города было символом разврата и нечестия.

329… портрет, который можно видеть и сегодня в первом зале музея Студи в Неаполе… — Музей Студи — см. примеч. к с. 128.

XXXI. Свадьба на эшафоте

331… выдаст правосудию, живым или мертвым, калабрийского бандита

Рокко дель Пиццо… — Дюма пересказывает дальше известную неаполитанскую легенду о герцоге Антонио Караччоло, которому пришлось взойти на эшафот за совращение крестьянской девушки, а перед этим на ней жениться.

… Изабелла Арагонская, регентша. — Изабелла Арагонская (1470–1524) — дочь неаполитанского короля Альфонсо II (1448–1495; правил с 1494 г.) и его супруги (с 1465 г.) Ипполиты Марии Сфор-ца; сестра короля Фердинандо II (1469–1496; правил с 1495 г.) и племянница короля Фридриха IV (1452–1504; правил в 1496–1501 гг.), на котором закончилась Арагонская династия неаполитанских государей; с 1489 г. супруга миланского герцога Джан Гале-аццо Сфорца (1469–1494), а после смерти мужа регентша до совершеннолетия своего сына Франческо Сфорца (1491–1512; герцог с 1494 г.).

332… возле Аверсы было совершено второе ограбление. — Аверса — см. примем, к с. 5.

…на дороге между Амальфи и Кавой нашли убитого мужнину. — Ка-ва — городок в Кампании, в 15 км к северо-востоку от Амальфи (см. примем, кс. 311).

… убитый же оказался молодым вельможей, известным под именем Раймондо-бастард и принадлежавшим, если не считать ошибки, допущенной при его рождении, к могущественному роду Караччоло, извечных фаворитов неаполитанских королев… — Караччоло — одна из самых древних и богатых семей Неаполя, многие представители которой занимали важные государственные посты и были известными военачальниками. Официальным любовником неаполитанской королевы Джованны II (1370–1435; правила с 1414 г.), последней представительницы Анжуйской династии, был Джованни Караччоло (Серджанни; ок. 1372–1432), убитый по ее приказу.

333… Рядом с ней находился граф Антоньелло Караччоло… — Биогафи-ческих сведений об этом историческом персонаже найти не удалось.

335… Вы считаете себя столь же неподкупными судьями, как Соломон… — Соломон — см. примем, к с. 115.

336… в полульё от деревни Розарно, находящейся между Козенцей и Санта Эуфемией. — Розарно — городок в Калабрии, к югу от заливаСанта Эуфемия. Но скорее речь здесь должна идти о селении Розарио у западных окраин Козенцы.

Козенца — небольшой город в Калабрии, административный центр одноименной провинции.

Санта Эуфемия — залив Тирренского моря, вдающийся в западное побережье Калабрии.

338… найти убежище у нашей тетки в Монтелеоне. — Монтелеоне —

городок в Апулии, в провинции Фоджа, к северо-востоку от Неаполя.

341… в Таранто, в Бриндизи… — Таранто — портовый город в Южной

Италии, в Апулии, в глубине одноименного залива Ионического залива.

Бриндизи (древн. Брундизий) — портовый город в Апулии, центр одноименной провинции; в древности лучшая римская гавань на побережье Адриатического моря; находится в 90 км к северо-востоку от Таранто.

346… приказала дворянам Капуании… — Капуания — с античных вре мен название области города Капуи в Южной Италии.

348… брачный контракт графа Антоньелло Караччоло и Констанцы Ма-

зелли… — В легенде совращенную девушку именуют также Констанца дель Пиццо.

350… он поступил на службу к Чезаре Борджа и был убит рядом и одновременно с этим великим человеком. — Борджа, Чезаре (1475–1507) — сын кардинала Родриго Борджа (будущего папы Александра VI) и некоей Ваноццы Катанеи; с юности готовился к церковной карьере, в 1493 г. стал кардиналом, но в 1498 г. отказался от духовного сана и вскоре получил от французского короля титул герцога Валантинуа; после этого занялся политикой и встал на военное поприще; в 1500 г. был назначен командующим папской армией, а в 1501 г. получил титул герцога Романьи; руководя политикой папы, стремился создать на территории Италии крупное централизованное государство, однако эта попытка закончилась неудачей; в 1503 г., после смерти отца, утратил Романью и надолго лишился свободы; в 1506 г. бежал из тюрьмы и стал кондотьером на службе у короля Наварры, своего шурина; погиб в одном из сражений.

XXXII. Поццуоли

… добрались до старой римской дороги, что вела из Неаполя в Поццуоли и называлась Виа Антиниана. — Виа Антиниана, сооруженная в I в. до н. э., проходила поверх еще более древней дороги, восходящей к VII в. до н. э. и связывавшей Кумы с Партенопеей.

351… Мы остановились в монастыре капуцинов. — Этот монастырь в Поццуоли знаменит тем, что в нем 16 марта 1736 г. умер от чахотки Перголезе, сочинявший за несколько дней до смерти гимн "Stabat Mater" (см. примеч. к с. 250).

… от церкви капуцинов до Сольфатары — рукой подать. — Сольфа-тара — см. примеч. к с. 196.

… К встрече с этим древним вулканом мы были подготовлены нашим путешествием на Липарский архипелаг. — Липарский архипелаг (Эолийские острова) — группа вулканических островов в Тирренском море, к северу от Сицилии; принадлежат Италии, состоят из десяти мелких и семи значительных островов (Стромболи, Пана-реа, Вулкано, Липари, Салина, Аликуди, Филикуди). Дюма посетил этот архипелаг 5–9 октября 1835 г.

… фумаролы, сквозь которые вырывается густой и зловонный пар… — Фумаролы — небольшие отверстия и трещины в кратере, на склонах и у подножия вулкана, из которых поднимаются струи горячих газов.

… Сольфатара — это Forum Vulcani Страбона. — Страбон (64/63 до н. э. — 23/24 н. э.) — древнегреческий историк и географ, путешествовавший по Греции, Малой Азии, Италии, Испании и Египту; автор не дошедших до нас "Исторических записок" с описанием событий с 146 по 31 гг. до н. э. и продолжающей это сочинение "Географии" (ок. 7 г. до н. э.), в которой он стремился описать известный ему населенный мир на основе сопоставления и обобщения всех известных к его времени данных. Этот труд рассматривается в историографии как итог географических знаний античности; он содержит большое количество исторических, этнографических, бытовых сведений и представляет собой ценный исторический источник.

Страбон описывает упомянутые места в пятой книге своей "Географии": "Прямо над городом возвышается плоскогорье, известное под названием Форум Гефеста и окруженное со всех сторон вулканическими холмами; там из многочисленных отверстий исходят густые и необычайно зловонные пары" (V, 4, 6).

… царь Тиридат… взял из рук преторианца копье… — Тиридат — см. примеч. к с. 195.

Преторианцы — в Древнем Риме первоначально солдаты личной охраны полководца, а позднее — гвардия императоров; играли большую роль в политической жизни, возводя на престол императоров и свергая их.

… Этот дом был любимой виллой автора "Катилинарий". — "Кати-линарии" — четыре знаменитые речи ("Contro Catilina"), произнесенные Цицероном осенью 63 г. до н. э.; в них он обличал заговорщика Катилину (см. примеч. 287); считаются образцом ораторского искусства.

… предпочитал ее своим виллам в Гаэте, в Кумах, в Помпеях… — Га-эта — см. примеч. к с. 162.

Кумы, Помпеи — см. примеч. к с. 6.

352… такое случалось не со всеми адвокатами, и свидетельство тому —

Саллюстий. — Саллюстий, после смерти Цезаря отошедший от политической жизни, до этого занимал довольно значительные государственные должности, в 52 г. до н. э. был народным трибуном, в 46 г. до н. э. — проконсулом в Нумидии, где составил себе огромное состояние; однако, насколько известно, адвокатской деятельностью, в отличие от Цицерона, он не занимался.

… злословил по поводу накладных волос Ливии? — Имеется в виду Ливия Друзилла (см. примеч. к с. 299).

… на этой вилле…он сочинил "Учение академиков". — "Учение академиков" ("Academica"; 45 до н. э.) — философское сочинение Цицерона, в котором затрагиваются проблемы онтологии, натурфилософии и теории познания.

… великолепный вид, который в ту эпоху не заслонял дурацкий Монте Нуово… — О горе Монте Нуово высотой около 130 м и диаметром в 1 км, возникшей вблизи Поццуоли 29–30 сентября 1538 г. в результате вулканических процессов, см. с. 354 текста.

…из Поццуоли Август отправился на войну с Секстом Помпеем… — См. примеч. к с. 295.

… с которым двумя-тремя годами раньше Антоний, Лепид и он сам заключили мирный договор на Мизеиском мысу. — Имеется в виду Мизенский договор 40 г. до н. э. (см. примеч. к с. 295).

Мизенский мыс, ограничивающий Неаполитанский залив с запада, получил свое название по имени Мизена — сына повелителя ветров Эола, трубача предводителя троянцев Гектора, после гибели которого он перешел на службу к Энею, на пути из Трои в Италию утонул в море во время бури и был похоронен Энеем на этом мысе.

… Менас, вольноотпущенник и командующий флотом Секста… — Секстий Менас (?—35 до н. э.) — древнеримский флотоводец, один из ближайших помощников Секста Помпея; в 37 г. до н. э., командуя флотом в Сардинии, сдал остров Октавиану, перейдя на его сторону вместе со всеми своими судами и войсками; погиб в сражении с иллирийцами.

… ему, сыну Нептуна, обменявшему пурпурную мантию на зеленое платье Главка, доставались море и острова. — Нептун — см. примем. к с. 296.

Главк — в античной мифологии морское божество, покровительствующее рыбакам и обладающее даром прорицания; изображался человеком с рыбьим хвостом, синими руками, зеленоватой бородой и увитой водорослями головой.

В этой фразе Дюма хочет сказать, что флотоводец Секст Помпей, не приняв предложение Менаса, отказался от власти над миром, предпочтя этому господство на островах.

353… были источники, как в Пломбьере, термы, как в Эксе, морские ван ны, как вДьепе. — Пломбьер-ле-Бен — город в Западной Франции, в Лотарингии, в департаменте Вогезы, славящийся своими целебными термальными источниками.

Экс — вероятно, речь идет о городе Экс-ле-Бен в департаменте Савойя, расположенном недалеко от верховьев Роны и известном своими термальными источниками, о целительных свойствах которых знали еще римляне.

Дьеп — французский курортный город на берегу пролива Ла-Манш, в департаменте Приморская Сена.

… Сулла, став властелином мира… приехал умирать в Поццуоли. — В 79 г. до н. э. Сулла (см. примеч. к с. 288) неожиданно для всех отказался от диктаторских полномочий и удалился на свою виллу близ Кум, где и умер спустя год после долгой и мучительной болезни.

… У Августа был там храм, возведенный в его честь римским всадником Кальпурнием. — Храм Августа в Путеолах был построен архитектором Луцием Кокцеем по заказу богатого путеоланского купца Луция Кальпурния.

… Теперь это церковь святого Прокла, спутника святого Я ну ария. — В 1643 г. античный храм Августа был перестроен в кафедральный собор и посвящен святому Проклу (см. примеч. к с. 185).

… У Тиберия была там статуя, стоявшая на мраморном пьедестале: он представлял четырнадцать городов Малой Азии, разрушенных землетрясением и заново отстроенных Тиберием. — Тиберий оказал щедрую поддержку этим городам, двенадцать из которых были разрушены в 17 г., а два других — соответственно в 23 и 29 гг. (Тацит, "Анналы", II, 47).

… Калигула построил там знаменитый мост, воплотив столь же безумную, как у Ксеркса, мечту. — Калигула — Гай Юлий Цезарь Гер-маник (12–41), носивший прозвище Калигула (т. е. "Сапожок"; происходит от названия солдатской обуви, которую он носил с детства, с ранней юности живя в военных лагерях со своим отцом, знаменитым полководцем Германиком); с 37 г. римский император, правление которого отличалось деспотическим произволом, растратой государственных средств, притеснениями населения, конфискациями и ростом налогов; вступив в непримиримую вражду с сенатом, был убит заговорщиками.

Помимо явного садизма, в Калигуле была и мания величия. Он приказал перекрыть залив между приморскими городами Байи и Путеолы плотным рядом судов, проложить на них мостики и все это засыпать землей. Современники объясняли такой экстравагантный поступок по-разному. По одной версии, Калигула хотел превзойти персидского царя Ксеркса, который во время похода в Грецию построил через Геллеспонт понтонный мост длиной в 2 км, залив же между Байями и Путеолами имеет ширину 3,6 км. По другой версии, Калигула хотел опровергнуть астролога Фрасилла, заявившего, что Калигула скорее проскачет на коне Байский залив, чем станет императором.

Ксеркс (перс. Хшаяршан;?—465 до н. э.) — древнеперсидский царь с 486 г. до н. э., из династии Ахеменидов; сын Дария I; подавил восстание египтян (486–484 до н. э.); после начавшегося в 482 г. до н. э. восстания вавилонян разрушил Вавилон, а Вавилонское царство превратил в персидскую сатрапию; в 480 г. до н. э. направился в поход против Греции, закончившийся разгромом персидского флота при Саламине (480 до н. э.) и поражением сухопутной армии персов при Платеях (479 до н. э.); по преданию, чтобы переправить через Геллеспонт свою огромную армию в Грецию, он приказал построить понтонный мост; был убит в результате дворцового заговора.

… молодой Дарий, сын Лрбана, которого парфяне оставили ему в заложники. — Светоний ("Калигула", 19) не называет имени отца юного парфянского заложника, но, судя по контексту, им мог быть парфянский царь Артабан 111 (правил в 12–38 гг.).

… Фрасилл, астролог Тиберия… — Фрасилл (?—37) — греческий эрудит, философ, астролог, советник Тиберия, который привез его с Родоса.

… храм, в котором его почитали под именем Юпитера Сераписа. — Серапис — египетское божество душ усопших; его культ появился в эллинистическом Египте во времена Птолемеев, а оттуда перешел в Грецию и Рим. В наши дни полагают, что т. н. храм Сераписа в Поццуоли — это на самом деле античный городской рынок (храмом же он считался потому, что в 1750 г. там при раскопках была найдена скульптура Сераписа).

354… вынесено все самое важное, что там находилось, и отправлено в

Казерту. — Казерта — см. при меч. к с. 97.

… она передвинула озеро Лукрино (оно было Стиксом для Вергилия), засыпала порт Юлия и поглотила деревню Трипергола. — Озеро Лукрино — мелководный залив близ Байев, отделенный от залива Поццуоли насыпью; славилось своими устрицами.

Стикс — см. примем, к с. 283.

Порт Юлия — крупнейшая древнеримская военно-морская гавань, построенная Агриппой в 37 г. до н. э., во время войны с Секстом Помпеем; находилась между озерами Лукрино и Аверно; в настоящее время вследствие опускания земной коры оказалась под водой. Трипергола — деревня, находившаяся вблизи южной границы озера Лукрино и разрушенная 29 сентября 1538 г. во время возникновения горы Монте Нуово.

… выпить фалернского вина. — Фалернское — знаменитое италийское вино, которое считалось в древности одним из лучших и было прославлено античными поэтами; производилось трех видов: легкое сухое, темное сладкое и желтое.

… Барбайю, знаменитого импресарио, Дюпре, нашего прославленного артиста, и диву Малибран… — Барбайя — см. примем, к с. 35. Дюпре — см. примем, к с. 70.

Дива (ит. diva — "божественная") — эпитет знаменитой певицы. Малибран — см. примем, к с. 40.

… нас отделяли всего лишь двести шагов от парилен Нерона… — Имеются в виду т. н. Стуфе ди Нероне — расположенные вблизи Баколи подземные пещеры, в которых стоит чрезвычайно высокая температура.

355… три врача из Салерно… — Город Салерно (см. примем, к с. 18) издавна славился своими лекарями: еще в IX в. там возникла корпорация врачей, не только лечивших больных, но и учивших искусству врачевания.

… Во дворце короля Владислава, как уверяет Денис ди Сарно, была надпись… — Владислав (Ладислав; 1376–1414) — король Неаполитанский с 1386 г.; будучи сыном и законным наследником неаполитанского короля Карла III, он был коронован только в 1390 г. (по другим сведениям — в 1399 г.), после того как при поддержке Бонифация IX (папа в 1389–1404 гг.) справился со всеми другими многочисленными претендентами на престол; активно участвовал в междоусобной борьбе в Италии, стремясь также овладеть венгерской короной, Иерусалимом и престолом империи; его неожиданная смерть породила версию о его отравлении.

Денис ди Сарно (Denis de Sarno) — неясно, о ком здесь идет речь.

356… дали несчастному отцу две колонаты… — Монет, называвшихся "колоната" (colonate), в Неаполитанском королевстве и других итальянских государствах никогда не было. В 1825–1859 гг. в Неаполе в ходу были монеты (разных номиналов) со следующими названиями: дукат, пиастр, карлино, грано, торнезе. Дукат — это небольшая золотая монета стоимостью 100 грано, пиастр — крупная серебряная монета стоимостью 120 грано, карлино — мелкая серебряная монета стоимостью 10 грано, грано — медная монета стоимостью 2 торнезе.

Скорее всего, здесь имеется в виду "коронато" — монета с изображением короны (например, пиастр, стоивший 12 карлино).

… вино, которое так восхвалял Гораций. — Гораций не раз упоминает фалернское в своих стихотворениях; например, в "Посланиях" (14, 34):

Пил я с утра прозрачную влагу фалерна.

(Перевод Н.Гинцбурга.)

… Они очень напоминали мареннские… — Маренны — селение в департаменте Приморская Шаранта (Западная Франция), у побережья Атлантического океана; славится своими устрицами — с зеленоватым, нежным мясом.

… густое желтое вино, по вкусу напоминающее монтефьясконе. — Монтефьясконе — итальянское белое сухое вино с очень своеобразным вкусом.

… было похоже на хороший сладкий сидр. — Сидр — см. примеч. к с. 25.

357… посетить грот Сивиллы, Кумы, Сказочный водоем, Сто комнат и гробницу Агриппины. — Грот Сивиллы в Кумах представляет собой галерею длиной около 130 м, прорытую греками в VI в. до н. э. в скале и заканчивающуюся сводчатым залом с тремя небольшими нишами; именно здесь вещала Кумекая сивилла, культ которой продержался до начала н. э.

"Сказочный водоем" — гигантское искусственное подземное хранилище питьевой воды (70 х 25 х 15 м), выдолбленное в туфе и входившее в систему Мизенского порта; вмещало 12 600 м³ воды; такое название (ит. Piscina Mirabile) дал ему Петрарка.

"Сто комнат" — руины расположенного близ Байев здания, состоявшего из сотни связанных между собой помещений и, согласно одной из гипотез, представлявшего собой тюрьму, которую устроил здесь Нерон.

Агриппина Младшая (15–59) — римская императрица; дочь полководца Германика, сестра императора Калигулы, в первом браке жена военачальника Гнея Домиция Агенобарба, от которого она родила сына Нерона, будущего императора; в третьем браке (с 49 г.) четвертая супруга императора Клавдия, своего дяди, подозревавшаяся в его отравлении; была убита по приказанию Нерона, раздраженного ее вмешательством в дела управления, и похоронена вблизи своего дворца в Бавлах.

XXXIII. Тартар и Элизиум

… Если верить Вергилию, во времена Энея это было черное озеро, окруженное темными лесами… — Имеются в виду следующие строки Вергилия:

… Озеро путь преграждало к нему и темная роща.

Птица над ним ни одна не могла пролететь безопасно,

Мчась на проворных крыльях, ибо черной бездны дыханье,

Все отравляя вокруг, поднималось до сводов небесных.

("Энеида", VI, 238–241.)

… очаровательное озеро, такое же, как Неми, как озеро Четырех кантонов, как Лох-Левен… — Неми — живописное овальное озеро в Альбанских горах, в 30 км к юго-востоку от Рима, в кратере потухшего вулкана; площадь его 1,67 км², а максимальная глубина —18 м. Озеро Четырех кантонов (нем. Vierwaldstattersee) — крупное озеро в Швейцарии, к которому примыкают четыре кантона этой страны, чем и объясняется его название; площадь его составляет 114 км², а максимальная глубина — 214 м.

Лох-Левен — озеро на юге Шотландии, в графстве Кинроссшир, одно из самых мелких в Шотландии: средняя глубина его составляет около 4,5 м, а диаметр — около 5 км; в замке, стоявшем на одном из его семи островов, в 1567–1568 гг. находилась в заточении королева Мария Стюарт.

… Ганнибал, остановившись у Поццуоли, где римляне основали колонию под предводительством Квинта Фабия… — Римляне превратили в свою колонию, дав ей имя Путеолы ("Источники"; соврем. Поццуоли), процветающий греческий город Дикеархию — торговую гавань Кум; это произошло в 194 г. до н. э., то есть после смерти Квинта Фабия (см. примеч. к с. 58).

… принес, по словам Тита Ливия, жертву царю подземного царства. — Ливий, Тит (59 до н. э. — 17 н. э.) — древнеримский историк, автор знаменитого труда "История Рима от основания Города".

О жертвоприношении, которое совершил Ганнибал, находясь у Авернского озера, Тит Ливий сообщает в книге XXIV своего сочинения (13, 6).

… русло канала, который Нерон, стремясь, как пишет Тацит, к невозможному, велел проложить от Байев до Остии. — Как повествует Тацит, страсть Нерона к неслыханному побудила его "соединить Авернское озеро с устьем Тибра судоходным каналом, проведя его по пустынному побережью и через встречные горы" ("Анналы", XV, 42).

Остия — город в устье Тибра, в 30 км к юго-западу от Рима, крупнейшая торговая гавань Древнего Рима, основанная в кон. IV в. до н. э.; во времена империи — база римского флота и главная гавань Рима.

358… Светоний утверждает, что канал предназначался для того, чтобы заменить прибрежную навигацию… — Светоний пишет, что Нерон "начал и канал от Аверны до самой Остии, чтобы можно было туда ездить на судах, но не по морю; длиною он должен был быть в сто шестьдесят миль" ("Нерон", XXXI, 3).

… Начался мятеж Гальбы, и, как сказал сам Нерон, перерезая себе горло, мир имел несчастье потерять великого артиста. — Гальба, Сервий Сульпиций (3 до н. э. — 69 н. э.) — римский император с 6 июня 68 г. по 15 января 69 г.; будучи наместником провинции Тарраконская Испания, возглавил в 68 г. восстание войск против

Нерона, а после его самоубийства был провозглашен легионами императором, на что последовало утверждение сената; придя к власти, вскоре вызвал против себя недовольство войск и преторианцев из-за введения суровой дисциплины в армии и отказа выдать им обещанные награды; был убит во время мятежа.

Согласно Светонию, Нерон, отдавая предсмертные приказания перед тем как вонзить себе меч в горло, несколько раз повторил: "Какой великий артист погибает!" ("Нерон", 49).

… В двух шагах от этих ворот находилась могила Тарквиния Гордого, который, будучи изгнан из Рима, приехал умирать в Кумы. — Луций Тарквиний Гордый (?—495 до н. э.) — согласно римскому преданию, последний (седьмой) царь Древнего Рима, правивший в 534–509 гг. до н. э.; своей жестокостью вызвал восстание в Риме, поводом к которому послужило насилие, совершенное его сыном Секстом Тарквинием над добродетельной Лукрецией — женой Тарквиния Коллатина, родственника царя; после этого царь был изгнан из Рима, отправился в Кумы, находившиеся в то время под властью тиранна Аристодема, и закончил там свои дни.

… Петрарка видел эту могилу во время своего путешествия в Неаполь и рассказывает о ней в своих путевых заметках. — Петрарка посетил Неаполь и его окрестности ранней весной 1341 г., по пути в Рим.

Здесь, однако, речь идет о его небольшой книге "Сирийский путеводитель" ("Itinerarium Syriacum"; ок. 1358), написанной на латинском языке и посвященной историческим достопримечательностям на пути из Генуи в Иерусалим (заметим, что такого путешествия Петрарка на самом деле не совершал, ибо страшился моря); Неаполю в ней посвящена глава 38.

…в Кумах Петроний вскрыл себе вены… — Петроний, Гай (?—66) — римский писатель, чиновник на высоких должностях; придворный Нерона, автор романа "Сатирикон", из которого до нашего времени дошли только отрывки; по ложному обвинению в участии в заговоре потив Нерона был принужден императором к самоубийству.

… он велел принести мурринские сосуды и разбил их… — Мурринские сосуды, вытачивавшиеся из цельного куска плавикового шпата (гр. murrha), весьма ценились в древнем мире; производством их славился Египет.

… передал приятелю рукопись "Тримальхиона"… — "Пир Трималь-хиона" — часть романа "Сатирикон" Петрония, в которой с позиций аристократа высмеиваются быт и нравы разбогатевших выско-чек-вольноотпущенников.

… они годились для стоиков вроде Катона или для солдат вроде Брута и Кассия. — Стоик — последователь философии стоицизма, учившей стойко и мужественно переносить жизненные испытания и послушно следовать природе и року. Термин происходит от греческого слова Stoa — названия галереи в Древних Афинах, в которой учил основатель школы стоиков философ Зенон из Китиона (ок. 333–262 до н. э.).

359… Лукану, который был всего лишь бедным поэтом… — Лукан, Марк

Анней (39–65) — римский поэт, племянник Сенеки; пользовался расположением Нерона, но затем попал в опалу, участвовал в заговоре и по приказанию императора покончил жизнь самоубийством; единственное сохранившееся его произведение — незаконченная историческая поэма в десяти книгах "Фарсалия, или О гражданской войне", посвященная войне 49–48 гг. до н. э. между Цезарем и Помпеем.

… Сенеке, который был всего лишь обычным краснобаем… — Сенека — см. примеч. к с. 283.

… Бурру, который был всего лишь старым солдатом… — Бурр, Секст Афраний (?—62) — префект претория (начальник преторианцев) при императоре Клавдии (с 51 г.); затем приближенный Нерона, оказывавший на него благотворное влияние; умер от тяжелой болезни горла.

… Палланту, который был всего лишь жалким вольноотпущенником. — Паллант (?—59) — вольноотпущенник Антонии Младшей, матери императора Клавдия, управлявший императорскими финансами; богач и ростовщик; при Нероне потерял свое влияние; по-видимому, был отравлен по приказанию Нерона, желавшего завладеть его несметными богатствами.

… существовала Локуста — Лавуазен той эпохи. — Локуста (правильнее Лукуста) — известная изготовительница ядов, жившая во времена императоров Клавдия и Нерона, уроженка Галлии; служила посредницей во многих преступлениях и отравлениях того времени; была казнена при Гальбе в 68 г.

Лавуазен, Катерина Дезе (ок. 1640–1680) — французская авантюристка, акушерка, замешанная в знаменитом деле об отравлениях (1679), к которому оказались причастны представители высоких придворных кругов; была обвинена в приготовлении ядов и колдовстве, приговорена к смерти и сожжена на Гревской площади.

… подобно Энею, мы приближались к пещере Сивиллы. — Имеется в виду начало шестой книги "Энеиды", где описывается, как Эней "к пещере идет — приюту страшной Сивиллы" (VI, 10).

… высокой пещере, в какой мы, поверив Вергилию, надеялись очутиться: "Spelunca alta fuit"… — Имеется в виду стих Вергилия: "Вход в пещеру меж скал там зиял глубоким провалом" (лат. "Spelunca alta fuit, vastoque immanis hiatu"; "Энеида", VI, 237).

… другой, подобно пажу Малъбрука, не нес ничего… — Мальбрук (Мальборо) — герой популярной французской народной песни "Мальбрук в поход собрался", известной по крайней мере с сер. XVI в., если не раньше. Прообразом ее героя был, возможно, некий рыцарь, участвовавший в крестовых походах; однако с нач. XVIII в. этот герой стал ассоциироваться с английским полководцем Джоном Черчиллем, герцогом Мальборо (1650–1722), неоднократно и успешно воевавшим с французами. Непосредственным поводом для возникновения широко распространившейся "классической" редакции этой песни было ложное известие о гибели Мальборо в победоносной для него и неудачной для французов битве при Мальплаке (1709).

В песне поется о том, как жена Мальбрука ждет своего ушедшего на войну мужа. Проходит Пасха, проходит Троицын день, а Мальбрука все нет. Наконец, появляется паж с вестью, что Мальбрук убит. Он рассказывает о погребении Мальбрука, которого провожали в последний путь его офицеры: "Один нес его панцирь, другой — его щит, третий — его длинную шпагу, а четвертый не нес ничего".

360… проводили нас… к берегам озера Ахеронт. — Ахеронт — см. при-меч. к с. 283.

… вы можете ловить их сами с лодки, которой управляет преемник Харона. — Харон — в античной мифологии угрюмый старик, который перевозит в подземное царство души умерших, переправляясь в челне через Ахеронт.

… где неаполитанские львы устраивают ужины в духе Регентства. — Регентство — см. примеч. к с. 301.

… С берегов Ахеронта нам показали Коцит… — Коцит — в древнегреческой мифологии одна их рек царства мертвых, воды которой отличаются ледяным холодом.

… Логово Цербера находится в конце канала… — Цербер — в древнегреческой мифологии чудовищный трехглавый пес со змеиным хвостом, охраняющий выход из подземного царства и не позволяющий мертвым вернуться в мир живых.

361… обиталище карпа и кролика, родителей знаменитого монстра… — Выражение "поженить карпа с кроликом", т. е. совместить несовместимое, типа нашего "скрестить ежа и ужа", весьма распространено во французском языке, но выяснить его происхождение не удалось.

… если бы г-н де Ласепед не вытребовал его для Парижского музея. — Ласепед, Бернар Жермен Этьенн де Лавиль, граф де (1756–1825) — французский зоолог и политический деятель, романист и драматург; член Парижской Академии наук (1795); с 1794 г. профессор Национального музея естественной истории в Париже по кафедре рептилий и рыб; автор "Естественной истории рыб" (1798–1803); председатель Сената (1801), государственный министр (1804), пэр Франции (1814).

… в самом привлекательном месте Байского залива, с которым, по словам Горация, не могли сравниться самые восхитительные побережья вселенной… — Подразумевается стих Горация: "Нет уголка на земле милей, чем прелестные Байи" (лат. "Nullus in orbe sine Bajis praelucet amoenis"; "Послания", I, 83).

… воздух, как и в Пестуме, был так напоен ароматами… — Пес-тум — см. примем, к с. 136.

… Проперций уверял, будто женщине было достаточно всего лишь побыть там неделю, чтобы оказаться опороченной. — См. примем, к с. 283.

… умер юный Марцелл, весьма вероятно отравленный Ливией. — Отравление Марцелла (см. примем, к с. 300) Ливией, расчищавшей таким образом путь к власти своим сыновьям, весьма вероятно, но не доказано. В тот год в Риме бушевала эпидемия опасной болезни, и незадолго до смерти Марцелла едва не умер сам Август, причем от недуга с теми же симптомами, какие были у его зятя.

… Смерть его вдохновила Вергилия на одно из самых прекрасных и самых прибыльных полустиший шестой песни. — В шестой книге "Энеиды", где речь идет о начале путешествия Энея в подземное царство, умершему Марцеллу посвящены хвалебные стихи (854–885).

… Байрон похвалялся, что он продает свои поэмы по гинее за стих. — Байрон, Джордж Гордон, лорд (1788–1824) — великий английский поэт-романтик, оказавший огромное влияние на современников и потомков как своим творчеством, так и своей яркой мятежной личностью и стилем жизни; в своих произведениях, особенно поэмах, создал образ непонятого, отверженного и разочарованного романтического героя, породившего множество подражаний в жизни и в литературе ("байронизм", "байронический стиль").

Гинея — см. примеч. к с. 87.

… в этот дворец Нерон призвал свою мать Агриппину… — Агриппина Младшая — см. примеч. к с. 357.

… правда, это кровь его брата. — Имеется в виду Британ и к Клавдий Цезарь (ок. 41–55) — юный сын императора Клавдия и его третьей жены Мессалины; был отстранен своей мачехой Агриппиной Младшей от престолонаследия, а затем отравлен по приказу Нерона.

362… Она была дочь Германика. — Германик (15 до н. э. — 19 н. э.) — рим ский полководец и политический деятель; внучатый племянник Августа, внук его сестры Октавии Младшей и Марка Антония, родной внук Ливии Друзиллы, племянник императора Тиберия, брат Клавдия, отец Калигулы и дед Нерона; в 7–9 гг н. э. участвовал в подавлении антиримского восстания в Паннонии, в 11 г. — в походах за Рейн; усмирив в 14 г. восстание римских легионов в Германии, возглавлял в 14–16 гг. новые наступательные походы римлян за Рейн; Тиберий, опасаясь популярности Германика в армии и сенатских кругах, в 17 г. отправил его в римскую провинцию Азия, наделив широкими полномочиями. Внезапная смерть Германика в Антиохии вызвала подозрения в отравлении его по приказу императора.

… Ее мать — та самая Агриппина, благородная вдова и плодовитая матрона… — Агриппина Старшая (14 до н. э. — 33 н. э.) — внучка

Августа, дочь Юлии Старшей и Марка Випсания Агриппы, жена Германика; обвиненная императором Тиберием в попытках захватить власть, была сослана на остров Пандатерию в Тирренском море и умерла там голодной смертью.

… в сопровождении шестерых своих детей, четверо из которых должны были вскоре последовать за отцом. — Агриппина Старшая родила мужу девять детей, из которых выжили шесть: Нерон Цезарь (6— ок. 30), Друз Цезарь (9—33), Гай Цезарь Калигула (12–41), Юлия Агриппина Младшая (15–59), Юлия Друзилла (16—ок. 40), Юлия Ливилла (17—ок. 42).

… Первыми погибли двое старших, Нерон и Друз… — Нерон Цезарь (6—ок. 30) — старший сын Германика; навлек на себя подозрения Тиберия, хотя перед этим был назначен его наследником; отправленный в ссылку на Понтийские острова, то ли был там убит, то ли покончил жизнь самоубийством.

Друз Цезарь (9—33) — второй сын Германика; был уморен голодом в заточении.

…не путать этого Нерона… с сыном Домиция… — То есть не путать с императором Нероном — его племянником и тезкой, сыном Агриппины Младшей и ее первого мужа Гнея Домиция Агенобарба.

… Нерон был сослан на Понтию… — Понтия (соврем. Понца) — один из островов Понтийского архипелага в Тирренском море, место ссылки в императорскую эпоху.

… из всего рода Германиков остались только наша Агриппина и Гай Калигула… — То есть будущий император Калигула (см. примеч. к с. 353).

… выдал Агриппину за некоего Гнея Домиция… — Гней Домиций Аге-нобарб (17 до н. э. — 40 н. э.) — внучатый племянник Августа, сын Антонии Старшей (старшей дочери Октавии Младшей и Марка Антония) и Луция Домиция Агенобарба (консула 32 г. до н. э.); с 28 г. супруг Агриппины Младшей, отец Нерона; претор и консул 32 г.; заслужил крайне нелестные отзывы своих современников.

… Тиберий умер, задушенный Макроном… — Макрон, Квинт Невий Серторий (21 до н. э. — 38 н. э.) — римский политический деятель, префект претория с 31 г.; любимец Тиберия, которому он служил орудием его преступлений. Калигула, наследник Тиберия, отправил Макрона в Египет, а затем велел ему покончить с собой.

… В Риме правил Клавдий. — Клавдий — Тиберий Клавдий Нерон Друз Германик (10 до н. э. — 54 н. э.), римский император с 41 г., младший брат Германика, дядя Калигулы и Агриппины Младшей.

… Клавдий только что убил Мессалину… — Мессалина Валерия (ок. 25–48) — правнучка Октавии Младшей и Марка Антония, племянница Гнея Домиция Агенобарба, третья жена (ок. 39 г.) императора Клавдия, мать двух его детей; снискала репутацию необузданно распутной, властной, коварной и жестокой женщины; была казнена с согласия Клавдия за участие в заговоре против него.

363… позволила себе каприз: будучи женой императора, публично выйти замуж за своего любовника Силия. — Гай Силий Младший (?—48) — выходец из знатного плебейского рода, красавец, сенатор (37 г.); сын Гая Силия Старшего, консула 13 г.; был казнен императором Клавдием за связь с Мессалиной.

… Вольноотпущенников было трое: Каллист, Нарцисс и Пал-лант… — Гай Юлий Каллист — один из самых могущественных и богатых людей эпохи Калигулы и Клавдия, вольноотпущенник Калигулы, императорский чиновник, советник по судебным делам, сумевший стяжать на этой должности огромное состояние; умер в конце правления Клавдия.

Тиберий Клавдий Нарцисс — вольноотпущенник Клавдия, его любимец и советник по делам прошений, использовавший свое положение для личного обогащения; отличался решительностью и подготовил падение Мессалины; был убит по приказу Агриппины Младшей.

Паллант — см. примеч. к с. 359.

… Один раб, который был dispensator…по словам Плиния, заплатил за свою свободу безделицу в тринадцать миллионов. — Неясно, какой из двух Плиниев (см. примеч. к с. 225) имеется здесь в виду.

… Вы помните о чревоугоднике Апиции… — Апиций, Марк Гавий (ок. 25 до н. э. — ок. 37 н. э.) — известный римский чревоугодник, автор множества кулинарных рецептов; растратил большую часть своего огромного состояния, устраивая поражавшие воображение современников роскошные пиры; узнав, что у него осталось всего несколько миллионов сестерциев, и опасаясь голодной смерти, покончил с собой.

… платил до тысячи двухсот франков за краснобородку… — Красно-бородка, или барабулька (Mullus barbatus) — рыба семейства сул-танковых отряда окунеобразных; распространена в Средиземном и Черном морях; средняя длина — 15 см; тело красное, с желтыми и серебристыми полосами.

… Прочтите, однако, Сенеку, послание 95. — Имеется в виду письмо к Луцилию, в котором Сенека рассуждает о пагубном и расточительном пристрастии к обжорству и в качестве примера приводит историю с краснобородкой, которую даже Тиберий счел слишком дорогой для своего стола и велел продать на рынке (XCV, 43).

… Каллист представил ему Лоллию Павлину, которая когда-то была женой Калигулы. — Лоллия Павлина (?—49) — третья жена Калигулы, дочь консула Марка Лоллия, дальняя родственница Тиберия; славилась своей красотой; была супругой военачальника Гая Мем-мия Регула, наместника Македонии в 35–44 гг., но Калигула развел ее с мужем, осенью 38 г. взял в жены, а через полгода дал ей развод, запретив с кем-либо вступать в связь и тем более в брак. После убийства Мессалины вольноотпущенник Каллист предлагал Лол-лию в жены Клавдию, но Агриппина сумела оттеснить соперницу. Вскоре после этого Лоллия была обвинена в гадании о действиях императора, что приравнивалось к государственному преступлению; она была приговорена к ссылке, а в ссылке ее, по требованию Агриппины, принудили к самоубийству.

… Нарцисс привел Элию Петину, которая уже побывала замужем за Клавдием… — Элия Петина — дочь Секста Элия Ката, консула 4 г.; вторая жена (с 28 г.) будущего императора Клавдия, которой он дал развод в 31 г.; в 30 г. родила от него дочь Клавдию Антонию (30–66).

364… Силан был женихом Октавии, дочери Клавдия. — Луций Юний Си лан (?—49) — праправнук Августа, внук его внучки Юлии Младшей; был помолвлен с Октавией, но Агриппина, желая выдать замуж Октавию за Нерона, чтобы еще более приблизить его к трону, уже как зятя императора, интригами добилась того, что Силан был обвинен, совершенно безосновательно, в кровосмешении с одной из своих сестер, лишен сенаторского звания и всех должностей и принужден покончить жизнь самоубийством.

Клавдия Октавия (42–62) — дочь императора Клавдия и Мессалины; с 53 г. первая жена Нерона, который, обвинив ее в прелюбодеянии, развелся с ней в 62 г. и сослал на Пандатерию; в том же году по его приказу она была убита.

… через полгода к ней явился центурион… — Центурион — командир наименьшего подразделения в древнеримском легионе, центурии; назначался из наиболее храбрых и способных к командованию воинов.

… пришла очередь Кальпурнии, чью красоту опрометчиво похвалил Клавдий. — Кальпурния, знатная римлянка, удостоилась гнева Агриппины за то, что Клавдий похвалил красоту этой женщины; лишь убедившись, что это было сделано без всякой задней мысли, Агриппина решила ограничиться изгнанием Кальпурнии, а не ее казнью (Тацит, "Анналы", XII, 22).

… За Кальпурнией последовала Лепида, тетка Нерона. — Домиция Лепида (3—54) — младшая сестра Гнея Домиция Агенобарба, тетка Нерона, золовка Агриппины Младшей; трижды была замужем, и от своего первого мужа Марка Валерия Мессалы Барбата (12 до н. э. — ок. 20 н. э.) родила дочь Валерию Мессалину, будущую императрицу. Опасаясь влияния Лепиды на Нерона, Агриппина добилась, чтобы та была осуждена на смерть (по обвинению в колдовстве).

… Спросите у Плиния, и он не скажет вам ничего другого, кроме как: "Mulieribus ex causis"… — Найти источник этой цитаты не удалось.

… трибун, убивший Мессалину, был еще жив. — Трибун — здесь: одна из высших офицерских должностей в Древнем Риме.

… вышла из Палатинского дворца… — На Палатинском холме в разное время было воздигнуто несколько императорских дворцев; здесь может иметься в виду либо дворец Августа (тот, что был отстроен заново после пожара), либо сооруженный севернее него дворец Калигулы.

XXXIV. Байский залив

365… призвал своего врача-грека, по имени Ксенофонт, весьма искусного, право, в своем ремесле. — Об этом лекаре, довершившем отравление Клавдия, сообщает Тацит (XII, 66–67).

… родившийся, по словам Плиния, ногами вперед… — Плиний в своей "Естественной истории" сообщает следующее: "Агриппина, мать Нерона, писала, что ее сын, который был императором и врагом рода человеческого во все время своего правления, родился ногами вперед" (VII, 6).

… рядом с ним был Сенека, научивший его греческому и латыни… — Сенека — см. примеч. к с. 283.

… Бурр преподавал ему военную тактику и фехтование. — Бурр — см. примеч. к с. 359.

… Он пел, как гистрион Диодор, танцевал как мим Парис… — Диодор — кифаред из ближайшего окружения Нерона.

Парис (? — ок. 62) — актер, вольноотпущенник Домиции, тетки Нерона, участник его увеселений, ярый противник Агриппины. У современников бытовало мнение, что Нерон приказал убить Париса, завидуя его актерскому мастерству.

366… рядом с ним были Нарцисс и Тигеллин… — Нарцисс — см. примеч. к с. 363.

Гай Офоний Тигеллин (?—69) — временщик эпохи Нерона, с 62 г. префект претория, советник и любимец императора, имевший на него весьма дурное влияние; в молодости любовник Агриппины Младшей; в дни восстания Гальбы изменил своему покровителю, спасая собственную жизнь, но во время правления Отона по его приказу покончил жизнь самоубийством.

… У него были тайные любовные утехи, которые его наставник Сенека прикрывал именем одного из своих родственников. — Как сообщает Тацит, юный Нерон был увлечен вольноотпущенницей Актеей, что вызывало гнев Агриппины, и, чтобы скрыть их связь, влюбленность в Актею изображал Анней Серен, близкий друг и родственник Сенеки ("Анналы", XIII, 13).

… со своим приятелем Отоном, будущим римским императором… — Отон, Марк Сильвий (32–69) — римский император с 15 января 69 г., правление которого длилось ровно три месяца; друг Нерона, с 58 г. наместник провинции Лузитания; поддержал направленный против Нерона мятеж Гальбы (68 г.), но затем с помощью преторианской гвардии сверг Гальбу и провозгласил себя императором; в борьбе против своего соперника Виттелия потерпел поражение и покончил жизнь самоубийством.

367… Ею оказалась Сабина Поппея… — Поппея Сабина (ок. 30–65) — с 62 г. вторая жена Нерона; дочь квестора Тита Оллия; отличалась необычайной красотой; Нерон велел ей развестись с первым мужем, Руфрием Криспином, после чего она вышла замуж за Отона, с 58 г. стала любовницей, а потом женой Нерона; будучи беременной, была убита им во время семейной ссоры.

… когда она уезжала из Рима в Тиволи или Байи… — Тиволи (древн. Тибур) — древний город в Центральной Италии, в области Лацио, в 30 км к северо-востоку от Рима, в подчинении которого он оказался с 338 г. до н. э.; с Г в. до н. э. стал куротным городом, и в нем было построено много роскошных вилл.

… она незадолго до этого вышла замуж за римского всадника Руфрия Криспина. — Руфрий Криспин (?—69) — первый муж Поппеи Сабины (в 44–58 гг.), родившей ему сына; префект претория при Клавдии, отстраненный от этой должности вследствие интриг Агриппины; в 65 г. был отправлен в ссылку Нероном, а в следующем году по его приказу покончил жизнь самоубийством.

… Он тут же отправил Отона в Испанию. — Отон был наместником Лузитании с 58 по 68 гг., вплоть до восстания Гальбы.

368… Агриппина была в Анции… — Анций (соврем. Анцио) — древний приморский город в 60 км к югу от Рима, в области Лацио, некогда столица вольсков, захваченная римлянами в 468 г. до н. э.; там находился знаменитый дворец Нерона, которым затем пользовались все его преемники-императоры.

… У нее была вилла в Бавлах… — Бавлы (соврем. Баколи) — селение на берегу Путеоланского залива, между Байями и Мизенами.

… перед ней стоял Креперий, ее любимый слуга, у ног ее расположилась Ацеррония… — Все эти сведения почерпнуты у Тацита ("Анналы", XIV, 5).

369… Аникет, командующий Мизенским флотом… — Ани кет — вольноотпущенник Нерона, его воспитатель; в описываемое время — префект военного флота, базировавшегося в Мизенском заливе (одного из двух флотов, находившихся в подчинении лично императору).

… по словам Тразеи, это были самые честные люди своеговремени. — Публий Клодий Тразея Пет (?—66) — римский сенатор, духовный вождь оппозиции Нерону; покончил с собой по приказу императора.

… Почитайте Тацита и Ювенала. — Тацит — см. примеч. к с. 283. Ювенал, Деций Юний (ок. 60—после 127) — римский поэт, автор сатир, темы которых охватывают все римское общество; вошел в историю литературы как классик "суровой сатиры", наставник-моралист и обличитель; ему присущ мрачный, грозный тон и пессимистичный взгляд на мир.

370… Аникета изгнали на Сардинию, а Октавию — на Пандатарию. — Сардиния — остров в западной части Средиземного моря, территория Италии; в 238 г. до н. э. был захвачен Римом и с 227 г. вместе с Корсикой составил одну из римских провинций; позднее был объектом борьбы многих средиземноморских государств; в 1720 г. был передан Савойской династии и дал имя Сардинскому королевству в Северной Италии.

Пандатария (соврем. Вентонене) — небольшой остров в Тирренском море, в восточной части Понтийского архипелага; площадь его 1,54 км²; место ссылки в императорскую эпоху (до Октавии туда были сосланы Юлия Старшая, Агриппина Старшая и Агриппина Младшая).

371… Тацит говорит, что это свидетельство запоздалой любви было совсем небольшим: levem tumulum. — См. "Анналы", XIV, 9.

… луны, которая взошла за Сорренто… — Сорренто — см. примеч. к с. 20.

372… на той самой земле, по которой ходил Манлий… — Неясно, кто здесь имеется в виду. Возможно, подразумевается Тит Манлий Торкват — римский военачальник, консул в 235 и 224 гг. до н. э., диктатор в 208 г. до н. э.; завоевал для Рима остров Сардинию и усмирял затем вспыхнувшее там восстание.

… рассчитывал отплыть на Капрею, свой дорогой остров… — Кап-рея — соврем. Капри (см. примеч. к с. 7).

… он отправился в Стабии… — Стабии — древнеиталийский город на берегу Неаполитанского залива, в 15 км от Везувия; в 79 г. погиб при извержении этого вулкана.

XXXV. Сквозняк в Неаполе. Неаполитанские церкви

373… снес крышу дворца князя ди Сан Теодоро вместе со всеми слугами, находившимися в мансардах. — Палаццо Сан Теодоро, находящийся на Ривьере ди Кьяйя, был построен в 1826 г. в неоклассическом стиле тосканским архитектором Гульельмо Беки, работавшим в Неаполе, по заказу герцога ди Сан Теодоро (см. примеч. к с. 24).

374… Вилла Реале образовала одно целое с морем… — Вилла Реале — см. примеч. к с. 7.

… в водосток огромного здания, называемого Серральо. — Серральо ("Зверинец") — принятое в народе название неаполитанского Приюта Неимущих (Albergo dei Poveri), колоссального здания, строительство которого началось в Неаполе в 1751 г. по проекту архитектора Фердинандо Фуги (1699–1782), продолжалось до 1819 г. и осталось незаконченным.

… При спуске с Капо ди Кино дорогу ей перерезала улица… — Капо-дикино — селение на небольшом расстоянии от северо-восточных окраин Неаполя.

… их накрыло водой, несущейся с Капо ди Монте и Капо ди Кино… — Каподимонте — селение у северной границы Неаполя; ныне один из городских районов, примыкающий к одноименному дворцу.

375… Мы начали с собора… — То есть с неаполитанского архиепископского собора Дуомо Сан Дженнаро, посвященного святому Яну-арию и сооруженного в 1294–1315 гг.

… подвешенная между небом и землей, словно гробница Магомета… — Мухаммед (Магомет, Муххамад; араб. "Восхваляемый"; ок. 570–632) — арабский религиозный и политический деятель, основатель религии ислама и первой общины мусульман; по мусульманским представлениям, посланник Аллаха, пророк, через которого людям был передан текст священной книги — Корана. Гробница пророка Магомета находится в городе Медине, в мечети, воздвигнутой на том самом месте, где он умер, и является одной из величайших мусульманских святынь. Согласно легенде, долгое время бытовавшей в Европе, гробница пророка чудесным образом вознеслась сквозь небеса и навсегда повисла между зенитом и надиром, среди великолепия исламского рая.

… находится гробница Карла Анжуйского. — Карл I Анжуйский (см. примеч. кс. 217) умер в Фодже в 1285 г. и был похоронен в кафедральном соборе Неаполя; в XVI в. его гробница была разрушена, а в 1599 г. заменена новой, выполненной в стиле Ренессанса.

… я рассказал его историю в "Сперонаре". — См. главу XXIV "Сперо-нары".

… Это тот самый государь, который пожелал, чтобы у его жены был трон, подобный тем, какие имели три ее сестры-королевы… — Супругой Карла Анжуйского с 1246 г. была Беатриса Прованская (1234–1267) — дочь Раймунда V, графиня Прованская с 1245 г.

У Беатрисы Прованской было три сестры:

Маргарита Прованская (1221–1295), с 1234 г. супруга французского короля Людовика IX Святого (1214–1270; правил с 1226 г.); Элеонора Прованская (1223–1291), с 1236 г. супруга английского короля Генриха III (1207–1272; правил с 1216 г.);

Санча Прованская (1228–1261), с 1243 г. супруга сына английского короля Иоанна Безземельного, Ричарда Корнуолльского (1209–1272), с 1257 г. носившего титул короля Римлян.

… Это могила Андрея. — Андрей Венгерский (1327–1345) — сын венгерского короля Карла I Роберта (Кароберт; 1288–1342; правил с 1308 г.), первый муж (с 1333 г. — так!) будущей неаполитанской королевы Джованны I и ее троюродный брат, правнук неаполитанского короля Карла II Анжуйского; попытался устранить всех ее приближенных и самостоятельно править Неаполитанским королевством; в 1345 г. в результате заговора и с ведома королевы был задушен.

376… с самой очаровательной улыбкой отвечала Джованна. — Джован-на I (1326–1382) — неаполитанская королева, графиня Прованса и Форкалькье, унаследовавшая трон в 1343 г. после смерти своего деда Роберта Анжуйского (ок. 1278–1343; правил с 1309 г.); в 1333 г., когда ей было семь лет, она, вследствие династических соображений, стала женой Андрея Венгерского; после того как в 1345 г. в результате заговора и с ее ведома Андрей был задушен, она в 1346 г вышла замуж за главу этого заговора, своего любовника Людовика Тарантского (1320–1362). Однако вскоре в Неаполь явился брат Андрея, венгерский король Людовик (1326–1382; правил с 1342 г.), обвиняя королеву в убийстве мужа, и ей пришлось бежать в Прованс (1347). Обвинение в убийстве было снято с нее папой Климентом VI, но в обмен на это она продала ему Авиньон. После смерти своего второго мужа она еще дважды выходила замуж: в 1363 г. за Иакова III (1336–1375), короля Майорки, а в 1376 г. за немецкого князя Отона Брауншвейгского (1320–1399). Не имея прямых наследников ни в одном из этих четырех браков, она в 1369 г. объявила наследницей свою племянницу Маргариту (1347–1412), выдав ее в том же году замуж за Карла Дураццо, будущего неаполитанского короля Карла III (1345–1386; правил с 1381 г.), и усыновив его. Однако, опасаясь других претендентов на неаполитанский престол, Карл Дураццо решил еще при жизни Джованны I отвоевать Неаполитанское королевство и, вступив в Неаполь, в 1381 г. отстранил Джованну от власти (по некоторым сведениям, год спустя она была задушена по его приказу).

… направились в церковь святого Доминика. — Готическая церковь Сан Доменико Маджоре в Неаполе была построена в 1284–1324 гг. и служила центром доминиканского ордена в Неаполитанском королевстве.

Доминик (1170–1221) — святой католической церкви, основатель ордена доминиканцев (Ордена братьев-проповедников), уроженец Кастилии; был канонизирван в 1229 г.

… находитесь в чисто готическом здании и видите, что церковь посвящена основателю инквизиции… — Готический стиль (готика) — условное обозначение стилистического направления, которое господствовало в искусстве средневековой Европы с XII по XV вв. Инквизиция (от лат. inquisitio — "розыск") — тайное судебно-полицейское учреждение католической церкви в XIII–XIX вв., созданное в 1215 г., на IV Латеранском соборе, для борьбы с ересями. Святой Доминик назван здесь основателем инквизиции потому, что в 1232 г. (уже после его смерти) папа Григорий IX поручил руководить ею доминиканским монахам.

… распятие, заговорившее со святым Фомой. — Фома Аквинский (ок. 1225–1274) — крупнейший средневековый католический философ и богослов, монах доминиканского ордена; святой католической церкви (канонизирован в 1323 г.); важнейшими его сочинениями являются "Сумма философии" ("Summa philosophic"; 1264) и незавершенная "Сумма теологии" ("Summa Theologiae"; 1265–1273).

В доминиканском монастыре, составлявшем единое целое с церковью Сан Доменико Маджоре, располагался некогда Неаполитанский университет, в котором с 1272 г. Фома Аквинский преподавал богословие.

… Чудотворный образ принадлежит Мазуччо /. — Биографических сведений об этом художнике (Masuccio I) найти не удалось.

… боялся, что он допустил какие-нибудь ошибки в своей "Сумме теологии"… — "Сумма теологии" — основное сочинение Фомы Аквинского; в первой его части содержатся рассуждения о сущности Бога, во второй рассматриваются вопросы этики и антропологии, а третья посвящена Христу.

… двенадцать государей из Арагонской династии… — Государи Арагонской династии правили в Неаполе с 1442 по 1501 гг.; их было всего пять: Альфонс 1 (1394–1458; правил с 1442 г.), Фердинанд 1 (1423–1494; правил с 1458 г.), Альфонс 11 (1448–1495; правил с 1494 г.), Фердинанд II (1469–1496; правил с 1495 г.), Фридрих IV (1452–1504; правил в 1496–1501 гг.).

В ризнице церкви Сан Доменико Маджоре находятся десять гробов с останками представителей и представительниц этой династии.

… набальзамированы какими-то современными им Ганналями. — Ган-наль, Жан Никола (1791–1852) — французский химик, разработавший в 1835 г. новый метод сохранения анатомических препаратов, который он стал применять затем для бальзамирования; автор сочинения "История бальзамирования" ("Histoire des embaume-ments"; 1841).

… не хватает последнего из королей династии: как известно, он приехал умирать во Францию. — Последний из королей Арагонской династии Фридрих IV (1452–1504; правил в 1496–1501 гг.) был отстранен от власти французами, захватившими Неаполитанское королевство в 1501 г., взят ими в плен и умер во Франции, в Туре.

… гробница Пескары, наравне с коннетаблем Бурбоном осаждавшего Марсель. — Пескара, Фернандо Франческо д’Авалос, второй маркиз де (1490–1525) — испанский военачальник, один из самых знаменитых полководцев XVI в.; был захвачен французами в плен в сражении при Равенне в 1512 г. и получил свободу в обмен на 6 000 золотых экю и обещание не сражаться против Франции, однако слово свое не сдержал и участвовал во многих битвах с французами, разбив их в сражении при Бикоке (1522) и командуя пехотой при Павии (1525); в 1524 г., во время вторжения имперцев в Прованс, был заместителем главнокомандующего.

Коннетабль де Бурбон — Карл III, герцог Бурбонский, граф де Монпансье и де Ла Марш (1490–1527), французский военачальник, коннетабль Франции (1515), могущественный феодал; герой битвы при Мариньяно (1515), одержавший победу над войсками герцога Миланского; в 1516 г. был поставлен наместником Милана, но в 1517 г. Франциск I отстранил его от этой должности, опасаясь его влияния, а позднее, после смерти в 1521 г. герцогини Сюзанны Бурбонской (1491–1521), с 1505 г. супруги коннетабля, предпринял попытки лишить его владений, полученных им в наследство от умершей супруги; в ответ коннетабль вступил в тайные сношения с императором Карлом V и английским королем Генрихом VIII и, после того как это стало известно Франциску I, в 1523 г.

бежал в Италию; в конце лета 1524 г. он возглавлял вторжение им-перцев в Южную Францию, попытался захватить Марсель, но потерпел неудачу и вынужден был отступить; в 1525 г. взял в плен при Павии Франциска 1; был убит во время предпринятой имперскими войсками осады Рима.

Марсель — древний город на юге Франции, в Провансе; основан греческими колонистами ок 600 г. до н. э.; один из главных французских средиземноморских портов; ныне — административный центр департамента Буш-дю-Рон.

… взял кровавый реванш при Павии. — Павия — город в герцогстве Миланском (ныне в итальянской области Ломбардия), в 30 км к югу от Милана; близ него 25 февраля 1525 г. 28-тысячное французское войско под командованием Франциска I потерпело сокрушительное поражение от 23-тысячного войска имперцев под командованием испанского генерала Карла де Ланнуа (1487–1527) и французский король был взят в плен.

… простой железный меч… тот самый, который отдал ему Франциск I за два часа до того, как он написал матери знаменитую фразу: "Все потеряно, кроме чести". — Франциск I был взят в плен при Павии благодаря блестящей атаке испанской пехоты, которой командовал маркиз де Пескара; непосредственным участником пленения короля был итальянский кондотьер Чезаре Эрколане (1499–1534), убивший под ним лошадь; меч Франциска I был отвезен вместе с ним в Испанию, где хранился в королевской сокровищнице сначала в Толедо, а потом в Мадриде; в 1808 г., когда Наполеон I оккупировал Испанию, он приказал перевезти меч во Францию, что и было исполнено.

О знаменитой фразе Франциска I см. примеч. к с. 25.

377… В ней… находится тело Антонелло Петруччи, повешенного во вре мя заговора баронов. — Антонелло Петруччи (7—1486) — государственный секретарь при неаполитанском короле Фердинанде I; один из руководителей вспыхнувшего в 1485 г. восстания знати, направленного против деспотической власти короля и поддержанного папой Иннокентием VIII (ок. 1432–1492; папа с 1484 г.), — т. н. заговора баронов; был казнен вместе со своим сыном Джованни Антонио Петруччи (1456–1486).

… перешли в церковь Санта Кьяра. — Церковь Санта Кьяра — см. примеч. к с. 68.

… церковь расписана Джотто Гуитто… — Джотто ди Бондоне (ок. 1266–1337) — тосканский художник и архитектор, предшественник искусства эпохи Возрождения; работал во многих городах Италии; порвав со средневековыми художественными канонами, вносил в религиозные сюжеты земное начало; в 1328–1333 гг. работал при дворе неаполитанского короля Роберта Анжуйского и вместе со своими многочисленными учениками расписывал церковь Санта Кьяра.

Неясно, почему Дюма придает его имени эпитет Guitto (ит. Скупой).

… устраивал с королем Робертом всякие замечательные шутки… — Роберт Анжуйский (ок. 1278–1343) — сын короля Карла II Анжуйского и Марии Венгерской; в 1296–1309 гг. герцог Калабрийский; с 1309 г. король Неаполитанский, граф Прованса и Форкалькье; успешно боролся с германскими императорами, но потерпел неудачу в попытках овладеть Сицилией; покровительствовал поэтам и писателям.

… старый добрый король Роберт (в точности наш король Рене), короновавший Петрарку… — Рене I Анжуйский (1409–1480) — герцог Анжуйский и граф Прованский (с 1434 г.); унаследовав в 1434 г., после смерти своего брата, права на Неаполитанское королевство, он лишь в 1438 г. получил возможность вступить в них; однако его правление было недолгим: крайнее разорение страны позволило одному из претендентов на неаполитанский престол, арагонскому королю Альфонсу V (ок. 1396–1458; правил с 1416 г.), преодолеть сопротивление войск Рене, захватить Неаполь и короноваться там под именем Альфонса I (1442); впрочем, это не мешало Рене Анжуйскому до конца жизни носить номинальный титул короля Неаполитанского; он был ценителем и покровителем искусств, увлекался живописью, стихотворчеством и заслужил прозвание "Добрый король Рене". Петрарку (см. примеч. к с. 280) короновали в Риме как поэта-ла-уреата 8 апреля 1341 г.; лавровый венок он принял на Капитолии, из рук сенатора Орсо; по дороге из Авиньона в Рим знаменитый поэт останавливался в Неаполе и в течение трех дней встречался с королем Робертом.

… разве не текла в ее жилах кровь целомудренной матери святого Людовика, которую не смогла скомпрометировать даже поэтическая нескромность Тибо… — Мать Людовика Святого — королева Бланка (Бланш) Кастильская (1 188—1252), дочь кастильского короля Альфонса VIII, супруга французского короля Людовика VIII; с 1226 г., в малолетство сына, регентша королевства; успешно боролась против непокорных баронов; с 1248 г. была регентшей во второй раз.

Бланш Кастильская, сыном которой был и Карл I Анжуйский, приходилась Джованне I прапрапрабабкой.

Людовик IX Святой (1214–1270) — король Франции с 1226 г., сын Людовика VIII; предпринял решительные шаги, направленные к централизации страны в юридическом и финансовом отношении; в памяти современников и ближайших потомков остался как создатель царства истинной справедливости; возглавлял два крестовых похода (1248–1254 и 1270); благодаря своему благочестию после смерти был причислен к лику святых (1297).

Тибо IV Песнопевец (1201–1253) — граф Шампани, с 1234 г. король Наварры; стоял во главе баронов, поднявших в 1226 г. мятеж против малолетнего короля Людовика IX, но в следующем году заключил с регентшей мир и потом действенно поддерживал ее; автор поэм, считающийся одним из самых знаменитых поэтов XIII в. Современники объясняли многие зигзаги в политике Тибо его влюбленностью в Бланш Кастильскую, которой он посвящал свои стихотворения (ходили даже слухи, что он отравил ее мужа).

378… рядом с ней неосмотрительно захоронили знаменитого Раймондо

Кабаниса, мужа ее кормилицы, этого жалкого невольника-сарацина, ставшего великим сенешалем… — Раймондо Кабанис — великий сенешаль Неаполитанского королевства при короле Роберте, бывший невольник-мавр, супруг Филиппы, кормилицы герцога Калабрийского Карло (1298–1328), отца Джованны, и наперсницы двух его жен, сделавший блистательную карьеру и составивший себе огромное состояние; похоронен в церкви Санта Кьяра.

… платившего за почести, которыми осыпала его любовница… — Любовником Джованны был сын Раймондо Кабаниса — Роберто Кабанис, граф ди Эболи, великий сенешаль Неаполитанского королевства в 1345–1348 гг.

… перейти в церковь Сан Джованни а Карбонара. Это прелестная церквушка Мазуччо II… — Сан Джованни а Карбонара — церковь святого Иоанна на Виа Карбонара, одна из старейших в Неаполе: строительство ее было начато в 1343 г.; в XV и XVIII вв. она перестраивалась и расширялась.

Биографических сведений о ее строителе Мазуччо Младшем найти не удалось.

… В ней находится мавзолей Владислава и его сестры Джованны II. — Автором величественной трехъярусной гробницы короля Владислава (см. примеч. к с. 355), похороненного в неаполитанской церкви Сан Джованни а Карбонара, считается итальянский скульптор и архитектор Андреа Чиччоне.

Джованна II (1370–1435) — неаполитанская королева с 1414 г.; дочь короля Карла III Дураццо (1345–1386; правил с 1381 г.); в 1401 г. вышла замуж за Вильгельма Габсбурга (1370–1406), сына герцога Штирии, но он вскоре умер, и вдовство она проводила в окружении многочисленных любовников; унаследовав трон после смерти своего брата Владислава, решила выйти замуж вторично и в 1415 г. избрала в качестве супруга французского принца Жака II Бурбона, графа де Ла Марша (1370–1438), который, имея полные основания ревновать жену, заключил ее в тюрьму; неаполитанцы освободили королеву, и в 1419 г. ревнивый супруг был вынужден вернуться во Францию; с этого времени ее официальным любовником стал Джованни Караччоло, способствовавший изгнанию Жака Бурбона; не имея детей, она объявила своим наследником арагонского короля Альфонсо V, который был одновременно королем Сицилии, но, после того как тот попытался лишить ее власти, остановила свой выбор сначала на Людовике Анжуйском (1403–1434), а после его смерти — на Рене Анжуйском (1409–1480), его брате; на ней пресеклась Анжуйская династия неаполитанских королей, основанная Карлом I Анжуйским.

… взумал стать любовником дочери врача из Перуджи! — Перуджа — главный город области Умбрия в Средней Италии.

… Флоренция боялась, что ее завоюют… — Король Владислав, мечтавший объединить под своей властью всю Италию и захвативший к этому времени Рим, Сиену и всю Романью, скоропостижно скончался 6 августа 1414 г., в период подготовки к походу на Флоренцию.

… Спросите, так ли это, у Джанни Караччоло… — Джованни Ка-раччоло (Серджанни; ок. 1372–1432) — сын Франческо Караччоло (ок. 1345–1400), королевского камергера; фаворит королевы Джо-ванны II с 1416 г.; всесильный министр, контролировавший всю политику и все финансы государства; был убит 19 августа 1432 г. по приказу королевы, уставшей от его тирании.

379… Королева сделала его последовательно великим сенешалем, герцогом Авеля и но и синьором Капуа. — Серджанни Караччоло стал великим сенешалем Неаполитанского королевства в 1418 г. Графом Авелли-но он стал в том же году благодаря браку с Катериной Филанджери (ок. 1399–1432), четвертой графиней Авеллино, унаследовавшей это графство исключительно по воле королевы.

… он согласился снизойти до герцогства Амальфи и княжества Салерно. — Синьория Амальфи принадлежала Серджанни Караччоло как герцогу Венозы.

… герцогиня ди Сесса, заклятый враг Караччоло… — Герцогиня ди Сес-са — Ковелла Руффо, графиня ди Монтальто и Карильяно (? — ок. 1442), фаворитка королевы Джованны, отличавшаяся строгостью нравов и вспыльчивостью; с 1425 г. супруга Джованни Антонио да Марцано, второго герцога ди Сесса (?—1453); в 1434 г., после развода с ним, вышла замуж за Карла Валуа, графа дю Мена (1414–1472), младшего брата Людовика III Анжуйского и Рене Анжуйского.

XXXVI. Поездка в Геркуланум и Помпеи

380… той категории путешественников, которых Стерн называет путешественниками пытливыми… — Стерн, Лоренс (1713–1768) — английский писатель, автор романа "Сентиментальное путешествие по Франции и Италии" ("А sentimental journey through France and Italy"; 1768) — откровенной пародии на традиционный литературный жанр путевых впечатлений. В главе "Предисловие" Стерн подразделяет путешественников на одиннадцать категорий: праздные, пытливые (англ, inquisitive), лгущие, гордые, тщеславные, желчные, путешественники поневоле и т. д.

… В Марселе уже проявляется Неаполь; Квадратный Дом в Ниме и Горский мост подготавливают к Пантеону и Колизею. — Напомним, что Марсель (см. примеч. к с. 376), подобно Неаполю, был основан греческими колонистами.

Квадратный Дом — древнеримский храм в Ниме, сооруженный по воле императора Августа в 5 г. н. э. в память о его внуках Гае Цезаре (19 до н. э. — 4 н. э.) и Луции Цезаре (16—1 до н. э.), детях Агриппы и Юлии, объявленных императором приемными сыновьями и погибших в юном возрасте; название этого здания связано с его прямоугольной формой (оно имеет 25 м в длину и 12 м в ширину). Ним — старинный город в Южной Франции, в 100 км к северо-западу от Марселя; в средние века крупный торговый центр, имевший городское самоуправление; в 1229 г. перешел во владение французской короны.

Гарский мост — гигантский акведук близ города Ним; построен в 1 в. до н. э. римлянами; проходит над долиной реки Гар; представляет собой три яруса аркад общей длиной 273 м и высотой 49 м. Пантеон — см. примем, к с. 300.

Колизей (лат. colosseus — "громадный") — самый большой амфитеатр Рима и всего античного мира; был построен в 75–80 гг. и предназначался для гладиаторских боев и конных ристаний; вмещал 50 тыс. зрителей.

381… дождем из пепла и пемзы, о котором рассказывает Плиний Младший и жертвой которого пал Плиний Старший. — См. примем, к с. 225.

… в первый год правления Тита. — Тит Флавий Веспасиан (39–81) — римский император с 24 июня 79 г. по 13 сентября 81 г.; старший сын и наследник императора Веспасиана; с 69 г. был главнокомандующим армией в Иудее, подавил там антиримское восстание, захватил и разрушил Иерусалим; в римской историографии считался одним из лучших императоров.

Катастрофическое извержение Везувия произошло 24 августа 79 г., ровно через два месяца после того как Тит стал императором, и он действенными мерами пытался облегчить беды пострадавших.

… были столь же затеряны, как сегодня Стабии, Оплонтий и Ретина. — Стабии — см. примем, к с. 372.

Оплонтий — древнеримское селение, погибшее при извержении Везувия в 79 г.; находилось рядом с нынешним городом Торре Ан-нунциата.

Ретина — то же, что Резина (см. примем, к с. 92).

… Иньарра и Лапорт-Дютей считают… — Иньарра, Никколо (1738–1808) — итальянский эллинист, школьный учитель, член Геркуланской академии.

Лапорт-Дютей, Франсуа Жан Габриель (1742–1815) — французский эллинист и историк, член Академии надписей и изящной словесности (1787); с 1779 г. работал в закрытых архивах Ватикана; собрал огромную коллекцию документов, был хранителем Национальной библиотеки; автор многих переводов с древнегреческого.

382… освободившись от него, подобно Джиневре из Флоренции, вновь явились на свет Божий… — Согласно старинному флорентийскому преданию, Джиневра дельи Амьери, дочь знатного и богатого флорентийца Бернардо Амьери (?—1381), влюбленная в молодого человека по имени Антонио Рондинелли, была против ее воли выдана замуж за Франческо Аголанти, превосходившего Рондинелли знатностью, и, прожив четыре года в ненавистном браке, впала в каталепсию; женщину сочли мертвой и похоронили в семейной усыпальнице, находившейся на кладбище кафедрального собора Флоренции; в ту же ночь к ней вернулось сознание, она сумела выбраться из склепа и, облаченная в белые погребальные одежды, добралась по кратчайшему пути (впоследствии его назвали улицей

Покойницы — Виа делла Морта) до своего дома на Корсо дельи Адимари (соврем. Виа деи Кальцайоли), но муж не впустил ее на порог, приняв за привидение; отвергли ее также отец и дядя, и приют она нашла лишь в доме своего прежнего возлюбленного, женой которого впоследствии стала.

Эта история стала сюжетом оперы "Гвидо и Джиневра" ("Guido et Ginevra") французского композитора Жака Фроманталя Галеви (Элиас Леви; 1799–1862), либретто к которой сочинил Скриб; премьера ее состоялась 5 марта 1838 г.

… город просуществовал до 471 года, до того времени, когда землетрясение, описанное Марцеллином, окончательно его поглотило. — Марцеллин (? — ок. 543) — латинский летописец, крупный сановник (comes — лат. "граф") при императорском дворе в Константинополе; автор "Летописи" ("Chronicon"), охватывающей период с 379 по 534 гг.; в своем сочинении упоминает разрушительное извержение Везувия, произошедшее в 471 г. и изменившее картину целых районов.

… Помпеи значатся еще на карте Пейтингера, появившейся после царствования Константина… — Пейтингер, Конрад (1465–1547) — немецкий гуманист, археолог, нумизмат и собиратель древностей, один из старшин города Аугсбурга, автор ряда научных работ; в его коллекции находилась карта дорог Римской империи — копия XII в., сделанная с оригинальной карты сер. IV в. и обнаруженная в XVI в. в Вормсе; эта копия, т. н. "карта Пейтингера", длиной 6 м и шириной 30 см, не содержит масштаба и является всего лишь дорожной схемой; ныне она хранится в Национальной библиотеке Вены. На этой карте восточнее Неаполя обозначены Помпеи и Оплонтий.

Константин I Великий — см. примеч. к с. 198.

… исчезают с лица земли в дорожной книге Антонина. — Дорожная книга Антонина ("Itinerarium Antonini") — указатель почтовых станций Римской империи, датируемый IV в. и содержащий ценнейшие сведения об античной географии; начал составляться и уточняться, вероятно, при императоре Каракалле (Марк Аврелий Север Антонин; 186–217; правил с 211 г.), откуда и происходит его название.

… представьте себе, что в нашу эпоху Сен-Клу тоже оказался погребен… — Сен-Клу — небольшой городок на берегу Сены (в соврем, департаменте О-де-Сен), в 9 км от Версаля; во второй пол. XVII в. находившийся там замок купил герцог Орлеанский, брат Людовика XIV, и превратил его во дворец; в 1785 г. этот дворец приобрела Мария Антуанетта; в январе 1871 г., во время Франко-прусской войны, его сожгли немцы.

… нашли бы куда больше монет в пять, двадцать и сорок франков с изображениями Наполеона, Людовика XVIII, Карла X и Луи Филиппа… — Наполеон — см. примеч. к с. 97.

Людовик XVIII (1755–1824) — французский король в 1814–1815 и 1815–1824 гг.; до восшествия на престол носил титул графа Прованского; с 1792 г. — эмигрант; после казни в 1793 г. старшего брата, Людовика XVI, провозгласил себя регентом при малолетнем племяннике, считавшемся роялистами законным королем Людовиком XVII, а после сообщения о его смерти в тюрьме (1795) — французским королем; взойдя на престол, сумел понять невозможность полного возвращения к дореволюционным порядкам и старался несколько уравновесить влияние ультрароялистов.

Карл X — см. примем, к с. 97.

Луи Филипп — см. примем, к с. 182.

… су парижской чеканки или золотых и серебряных денье, отчеканенных в четырнадцатом веке. — Денье — французская старинная монета, 1/12 су; в XIV в. золотые денье уже не чеканились.

… между Боско Реале и Боско Треказе нашли эти новые Помпеи… — Боскореале и Боскотреказе — селения на южных склонах Везувия.

383… Александр Север приказал раскапывать Помпеи. — Александр Север, Марк Аврелий (208–235) — римский император с 222 г., последний из династии Северов; в 231–232 гг. вел успешную войну с Персией; в 234 г. направил свои войска против германцев, нападавших на границы империи, но близ Майнца был убит своими солдатами, недовольными введением суровой воинской дисциплины.

… как можно было бы узнать элементы Ренессанса в архитектуре наполеоновской эпохи. — Ренессанс ("Возрождение") — период в культурном и идейном развитии стран Западной и Центральной Европы в XIV–XVI вв., переходный от средневековья к новому времени. Отличительные черты этой эпохи — его антифеодальный и антицерковный характер, гуманистическая направленность, обращение к культурному наследию древности, как бы его возрождение.

… в 1592 году… Муцио Туттавилла, граф ди Сарно, обратился к архитектору Доменико Фонтана. — Муцио Туттавилла, пятый графди Сарно (7—1599) — владетель селений Сарно и Торре Аннунциата, построивший канал для подачи воды к мельницам во втором из этих селений (т. н. "Канал Графа").

Фонтана, Доменико (1543–1607) — итальянский архитектор, строитель собора Иоанна Латеранского в Риме.

… Речь шла о постройке акведука для доставки воды в Торре. — Торре Аннунциата — приморское селение к югу от Везувия.

384… он прошел под храмом Исиды… — Храм Исиды в Помпеях находится в южной части города, рядом с театрами, недалеко от Стаби-анских ворот.

… Принц д'Эльбёф из Лотарингского дома… — Эльбёф, Эмманюель Морис Лотарингский, принц д’ (1677–1763) — сын герцога Карла III де Гиза и Елизаветы де Л а Тур д’Овернь, герцог д’Эльбёф с 1748 г.; французский военачальник, в 1706 г. перешедший на службу к императору Иосифу I и ставший генерал-лейтенантом кавалерии в Неаполитанском королевстве, за что Людовик XIV объявил его дезертиром и приказал сжечь его чучело; в 1719 г., во время предпринятых им раскопок близ Портичи, обнаружил Геркуланум; осенью того же года вернулся во Францию и был восстановлен в своих правах.

… Будучи женат на дочери князя ди Сальса… — Первой женой принца д’Эльбёфа (с 1713 г.) была Тереза ди Страмбоне (7—1745) из семьи герцогов ди Сальса.

… безвозмездно подарил принцу Евгению Савойскому. — Принц Евгений Савойский (1663–1736) — один из известнейших австрийских полководцев XVII–XVIII вв.; сын Евгения Савойского, графа де Суасона, и Олимпии Манчини, племянницы Мазарини; отличался смелостью, решительностью, хладнокровием, тонким пониманием обстановки, в которой ему приходилось действовать, и особенностей противников, с которыми ему приходилось сражаться.

… молодой принц Астурийский, дон Карлос, под именем Карла IIIвзошел на неаполитанский трон… — Дон Карлос, будущий испанский король Карл III (см. примеч. к с. 97), на неаполитанский престол взошел под именем Карла VII.

385… на берегу реки Сарно были найдены треножник и маленький бронзовый Приап. — Сарно — небольшая река в Кампании, начинающаяся на восточном склоне Везувия и впадающая в Наполитанский залив близ Кастелламмаре ди Стабия, к югу от Помпей; длина ее 23 км.

Приап — см. примеч. к с. 148.

386… в полульё от башни Благовещения… — Название селения Торре Аннунциата (ит. "Башня Благовещения") происходит от башни, построенной там в нач. XIV в. возле часовни Благовещения. Впрочем, здесь может подразумеваться само это селение.

… в ста шагах от дома Диомеда и, следовательно, в конце улицы Гробниц. — Дом Диомеда и улица Гробниц — см. примеч. к с. 87.

XXXVII. Улица Гробниц

387… один флорентиец разразился целым томом, потому что я написал "Корсо Донати" вместо "Кокко деи Донати" и "Джакопо де Пацци" вместо "Якопо деи Пацци"… — Корсо Донати (7—1308) — политический персонаж средневековой Флоренции; упоминаний о нем в каком-либо из произведений Дюма найти не удалось.

Кокко Донати — знатный флорентийский род; упоминаний о его представителях в сочинениях Дюма также не обнаружено.

Якопо деи Пацци (7—1478) — глава флорентийского рода Пацци, гонфалоньер Флорентийской республики в 1469 г.; участник знаменитого заговора против Медичи, убитый после его провала; упоминается Дюма в книге "Год во Флоренции" (глава "Санта Мария дель Фьоре").

388… имеет форму клуатра… — Клуатр — в западноевропейской средневековой архитектуре замкнутый внутренний двор монастыря, окруженный со всех сторон крытыми галереями.

… двор этот назывался имплювий. — Имплювий (лат. impluvium) — прямоугольный бассейн во внутреннем дворе древнеримского жилища, предназначенный для стока в него дождевой и талой воды с четырехскатного проема в крыше.

… больше всего напоминающими клуатр богатого монастыря Сан Марко во Флоренции. — Монастырь Сан Марко во Флоренции, основанный в XIII в., в 1435 г. перешел от ордена бенедиктинцев к доминиканцам и в 1437–1444 гг. был перестроен архитектором Микелоццо ди Бартоломео (1396–1472); служил центром доминиканского движения в ренессансной Флоренции; здание монастыря (с 1869 г. музей) находится в северо-восточной части города, на одноименной площади.

… во времена двенадцати Цезарей… — То есть во времена двенадцати первых римских самовластных правителей — начиная с диктатора Юлия Цезаря и первого императора Августа и кончая императором Домицианом, т. е. с 45 г. до н. э. по 96 г. н. э.

Биографии этих правителей, составленные Светонием, вошли в его книгу "Жизнь двенадцати Цезарей" ("De vita XII Caesarum"). Цезарь — фамильное прозвище одной из ветвей рода Юлиев, ставшее после Августа нарицательным именем правителей Древнего Рима, синонимом слова "император".

389… она называлась "аподитерий". — Аподитерий — в древнеримских термах помещение, предназначенное для раздевания перед купанием.

… проходили через тепидарий… — Тепидарий — сквозное помещение с умеренной температурой в римских банях, служившее для постепенного перехода от холода к теплу и наоборот.

390… В вазе, называвшейся "гуттус", находилось благовонное масло. — Гуттус (лат. guttus) — узкогорлый сосуд для масла или мази; употреблялся при жертвоприношениях и во время банных процедур.

… в труде, состоявшем из четырех томов ин-кварто… — Ин-кварто (лат. in quarto) — размер книги величиной в одну четвертую часть бумажного листа, т. е. достаточно крупный, высотой от 25 до 35 см.

… Император Коммод принимал в день по семь таких ванн. — Ком-мод (Марк Аврелий Коммод Антонин Август; 161–192) — римский император со 180 г., сын императора Марка Аврелия (121–180; правил с 161 г.) и его супруги Фаустины Младшей (125–175), дочери императора Антонина Пия; отличался необузданным нравом, необычайной физической силой и дикой жестокостью; тупой и жестокий тиран, более всего любивший удовольствия, не считаясь с правилами поведения не то что принцепса, но и простого римского гражданина, окружил себя цирковыми возницами и гладиаторами и, ко всеобщему ужасу и отвращению, сам принимал участие в гладиаторских боях; был убит в результате заговора.

… для управления империей ему оставалось еще меньше времени, чем Оросману, который, если верить г-ну Вольтеру, посвящал этому делу всего один час. — Здесь имеются в виду слова влюбленного Оросма-на (см. примем, к с. 93):

Лишь час отдам заботам о моей державе,

Но весь остаток дня Заире будет посвящен (I, 5).

391… медальонами с изображениями Вулкана рядом с наковальней… — Вулкан (гр. Гефест) — в античной мифологии бог-кузнец, покровитель ремесла, супруг Венеры (Афродиты).

… фавнов с вазой и тирсом в руках… — Фавн — в древнеиталийской мифологии бог полей и лесов, покровитель стад и пастухов, отождествлявшийся с гр. Паном; в античном искусстве его изображению традиционно придавали зооморфный характер (козлиные копыта, острые уши, иногда рога); позднее он представал красивым юношей, пляшущим или держащим чашу с вином.

Тирс — жезл бога виноделия Диониса (Вакха), увитый плющом и виноградными листьями и увенчанный еловой шишкой.

… Росписи… представляли Уранию, Мельпомену… — Урания — в античной мифологии одна из девяти муз, богинь-покровительниц наук и искусств: муза астрономии.

Мельпомена — муза трагедии.

… у ног его стоит ящик с папирусом… — Папирус — писчий материал, который научились изготавливать в глубокой древности в Египте, используя стебли одноименного растения, произрастающего в прибрежных болотах Евфрата и Нила; применялся для письма с III тыс. до н. э. до кон. I тыс. н. э. в Древнем Египте, Греции, Риме, Иудее, Персии и других странах.

… танцующих и играющих на самбуке духов и вакханок… — Самбук — античный музыкальный струнный инструмент, с четырьмя струнами, выпуклым корпусом и грифом с ладами; впервые появился у вавилонян, от которых перешел к грекам и римлянам.

Вакханки (менады) — безумствующие спутницы бога вина Диониса-Вакха.

392… складки платья из муслина. — Муслин — очень тонкая ткань полотняного переплетения из льна, хлопка, шерсти или шелка; название происходит от города Мосул (Ирак), где с глубокой древности находились знаменитые текстильные производства.

… два аметиста, на одном из которых была выгравирована Венера Анадиомена в той же позе, что и Венера Медицейская… — Анадио-мена (гр. "Выходящая из воды") — одно из прозвищ Венеры, родившейся, согласно мифу, из морской пены.

Венера Медицейская — одна из многочисленных античных копий скульптуры Афродиты Книдской древнегреческого ваятеля Праксителя (ок. 390—ok. 330 до н. э.), найденная при раскопках в Риме и входившая в коллекцию герцогов Медичи; ныне хранится во флорентийской галерее Уффици.

… тридцать одну монету, почти все эпохи консулата, и сорок четыре других, относившихся к империи, в том числе несколько — к периодам правления Гальбы и Веспасиана. — Эпоха консулата — период римской республики, когда государством управляли консулы, обладавшие всей полнотой военной и гражданской власти (т. е. с 509 по 27 гг. до н. э.).

Гальба — см. примем, к с. 358.

Веспасиан, Тит Флавий (9—79) — римский император с 69 г., основатель династии Флавиев; консул 51 г., военачальник, которому в 67 г. было поручено подавить Иудейское восстание; в 69 г. был провозглашен императором восточными легионами, а позднее признан сенатом; восстановил порядок в расстроенной гражданской войной империи.

… ролик из десяти монет с изображениями Нерона и Агриппины, Вит-телия… — Виттелий Авл (12–69) — римский император с 3 января по 21 декабря 69 г.; консул 48 г., военачальник, провозглашенный императором рейнскими легионами, которыми он командовал, и потерпевший поражение в борьбе с Веспасианом.

393… гробницы двух Тихей и кенотаф Кальвенция. — Речь идет о раско панных в Помпеях в ноябре 1812–1813 гг. гробницах Неволейи Ти-хеи, ее тезки Тихеи и августала Гая Кальвенция Квиета.

Кенотаф — надгробный памятник умершему, останки которого покоятся в другом месте или не найдены.

… вольноотпущенница Юлии, себе самой и Гаю Му нацию Фавсту, ав-густолу, который… получил от декурионов биселлий за свои заслуги. — Августал (севир августалов) — в императорском Древнем Риме один из шести членов городской жреческой коллегии культа Августа, имевший право иметь при себе почетную охрану.

Декурионы — в Древнем Риме члены городских советов (курий) в городах Италии и провинций; ведали городским управлением, распределением и сбором податей (отвечая за недоимки налогов собственным имуществом), сдачей в аренду городских земель, расходованием общественных денег и т. д.; в их обязанности входило также проведение игр и празднеств; должность декуриона была почетной и пожизненной; в эпоху ранней империи декурионы превратились в высшее сословие италийских и провинциальных городов.

Биселлий — в Древнем Риме особо почетное двухместное кресло, предназначавшееся для одного лица.

… в стране, где, как во времена Фигаро, нельзя писать ни о чем, что касалось бы правительства… — Фигаро — герой трилогии французского драматурга Пьера Огюстена Бомарше (1732–1799): комедий "Севильский цирюльник, или Тщетная предосторожность" (1775), "Безумный день, или Женитьба Фигаро" (1784), "Преступная мать, или Новый Тартюф" (1792) — плутоватый слуга, полный ума, энергии и ловкости.

Здесь имеются в виду цензурные путы, связывавшие свободу писателя в абсолютистской Франции времен Бомарше.

394… Они опирались при этом на отрывок из Попа… — Поп, Александр (1688–1744) — английский поэт-сатирик, переводчик и философ; пользовался непререкаемым авторитетом в литературной среде; придал английскому стиху правильность и легкость, стремился "очистить" его от грубостей; был сторонником просветительского классицизма и высмеивал невежество и пороки современного ему общества.

Здесь имеется в виду двустишие из его философской поэмы "Опыт о человеке" ("Essay on man"; 1734), которое в оригинале звучит так: On life’s vast ocean diversely we sale,

Reason the card, but passion the gale (II, 3).

… Буссолью разум служит нам… — Буссоль — компас, навигационный инструмент, служащий для определения горизонтальных углов между магнитным меридианом и направлением на какой-либо предмет; изобретен в сер. XV в. в Италии.

… Тримальхион, который был купцом, говорит Габинне… — Габин-на — персонаж "Сатирикона", мастер-каменотес, изготавливающий надгробные памятники, сотрапезник Тримальхиона, который дает ему указания относительно своего будущего памятника ("Сатирикон", 71).

… взывали ко всем итальянским академиям, начиная с Неаполя и кончая Сан Марино. — Сан Марино (Светлейшая республика Сан Марино) — карликовое государство на Апеннинском полуострове, окруженное территорией Италии и фактически находящееся под ее протекторатом; самая древняя республика в мире: основанная в 301 г., в средние века находилась в зависимости от герцогов Урби-но и римских пап; протекторат Италии признала в 1862 г.

… представить загадку на рассмотрение Института. — Институт Франции — основное научное учреждение страны; создан в 1795 г.;объединяет пять отраслевых академий; с 1805 г. помещается на набережной его имени на левом берегу Сены, во дворце кардинала Мазарини, построенном в 60-х гг. XVII в.

395… походило на добродетельных граждан Сен-Жюста… — Сен-Жюст, Луи Антуан де (1767–1794) — ближайший соратник Робеспьера; депутат Конвента; в 1793–1794 гг. член Комитета общественного спасения; сыграл большую роль в организации побед Франции в войне против первой коалиции контрреволюционных европейских государств; после переворота 9 термидора был казнен.

… для которых молодой член Конвента требовал привилегии… — Конвент (точнее: Национальный Конвент) — высший представительный и правящий орган Франции во время Французской революции, избранный на основе всеобщего избирательного права и собравшийся 20 сентября 1792 г.; декретировал уничтожение монархии, провозгласил республику и принял решение о казни Людовика XVI, а затем и Марии Антуанетты; окончательно ликвидировал феодальные отношения в деревне; в 1795 г. после принятия новой конституции был распущен.

… должностные лица муниципия… — Муниципий — в Римском государстве вольный город, свободное население которого получало в полном или ограниченном виде права римского гражданства; по своей организации муниципии во многом следовали Риму: в них были чиновники, соответствовавшие римским консулам и эдилам, и свой сенат.

… монеты, предназначавшиеся для Харона. — Греки считали, что Ха-рону (см. примеч. к с. 360) за его работу полагается плата, и поэтому клали в рот покойнику обол (мелкую медную монету).

… платить за переход моста Искусств. — Мост Искусств — пешеходный мост через Сену, построенный в 1802–1804 гг. и ведущий от Лувра (который во времена строительства этого моста именовался Дворцом искусств, отсюда и его название) на южный берег, к началу улицы Сены; переход через этот мост до 1848 г. был платным и стоил су.

396… Откройте Тацита и вы увидите, что Петроний со славой исполнял при Нероне ту же должность, что и Тихея при Юлии. — То есть они служили для удовлетворения похоти своих господ.

Тацит пишет о роли, которую исполнял Петроний в окружении Нерона, в "Анналах" (XVI, 18–19).

Одна из возможных расшифровок загадочной надписи на гробнице второй Тихеи: "Гению-покровительнице Тихеи, наложнице Юлии, дочери Августа".

… вручила себя попечениям Юноны, самой надменной из всех богинь. — Юнона — см. примеч. к с. 148.

397… Руй Гомес де Сильва провел Карла Vперед некоторыми своими предками. — Речь идет о персонажах пьесы Гюго "Эрнани" (1830). Эрнани — романтический герой, главарь разбойников; под этой личиной скрывается принц-изгнанник Хуан Арагонский, влюбленный в донью Соль и связанный клятвой отомстить королю Карлосу, отец которого когда-то казнил его отца. Здесь имеется в виду сцена из третьего действия пьесы. Разгневанный король Карлос в поисках Эрнани врывается в замок дона Руя Гомеса де Сильва, опекуна доньи Соль и соперника героя, но благородный дон Руй Гомес прячет разбойника в своей фамильной портретной галерее и не выдает его. В ответ на требование Карлоса сделать это, дон Руй Гомес поочередно подходит к портретам своих предков и рассказывает королю об их подвигах. Наконец, он останавливается перед своим собственным портретом и произносит:

Вот мой портрет. Король, благодарю вас. Вы

Хотите, чтоб он стал посмешищем молвы?

"Изменник был рожден высокою семьею

И гостя своего он продал с головою!"

(III, 6; перевод Вс. Рождественского.)

… как и почтенный опекун доньи Соль… — То есть дон Руй Гомес де Сильва.

XXXVIII. Маленькие объявления

… добрались до Геркуланских ворот. — Геркуланские ворота находились в западной части городской стены Помпей.

… это ответвление знаменитой Аппиевой дороги, которая шла от Рима до Неаполя. — Аппиева дорога — см. примем, к с. 284.

…На севере она начиналась у Капуи и спускалась на юг до Реджо… — Имеется в виду Попилиева дорога (Виа Попилиа), построенная в 132 г. до н. э. при консульстве Публия Попилия Лената и связывавшая Капую с Регием (соврем. Реджо — см. примем, к с. 136).

… проходила через Бруттий, Луканию, Самний и Кампанию… — Бруттий (соврем. Калабрия) — в древности область на юго-западной оконечности Апеннинского полуострова, населенная италийскими племенами бруттиев.

Лукания — историческое название южноитальянской административной области Базиликата, граничащей с Апулией и Ионическим морем на востоке, с Калабрией — на юге и с Тирренским морем и Кампанией (см. примем, к с. 185) — на западе.

Самний — историческая область в Средней Италии, населенная некогда италийским племенем самнитов и в нач. III в. до н. э. покоренная Римом; соответствует нынешней области Абруцци (см. примем, к с. 33).

… главные дороги находились под надзором цензоров… — Цензор — в Древнем Риме одна из высших магистратур, появившаяся в 443 г. до н. э.; цензоры осуществляли проведение ценза (т. е. переписи граждан), надзор над нравами, ревизию списка сенаторов и всадников, а также контроль над государственными финансами; избирались из числа бывших консулов.

… Тит Ливий перечисляет обязанности этих почтенных чиновников… — Далее Дюма приводит довольно неточный французский перевод следующего пассажа из сочинения Тита Ливия (см. примем. к с. 357): "Цензоры впервые сдали подряд на мощение улиц в городе, а за городом — на укрепление обочин гравием…" (лат. "Censores uias sternendas silice in urbe, glarea extra urbem substruendas marginandasque primi omnium locauerunt" — XLI, 27).

… Господин Мак Адам — великий плагиатор… — Мак Адам, Джон Лоудон (1756–1836) — шотландский инженер, изобретатель системы гладкого дорожного покрытия из утрамбованного щебня, которая произвела переворот в строительстве дорог и была названа его именем; с 1827 г. главный смотритель дорог Великобритании.

398… то есть во время правления Мюрата. — Мюрат (см. примем, к с. 111) правил в Неаполе с 1808 по 1815 гг.

… Стены эти, как и те, что во Фьезоле, в Розелле и Вольтерре… — Фьезоле (древн. Фезулы) — этрусский город, основанный в VIII в. до н. э. и в 283 г. до н. э. захваченный Римом; расположен в 8 км к северу от Флоренции, с которой он соперничал в течение нескольких столетий, пока не был захвачен ею в 1125 г.; в нем сохранились развалины и постройки древнеримской и средневековой эпох. Розелла (древн. Рузеллы) — один из 12 городов, составлявших в древности этрусский союз; находился в 6 км к северу от соврем, города Гроссето в Тоскане (в 120 км к югу от Флоренции); в 294 г. до н. э. был захвачен Римом; до XII в. служил резиденцией епископа, затем пришел в упадок; остатки его городской стены длиной 3 км в окружности находятся близ серных источников Баньи ди Розелле. Вольтерра (древн. Волатерры) — этрусский город в Тоскане, в провинции Пиза, в 50 км к юго-западу от Флоренции; в 283 г. до н. э., после долгой борьбы, был покорен Римом; от римских времен в нем сохранились городские стены и развалины некоторых построек.

… как во времена Суллы и Цицерона. — Сулла — см. примем, к с. 288. Цицерон — см. примем, к с. 284.

…На обратной стороне каждого камня выгравированы оскские и этрусские буквы. — Оски — общее название древнеиталийских племен, населявших с кон. II тысячелетия до н. э. южную часть Средней Италии, в основном Кампанию; их язык, родственный латинскому, исчез еще в античности.

Этруски — оседлый народ неевропейского (возможно, малоазиатского) происхождения, не позднее VII в. до н. э. заселивший Этрурию (область на северо-западе Апеннинского полуострова, на территории современной Тосканы) и создавший развитую цивилизацию, которая предшествовала римской и оказала на нее огромное влияние; в V–III вв. до н. э. были покорены Римом.

… можно, подобно Асмодею, парить над городом без крыш. — Асмо-дей — см. примем, к с. 25.

… слева вы видите дом Триклиния… — Дом, получивший при раскопках в Помпеях такое название, находится рядом с Геркулански-ми воротами.

Триклиний — столовая комната в доме римлянина.

… вверил свой дом защите Фортуны… — Фортуна — см. примем, к с. 298.

… Напротив… находится дом Юлия Полиба. — Название этому дому, расположенному несколько южнее дома Триклиния, дала найденная на нем в 1807 г. надпись: "Iulium Polybium II vir. Vatua rogat" (лат. "К Юлию Полибию, дуумвиру, Ватий взывает").

399… происхождение которого весьма занимало Геркуланскую академию. — Королевская Геркуланская академия (Regale Accademia Ercolanese) — научное учреждение, созданное в Неаполе 13 декабря 1755 г. согласно королевскому указу, утвержденному Бернардо Тануччи; целью академии было изучение древностей, найденных при раскопках погибших античных городов.

… Куда пойти — в Варьете или в Оперу? — Варьете — театр, основанный в 1790 г. и с 1807 г. игравший в новом зале, построенном на бульваре Монмартр; специализировался на буффонадах и коротких водевилях и пользовался огромным успехом, в немалой степени благодаря блестящей труппе. В кон. 20-х гг. XIX в. театр попробовал ввести в свой репертуар драму, но попытка оказалась в целом неудачной (единственным исключением была постановка "Кина" Дюма, 1836), и через несколько лет он вернулся к прежнему репертуару.

Опера — см. примеч. к с. 68.

… рекомендуют себя эдилу… — Эдилы — в Древнем Риме должностные лица, которые осуществляли надзор за строительством и содержанием храмов, водопроводов и т. д., а также за работой рынков, за чистотой в городе, проводили раздачу хлеба гражданам, устраивали игры.

400… давать будут "Козину" Плавта. — Плавт, Тит Макций (ок. 250-ок. 184 до н. э.) — выдающийся римский комедиограф; был близок к демократической оппозиции сенатской олигархии; перерабатывал применительно к римским условиям греческие комедии; карикатурно изображал зажиточную рабовладельческую среду; написал около 130 пьес, из которых полностью сохранилась двадцать одна. "Казина" — комедия Плавта, переделка пьесы греческого комедиографа Дифила (ок. 355/350—ок. 263 до н. э.).

… туда входил десяток бестиариев… — Бестиарий — в Древнем Риме боец с дикими зверями на арене цирка.

401… в четвертый день до ноябрьских календ… — О календаре древних римлян см. примеч. к с. 290.

402… приходится привозить из Атласа, с Нила, из Индии. — Атлас — горная страна на северо-западе Африки; простирается вдоль побережья Средиземного моря от Атлантического океана через Марокко, Алжир и Тунис; выделяется в особую природную область.

Нил — величайшая река Африки, длиной около 6 700 км; протекает в Судане и Египте, впадает в Средиземное море.

403… Носорогов можно найти, лишь поднявшись выше озера Патрон. — Натрон — вероятно, имеется в виду группа соленых озер Вади-эль-Натрун в тектонической впадине к западу от дельты Нила, в Египте.

… Чтобы поймать крокодила больше чем в десять футов, приходится добираться до третьего порога… — То есть до одного из многих порогов, весьма затрудняющих судоходство по Нилу; его третий порог расположен в среднем течении реки, пересекающей в этом районе Нубийскую пустыню, несколько ниже современного города Керма в Судане.

… не какой-нибудь там провинции, вроде Лангедока или Берри, Бретани или Артуа, Эльзаса или Франш-Конте… — Лангедок — историческая провинция на юге Франции, между рекой Рона и испанской границей (Пиренейскими горами); вошла в состав Французского королевства в первой трети XIII в.; в кон. XVIII в. ее территория была разделена на департаменты Од, Эр, Гар, Тарн и Лозер. Берри — историческая провинция в Центральной Франции, с главным городом Бурж; ее земли входят в соврем, департаменты Шер и Эндр; независимое наследственное графство, проданное ок. 1100 г. французскому королю.

Бретань — историческая провинция на западе Франции, на одноименном полуострове, омываемом Атлантическим океаном; главный город — Ренн; в настоящее время ее территория охватывает департаменты Финистер, Морбиан, Кот-д’Армор, Иль-и-Вилен, Атлантическая Луара; с 1491 г. находилась в личной унии с Францией; в 1532 г. была присоединена к ней.

Артуа — историческая провинция на востоке Франции, соответствующая соврем, департаменту Па-де-Кале; в течение нескольких веков была объектом борьбы Франции с Бургундией, Священной Римской империей и Испанией; вошла в состав Французского королевства в сер. XVII в.

Эльзас — историческая область на границе между Францией и Германией, служившая яблоком раздора между этими двумя государствами в течение многих веков; с IX в. входила в состав Германской империи, отошла к Франции в 1678 г.; ныне разделена на департаменты Верхний Рейн, Нижний Рейн и Бельфор; главный город — Страсбург.

Франш-Конте (фр. "Свободное графство") — историческая провинция в Восточной Франции, вблизи швейцарской границы; главный город — Безансон; входила в Священную Римскую империю, с 1405 г. — во владения герцогов Бургундских, с 1477 г. — Габсбургов; в 1678 г. отошла к Франции (ныне составляет территорию департаментов Сона, Ду и Юра).

… Римские провинции — это Африка, Испания, Сирия, Египет, Греция, Каппадокия или Понт. — В Римском государстве провинциями назывались завоеванные вне Италии территории; они считались собственностью римского народа и служили главными объектами эксплуатации; управлялись наместниками из числа бывших преторов и консулов.

Африка — здесь: римская провинция, которая охватывала территорию Карфагенского государства, захваченного римлянами в 146 г. до н. э.

Испания, покоренная Римом в III–I вв. до н. э., была разделена на три провинции: Тарраконскую Испанию — восточные территории по средиземноморскому побережью; Лузитанию — юго-западную часть Пиренейского полуострова; Бетику — южную часть современной Испании.

Сирия — в древности страна между Евфратом и Средиземным морем, покоренная Римом во II–I вв. до н. э. и с 64 г. до н. э. ставшая римской провинцией, которая занимала территории современных Сирии, Ирака и Ливана.

Египет, завоеванный Римом после победы Августа над Антонием и Клеопатрой, в 30 г. до н. э. стал римской провинцией и житницей империи.

Северная часть Греции была завоевана Римом в ходе трех т. н. Македонских войн, которые велись в период с 215 до 168 г. до н. э., и в 148 г. до н. э. на ее территории была создана римская провинция Македония, к которой в 146 г. до н. э. после безуспешного повстанческого движения была присоединена вся Греция. С 27 г. до н. э. Греция существовала в качестве римской провинции Ахайя. Каппадокия — историческая область в восточной части Малой Азии; сложившееся там в 302 г. до н. э. небольшое царство было захвачено ок. 100 г. до н. э. понтийским царем Митридатом VI, а в 17 г. н. э. — Римом, после чего превращено в римскую провинцию.

Понт (Понтийское царство) — рабовладельческое государство на северо-восточном побережье Малой Азии, достигшее расцвета во времена правления Митридата VI (132—63 до н. э.; царь со 113 г. до н. э.); после ряда войн в I в. до н. э. было завоевано Римом и вместе с соседним царством Вифиния образовало в 64 г. до н. э. римскую провинцию; в период с 40 до н. э. — 64 н. э. опять было независимым, а затем снова стало римской провинцией.

404… при консулате Марка Мессалы и Луция Лентула, то есть за три года до рождения Христа. — Марк Валерий Мессала Мессалин (36 до н. э. — после 21 н. э.) — сенатор, консул 3 г. до н. э.; сын знаменитого оратора Марка Валерия Мессалы Корвина (64 до н. э. — 8 н. э.); дед Валерии Мессалины, жены императора Клавдия.

Его товарищем по консульству был Луций Корнелий Лентул.

… Как и в заведении знаменитой кумы аббата Дюбуа… — Дюбуа, Гийом (1656–1723) — кардинал и французский политический деятель; сын аптекаря, аббат, ставший наставником юного Филиппа II Орлеанского, он был призван своим учеником к власти, когда тот стал регентом; продажный, распутный, беспринципный, лицемерный интриган оказался чрезвычайно ловким дипломатом; в 1717 г. он заключил союз Франции с Англией и Голландией, направленный против Испании, затем стал министром иностранных дел, а в 1722 г. — первым министром; кардинальскую шапку получил в 1721 г. Кума аббата Дюбуа — Ла Фийон, парижская сводница и содержательница веселого заведения, тайный агент полиции, персонаж романа Дюма "Шевалье д’Арманталь".

… таким клобуком Ювенал покрывает голову Мессалины, когда она покидает императорский дворец на Палатинском холме, отправляясь в караульное помещение у Фламиниевых ворот. — Имеются в виду следующие строки Ювенала:

… жена его, предпочитая Ложу в дворце Палатина простую подстилку, хватала Пару ночных с капюшоном плащей, и с одной лишь служанкой Блудная эта Августа бежала от спящего мужа;

Черные волосы скрыв под парик белокурый, стремилась В теплый она лупанар, увешанный ветхим лохмотьем,

Лезла в каморку пустую свою — и, голая, с грудью

В золоте, всем отдавалась под именем ложным Лициски… ("Сатиры", VI, 116–123; перевод Д.Недовича и Ф.Петровского.) Фламиниевы ворота находились в северной части городской стены, построенной вокруг Рима в императорский период.

… вы распознаете их по надписи "Lente impelle". — Имеется в виду надпись "Lente impelle" ("Полегче налегай!") на знаменитой эротической фреске из лупанария в Помпеях, на которой изображен мужчина, овладевающий сзади женщиной.

… я отведу их в дом Фавна… — Дом Фавна, расположенеый в западной части Помпей и раскопанный в 1830 г., назван так потому, что в его атриуме была обнаружена бронзовая фигурка танцующего Фавна высотой около 40 см; дом этот занимает целый квартал.

XXXIX. Дом Фавна

405… на улице, идущей от арки Тиберия до ворот Исиды. — Имеется в виду кирпичная арка высотой около 9,5 м и шириной 6,5 м, которая стоит вблизи дома Фавна, в начале улицы, ведущей к Нолан-ским воротам в северо-восточной части городской стены Помпей; на ее вершине прежде стояла конная бронзовая статуя императора (об этом свидетельствует имеющийся на ней обрывок надписи) — то ли Тиберия, то ли Калигулы; была раскопана в 1823–1824 гг.

… Найден он был в 1830 году руководителем раскопок ученым-архео-логом Карло Бонуччи в присутствии сына Гёте, того самого, который умер всего на несколько месяцев раньше своего знаменитого отца. — Бонуччи, Карло (1799–1870) — итальянский археолог, директор раскопок в Геркулануме и Помпеях в 1827–1837 гг., затем управляющий Бурбонским музеем.

Гёте, Юлий Август Вальтер фон (1789–1830) — единственный сын И.В.Гёте и его супруги (с 1806 г.) Иоганны Кристианы Софии, урожденной Вульпиус (1765–1816); советник Счетной палаты; скоропостижно скончался 30 октября 1830 г. во время путешествия по Италии.

Гёте, Иоганн Вольфганг (1749–1832) — поэт и мыслитель, выдающийся представитель Просвещения в Германии; один из основоположников немецкой литературы нового времени; разносторонний ученый, автор ряда работ по естествознанию; умер 22 марта 1832 г., спустя полтора года после смерти своего сына.

… Переступив порог атриума… — Атриум — главное помещение римского дома; первоначально общая жилая комната с очагом; позднее внутренний двор, окруженный другими помещениями; в атриуме размещались домашние святыни.

… в нескольких шагах от нее, в гинекее… — Гинекей — женские покои античного дома.

… Большая мозаика была обнаружена в 1830 году — это был год революций. — 1830 год ознаменовался Июльской революцией во Франции (27–29 июля), Бельгийской революцией (25 августа—28 сентября) и началом Польского восстания 1830–1831 гг. (29 ноября).

406… роль, какую Железная Маска сыграл в прошлом. — Железная Мас ка — главный персонаж исторической загадки об умершем в нач. XVIII в. в Бастилии таинственном узнике, получившем в истории имя "Железная Маска", поскольку его лицо было постоянно закрыто черной бархатной маской; до того как попасть в Бастилию, этот узник содержался в крепости Пиньероль и на острове Сент-Маргерит. Согласно версии Вольтера, которую Дюма использовал в романе "Виконт де Бражелон" и в очерке "Железная маска" из сборника "Знаменитые преступления", таинственный заключенный был близнец Людовика XIV, скрытый от мира родителями, а также кардиналами Ришелье и Мазарини. Однако в исторической литературе существует и много других предположений о его личности.

…По поводу Железной Маски существует девять версий… — Дюма рассказывает об этих версиях в своей книге "Год во Флоренции" (глава "Человек в железной маске").

…на одном из тех прекрасных доблестных коней, которых Фидий высекал на фризе Парфенона. — Фидий (ок. 490—ок. 431 до н. э.) — выдающийся древнегреческий скульптор, архитектор, мастер литейного дела, декоратор; в 450 г. до н. э. руководил художественным оформлением Афин, способствуя их превращению в культурный центр всей Греции; произведения его до нашего времени не сохранились; представление о них дают описания в литературе и многочисленные копии.

Парфенон — храм богини Афины-девы; построен на Афинском акрополе в 448–438 гг. до н. э.; Фидий руководил скульптурной отделкой храма.

… хламида, перекинутая через левое плечо… — Хламида — у древних греков плащ из плотной шерстяной материи, надеваемый поверх хитона.

408… считалось, что это сражение при Иссе между Дарием и Александ ром Македонским. — Исс (соврем. Искендерун в Турции) — в древности цветущий и богатый приморский город в Малой Азии, в Киликии, у одноименного залива.

В сражении при Иссе осенью 333 г. до н. э. Александр Македонский (см. примеч. к с. 92) нанес поражение войскам персидского царя Дария III, обеспечив тем самым господство над Малой Азией как основу для завоевания Сирии и Египта.

Дарий III Кодоман (ок. 380–330 до н. э.) — персидский царь с 330 г. до н. э., правнук Дария И, последний из династии Ахеменидов; был побежден Александром Македонским при Иссе и Гавгамелах и убит своими приближенными.

… Синьор Франческо Авеллино полагал, что это сражение при Гранине. — Авеллино, Франческо Мариа (1788–1850) — итальянский юрист, экономист, поэт, филолог, эллинист, нумизмат, эпиграфист, профессор греческой литературы и политической экономии Неаполитанского университета; с 1839 г. директор Бурбонского музея и руководитель раскопок; президент Академии делла Круска, секретарь Геркуланской академии.

Граник (соврем. Бига в Турции) — небольшая река на северо-западе Малой Азии, в Троаде, впадающая в Мраморное море; переправившись через Геллеспонт, Александр Македонский весной 334 г. до н. э. разгромил там персидскую армию.

… Синьор Антонио Никколини утверждал, что это сражение при Ар-беллах. — Никколини, Антонио (1772–1850) — неаполитанский придворный архитектор и сценограф.

Арбеллы (соврем. Эрбиль в Иракском Курдистане) — город в Ассирии, невдалеке от которого 1 октября 331 г. до н. э. у селения Гавга-мелы Александр Македонский разгромил армию персидского царя Дария III, положив тем самым конец существованию Персидской державы.

… Синьор Карло Бонуччи настаивал на том, что это сражение при Платеях. — Платеи — древнегреческий город в Южной Беотии (Средняя Греция), около которого во время греко-персидских войн, в сентябре 479 г. до н. э., произошло сражение между войсками 24 греческих городов-государств во главе с Афинами и Спартой под командованием спартанского полководца Павсания и персидской армией под командованием военачальника Мардония, зятя царя Дария I. Греки одержали полную победу. Победа при Платеях и одновременно разгром персидского флота при Микале привели к освобождению Греции и греческих городов 1Йалой Азии от персов.

* ’

… Господин Маршан считал, что это сражение при Марафоне. — Сведений о Маршане (Marchand) найти не удалось.

Марафон — селение на берегу Марафонского залива Эгейского моря, в 42 км к северо-востоку от Афин. Там 13 сентября 490 г. до н. э. во время греко-персидских войн 500–449 гг. до н. э. афинские войска нанесли поражение персидской армии.

… Синьор Луиджи Весковали убеждал, что это поражение галлов при Дельфах. — Весковали, Луиджи — римский археолог, участвовавший в широкой дискуссии по поводу мозаики в доме Фавна, развернувшейся среди ученых после того, как она была обнаружена осенью 1831 г.

Галлы — группа племен, проживавших в древности на территории современных Северной Италии, Швейцарии, Франции и Бельгии; к I в. до н. э. были покорены Римом; считаются предками французов.

Дельфы — город в Средней Греции, на южном склоне горы Парнас, который сложился в VI в. до н. э. вокруг древнего святилища Аполлона Пифийского и в котором благодаря приношениям богомольцев скопились огромные богатства.

В 279 г. до н. э. многочисленные полчища галлов под началом своего вождя, которого древние авторы именовали Бренном, вторглись на Балканский полуостров и разграбили святилище в Дельфах.

… Синьор Филиппо ди Романис заявил, что это схватка Друза и галлов в Лионе. — Филиппо ди Романис (Filippo Romanis) — сведений об этом персонаже найти не удалось.

Нерон Клавдий Друз (38—9 до н. э.) — древнеримский военачальник, пасынок Августа, сын Ливии, брат Тиберия, отец Клавдия; одержал ряд значительных побед в Германии, в Галлии и Реции; с 13 г. до н. э. был наместником Галлии и жил в Лугдунуме; погиб в результате несчастного случая и посмертно получил почетное имя "Германию", которое в его семье стало наследственным.

Лион (древн. Лугдунум) — главный город исторической области Лионне во Франции; расположен при слиянии рек Рона и Сона; был основан римлянами в 43 г. до н. э. и вскоре стал административным и политическим центром Галлии; в V–XII вв. центр различных феодальных владений; с 1312 г. находился под властью французских королей; ныне административный центр департамента Рона в Восточной Франции, один из крупнейших городов Франции.

… Синьор Паскуале Понтичелли считал, что это победа Цезаря над Птолемеем. — Сведений о Паскуале Понтичелли (Pasquale Ponticelli) найти не удалось.

Птолемей XIII Дионис (ок. 61–47 до н. э.) — брат и муж-соправи-тель царицы Клеопатры (с 51 г. до н. э.); был игрушкой в руках своих советников; погиб (утонул) во время Александрийской войны — восстания египтян против Цезаря.

… Маркиз Ардити уверял, что это смерть Сарпедона. — Ардити — см. примеч. к с. 128.

Сарпедон — в греческой мифологии и "Илиаде" Гомера сын Зевса, предводитель ликийцев, один из самых могущественных союзников Трои; был убит Патроклом.

… синьор Джузеппе Санчес увидел здесь поединок между Ахиллом и Гектором. — Сведений о Джузеппе Санчесе (Giuseppe Sanchez) найти не удалось.

Поединок Ахилла и Гектора описан в "Илиаде" (глава XXII).

… Геродот говорит, что у персов были короткие копья. — Геродот из Галикарнаса (ок. 484–425 до н. э.) — древнегреческий историк, "отец истории" по выражению Цицерона; первым в мире создал собственно историческое повествование ("История" в девяти книгах); до него существовали либо памятные записки (о войнах, стихийных бедствиях, эпидемиях и т. п.), либо публичные тексты, восхваляющие действия правителей, либо эпические и мифологические сказания; он также передает множество историй мифологического и фольклорного характера, но дистанцируется от них, предваряя свое повествование словами: "Как говорят…"

Геродот так описывает вооружение персов в армии царя Ксеркса: "У них были короткие копья, большие луки с камышовыми стрелами, а кроме того, на правом бедре с пояса свисал кинжал" (VII, 61).

… Арриан утверждает, что, после того как солдаты-наемники были убиты, персы обратились в бегство… — Арриан, Квинт Эппий Флавий (ок. 95—175) — греческий писатель римской эпохи, наместник Каппадокии в 131–137 гг.; автор сочинения о жизни и походах Александра Македонского "Поход Александра" ("Anabasis Alexandra"), являющегося ценным историческим источником; сражению при Иссе посвящены главы 7—11 второй книги этого сочинения.

Здесь имеется в виду следующее сообщение Арриана: "… персы дрогнули, едва узнав, что Дарий обратился в бегство, а отряд наемников очутился в прорыве и был перебит пехотой. Тогда бегство стало бесповоротным и всеобщим" (II, 11,2–3).

Следует заметить, что, хотя поход Александра Македонского против Персии представлялся современникам как общегреческое дело, в армии Дария были многотысячные отряды греческих наемников.

409… Александр всегда сражался верхом на Буцефале… — Буцефал — см. примеч. к с. 285.

… Квинт Курций сообщает, что колесница Дария вся сверкала драгоценными камнями… — Курций, Руф Квинт (I в. н. э.) — римский историк, автор "Истории Александра Великого" ("Historia Alexandri Magni Macedonis"), в основном враждебной ее заглавному герою.

Сражению при Иссе посвящены главы 9—11 третьей книги этого сочинения, а описание колесницы Дария дано в главе 3 той же книги: "С обеих сторон колесница была украшена золотыми и серебряными фигурами богов, на дышле сверкали драгоценные камни, а над ними возвышались две золотые статуи, каждая в локоть высотой: одна — Нина, другая — Бела. Между ними находилось священное золотое изображение, похожее на орла с распростертыми крыльями".

… на Дарии была пурпурная туника… — Одеяние Дария описано в главе 3 третьей книги Квинта Курция Руфа.

… у Дария была тиара бело-голубого цвета… — Квинт Курций Руф пишет об этом так: "Головной убор царя, называемый персами "ки-дарис", украшали фиолетовые с белым завязки" (III, 3, 19).

410… Элиан утверждает, будто Дарий, увидев, что сражение проиграно, вскочил на кобылу, которую подвел ему его брат Артаксеркс. — Элиан, Клавдий (ок. 175—ок. 235) — римский писатель, писавший по-гречески; автор книг "О природе животных" и сборника "Пестрые рассказы", в котором собраны исторические анекдоты о знаменитых людях и любопытных происшествиях.

Упомянутую историю Элиан рассказывает в книге "О природе животных" (VI, 48), не называя, правда, имени того, кто подвел царю незадолго до этого ожеребившуюся кобылу.

… попросил Арета, начальника конницы, дать ему свое. — Арет назван у Арриана царским стремянным (I, 15, 6).

… сын Филиппа напал на Митридата, зятя Дария… — Филипп II (ок. 382—ок. 336 до н. э.) — царь Македонии с 355 г. до н. э., отец

Александра Македонского; в его царствование завершилось формирование рабовладельческого Македонского государства.

Сведений о Митридате найти не удалось.

… не увидел Ресака, занесшего топор над его головой… — Диодор (XVII, 20) сообщает, что Ресак был брат Спифридата.

… Спифридат, подобравшийся к крупу лошади… — Спифридат — персидский сатрап Ионии и Лидии (в Малой Азии); в сражении при Гранике пытался убить Александра, но пал, сраженный Кли-том.

… занесенную для удара руку отрубил Клит. — Клит, по прозвищу Черный, — полководец Александра, брат его кормилицы Геллани-ки, спасший царя в битве при Гранике; был убит им в пьяной ссоре.

… следовавшей за ними македонской фалангой… — Фаланга — тесно сомкнутое линейное построение тяжелой пехоты в армиях Древней Греции; обладала огромной ударной силой, но малой подвижностью и была ограничена в маневре; составляла основу боевого порядка в армии Александра Македонского; македонская фаланга состояла из 16–18 тысяч воинов.

… Александру достались Иония, Кария, Фригия и другие части Азии, составлявшие прежде могущественную лидийскую монархию. — Иония — историческая область на западном побережье Малой Азии, населенная греческими племенами ионийцев; в царствование лидийского царя Креза (560–547 до н. э.) оказалась под властью Лидии; в 547 г. до н. э. попала в подчинение к персам, в IV в. до н. э. — Македонии, а затем Риму; ионийские города были значительными центрами античной культуры.

Кария — историческая область на юго-востоке Малой Азии, заселенная греческими колонистами; с сер. VI в. до н. э. находилась под властью лидийцев, а с 545 г. до н. э. — персов; в 334–333 г. до н. э. была захвачена Александром Македонским; в 129 г. до н. э. стала частью римской провинции Азия.

Фригия — историческая область в центральной части Малой Азии, заселенная фракийскими племенами; в XI–VII вв. до н. э. независимое царство; ок. 600 г. до н. э. была покорена лидийцами, а затем — персами, во II в. до н. э. — римлянами; в 116 г. до н. э. вошла в состав провинции Азия.

Лидия — историческая область в западной части Малой Азии, в долинах рек Герм и Меандр; в первой пол. VI в. Лидийское царство подчинило себе значительную часть Малой Азии, но в 547 г. до н. э. было покорено персами и превращено в персидскую сатрапию, а в 334 г. до н. э. стало частью державы Александра Македонского.

… Так описывают сражение при Гранике Диодор Сицилийский, Квинт Курций и Плутарх. — Диодор Сицилийский (ок. 90–21 до н. э.) — древнегреческий историк, родом из Сицилии, долго живший в Риме; автор "Исторической библиотеки", в которой использованы труды, не сохранившиеся до нашего времени; из ее 40 книг до нас дошли книги I–V и XI–XX.

Квинт Курций — см. примем, к с. 409.

Плутарх — см. примем, к с. 293.

411… Щит Александра, тот самый, который он забрал из храма Минервы… — Диодор Сицилийский сообщает, что Александр Македонский, перейдя Геллеспонт и оказавшись в Троаде, набрел на храм Афины, жрец которого предсказал царю славную победу. "Александр, услышав это предсказание, принес Афине великолепную жертву и посвятил богине собственные доспехи. Из доспехов, лежавших в храме, он выбрал самый прочный щит и с ним бился в первом сражении, которое завершилось благодаря его храбрости громкой победой" (XVII, 18).

XI. Большая мозаика

… Арбеллы — это Маренго Александра. — Маренго — населенный пункт на реке Бормида в итальянской провинции Алессандрия, где 14 июня 1800 г. генерал Бонапарт разбил австрийскую армию.

412… Плутарх и Диодор Сицилийский говорят, что возница был убит стрелой… — Рассказывая о сражении при Арбеллах, Диодор пишет: "Александр метнул дротиком в Дария, но промахнулся и попал в возницу, стоявшего рядом с царем" (XVII, 60).

… Плутарх в жизнеописании Камилла упоминает, что битва при Арбеллах произошла осенью. — Камилл, Марк Фурий (ок. 447–365 до н. э.) — римский патриций, военачальник и политический деятель, ярый враг плебеев; возглавил борьбу с соседними италийскими племенами и нашествием галлов, пять раз был диктатором; обвиненный враждебной партией в присвоении военной добычи, был отстранен от дел, но в опасный для Рима момент вернулся на военную службу и оказал родине значительные услуги.

Здесь имеются в виду следующие слова Плутарха: "… персы в шестой день месяца боэдромиона потерпели от греков поражение при Марафоне, в третий — одновременно при Платеях и Микале, а в двадцать пятый были разбиты при Арбеллах" ("Камилл", 19). Боэдромион — осенний месяц греческого календаря, соответствовавший сентябрю — началу октября.

… вождь-победитель на мозаике — это Павсаний, царь Спарты, воин в голубом — Мардоний, зять царя персов, а персонаж на колеснице — Артабаз, заместитель командующего варварской армией. — Павсаний (?—470 до н. э.) — спартанский полководец, племянник царя Леонида, погибшего при Фермопилах (480 до н. э.), опекун малолетнего царевича Плейстарха (правил в 480–459 гг. до н. э.), регент в 479–476 гг. до н. э.; в 479 г. до н. э. возглавил общегреческое ополчение и разбил персов при Платеях; обвиненный в подготовке восстания в Спарте с целью установления единоличной власти, укрылся в храме, где сограждане замуровали его, и умер от голода. Мардоний (?—479 до н. э.) — персидский полководец, участник греко-персидских войн в V в. до н. э., сын Гобрия, племянник и зять Дария I, женатый на его дочери Артозостре; один из главных инициаторов захвата Греции, желавший стать сатрапом новозавоеван-ной страны; погиб в битве при Платеях.

Артабаз — сын Фарнака, персидский военачальник; во время похода на Грецию возглавлял ополчение парфян и хорасмиев; не веря в успех предприятия и командуя арьергардом, опоздал к битве при Платеях (как считали, нарочно) и затем благополучно ушел со своим войском в Персию; впоследствии был сатрапом Фригии.

413… Мардоний был убит не Павсанием, а Аримнестом. — Аримнест (Аимнест) — знатный спартанец, от руки которого пал Мардоний.

… впоследствии сам погиб в сражении с мессенцами. — Геродот сообщает, что Аримнест погиб уже после персидских войн, во время Мессенской войны, сражаясь при Стениклере с тремястами воинов против всего мессенского войска и погибнув вместе с ними ("История", IX, 64).

Мессения — историческая область Греции, на полуострове Пелопоннес; в VIII–V вв. до н. э. после нескольких войн была покорена Спартой.

… он удалился в Фокиду… — Фокида — историческая область в Средней Греции, к северу от Беотии; в IV в. до н. э. была подчинена Македонии; позже была завоевана Римом. Артабаз отступил от Платей к северу, в Фокиду, чтобы как можно быстрее добраться до Геллеспонта.

… потерпели поражение в одном из сражений и потеряли Масис-тия… — Масистий — начальник персидской конницы, сын Сиро-митры; предводитель алордиев и саспиров в войске Ксеркса; погиб в сражении с греками у города Эрифры в Беотии накануне битвы при Платеях.

… Вся Беотия оглашалась звучанием скорбных воплей… — Беотия — историческая область в Средней Греции; в IV в. до н. э. была объединена Фивами; после завоевания Римом пришла в упадок.

414… Марафонская битва, выигранная Мильтиадом, со стороны персов была в равной степени проиграна Датисом и Артафреном. — Миль-тиад (ок. 550–489 до н. э.) — афинский государственный деятель и полководец, командовавший афинским войском в битве при Марафоне.

Датис — полководец персидского царя Дария I, мидянин, участник нашествия на Грецию; один из командующих персидским войском в битве при Марафоне.

Артафрен — персидский полководец, племянник Дария I (сын его сводного брата), командующий персами в битве при Марафоне.

…по словам Геродота, после сражения вернул победителям позолоченную статую Аполлона, похищенную им у них несколькими днями раньше… — Как рассказывает Геродот, Датису, возвращавшемуся в Азию после поражения при Марафоне, привиделся некий сон, который заставил его обыскать все свои корабли. Обнаружив на одном из них позолоченную статую Аполлона и узнав, из какого святилища она украдена, Датис оставил ее на острове Делосе, приказав делосцам вернуть ее на место — в фиванский город Делий ("История", VI, 118).

… Где браки? — Браки — длинные штаны, которые носили галлы.

415… послушайте рассказ Амедея Тьерри, позаимствованный им у Валерия Максима, Тита Ливия, Юстина и Павсания… — Тьерри, Амедей (1797–1873) — французский историк и журналист; член Академии надписей и изящной словесности (1841), сенатор (1860); его работы посвящены исследованию происхождения общественного строя и культуры Франции, в частности истории римского завоевания, и отличаются живостью изложения; приведенная далее цитата взята из его трехтомного сочинения "История галлов" ("Histoire des Gaulois"; 1828, 1834, 1845).

Валерий Максим — римский историк, сочинявший в правление императора Тиберия; автор труда "Памятные деяния и изречения" ("Factorum et dictorum memorabilium") в 9 книгах, представляющего собой компиляцию различных повестей и преданий из римской истории и истории других народов; это сочинение пользовалось огромным успехом в древности и в средние века.

Тит Ливий — см. примеч. к с. 357.

Юстин, Марк Юниан — римский писатель II–III вв.; его главное произведение "Эпитома сочинения Помпея Трога "Филиппова история"" — сокращенное изложение недошедшего до нашего времени сочинения по всемирной истории римского писателя Помпея Трога (I в. до н. э. — I в. н. э.).

А.Тьерри заимствовал пассаж из книги XXIV (глава 8) этого сочинения.

Павсаний (II в. н. э.) — античный писатель, автор сочинения "Описание Эллады", где приведены многие сведения об истории Греции; сцена, которую заимствовал из этой книги А.Тьерри, содержится в десятой книге (глава XXIII).

… его сопровождали две вооруженные девы, Минерва и Диана. — Минерва — см. примеч. к с. 295.

Диана (гр. Артемида) — покровительница живой природы в античной мифологии, богиня-охотница, девственница.

… дельфийцы распознали тени трех героев — Гипероха и Лаодока…а также Пирра, сына Ахилла. — Имена Гипероха, Лаодока и Пирра (не называя его сыном Ахилла) приводит Павсаний (X, 23, 3).

… падавшими на них с вершин Парнаса громадными камнями. — Парнас — горный массив в Фокиде, высотой 2 458 м; на одном из его склонов находились Дельфы со святилищем Аполлона.

416… персонаж на колеснице — бард. — Барды — здесь: народные певцы и сказители древних кельтских племен, ставшие позднее профессиональными поэтами, бродячими или жившими при княжеских дворах.

… держит в руках лук, а не лиру. — Лира — струнный щипковый инструмент, распространенный с древнейших времен среди средиземноморских народов.

… Раненый воин — Ахилла… — Ахилла (?—48 до н. э.) — египетский военачальник, опекун малолетнего царя Птолемея XIII Диониса и его министр, по совету которого был предательски убит Помпей; участник Александрийской войны (восстания египтян против Клеопатры и Цезаря), погиб от руки убийцы.

… царь-беглец — Птолемей. — То есть Птолемей XIII (см. примеч. к с. 408).

… Ахилла еще до битвы был предательски убит евнухом Ганимедом. — Ганимед — египетский евнух, воспитатель младшей сестры Клеопатры, царевны Арсинои, которую он пытался сделать властительницей Египта; вступив в борьбу с Ахиллой за первенство, убил соперника; погиб после окончательной победы Цезаря в Александрийской войне.

417… Первый из этих поединков был с Тлиполемом, сыном Геракла, внуком Юпитера… — Тлиполем Гераклид — один из участников Троянской войны, сын Геракла, который был сыном Зевса, и царевны Астиохи; предводитель родосцев, отличавшийся огромным ростом и мощью; был убит Сарпедоном.

… Геракл разорил Илион знаменитый, // Но царя Лаомедона злое безумство карая… — Лаомедон (Лаомедонт) — царь Трои, который вызвал гнев Аполлона и Посейдона, не отдав им обещанную плату за возведение стен города; в наказание Посейдон наслал на Трою морское чудовище, которое грозило пожрать царевну Гесиону; Геракл спас девушку, но Лаомедон не дал обещанного вознаграждения и ему; через несколько лет Геракл разрушил Трою и убил Лаомедона.

… славу // Даруешь мне, и Аиду, конями гордящемусь, душу. — Аид (Плутон) — см. примеч. к с. 5.

418 …На этот раз поединок состоялся между Сарпедоном и Патрок-лом. — Патрокл — герой греческой мифологии и "Илиады" Гомера, други соратник Ахилла; убил в бою Сарпедона, но затем пал от руки Гектора.

… он не похож на переводы принца Лебрена или г-на Битобе… — Лебрен, Шарль Франсуа (1739–1824) — французский политический деятель и литератор; член Учредительного собрания, после 18 брюмера — третий консул; во время Империи — принц, архиказначей; управлял Лигурией, а затем Голландией; в 1808 г. получил титул герцога Пьяченцы; автор прозаических переводов "Илиады" (1776) и "Одиссеи".

Битобе, Поль (1732–1808) — французский поэт и эллинист, протестантский пастор, уроженец Пруссии; автор весьма популярных в свое время прозаических переводов на французский язык "Илиады" (1764) и "Одиссеи" (1785) — именно по этим переводам юный Пушкин знакомился с поэмами Гомера; член Французской академии (1795).

… копьем поразил Фразимела… — Фразимел — участник Троянской войны, ликиец, соратник Сарпедона.

419… Горю сему Автомедон пособие быстро находит… — Автомедон — см. примем, к с. 304.

… Одиссей приходит к Ахиллу и умоляет его забыть об оскорблении, нанесенном ему Агамемноном… — Одиссей (в латинской транскрипции Улисс) — герой древнегреческой мифологии, а также "Илиады" и "Одиссеи" Гомера, царь Итаки; один из главных героев Троянской войны; отличался не только мужеством, но и умом и хитростью; после гибели Трои десять лет скитался по свету, пока не вернулся домой.

Агамемнон — герой древнегреческой мифологии, "Илиады" и античных трагедий, царь Микен, предводитель греческого войска под Троей, брат Менелая; отнял у Ахилла пленницу Брисеиду, чем вызвал его гнев и отказ сражаться.

… КСкейским вратам лишь и к дубу дохаживал… — Скейские ворота — главные ворота Трои, располагавшиеся в западной части городской стены; вели из города, расположенного на отрогах горы Ида, на равнину.

420… у него были Ксанф и Б алий, сыновья Подарги и Зефира… — Ксанф и Балий — бессмертные кони в колеснице Ахилла, наделенные человеческой речью и пророческим даром; были подарены некогда Посейдоном отцу Ахилла.

Подарга — в древнегреческой мифологии гарпия, крылатое чудовище отвратительного вида, полуптица-полуженщина; от Зефира, божества теплого западного ветра, родила волшебных коней Ахилла.

… у него был Педас, захваченный им при осаде Фив… — Педас — смертный конь Ахилла, не уступавший в резвости и силе его волшебным коням.

Фивы Плакийские — город в западной части Малой Азии, в Ми-сии, захваченный и разоренный Ахиллом.

… был столь же умелым наездником, как член Жокей-клуба или берейтор Франкони… — Жокей-клуб — ассоциация для поощрения кровного коневодства; возникла во Франции осенью 1833 г. как закрытый аристократический клуб, председателем которого стал английский аристократ лорд Генри Сеймур (1805–1859), всю жизнь проживший во Франции и прославившийся своими чудачествами. Берейтор — наездник, специалист по выездке верховых лошадей. Франкони — семейство итальянских наездников, с XVIII в. обосновавшихся во Франции. Лоран Франкони (1776–1849) обучал верховой езде принцев Орлеанского дома; его сын Виктор (1810–1897) был директором Летнего и Зимнего цирков в Париже и открыл в 1845 г. парижский ипподром.

…за кого вы принимаете божественного сына Фетиды и Пелея? — Фетида — в древнегреческой мифологии одна из нереид, дочерей морского старца Нерея, добрая, благодетельная богиня, сама испытавшая немало горя и оказавшая помощь многим богам и героям; мать Ахилла.

Пелей — герой древнегреческой мифологии, царь Фтии в Фессалии, храбрый воин; супруг Фетиды и отец Ахилла; после гибели сына и внука был погружен Фетидой на морское дно и жил во дворце ее отца Нерея.

… Послушайте Нестора… — Нестор — герой древнегреческой мифологии, участник Троянской войны, царь Пилоса, мудрый старец.

… в то время у Ахилла было еще его оружие, ибо Патрокл был еще жив. — Когда удача стала склоняться на сторону троянцев, Ахилл, по-прежнему пребывая в обиде на Агамемнона и отказываясь сражаться сам, уступил просьбам Патрокла и снарядил друга в битву, предоставив в его распоряжение собственные доспехи и оружие; когда же Гектор убил Патрокла, оружие и доспехи Ахилла достались победителю.

421… элегантный сын Приама, оспаривавший приз за красоту у Пари са… — То есть Гектор.

… глубоко вонзается дротик Аякса… — Аякс — Большой Аякс, могучий греческий герой, участник Троянской войны, сын саламин-ского царя Теламона. Здесь речь идет об эпизоде единоборства Аякса и Гектора ("Илиада", VII, 248–254).

… бедного сумасшедшего, которого я видел в Шарантоне… — Ша-рантон (Шарантон-ле-Пон) — город у юго-восточных окраин Парижа; там располагалась известная во Франции больница для умалишенных.

… переход евреев через Красное море. — Имеется в виду эпизод из библейской книги Исход (14; 15–28): во время бегства древних евреев из Египта Моисей по слову Бога повелел водам Красного моря расступиться, и иудеи прошли между ними; когда же преследовавшие их воины фараона двинулись вслед за беглецами, воды сомкнулись и потопили египтян.

ХЫ. Посещение Неаполитанского музея

422… Что скажут… если я хоть немного не расскажу о Неаполитан ском музее? — О Национальном археологическом музее в Неаполе, расположенном в Палаццо дель Студи, см. примеч. к с. 128.

… Дворец Студи был построен герцогом де Осуна… — Имеется в виду дон Педро Хирон, первый герцог де Осуна (1537–1590) — неаполитанский вице-король в 1582–1586 гг., герцог де Осуна с 1562 г.

… назначение его изменилось при Руисе де Кастро, графе де Демосе, решившем использовать здание для университета, который действительно был основан там при его сыне в 1616 году. — Фернандо Руис де Кастро, шестой граф де Лемос (1548–1601) — неаполитанский король в 1599–1601 гг.

Его сын Педро Фернандес, седьмой граф де Лемос (1576–1622), вице-король Неаполя в 1610–1616 гг., считается основателем нынешнего Неаполитанского университета.

… дворцы Портичи, Казерты, Неаполя и Капо ди Монте оказались переполнены ценнейшими предметами… — Королевский дворец Реджа ди Портичи был построен в 1738–1742 гг. по планам римского архитектора Антонио Каневари (1681–1764).

О королевских дворцах в Казерте и Каподимонте см. примеч. к с. 97.

423… университет был переведен во дворец Сан Сальваторе. — В 1777 г.

неаполитанский университет был переведен в бывший иезуитский коллеж, входивший в комплекс зданий монастыря Сан Сальваторе.

… позволив установить при входе в новый музей свое скульптурное изображение в виде Минервы. — Огромная (3,7 м высотой) мраморная статуя короля Фердинанда IV, изображенного в виде богини Минервы, воительницы и покровительницы мудрости, украшает центральную нишу парадной лестницы Бурбонского дворца; статуя была выполнена Кановой в 1820–1822 гг. На ее пьедестале на латинском языке начертано: "Непобедимый король, достойный сын своего отца, собравший множество произведений искусства во имя славы Отчизны и для удобства исследователей".

… Создание шедевра было поручено Канове. — Канова, Антонио (1757–1822) — итальянский скульптор, представитель неоклассицизма; сын каменотеса; создавал композиции на мифологические сюжеты, портреты и надгробия; наиболее известные его работы: надгробие папы Климента XIII (1792), "Амур и Психея" (1787–1793), "Три грации" (1813–1816), бюст Наполеона (1803), "Полина Боргезе в образе Венеры" (1805–1807); его творчество оказало большое влияние на европейскую академическую скульптуру.

… Вначале идут изображения девяти членов семьи Бальба… — См. примеч. к с. 26.

… Здесь есть и другие великолепные произведения, например, "Пьяный фавн", "Венера Калл и п ига", которую лично я нахожу менее красивой, чем "Венера Сиракузская", "Отдыхающий Геракл" — колоссальная статуя работы Гликона, найденная без ног в термах Каракаллы… — "Пьяный Фавн" — имеется в виду бронзовая статуэтка "Танцующий Фавн" (II в. до н. э.), найденная в т. н. доме Фавна в Помпеях (см. примеч. к с. 404).

"Венера Каллипига" ("Дивнозадая") — знаменитая римская копия греческой скульптуры, найденная при раскопках в Риме и входившая в коллекцию Фарнезе.

"Венера Сиракузская" — хранящаяся в Сиракузском археологическом музее римская копия греческой скульптуры богини Венеры Анадиомены ("Выходящей из воды"); ее нашел в 1804 г. итальянский археолог Валерио Ландолина (1743–1814) во время раскопок в одном из кварталов Сиракуз, и ее часто называют его именем; по красоте обнаженного зада вполне сопоставима с Венерой Калли-пигой.

"Отдыхающий Геракл" (или "Геркулес Фарнезский") — громадная статуя работы афинского скульптора Гликона (III в. до н. э.), изображающая обнаженного Геракла на отдыхе: он облокотился на свою палицу, на которую наброшен другой его атрибут — львиная шкура; представляет собой копию недошедшей до нас статуи работы греческого ваятеля Лисиппа (ок. 390—ок. 300 до н. э.); была найдена при раскопках в 1546 г.

Термы Каракаллы, известные по развалинам к востоку от Авентин-ского холма в Риме, отличались своими размерами и роскошью отделки; они занимали территорию около 9 га, и ими могли пользоваться одновременно 1 600 человек; сооружение их началось в 212 г., при императоре Каракалле (Марк Аврелий Север Антонин; 186–217; правил с 211 г.), а закончилось при Александре Севере (208–235; император с 222 г.). Во время раскопок там было обнаружено большое количество античных скульптур.

… автор "Моисея" сравнил свое творение с античным… — "Моисей" — знаменитая скульптура Микеланджело, изваянная им в 1513–1516 гг. и предназначавшаяся для гробницы папы Юлия II; установлена в римской церкви Сан Пьетро ин Винколи ("святого Петра в веригах").

… Гулъелъмо делла Порта был по отношению к себе менее строг… — Гульельмо делла Порта (ок. 1500–1577) — итальянский скульптор и архитектор, которому покровительствовал Микеланджело; согласно легенде, ноги, изваянные им для реставрации скульптуры Геркулеса Фарнезского, у которой недоставало нижних конечностей, настолько понравились Микеланджело, что он посоветовал сохранить их, даже когда нашлись ее подлинные части.

… князь Боргезе нашел подлинные ноги… — Подлинные ноги скульптуры Геркулеса Фарнезского, хранившиеся до этого в коллекции Боргезе, основоположником которой стал кардинал Шипионе Боргезе-Каффарелли (1576–1663), были воссоединены с самой фигурой в 1787 г., когда титул князя Боргезе носил Марканто-нио III (1730–1800) — отец князя Камилло Филиппо Лодовико Боргезе (1775–1832), генерала наполеоновской армии и зятя Наполеона.

424… В музее есть еще "Фарнезский бык"… — "Фарнезский бык" —

огромная мраморная группа (высотой около 5 м и весом в 24 т), римская копия с греческого оригинала I в. до н. э., найденная в Термах Каракаллы в 1546 г.; изображает персонажей древнегреческой мифологии, братьев-близнецов Зета и Амфиона, сыновей Ан-тиопы и Зевса, привязывающих к рогам дикого быка жестокую фиванскую царицу Дирку, которая хотела погубить их мать.

Слово "Фарнезский" означает, что эта скульптура входила в коллекцию шедевров античного искусства, которую начал собирать римский папа Павел III (в миру — Алессандро Фарнезе; 1468–1549; папа с 1534 г.), расширили члены его семьи и унаследовал через свою мать Елизавету Фарнезе (1692–1766) неаполитанский король Карл VII, будущий испанский король Карл III (см. примеч. к с. 97); в настоящее время эта коллекция составляет одну из важнейших частей собрания Неаполитанского археологического музея.

… статуя, изображающая Агриппину в тот момент, когда она узнает, что Нерон угрожает ее жизни… — То есть изображающая Агриппину Младшую (см. примеч. к с. 357).

… статуя Аристида, которую Канова считал шедевром античной скульптуры. — Возможно, имеется в виду т. н. статуя Аристида, найденная при раскопках в Геркулануме.

Аристид (ок. 540—ок. 467 до н. э.) — афинский полководец и политический деятель.

… маленький Вакх, которого уносит пантера… — Пантера — любимое животное и один из атрибутов Вакха.

… лампы, изображающие Исиду и Молчание, и другие, с изображением Амура… — Исида — см. примеч. к с. 91.

Молчание — вероятно, имеется в виду Тацита, в древнеримской мифологии богиня молчания, которая изображалась в виде женщины, проижимающей к губам палец.

Амур (гр. Эрот, Купидон) — одно из божеств любви в античной мифологии; часто изображался в виде шаловливого мальчика с луком и стрелами, которые, попадая в сердце человека, вызывают любовь.

… такие носили Аспасия, Клеопатра, Мессалина. — Аспасия (475/465—после 429 до н. э.) — возлюбленная Перикла (ок. 490–429 до н. э.), государственного деятеля и полководца Древних Афин, мать его сына; высокообразованная и обаятельная женщина родом из Милета, с которым у Афин не было эпигамии (договора о признании законными брачных союзов между гражданами разных государств), поэтому союз Перикла и Аспасии считался простым сожительством и вызывал в Афинах немало толков и многочисленные нападки на супругов.

Клеопатра — см. примеч. к с. 105.

Мессалина — см. примеч. к с. 362.

425… располагали "Аполлоном", "Венерой Медицейской", "Лаокооном",

"Бельведерским Торсом". — "Аполлон" — вероятно, имеется в виду римская мраморная копия бронзового греческого оригинала работы Леохара (IV в. до н. э.); была найдена ок. 1490 г. на вилле Нерона в Анции и в 1506 г. установлена в ватиканском дворце Бельведер; ныне хранится в ватиканском музее скульптур Пио-Климен-тино.

"Венера Медицейская" — см. примеч. к с. 392.

Лаокоон — жрец и прорицатель в Трое, препятствовавший тому, чтобы в город был введен деревянный конь, в котором прятались греческие воины; однако боги, которым была угодна гибель Трои, послали двух змей, и те задушили Лаокоона и его сыновей. Миф о Лаокооне нашел воплощение в скульптурной группе, изваянной родосскими скульпторами Агесандром, Полидором и Афинодором в промежутке времени от III до I вв. до н. э. Сильно поврежденная античная скульптурная группа (у фигур Лаокоона и его младшего сына недоставало правых рук, а старшего сына — правой кисти) была найдена в Риме, в винограднике одного из горожан, в 1506 г. и хранится в музее Пио-Климентино.

"Бельведерский Торс" — сохранившаяся часть мраморной скульптуры Геркулеса (в ней недостает головы, рук и ног) работы афинского скульптора Аполлония (I в. до н. э.); была найдена при раскопках Терм Каракаллы; хранится в музее Пио-Климентино.

… Известны были фризы Парфенона и метопы Селинунта… — Парфенон — см. примеч. к с. 406.

Селинунт — в древности значительный город на юго-западном побережье Сицилии; греческая колония, основанная в VII в. до н. э.; в 409 г. до н. э. был разрушен карфагенянами; сохранились огромные руины дорических храмов этого города.

Метопы — в дорическом ордере каменные плиты, украшенные росписью или рельефами и служащие составной частью фриза.

… чудеса кисти, так расхваливаемые Плинием… — Живописи посвящена книга XXXV "Естественной истории" Плиния Старшего.

… приписать кисти великих мастеров, таких, как Тиманф, Зевксид или Апеллес. — Тиманф (V в. до н. э.) — древнегреческий художник, работавший в Сикионе; его работы отличались технической законченностью и выразительностью; некоторые из них скопированы на фресках в Помпеях.

Зевксид (ок. 464—ок. 398 до н. э.) — знаменитый древнегреческий художник, работавший в Эфесе; его картины отличались большим реализмом.

Апеллес (ок. 370–306 до н. э.) — древнегреческий художник; писал темперой на деревянных досках, искусно владел светотенью; работы его не сохранились, но, судя по историческим свидетельствам, отличались большим совершенством.

… Фрески Помпей выполнены в технике темперы — той самой, которую использовали Джотто, Джованни да Фьезоле и Мазуччо. — Темпера — живопись красками, растертыми на яичном желтке (другой вариант — на растительном или животном клее, смешанным с маслом).

Джотто — см. примеч. к с. 377.

Фьезоле, Фра Джованни да (1387–1455) — итальянский художник, доминиканский монах, прозванный Фра Анджелико и причисленный католической церквью к лику блаженных; автор картин (писал темперой по дереву) и фресок на религиозные темы.

Мазуччо — сведений об этом художнике найти не удалось.

… двух-трех произведений периода упадка, выполненных Буше своего времени… — Буше, Франсуа (1703–1770) — знаменитый французский живописец, представитель стиля рококо; автор грациозных мифологических и пасторальных сцен, которого нередко обвиняли в развращении юношества.

426… шарж, изображающий Энея, который спасает своего отца и сы на… — По преданию, Эней после взятия греками Трои вынес своего отца, престарелого Анхиза, из горящего города и вместе с сыном Юлом и отрядом уцелевших воинов бежал на кораблях.

… читаем строки из его "Медеи"… — "Медея" ("Medea") — трагедия Сенеки.

Медея — в древнегреческой мифологии злая волшебница, дочь царя Колхиды, которая полюбила приехавшего туда за священным золотым руном героя Ясона, помогла ему добыть это руно, бежала вместе с ним и, чтобы спасти его, убила родного брата; узнав же, что неверный возлюбленный задумал жениться на дочери коринфского царя, она не только подослала той волшебную одежду, надев которую соперница сгорела заживо, но и убила собственных детей от Ясона, чтобы отомстить ему.

… Тефия нам явит новый свет… — Тефия (Тефида) — в греческой мифологии титанида, дочь Урана и Геи, сестра и супруга Океана, мать океанид.

…не Фула тогда будет краем земли. — Фула (Туле) — мифическая страна, считавшаяся в античности северным пределом обитаемого мира; идентифицируется с Исландией, с побережьем Норвегии или с одним из Шетландских островов.

… Софонисба, принимающая яд, а перед ней — Сципион Африканский… — Софонисба (ок. 235–203 до н. э.) — дочь карфагенского полководца Гасдрубала, отличавшаяся необыкновенной красотой; жена Сифакса, царя Западной Нумидии, войска которого в 203 г. до н. э. были разбиты Сципионом Африканским в союзе с нумидий-ским царевичем Масиниссой, ее бывшим женихом; после одержанной победы Масинисса женился на царице, но Сципион не одобрил этот брак и потребовал, чтобы она отправилась в Рим и как пленница участвовала в триумфальном шествии победителей; и тогда Масинисса, не имея возможности защитить Софонисбу и желая избавить ее от унижения, дал ей чашу с ядом, который она выпила.

Публий Корнелий Сципион Африканский Старший (ок. 237—ок. 183 до н. э.) — прославленный римский полководец; покорил большую часть Испании, возглавлял римские войска в Африке во время Второй Пунической войны (218–201 до н. э.) между Римом и Карфагеном; одержал победу над Ганнибалом при Заме (202 до н. э.).

… Позади Софонисбы — поддерживающий ее Масинисса. — Масинисса (ок. 238—ок. 148 до н. э.) — сын Галы (?—206 до н. э.), царя Восточной Нумидии; во время Второй Пунической войны оказал помощь Риму, внес существенный вклад в победу римлян при Заме, за что получил земли, ранее принадлежавшие Карфагену, и в 201 г. до н. э. стал царем Нумидии, объединив ее восточную и западную части.

… Она изображает Фебу, пытающуюся примирить Ниобу с Лато-ной. — Упомянутая фреска была обнаружена при раскопках Геркуланума в мае 1786 г.

Феба — в древнегреческой мифологии титанида, дочь Урана и Геи, супруга титана Кея, мать богини Латоны, бабка Аполлона и Артемиды; основала святилище в Дельфах и подарила его внуку.

Ниоба — фиванская царица, супруга царя Амфиона; возгордившись своим многочисленным потомством (у нее было семь сыновей и семь дочерей), она оскорбила богиню Латону, у которой было только двое детей. Тогда дети Латоны, Аполлон и Артемида, поразили стрелами детей Ниобы, а сама она, оцепенев от горя, превратилась в скалу.

427… семь великих богов, отвечавших за дни недели: Диана — за поне дельник, Марс — за вторник, и далее идут Меркурий, Юпитер, Венера, Аполлон и Сатурн. — Деление месяца на семидневные недели, возникшее на Древнем Востоке, с I в. до н. э. стало употребляться и в Древнем Риме. Римляне называли дни недели по именам семи светил, носивших имена богов: понедельник — день Луны (ее олицетворяла Диана), вторник — Марса, среда — Меркурия, четверг — Юпитера, пятница — Венеры, суббота — Сатурна, воскресенье — Солнца (его олицетворял Аполлон).

… можете увидеть трех граций, считающихся копией Фидия и вновь скопированных Кановой. — Скульптурная группа "Три грации" была создана Кановой в 1813–1816 гг.

… "Жертвоприношение Ифигении" считается копией знаменитой картины Тиманфа, о которой говорит Плиний. — Упомянутая фреска была найдена в т. н. доме Поэта в Помпеях, раскопанного в 1824–1826 гг.

Плиний Старший упоминает эту картину Тиманфа в своей "Естественной истории" (XXXV, 36, 12).

Ифигения — в древнегреческой мифологии и античных трагедиях дочь царя Агамемнона; она была принесена в жертву Артемиде, для того чтобы та послала грекам попутный ветер.

… Есть в музее и "Тесей, убивающий Минотавра". — В Помпеях было найдено несколько фресок с этим сюжетом (см. примеч. к с. 15); здесь, скорее всего, имеется в виду та, что была обнаружена в т. н. доме Лабиринта, раскопанном в 1834–1835 гг.

… остановиться перед изображением Медеи, замышляющей смерть своих сыновей… — Здесь имеется в виду фреска, найденная в т. н. доме Кастора и Поллукса, который был раскопан в 1828–1829 гг. Медея родила Ясону двоих сыновей и, когда он задумал жениться на другой, убила их, чтобы отомстить ему за неверность.

… воспитание Ахилла кентавром Хироном… — Эта фреска была найдена в 1739 г. при раскопках в Геркулануме.

Хирон — в древнегреческой мифологии один из кентавров, лесных демонов, полулюдей-полуконей; справедливый и мудрый наставник и воспитатель многих выдающихся героев античных мифов. На упомянутой здесь фреске Хирон обучает юного Ахилла игре на лире.

… Ариадна, просыпающаяся на берегу необитаемого острова и простирающая руки к удаляющемуся кораблю Тесея… — Фреска с изоб-ражанием Ариадны (см. примеч. к с. 176), брошенной Тесеем, была найдена в доме Поэта в Помпеях.

… Фрике, переплывающий Геллеспонт на баране: он протягивает руку Гелле, падающей в море… — Эта фреска также находилась в доме Поэта.

Фрике и Гелла — дети эолийского царя Атаманта; спасаясь от козней мачехи, они бежали на златорунном баране, посланном их матерью, богиней облаков Нефелой, в Колхиду. По пути Гелла испугалась, упала в море (названного потом в ее честь) и утонула. Геллеспонт (гр. "Море Геллы") — древнее название пролива Дарданеллы.

… Ахилл, возвращающий Брисеиду Агамемнону… — Фреска, изображающая расставание Ахилла и Брисеиды, была обнаружена в доме Поэта.

Брисеида — в "Илиаде" дочь царя Брисея, любимая и верная невольница Ахилла, захваченная им при взятии Плакийских Фив вместе с дочерью жреца Хрисеидой, которая досталась Агамемнону; когда Агамемнон был вынужден вернуть свою пленницу ее отцу, он отнял у Ахилла Брисеиду; возникшая ссора Агамемнона и Ахилла служит завязкой сюжета "Илиады".

… Фетида, пришедшая к Юпитеру молить об отмщении. — Здесь имеется в виду эпизод "Илиады", когда Фетида молит Зевса даровать победу троянцам, чтобы наказать греков за обиду, нанесенную ее сыну Ахиллу тем, что у него отняли его добычу — Брисеиду (I, 495–530).

428… Посетив Сиракузы, я в описании своего путешествия по Сицилии провел моих читателей к источникам Кианеи… — См. "Сперонару", главу X ("Сиракуза").

Источник Кианеи — небольшой водоем (15 м в поперечнике и 7 м глубиной) в нескольких километрах к юго-западу от Сиракуз, с ярко-голубой ключевой водой, с которого начинается маленькая, длиной всего 6 км, речка Чане (древн. Кианея), приток речки Ана-пус; это единственное место в Европе, где в диком виде растет папирус (теперь там устроен заповедник).

Кианея — в древнегреческой мифологии нимфа этой реки, подруга Прозерпины, которую именно на берегу Кианеи похитил Плутон.

… в помещении над садом монастыря СантАгостино в Портичи нашли сразу тысячу восемьсот маленьких рулонов… — Дом близ Портичи, в котором при раскопках были найдены 1826 обугленных папирусных свитков папируса, получил название "вилла Папирусов".

… Среди трех тысяч рукописей… возможно, найдут четыре тома Трога Помпея… — Помпей Трог — римский историк эпохи Августа, автор труда "Филиппова история" ("Historiae Philippic*") в 44 книгах, первой всеобщей истории, написанной на латинском языке; это сочинение не дошло до нашего времени и известно лишь в кратком изложении Юстина (см. примем, к с. 415).

Все рукописи из виллы Папирусов оказались сочинениями древнегреческого философа-эпикурейца Филодема (100—40 до н. э.).

… три-четыре книги, недостающие в "Анналах" Тацита. — Из 16 книг "Анналов" — главного, самого зрелого и последнего труда Тацита (см. примем, к с. 283) — до нашего времени не дошли книги VII, VIII, IX и X, а книги V, VI и XVI сохранились не полностью.

… Галерея стала собственностью принца Салернского… — Принц Салернский — см. примем, к с. 73.

… для большей ее сохранности была переведена в Бурбонский музей. — То есть в нынешний Национальный археологический музей Неаполя.

… В ней… есть тринадцать картин Сальватора Розы… — Сальватор Роза — см. примем, к с. 317.

… две-три — Ван Дейка… — Ван Дейк, Антонис (1599–1641) — знаменитый фламандский художник; автор замечательных, виртуозных по живописи портретов, отличающихся тонким психологизмом и благородной одухотворенностью.

… одна — Перуджино… — Перуджино (Пьетро ди Кристофоро Ван-нучи; ок. 1446–1523) — итальянский художник эпохи Возрождения, представитель умбрийской школы; работал в Перудже, Флоренции, Риме.

… одна — Аннибале Карраччи… — Карраччи, Аннибале (1560–1609) — итальянский живописец, мастер портретной и пейзажной живописи; вместе со своими братьями основал в Болонье художественную академию, сыгравшую важную роль в выработке принципов академического искусства; его картины находятся в лучших музеях мира, в частности в Эрмитаже ("Отдых святого семейства на пути в Египет").

… две — Герардо делла Нотти… — Герардо делла Нотти ("Ночной Герард") — прозвище фламандского художника Герарда ван Хонт-хорста (1590–1656), в 1610–1619 гг. совершенствовавшего свое мастерство в Италии и за пристрастие к изображению ночных сцен заслужившего такое прозвище.

… одна — Гверчино… — Гверчино — Барбьери, Джованни Франческо (прозванный из-за своего косоглазия Гверчино — "Косой"; 1591–1666), итальянский живописец, представитель болонской школы.

… "Три возраста" Жерара… — Жерар, Франсуа Паскаль Симон, барон (1770–1837) — французский художник; родился в Риме (его отец был управляющим у французского посла при святом престоле), в 12 лет приехал во Францию учиться живописи; работал в мастерской художника Жака Луи Давида и за короткое время стал известным портретистом, писал парадные портреты генералов и маршалов, особ, приближенных к императору, императрицы Жозефины и самого императора; по заказу императрицы создал огромное полотно "Битва под Аустерлицем" (1810); после Реставрации стал придворным портретистом Людовика XVI11, а позднее — Карла X и Луи Филиппа; в 1819 г. получил титул барона. Среди его работ есть и аллегорическое полотно "Три возраста".

… из числа тех поразительных миниатюр, какие писал Энгр… — Энгр, Жан Огюст Доминик (1780–1867) — выдающийся французский художник и признанный мастер рисунка; в 1806–1824 гг. жил и работал в Италии, где изучал искусство эпохи Возрождения, в особенности творчество Рафаэля; как и большинство художников своего времени, создал большие живописные полотна на исторические, мифологические и религиозные сюжеты; оставил замечательные по исполнению и психологической глубине портреты; славился своим умением изображать обнаженную натуру.

… маленькое чудо, подобное "Аретино", подобное "Тинторетто"… — Имеются в виду работы Энгра, относящиеся к 1816 г.: "Аретино" и "Аретино и Тинторетто".

Аретино, Пьетро (1492–1556) — итальянский поэт, публицист и драматург, уроженец Ареццо, учившийся в юности ремеслу художника.

Тинторетто (настоящее имя — Якопо Робусти; 1518–1594) — выдающийся итальянский художник венецианской школы.

… Франческа да Римини и Паоло, изображенные в тот миг, когда двое влюбленных отрываются от книги, чтобы "в тот день уже больше ничего не прочесть". — История Франчески да Римини, жены Джованни Малатеста, ставшей возлюбленной его брата Паоло и убитой мужем, описана в "Божественной комедии" Данте. Здесь имеется в виду знаменитая сцена, когда влюбленные, оставшись наедине, читают вместе "о Ланчелоте сладостный рассказ" и, изнемогая от любви, прерывают чтение страстным лобзанием ("Ад", V, 127–138).

Картина "Паоло и Франческа" была написана Энгром в 1819 г.

… с помощью колонаты, то есть пяти франков и пяти су, можно много всего сделать… — Это уточнение Дюма подтверждает наше предположение, что "колонатой" он называет пиастр (см. примеч. к с. 356).

XLII. Предмет ненависти короля Фердинанда

430… я взял несколько рекомендательных писем к самым знатным вель можам Неаполя — к Сан Теодоро, Нойя и Сант Антимо. К тому же, я давно знал маркиза Гаргалло и князей Коппола. — Сан Теодоро — см. примеч. к с. 24.

Нойя — вероятно, имеется в виду дон Джованни Баттиста Карафа делла Стадера (1773–1849), девятый герцог ди Нойя (с 1815 г.). Сант’Антимо — см. примем, к с. 24.

Гаргалло — см. примем, к с. 27.

Коппола — возможно, имеется в виду дон Франческо Коппола (1802–1858), пятый князь ди Монтефальконе (с 1830 г.).

432… нашим дипломатическим представителем в Неаполе был… граф де Беарн. — Вероятно, это был Луи Эктор Галар, маркиз де Брассак, граф де Беарн (1802–1871) — французский карьерный дипломат и сенатор (с 1854 г.).

… один из наших самых знаменитых дипломатов… — Имеется в виду Талейран (см. примем, к с. 85).

… сейчас не времена доброго короля Роберта… — См. примем, к с. 377.

… если его преемник Фердинанд соизволит заняться мной… — Имеется в виду Фердинанд II (см. примем, к с. 27).

… увенчать меня, как Петрарку, лаврами… — См. примем, к с. 377.

433… снова посадил на его могиле мой знаменитый собрат и друг Казимир Делавинь… — Делавинь — см. примем, к с. 283.

… здешнее настолько соизволило заняться моим отцом, что отравило его… — Отец Александра Дюма — Тома Александр Дюма Дави де ла Пайетри (1762–1806), сын французского дворянина-плантатора с острова Сан-Доминго (соврем. Гаити) и рабыни-негритянки; с 1786 г. солдат королевской армии, с 1792 г. офицер армии Французской республики, с 1793 г. генерал; горячий приверженец Республики, участник войн с антифранцузскими европейскими коалициями; командовал Западно-Пиренейской (сентябрь 1793 г.), Альпийской (январь 1794 г.) и Западной (август 1794 г.) армиями; был известен гуманным отношением к солдатам и мирному населению, необычайной храбростью и физической силой; в начале 1798 г., в ходе подготовки Египетской экспедиции, был назначен командующим кавалерией Восточной армии; героически воевал в Египте, однако ставил под сомнение цели экспедиции и ее шансы на успех; в марте 1799 г. с разрешения Бонапарта покинул Египет, но на пути во Францию попал в плен к неаполитанцам и содержался в тюрьме в Бриндизи, где, по-видимому, был отравлен; из тюрьмы вышел в начале апреля 1801 г. тяжелобольным человеком, вернулся на родину и, уволенный из армии Наполеоном из-за своих республиканских убеждений (сентябрь 1802 г.), через несколько лет умер, когда его сыну не было еще и четырех лет.

434… Вы говорите, словно Иоанн Златоуст… — Иоанн Златоуст (ок. 350–407) — выдающийся церковный деятель, архиепископ Константинопольский (397–404), знаменитый проповедник и богослов; обретя своими красноречивыми обличениями много могущественных врагов, окончил жизнь в ссылке.

435… Мой дед получил от Людовика Четырнадцатого титул маркиза… — Первым, кто носил в роду Дави де ла Пайетри титул маркиза, был дед писателя — Александр Антуан Дави де ла Пайетри (1714–1786), артиллерийский офицер, отправившийся в 1760 г. на остров Сан-Доминго с целью попытать счастье и разбогатеть, ставший там плантатором и вернувшийся оттуда во Францию в 1766 г вместе со свои сыном-мулатом, будущим генералом Дюма; однако он никак не мог получить титул от Людовика XIV, умершего в 1715 г.

436… Вот это — письмо министра народного образования… — Пост министра народного образования Франции в это время (с 18 ноября

1834 г. по 22 февраля 1836 г.) уже во второй раз занимал Франсуа Пьер Гийом Гизо (1787–1874) — крупный государственный деятель и известный историк.

… Вот это — письмо министра иностранных дел… — Министерство иностранных дел Франции возглавлял в это время (с 12 марта

1835 г. по 22 февраля 1836 г.) герцог Виктор де Брольи (1785–1870).

… оно подписано "Мария Амелия"… — Мария Амелия Тереза, Бур-бон-Сицилийская (1782–1866) — королева Франции в 1830–1848 гг., дочь неаполитанского короля Фердинанда IV и его жены Марии Каролины; с 1809 г. супруга Луи Филиппа, герцога Шартрского, ставшего в 1830 г. королем Франции; родила ему десять детей (шестерых сыновей и четырех дочерей).

XLIII. Постоялый двор в Сайт'Агате

438… слева исчезает Капо ди Кино, а справа — Марсово поле… — Марсово поле (Кампо ди Марте) — плацдарм для военных учений, созданный у северо-восточных окраин Неаполя в годы правления Мюрата; в наши дни на его территории располагается международный аэропорт Каподикино.

439… отрепья, которым позавидовал бы Мурильо… — Мурильо, Бартоломе Эстебан (1618–1682) — испанский художник; президент Академии художеств в Севилье (с 1660 г.); автор картин на религиозные и жанровые темы, в том числе серии полотен, на которых с добродушным юмором изображена жизнь севильских оборвышей.

… Где мы?… ВСант'Агата деи Готи… — Сайт’Агата деи Готи — небольшой город в 10 км к северо-востоку от Казерты, в провинции Беневенто; основан в IV в. до н. э. племенем самнитов; нынешнее название восходит к VI в.

… Мы имеем дело с готами и вестготами… — См. примеч. к с. 219.

442… Рассчитывая остановиться только в Мола ди Гаэта… — Мола ди

Гаэта (с 1863 г. — Формиа) — древний приморский город на берегу залива Гаэта, в 6 км к северо-востоку от города Гаэта; относится к области Лацио, к провинции Латина.

"Son'pittore anch’io" — это восклицание (ит. "Я тоже художник!"), вырвавшееся у итальянского живописца Корреджо (настоящее имя — Антонио Аллегри; ок. 1489–1534) при виде картины Рафаэля "Святая Цецилия", иногда называемой "Сикстинская мадонна" (в ряде источников упоминается другая картина Рафаэля), вошло в поговорку как проявление уверенности художника в своем призвании и его мастерстве в той или иной области.

443… Договорились, мой маленький Джотто. — Джотто — см. примем, к с. 377.

444… Микеланджело охотно бы выбрал своей моделью. — Микеланджело — см. примем, к с. 24.

445… маленький будущий Рафаэль… — Рафаэль, Санти (1483–1520) — великий итальянский живописец и архитектор, представитель Высокого Возрождения; в своих картинах воплотил возвышенные человеческие идеалы.

… похожих на имплювий… — Имплювий — см. примем, к с. 388.

XLIV. Наследники великого человека

447… соседствовали с мольбертами, муштабелями… — Муштабель — легкая деревянная палочка с шариком на конце, которая служит художнику опорой для руки, держащей кисть, при выполении мелких деталей картины.

448… какое впечатление произвел на меня его пандемониум. — Пандемониум — царство Сатаны; в поэмах английского поэта Джона Мильтона (1608–1674) "Потерянный рай" (1667) и "Возвращенный рай" (1671) — чертог Сатаны, куда он созывал на совет своих демонов; в переносном смысле — сборище дурных людей, вместилище зла.

… будь я богаче, чем набоб… — Набоб — в феодальной Индии наместник, назначавшийся вышестоящим владетелем для осуществления административных, фискальных и военных функций в пределах подвластной ему провинции. В переносном смысле в Европе в XVIII в. так стали называть дельцов, быстро разбогатевших в колониях, а впоследствии — и просто очень богатых людей.

449… почти в положении Уголино, с той разницей, что… перед ним не было трупов детей. — Описывая девятый круг Ада, Данте помещает туда градоправителя Пизы графа Уголино делла Герардеска (ок. 1220–1288), который был свергнут вследствие восстания, поднятого гибеллинами, и вместе с двумя сыновьями и двумя внуками заточен в башню, где они все умерли от голода, но граф перед смертью стал пожирать трупы детей:

Два дня звал мертвых с воплями тоски;

Но злей, чем горе, голод был недугом.

("Ад", XXXIII, 74–75; перевод М.Лозинского).

451… Это, несомненно, Богоматерь Семи Скорбей, или святая Елизавете1, или, по крайней мере, святая Анна. — В католической традиции семью скорбями Богоматери называют горестные события, разбившие ее материнское сердце: пророчество старца Симеона о драматической судьбе ее только что родившегося сына и ее грядущих материнских страданиях; бегство в Египет; трехдневные поиски пропавшего восьмилетнего сына; разлука с тридцатилетним Иисусом, оставившим свое ремесло плотника и отправившимся странствовать и проповедовать; встреча с ним в Иерусалиме, когда он, подвергнутый бичеванию, нес на себе крест; распятие сына; снятие его с креста; положение во гроб. Праздник Семи Скорбей, утвержденный Кельнским собором в 1423 г., отмечается церковью 15 сентября.

Елизавета — святая христианской церкви, родственница Богоматери, супруга священника Захарии, мать Иоанна Крестителя; три месяца принимала в своем доме Марию, беременную сыном, и подтвердила избранность ее судьбы.

Анна — святая христианской церкви, мать Богородицы, родившая ее в весьма преклонном возрасте от своего престарелого супруга, праведного Иоакима.

452… дважды взглянув на небо в направлении Капу а и дважды — в направлении Гаэты… — И Капуа (см. примеч. к с. 318), и Гаэта (см. примеч. к с. 162) лежат к северо-западу от Сант'Агаты деи Готи, причем на одной линии.

456… в маленькой деревушке в окрестностях Неаполя, известной под нежным именем Аренелла. — Деревня Аренелла, в которой родился Сальватор Роза, находилась на северо-западной окраине Неаполя, у холма Вомеро; ныне вошла в черту города.

… Отец мой был архитектором… — Отцом художника был Вита Антонио Роза (? — ок. 1632).

… дядя со стороны матери был художником… — Мать Сальватора Розы, Джулия Греко, была сицилийская гречанка; ее брата-худож-ника звали Паоло Греко.

… Из меня были бы не прочь сделать священника или даже камальду-ла. — Камальдулы — см. примеч. к с. 155.

… бежал на другой край света, в Апулию… — Апулия — см. примеч. к с. 142.

… Сестра вышла замуж за Фраканцани, художника талантливого и великодушного… — Зять Сальватора Розы, Франческо Фраканцани, был учеником художника Риберы и довольно известным неаполитанским живописцем.

457… тот, чье имя я ношу, соблаговолил спасти меня… — Имя Сальватор (Salvator) по-латыни означает "спаситель".

… это Агарь в пустыне. — Агарь — в Ветхом Завете наложница праотца Авраама, мать его сына Измаила, родоначальника арабов;

вместе с сыном была изгнана законной женой Авраама Саррой в пустыню.

… пусть приходит к кавалеру Ланфранко. — Ланфранко (см. примем. к с. 202) купил несколько картин у молодого Сальватора Розы.

458… эту замечательную амфибийную натуру… — То есть двойствен ную, равно способную жить в воде и на суше.

461… Сальватор превратился в Ковьелло. — Ковьелло — персонаж неаполитанской комедии дель арте: тип глупого, трусливого и безмерно хвастливого человека.

… у меня тоже есть сын, и я назвал его Розальво. — Розальво, сын Сальватора Розы и его любовницы Лукреции, умер в 1655 г. во время эпидемии чумы.

… первый вариант знаменитой картины "Фортуна". — Картина Сальватора Розы "La Fortuna" (1659) в 1727 г. была вывезена в Лондон и хранилась затем в художественной галерее Мальборо.

462… Аньелло Фальконе бежал во Францию. — Аньелло Фальконе (1600–1665) — итальянский живописец, мастер батальной живописи, учитель Сальватора Розы, вместе с которым он во время восстания Мазаньелло состоял в т. н. "Роте Смерти"; во Франции, куда он бежал после подавления восстания, ему покровительствовал Людовик XIV; по особому разрешению, которого добился для него Кольбер, вернулся затем в Неаполь, где и умер.

463… встречался с ним в Риме, где он водил меня по вилле Фарнезина. — Вилла Фарнезина — небольшой дворец на правом берегу Тибра, построенный в 1508–1511 гг. архитектором и живописцем Бальдас-саро Перуцци (1481–1536) для известного любителя искусств банкира Агостино Киджи (1465–1520); в 1518–1520 гг. была расписана Рафаэлем и его учениками; в 1580 г. перешла во владение семейства Фарнезе.

XLV. Дорога на Рим

464… ехать по дороге на Беневенто… — Беневенто — см. примеч. к с. 185.

… чтобы на следующий день посетить обе Капуи. — См. примеч. к с. 318.

… Казерта — это неаполитанский Версаль. — Версаль — см. примеч. к с. 284.

… Построенный Ванвителли по заказу Карла III… — Ванвителли, Луиджи (1700–1773) — выдающийся итальянский архитектор, творчество которого знаменует переход от барокко к классицизму; главным его творением стал Палаццо Реале в Казерте, сооруженный в 1752–1775 гг.

… имея в своем распоряжении Неаполь, Капо ди Монте и Резину… — Напомним, что в Резине находилась королевская вилла Фаворита (см. примем, к с. 228).

… явление редкое в английских парках… — Английский парк — свободно распланированный пейзажный парк, в основе композиции которого лежит принцип использования природных мотивов и устройство романтических мавзолеев, руин и т. д.; это направление садово-паркового искусства появилось в сер. XVIII в.

… с множеством статуй: Дианы, нимф и несчастного Лктеона, из-за своей нескромности уже наполовину превращенного в оленя. — Согласно античному мифу, юноша Актеон, страстный охотник, случайно увидел однажды обнаженную богиню-девственницу Диану (гр. Артемиду), купающуюся вместе со своими спутницами-ним-фами в реке, и стал наблюдать за ней. Разгневанная Диана превратила Актеона в оленя, и он был растерзансобственными собаками.

465… осмотреть великолепную прядильню в Сан Леучо… — Сан Леучо —

см. примем, к с. 102.

… конституции, куда более либеральной, нежели конституция 1830года… — Имеется в виду принятая 14 августа 1830 г. т. н. Конституционная хартия Луи Филиппа, закреплявшая установление во Франции конституционной монархии. Эта хартия, состоящая всего из 70 статей, первые одиннадцать из которых были посвящены политическим правам французов, несколько урезала права короля и дворянства, снижала возрастной ценз депутатов и избирателей, отменяла признание католицизма государственной религией, упраздняла воинскую повинность, окончательно устраняла от престола династию Бурбонов, но отнюдь не была либеральной и оставляла все возможности для фактического всевластия нового короля Луи Филиппа.

… город, послуживший, по словам Тита Ливия, гробницей для славы Ганнибала. — После победоносной битвы при Каннах (215 г. до н. э.) Ганнибал (см. примем, к с. 58) занял перешедшую на его сторону богатую Капую. Однако, по словам Тита Ливия (XXIII, 18), длительная стоянка там его армии, предавшейся праздности и погрузившейся в неумеренные наслаждения, значительно снизила ее боеспособность.

… этрусская цивилизация которого на пятьсот лет опередила римскую… — Об этрусках см. примем, к с. 398.

… к которому Рим, страстно завидовавший всякой славе, относился как к Карфагену… — Карфаген — древний город-государство, основанный в 825 г. до н. э., одна из самых богатых финикийских колоний; располагался на северном берегу Африки на территории современного Туниса; вел обширную морскую торговлю, завоевал многие земли в западной части Средиземного моря. Многолетняя борьба Рима с Карфагеном (Пунические войны — 264–146 гг. до н. э.) закончилась в 146 г. до н. э.: Карфаген был захвачен римлянами и полностью разрушен.

466… Цицерон… говорил, что жестокость обитателей обусловлена пло дородием почвы. — Цицерон говорит об этом в своей "Речи о земельном законе": "Плодородие земель и безграничные возможности породили там некогда гордыню и жестокость" (VI, 18).

… Среди историков бытует злосчастная фраза Флора, сказанная им о герое Канн, Требии и Тразимены… — Флор, Публий Анний — римский писатель-историк при императоре Адриане (76—138; правил со 117 г.), уроженец Африки; составил краткий очерк истории войн Рима "Эпитома", основанный на трудах Тита Ливия, Саллюстия и Сенеки и пользовавшийся большой популярностью в течение многих веков; занимался и поэтическим творчеством.

Канны — небольшой древний италийский город в Апулии, около побережья Адриатического моря; близ него 2 августа 216 г. до н. э. Ганнибал с помощью искусного маневра одержал победу над численно превосходящими силами римлян, которые находились под командованием консула Теренция Варрона.

Требия (соврем. Треббия) — правый приток реки По, близ которого 22–25 декабря 218 г. до н. э. Ганнибал разбил войска римского консула Тиберия Семпрония Лонга.

В сражении у Тразименского озера в Средней Италии, западнее Перуджи, в апреле 217 г. до н. э. Ганнибал разгромил римскую армию консула Гая Фламиния.

… две знаменитые песни по отношению к двум другим полководцам — г-ну де Ла Полису и герцогу Мальборо. — Ла Палис — Жак II де Ша-банн, сеньор де Ла Палис (ок. 1470–1525), маршал Франции (1515), участник всех итальянских походов королей Карла VIII, Людовика XII, Франциска I; начальник королевского двора (1511); отличился при осаде Генуи (1507), был ранен при Аньяделло (1509), покрыл себя славой при Мариньяно (1515); в 1524 г. вытеснил из Прованса коннетабля Бурбона, осаждавшего Марсель. Маршал де Ла Палис героически погиб в битве при Павии (он был убит выстрелом в упор из аркебузы), и его солдаты, желая прославить своего военачальника и рассказать всем, что он сражался до последнего, сочинили в его честь песню, в которой были строки: "Un quart d’heure avant sa mort // II faisait encore envie" (букв. "За четверть часа до смерти // Он внушал еще зависть").

Однако со временем смысл этих строк утратился, и они приобрели иное звучание: "Un quart d’heure avant sa mort // II etait encore en vie" (букв. "За четверть часа до смерти // Он был еще жив"), в связи с чем возникло выражение "Истина Ла Палиса" — синоним некой очевидной, внушающей насмешку истины.

О песне "Мальбрук в поход собрался" см. примеч. к с. 359.

… примечательны нападки на сына Гамилькара… — Гамилькар Барка (ок. 290–229 до н. э.) — карфагенский полководец и государственный деятель, непримиримый враг Рима; выдвинулся в конце Первой Пунической войны и в 247 г. до н. э. был послан на Сицилию, где сосредоточились все военные действия; долго и упорно противостоял там римлянам, но успех войны решился на море; положил начало карфагенским завоеваниям в Испании, где и погиб;

разработал план войны с Римом, осуществленный его сыном Ганнибалом.

467… Даже у моего бедного наставника, доброго и отличнейшего абба та… был свой план кампании по захвату Рима. — Имеется в виду Грегуар, Луи Хризостом (1767–1835) — аббат, друг семьи Дюма; служил в Виллер-Котре, но в 1793 г. был отстранен от своей церковной должности; в 1810 г. открыл в Виллер-Котре коллеж, который будущий писатель посещал в 1811–1813 гг. Став викарием, аббат Грегуар продолжал преподавать юному Александру латынь. Дюма с большим уважением рассказывает о нем в главе XXVI своих "Мемуаров".

… его зовут аббатом де Монтескью… — Вероятно, имеется в виду Монтескью, Франсуа Ксавье Марк Антуан (1757–1832) — аббат Больё, сеньор де Масан; французский политический деятель и литератор, член Французской академии (1816); во время Французской революции эмигрант; при Реставрации — министр и пэр.

… Примерно то же самое отвечали Бонапарту, почившему в наслаждениях в Каире… — Имеется в виду пребывание Бонапарта в Каире во время Египетской экспедиции (1798–1801), которую он возглавлял до конца августа 1799 г.; оно ознаменовалось непрерывными сражениями и стычками с арабами и турками и рядом восстаний, крупнейшее из которых произошло в Каире 22–23 октября 1798 г.

… Бонапарт имел дело с французской Директорией… — Директория — см. примеч. к с. 103.

… переправился через Средиземное море и устроил 18 брюмера. — 18 брюмера — см. примеч. к с. 287.

… два человека никогда не бывали в Риме — святой Петр и президент Дюпати. — Святой Петр, согласно преданию, был первым епископом Рима, став тем самым родоначальником папства, и принял там мученическую смерть, но никаких исторических свидететельств его пребывания в Вечном Городе не существует.

Дюпати, Шарль Маргерит Жан Батист Мерсье (1746–1788) — французский юрист и писатель; был президентом парламента в Бордо; своими либеральными воззрениями навлек на себя преследования правительства Людовика XV и дважды находился в тюремном заключении; в 1788 г. была опубликована его книга "Письма об Италии" ("Lettres sur 1'Italie en 1785"), пользовавшаяся большой популярностью, но включенная римским папой в список запрещенных книг.

… Капуя, по мнению Вобана, Монтекукколли и Фолара, — очень красивый город. — Вобан, Себастьен ле Претр (1633–1707) — выдающийся французский военный инженер, маршал Франции (1703); с 1678 г. руководитель ведомства, отвечавшего за строительство фортификационных сооружений, портов и каналов в королевстве; построил 33 крепости и переделал более 300 других; принимал участие в осаде 53 крепостей; разработал принципы инженерной и артиллерийской атаки укрепленных пунктов; был автором научных трудов по политической экономии и военному делу, почетным членом Французской академии (1699).

Монтекукколи (Монтекуккули), Раймунд, герцог Мельфи, граф (1609–1680) — австрийский полководец и военный теоретик, фельдмаршал, автор трудов по военному искусству; по рождению итальянец.

Фолар, Жан Шарль (1669–1752) — французский офицер, военный теоретик и писатель.

… Она окружена стенами, бастионами, в ней есть потерны, люнеты, равелины и дозорные пути. — Бастион — пятиугольное долговременное оборонительное сооружение, которое воздвигалось в углах крепостной ограды для флангового обстрела пространства перед нею; впервые бастионы были применены в 1527 г. при укреплении Вероны.

Потерна — подземный коридор для сообщений между фортификационными сооружениями.

Люнет (от фр. lunette — "очки") — открытое с тыла долговременное оборонительное сооружение из валов со рвом впереди, использовавшееся главным образом для наблюдения.

Равелин — вспомогательное фортификационное сооружение треугольной формы, применявшееся в XVI–XIX вв. для прикрытия крепостных стен от атак и обстрела.

468… увидели первую реку, по-моему, Вольтурно… — Вольтурно — река в Южной Италии, длиной 175 км; начинается в области Молизе, протекает по Кампании и впадает в Тирренское море; на ней стоит Капуа.

… они остались на Газометрической улице… — Газометрической улицей называлась со дня своего открытия в 1827 г. и вплоть до 1847 г. нынешняя улица Аббвиль в северной части Парижа (в конце ее располагался газометр, построенный в 1819 г.). В 1833–1837 гг. Дюма жил там по соседству — на улице Блё.

… Второй же рекой точно был Гарильяно, то есть древний Лирис. — Гарильяно — река в Центральной Италии, в провинции Казерта, на границе областей Лацио и Кампания; длина ее 158 км; образуется при слиянии рек Гари и Лири (отсюда и название); впадает в залив Гаэта Тирренского моря; в древности называлась Лирис, а в средние века служила южной границей Папского государства и называлась Верде.

… Ездят же на омнибусах из Пирея в Афины… — Омнибус — многоместный конный экипаж, совершавший регулярные рейсы между определенными пунктами.

Пирей — город в Греции, на берегу Эгейского моря, в 8 км к югу от Афин, фактически образующий с ними одно целое, их аванпорт.

… а по Евфрату поднимаются на пароходах. — Евфрат — см. при-меч. к с. 298.

…на берегах Гарильяно наша армия потерпела поражение от Гонса-ло… — В сражении при Гарильяно 29 декабря 1503 г., во время Итальянских войн, испанские войска под командованием Гонсало де Кордова форсировали реку и нанесли поражение французской армии, вынудив Францию искать мира.

Гонсало Фернандес де Кордова-и-Агилар (1443–1515) — знаменитый испанский полководец; успешно действовал против мавров в Испании и французов в Италии, за что получил прозвище "Великий Капитан"; вице-король Неаполя в 1503–1507 гг.

… Брантом, на мгновение вновь став французом… — Пьер де Бур-дей, аббат и сеньор де Брантом (ок. 1538–1614) — французский писатель-мемуарист, автор прославленных книг "Жизнеописания знаменитых людей и великих полководцев" и "Жизнеописания галантных дам"; много путешествовал по всей Европе, побывал при многих европейских дворах и не раз был свидетелем сражений и осад городов.

Место сражения при Гарильяно было особенно дорого Брантому, поскольку здесь сражался его отец, барон Франсуа де Бурдей, участвовавший под началом Баяра в Итальянских войнах.

… Цезарь, Август, Веспасиан, Домициан, Нерва, Траян и Теодорих поочередно восстанавливали ее. — Цезарь — см. примеч. к с. 279. Август — см. примеч. к с. 284.

Веспасиан — см. примеч. к с. 392.

Тит Флавий Домициан (51–96) — римский император (с 81 г.) из династии Флавиев, младший сын императора Веспасиана; в своем управлении утверждал монархические принципы; вел малоуспешные войны на северных границах; был убит заговорщиками.

Марк Кокцей Нерва (30–98) — римский император с 96 г., основатель династии Антонинов, в недолгое правление которого римляне вздохнули свободно.

Траян, Марк Ульпий (53—117) — римский император из династии Антонинов (с 98 г.); вел завоевательную политику, стремился к укреплению императорской власти.

Теодорих Великий (ок. 454–526) — король остготов с 488 г., завоевавший в 493 г. Италию и основавший на ее территории Остготское государство; в 508 г. захватил Арль и присоединил его к своему королевству.

… дорога устремлялась к Беневенто и заканчивалась в Бриндизи… — Бриндизи — см. примеч. к с. 341.

… по этой дороге следовал Гораций, совершая свое поэтическое путешествие. — Речь идет о путешествии Горация в свите Мецената (см. примеч. к с. 471).

469… возницу вполне можно избрать в Академию надписей и изящной словесности. — Академия надписей и изящной словесности — см. примеч. к с. 90.

… не что иное, как древние Минтурны. — Минтурны — древний город племени авзонов, находившийся на северном берегу реки Ли-рис, недалеко от ее устья, на границе областей Кампания и Лацио, близ современного города Минтурно (до 1879 г. называвшегося Траетто); в 296 г. до н. э. добровольно перешел под власть римлян и стал римской колонией; в 883 г. был разрушен сарацинами.

… протягивая руку в сторону дороги на Сан Джермано. — Сан Джер-мано (с 1863 г. — Кассино) — город в Италии, в области Лацио, в провинции Фрозиноне, на реке Гари, в 40 км к северу от Минтурно; возник в средние века близ древнего города вольсков Касин, в 312 г. до н. э. захваченного римлянами.

… Те самые, где скрывался Марий. — В 88 г. до н. э. в окружавших Минтурны болотах, в храме нимфы Марики (по другим источникам, в доме рыбака), несколько дней скрывался Марий (см. при-меч. к с. 29), изгнанный из Рима своими противниками. Там он был узнан, арестован и приговорен к смерти. Однако никто не решался убить прославленного полководца и глубокого старика. Раб, которого назначили его палачом, был остановлен грозным окриком Мария и бежал с возгласом, что не может убить его. После этого жители города освободили Мария.

… Я дал ему два паоло. — Паоло (по имени римского папы Павла III) — разменная серебряная монета Папской области, десятая часть скудо; имела хождение с нач. XVI в. до кон. XIX в.; первоначальный вес ее составлял 3,86 г серебра и постепенно снизился до 2,65 г.

… Конрадина предали почти в том же самом месте… — Конрадин (см. примеч. к с. 310), потерпев поражение в битве при Тальякоц-цо, бежал с поля боя сначала в Рим, а затем укрылся в морской крепости Торре Астура (в юго-восточной части залива Анций), принадлежавшей Джованни Франджипани, но был предан им и выдан Карлу Анжуйскому.

… мы отправились в Молу. — Имеется в виду приморское селение Мола ди Гаэта (см. примеч. к с. 442).

… выдержала две осады — одну в 1504 году, другую — в 1806-м… — После своего поражения в битве при Гарильяно (29 декабря 1503 г.) французы укрылись в Гаэте, но уже 1 января 1504 г. сдали ее испанцам.

Пятимесячная осада Гаэты французскими войсками под командованием Массена длилась с 26 февраля по 18 июля 1806 г. и закончилась капитуляцией ее гарнизона.

Заметим, что Гаэта испытала и другие длительные осады: в 1707, 1734, 1815 и 1860–1861 гг.

… Моделью Тассо при создании образа Лрмиды послужила одна девушка из Гаэты. — Армида — см. примеч. к с. 260.

… на ее берегах Сципион и Лелий забавлялись тем, что пускали камешки рикошетом… — Гай Лелий — ближайший друг и соратник Сцициона Африканского (см. примеч. к с. 426); претор в 145 г. до н. э., консул в 140 г. до н. э.; современниками был прозван Мудрым;

во время военных действий в Испании командовал римским флотом, во время вторжения римлян в Африку — конницей.

О подобных развлечениях Сципиона и Лелия на морском берегу в Гаэте рассказывает Валерий Максим (VIII, 8).

… отправились на прогулку до Кастеллоне ди Гаэта, древних Фор-мий… — Кастеллоне ди Гаэта — приморский город на берегу залива Гаэта, который вошел вместе с соседним городом Мола ди Гаэта в состав образованного в 1863 г. города Формиа, названного в честь существовавшего здесь в древности города Формии (он был известен виллами римских богачей).

… его догнал трибун Попилий… — Гай Попилий Ленат — военный трибун, который исполнил приказ триумвиров и убил Цицерона, отрубив при этом ему голову и правую руку, хотя в свое время Цицерон помог ему выиграть судебный процесс.

… входит теперь во владения князя ди Капозеле. — На территории имения Цицерона в Формиях находится вилла Рубино, построенная князем ди Капозеле и приобретенная в 1853 г. неаполитанским королем Фердинандом II.

470… Артакийский ключ: возле него Одиссей встретил дочь Антифата,

царялестригонов… — Лестригоны — в древнегреческой мифологии великаны-людоеды, обитавшие в городе Ламосе, к которому приплыл во время своих странствий Одиссей и его спутники:

Сильнгл дева им встретилась там; за водою с кувшином За город вышла она; лестригон Антифат был отец ей; Встретились с нею они при ключе Артакийском, в котором Черпали светлую воду все, жившие в городе близком.

("Одиссея", X, 105–108; перевод В.А.Жуковского.)

… Через полчаса мы были в Итри, на родине знаменитого Фра Дьяво-ло, всем известного в Кампании, а особенно в Комической опере. — Итри — небольшой старинный город в области Лацио, в провинции Латина, в 12 км к северу от Гаэты.

Фра Дьяволо — см. примеч. к с. 121.

Комическая опера — см. примеч. к с. 68.

… когда Жозефа Бонапарта сделали неаполитанским королем… — Жозеф Бонапарт вступил на неаполитанский престол 30 марта 1806 г.

… начал боевые действия, охраняя ущелья Фонди… — Фонди — древний италийский город в области Лацио, в провинции Латина, на Аппиевой дороге, на полпути из Неаполя в Рим; расположен на равнине, в 15 км от побережья Тирренского моря, в окружении высоких гор (Монти Аузони и Монти Аурунчи).

… слух о них дошел до Палермо, где в то время находились Фердинанд и Каролина. — То есть неаполитанский король Фердинанд IV и его супруга королева Мария Каролина.

… Массена, взяв Гаэту, отдал распоряжение о всеобщей облаве… — Массена, Андре (1758–1817) — французский военачальник, маршал Франции (1804); начал службу простым солдатом; участник революционных и наполеоновских войн; один из талантливейших военачальников Республики; в августе 1793 г. был произведен в бригадные генералы, а в декабре того же года — в дивизионные; отличился в сражении при Риволи (1797) и получил от Наполеона титул герцога Риволи (1808).

Массена взял Гаэту 18 июля 1806 г. после пятимесячной осады.

471… Итри — это античный Urbs Mamurrarum Горация, именно здесь

Мурена предоставил к его услугам свой дом, а Капитон — кухню. — В 37 г. до н. э. Гай Цильний Меценат (см. примем, к с. 284) отправился из Рима в Брундизий (соврем. Бриндизи) — портовый город на берегу Адриатического моря, откуда корабли уходили в плавание к берегам Греции; Мецената сопровождали Фонтей Капитон (легат Марка Антония в Азии) и юрист Кокцей Нерва. Целью поездки Мецената было заключение мира между Октавианом и Марком Антонием. Гораций присоединился к Меценату и его спутникам в Анксуре — древней столице племени вольсков. Одна из их остановок состоялась на берегу залива Гаэта, в городе Формии.

Мурена — Варрон Мурена, Авл Теренций, римский полководец, сенатор, приемный сын знаменитого ученого Марка Теренция Варрона (116—27 до н. э.); был женат на сестре Мецената Теренции и, таким образом, являлся его зятем; в 23 г. до н. э. был избран консулом, а в следующем году возглавил заговор против Августа, был обвинен в "оскорблении величества" и казнен.

Мурена и Капитон владели в Формии домами; комментаторы Горация предполагают, что Мурены не было в городе и поэтому угощение состоялось в доме Капитона. Гораций называет этот город "Urbs Mamurrarum" — городом Мамурры ("После, усталые, в городе мы отдохнули Мамурры" — "Сатиры", 1, 5, 37), так как там жил некий казнокрад Мамурра, которому покровительствовал Юлий Цезарь и которому посвятил несколько эпиграмм Катулл.

… вспомнил ночь, которую мне пришлось провести в Террачине… — Террачина — см. примеч. к с. 244.

… опасайтесь не лихорадки Понтийских болот… — Понтийские болота — болотистая местность на западном побережье Средней Италии, к юго-востоку от Рима; до ее осушения отличалась весьма нездоровым климатом.

… мы находимся на том самом месте, где знаменитый французский поэт Эсменар разбился, упав с коляски. — Эсменар, Жозеф Альфонс (1770–1811) — французский поэт и драматург; член Французской академии (1810); во время Революции — эмигрант; в годы Империи — театральный цензор, затем начальник департамента полиции; по распоряжению Наполеона был выслан в Италию и, получив через три месяца разрешение вернуться, погиб в дорожном происшествии: на крутом склоне возле Фонди 25 июня 1811 г. его коляска упала в пропасть.

472… Фонды, который святой Фома выбрал, чтобы устроить там шко лу… — Имеется в виду святой Фома Аквинский (см. примеч. к с. 376).

… корсар Барбаросса (его не следует путать с императором Барбароссой, героем рейнских легенд)… — Хайраддин Барбаросса (ок. 1476–1546) — правитель Алжира с 1518 г., пират и флотоводец; вместе со своим старшим братом Аруджем (ок. 1474–1518) захватил власть в Алжире и после смерти Аруджа отдал страну под сюзеренитет Турции, получив от султана титул паши; в 1520–1525 гг. вел войну с испанцами; в 1536 г. был назначен главным адмиралом турецкого флота; во время венециано-турецкой войны 1538–1540 гг. разгромил флот европейской коалиции; в 1541 г. нанес под Алжиром поражение Карлу V.

Фридрих I Барбаросса (ок. 1125–1190) — германский король с 1152 г., император Священной Римской империи с 1155 г.; значительно укрепил императорскую власть в Германии, но потерпел поражение в борьбе с городами Северной Италии (1176); утонул в Малой Азии при переправе через реку во время третьего крестового похода.

Прозвище "Барбаросса" (ит. Barbarossa) того и другого означает "Рыжебородый".

… не смог похитить прекрасную Джулию Гонзага, вдову Веспазиано Колонны и графиню Фонды, которую он рассчитывал преподнести в подарок Сулейману II… — Джулия Гонзага (1513–1566) — дочь Ло-довико Гонзага, графа ди Саббьонета (7—1540); в 1526 г. стала супругой Веспазиано Колонны, графа ди Фонди (1480–1528), умершего менее чем через три года; молодую вдову, отличавшуюся редкостной красотой, задумал похитить Хайраддин Барбаросса с целью подарить ее султану (ходили, правда, слухи, что пирата подтолкнули к этому родственники покойного графа, желавшие завладеть его наследством), и в ночь с 8 на 9 августа 1534 г. он напал на Фонди, но графине удалось бежать, после чего город и соседние деревни были преданы огню и мечу.

Сулейман I Кануни ("Законодатель"; в европейской литературе — Сулейман Великолепный; 1494–1566) — турецкий султан с 1520 г., при котором Турция достигла наибольшего военного могущества и сделала обширные завоевания на Балканах, в Средиземноморье, Северной Африке и Передней Азии.

… блестящий Анксур, о котором говорит Гораций… — Анксур — древнее название Террачины, некогда города вольсков.

… Несколько прекрасных беломраморных колонн, взятых из храма Аполлона… — Кафедральный собор в Террачине был построен на развалинах античного храма, посвященного Риму и Августу, и освящен в 1074 г.

… не найду ли я в Террачине каких-нибудь преданий о Мастрилле. — Мастрилла — см. примеч. к с. 244.

… историю святого Иосифа, за которую нас так упрекали. — См. главу XXIV настоящей книги.

473… На этом обширном пустынном пространстве, где Плиний некогда насчитывал до двадцати трех городов… — В третьей книге своей "Естественной истории" (IX, 6) Плиний сообщает, что на территории Понтийских болот находилось некогда 33 города.

… Как и в тосканских мареммах, ненасытная лихорадка менее чем за год убила бы всякого… — Мареммы — нездоровая болотистая низменная местность вдоль западного берега Апеннинского полуострова, в Тоскане, к югу от устья реки Арно; ее осушение было начато в 1828 г.

… удаляются в горы Пиперно… — Пиперно (древн. Приверн, с 1927 г. — Приверно) — небольшой город в области Лацио, известный с глубокой древности как поселение вольсков; в 329 г. до н. э. был завоеван римлянами; находится к северо-востоку от Понтийских болот.

476… мы заметили город: это был Веллетри. — Веллетри — см. примеч.

к с. 286.

… совершить экскурсию в Кори — древнюю Кору, а также на Монте Чирчелло — бывший мыс Цирцеи… — Кори (древн. Кора) — город в области Лацио, в провинции Латина, в 18 км к юго-востоку от Веллетри; древнее поселение вольсков, перешедшее под власть Рима в IV в. до н. э.

Монте Чирчелло (Монте Чирчео) — гористый мыс (высотой 448 м) в 20 км к юго-западу от Террачины; согласно местным преданиям, считается местопребыванием Цирцеи.

Цирцея (Кирка) — в древнегреческой мифологии и в "Одиссее" Гомера волшебница, владычица острова Эя на крайнем западе земли, дочь Гелиоса; держала у себя в плену целый год героя Одиссея, а его спутников ударом жезла превратила в свиней.

… Веллетри — это итальянский Арль. — Арль (древн. Арелат) — город на юго-востоке Франции, в департаменте Буш-дю-Рон, в низовье Роны; пережил господство различных завоевателей; в 53 г. до н. э. его захватил Цезарь и обратил в военную колонию; в V–VI вв. перешел во владение вестготских и остготских королей, затем — Франкского государства; в 730 г. был захвачен сарацинами; с X в. стал столицей Арелатского королевства; в 1251 г. перешел к Карлу Анжуйскому; в 1481 г. был присоединен к Франции. Женщины этого города славятся своей красотой.

… набросал на дне бочки эскиз "Мадонны в кресле". — "Мадонна в кресле" ("Madonna della Seggiola") — картина, созданная Рафаэлем ок. 1514 г.; написана маслом по дереву; в круге диаметром 71 см изображена сидящая в кресле Богоматерь с младенцем Иисусом на руках, а на заднем плане виден юный Иоанн Креститель.

… одного из шедевров дворца Питти во Флоренции. — Флорентийский дворец Питти, расположенный на левом берегу Арно, был сооружен в 1458 г. по планам архитектора Филиппо Брунеллески (1377–1446) для богатого купца Луки Питти (1398–1472); в 1549 г. был куплен семейством Медичи; в 1558–1570 гг перестроен Амма-нати и другими архитекторами и превращен в герцогскую резиденцию; в период объединения Италии (Рисорджименто; 1859–1870), когда Флоренция в 1861–1870 гг. была временной столицей Италии, служил королевской резиденцией; ныне в нем располагается знаменитый художественный музей.

… лестница старинного дворца Ланчеллотти, построенная Лонги Старым. — Мартино Лонги Старый (1534–1591) — итальянский зодчий, отец архитектора Онорио Лонги (1568–1619) и дед архитектора Мартино Лонги Молодого (1602–1660), построившего парадную лестницу во дворце Джинетти (другое его название — дворец Ланчеллотти) в Веллетри; этот дворец был разрушен во время Второй мировой войны.

477… возведенным в честь Кастора и Поллукса… — Кастор и Поллукс —

см. примеч. к с. 310.

… он был посвящен сыновьям Юпитер и Леды. — Леда — дочь этолий-ского царя Фестия, супруга Тиндарея и возлюбленная Зевса (рим. Юпитера), к которой он явился в облике лебедя.

… Второй, возведенный при Клавдии, прекрасно сохранился… — Храм Геракла в городе Кори был сооружен ок. 90 г. до н. э., при Сулле.

… считается одним из наиболее законченных образцов греческого дорического ордера. — Дорический ордер — один из трех основных греческих архитектурных ордеров; отличается мужественностью и лаконизмом форм.

… Монте Чирчелло… древнее местопребывание дочери Солнца. — Цирцея была дочь Гелиоса, лучезарного и могучего бога Солнца.

… Одиссей, спасшийся от циклопа Полифема… — Полифем — в греческой мифологии один из страшных одноглазых великанов-людо-едов (циклопов); когда, согласно "Одиссее" Гомера, на остров, где обитал циклоп, попал Одиссей с его спутниками, он запер их в своей пещере и каждый день съедал там двух пленников; Одиссей спасся, напоив великана вином и выколов его единственный глаз раскаленным колом.

… обнаружил несметные стада свиней, куда более благородных, чем хрюшки г-на де Рогана… — Неясно, что здесь имеется в виду.

… они происходят от тех опрометчивых спутников Одиссея, которые… вошли во дворец дочери Солнца, не вняв советам Эврилоха… — Цирцея превратила спутников Одиссея в свиней, но он, получив от бога Гермеса чудодейственный корень, избежал этой участи и заставил волшебницу освободить своих друзей.

Эврилох — дальний родственник и спутник Одиссея, сообщивший ему о несчастье, которое случилось во дворце Цирцеи с их друзьями; отличался непокорностью и неосмотрительностью и впоследствии уговорил других своих товарищей убить и съесть священных быков бога Гелиоса, что повлекло за собой великие бедствия.

478… остановившись на минуту в Дженцано, чтобы выпить местного вина… — Город Дженцано лежит в 29 км к юго-востоку от Рима, в Альбанских горах, около озера Неми.

… и ненадолго — в Лричче, чтобы осмотреть дворец Киджи и городскую церковь: два наиболее замечательных творения Бернини. — Аричча — древний город в 3 км к северо-западу от Дженцано, по направлению к Риму; в 1661 г. стал владением могущественной семьи Киджи, и по ее заказу Лоренцо Бернини возвел там в 1664–1667 гг. роскошный дворец.

Бернини, Джованни Лоренцо (1598–1680) — итальянский скульптор и архитектор, художник, драматург и поэт, представитель искусства барокко; его скульптурам свойственно сочетание динамики фигур и повышенное религиозное чувство, а его сооружения отличаются пространственным размахом и пышными украшениями.

… в два часа мы прибыли в Альбано. — Альбано — город в 25 км к юго-востоку от Рима, в Альбанских горах, стоящий на том месте, где, согласно преданию, Асканием был основан город Альба Лонга, ставший родиной Ромула и Рема — легендарных основателей Рима.

… заставить посетить гробницы Аскания, а также Горациев и Кури-ациев. — Асканий (или Юл) — в римской мифологии сын Энея и его жены Креусы, бежавший вместе с отцом из захваченной Трои; основатель Альба Лонги; к нему возводил свое происхождение знатный римский род Юлиев.

Согласно легенде, во время борьбы Рима за присоединение к нему Альба Лонги было договорено, что решить исход противостояния должен поединок между отдельными воинами. Со стороны римлян вызвались бороться трое братьев-близнецов Горациев, а со стороны альбанцев — трое братьев-близнецов Куриациев. Два римлянина ранили трех альбанцев, но сами были убиты. Третьему же из Горациев удалось одолеть всех противников: он обратился в притворное бегство и поочередно убивал настигавших его врагов.

XLVI. Гаспароне

… викария Христа, преемника святого Петра. — То есть папы римского, считающегося наместником Христа и наследником святого Петра, первого епископа Рима.

…я слышал о Григории XVI как об одной из самых благородных и святых личностей… — Григорий XVI (в миру — Бартоломео Альберто Капеллари; 1765–1846) — римский папа с 1831 г., крайний реакционер; подавлял с помощью Австрии народные движения в Папской области; защищал монархический строй как идеальную модель управления обществом, обеспечивающую католической церкви господство над людьми.

… явился к г-ну де Тальне, чтобы попросить его устроить мне аудиенцию у его святейшества. — Маркиз де Тальне, Огюст Бонавантюр — французский дипломат, поверенный в делах Франции в Риме, в 1848 г. (с апреля по август) посол в Англии.

… передаст мою просьбу кардиналу Фиески. — Фиески, Адриано (1788–1858) — католический церковный деятель, кардинал (1834), с 1834 г. глава префектуры папского двора, в должностные обязанности которого входила организация аудиенций у папы; с 1838 г. глава Апостолической палаты.

479… посетил окрестности к востоку от него: Тиволи, Фраскати, Суби-

ако и Палестрину, но не побывал в Чивита Веккье. — Тиволи — см. примеч. к с. 367.

Фраскати — город в 20 км к юго-востоку от Рима, в Альбанских горах, возникший рядом с древним Тускулом, на том месте, где некогда находилась вилла Лукулла.

Субиако — небольшой город в области Лацио, на реке Аньене, в 65 км к востоку от Рима; основан в 1 в. н. э. рабами во время сооружения там виллы Нерона; его латинское название Sublaqueum означает "Под озерами", так как при строительстве виллы были вырыты три искусственных озера; после падения империи обратился в руины; его восстановление связано с возникновением здесь в средние века бенедиктинской общины.

Палестрина (древн. Пренесте) — древний город в области Лацио, в 37 км к востоку от Рима, с 338 г. до н. э. оказавшийся под его властью и во времена расцвета империи ставший местом отдыха римской знати.

Чивита Веккья — см. примеч. к с. 206.

… каторжная тюрьма, имевшая честь числить среди своих заключенных знаменитого Гаспароне. — Антонио Гаспарони, по прозвищу Гаспароне (1793–1882) — знаменитый итальянский разбойник, орудовавший в Папской области; провел в заключении 45 лет — до 1871 г.

… Я говорил о сицилийце Паскуале Бруно, о калабрийце Марко Бран-ди и о знаменитом графе Орасе, грабителе с большой дороги, который имел изысканные манеры, носил желтые перчатки и фрак, скроенный Юманном. — Паскуале Бруно, Марко Бранди — см. примеч. к с. 234.

Граф Орас де Бёзеваль — персонаж повести Дюма "Полина" (1838), аристократ, ставший гнусным разбойником.

Юманн — модный мужской портной, ателье которого помещалось на Новой улице Малых Полей в Париже.

… возьмите Дичанове… — Дичанове (настоящее имя — Доменико Реньо; ок. 1780—ок. 1815) — главарь банды, орудовавшей в южной части области Лацио.

… возьмите Пьетро Манчино… который украл миллион золотом и… отправился честно жить в Далмацию… — Пьетро Манчино — главарь крупной банды, действовавшей в Южной Италии в 30-х гг.

XVII в., самый знаменитый разбойник своего времени, о жизни и смерти которого была сложена баллада.

Далмация — историческая область на северо-западе Балканского полуострова, на восточном побережье Адриатического моря; в 1420–1797 гг. принадлежала Венеции; ныне — в составе Хорватии, частично — Черногории.

… Возьмите Джузеппе Мастриллу… — См. примеч. к с. 244.

… Возьмите Гобертинео… который своей рукой убил девятьсот семьдесят человек… — Гобертинео (Gobertineo) — сведений об этом персонаже найти не удалось.

… как он поклялся в том святому Антонию… — Святой Антоний — см. примеч. к с. 210.

… Возьмите Оронцо Альбенью, который убил своего отца, как Эдип, свою мать, как Орест, брата, как Ромул, сестру, как Гораций. — Этот душегуб стал героем народной баллады "Смерть Оронцо Аль-беньи".

Эдип — герой древнегреческой мифологии и античных трагедий, известный своей трагической судьбой: он нечаянно убил своего отца и женился на собственной матери.

Орест — см. примеч. к с. 8.

Ромул — легендарный основатель Рима, в споре убивший своего брата-близнеца Рема.

Гораций — последний из братьев, уцелевший в поединке с Кури-ациями (см. примеч. к с. 478); лишил жизни свою сестру Камиллу, невесту одного из убитых им Куриациев, когда та стала горевать о погибшем женихе.

… Возьмите всех этих Сондино, Франкатриппу, Калабрезе, Мецца Пинту — они не стоят и мизинца Гаспароне. — Франкатриппа (настоящее имя — Джакомо Пизано) — знаменитый калабрийский разбойник, главарь крупной банды, действовавшей в начале царствования Жозефа Бонапарта.

Никаких сведений о других упомянутых здесь бандитах (Sondino, Calabrese, Mezza Pinta) найти не удалось.

… Что же касается Ласенера, этого буколического убийцы, оказавшего столько чести литературе… — Ласенер, Пьер Франсуа (1800–1836) — вор и убийца, герой нашумевшего судебного процесса; находясь в заключении, писал апологетические стихи и мемуары, в которых изображал себя как жертву общества и сознательного мстителя, преисполненного жаждой борьбы против социальной несправедливости; был гильотинирован в Париже 9 января 1836 г.; посмертно были опубликованы два тома его мемуаров и стихотворений (1836).

… прогуливаются, держа в руках тросточку в стиле Дормёя. — Дор-мёй (настоящее имя — Шарль Конта-Дефонтен; 1794–1882) — французский комический актер, затем главный режиссер парижского театра Жимназ; с 1831 г. директор театра Пале-Рояля, а в 1860–1863 гг. — театра Водевиль; какое-то время состоял в национальной гвардии, и ему очень удавались роли национальных гвардейцев.

… на дороге в Витербо или Террачину… — Витербо — город в области Лацио, центр одноименной провинции; расположен в 85 км к северу от Рима; известен с глубокой древности.

… римское экю не обесценилось, как наше… — Римское экю — имеется в виду скудо: старинная итальянская золотая и серебряная монета с изображением гербового щита, чеканившаяся в XVI–XIX вв.

… сей горный Наполеон захочет вернуться с острова Эльба. — Эльба — остров в Тирренском море (Тосканский архипелаг), у западных берегов Апеннинского полуострова; принадлежит Италии, главный порт — Портоферрайо; место первой ссылки Наполеона I (4 мая 1814 г. — 26 февраля 1815 г.).

481… папа Лев XII, человек энергичный… — Лев XII (в миру — граф Ан нибале делла Дженга; 1760–1829) — папа римский с 1823 г., избравший реакционное направление политики как во внутренних делах Папского государства, так и в отношениях с европейскими государствами.

483… импровизировал стихи, как Тассо, а музыку, как Паизиелло. — Па-изиелло — см. примеч. к с. 159.

… Подходя к Порта дель Пополо… — Порта дель Пополо — ворота на одноименной площади в северной части исторического Рима.

… отправился обратно в Ту скул… — Тускул — древний город в 24 км к юго-востоку от Рима, в Альбанских горах, район вилл римской знати; в 1191 г. за оказание противодействия римскому сенату в его попытках лишить папу светской власти был полностью разрушен римской армией.

484… как принято писать в "Конституционалисте"… — "Конституционалист" ("Le Constitutionnel") — ежедневная газета, выходившая в Париже в 1815–1914 гг. и придерживавшаяся либерального и антиклерикального направления; в годы Июльской монархии стояла на левоцентристских позициях.

… В течение десяти лет от Сант’Агаты до Фонди, от Фонди до Спо-лето… — Сант’Агата — см. примеч. к с. 439.

Фонди — см. примеч. к с. 470.

Сполето — город в области Умбрия, в провинции Перуджа, в 125 км к северу от Рима; известен с III в. до н. э.; с 570 г. столица независимого герцогства; с 1213 г. вошел в папские владения.

485… кто в течение десяти лет заставлял дрожать Папскую область… — Папская (или Церковная) область — теократическое государство в Средней Италии, со столицей в Риме, подчинявшееся светской власти римских пап и представлявшее собой неограниченную монархию с избираемым пожизненно монархом (папой); существовало в 756—1870 гг.; начало ему положил франкский король Пипин Короткий (ок. 714–768; правил с 751 г.), подаривший Стефану II (папа в 752–757 гг.) Римскую область и часть бывшего Равеннского экзархата (византийской провинции в Средней Италии); с 962 г. входило в Священную Римскую империю; в 1274 г. было признано Рудольфом I Габсбургом (1218–1291; император с 1273 г.) независимым государством.

… Два других, как известно, это Юлий II и Сикст V. — Юлий II (в миру — Джулиано делла Ровере; 1443–1513) — римский папа с 1503 г., племянник Сикста IV; опытный политик, активно вмешивавшийся вдела европейских государств; просвещенный человек и покровитель искусств (при нем был заложен собор святого Петра в Риме); вместе с тем государь-тиран, получивший от современников прозвище "Грозный".

Сикст V (в миру — Феличе Перетти; 1521–1590) — римский папа с 1585 г.; подавил разбойничество в Риме, обеспечил правосудие, упорядочил финансы, укрепил папскую власть, реорганизовал курию, украсил Вечный город новыми сооружениями.

… сначала увидел "Телемаха"… — "Приключения Телемаха" ("Les Aventures de Telemaque"; 1699) — философско-утопический роман французского писателя Фенелона (см. примеч. к с. 241); заглавный герой романа, сын Одиссея и Пенелопы, странствует в поисках отца.

486… плохонькое издание "Поля и Виргинии"… — "Поль и Виргиния" ("Paul et Virginia"; 1787) — роман французского писателя Жака Анри Бернардена де Сен-Пьера (1737–1814) о любви на лоне природы двух молодых людей, свободных от сословных предрассудков.

… "Нравственные истории" Соаве и "Говорящих животных" Кости. — "Нравственные истории" ("Novelle morali"; 1782) — сочинение Франческо Соаве (1743–1806), итальянского писателя, философа и университетского профессора.

Касти, Джованни Баттиста (1724–1803) — итальянский поэт-сатирик, ставший придворным поэтом при австрийском дворе. "Говорящие животные" ("Gli animali parlanti"; 1802) — ироикомическая поэма, одно из главных его произведений.

… За исключением орфографии, о которой…у Гаспароне, как и у г-на Марля, были особые представления… — Марль, Клод Люсьен (1795–1863) — французский лингвист, филолог; выступал за радикальную реформу орфографии, предлагая написание слов по произношению; редактор и основатель "Грамматического и дидактического журнала французского языка" ("Le Journal grammatical et didactique de la langue fran£aise"), выходившего в 1826–1840 гг.; автор ряда книг.

487… богиня Астрея, которая, как говорят, удалилась на небо… — Ас-трея — в греческой мифологии дочь Зевса и Фемиды, богиня справедливости, наблюдающая за правосудием; из-за преступлений людей покинула Землю и стала на небе созвездием Девы.

… кажется еще и сейчас, что мне показали не настоящего Гаспаро-не. — Стоит отметить, что "подвиги" Гаспароне, описанные здесь Дюма, явно использованы им при создании образа разбойника Луиджи Вампа из романа "Граф де Монте-Кристо".

XLVII. Визит к его святейшеству папе Григорию XVI

488… Несчастная мать, которую Бог увенчал терновым венцом ее собственного сына! — Имеется в виду трагическая смерть старшего сына королевы Марии Амелии и короля Луи Филиппа, наследника престола, герцога Фердинанда Орлеанского (1810–1842), погибшего в результате несчастного случая: он разбился, выскочив на ходу из коляски, лошади которой понесли.

… то есть он был чем-то вроде Карла Великого… — Карл Великий — см. примеч. к с. 221.

…Я был похож на пастухов, следовавших за звездой и смотревших только на нее. — Имеется в виду евангельская легенда о пастухах, которым ангелы возвестили рождение Иисуса и которые пошли в Вифлеем посмотреть на него (Лука, 2: 8—17). Однако звезда привела к новорожденному Иисусу волхвов с востока (Матфей, 2: 1 — 12).

489… как милорд Стэр, которого Людовик XIVпригласил первым сесть в карету… — Стэр, Джон Далримпл, второй граф (1673–1747) — английский фельдмаршал и дипломат, придворный королевы Анны и короля Георга I; в 1714–1720 гг. посол в Париже.

… на языке Цицерона, но с акцентом Альфьери… — То есть на классической латыни, но с итальянским акцентом.

Заметим, что Альфьери (см. примеч. к с. 122), который говорил и писал прежде только по-французски или на пьемонтском диалекте, пришлось преодолеть большие трудности, чтобы овладеть тосканской речью, которая считалась в Италии литературной нормой.

490… Мы говорили обо всем: о герцоге Орлеанском, от которого он много ждал; о королеве… — Герцог Орлеанский — см. примеч. к с. 488. Королева — Мария Амелия (см. примеч. к с. 436).

… о г-не де Шатобриане, которого он любил как друга. — Шатобри-ан (см. примеч. к с. 233) в 1828–1829 гг., накануне понтификата Григория XVI, был французским послом в Риме.

… заговорил со мной о миссиях в Индии, Китае и Тибете. — Католические миссии в Китае, Тибете, Корее и Аннаме (Вьетнам) в первой пол. XIX в. подвергались кровавым преследованиям, и в это время там погибли тысячи католиков. В одной только Корее католическая церковь насчитывает 300 мучеников за период 1800–1840 гг.

… когда зовешься Пий VII или Григорий XVI… — Пий VII (в миру — Барнаба Луиджи, граф Кьярамонти; 1742–1823) — римский папа с 1800 г.; во время его понтификата, 15 июля 1801 г., в Париже был подписан конкордат, по которому католицизм признавался господствующей (но не государственной) религией во Франции и в подчиненных ей территориях, католическое духовенство попадало в полную зависимость от государства и одновременно восстанавливалась светская власть папы (она была ликвидирована в 1798 г.) на части Церковного государства; однако обострившиеся вскоре противоречия между папой и Наполеоном привели к тому, что в мае 1809 г. Папское государство было ликвидировано, а папа вскоре арестован и содержался под строгим надзором сначала на севере Италии, а затем во Франции и лишь после военных поражений Наполеона вернулся в Рим в мае 1815 г.

491 …не знаю, пришло ли время, чтобы в нашу эпоху, еще пораженную гангреной доктрин "Энциклопедии", оргий Людовика Пятнадцатого и гнусностей Директории, со сцены вновь прозвучали суровые и святые слова, сказанные в семнадцатом веке Корнелем в "Полиевкте" и Расином в "Гофолии". — "Энциклопедия, или Толковый словарь наук, искусств и ремесел" ("L’Encyclopedie ou Dictionnaire raisonne des sciences, des arts et des metiers") — крупнейшее справочное издание XVIII в. (в 1751–1780 гг. вышло 35 его томов, включавших 72 000 статей и 2 500 иллюстраций); инициатором ее был парижский книгоиздатель Андре Франсуа Лебретон (1708–1779), а основную роль в ее создании сыграли философ-материалист, писатель, теоретик искусства Дени Дидро (1713–1784) и философ, математик, механик Жан Лерон д’Аламбер (1717–1783). Авторов "Энциклопедии", среди которых были наиболее передовые ученые и писатели Франции XVIII в., объединяло, несмотря на известную разницу во взглядах, неприятие феодального общества и церковного мировоззрения. "Энциклопедия" сыграла выдающуюся роль в идейной подготовке Великой Французской революции.

Людовик XV (1710–1774) — король Франции с 1715 г.; отличался крайне распущенным образом жизни; его внутренняя и внешняя политика нередко зависела от его капризов и влияния фавориток; во Франции в годы его правления продолжалось углубление кризиса экономики и королевского абсолютизма.

Директория — см. примеч. к с. 103.

"Полиевкт" ("Polyeucte"; 1643) — трагедия в стихах Корнеля (см. примеч. к с. 285); взяв за основу историю одного из первохристиан, армянского мученика, пострадавшего во время гонений 249–259 гг., автор прославляет идеал мужественного самоотречения во имя морального долга; при этом он осуждает религиозную нетерпимость, дворцовые интриги, жестокости деспотизма.

"Гофолия" (или "Аталия" — "Athalie"; 1691) — последняя трагедия Ж.Расина, написанная на библейский сюжет (Паралипоменон, 22–23): нечестивая царица Гофолия после смерти своего сына, царя Охозии, перебившая всех его детей, своих внуков, царствует в Иудее, насаждая там культ языческого бога Ваала; ей и ее сообщнику, вероотступнику Матфану, жрецу Ваала, противостоит лишь горстка приверженцев истинного бога — во главе с первосвященником Иодаем, женатым на царевне Иосавеф, падчерице Гофолии.

… аплодирует сентенциям Вольтера, каламбурам Мариво и остротам Бомарше, совершенно забыли Библию и почти не вспоминают о Евангелии. — Вольтер — см. примем, к с. 185.

Мариво — см. примем, к с. 301.

Бомарше — см. примем, к с. 393.

Библия (от гр. biblia — "книга") — священная книга христиан; сборник религиозных легенд и богослужебных текстов, составленных разными авторами и в различных местах Ближнего Востока с VIII в. до н. э. по II в. н. э.; состоит из Ветхого Завета (он и имеется здесь в виду), являющегося Священным Писанием в иудейской и христианской религии, и Нового Завета, признаваемого лишь христианами.

Евангелие (от гр. "благая весть", "благое повествование") — общее название четырех богослужебных книг, которые входят в Новый Завет и, согласно преданиям, написаны учениками Христа Матфеем и Иоанном и его последователями Марком и Лукой в I в. н. э. Эти евангелия содержат биографию Иисуса, описание совершенных им чудес и изложение его поучений.

… как будет называться ваше произведение? — "Калигула". — "Калигула" ("Caligula") — пятиактная стихотворная драма Дюма; сюжетом ее стал заговор с целью убийства императора Калигулы, возомнившего себя богом; впервые была поставлена 26 декабря 1837 г. в Комеди Франсез.

… Магдалина умирает в Сент-Боме… — Сент-Бом (букв. "Святой Грот" от прованс. baoumo — "грот") — горный хребет длиной 12 км и высотой около 1 000 м, находящийся к востоку от Марселя; на его северном, лесном склоне находится пещера, где, согласно местным преданиям, Мария Магдалина (см. примеч. к с. 66), изгнанная из Иерусалима и приплывшая к берегам Галлии, нашла прибежище и, во искупление своих старых грехов, в полном одиночестве провела 33 года в молитвах и размышлениях — вплоть до своей смерти.

492… они стали бы драгоценным подарком для моей матери и моей сес тры. — Мать Александра Дюма — Мария Луиза Элизабет, урожденная Лабуре (1769–1838); в 1792 г. вышла замуж за республиканского офицера Тома Александра Дюма де ла Пайетри, впоследствии генерала Республики; овдовела в 1802 г. и осталась без средств к существованию; вслед за горячо любимым и любящим сыном переехала из родного городка Виллер-Котре в Париж; с февраля 1829 г. была парализована.

Сестра Александра Дюма — Мария Александрина Эме Дюма Дави де ла Пайетри (1793–1881), с 1813 г. супруга Виктора Летелье (1787–1861), главного контролера сбора пошлин в Суасоне.

… они сделаны монахами из храма Гроба Господня… — Храм Гроба Господня в Иерусалиме — святыня христианской религии; воз-вдвигнут там, где, согласно преданиям, был распят, погребен и воскрес Иисус Христос; первое здание храма было воздвигнуто в 335 г., нынешнее отстроено после опустошительного пожара 1808 г. и разделено между различными христианскими конфессиями.

… Через два года после этой аудиенции появился "Калигула"… — Премьера этой трагедии, состоявшаяся 26 декабря 1837 г., закончилась провалом, который во многом был связан с тем, что роль шестнадцатилетней мечтательной девственницы-христианки Стеллы, которой домогается Калигула, исполняла пышнотелая Ида Феррье (1811–1859) — любовница (с 1833 г.), а позднее супруга Дюма (1840); после двадцати представлений постановка была снята со сцены.

XLVIII. Как, отправляясь в Венецию, можно оказаться во Флоренции

493… карета остановилась в Чивита Кастеллане… — Ч и вита Кастеллана — старинный город в области Лацио, в провинции Витербо, в 50 км к северу от Рима.

… в вашем паспорте стоит виза в Анкону, а поскольку ближайший пограничный город — это Перуджа… — Анкона — крупный итальянский портовый город на Адриатическом море, с 1532 г. входивший в состав папских владений; центр т. н. Анконской марки.

Перуджа (см. примем, к с. 378) с 1540 г. входила в Папское государство и лишь в 1860 г., после восстания в 1859 г. против папы Пия IX, была включена в единое Итальянское королевство.

… я поеду через Тироль… — Тироль — историческая область в Восточных Альпах, входившая в родовой удел Габсбургов; в настоящее время ее большая часть образует федеральную землю Тироль в Австрии, а меньшая, южная, — часть автономной области Трентино-Альто-Адидже в Италии.

495… с помощью… нескольких бутылок орвьето… — Орвьето — группа известных итальянских вин, производимых в окрестностях города Орвьето (в области Умбрия, в 50 км к югу от Перуджи).

… остановиться на родине Перуджино. — Перуджино — см. примем. к с. 429.

496… список пьес, представляемых сегодня актерами эрцгерцогини Марии Луизы. — Мария Луиза (см. примем, к с. 293) с 1815 г. была герцогиней Пармы, Пьяченцы и Гвасталы.

497… давали "Убийцу из любви к матери"… — Возможно, имеется в виду драма Иффланда "Преступление из тщеславия" ("Verbrechen aus Ehrsucht"; 1784).

… Он, должно быть, переведен из пьес Беркена или г-жи де Жанлис. — Беркен, Арно (1747–1791) — французский писатель, поэт и переводчик, автор книг для юношества, в том числе сборника рассказов "Друг детей" (1782–1783), название которой принесло ему прозвище.

Жанлис, Стефани Фелисите дю Кре де Сент-Обен, графиня де (1746–1830) — французская писательница, автор книг для детского чтения, а также романов исторических и на темы из жизни светского общества; воспитательница детей герцога Орлеанского, будущего Филиппа Эгалите (1747–1793), и с 1772 г. его возлюбленная.

498… я присутствовал на представлении пьесы Иффланда. — Иффланд, Август Вильгельм (1759–1814) — немецкий театральный деятель, актер, режиссер и драматург; написал несколько сочинений мемуарного и теоретического характера о театральном искусстве и десяток пьес, среди которых: "Преступник из тщеславия" (1784), "Награжденное раскаяние" (1785), "Охотники" (1785), "Холостяки" (1793).

… много меланхолии и изящества, напоминавших о Локруа. — Локруа (настоящее имя — Жозеф Филипп Симон; 1803–1891) — французский актер и драматург; с 1827 по 1845 гг. выступал на сценах парижских театров Одеон, Порт-Сен-Мартен и Комеди Франсез; в 1848 г. стал правительственным комиссаром при Комеди Франсез; автор многих драм, комедий, водевилей и оперных либретто.

… его звали Коломберти. — Сведений об этом актере (Colomberti) найти не удалось.

… даже перевел "Карла VII"… — "Карл VII у своих вассалов" ("Charles VII chez ses grands vassaux") — пятиактная трагедия Дюма, впервые поставленная 20 октября 1831 г. в парижском театре Одеон.

… с огромным успехом сыграл в пьесе "Она безумна". — "Она безумна" ("ЕИе est folle") — двухактная музыкальная комедия плодовитого французского драматурга Мельвиля (настоящее имя — Анн Оноре Жозеф Дюверье; 1787–1865), впервые поставленная 20 января 1835 г. в парижском театре Водевиль.

499… они запрещены от Перуджи до Террачины и от Пьомбино до Анконы. — То есть на всей территории Папского государства, от его северных границ до южных и от западных до восточных.

Пьомбино — портовый город в Средней Италии, в провинции Ливорно, в области Тоскана, на берегу Лигурийского моря; известен с глубокой древности; в описываемое время входил в Великое герцогство Тосканское.

… увидели Тразименское озеро… — Тразименское озеро расположено в центральной части Апеннинского полуострова, в отрогах Апеннин, на высоте 259 м, в 20 км к западу от Перуджи; площадь его составляет около 129 км².

… Нет такой хорошей компании, с которой не приходилось бы расставаться, говаривал король Дагоберт своим собакам. — Имеется в виду известная французская пословица, смысл которой: "Все приятное рано или поздно кончается". По преданию, это слова франкского короля Дагоберта I (ок. 603–639; правил с 629 г.), обращенные к его советнику святому Элигию (фр. Элуа; ок. 588–660).

500… автор "Антони", "Анжелы", "Терезы"… — "Антони" — см. при мем. к с. 60.

"Анжела" ("Angele") — пятиактная драма Дюма, впервые поставленная 29 декабря 1833 г. в театре Порт-Сен-Мартен.

"Тереза" ("Teresa") — пятиактная драма Дюма, впервые поставленная 6 февраля 1832 г. в Королевском театре Комической оперы.

… отправляется с поручением парижской венты… — Вента — своеобразная структурная единица организации карбонариев. Эта тайная заговорщическая организация строилась по конспиративноиерархическому принципу: 1) низовые (т. н. "отдельные") венты, 2) центральные, 3) высшие и 4) верховная. Глубокая конспирация, дисциплина, отсутствие письменных документов и материалов, сообщение исключительно через специальных делегатов, выделяемых от каждой ступени вент, обеспечивали этой системе действенность и жизнеспособность даже в условиях жесточайших преследований.

… меня ждали на дороге из Сиены… — Сиена — город в Тоскане, административный центр одноименной провинции; находится в 50 км к югу от Флоренции; была основана римлянами в I в. до н. э.; в 1167 г. провозгласила себя свободной коммуной; в XIII в. стала крупным ремесленным и финансовым центром; с XVI в. входила в состав Великого герцогства Тосканского; в 1861 г. вошла в Итальянское королевство.

Тартар и Элизиум……………………………………..

Байский залив…………………………………………

Сквозняк в Неаполе. Неаполитанские церкви

Поездка в Геркуланум и Помпеи………………..

Улица Гробниц…………………………………………

Маленькие объявления…………………………….

Дом Фавна………………………………………………

Большая мозаика……………………………………..

Посещение Неаполитанского музея…………..

Предмет ненависти короля Фердинанда……..

Постоялый двор в Сайт’Агате……………………

Наследники великого человека………………….

Дорога на Рим…………………………………………

Гаспароне………………………………………………..

Визит к его святейшеству папе Григорию XVI

Как, отправляясь в Венецию,

можно оказаться во Флоренции………………….

1. Изабелла Баварская. Приключения Лидерика. Пипин Короткий.

Карл Великий.

Пьер де Жиак.

2. Асканио.

3. Две Дианы.

4. Королева Марго.

5. Графиня де Монсоро.

6. Сорок пять.

7. Три мушкетера.

8. Двадцать лет спустя.

9. Виконт де Бражелон, ч. 1,2.

10. Виконт де Бражелон, ч. 3, 4.

11. Виконт де Бражелон, ч. 5, 6.

12. Женская война. Сильвандир.

13. Шевалье д’Арманталь.

Дочь регента.

14. Граф де Монте-Кристо, ч. 1, 2, 3.

15. Граф де Монте-Кристо, ч. 4, 5,6.

16. Графиня Солсбери.

Эдуард 111.

17. Бастард де Молеон.

18. Джузеппе Бальзамо, ч. 1, 2. 3.

19. Джузеппе Бальзамо, ч. 4, 5.

20. Ожерелье королевы.

21. Анж Питу.

22. Графиня де Шарни, ч. 1,2, 3.

23. Графиня де Шарни, ч. 4, 5, 6.

24. Шевалье де Мезон-Руж. Волонтёр девяносто второго года.

25. Соратники Иегу.

26. Белые и синие.

27. Таинственный доктор.

Дочь маркиза.

28. Сан Феличе, кн. 1.

29. Сан Феличе, кн. 2.

30. Парижские могикане, ч. 1,2.

31. Парижские могикане, ч. 3, 4.

32. Сальватор, ч. 1,2.

33. Сальватор, ч. 3, 4.

* 34. Предводитель волков.

Женитьбы папаши Олифуса. Огненный остров.

* 35. Тысяча и один призрак.

День в Фонтене-о-Роз Два студента из Болоньи Дон Бернардо де Суньига Завещание господина де Шовелена Женщина с бархаткой на шее.

Замок Эпштейнов.

* 36. Исаак Лакедем.

Актея

* 37. Отон-лучник.

Монсеньер Гастон Феб. Ночь во Флоренции. Сальтеадор.

Предсказание.

* 38. Красный сфинкс.

Голубка.

* 39. Воспоминания фаворитки.

* 40. Черный тюльпан.

Капитан Памфил.

История моих животных.

* 41. Полина.

Паскуале Бруно.

Капитан Поль. Приключения Джона Дэвиса.

* 42. Консьянс блаженный.

Катрин Блюм.

Капитан Ришар.

* 43. Адская Бездна.

Бог располагает!

* 44. Волчицы из Машкуля.

* 45. Жорж.

Корсиканские братья. Габриель Ламбер.

Метр Адам из Калабрии.

* 46. Сесиль.

Амори.

Фернанда.

* 47. Паж герцога Савойского.

* 48. Инженю.

* 49. Олимпия Клевская.

* 50. Рассказы.

*51. Госпожа де Шамбле.

Любовное приключение. Роман Виолетты.

* 52. Робин Гуд.

* 53. Прусский террор.

Сын каторжника.

* 54. Блек.

Маркиза д’Эскоман.

* 55. Охотник на водоплавающую дичь.

Папаша Горемыка. Парижане и провинциалы.

* 56. Ашборнский пастор.

* 57. Княгиня Монако.

* 58. Царица Сладострастия.

Две королевы.

* 59. Исповедь маркизы.

* 60. Записки учителя фехтования.

Яков Безухий.

* 61. Сказки.

* 62. Юг Франции.

* 63. Год во Флоренции.

64. Сперонара.

65. Капитан Арена.

* 66. Корриколо.

67. Вилла Пальмиери.

68. Из Парижа в Кадис.

69. "Быстрый", или Танжер, Алжир и Тунис.

70. Прогулки по берегам Рейна.

71. В Швейцарии.

72. В России.

73. Кавказ.

В последующие тома войдут:

Сборник "Знаменитые преступления Семейства Ченчи.

Маркиза де Бренвилье.

Карл Людвиг Занд.

Мария Стюарт.

Маркиза де Ганж.

Мюрат.

Семейство Борджа.

Юрбен Грандье.

Ванинка.

Кровопролития на Юге.

Графиня де Сен-Жеран. Джованна Неаполитанская. Низида.

Дерю.

Мартен Герр.

Али-паша.

Вдова Константен.

Железная маска.

Исторические хроники:

Галлия и Франция.

Карл Смелый.

Жанна д’Арк.

Людовик XIV и его век. Регентство.

Людовик XV и его двор.

Людовик XVI и Революция. Дорога в Варенн.

Драма 93-го года.

Последний король французов. Генрих IV.

Людовик XIII и Ришелье.

Цезарь.

Наполеон.

Медичи.

Стюарты.

Гарибальдийцы.

Автобиографическая проза:

Мои мемуары.

Новые мемуары.

Сборник "Мертвые обгоняют нас". Театральные воспоминания. Жизнь артиста.

Очерки:

Беседы.

Итальянцы и фламандцы (история живописи). Проститутки, лоретки, куртизанки.

А также:

Большой кулинарный словарь. Драматургия. Поэзия. Публицистика. Письма.

Звездочкой отмечены вышедшие тома.

Александр Дюма Собрание сочинений

Том 66

КОРРИКОЛО

Корректор В.Луценко Компьютерная верстка А.Гришина

Подписано к печати 15.12.2006. Формат 84х 108¹/'-Гарнитура Ньютон. Печать офсетная.

Уел. печ. л. 23. Тираж 1500 экз.

Заказ № 5891.

И зла гел ьспзо "АРТ-БИЗНЕС-ЦЕНТР" 127055, Москва, ул. Новослободская, 57/65 Тел.: 8(499) 973-3665, факс: 8(499) 973-3661. e-mail: publish@artbc.ru Лицензия № 060920 от 30.09.97 г.

Отпечатано с готовых диапозити вов в ПФ "Красный Пролетарии":

127473, Москва, ул. Краснопролетарская, 16.

Примечания

1

Двуколка (ит.).

(обратно)

2

Пристяжная лошадь (ит.).

(обратно)

3

Продавцы арбузов (ит.).

(обратно)

4

Чертов пес! (Ит.)

(обратно)

5

Шлюхины дети (ит.).

(обратно)

6

На малоценных организмах (лат.).

(обратно)

7

Чуждого страха сразят обломки! (Лат.) — Гораций, "Оды", III, 3, 8.

(обратно)

8

Честный и праведный (лат.). — Гораций, "Оды", HI, 3.

(обратно)

9

Кладбище (ит.).

(обратно)

10

Во имя Отца и Сына, и Святого Духа (лат.).

(обратно)

11

Аминь! (Лат.)

(обратно)

12

Изыди, сатана! (Лат.)

(обратно)

13

Благородный маэстро (ит.).

(обратно)

14

Одетый в сукно (ит.).

(обратно)

15

Непременное (лат.).

(обратно)

16

Иностранец (ит.).

(обратно)

17

Здесь обитает счастье (лат.).

(обратно)

18

В Неаполе у каждого в кармане обычно два платка: один батистовый, чтобы вытираться, а другой шелковый, чтобы сморкаться. Встречаются даже модники, у которых есть третий платок — вытирать пыль с сапог, чтобы можно было подумать, будто эти щеголи приехали в экипаже. (Примеч. автора.)

(обратно)

19

Однако не сочтите такое прозвище за насмешку: это как если бы вместо "Филипп V" мы говорили бы "Филипп Длинный". (Примеч. автора.)

(обратно)

20

Вот ее условия.

Г. Кастель Нуово и Кастель делл’Ово, вместе с оружием и боеприпасами, будут переданы в руки полномочных представителей Его Величества короля Обеих Сицилий и его союзников — Англии, России и Оттоманской Порты.

2°. Республиканские гарнизоны с воинскими почестями покинут замки, а жизнь, движимое и недвижимое имущество защитников крепостей будут сохранены.

3°. Защитники замков могут сесть на парламентёрские суда и отплыть в Тулон или остаться в королевстве, не опасаясь ни за себя, ни за свои семьи. Корабли будут предоставлены в их распоряжение министрами короля.

4°. Эти условия и эти положения распространяются налип обоих полов, находящихся в занятых фортах, на республиканцев, взятых в плен во время войны королевскими или союзными войсками и находящихся в лагере Сан Мартино.

5°. Республиканские гарнизоны покинут замки только после того, как корабли, предназначенные для транспортировки тех, кто решил уехать, будут готовы поднять паруса.

6°. Архиепископ Салернский, граф Мишеру, граф Диллон и епископ Авеллинский останутся в качестве заложников в форте Сант’Эльмо до тех пор, пока в Неаполе не будут получены достоверные сведения о благополучном прибытии в Тулон кораблей с республиканскими гарнизонами. Пленные, принадлежащие к королевской партии, и заложники, остающиеся в фортах, будут выпущены на свободу сразу же после подписания настоящей капитуляции.

(обратно)

21

Публично (лат.).

(обратно)

22

Суммы жалований соответствовали содержанию полковников, капитанов и лейтенантов. (Примеч. автора.)

(обратно)

23

И от касанья того различные чудища-звери//В юношей входят; никто не остался в обличии прежнем (лат.) — "Метаморфозы", XIV, 414–415. Перевод С.Шервинского.

(обратно)

24

Чтобы глаз не расчислил любопытный//И язык не рассплетничал лукавый (лат.) — "К Лесбии", 11–12. Перевод А.Пиотровского.

(обратно)

25

Видно, глазом дурным ягнят моих кто-то испортил (лат.) — "Буколики", Эклога III, 103. Перевод С.Шервинского.

(обратно)

26

Кто прельстил вас не покоряться истине? (Лат.) — "Послание к Галатам", III, 1.

(обратно)

27

"История", 31.

(обратно)

28

Ничто из сотворенного не завистливее глаза (лат.).

(обратно)

29

И палец вытяни средний (лат.). — "Эпиграммы", II, 28.

(обратно)

30

"Прежде чем взойдет [заря]" (ит.).

(обратно)

31

Гражданин, покровитель, защитник (лат.).

(обратно)

32

Римский гражданин (лат.).

(обратно)

33

Непреложное (лат.).

(обратно)

34

Почетные места (ит.).

(обратно)

35

Чудо свершилось! (Ит.)

(обратно)

36

"День гнева, тот день" (лат.).

(обратно)

37

Я заметил, что называю нашего кучера то Франческо, то Гаэтано. Это связано с тем, что при крещении он был отдан под покровительство двух этих святых, и мы называли его Франческо, когда были в хорошем настроении, и Гаэтано — когда сердились на него. (Примеч. автора.)

(обратно)

38

Идите, месса окончена (лат.).

(обратно)

39

Помни (лат.).

(обратно)

40

"Стояла мать [скорбящая]" (лат.).

(обратно)

41

Слова улетают (лат.).

(обратно)

42

Хлеб и зрелища (лат.).

(обратно)

43

Гражданин Ателлы (лат.).

(обратно)

44

Страстные поклонники (ит.).

(обратно)

45

Здесь пишут по-французски (ит.).

(обратно)

46

Публично (лат.).

(обратно)

47

Джентльмен (ит.).

(обратно)

48

Одетый в сукно (ит.).

(обратно)

49

Одетый в холстину (ит.).

(обратно)

50

Мать твоя выпечена из муки (лат.). — "Божественный Август", 4.

(обратно)

51

Наградить и устранить (лат.).

(обратно)

52

"Римская история", II, 67, 1.

(обратно)

53

Чудища-боги идут и псоглавый Анубис с оружьем Против Нептуна на бой и Венеры, против Минервы (лат.). — ("Энеида", VIII, 698–699. Перевод С.Шервинского.)

(обратно)

54

Золотая середина (лат.).

(обратно)

55

Древний форум (лат.).

(обратно)

56

Мы же родные края покидаем и милые пашни,

Мы из отчизны бежим (лат.). — "Буколики", эклога I, 3–4. Перевод С.Шервинского.

(обратно)

57

Мы же уходим — одни к истомленным жаждою афрам,

К скифам другие (лат.) — "Буколики", эклога I, 64–65.

(обратно)

58

Не полюбуюсь теперь из увитой листвою пещеры (лат.). — "Буколики", эклога I, 75.

(обратно)

59

Песен не буду я петь, вас не буду пасти, — без меня вам

Дрок зацветший щипать и ветлу горьковатую, козы! (Лат.) — "Буколики", эклога I, 77–78.

(обратно)

60

… меж тем как Цезарь великий войною

Дальний Евфрат поражал и в народах, по доброй их воле,

Как победитель закон утверждал по дороге к Олимпу (лат.). — "Георги-ки", IV, 560–562. Перевод С.Шервинского.

(обратно)

61

О ваше превосходительство! (Ит.)

(обратно)

62

О несчастье! (Ит.)

(обратно)

63

Я потерял голову лошади (ит.).

(обратно)

64

Я потерял ее! (Ит.)

(обратно)

65

Бедной пристяжной, ваше превосходительство (ит.).

(обратно)

66

О нет, она больше не найдется… Никогда! Никогда! Никогда! (Ит.)

(обратно)

67

Рыночная площадь (ит.).

(обратно)

68

Маннайя (ит.).

(обратно)

69

Темницы (ит.).

(обратно)

70

Счастливая арка (ит.).

(обратно)

71

"Энеида", VI, 237.

(обратно)

72

Будешь Марцеллом и ты! (Лат.) — "Энеида", VI, 883.

(обратно)

73

Из-за слез (лат.). — Тацит, "Анналы", VI, 10.

(обратно)

74

Интендант (лат.).

(обратно)

75

Небольшой курган (лат.), — "Анналы", XIV, 9.

(обратно)

76

Дорожник (ши.).

(обратно)

77

Ученая крыса (ит.).

(обратно)

78

Дорога на Помпеи (ит.).

(обратно)

79

"Опыт о человеке", 11,3.

(обратно)

80

"Сатирикон", 71.

(обратно)

81

Севиры августалов (лат.).

(обратно)

82

Подай-ка немного холодной воды! (Лат.)

(обратно)

83

Полегче налегай! (Лат.)

(обратно)

84

Нечетное число угодно богам (лат.).

(обратно)

85

Бычья голова (гр.).

(обратно)

86

Во время отступления использовали обычно кобыл, ибо, подгоняемые желанием вернуться быстрее к жеребятам, они бежали быстрее жеребцов. (Примеч. автора.)

(обратно)

87

"История", IX, 64.

(обратно)

88

"История", IX, 24.

(обратно)

89

"Илиада", XVI, 462–484.

(обратно)

90

"Илиада", IX, 352–355.

(обратно)

91

Пролетят века, и наступит срок,

Когда мира предел разомкнет Океан,

Широко простор распахнется земной И Тефия нам явит новый свет,

И не Фула тогда будет краем земли.

(375–379. Перевод С.Ошерова.)

(обратно)

92

Божественная комедия", "Ад", V, 138.

(обратно)

93

Тогда в самом разгаре была холера, и я не выдержал в Риме положенного карантина в двадцать пять дней. (Примеч. автора.)

(обратно)

94

Здесь есть превосходный постоялый двор (ит.).

(обратно)

95

"Благородная гостиница Солнца" (ит.).

(обратно)

96

Я тоже художник (ит.).

(обратно)

97

"Речь об аграрном законе", VI, 19.

(обратно)

98

"Эпитома", I, 22.

(обратно)

99

"Жизнеописания знаменитых людей и великих полководцев", VI.

(обратно)

100

Город Мамурры (лат.).

(обратно)

101

Здесь нам Мурена свой дом предложил, Капитон — угощение (лат.). — "Сатиры", I, 5, 39. Перевод М.Дмитриева.

(обратно)

102

Раскинувшийся на утесах сияюще-белых Анксур (лат.) — "Сатиры", I, 5, 26.

(обратно)

103

Веллетри — это итальянский Арль. Рафаэль, проезжая однажды через Веллетри, увидел мать, державшую на руках дитя; красота их до такой степени поразила художника, что он попросил их не двигаться и, за неимением карандаша и бумаги, взял кусок мела и набросал на дне бочки эскиз "Мадонны в кресле". Отсюда — круглая форма этой изумительной картины, одного из шедевров дворца Питти во Флоренции. (Примеч. автора.)

(обратно)

104

"Одиссея", X, 195–197. Перевод В.А.Жуковского.

(обратно)

105

"Знаменитейшему синьору Антонио Гаспароне, каторжная тюрьма Чи-вита Веккьи" (ит.).

(обратно)

106

"Невинность нравов, прочная вера, послушание и отвращение к пороку обитают на этой счастливой земле. Чудится, что богиня Астрея, которая, как говорят, удалилась на небо, еще скрывается здесь среди этих людей. У них нет нужды в судьях, ибо судьей им служит их собственная совесть.* Чивита Веккья, 25 октября 1835 года" (ит.).

* "Приключения Телемаха", VII.

(обратно)

107

Тебе и Петру (лат.).

(обратно)

Оглавление

ВВЕДЕНИЕ

I ОСМИН И ЗАИДА

II ЛОШАДИ-ПРИЗРАКИ

III КЬЯЙЯ

IV ТОЛЕДО

V «ОТЕЛЛО»

VI ФОРЧЕЛЛА

VII ГАЛА-СПЕКТАКЛЬ

VIII ЛАЦЦАРОНИ

IX ЛАЦЦАРОНИ И АНГЛИЧАНИН

X КОРОЛЬ НОСАТЫЙ

XI АНЕКДОТЫ

XII ПРЕДМЕТ НЕНАВИСТИ КОРОЛЯ НОСАТОГО

XIII АНЕКДОТЫ

XIV ВАРДАРЕЛЛИ

XV СГЛАЗ

XVI КНЯЗЬ ди ***

XVII СРАЖЕНИЕ

XVIII ОТЦОВСКОЕ БЛАГОСЛОВЕНИЕ

XIX СВЯТОЙ ЯНУАРИЙ, МУЧЕНИК ЦЕРКВИ

XX СВЯТОЙ ЯНУАРИЙ И ЕГО ДВОР

XXI ЧУДО

XXII СВЯТОЙ АНТОНИЙ-УЗУРПАТОР

XXIII КАПУЦИН ИЗ РЕЗИНЫ

XXIV СВЯТОЙ ИОСИФ

XXV ВИЛЛА ДЖОРДАНИ

XXVI МОЛ

XXVII ГРОБНИЦА ВЕРГИЛИЯ

XXVIII ГРОТ ПОЦЦУОЛИ. СОБАЧИЙ ГРОТ

XXIX РЫНОЧНАЯ ПЛОЩАДЬ

XXX ЦЕРКОВЬ ДЕЛЬ КАРМИНЕ

XXXI СВАДЬБА НА ЭШАФОТЕ

XXXII ПОЦЦУОЛИ

XXXIII ТАРТАР И ЭЛИЗИУМ

XXXIV БАЙСКИЙ ЗАЛИВ

XXXV СКВОЗНЯК В НЕАПОЛЕ. НЕАПОЛИТАНСКИЕ ЦЕРКВИ

XXXVI ПОЕЗДКА В ГЕРКУЛАНУМ И ПОМПЕИ

XXXVII УЛИЦА ГРОБНИЦ

XXXVIII МАЛЕНЬКИЕ ОБЪЯВЛЕНИЯ

XXXIX ДОМ ФАВНА

XL БОЛЬШАЯ МОЗАИКА

XLI ПОСЕЩЕНИЕ НЕАПОЛИТАНСКОГО МУЗЕЯ

XLII ПРЕДМЕТ НЕНАВИСТИ КОРОЛЯ ФЕРДИНАНДА

XLIII ПОСТОЯЛЫЙ ДВОР В САЙТ’АГАТЕ

XLIV НАСЛЕДНИКИ ВЕЛИКОГО ЧЕЛОВЕКА

XLV ДОРОГА НА РИМ

XLVI ГАСПАРОНЕ

XLVII ВИЗИТ К ЕГО СВЯТЕЙШЕСТВУ ПАПЕ ГРИГОРИЮ XVI

XLVIII КАК, ОТПРАВЛЯЯСЬ В ВЕНЕЦИЮ, МОЖНО ОКАЗАТЬСЯ ВО ФЛОРЕНЦИИ

КОНЕЦ "КОРРИКОЛО"

КОММЕНТАРИИ

*** Примечания ***