КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Морской наёмник [Сергей Николаевич Удот] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Морской наёмник






Разным Котятам посвящается



Все люди делятся на живых,

мёртвых и плывущих по волнам.

Геродот

БУЙС «НОЙ»

I


Океан лопнул как кусок гнилого сукна, что рвут в разные стороны жадные руки, как натянутая парусина палатки, в которую угодило крупнокалиберное ядро. И этим ядром явился владыка глубин морских, символ непостижимости замыслов Творца, огромная рыбина[1]. Йост, правда, утверждал, что китов Господь сотворил, исключительно помня нужду людскую и тягу к свету[2].

Непостижимо, чудовищно огромный китище. Его ждали, но он явился столь неожиданно и страшно, что Михель толком не разглядел ни глаз, ни пасти, ни головы, ни плавников, а только нечто живое и огромное. Змееподобное тело, мокрой дугой выгнувшееся над бездной. Казалось, телу этому не будет ни начала, ни конца. Оно выглядело бесконечным: словно кит, играясь, схватил под водой себя за хвост, да так и собрался вертеться колесом — на страх китобоям — вплоть до второго пришествия.

Михель вернулся из мира страшилищ оттого, что кто-то бесцеремонно тряс его за плечо.

— Прекрати орать! — строго гаркнул ему в самое ухо Питер. — ОН тебя всё равно не услышит, а наши уши не заёмные и не покупные — оглохнем ведь.

— Боже, ведь всё то дерьмо, что я делал до этого, гроша ломаного не стоит в сравнении с таким величием, — едва не заорал в ответ Михель. — Где тут у вас ближайшая суша или, на крайний случай, корабельная палуба?

— Это делается так, — раздался спокойный, ровно с небес, голос, и Йост, как-то без особого замаха, отчасти даже лениво, послал свой снаряд проверить наличие сердца у живой горы.

Михель, осознавший наконец, что всё здесь, в шлюпке, будет делаться — даже если и пойдёт как надо — без малейшего его, Михелева участия, едва подавил мощнейший позыв броситься помешать Йосту: «На кого он руку поднял, безумец?!»

Глухой стук слился со сдавленным «Йохо!» гарпунёра. Только Виллем осмелился подать голос:

— Вляпался, голубчик ты наш синенький!

Тело левиафана словно застыло во времени. Но лишь для того, чтобы уже через мгновение со стопудовым грохотом рухнуть в пучину, кою он столь неосмотрительно покинул. Судорога огромной боли, — у этого гиганта всё должно быть непременно огромным, — прокатившись по телу, передалась хвосту, мгновенно обратившему окружающую водную гладь во взбитые сливки.

Эти удары не оставили бы, верно, камня на камне даже от крепчайшего крепостного бастиона, не то что от их жалкого вельбота, но Йост ведал, где надо ставить лодку, поэтому нанесённый китом вред ограничился беспощадной болтанкой судна на поднятой крупной волне.

Михель судорожно схватился руками за борт, опасаясь вывалиться, тогда как гарпунёр, не теряя даром ни секунды, с криком: «А вот тебе в печёнку!» поразил рыбину запасным гарпуном.

— Готовьсь! — обернул он к экипажу весёлое, раскрасневшееся от возбуждения лицо. — Счас, ежели не нырнёт, подойдём и добьём острогами.

«Он рехнулся!» — в невольном немом восхищении подумал Михель.

Однако планам гарпунёра не суждено было сбыться. Кит, осознав, что верх — это не только свет и воздух, ринулся в спасительные глубины. Сразу же запахло палёным: задымился раскручиваемый с гигантской скоростью линь, привязанный к первому гарпуну.

— Жиром, жиром его, иначе сгорит и оборвётся к чёртовой бабушке посреди воды! — Йост ещё и находил место для шуток. — Держись, родимые, счас помотает вволюшку!

Огромная бухта, насчитывавшая не одну сотню локтей отборного линя, канула в ледяную глубину, словно и не существовало сё никогда, оставив на намять лишь облачко сизого дыма да запах горелой тряпки и прогорклого жира, коей сё смазывали. Питер тут же привязал запасную — находившуюся в корме и, в свою очередь, крепко принайтованную к толстому брусу в шлюпке. Михель, у которого от непривычной работы и позы затекли ноги, сделал неосторожное движение. Канат, точно живая тварь, тут же стальной удавкой захлестнул ступню, и Михель, чудом не переломав кости, взвился в воздух. А в следующее мгновение уже летел в океан, где сгинуть бы ему неизбежно в глубинах, увлечённому китом, но, блеснув в воздухе, широкий нож Йоста за мгновение до непоправимого обрубил линь-убийцу. Освобождённый, Михель по инерции толчка врезался в воду, но вскоре всплыл, бездыханный от силы удара. И всё это столь стремительно, что никто и ахнуть не успел.

— Подгребай, а то окончательно утопист. — Йост смахнул со лба выступивший внезапно пот — единственное свидетельство волнения.

— Плакал наш кит горючими слезами, — горестно вздохнул Виллем, с явной неохотой берясь за весло. — Я чаял, нас но морю покатают.

Йост только глазищами на него свирепо зыркнул.

— Жадный ты, Виллем, до китов. Не последний, поди, но океану шастает.

— Говорил я, сплошная морока будет с этим воякой. Он нам ещё устроит, помяните моё слово, — раскрыл рот и Гильом, куда ж без него. — Может, вусмерть расшибся?

Однако когда гарпунёр мощной рукой, за шиворот, воздел Михеля, ровно кутёнка, над водой, стало ясно: жив. И, верно, не один Гильом горестно вздохнул в этот момент из-за несбывшихся надежд.

— Возвращаемся, — коротко бросил Йост.

— То-то шкипер обрадуется... — Виллем определённо напрашивался получить веслом по голове.

Но Йост вплотную занялся Михелем. Несколько резких рассчитанных движений гарпунёра привели к тому, что Михель начал извергать из себя воду как тот кит.

Когда с «Ноя» подали швартов, Михель уже полулежал, склонив голову за борт, и время от времени возвращал океану его частички.

Виллем попробовал было по этому поводу позубоскалить, но попытка расшевелить шлюпочную команду закончилась полным провалом. Михель остался безучастным, даже не посмотрел в его сторону, прочие тоже не поддержали.

Вскоре Михель попытался самостоятельно подняться, но рухнул обратно в шлюпку, угодив прямо в могучие руки гарпунёра.

— Голова что-то закружилась... и в глазах потемнело, — виновато пробормотал Михель и вдруг добавил: — Хороший ты человек, Йост. Не злопамятный. Когда я начну всех убивать, тебя, наверное, пожалею.

— Да ты неисправим, парень, — только и смог гарпунёр развести руками, отчего Михель снова повалился на дно.

— Это что, вся твоя добыча? — перегнувшись через борт, крикнул ему Адриан.

— Погодь ты. Нашёл время для выволочки. Парня в кубрик надо и осмотреть.

Ян первым бросился помогать.

— Жив твой красавчик, жив, только об воду расшибся, — подмигнул ему Йост,— Опасаюсь, правда, что там у него всё всмятку.

Шлюпка ответила дружным понимающим хохотом. Ян, густо побагровев, неудачно перехватил обмякшее тело и... завалился на дно судна вместе с ним.

— Томас, пособи, — скомандовал Адриан, сам буквально давясь от смеха.

Вдвоём они кое-как доставили Михеля к кубрику. Туда же, недовольно бурча что-то под нос, отправился спексиндер, исполнявший на «Нос» и обязанности костоправа.

— Кстати, о добыче, — Йост своим исполинским пальцем, который непонятно как и сгибался, подманил Адриана: — Пару миль на зюйд-вест и в дрейф. Там он всплывёт, бродяга морской. — Шкипер недоверчиво, но одновременно и восхищённо затряс головой. — Я говорю, я и отвечаю! — тем же пальцем ткнул себя в грудь Йост. — Ежели окажется не так, можешь вызвать меня на дуэль... на гарпунах! — Рыжая борода гарпунёра так и заходила ходуном от смеха.

Несколько опасливо косясь на шкипера, расхохотались и прочие члены команды.

— Кок, грогу! — проревел неугомонный гарпунёр. — Иззяб я чтой-то.

— Кок, грогу! — уже совсем развеселясь, подхватили матросы знакомую шутку, отлично ведая, что их, в отличие от Йоста, никто обносить горяченьким не будет.

— А вы чего, крикуны, здесь толкётесь? — сощурился гарпунёр, словно только сейчас обнаружил товарищей. — Марш по рундукам — силы копить! Чаю, работёнка нас ожидает часа через полтора немалая. Ежели, конечно, вон тот, — кивок в сторону Адриана, — сможет верно вывести. Да вон там ещё, — перст упёрся в небеса, — не подгадят. Как рассудишь, Адриан?

Шкипер секунду-другую подумал, отвечать ли вообще нахалу, усомнившемуся в его навигацких способностях, но дуться на трудягу-гарпунёра было, конечно, не с руки.

— Свежает. Да и тучка вон та мне чтой-то опасения внушает. А вообще, загадывать — пустое дело. Сам ведаешь — севера переменчивы, ветрены и капризны.

— Точно, штормяга надвигается. Мои кости мне о том уже растрезвонили, — обернулся к ним Гильом.

Вот уж этого-то говорунишку-прилипалу Адриан решил точно проигнорировать, поэтому с преувеличенным вниманием склонился к компасной картушке. Да и Йост, словно выплеснув разом запас заготовленных шуток, умолк. И даже как бы ростом уменьшился, полностью посвятив себя поглощению отличного грога. Но поскольку так и остался на палубе, встал вскоре, для верности, и сам к штурвалу. Остальные с шумом ввалились в кубрик.

Ян, не отходя от Михеля, спиной чувствовал насмешку товарищей, их презрение и ненависть, и не мог понять, почему они, выше всего на свете ставящие именно мужскую дружбу, отказывают ему и Михелю в чистоте их помыслов.

Общее отношение команды однажды выразил мудрый Виллем: «Мы нутром чуем, что гад он, этот Михель, и не место ему здесь. А этот сопляк Ян сам ещё толком в людях не разбирается, вот и липнет ко всякой заразе. И ведь не слушает же ничегошеньки, гадёныш своенравный». Но Ян не слышал слов тех. Он, в отличие от Михеля, вообще мало что воспринимал из окружающего. Зато дружок его примечал и откладывал впотай каждую мелочь.

С лёгкого языка Виллема их за глаза так и стали величать «гадом» да «гадёнышем», пока это дело строго не пресёк шкипер, по чину и совести обязанный следить за единством затерянной в высоких широтах горстки людей.

А кит-то всплыл! Не далее чем в полумиле от места, предсказанного Йостом. Голова гарпунёр у них, что тут скажешь! «Покойничка», конечно, легко обнаружили с «вороньего гнезда», и вскоре он уже плескался борт о борт с «Ноем», крепко к последнему принайтованный. Вооружённые острейшими флешнерами, топорами и прочим ужасным на вид инструментом, китобои резво высадили десант на плавучий остров и, как завзятые заплечных дел мастера, принялись за дело. Спексиндер, затянув свои необъятные телеса в фартук огромного размера, прыгал по киту ровно мальчуган-сорванец, а в ладоши от восторга не хлопал только потому, что руки были заняты: резали, рубили, показывали, приказывали.

Ян, на своё счастье, получил работу в трюме: полосовать длинные ленты сбрасываемого сверху китового жира на мелкие куски и заполнять ими бочки. Пробоины от гарпунов Йоста и до того сильно кровоточили, а уж когда спексиндер и вслед за ним все остальные принялись сладострастно-деловито полосовать тушу — море на сотни локтей вокруг стало розовым. Море крови, подобно демону кошмаров, пожаловало в эти безрадостные края помучить Яна, оживить его страшные сны, но Ян его надул, забравшись в трюм.

В трюме Ян безуспешно пытался одновременно резать сало и бороться с огромной крысиной стаей, растаскивающей лакомые кусочки буквально из-под рук. Раздвоение усилий привело к тому, что вскоре он в буквальном смысле был погребён под грудой пластов сала, сбрасываемых в трюм неугомонным Томасом. Присланный вскоре на разведку и помощь сам Томас посоветовал ему плюнуть на хвостатых и сосредоточиться исключительно на работе.

— У нас ведь «крысиного отпуска»[3] не предусмотрено, потому как податься здесь некуда: ни на Гренландии, ни на Шпицбергене, ни на Ян-Майене кабаков и весёлых домов пока не настроили, сильно не разгуляешься. Поэтому кромсай сало — эти бестии, хвала Всевышнему, всё не сожрут. А как надоедят всем, так и устроим им сообща весёлую бойню на манер Варфоломеевской ночки. Жаль, крысоеда[4] своего не уберегли. В складчину покупали. Судя по всему, во время последней стоянки завёл он себе невесту в порту и шерстит счас, небось, по лабазам да причалам... Если, конечно, не пал под пятой какого-нибудь грузчика. Но нам-то теперь что за корысть, даже если он всех серых на бережку в брюхо спровадит... — Между болтовнёй Томас показывал Яну хитрости, позволяющие ускорить работу. — Ты, парень, приучись видеть в каждом ломте запрятанный в нём гульден... Ну или хотя бы денье... Как раскромсал, так и монетка у тебя в кармане зазвенела! Увидишь — гораздо веселей дело пойдёт. — Не прекращая болтать, Томас как-то незаметно, не особо-то суетясь и напрягаясь и даже не потея, в отличие от Яна, накромсал такую гору сала, что Ян мысленно ахнул. — Вот так и действуй, — хлопнул его по плечу Томас на прощание. — Недаром мы с господином спексиндером тёзки. Вишь, как у меня работа в руках горит?! Да и ты не дрейфь — мы уже полрыбины оприходовали. А как всю разделаем — опять на подмогу явлюсь.

«Всего полрыбины?! — снова ахнул про себя Ян. — Помереть мне, видно, здесь под проклятым жиром...»

Голова у него уже кружилась от запаха свежей крови, но спексиндер знал своё дело туго: жир шёл чистенький, отборный, практически без кровиночки или кусочков мяса. Поэтому Ян только осязал кровь, не видя её. А найти развлечение можно в любом, даже самом рутинном занятии...

Посреди трудов праведных из кубрика выполз Михель. Появление его встретили дружным улюлюканьем. Михель оглядел не торопясь небо и море, дурашливо высунул язык в ответ и звонко заорал, обращаясь главным образом к спексиндеру:

— Работу давай!

— Так сигай сюда! Всем хватит!..

Михель прыгнул и, конечно же не удержавшись, покатился со скользкой туши снова в море. На какое-то время разделочные работы полностью прекратились. Побросав флешнеры, китобои в очередной раз бурно насладились конфузом невзлюбившегося новичка.

Однако Михель был не из тех, кого град солёных шуток мог пустить на дно либо сбить с панталыку. Ловко лягнув по пути мелкую полярную акулу, собравшуюся уж было отведать китятинки, и заработав этим похвальный гул с борта, Михель ухватился за предложенное древко флешнера и вскарабкался обратно. С ходу отмёл все предложения сменить мокрое платье и обсушиться в кубрике, снова потребовав работы.

— В деле и согреюсь. Ещё и взмокну, только пар пойдёт.

Пожав плечами, спексиндер, явно не одобривший перемену настроения команды по отношению к смутьяну, вручил-таки Михелю инструмент и ещё раз, терпеливо и тщательно, объяснил, что и как делать.

Михель буквально вгрызся в кита, ровно та акула, которая обзавелась к этому времени бригадой товарок и теперь во всю силу, снизу, помогала китобоям. Сноровки парню, правда, не доставало, но он компенсировал это бешеным усердием. Одобрительно поглядывая в сторону Михеля, китобои порешили, что молодчик наконец-то одумался: либо заглаживает собственную грубость и глупость в кубрике, либо таким образом благодарит за недавнее спасение.

Постепенно Михель в работе стал одолевать прочих, исключая разве что доку в таких делах спексиндера да могучего гарпунёра, у которого туша распадалась буквально от одного только взгляда, обречённо выдавая требуемую ворвань. Михель мельком поинтересовался, где Ян, и, пользуясь тем, что у юного Томаса, несмотря на всё его поспешание, объявилась запарка с переноской кусков сала в трюм, подхватил пару ломтей поувесистей и навестил Яна.

Увидев Михеля живым, невредимым и весёлым, Ян обрадовался ему ровно солнышку после мрака беспросветной полярной ночи. Михель и ещё пристроился было потаскать сала, однако спексиндер прикрикнул на него: надобно, мол, поторапливаться с разделкой. И действительно, изменчивая северная погода портилась на глазах. Разыгралась крупная зыбь так, что китобоям приходилось теперь тратить больше усилий на то, чтобы удержаться на туше и не скатиться кубарем на купание в компании акул, чем заниматься делом.

Пошёл дождь, грозя мокрым снегом, шквалистый ветер рвал на куски тепло разгорячённых тел, унося его в океан. Пришлось привязаться леерами к фальшборту и строго приглядывать друг за другом. Адриан мастерски управлял «Ноем», всё время защищая бортом работающих людей. Но и непогодь, несколько раздосадованная упорством жадных людишек, усилила натиск. Зыбь переходила в шторм, ветер — в ураган. Океан, подзуживаемый разбойником ветром, с рёвом требовал своё назад.

В конце концов Адриану пришлось скрепя сердце не только снять людей на борт, но и, отдав концы, распрощаться, теперь уже насовсем, с изрядным запасом жира. Причём разойтись по-доброму сразу не удалось: мёртвый кит, словно мстя, навалился всей своей тяжестью на борт «Ноя», как бы пытаясь проломить обшивку и забрать убийц с собой, в пучину. Но спустя некоторое время эта полуразграбленная кладовая всё-таки отвалила нехотя от «Ноя», и команда едва успела прибрать с палубы разделанные куски сала, которые не в меру расшалившиеся волны уже начали стаскивать за борт...

Паруса убраны, снасти закреплены, люки наглухо задраены, штурвальный крепко принайтован к мачте. Да и сам кругленький, «толстопузый» «Ной», послушный в управлении, что верный пёс, выходил с честью и не из таких передряг. Храни нас, Святой Николай и прочие угодники.

II


В кубрике с Яном приключилась истерика. Кровь, кровь, кровь, которую проливали эти ужасные, как оказалось, люди, давила ему на голову, расплющивала сознание и душу.

Вконец измученный непривычным, однообразно выматывающим трудом, еле волоча ноги, насквозь промокший и просаленный, он вернулся значительно позже остальных, еле пробравшись по палубе, где валы к тому времени уже устроили настоящую чехарду, сигая через «Ноя», ровно озорные сорванцы. Собрав последние силы, Ян юркнул в тёплую вонь кубрика и застыл на пороге, ошеломлённый, не смея сделать и шага. Моряки как раз вывесили мокрые робы поближе к камельку, и в кубрике стоял чад точно на бойне.

К горлу сразу подкатил ком тошноты. И тут на глаза ему попалась груда истекавших кровью кусков парного китового мяса, небрежно сваленных здесь же, у очага. Ускользающее по-воровски сознание, хлопнув напоследок дверью, окончательно покинуло Яна. Ему вдруг почудилось, что китобои, в сердцах, убили и разделали Михеля, хотя с жилистого ландскнехта при всём желании невозможно было настрогать столь роскошных отбивных. А когда ещё гигантский голый Йост прыгнул как кузнечик из угла, тщетно ловя ногой ускользавшую штанину сухого белья, в которое намеревался облачиться, багровый занавес рухнул, напрочь отрезав окружающий мир, и на сцену, сметая всё на своём пути, хлынула кровь. Ян что-то закричал, тонко и надрывно, бросился на Йоста и сшиб его с ног, вернее — с одной ноги. Китобои, уже расположившиеся на своих жёстких ложах кто с горячим питьём, кто с трубкой, а кто уже и подрёмывая, чертыхаясь, повскакивали, но всех опередил Михель, выхватив Яна из железных объятий так ничего и не понявшего гарпунёра.

Ян, всхлипывая, повторял только одно:

— Не надо крови! Ну, пожалуйста, не надо больше крови!.. — Пока не захлебнулся в собственных рыданиях.

— Да, ребята, с вами не заскучаешь, — сел на полу Йост, потирая ушибленный при падении затылок. — То один что-нибудь отмочит, то другой...

— Послушайте, вы... китобои! — резко обернулся к ним склонившийся над Яном Михель. — Пусть я пока для вас просто грубиян-неумеха, но я научусь разделывать ваших китов, смеяться над вашими шутками и жрать вашу сельдь во всех видах. Обещаю! А вот он — просто больной мальчик, свихнувшийся на Войне, как и тысячи других. Кровь для него — это, увы, не только начинка для кровяных колбас. Я понимаю, что ему здесь не место, но не швырять же его за борт, в конце концов! И я просто прошу, нет, я настоятельно вам рекомендую: не цепляйтесь к нему! Его страданий хватит на всех вас вместе взятых. Не добавляйте новых. Сосредоточьте огонь на мне — я вытерплю. И работать буду за двоих. А его надобно просто, по мере возможности, отгородить от вида, цвета и запаха крови. Это глупо, конечно, в наших условиях, но всё же попытайтесь. Пожалуйста...

Слова Михеля ложились метко и веско, ровно пули доброго мушкетёра, а он ведь почти не целился, то есть не готовился: слова сыпались, сами собой складываясь в предложения. И Михель видел, как его пули-слова разят, вернее, вышибают из китобоев ненависть, раздражение, недоверие, презрение. Кроме разве что Виллема.

«Вот он и есть самый опасный. А не простодырый гарпунёр, способный только кулаками размахивать, — отметил, опять же как само собой разумеющееся, мысленно Михель, не прерывая монолога. Сначала собственная речь самого же его удивила несказанно, а затем ужасно понравилась. — Вожак ты, Михель, вожак прирождённый. Атаман. Ведь у всех них, кроме, пожалуй, Томаса, есть дети, и я просто-напросто призываю их относиться к Яну как к сыну, что ли...»

Это была, в общем, правильная догадка, хотя Михель немного ошибался по незнанию. У Виллема уже не осталось детей: пали под ударами китовых хвостов и испанских мечей. Зато выросли внуки, появилась уже и пара правнуков, причём гордый старик не особо ладил со своей юной порослью. И шустрый Томас, не знаючи, стал отцом третьего дня. Прелестная, ещё более юная, чем он, конкубина[5] так и не удосужилась просветить морячка о грядущих изменениях его статуса. А зря! Разлука не поспособствовала укреплению чувств повесы Томаса, твёрдо решившего, на данный момент, по возвращении с ней расстаться, всячески избегать и в первый же день пребывания на берегу найти себе новый объект обожания.

— Ладно, Михель. — Йост поднялся и наконец-то смог без помех натянуть штаны. Михель понял, что говорить гарпунёр будет от имени всего кубрика. — Слова есть звук. По делам людям воздаётся. Понял?

Йост заглянул прямо в глаза Михелю, и тот осознал, что, пожалуй, поторопился записать Виллема в главные противники. Все они здесь чёртово семя. Но тут же одёрнул себя: вдруг гарпунёр наловчился по глазам выведывать чужие мысли? Чуть поспешнее, чем хотел, согласно кивнул головой.

— А касаемо опекаемого твоего так скажу: уж не ведаю, на чём вы там сошлись, — гарпунёр отпустил-таки шпильку, не сдержался; скорее для кубрика, хотя никто и не улыбнулся, — но что ж, побережём, попробуем. Хотя, и ты прекрасно сие ведаешь, мы вообще-то сюда пришли пускать кровь и жир китовому племени, а не призревать за сумасшедшими...

III


Первый добытый и разделанный кит — всегда радость. Что для юнца, впервые взявшего в руки флешнер и по первости постоянно опасающегося, что туша под ним оживёт и начнёт стремительное погружение, что для убелённого сединами китобоя, для коего главный вопрос — возьмут ли ещё хоть раз в плавание.

Но затем остаётся работа — каторжный труд, когда даже у самого жадного на борту нет-нет да и промелькнёт шальная мыслишка: хоть бы пару деньков горизонт не вспухал фонтанами и можно было просто отлежаться! Даже свирепый штормяга воспринимался тогда благом — отдыхом.

Но для «Ноя» и погода после первого шторма установилась как на грех превосходная и китов вокруг жировало ровно карпов в пруду. Само собой, далеко не всякая охота приносила успех: и киты, почуяв недоброе, стремительно скрывались за горизонтом, и Йост мазал, хотя вроде промахнуться в живую гору было невозможно, и легкораненые рыбины бесследно растворялись в глубине, обрывая прочнейшие канаты. Самим не раз приходилось из охотничков обращаться в жертву, во все лопатки удирая от разъярённого кашалота.

Во время одной из таких передряг Михель, вчерашним днём серьёзно вывихнувший плечо и потому оставшийся на «Ное», чертыхаясь, встал к пушке, которую теперь, ввиду возможного пиратского нападения, всё время держали на палубе, и сделал пару выстрелов, выцеливая ретивого не в меру кашалота. Стрелял бы и дальше, если б Адриан силой не оттащил его, опасаясь, что канонир в такой кутерьме угодит в шлюпку. Зато после этого поступка ставки Михеля пошли резко вверх.

Ещё большее уважение он заслужил, когда на следующее утро как ни в чём не бывало занял своё место в вельботе. Китобои только что втихомолку заключили пари: осмелится ли Михель после всего, что с ним случилось, ещё хоть раз взяться за весло? Одно дело — пластовать мёртвого кита, и совсем иное — идти к живой, пышущей злобой рыбине, да ещё после того, как намедни тебя едва не сволок на дно его дружок. Многим новичкам вполне хватало одного выхода на вельботе, когда само появление огромной живой горы, всплывшей неожиданно и совсем рядом, навсегда отшибало всякую охоту брать весло сызнова. На таких даже особо не ворчали: ну не будет из тебя, парнишка, китобоя, так что ж с того? Не всем дано. Три месяца покормим, не обеднеем. К тому ж работы завались и на борту. А но приходу в порт отправляйся-ка ты, дружок, пахтать масло либо горбатиться на сукновальне — в море шагнут другие. Подобные случаи даже где-то втайне приветствовались: вот, мол, мы какие лихие ребята, китобои! не всякому наше ремесло по плечу.

Поэтому в преддверии Михелева фиаско кок Корнелиус переоделся, приготовившись отныне греть задом Михелеву банку во всех дальнейших охотах. Особой радости Корнелиус по этому поводу, правда, не испытывал, да и прочие понимали, что кормёжка станет теперь ещё хуже, но раз надо, значит, надо.

Однако Михель, словно и не заметив боеготового кока, схватился за фал и — пусть и не столь ловко, как бывалый матрос, — очутился в вельботе.

Виллем, конечно, поставивший против Михеля, разочарованно крякнул. Якоб тайком сунул Питеру кукиш: выкусил?! Йост несколько недоверчиво повёл носом: уж не хлопнул ли парень, часом, полный стаканчик джина, коль так раздухарился?

— Хочешь что-нибудь сказать? — внезапно прямо в лоб поинтересовался у него Михель.

Йост отрицательно покачал головой, пряча улыбку в бороде. Ему, как и многим здесь, нравились люди смелые. Он и инцидент в кубрике всё больше рассматривал теперь как смешное недоразумение: ну не привык парень селёдку трескать! Знамо дело, свинина повкусней будет...

Михель и о Яне не забывал. Набрался как-то смелости и пошёл к самому Адриану — просить, чтобы тот помаленьку обучил Яна штурманскому ремеслу. Смена шкиперу всегда пригодится, ведь не железный же он; а китобоя, всласть намахавшегося веслом, ставить к штурвалу, когда все кости его ноют и каждый суставчик молит об отдыхе, а глаза нестерпимо режет от соли морской, опасно: сомлеет, как пить дать.

Привыкнув к порядкам в имперской армии, где все, от солдата до фельдмаршала, — на «ты», Михель ввалился в шкиперскую каюту без предупреждения и застал там, кроме Адриана, спексиндера Томаса. Распахнув дверь, Михель явственно расслышал своё имя из уст спексиндера и по тому, как тот поспешно замолк и оба с нескрываемым недовольством уставились на него, сообразил, что его здесь явно не хвалили.

«Так, вот это уже по-настоящему занятно, — с нахлынувшей весёлой предбоевой злостью подумал Михель, ощущая, как всё тело напрягается, а рука того гляди цапнет за несуществующий эфес. — Явно кто-то из кубрика подсуетился, доложив в подробностях о моей, надо прямо признать, преждевременно-неуклюжей выходке, и эта парочка только что вовсю перемывала мне косточки. Вот только к какому выводу они могут прийти, если ещё не определили нашу с Яном судьбину? Зуб готов отдать, лишь бы услышать продолжение их милой болтовни...»

Спексиндер меж тем неуклюже и несколько торопливо попрощался, после чего многозначительно и, как показалось Михелю, хитро бросил Адриану с порога:

— Ещё потолкуем.

«Конспиратор, смотри, выискался, — хмыкнул про себя Михель, а сердце упреждающе ёкнуло: — Ой, недоброе замышляется».

Адриан, явно под впечатлением разговора со спексиндером, принял Михеля несколько настороженно, но, выслушав его просьбу, успокоился и даже обрадовался, а главное для Михеля — согласился.

Выходя от шкипера и всё ещё ощущая на губах аромат поднесённого стаканчика — не чета матросскому низкосортному пойлу! — Михель улыбнулся: надо же, с двух стволов и оба — в цель.

IV


Ян на удивление споро схватывал Адрианову науку. С одной стороны, его подвигало чувство вины за то, что стал обузой, оказавшись не в состоянии полнокровно трудиться как прочие, с другой — подстёгивала полная готовность взяться за любое дело, способное рассеять багровую пелену ужасов и кошмаров. Адриан, убедившись, что в целом парень нормален — до тех пор, пока не пихнёшь ему под нос бадью, полную свежей крови, — стал охотно доверять ученику вахту. Кто ж не желает отдохнуть-побездельничать?! Втайне, правда, шкипер немного опасался вконец разлениться, но, как ни крути, валяться в тёплой каюте, давя лицом тюфяк, не в пример слаще, чем той же физией ловить солёные брызги да мокрый снег. Смущало Адриана одно: что Томас-спексиндер всё чаще оделяет его теперь неласковыми взорами да покряхтывает неодобрительно.

«И чего Томас растревожился? — недоумевал шкипер. — Мало ли мы с ним навидались таких-сяких немазаных? И большинство при этом стали добрыми китобоями, кое-кто и в шкиперы, а то и в патроны[6] выбился... Отходы же в любом деле случаются. Один лишь Всевышний ведает, сколь подмастерьев каждый год утекают от своих хозяев. И ничего. А что поменее, чем раньше, за штурвалом пропадаю, так ведь и годы, как ни верти, берут своё...»

Шкипер, прекрасно ведая, что скажет ему спексиндер, всячески оттягивал момент разговора, но оба не подозревали, что за ними внимательно приглядывает Михель. А тут ещё работы у всех невпроворот — не до сладких бесед.

Ломаный охотничий курс «Ноя», несмотря на все петли и извивы, неумолимо сближал его с великим ледовым островом. Того же курса настоятельно требовали стремительно множащиеся бочки, под завязку наполняемые нарезанным салом: желательно было скорее его перетопить. И вот в один ничем не выделявшийся серый промозглый день шкипер окончательно объявил: идём на Гренландию. Именно в этот день, вернее вечер, Михелю опять повезло.

V


Океан, ровно подслушав Адрианов приказ, решил не выпускать их на землю, даже столь негостеприимную. С утра разразился шторм — скоротечный, но мощный. Полоса непогоды обрушила на корабль гигантские валы, похожие на стадо рассвирепевших китов. «Ной» немилосердно скрипел всеми своими дубовыми суставами, валясь поминутно с борта на борт.

Но уже к вечеру океан понял, что упрямцев не переубедишь, и утихомирил свою ярость, так что совершенно изнемогший в борьбе со стихией Адриан решил поставить к штурвалу Яна. Тем паче беглый осмотр показал, что «Ной» избежал серьёзных повреждений: отчего ж не передохнуть? Океан, ворча, успокаивался; встреча с айсбергом маловероятна; сегодня не до китов; к тому же глаза у Яна молодые, зоркие.

Вскоре вслед за Яном из кубрика неслышно выскользнул и Михель. Хотя удалиться незамеченным в столь незначительном коллективе было практически невозможно.

— Смотрите, корабль не опрокиньте в своих бесовских игрищах, — крикнул ему вслед Якоб, дождавшись, правда, чтобы дверь закрылась и Михель не смог его услышать.

— Не содомиты ведь они, ребята, ой не содомиты, — только недоверчиво-подозрительный Виллем откликнулся на Якобову реплику. — Значит, надобен ему Ян этот. Вон как обихаживает. Вопрос — зачем?

Бессонно-раздражительным взором Виллем внимательно оглядел кубрик, но прочие, занятые каждый своим делом или бездельем, предпочли не заметить его слов. Единственная надежда старика — Гильом, громко выводя носом рулады, видел уже, верно, десятый сон. Зло сплюнув, Виллем погрузился в свои, явно безрадостные, думы.

Разгуливать по мокрой, выпрыгивающей из-под ног палубе под пронизывающим ветром, рискуя то и дело вывалиться за борт, — дело малоприятное. Но и в кубрике сидеть уже невмоготу. Начальная радость, что будет-де кому управлять при нём кораблём, получись у него что, сменилась глухой тревогой: ну как шкипер работой да заботой перетянет мальчонку к себе? Глаз да глаз нужен. Михель не собирался делить Яна ни с кем. Лучше уже тогда за борт его втихомолку, а то сам в порыве откровенности погибнет и меня выдаст. И ещё нечто необъяснимое властно тянуло его на палубу: что-то должно произойти. Просто обязано...

И точно: не успел Михель переброситься с обрадованным его появлением Яном парой фраз, как дверь шкиперской каюты распахнулась и на фоне освещённого проёма они отчётливо разглядели шагнувшего за порог спексиндера. Михель резко присел, вызвав недоумённый возглас Яна, и был уверен, что Томас его не заметил.

«Вот они, субчики, наконец-то сподобились, — ёкнуло у Михеля. — Как вот только проведать, о чём болтать-то будут? Перво-наперво выждать, пока у них там охи, ахи, объятия, приветствия. Заодно и убежусь, что спексиндер надолго тут обосноваться решил, а не на пару неотложных слов забежал».

Спексиндер расположился в каюте шкипера основательно и надолго. Разумеется, не столько из-за Михеля и Яна побеспокоил он друга. Ему хотелось выпить, ему хотелось поболтать. Ну а предлог, если даже и понадобится таковой, тоже есть: близится высадка, и кое-что нужно ещё раз обсудить и проверить. Спексиндер уже изрядно прогулялся по бутылкам, но надираться в одиночку ему не улыбалось.

— Угощать-то чем будешь? Я вот тут, за пару-тройку недель до отплытия, зван был к Симону: он обещал удивить диковиной заморской, и ведь удивил же, подлец. Представь, вместо вина доброго или хотя бы пива крепкого, залил кипятком какое-то сено и давай нас потчевать. Сказал, что эту траву сухую, пропади она пропадом, за громадные деньги аж из самого Китая[7] везут и пьют только кипящей. Помогает-де сей эликсир буквально от всех болезней. И Симон, собака, заставил ведь всех выдуть по большому кубку, я чуть не сблевнул прямо за столом. А он только после этого приказал подать рейнвейна и прочих истых напитков, веселящих душу и сердце. — Спексиндер, ровно проверяя Адриана, недоверчиво повёл носом над кружкой с поданным питьём и, удовлетворённо хмыкнув, опорожнил разом половину объёмистой посудины. — Самое смешное, — было видно, что хмель тотчас ударил толстяку в голову, — что ведь никто ни черташеньки, — он даже и не подумал перекреститься при упоминании нечистого, — не разбирается в этой поганой траве...

Вторым мощным глотком Томас осушил кружку, довольно икнул и немедля передал сосуд Адриану — за новой порцией.

— Знакомый негоциант уж потом мне как-то шепнул, что они под ажиотажный шумок, модой пользуясь, пихают в это китайское зелье сухие листья молотые, порох вмешивают, для крепости верно, и даже... — тут он, не выдержав, хмельно расхохотался и замотал головой из стороны в сторону, — ...даже помёт овечий[8].

Адриан, видя, что Томас ждёт от него поддержки и одобрения, подал вновь наполненную кружку и через силу тоже рассмеялся. Вообще-то они с Томасом практически всегда ладили, но иногда Адриана тяготило сложившееся положение вещей: ведь по традиции голландских китобоев шкипер не обладал всей полнотой власти на корабле, деля её со спексиндером и гарпунёром. Слава богу, хоть Йост фактически устранился и не лезет в дела командования.

Томас, ровно угадав мысли, резко сменил тему:

— Ладно, поговорим о делах настоящего. Полагаю, не скоро — да что там, никогда! — настоящие мужчины не предпочтут добрую порцию выпивки какому-то там чаю. Итак, раз уж мы совсем близёхонько, надо навестить старушку Гренландию. Она ведь нам что землица родимая. Я по многим родственничкам столь визитов в жизни не сделал, сколько к ней, сторонке клятой.

Томас уже явно начал заговариваться, но Адриан терпеливо ждал: не выгонять же, в самом деле.

— Иногда такое предчувствие или видение, называй как хошь, что и схоронен буду там же... Ежели, конечно, океан-кормилец наперёд не озаботится судьбой моего бренного тела. — Если Томас и ждал каких-либо возражений со стороны Адриана, то напрасно. — И ведь не в гости топаем — сало надобно в ворвань перетопить.

— А то я не ведаю. Зачем ты мне это объясняешь? — не выдержав, даже несколько обиделся Адриан.

— А коли ведаешь, хочу ещё раз, для верности переспросить: не забыл ли дорожку да фарватер хитрый, что ведут в нашу бухту укромную, где у нас и блокгауз, и салотопка добрая, и плавника вдоволь на топливо и обогрев?

— Зачем ты мне всё это напоминаешь, ровно салаге-первопоходнику? — опять не выдержал Адриан.

— Да присказки всё это. Присказки перед тем, как перейти к главному. Ты ведь знаешь: не так у нас сейчас на борту весело и правильно, как должно бы быть.

— Ты опять об этих новичках? Сколь можно?! Ну повздорил один из-за кормёжки, ну не выносит крови другой. Так что теперь — за борт их отправить, что ли?

— А хотя бы и так! По-твоему, мелочь это — их выходки, а я вот не люблю мелочей. Упустим одно, другое, потом не расхлебаем... Вижу, не настроен ты заниматься этим делом. Гляди, поздно будет! К тому ж не хотелось бы тебе напоминать, да придётся: я ведь такой же представитель Компании на борту, как и ты, так что обязан блюсти её интересы.

— Ты забыл: у нас ещё и Йост решает кое-что...

Но Томас не дал Адриану перехватить инициативу.

— Ох уж мне этот Йост! Боль головная. Хлюпик он. Здоровый, а слабый. Добрячок. Погоди вот, скоро он над китами битыми слёзы проливать зачнёт.

— Зато ты у нас твёрдый, как скала гренландская. Кстати, если уж на то пошло и ты действительно печёшься об интересах Компании... И только её! — поспешил подчеркнуть Адриан, заметив недобро вспыхнувший в глазах Томаса огонёк. — Тогда ответь мне: что будем делать, если фактория наша окажется разорена иль спалена?

Как верно ожидал Адриан, мысли Томаса потекли в другом русле. Только надолго ли?

— Датчане, — более утвердительно, нежели вопросительно выдохнул спексиндер и, не сводя глаз с Адриана, медленно поднёс кружку к губам.

— Не датчане, так аборигены, — пожал плечами Адриан. — Эскимосы вообще-то народ мирный, но сам знаешь, как их датчане настропалили против своих конкурентов. «Огненной воды» не жалеют.

— Тут и наша вина, — махнул кружкой Томас, чудом не расплескав содержимого. — Китобои тоже озоруют, не приведи господь. Девок тащат для срамных дел, живность режут, меха выгребают, мясо там... да всё, что под руку подвернётся. Тут и агнец взбеленится. — Адриан молча, глазами указал на кружку Томаса: как насчёт добавить? Томас, суетливо заглотив остатки, протянул посудину, а сам продолжил: — Даны тож люди разные. С их китобоями нам вроде делить нечего. Китов, хвала Всевышнему, пока хватает. Так что ежели в нашей бухте их буйс ненароком застрял, вполне можем договориться без поножовщины. Не впервой поди с ними ром лакать.

— Лакай, лакай, да не зевай и спину не подставляй. — Адриан передал Томасу кружку, в которую тот и впился ровно пиявица.

Шкипер ухмыльнулся двусмысленности своей фразы: она могла относиться к датчанам, но могла быть истолкована и как осуждение спексиндера. Поэтому, пока глотка и мозги спексиндера были заняты, продолжил:

— Край света. Кто сильней, тот и прав. Здесь и свои, голландцы, могут ограбить до нитки, бросив напоследок подыхать во льдах.

— Ну, у нас-то с китобоями, тьфу-тьфу-тьфу, стычек пока что не было. — Томас вдругорядь обильно смочил горло и, судя по всему, собрался говорить долго и основательно. — Вот ежели военное судно припожалует али капёр[9] нас, грешных, караулит — тогда другое дело. Молиться надо, дабы не свалилась напасть сия на головы наши. Чтобы Гренландия стала не последней твёрдой землёй, по которой мы прогуляемся... А знаешь, — внезапно поник головой спексиндер; приступ беспричинной буйной радости, судя по всему, моментально сменился чёрной меланхолией, — мне вчера могила моя приснилась. Потому и напиться хочу, потому и к тебе в гости пришёл. Лежу, понимаешь ли, в плотном гренландском фирне[10], камнями завален, с крестом — всё честь по чести. И тут медведи, ровно шакалы, — как же без них: крест повалили, валуны раскатывают, не терпится им отведать моего мороженого мясца. А на горизонте парус — «Ной» уходит, закончив свои дела. И всё так отчётливо: казалось, прямо во сне могу пощупать руками свои заиндевевшие усы и ресницы...

Адриан молча застыл, поражённый.

— А затем из тумана вышел мой убийца, повелитель медведей. Потоптался возле, хрустя снегом, но так я и не смог разглядеть во мгле — человечьи то ноги или звериные...

Как по команде, шкипер и спексиндер прильнули устами к своим сосудам. Адриан, уже поняв, что Томас закончил эту историю, тем не менее суеверно боялся оторваться от кружки, боялся посмотреть на лицо друга, словно ожидая, что явится сейчас перед ним вместо красного, пышущего жаром и винными парами спексиндера тот оледенелый, промороженный до костяного состояния кадавр. Хотелось перекреститься и прошептать хотя бы пару слов охраняющей молитвы, а также ужасно захотелось вдруг в гальюн, по-маленькому. Храбрый до безумия Адриан столь же безумно боялся мертвецов, некромантов[11], прорицателей будущего и прочих представителей потусторонней силы.

— Весело, да? — Судя по голосу, настроение спексиндера, ровно сноровистое судёнышко, резко заложило новый галс[12]. — Я ведь тебя насквозь вижу. Дрожишь как листик осиновый. Ладненько, поболтаем о приятном, вот только хлебну хорошенько... А нужду свою неотложную вон в иллюминатор справь, и я так же поступлю, — хитро сощурясь, добавил он, окончательно вогнав бедного Адриана в краску.

— Тебе это взаправду приснилось или сочинил на ходу? — только и смог поинтересоваться Адриан.

Томас, не отрываясь от выпивки, закивал головой: правда, мол, правда, и давай об этом закончим, ведь столько ещё интересных тем и воспоминаний есть в запасе у старых друзей-собутыльников.

— Помнишь, как-то разок датчане попросту скупили у нас всю ворвань, дав неплохую цену, и ссудили провиантом? Мы тогда ещё задержались на пару месяцев, чтобы вновь заполнить трюмы и отчитаться перед Компанией... И ты тогда даже придумал байку, что будто бы нас затёрло во льдах и что мы только чудом выбрались на чистую воду...

Адриан аж задохнулся от возмущения при виде самодовольной ухмылки Томаса:

— Как же, как же! Этого я никогда не забуду, любезнейший! И того, кто всё это придумал, и того, кто меня тогда долго уговаривал. Не забуду, как пришлось лгать почтеннейшим коммерсантам, доверившим нам своё имущество!

— Да не скули ты! — повысив голос, перебилего спексиндер. — Для них потерять один корабль — всё равно что для тебя лишиться вот этой кружки. — Войдя в пьяный раж, он и правда запустил своей кружкой в стену, только осколки посыпались.

Адриан, не возражая, выставил ему новую, которую тут же и наполнил. Единственным выражением недовольства служил теперь, пожалуй, его несколько окрепший голос:

— Мне плевать, что для них наш «Ной», да и все мы. Они рискуют своими деньгами, мы — шкурами. Всё правильно. Важно, что мне пришлось врать! Причём, заметь, поддавшись на твои, Томас, уговоры! Важно и то, что дома нас уже вовсю оплакивали и даже заказали панихиду...

— Брось! Важно, что уважаемым господам концессионерам пришлось возвращать обратно полученную и поделённую уж было страховую премию. А господа такого пошиба ой как не любят расставаться с денежками! Важно, что мы с тобой, палец о палец не ударив, положили в карман сумму, какую и за пять удачных походов не заработать. Важно, что в Компании про это до сих пор не пронюхали. Важно, наконец, чтобы нам ещё хоть разик встретились подобные датчане.

Адриан почувствовал, что слова Томаса, вкупе с начинающим действовать спиртным, образуют в его голове взрывоопасную смесь: «Не хватает только сейчас с ним сцепиться. Нож-то вон у него, как всегда, на поясе. Разделает, как того кита, парой верных движений... Э, была не была...»

А вслух заорал:

— А по-моему, важно, что моя мать не дождалась меня в тот раз с моря! Посчитала, как и всё, что сгинул «Ной», да и выплакала душу буквально в неделю! Пока мы тут с тобой денежки делили да пересчитывали! А ведь ничем до того не болела, ни на что не жаловалась!..

Они до того раскричались, что Михель мог слышать отдельные слова, толком даже и не приблизившись к двери шкиперской каюты.

Томас снова попытался было раскрыть рот, но Адриан упреждающе поднял руку.

— И важно для меня, Томас, что эти лёгкие деньги и тебя изменили. Испортили. Ты стал жадным. Злобным. А пьёшь сколько? Всё дрожишь, боишься, что компанейские пронюхают. Так ведь ты ж их не впервой обманываешь! Что ж теперь, всю жизнь дрожать? Я ещё, дурень, согласился тебе помогать по старой дружбе, ложью и алчностью погубив свою бессмертную душу...

— Ну надо же! — всплеснул пухлыми рукам спексиндер. — Глядите-ка, какой честный шкипер! Да такого уникума надо за денежки казать — по балаганам ярмарочным! Добрый шкипер. Спокойненько этак смотрит, как пара парней замышляют нечто непотребное...

— Ты припёрся, чтобы оскорблять меня?

— Разумеется, нет... Что-то характер стал портиться. Как выпью, начинаю ко всем цепляться да поучать... Может, от Войны проклятой это со мной. Боюсь, страшусь, как и все здесь, вернуться и обнаружить на берегу груду остывающих развалин...

— Дак наши вроде лупят испанцев и в хвост и в гриву.

— Война, мил браток, нам, простым смертным, штука недоступная. Один Всевышний ведает, как там всё ещё может обернуться. Вдруг, да объявится у испанцев новый Полиоркет[13]?.. Кстати, хочешь, угадаю, о чём сейчас думаешь? — хитро сощурился спексиндер. И, не дожидаясь согласия, «изобразил» Адриана, сымитировав, как смог, его голос и манеру разговора: — «Да я жизнь положу, чтобы с их головы и волоса не упало! Назло тебе, жирный Томас...»

Адриан постарался остаться невозмутимым, что в этот вечер ему плохо удавалось, а спексиндер, в очередной раз не удержавшись, прыснув пивом, звонко расхохотался.

— А вообще, Адриан, это плоды твоей, и ничьей более, глупости. Ведь, согласись, каждый получает то, чего заслуживает. Вот ты, Адриан, по моему глубокому убеждению, слабо представляешь себе положение Компании, на которую честно трудишься вот уже столько лет, курс её ценных бумаг и обязательств, рыночную конъюнктуру и прочие важнейшие моменты.

— Где уж мне. Я ж не пайщик.

— Вот и я о том же! — зло выкрикнул ему в лицо спексиндер. — Сколько, ну сколько раз я тебе, дурню, советовал: смири гордыню, возьми заём, истрать часть заработка на пай! Потому-то и доверия к тебе полного никогда не было, что не наш ты. Непонятный! Состояние умножить, как все, не стремишься. Ты и за новичков этих уцепился, потому что нет в тебе интереса к деньгам Компании. Надеешься, что свой шкиперский жирный пай всегда отрежешь. А слушал бы своего верного друга Томаса, что всегда тебе только добра желал, — давно бы патроном заделался. Мы б с тобой такого закрутили! Да я знаю с добрый десяток контор, где ворвань и прочее у нас приняли бы на десять, а то и двенадцать процентов дороже, чем у Компании, будь она неладна!

— Томас! Объясни мне, за каким дьяволом ты, рискуя головой, ходишь в море? Ведь деньжат у тебя — куры не клюют.

— Запомни, шкипер, мудрые слова, — Томас даже выпивку оставил на время в покое, — только злато есть оплот величия! И его не может быть много. — Выждав достаточное, по его мнению, время, чтобы Адриан проникся мудростью его слов, он продолжил: — Был бы ты патроном, то и мои пьяные бредни никто бы тебя не заставил выслушивать. Послал бы меня куда подальше и дверь перед носом захлопнул. А раз не так — слушай. Парнишку этого, чокнутого, придётся всё же бросить в Гренландии. Толку с него как с козла молока...

Именно эти слова отчётливо расслышал прильнувший к дверям шкиперской каюты Михель. И показалось ему, что ухо он приложил к раскалённому железу, когда осознал смысл сказанного. Представил воочию, как, вынося дверь, врывается, вонзает, пользуясь неожиданностью, разделочный нож по самую рукоять в жирное брюхо спексиндера, а потом и шкипера успокаивает...

Михель, разумеется, не мог видеть, что в ответ Адриан, уставший трепать язык попусту, решительно мотнул головой, отметая предложение спексиндера.

— Так, этих завалим, допустим... Что дальше? Да просто: запираю матросский кубрик. И корабль — наш!

У Михеля даже испарина выступила от нового наваждения: действительность, дробясь, сладко поплыла перед глазами. Только капитан в этой новой действительности — не шкипер, капитан — только Михель! «И притом, мы ведь только сберегали свои шкуры, — мелькнуло оправдательно, хотя когда бы и перед кем Михель держал отчёт о своих поступках? — Интересно, сможет мой мальчишка определиться с местоположением и курсом? Если нет — это будет не смешно».

Полоса света золотистым ножом пала на палубу, вспарывая мысли и поступки, разрезая решительность и мужество.

Виллем думал проскользнуть незамеченным, но в момент открытия им кубрика «Ной» довольно неаккуратно качнулся на крутой волне, вытряхнув старика на палубу вместе с дверью, за которую он судорожно уцепился. Тут уж Виллем и сам не удержался от пары крепких тирад. В общем, хреновый из него соглядатай, прямо сказать, получился. Он и сам так порешил.

Михель тенью скользнул прочь от шкиперской каюты. В отличие от Виллема сообразительности и хладнокровия у него пока доставало. Изрядно ошарашенный резким переходом из света в темень, Виллем почти с разбегу налетел на Михеля, несколько демонстративно возившегося с застёжками штанов.

— А, Виллем. Тоже до гальюна? Похоже, солонинка на ужин была с изрядной тухлятинкой. Я вот с очка не слезаю, обосновался на палубе, чтобы всегда успевать. Понос, понимаешь ли.

Михель, кстати, про себя не мог не отметить, что после его «антиселёдочного» бунта кормёжка стала поразнообразней. Хотя, разумеется, Корнелиус разносолами их отнюдь не баловал. Это тоже подсказало Михелю, что его выступление стало достоянием ушей Адриана. Кто ж ещё мог распорядиться о провианте?

Тема оказалась Виллему близка и понятна. Поэтому он, пожалуй, впервые ответил Михелю без враждебности:

— Везёт же некоторым. У меня вот обычно наоборот. Мёрзнешь чуть ли не по часу. Хуже нет, когда твой собственный зад отказывается тебе служить. А что касаемо солонины — зря грешишь, вполне прилично. Едали и похуже... Это у тебя, верно, с масла брюхо закрутило. Видел, какими кусками ты его заглатывал. Его вообще-то мазать надо. Разоришь провиантскую. Кстати, с этого самого куска масла, поданного нам на стол, Корнелиус предварительно на два пальца прогорклой плесени срезал. Сам видел. Я к нему по-свойски заскочил — уголёк для трубки из очага выбрать. Как бы он, стервец, этими обрезками суп не заправил...

Если бы словоохотливый Виллем знал, от какой беды он только что ненароком спас и себя, и всех прочих. Но он даже не догадывался, какими словами мысленно костерил его Михель: «Задушил бы собственными руками старого геморойщика!» И вдруг Михель успокоился: «Постой, не горячись. А не сам ли Всевышний послал этого кладбищенского прогульщика, чтобы тебя предостеречь и сберечь?»

С младых ногтей привыкший полагаться исключительно на себя, Михель, тем не менее, когда нужно и выгодно, охотно прибегал к содействию вышних сил, повсеместно отыскивая их руку для оправдания своих поступков. Они и Гюнтера в незабвенных рядах 4М и 4Г верно держали, дабы было кому объяснять и оправдывать разухабистые буйства да тёмные делишки. Вот и вышло, что не выдержавший новициат[14] Гюнтер был для них высшим авторитетом по сравнению с обладателями паллиумов[15] и даже инфул[16]. Ну а в отсутствие Понтёра Благодать Божья, само собой, перешла на Михеля. Иначе трудновато объяснить, почему Михель здравствует, а Гюнтер стал блюдом для червей, а Макс вон даже для рыб. На «Нос», судя по всему, Питера для этих же целей взяли на борт. Хотя куда ему до сурового воителя Гюнтера! И сравнения никакого нет. Разве что, опять же, один жив-здоров, другой — наоборот. Ну да ладно, не скучайте там. Особенно Максик: скоро у тебя прибавится дружков. И если ты, Михель, будешь вечно поспешать, то одним из этих «дружков», вполне вероятно, окажешься ты сам. Так что, Михель, не забывай девиз: что ни делается — делается к лучшему. Разве ты говорил напрямки с Яном о своих планах? С чего тогда взял, что он тебя поддержит? Увидит окровавленные тела спексиндера и шкипера, такую истерику закатит — только держись! Враз из товарища милого заделаешься ему злейшим врагом...

Размышляя, Михель не переставал в нужные моменты поддакивать Виллему, кивать головой и даже к месту вставлять реплики. «Кроме того, откуда мне ведать, какие знания и навыки успел шкипер передать Яну? Ведь не полный же дурень Адриан, чтобы вываливать все хитрости своего непростого мастерства первому встречному. Встанем посреди океана, и что тогда делать? Мёртвого шкипера не попросишь порулить...»

Пока Михель и Виллем изображали безумную радость от встречи, беседа в шкиперской шла своим чередом.

— Ведь с постоялого двора видно было, что парень не способен к нашему ремеслу. Вспомни, как он шарахнулся тогда от курицы, что нам зарубили на ужин.

— Это не довод, — отмахнулся решивший всё ж таки возразить шкипер. — Я, да и ты, можем вспомнить добрую дюжину славных китобоев, не способных снести голову пулярке или каплуну и поручавших то исключительно жёнам да кухаркам, но в море смело идущим навстречу стаду разъярённых кашалотов.

— Прям ни с какой стороны тебя не ущучишь. — Спексиндер стал жадно искать новые доказательства в кружке и, судя по всему, нашёл, ещё не увидев дна посудины, потому как решительно грохнул ею о стол. — А второй, второй, Михель который! Буян, ежели что не похуже. Чего в кубрике-то учудил! Мне верный человек всё обсказал.

— «Верный человек», — фыркнул, передразнивая, Адриан. У него словно голос прорезался. — Старый пердун Гильом, что ли, разболтал? Так за ним давно этот недуг замечен. Словесное недержание. Паче будет продолжать в том же духе, то и языка как-нибудь лишится. Так ему и передай.

— Ежели не в чести у тебя, шкипер, преданность верных людей, ежели клеветниками их хаешь, а потакаешь смутьянам да ненормальным, то и тебе не место на мостике. Так и поставлю вопрос перед советом управляющих.

Спексиндер, не сводя налитых кровью глаз с собеседника, потянулся было за кувшином, да так и ткнулся лбом в стол.

— Э, мил человек, тебе ж баиньки давно пора. А то сидишь тут, буробишь что-то нечленораздельное. Пойдём, пойдём-ка...

— Отпусти меня, ты... бывший шкипер... — Томас попробовал слабо отбиваться. — Ты уже никто, сдай власть и убери свои руки. В могилу ледяную хочешь меня снести? Врёшь, не дамся...

— Ладно, ладно, угомонись покедова. До следующей пирушки. Завтра же сам приползёшь, глаза пряча, помятый, да извиняться начнёшь.

Виллем и Михель как по команде умолкли, увидев, как шкипер, тужась, переносит грузного, обмякшего, но не перестающего ругаться спексиндера в его каюту.

— Может, помочь? — кивнул Михель.

— Не лезь куды не просят, — окрысился вновь старик, однако вспомнив, видимо, как они только что дружески обсуждали особенности желудочно-кишечного тракта, пояснил более мягко: — Дела начальственные, без нас разберутся. Кликнут, коли понадобимся. А так, чего глаза мозолить. Видишь же, они не в полном здравии.

— Тогда я спать пошёл, — притворно зевнул Михель.

Оставшись в одиночестве, Виллем несколько растерянно потоптался на палубе, решился уже было выкурить трубочку на воздухе, но холод и сырость враз остудили его намерения; к тому ж раскуривать при такой погоде — занятие не из лёгких. И неудавшийся лазутчик Виллем, только что походя спасший минимум пару жизней, разочарованно крякнув на прощание, тоже отправился в кубрик.

VI


Как ни спешили, ни грезили твердью земной, но добычу упускать не собирались, исправно вываливая вельбот за борт при каждом удобном случае.

В этот раз Йост подбил кормящую китиху, и океан, кроме крови, подёрнулся плёнкой уже никому ненужного молока. А глупый детёныш продолжал безмятежно кувыркаться вокруг уже мёртвой матери, настойчиво-безответно требуя пищи, заботы, ласки. И глядя на пятиметрового «малыша», беспомощно кружившегося в кроваво-молочной ванне, среди безмятежного, полного жизненной неги и только что, до удара гарпуном, счастливо-самодовольного океана, китобои внезапно ощутили мистический ужас от дела рук своих. Забираться за край Ойкумены[17], чтобы и здесь творить злодеяния?!

— И реки там текут молоком и мёдом. — Юный Томас не иронизировал, он просто пытался не расплескать свой страх на остальных.

Но тщетно. Питер оборвал его скорбно и сурово:

— Прекрати юродствовать! Прости нас, Господи, слабых и грешных, ибо не ведаем порой, что творим.

Эта обречённая уже тушка, зависшая между недоумением-обидой и страхом-безысходностью, постоянно путающая бездыханную мать с корпусом бездушного «Ноя», заставила их забыть и о «звонких талерах, вытапливаемых из жира», и о целиком зависящих от их заработка близких на берегу. Вчера они уходили в море, и всё было по-иному. Завтра они вернутся, и всё будет по-новому. Но сейчас — только горькая соль пресечённой жизни, оборванного счастья. Пусть и тварного, бездуховного.

Ян, обеспокоенный задержкой в подаче сала, сомнамбулой вылез из трюма, продолжая сжимать в кулаке бесполезный пока разделочный нож и прекрасно осознавая, что не увидит ничего занимательного. Тем не менее он незаметно втиснулся между словно онемевшими китобоями и глянул за борт.

Увидев его, Адриан, молча посасывавший почти угасшую трубку у штурвала, только недовольно поморщился, как будто у него внезапно схватило зубы. В подобные минуты он предпочитал не трогать свою разухабистую команду. Постоят, погорюют каждый о своём, о тайном, да и начнут споро и привычно разделывать кита — не бросят, не отвернутся. Криком ничего не добьёшься. Потому-то Адриан огорчился появлению на палубе Яна: сейчас начнутся и крик, и плач, и истерика, и неизвестно ещё, как на всё это отреагируют остальные. Переминавшийся с ноги на ногу спексиндер, отнюдь не разделявший чувства Адриана, даже подтолкнул его локтем, словно говоря: «Смотри, счас последует подтверждение нашей ночной беседы».

Ян, однако, шума не поднял. Лишь тихонько ойкнув, закусил кулак, да так и застыл.

Адриан вздохнул, но не столь облегчённо, как хотелось. «А ведь Томас всё верно подмечает. Скоро Йост точно начнёт по китам панихиду заказывать. А в нашем деле только начни рыб жалеть — людей начнёшь терять. Может, действительно стоит сжать сердце в кулак и, как Томас науськивал, забыть этих двоих в Гренландии? И концы в воду. Вернее, в лёд. Вот только будут они тебе потом частенько сниться, Адриан. Как те семеро, унесённые китом и штормом в вельботе, да так тобой и не найденные. Как те, чей вельбот в щепки разнёс прямо на твоих глазах разъярённый кашалот...»

На борт «Ноя» тогда удалось поднять только белокурого мальчишку Андреаса, первопоходника. Но от переохлаждения и пережитого ужаса он скончался через пару часов, так и не придя в сознание.

Они ведь все-все частенько, едва свечу задуешь, обступают твою постель и стоят безмолвно-зловеще — те, кто когда-то давным-давно, или недавно, околдованные твоими речами, вступили на борт, но по возвращении «Ноя» из плавания не сошли на берег... «Скорей бы уж они там, что ли... Вон спексиндер уже все подошвы стоптал, пытаясь привлечь к себе внимание... Когда, не приведи Господь, будет убит последний кит, мы тоже умрём. От одиночества души».

Спексиндер, с утра с превеликим трудом оторвав голову от лежака и машинально отметив, что опять снился чёртов ледяной склеп и что не к добру это, всё ж таки смог восстановить свои слова и действия от предыдущего вечера. Похмельное раскаяние едва не погнало его в Адрианову каюту — извиняться. Однако, хлопнув стаканчик, а затем и второй, и придя в прекрасное расположение духа, решил: перебьётся, гордец. «Ведь как ни крути, а всё, что я ему наплёл сгоряча, — правда».

Шкипер действительно был немного обескуражен и даже раздосадован, что поутру спексиндер не явился извиняться и вообще вёл себя так, словно у них вчера ничего не было. Ведь Томас, даже когда и не помнил ничегошеньки, всё едино исправно просил прощения. Так, на всякий случай, ибо отлично ведал, что по пьяни он отнюдь не подарок.

Глядя за борт в тоскливом молчании, Михель внезапно осознал, что ненавидит рядом стоящих людей не только потому, что они мешают осуществлению его планов, но и потому...

«Ох, Михель, Михель, старый душегуб, ты, никак, стал жалеть тварей бессловесных морских? Или не ходил ты по колено в кровушке людской, или не был ты свидетелем и соучастником сотен детских смертей — первых безответных жертв любой военной заварушки? Разумеется, сё вселенское величество Война по-разному рубцует души людские. Видел ты и палача, безутешно рыдавшего над своей собачкой, неосторожно угодившей под колёса провиантской фуры. И драгунов, трясущимися руками сующих заряженный пистолет в чужие руки и стремглав убегающих, заткнув уши и глотая слёзы, чтобы не видеть, как милосердно добивают их искалеченных лошадей. И отбившегося от своих рейтара, умершего от голода, но даже не помыслившего пустить собственного коня под нож и спастись его мясом...»

Странные люди страшной Войны.

Ландскнехт, подбрасывающий детские тельца и виртуозно нанизывающий их на свою пику, а рядом — восторженно хлопающая в ладоши его пятилетняя дочурка в шёлковом платьице с плохо замытым кровавым пятном, капризно, чуть что, надувающая губки: «Папа, ещё! Ещё!»

Страшные люди страшной Войны.

А ведь у тебя, Михель, сейчас тоже как бы ребёнок на попечении. Конечно, не по возрасту: в его годы за тобой, Михель, уже ой-ой-ой сколько дорог, пожаров, трупов осталось...

По духу развитие Яна, его сознание, словно остановилось, уснуло, утонуло, осталось на дне кровавой клоаки разгромленного Магдебурга. Рассказы и пророчества о близком конце света, плодящиеся и множащиеся вместе с продолжением нескончаемой бойни, опирались на слой именно таких свидетелей. Переживших свой личный, внутренний Армагеддон. Концентрат всеобщей кровавой вакханалии и пляски Смерти.

И тем не менее отчего-то ты, Михель, подпал под обаяние этого безвольного, ни на что толковое не способного щенка. Забыл, что думать и заботиться необходимо только о своей драгоценной персоне: лишь тогда проживёшь долго и относительно счастливо...

Но вслух сказал другое:

— Добей его, Йост, обязательно добей. Видеть же невозможно это безобразие.

Йост согласно и мудро кивнул, соглашаясь с Михелем. Но перед тем как поднять гарпун, чётко и раздельно произнёс:

— И будь я проклят, если позволю кому бы то ни было натопить с малыша хоть ведёрко ворвани.

Это прозвучало как прямой вызов, но большинство команды было за Йоста. Благоразумно промолчал даже спексиндер. Возможно, лень было с похмелья языком молоть. Силы надо беречь: ведь лишённая молока и крови китиха оставалась огромной горой неразделанного жира.

ЗАПРЕДЕЛЬЕ

I


«Зелёная земелька»[18] напомнила о своём существовании значительно раньше, нежели её угрюмые берега разглядел востроглазый Томас, угнездившийся в «вороньем гнезде». Кроме него, в этих опаснейших, кишащих плавучими льдинками, льдинами, полями и горами льда водах дополнительно выставлялся вперёдсмотрящий на носу у бушприта. Адриан, забыв о хворях и немочах, не отходил от штурвала. При нём и Ян торчал безвылазно. Он-то и обратил внимание, что холодает буквально с каждой минутой.

— Молодец! — одобрил его наблюдательность шкипер, давненько почуявший изменение в погоде. — Значит это одно: на пересечку курса нам выломился айсберг-бродяга. Вымораживает воздух, море и всё вокруг. Удвоим бдительность, ложимся в дрейф. Ибо мы для него всё равно что яйцо для задницы — раздавит и не заметит. Размажемся по льду. Погодь, так ли ещё мороз скакнёт, такие ветры загуляют, как подойдём к сердцевине ледовой! Да вот ещё и «сало» сплошняком пошло.

— Какое такое сало? — не понял Ян.

— А вот, погляди на воду, — ткнул пальцем шкипер. — Видишь?

— Льдины как шматки плывут. — Ян отвечал неуверенно, чувствуя, что загвоздка не в этом.

— Присмотрись, гляди внимательней. Ежели, конечно, хочешь стать заправским моряком со временем... — Так и не дождавшись ответа, Адриан вынужден был объяснять сам: — Когда приближаешься к кромке пака или, как в нашем случае, к достаточно большому куску льда, вода вымораживается. Густеет ровно сало: один шажок до замерзания. Смотри, волны здесь гораздо мельче, покатые, тягучие... Жирные, одним словом. Ветер уже не в силах сбить сверху пену. А те льдинки, на которые ты обратил внимание, их «оладьями» зовут. Как видишь, их с каждым пройденным футом всё гуще и гуще. Что ещё раз подтверждает: здоровущий айсберг прёт на юг, и будь я проклят, если позволю ему «поцеловаться» с «Ноем».

Когда утром гигантский айсберг величаво, словно бы нехотя, возник из тумана за бортом «Ноя», Михель, уже извещённый о причине ночной остановки, ужаснулся. Даже ему, слабо знакомому с морским делом, было ясно, что их ожидало бы, если б «Ной» ночью повстречался с айсбергом лоб в лоб. Целая горная страна громоздила свои пики и утёсы, каждую минуту открывая новые и новые ущелья, долины, хребты.

— Шкипер-то у нас какой молодчага! Надо ж, в кромешной тьме учуял его, ровно пёс сало, и вовремя отвернул. Вот и ты также, Ян, учись — сгодится.

— Немного похоже на меловые скалы Дувра[19]. А-а, ты же не наблюдал их с моря — мы тогда из-за войны поопасались лезть в узость Канала[20]. — Якоб махнул рукой, словно Михель был совсем пропащим человеком. — Ну да насмотришься ещё. Пойдём лучше обедать, а то сорвут с каким-нибудь авралом нежрамши.

Прогноз Якоба, к счастью, не оправдался. Неторопливо, основательно закусив и даже передохнув, Михель вышел сменить Томаса в «вороньем гнезде», отлично понимая ответственность своей задачи. Необходимо было так корректировать курс, чтобы льды не окружили «Ноя», чтобы впереди торосы не сгрудились сплошной стеной.

По борту всё так же уныло тянулись холмы и расселины неведомой ледовой страны.

— Какой по счёту айсберг? — сочно отрыгивая, махнул рукой Михель.

— Как — какой? Да тот же самый, — пожал плечами Томас.

Михель, верно, весьма комично смотрелся с отвисшей челюстью, но назябшийся Томас торопился в кубрик — к горячему супу и вину.

— Уму непостижимо, — только и смог пробормотать ошарашенный Михель. У него возникло чувство, что подобная «льдинка» трётся ему о спину.

Неизвестно, сколько бы он ещё торчал соляным или, ближе к обстановке, ледяным столбом, кабы от штурвала едко не поинтересовались причиной отсутствия наблюдателя в «вороньем гнезде». Недостаточно ловко, но вполне скоро карабкаясь по вантам, Михель неожиданно, ни к чему особенному, подумал: «На таком зверском холоде вымерзают даже человеческие чувства». И сам испугался своей мысли.

Наверху Михель тщательным образом замотал лицо, оставив узкую щель для глаз, зябко втянул голову в плечи. Перед тем как смежить враз заиндевевшие ресницы, решил открывать глаза на счёт «10», а затем снова закрывать: заснуть при такой погоде, было, слава богу, невозможно.

Михель ещё раз бросил взгляд на «знакомца»: «Заключить, что ли, пари с самим собой, через сколько всё-таки часов эта громадина останется у нас за кормой?..»

Проиграл же! И неоднократно! Ну не вмещалось в его сознании, что ледяной остров будет тянуться двое суток[21]! И такой колосс не скучал в одиночестве. Гренландия исправно снабжала океан айсбергами на любой вкус и размер. Бойся, мореплаватель!

II


А всё ж таки не зря шкипер безжалостно загонял людей на продуваемую свирепым нордом ненадёжную площадку «вороньего гнезда». В одну из вахт, когда чёрно-серо-белые краски «Зелёной земли» отчётливо застили горизонт, Михель, как обычно вполглаза отслеживающий обстановку, узрел родовые схватки очередного гиганта. Сокрушая в тучи бриллиантовой пыли неуклюжие торосы, разглаживая — одному богу известно, в тысячно какой раз, — отполированные тушами его бесчисленных предшественников скалы, новоиспечённый айсберг, ровно неведомый корабль со стапелей, начал закономерный исход в вечную колыбель-могилу всех плавучих островов и гор. От фееричной величавости происходящего Михель-букашка, нанизанный на мачту-иглу, разинул рот, ибо как никогда осознал вдруг свою ничтожность и никчёмность. От гигантской силы трения лёд у подошвы «новорождённого», растекаясь ручьями, моментально обращался в облака пара, вновь тут же конденсируясь обратно в ворох льдинок. И так же, как насекомое, Михель инстинктивно почувствовал опасность и закричал вниз о происходящем.

Его смесь восхищения и ужаса менее всего походила на чёткий морской рапорт, но Адриан в гренландских водах не впервой: прекрасно ведая, чего здесь можно ожидать и чего спасаться, он понял всё с полуслова и резко вывернул «Ной» носом к земле.

Звук явно отставал от скорости, развитой биллионами каргов[22] замороженной воды, а может, также замораживался, не успев родиться. Затем, правда исподтишка, наверстал упущенное: ровно все пушки мира, свезённые незнамо кем на этот безлюдный берег, ахнули торжественным салютом. Плотно заложило уши. Однако не это угрожало китобоям. Рухнув в свою ледяную купель, айсберг кроме взметнувшихся до небес каскадов брызг и величаво взметнувшихся и тут же опавших фонтанов выдавил гигантскую волну, на которой сам же и закачался.

— Чудны дела Твои, Господи, — только и смог выговорить Михель, наблюдая, как словно по волшебству, ожило единое, прочное поле матёрого льда, дробясь и крошась отдельными кусками под бешеным напором невидимой пока ещё под ледяным панцирем волны.

Расшвыряв как щепки тяжёлые торосы, гигантский водяной вал, радуясь, вырвался на волюшку.

И опять ужаснулся Михель: высота волны была ощутимо выше его «вороньего гнезда». А ведь за ней, теснясь, ровно стремясь ухватить лидера за холку, бегут ещё и ещё — круче, выше, грозней. «Вот и отмучились, кажись», — Михель даже удивился, сколь просто-бесхитростно явилась за ним Смерть. В море нет коварства: вместо маленькой нули, тонкого стилета, щепотки яда — исполин кит, гигантский водяной вал или совсем уж невообразимый айсберг...

— Держись, кто где стоит, да покрепче! — раздался снизу отрезвляющий крик шкипера. — Тебя, «воронёнок», особливо касаемо!

Если бы волна ударила в борт «Поя» — тут бы всем и каюк. Даже если б и не перевернула вверх килем, то уж точно положила бы на борт, а следующие валы затоптали бы «Ноя», затолкли б в глубину. Тогда Михель, удержись он на своём посту, оказался бы глубже всех. Но его крика да Адрианова проворства хватило, чтобы развернуть судно носом к грозящей беде.

Корабль мощно вздыбило вверх — ближе к хмурым небесам. Михеля враз промочило до костей. «Боже, представляю, что там творится на палубе», — успел ещё подумать он. И тут же потроха его рванулись к горлу, потому что «Ной» стремительно рухнул вниз, а мачта ещё и подалась вперёд, опасно накренившись.

Ежели шкипер говорит — привязывайся, надобно его слушать. И вообще, в море шкипера всегда надо слушать — что бы ни приказал.

Вверх-вниз, вперед-назад, вправо-влево... Но страха уже и в помине не было: Михель понял, что ничего с их «Ноем» сейчас не случится. Главное, не организовать персональных похорон, вылетев ненароком из «гнезда».

«А ведь это же я, я спас посудину, себя и всех!» — пришло озарение. Заливаемому ледяной водой Михелю даже как-то теплей стало...

— Эй, ты, «гнездюк»! — донёсся до него голос Томаса. Палуба явно была перегружена остроумием. — Там, за обшивкой... третья доска на норд-вест... в тайничке фляжка. И не с водой!

— А то я не знал, — усмехнулся Михель, обрывая с усов намерзшие сосульки.

Триумф был полным. Если от шкипера всегда в общем-то ожидают нечто подобное (кому ж корабль-то спасать, как не ему?), то от Михеля... Опять выпало ему отведать божественных напитков из шкиперских запасов, и не по норме, а сколь душе угодно. Плечо занемело от дружеских похлопываний, особенно когда Йост приложился, и не раз. Корнелиус самолично подал на подносе — из рук в руки, словно адмиралу какому большому, — чашу великолепного пунша.

Только подозрительно-болезненный Виллем попытался испортить Михелев праздник:

— Да ведь он же свою шкуру спасал, олухи! А вы подумали, нас берёг.

— Тут ты прав, старик. Верно заметил: именно своё бренное тело я и пожалел, когда увидел, какая беда на нас надвигается. А о тебе, старая развалина, и не помыслил, — заключил Михель под общий дружный смех.

В руке Виллема блеснул невесть откуда взявшийся нож.

— Желаю, чтобы все убедились, что кровь твоя черна, как и твои помыслы! — Виллем сделал столь хитрый выпад, что Михель только чудом не повис на его клинке.

«Вот так дедушка! — даже восхитился невольно Михель, не замедлив вооружиться. — Трудненько будет остаться целым. Тут ещё изрядная доза застит глаза и туманит мозги. Позорно будет пасть от руки человека, годящегося тебе в деды».

— Кладбищенские старожилы-то, небось, все глаза проглядели, ожидая вашу милость. Позвольте-ка вам пособить в том немножко, — с непередаваемым ядом произнёс Михель.

Удачно вывести противника из себя, заставить горячиться, ошибиться и на этом подловить. Попал: глаза Виллема, до того холодно-ожесточённые, вспыхнули огнём, ноздри раздулись и опали. Михель понял, что Виллем, отшвырнув осторожность, сейчас бросится или даже прыгнет. Но Виллем как стоял, так вдруг и стал валиться вперёд, на Михеля, даже не выбросив вперёд руку с ножом, не поняв его приёма, Михель на всякий случай отскочил немного назад. Но Виллем продолжил своё падение, словно забыв о враге, а за ним открылась вдруг фигура гарпунёра, мрачно потиравшего кулак.

— Прости, старый, но так тоже нельзя. Устроил, понимаешь, поножовщину прямо на палубе...

— Спаси... — Михель хотел от всего сердца поблагодарить Йоста, но не успел.

Сзади его крепко схватили за руки, выворачивая нож, а для верности крепко добавили по голове.

III


Очнулся Михель от чьего-то горячего, нечистого дыхания. Слабо соображая, где он и что с ним, решил пока что притвориться мёртвым. Судя по тому, что ни рукой, ни ногой двинуть не мог и сильно саднило голову, Михелю почудилось, что лежит он израненный после жаркой стычки, с Собака-людоед желает полакомиться моими потрохами? Нет — табачищем несёт. Мародёр! Стой, какой-такой мародёр? Ты же теперь китобой и плывёшь на борту "Ноя". Ты сцепился со старым хрычом Виллемом. И... это же он на тебя дышит!»

Михель резко открыл глаза, чтобы ошеломить противника, одновременно пытаясь отпрянуть назад. Он угадал — это действительно был Виллем.

Михель тут же глаз обратно и зажмурил — от меткого плевка. С одного взгляда было видно, что старик пышет злобой: так бы и разорвал на куски. Спасало Михеля только то, что Виллем был крепко связан. Впрочем, как и сам Михель. Оба они, умело опутанные верёвками, стояли, вплотную принайтованные друг к другу.

— Итак, вроде оба очухались, — раздался дрожащий от негодования голос Адриана. Скосив глаза, Михель узрел и самого шкипера. И это лицезрение его не обрадовало.

— Слава богу, а то мы уж грешным делом решили, что одного из вас ненароком на тот свет спровадили. Где таким смутьянам, как вы, и место. Ишь, озорники, чего удумали — полосовать друг дружку! Китов вам мало?! — Гильом, конечно, тут как тут.

Михель хотел было возразить, что он-то как раз и ни при чём, ведь все видели, что зачинщиком выступил злобный старик, но Адриан не дал ему и рта раскрыть.

— Желаешь кляп — пожалуйста, только попроси, — пригрозил он Михелю. — Значит, так: стоять вам, рожа к роже, — сутки, и за это время помириться. Ежели не помиритесь — так же обоих, в одной связке, — за борт. Тут за нами касатки увязались, так вот вы им на один зуб. И боже вас упаси подумать, что я шучу. Вот вам, поганцам, моё слово, что так и будет, ежели прилюдно не извинитесь друг перед дружкой и перед остальной командой. А пока вы подбираете слова примирения, мы поищем, какую ж вам кару учредить. В пример, чтобы впредь никому не повадно было. Я бы вам посоветовал приготовиться к хорошей взбучке. Но это счастье только в случае примирения.

— Так как, мой старинный друг, — искупаемся? — Михель заставил себя улыбнуться, хотя шкуру мороз продрал, словно он уже барахтался в ледяной купели. «А если упрямый Виллем принесёт себя в жертву, лишь бы только от меня избавиться?»

— Была б нужда, — Виллем сплюнул, но, как с радостью отметил Михель, уже отнюдь не стараясь попасть ему в лицо. — Что я, дурень, — подыхать из-за такой погани?

— За чем же дело стало? — Душа Михеля рухнула куда-то вниз, сквозь палубу, и заметалась между бочек с салом, расшвыривая тени и разгоняя пищащих от страха крыс.

— Вибрируешь, цуцик? — осклабился Виллем. — Дрожишь, что я сглуплю. Вот такой ты мне нравишься — трясущийся. Век бы любовался.

— Очень надо, — пожал плечами Михель. Он каким-то неведомым чувством, вернее — всем нутром, понял: Виллем хочет жить больше всего остального.

— А у тебя есть выход? — поинтересовался Виллем, всё ещё пытаясь хорохориться, и добавил совсем потерянно: — У меня нет.

— Так за чем же дело стало? — повторил Михель.

— Терпи, ландскнехт. — В глазах Виллема опять заплясали огоньки бешеной злобы. — Слышал, что сказал господин Адриан? Сутки! Я за это время, возможно, и передумаю. Жить-то мне — совсем чуть-чуть. Годок туда, годок сюда — какая разница...

Однако стоять обоим полный срок не довелось. Бузу поднял Йост, резонно заметив, что терять две пары рук и глаз в условиях наступления ледяных бастионов — глупо. Люди и так, мол, всё осознали и поняли. А если уж Адриану и Томасу так хочется — пусть на остаток срока засадят смутьянов под замок в Гренландии. Хотя и там ведь работы невпроворот — сало надобно перетапливать.

Добрый гарпунёр по тем же причинам — дабы не лишиться работников — предложил ограничиться дюжиной линьков[23] на двоих. Но тут поднял крик спексиндер и настоял на двух дюжинах — для каждого. Йосту удалось только отбояриться от исполнения обязанностей экзекутора. У Адриана и Йоста возник также вопрос: наказывать ли Михеля? Ведь зачинщиком явно выступил Виллем, а Михель только защищал свою жизнь. И опять же Томас настоял на порке обоих, утверждая, что иное решение вызовет недовольство, а то и бунт команды.

Выслушав приговор, поражённый Михель едва не крикнул: «За что?!» Но, посмотрев на лица окружающих моряков, понял, что вряд ли услышит ответ.

Спексиндер собрался было собственноручно расправиться с Михелем, но тут уж резво возразили шкипер и гарпунёр — им-то отлично была известна предвзятость Томаса.

Тщательно вымерили орудия наказания: по длине, толщине, жёсткости. Спексиндер настаивал также, чтобы наказуемые сами вели счёт ударам, и, если собьются, начинать всё сначала, но здесь уж возмущённо загудела команда. Сегодня эти, а завтра вдруг да мы? Надо думать о будущем.

Сечь решили в две руки, по единому счёту, чтобы добиться полной непредвзятости, да и не рвались ведь китобои предлагать свои услуги, решили бросить жребий. И тут удача «улыбнулась» спексиндеру. Ему выпало полосовать... Виллема. Чертыхаясь, под смешки команды он, мрачнее тучи, взялся за линёк. Наказывать Михеля выпало Питеру. Этот выбор вызвал одобрение: и не погладит, и зверствовать не станет. Напоследок спексиндер настоял-таки, чтобы спины наказываемых окатили ведром забортной солёной воды. Чтобы, как выразился Томас, урок лучше прочувствовали.

Уже перед самой поркой Михель потребовал удалить Яна:

— Пусть не смотрит, не надо ему это, кровь ведь.

Но взбешённый спексиндер, схватив Яна за руку, швырнул его на кучку китобоев:

— Придержите-ка... Смотри, малец! Мотай на ещё не выросший ус, что надобно думать, допреж за нож хвататься.

— Ну что, ландскнехт, по дукату? Кто первый голос подаст? — но лицу Виллема незаметно было, что его серьёзно занимают дальнейшие действия.

Михель догадался, что старик до самого последнего момента опасался, что пороть будут только его как несомненного зачинщика драки. Мысль же о том, что Михеля наказывают вместе с ним, явно поможет Виллему легче перенести наказание. «Ах ты, тварь злобная, ну прям Ганс бы наш в старости. Готов и сам пострадать, лишь бы другие тоже помучились». А вслух изрёк:

— Можешь смело вышвырнуть свой дукат за борт, вонючий старикашка. Я уж лучше язык себе откушу.

«А эти-то, а эти! Ну надо ж... Собираются выдрать ни за что. Ещё и Яна сюда приплели, обрекая на муки. Я уж, грешным делом, пытался с ними всё миром порешить... Нет, захват, только захв...»

Порядком занемевшую на холоде мокрую спину резко обожгло по лопаткам, и бесстрастный голос Адриана произнёс:

— Раз!

Питер «работал» умело. Каждый его линек пробирал Михеля до печёнок, но каждый раз, глядя на побелевшее Виллемово лицо с намертво стиснутым ртом, с резкими желваками скул, но с торжествующе-насмешливыми глазами, Михель удерживал рвущийся крик. Возможно, присутствие Виллема и позволило Михелю достойно перенести незаслуженное наказание.

Освобождённый, он успел ещё и пройти пару шагов, прежде чем потемнело в глазах, в то время как Виллем так и сполз на палубу, тщетно цепляясь за мачту ногтями. Не мог же спексиндер при всех только имитировать наказание! К тому же, разозлённый частичной неудачей, в том числе и на Виллема, что тот не сумел зарезать Михеля, решив тем самым все проблемы разом, он и выдал старику по первое число. Со спексиндером ли, без него ли, но Виллем будет наказан — так решила команда. Нужно думать о будущем, а не терять авторитет, жалея неудачника.

IV


Несмотря на столь незаурядное происшествие, шкипер продолжал упрямо-уверенно вести «Ной» к известному немногим, как он надеялся, фарватеру. На случай же, ежели в заветной бухте затаился вдруг какой-либо корсар — неважно, испанский или датский, — решили высадить разведочную партию под началом спексиндера. В помощники себе спексиндер выбрал Томаса-молодого и, что многим показалось невероятным, — Михеля.

Сам Томас-старший причину вскорости Михелю и растолковал:

— Ты ж вояка, в отличие от всех прочих. Прекрасно понимаешь, что ежели чего на берегу — никому пощады не дадут. Отсюда, будешь драться руками и зубами. Посему и меня сбережёшь, попутно. Независимо от того, простил ты меня али злобу затаил на веки вечные. Ну а за тобой, мил человек, шустрый Томас в свою очередь приглядит.

Уже в вельботе, нагруженный сверх всякой меры разнообразным вооружением, огнеприпасами, а также сдой и выпивкой, спексиндер разоткровенничался:

— Вот ежели бы там действительно какая-нибудь посудина застряла! Китобои, положим, чужие, такелаж правят. Неожиданно напасть, врасплох, а команда у них в любом случае не намного больше ноевской, — и всё нашим будет. Поделим приз на троих, но честности, — озолотимся.

Михелю особенно понравилось это — «по честности», тем более что и Томас, услышав такой оборот, не удержался и хмыкнул.

Спексиндер, кстати, и их навьючил изрядно запасами, утверждая, что в Гренландии нужно придерживаться простого правила: собираешься в поход на день — хлеба бери на неделю.

— Был тут случай, знающие люди поведали. Не совсем в Гренландии, правда, — на Шпицбергене. Побываем, Бог даст, и в тех краях. Такие ж скалы, камни, лёд. Партия московитов[24], вот как мы, сошла с корабля на берег, выбрать местечко для стоянки, а судёнышко их затёрло за ночь льдами и унесло бурей. И остались они с одним мушкетом на шестерых да дюжиной зарядов впридачу: ну, огниво там, ножи, в общем, обычная мелочь на поясах и в карманах. Топор вот, правда, имелся. И зимогорили они там, вы не поверите, шесть годков с гаком.

— Да не может такого быть! — непритворно изумлённо охнул Томас.

Михель, кинув взгляд на застившие горизонт мрачные зубья заснеженных скал, недоверчиво покачал головой.

— Вы не знаете московитов! — с жаром, достойным лучшего применения, крикнул спексиндер, явно оскорблённый их недоверием. — Они способны спать нагишом в снегу и нырять в прорубь за рыбой! Слава богу, что эти бородачи сидят пока что в своих лесах и не вмешиваются в нашу европейскую заварушку. Им сглотнуть старушку Европу, всё равно что мне махнуть стаканчик джину. Храбрые, выносливые, коварные, прожорливые и плодовитые.

— Примерно такими же эпитетами он награждал, на моей памяти, германцев, французов, испанцев и прочих неголландцев, — исхитрился шепнуть Михелю Томас.

— Я не удивлюсь, — вновь возвысил голос спексиндер, — ежели вскоре именно московиты будут господствовать над Европой!

— Скорее то будут турки. Ландскнехты, польстившиеся наВладиславов[25] бигос[26] и «вудку»[27], уверяли, что московиты в бою весьма посредственны. Силы много, ума мало. Потому и прихлопнули их, как зимних мух, под каким-то варварским Шмоленгом[28]. Добычей ребята разжились знатной — московиты в бой вырядились как на свадьбу.

— Как же ты-то оказался в стороне? — резко-язвительно поинтересовался спексиндер, всё ещё раздосадованный выказанным ему недоверием.

Михель лукаво почесал нос.

— Как-то не сложилось у меня тогда привычки рыскать по краям дальним.

— Поди-кось, и не мечтал, что такую красотищу обозревать будешь? — ткнул спексиндер в сторону унылых скал дымящейся трубкой.

Михель, продолжая улыбаться, только согласно кивнул.

— Однако ж и ты, ландскнехт, — спексиндер, как и прочие «ноевцы», настырно продолжал подчёркивать прошлое Михеля, — многое повидал, о многом можешь нам порассказать, да и поучить при случае.

— Это уж точно, — не сразу отозвался явно польщённый Михель. — Кстати, если уж говорить о турках, то я не согласен и с тобой, Томас, — обратился он к Томасу-младшему.

— Это насчёт чего? — вскинулся тот.

— Не возьмут турки Европу, не возьмут. Если Москва на подъёме, просто ещё не созрела, то у османов уже всё позади. И Габсбурги их колотят за милую душу. Если б не подлость Габора, Ракоци[29] и прочих христопродавцев, якшающихся с неверными, дела на юге пошли бы гораздо веселей.

— А я полагаю, не раз ещё Вена содрогается от топота османской конницы, — спексиндер отчаянно пытался выглядеть умным, важным и рассудительным, не замечая порой очевидных насмешек окружающих.

— Я вам так скажу, по-простому, — рубанул рукой по воздуху Михель, тоже привыкший оставлять последнее слово за собой, — один янычар[30] запросто может сразить ландскнехта в поединке. Одиночная подготовка у них на высоте, да и ярости не занимать. Зато янычарской роте ой как трудно совладать с нашей лейб-компанией! И уж совершенно невозможно представить, чтобы наш мушкетёрский или пикинёрный регимент сокрушило равное количество янычар или спаги[31]. Иное дело, что в любой крупной заварушке на каждый наш ландскнехтский, как правило, весьма некомплектный, полк наваливается по десятку и более полнокровных неприятельских таборов[32]...

— Привал, — хрипло прервал спексиндер Михелевы стратагемы. Как более грузный, он то и дело проваливался в снег, то по щиколотку, а то и по колено.

Михель и Томас, как по команде, удивлённо оглянулись. От кромки прибоя их отделяло всего несколько сотен шагов. И тот и другой готовы были ещё топать и топать, прежде чем попросить роздыху. Однако спексиндер явно задыхался под непомерным грузом своей поклажи: полная баклага, висящая на груди, стесняла и движения, и мысли его, и вообще оказалось, что по суше он не ходок.

«Это тебе не по киту с флешнером скакать да не Виллемову спину изукрашивать», — едва не сорвалось с уст Томаса. Однако и он, и Михель промолчали: есть командир, ему и решать.

— Томас, брось-ка свой плащ! Не на снегу же сидеть, — продолжал руководить спексиндер. Сам-то он плотнее запахнул плащ на беличьем меху, ибо как только остановились, сразу стали неимоверно зябнуть. — Закусить не помешало б, а также и горло промочить. — Спексиндер, не дожидаясь Томаса, завозившегося с застёжкой, свалил неряшливой кучей свои вещи прямо на камни и отошёл в сторону помочиться.

Михеля особенно поразило, что спексиндер полностью освободился от вооружения. «Вояка, — презрительно фыркнул он. — Сразу видно, что ни в поиске, ни в карауле отроду не был. А туда же — командовать! Хотя, с другой стороны, Томас в Гренландии не новичок — ему видней».

Сам Михель, оказавшись на твёрдой землице, да с оружием, да в привычной роли, весь подобрался, сосредоточился и вообще впервые за много дней почувствовал себя не в пример уверенней. Он сбросил мешок, аккуратненько уложил мушкет, паче всего оберегаясь, чтобы снег не забил замок да не попал на пороховую полку. Его манипуляции в точности были повторены Томасом-младшим. «А добрый получится ландскнехт из парнишки, ежели что. На лету схватывает».

Так же аккуратно Томас обошёлся и с прочим оружием. Спексиндер сам загружал Томаса оружием, в отличие от Михеля. Михелю, как опытному бойцу, он доверил снарядиться самостоятельно, а вот Томасу, под отборную ругань, всучил пару мушкетов да полдюжины пистолетов в придачу. Бока Томаса отягощали туго набитый патронташ и явно великоватые для него абордажные сабля и топор.

«Ты бы ему ещё флешнер всучил! Вдруг враги упитанными окажутся — заодно и сала настрогаем», — опять фыркнул мысленно Михель, плохо скрывая своё превосходство в делах Войны. Только нежелание ссориться со спексиндером удерживало его от громогласных высказываний.

Кстати, насчёт сала. В своих былых похождениях знавал Михель одного знахаря, который основой любого снадобья и эликсира полагал человеческий жир как высшую субстанцию. Закончил, правда, свои земные деньки скверно: те, кому не пособили его дурно пахнувшие зелья, отловив, подвесили его вниз головой, развели костерок малый и вдоволь натопили эскулапова жира.

«С тебя, боровок-спексиндер, сала тож изрядно бы вышло. Не на одну дюжину свечей...»

— Вы там закуску-то режьте, не жалейте! Да поторапливайтесь, пока не закаменела на морозе, — скомандовал спексиндер, не отрываясь от более насущного для него дела.

Томас только горестно вздохнул и опустился на колени перед своим мешком.

Издав напоследок громогласный звук и даже крякнув при этом от удовольствия, спексиндер, не медля более ни секунды, принялся сворачивать крышку своей баклаги.

— Томас! — крикнул он, изрядно опустошив посудину. — Ты все торбы-то не потроши, чтобы не путаться потом, что съели, а что нет! Начнём, пожалуй, с моей. — И, бесцеремонно отодвинув уже раскрытый мешок Томаса, он водрузил тому на колени свой.

«Ай да хитрая бестия! — Михель и сам не понял, восхищен он или возмущён пронырливой наглостью спексиндера, всеми правдами и неправдами уменьшающего свою долю груза. — Такого мало убить, такого интересно сперва перехитрить». Мысли были оборваны всунутой ему в руки спексиндеровой баклагой, содержимым которой Михель незамедлительно и занялся. Ледяная жидкость водопадом обрушилась в желудок, смывая накопившиеся раздражение и напряжение, и оторвался Михель от питья уже гораздо более умиротворённым.

«Послушай, парень, — внутри Михеля как бы уже налакавшийся собутыльник увещевал своего ещё трезвого коллегу, — сейчас хорошенько выпьем и прилично закусим, подкрепим силы и обретём душевный покой. Работы на сегодня при таких темпах марша явно не предвидится. Так какого рожна тебе надобно? Подкрепишься, и холод не будет донимать. А тебе всё бы только интриги плести да злобиться понапрасну...» Поколебавшись мгновение, трезвая половина Михеля приняла от пьяной её доводы и символическую чашу. Ландскнехт широко улыбнулся спексиндеру:

— А недурственное пойло.

— А то! Lutt und lutt[33] — понимаешь?

— «Ёршик».

— Кабы простой «ёршик»! Тут ведь и пряности, и ром для вкуса. Личный запасец, под лежанкой, в рундучке. Цените, мог бы и зажать в единоличное пользование. Составлен хитро, с умом, чтобы и сам не замёрз, и нас добре согрел.

— Ценю, — просто ответил Михель, решивший во что бы то ни стало завоевать симпатии и втереться в доверие к Томасу. — А то нас как-то оделили винцом. Декабрём дело было. Сначала долго рубили бочки, а потом дюжие парни, под присмотром профоса, ещё дольше кололи алебардой глыбы розового льда, и каждый по очереди нагребал себе в полу кафтана, в каску, да и куда придётся осколков, чтобы уж в тепле натаять вина. Хорошо тому, кто загодя деревом от бочек запасся или с собой хворост приволок. Прям здесь, на месте выдачи, и примащивались... Мороки было, а ругани!

— Дай-ка ещё глотну, да надо и Томаса-младшего оделить.

— Ну на... глотни, — не удержался-таки от шпильки Михель, прекрасно ведая, как будет выглядеть спексиндеров «глоток».

Из-за громадной посудины, вмещавшей верно добрую сотню чарок, ему понимающе подмигнул налитый кровью, уже полупьяный глаз спексиндера.

Когда приступили к еде, выяснилось, что спексиндер и точно решил продолжить путь налегке: он без устали и остановки перемалывал огромные ломти, обильно орошая каждый проглоченный кусок «ершистым» напитком и успевая прямо с набитым ртом болтать о том, как гонял кока по брот-камере[34], заставляя набивать их торбы только отборным провиантом, и при этом ещё каждый кусок пробуя, чтобы хитрован Корнелиус не сплавил им залежалую тухлятину.

Михеля уже подташнивало от неумеренных бахвальств спексиндера, но он как приклеил улыбку на лицо, так и разрушал её для того лишь, чтобы откусить очередной кусок.

Набив утробушку, спексиндер расположился было покемарить на Томасовом плаще, однако, повертевшись с боку на бок, с руганью был вынужден подняться.

— Без костерка не уснуть, давит морозяка. Делать нечего — пойдём. Я полагал выйти к фактории к темноте, да ведь не усидим — замёрзнем. Остаётся только молить Бога, чтобы те, кто там может быть, не выставили часовых. Томас, я думаю, тебе лучше взять моё ружьё, — добавил он безо всякого перехода.

Томас-младший скривился, ровно от зубной боли, и тут Михель внезапно, просто и ясно, осознал, что ему открывается кратчайший путь к сердцу спексиндера.

— Давай лучше я. Заодно и пистолеты свои давай. — И пояснил, чтобы слова его не прозвучали слишком фальшиво: — Я ж всё-таки более привычен.

И спексиндер поверил: фактически разоружился, да ещё и благодарно улыбнулся в придачу. Михель на секунду представил, как, лихо взведя курки, всаживает пулю в брюхо спексиндера, а потом, не оборачиваясь, через локоть угощает горячим свинцом и Томаса.

Замечательно! Особенно в перспективе. Либо остаток китобоев десантируется на берег и устроит охоту на Михеля, либо, что гораздо вероятней, помахав поднятыми парусами, оставит Михеля наедине со стужей и белыми медведями и с прекрасным выбором: или сразу пустить себе пулю в лоб, или загнуться от холода и голода постепенно. И увезут с собой Яна... Господи, а он-то при чём?!

Унылая равнина, усеянная угольно-чёрными валунами да белоснежными торосами, с промерзшим до стеклянности воздухом, не располагала к бездумной горячке действий. Прозрачная до сумасшествия тишина нарушалась лишь скрипом их шагов да хриплым дыханием. Они находились внутри огромного цирка, идеально круглого, с покрытыми снежной пеной серо-закопчёнными стенами. Казалось, их швырнули в котёл огромного великана даже не кусками мяса, а перчинками, и не выйти уж им отсюда никогда — скоро всё забурлит-закипит. Михелю вдруг захотелось действительно выхватить пистолеты и выпалить в белый свет, чтобы разбудить, растормошить свернувшуюся тугими осязаемыми кольцами и уснувшую — или затаившуюся? — змею-тишину.

С громким треском великан вдруг переломил хворостину через колено, чтобы сунуть под котёл. Михель вскрикнул от неожиданности.

— Чего ты? — сощурился на него спексиндер, глаза которого явно страдали от окружающей белизны. — Чего струхнул? Это просто земля дарит океану ещё одну плавучую гору.

— Явно за «Ной» испугался. Ведь кто упреждать будет, если его на борту нет? Правда ведь, Михель?

— Салаги вы оба, — скривился спексиндер. — Айсберг-то вон где ухнулся, а «Ной» у нас вон там остался, за мысом... — И он сопроводил свои слова двумя уверенными жестами.

Михель, совершенно утративший ориентацию среди одинаково окружающих стен, полагал, что грохот пришёл откуда-то из глубины вымороженной земли и, многократно-испуганно отразившись от гладко отполированных стен, заметался здесь, как ночная птица, ослеплённая на свету. Он заткнул уши руками и стоял так некоторое время в полной прострации, осмысливая слова спексиндера. Так что Томасу, замыкавшему шествие, пришлось даже несколько невежливо подтолкнуть Михеля:

— Так ты идёшь? Хотя ещё пара таких падений, и оглохнем напрочь... — Он старательно прочищал уши.

— Разевай рот, как загрохочет, — сохранишь ушки, — посоветовал Михель.

Скользкий лёд, торосы, снеговые заструги, каменные россыпи и изрядно отвыкшие от дальних переходов ноги затрудняли путь.

Уже на половине горы, с вершины которой открывался вид на бухточку с факторией, все трое, ровно по команде, заводили носами.

— Китовое сало? — вопросительно заглянул в лицо спексиндера Томас-младший.

— Не похоже, — поморщился тот. — Гарь какая-то. Может, костёр кто запалил?

— Застарелое пожарище так воняет, — определился Михель.

— Да ты что такое болтаешь?! — даже перекрестился спексиндер.

— Не хотелось бы быть пророком, но ежели в окрестностях гореть более нечему, то... — развёл руками Михель.

— Да чему ж там ещё гореть-то — льду, что ли?! — заорал на него спексиндер. — Может, всё ж таки чужаки сало топят... или эскимосы трапезу затеяли...

— Не знаю, как насчёт сала, но это точно не костёр.

— И не сало, — добил спексиндера Томас-младший.

— Так мы ж замёрзнем в открытом поле. Понимаете, замёрзнем! — Но вместо того чтобы поторопиться, вожак сел прямо на выступающий из наледи валун и достал фляжку. Пары мощных глотков хватило для прочищения спексиндеровых мозгов. Встряхнув баклагу и состроив страдальческую гримасу — звук изнутри посудины ему явно не понравился, — он всё ж таки протянул её Михелю и Томасу-младшему: — Глотните для сугреву. — Пока спутники подкрепляли силы, спексиндер, ревниво следя за каждым их глотком, торопливо говорил: — Значится, так. Если там всё порушено, в чём вы не сомневаетесь, главное для нас — не околеть от холода. Поэтому поторопимся: вдруг там только крыша выгорела, а стены уцелели, либо какая сараюшка устояла? Можно, конечно, сразу повернуть к берегу и вызвать «Ной», но нас ведь посылали разузнать, что да как. Вдруг вы всё ж таки ошиблись? Хотя я и сам, признаться, в это уже не верю. Поэтому дай-ка я ещё глотну, и вперёд. Останемся без крова и топлива — ниши пропало...

— Вот сволочи! Да будьте вы прокляты вовеки веков и до седьмого колена! — забыв об усталости, спексиндер даже затопал от возмущения.

Пожарище было давним, обильно припорошённым снегом, однако и сейчас, по прошествии недель, а то и месяцев, чёрный круг чётко выделялся на фоне серого моря и седых от инея скал. И сразу стало ужасно зябко и неуютно в этом насквозь промороженном мире.

— Ну что, пойдём, полюбуемся поближе на дело рук этих варваров! — Спексиндер неожиданно резво рванул с горы, смешно перебирая ногами и переваливаясь с боку на бок.

— Мне страшно. — Томас-младший отрешённо смотрел в пустоту.

— Быстро же ты раскис, бравый молодчик. С таким настроением долго не протянешь.

Ощутив на себе несколько удивлённый и отчасти презрительный взгляд Михеля, Томас торопливо поправился:

— Кажется, страшно.

— Ты только глянь на этого колобка, — преувеличенно бодро воскликнул Михель. — Разве ж с ним пропадёшь?

Спексиндер в этот момент как раз поскользнулся на льду и пошёл юзом, размахивая руками и отчаянно пытаясь удержаться. Выровнялся, победно воздев руки к небу, но тут же рухнул как подкошенный. Тишину разрезала стая сочных морских терминов. Наперерез понёсся дружный смех Михеля и Томаса.

— Взбодрился? — полувопросительно-полуутвердительно поинтересовался Михель и, не дожидаясь ответа, что было сил толкнул Томаса в спину: — Теперь вперёд и вниз.

Чертыхаясь, Томас полетел вниз по склону, стараясь остаться на своих двоих и обещая Михелю все кары земли и неба. Михель, не мешкая, тоже последовал за ним.

Проклятья Томаса подействовали моментально. В то время как сам он невероятными усилиями всё же сохранил равновесие, не столь удачливый Михель головой влетел в сугроб. Плотно спрессованный ураганами снег, нашпигованный острыми льдинками, ровно наждаком прошёлся но физии. Кое-как выкарабкавшись из сугроба и отерев с лица налипшую снеговую кашу, пополам с кровью, ландскнехт едва не закричал от резкой, саднящей на холодном ветру боли.

«Вот бы Ян углядел меня в таком виде, перепугался бы до смерти, — отрешённо подумал Михель, глядя на розоватую влагу, стекавшую промеж пальцев, чтобы тут же застыть. — Чёрт побери, ну почему я постоянно о нём думаю, вспоминаю? О себе, о себе, только о себе надо думать и заботиться в этом стылом краю, на краю земли! О том, что этот чёртов снег едва не выдрал только что тебе глаза, о том, как бы сейчас остановить кровь, о том, что лицо теперь будет ужасно мёрзнуть на ветру...» Михель копнул пригоршню снега помягче и стал, ровно полотенцем, промокать лицо.

— Томас, Томас! — Молодой звонкий голос заставил Михеля поморщиться. — Ты только посмотри на это кровавое страшилище!

— Допрыгался, молодчик! — заорал ответно спексиндер, поднося ладони козырьком к глазам, чтобы вдоволь налюбоваться Михелем.

«И чего ж они меня так ненавидят? И даже не скрывают этого. Любой мой промах — и радость их беспредельна. Ладненько, ребятки, долг платежом красен».

— Ты, вояка, без всякого врага готов угробиться! — продолжал Томас-спексиндер. — Хорошего мы себе помощничка взяли, скажи, младший!

— Ага! — давясь смехом, подтвердил Томас-юнга. — А ещё пихаться вздумал.

— Глаза, руки, ноги целы? — внезапно сменил тон спексиндер. — Не хватало нам, чтобы ты ещё и покалечился.

— Всё нормально, — примирительно поднял руки Михель. — Пара царапин абсолютно не стоит ваших воплей.

— Ну, смотри. — Интерес спексиндера сразу остыл, ровно он, выудив заботливость из-за пазухи, передержал сё на ледяном ветру. — Тогда топаем дальше. Нельзя терять время. Я иду первым, налегке, а вы постарайтесь держаться след в след. Уверяю, тут ещё предостаточно и камней, и гололёда, и трещин, чтобы всем троим свернуть себе шею. Видно, зрелище разорённой фактории вызвало временное помутнение рассудка, вот мы все и бросились вниз очертя голову.

— Кто бы это мог быть?

— Скоро точно выясним. Если ни одной железной вещицы на пепелище не найдём, ровно как и бронзовой, — значит, бродяжки-эскимосы.

— Да вон же, салотопный котёл вмазан в печь, я отсюда прекрасно вижу.

— Им такая громадина не под силу, да и ни к чему в тундре. Сало и мясо они прямо сырыми, зачастую лихо уплетают.

— Да, судя по всему, аборигены, — добавил спексиндер. — Вон на той скале был птичий базарчик. А сейчас никого. Плакала моя яишня из полутора дюжин яиц.

— Птицы, наверное, ушли от дыма. Вишь, как скала закопчена.

— Теперь без разницы, — махнул рукой спексиндер. — Покушали яичек. Точно так же, как вши теперь покушают нас. — Поймав недоумённый взгляд Михеля, спексиндер охотно пояснил: — Второе, о чём мечтал, — от вшей избавиться. Дельфиниум-то[35] — на вес золота. Натопили бы пожарче печь, чтоб можно было голышом разгуливать, согрели бы для себя котёл воды, а всю одежду — за порог на пару часиков. Потом только встряхнуть — вся замороженная живность и отлетит лапками вверх. Не судьба... Добраться бы мне до тех аборигенов!

— От кровососов избавиться было бы очень даже недурно. — При напоминании о вшах Михель стал яростно чесаться, словно подвергся внезапной атаке, хотя уже и не помнил, когда у него их не было.

Глядя на него, и Томас-младший запустил обе руки под одежду.

Спексиндер только расхохотался, узрев их усилия.

— Почётной смерти возжелали[36]? А обратиться в ледяные столпы вместе со всей своей живностью не желаете? Тогда вперёд.

V


— Костёрчик вот здесь запалим, у стены салотопки, — она будет тепло на нас отражать. К тому же земля тут на пару футов пропиталась жиром: начнёт гореть — опять же теплей. Знаешь, ландскнехт, как правильно костёр сложить, чтоб и жару вдоволь и хватило чтоб на всю ночь?

— Да уж, — неопределённо-утвердительно пожал плечами Михель.

— Тогда, значит, ведаешь, какие дрова собирать. Не хворост — брёвна требуются. Жаль только, здесь весь запас дерева выжжен начисто. Да и возле фактории плавник[37] изрядно повыбран — далече придётся прогуляться.

— Это ж сколько деревьев надо спалить, чтобы хоть одного полосатика перетопить в ворвань? — озадаченно присвистнул Михель, словно не было сейчас важнее вопроса.

— Не столь много, как ты полагаешь. — Говоря, спексиндер проворно освобождался от поклажи. — Вы тоже разоблачайтесь, за дровами налегке потопаем. Так вот, когда топят ворвань, — вернулся он к Михелеву вопросу, — главное — растопить. А потом он начинает сам себя выжаривать.

— Каким образом? — Михель на секунду задумался, что ещё стоит брать кроме топора.

— Ружьишко захвати, — назидательно ткнул пальцем спексиндер. — Бо мишки не только моржатину уважают, но и до человечинки ой как охочи. Ты, Томас, тоже держи ушки на макушке, а порох на полке.

— Сам-то безоружный пойдёшь?

— А что, ты, ландскнехт, стрелять разучился? — вопросом на вопрос ответил спексиндер. — Пистолет на случай за пояс суну, хотя толку от него... Ты стреляй, не дай бог приведётся, не по нему — свалить такого зверюгу одним зарядом практически невозможно, разве что разозлить-раззадорить. Это только эскимосы на них с копьём да ножом охотятся. А лучше бабахни в воздух для острастки — очень они пугаются. В общем, Томас, ты топаешь по берегу туда, а мы с ландскнехтом — сюда. Если нарвёшься на порядочный бурелом — кричи, а то стрельни. То же и мы. Пойдём, Михель, расскажу по дороге про китобойную хитрость... Видел, как мы сало кусками покромсали? Такой кусок, даже без кожи если и мяса, сколь ни перетапливай, целиком не исчезнет — останется порядочная шкварка. Некоторые умники их ещё «китовыми оладьями» обзывают да трескают за милую душу...

Смёрзшаяся береговая галька препротивно хрустела под подошвами матросских сапог.

— Недурный пляжик, — обернулся на ходу спексиндер. — Это здесь великая редкость. Обычно либо скалы, либо лёд. В случае если кита гарпунят поблизости, его подтаскивают к мелководью, и ближайший прилив плавно выносит тушу на берег, ровно на стол разделочный. Полосовать на тверди куда как сподручней, нежели на хляби. Единственное, что роднит: тучи чаек там и тут. Да ещё, того и гляди, голодный медведь вместо акулы примчится на запах свеженины. Правда, тут он не наглеет — понимает, что еды много, вдоволь, и ему перепадёт. Стоит в сторонке, трёт бока о валун, пускает слюну, ждёт терпеливо. Изредка, правда, порыкивает: мол, поторапливайтесь, невмоготу терпеть. Сжалишься иной раз — швырнёшь кусок. Звери, они ж как люди, хоть и твари бездуховные. Один, понимаешь, ровно собачонка безродная на лету кусок заглатывает. Другой же подходит степенно, трапезничает аккуратно, а то и унесёт в зубах подачку за камни, ровно стыдится нас. А бывает, не поверишь, — спексиндер даже головой крутнул в восхищении, — даже глазом не поведёт! Мол, буду я ещё унижаться, аппетит растравлять попусту, когда так и так туша вскоре моя будет. Морда аж в пене вся, однако сидит, бестия, как статуя, — марку держит. Правда, таких гордецов, как и среди людей, — меньшинство малое, по пальцам счесть можно... Отстал я тут как-то от своих, — хохотнул спексиндер, — потом оглянулся и узрел, как такой вот гордец, думая, что за ним глаз нет, широкими скачками подскочил и врезался в тушу так, что, наверное, враз её насквозь протаранил-прогрыз. Только брызги полетели! Неясно было, от кого больше шуму: от его челюстей, без устали перемалывающих мясо, хрящи и кости, или от котлом взбурлившего желудка, мигом всё это переваривающего. Ханжой, одним словом, медведюка-то оказался. Однако ж никогда нельзя запамятовать, что и те и другие — и жадные, и гордые, и попрошайки, и трусы — остаются диким опасным зверьём. Знавал тут одного юнгу — пытался покормить из рук зверюшку. Верно, чтоб потом по кабакам было чем перед девками хвастать...

Спексиндер хитро-выжидающе замолк и действительно дождался нетерпеливого Михелева понукания:

— Ну и?..

— Ну и лишился вмиг руки дающей но самый локоть. Хоть смейся, хоть плачь. Этот орёт благим матом, а тот спокойно хрумкает его руку как ни в чём не бывало. По-моему, когда медведя пристрелили, он так и не понял — за что? Ведь сами ж сунули вкусный корм. Зато уж когда раскочегарим перетопочный котёл да бросим туда первые ломти сала, а особливо как зачнём «китовые оладьи» в топку швырять, — мишки со всей Гренландии набегают! А может, и с Ян-Майена, и даже со Шпицбергена приплывают. Не поверишь: их тут бывает больше, чем кур на деревне.

— Погодь, — прервал его Михель, — не части. Юнга-то, ну, которому медведь руку отгрыз, с ним что сталось?

— Гангрена, — пожал плечами спексиндер, словно удивляясь наивности Михелева вопроса. — Когда мы уплыли, звери всё-таки достали свою добычу, разрыв могилу. Они так практически со всеми делают. Можно, конечно, в море захоронить, но это тоже не совсем по-христиански. А везти до дому — возня долгая: надо там гроб чистой aqua vitae[38] заливать да укупоривать плотнёхонько... Это здесь, в Гренландии, в мерзлоте, труп вечно может храниться. А чуть войдём в тёплые широты — вот и началась морока. Да и ясно, как божий день, что далеко не у всех найдутся деньги — оплатить расход. Они, на берегу, ждут живого со звонкой монетой в кармане, а не труп со счётом в зубах. Поэтому в Голландию волокут только особо знатных, богатых капитанов, гарпунёров там...

— Тебя, верно, — ляпнул вдруг Михель.

Однако спексиндер не обиделся. Глянул лишь остро через плечо: не смеются ли над ним, не издеваются?

— Вот и нет, — вздохнул горестно.

Мгновение подумал, стоит ли поделиться с Михелем видениями насчёт своего замерзшего трупа под грудой промороженных камней. Не годится: не такие уж они друзья, в конце концов. Скорее — наоборот. Спексиндер вдруг поймал себя на мысли, что буквально ощущает исходящую волнами от Михеля некую угрозу. На миг стало зябко, и уж совсем не к месту всплыло нечто непотребное: «Ты теперь — медвежье дерьмо». Но надо было что-то говорить, и спексиндер продолжил, постепенно успокаиваясь:

— Мои-то сыночки как раз за полушку удавятся. Они уж и наследство всё, вплоть до последнего кухонного горшка, втайне переделили — думают, я не ведаю. Вот нотариуса моего сколь раз пытались расколоть по пьяному делу. Но я старика по себе выбирал: наклюкается на дармовщинку, переступит через их ноги, из-под стола к тому времени торчащие, и домой. Даже и без помех добредёт, почтив своим присутствием по дороге ещё пару добрых пивных...

И тут Михель краем глаза уловил какое-то движение. Ещё не осознав толком природу происходящего, почему-то сразу подумал: «Спексиндеру — ни-ни». Он словно ненароком замедлил шаг, отставая, и, дождавшись, когда Томас отвернётся окончательно, глянул уже внимательней. От увиденного волосы поднялись дыбом, руки судорожно схватились за мушкет.

Огромный зверь. До этого Михелю как-то не посчастливилось ни разу видеть белых медведей, тем не менее он сразу догадался, что это и есть хозяин вымороженного запределья. Наполовину высунувшись из-за огромного валуна, зверь, как показалось Михелю, хитро сощурился. Секундой позже Михель понял, что тот втянул носом воздух, соображая, кого на сей раз Провидение занесло в его фамильные владения. Более же всего Михеля поразило, что зверь абсолютно не оправдывает своего названия: не белый, а какой-то грязно-серый. Мало того, часть шкуры отчётливо отливала яркой зеленью![39] Вот уж поистине «Земля зелёных зверей».

А ещё через мгновение Михель осознал, что, наоборот, Провидение послало медведя ему, и отнюдь не в качестве закуски. Поэтому когда спексиндер вопросительно оглянулся — чего, мол, ты оружие-то лапаешь? — Михель успокоительно махнул рукой:

— Да мушкет едва по камням не загремел. Пришлось поправлять.

— Без мушкета здесь нельзя, — одобрительно кивнул спексиндер. И повернулся спиной к Михелю, боком — к зверю.

Михель даже взопрел разом от вороха нахлынувших чувств и сомнений: «Бог послал мне медведя. Значит, Он на моей стороне!»

Ландскнехт едва удержался, чтобы не обозвать Всевышнего совсем уж по-военному — «союзничком».

«Зверь раздумывает, на кого напасть. И атаковать ли вообще. Это ясно как божий день. Судя по всему, с оружием он незнаком и моего мушкета не боится. Опасается только нашего численного перевеса. И если я начну отставать, то, во-первых, мы разделимся, во-вторых, через десяток-другой шагов спексиндер окажется к голодной пасти гораздо ближе, чем я. По всем законам стратегии зверь нападёт на ближайшего, даже если не знает, что тот беззащитен. Поэтому единственное, что от меня требуется, — приотстать и не привлечь внимания Томаса к зверю. Интересно, быстро ли медведь бегает? Будем надеяться, что толстяка-спексиндера достанет в любом случае. И потом вовремя выстрелить: чтобы и спексиндер был именно мёртв, а не ранен только, и чтоб задержка была не слишком длительной и подозрительной. Не дай бог, если ещё и Томаса-младшего ненароком медведь заест — останусь без свидетелей».

Старый дружок — холодок близкой опасности — разлился по груди. «Не дрейфь, Михель, жрать будут не тебя. По крайней мере — не тебя первого». И Михель, стараясь громче хрустеть галькой, направился к водному урезу, выказывая как бы заинтересованность старым китовым костяком. Расчёт был на то, что если спексиндер повернётся к нему, то непременно через правое плечо, к морю, и тем самым окончательно отвернётся от грозящей опасности. И нехитрый расчёт оправдался.

— Я вот тут, — как-то жалобно-неуверенно и, как ему самому показалось, чрезмерно подозрительно проблеял Михель, и тут же поправился, окрепнув голосом, — заинтересовался. Ваша работа?

— Эге, — беспечно ответствовал спексиндер, — чья же ещё? Жиру, правда, немного нарезали. Худышка кит попался.

— Мне кажется, там какая-то деревяшка — то ли доска, то ли брус корабельный.

— Это вряд ли. Ну да глянь, только быстренько. А то действительно без дров останемся. Если что, захватим на обратном пути либо юнгу зашлём.

Томас-младший в этот момент безуспешно щёлкал курком, так как наткнулся на несколько превосходных древесных стволов и считал, что одному ему не справиться и нужна подмога. Хорошо, что его манипуляций не видел Михель, ведь внезапный выстрел сулил срыв его дьявольского плана: зверь, вне всякого сомнения, испугался бы и бросился наутёк. Но у Михеля не добавилось седых волос, ибо неопытный юнец неплотно прикрыл полку, а сменить подмоченную затравку пока что не догадывался.

Как можно непринуждённей болтая со спексиндером, Михель смертельно опасался отвести глаза, бросить хотя бы мимолётный взгляд на зверюгу, выдать ненароком его и себя. Даже не видя, он просто чувствовал, как сжимается огромная тугая живая пружина, чтобы, рассчитав, вложить все силы в мощь броска.

Спексиндер ещё подсократил расстояние между собой и Смертью и, опять же словно дразня и испытывая терпение Михеля и его лохматого «подручного», обернулся:

— Кстати, о медведях...

Михель едва не сел от неожиданности, и если бы спексиндер столь неосмотрительно не отдалился, то без труда разглядел бы, как побледнел его собеседник. «Всё пропало! Он всё видит! Он просто играет со мной и медведем».

— Никогда не пробовал медвежьей печёнки[40]? Ох и вкуснотища! Я тебя угощу как-нибудь, дай срок.

Зверь ровно понял людскую речь. То ли его глубоко возмутили планы лишения столь необходимого органа, то ли любое упоминание о еде было для него уже непереносимо, но, коротко и грозно рыкнув, медведь, изрядно удивив Михеля, неожиданно легко для такой тугаи рванулся вперёд.

— Михель, стреляй! — Вместо того чтобы попытаться спастись бегством, спексиндер почему-то подпрыгнул высоко вверх. Приземлился он уже прямёхонько в жадные когти и алчущую пасть. Всё это время спексиндер не переставал скороговоркой вопить-умолять: — Михель, стреляй, стреляй, стреляй!..

— Ага-а, сейчас, — с кривой ухмылкой протянул Михель, тем не менее проворно скидывая мушкет и взводя курок: вдруг медведь бросится и на него?

Спексиндер отчаянно хотел жить, потому ужом извивался в могучих лапах. Судя по всему, зверь никак не ожидал подобной прыти от своего законного куска мяса. Вылезшие из орбит, готовые лопнуть спексиндеровы глаза остановились на Михеле, и несчастный наконец-то всё понял. Надо признать, довольно запоздало. Нечеловеческим усилием спексиндер разорвал смертельное кольцо рвущих его плоть лап. Окровавленная рука его рванулась к поясу, и Михель, жадно впитывающий происходящее, ибо подобного ему ещё наблюдать не доводилось, понял, что если Томасу удастся добыть пистолет, он выстрелит отнюдь не в медведя. Михель, разумеется, был начеку. Поначалу решил было пособить медведю и выстрелить в спексиндера, но вовремя смекнул: пуля — это улика. Кроме того, рано или поздно придётся «умиротворять союзничка», и, значит, заряд понадобится.

Явно спексиндеру будет не до прицельного выстрела, если ему вообще позволят обнажить оружие. Поэтому Михель решил попросту уклониться, ежели что. Также поймал себя на мысли, что ни капелюшечки не боится разъярённого зверя и вообще смотрит на обоих ровно издали: допустим, с верхушки большой, неприступной скалы...

Как он и предполагал, спексиндеру не удалось последнее дело в его жизни. Когтистая лапа, выдирая глаза, прошлась но его черепу, снимая скальп. Второй лапой зверь рванул спексиндера назад и вниз. В один миг несчастный Томас совершенно скрылся под огромной тушей.

— Ставлю сотню дукатов к денье, что ты, парень, сегодня выиграешь, — кивнул головой медведю как старому знакомому совершенно успокоившийся Михель. — Ты уж, милок, не подгадь.

Удивительное дело: спексиндер не кричал, не молил, а молча, из последних сил, пытался заделать пробоины в неутомимо разрушаемой сильным и коварным неприятелем посудине под названием «Томас-спексиндер». Спасти его могло только чудо. Михель благоговейно относился к чудесам — на Войне без этого никак нельзя, — но только не для тех, кого ненавидел.

Зверь изредка взрыкивал, но тоже как-то приглушённо, словно опасался сдвинуть тот краеугольный камень вековечной тишины, только благодаря которому небо не обрушивается со страшным грохотом на землю. И ему, видимо, кристальная тишина давила на уши.

Михель частенько раздумывал над тем, что в конечном итоге хуже на Войне? Гнетущая, выматывающая все жилы тишина в ожидании неминуемого выстрела, когда невидимый ещё враг может без помех выбрать и выделить в общем строю жертву лишь по одной ему ведомой симпатии? Сам этот первый выстрел, острым клинком разваливающий единое тело регимента на живую и мёртвую доли? Или всё же жаркая перестрелка, переходящая в лихую сшибку, когда устаёшь наклоняться за шляпой, постоянно снимаемой свинцовыми плевками?

Однако пора прикладываться и вышибать из «союзничка» дух. Отмстим за спексиндера! Чтобы каждый кит, медведь, и кто ещё там, железно ведали: убить человека они могут только тогда, когда это им, в своих интересах, позволит другой человек. Куда ж лучше ему влепить? И среди человеков попадаются такие живчики, что по дюжине пуль словят и ещё дышат, а здесь такая туша!

Томас-юнга наконец-то разобрался в нехитрой, но для него оказавшейся столь сложной системе мушкета. Теперь-то уж спексиндеру придётся попотеть, потаскать дровишек.

«И чего ж ты порох-то не жалеешь, юнга?» — Михель не испугался внезапного выстрела, которого совсем не ждал. Скорее, огорчился: «Что там у парня стряслось? Может, увидел происходящее с какой-нибудь горушки да пальнул? Интересно, в воздух, в медведя? В меня?! Да не может такого быть. Хотя... что там Гильом болтал о каких-то небесных видениях в полярных широтах[41]? Ладно, подгребёт поближе, выясним».

Его косматый «дружище», только что вожделенно пластающий острыми крючьями когтей живую плоть, мгновенно обратился из свирепого людоеда в трусливо поджавшую куцый хвост крупную шавку. Михель, понимая, что делает нечто лишнее, всё же оглянулся: не подкрадывается ли Томас-младший-мститель. Разумеется, юнгу он не узрел, но когда обернулся к медведю, то увидел только этот самый хвостик торопливо удалявшегося зверя.

Тут ещё спексиндер недорезанный шевельнулся и застонал, ввергнув Михеля в полную прострацию: «До чего ж живучий, гад! Может, всё-таки его добить? Всаживать свинец в медвежью задницу — верх глупости. Проклятый юнга! Вот кто трижды достоин пули. Господи, что же делать-то, в конце концов?! Помоги, растолкуй».

Господь ли, Дьявол ли, а может, и оба сразу, ударив по рукам, решили не оставлять своим промыслом заплутавшего в потёмках совести раба страстей своих: медведь остановился!

— Умница ты мой! — возликовал Михель, сам не понимая, кому возносит хвалу: Всевышнему либо косматому. — Я знаю, как мне быть. Эй ты, медведь, подь-ка сюда, да быстро, быстренько.

Служил у них в роте некое время бывший живодёр. Так вот со своими четвероногими подопечными он разговаривал исключительно подобным тоном. Летом он исправно копил-выделывал-шил разнообразного рода меховые жилетки, рукавицы, набрюшники, чтобы обогатиться с первыми морозами. Обычно на пару суточных загулов с картишками по-крупному хватало. Выручал, бывалоча, во время голодовок. Любая дворняга, попавшаяся на свою беду ему на глаза, в весьма короткое время расставалась со шкурой и, выпотрошенная, громоздилась на вертеле, чтобы быть принесённой в жертву императору-голоду. Живодёр не сюсюкал с псами, не приманивал кусочком последнего сухаря. Он приказывал, всегда добиваясь беспрекословного подчинения. Излишне говорить, что Михель постарался максимально скопировать его голос и манеру Зверь, привлечённый звуком голоса, недоверчиво скосил глаз на человека.

«Да, медведь не собака, и здесь не Германия, а Гренландия, и ты, Михель, не Йозеф», — наконец-то вспомнил ландскнехт имя того падальщика, непонятно куда вскоре сгинувшего. Кто-то, в шутку ли, всерьёз ли, утверждал, что извечные спутники армии — собаки-людоеды, сколотив стаю, загрызли-таки своего старого обидчика, но Михель полагал, что главная причина его исчезновения — банальный кровавый понос от недостаточно прожаренной тухлой собачатины.

Поневоле надобно менять тактику.

— Мишка, мишка, глянь-ка — мяско! Делая груда свежего, жирного, вкусного мяса. Иди-ка сюда, топай скорей, полакомись. Сам бы ел, да дружку своему милому отдать надо.

Униженные сюсюканья Михеля произвели на зверя гораздо больше впечатления и были вознаграждены. Михель сделал осторожный шажок назад, прочь от спексиндера, медведь же, наоборот, — шагнул к спексиндеру. Михель буквально не закрывал рта, уже разве что любви своей не предлагал, и отступал, отступал по шажку, а голодный зверюга неумолимо наступал. При всём при том хитрый медведь умудрялся буквально ни на дюйм не сокращать дистанцию, отвоёвывая ровно столько территории, сколько Михель ему оставлял. Но Михелю другого особо и не требовалось. Гораздо важней, что зверь развернулся, открылся целиком.

И когда человек остановился, медведь самостоятельно сделал последний, самый важный шажок, ибо все его чувства и страхи плотным туманом забил-заволок аромат свежей крови. А Михель, ну совершенно не к месту, опять отчего-то подумал, какую истерику закатил бы Ян, окажись он здесь, над растерзанным телом спексиндера. Уж он точно бы вцепился в Михеля, сорвав прицельный выстрел.

И время опять застыло для Михеля, потому как отчётливо, до последнего волоска на шкуре видел он, как хищник жадно втягивает ноздрями самый вожделенный для себя в мире запах, как он медленно склоняет голову — открывает шею, спину, лопатки, перекатывающиеся под свалявшейся грязной шкурой. Словом, открывает кратчайший путь Михелевой пуле к своему сердцу. Словно сдунутый мощнейшим налетевшим шквалом, Михель исчезает из медвежьего внимания и вообще из медвежьего мира. Верхняя губа зверя непостижимо медленно поджимается, обнажая матёрые жёлтые клыки, и на снег, всё убыстряя тягучий бег, капает розовая слюна. Зверь глухо рычит. Целиком поглощённый медведем, Михель почти и не видит, что спексиндер в ужасе пытается отползти, гася этим инстинктивным порывом последние искры своей жизни и вызывая ожесточение зверя, но опять же отвлекая его внимание от Михеля.

Огромный язык зверя неожиданно, словно сюрприз из шкатулки бродячего фокусника, вываливается из темницы пасти, чтобы, зацепив пригоршню красного снега, шершавой тёркой пройтись по спексиндеру, сдирая кожу и мясо.

И тут Михель наконец-то стреляет.

Крошечный, по сравнению с горой мяса, кусочек металла, упади он просто на медведя, затерялся бы бесследно в косматой шкуре. Но направленный умелой рукой, разогнанный огненной яростью пороха, в очередной раз неоспоримо доказал преимущества огнестрельного оружия над всякими там когтями, клыками и прочими обветшалыми атрибутами силы. Мягкий свинец, расширяясь, разворачиваясь, минуя, словно разумный, толстые кости, от которых можно отрикошетить, переплетения жил и мускулов, которые без остатка могут впитать неуёмность энергии, вломился ночным грабителем в потаённую сокровищницу сердца и лопнул там, разгоняя кровь и разнося к чертям точную механику артерий, желудочков, капилляров и клапанов. Хозяин окрестных вод и земель, неутомимый хищник, охотник, следопыт и пловец, чья двухкарговая литая матёрая туша вот уж сколько лет сеяла ужас и смерть в скалах и водах, умер раньше, чем сообразил, что именно с ним произошло. Всей своей массой медведь обрушился на несчастного спексиндера.

Первое, что сделал Михель, — перезарядил ружьё. И всадил в зверя ещё пулю — для верности. Второе, что сделал Михель, когда окончательно убедился, что зверь мёртв, — подскочил и врезал раз-другой прикладом по голове спексиндера — тоже для верности. Затем он, экономя пули, выпустил бегло 4 холостых заряда в воздух — снова для верности, чтобы олух юнга наконец-то допёр, что здесь не рядовая находка дров, а нечто серьёзное, и поспешил бы на выстрелы.

Дело состряпано, спексиндера не оживить, колёса Времени, неспешно везущие повозку Мира но дороге Бесконечности, обратно не крутануть. Томас вывалился на очередном крутом повороте, Михель пока что держится. Надобно, конечно, подумать, что и как объяснить поспешающему на выстрелы юнге, но на Михеля вдруг матушка-лень медвежьей тушей навалилась, набросила густую меховую шкуру безразличности... Подойдёт Томас-младший, тогда и найдёт слова — нужные и приятные. Причёмпроцедура предстоит продолжительная: придётся отвечать, оправдываться и тому подобное и перед юнгой, и всей командой по отдельности, а с Адрианом и очень обстоятельно. Всё-таки соседство — и даже некоего рода сотрудничество — с огромным, прожорливым, чрезвычайно опасным зверем и его одоление не прошли бесследно. Метание молний-мыслей и ураганов-поступков сменились полным штилем в голове.

VI


Единственным доступным ощущением стало чувство замерзания. Распоясавшийся мороз всё крепче тузил Михеля острыми кулачками по бокам, а потом и по всему телу, словно показывая воочию, сколь мелка возня людишек-зверушек на фоне неограниченной власти Природы. Михель, терпеливо перемогая натиск, дождался-таки, рискуя остекленеть от мороза, торопливых шагов юнги.

— Вот так-то, Томас, — только и произнёс он.

Юнга тяжело задышал, и Михель вдруг понял, что тот мучительно соображает, что сейчас сказать и что сделать. Когда Томас громко всхлипнул, Михелю захотелось вкатить ему добрую оплеуху. Закричи, начни неистово ругаться, ударь, выстрели, чёрт возьми, — только не рыдай как баба!

— Я ж только-только дров нашёл, — уже в голос всхлипнул Томас. — Много-много... — И, срываясь в дикий визг: — Это ты убил его, ландскнехт! Ты! Больше некому! Сволочь!..

Михель ждал самого важного звука — взводимого курка, но вот его-то как раз и не было.

«Да ведь ты, парнишка, ни черта не видел. Просто не мог. Потому и не выстрелишь. К тому же элементарно боишься остаться один в гренландской ночи. Не молчи, Михель, скажи что-нибудь. Может, мне тоже всплакнуть для пущей убедительности?»

— Это медведь, Томас, — Михель попытался придать своему тихому голосу максимум убедительности. И точно: рыдания юнги прекратились, как по мановению волшебной палочки. — Большой гренландский медведь. Почему он выбрал спексиндера, а не меня — один Всевышний ведает. Навалился неожиданно, и пока я соображал, что к чему, сотворил из нашего Томаса шикарную медвежью закуску...

Михель недовольно поморщился, благо юнга его не видел: «шикарную» здесь выглядело абсолютно неуместно. Но, в конце концов, не обвинит же его юнга в «спланированном заговоре» с медведем «с целью лишить жизни» злосчастного спексиндера. Михель, право, уже не помнил, где и когда умудрился подслушать кстати-некстати столь витиеватые формулировки. Скорее, от сильно подпившего судейского в какой-нибудь корчме. Когда и но какому поводу — один Всевышний ведает. Однако ж спровадил ведь его пинком в омут памяти, и теперь вот всплыло — ни к селу ни к городу. Чему только не научат в этой проклятой армии — спасительнице-кормилице, — век бы больше туда не попадать!

За дымкой страшной романтики и не определить уж сейчас, кто в какое ухо вдувал и зачем. Тот же Гюнтер, да упокой Господь его душу, по латыни загибал редко, лишь очень крепко выпив, зато постоянно частил во сне, всё пытался кому-то что-то доказать. Сколь таких взалкавших попов да студентов-недоучек пополняло постоянно армейские ряды! Неплохо, кстати, воевали бывшие проповедники да недавние школяры. И то рассудить: былые нищенские странствия идеально их приучили к подобному же армейскому голодному бродяжничеству. Что говорить, если даже безвременно ушедший в легенду Паппенгейм[42] променял в своё время студенческую скамью на кавалерийское седло! А мог бы ведь и по сей час зарабатывать подагру и «монашью судорогу»[43], разгребая пергаментный хлам скрипториев[44]. В разноголосице армии, переругивающейся на всех европейских языках, германские диалекты служили как бы связывающе-фундаментальным «универсалис вульгарис», а латынь — паролем избранных. Хотя, если спустишься, с целью посрубать деньжат, с родных гор в тёплой компании десятка односельчан, можешь ограничиться своим тарабарским наречием, пока жив хоть один сотоварищ. В армии можно прожить и немым! Даже больше шансов протиснуться во врата райские: никто не услышит богохульств из запечатанных уст твоих.

Интересно, насколь округлятся глаза юнги, если Михель зачнёт счас сыпать подобными словечками, да ещё вворачивая с умным видом: «Dura lex, sed lex[45]»? Или: «Edent pauperes»[46]... После этого точно не оправдаешься! Уж коли взялся мягко стелить, так не уставай, взбивай перинку.

— Я успел выстрелить, когда зверь уже сделал своё подлое дело и спексиндер был мёртв. — И совсем уж проникновенно: — Что делать-то будем, Томас? Посоветуй! — А про себя: «Видел бы кто, как я прошу совета у этого молокососа, — животики надорвали б. Но парень, кажись, успокаивается. Теперь крепко вбить ему в голову мои слова — чтобы и на Страшном суде всем повторял исключительно представленную мной "версию" событий. Вот, опять блеснул мудрёным словечком. Хотя бы перед собой».

Но Томас отнюдь не сразу проникся ответственностью как за свою, так и за Михелеву шкуру.

— Мы?! Ты! Ты-то что будешь делать, когда явятся сюда Адриан, и Йост, и прочие, и прямо спросят: что ты, изверг, сотворил с нашим Томасом? Готов ты к ответу, ландскнехт?

— Томас, Томас, — укоризненно, даже как-то отечески покачал головой Михель, — освободись от злобы своей. Открой глаза свои. Разве ж это я валяюсь там грязной меховой глыбой? Разве ж мои это зубы и когти исполосовали беднягу Томаса? Враг наш, вылепленный из мрака полярной ночи, не мне чета. Он всем нам враг, и если бы я владел мушкетом немного поплоше — лежать бы нам рядышком. А потом, — Михель резко развернулся, впервые оказавшись лицом к юнге, и ткнул в него пальцем, ровно кинжалом пригвоздил, — зверь отправился бы и по твою душу.

Последний аргумент ошарашил юнгу, совсем уже другими глазами посмотревшего на медведя — сейчас не более опасного, чем глыбы торосов по соседству.

«Эге, брешь пробита! — возрадовался Михель. — Теперь расширить пролом и на штурм!»

— Представь, как бы он пятидюймовыми когтями, да по твоему смазливому личику! — такого зловещего голоса Михель за самим собой давненько не замечал. Словно вселился в него кто-то мерзкий, маленький, зловещий. И у этого типчика — некоего подобия гнома из тех полузабытых историй, коими пугают друг дружку рудокопы, — вдобавок прорезался голос.

Бедняга Томас так и отшатнулся.

— С такими отметками вряд ли хоть одна девка, от моря до моря, по доброй воле захочет пощекотать тебя своими мягкими губками. А ведь это только начало. Если он сразу не отгрызёт твою голову, а захочет поразвлечься, тогда он... — Михель оборвал себя на полуслове, потому как понял, что юнга сейчас грохнется в обморок и слова его пропадут втуне. — «Ну надо ж. Ещё один не выносит рассказов о крови. Вот ведь молодёжь пошла. Воспитывай их Война, ни воспитывай...» Наладив пинка гному внутри, — не изгнав совсем, но по крайней мере заставив надолго заткнуться, — Михель как мог возвысил голос: — Поэтому я Спаситель твой, друг ты мой Томас! Именно Спаситель!

И сразу же пожалел о сказанном. Похоже, нужно было продолжать пугать. И ещё что-то там долго говорил Михель, нанизывая слова-бусинки, а юнга резким выпадом слов-клинков рвал их опять и опять, осыпая Михелевы перлы грудой ледышек. Михель выступал искусным фехтовальщиком, стремящимся хитросплетённой вязью отступов, прискоков и выпадов достать-таки шпажкой сердце противника, а юнга — великаном с двуручным мечом, грозно-неуклюже очертившим непробиваемый круг безопасности, за который — ни-ни.

Препираясь до хрипоты, умоляя и грозясь, Михель, споткнувшись на очередном мудрёном обороте, вдруг осознал, что через пару предложений замёрзнет насмерть. Да ведь и юнга-то стучит зубами совсем не из страха к нему, а тоже потому, что ужасно мёрзнет.

«И для чего тогда все мои речи, ежели околеем здесь и китобои обнаружат завтра три наших хладных трупа, не считая заколевшей туши? Резко меняем курс, а то совсем заболтался я, право».

Томас тоже начал выдыхаться, потому как внезапно спросил:

— Может, он ещё дышит?

«Об этом, мил паренёк, ты должен был поинтересоваться перво-наперво», — тайно позлорадствовал Михель, а вслух добавил:

— Где там... — И обречённо махнул рукой. — В общем, ты как хочешь, а я пошёл топливо для костра добывать. А то без доброго огня не будет ни обвиняемого, ни обвинителя.

Юнга открыл было рот, но задумался над тем, что сказать. Михель не стал его утруждать:

— Послушай, мальчик, ты ведь замёрз как собака. — Он подождал немного подтверждающего кивка, но юнга явно застыл настолько, что уже не был способен даже на это. — Вижу-вижу, что зуб на зуб не попадает. Поэтому давай отложим наши разногласия хотя бы до того момента, как весёлый огонь вернёт кровь в наши конечности. Да ты кивни, просто кивни, если согласен, но не можешь сказать.

Зелёные глаза Михеля вонзились в Томаса, словно пытаясь добыть в закоулках души и выволочь на свет божий заветное «да». Что будет, если там обнаружится только «нет», Михель не представлял. Хоть убивай тогда его сразу. Если, конечно, порох на полке не смёрзся в один невозгораемый комок.

Голова Томаса, ровно у игрушечного болванчика (попалась как-то подобная безделица среди прочей добычи и крепко запомнилась), пошла вниз, но столь незаметно и неуверенно, что Михелю даже показалось — дёрнется сейчас вправо-влево. Однако подбородок Тома меж тем коснулся груди, и пока Михель осмыслял-переваривал свою победу, вернулся в исходное положение и даже задрался так, что стал отчётливо виден мосластый кадык и нежный пушок, окаймлявший шею юнги. «Знатную бородёнку может отпустить к старости, если доживёт, конечно, — отвлечённо подумал Михель, попутно поймав себя на слове "конечно". — Конечно же, он должен был ответить утвердительно, а не отрицательно. Хочет же он жить, в конце концов! А откуда знает, что я собирался прибить его не сходя с места? Чувствует. Как чувствует, что именно я приложил руку к безвременной кончине спексиндера. А вот доказать не может».

— Давай для начала займёмся спексиндером! — «Бодрей, Михель, бодрей, уверенней! Только не пересласти». — Негоже оставлять его в компании пусть даже мёртвого, но всё же зверя, к тому ж его погубителя. Отнесём к сожжённой фактории. Хоть и руины, но всё ж жильё раньше было. Да и от ветра укрыться можно. — «Теперь надо парнишке приманку бросить». — Бедный Томас, прости, не смог тебя сберечь! Кстати, у него ж там фляжка где-то должна остаться, — хлопнул себя по лбу Михель. — Сейчас погреемся, да по первой и помянем. — И добавил назидательно, чтобы юнга, не дай бог, не заподозрил его в мародёрстве: — Живым — жить! — «Глотнёшь, согреешься и перестанешь на меня по-волчьи коситься».

Михель мечтал ублажить юнгу даже больше, чем самому — выпить.

— Бедный, бедный Томас, и как же я так сплоховал? — Он натужился выкатить одинокую слезинку, но тщетно: слёзы, видимо, замёрзли ещё внутри. «Чёртов медведь! И как только я доверился ему?!» — заорал Михель, но мысленно.

Шустрая сверх меры зверушка успела пролить не только изрядное количество кровушки: вместе с сосудом скверны по имени «Томас-спексиндер» разодрала и ни в чём перед Михелем не провинившуюся, и даже крайне потребную ему сейчас, баклагу. Лучший медвежий напиток смешался с лучшим человеческим, но получившийся коктейль стал непригодным ни для тех, ни для других. К тому ж и винные пары воспарили вместе с душой спексиндера, так что бедняга Томас и на небеса умудрился отправиться «под мухой».

— Что ж, тащим на сухую, — мрачно констатировал Михель, зачем-то забрасывая то, что когда-то называлось фляжкой, как можно дальше. — Зато у нас по баклажке в припасах лежит. В мешках, там, на фактории. Хотя, конечно, не столь объёмистые, как эта. Надеюсь, их другой медведь не навестит в наше отсутствие.

— Там песцы, — юнга явно подрастерялся, соображая, как лучше подступиться к туше.

— Кто, кто? — насторожился Михель, услышав незнакомое слово.

— А... увидишь, в общем, — раздумал объяснять юнга. — Вообще-то они непьющие.

— Тогда ладно. Ну, взяли!..

VII


— Уф, взопрел даже, ворочая этого дьявола. И без всякого костерка или винца. — Юнга и впрямь смахнул пот со лба, а мокрой рукой провёл по туше. Поначалу не много опасался мёртвого зверя, теперь освоился. — Роскошный мех, за такую шкуру, особенно если с головой, на юге отвалят уйму деньжищ. — Он вопросительно посмотрел на Михеля.

Михель пожелал на всякий случай, чтобы Йозеф возник вдруг из небытия на пару часиков, но чего не бывает, того и не случилось.

— Я не живодёр. Тут мастер требуется, да и время поджимает.

— Это ты-то не живодёр? — Томас горячо и безрассудно ухватился только за первую половину фразы.

«Не трус паренёк, не трус, хотя и горяч без меры. Вот бы кого вместо Яна-хлюпика в одну со мной запряжку. И умён ведь. Грудью прёт на неприятности, потому как чувствует свою незаменимость. Знает, что вредить ему сейчас — распоследнее для меня дело. Так и подзуживает, задевает — ждёт, что не сдержусь, наору и вывалю сгоряча, как дело было. А может, мудрю чересчур, и это просто в нём глупая мальчишеская бравада пенится через край, покоя не даёт?»

В бою и в походе то же: если кого и надо особо опасаться — так это подобную вот зелёную поросль. Жизни ещё ни черта не видели, потому и не ценят её совсем. Такое могут отчебучить по неведению, что не знаешь порой, за какой бок хвататься. В бою сколь раз бывало, когда полк свежих рекрутов сшибал с позиций регимент ветеранов. А всё почему? Потому что, думая жить вечно, прут напролом, не обращая внимания ни на убийственную картечь, ни на частокол пик, ни даже на топкую низину, в которую порядочный ландскнехт вряд ли полезет без особого приказа и нужды. Обувку в бою переменить и ног обсушить негде — разве что в пушечное жерло сунуть. Убьют, не убьют — чёртова бабушка не угадает, а вот то, что лихоманка разыщет тебя по мокрым следам и схватит за шкирку — это куда как вероятней. Вот и сейчас, совсем не думая о последствиях, разгорячённый юноша жадно хватает горстями и глотает чистый снег. И старость ему нипочём, и заболеть может кто угодно, только не он, бравый юнга...

Пока Михель прикидывал, что и как ответить дерзкому мальчишке, время для достойного ответа безвозвратно ушло. Ладно, промолчим до поры.

— Хватай спексиндера. За руки, что ль. Не торчи кулём, — всё ж более резко, чем хотелось, буркнул он. — Высадятся твои дружки и со шкурой управятся.

— Туша закаменеет на морозе — ничем не возьмёшь. Или песцы, чайки-хищницы и прочие водящиеся здесь в изобилии любители дармового мясца не позволят. Всего медведя они к утру навряд ли приберут, но то, что шкуру безвозвратно обесценят, — бессомненно.

Михель никогда не видел песцов, но убедился в их незримом присутствии уже на стоянке, углядев аккуратно прогрызенную дыру в своём мешке, а затем обнаружив и полное отсутствие в этом мешке мясного.

— От колбасы остался только запах, — грустно констатировал он. Особой досады, правда, не испытал: по копчёностям ли убиваться, когда опасность нависла над головой?

Тут только Михель заметил, что юнга-то пристроил свою поклажу высоконько, на каком-то уцелевшем от огня каменном столбе. «И не предупредил ведь, сволочь. Только бы всем посмеяться над бедным Михелем».

Мешок спексиндера лежал на земле, но почему-то не тронутым. Подойдя поближе, Михель увидел, что снег вокруг обильно присыпан порохом. Прямо за пороховой россыпью снег был густо истоптан мелкими собачьими следами, но — не далее. «В тёплых краях сплошь умники живут, — прилив бешенства был столь неожиданным и стремительным, что у Михеля потемнело в глазах. — Убивать всех умников, вырезать под корень!»

Переноска раненых под ближайший кров или хотя бы на бивуак, а мёртвых к месту их последнего упокоения — на Войне сверхобычное, рутинное дело. Некоторые же умники-лентяи, возомнившие себя благородными господами, пытаются любую работу взвалить на мужицкие плечи. Скоро за собой оставят только пальбу да грабёж. Ну и казусы от этого всякие, и урон немалый честному солдатству. Допустим, доверил землеробам раненого камрада, так и зевнуть не успеешь, как дружок твой, даже с пустяковой царапиной, прямиком вознёсся на небеса. Потому как его — ну, совершенно ненароком, — уронили раз пятнадцать подряд. Даже если и посчастливится обнаружить на горле следы чужих пальцев, или, к примеру, найдёшь в исклёванном картечью теле пару лишних дырок от мужицкого ножа — вояку-то уже не возвернёшь.

Смех и грех. Как-то посланные отнести к могиле тело павшего генерала мужички (а погиб он при всём параде, в его обильно шитый золотом жюстокор[47] и промахнуться-то было невозможно — так и притягивал металл!) восемь раз останавливались различными постами. С дороги они, видишь ли, сбились. Их всякий раз выводили — вежливо либо с тумаками — на верный путь. А они опять сбивались: упорно, ровно ослепли разом. И ведь упёрли же добычу! — через неделю случайно наткнулись на распухшее нагое тело. Опознали только по втоптанному рядом в грязь фамильному перстню. Видать, мужики, в спешке обдирая труп, обронили, а может, сознательно не пожелали рисковать с приметной вещицей.

Томасу, не закалённому Войной, подобная работа в новинку. Покойный спексиндер, опять же, хоть и лишился изрядно крови, однако ж боровок порядочный. Оттого-то, с непривычки подобной ноши, юнга стал сдавать. Не столь устал, сколь всё время думал: что несёт и с кем несёт? А усталый человек, он не ненавидит, не радуется — просто мечтает о передышке и поневоле заискивает перед тем, от кого эта передышка зависит. Он может ещё мысленно проклинать, может умолять как бы нехотя — на самом же деле он уже зависим.

«Выматывай его, Михель, выматывай. Чтоб и рта от изнеможения не мог разинуть. Держись, хоть у самого уже в глазах темнеет: того и гляди, ткнёшься носом в снег...» Опыт опять-таки показал кукиш нестойкой юности.

— Михель, умоляю, давай передохнем!

Михель и бровью не новел, не показал, сколь сладостны для него эти несколько слов юнги. Сделал шаг, другой, третий, ровно осмысливая сказанное, и только тогда — зачем вторично заставлять унижаться-злиться? — остановился.

— Хорошо, давай передохнем, коль есть такая нужда.

Юнга самым непотребным образом брякнул спексиндеровы ноги о землю и сам виновато вздрогнул от их костяного звука. Но тут же, ни о чём более не заботясь, повалился ничком сам, начал жадно зашвыривать в рот пригоршни снега, глотать не жуя. Михеля аж перекосило от такого зрелища: зубы заломило так, что хоть волком вой от подобного безрассудства. Тем не менее он аккуратно опустил свою часть покойника, обтёр сперва руки снегом, затем пот со лба. Когда же подошёл к лежавшему юнге, терпение повернулось задом: вместо того чтобы наклониться и потрепать за плечо, пнул того в бок.

— Слушай, горячий малый, ты, верно, собрался растопить своей тушкой окрестные льды, а заодно переправить в утробу весь гренландский снег? Держу пари — не удастся. А что тебе удастся наверняка, так это простыть смертельно и околеть как собака худая ещё до утра. Вставай! Постели плащ, закутайся поплотней, а главное — немедленно прекрати жрать снег! Жажды не утолишь, а сипенье до конца плавания ты уже заработал как минимум.

Томас вскинулся было, но Михель жёстко толкнул его вниз:

— Сиди, олух, и делай, что я говорю! О тебе забочусь ведь. И запомни ещё раз и навсегда: я не убивал спексиндера и тебе не хочу вреда. Раскрой глаза: со спексиндером расправился белый полярный страшный медведь. А я за это его пришиб. И если бы я действительно хотел того, о чём ты без устали думаешь, ты бы уже одеревенел давно, вот как наш спексиндер. В этом можешь не сомневаться. Моргнуть бы не успел, как отправился бы в мир иной. Веришь?

— А куда ж мне деваться? — горько усмехнулся Томас.

Михеля поразили его прямо-таки стариковские интонации, мудрость и безысходность. «Ну ладно, и на том спасибо. Времени-то у тебя, Михель, коли возьмёшься за дело с умом, более чем достаточно».

И МЫСЛЬ НЕСЁТ МЕНЯ НА TERRA FERMIOR[48]

I


Жизнь всяческие кульбиты выделывает. Пятиминутная пустая размолвка распахивает дверь вековой вражды, а злостные недруги вдруг ни с того ни с сего спасают своим кровникам жизнь, закрывают собственной грудью, делятся последним... Чувства на Войне обнажены и заострены. У китобоев, ведущих борьбу с чудищами морскими, так же.

Общая забота и общая работа, даже грязно-рутинная, отупляющая, как ничто другое сближают людей. Причём делают это почище всяких клятв, присяг и крестоцелований. «Сколачивают», — вспомнил армейский термин Михель. А уж как спаивает близкая опасность! Бывало, даже злейшие враги раскрывали объятия после плевой стычки или после суточного дежурства в скользких грязных шанцах под снегом и картечью.

Память опять услужливо приподняла Михеля над окаменелой ледяной пустыней, над послушно завернувшимся в плащ и оставившим снег в покое Томасом и, повертев, мягко втиснула в студень военного прошлого. Как из-под воды, стали доноситься неясные звуки, зыбчатые тени оформлялись людьми, давно знакомыми и позабытыми...

Во льдах, да и вообще в этом плавании, Михель никогда не грезил военными зимами. В лето тянуло, в проклинаемую жару и сушь великую, кои вечно мокрые от пота как мыши ландскнехты кляли не меньше, чем полгода назад и вперёд проклинали и будут ещё проклинать мороз и снега. Вот и сейчас, врезанный памятью годика на три назад, Михель не удивился выгоревшей донельзя сини небес, жухлой от жары, да порядком вытоптанной траве, да мокрой спине. Воевали в те поры, как и всеобычно, «ногами», то есть топали ротно одному богу и генералам известно куда, по стежке средь ещё зеленеющих полей, которые то ли были засеяны невесть как уцелевшими мужиками, то ли уж какой год самозасевались тем, что но осени опадало. Судя по обилию мелкой живности, кишмя кишевшей под ногами и совсем не боявшейся людей, вернее было второе. Шли в меру резво, в меру вальяжно — то есть как всегда, когда толком не ведаешь, кто встретит да угостит: уцелевший землероб с караваем или швед с мушкетом. Солнце пекло немилосердно. Хоть и разопрели все, однако нет-нет да и поглядывали с опаской на лесок впереди: не ахти рощица — пару ночей постой биваком, и без остатка сведёшь на костры, — но для засады накоротке очень даже подходяща.

Шли, лениво переругиваясь, и не заметили, как доболтались до серьёзной ссоры. Горячая кровь Джорджо под почти южным солнцем накатила, вскипев, и отхлынула, напоровшись на бритвенный утёс Михелевых острот. Джорджо тогда, не мозоля напрасно языка, — за шпагу. Аж пальцы побелели: того и гляди эфес переломит. Верные М и Г где-то поотстали как на грех, так ведь он и один в поле воин. Кого бояться?

Откуда ни возьмись — Макс, как всегда, бесшумно-быстро. Ни слова не говоря, будто невзначай толкнул спесивого ломбардца[49], а когда Джорджо моментально на него перекинулся, посоветовал подыскать приятеля, а то, мол, у него тоже руки чешутся. Однако не успел итальянец возопить о помощи, как мрачный детина Вацлав, не плетя словесных кружев, отодвинул Макса от Джорджо, ткнул пальцем в себя, а затем в грудь Максу, и бросил руку на гарду своей шпаги. Ясно, без болтовни.

Отчётливо запахло потехой! Все не совсем разомлевшие от жары, определившись с симпатиями, заторопились в очередь желающих позвенеть железом.

Потасовка не заварилась прямо здесь, в поле, даже не потому, что боялись внимания профоса: просто уж больно тот лесок глаза мозолил. Как местечко, подходящее для вражеской засады.

Рота у них тогда была так себе — дрянь. Сырая рота, сводная, считай. Пришлые, отсталые, выздоровевшие, рекруты зелёные... Присматривались, принюхивались, притирались, отталкивались. Отсюда и ссоры, драки: кому верховодить, а кому подчиняться. Чья баклажка будет всегда полна вином, а кто и глотку из лужи будет несказанно рад.

Многие не против были приткнуться к 4М и 4Г, да вот незадача — вход туда заказан. Оттого невзлюбили Михеля и компанию, которые, в отличие от большинства, обрели опору и поддержку друг в друге, а не тыкались слепыми щенятами, осыпаемые ударами судьбы. Поэтому у каждого М и Г тут же обнаружились визави, чтобы побеседовать тет-а-тет на животрепещущую тему: кто лучше владеет «белым оружием». Словом, свалка намечалась грандиозная.

Оттого и Джорджо приценился как репей к парочке беззубых шуток — шёл как бы закопёрщиком, а за ним и все прочие заговорщики-дуэлянты.

Хотя... ерунду ты мелешь, Михель. Какой такой сговор может быть у нелюдима-молчуна Вацлава и Джорджо, который за полчаса вытараторивает слов больше, чем деревня Вацлав цедит за год? Так что, выходит, ежели не подвернулся б Макс под руку, то никакого коллективного побоища и не наметилось бы. Отошли бы на ближайшем привале Михель и Джорджо подале, в овраг, допустим, прихватив для верности каждый по секунданту, а итог встречи свалили бы на вездесущих шведов, мстительных мужиков или кого там ещё; да и то кабы кто на тело набрёл, а нет — так ошельмовали бы дезертиром, да и дело с концом.

Но вот что уязвило до глубины души: почему он именно Михеля счёл себе под силу, итальяшка заносчивый? Выходит, я по его меркам — слабак?! Даже Союз святого Марка сюда приплёл[50], гауклер[51]. Ну я ему задам: насыплю перцу под хвост, в паштет нашинкую — только б до дела поскорее дошло.

И шагали-то они уже не нестройной толпой, а двумя шеренгами: дуэлянт против дуэлянта. Шли, небрежно косясь, но на деле внимательно следя за каждым движением друг друга, цедя язвительные фразы. Старались, впрочем, не зарываться: фактор леса тяготел, давил, остужал не в меру горячие головы.

Примолкли капралы, поняв, что словами уже ничего не поправишь: зачинщиков из массы не выдернуть, общий настрой на драку не переломить. Сбились кучно в хвосте строя, понимая, что гаёв не в меру распалённых вояк вполне может перекинуться на начальство. Любой солдатский бунт, как правило, оборачивается нещадным битьём отцов-командиров.

Ротный ещё выкрикивал ругательства, лапая шпагу, а потом плюнул и уехал обедать. Отмахнулся от конфликта как от назойливой мухи, хотя многие подумали, что, пожрамши, вернётся не один. А и ладно: кому повезёт в ристалище, те и ответят головами и спинами.

Четвёрка разведчиков, кое-как, вернее — никак, осмотревшая лес и доложившая, что никого там и в помине не было, быстро сообразила что к чему, и вот их уже не четверо, а двое на двое.

Приятные прогулка и беседа были прерваны самым преотвратным образом. Сколь ни обзывай чёрта нечистым, он чёртом и останется. Дьявольская сущность шведских еретиков на этот раз проявилась в том, что они не стали устраивать засаду в лесу, как все ожидали, — они залегли прямо в поле. И когда солдаты, поверив почему-то разведке, таким же недоумкам, как они сами, выбросили все мысли о возможных противниках, шведы и предстали нежданно-негаданно третьей силой. Поднялись и врезали хлёстко из мушкетов, не разбирая особо, кто здесь против кого настроен биться.

«Какая глупость, — невпопад подумал Михель, когда вокруг уже свистели пули и падали люди. — Обождали б чуток, вполовину б меньше хлопот им было». Но он напрасно беспокоился за шведов, ибо те и так сделали половину работы своим залпом. Вот уже и Вацлав, смертельно ужаленный неприятельской свинцовой «пчёлкой», сполз по Максу, обрывая тому пуговицы, и, уже упав, отчётливо произнёс, прежде чем замолчать навеки:

— Я не смогу доставить тебе удовольствие, скрестив шпаги, как клятвенно обещал. Уж прости и не сочти за труса и пустобрёха.

Это была самая длинная тирада в его жизни.

Джорджо?! Вот и он, родимый, валяется в траве. Наповал, ранен? Не дождёшься! Итальянец ловко перевернулся на спину и внимательно посмотрел на Михеля, словно читая мысли:

— Не дождёшься. И я не дождусь. Ты только, смотри, Михель, пулю не слови. Ты ведь мне после боя очень даже понадобишься.

— Дуралей ты, итальяшка, — сплюнул Михель, широко махнув в сторону ноля, словно поясняя: разве можно сейчас забивать голову такими глупостями, если её вот-вот оторвать могут? — Тебя бешеная собака, случаем, не куснула на днях? Или урсулинка какая одержимая с костра сбежавшая?[52]

— Вот-вот, и за дурака ответишь, и за собаку. — Джорджо слышал лишь то, что хотел.

— Пойдём, прогуляемся, раз ты такой неукротимый. — Михель сделал гостеприимный, приглашающий жест в сторону выросших словно из-под земли, в коконах сгоревшего пороха, врагов.

— А что, думаешь, не пойду? Ответь только — хоть один пистолет имеешь?

— Пару, Джорджо, пару. И в спину, чур, не стрелять.

— И за эти слова ответишь.

— Макс, составишь компанию?.. Да ты, никак, дерьмовый дружок, собрался жить вечно.

— Его храбрость серпом срезали. С такими слизняками даже храбрым быть неинтересно.

— А я что? Я ничего. Я их знаешь как счас за Вацлава?! Чего их бояться, шведов-то? Прошли безвозвратно те времена и быльём поросли...

...Длительная Война, она ведь что? — нивелир гигантский. Или ярмо, скажем. Подравнивает боевые качества всех армий, в неё впрягшихся. Или алхимик великий. В её ретортах, кубах, тиглях и сепараторах скверные, слабенькие, неудачливые части усыхают, кальционируются, выкристаллизовываются, сепарируя, отжимая неприемлемые, случайные элементы. И если золото из оставшегося материала получить не удастся, то мечи ковать из этих людей уже можно — такие молодцы остаются. И наоборот: некогда отличные полки начинают разбухать, разжижаться, напитываться сверх краёв разной дрянью.

Виной подобным пермутациям — весь этот сброд вчерашних землеробов, пивоваров и студентов. «Вояки» эти гибнут сотнями, мрут тысячами, но умножаются мириадами. Огромной толпой они мечутся в поисках жранья. Они подвержены всем слухам, пусть даже самым фантастическим, ещё легче поддаются панике. Не имея морального якоря, они находятся в постоянном дрейфе. И едва какая-либо сторона начинает одолевать, то есть выиграют стычку-другую, плёвую, или каким-то чудом наскребут жалованье за недельку-другую, или хотя бы возымеют намерение завернуть носки башмаков в область, богатую «жирными мужиками», — пиши пропало. Эти части, с головой и потрохами, захлёстываются валом всех этих молодчиков из разряда «перекати-поле». Кабы они хоть немного, да усиливали армию, кою «осчастливили» своим присутствием! Болваны-командиры никак не могут осознать простой истины: пятнадцатитысячная легкоуправляемая преданная армия гораздо лучше пятидесятитысячной толпы, пусть и вооружённой. Небольшая заминка — и вся эта толпа схлынет так же быстро, как и накатила.

Потому-то шведы, они ведь шведы только по названию да по знамёнам, а присмотрись, принюхайся — шибанёт в нос нашим, доморощенным.

Макс, сначала причитавший что-то вроде: «Да их же там больше, чем чертенят на острие иглы», потом разошёлся и захотел оказаться впереди, и Михелю пришлось рявкнуть, чтобы тот приотстал и приглядывал за флангами и тылом. А Джорджо с каждым шагом к противнику всё больше приободрялся, словно насыщаясь, подобно вурдалаку, острыми запахами крови, свежей развороченной плоти и тем пряно-жгучим ароматом военной опасности. Обернув весёлое злое лицо к Михелю, он неожиданно закричал:

— Ты уже имеешь заговорённые пули — те, что всегда летят точно в цель? Сходи к ворожее — недорого возьмёт по моей протекции! Зато в бою себя уверенней почувствуешь!

Михель тогда на секунду даже пожалел, что связался с таким одержимым. Поддержал Макс, заоравший в другое ухо:

— Михель, наши-то подтягиваются! Клянут нас почём зря, однако ж топают, не бросают. И дуэлянтов своих за собой волокут, так что десятка полтора набирается. А Ганс, судя по хитрой роже, своего уже тиснул втихомолку, пользуясь суматохой-то. — И без перехода, жалобно: — Может, подождём ребятишек? С ними оно верней как-то...

— А на черта они сдались? На черта, я вас спрашиваю?! Вслед за этими охломонами, глядишь, и шведы сюда ж набегут — истребляй их потом, пока руки не отвалятся! Вон, вон, видишь, один чешет, только пыль клубится?! Держи, родимый!..

— Эй, олух итальянский, он же не упал! Чешет себе как чесал, даже не запнулся!

— Правильно, — захохотал Джорджо, даже заряжать бросил. — Я ж за эти ещё не расплатился. В долг старая ведьма наговор творила и упредила строго-настрого, что пока до последнего крейцера не отдам — цены им никакой.

— И ты с такими пулями попёр на рожон? И нас поволок?! Зелье у тебя, случаем, не подмочено? Святой водой там, али ещё чем?

— А ты-то, Михель, ты-то на что? Вот и будешь меня оберегать. Мушкетом, шпагой, да и грудью, коли понадобится.

— На черта ты мне сдался! За каким дьяволом я вообще с тобой связался!

— Знай же, о великий Михель, что Дьявол — дух могущественный и удивительный, — ляпнул Джорджо невпопад что-то книжно-заумное. — Не кипятись мелким ключиком, но знай, что шведа, который тебя прикончит ненароком, я хоть из-под земли вырою, но отомщу за твою смерть.

— Утешил, называется, душу. Я-то подумал — бутылку ему на радостях выставишь.

— Поставлю, поставлю. Дерьма бутылочку, пополам с крысиным ядом.

— Хорош препираться, петушки! Вон там пяток шведов что-то нам явно пытаются сказать.

— Поболтаем и мы с ними, — проворный Джорджо уже перезарядил, приложился и на этот раз не подкачал. — Хороши пули заговорённые! Вот уже и четверо только хотят с нами побеседовать... Присоединяйся, Михель, к общему говорку, не тушуйся!

— Пусть ближе подойдут, тогда и жигнем. А вы с Максом прямо близняшки-братья: и брешете много да пусто, и стреляете скоро да мимо, — поморщился Михель, потому как Макс саданул над самым ухом. — Ты куда палишь-то?!

— Поверните свою башку налево, сударь, и вы сразу поймёте.

— За сударя, конечно, спасибо. Но влипли мы с вами — и врагу не пожелаю. Мы ж, считай, уже по пояс в могиле...

— И могила та не сыта, ой не сытёхонька! — Бесшабашному итальянцу всё нипочём, только шомпол мелькает. — У тебя, Михель-сударь, порох, случаем, не из золота сработан? Что-то трясёшься над ним сверх меры.

— Так ведь жадность — второе счастье, Джорджо. Вот, пожалуй, того хлыща срежу — больно уж резв на ногу...

Да уж, очутились как в утлой лодчонке посреди грозного океана: или спастись всем вместе, или также вместе сгинуть в пучине. И волок их за собой в ад Джорджо одержимый.

Одержимость та сослужила им добрую службу, ибо порыв был слишком мощным и неожиданным для опешивших, явно не ожидавших подобной прыти от своей законной добычи шведов. Резво помирать, пылко сдаваться, лихо задавать стрекача — это они бы ещё поняли и приняли, но броситься как головой в омут в безумную атаку?! Не смогли вот, несмотря на всю свою хвалёную хитрость, предусмотреть, что Джорджо рассорится с Михелем и решит идти до конца. Не могли предвидеть, что бравада эта безумная Джорджова — она не для них — только для Михеля. И наоборот. Потому и подались почти без сопротивления, фактически расступились, как покорно расходятся хляби морские перед корабельным килем или китовым чревом.

За ними, в узкую щель прорыва, буквально протиснулись Михелевы друзья и враги его друзей. Тоже без потерь, разве что Маркус дохромал вприпрыжку в хлюпающем башмаке: шальной пулей разнесло палец на ноге. Его же соперник, первым не выдержав, бросился на помощь. Отогнал выстрелом шведа, вознамерившегося подколоть раненого сзади, подхватил уже падающего Маркуса с его снаряжением. В иной ситуации это было бы, наверное, смешно — глядеть, как один ландскнехт пытается одновременно уволочь своего явно пьяного в стельку дружка да два мушкета с фуркетами в придачу, причём обе их шпаги играли роль палок в колесе. Мешали поржать всласть два обстоятельства: белый как молоко Маркус был трезв, а вокруг парочки густо зудели свинцовые оводы, норовя куснуть побольнее. Дотащил-таки, не бросил. А там и тряпка нашлась на перевязку, и бодрящий глоток из фляжки. Присели они в холодке под кусточком, да так там и остались, изредка постреливая-помогая. Бог с ними — обойдёмся.

— Так ты продолжаешь держать меня за труса, немчик-перчик? — обернул разгорячённое, изрядно уже чумазое лицо Джорджо.

Михель ни секунды не сомневался, что пороховая копоть оставила на нём самом столь же веселящие разводы.

— Джорджо, оставил бы ты эти глупости. — Момент для демонстрации миролюбия был явно неподходящим, зато для примирения в самый раз.

— Нет, ты ответь! Или лучше скажи: обратно потопаешь со мной — займём первоначальные позиции?

— Джорджо, ты не трус, ты самый безумный храбрец из всех, кого я видел, и я не трус, но посмотри, что там творится. На нашей исходной позиции обосновался добрый десяток шведов, и отдавать её они никому не собираются.

Действительно: шведы опомнились и, переменив фронт и использовав свои параллельные шеренги ровно две гигантские челюсти, намертво вцепились в хвост роты и мотали-трепали его теперь без всякой жалости. Михель с ужасом подумал, что было бы, если б он и его друзья замешкались и не поспешили за Джорджо.

Быстренько прикончив всех не успевших убежать или сдаться в плен, шведы обратили самое пристальное внимание и на их группу. Главное, у самих офицеры наличествовали, а среди нас только один капралишко затесался; да и то больше визжал, чем давал дельные советы. Решили кучно отходить к лесу, а там уж кому как повезёт. Организованная часть явно в чащобу не сунется. Джорджо и здесь свою итальянскую браваду демонстрировал — отступал последним, почти под носом у шведов. Михелю поневоле, чертыхаясь, приходилось его поддерживать. Пару раз Джорджо — так, мимоходом, как и случается в подобных переделках сплошь и рядом, — спас Михелеву шкуру от лишних дырок. И Михель постарался не остаться в долгу.

Фокусируя урывками взгляд на гибкой ладной фигуре красиво, а главное, расчётливо целенаправленно передвигавшегося — то появляющегося, то исчезающего в новых клубах дыма — Джорджо, Михель тоскливо вздыхал:

— На кой дьявол нам эта дурацкая дуэль? Жалко ведь будет срубить такого вояку.

Вот и загляделся однажды, вернее, зазевался. Произошло же что-то, привлёкшее всеобщее внимание: сзади зашумели тревожно-радостно. И Джорджо заорал вдруг с непередаваемым итальянским акцентом:

— Кавалери! Кавалери!

И сразу толчок, жёсткость сухой земли, ничуть не смягчённой жидкими, перепутанно-вытоптанными колосьями, ужасное жжение в плече и стремительная атака холода на все другие члены.

«Интересно, чья она, кавалерия? Ежели шведская — всем конец...»

II


Джорджово лицо, приближаясь, почему-то расплывается всё больше и больше, вопреки здравому смыслу.

«Добьёт или бросит? Вот подфартило-то гаду, а мне нет. И наши не увидят за дымом, что и как, и не отомстят. Дай им Бог со своими бы успешно совладать...»

Из адовых хлябей, немыслимых толщей меж гладью жизни и дном окончательного выбытия, сознание кашалотом рванулось вверх. Словно сбросили с китобоя некую приманку, аппетитно-пахучую, и она своим видом, цветом, запахом придала серьёзной рыбине безрассудство оголодавшего малька. А ведь подвсплывёшь, высунешь нос из укрывища — тут-то тебя за жабры да на солнышко...

— Водил жареной курицей под носом — без толку, а как только поднёс стаканчик — сразу и ожил.

— А я, понимаешь ли, подумал, что это меня уже в преисподнюю сволокли и на сковородку швырнули. А как хлебной пахнуло, тут уж точно понял: на земле покудова. На земле! Ведь на небе, как и в преисподней, подобного продукта отродясь не гнали. И взалкал, разумеется.

— Сам ты дурик, Джон Ячменное Зерно, — скривился Джорджо, ровно зубы заломило. — Это ж настоящая граппа[53], и один лишь Всевышний ведает, скольких трудов мне стоило её заполучить. Ведал бы о столь вопиющем твоём невежестве по части спиртного — сам бы вылакал. А тебе, милый, водицы из гнилого бочага зачерпнул бы.

— Ну уж нет, хлебай сам из болота. А мне давай скорее свою граппу-мраппу.

Из пелены, рядом с гримасничающей итальянской рожей, возникло несколько озабоченное лицо Гюнтера, и Михель подмигнул ему: мол, всё в порядке.

— Лакай скорей божественную субстанцию, а то вон дружки твои уже косятся насчёт самим выхлебать. А потом и меня на закуску построгать, — заявил Джорджо как можно громче. Явно не для Михеля. Паршивый итальяшка снова пёр на рожон, алкая неприятностей и приключений.

Гюнтер, не зная как обращаться теперь с Джорджо — всё ж таки спаситель, — посоветовал ему только ferociam exuere[54], справедливо полагая, что латынь и ломбардский — из одной купели. Джорджо и правда, наморщив лоб, протянул, что вроде знакомое что-то, однако в таком итальянском нашёл tocco di tedesco[55] и зацикливаться на этом не стал. Гюнтер сплюнул втихомолку, на том и угомонился.

— Только попробуй, схлестнись с кем-нибудь, я ведь когда-нибудь встану, — прошипел Михель.

— Ты вот сначала встань... Ну так ты пьёшь? Или мне стакан плеснуть вверх и пусть ртами ловят? — Джорджо уже и свободную руку под шею подложил, приподнимая Михеля для удобства употребления.

— Я, конечно, вмажу, — облизнул враз пересохшие губы Михель. — Только ты сначала досчитай до семи: все ли здесь?

— Да что с ними сделается, с железными дружками твоими? Хотя лучше бы они были из золота, ну или из серебра на худой конец. Вон даже Хрым-нога, — Михель не смог сдержать улыбки при такой грубоватой характеристике несчастного Маркуса, — поодаль переминается и думает, как бы хорошо водочкой — да на его покалеченный пальчик. Чтоб и снаружи, и внутри обмыть.

Михель отпил ровно половину из поднесённого, затем отрицательно мотнул головой: убери.

— Что, уже с плевой порцией совладать не можешь? — притворно удивился Джорджо. — Али не в то горло забрело?

— Да это для меня... — Михель почувствовал, что ураганно пьянеет, и действительно поперхнулся, отрыгнув мощно рванувшийся из желудка спиртной дух, — ...капля в море. Просто я хочу, чтобы ты допил... чтобы ты выпил со мной из одной посуды.

— Я ж, по твоим словам, флорентиец[56], и пить со мной зазорно.

— Брось ты это. — Михель так и не понял, что же подвигло его на следующие слова, и винил во всём свою слабость после раны да чересчур крепкую, прямо-таки огненную граппу. Иначе бы фигу Джорджо... — Ты прости меня, парень. Поцапался я с тобой по глупости, а сейчас нет никакого желания тебя убивать. Вернее, — тут же неловко поправился Михель, — скрещивать с тобой оружие.

— Ну ты поглянь-ка! Он меня прощает!

— Не прощает, Джорджо, не прощает. Просит прощения. — Михель едва удержался,чтобы не ляпнуть вдогон: «Бери, пока дают, и не испытывай моего терпения».

— Замётано. — Джорджо забросил в рот остатки своей хвалёной виноградной так смачно, что рядом кто-то, невидимый Михелю, но явно Ганс, шумно сглотнул слюну. — Нам ведь всё едино — что дружить, что резаться.

Потом Джорджо долго ещё пригоршнями сыпал шуточки и колкости, так что даже Макс, ему позавидовав, отложил в памяти, что первоочередную монетку надобно будет пропить вместе с Джорджо, чтобы, выставив ему кварту-другую[57], попытаться выудить, разжиться, запомнить побольше новенького. Михель же, прежде чем рухнуть в теперь уже спасительно-пьяное, выздоравливающее забытье, успел выслушать Гюнтера относительно своего «тёмного» периода жизни.

— Итальяшка-то проклятый счастливым для тебя оказался. Думали, сгинули вы оба от гордыни его несусветной — не видать же ни зги в дыму. Нет, глядим, тащится твой макаронник и тебя, что самое важное, волокёт. Оружие и снаряжение скинул, а тебя взвалил на плечи. Мушкет-то мы его так потом в поле и не нашли. Твой отыскали: и фуркет при нём, и сумка, распоротая правда, и перевязь со шпагой. А евонное — как в преисполню провалилось. Ох, и ругался охальник. Ну да он никогда не отличался belle parlare[58].

— Надо будет ему свой мушкет презентовать.

— Тю, хватился! Продан давно. Половину костоправу за услуги, половину за твоё здоровье — в кабак. Очень уж лекарь сомневался, что ты выдюжишь. Я чаю, нарочно страху нагонял: чтобы платили щедрее. Ну, мы и рассудили здраво... — Тем не менее в этом месте рассказа Гюнтер кашлянул виновато и замялся неловко.

И Михель вдруг понял, что бедняга Гюнтер — единственный в ораве, кто настаивал на сохранении мушкета, но переубедить прочих не смог. Точно так же Гюнтер явно убеждал всех денежки, от фельдшера сэкономленные, отдать капеллану, чтобы попросил тот у Господа скорейшего выздоровления для раба Божьего Михеля. Но опять люди с вечно сухой глоткой, типа Макса, Ганса, да и всех прочих, уволокли его в кабак — может, даже и за руки за ноги. Это-то и виноватит Гюнтера. Потому и представляет себя как всех прочих: не выделяя, не предавая.

Михель мягко, понимающе сжал руку Гюнтера, обнаружив, что ладонь того не пуста.

— А-а, твоё же вот это. Забери на память, хотя можешь вполне и зашвырнуть подальше. — И Гюнтер передал ему сейчас бесформенно расплывшийся, а когда-то, без сомнения, круглый кусочек металла. Из тех, что каждый ландскнехт отливает в соответствии с точным размером дула своего ружья. — Вот я и говорю, что мы рассудили так: ежели сгинешь, то ружьё там тебе ни к чему. От чертей не оборонишься, — позволил себе улыбнуться Гюнтер. — А ежели выживешь — спроворим новое, лучше прежнего. Джорджо-то, кстати, давно уже при ружье разгуливает. Погоди-ка, ещё и счёт тебе предъявит.

— Не предъявит, — расплылся Михель, чувствуя, как разгулявшаяся внутри приятность толчками вышибает прочь из тела боль и мрачные мысли, а во рту устойчиво держится привкус былого винограда. Хорошая всё-таки штука — граппа. — Если что, я ему и так по гроб жизни должен. — Приятность, как неумелая кошка, выпустила из лап одну мышку-мысль, и Михель хоть и не без труда, но выволок-таки её на свет божий: — Да, там вроде какая-то кавалерия нарисовалась? Как раз когда меня зацепило...

— Здесь тоже смех да грех. Мы-то поначалу подумали, что заплутал корнет[59]. Ибо ты знаешь, когда кавалерия нас, грешных, выручает, — только когда с великого похмелья приказ перепутает. Вмиг растоптали шведов, которые и правда изрядно растянулись: нас догоняли и не успели перестроиться. Кого не успели прибрать, те так сквозь нас в лес и умчались — в тот самый, куда и мы поначалу так спешили. Резвые ребята — никак не удержать было. Что атаковать, что удирать здоровы. Ганс-живодёр только одного лихо подрезал. Сгоряча хотели мы ту рощицу окружить, да и, дождавшись подкреплений, истребить синих[60] без пощады, но потом остыли. Очень надо! К тому же коннички те отнюдь не заплутали. Их наш жила-ротный приволок, чтобы, значит, учинить суд правый да расправу скорую. Выстроили нас и по конвойному на каждого отрядили. А этот носится вдоль строя да хлыстиком по мордасам перекрещивает. Понёс, как поп учёный, что-то о грехах вопиющих... Чья бы корова мычала! Думали, конец уж пришёл всем. Осталось-то нас всего ничего, поэтому он кого ни спросит — всяк вину на мёртвого спихнуть рад. Сам-то он, если помнишь, свалил в самом начале заварухи и потому указать зачинщиков в лицо не мог. Профоса, опять же, умудрился в запарке забыть. А лейтенант драгунский ему и втолковал разницу между штабной палаткой и полем боя: не палачи, мол, его люди, а солдаты, и к делу палаческому не приставлены и не обучены. Кроме того, их звали бунт усмирять, трусов карать, а тут оказалась горстка героев израненных, нас то есть, — пояснил Гюнтер со смешком, — которые кучу шведов доблестно сдерживали...

Михель к тому времени давно уже бродил в грапповых сумерках, отрезанный от всего былого, но Гюнтер, увлечённый собственным повествованием, заново переживал волнующий момент близости своей шеи к чужой верёвке, ничуть не замечая потери благодарного слушателя. Да и го сказать: что за ландскнехт, которого не собирались вздёрнуть хотя бы десяток раз?! Ведь вместо «Здравствуй» и «До встречи!» здесь приветствуют и прощаются иначе: «Здорово висеть, приятель!»

— ...В общем, попрыгал наш капитанишко, подрыгался, да и успокоился. Впервые я, пожалуй, конничков зауважал, потому как все попытки нашего капитана покомандовать чужой частью пресекались на корню. Лейтенант и ротмистр прямо заявили, что они дворяне и что если из вонючего жерла Капитановой пасти долетит до них хоть одно словечко насчёт трусости и неисполнения долга, — призовут нашего храбреца, лихого на расправу с безоружными, к немедленной сатисфакции. На это он смог только пробормотать, что пожалуется командующему. На что ему резонно ответили, что единственное, что маршал ненавидит больше скисшего вина, — так это командиров, бросающих своих людей на поле боя. И что два их доноса с полным описанием произошедшего и с кучей свидетелей как-нибудь да перетянут Капитанову кляузу. Наш готов был локти грызть от досады: либо вешать нас самому, либо оставить нас в покое, чего бы ему хотелось ещё меньше. Да, а тут ведь неугомонные шведы начали как раз из леска постреливать. Правда, без особого вреда, но кто их знает, чего они там ещё могли измыслить, воспользовавшись нашей заминкой? Может, и контратаковать даже, поднакопив силёнок. Тут каждый ствол на счету и время занимать позицию, а не торчать мишенями посреди поля! Наконец он выдернул из строя троих молодцов, в том числе и нашего Ганса — верно, за зверскую рожу и плохо замытые пятна старой крови на платье, — да начал соблазнять рядовых драгун хорошей платой. Желающие вроде и нашлись — кому ж денежки помешают? Ганс, бродяга, даже заявил, что за такую плату готов самоповеситься, а кто его знал получше, тот понимал, что ещё немного — и Ганс попытается прыгнуть в ад вместе с господином капитаном. Опять же вмешался лейтенант — хороший парень оказался, даром что и дворянин, и кавалерист. Громко так заявил, что, мол, когда этим палачам их товарищи будут делать «тёмную» — он отвернётся. Видел бы ты рожу нашего капитана! — Гюнтер перевёл-таки взгляд на умиротворённое лицо давно почивающего Михеля: — Мда... ты сейчас видишь явно уже что-то другое... Джорджо вскоре ушёл в формируемый итальянский регимент. Расстались, как и положено закадычным друзьям, упав под стол. А когда Михель продрал глаза — Джорджо уже отбыл. Зато в памяти остался последний рассказанный им анекдот:

— Врывается рейтар к мужику, а мужик чтой-то заартачился. Тогда рейтар и говорит ему: хорошо, мол, защищай своё имущество. Давай биться на равных, но чести, один на один. Я своей саблей — ты своей палкой; я на своём коне — ты на своих двоих; я в своей кирасе — ты в своей рубахе; я со своим шишаком — ты со своим черепком. Умора, не правда ли?..

III


А под головой Михель обнаружил любовно подложенный мешочек с «верными» пулями. Михель даже не пытался тут же обменять их на стаканчик-другой, хотя башка разваливалась. Так и таскал до первого боя, хоть прослышавший про то Гюнтер и брюзжал не переставая, что вот, мол, Михель тешит дьявола, а с ним и все они угодят прямо в дьявольские тенёта. Михель в ответ только посмеивался да отбрёхивался, напоминая, что милосердие Божие, как всем известно, безгранично. Потом Гюнтер, гад, умудрился-таки их стянуть, но сничтожить поопасался.

Ибо произошла у них совсем недавно большая свалка с Максом. Тот вернулся с игровой площадки[61], проигравшись вдрызг, и Гюнтер устроил ему хорошую словесную выволочку, объяснив, что чёрт всегда стоит за плечами игрока, подталкивает под локоть и не угомонится, бесово отродье, пока не разденет догола. Макс, рисковый парниша, решил прогуляться по лезвию, заложив на следующий день оружие, но, как выяснилось, не зря. К вечеру заявился довольный-предовольный, пьяный-распьяный, с карманами, полными серебра. За ним топал трактирный служка, навьюченный выпивкой и закуской. И что же в итоге?! Встречен везунчик был не менее свирепой бранью. Ведь премудрый Гюнтер сразу определил, что чёртушко, как премудрый стратег, полностью сменил тактику и теперь решил наслать на Макса беспрестанную удачу — дабы не так, так этак уловить глупца и мота в свои тенёта. Макс сначала даже опешил от подобной нежданной-негаданной встречи, но недолго хлопал глазами. Пока опомнились все да растащили их, Макс, воспользовавшись неожиданностью, зуб выхлестал и сопатку расквасил своему критикану. Вот Гюнтер и поутих, ненадолго, разумеется.

Так что пули Михелевы он только к попу снёс, а тот уже щедро сбрызнул «нечисть» святой водицей. Испохабил, короче. Так и не удалось Михелю спытать в деле, что за штучкой такой одарил его пылкий в ненависти и любви итальяшка. Михель про себя всё время обзывал так Джорджо, не особо опасаясь и проговориться. И с Гюнтером умудрился как-то без скандала, тем паче без мордобоя обойтись. Может, он и к лучшему, Гюнтеров-то поступок. Не верил особо Михель во все эти заговоры, так что и не пришлось разочаровываться. Ведь как оно вдруг: понадеешься сверх меры на что-нибудь этакое, с выкрутасами, разворотишь без страху былого само гнездо змеиное, а оно в самый жизненный момент — бац, да осечку. А там, куда никто не торопится, встретят ой как неласково: пошто, мол, на бесовы шутки клюнул? Да вниз тебя, вниз, в самое пекло. Там можешь вдоволь костерить соседа но котлу Джорджо, да только прохладней ужо не станет.

С другой стороны, Макс как-то, любопытства для, выпросил у Михеля Джорджову пульку — «на самый крайний». И было это ещё до Гюнтерова «очищения». Так не ею, разве, он ухлопал позднее «снежного короля»?! Неисповедимы пути Твои, Господи.

Михель никогда больше не видел своего итальянского друга. Зима того года выдалась изумительно суровой. Полк южан по какой-то стратегической целесообразности, то есть глупости и нерасторопности, не был отведён, как намечалось, в Мантую[62] и вымерз на 4/5. Михель ни минуты не сомневался в участи Джорджо, и летом-то, в жару, умудрявшегося распускать сопли до колен.

Подпортил память о Джорджо только один случай. Когда однажды в грязном походном кабаке Михель, приканчивая по обыкновению бутылочку-другую со своими, невольно услышал, как в соседней компании какой-то хлыщ красочно живописал, что в одной деревушке Джорджо-итальяшка запёрся сразу с тремя крестьянскими мальчуганами в сарае и тешился, как только мог придумать, а полроты, прильнув к щелям в стенах, старались не пропустить ни одного момента да советы подавали. Михель от столь гнусного навета сначала опешил и уж совсем было собрался очередную опустошённую посудину запулить не в окно, на удачу, — авось кого да приласкает гостинчик! — а смазать ею по черепу рассказчика. Гюнтер удержал:

— Я не против драки. Просто все его слова — правда. Я давно всё это знал, да и прочие, верно, тоже.

Сидевший ближе всех к ним Гийом важно кивнул:

— Не хотели тебе говорить, дабы не обидеть ненароком. Всё ж таки он тебя спас. Пусть, думаем, лучше из третьих рук дойдёт.

— Но почему ж он мне тогда, в тот раз, ни одним словом, ни одним жестом не намекнул, не выдал себя? Ведь так не бывает!

— А ты внимательно слушал ли всю эту мерзость? Джорджо похоть свою утолял с мальчиками, а не со зрелыми мужчинами. Вот тебе и весь ответ.

Бутылку всё-таки Михель метнул — в бессильной ярости. Не нашёл худшего момента, потому как сей же час в трактир вломилась дюжая толпа во главе с потирающим макушку солдатом — именно его нашёл «подарок» Михеля. Ох, и всыпали им тогда по первое число! У Михеля даже рана, помнится, вновь открылась...

IV


Михель растерянно и даже несколько недоумённо огляделся: льды, камни, припорошённые снежком пятна пожарища, ненавистный Томас себе на уме...

А всё-таки Михель в этот раз победил-переубедил. Нашлись у него нежданно-негаданно союзники мощные.

Первый — морозяка зверский. Томас жался-жался у своего костерка жалкого, а потом Михель, не слушая, прямо скажем, робких протестов спутника, передвинул его кучку углей к своей, щедро набросал сверху дровец свежих да за шкирку приволок того ближе. В итоге, скоренько угревшись, Томас перестал не только зубами клацать, но и глядеть волчонком.

А утром, перед самым появлением «Ноя», в их коалицию «записалась» прокравшаяся в бухту касатка...

Михелю ещё в океане неоднократно показывали изогнутые плавники да ладные, мощные резвящиеся чёрно-белые туши, просветив заодно, что страшнее зверя в этих водах не сыскать. Выступают-де конкурентом китобоям, умерщвляя и пожирая полосатиков и прочую живность. Разик как-то действительно, прямо перед носом уже навострившего гарпун Йоста, стая касаток перехватила кита. Такую возню развели — едва на вельботе удрать успели! Не то бултыхаться бы им всем среди разверстых пастей...

Утром позавтракавший юнга явно томился бездельем. То ли не ведал, как время убить до прихода корабля, то ли по-прежнему дичился Михеля, то ли без помех решил додумать чего. О спексиндере он уже и горевать забыл. Михель, в свою очередь, всё никак не мог набрать нужных слов для последнего разговора, хотя и понимал: промедление смерти подобно. Потому, никем не сдерживаемый, Томас отправился размяться к бережку, вернее — к тюленьему лежбищу. Глупые животные, конечно, забыли, какая участь ждала их сородичей — да и их бы сейчас, посмей они «разбить бивуак», — когда в фактории ещё появлялись люди.

По сравнению с обычным исходом встречи человека и животного поведение Томаса являло верх безобидности:

— Ты глянь, ландскнехт, на этих придурков! Совсем не боятся. А сала-то, сала сколь нарастили на боках и задницах! На башку, что ли, этому молодчику навалить?..

Михель ещё раз внимательно оглядел бухточку и даже вздрогнул, отчётливо увидев неспешно раздвигающий мелкие льдинки гигантский плавник. Надо действительно быть полным олухом наподобие юнги, чтобы ничего не заметить! Потому тюлени и не лезут обиженно в воду от юнговых проделок — тех зубов больше опасаются.

А юнга продолжал сотрясать стылый воздух своими воплями:

— Можно было бы заняться промыслом и наколотить до прихода наших десятка три, да боюсь, шкипер будет недоволен. Дождёмся лучше. Жаль, что детёныши подросли. Уже не «бельки»[63]. Вот бы моей дурочке плащик подбить — не хуже королевны вышагивала бы по городской грязи!

— Чтобы задарить всех твоих дурочек, мехового кита не хватит, — ляпнул Михель, слабо представляя, впрочем, как они выглядят, эти «бельки».

— А может, это и не та порода. Я ж, знаешь, сам недавно плаваю, всего не знаю.

«И его, что ли, спровадить в воду? Прямо в огромную прожорливую пасть, да и дело с концом. Семь бед — один ответ. Судя по времени, пожирать его будут уже на глазах всего экипажа. Отличное алиби... А если рыбина сыта? Брось, подобные твари вечно голодны! Так скормить или не скормить?.. Да ты, Михель, похоже, забыл, что и в бою, и в поединке не рекомендуется дважды повторять один и тот же приём. Противник к нему уже готов...»

Томас тем временем, абсолютно не ожидая опасности с моря, подошёл к самому урезу, да ещё и сел спиной к воде, разглядывая наиболее выразительные усатые морды, швыряя в них гальку и даже пытаясь самых ближних щёлкнуть по носу. Ну чистое дитя!

Михель, разумеется, не мог ведать, что удумала рыбина, но догадался, что решение сю было принято. Чёрный, смолью блестящий треугольник прекратил беспорядочное рысканье и, ровно по ниточке, двинулся прямиком к берегу. А Михель, в отличие от касатки, так ещё ни к чему и не пришёл. Но ноги вдруг сами по себе понесли вперёд.

На бегу он неожиданно осознал, что напрочь забыл, как кличут зверюгу, угрожающую сейчас юнге. Томас проглядел его рывок, а когда увидел стремительно набегающим, ясно, о чём подумал. Попытался вскочить, но, не удержавшись, уселся у самой воды. Отползать-то ему было некуда, разве что в ледяную глубину, потому он просто закрылся руками и заверещал фальцетом. А Михель, подскочив, схватил его за руку и рванул на себя так, что, наверное, напрочь выбил руку из плечевого сустава, ибо Томас заорал уже по-другому. Но тут Михель, и сам не удержавшись на скользкой гальке, покатился вперёд, а Томас перелетел через него. Так что теперь между Михелем и касаткой — вспомнил-таки имя смерти своей! — не было никого.

«Вот и всё, кажись. Так и знал, что мои игры в благородство закончатся скверно. Хотя я вроде пока на суше, а она в воде...»

Розовато-серая под лучами только что всплывшего светила, на вид совсем не холодная и не страшная гладь расступилась, извергая чужеродное тело.

«Боже ж ты мой! А с борта "Ноя" и представить было нельзя, что она такая! Это ж китище добрый!..»

Глаз, ровно у опытного уже китобоя, тотчас выделил существенную разницу между касаткой и ранее виденными китами: огромные молочно-белые зубы, в несколько рядов усеявшие открытую, уже готовую принять, размолоть и мгновенно сплавить жертву в утробу пасть. И смотреть-то ему было больше некуда, кроме как в эту пасть, заслонившую полмира. Было страшно, как ни в одном бою: словно воочию узрел ту пресловутую Пасть Ада, в которую проваливаются грешники и в которую они бессчётное количество раз отправляли друг дружку. Не хватало только чёрта под боком, чтобы наладить пинка в нужном направлении, ровно тому ростовщику[64]. Может, Томас в благодарность исполнит роль нечистого?

В длинном, мрачно нескончаемом коридоре страха Михель распахнул ещё одну дверь в ряду прочих и привычно-опасливо отшатнулся за косяк. «Ну надо ж! И за каким, спрашивается, дьяволом я спас этого несчастного вертопраха?! Прям всё как у старушки Войны: стоит разок проявить слабину — и всё, можно могильщиков заказывать...»

И Михель закрыл глаза, чтобы не видеть потоков воды, двумя водопадами стекающих из углов алчной пасти. Скоро так же будет изливаться Михелева кровушка...

Но начхать ей было на Михеля! А также на Томаса и прочих людишек, шляющихся по берегам и водам. Тюлень, точнее, мягкий глупый тюлений детёныш, — ради него только и стоит рисковать, вынося на смертельно-враждебную территорию более половины созданного для иной стихии тела! Пока тюленей и китов хватает — им, касаткам, нечего делить с ничтожными людишками.

Брызги и мелкие камешки обдали Михеля с ног до головы. Но это оказалось единственной неприятностью, связанной с лежанием на ледяных камнях и в полной власти острейших зубов. Кто-то тонко, задавленно пискнул, но явно не Томас. Еле-еле заставив себя открыть глаза, Михель на расстоянии вытянутой руки увидел тугой бочкообразный мокрый гладкий, лоснящийся не то от жира, не то от воды, бок гигантской рыбины.

«Да ты вроде как промахнулся, великий парнище. И зубы такому чудищу без надобности — прокатится по мне, что та пушка под Нюренбергом, да и впечатает навечно в сырую гальку...»

Бок под рукой вспух чудовищными мускулами, и Михелю пришлось спешно закрывать вновь глаза, потому как плавники опять швырнули в него добрую порцию — да что там порцию! всеармейскую канонаду! — каменных пулек и ядрышек. Одна галька угодила прямо в темечко, и Михель на какое-то время лишился сознания, а когда вновь пришёл в себя, знакомый — буквально до боли в черепе — треугольник плавника рассекал волны на приличном уже от него расстоянии. И ничегошеньки при этом в мире не изменилось. Разве что на берегу недосчитывалось одного сверх меры любопытного тюленьего детёныша...

Общую картину неизменности вечного бытия несколько смазывало тарахтенье юнги, уже примерявшегося тащить Михеля прочь от воды:

— Ну ты герой, ландскнехт! Выволок меня ведь прям из зубов! Мне ведь чёрт-те что поблазилось, когда ты на меня наскочил. А она-то — раз из воды! Даром что рыбина... А меня уж там и след простыл. И она с досады тюленя — хам!.. Да вот опять, смотри, что вытворяет!..

Словно на салазках, огромная касатка снова въехала на низкий каменистый берег. Миг — и зазевавшийся разнежившийся тюлень даже мякнуть не успел, как очутился в её утробе. Мощный толчок ластами — и место кровавой трапезы захлестнула, смывая все следы, поднятая отступившей тушей волна. Огромный плавник пошёл параллельно берегу, примечая уже следующую жертву.

— Вот они какие, края дикие, — запредельные, неведомые... У нас-то дома, на Большой земле, мы и думать забыли, что звери — это что-то опасное, что их бояться надо. У нас ведь крыска самый страшный зверь, потому как чуму на хвосте тащит. А здесь и медведи клыкастые, и киты зубастые... — Не найдя больше слов, юнга закрутил головой, словно восхищаясь, и Михель понял, что Томас просто безумно рад, как и прочий любой смертный на его месте, что остался целёхонек. Отсюда и тараторит всё что в голову придёт. Просто боится расплескать свою радость по обледенелым камням, потому слова его ему самому же пустышками и кажутся. Потому-то, недолго думая, и вернулся к избитой теме: — Молодец ты, Михель! Такого чудища не убоялся, спас меня!..

Михель хотел было в сердцах бросить: «Сдался бы ты мне, придурок худосочный», но губы уже обметала тонкая корочка солёного льда. А когда сумел разодрать рот, грубить передумал. В целом ведь славно, ежели юнга станет так думать, да и прочим передаст. Поэтому лишь стряхнул Томасовы руки:

— Отцепись ты... Сам пойду.

И действительно шагнул, хотя в глазах потемнело и всё равно пришлось опереться на плечо Томаса. Правда, ненадолго, потому как малец, мигом забыв про спасителя, увлёкся уже новой игрушкой:

— Ландскнехт, смотри, смотри — вон он, наш красавец! Видишь верхушку мачты над каменной грядой?!

— Чего ж тогда стоишь? Лунани в воздух, хоть из задницы, — теперь можно. — Михель говорил весело, напористо, хотя от вида «Ноя» сердце так и покатилось куда-то вниз. Ведь не могут же ему просто так, за здорово живёшь, спустить потерю спексиндера.

Томас действительно выстрелил, не так, конечно, как советовал Михель, а по-настоящему — из мушкета. А затем сосредоточенно-внимательно разглядывая «Ноя», словно ожидая увидеть в нём какие-то изменения, произнёс:

— Я верю тебе, ландскнехт. Дьявол меня забери, со всеми моими потрохами, но я верю тебе! Я, верно, тысячу раз буду иметь возможность раскаяться в этом, но я верю тебе.

Стало вдруг Михелю теплым-тепло, словно солнце за пазуху юркнуло. А душа стала таять, словно жира кусок в котле салотопном. И подумалось ещё раз, как славно бы оно было, кабы на место рохли Яна — да живчика Томаса.

— Пойду, однако, к костру, сырых водорослей швырну на угли для дыма. Да и обсушиться малёхо не помешало б.

— И без этого обнаружат. Видишь, как в створ правят? — тютелька в тютельку.

Михель хотел было внятно объяснить, что покуда не видит далее собственного носа, но воздержался. Сознание быстро возвращалось.

— Могу и ещё выстрелить, — не унимался юнга. — Теперь-то вроде заряды беречь ни к чему... Да, ты слышал, ландскнехт, что я тебе сказал по поводу смерти спексиндера?

— Слышал, — коротко ответил Михель.

Радость его как-то угасла. Ишь ты, ухарь, подтверждения ждёт, не иначе как благодарности домогается.

— Ты понял, что я поверил тебе и скажу всё как надо?

— И на том спасибо, — пожал плечами Михель. — Только правда, она как-то пробивает дорогу сама. Независимо от слов и причин.

— Ага, слышали, слышали уже. Всплывает, хотя бы и брюхом кверху. — Томас явно кому-то пытался подражать голосом, но Михель не стал угадывать.

— Ты молодец, Томас, и я хочу, чтобы ты это знал. А теперь можешь говорить им там всё, что заблагорассудится.

Победа, коей столь домогался, даже рискнул испробовать на своей шкуре бритвенную остроту касаткиных зубов — хорошо, та побрезговала, — почему-то перестала радовать. Словно солнце из-за пазухи — да опять на небушко. И не просто на небушко, а и закуталась там в тучу великую. И то рассудить: это ведь пока не пол- и даже не четверть победы. Подумаешь, обвёл мальца вокруг пальца. А со шкипером каково? Что, весь экипаж теперь по очереди бросать в пасть касаткам, а потом выволакивать?

Когда чего-то долго ждёшь, опасаешься, поневоле начинаешь преувеличивать степень угрозы. Мерещится чёрт-те что. Вот и встречу с экипажем Михель невольно представлял объяснением с командой ушлых следователей, жёстких профосовых служек. Не секрет ведь, что большинство экипажа не питало к Михелю тёплых чувств. Разумеется, смерть спексиндера потрясла людей с «Ноя» своей внезапностью и ужасностью. Но если сразу, как только узнали, не вцепились в горло, значит, пронесло, поживём ещё.

Внимательно, не перебивая, выслушали сначала Михеля, затем Томаса. Причём юнга не оправдал Михелевы страхи и на сторону команды вновь не переметнулся, а подтвердил Михелеву невиновность. Да так, словно сам всё наблюдал. Его-то рассказ, верно, и стал краеугольным камнем в оправдании Михеля. Осмотрели со всевозможным тщанием труп спексиндера. Шкипер, к немалому удивлению Михеля, не смог сдержать рыданий.

— Сидите, два олуха, спексиндера проворонившие, здесь пока. Грейтесь, — Адриан швырнул им фляжку, словно собакам на драку кость, — да ждите. Мы порешим, что с вами делать.

— Я-то здесь причём? — сразу заныл Томас, однако шкипер его и слушать не стал.

«Конопля-то, дружок, оказывается, не только для меня была посажена[65]», — едва не ляпнул Михель, да вовремя осадил себя: уж очень убитый вид имел Томас — спексиндер и то краше выглядел. Однако полностью не угомонился, хотел выдать другое: «Ты ещё, часом, не передумал? Не откажешься ли от своих слов?». Но опять же решил держать язык за зубами. А так как молчать вообще было невыносимо, особенно когда на корабле все галдели без передыху, решая их судьбину, в итоге выдохнул только:

— Хлебнём с горя, братишка.

И они, разумеется, хлебнули, причём не раз и не два. А что им ещё оставалось делать? Ведь над ними даже охранника не поставили. В Запределье бежать некуда...

«"А мы пили, и желудки наши пели от удовольствия..." Откуда это? От Гюнтера осталось или уже на "Ное", от Питера? Впрочем, какая разница... А вот то, что Питер, как выяснилось, вмазать совсем не дурак, это крепко запомню. Вдруг да пригодится».

Из кубрика доносился возбуждённый гул. Иногда из клубка голосов выскакивал обрывком верёвочки чей-то крик. Вот Виллемов, злобно-визгливый:

— Подпалить ему пятки! Враз выложит начистоту, как спексиндера хитро умертвлял!

Что ещё от него ожидать? Его слова — сами собой разумеющиеся. Было бы даже странно и обидно, если б Виллем вдруг начал защищать Михеля. Тут важно, что шкипер скажет. От него всё зависит. А Адриан, в отличие от этих горланов, не вопит как резаный, потому и не слыхать, сколь уши ни выворачивай, самую важную важность. Вот наконец всё стихло — теперь точно шкипер взял слово.

Михелю определённо понравились бы Адриановы речи:

— Послушайте, парни, хорошенько и зарубите это на носу. Как только получите расчёт в конторе и по морскому обычаю приткнётесь в кабаке, чтобы для начала хорошенько встряхнуться на бережку, — он ваш! Тогда я на всё закрываю глаза, отворачиваюсь, умываю руки и что там ещё полагается. Но вот пока мы в море — ни-ни! Ибо каждые руки на счету. Дотерпите до тверди земной. Прошу и приказываю! Что касаемо Томаса, помощничка и собутыльника дорогого, безвременно нас осиротившего, то ведь он во многом сам напросился на долю сию незавидную. Он ведь, сообщаю по секрету, хотел оставить новичков наших неказистых здесь, в Гренландии. Да, да, и тебя, Ян, тоже. Сиди и не вскидывайся! Заодно спросишь у дружка своего, знал ли он о спексиндеровых планах. Ответ мне передашь. На ушко, разумеется. Дословно. А пока не знаю: может, и выведал Михель как-то о спексиндеровых задумках, ведь покойный был довольно несдержан на язык. А может, ландскнехт — ведун, чур меня, мысли умеет чужие читать. Хотя, скорее всего, просто догадался чутьём своим выработанным солдатским, за каковое его и держим, что от Томаса исходит опасность некая. В целом же только Всевышний ведает, что у них там и как обстояло. Может, и ни при чём эта забубённая головушка. Не мог же он, в конце концов, с медведем в пай войти?! Может, просто стоял, смотрел, ухмылялся, пока мишка спексиндера ломал. Но прошу всех твёрдо помнить: нет в Томасе пули! А вот в медведе, наоборот, есть. Ну не успел ландскнехт, не успел! Осечка там, или ещё чего... Короче, отвяжитесь от человека. Я сказал!

Убедившись, что шкипер выдал всё, что хотел, в разговор неспешно вступил Питер:

— Величайшее заблуждение полагать, что все живые существа сотворены Господом на потребу роду людскому. Спексиндеру просто подошло времечко воздать долг натуре, как воздадим все мы, раньше или позже. Вспомните, покойный сам часто приговаривал: запомните, мол, ребятки, — к северу от Гебрид Бога нет...

— В общем, давайте-ка прекращайте галдёж. Чай, не в «коричневой пивной»[66].

— Поддерживаю, только пусть шкипер объяснит сначала, что нам дальше делать. Без спексиндера сумеем ли мы разделать очередного кита как следует? Сумеем ли сало перетопить? Может, резон сняться с якоря и на всех парусах прочь, домой? Продадим там хотя бы сало сырое...

— Сумеем ли сладить с содержанием трюма? И что будем делать, если океан подарит нам полосатика? — не спеша переспросил Адриан. — Сумеем! Конечно, отходы будут огромны, но и я, и Гийом, и Виллем не впервой промыслом занимаемся. Потому сегодня помянем спексиндера малёхо, а завтра с утра — все по дрова. Затопим, с божьей помощью, котёл.

— А что с этими супостатами делать прикажешь, с ландскнехтом и юнгой? Ведь они вроде как шибко провинившиеся...

— А мы их последнее ложе для спексиндера заставим долбить.

— И только-то?!

— Ну, у нас здесь ни каторги, ни команды расстрельной не предусмотрено, как известно...

— Вот и доболтались, — проворчал неугомонный в ненависти ко всем Виллем, стараясь, впрочем, чтобы Адриан его не услышал. — Вы там можете болтать всё, что вздумается, но он у меня точно до берега не дотянет...

И уже вечером, смутно понимая, что не самая он лучшая фигура для задуманного, просто довериться никому нельзя, подошёл всё ж таки к Михелю.

Михель, который утром с огромным облегчением воспринял своё «наказание», ближе к вечеру резко изменил мнение: рубку мёрзлого камня лёгкой работёнкой не назовёшь. Так что, несмотря на постоянные подкрепления в виде гретого вина и специально сооружённого Корнелиусом «ледокола»[67], силы Михеля были уже на исходе. Посему всё чаще задумывался он о гамаке, а перед этим — о большом, хорошо прожаренном куске мяса. Корабль его желаний, кроме парусов мечты, имел ещё и прочный киль: экипаж, не менее Михеля стосковавшийся по свежему мясу, решил, после недолгих колебаний, освежевать медведя. Томас-юнга, правда, категорически отказался «жрать этого убийцу-негодяя, да к тому ж изрядно порченного погаными песцами», так ведь это ж он тоже в начале работы бухтел. Тут-то из корабельного кубрика, словно змей-искуситель, и выполз Виллем. Он, верно, из мешка своих масок-физий выбрал и приклеил намертво самую доброжелательную улыбку. Но вот зеркала под рукой не нашлось, а глянуть в ближайшую ледяную глыбу не докумекал. А то бы и сам мог убедиться, насколько кривой и насквозь фальшивой выглядела его ухмылка.

Сначала вроде бы их обоих стал расспрашивать о здоровье, а затем незаметно, как ему казалось, переключился на одного только Михеля. Поинтересовался суставами. А у кого, интересно, они в этой ледяной сырости не поют? Михель хотел было сказать, что после такой работёнки, к которой их приговорили, всякая косточка заноет, но решил погодить, выяснить. «Посмотрим, посмотрим, что там на уме у старикана... Вдруг, да одумался, решил покончить с враждой, замириться, вот и ищет подходец».

А Виллема, кроме суставов, заинтересовал уже Михелев рот: не шатаются ли зубы, не болят, не кровоточат ли десны.

— Как же! От матросских, двойной да тройной закалки[68].

Минутку дружно побранили Корнелиуса. Досталось и посредникам, сбывающим на суда Компании далеко не самую лучшую провизию, но Виллем предпочёл не углубляться в вечную для всех наёмичей тему насчёт скверной жрачки.

— Да я не о сухарях. Вот скажи, десны-то у тебя не побелели, случаем?

Михель не был, конечно, железно уверен, что Виллем не зашвырнёт в раззявленный его хлебальник какую-нибудь гадость — допустим, изрядную толику крысиного яда, — но рот всё же послушно раскрыл. Виллем, призвав в свидетели юнгу, разглядел, что — да, действительно белесоватые.

— Не хотелось бы тебя пугать, — голос у Виллема стал ну прям как у чадолюбивого папаши, — но это ведь вполне может быть скорбут[69].

— Обычное дело, говорят, в этих краях, — поддакнул юнга.

— Намекаешь, что мне надо рядышком могилку отдалбливать?

— Да нет, что ты! Просто шкипер поручил мне присмотреть, что и как у кого. Остальные вроде здоровые, так как более привычны, а вот ты, парень, мне не нравишься. Признаки налицо. — Виллем многозначительно замолчал, чтобы Михель прочувствовал трагизм своего положения, а затем бросился «на выручку»: — Однако скоро это ничего не будет значить, потому как в наших руках оказался эликсир от этой напасти. Да, да, не удивляйся! Я говорю о свежей медвежьей печени. Первейшее лекарство от цинги! Сейчас я приволоку тебе кусочек. Корнелиус уже предупреждён и вредничать не станет. Ну как? Если от сырья душу воротит, он тебе и зажарит по-скорому...

— Чегой ты, Виллем, прям исхлопотался весь?

— Объясняю ещё раз, дуралею. Завтра с утречка, по холодку, что называется, работа грядёт бешеная. Все должны быть в деле, а не отлёживаться с болячками.

Михель, которого уже изрядно начал тяготить этот разговор, узрел-таки на палубе появившегося шкипера. «Сейчас и глянем воочию, что почём и кто за кого». И — во всю мощь лёгких:

— Волоки побольше своей медвежьей печёнки! Чтобы уж наверняка выздороветь!

— Чего?! — заревел в свою очередь Адриан. — Виллем, стервец, а ну-ка, подь ко мне! Живее!

Дальнейшего Михель, к великому своему сожалению, не видел: шкипер предусмотрительно уволок виновного к себе в каюту. Но, судя по довольно жалкому виду Виллема, явно божившегося, что это всего лишь невинная шалость, словесными внушениями дело не ограничилось. Виллем, не глядя по сторонам, шустро юркнул на камбуз — искать утешения у Корнелиуса.

«Печёнкой закусывай!» — крикнул ему вдогон Михель, но только мысленно: с этого интригана на сегодня и так достаточно.

Немного погодя подвалил и шкипер. Михель не стал особо ему улыбаться и раскланиваться: на то тебе, мужчина, и пост доверен, чтобы порядок блюсти.

— За нашими орлами глаз да глаз. — Непонятно было, осуждает Адриан либо гордится. — Виллем, смотри-ка, чего удумал! Кабы я не пресёк своеручно...

— Спасибо, конечно, Адриан. Только так и так не стал бы я из рук Виллема что-нибудь брать. Равно как и печёнку эту его расхваливаемую, даже хотя бы и в сметане тушёную. На худой конец, вместо себя бы заставил попробовать.

— Да уж, явно занемог наш Виллем. И имя его недуга — излишняя подозрительность. Пострадал ведь в своё время от вояк, как и многие прочие.

V


На следующий день уже к полудню все были черны ровно трубочисты. Брови выгорели начисто. Шкипер-то всю растительность с лица предусмотрительно снёс, невзирая на холод, а вот недогадливому гарпунёру пришлось изрядно над своей мужской гордостью потрястись, то и дело в ближайший сугроб макая. И то сказать: сначала бороду хлопья жирной сажи обильно оснастили, потом смолистые угольки из печи во все стороны начали постреливать. Плюнул он в конце концов — лишь бы пламенем не занялась! — и к обеду уже имел кличку «Полубородый».

Можно было, конечно, в безопасности из трюма бочки с салом выволакивать, а потом ещё тёпленькие с готовым жиром закатывать, но подобная работа, вдали от основного действа, быстро наскучивала. Мороз, опять же.

Огнедышащая печь, из всех щелей которой с гулом рвались дымные липкие языки пламени, докрасна раскалённый и тоже нещадно чадящий котёл непреодолимо влекли работников. Адриан сначала пытался навести порядок — менял людей с места на место, пересменки устраивал, — а затем осознал, что оно и без его криков недурно выходит. Да и некогда ему было догляд править: сам работал за четверых.

Само собой, без опытной руки спексиндера дело поначалу не заладилось: в первой партии «оладьев» осталось ещё очень много жира, а вторую так перекалили, что чудом не полыхнуло само содержимое котла. Но мало-помалу процесс пошёл.

По общему решению Корнелиуса для стряпки решили не отпускать (накой время и руки терять?), а тут же, в закутке у котла, набили наскоро брюхо китовыми «оладьями» да сухарями, обильно оросив их пивом.

К вечеру опознать каждого можно было лишь с великим трудом, что дало повод Йосту, которого за глаза уже вовсю звали «Четвертьбородым», авторитетно заявить:

— Появись здесь сейчас ненароком испанские флибустьеры, и нам с вами, господа салотопы, прямая дорожка на Вест-Индские плантации. Сахарок варить.

— Потому что умеем с котлами обращаться? — поинтересовался Корнелиус, осторожно сматывая тряпицу с руки, на которую утром ещё ненароком плеснул раскалённым жиром, что тоже послужило поводом для насмешек. Ещё бы: готовя нехитрую еду во время шторма, да будучи даже и изрядно навеселе, умудрялся без последствий балансировать в узком закутке, а тут, на тверди земной, не остерёгся! До того, видать, привык к качке, что и здесь качнулся привычно, а всё прочее почему-то за ним не последовало.

— Нет. Потому что черны как негры. Не помоемся, так на невольничьем базаре ни одна собака не отличит.

Первым начал тыкать во всех пальцем смешливый Томас, затем Йост. Вскоре половина варщиков уже каталась по земле, вторая половина, согнувшись, держалась за животы, а сам шкипер не то пытался стереть намертво въевшуюся копоть, не то смахивал выступившие от смеха слёзы. Кончилось всё тем, что Йост схватил какую-то полуобгоревшую палку и принялся изображать злобного африканского демона.

Михель впервые увидел улыбающегося, да что там — хохочущего во всё горло Яна. Шустрый Томас с трудом отыскал в окрестностях чистый кусок льда, чтобы не только над прочими вдоволь потешиться, но и над собой посмеяться. Адриан продолжал сквозь пальцы смотреть на эту весёлую возню: топлива в печи достаточно, котёл выгружать и загружать время ещё не подошло. Однако, выждав определённое время, напомнил о себе, и через минуту все снова прилежно трудились.

«Резвятся прям как ландскнехты на привале у костра где-нибудь в Германии. Оружия дать побольше, и ни за что не отличишь», — с каким-то даже изумлением приметил Михель.

Ночевать устроились тут же, у котла: лезть в порядком опостылевший, к тому ж нетопленный кубрик никому не хотелось. Благо ночь выдалась безветренная да бесснежная.

Адриан и дежурного назначил, наказав, кого и когда разбудить в подмену. Задача: не загасить печь да беречь прочих от возможных медвежьих визитов.

Вообще-то белые их, несмотря на пророчества уже покойного спексиндера, не особо одолевали. Видели, конечно, не раз, но, судя по всему, предыдущие посетители фактории накрепко отшибли у них охоту совать свои чёрные носы в людские дела.

— Ничего, голод не тётка, вот покочегарим тут сутки-другие — закружат всё ближе и ближе, — утверждал уже Гильом.

Зато их род деятельности пришёлся явно не по вкусу поспешно ретировавшимся с лежбища тюленям. Кто их знает, этих людишек: а ну как захотят китовую ворвань тюленьим жиром разбавить?

На ночь плотно набили котёл, чтобы, как выразился Адриан, сало не выжаривалось, а выпаривалось. Намеревались поболтать уже закутанными в одеяла, да за трубкой-другой, однако усталость всех сморила быстренько.

Михеля ночью дежурить не назначили. «Не доверяют, что ли? Вырежу там, например, всех или медведей напущу... Впрочем, оно и к лучшему — отосплюсь без помех».

Честный труд, рук не покладая, в поте лица своего и всё такое прочее, — штука, как попы уверяют, полезная. Только тебе, Михель, никакая уж праведность дальнейшая не поможет. И вообще тем ландскнехтам, кои каким-то чудом умудрились протиснуться на небеса, ох и скучно, верно, там куковать. А от работы, кроме всего прочего, и устаёшь зверски. Просто жизненно необходимо подкрепить истощённые силы добрым сном да на свежем воздухе, благо погода и раскалённая печь позволяют не трястись полночи от холодрыги. А то ведь ненароком упадёшь у котла — засмеют.

«Яну-то такая работёнка в самый раз: трудится аки пчёлка. Хороший батрачок растёт. А вот о крови забыл! Ну да я ему напомню. Дайте срок».

Мужик, мать его, он и есть мужик. Себя таковым Михель давно не считал. Ломить без просвету — вот предназначение мужика! Его цель — пожрать. Его место — хлев. Ян — всего лишь попутный союзничек. Выбран по одному только признаку — что не смог, как и Михель, влиться в команду. Выжать его до последней капли, как выдавливают лимон для хорошего грога, да и швырнуть в помойное ведро. «Я не могу поставить и убрать парус в одиночку, я не могу совсем не спать. Потому я вынужден полагаться на отбросы рода людского, на тех, кого Великая Война просто выблевала, потому как обожралась в этот день человечины. Ян у нас, значит, не сонный вовсе, он просто полупереваренный. Потому-то, мать его, и ходит вечно, словно в штанах у него куча собственного "золота". И оживляют его только тяжёлаяработа да добрая взбучка».

И всё-таки, костеря про себя на чём свет стоит Яна, Михель одновременно и жалел его: ну не видел паренёк жизни стоящей! Всё война да война — великий похититель радости. И радовался в душе: так же механически безропотно Ян станет в своё время — а время это придёт по-всякому! — выполнять его, Михеля-командира, любые приказания.

Нельзя сказать, что Михель совсем уж не чувствовал удовольствия или упоения от работы: крестьянская косточка, как-никак. Но работать хорошо не значит работать с удовольствием. Радость от разделки того же кита — тень бледная той сладкой, переслоённой для вкуса диким ужасом нервной истомы пред-, после- и боевого настроя! Интересно, Гансу-живодёру китов резать вдоль и поперёк полюбилось бы? С китобоями можно, верно, прожить подольше, вот только гораздо скучнее. Кто ведал бы, как ему одиноко среди этих чужих людей, всецело поглощённых чужим для него делом! Настолько они по уши в своём ремесле, что, ровно слепцы, в упор не видят Михелевых приготовлений к перевороту. Все Виллемовы происки против него считают не более чем старческим брюзжанием и завистью ко всем, кто помоложе. И эти люди с их китобойным делом отрывают от него, поглощают и, в свою очередь, переваривают Яна! А без Яна в его задуманном деле — всё равно что без правой руки. «Левой, — машинально поправил себя Михель. — Левой, а то ведь возомнит ещё о себе невесть что».

Мёртвых воскресить не дано. Михелю, во всяком случае, точно. Так почему же он, ландскнехт, всё время устремлённый вперёд, даже когда вместе со всеми драпал без оглядки, теперь всё чаще болтается в военном вчера? Забросив наживку в омут прошлого, жадно ждёт любой поклёвки и смертно тоскует по погибшим друзьям. Недавно вон даже Джорджо вспомнил-приплёл... А ведь с такими мыслями и настроениями нельзя идти на дело, кое задумал.

И помысливши так, Михель подошёл к Адриану и неназойливо поинтересовался, почему-де его обходят в общем деле ночной сторожи. После чего и прямо потребовал вахты на следующую ночь.

Адриан как-то уж чересчур лукаво-легкомысленно оглядел Михеля с ног до головы.

— Назначу, разумеется. Сала невыработанного гора, ночь на берегу не последняя. Так что не обижу недоверием.

И улыбнулся так вроде бы по-простецки, но Михеля его широченная ухмылка — словно крепкими шкиперскими зубами, да по сердцу, по сердцу.

И снова жир потёк рекой, и копоти опять — как от ожившего внезапно вулкана. Гильом, коего черти морские заносили в Исландию, поведал, задыхаясь и кашляя, как едва живьём не сварился в месте, похожем на Адову глотку, куда сволок их бес любопытства. Питер как бы невзначай поинтересовался, не было ли это любопытство вызвано распирающим желанием женского общества и домашнего пивка, и вечный спорщик Гильом на удивление сразу согласился: что да, мол, взалкали, души грешные, решив, что если там не посёлок рыбаков исландских дымит, то хотя бы жило аборигенское. Адриан возразил ему, что туземцев в Исландии от Сотворения мира не бывало, и они заспорили было, но тут Михель принялся вспоминать, как поведал ему однажды Джорджо — опять этот итальяшка впёрся в память! — о том, как взорвалась целая гора у Неаполя[70]. Сам Джорджо при этом, правда, тоже не присутствовал — земляки, служившие в тех краях, ему поведали, — но говорун он был, в отличие от Михеля, тот ещё, от Бога, да ещё непрерывно помогал себе руками. В общем, представил полную картину.

Плавное течение несколько затянувшегося Михелева пересказа шкипер перегородил плотиной приказа аккурат посерёдке — позвал на работы. Михель даже не обиделся: дело превыше любой болтовни. Тем паче что шкипер успокаивающе потрепал его по плечу:

— В следующий раз дослушаем, ландскнехт.

— Да не ландскнехт я вроде более, — привычно пожал плечами Михель, нисколько не обиженный.

Кроме редких, но всегда весёлых перерывов на пиво, грог, бутерброд, трубку, однообразие работы оживляло разве что зверьё. Тюлени, правда, сразу же убрались неведомо куда, как только пахнуло на них вонью перегоревшего сала. Видать, не самые светлые воспоминания вызвал запашок. Посланный спешно Корнелиус едва успел зашибить отсталого доходягу на обед, перехватив чудом у самого уреза воды. Михеля вот только от тюленьего супа вывернуло наизнанку, а когда, преодолевая отвращение, вторично выхлебал чашку, то вторично же отдал её мёрзлой земле да шустрым песцам. Но, как выяснилось чуть позже, он ещё легко отделался, потому как доброй половине команды обильный, но непривычный жир и желудок смягчил, и кишки смазал-промаслил, зато и потекло из них потом как по маслу. Едва вся работа не остановилась. Потому даже спокойный всегда шкипер схватил дубинку и погнался за Корнелиусом, крича, что догонит — изуродует, ведь только он во всём виноват! Кок, разумеется, в торосы не побежал из-за боязни медведей, а начал носиться вокруг котла, вопя на ходу, что тут, мол, такого? Ну плеснул пару ковшей талой воды перед подачей в суп, так ведь завсегда ж так делается, когда похлёбки в обрез, и ничего, проносило...

— Ах, проносило?! — взревел уже успокоившийся было шкипер и... рванул во всю прыть, но уже не за коком, а в другую сторону, сдирая штаны на ходу. Судя по всему, интимно общаться с природой.

А вдоволь нахохотавшийся к тому времени гарпунёр с железным желудком решил, что пришла пора шкипера остановить, а то и впрямь готовщика зашибёт, ну и помчался за ним, расставив руки. Шкипер его и привёл — на самое место. Михель как понял, что к чему, — чуть в котёл со смеху не свалился. Когда же несколько смущённый, но лукаво зажимающий рукой нос и тычущий пальцем в шкипера Йост, а за ним и мужественно-бледный, но гораздо более спокойный Адриан вернулись к котлу, то обнаружили там Корнелиуса, торопливо скармливающего огню все мало-мальски подъёмные палки, доски, дубины, дрыны, жерди, ослопы.

— Да ты меня просто обезоружил, парень, — только и развёл руками Адриан.

Разбежавшись по торосам и сидючи там в полной беспомощности со спущенными штанами, они, разумеется, предоставляли шикарную возможность медведям пополнить их съестные припасы. Ведь косолапые, по мере распространения дразнящего запаха, умножались без меры. Михель уж по три раза на дню заряжал по Адрианову приказу пушку и палил вхолостую для их разгона. Юнга, Питер, да и кок были совсем не против, если бы он забил ядро или картечь да попробовал поохотиться, но шкипер резко противился: достаточно, мол, и того, что компанейский порох пережигаем без меры. Свои ведь, мол, денежки обращаем буквально в дым: с нас затем за все расходы и потери высчитают ценой предельной. В конце концов на выстрелы перестали обращать внимание даже песцы.

Но если медведи, как и положено важным господам, держались в тени, не выпячиваясь, то уж песцы разве что добровольно в котёл не лезли. Любой оброненный ненароком кусочек сала, китовые «оладьи», не пошедшие в печь, капля пролитого, чуть остывшего жира, остатки трапез — они всему были рады. Шустрый юнга умудрился как-то просто затоптать парочку наиболее ретивых, причём остальные, ничуть не брезгуя, тут же закусили своими убитыми товарищами. Прочие же просто не обращали на мешкотню под ногами никакого внимания: за пятки не кусают — и то ладно. Охотиться? — так ведь они летние, линючие, прямо кошки какие-то ободранные. И, судя по всему, зверьки это отлично осознавали. В итоге, дружно преследуя какого-то удачливого наглеца, явно хапнувшего кусок «не по чину», стая умудрилась однажды уронить самого Йоста, порядком расшибшегося.

Отличное дополнение наземным побирушкам составляли пернатые стервятники — разного рода хищные чайки. Эти тоже своего не упускали: пикировали и рвали на лету. Ну никакого, понимаешь ли, почтения к нелёгкому груду китобоев! Когда же юнга попытался повторить с птичкой такой же фокус, что и со зверушкой, использовав вместо ног руки, чайка лихо располосовала ему большой палец так, что он кровью залился. Адриан на то лишь заметил, что вообще-то юнгу сюда приставили не ворон ловить, посему он должен работать. Юнга догадался сунуть руку в ледяную солёную воду, благо подобного лекарства в округе — с избытком.

Просто изумительно, как они вообще могли что-то наробить с такими приключениями. Тем не менее гора сала таяла на глазах, ровно снег под жарким солнцем, а желудок трюма явно перешёл на жировую подкормку, притом так успешно, что, того и гляди, скоро отрыгивать начнёт.

VI


Чёрт его знает, почему так? Голодная, холодная, бесплодная запредельная земля, явно кем-то когда-то хорошенько проклятая. А почему ж сердце-то так щемит? Почему, несмотря на очень мерзкую, как обычно, погоду, упрямо не желаешь идти вниз, в тёплый кубрик, а торчишь столпом на скользкой палубе? Пока окончательно не убедишься, что никакой ураган уже не в силах разодрать завесу ледяного дождя, скрывшего «Зелёную землицу». Точно так же дождь скрыл-затопил очередной бессмысленный кусок твоей жизни, где рядышком вмурованы в скалу прошлого, упокоились и медведь-убийца, и спексиндер-убитый, и касатка-охотница, и чайка-стервятница. Там же остались твои выстраданные, вымученные, прожитые — не всегда, может быть, верные — мысли, чувства, поступки. А впереди, теперь уже широкой полосой Датского пролива[71], и справа, и слева, и под, на немыслимую глубину, — вечно недовольный, ровно скучающий океан. Дожидается: чем же ты его потешишь? И твоя смерть тоже для него потеха, развлечение на миг-другой.

«Ну что ж, удивим старика Нептуна. Так ведь, Ян?..» И Михель решительно направился вниз: нечего сопли зазря морозить. Захворать сейчас последнее дело — оклемаешься уже в голландском порту. И что дальше?

В кубрике всё как обычно. Разве что шкипер спустился на огонёк. Скучновато ему явно без спексиндера. Хочет взамен Йоста заполучить, чтоб было с кем «ледокол» лакать. А тот, естественно, кочевряжится: грогом его и здесь не обносят.

— Эй, шкипер! Мы охотиться-то будем? Или я гарпуны зачехляю? — Йост перевёл надоевшую беседу в другое русло, и все замерли в ожидании ответа.

— А я смогу тебя удержать на борту, если рядом забьёт фонтан? — Адриан уже понял, что упрямец свои пожитки, в придачу с бренным телом, к нему в каюту не забросит. — Разве что в трюме на цепь усажу. — И уже более серьёзно: — Я полагаю, ещё один полосатик в виде сала вполне войдёт. Сырое сало, разумеется, не спермацет, не готовая ворвань, но спрос сейчас хорош — выгребут и сало. Кроме того, мы ведь всегда сможем арендовать печь в порту и сами обработать, как в Гренландии.

— Это заместо отдыха? — бесцеремонно вырвалось у Томаса.

— Под землёй, милок, вволю наотдыхаешься. Там уж никто не потревожит. А на земле надо на хлебушек зарабатывать. — Виллем подкрепил свою мысль тем, что нахлобучил зюйдвестку юнги ему на уши.

Михель расхохотался вместе со всеми, но совсем не над тем, что и прочие.

В течение дня он выбрал-таки момент и в очередной раз вдолбил Яну, что злобные китобои не угомонились, что они продолжают лить кровь тварей Божьих, невинных, и уже ради только собственного удовольствия. Трюм-то под завязку.

— Мне было видение. И голоса были — там, в Гренландии. Что надо пресечь это безобразие. — Михель неожиданно остро полоснул взглядом по лицу Яна, но парнишка то ли обучился таить свои мысли, то ли просто пропустил Михелевы слова мимо ушей, то ли все Михелевы ночные старания пропали втуне.

Все последующие дни для Михеля вместо солнца на небе поднимался один лишь огромный вопрос: как овладеть судном? Перебить команду, воспользовавшись внезапностью? Но Михель не был уверен, что владеет ножом настолько хорошо, чтобы безнаказанно умертвить семь здоровых мужиков. Тут от одного Йоста озноб по спине... Отравить? Нет, Корнелиус не допустит его похозяйничать в своей епархии, а если и допустит, то будет следить зорко, не отходя. Больше, правда, за тем, чтобы Михель не уволок мясо из котла, не подтибрил бы иной какой лакомый кусок либо не запасся спиртным за его, Корнелиуса, счёт. А главное — чем? Единственное, что Михель мог в избытке плеснуть в котёл, — так это солёной водички: океанской либо собственного производства. Осталось одно: дождаться, пока все прочие покинут борт «Ноя».

Потому-то Михель и обрадовался, выведав, что шкипер и гарпунёр не собираются прерывать охоту. Но, опять же, судя по заполненности трюма, это будет только одна удачная охота. Хоть садись, свесив ножки за борт, да приманивай китов: «цыпи-цып». И ещё здесь загвоздка: Яна-то, допустим, оставят на борту, но его, Михеля, — ни за что. И совсем не потому, что не доверяют. Тут проще резон: кому-то надо ведь на банке с веслом надсаживаться! Есть от чего руки опустить.

Хотя и это, опять же, не главная грусть-тоска. Ян занозой сидит в сердце! Ян с его чёртовым, ни в какие ворота не лезущим неприятием крови. Заглянешь иной раз в его пустые, словно вымороженные там, в Гренландии, глаза, и волком от отчаяния выть охота. А ещё больше хотелось звездануть кулаком что есть мочи и колотить до тех пор, покуда дух из него не отлетит. А после пойти вон хотя бы того же Йоста на бунт подбивать — и то легче будет. Единственное светлое пятно — то, что Ян уже довольно сносно управляется с «Ноем».

Иной раз, на войне, единственное удачное ядро, нашедшее дорогу в крепостной пороховой погреб, или шальная пуля, упокоившая вражеского генерала, решали все проблемы. Так и здесь приключилось: решение пришло само по себе, совершенно неожиданно.

Работал Михель на мачте. Не то чтобы на самой верхотуре, однако ж и до палубы было изрядно. Крепил себе парус вместе с прочими, да и зазевался. А тут юнга с «вороньего гнезда» завопил благим матом, как только он и умел. Что-то там про фонтаны с левого борта. Михель от грома внезапного с небес и полетел на палубу. Забыл, как есть забыл золотое правило, неоднократно ему вдолбленное: «На мачте одна рука для работы — другая для себя».

Приземлился довольно-таки удачно, но тут как молнией ожгло: «Вот он, выход!»

И Михель, не вставая, покатился по палубе, сдержанно стеная и обхватив колено руками. Его бережно, но быстро подняли и, поддерживая, повели в кубрик. Питер на ходу ругнул пару раз горлопана юнгу: не глухие же они здесь, в конце концов. Доорётся когда-нибудь, что у самого глазищи бесстыжие повылазают. В целом же в ходу были обычные для подобного случая разговоры: оступился, поскользнулся, не уберёгся. Только неугомонный Виллем злобно прошипел, что лучше бы проклятый ландскнехт головой приложился или за борт усвистел.

В кубрике длинные сильные пальцы Питера начали ловко мять и крутить освобождённую от одежды и обуви Михелеву ногу. А Михель, которому больше было щекотно, нежели больно, исправно стонал да вскрикивал так, чтобы костоправ не заподозрил подвоха.

Покончив со своими манипуляциями, Питер поспешил успокоить Михеля, что перелома-то точно нет, а наличествует либо вывих, либо сильный ушиб. Судить более верно он не берётся. Утро вечера мудреней: если нога к утру распухнет, тогда по виду опухоли и определимся с лечением — тугая повязка, водочный компресс или травяной настой. А вообще нет, мол, такого китобоя, который не маялся бы болями в конечностях, особенно в ногах: сырость, холод, мелкие ушибы. Михель резонно возразил, что вышеперечисленные причины он вдоволь имел и в солдатчине, и Питер охотно согласился, что да, возможно, именно старые, невидимые болячки только и ждали сигнала, чтобы громко о себе завопить. А пока из доступных средств он посоветовал потребовать, через него, у Корнелиуса самое эффективное снадобье — добрый стаканчик джина.

— Э-э, а лекарь-то ты, малый, видать, никакой, — поставил свой диагноз Михель, но с предложением согласился. — А то, что нога у меня к утру опухнет, насчёт этого ты, парень, не беспокойся.

— Уповай на Господа нашего, ибо Его милосердие безгранично, — бросил Питер на прощание.

«Эге, за вашим Богом я давно б уж ноги протянул», — подумал Михель, согласно кивая в ответ.

Питер отсутствовал долгонько, так что Михель смог хорошенько обдумать своё положение и план дальнейших действий. Несколько огорчило, даже обеспокоило то, что Ян, вопреки ожиданиям, не заскочил хотя бы на минутку. Ну да переживём: пущай, времени даром не расходуя, овладевает таинством мастерства шкиперского. Он пока и сам не ведает, как это может пригодиться.

Когда Питер наконец-то приполз с заветным стаканчиком, мозги Михеля раскалились уже точно ядро, призванное поджигать корабли либо блокгаузы деревянные. И только увидев полную посудину, Михель понял, как ему хочется выпить. Плеснуть ледяным джином на разгорячённые сверх меры мозги и потом жадно вдыхать пары. Питер, пряча заблестевшие глаза, бормотал что-то о том, как трудно было выпросить у Адриана ключ от винного погребца, а потом ещё и Корнелиус заартачился, но Михель враз определил, что свежим джином благоухает не только из рюмки.

«Э, да ты, святоша, пьянь тайная, несусветная. Ровно поп померанский[72]. Тяпнули вы там, в трюме, на пару с коком, который тоже, кстати, вмазать не дурак, по парочке-троечке таких чарок, а теперь вот и на мою пайку мылишься, плетя что-то о несусветных трудностях».

— Бог подаст! — Михель говорил вроде себе, но на самом деле обращался к Питеру; потом лихо опрокинул горькую жидкость в рот.

Питер ничем не выдал своего разочарования.

— Давай-ка ещё разок осмотрю. Может, там и водочный компресс понадобится... — А руки уже тянулись к Михелевым штанам, и если бы Михель точно не знал, что движет Питеровым милосердием, подумал бы бог знает что.

Стало скучно: подобных способов отцедить себе рюмочку-другую он навидался вдосталь. Поэтому Михель отказался, но так, чтобы не обидеть Питера: ни к чему ему пока свара с лекарем.

— Ты ключ-то Адриану ещё не отдал? — И, дождавшись утвердительного кивка, продолжил, сопроводив слова красноречивым подмигиванием: — Так отдавать-то особо не спеши, а по бортику — да прямо к Корнелиусу. Пока там шкипер прочухается... — Не успел докончить, а Питера уж и след простыл. — Посуду прихвати! — только и успел напомнить в спину.

— Да есть же там, — отмахнулся Питер как от мухи надоедливой.

Михель почему-то подумал, что если прямо сейчас спросить у Питера, какой ногой — правой или левой — он, Михель, приложился к палубе, тот не ответит. Да, верно, вообще не ответит — рукой или ногой.

А ответ держать пришлось. Ибо не прошёл Питер по палубе и двух шагов, как коршуном налетел на него зоркий и обо всём на свете помнящий шкипер. Ключ отобрал и допрос о Михелевом самочувствии учинил. А поскольку вразумительного ответа — Михель тут в самую точку угодил — не получил, а лишь всласть надышался парами винными, то и предстал пред Михелевыми очами сам, собственной персоной.

Михель беседу прекрасно слышал, потому время имел не только над незадачливым бедолагой лекарем посмеяться, но и к Адриановому появлению изготовиться. Сперва лёг и даже веки смежил, однако затем сел и начал всё ж таки изрядно побаливающую, хотя, разумеется, не сломанную, ногу растирать аккуратно.

Адриан некоторое время молча разглядывал Михеля. Тот почему-то был уверен, что шкипер за собой и Питера притащит — заставит повторить осмотр, — но обошлось. Возможно, до Питерова протрезвления.

— Не вовремя ты, парень, расхворался, — нарушил затянувшееся молчание шкипер. — Киты снова объявились. — Михель виновато улыбнулся и молча пожал плечами. — Ведь тысячу раз распекал Томаса: не ори так! Нет, всё бесполезно.

— Может, пройдёт за пару дней? — Михель постарался придать тону изрядную долю безнадёжности: мол, для тебя, шкипер, говорю только, а сам-то, увы, ни черташеньки в это не верю.

Однако шкипер слышал только то, что хотел слышать.

— Два дня?! Да тут завтра вода кипеть будет от фонтанов! Уж я-то чувствую. Как терьер дичь.

— Может, можно будет меня в шлюпку усадить? Руки ж ведь целы, — Михель ляпнул, словно на тонкий лёд выскочил: аж дух захватило — того и гляди провалится. То есть если шкипер за его предложение ухватится.

— Не дело это, — отмахнулся шкипер. — Мало ли, кит или волна вельбот опрокинут, а ты без ноги. — Михель вдруг понял, что, беседуя, шкипер одновременно напряжённо думает, ищет выход, как обойтись без него. — Ладно, поправляйся. Может, завтра и в пляс сам попросишься. Поболит, поболит да перестанет. Вот я, к примеру. Штурвала не бросал никогда. Даже когда в шторм — не на этом, правда, корабле, — обломком рангоута сверху шарахнуло. Боль ужасная, в глазах тьма египетская. Хорошо хоть, заранее меня к штурвалу привязали, а то б смыло. Бросить-то штурвал всё равно не на кого было. Вот сейчас, правда, твой парнишка есть, почти готовый штурман.

— Да какой он мой?! — отмахнулся на сей раз Михель. — Так, опекаю помаленьку, чтобы в кубрике не заклевали.

— Да уж, кубрик может быть жестоким. Так ведь и мир жесток! Однако ничего: если сразу не зарежут, то потом человеком станешь, да ещё и благодарить начнёшь, что не сюсюкали. С тобой ведь так же было, ландскнехт?

Михель согласно кивнул.

Уже поднимаясь на палубу, Адриан неожиданно присел на трапе:

— Слушай, может, тебе ещё джину? У нас ведь, знаешь, и ром имеется. Так ты скажи, только передавай не через Питера. А то у молодца и ручонки и губёнки уж затряслись от вожделения.

— Пожалуй, не стоит... Двое пьяных — это уже перебор.

— Ну, смотри, — пожал плечами шкипер. — Валяться-то здесь одному скучновато будет.

Михель готов был поклясться, что на лукаво изогнутых губах шкипера вскипала фраза: «Хочешь, дружка твоего пришлю, — развлечёшься». Но так и не пролилась.

Китобои по очереди заглядывали в кубрик, чтобы убедиться, как выразился суровый Виллем, «что солдатик не придуривается». Но Михель встречал каждого приветливо, охотно болтал и шутил над своей бедой, так что все сошлись во мнении: ландскнехт действительно здорово приложился к палубе, но в целом ему повезло — денька через три заскачет молодым козлом. Растроганный чужой бедой, добряк гарпунёр даже предложил глотнуть из своей заветной фляжки, и Михель, успевший уже тысячу раз раскаяться в своём отказе от предложения шкипера, с благодарностью приложился. Даже Виллем поверил ему — первый и последний раз.

Общекомандное полотно доверия несколько смазал Питер. Пока винные пары наполняли сердце его блаженством, он всем говорил, какой молодец этот Михель, что терпит боль жестокую по-мужски, не скуля. А вот когда за горло взяло протрезвление и откупиться от него стало нечем, тут лекарь и вспомнил, что это ведь Михель коварно послал его прямо в лапы шкиперу, ключ от рая конфисковавшему. И возопил тогда Питер совсем иное, обильно приправляя мысли свои о Михеле библейскими изречениями. Но люди, как известно, не любят злых пророков, к тому же на «Ное» уже привыкли к художествам подвыпившего Питера. Можно даже сказать, держали за развлечение и диковину некую, едва не за реликвию. Посему ввернёт Питер ни к селу ни к городу что-нибудь вроде: «Всегда, ночью и днём, в горах и гробах, кричал он и бился о камни[73]», а ему в ответ Гильом сладенько так, на винный погреб указуя:

— Знаем, знаем. Ведь «где сокровище Ваше, там и сердце Ваше»[74].

Тут же и Томас, как из пушки, в ухо:

— А желудок твой есть Харибда жизни!

Так Питер и застынет столпом: глазами лупает, ровно сыч на свету. Понять не может, откуда в соратниках его столь книжной мудрости накопилось. Не помнит вовсё, что сам же изрекал. В прошлый раз, когда, в частности, упрекал всех за чрезмерное пристрастие к чревоугодию.

На самом деле тогда, — впрочем, как и всегда в подобных случаях, — всё началось с того, что почудилось Питеру, якобы недоливают ему. Договорился в конце концов до того, что на евангелическом, в общем-то, судне начал кричать, что всех их, мол, «проклянут с колоколом, свечой и книгой»[75].

На это шкипер прихлопнул его народным:

— И чёрт может ссылаться на Священное Писание, если ему это выгодно.

...Но, несмотря на то что все прекрасно видели изнанку его филиппик[76] и отмахивались как от мухи надоедливой, на сей раз Питер не унимался. Взбешённый шкипер, которому тоже перепала изрядная порция Питерова сарказма, хотел уж было отправить пьянчужку на канате за борт к рукавицам[77] — на время, для протрезвления, — да Йост отговорил. Дал Питеру для успокоения пососать из своей фляжки, а затем спровадил баиньки. Питер согласно закивал, обещая задать храпака до небес, но — что бы вы думали? — через самую малую толику времени подскочил на своей лежанке, вытаращился на Михеля дикими глазами, грязно выругался непонятно на кого и вышел подышать свежим воздухом. После небольшого шума и гама наверху его внесли уже двое — Томас и Виллем. Притом Виллем без конца язвил лекаря сухоньким кулачком под рёбра, и его же, а может, и чей другой кулак неплохо прошёлся по роже Питера, обильно залитой кровью.

Михель чуть было не вскочил помочь, подумав, что неплохо было бы втихомолку ухайдакать святошу, а затем свалить всё на пьяную драку. Ан-нет, не пройдёт: ведь все прочие участники действа были трезвы.

— Чудны дела Твои, Господи, — только и смог произнести. — А говорили, что весь шум и гам на буйсе только от меня исходит.

— Лежи, ландскнехт, и не рыпайся! — завопил доведённый до белого каления Виллем. — А то и тебе наваляем под горячую руку. — И он с такой силой швырнул Питера на лежанку, что только пыль поднялась.

Михель примиряюще поднял руки, и Виллем, тут же забыв о его существовании, свирепо рыкнул на бесчувственного Питера:

— Только попробуй здесь наблевать! — Томас начал было хлопотать, поудобнее устраивая спящего, но Виллем решительно рванул его за руку: — Вот тот присмотрит и укроет. Ему всё едино делать нечерта...

VII


Среди разного армейского, полуармейского и околоармейского сброда, полнящего лагеря и обозы, болтался одно время неприметный парнишка по кличке Чёрный. Быть ему представленным лично мало кто удосуживался, но играющие по-крупному, явно или тайно, знали, что если оказался в долгах как в шелках и кредиторы давят немилосердно, кроме петли и побега есть и другой выход. Надо пойти пошептаться к маркитанту и ростовщику, выкресту Вальтеру, которого закадычные приятели нет-нет да и называли по старинке Абрашкой. Если вы могли доказать Вальтеру-Абраму свою платёжеспособность и предъявить залог какой, дальше надо было только неприметно указать нужного человечка, терпеливо дожидающегося возвращения своих гульденов или экю. Через пару-тройку дней кредитора находили мёртвым. Не убитым, а именно мёртвым. По причине естественности отбытия в мир иной профоса эти дела не интересовали, и долги списывались как бы сами собой. Правда, теперь уже счастливчик, отбелённый от долгов, чувствовал себя как на сковородке, потому как знал, что если задержит с оплатой выполненного поручения, Вальтер может науськать своего Чёрного и на него.

К Вальтеру, вернее, к услугам Чёрного, обращались и незадачливые дуэлянты. С этих немилосердно драли по три шкуры ввиду безотлагательности. Кроме того, спасённый утром забияка мог к вечеру на радостях навызывать ещё с десяток мастеров шпаги и пасть не расплатившись.

Да и дело это довольно щепетильное. А чего бы вы хотели, когда даже богатейшие страны, «империи, в которых никогда не заходит солнце», ведут себя ровно заурядные незадачливые проторговавшиеся купчишки?[78] Только личные оскорбления продолжали смываться кровью. Поэтому влипнуть в историю с Чёрным из-за карточных делишек — это одно. А связать Чёрного со своими дуэльными делами — совсем другое.

К слову, Чёрный не подводил ни там, ни там. Один оплаченный молодчик упал, уже войдя в дуэльный круг и встав в позицию. Нанятый для дуэли лекарь определил скоропостижный удар. На этом основании единственный уцелевший участник дуэли, уже попрощавшийся с этим миром, отклонил как настойчивые просьбы друзей покойного скрестить с ними шпагу, так и предъявленный Вальтером к оплате вексель. Пока друзья второго забияки судили и рядили, как его поядрёней оскорбить и всё-таки вызвать на поединок, причём большинство склонялось к обычной «тёмной» для труса, — он и сам помер. Упал ничком прямо на марше без вскрика, только за сердце схватиться и успел. Подоспевший лекарь с ходу определил причину: скоротечный удар.

Только раз на Михелевой памяти Чёрный прокололся. Причём в самом прямом смысле. Ткнул точно в сердце тоненькой иглой бесследно, но капелюшечку крови выступившей стереть побрезговал. Или поленился. Расплылась кровушка ягодкой раздавленной или винцом капнутым неосторожно. Однако выделили её среди прочих пятен — застарелых, жирных, винных, соусных и тому подобных — глаза зоркие. И стали ниточку дёргать-раскручивать. Неторопливо, правда: как кота за хвост. Вальтер всполошился за напарничка своего, никем не виданного. Зазвал профоса в свою палаточку, ничем неприметную, винцо выставил отборное, закуски, во рту тающие, золотишком, естественно, звякнул. А то, как после ухода гостя дорогого Вальтер-Абрам остатки трапезы прямо в скатерти брезгливо снёс на ближайшую кучу мусорную, — профос, конечно, не видел.

Итогом сей пирушки достопамятной стало то, что уже наутро цапнули профосовы служки девку первую попавшуюся, и та — не без «устрашения», разумеется, — конечно же, во всём созналась. Рутинно, до зевоты: не заплатил-де жадюга положенного, вот она его с досады пьяного иголкой и пощекотала. На общелагерной виселице старую гроздь покойников, для устрашения не снимаемых, раздвинули немножко, местечко освобождая...

Что по поводу промашки сей сказал и сделал Вальтер своему подручному — неведомо, потому как встречались они почему-то без свидетелей. Однако к покойникам, коих молва народная неистребимая приписывала Чёрному, больше не цеплялись ни лекари, ни дознаватели. Со временем Чёрный приобрёл в их лагере даже какую-то мистическую, дьявольскую власть. Всё мало-мальски таинственное, непонятное, по слухам, без него не обходилось. Стали поговаривать, что Чёрный — родственник, как бы не сын, Вальтеру-выкресту.

Иначе как объяснить ту силу, которую имел тщедушный старикан над неуловимым убийцей, способным пришибить его одним щелчком? Как объяснить его львиную долю в заработках и прочие нюансы? Были и такие, что с пеной у рта утверждали, что Абрам выказал покорность вере Христовой только для отвода глаз, а на деле остался горячим адептом каббалы, а Чёрный, что ему служит не за страх, а за совесть, есть не что иное, как одно из воплощений нечистой силы. Знатоки в подтверждение сыпали именами Белиала, Мересина, Абадоны[79]. Куда только Святейшая инквизиция смотрит, почему не приструнит болтунов? Хотя армия на сей день — пожалуй, единственное место, где можно болтать более-менее вольготно. Только здесь жарят людей на кострах не за грехи придуманные, а исключительно из-за добычи реальной.

Не все, как оказалось, боялись нечистой силы. Команда бравых вояк, наподобие 4М и 4Г, заключила однажды аккорд[80], что вычислит и уничтожит Чёрного. Метод избрали верный: неусыпную слежку за Вальтером-Абрамом и опрос всех, кто хоть что-то мог видеть или слышать.

Рьяно взялись, да быстро остыли. Какая кошка перебежала им дорогу, никто так и не понял. Разговорить в конце концов удалось только одного. Который и признался, что все они одновременно обуяны вдруг были таким ужасом, что едва не бросились из лагеря куда глаза глядят. Добежали, не сговариваясь, до церкви, долго там молились и даже принесли обет: ни за какие коврижки не лезть более в подобные сатанинские игры.

Днём над лагерем держали власть командиры и профосы, ночью простирал свою десницу Чёрный. Подобный порядок вещей продолжался до тех пор, пока кто-то не догадался распутать клубок с другой стороны: взял да и зарезал Вальтера-Абрама. По слухам, его хотели сперва утащить в лес да расспросить там хорошенько, с пристрастием. Уже собутыльники и костёр в условленном месте запалили, но старик вдруг начал отчаянно брыкаться, попытался поднять шум, привлечь внимание, не дай бог, самого Чёрного, и его по-быстрому истыкали кинжалами. Оборвалась единственная паутинка, ведущая в логово Чёрного, а раз не стало Вальтера-Абрама — не стало и новых заказов. Убирать врагов в лагере опять стали исключительно по-старинке: кинжал из-за угла; шпага на поединке; шальная пуля в спину в бою, невзначай...

К чему Михель выгреб сейчас из закоулков прошлого этого героя военного эпоса? Да к тому, что, по слухам, а их же не ветер разносит, одной из любимых забав Чёрного было вызвать у заказанного и оплаченного пьяного клиента рвоту, а потом своей же рвотной массой захлебнуться заставить. Дело облегчалось тем обстоятельством, что ближе к вечеру половина армии обычно на ногах уже не стояла.

Вот если бы и над Питером подобный фокус произвесть! Но здесь специалист надобен: вот так захрипит удавленник, брыкаться ненароком начнёт — тут и палубный люд набежит. И хочется, и колется...

Осторожно спустив ноги, Михель сделал пару кошачьих шажков к постели безмятежно похрапывающего пьянчужки. Напрасно уверял себя, что ежели уж решился — то действуй! Ноги не несли, словно и в самом деле были покалечены о палубу.

Таким образом — шажок вперёд, пару назад — Михель едва не допрыгался до того, чтобы его застали посреди кубрика живёхоньким-здоровёхоньким. На счастье, Йоста окликнули уже на трапе, и то, как Михель скоренько юркнул в свою постель, видели только гарпунёровы ноги.

Послав кого-то на палубе единожды, а затем, для вразумления, ещё разок, Йост продемонстрировал кубрику и верхнюю половину тела. Внимательно, что-то соображая, осмотрел Питера, затем Михеля. Видно, что-то такое высмотрел на Михелевой роже, но истолковал по-своему:

— Печалишься, что вынужден прохлаждаться, тогда как все прочие в поте лица куют себе денежки? Не тушуйся, с кем не бывает! Как доложил Питер — ещё в то время, когда был в состоянии что-либо докладывать, — от этого не умирают. Отлежишься денёк-другой — и в работу. Считай, что тебе повезло, хотя лично я в гробу видал такое везение. Помру, верно, если без дела проведу пару дней в постели просто так, без девки. Ровно как солдат в армии зачахнет, ежели за день никого не зарежет. Ну ты-то знаешь! — Жалкие остатки бородёнки Йоста затряслись от зычного хохота. Остановился же в некотором изумлении, заметив, что Михель его не поддержал. — Правда ведь?! — Тон гарпунёра неожиданно стал угрожающим, но Михель и бровью не повёл: только смотрел внимательно. Весь его вид как бы говорил: пользуйся, тирань, подгадал же момент, когда я беспомощен. И Йост не выдержал, сплюнул в угол: — Волк ты, ландскнехт! Одинокий. Волком и сдохнешь!.. А зачем я сюда пришёл? Уж явно не с тобой собачиться. За Питером. Боюсь, стравит он обильно, не соображаючи-то. А миазмов тут и без того хватает. Потому пойду-ка, вывешу его за борт да потрясу хорошенько. Пока всё дерьмо из него не выльется. Это ж надо: в открытом море, да так нажраться?! Парни уж хотели Корнелиусу-потатчику ряшку отполировать, да боятся — траванёт, злыдень, всех скопом...

Вечер закончился под сердитое бормотание Питера. Его не только вывесили за борт, но ещё и окатили ведёрком забортной воды, как лучшим эликсиром для протрезвления. Закутавшись во всё сухое тряпьё, кое только мог мобилизовать, он под стук собственных зубов бормотал теперь что-то. Не зло или обиженно, но очень уж надоедливо, жалостливо. Михель даже сплюнул в сердцах втихомолку: вот ведь, не задавил, теперь сам майся!

Над Питером и не смеялся-то никто открыто, так, похихикивали в кулак. В конце концов ополоумевший от его скулежа Йост, который к тому же чувствовал свою вину, послал юнгу на камбуз за грогом, строго-настрого наказав, чтобы кок сдобрил питьё только одной ложкой рома. Однако ж Корнелиус, давний собутыльник Питера, юнгу как-то провёл, а может, и задобрил — у кока для того и для другого самые широкие возможности.

Питер скоренько питьё выкушал и разом согрелся и взбодрился. Глаза заблестели, рот ровно заклинило широкой улыбкой. Йост недовольно крякнул — мол, самому надо было вначале грог испробовать, — и выразительно погрозил Томасу кулачищем. Что он мог ещё сделать? Однако юнга, у которого в отличие от Питера масляными были не глаза, а губы, только отмахнулся. Видимо, угощение стоило возможной взбучки.

Питер же, видя, что его веселье всем ровно кость в горле, решил сменить тактику и заняться покаянием. Показушно бухнулся на колени перед распятием и образом Святого Николая и принялся отбивать бесчисленные поклоны, громко, чтоб всем было отчётливо слышно, шепча слова молитвы.

Михеля, ещё со времён Гюнтера невзлюбившего святош-ханжей, так и подмывало запустить ему в зад сапогом. Прямо руки чесались. Пришлось за пазуху их сунуть да крепко сжать. К тому же под свистящий, бритвой режущий уши шёпот он почему-то едва не заснул. А спать-то ему в эту ночь заповедано.

Питер меж тем так разошёлся, что напрочь отмёл пожелание Йоста: «Чем из себя святошу разыгрывать, пошёл бы лучше Михеля ещё разок осмотрел да пособил бы чем. Теряем ведь работника, притом в самую страду».

Михель, это услышав, решил, что, пожалуй, лучше притвориться крепко спящим. Если Йост всё ж таки уломает Питера заняться всерьёз Михелевой ногой, тревожить его не будут, ведь всем известно: сон — лучший лекарь. Посему Михель смежил веки и приготовился ждать — долго и терпеливо. Этому он хорошо обучился — в засадах и караулах. Заодно надо хорошенько обдумать, что с ноженькой делать, чтоб к утру все поверили, что Михель — инвалид форменный, заслуженный, в суровых боях с большими рыбами покалеченный. Под рукой-то ничегошеньки нет...

Тут же едва не выдал себя, чудом не расхохотавшись. Ведь обувкой в Питера всё ж таки запустили — из самого тёмного угла. Кидальщик оказался косой, к тому же с ручонками явно кривыми: сапог в Питера не попал, зато чуть не смел с переборки иконостас немудрёный. После этого шутить как-то всем расхотелось, и молельщика оставили в покое.

Михелю некстати вспомнился мающийся с похмелья Маркус, которого вырвало прямо в церкви во время святого причастия — и выбежать не успел.

VIII


Армия есть мануфактура великая. Основной продукт — покойнички, побочный — покалеченные. Но калечат там хоть и с увлечением, да всё больше грубо, топорно. Как отсекут руку, ногу, так ведь потом обратно не приставишь. Михелю так, конечно, не подходит.

Натти сказывал — брехал ли, правду ли говорил, — будто у «морских братьев» вроде как попадаются лихие ребятишки, что и на одной ноге горазды управляться. Оно, может, и верно, когда у тебя сотня-другая локтей взад-вперёд по палубе да полёта вправо-влево в придачу. Можно и на протезе везде поспеть. А ежели тебя, как любого порядочного ландскнехта, каждый, почитай, божий денёк заставляют — ать-два, ать-два! — порядочную толику немецких миль за спиной оставлять?

Опять уточним задачу: Михелю такая нога надобна, чтобы, увидев её, китобоев прошибли слёзы жалости к несчастному горемыке. Но ежели понадобится — а Михель нутром чуял, что понадобится, — чтобы смог он при этом легко прыгать, бегать, нападать.

Счастье, что в армии, как и в любой мануфактуре стоящей, имелись мастера различного профиля и звания. Обучат, коли желание имеется.

ВЫЖИВЕТ НЕ СИЛЬНЫЙ

I


Попросился к ним как-то в роту нищий пилигрим, калика перехожий, — старичонка согбенный да сильно увечный. Любая часть в военное время — двор проходной, широко открытый. Большинство напрямую в могилу топают, а кто-то, в поисках лучшей доли, — в следующий такой же двор, в богадельню, монастырь, на паперть и бог ещё ведает куда. Несмотря на нужду жестокую в людях, в преддверии расхода грядущего, капитан заартачился: кой прок в старой развалине? Так этот фокусник, буквально на глазах онемевшей от изумления солдатской братии, обратился внезапно в здорового парнягу, безо всяких следов немощи и хвори!

Пока судили да рядили, кто он — маг-чернокнижник, а то, может, и лазутчик шведский? — враз подобревший капитан ему и мушкет с перевязью из ротной фуры приказал выдать, и серебришком легонько звякнул. Плёвый, конечно, аванс, да и ружьецо, прямо скажем, разболтанное: прежний, упокоившийся хозяин мушкета разве что в качестве сапога его не использовал да в задницу себе не совал. Словно умудрился буквально истолковать старую солдатскую мудрость: оружие, солдат, это и твоя хлебная печь, и давильный пресс, и мясницкий топор с колодой в придачу.

А вообще пусть в ножки капитану поклонится, что ему, сердяге, пику не всучили, а решили мушкетом побаловать, словно вояку бывалого. Капитан, разумеется, не об его удобстве пёкся. Пикинёру, а он новобранца таковым, верно, и записал, двойное жалованье положено. А то, что мушкет такой ему сейчас только как дубину использовать сподручно, так то дело поправимое. Если авансом с капральством поделится, а куда ж он денется, да новообретённым сотоварищам понравится — те его враз всему научат. Вот они уже разом повеселели, берут в кольцо, подтягиваются. Усы хоть смочить в пиве — а на более серьёзный напиток там и не хватит, — на дармовщинку кто ж откажется? Сначала командирам денежки какие-никакие заработай, потом товарищество уважь, а уж затем и о себе думай. Порядок сей от Сотворения мира тянется. Ведь waffenbruder[81] — это тебе не какая-нибудь кровная случайность и прочая слёзная слякоть: с дележом наследства, будь покоен, он тебя никогда не облапошит. Хотя может надуть со всем остальным.

Так вот товарищество-то и объяснит тебе, что после первой же заварушки, если ты, конечно, не полный ротозей и уцелеешь, нужно бежать к тому же ротному, и он за талер-другой, а может и в долг, выправит тебе мушкет получше. А то и на поле брани бесплатно можно разжиться — так сказать, «по праву мёртвой руки». Только торопиться надобно, ибо таких правопреемников, заработать желающих, — на Войне что вшей на солдате. Оружие в армии, после хлеба и выпивки, — самый ходовой товарец. В целом же здесь восемь из десятка жмуриков успевают протянуть ноги, так ни разу курок и не спустивши.

Да мало ли чего могут присоветовать полезного, чтобы вёл себя достойным образом и высокого солдатского имени не трепал понапрасну! Беда ведь ландскнехту, коли старики солдаты своим приговором осудят за нетоварищеский поступок. Убирайся тогда лучше подобру-поздорову, иначе сживут со свету белого. Недаром говорят: «битый солдат лишён чести».

Хотя шибко раскрывать уши новичкутоже не след: тако-о-ого порой понавешают с самым серьёзным видом! Например, насчёт «особого шика солдатского» посоветуют не спеша, не кланяясь пулям да ядрам, в атаку ходить. А перед боем — для храбрости в водку порох подмешивать. И всё такое прочее.

Солдаты, в отличие от умников разных, в тонкостях юдициарной астрологии[82] не сильны, но в приметах разных, земных и небесных, знаках явных и тайных, явлениях, благоприятных и вредоносных, разбираются не хуже Валленштейновых прихлебателей[83] высокооплачиваемых.

К новому человеку все липнут: не нальёт, так хоть новость, может, какую расскажет. И тут им всем крупно повезло: последующие дни только новенького, рты раззявив, и слушали. Говоруном он оказался занятным и человеком бывалым, что сразу и продемонстрировал. Так, на прямое предложение обменять его аванс на несколько кружек пития хмельного, а их уже непосредственно употребить, громогласно презрительно заявил:

— Аванс! Да я за день на паперти больше огребал! — И пока все глазами хлопали — смеяться над шуткой или начинать вправлять мозги за жадность-наглость? — он, не оставив на физии и следа былого пренебрежения (а мим из него был ещё тот!), широчайше улыбнулся во все свои изрядно подгнившие зубы и выдал: — Тем более такую малость прогулять треба, раз ни толку с неё, ни проку!

А ещё через мгновение из серёдки радостно взревевшей и быстро двинувшейся по направлению к маркитантским балаганам толпы доносился его кипевший ровно искренним негодованием голос:

— Если будут столько платить, я уйду. Ей-бо, дезертирую, не удержите!

Но пути встретился им немного пьяный и явно чем-то раздосадованный Гюнтер.

«Ах ты, жук! На шармачка, что ль, сподобился вмазать?! — изумился тогда Михель. — У наших-то уж какой день ни полушечки! Или добыл где втихомолку да так же тайком и пропил?!»

Гюнтер, верно, уже прослышал, кто и откуда объявился: Михель всегда поражался его способности одним из первых выведывать новости. Словно сотня лазутчиков-слухачей из Гюнтеровых рук кормилась, бесперебойно за то и в поте лица выведывая для него и разнюхивая. Посему, видно, отнюдь не случайно они с ним столкнулись. Гюнтер сразу определил, что в роте объявился новый любимчик, может быть даже лидер, и немедленно решил вмешаться. Поскольку вновь примкнувшие пропустили представление новичка, кто-то довольно громко поинтересовался именем весельчака, и тот так же громогласно им ответствовал.

Гюнтер фыркнул, ровно стреноженная лошадь, только что не заржал, сразу замкнув внимание на себе:

— Пролем, мне показалось, тебя кличут? — И, останавливая протестующий жест, напористо продолжил: — Нет, ты не Поль, или как там ещё. Ты именно Проль, голь перекатная![84] Ведь ещё древние заметили, что от нищих государству пользы никакой.

— Местный Иоанн Златоуст[85], полагаю? Или, может быть, Молот Еретиков? Чешет, ровно протестантский пастор перед подвыпившими бюргерами...

Михель вдруг обнаружил, что хохочет над Гюнтером во всё горло и ничего не может с собой поделать. Что творилось с остальными — и передать трудно: всем Гюнтер со своими нравоучениями да ханжеством изрядно надоел, вот солдаты и выражали крайнюю степень довольства, видя этого гордеца и умника поверженным. Хотя бы и в словесной дуэли. Дополнительную пикантность ситуации придало то, что и остальные М и Г не поддержали своего духовного вождя, как обычно бывало. Напротив, по примеру Михеля надрывали животики. Наблюдать редкое зрелище — покрасневшего как рак в кипятке Гюнтера — было для многих верхом блаженства.

Новобранец же первым примиряюще поднял руки:

— Хорошо, пусть я буду зваться по-твоему — Проль. Я ведаю, многих ландскнехтов только по кличкам и знают. Но тогда и мне позволь обращаться к тебе подобным образом. Чтобы по справедливости! Так что будешь ты отныне не Зепп...

— Я и так не Зепп! — заревел Гюнтер, но новичок пропустил его возглас мимо ушей.

— ...а ЗП.

— А что такое — ЗП? — громко поинтересовался кто-то в толпе.

— До меня, кажись, допёрло! — заорал другой весёлый голос. — Это ж Задница в Перьях!

Бедный Гюнтер то краснел, то бледнел, то прямо-таки бурел на глазах, нервно тиская оружие. Броситься ему сейчас на обидчика — верная погибель: проткнут десятком шпаг, и пикнуть не успеешь. Даже если случится чудо и одолеешь всех пересмешников, профос выскочит как чёртик из декоративной табакерки. От него уж точно ноги не унесёшь: спровоцировать кровавую драку посреди лагеря?! — да за такое расправа беспощадная, безотлагательная!

— Поупражняемся в остроумии в корчме, господа храбрые ландскнехты. Если ЗП возражать не будет.

Нет, новичок явно не трусил и примирения не искал. Он, наоборот, прямо-таки напрашивался на стычку, чувствуя за собой силу.

«А вот это ты, милок, зазря, — Михель машинально подвёл подсчёт сил. На случай неприятностей. — Вон, Ганс-то возле тебя так и вьётся. Не знаю, что там успеет Гюнтер, но этот-то малый, случись что, точно тебе горло перехватит. Или кишки из темницы брюха прямо под ноги, на травку погулять выпустит. И Гийомово петушиное перо на шляпе прям у тебя над затылком нависло. Да ведь и я: хоть смеюсь над Гюнтером, но не против Гюнтера. Так что остри, остри, да шпагу не перегибай — не то либо она переломится, либо ты без пальцев останешься».

— Я предлагаю, добрейший ЗП, скинуться на кружку тому удальцу, кто ближе всех подкрадётся к разгадке. Ты-то уж, верно, давно догадался, что я имел в виду. Пойдём с нами, прочих послухаем — судьёй будешь.

Тут явно опомнившиеся, отсмеявшиеся товарищи энергично зашептали ему в оба уха сразу. И то: нацелишься кружечку-другую в себя влить, а вместо этого изволь шпаги глотать. Хотя Михель был уверен, что большинство советовали не связываться с Гюнтером именно как с «лишним ртом». Вдруг да согласится? Гюнтер как раз в таком состоянии, когда душу за добавку можно заложить. Слова ведь не вино — стекут без следа. Многие каждый день готовы выслушивать подобные «перлы» на свой счёт — лишь бы подливали не скупясь.

— Потопали, ребята, — решительно махнул рукой заводила. — Ты, милый, впредь ярлыками-то не расплёвывайся. А то ведь вернутся — не отлепишь...

— Он и драк-то настоящих не видел, а туда же — шпагу лапает, — горячо продолжал бывший нищий, немного отойдя. И в ответ на возражение, что, мол, лишнего на ландскнехта наговаривает — разве ж можно в жизни солдатской, лагерной да без драк и поединков? — ответствовал: — Вот у нашей нищей братии каждый божий день такие потасовки, что вам и не снились! Думаете, за что неимущие могут друг дружку в грязь втоптать? Да за то же самое, что и у вас, бродяги! Только у нас жесточе, крупнее насыпано, потому как и благ насорено гораздо скупее. Ты вот в праздничный денёк выйди на паперть да швырни грошик — ни кому-то особо, а просто в толпу, наудачу. О, такого увидишь и услышишь! Причём денежка твоя в конечном счёте очутится за щекой самой древней старушенции, самого дряхлого божьего одуванчика, пока остальные будут волтузить друг дружку почём зря. Почему расклад такой? Да потому что она самая умная, раз в такой кутерьме сумела дожить до годков почтенных, в то время как молодые, здоровые, красивые гуртом на кладбище прут. Она ж сердцем чует, кто из проходящих олухов на монетку разжалобится и куда эта монетка из его рук порхнёт. И она уже там... Да шибко-то перед этой братией грошами не тряси, не сори. Не то оглянуться не успеешь, как пара крепких нищих, либо пяток послабее, незаметно от прочих отделившись, устроят тебе «тёмную», а твоим денежкам «отходную» в каком-нибудь малопроходном тупичке. Благодари своего святого, если после такого отъёма не отправишься «нюхать цветочки с другой стороны»[86].

Оставшись в одиночестве, Гюнтер потерянно сел там же, где стоял, и закрыл лицо руками. Пропустить такой удар, да к тому же от первого встречного, вчерашнего попрошайки?!

Подзадержавшийся ради интереса Михель понял, что в таком состоянии Гюнтера лучше не трогать: вмиг наживёшь врага смертельного, опаснейшего. Да и не особо тянуло его утешать. Поделом тебе, ой поделом. Кой чёрт попёр напролом? Рекогносцировочку надо было сначала хитроумную провести. Артподготовочку затем. В самое яблочко ведь Проль проклятый запулил: выживают сейчас не столько даже сильные, сколько умные.

Свержение великого Гюнтера, книгочея-острослова, коего подспудно ожидали, должно было свершиться рано или поздно, но произошло просто, обыденно, неожиданно. А посему вперёд, Михель, вдогон за остальными. Может, и тебе улыбнётся через головы и руки урвать кружечку.

Когда Михель, уже взявшись за полог палатки, которую прямо-таки распирало от гомона, оглянулся, то увидел Гюнтера целеустремлённо шагающим в «цветной» угол огромного армейского стойбища. Туда, где в период запретов начальственных тайно, а по большей части открыто, можно было сторговать девку для разных нужд, да и мальчонку тож. И походка, и сама фигура Гюнтера Михелю шибко не понравились. Ровно зверь хищный на охотничью тропу вышел.

Болтали — негромко, правда, — что Гюнтер шлюх тайком приканчивает. Причём не так, как некоторые пройдохи — чтобы не платить за оказанные «услуги», а ещё до совокупления. Чтобы, значит, не грешили более. Так, может, ЗП — это Загнать Проститутке? Только что? Кинжал, верно. Чем же ещё удобнее работать там, во вместилище порока? А может, он их давит, ровно собака крыс? Чтобы без крови, значит; как его любимчики — инквизиторы[87]. Ежели так дело пойдёт, скоро их можно будет рядышком ставить — Гюнтера и Ганса. Как пару башмаков солдатских — не различишь[88].

«А мне-то какое до всего этого дело?» — пожал плечами Михель уже внутри маркитантской палатки.

Решение своё подставить грудь под солдатскую лямку, или, по мнению многих, просто сунуть голову в петлю, Поль-Проль объявил кратко:

— Нищих многовато развелось. Нонеча богоугодным делом никак не прокормиться стало.

ЗП, как и предполагал Михель, оказался Занудливым Попом. Меткий глаз Проля сразу выделил основу Гюнтеровой натуры.

Самое же смешное: ЗП к Гюнтеру так и не прилипло. Отвалилось как замерзшая коровья лепёшка от стены хлева, шлепнутая нерадивой рукой. А вот шустрого новобранца через день-другой только Пролем и окликали. Сначала невнятно, вроде как буквы спутали, затем всё громче и чётче. Главное ведь, что сам хозяин на кличку не обижался. Причём никто ведь и объяснить толком не мог, что именно подразумевал Гюнтер.

Поспел Михель как раз вовремя: и выпивкой разжился, и Проля послушал.

— Вы ещё не видели, как слепые со зрячими лихо расправляются! Они ведь, как правило, командами держатся. Особенно бывшие головорезы, разного рода «братишки лесные». Привыкли уже шайками промышлять.

— Ну, этому народцу прямая дорога на дерево висельников, — ввернул кто-то.

— Не всегда, далеко не всегда. Уж больно скользки, увёртливы. Вроде и виноваты, а до смерти проступок не дотягивает. Знаете ведь, есть некоторые шутники профосова племени — ни за что просто так не отпустит, коли в лапы ему угодил.

Больная тема вызвала оживлённый обмен репликами.

— Знавал одного упыря. Он пока пару людишек с утреца не вздёрнёт поближе к солнышку, для аппетита, — за стол не садится.

— Он, сволочь, мне пальцы в тиски сует, а сам в ухо шепчет: признайся, мол, по-хорошему. Всё равно будем мучить, пока язык не развяжется. Лучше сам себя оговори. И такой у него, прости господи, смрад из пасти пышет, что я действительно едва не сознался в грехах настоящих и мнимых!

— Что попусту языки трепать: каждому подобные изверги ведомы. Им бы только солдатской кровушки досыта похлебать.

— Не столь солдатской, сколь мужицкой...

— Что ещё за защитник мужланов такой завёлся в честной компании?!

— Заткнитесь оба, ради Христа! Ваши речи нам давно ведомы-переведомы. Хотца вот новенького человечка послухать.

— Так вот, — степенно продолжил Проль, выждав, пока все глаза вновь обратились к нему, — когда вроде и виноваты и до смерти повинность не дотягивает... Ослепляют тогда всех, кроме одного, а тому единственному «счастливчику» только руки да ноги отсекают. Причём выбирают самого крупнотелого, костистого. Он теперь как бы глазами общими становится на всю шайку-лейку, а остальные — его ногами. Таскают, в общем, своего поводыря, кормят, ну и так далее. Так вот, перво-наперво, через день-другой они обрубка своего бросают. Где-нибудь на дороге, подальше от селения, чтобы не заставили подобрать. И топают уже самостоятельно, руководствуясь слухом да на ощупь. И ещё, конечно, по запаху. Города, селения, лагеря воинские легко можно обнаружить хоть во тьме кромешной — по запаху особому несусветному. Слыхивал я, недавно Лейпцигский высокий магистрат указ чудной издал: разломать, к чертям, без остатка все свинарники и хлева в центре города и вынести их хотя бы на окраины. Не знаю, что у них там выйдет, ну так ведь это ж только один город.

— Им, сволочам, лишь бы народ всячески ущемить, — угрюмо пробурчал какой-то недавний землероб, истолковав весть по-своему. — Как оно, зиму-то перемочь без сальца да без зажарки?

— В вашем богопротивном Лейпциге и не такое случается. Зря, что ли, там недавно самого Агасфера[89] видели!

— Так вот, слепцы наши, поневоле тонкий слух и обоняние обретая, очень чутко определяются и чётко ориентируются. Не дай боже, если у тебя на узкой да глухой дорожке монетка в кошельке звякнет. Не хуже менялы, жида или ломбардца-банкира, единственно по звуку случайному определят металл, лаж, достоинство! Да и количество в кошельке, пожалуй. Притом безо всякой там скамеечки[90], мер, весов, кислоты и прочей дребедени. Так что за пару-тройку крейцеров никто тебя давить не сподобится. Но не дай бог, если от талера и выше.

— Дублон, — вдруг брякнул Ганс и широко ощерился, оглядываясь: свои тут, нет? А если здесь, поймут ли, о чём он?

Свои поняли, и Ганс получил сильный тычок в бок, а также благожелательный совет заткнуться немедленно.

Проль использовал передышку для того, чтобы промочить горло, и после пары мощных хлебков продолжил.

— Обычно первый, а это, как и везде, вожак, самый сильный, роняет свой посох и просит этак жалобно помочь ему. Остальные поддерживают, обещая возблагодарить Господа в первом же окрестном храме. Запомните накрепко: не дай вам бог поддаться на уговоры! Когда вы протянете просителю посох, ваша рука очутится ровно в тисках. Условный свист — и наваливается ватага. Выхода у них нет — только убить! Потому как если вырвешься и поспешишь за помощью, им как незрячим далеко не уйти. Причём чтобы не вымазаться в крови, которую слепцы тоже не видят, — жертву они, как правило, душат. Пока прочие держат за руки, ноги, платье, как придётся, распластав, один, что у них как бы на должности душителя, тот же, кстати, что при случае и своих карает, рано или поздно найдёт твоё горло. Труп разденут донага — когда у них ещё будет возможность одёжкой да обувкой разжиться?! — и поделят всё по справедливости. Только сначала всё прощупают внимательнейшим образом: нет ли вышивки приметной, гаруса либо другой отличительной детали. Да и такую не выбрасывают: отпорят, расплетут, нарочно в грязи вываляют так, что и сам портной свою вещь не признает. А нет, так продадут старьёвщику верному — из тех, что не спрашивают. Девок они по запаху распознают. Причём народец-то этот слепой, он же вечно голодный, а раз не видят, то им и всё едино: девчонка-соплюха, девка ядрёная, баба в соку либо старушенция замшелая. Им ведь глаза-то зажмуривать не надо, чтобы представить себе хоть королевишну, хоть саму мадонну.

Шутка вызвала дружный смех, глаза у всех заблестели, и не только от вина. Как все мужики, солдаты любили послушать про это.

— Не пойму я этих баб! Со зрячим-то все они не прочь, а как со слепцом — так ни за какие коврижки. Кроме глаз-то остальное ведь всё при нём!

Проль опять же не терял времени даром: усы сплошь покрыла пивная пена. Дождался и своего часа:

— Одну деваху полмили гнали по полю и всё ж таки настигли — по звуку шагов. Ей бы, дурной, остановиться, затаиться, да от страха совсем головы лишилась. А может, и это бы ей не помогло. Дыхалку она, бегаючи, сбила напрочь: нашли бы по вдохам и выдохам. Знал я одного такого слухача, с пустыми глазницами, естественно. Так вот он в погребе или на сеновале мышей на слух ловил! Птичка под застреху на чердак залетит — и ей каюк. Куда там кошке любой! Раз и она уже растёрта в труху в кулаке — даже пискнуть не успевает.

— И на черта они ему сдались? — со смешком перебил кто-то.

Проль, сразу не ответив, оценивающе бросил взгляд на мрачного ландскнехта, сидевшего напротив: чавкающего баранью лопатку, явно случайно затесавшегося в их компанию и слушающего вполуха.

— Он их жрал. Живьём. — Чётко, громко, с расстановкой, казалось, для одного только этого солдата, произнёс Проль и добавил скороговоркой, пыряя под стол: — С кишками, шкурой, хвостом и всем дерьмом.

Мощный фонтан рвоты ударил в то место, где он только что сидел. Громко и злобно заорал солдат, стоявший за Пролем и принявший всё на себя. Виновника уже волтузили головой о его миску, а когда та обратилась в черепки, то и прямо об стол, как нашкодившего котёнка.

— Вышвырните эту неженку вон, только сильно больше не бейте по голове, а то и гадить начнёт где попало, — появившийся из-под стола, ровно чёртик из табакерки, Проль стал невозмутимо вытирать запачканные руки шляпой виновника проишествия, затем, не глядя, передал её назад. — На, утрись, да не забудь имущество хозяину вернуть.

— Я счас сам полную шляпу в отместку нарыгаю да ему на голову нахлобучу! — заорал клокочущий от возмущения солдат в залитом кафтане.

— Переменить бы стол надобно.

— Ты думаешь, в этой забегаловке найдётся что почище?

— И стол надо менять, и тему разговора тож, — заворчал Ганс. — Ты ж вроде про сладенькое начал: как нищие деваху оприходовали по кругу. А закончил про такое, что внутренности выворачивает.

— Давай, давай про девку! Завалили её в конце концов?

— А скажи, как они без глаз да попали куда надобно? — прогнусавил какой-то безусый прыщеватый чужой юнец, привлечённый разговором.

Глупейший вопрос сей вызвал дружный похабный гогот.

— Четверть от пупа меряй, молокосос. И никогда не ошибёшься — попадёшь прямо туды, куды тебе надобно! — заорал добрый десяток глоток.

— Свечку с собой прихватывай, когда к срамным девкам топаешь!

— Свечка тебе и другую службу сослужит, если обессилишь ненароком!

— Да смотри, свечку перед этим загаси, а то оставишь любезную без руна!

И много ещё чего порекомендовали столь некстати встрявшему сопляку, так что он, вконец стушевавшись, покраснел, явно готовясь зареветь. И вдруг рванул что есть мочи прочь из пивной — от стыда подальше. Кто-то не растерялся, вовремя подставил ножку, и окончательно ему убраться пришлось на карачках, под дружный смех и улюлюканье.

— Встречаются же такие олухи! — Михелю даже слёзы, выступившие от смеха, пришлось смахивать.

А народ не унимался:

— Он ведь помчался пробовать, как оно получится!

— Эй, пальцы-то поширьше расставляй!

— Глаза себе не забудь завязать для верности!

— Слепого в поводыри возьми — он тебе лихо покажет: и направит, и вставит! За тебя!

Тотчас, под горячую руку, посыпались байки. О том, как слепой и одноглазый ходили по бабам через густой, сучковатый лес. Про слугу, который неправильно освещал ложе любовных утех своего господина: так, что им пришлось в конце концов поменяться местами. И прочие шванки[91] — перлы народного остроумия, старые как мир, но солдаты, в том числе и сами рассказчики, ржали, будто впервой слышали. Однако все почтительно смолкли, когда рот снова открыл Проль:

— Я, кстати, той девкой тож попользовался. Вклинился вне очереди — и по-быстрому. Ей уже всё едино было, а эти как-то проморгали, — Проль сам же первый оценил свою шутку. — Вы бы видели их дубовые рожи, когда они начали соображать да подсчитывать: был ли десятый, не было ль его?! И такой вдруг, поверите, их страх обуял суеверный, что кинулись эти несчастные бежать кто куда, насилу потом собрались в кучу.

— Уж конечно, их же вечная тьма окружает, а во тьме всегда полно чудовищ, — веско уронил кто-то.

Михель удивлённо оглянулся: это Ганс говорил. Смирный такой, задумчивый, на себя непохожий. На мгновение их разудалую компанию, посреди шума, хохота и визга, тенью крылатой тишина накрыла. Словно та самая, многократно поминаемая тьма из глаз несчастных слепцов вязко залепила ухмылявшиеся рты. Слышно только было, как пиво шумно перетекает из глиняной кружки в широко разинутую пасть Проля и далее — в уёмистую утробу. Его, казалось, ничто не брало — ни хмель, ни тревоги, ни волнения.

«А Гюнтер-то наш всё ж получше тебя, говоруна записного, будет», — подумал вдруг Михель, едва сдерживая желание садануть кулаком по спине — чтобы пиво обратно пошло.

Проль смачно рыгнул, разом вернув в мир звуки, голоса, шум, галдёж и всё, что отличает живого человека от мертвяка.

— Надоело сиднем сидеть да вонь кабацкую нюхать! Пойдёмте, ноги разомнём. Да покажу кой-чего, раз уж взялся вас сегодня потешить. Я тут недалече любопытный экземпляр рода людского заприметил. Тоже, кстати, безглазого. А сюда вернуться завсегда успеем. Надеюсь, пивко в бочках до нашего возвращения не скиснет.

— Пойдём, только сначала дорасскажи, как выпутался из передряги той? Дюже интересно, да и раз уж завёл — веди до конца.

— Как, как... Вот так и очутился вдруг посреди их компании. И стоял, ни жив ни мёртв, стараясь ни пёрнуть, ни вздохнуть, а более всего ни засмеяться. Сам себя уж проклял, что в такую штуку влез, а как вылезти — не ведаю. Слепые-то вооружились махом. У каждого что-то, да сыскалось: дубинка, нож... А один гаврик даже пистолет из своих лохмотьев добыл. Я полагаю, на звук он бы не промахнулся: влепил бы пулю точно промеж глаз, и поминай как звали. В этой тишине, навроде могильной, только вороньим граем нарушаемой, девка молча поднялась, собрала, как могла, одёжку разодранную, да и побрела себе, сама ровно слепая, дороги не выбирая. Из этих молодчиков, что по-собачьи ушами стригли, во все стороны оборачиваясь, никто и не вздрогнул — их такая добыча уже не занимала. Так что я своей глупостью спас ведь девчонку. Слышал, что они между собою талдычили: мол, надо её на верёвку, да язык укоротить, чтобы ничего никому рассказать не могла. Поводырём сделать общим, ну и утехой, само собой разумеется, тож общей. Таскать за собой, пока не надоест или пока сменка новая не подвернётся случаем. Хорошо задумали, да тут я их незримо перепугал и картишки спутал. Только и буркнул ей кто-то вслед: проваливай, мол, по-быстрому, шлюха позорная. На что она им и ответствовала: «Ещё утром в честных девицах хаживала, пока вас, чёртово отродье, на беду не встретила».

— У нас тоже есть умники, что девкам перво-наперво языки отхватывают. Чтоб, значится, вопли насилуемых жертв им удовольствия не комкали. — Просто долго слушать ландскнехты не могли, потому постоянно вворачивали свои случаи и примеры. Прям моралитэ[92] какое-то наоборот.

— Знал одного молодчика, так он вместо ножа зубами для этого дела пользовался, — авторитетно заявил Ганс. — Раз — и пол-языка, а то и по самую репицу откусывает! Да и того мало: в такой раж, бывало, войдёт, что всю её искусает, буквально до крови изгрызёт, как собака.

— Язык-то хоть выплёвывал? — поинтересовался кто-то, но Ганс пропустил реплику мимо ушей.

— Я, кажется, догадался, Гансик, о каком молодчике речь идёт, — сообразил Михель.

— А по мне, дак оно и слаще, когда она орёт как резаная. Помню, захватили как-то монастырь. Женский, разумеется... Меня тогда нечистый с гессенцами попутал[93], — быстро-испуганно поправился говоривший.

Да кто сейчас обращает внимание на подобные мелочи? У каждого, почитай, под католическим кафтаном — протестантский камзол[94]. А что до сладеньких монашек, то их с упоением потребляли и те и другие: кальвинисты — чтобы похлеще унизить Вавилонскую блудницу, католики — чтоб рожали те новых солдат в защиту Святой нашей Матери[95]. Это они на словах, правда; а думали — если в этот момент кто-то думает, — надо полагать, одинаково.

Вспыхнул короткий, но ожесточённый спор на вечную тему: как с ним обращаться, с бабским племенем? Причём одного бедолагу, уже пятнадцатую компанию коротавшего время всё с одной, наплодившего с ней кучу детишек и не собиравшегося менять свою кралю на любую другую раскрасавицу, дружно подняли на смех, когда он неказисто определил формулу своего семейного счастья:

— Побольше кормить, поменьше лупить.

На это ему продекламировали пословицу, коей доставали беднягу уж добрый десяток годков:

— Если вместе спать, пить, есть, то женитьбой это можно счесть.

Ему, видите ли, какая-то цыганка-вертихвостка нагадала: как только обвенчаются-де, так сразу рассорятся вусмерть и разбегутся. Невдомёк сердяге было, что это его лучший дружок, сам имевший виды на ту же деваху — правда, не на всю жизнь, а так, на пару ночек, — подкупил гадалку, нашептав ей, что надобно пророчить. И товарищ-то тот верный давно и скоропостижно загнулся уж от горячки нервической[96], не успев открыться, и цыганские кости давно песком занесены, а Фриц да Роза живут себе безо всякого поповского благословения, как и тысячи солдат и их подруг, и горя не знают. Вот недавно, правда, старшенького сынка схоронили: сложил он доблестно голову за веру и императора.

Ганс, наблюдая подобный уклон в разговоре, первым и остановился, вспомнив, что они вообще-то Проля пришли послушать. Видимо, такие сложные материи, как любовь, семья, дети, его абсолютно не трогали, вот и стало ему невыразимо скучно:

— В общем, лопухнулись твои слепцы, что и говорить. Надобно было сразу вязать её по рукам и ногам или охрану приставить, чтоб не убегла. А по мне — сразу ножом в бок или по горлу. Тогда бы уж точно никудышеньки не сбегла. Крепко, крепко слепцы опростоволосились: ведь и ты вон тут перед нами — живой и здоровый.

— А сам попробуй-ка! Натяни повязку тугую на буркалы да попробуй пошляйся по лагерю хотя бы часок, — неожиданно вступился за своих недругов Проль, но к прерванному рассказу всё ж таки вернулся.

— Был там у них один верзила. Явно вожак этой стаи... Ну да верно: его ж первым допустили к лакомству. И пистолет — у него. Кстати, у него окромя глаз ещё и ноздри напрочь отсутствовали. То ли вместе с глазами выдраны были, то ли перелой[97] ему пособил. Но он почему-то больше на обоняние, нежели чем на слух налегал. Как развернёт ко мне свои дырки в кости — аж мороз по коже! А когда рот раскрыл, мне ещё хуже стало. Гнусаво так в мою сторону говорит, ласково и одновременно жутко: «Ну, отзовись же, кто здесь таится. Отзовись! Ничего плохого не сделаем. Мы только хотим убедиться, что это не дьявол нас по полю кружит. Пособи нам. Ты ж нас больше перепугал...» «Ага, и башмаки у тебя прохудились. Страсть как хочется мои, свиной кожи, натянуть на свою грязную лапищу», — чуть было не брякнул я ему в ответ. Но смолчал, разумеется, и пистолет он опустил. И долго ещё чего-то там плёл про свою доброту, но я уже не слушал: попытался было девку использовать, вернее, не саму девку, а её ноги...

Да совсем не то, что вы разом вообразили, кобели! — раздражённо пресёк незамедлительно и неизбежно последовавшие смешки Проль, сам, видимо, уже захваченный собственным повествованием и заново переживавший эту весьма для него непростую историю. — Сначала дослушайте, потом смейтесь. Короче, когда она делала шажок, ступал и я. Не след в след, разумеется, но в одно и то же время. Однако ж недалеко сей моей хитрости хватило: безносый вдруг что-то гортанно крикнул, подавая сигнал, и вся эта орава кинулась в моём направлении. Причём он им на бегу ещё успел проорать, что если наткнутся на что-нибудь подозрительное, пусть незамедлительно сообщают прочим. Один побирушка промчался от меня на расстоянии вытянутой руки. Бог миловал — он левшой оказался. Кабы в правой у него была та дубинка, коей он на бегу восьмёрки выписывал, — точно б зацепил меня. Тут уж мой черёд пришёл вибрировать. Ни до, ни после никогда так не боялся. Погибнуть от рук увечных, кажущихся такими беспомощными, может даже смешными, людишек! В этом что-то нереальное, даже позорное было. Как вот если бы от змеиных жал или вороньих клювов помереть. А тут ещё вспомнил я некстати, как мне говорили, что, дескать, смертельно напуганный человек запах особый выделяет — как бы субстанцию ужаса.

— Хорошо, собачки при них не было, — задумчиво протянул Пшеничный — первый в роте вор, прозванный так за цвет волос. (Он явно пролез в их компанию с известной целью, да так заслушался, что про чужие кошельки напрочь забыл. Пару недель спустя взбешённые ландскнехты его через пики таки прогнали.) — А то б верный конец тебе пришёл.

— Само собой, — поддержал дружка Стремянной, получивший кличку известно за что — за то, что постоянно на стрёме при Пшеничном. — Счас многие слепые с собачками бродят. Оно ведь гораздо дешевле поводырей обходится: псина вина не просит, подаяние не крадёт, да и на кормах экономия.

Михель туды-сюды головешкой дёрнул, да кошель, хоть и пустёхонький, ладошкой к бедру притиснул. На всякий случай.

— Иной раз и сама зайчика в зубах приволокёт, али ещё какую зверушку...

— Видел одного пуделя, так он, подлец, был на колбасу натаскан. Из лавочек мясных, в трактирах со столов, даже с жаровень прямо тырил. И всегда исправно приносил: сам не сжирал, а ждал честно, сколько ему отвалят. Одно слово — аристократический пёс.

— Заткнитесь вы, — неожиданно окрысился Ганс, выразительно постучав по лбу. — Тож мне, умники выискались! Собака бы его попросту глазами узрела. Дайте лучше человека дослушать.

Ганс, как никогда внимательно слушая и сопереживая, параллельно вспомнил одну из своих шуточек. О том, как он точно так же, встретив группу слепых без поводыря и собаки, сумел пристроиться в хвост гуськом бредущих, и ни слух, ни обоняние несчастным не помогли. Вырезал втихомолку одного за другим, подлаживаясь под их шаг и переступая через ещё тёплые тела. Особенно понравилось перехватывать руку, ведь слепые шли, положа руки друг другу на плечи так, чтобы впереди идущий ни о чём не догадался. Сколько их там было, дай бог памяти? Уж никак не меньше пяти, пожалуй. А соль незамысловатой шутки заключалась в том, что первого в цепочке Ганс пощадил и отстал потом незаметно. Вот смеху-то, верно, было, когда вожак обнаружил, что где-то растерял свою паству. Вот так с ними и надобно поступать! А то Проль вон, ишь, растерялся. Меня с ним рядом не было!

И ведь не похвалишься же об этом подвиге. Тот же Гюнтер заклюёт — единственный, пожалуй, человек в подлунном мире, которого Ганс побаивался. По Гюнтеру получалось, что милостыня больше нужна подающему, чем самому нищему. Смехота! А если прямо спросить: кто скорее загнётся — я, если не отдам, или он, если не получит? Да повторись тот случай сейчас, Ганс и первого бы не пожалел! Тем паче что деньги общие явно у него хранились.

— В общем, чуть я в обморок со страху не грохнулся. Но Бог явно на моей стороне в тот злосчастный день отдыхал. Догадался я ком земляной поднять и зашвырнуть подальше. Их всех ровно бичом ожгло — сделали стойку не хуже псов охотничьих. Я-то рот раззявил: думал, они сразу на шум помчатся, не разбирая дороги. Ан нет, калачи тёртые оказались. Безносый даже хохотнул: «Старая шутка. Ты бы лучше, гость неведомый, монетку бросил на пропитание». И уже ко всем: «Откуда камень сей прилетел?» И тут они, один за другим, ровно солдаты на перекличке, завопили: «Слева! Справа! Слева!» И получилось у них, что пять слепцов определили, что слева, а четверо, в том числе и вожак-длинноносик, — что справа, то есть именно там, где я хоронился. «Ну знайте: если ошиблись — шкуру спущу! — пригрозил вожак, ориентируясь всё же по большинству. — Подавай влево!» И вот когда они стали от меня удаляться, тут я и порешил: хватит судьбу испытывать. Рванул, в общем, что есть духу в другую сторону. Нёсся так, словно сам дьявол меня за пятки хватал. И что ж вы думаете: безносый-то мне выстрелом шляпу сбил! Вот какой стрелок! Если бы чуток пониже взял — башка б моя разлетелась на тысячу кусков. Но его можно извинить: он ведь не ведал моего роста. Вот вам и незрячие!

— Это что, — подал из тёмного угла голос Тристан, ещё один замшелый ветеран, помнивший самого принца Анхальта[98], — мне вот тут знакомые чешские наёмники рассказывали, что был у них во времена давние, славные, великий воитель, какой-то там Жижка Ян[99]. Тоже, между прочим, слепец. Но это совсем не мешало ему, не раз и не два, в пух и перья громить врагов! Немцев, между прочим.

— Ты, дедуля! Я вот сейчас свистну всех немцев, какие тут пиво да вино лакают, и тебя отсюда мигом вынесут. Ногами вперёд. Возможно, по кусочкам. Да сразу в могилу! — заорал Людольф. Что самое смешное, сам-то лотаринжец[100]. — Чехи твои поганые — бузотёры, каких свет божий не видывал! Кабы не они, я б до сих пор тихо-мирно окороками в Нанси[101] торговал, колбасы жрал невпроворот, мирабелью запивал[102] да свечки ставил святому Антуану[103], а не святой Варваре[104].

— Всё верно, — кротко согласился Тристан. — Они кашу заварили. — И вскакивая, опрокидывая стол и срываясь на крик: — Только вот против истины не попрёшь, сволочь ты этакая!

Еле растащили двух шантеклеров[105] задиристых. Опять же, вовремя кто-то вспомнил, что Проль обещал ещё какую-то потеху.

— Так пойдёмте же скорей! — поторопил Проль. — Пока он ещё там, на углу стоит. Только на месте тихо себя вести. Не топать, не орать — а то фокус испортите.

II


— Я ведь по любому слепому определю в точности, скольких он, в компании, людишек уделал. Они ведь, я вам говорил, одёжку делят по справедливости, о цвете не ведая, посему и получается такая чересполосица: атласные шоссы[106] под домотканиной, павлин на пуховой шляпе и кломпы[107].

— Эк удивил! Да сейчас все ландскнехты так ходят. Где что урвал, то и напялил. Особливо зимней порой.

— Да, но порядочный ландскнехт ни за что не напялит на левую ногу грубый мужицкий башмак свиной шкуры, а на правую — тонкий господский, козловой кожи, изукрашенный, со стальной пряжкой — серебришко-то сразу пропьют — и шитьём. На одну ногу чулок простой, грубой вязки, а на другую — чёрный шёлковый. Простой ландскнехт лучше босой пойдёт, потому как все видят, а главное, он сам будет видеть, что из него чучело выходит. Слепой же не видит.

— Э, брат, тебе надобно было взглянуть на Мельхиора, упоённо бегающего в бабской обувке, — переглянулись Михель с Гийомом.

— Он, конечно, чувствует разницу между толстой и тонкой материей, ветошью и повьём, однако оценить, как это выглядит на нём самом, не способен. Причём если нищий может ещё выпросить, украсть, выиграть приглянувшуюся вещь, то слепой может позаимствовать только с трупа. Или разве что ненароком наткнётся на платье, разложенное для просушки, да без хозяина поблизости, но подобные чудеса достаточно редки.

— Отчего же? Нажал удачно курок — и всё твоё, — пьяненько хохотнул кто-то.

— А вот, кстати, и наш экземпляр. Судя по глазным впадинам, случай, с ним произошедший и неприятный, имел место год... нет, пожалуй, полтора года назад. Готов держать пари. И был для него действительно неприятным, поскольку насильственным.

— Разумеется! Какой же дурень по доброй воле с глазами захочет расстаться?! — ввернул чрезвычайно разговорчивый сегодня Ганс.

Проль пропустил его замечание мимо ушей:

— Очи ему не выкололи, а именно выжгли. Изверги проклятые. Причём или палач был в стельку, или передоверил своему помощнику-несмышлёнышу, или свои его за какой-то проступок покарали. Так как всё же: будете спорить, скольких людишек упокоил данный субъект в компании себе подобных, одёжку добывая?..

Кто-то, надеясь провести прочих, вёл подсчёт молча, старательно загибая пальцы. Кто-то, наоборот, считал громко да ещё и совет держал с окружающими. Процедура отняла значительное время. Наконец Михель, как бы подводя общий итог, протяжно молвил:

— Пять... или шесть.

— Пять? Шесть? — загудели прочие. — Да объясняй же, чёрт рогатый, не томи более!

— Четыре, ребятушки, четыре. — Проль явно наслаждался выражением всеобщего недоумения, а то и откровенного злорадства: ошибся, мол. — Ослепили-то его недавно, я ж не зря вам подсказку давал. Отсюда: и кафтан, и штаны — его. Даже под слоем грязи видно, что они одноцветные и по мерке сшиты. Правда, как он их добыл, когда был зрячим, — вопрос. Может, сотни две народу извёл да с каждой загубленной души — по крейцеру, по крейцеру. Раз ноги умудрился не протянуть — значит, парнишка бывалый.

— Так, может, тогда и всё остальное — его? — ехидно поинтересовался Ганс.

— Башмаки его, коренные, явно сразу же какой-то ловкий зрячий сдёрнул, может, тот же палач за труды. А шляпу и прочие мелочи он сам лекарю снёс, облегчения боли невыносимой ради... Однако потеха продолжается. Есть у кого монета?

При слове «монета» солдаты вмиг как-то поджались и, переминаясь с ноги на ногу, старались теперь не встретиться глазами с Пролем.

— Денежка-то не пропадёт? — осмелился нарушить молчание рябой тугодум Клемент, в то время как более сообразительные предпочли отмолчаться.

— Вот в этом я как раз и не уверен.

Клемент хотел было юркнуть обратно в толпу, однако прочие, явно довольные, что отыскался-таки дуралей дурнее их, дружно затянули: чего, мол, ты, давай, коли вызвался, не пристало настоящему ландскнехту мелочь по карманам трясти, таить на дружескую забаву. Буквально силой выдрали из кармана кулак с зажатым сребреником да Пролю искомую монету передали.

Получив деньги, Проль, однако, спешить не стал.

— Монетку нашу пометим. Вот так вот ножичком надрежем. Все видели и запомнили? А теперь вон на тот камешек вбросим, чтобы позвончей покатилась. Готово. А теперь смотрите со всем возможным тщанием! Вон он, видите, разом оживился, уши навострил, хотя вида не подаёт. Двинулся осторожненько в нашу сторону. Идёт, идёт... Проходит мимо камня. Зырьте в оба глаза! Наклоняется? Нет, ничего подобного: не наклоняется и ногами не загребает. Подходит...

— Подайте, служивые, Христа ради! Сам был солдатиком бравым, пока картечь вражья очи не выхлестала.

— Точно помнишь, что это была именно картечь, а не ревнивая жена с горшком кипятка или не разбуянившийся сосед-рогоносец?

— Грех смеяться над убогим. Чем зубоскалить, пособите лучше скрасить дней остаток.

— Так ведь бросили ж тебе монетку.

— Каку-таку монетку, господа солдаты? Шутить изволите?!

— Ну-ка, кто помоложе, сбегайте, гляньте! Хотя можете ноги зря не бить. Я вам точно говорю: ничегошеньки вы там не промыслите.

Тем не менее побежали, и даже не один, а трое. А то ведь зашли одного — сам и прикарманит без догляду-то должного! Ещё издали заорали, что нет там ни черташеньки.

— Так что, убогий, — Проль мягонько встряхнул слепого, хотя в голосе мягкости и в помине не было, — сам выложишь монетку, тобой зажиленную, или прикажешь тебя обшарить? — И, совсем не слушая бормотаний-оправданий и божбы клятвенной, — всем прочим: — Спорим на талер, что ничего вы на нём не найдёте?!

— Конечно, не найдём, нашёл простачков, — зашумели единодушно. — Ведь мы ж своими глазами видели, что не нагибался он.

— Тогда ж где она? — притворно изумился Проль.

— Да бес её знает, куда закатилась, — хозяин монеты едва не плакал.

— Если сей господин нам представится, то мы и имя того беса узнаем, — гнул своё Проль.

— Да ты сам-то, сам-то сможешь ли найти?

— Я-то, допустим, свободно найду.

Слепой стоял ближе всех к Пролю, потому только тот и услышал — буквально на выдохе, без голоса и шевеленья губ:

— Половина твоя.

Но ни мускул не дрогнул на лице Проля.

— Итак, я утверждаю и готов хоть голову в заклад швырнуть, что монета находится в руках вот этого господина. Да бросьте вы ему кулаки-то разжимать! Говоря «в руках», я выразился фигурально. Она у него, и надо её вернуть.

— Чего там искать! Дайте я его кинжалом пощекочу, сам отдаст! — Клемент уже и оружие обнажил.

— Э-э, так не пойдёт, мы так не договаривались. Ты ещё попроси железяку какую докрасна раскалить да по спине ему поводить. Тогда-то он уж точно всё выложит: и твою монету щербатую, и кой-какую свою завалявшуюся мелочь. А ещё добавит правдивую историю о горшке золота, зарытом на приметном перекрёстке дорог в Люнебургской пустоши или вложенном в дупло дуба в Арденнском лесу, — того самого, у которого вторая снизу ветка кривая да сухая.

Проль нёс белиберду столь заразительно, что кто-то уж совсем наладился было за дровишками, а затем и за золотишком. Остановил их только заразительный смех самого Проля:

— Нет уж, дудки! Искать так искать.

Настроение ландскнехтов меняется, что погода весной. Хозяина монеты заставили вложить оружие в ножны, причём Ганс-помощничек так и норовил подтолкнуть ненароком, чтобы Клемент, вместо ножен, — да себе в брюхо. Затем слепого буквально втолкнули в Клементовы объятия: ищи.

Дело это Клемент знал туго: не раз поди, как и каждому, приходилось обшаривать пленных да крестьян упрямых — бабёнок молодых, предпочтительно девок. Да и трупы на поле боя тож.

Начинал с неохотой, даже брезгливо, бормоча сквозь зубы, что, мол, у него и свои-то вши впроголодь живут, накой ещё чужих добавлять, но потом знакомое дело захватило, даже азарт появился. Нищенскую суму не просто вывернул наизнанку, а и каждый шов прощупал. Масла в огонь подливали прочие ландскнехты, якобы «серьёзно» помогая товарищу:

— В заднице, в заднице пошуруй. Я слышал, многие туда деньги ховают.

— Чтоб руки не марать, заставь его присесть «по-большому».

— Верно, а потом руками разгребёшь и просеешь.

— Вдруг у него оттуда золото посыплется, ровно у дьявола?[108] Как в той книжке. Ну, помнишь, что в монастыре взяли, долго таскали, а потом еле жиду-торговцу за полталера всучили? Да, да, ту, что ты по пьянке всё норовил в костёр засунуть, чтоб та проклятая похлёбка быстрей доварилась.

— Гляди,гляди, какая вошь крупная поползла! Порося, да и только. Ты её без догляду зря отпускаешь. Обшарь обязательно! Вдруг она со своим кормильцем в сговоре и монету подтибрила?!

Несмотря на все советы и помощь, обыск закончился ничем.

— Ещё кто желает попрактиковаться? Милости просим, не стесняйтесь. Я полагаю, наш незрячий друг возражать не будет.

Однако многократно повторенные усилия особого проку не дали.

Толпой отправились на место падения монеты и там тоже всё перевернули, разве что дёрн не срезали. После этого осталось только чесать затылки в полном недоумении. Подступили к Пролю, требуя объяснений, но тот решительно отмёл все домогательства:

— Да втемяшьте вы в свои дурные головы: объяснённый фокус уже не фокус! Поэтому предлагаю отпустить сего достойного господина. Мало того, засвидетельствовать наши извинения. Именно так, и нечего глазами лупать и зубами бессильно скрежетать. Я вот ему ещё и монетку за хлопоты присовокуплю... Топай, пока цел, — это Проль уже непосредственно слепому. Бедняга только что взапуски не бросился. Боялся, верно, голову расшибить. — Развлечение не закончено, сотоварищи, — примирительно поднял руки Проль, ибо сейчас не только ландскнехт, лишившийся монеты, глядел на него волком. — Посидим, чуток отдохнём на этой чудной полянке, успокоимся. А затем, по моему сигналу, — рысью в ближайший кабак. Я чую, в самое время успеем.

Пока сидели, Проль наскоро развлёк ландскнехтов ещё одной байкой, со слепыми связанной.

Как-то шайка «любимцев ночи»[109] разграбила небольшой монастырь. И до того набрались там всевозможного добра, что девать некуда. Наелись, напились от пуза — захотелось развлечений. Среди прочих безобразий, коими отяготили они святую обитель, кто-то додумался до удивительного состязания. Из хосписа[110] или ельмонария[111] притащили очень кстати там оказавшихся четверых слепых паломников, а против них выставили здоровенного хряка со свинарника. Условия: кто хрюкана прикончит, тому он и достанется. Назаключали пари — кто на кого ставит, — всё честь по чести. Только Фортуна в тот день не повернулась к людям лицом. Слепые прежде всего нашли себе подобных, устроив кучу малу, и порядком друг дружку вздули, к огромной радости зрителей...

— А теперь — аллюром!

Когда они, изрядно запыхавшись, ввалились в пивную, человек, а это был не кто иной, как их незрячий знакомый, получавший у стойки затребованное, испуганно вздрогнул и судорожно придвинул к себе кувшин и тарелку. Обеспокоенный его манипуляциями хозяин сердито рыкнул, и бродяга так же нервно швырнул на стойку деньги. Этого ему показалось недостаточно, и он визгливо закричал:

— Я заплатил, заплатил! Все видели, что я заплатил, и это моё!

Весьма своевременное замечание, ибо монета уже перекочевала в кулак Проля, и он бросил опешившему хозяину:

— Запиши этому молодчику в долг.

Слепой съёжился, втянул голову в плечи, словно готовясь вместо еды отведать порцию тумаков, и попытался торопливо всё сжевать и проглотить, но поперхнулся первым же куском так, что Пролю пришлось участливо приложить кулак к его спине. Следующим движением он ловко вырвал из рук нищего кувшин с выпивкой и тарелку с закуской.

— Вы только гляньте, что у нас здесь. Пивко!


Не прогневайся, Господь,
Это справедливо,
Чтобы немощную плоть,
Укрепляло пиво.

Народ сперва и не сообразил, что к чему, а когда раскутал, что это вирши, — восторгу не было предела.

Проль же сделал громкий хлебок, смачивая пересохшее горло, и продолжил:

— Братва, да это же приличное пойло. Правда, чего-то не достаёт... — Он легко развернулся к трактирщику: — Имбиря — как украл! И бычью голову в пивоваренный котёл явно забыл бросить[112]. Я прав, забыл? Так вот запомни: при варке пива свежесрубленная бычья голова — первое дело. А поскольку совет мой хоть чего-то, да стоит, плесни-ка нам по кружечке, пусть пока и без головы.

И, что самое удивительное, кабатчик послушно подчинился, хотя ещё мгновение назад готов был разорвать Проля. Поинтересовался только:

— А воловья не подойдёт?

Но тот уже общался со слепым, верно, заплакавшим бы от великого огорчения, коли б было чем:

— И свининкой, вижу, решил разговеться. Знаешь же пословицу, что каждый должен есть своё мясо. Так вот ты, родимый, собрался счавкать чужое. Моё или, точнее, Клемента. — И Проль бесцеремонно сунул кусок в рот растерявшегося Клемента так, что тому ничего не оставалось делать, как вцепиться в него зубами. — Свинина с пивком — милое дело, убойная-то свеженина. Это только глупые островитяне «Мартеновскую солонину» предпочитают[113]. А мне подавай свеженькое, парное. В следующий раз, когда зажилишь где денежку, загляни лучше в соседний трактир. Да, да, в тот самый, что содержит начальник всей вашей братии — кривой Алоиз. Так вот, у него можно заказать колбаску чесночную. Знаешь, как он её обозвал? Запоминай: «Победитель еретиков». Вот как он её обозвал. Не знаю, как оно там с еретиками, но к пиву идёт исключительно.

— А почему Алоиз слепым командир? — вытащив усы из пивной пены, рискнул спросить Михель, ибо, как и прочие, был заворожён, сбит и смят словоизвержением неистощимого Проля.

— А потому, милый друг, что пословица на этот случай имеется: «В царстве слепых кривой будет королём». — Проль сам же звонко расхохотался своей шутке. — Высыпать бы это блюдо тебе на голову да сверху пивом полить. Ну да я убогих, сирых и нагих не обижаю. А ловкачей навроде тебя и подавно уважаю. Держи свои объедки! — И Проль вернул обратно абсолютно опешившему нищему его блюдо и кувшин, успев однако напоследок ещё раз приложиться к пиву. — Ну что, служивые, вот она — развязка нашей шутки! Все уже допёрли, что за монета у меня в кулаке? Насечку, метку помните? — вот она, всё без обмана. Смотрите! — он высоко поднял монету, и прочие подтверждающе загудели.

— Да уж!.. Куда ж он, подлец, её умудрился заныкать? — Клемент, всё ещё не веря в свою удачу, словно ненароком двинул слепого локтем под рёбра так, что тот опять закашлялся, подавившись.

— Дьявол его ведает. Я могу только предполагать. Может, меж пальцев ноги зажал.

— А ведь верно говорит! Смотри, башмаки у него дырявые, пальцы торчат. Помнишь, помнишь, он же за ней не наклонялся! Это-то нас всех с панталыку и сбило. Вот же жулик! А Клемент, раззява, ногу не допетрил ощупать.

— Да смотрел я, смотрел. — Клемент чуть не плакал от досады.

Проль выдержал эффектную паузу:

— А может, и подержать кому отдал. На время, покуда его обшаривали... Мне, например... Но это я так, к слову.

Вмиг нависшее молчание означало только одно: солдаты пытаются как-то переварить сказанное Пролем. Переварив же, ответили сочной отрыжкой заразительного хохота. Смеялся даже слепой, успевший к тому времени, от греха подальше, опустошить блюдо и осушить кувшин.

— Могу я наконец получить обратно свои деньги? — отсмеявшись, поинтересовался Клемент.

— Ан-нет, дружок, ибо это уже и не твоё вовсе. За фокусы платить надо. Держи! — и он швырнул меченую монету кабатчику, который на этот раз не растерялся, влёт перепроводив её в свой кошелёк. — На сдачу нацеди нам ещё по кружечке. Германия ведь сейчас корчма, коей все пользуются, но никто и не думает платить за выпивку и кров.

— Одна надежда на императора, — вздохнул — всерьёз или притворно — кабатчик.

— Наш император — отец австриякам и отчим Германии. Для Чехии он вообще чужой дядя, — назидательно поднял палец Проль, и опять все головами закрутили: как точно сказано и про корчму, и про Фердинанда[114]. — А этот, — кивок в сторону изрядно осоловевшего от питья и непривычно сытной еды, но тем не менее проворно схватившего очередную полную посуду слепого, — не с нами.

— Гауклер[115] ты, Проль, — подытожил Михель за всех.

III


В течение тех считанных дней, что Проль осчастливливал своим присутствием армейские ряды, он беспрерывно развлекал сотоварищей былями и небылицами о своём былом бытии. Вечный порядок: новый человек несёт, отдаёт, делится, продаёт, расплачивается, откупается; у него, в крайней мере, выпытывают прежде всего и новости чужого мира. Прочим очень везёт, если попался хороший рассказчик. Лагерная повседневная рутина весьма располагает к новым сведениям, впечатлениям, ощущениям. Кому-то, в конце концов, верно подсказанная вещь и жизнь порой сохраняет.

Проля вновь и вновь просили рассказать, а то и воочию продемонстрировать процесс превращения из здоровяка в инвалида и наоборот. Особенно любили пугать изрядно накачавшихся чужих солдафонов. Умора: с вами рядышком умащивается громила ландскнехт, громогласно требует пива, постоянно тычет вас локтем, словно нарывается на добрую трёпку, а когда вы, не вытерпев, вскидываетесь в гневе — что за проделки Нечистого?! С вами рядом мирно посасывает пиво невесть откуда материализовавшийся здесь старичок! Орать шепелявым, сморщенным в курячью гузку ртом он явно не в состоянии, ибо еле шамкает, да и толкать ему вас нечем, так как однорукий он. А когда вы ошеломлённо присаживаетесь и, зажмурив глаза, пытаетесь сообразить, где и когда хлебнули лишнего, происходит очередная пермутация. Открыв глаза на мощный толчок прямо под вздох, обнаруживаете рядом краснорожего верзилу, явно желающего почесать кулаки о ваши рёбра. И так до десяти раз за вечер. Догадаться, что здесь не дьявольские проделки, а именно ловкость рук человеческих, можно разве что по дружному смеху окружающих. Но так ведь в солдатской забегаловке постоянно ужасный шум и гам, смех, и вопли: мало ли, над чем зубы скалят. Как ещё рассудком никто не тронулся от сих регулярных забав? Особенно когда старый инвалид, судя по всему, ландскнехт бывалый, начинал попеременно лишаться то руки, то ноги, то глаза. Единственное естественное объяснение — хозяин, зараза, спутал бочки и по каким-то неведомым причинам выставил на стол питьё господское, ядрёное, неразбавленное, а не обычное солдатское пойло типа «марийон»[116], да ещё и через мел неоднократно пропущенное.

Вот непривычный к такому обхождению организм и взбунтовался, отказавшись от верной службы. Тут глаза грязными лапами три, не три — не пособит. Выходов из конфуза два: при наличии монеты быстренько упиться до положения риз и — под стол, как в самое надёжное убежище от всей нечистой силы; либо, если финансы приказали долго жить, — ноги в руки и подальше от этого, явно проклятого места. Попытки решить проблему с помощью кулаков не удавались: здоровяк легко давал сдачи, а за инвалида, если вообще рука на старика поднималась, тут же заступнички наваливались.

Слухи зловещие по лагерю поползли, народу у походных алтарей явно прибавилось.

Только вот для посвящённых новая беда грянула: закончились развлечения вскорости. Исчез Проль бесследно. Словно и не было его никогдашеньки. У Гюнтера спросить как-то поопасались, потому и порешили: сбёг сызнова нищенствовать, а не то — к шведам переметнулся али просто ноги протянул втихомолку. Очередной мор как раз армию трепал, они ведь что волны — один за одним: лихорадки, горячки, поветрия, моровые язвы прореживают полки почище любой картечи. Даром что прозывались звучно: «Зло святого Фиакра», «Огонь святого Антония»[117], «Пляска святого Витта» и тому подобное. А подцепи такого «святошу», и... Эх, да чего там говорить, если даже разнообразные фельдшеры, лекари, доктора да знахари непонятно чью сторону держат. Ведь в бессчётном количестве раз, особенно после боя, раненые и больные уцелели именно потому, что затерялись, отлежались в поле или у друзей — вот и рана затянулась сама по себе, и болезнь отступила. А если бы костоправы сразу принялись потрошить — верная могила вояке. Посему зачастую сами больные запрещали подпускать к себе эскулапов, покуда их, для верности, не посетит священник. А Царь-Голод парил над этими вояками и добивал-топил всплывших-уцелевших. Такая вот развесёлая солдатская житуха.

Так вот, запомнился сей любопытный субъект Михелю не только оригинальными шуточками, но и рассказами о том, как лихо из здоровых людей можно больных «сделать»: бельмы навести, язвы вызвать, конечности высушить. Несмотря на устрашающее описание ряда процедур с привлечением иной раз едва не пыточной снасти — жома, молота, дыбы, калёного железа, негашёной извести, ущерб здоровью был, как правило, плёвый. Работали ведь на почтеннейшую публику, отсюда задача: не искалечить, но вызвать жалость непритворную. Сами несчастные ради призрачной будущей сытости готовы были на жертвы. Кроме того, самые изуверские операции проводили не на себе, а на более слабых, зависимых. А порядок у них ещё тот — почище армейского. Ведь большинство нищих было организовано в ордена с чёткой иерархией, жёсткой дисциплиной, жмущих слезу и денежку с определённой территории. Горе чужаку-одиночке, пытающемуся выдоить мзду на чужой землице.

Попасть в нищенскую корпорацию затруднительно, покинуть — почти невозможно. Вот нобили[118] нищеты, помимо прочего управления, и решали, кого какому истязанию подвергнуть, чтобы прилив монеты оставался постоянно полновесным. Отказываться, избегать, удирать, тем паче сопротивляться в этой среде было как-то не принято. Дело даже не в том, что убьют: зарезать-то им раз плюнуть. Просто изгонят из братства и проследят тщательно, чтобы нигде тебе, горемыке, кусочка не протянули. А если и подаст кто — отнимут незамедлительно. Помыкаешься не евши денька четыре — сам приползёшь обратно и на всё будешь согласный. Вопрос: возьмут ли? Скорее всего, бросят подыхать — в назидание прочим. Некоторые нищенские ордена до того формализовались, что принялись даже собственные уставы сочинять.

Все эти бесконечные, ровно из рога изобилия, средства и методы, высыпаемые языкастым Пролем, Михель почему-то жадно, хотя порой и не без отвращения, слушал и запоминал. Может, просто период такой накатил: надоело самому лясы точить и захотелось других послушать. Опять из-за властности Гюнтера аккорд их повис на волоске и, казалось, вот-вот развалится, потому и дел общих не было — каждый сам по себе. А может, и предчувствовал, что пригодятся сведения, лишними не будут.

Как бы там ни было, но сейчас, лёжа в смрадном промозглом кубрике, усиленно изображая крепко спящего и слушая, помимо воли, молитвенный шёпот Питера да приглушённые чертыхательства прочих членов команды, Михель лихорадочно вспоминал, что же там советовал Проль насчёт ног. Всё какая-то дрянь ненужная перла в голову. У него ведь даже никаких приспособлений под рукой нет. Сноровки и опыта в данном деле опять же никакой. Других калечить — одно, себя — совсем иное.

«Бедная моя ноженька, что же тебе предстоит претерпеть от такого неумехи, как я? Прости ж меня заранее».

IV


Михель осторожно приподнялся на локте. Питер готов: такие рулады носом выводит, что перебить их не дано даже мощному простуженному храпу Йоста.

Вот теперь можно без помех обмозговать, какую методу фальшивого калечения — из множества озвученных в своё время Пролем — на себе испробовать.

Питер, конечно, олух в лекарском деле, однако ж, в отличие от дружков Проля, не слепой. Поэтому главное — не переусердствовать!

Остаток ночи Михель, сдерживая стоны, трудился над своей несчастной ноженькой. Работа прервалась только с появлением Якоба-молчуна, которого у штурвала сменил Виллем-ворчун. Да ещё старый Гильом, явно страдающий недержанием, раза три вставал помочиться, навлекая на себя беззвучные громы и молнии со стороны Михеля. Хотя в целом старикан был безвреден: просыпаясь, начинал особым образом кряхтеть, как бы благородно заранее предупреждая Михеля. Разок ещё Питер — сомнамбулой, не разевая глаз, — выхлебал две кружки воды... А так ночь как ночь: мертвецки умаявшиеся за день люди спали мёртвым сном.

Даже при неверном свете немилосердно коптящего жировика Михель видел: нога стала что надо. Как бы посинела и как бы вздулась. Решил не рисковать, изображая перелом. Достаточно будет сильного ушиба с отёком. В то же время стоять можно. Значит, можно и ходить, и бегать, когда понадобится. Михель поймал себя на мысли, что начинает повторяться. Хватит терзаться, что там и как там завтра. Теперь уж — со спокойной совестью и сознанием выполненного как надо дела — можно и на боковую.

Весь остаток ночи Михеля мучили кошмары, в которых главное место занимал Питер с огромной пилой, ампутирующий ногу для Михелева же блага.

V


Когда чего-то очень хочешь добиться, обычно то и получается. Питер пробудился позже всех, потому как полночи поклоны отбивал. Судя по всему, в сознание-то давненько пришёл, да не знал, с какой рожей перед командой предстать. Михель, сперва терпеливо дожидавшийся, когда святоша окончательно угомонится, а затем долго и мучительно «обрабатывавший» во тьме свою ногу, едва сдерживал широчайшую улыбку. Ведь он уже точно знал, что скажет ему Питер. Потому как предмет внимания выглядел ужасно, вернее, по мнению хозяина, нога выглядела прекрасно, как ей и следовало. В то же время, когда Михель для проверки осторожно-незаметно касался ногой переборки и даже нажимал на неё, боли почти не чувствовалось.

«Скорей давай, чего ты там медлишь-то?» — Михель уже начал поругивать про себя пьянчужку-соню. Ужасно хотелось в гальюн, а он не мог решить, ковылять туда до Питерова осмотра или после. Хотя вопрос в другом: не когда, а как сходить? Вдруг да Михель не в меру преуменьшил костоправные способности Питера, а на деле тот подобных симулянтов-заговорщиков как орешки щёлкает? К счастью, терпение, вкупе с мочевым пузырём, лопались не только у Михеля. В один из проходов Йост ровно ненароком уронил на койку Питера что-то увесистое, и ему поневоле пришлось «просыпаться» и подниматься.

Питер начал что-то мямлить, с трудом подбирая слова, объяснять своё поведение, но Йост прервал его самым бесцеремонным образом:

— Знаем, плавали, сколь раз уж одно и то же! Ты вот лучше того молодчика нам огляди да скажи, когда его задница вновь банку греть начнёт. Я тут давеча на палубу выглядывал — китами пахнет прям невмоготу! Так и шныряют вокруг да около, с силами собираются. Того и гляди, на штурм пойдут — «Ной» таранить. Посему надобно бы упредить злодеев — самим вылазку за борт наладить, сорвав их коварный умысел. Чтоб вражины кровью умылись, а мы чтоб в той кровушке не утопли.

Йост понизил голос на последней фразе, и Михель вдруг понял: это для того он, чтобы Ян не услышал про кровь. Ай да гарпунёр! Михель заметил, что все, рты разинув, переваривали складную, в некотором роде даже учёную речь обычно немногословного Йоста. Помимо воли Михель в душе всё больше и больше уважал гарпунёра. Причём начало этому уважению, как ни странно, положила ссора в кубрике, когда Йост столь лихо угадал и упредил Михелев замысел насчёт воспользования ножом. А сейчас как изрекает — ну ровно фельдмаршал кор-де-баталь[119] на имперском совете представляет! Какой роскошный ландскнехт из него бы получился. А флибустьер?!

Умиление Йостом длилось чуть-чуть. Тот, верно, давно приметил подрагивание ресниц Михеля и посему, внезапно склонившись к самому уху, гаркнул во всю силу лёгких:

— Правильно, ландскнехт!

От полной неожиданности сердце Михеля сжалось, да и не только оно. Михель понял, краснея, что на штанах у него появилось мокрое пятно. А ведь сейчас Питер явно в том районе и начнёт копаться. Стыдоба!

— Напужал ведь, медведище! Так что и гальюна теперь не надобно, — заорал Михель в свою очередь.

— То-то, я чую, в кубрике пованивает, — замахал перед носом Якоб, захваченный общим весельем. И ткнул в гарпунёра: — Этот медведь сгребёт тебя сейчас в охапку и отправит за борт полоскать. Будешь барахтаться, покуда не заявишь, что нога, по твоей же дурости покалеченная, не вылечилась окончательно.

— Лучше б сгребли меня до другого, более нужного места. До гальюна, к примеру.

— Пошли, — просто сказал Йост. И в этом «пошли» был он весь.

Лишь подняв Михеля, мощно, но достаточно бережно, гарпунёр сообразил, что он не один в кубрике. Тут ведь ещё Виллем, только что зубами от злости не скрипящий, и прочие, для которых помощь Михелю — нож острый в сердце.

— Вот только нянькой мне ещё бывать не доводилось. Давайте уж, кому ещё куда приспичило, — на вторую руку. Донесу, мне всё едино в то место. Тебе, ландскнехт, может ещё и задницу помыть, когда дела закончишь?

— Желательно. Причём тёплой водичкой и потом попудрить.

— Плёвое для нас дельце. Два ведра кипятку на камбузе украду. Красная будет, ровно после порки.

Насторожившийся было после Йостова поступка кубрик ответил дружным ржанием. Тут же посыпались советы, как и чем лучше провести эту операцию, чтобы Михель не позабыл процедуру до скончания дней своих.

— А ведомо тебе, ландскнехт, что у нас с бездельников вычет идёт строгий? За каждый день простоя!

— И это правильно, — согласно кивнул Михель. — Чего зря корма переводить? Ты не переживай, Виллем. Вот я ножку-то подлечу — мигом упущенное наверстаю.

...Идти с Йостом было одно удовольствие. Даже если б нога и в самом деле была повреждена. Или даже обе сломаны. Гарпунёр практически нёс Михеля. И придуряться-то особо не надо было.

Кто не наливался вечером пивом до бесчувствия, тому не понять, какое это наслаждение — сходить утречком «по-малому». Добавило настроения и то, что после Йостовой выходки и штаны-то обмочил лишь чуть-чуть: так, пару капель накапал.

Выйдя на палубу, словно заново родившийся Михель аж зажмурился от удовольствия и яркого солнца. Штилевая погода, лёгкий утренний морозец. Смурные мысли, навеянные Йостовой заботливостью — «не бросить ли всё к чертям?» — развеялись бесследно. Если не сегодня, то когда ж? Терпежу ж никакого уже не стало чужие команды исполнять! Вот только куда, интересно, гарпунёр подевался? Побёг к шкиперу за указаниями? Иль к Корнелиусу за первой порцией грога? А может, затаился где близёхонько да и ухмыляется сейчас в остатки бороды: вот, мол, испытание для проклятого ландскнехта — выдаст теперь себя так и так.

Размышления Михеля прервало появление самого Йоста, сиганувшего откуда-то сверху, с вантов. Причём гигант очень мягко, уверенно приземлился на палубу.

— Киты, братишка, киты родимые! Ты давай-ка, выздоравливай побыстрее. А я пойду Корнелиуса обрадую. Хватит ему только об котлы и сковороды руки обжигать. Пора настоящие, трудовые волдыри заводить — от вёсел!

И Йост, от избытка распиравших его жизненных сил, так саданул Михеля по спине, что внутри всё загудело, ровно в бочонке пустом.

— Йост! — раздалось от штурвала. — Кончай по вантам сигать! Чай не обезьяна. Давай всю бражку наверх, да и в вельбот кучно, без промедления! Кроме увечных, разумеется.

— Как и договаривались, кока берём? — поинтересовался Йост более для порядка.

— Кока, кока. Кого ж ещё? — пожал плечами шкипер.

Внизу Питер уже приготовился к осмотру и даже руки зачем-то помыл.

— Ладно, ампутируешь после возвращения! — Гарпунёр наградил Питера таким же мощным шлепком, что и Михеля на палубе.

— Силу некуда девать, чертила морской, — поёжился Питер. — Ежели ручонки чешутся, сходи лучше Корнелиуса вот так вот охлопай да выхлопочи заодно по порции грога. В океане, разумею, зябко. Впрочем, как всегда.

— Вот именно, чешутся, но — до китов! Мочи прям нет, как давеча у ландскнехта. Вот представь, Питер, что ты — похмельный китяра, а я, к примеру, Йост, бравый гарпунёр.

Питер мигом очутился в дальнем углу и уже оттуда, с безопасного расстояния, запричитал:

— А вот это ты врёшь, Йост! Не бывает, как всем ведомо, в мире богоданном похмельных китов!

— А вот мы сейчас пойдём и поищем таких в море. Короче: все наверх, готовимся к походу! Потому и медпомощь твоя откладывается. Больной он человек, я и так вижу.

— Лодырьё он, каких свет не видывал! — заговорил сразу Виллем.

— Так что с того? Его ж доля уменьшается, а твоя растёт, — отпарировал Йост.

Виллем зашлёпал губами, что-то мучительно соображая, и Михель со страхом ждал его вердикта. Вдруг да откроет истинную причину, по какой нельзя его на буйсе оставлять ни под каким видом?! Однако досообразить лекарю не дали: уволокли общим потоком наверх. Михелю очень хотелось многозначительно подмигнуть Яну — «мол, наша берёт, готовьсь», — аж глаз зачесался, да побоялся провалить дело: вдруг да сигнал сей немудрёный перехватит чужой зрак? «Что, если жирный окорок Корнелиус заартачится вконец либо отбрешется? Усадят ведь Яна тогда на вёсла... Ну да я его потом обменяю: на бочонок воды, мешок сухарей, а то и просто на обещание не разносить шлюпку пушечным ядром... Там видно будет... Хотя сам бы я ни за что не отдал: коль так и так подыхать, так уж хоть потешиться напоследок над мальцом... А ещё не след забывать, что если Яна усадят-таки в вельбот, расклад резко поменяется: то ли мы вдвоём на Адриана, то ли я — в одиночку — и на шкипера, и на кока. А у Корнелиуса ведь по дюжине ножей всегда под рукой».

Михелю вдруг воочию привиделось, как кок укладывает его, выпотрошенного и набитого взамен потрохов разварным горохом, но ещё на удивление живого, на огромный противень и — в печь! Брр, померещится же такое...

«Подобраться к люку, послушать? А вдруг кто-нибудь что-нибудь как обычно забудет, да и прискочит в кубрик в самый распоследний момент?..»

— Ян, голубчик, ты, когда всё уляжется и немного освободишься, принеси мне воды.

— Так вон ведь бочонок с кружкой — прямо у изголовья! Нарочно перенесли. Дотянуться вполне можно.

Вот у глупых людишек завсегда так: бряцают словами, что зелёные рекруты оружием, о последствиях не думая. Почудилось, нет ли, что все прочие как-то насторожились? Выкручивайся теперь из-за этого олуха...

— Ты не понял, вернее, не дослушал. — Михель добавил в голос досады; скорее даже не досады, а лёгкой укоризны: — Я просил немного забортной воды на компресс. Помогает, говорят...

Под его пристальным взглядом Питеру ничего не оставалось как только согласно кивнуть.

Едва кубрик опустел, Михель, приподнявшись на локтях, плотно приложил ухо к борту «Ноя», пытаясь если не подслушать, то хотя бы не пропустить момента спуска вельбота на воду.

Как всеми и предсказывалось, Корнелиус без особого восторга принял новость о том, что ему придётся сменить мутовку на весло. Быстро сообразив, что на его тяжкую долю всем плевать, он начал упирать исключительно на общественный интерес:

— Да я-то что, вот как вы будете без горяченького?

— Ничего, напечём свежей китятины на скорую руку, да добряк шкипер бочонок джина на радостях отворит.

— Я тебе отворю! — тут же отреагировали от штурвала. — Захлебнёшься на радостях.

— И всё ж таки: почему не Ян? Мальчонка крепенький, да и морскую закалку надо ж когда-то ему получать.

— Имей совесть: паренька от единой капелюшечки крови падучая, того и гляди, хватит, а тут киту полное кровопускание делать! Перевернёт нам в истерике вельбот — то-то мы вдосталь набарахтаемся. Так застынем, что никакой твой особенный «ледокол» нам уже не пособит, хоть бочку его замеси.

— К тому же такую стряпню, коей ты нас потчуешь, любой сварганит: хоть эпилептик, хоть паралитик, хоть хромой, хоть слепой.

— Говори как на духу, — цепко схватил Корнелиус Яна за рукав, — стряпал ли когда?

— Хоть воду, парень, держи в котле кипящей! А Корнелиус вернётся — что-нибудь да набросает.

— Я могу и сейчас бобы зарядить, — втайне Корнелиус решил сильно переборщить, чтобы обязательно пригорели. Тогда все шишки — на Яна, подтвердив его, кока, незаменимость. Но в последний момент профессиональная гордость остановила: — Только они ещё не перебраны... Ладно, что мне, впервой что ль в вельботе ходить?.. А вообще вы, ребята, покушаетесь на святое морское правило: кок должен находиться всегда в тепле и сытости! Тогда и кораблю обеспечена удача. — Корнелиус уже смирился с тем, что место его — на банке, и теперь только словесами цеплялся за палубу «Ноя».

— Сытым да пьяным, проглот несчастный! Кто опять горшочек мёда, для грога сохраняемого, опустошил?! Опять на крыс свалишь? — неожиданно взревел Адриан, коего одна лишь мысль сверлила и точила: «Киты! Киты! Не ушли бы».

— Они, они, бестии хвостатые! — Корнелиус только что не божился.

— А вот сейчас уложим тебя кверху пузом на палубе, благо солнышко припекает, и поглядим: часа, небось, не пройдёт — медок-то и выступит! А вообще, гоните этого нытика с палубы долой, пока я его как приманку не использовал. Акулы, они ведь тоже любят сладенькое да жирненькое.

— Погоди, погоди, я хоть горсть сухарей в карман насыплю!

— Шевелись, обжора! Это тебе не над котлом в тёплом камбузе дремать!..

Вся эта возня-перебранка с Корнелиусом изрядно развеселила команду. В любом артельном хозяйстве повара завсегда подозревают во всевозможных прегрешениях. Толстого повара — втройне. Правда, и тонкому особо не спускают: что, мол, ты за фрукт такой, коли даже самого себя напитать не можешь?

И не то чтобы Корнелиус их обманывал, обвешивал, недодавал, а то, что деликатесов разных ему на нос перепадало гораздо более, нежели простому китобою. Может, даже поболе, чем спексиндеру и шкиперу. С другой стороны, «к чему приставлены, то и имеем».

Гильом уже, ровно мальчуган-шкода, начал нашёптывать-подучивать-подзуживать юнгу, как было бы славно окропить Корнелиуса морской водицей или, того круче, за борт ненароком вывалить. Пришлось Йосту внушительно погрозить кулаком — для вразумления.

VI


— Отчалили! — Михель едва подавил острое желание выскочить тут же сломя голову на палубу и приступить к захвату судна.

Нет, надо терпеть. Ждать, чтобы шлюпка подальше удалилась. Причём учесть обязательно, что с непривычным коком на вёслах они наверняка будут ползти улиткой по глади морской. Не то что, скажем, с ним, с Михелем.

Ян появится ли, нет ли с ненужной никому забортной водой? Лучше бы не пришёл — не то опять начнётся нытье несусветное.

Михель сглотнул слюну и внезапно явственно ощутил металлический привкус во рту. Совсем как перед боем, когда за щекой у тебя перекатывается предусмотрительно заложенная туда пуля.

Бой так бой! Засиделся ты без дела, Михель-ландскнехт.

АЗ ВОЗДАМ

I


Задачка-то плёвая — всего лишь шкипера обезвредить. Михель даже ведь и не решил ещё, убить его или отправить в трюм. Эта раздвоенность чувств-мыслей немного беспокоила, но именно что «немного». Главное — ввязаться в бой, а там поглядим. Потом уж особо не повыбираешь. «Сотрудничать, разумеется, этот гордец с нами побрезгует. Даже за всё золото двух Америк. Однако ж если сразу пырнуть его в брюхо — кровища и всё такое, — на помощи Яна можно ставить крест».

Смехота, да и только: всю жизнь отворять жилы встречным и поперечным, и вдруг начать оглядываться на каждую капелюшечку?! Зубами бы выгрыз эту Янову мнительность! Ничего, придёт и мой черёд. Когда его трусливая душонка окажется целиком в моих лапах, я ведь его в крови буквально выкупаю. Закатаю в бочку со свежей кровью, как селёдку в рассол, и буду терпеливо дожидаться, пока не забожится, что напрочь выздоровел. Не иначе!

«Постой, постой, Михель, ведь купание Яна в крови — это уже где-то было... В Магдебурге, точно. И он сам тебе об этом поведал, и именно от того он рассудком и двинулся. Получается, что клин клином... А ведь ты, Михель, с Яном-то и не сошёлся бы и не попытался переломить его судьбину, кабы не его жалкий вид, кабы не эта притягивающая уникальность — неприятие крови посреди небывалой кровавой бойни. А вообще хватит, хватит уже о нём — дело зовёт!»

Ключи от крюйт-камеры шкипер держит открыто — в общей связке, на поясе. Пистолетов с собой не таскает, даром что командир. Большой разделочный нож, как у всех прочих, — так, для видимости. И у Михеля, к примеру, такой же нож. Значит, шансы уравновешиваются. Единственное, но существенное преимущество: Адриан не ведает пока, что Михель в состоянии бегать, прыгать и даже скакать на больной ноге. И ещё: шкипер привык ножом пластать китятину, а ландскнехт — человечину.

Скверно, что невозможно определить, насколько далеко вельбот с китобоями. Вылезти глянуть — шкипер может заметить. Переждать — рыбачки уже возвернутся, с добычей либо без. Остаётся только надеяться, что кит не кружит их вкруг «ноевских» бортов.

Михелю вполне хватит расстояния в сотню гребков, ибо медлить он не намерен. Замок крюйт-камеры обильно смазан жиром: обеспокоился, когда ещё в Гренландии вооружался артиллерией от медведей. Значит, не заест и не скрипнет. Пушку зарядить и доставить в любой уголок палубы времени займёт примерно столько же, сколько пять мушкетов зарядить. «Значит, выбираю пушку».

Немного смущало отсутствие ощущения знакомой предбоевой лёгкости, известного «задора смертного», крайне сейчас необходимого. Было странное напряжение, было чёткое осознание необходимости задуманного, а вот порыва — не было. Настрой — как на работу, а не как на прорыв к звёздам. Причём напряжение столь властной силы, что Михель не способен даже молитву вознести, хотя отлично знает, сколь верно это успокоит, приведёт в порядок растрёпанные мыслишки, заставит вспомнить что-нибудь упущенное — то, что было продумано долгими бессонными ночами, да потом вывалилось, ровно ослабевший кирпич из кладки бастиона. Скатился и лежит себе неприметно в грязи рва, пока не запнёшься ненароком. Поэтому, ограничившись стандартным: «Господи, сохрани и помилуй», Михель по-змеиному выскользнул на палубу.

Присев на корточки в тени кубрика, осмотрелся и прислушался. Голосов не слыхать, вельбота не видать. И эта парочка молчит. Михелю вдруг отчётливо привиделось, как Адриан стоит за углом надстройки с флешнером наготове: только и ждёт момента, когда Михель высунется. Так головёнку и сбреет с плеч долой! А Ян, на время заменив его, стоит у штурвала и мерзко так ухмыляется, постоянно оглядываясь через плечо в ожидании потехи. Возможно, Адриан уверил парня, что к ним прикатится кочном капустным только башка — чистенькая, с забавно навечно распахнутыми глазами, — а кровавое тело с хлещущей из шеи алой влагой останется Яну невидимым.

Михель даже головой потряс, отгоняя навязчивое видение. Когда же заставил себя высунуться — а была ведь мысль пустую зюйдвестку показать, раскрыв замыслы врагов, или вообще, обогнув надстройку, зайти в тыл, — то только усмехнулся. Стоят оба, родненькие, там, где и должны — у штурвала. Адриан, рыло задрав, вертит в руках какую-то мудрёную штучку, астролябию[120], кажись. А примерный ученичок Ян топчется вокруг да слушает, рот раззявив.

И они, эти два умника, поворачиваются вслед за светилом, спиной к Михелю, а ему ж только того и надо. По пути Михель окидывает напряжённым взором океанскую гладь, и сердце его чуть не лопается от радости: вельбот никак не успеет, разве что взамен вёсел обретёт крылья. Адриан что-то увлечённо продолжает рассказывать, но вот Ян бросает взгляд на Михеля и... испуганно вздрагивает. И тут же — вы только представьте! — предупреждает шкипера.

— Зар-режу обоих к чер-ртям собачьим! — рычит Михель сквозь стиснутые зубы. Ему осталось-то — три добрых прыжка, а тут этот придурок.

Однако Адриан — он ведь тоже не ожидал ничего подобного — просто замирает в недоумении. И ещё — Михель понимает это за долю секунды — ему жутко мешает астролябия в руках. Инструмент, как видно, дорогого стоит: блестит, что твоя корона, и просто швырнуть его в голову набегающего Михеля Адриан не может. Тем не менее свободная рука его тянется к ножу, и пальцы уже сомкнулись на ручке. А длиной его тесак куда как поболе Михелева будет: на глаз — так на треть примерно.

— Хватай его, Ян! — вопит Михель на пределе глотки. Если даже Ян и не послушает, в чём Михель не сомневается, то обязательно раздвоит внимание шкипера: заставит метаться, решивши, что и в тылу у него — враг.

Но всё складывается куда как с добром! Вздрогнув как от удара хлыстом, Ян буквально сомнамбулически обхватывает опешившего шкипера сзади. Захват его, само собой, слабенький, и в следующее мгновение он уже кубарем летит в сторону, однако именно этого-то мгновения Михелю и не хватало. Он уже здесь! И когда шкипер освобождается наконец-то от астролябии — Михель уж тут как тут, и ему некогда выяснять, чего в глазах Адриана больше — ненависти или презрения. Нож уже занесён, а шкипер, прекрасно понимая, что проиграл вчистую, даже не даёт себе труда уклониться, но тут Ян, всё ещё лежа, кричит:

— Не режь его, Михель, не режь! — И судорожно пытается вскочить и помочь, теперь уже явно Адриану.

— А что, у нас есть выбор? — пожимает плечами Михель. Тем не менее ради союзничка влёт меняет решение, и тяжёлой роговой ручкой ножа бьёт Адриана то ли в висок, то ли в ухо.

Все действия на пределе скорости, прицелиться как следует и некогда. Удар однако хорош, и даже не потому, что Адриан как подрубленный валится на палубу, а потому, что голова не пробита: крови, значит, не предвидится. Хотя голова у шкипера ещё поболит — почище свирепого похмелья. А уж сколь долго она будет болеть — то Михелю определять. С оглядкой на Яна, судя по всему.

— Волоки кусок цепи от запасной! От брашпиля. Да живей поворачивайся! — Михель жадно пожирал глазами точку вельбота у горизонта. Нет, там ничего не заметили. И немудрено: все увлечены погоней за очередным ни в чём не повинным кашалотом. Михель едва не наладил пинка испуганно огибающему его и шкипера Яну: — Поворачивайся! А то очухается, и тогда уж точно придётся подпустить кровушки.

— Астролябию-то зачем расколотили?

От неожиданности и явной неуместности заданного вопроса Михель даже опешил.

— Да случайно как-то наступил, — только и смог выдавить. — Это ведь шкипер уронил.

«Послал же Боженька лунатика тронутого в помощники!»

Снять со шкипера пояс. Что у него здесь? — ножны, ключи, в том числе от винного погребка, кошелёк зачем-то, огниво, трут... Так, позднее разберёмся, хотя нож его пусть поваляется на дне океанском. Теперь карманы — на предмет оружия и предметов, могущих способствовать побегу. Ничего, только куча бумажек каких-то. Ладно, пусть остаются: передачу «Ноя» новому владельцу осуществим без официальных церемоний и дарственных.

Мелькнула мысль подтащить Адриана к борту, да и кувыркнуть через леера для вящего спокойствия, да тут Ян объявился.

— Молодец! Скоро обернулся. — А про себя: «Чёртов спаситель чёртова шкипера».

Давненько Михель никого не вязал. Раньше-то оно нужды не было. Благородство во всех через край пенилось: даст пленный словцо клятвенное не давать дёру, ну и сидит себе смирно. Хотя бы и точно ведает, что верёвочка для него уже свита, топор наточен, пулька отлита и из формы вырублена, да железо накалено. Потом как-то враз ожесточились все друг на дружку. С Магдебурга? Нет, чуть раньше, с Ной-Рупина, когда Тилли впервые чётко разъяснил: пленных с боя не брать, сдавшихся после боя уничтожать. До того эти меры службу ландскнехтскую сделали опасной, невыносимо-обременительной, что как призвал Господь к ответу фанатиков, кровопийц неуёмных — Тилли там, Густава Шведского, Паппенгейма тож, — так и порядки ими заведённые, зверские, поломались, повывелись. Утеснять всячески нашего брата, на котором, кстати сказать, всё и держится, поостсрегаться стали. А то ведь на что замахнулись командиры неразумные? На самое святое — на смычку братскую незримую ландскнехтов всех наций и армий! Чтобы солдат, да опасался сдаться, перебежать, дезертировать? Времена горцев диких альпийских[121] быльём поросли, да и те ведь никогда выкупом не брезговали. К тому же оскудели изрядно города и веси от Войны нескончаемой, обезлюдели. Вот и стали опять пленных только что не целовать: или, мол, к нам на жалованье запишем, или за хороший выкуп отпустим. А то ведь надо было подобное удумать? — в шведском лагере была заведена двухразовая общая, строго обязательная молитва! Ну а водочки испить да девок потискать когда прикажете порядочному солдату время найти, ежели он с колен не встаёт? Причём король сам для своего народа и воинства псалмы сочинял! Вот уж истинно «наш пострел везде поспел».

Или, опять же, дурацкий приказ нашенских командиров: монастыри обходить на пушечный выстрел, церковное не трогать! Мы, значит, за них, попов толстобрюхих, жизни кладём, а они даже и поделиться с нами не хотят, жмотятся всячески?! Всё ж прекрасно ведают, чьи кладовые от богатств и припасов, столетиями копимых, ломятся, где богачи окрестные от контрибуций приют находят, не задаром, естественно, хоронятся, где девы Христовы без мужской ласки чахнут, а братья Христовы вне службы солдатской, почётной, изнывают. А ведь рассуди по совести: уж ежели нам там не дадут поживиться, то еретики-христопродавцы точно мимо не пройдут! И тем безмерно усилятся. Церкви, что ли, лучше будет, ежели воинство наше, христолюбивое, изнеможет, да и падёт в поле без подмоги должной?

Вязать надо и накрепко мужика, но если только толк с него какой намечается. А то мучаешь-мучаешь, ажно сам взопреешь, а толку ни на грош. Он и рад бы откупиться, чтоб хотя бы страдания разом оборвать, — да нечем.

«А ты, Адриан, как был мужичьём, так мужичьём и помрёшь. Несмотря на то что штурвал крутить обучен и корабль прям к порогу любимого кабака доставить можешь». Потому крутил Михель шкипера надёжно, безжалостно, чтобы даже вплоть до Второго пришествия никуда не делся.

— Упакован! — Михель сам залюбовался плодами рук своих. — Волоки его в трюм! — А в голову сразу, как ковш холодной воды в горячую ванну: «Вдруг дурачку моему чего в голову взбредёт: развяжет ненароком либо от жалости полоумной хотя бы узел ослабит?» — Пособить тебе, что ли? — «Почему бы и не поиграть в благодетеля?» — Давай, пожалуй, а то он хоть и костистый, да тяжеленный.

Адриан застонал уже на палубе, а в трюме полностью очухался. Попытался не подать виду, но Михель-то подобных штучек навидался и сразу понял, что не от ветра дрожат шкиперовы ресницы. Шутки ради неожиданно резко размахнулся, и, как и следовало ожидать, шкипер крепко зажмурился. Михель загоготал, крайне довольный собой, а шкиперу поневоле пришлось открыть глаза. Только Ян, кажется, так ничего и не понял.

— Ожил, значит, —констатировал Михель, прикидывая, к чему бы шкипера здесь прикрутить. — Нечего меня буркалами-то буравить, всё едино дырок новых не прибавится — ни на платье, ни на теле. Вон, кстати, кольца железные крепёжные в борту и подволоке — бочки с ворванью найтовать, чтобы при шторме буйс не разломали. — Михель уже привычно сыпал морскими терминами, сам того не замечая. — Волоки туда!

Шкипер быстро облизал сухие губы.

— Вижу, речугу хочешь толкнуть, — отреагировал Михель. — Так вот — не советую. Обстановку ты, как мужик умный, понял и положеньице своё осознал. Во власти ты моей полной. Потому раскроешь пасть — язык махом отхвачу. Или горло развалю от уха до уха. И этот защитничек не остановит, — кивок в сторону Яна.

— Слова мои бесполезны, это ты, ландскнехт, правильно подметил. Да только за меня люди мои с тобой побеседуют. Йост, Виллем и прочие. И дырок в тебе ещё изрядно насверлят.

— Ха! — коротко выдохнул Михель. — Со дна морского докричаться ой как трудно.

Ян и Адриан одновременно испуганно вздрогнули, и это не укрылось от Михеля.

— Пушку-то вы, друзья, за каким делом в крюйт-камеру закатывали да на ключик... вот этот самый запирали? Отвечу. Чтобы в щепки разнести вельбот один непокорный. Вот сейчас пристроим тебя ладненько-ровненько — и то дельце обстряпаем. Спорим, ну хотя бы на твой бывший корабль, что первое же ядро точно в серёдку положу?!

II


Осталось-то всего ничего — гарпун поднять да швырнуть точно и с силой надлежащей, — и тут Питер вдруг зачудил. Не в лад загрёб веслом, затем совсем его опустил, схватился обеими руками за сердце и заорал каким-то диким, ну совсем не своим голосом:

— Стой! Табань, говорю! Разворачивай немедля! — И видя, что его не понимают, закричал снова, страшно напрягаясь лицом так, что жилы на шее чудом не полопались. Словно прочие не сидели, опешив, на соседних банках, а прятались не менее чем в полумиле. — Да не пьян я! Разворачивай к буйсу! Сердцем чую — не ладно там!

— Ландскнехт, бедокур, что ли чего чёрного замыслил?! — первым опомнился Виллем; ну да помыслы Виллема, как всем ведомо, последнее время повсеместно в одну сторону повёрнуты.

— Точно не ведаю, но худое что-то.

— Чего тогда застыли?! Разворачивай! Йост, брось гарпун, давай на вёсла тож! — Как и Питер, обмирая сердцем, враз и наперебой зашумел весь вельбот.

Экипаж знал, что книгочею, пьянчужке и пророку Питеру в определённые моменты надо верить беспрекословно.

— Рванём, ребята, коли так, — подал наконец звучный рык гарпунёр, — не за китами счёт идёт — за жизнями. Адриановой и своими.

— Смотри-ка, буйс бортом к волне развернуло! Адриан бы подобного безобразия не допустил...

— От ведь резвые какие! — Михель от изумления даже по ляжкам себя громко хлопнул. — Скачут по воде аки посуху. Не ты ли знак какой скрытый подал, перевёртыш? — зыркнул сердито-требовательно на Яна.

Крутая волна, резко накренившая корабль, едва не вывалила Михеля за борт и дала ответ на все вопросы. «Нас же развернуло и болтает чёрт-те как. Вот они и всполошились».

— Ну-ка, Ян, покажи своё мастерство, не зря ж вы со шкипером только что не целовались. А я схожу пушчонку проведую, справлюсь: голос по-прежнему может подать или окончательно осипла в этой сырости?..

Михелю мучительно, буквально до спазмов, хотелось опрокинуть стаканчик-другой. Дикая смесь чувств, прежде всего восторга, но и тревоги тож изрядно, требовала успокоения другой смесью сверху, прежде всего смесью джина и воды. Проклятый ключ от брот-камеры ровно нашёптывал: «Ты только послушай, с каким ангельским звоном я проворачиваюсь в замке. С моим звуком может сравниться разве что тонкое позвякивание бутылочного горлышка о край тонкого стакана. Это тебе не грубый скрежет проржавевших замков и ключей, ведущих в давно брошенные палаты и опустошённые кладовые».

«Шёпот» звучал так явственно, что Михель вынужден был схватиться руками за голову и сжать её так, что виски заломило.

«Михель, у тебя никогда не было столько спиртного! А здесь его столько, что дюжину дюжин раз можно упиться до чёртиков. Ты этого хочешь немедленно? Ведь джин упакован в бочонки, бочонки под палубой, в трюме, трюм на буйсе "Ноя". А ещё, послушай, "Ной” теперь весь — от киля до клотика — твой! По меньшей мере уже с полчаса как. И джин не поможет тебе осознать этот прекрасный факт лучше, чем оно есть на самом деле».

Надо, надо привыкнуть к тому, хотя и трудно будет, что он в одночасье заделался судовладельцем. Никогда бы, верно, не смог стать армейским генералом на суше, зато вот так вот, довольно легко, стал капитаном на море. «Мы, конечно, дату рождения новой грозы морей отпразднуем, но попозже. Когда никто больше на мои права собственности покуситься не посмеет». И Михель решительно сдвинул ключ от брот-камеры вниз по связке, чтобы в руке у него оказалась отмычка от крюйт-камеры.

— Это, конечно, не бомбарда[122], — Михель довольно критически входил во владение своим имуществом, — ну так и нам не горнверк[123] долбать. Хватит и одной пробоины в борту вельбота. Надо будет, как ворвань продам, перво-наперво пушками обзавестись. Полдюжины, а то и дюжину прикупить...

Какой-то умелец — явно не корабельный плотник, молчун и тихоня Якоб, а на берегу ещё, — приспособил к вертлюжной в общем-то пушчонке[124] лёгкий съёмный деревянный станок на колёсах. Сейчас, когда некого кликнуть на подмогу, это нехитрое дополнение сослужит добрую службу. Пока Михель примеривался, что и как, тут и Ян подоспел.

— Я закрепил штурвал. Теперь не развернёт, — ответил он на немой вопрос Михеля и тут же сам задал вопрос: — Ты что, всерьёз решил отправить их на дно?

— Без сомнения, — громко и жёстко отчеканил Михель, пресекая возможные возражения. — Куда ж их ещё?

— Михель...

— Берись за пушку и — вперёд!

— Михель!

— Я уж сколько лет как Михель. Не боись, обойдёмся без крови — я только вельбот разнесу, и они недолго покупаются. Глянь-ка, кстати, миротворец, ведь они же сюда гребут! Почуяли, сволочи, засуетились. Это всё, верно, Питер-ведун. Ведь не могли же они из шлюпки разглядеть, что тут у нас творится. Может, это ты, малахольный, сигнал какой им подал? — Михель спросил больше для острастки, не сомневаясь в ответе, и всё же ему заметно полегчало, когда Ян отрицательно затряс головой. — Но это даже хорошо, что они к нам гребут. Легче будет ядро вмазать, с близкой-то дистанции.

Вдохнув горький дымок от зажжённого фитиля, Михель на мгновение вновь представил себя на изрытом ядрами и копытами Люценском поле, где всё перемешалось: паппенгеймовцы и люди Густава, лошади и пушки, мёртвые, раненые и живые. А он, Михель, — в центре этой мешанины. И их позиция — как осевой, центральный стержень посреди этого хаоса. Призван возродить порядок и воздать каждому по заслугам. Яростно спорят Гюнтер и Фердинанд, остальные просто орут что есть мочи, не захлопывая глоток. Остро пахнет сгоревшим порохом, взрытой сырой землёй и свежей кровью... Н-да, а вот последний запашок Яну, окажись он там, пришёлся бы явно не по душе...

— Ставлю дукат на крейцер, что им крышка! Гробовая! Ad patres, ad patres[125], как говаривал миляга Гюнтер в подобном случае. Жаль, вы с ним не познакомились...

И в этот момент, совершенно неожиданно, как выстрел в спину, безропотный доселе Ян перехватил руку с фитилём:

— Не надо!

«Боже ж ты мой! Глазища-то какие — ровно у солдата, штурмующего демилюн[126] с сотней орудий. Вся жизнь, все силы души ушли в глаза», — Михель даже испугался на миг. Понимая, что делает что-то не то, что момент прицельного выстрела за эти секунды борьбы уже безвозвратно упущен, он тем не менее, без особого труда преодолев сопротивление, донёс, дожал фитиль до запального отверстия. При этом ещё успел пнуть Яна, чтобы того не зашибло откатом.

При звуке выстрела Ян сразу прекратил сопротивление, всё внимание устремив на вельбот и пытаясь хоть что-то разглядеть в клубах плотного дыма. Ядро, конечно, не попало: шлёпнулось в воду буквально в локте за кормой подгоняемого мощными гребками вельбота.

Михель как бешеный схватил Яна за горло, рванул. Тому, без сомнения, было очень больно, но он улыбался.

— Ты что, охренел вконец?! — И тряс как терьер крысу, пока не понял, что в таком состоянии Ян если и захочет что сказать, то не сможет. Михелю пришлось несколько ослабить хватку.

— Не попал, — еле смог выдохнуть Ян и закашлялся. — Ты не убьёшь их, нет. Я не дам. Кого другого, любого. Как хочешь и чем хочешь. Меня, к примеру. А они мои друзья, пусть живут. Нам они уже ничего не смогут сделать худого. Отпусти их с миром. Может, повезёт — наткнутся на какой ещё китобой. Мало ли кто в океане шастает.

— Бегом в оружейную за новым зарядом! — Михель, несмотря на всю грозность своего голоса, понимал, что положение его аховое: что-что, а убийство Яна за неповиновение в его планы никак не входит. Но ведь и уступить ему сейчас, хотя бы в мелочи, очень опасно... — Ладно, дьявол с ними. Смотри-ка, вроде удирать наладились. Что ж, пусть поживут ещё. Но заряд принеси всё же. На случай. Вдруг они передумают? Тащи! Стрелять попусту не буду — слово солдата.

Ян отошёл на пару шагов, но вдруг обернулся:

— Только порох, без ядра — на холостой. Чтобы испугать.

— И на том вам огромное спасибо и в ножки кланяюсь, — не выдержал Михель, картинно раскланиваясь.

Нептун, восставший из бездны, нагнал бы ужаса меньше, чем звук выстрела корабельной пушки и ядро, плюхнувшееся за кормой. Словно поднырнувший кит, развлекаясь, пустил фонтан.

— А поосторожней нельзя было?! — возмутился кок, отряхивая намокшее платье. До него ещё не дошло случившееся. — За нами, что — кто-нибудь гонится?

— Так и знал, так и знал, — совершенно по-бабьи запричитал Питер, бросая весло и закрывая лицо руками.

— А если знал — чего ж молчал? — сплюнул за борт враз побелевший, но не утративший ни грана хладнокровия Йост. — Глянь-ка, кажись, у пушки опять возня...

— Да, вроде двое мельтешат у того места, откуда пушка пальнула...

— Так это ж гад с гадёнышем! — всплеснул руками Виллем. — Что, что я вам всё время говорил?! Ведь всё же уши вам прожужжал! А толку?! Ну, доберусь я до них!

— Вот ты доберись сперва, провидец. — На Якоба и взглянуть-то страшно было — до того закаменел лицом от внезапно осознанной беды.

Йост стремительно пробежал в корму. Причём так ловко, что никого не задел, а вельбот даже не пошатнулся от рассчитанных прыжков его массивной туши. По пути он и гарпун успел на дне пристроить. Подскочив к коку, бесцеремонно подвинул того на банке и схватил весло.

— Навались, ребятки! Второй раз они точно не промажут. Берись дружней! И р-раз!..

На деле вышел полный разнобой: половина гребцов, в том числе и Виллем, попытались рвануть вперёд, в то время как правильно истолковавшие смысл Йостовых речей — назад.

— Эй, куда намылились, гарпун вам в задницу?! — заорал Йост, из бледного мгновенно становясь бордовым.

— Куда, куда?! Да уж не в Гренландию обратно — на буйс!

— Да вы что, с ума посходили?! Прикиньте расстояние! Они ж двадцать раз успеют по нам долбануть. Напомнить, в качестве кого мы проклятого ландскнехта нанимали? Он сейчас поди волосы от досады рвёт, что с первого выстрела нас не утопил! Вы как знаете, а я с гарпуном против пушки не попру — лучше уж вон сразу за борт утопиться. Я бы на его месте вообще пушку отложил и расстрелял нас из ружья, не торопясь, как голубей на привязи. Посему, кто ещё пожить надеется, — взялись дружненько, и от «Ноя», от «Ноя» прочь!..

— Эй, вы, в вельботе! Слышите меня?! Так знайте, что с вами говорит единственный и законный капитан буйса «Ной»! Капитан Михель из чистого великодушия разрешает вам убраться отсюда в любую гавань! Но если вы ещё раз приблизитесь на дистанцию прямого выстрела — не обессудьте! Отправлю на дно!

Все уже и так поняли, что к чему, но прямое подтверждение было сродни рухнувшему на голову небу.

— Это конец, — дрожащими губами подвёл черту Гильом и заплакал навзрыд.

— Давай, ребята, — голос гарпунёра прерывался от волнения, в нём тоже отчётливо слышались слёзы, — осаживай, осаживай назад!

— Сволочь, сволочь, сволочь! — вскочил со своей банки Виллем, потрясая кулаками. И ещё много чего выдал старый китобой равнодушному небу.

— Слушай, Йост. — Корнелиусу было хуже всего. Другие хоть гребли, работой забивая отчаяние, он же полностью остался во власти своих дум. — Надо было у этих разбойников хоть провизии чуток выпросить. Воды пару бочонков, рому опять же, для сугрева. Я ж до костей промок.

— И зачем это? — мрачно бросил Йост, не прекращая гребли. — Растянуть агонию?! А насчёт сугрева — на-ка вот, погреби. Разом взопреешь.

— А что же Адриан? — всполошился Томас, вспомнив о шкипере. — Он-то где? Как допустил?

— Рыб, судя по всему, кормит наш добрый шкипер, — Йост как бы взялся отвечать на все вопросы. — Обманули его, стало быть.

— Питер, сволочь, пьянчужка! Ты же вчера осматривал ландскнехта и божился, что он три дня, не меньше, будет в лёжку, а он вон, полюбуйся, — козлом скачет! — Виллем готов был с веслом броситься на Питера.

Но Питер был уже не тот — трезв и суров.

— Хочешь убить — убей, — мрачно заявил он и даже голову наклонил, словно указывая, куда лучше хряснуть веслом. — Если считаешь, что я всему виной. Но не тешь дьявола своими поступками, не богохульствуй. Мы все в одной лодке.

— Виллем, прекращай свару, — мрачно бросил Йост. — Да и грести бросайте. Довольно уже отошли.

— Да, тебе хорошо! И всем вам! Вы-то пожили! Пожили! А я?! И чего вы его всё время жалели, ведь сто раз можно было убить! — Истерика Томаса была страшна тем, что могла послужить сигналом всем прочим.

— Так ты до сих пор уверен, что спексиндера именно медведь задрал? — Йост изрядно поднаторел в тушении пожаров.

Томас замолк на полуслове и обиженно заморгал так, что слезинки, застрявшие на ресницах, полетели во все стороны.

Однако и Йост не из железа выкован: голос его дрожал, ровно слёзы внутри разъедали глотку:

— Пока мы жили, работали — подросли волки. Мы так стремились прожить эти 12 лет[127], словно жизнь на этом кончается. Разве ж мы кого ненавидели? Даже к зверям морским относились как к тварям Божьим, дающим нам пропитание. А я его ещё усовестить хотел, уговорить. Нет, не действуют слова на подобных людишек. Никогда бы не подумал, что буду жалеть о том, что умею убивать только китов. И по руке я его тогда вполсилы стукнул. Да если бы я захотел, он бы давно уже на дне морском гостил, да без рук. Я ж в жизни никого не убил! И в море-то ушёл, чтобы удалиться на край света от всей этой резни клятой. Что ж такое случилось, что уже и в безбрежном Океаническом море[128] стало не продохнуть от вояк этих?..

— Что делать-то прикажете? Убивать друг дружку или спасаться вместе? — невидимый и неслышимый на «Ное», Якоб стал выдавать непривычно много для него слов.

Головы всех повернулись к Йосту, и он вмиг прекратил свои причитания. Долго прочищал горло, сплёвывая за борт: явно искал и не находил слов. На помощь ему пришёл Томас, заоравший громогласно, словно в лучшие времена из «вороньего гнезда»:

— Глядите! Паруса по-штормовому[129] крепят!

— Обучил шкипер гадёныша на свою и наши головы, — грязно выругался Виллем.

— Причём правильно делают: тут хорошее течение. Оно, кстати, и нас за ними тащит. Пару-тройку дней можно не тужить, а потом повернут на юго-запад... — Йост осёкся, поняв, что не этих слов от него сейчас ожидают. — В общем, так. Надежда на спасение у нас ахова. Даже уповая на безграничность милосердия Всевышнего. Даже если доберёмся до Гренландии — или вымерзнем там, или с голоду околеем. Так что, возможно, не раз ещё пожалеем, что ландскнехт не снёс нам башку ядром. Уже бы и отмучились. Единственная надежда — встреча с другим судном. Точнее, с каким-нибудь китобоем. Ибо так далеконько на север никто иной не забредёт. Вот и всё, пожалуй... Да, кстати. Анкерок с водой — под строгий догляд. Воду будем выдавать всем сразу и поровну. Утром и вечером. С питьём, я полагаю, нужды не будет: не льдину встретим, так дождь пойдёт. Иное меня беспокоит. Потому всё съестное, у кого что в карманах, выкладывайте вон на банку. Кто у нас здесь любитель перекусывать между греблей?

Теперь все обернулись к Корнелиусу, так что бедный кок ажно вспотел от смущения.

— Давай, давай, — поощрил его Йост, похлопывая по скамье. — Не надеешься же ты в самом деле, что удастся тебе в тесной шлюпке схрупать что-нибудь втихомолку под надзором голодных товарищей?

Корнелиус горестно вздохнул, и на свет божий было извлечено 3 гигантских бутерброда: с сыром, салом и селёдкой. Запасливость кока вызвала гул одобрения, но вскоре все почувствовали, пожирая глазами снедь, столь зверский голод, что Йост поспешил убрать её с глаз долой. Остальные не обладали расчётливостью кока, и прочая добыча ограничилась одним целым и тремя огрызками сухарей, чудом завалявшихся по карманам.

— Водку тоже сдавайте. — Йост первым отстегнул фляжку от пояса и, поколебавшись, свинтил пробку. — На, утешься да пусти по кругу, — передал он посудину Корнелиусу. — Только по глотку, не более.

— Может, Питера обнести, а то прорвёт его ненароком опять на словеса? — задержал флягу Виллем. — А глоток за него хотя бы я могу сделать.

— Брось ты эти склоки, — махнул рукой Йост. — Все теперь равны. А вообще, давайте-ка, братцы, за вёсла! Будем держаться в виду «Ноя».

— Ага, вдруг ландскнехт передумает и на борт пригласит, — мрачно пошутил Виллем, лишённый добавочной порции.

Несмотря на ядовитый, далёконький от веселья сарказм его шутки, через минуту все в вельботе смеялись так, словно беззаботно распивали вечерние порции у камелька в кубрике «Ноя». Тут не повезло Томасу: ему пришлось прыснуть в океан свою жалкую долю спиртного, дабы не подавиться со смеху. Тогда стали хохотать над его бедой. Смех многих плавно перешёл в истерику, так что Йосту пришлось поторопиться с вёслами.

А Питеру они, верно, зря плеснули: глаза у того заблестели, на лбу морщины зазмеились — явно речь готовил.

— Убить пастыря и направить паству на убой, — произнёс он сперва как бы про себя, но не удержался и повторил громче: — Убить пастыря и направить паству на убой. — Оглянулся, проверяя, как прореагировали, но каждый ушёл в своё горе. Только малость успокоившийся Йост недовольно поморщился: тоже мне, мол, выбрал времечко. А Питеру всё как с гуся вода. Двинул кадыком вверх-вниз, словно показывая, что хорошо бы снова смочить его, и не водой, да и выдал: — И будут среди нас те, кто не обретёт надгробий, кто умер словно бы и не родился. Мир праху их.

— И черти взошли бы на небо по ступенькам из ножей, если бы у них оставалась ещё надежда, — привычно отмахнулся Гильом, точно в кубрике они сейчас лениво перепираются, а не океана посреди.

Виллем аж руками всплеснул на паскудство эдакое, да смолчал до поры.

— Произнесёшь это над проклятым ландскнехтом. Мы-то пока что живы. — Йост постарался в голос поболе суровости втиснуть, чтобы болтовню ненужную, к тому ж с ритма гребли сбивающую, на корню пресечь.

Да куда там! Питер остановился, чтобы лишь побольше воздуха в лёгкие зачерпнуть:

— Дела плоти[130] известны, они суть: прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство, идолослужение, волшебство, вражда, ссоры, зависть, гнев, распря, разногласия, ереси, ненависть, убийство, пьянство, обжорство и иные тому подобные, от которых я вас предостерегал прежде и предостерегаю теперь, что поступающие так Царства Божьего не наследуют.

Выдал без запиночки, ровно по писаному. Все так рты и раззявили. А Питеру только того и надобно: надулся индюком — соображает, чем бы ещё ошарашить. И беда страшная ему нипочём. Он сам с собой.

— Ты поглянь-ка на этого... — Виллем от возмущения даже слова крепкого, на кои всегда был спец великий, подобрать не смог. — Верно люди говорят, что сорную траву и роса не бьёт.

— И воззрел Господь Бог на землю, и вот она растлена: ибо всякая плоть извратила путь свой на земле. И сказал Бог Ною: конец всякой плоти пришёл пред лицо Моё, ибо земля наполнилась от них злодеяниями. И вот Я истреблю их с земли.

— А ведь это же про нас, ребята! — как-то даже торжествующе уличил оратора Виллем, всё более распаляясь. — Этак что ж, дойдёт и до того, что он «гада с гадёнышем» защищать начнёт словесно!

И мудрый Питер не нашёл ничего лучшего, чем брякнуть:

— Ищи вину в грехе, а не в грешнике.

Вот этого Виллем уж никак снести не мог:

— Ещё одно душещипательное словцо, и я за себя не отвечаю! Кто-то точно улетит за борт! Возможно, это будешь именно ты, Питер! Предупреждаю!.. Где, скажи на милость, был твой Бог, если позволил такое свинство?!

— Если бы в мире царствовали правда и справедливость, тогда бы уж точно — никто ни в кого не верил бы. Зачем? — бесстрашно, тем не менее, раскрыл рот Питер, но многим показалось, что он нарочно ищет погибели. — Господь необходим нам именно в страданиях. Ибо нет отчаянных положений, есть отчаявшиеся люди.

Виллем схватился за свой тесак так, что костяшки пальцев, казалось, вот-вот прорвут кожу. Ещё мгновение и...

Всё покрыл рёв Йоста:

— Оба заткнулись! Что один говорун развёл проповедь посреди океана, явно с похмелья перепутав шлюпочную банку с кафедрой; что второе чудо — готов напрочь отречься от веры Христовой, едва только старая задница начала подмерзать. Ну так я вам вот что скажу: спасти нас, откровенно говоря, может только чудо, а как порядочные лютеране, надеюсь, мы все в чудеса не верим. Простые слова здесь не помогут. Но вот если потеряем веру Христову, веру в себя, то и никакое чудо не спасёт. Ландскнехт, конечно, давно уж на нас крест поставил, но сами-то мы разве должны сдаваться?!

— Вельбот наш точно на берег когда-нибудь вышвырнет, не через месяц, так через год обязательно. Вопрос: что от нас в нём останется? Замерзшие трупы либо вообще команда скелетов, — философски пробурчал Гильом, на всякий случай отодвигаясь подальше от Виллема. — Вот мы гребём, вроде греемся, а задумка-то какая есть хоть? — Отчётливо было видно, что Гильом и сам боится своих слов, но и не спросить уже не может.

— Ночь, ночь, какой бы короткой она ни была. Ночь да ещё туман, может быть.

— Резонно, но ночь ведь штучка обоюдоострая. Она не только скроет нас от них, но и их от нас. Ищи потом свищи ветра в поле, вернее, песчинку в океане!

— Об этом я как-то не подумал, — честно развёл руками Йост.

— Всё в руцех Божиих, понадеемся на промысел Его и защиту. — Питеру точно разве что рясы недоставало.

Йост прекрасно видел, что все его слова — одобрения ли, утешения, шутки ли, — по ветру. Отчаяние чернобрюхой тучей нависло над скорлупкой в океане. Люди думают и говорят только об одном — о бесславном безвестном конце. Может, и действительно: пусть Питер старается? Поэтому, махнув на всё рукой, гарпунёр пробурчал:

— Только шлюпку не опрокиньте. — Сунул иззябшие, побуревшие от ледяного ветра ладони под мышки и нахохлился на банке, ровно курица на насесте, соображая, как было б здорово — ещё и голову под мышку, ровно под крыло.

— Йост верно сказал: спасти нас может только ночь. А она здесь куцая, аки хвост заячий. Но только в темноте сможем подобраться, не опасаясь пушки, и — на борт, — неожиданно рассудительно, ни к кому конкретно не обращаясь, произнёс Томас.

— Ночью они растворятся в океане подобно крупинке соли в бочке рассола — ищи-свищи.

— Грести надо, подгребать! — встрепенулся Корнелиус. — Чтоб они на виду были!

— Но дистанцию накрепко держать, чтобы опять под ядра не угодить. — Виллем снял-таки руку с пояса и довольно дружелюбно глянул на Питера. — Они ведь закрепили паруса по-штормовому, значит, ход будет невелик. То нам как нельзя на руку.

— Гребля наша поможет, что мёртвому припарка, — сплюнул за борт Якоб. — Однако хоть погреемся. На-а-авались!

— Толк есть, — включился снова Виллем. — Сейчас, при штиле полном, и их и нас несёт только течение, а если мы ещё и подгребать будем... — И, бог шельму метит, не удержался всё-таки, чтобы не рявкнуть на Питера: — Хватай весло, святоша!

Великий умиротворитель Океан, ни за что ни про что схлопотавший сегодня ядро и тут же забывший о подобной мелочи, точно о блошином укусе, вздымал вельбот на спину очередной волны и облегчённо сбрасывал, чтобы вновь тут же взвалить на плечи и снова сбросить.

Как по команде, едва лодку возносило к небесам, глаза всех устремлялись к «Ною». Такому родному и столь теперь недосягаемому. В их ковчеге тепло и светло. Готовясь принять усталые тела, призывно распахнули объятья лежанки с тряпьём. С камбуза щекочет ноздри запах гретого пива, рыбного супа и бобов с салом. Кто сейчас посмеет вспомнить, что печь едва теплится, а жировик разгоняет тьму хорошо если только над половинкой стола? Кто сейчас посмеет вспомнить, что уже через час-другой доски лежака намнут бока так, что юлой завертишься, отыскивая положение поудобней? И уж, конечно, и заикнуться теперь не смей о всеобщем ворчании по поводу кормёжки: в пиво-то вечно не доложены пряности; от рыбного супа уже воротит; сухари двойной закалки дерут рот и горло, и грызть их предпочитают уже после, в темноте, чтобы не видеть, что в рот суёшь; бобы, как и сухари, пополам с червями и мышиным дерьмом... Лишившись всех этих неоспоримых, как оказалось, благ в одночасье, оставшись лицом к лицу с бездушной стихией, равнодушным пока что океаном, чьих чад они столь безжалостно истребляли, поневоле затоскуешь...

Когда же вельбот швыряло вниз, все, словно заведённые, переводили глаза на гарпунёра. Подспудно давно, конечно, осознав, что мощный Йост вряд ли поможет, но боясь в том признаться даже себе.

Плеск волн да хриплое дыхание лунатиков, пробудившихся над бездной...

Корабль на горизонте являлся единственной пуповиной, единственным лазом, ещё слабо соединявшим их с миром живых. Только через это окно ещё можно было вернуться к пышным городам и шумным гаваням, строгим храмам и развесёлым кабакам. Очертания корабля навечно запечатлелись в их зрачках, тем не менее при каждом очередном подъёме то один, то другой тревожно вскрикивали, силясь разглядеть на привычном месте стремительно погружающуюся в ночь посудину. По мере того как тьма обволакивала-растворяла силуэт их ковчега, отчаяние вместе с сыростью забиралось под одежду, но, в отличие от мозглоты, заползала глубже, холодя души, леденя сердца. Каждая новая волна рушила, сминала, калечила старый мир, уносимый в трюмах и на палубах «Ноя». Громоздящиеся торосы отчаяния вот-вот должны были ощериться оскалом паники. Тогда уж точно — каюк. Может, оно и к лучшему — не затягивать агонию.

Более зорким и удачливым приходилось то и дело показывать соседям по банке на корабль, когда те, возносимые на очередной гребень, не могли уже ничего разглядеть из-за слез. Но наступил вскоре перелом коротенькой летней ночи, и теперь уж никто не мог похвалиться, что разглядел во тьме «Ноя».

От отчаянного удара кулака Йоста вдребезги разлетелся деревянный ящик, в коем хранилась посудина с жиром, потребным для смазывания гарпунного линя во время бешеных гонок за раненым кашалотом. А Йост молотил уже по дну их посудины, да так, что, казалось, прочнейшее дубовое дно вот-вот расколется и гейзер ледяного рассола поставит точку на всём и всех.

Помешать обезумевшему гарпунёру никто не решался. Только Виллем подумал: как было бы славно, если б там, на дне вельбота, под кулаками Йоста оказались «гад» с «гадёнышем».

Так же внезапно Йост схватил гарпун, и все отшатнулись, не зная, чего и ожидать. Лишь по этому рефлексивному движению можно было понять, что люди в шлюпке ещё не смирились окончательно со своей участью, уготованной им судьбой и «проклятым ландскнехтом».

Выпрямившись в лодке и потрясая гарпуном, Йост закричал, обращаясь в ту сторону, где, по его представлениям, должен был быть китобой:

— А ведь я ж его спас! Вы понимаете, я ж спас его, негодяя! Валялся бы он сейчас, без меня, на дне морском, но зато и мы валялись бы сейчас в кубрике, а не болтались бы щенями бездомными посреди лютого океана... Слушайте оба, и Михель, и ты, Ян! Слушайте и трепещите! Клянусь Господом Богом нашим Всевышним, я выберусь из этой передряги, устроенной вами. Я не сгину, я переплыву океан, я обрыщу всю Америку, и всю Германию, и всю Европу, и все поля битв! И не скрыться вам, врагам честных китобоев, ни в городах, ни в лесах, ни в лагерях воинских! И даже если вы вздумаете укрыться в Преисподней, у дьявола в заднице, то я вас и там достану! И лично, вот этим вот гарпуном...

И встал рядом Питер, и был лик его светел и страшен:

— Пред лицом Господа нашего, всемогущего, вознесём небу клятву страшную: посвятить себя всего мщению, истратить все силы и все жизни свои до последнего дыхания на это дело! Ни земля, ни море, ни небо, ни пасть адова не явятся преградой, чтобы донести неугасимый факел до места...

— И забить его ландскнехту в задницу!

— И вонзить в змеиное сердце!

— Дай-ка я, Питер, тебя облобызаю, — голос вечно сурово-недовольного Виллема дрожал от слез. — А то ведь всё от тебя только и слышно, что «любите враги ваша», «добро творите ненавидящим вас» да «не нам судить виноватых, а Творцу небесному и Его избранникам».

— Когда придёт на Вас ужас как буря и беда, как вихрь, принесётся на Вас; когда постигнет Вас скорбь и теснота...[131] — В другой момент все бы сразу зашумели и потом долго обсуждали бы удивительный случай, что Питер вдруг споткнулся на молитве, вроде как даже запамятовал, но — не сейчас. — ...Поднимемся на битву против адских чудовищ и порождений сатаны на служение Богу, на свершение подвигов к вящей славе Божьей.

III


— А я говорю — пей! — Михель подкрепил свои слова личным лихим опрокидыванием одной из многочисленных разнокалиберных посудин, загромождавших стол, хотя даже не понял, что в ней было. — Пей и жри от пуза, пока позволено. Теперь я здесь — бог и хозяин, и как накажу, так впредь и будет. Я капитан, ты юнга. Скажи спасибо, что не гальюн, а штурманский.

«В армию бы щенка да под шпицрутены — вмиг обучился бы почтению к старшим по чину и беспрекословному выполнению любого приказа».

Михель двинул по столу одну из ёмкостей, но та, как назло, зацепилась за неряшливую груду провианта, сваленного посреди стола — кажется, «подножку» поставила далеко торчавшая из окорока кость, — и опрокинулась. Изрядная доля жидкости устремилась вниз, Михелю на колени, и какое-то время он тупо смотрел, как тоненькие рубиновые струйки заканчивают свой бег, орошая его штанины. Ровно кровь. Вот приклеют они его сейчас к скамье, и будет он так сидеть до скончания века... Что за чертовщина-то, в конце концов?! Когда ж она наконец от тебя отстанет? Михель даже палец, спасаясь от наваждения, подставил под одну из струек, а затем и лизнул.

— Это ж сладкая мальвазия, а совсем не... — он едва не произнёс слово, кое пока что, до поры до времени, было на «Ное» под строжайшим запретом. Кинул несколько испуганный взгляд на своего юнгу, но лицо того плыло, размываясь перед глазами в блёклое пятно.

«Быстренько же я наклюкался до положения риз. — Мысль испугала, но только на мгновение. — А что, собственно, такого случилось? Почему капитан не может себе позволить стаканчик-другой на своём собственном корыте? Кто ему может воспретить? Запретители-то сейчас болтаются где-то далеко позади, можно даже сказать, в прошлой жизни. Там, где его мать, отец и ЗМ с 4Г впридачу. Молят, небось, Господа даровать им лёгкую смерть. Как верно заметил бы по этому поводу симпатяга Гюнтер, дай бог памяти: "Requem aeternam dona eis, Domine"[132]».

Вслух же Михель лишь сказал, выразительно махнув рукой:

— А, делай что хочешь!..

— Я, пожалуй, поднимусь к штурвалу.

Михель пьяно вперился в него мутными глазами, словно чего-то ожидая или силясь что-то сказать, и Ян торопливо добавил:

— Господин шкипер.

Михель удовлетворённо кивнул, вернее, просто уронил голову на грудь, и лишь когда Ян спешно покинул место несуразного пиршества, сообразил, что не этой пустячной формальности ожидал от юнги, а подтверждения, что тот не кинется разворачивать «Ной», дабы помочь обречённым. Нет, шалишь! Сейчас ему, как и Михелю, прощения не будет, как ни выслуживайся. А посему: «Готовьтесь встретить Господа своего, ибо для вас Он придёт сегодня в образе мглы и бездны ледяной».

«Я достиг таких высот вдруг, что могу богохульствовать беспрепятственно, безбоязненно. Ибо два дела на земле свободны от сомнений — солдат и священников. Да ещё, с сегодняшнего дня, — пиратов. Эй, друзья мои, видите ли вы меня?! Кто там меня глупцом поносил? Впрочем, вряд ли... Глядеть-то вам не сверху, а снизу придётся — из котлов головы задирать. С небес вот только разве что Фердинанд Фрунсберг скривится недовольно. Ничего, старичок, ты ещё мною гордиться будешь безмерно».

Б-р-р, скверно-то как в мокрых штанах...

«Господи, да что ж так тоскливо-то?! Хоть волком вой. Как, ну вот как ещё выразить свою радость? Ну, пересыпал я все денежки, что обнаружил на борту, себе в кошелёк. Кстати, грошей-то оказалось совсем и не густо. Ну, натаскал всякой разности из брот-камеры и винного погребца... забыл вот даже, кстати, как он на морском-то называется. Баталёрка, что ль? Вот ведь, скоро придётся только на этом тарабарском языке и балакать... Баталёрка — она ж вроде бы как на военном корабле?.. Чёрт с ними, словечками, выучу ещё, дай срок...

Уже, ежели честно, и не лезет более ничего. Знаю, что веселье — это безудержная жрачка и выпивка, вот и глотаю так, что скоро назад всё полезет. К тому ж, вопреки ожиданиям, никаких особых разносолов ни у шкипера, ни у кока в загашниках не обнаружилось. Считай, все здесь из одного котла хлебали. Зачем же тогда лезть наверх, как не для того, чтобы обжираться, когда все вокруг с голодухи пухнут?

Мечтал напиться, чтобы не сойти с ума от восторга, — вот и давись теперь!

А эту сволочь прилипчивую я в Америке в первый же монастырь засуну. Только там ему и место с его выкрутасами. Что ему вообще от меня надо? Пристал, понимаешь ли...

Скажу ему так: ты же, дьявол тебя забери, сам неоднократно слышал, как они кичились своей предопределённостью, говоря, что судьбой им предназначена смерть в океане. Море нас, мол, кормит-поит, море нас и погребает. Вот пусть Океан-прародитель и смоет в ледяной купели все их прегрешения! Я ж мечты их осуществил, если на то пошло...

Совсем меня испортил этот проклятый кровененавистник. Когда ж это видано было, чтобы порядочный ландскнехт бабой плакался, да ещё и всё заимев, о чём мечталось? Ведь ежели бы все мы рыдать зачинали по каждой сгубленной или искалеченной душонке — это ж новый океан бы разлился, почище прежнего. Как сгинут все китобои — киты всего мира закажут великолепную мессу, да и пирушку затем грандиозную закатят. А вот если все ландскнехты падут за дело правое — земля умрёт без защитников...

Червь души этот Ян, вот он кто. Это что ж он с тобой, горемыкой, сотворил, что ни победа, ни выпивка, ни обладание кораблём добрым не пьянят сердце, не веселят душу как в иные годы? Только и помыслы: как бы крови не пролить да про кровь, опять же, не ляпнуть ненароком. Договорюсь ведь сейчас до того, что и "Ноем"-то овладел для того лишь, чтобы Йост не смел боле китам жилы отворять...

А вот я его тоже попорчу... А что? — вполне естественно. Пусть только появится...»

IV


Первым ушёл Виллем, что удивительно. Та злоба, которая поддерживала его и вперёд вела, она ж его и сгубила. Всклокотав и выхода не находя, вверх пошла, и когда струёй чёрной желчи шибанула в голову — всё, спёкся без остатка, кончился человечек.

Ведь и спохватиться-то, почуять неладное никто толком не успел. Ну, скинул плащ скоро, штаны вслед — ясно дело, припёрло. Непонятно, правда, с какого такого харча, да верно утром ещё, перед выходом, загрузился невпроворот. Обычное дело в долгой охоте. Каждый, пожалуй, вспомнит не одно, так два имени знакомых, что вот так же вот валили торопливо в океан, да на очередной, не в меру игривой волне кувыркались за борт. Со спущенными штанами — всё равно что с ножными кандалами: сразу камнем на дно. Редко кому удавалось за весло либо гарпун, расторопно подставленные, ухватиться. Такую смерть не считали позорной. Смешной, нелепой — да и только. Примерно как по пьяни в полный штиль умудриться за борт с судна сыграть.

Каждый занят собой, своими думами скорбными, тщетой сохранить тепла кроху под плащом промокшим... И глазом сонным моргнуть не успели, как нагой Виллем уже на борт встал, да не задом, а передом к океану. Хотя у них-то океан — со всех четырёх сторон, да ещё с пятой — снизу, да ещё и сверху заплеснуть пытается. А как Виллем рот раскрыл, тут все и обмерли.

— Что приуныли, друзья-соратники?! Пока вы тут сидите, вшей парите, старый Виллем сплавает по-быстрому к «Ною». Он ведь рядом совсем — видите?! — И все, ни о чём таком тогда ещё не думая, послушно завертели глупыми головами, но, конечно же, углядели разве что чёрного кота на крыше в безлунную полночь. — Я и ножа-то не возьму. Я ж им, гадам, голыми руками бошки посворачиваю! И сразу мы с Адрианом развернёмся — и за вами.

Только когда сумасшедший брякнул про шкипера, явно мёртвого уже, морок спал.

— Постой, постой, Виллем! — крикнули Йост и ещё кто-то, даже и руки потянули.

Только за что его хватать, голого-то? Да и поздновато спохватились: сиганул уже Виллем. Причём не абы как, а от вельбота подальше — под очередную волну целя, чтобы обратно не выбросила.

Все так и обмерли: вот ведь только что был человек, и нет его! Не успели лбы перекрестить, а дело ещё страшней обернулось. Из тьмы вселенской вдруг песня донеслась. Да такая бравурная, боевая, словно действительно старик в бой шёл на недругов, а не в последний нелепо-шальной заплыв.

— Как вода-то ему рот не захлёстывает? Ну как?! — Йост боролся со страстным желанием заткнуть уши ладонями, чтобы оборвать этот ужас.

А вот Томас стесняться не стал: накинул плащ на голову, да и туго руками обхватил.

Мгновение-другое казалось, что сейчас все, как по команде Виллемовой, начнут торопливо срывать с себя тряпьё — и за борт, за борт...

Песня оборвалась так же на полуслове, как и началась. Вроде как пловец-смельчак уже далеконько и слов потому не слышно. Что он между валов крутобоких, звук глушащих, ровно в ущелье спрятался. Что он, чёрт возьми, дыхалку просто-напросто хранит, потому и не горланит пока, но где-то плывёт, плывёт...

Глупый Корнелиус выразил безумную надежду всех:

— Может, и вправду доплывёт да нас выручит?

И словами этими как отрезал, отрезвил. Сглотнул пёс-океан, не жуя, Виллема, и надеждой там и не пахло. Вон и Томас кудлатую башку из-под плаща выдернул рывком. Сидит, как и все, тоже на прочих оглянуться боится.

— Дурак ты, кок, — не вытерпел всё же Гильом, для которого смерть друга старого — потрясение вдвойне.

— Hе-а, — отозвался неожиданно Корнелиус, — дуралеи у нас по океану плавают.

Непонятно сразу даже, о ком он: то ли о Виллеме ушедшем, вернее, уплывшем так внезапно и чудно, то ли обо всей их шлюпочной честной компании.

Сам-то кок, конечно, не дурак. Пока суть да дело, пока все смерть товарища переживают, он уже Виллемову одежонку споро на себя мотает втихаря.

Йост однако ж в рассудке оставался. И то ведь — в гарпунёры не только за сталь мускулов берут. Не потому, что с чудищем морским запанибрата, а и масла ещё в башке надобно иметь хотя бы толику.

— Давайте-ка сразом уговоримся, пока рассудком не двинулись. За борт более — ни-ни. Нечего еду по океану расшвыривать. А если кому уж невтерпёж счёты свести с жизнью распостылой, заранее сообщайте... Чтоб, значится, без жребия пойти.

— Ты чего такое плетёшь-то, Йост?! К чему клонишь? Чтоб вот так вот, за милую душу, друг дружку лопать?!

Народ враз как-то и о Виллеме позабыл.

— Погоди-кось. Вот не покусаем недельку — глянем, что запоёшь. Первым, небось, шляпу для жеребьёвки на дно швырнёшь. И такими взглядами одаривать начнёшь — ровно повар убоинку.

Йост спокойно выждал, пока прошумит скорым ливнем спор о достоинствах и недостатках подобного образа питания.

— Ну вот, о еде поговорили — и вроде как сыты. Теперь о других нуждах насущных. Спать предлагаю. Банки выломать на хрен, застелить одежду, слой людей, сверху ещё слой и оставшимся тряпьём забросать.

— Ты что же, голяком предлагаешь ложиться? А мыслишки богомерзкие не одолеют? — Питер не то шутит, не то всерьёз. По голосу не понять, а рожу в темноте не разглядишь.

— Не о том ты, святоша, гутаришь, не о том. — Гильом ровно роль дружка покойного на свои плечи взвалил. Сыплет теми же словечками.

— О грехе всегда помнить надо. Особенно во сне, когда мы перед Его кознями совсем беззащитны.

Йост их ровно и не слышит:

— Одолеют, одолеют. Чтобы водичка, что плащи пропитала, чуть погорячее была, а тот, кто на тебя завалился, бесплотным стал.

— А тому, кто под низом, хоть и тяжело, однако ж, по крайности, в тепле. — Корнелиус явно уже прикидывал, куда ему сунуться.

— Тот, кто внизу, опосля такой ночёвки может ломоту костную на весь жизни остаток обрести так, что никакая знахарка-травница не выведет. Зато верхние рискуют обморозиться не на шутку. А теперь можете сами выбирать, кому куда навостриться.

— Так ведь меняться можно! — хлопнул себя по лбу Якоб.

— Вот и будем вертеться, на вертеле ровно. Только не на огненном, а на ледяном.

— Вы как хотите делите, а я вообще не лягу, — и Томас голос подал. — Здесь просижу.

— Содом и Гоморру не обещаю, — вороном каркнул Гильом, — это вот у нас тут святоша большой мастак по таким штучкам, но в ледяной столп ты, парень, точно обратишься.

— Он за свои прелести опасается, — даже в темноте видно было, насколько плотоядной вышла коковская ухмылка. — Он же у нас самый аппетитный.

— Ну ты... гастроном! — Йост явно не мог подобрать нужного слова, а подобрав, как ему показалось, пообидней, хотя на языке вертелся ещё и «деликатес», невесть где подобранный, напрочь забыл всё остальное, хотя там, дальше, должны были последовать слова более простые и доходчивые. — Нашёл время шутки шутковать, — только этим и ограничился.

— А что ещё нам делать-то? — пожал плечами ничуть не смущённый Корнелиус. — В нашем положении только и осталось, что смеяться. Потому как слёзы давно выплаканы.

Скуливший весь день кок с темнотой как-то подобрался, успокоился, ровно проснувшийся ночной хищник. Того и гляди,скалиться начнёт. Вот ведь действительно: пока на банке рядом со своей задницей евонную не пристроишь да не останешься вдруг посреди океана на погибель верную — и не вызнаешь, что за человечек годами тебе в миску суп льёт.

— Гакабортные огни-то надо вывешивать, али как? — ни к кому особо не обращаясь, протянул Томас, упорно буравя взором черноту куцей летней ночи.

— А им, засранцам, законы не писаны, — тотчас отозвался Гильом...

V


— ...Ну всё, не удержу больше. Только б выдержать, здесь не расплескать, прям на стол. Не то испорчу гору отличного провианта... Э, да в окно-то оно ведь ближе будет. Ян тут ещё под боком... Черт, и не откроешь ведь сразу!.. Надо ж было так нагрузиться. Оно уже во рту... Успею, не успею?!

VI


— Гляди, ребята! — Томас заорал прямо как в счастливые времена из «вороньего гнезда», фонтан узрев. — Свет! Ей-богу, свет!

— На юте оконце распахнули. Непонятно, чего понадобилось.

— Может, нас опять выглядывают?

— Да какая разница — зачем и где?! Это ж курс нам готовый! Можно же вычислить, куда шлюпку направлять, чтобы «Ной» не потерять.

— Не только, не только направлять... Но и догнать их, пока темно!

— Как же, догонишь его...

— Не забывай, у них паруса зарифлены. Считай, что нет их.

— У них нет, а у нас будет! — Томас едва вельбот не перевернул от пришедшей идеи.

— Течение несёт одинаково — что злодеев, что праведников. Грести всю ночь мы вряд ли сможем. Но зато мы можем соорудить подобие паруса, — Питер тоже едва не захлебнулся от враз ожившей надежды.

— А вот вам, бродяги, и мачта. — Йост хлопнул по своему грозному оружию. — Гарпун, запасной гарпун, острога.

Минутное замешательство-переваривание, ведь их столько уже и как только не обманывали в этот день, прервалось выдохом Якоба:

— А ведь дело, кажись, болтают.

— Томас, ты, главное, свет не прозевай, точно запоминай! Не будут же они всю ночь огонь держать нам на радость.

— Корнелиус, отгадай, из чего сварганим полотнище паруса? — озорно подмигнул всем враз оживший гарпунёр.

— Не отдам! — Толстяк попытался ещё плотней запахнуться в свой плащ и даже вцепился в него руками для верности.

— Отлично. Как скажешь, — пожал плечами Йост. — Грейся на здоровье. Но когда мы всё же взойдём на борт родного буйса, ты останешься в вельботе.

— Вот ты сначала взойди, — проворчал кок, принимаясь нехотя стягивать плащ; что самое смешное, и не свой вовсе, а Виллемов.

— Не дрейфь! Я тоже своим пожертвую ради такого дела. А греться будем греблей, да меняясь друг с другом...

VII


Вспомнивший под утро про свои обязанности подлекарь-ветер располосовал немилосердно резкими порывами нижнюю рубаху тумана на длинные узкие полосы. Кого врачевать собрался? Китов, людей, себя, океан?

Как бы там ни было, а «Ной», словно вша с действительно распоротой на бинты рубахи, угодил в прореху, тогда как шустрый вельбот гнидой намертво вцепился в ткань тумана. Ничего удивительного — гарпунёр специально так подгадал.

И вот он — самый красивый и лучший в мире корабль — как на ладони, в лёгкой морозной дымке. И притягивает, и манит. И засели на нём две вражины, и смотрят, верно, по всем галсам в четыре глаза и фитили усердно раздувают. Так-то вот. Близок локоток, ан не ухватишь: так врежет ответно, что зубы в кучку на полу замести придётся.

И надо решать. Но что? Медленную смерть на спасение... хорошо бы, а если... быструю смерть на медленную... или наоборот... быструю смерть на спасение...

— Вспомните, разве ж мы в плаваниях когда-нибудь вообще никого не встречали? Хотя бы издали? — озвучил третью возможность кок.

— Всяко бывало, — Гильом срезал надежду, словно плесень с залежалой краюхи. — К тому ж основные промысловые районы да пути торговые гораздо южнее.

Здорово Гильому: ему при любом раскладе скоро уже к престолу Божьему. А нам, грешным, смертельно пожить хочется. У многих на лицах можно было думку такую распознать.

— Решайся, Йост, — прошептал Томас почти беззвучно, одними губами. — Мочи нет просто так его разглядывать.

«Да на что решаться-то?! — едва вслух не заорал гарпунёр. — Вразуми, Господь, делать-то что?!»

Тут не Господа, тут Виллема не хватает — опять, верно, подумали многие. Ой как недостаёт! Железный старик давно бы всё рассудил, перевернул и прочих в вельботе принудил. И неслись бы они сейчас ветра быстрее на вёслах, и хватали бы ядра полной грудью...

VIII


Давненько, давненько так не травил, потому как давненько так не жрал и не пил. И почему в этой поганой жизни хорошее всегда очень скоро оборачивается плохим? Вкуснейшая еда и питьё обращаются чёрт-те в какую мерзость, и эта мерзость так и стремится рвануть наружу, испортив всякое настроение хозяину. В первые годы войны, когда жирных мужиков водилось, что карпов в мельничном пруду, некоторые ландскнехты, если вдруг жратвы случалось невпроворот, следующим образом чудили: налупятся до отвала и, как брюхо трещать начнёт, — шасть из-за стола. Два пальца в рот — сделал нехитрое дело — и вновь с провиантом воевать. И так раз по пять-шесть, пока самим не надоест либо пока припасы не иссякнут. Одного такого ненасытна на Михелевых глазах зарезали. Много позже, правда. Очередная, как на грех, голодовка в очередном укреплённом лагере. Перекопали всё — дьявол не сунется, зато и самих обложили: носа за вал не показать — враз отхватят. И вот когда этот гад кусок вываренного ремня не по чину и не в очередь из общего котла цапнул — тут ему всё и припомнили. Как он, значится, добро-то ранее переводил — караваями да окороками, и как бы это добро сейчас сгодилось...

Самое скверное в этой жизни, когда твоя же блевотина — да носом. Хуже этого разве что пикой в бок. Сморкайся потом не сморкайся — всё без толку. Да и во рту не лучше. Но рот хоть прополоскать хорошенько можно...

Да, вот так оно всегда и бывает. Стол заставлен дивной веселящей жидкостью разного цвета и крепости, а простой воды из бочки трюмной, с явным запашком уже, — нету. Потому как хоть и запасались последний раз водой из чистейшего гренландского льда, однако разливали-то её в те же старые затхлые бочки, которые, сколь ни парь да ни смоли, новее от того не станут.

Юнгу, что ль, послать? И чего это он на моей постели развалился? А, заворочался. Взгляд мой, видать, не нравится. Плащ даже потянул на себя. Да он же просто замёрз! Оконце-то я ведь настежь... Свежо, даже очень. Хорошо хоть, снега не было... Если уж даже его, пьяного в дымину Михеля, начало пробирать крепким утренним морозцем из окна, то что уж говорить о не пившем Яне? А вот и пусть ещё помёрзнет, собака, пока я за водой налажусь. Срочно, срочно надо трезветь. Мы ж ведь посреди не самого ласкового океана, и до берега ещё пилить и пилить...

Чёртов буйс! Здесь даже гальюн — один на всех. Вот обзаведусь роскошным трофейным фрегатом — а почему бы и нет? — и будет у меня персональный, кормовой, на балконе, нужник. Никого больше не буду пускать, а гальюн-юнга, то есть Ян, здесь присутствующий и сейчас дрыхнущий, своей будущей судьбины пока не ведающий, будет драить его по три раза на дню.

Ну, до этого всего ещё далеконько. А пока, что ли, в иллюминатор пристроиться? Ага, а ещё лучше — в угол! Ты давно уже не на суше, герр Михель, где под каждым кустом можно. Ты капитан! Вот и будь любезен соответствовать.

Что же всё-таки юнга на моём ложе делает? Греет для своего капитана? Ладно, потом разберёмся, а то сейчас точно тресну: не снизу, так сверху.

Освежиться бы тоже надо. Потом похмелимся. И всё! Баста! Глотку вяжем на морской узел и — генеральный курс в тёплые края. Как там выражался учёный шкипер — «мидлпэсидж». Кстати, потом ещё надо будет с Адрианом покалякать. Надежда малая, да никакая почти, но почему бы хорошему человеку не дать шанса? Мы же добренькие...

IX


Ну вот, глянь-ка, кабы было кому глянуть: он ведь ещё и вышагивает чинно, гоголем, подстраиваясь под раскат палубы. Словно на дружеской солдатской пирушке. В самом начале, скажем, когда вино не в то горло попало. Или, к примеру, когда озорник какой, коих пруд пруди, заместо воды для ополаскивания рта кувшинчик чистейшей aqua vita[133] подсунул. А ты ещё должен Господа благословить, что он для того же самого дела «царской водки»[134] у пушкарей не промыслил. И когда всё это дружно засобиралось вдруг назад, наружу. А ты не можешь просто так броситься из-за общего стола, пока ещё аккуратно накрытого, под прицелом десятков, а то и доброй сотни ещё не пьяных и потому всё исправно примечающих глаз. Нет вот чтобы через пару часиков, когда уже все изрядно заложили за воротник и по большому счёту всем уже всё едино — под стол ли, на стол, тихо-незаметно или трубным звуком на всю пирушку. Но тебя ведь припёрло именно сейчас, и ты топаешь медленно, давя мятеж собственного брюха. А угол намеченной сараюшки, достаточно густого кустарника, одинокого дерева или телеги невесть чьей — в общем, чего-то такого, что намечено барьером для опорожнения, — ох как далеконько! И всё чудится, что злыдни эти, богомерзкие и богохульные, отставили давно закуску-выпивку и обернулись и по рукам уже вовсю бьют: дотянет до места али расплескает по пути?

Вот так и Михель. И ведь не следит же сейчас никто за ним. И ведь никто не мешает ему заблевать его же, кстати, собственный корабль хоть от киля до клотика. А единственный свидетель десятый сон видит, порхая до поры до времени в своём бескровном мире. Однако жив чужом море Михель блюдёт в меру силёнок, непонятно зачем, традиции суши. Это всё равно что в атаку ходить, не кланяясь чужим пулям да ядрам. А на пути неспешном Михель, капитан рачительный, ещё и внимательно оглядывает дали морские. Тоже, кстати, с недавних пор его родовые угодья. Нет ли где пирата, чужака-супостата али ещё беды какой? Однако ж дали-угодья те сейчас больше туманны, с просветами совсем малыми, и, даст Бог, к обеду только они и попрозрачнеют...

А когда зрак, ровно заряд картечный, лишь на крупную дичь насторожен, то, конечно же, такую мелочовку, как головешка Томасова, в упор не замечает. Тем паче что Томас уже в своего рода мёртвом пространстве, то бишь почти что под бортом. Удивляется, как это он ещё жив до сих пор и трепыхается даже, а не камнем идёт ко дну. Кто на воде не бывал, тот досыта Богу не маливался! А вельбот «ноевский» затерянный, где давно уже все про холод забыли, согрелись и даже взопрели в волнении за себя и Томаса, где гарпунёр только что веслом не колотит по пальцам самых горячих-неугомонных, надёжно в туман укутан. Без паруса да мачты уже и его Михель с похмельных глаз не видит.

И когда Томас, уже точно последним, почти полуобморочным усилием хватается за сеть типа абордажной — не для промысла пиратского, а для удобства разделки китов прилаженной, — тут его и накрывает горяченьким.

За полшага до борта, до места облюбованного, намеченного, у Михеля под желудком ровно пороховая мина взрывается, мощным кулаком отправляя содержимое наверх. И рту Михеля — если он, разумеется, не желает захлебнуться собственным содержимым, — остаётся только исполнить роль жерла. И Михель уже совсем не думает, куда всё это и на кого выльется. Вдобавок малая часть ещё и носом идёт, а этого он и вовсе терпеть не может. Поэтому попросту забывает обо всём на свете...

Томасу не повезло — его голова приняла на себя основной удар. И, разумеется, первое, о чём подумал бедняга, если он вообще был способен думать в подобных обстоятельствах, — это о коварстве людском. Точнее, ладскнехтском, раз тот подкараулил его и ошпарил чем-то сверху: то ли супом, то ли помоями, то ли кипящей ворванью. Ибо для замерзшего насквозь Томаса всё, что чуть теплей его самого, кажется сейчас кипятком. И ещё ему кажется, что он враз ослеп, потому как глаза залепило какой-то мерзостью: точно кислая ворвань. А самое страшное — что их планы уже раскрыты и всё пропало.

Томасу повезло. Когда Михель, ведомый первым мощным фонтаном, переваливается через борт и начинает без дураков, до самого донца, «бахвалиться харчишками», у Томаса от неожиданности чисто инстинктивно, для защиты, как ему показалось, от кипящей струи посреди ледяного океана, разжимаются руки. И он погружается в текучую воду, которая сразу уносит его вдоль борта. И Михель его не видит.

Томасу не повезло. Его уносит всё дальше, прямо в бездонную глотку океана, и он может только бессильно царапать смоляной бок буйса, напрочь срывая ногти.

Томасу повезло. Последним якорем для него становятся выброшенные за борт для очистки рабочие рукавицы китобоев[135], которые, естественно, предварительно привязывают к крепкому линю.

X


Боже, до чего ж гнетёт это барахло на туго затянутом ремне! Дорвался, называется, до бесплатного, тоже мне — хозяин. И куда б это делось на буйсе-то — и денежки, и ключи? Пистолеты и шпага ему явно ещё с месячишко не понадобятся, не поржавели бы от безделья и сырости... А тут ещё сам ремень змеюкой впился в раздутое брюхо! И давит, и давит... Посему — долой бы его. Потом — пару пригоршней водицы на собственное поганое рыло. Обычный ландскнехтский утренний туалет, только вот вода очень даже холодная и очень даже солёная. То есть очень даже препротивная, и главное, рта не прополощешь. К тому же тянет в каюту — в тепло и к опохмелке. Спит там этот, понимаешь, а ты здесь как юнга с водой таскаешься! Михель мгновение раздумывает над полным ведром забортной воды, затем решительно хватается за дужку. Начинаем наводить дисциплину, и прямо сейчас. Из-за прихваченного тяжёлого ведра планы насчёт ремня с оружием меняются.

«Юнгу пришлю, позднее. Зачем он мне тогда, как не быть на посылках и исполнять любой каприз? Вот сначала разбужу его, а потом и погоняю всласть. Для сугрева».

И ещё раз окинув напоследок дали и хляби, более для успокоения и сбережения от гор ледяных, Михель со своей ношей, изрядно повеселевший, отправляется обратно в шкиперскую каюту. И прямо с порога, ничуть не сомневаясь, окатывает спящего Яна ведром ледяной воды.

Михель начинает хохотать, верно, раньше, чем струя достигает цели. А поржать от души есть над чем. Ян сначала испуганно вскакивает, ударяясь головой о борт. Затем, так, видно, до конца и не проснувшись, забивается в угол, инстинктивно-лихорадочно стараясь спастись от неожиданно прорвавшегося холода, тянет на себя, под себя и просто к себе одеяла, шкуры, плащи, любое тряпьё, словно желая поскорее создать новое гнёздышко взамен безжалостно порушенного. Потом вдруг резко замирает, явно осенённый какой-то свежей мыслью, проводит по волосам и лицу руками, подносит мокрые руки к глазам и, щурясь в полутьме каюты, тщетно пытается определить цвет обрушившегося на него водопада.

А Михель, коего так и тянет брякнуть замогильным голосом что-то вроде: «Это ледяная кровь утопленников», начинает вдруг раскаиваться в бесшабашно содеянном. Сначала ему, разумеется, жаль испорченной постели, но затем он до боли сердечной начинает жалеть Яна, особенно сообразив, что тот пытался сейчас углядеть.

— Не боись, — в голосе Михеля бодрость того же свойства, что и металл в монете фальшивомонетчика, — это не кровь. Это водица. Считай, я тебя причастил на верность новому капитану. — И совершенно умолкает, полностью поняв нелепость только что сказанного и сделанного. Вот ведь закавыка: он может преспокойно убить Яна, но вот — обидеть?! — А ты почему в моей постели? — почему-то спрашивает он. Вопрос так себе, ни к селу ни к городу, — лишь бы прервать неловкое молчание.

— А ты не помнишь, ландскнехт? — неожиданно вскидывается Ян.

И Михель вдруг с изумлением чувствует, что краснеет. Возможно, первый раз в жизни. И даже тупит взгляд. Да неужели?!

— Не боись! — Ян, кажется, удивлён поведением Михеля не меньше его самого. Тем не менее повторяет его же слова, пользуясь моментом, перехватывает инициативу и повторяет: — Не боись. У тебя ведь не встал.

— Ну и как тебя теперь называть? — хотел пообидней, да смазал на обычный вопрос. Проклятое похмелье глушит все эмоции. Ничего, вот счас поправимся...

— У тебя не получилось, ландскнехт. У тебя давно уже ничего не получается.

— Ой ли? — скривился Михель. Он даже никак не отреагировал на столь страшное оскорбление, как упрёк в мужском бессилии. Потому что... Потому что эта сволочь назвала, вернее, обозвала его, как и команда, «ландскнехтом». Довесок «проклятый» хотя и не был произнесён, однако явственно ощущался в спёртом воздухе кубрика.

— Об этом знаю я... и мой зад. А вот ты ничего не знаешь и не помнишь. — Ирония недолго дружила с мокрым ровно мышь мальчишкой. — Нечистый меня попутал связаться с тобой, проклятый, — теперь уже без недомолвок.

— А ты кликни погромче дружков своих. Авось освободят.

Пора, пора прекращать глупую перебранку ни о чём. Михель не успевает понять, что он чувствует при таких в общем-то простых и понятных, высказанных без каких-либо эмоций словах: стыд, гнев либо, напротив, радость и облегчение. Потому что...

Потому что за спиной по палубе шлёпают босые мокрые ноги. И от этого ну никак не могущего здесь быть звука волосы сразу встают дыбом, а за шиворот вмиг ровно некрупных обломков айсберга засыпали. Ведь это же... посреди полярного океана... на пустом корабле... здесь ведь даже кладбища поблизости нет! Это может быть только ангел смерти — лёгкий и босой.

И, отсекая все глупые мысли враз, — знакомый как «Pater noster»[136] звук взводимого курка. И в белизну бездонного страха — ровно с пёрышка капля синьки-облегчённости: всё ж таки не ангел и не нечистый. Значит, ещё поживём.

А рука уже отдельно от пустой, выстуженной ужасом головы заученно-машинально лапает пояс. Да вот только напрасно рефлекс ландскнехтский сработал. Потому как вся амуниция с поясом осталась на палубе! И это он, неведомый Ужас, именно твоим, вчерась ещё шкиперским, пистолем вооружился. Грустно.

Пора повернуться и познакомиться с пришельцем. Хотя, чует сердечко, мы с ним давно уже знакомы. Боже, как же не хочется! А позорно-трусливо получить пулю в спину? Совсем не хочется. Кстати, и никогда не хотелось...

Значит, так: поворачиваемся, морозим какую-нибудь глупость и — сразу вглубь каюты. К Яну, вернее, к его поясу. А там уж поглядим, у кого пули кучнее ложатся. Раз сразу в спину не выстрелил, то, верно, пообщаться желает... Только не делать резких движений, покуда сам не вооружился! На пулю не напрашиваться. Да, и ещё можно пустым ведром в неведомого запустить — пусть истратит порох. И вот сразу так, без перехода, ноги из стали напряжённой стали ватой невесомой. А сердце, что ещё только что, недавно совсем, колотилось бешено, летит теперь, замерев, в бездну, чтобы там взорваться почище гранаты. «Боже, что ж я натворил?! Я же Яна окатил с головы до пят. А значит, залил напрочь его пистолеты. И толку от них сейчас не больше, чем от маленьких дубинок замысловатой формы. И прочее оружие я ведь, куражась, заставил сначала Яна в каюту притащить и зарядить, но потом зачем-то обратно утащить! Посему, Михель, хочу тебе начистоту, напрямки сказать. Первое — ты самоуверенный болван. Второе — мы, кажется, пропали. Но при любом раскладе — разворот!»

— Ба, Ян, глянь-ка! Кто к нам пожаловал! Да это ж Томас! Радость-то какая! А где ж дружков своих забыл? — Михель был почти уверен, что, обернувшись, увидит невесть как освободившегося и невесть зачем разувшегося Адриана. Увидев же нагого Томаса, он сперва растерялся, но, узрев крупную дрожь, сотрясавшую всё тело парня, его волосы — ледяные сосульки, которые перед этим явно ещё и обрыгал кто-то, а главное, эти краски — белое, синее, лиловое и ни капли розового и красного, — Михель почему-то успокоился и даже развеселился.

Ведь у Томаса и глаза, того и гляди, сейчас замёрзнут-захрустят, ровно ледышки под каблуком. Человек прямо на его глазах обращался из опасного вооружённого врага просто в ледяной монумент. Дай срок — присобачу его заместо носовой фигуры корабельной. А что, до тёплых широт вполне послужит, пока не завоняет. От смеха Михеля удерживало только дуло собственного пистолета, направленного ему прямо в грудь. И правая рука — единственное, что у Томаса не дрожит и не колотится «пляской святого Витта». Но вот уже и эта рука устаёт, склоняется... Кажется, поживём ещё немножко.

Но тут Томас недвусмысленно кивает дулом, и Михель послушно выпускает дужку ведра.

— Так где дружки-то? — ещё раз бесцеремонно интересуется Михель, ибо это, разумеется, для него сейчас главное.

— Не боись. — Слова Томаса еле прорвали ледяную корочку, уже успевшую стянуть губы. — На твои поминки обязательно поспеют. — И он начинает поднимать пистолет, и видно, каких усилий ему это стоит.

— Эй, постой, постой! Дуралей! Может, лучше с нами в тёплые края?

Томас хочет сказать: «Нет, предатель!», но на этот раз лёд на устах не даёт ему разомкнуть губы. Тогда он энергично мотает головой, и мелкие льдинки летят во все стороны.

— Ян, Ян, иди хоть ты потолкуй с этим воякой. Ты ж с ним якшался... — А нутро Михеля вопит во весь голос: «Давай, придурок, принеси хотя бы кинжал, хотя бы замоченные пистолеты! Отвлечь, напугать, запустить в голову в конце концов! Это ж надо, впервые за столько лет не перепоясал чресла оружием, и — вот он, ледяной воин, откуда не ждали. А почему так? Да потому, что оно всё здесь для меня чужое. Это их море, и я не ведаю, как себя здесь вести, вот и допускаю ошибку за ошибкой. А лимит ошибок я, кажись, давно уж вычерпал. Аж до самого донца. И зовут меня теперь к расчёту...» — Ты ж не ландскнехт, Томас. Ты же не сможешь убить человека, даже такого, как я. Да у тебя просто будет осечка. Да, да, осечка, обычная осечка.

А внутри уже бешеным огнём паника пожирает остатки рассудка, и то, что Ян подошёл, — правда, молчит как рыба, только глупо таращится, и поддержки от него никакой, хотя можно ведь дотянуться до оружия, — уже не имеет никакого значения. Потому как Михель отчётливо видит, с какой силой онемевшие пальцы Тома давят на тугой курок. И проносится мысль: курок, верно, тоже успел заледенеть намертво! Но надежду эту со всех сторон обволакивает паника, и она также вспыхивает, и — камнем вниз. Ровно неосторожная птица, вздумавшая пролететь над лесным палом.

«Может, заслониться Яном?! А что? Пуля попадёт в него, а дальше я разделаю Тома кинжалом, точно умелый спексиндер — доброго кита. Лишь бы не сломать лезвие о его задубевшую на морозе шкуру. Но ведь тогда будет кровь, и как Ян перенесёт всё это? Но ведь кровь будет в любом случае...»

Дурацкий, в общем-то, мир, где не приемлют только свою кровь, а на чужую плевать. Мир, который промок до нитки от нескончаемого кровавого ливня. И дурачок Ян, не понимающий, что по-иному просто невозможно. Кто думает иначе — обречён.

«Как же оно так получилось, что я свернул на его тропку неприятия крови? Сейчас он воочию сможет убедиться, сколько крови помещается в одном человечке. Словно и не человек он, а бочонок какой. И угадай-ка, Ян, кто этим человечком будет? И ведь всего-то разочек ему уступил: когда не стал топить этих китобоев как паршивых щенков. Нет, два: ещё когда отправил шкипера не к праотцам, а всего лишь в трюм».

XI


А где-то там, не столь уж далеко, Йост огромным и сердитым, ну ровно адским, змеем зашипел страшнопростуженно:

— А теперь — полный вперёд! К буйсу! Да смотрите мне: чтоб без всплеска и крика. И — р-раз...

XII


Но ведь он же не может умереть! Кто угодно, только не он! Он ведь не может умереть, пока его кто-то помнит и ждёт там, далеко, на земле Войны...

ХIII


Чаще всего по утрам просыпаешься именно от холода, а не потому, что кто-то будит — неважно, ласковыми прикосновениями случайной подружки, руганью непохмелённых собутыльников или капральской палкой, — и уж тем более не потому, что выспался и мять бока боле невмоготу.

Вот и сейчас свежая сырая струя буквально язвит открытые участки тела, забираясь в каждую прореху: вставай, мол, хватит дрыхнуть, проспишь всё самое интересное. Что же, позвольте поинтересоваться, он может этакое проспать? Только подскочи — сразу о своих нуждах напомнит брюхо, затем ещё что-нибудь неотложное.

Стоп... это ведь не приполярная стужа. Это просто утренняя, правда, уже осенняя прохлада. А достаётся Михелю поболее других, потому как по жребию ему опять выпало спать под солидной дырой в пологе. Располосовали как-то в пьяной возне, да так и не заделали: недосуг, да и нечем. А жребий выпадает гораздо чаще из-за прихворнувшего Георга: сдаёт старик, хворает всё чаще да по пустякам. Потому и спит в серёдке, где с боков соседи греют. Вон, разметался от жара да дышит так хрипло, будто рот галькой набит. Оклемался бы хоть до настоящих холодов. Ворота райские во время войны — всегда настежь, а уж в военные зимы их, судя по всему, и вовсе снимают с петель. Георг скорбит от незаметной и негероической хвори, которая и прибирает-то, в конце концов, большую часть служивых. Ведь если разобраться по совести, вечно пируют лишь Мор да Глад, а Битва и Осада — под их столом, на карачках, — подъедают ими непрожёванное.

А утрецо-то действительно знобкое, даже чересчур. Не помогает даже то, что на Михеле накинут ещё один плащ. Ну, разумеется, Гюнтеров. Благодетель! Сугрева — чуть да маленько, зато все насекомые с его дырявого «ляузера»[137] — давно уже на Михеле: едят да нахваливают. Хорошо им: уж и позавтракали, и пообедали зараз, судя по почесухе. Поповская собственность, она ведь от хозяев приучена жрать в три горла. А значит, Гюнтер, как обычно, раньше всех на ногах: отмолился давно и, может, даже чего пожрать навострил. Михель несколько раз глубоко потянул ноздрями: дым, дым, сплошной дым от сырых веток и соломы, а вкусненьким ничем и не воняет.

Хотя един лишь Бог ведает, что за дым заползает в их драное логовище. Весь бивак, почитай, сейчас глаза продирает да костерки по привычке налаживает: есть что над огнём приладить, нет ли, однако ж с дымком-то оно всё веселей и приятней время коротать. И значит, опять чьи-то дома идут на костры.

А судя по всему, только ты, Михель, — больного не в счёт, — в палатке до сих пор и кукуешь. Ну ладно Гюнтер: он ведь, ежели с утра Богу, ровно командиру, рапортичку не подаст, то провалится в тартарары тут же, на месте. Ну ладно Макс: дурная голова дурным, кстати тоже, ногам никогда покоя не даёт. А прочие? Не дай бог, что-то втихомолку уплетают, а то и подъели уже. Ваш выход в свет, господин ландскнехт!

Сразу за порогом Михель натыкается на удобно расположившегося Маркуса и едва удерживается, чтобы не начать день с ругани. Чем может заниматься Маркус, да ещё с утра? Ответ ясен, как день божий: в кафтанчике дикого цвета, наброшенном на голое грязное тело, яро надраивает песочком оружие, затем любовно умасливает его, вполне соответствуя любимой поговорке старого Йоганна[138], брякнувшего однажды при виде подобного молодца: « Оборванный солдат и блестящий мушкет». А ещё он, говорят, вообще как-то выдал ну прямо как про славных 4М и 4Г: «Некоторые мои люди, вместо того чтобы пугать своим грозным видом противника, пугают, чёрт возьми, меня». В имперской армии ведь все на «ты», от солдата до фельдмаршала. Поэтому здесь шутит командующий, шутят над командующим, и никакой высокий чин не сбережёт никого от острого заслуженного словца или прозвища. Однако ж не блеск Маркусова мушкета ослепил Михеля, иное заворожило. Маркус не только чистил, но и время от времени не глядя протягивал руку к весьма-таки доброму ломтю, лежавшему на чурбачке, и, откусив, также не глядя пристраивал бережно обратно.

«Эге, да мы Божьим промыслом с утреца самого и хлебушком уже успели разжиться?! Оно, конечно, повеселей с хлебом-то будет. Или это только Маркус разжился?»

Давно и не нами замечено, что то, насколько увесистым выглядит для нас кусок хлеба, зависит от того, голодны мы или сыты. На Михелев распоясавшийся аппетит ломоть был весьма и весьма — на двоих, скажем. Вот уж действительно: чужой ломоть лиходею дороже своего каравая.

— Если ты, Михель, на мою горбушку стойку сделал, то беги лучше до Ганса. Он у нас сегодня за пекаря, — всё так же не глядя бросил Маркус, продолжая нехитрое солдатское дело. И уже вслед рванувшему Михелю: — Да повторяй прилежно всё, что прикажет, а то получишь шиш и даже без масла.

Михелю на бегу почему-то вспомнилось, что Маркус в маслёнке ружейной всегда держал лучшее масло, навроде «деревянного»[139]. И не столько уже от любви к оружию, сколько для того, чтобы в случае крайней нужды употребить самому и тем подкрепить иссякшие силы. Дело хорошее, только за товарищами большой догляд нужен: когда все мысли постоянно вокруг того, чего бы в рот сунуть, махнуть душистого масла залпом — это не кража, а удальство. Главное — быстренько подбородок утереть, чтобы не блестел предательски.

Так, ну и где же, где же этот Ганс? И что же на сей раз удумал этот чудила, который как-то умудрился пропустить всё самое в жизни весёлое, ибо себя помнит только с тех пор, как резать начал? Да кажись, он и из утробы-то так и выскочил — с ножом в кулачке. Главный оппонент Ганса Гюнтер, схолар-златоуст, как-то в подпитии всерьёз взялся доказать, что у Ганса никакой в помине матери и не было. Занятно было бы послухать, да стреножили тогда вовремя полёт мысли вольной: и тема скользка, и объект выбран неудачно.

Так вот у парнишки был как раз момент просветления. Любо-дорого глядеть. Ведь даже на рожу стал по утрам водой плескать да подолом утираться. А ещё дороже стало его слушать. Ибо запал в тот момент Ганс на шутки-прибаутки солдатские и разные, коих каждый ландскнехт десяток добрый, а то и поболе про запас держит. Ибо зачастую жизнь зависит не только от стали острой, но и от словца острого тож. Счас всего и не упомнить.

То на весь кабак писклявым своим голосом служке:

— Торопись поскорей — наливай пополней!

Правда, добавляя часто, потише:

— А то зарежу.

То с набитым ртом выдавал нечто посерьёзней:

— Видать, Господь и в самом деле велит, чтоб пили мы и ели.

Правда, уже через минуту, подставляя ломоть под нещедрую струйку серых крупинок, ощеривался во весь свой гнилозубый рот:

— Соль — это ж солдатское сало. Посолив, и лягушку можно сожрать.

А тут как-то отчебучил и вовсе мудрёное:

— Мы не велики числом, зато велики сердцем.

Все как услышали, так и упали, поскольку менее всего подобное от Ганса-живодёра чаяли услыхать. Только Гюнтер остался серьёзным, но уж потом, когда Ганс не видел, так хохотал — думали, пупок развяжется.

Однако Ганс вскорости и Гюнтера приголубил, ляпнув метко:

— Всем ведомо, что из молоденьких ангелочков старые черти выходят.

А вот что Гюнтер ему точно не простил бы до скончания мира, если б услышал:

— Молитва — та же водка. И ничего более.

А последнюю его шуточку долго и лагерь повторял. Случилось это, когда Косача вешали. Казнь сама по себе — развлечение во время затишья, вроде как перемирие очередное: не то подписали уже, не то собирались вот-вот учинить. Да и Косач фигура занятная.

Никто уже и не помнил, как того Косача при крещении нарекли: Косач да Косач. Ведь что учудил: срезал у невесть как забредшего на огонёк и картёжную забаву богатенького «жабоеда»[140] любовно слаженную по тогдашней моде[141] — как же, noblesse oblige[142], — прихотливо заплетённую косу. А на косе той — бант роскошный, а на банте — россыпь самоцветов. Как он вообще до сих пор с таким богатством на башке и с башкой целой ещё ходит, а не sous-sol[143] отдыхает? Явно для Косачева удальства Бог берёг сию франтовскую диковину. Франция тогда ещё не воевала, а этого волонтёра явно грозный папаша снарядил — поучиться искусству воинскому у людей правильных. Вот он и «обучался» усердно. Причём пострадавший был, разумеется, навеселе, но вполне вменяем, соображал. Пусть увлечён игрой, но не настолько ведь, чтобы не почувствовать, что тебе волосы режут практически по живому?! И тем не менее Косач так отхватил, что не только французишко, но и слуга его, что тут же толокся, и карточные партнёры-шулера ничего не заметили. Так ведь и игорное место по указу прямо возле главного караула налажено было, чтобы, опять же, догляд был и без озорства какого. Но потеха на этом отнюдь не закончилась. Потому как Косач сумел испариться из поля зрения не только жертвы и охраны, но и своих подручных, в доле мазанных и на подхвате толкущихся. Долго они потом головёнками без толку крутили да судачили, что вот, мол, скинул же он наверняка добычу, только — кому? А уж как открылась им наконец вся чернота Косачева предательства, тут они и забегали-запрыгали-заскакали! Ну ровно рыба, которую ещё живой на сковороду швыряют. И так их выгнула измена, что главные концерт и потеха, — когда французишко в очередной раз собрался косу свою любовно огладить, да цап-цап по пустому месту, — мимо них прошли. И то сказать: там ведь верных две недели можно было пировать безотказно всей бражкой, даже несмотря на то, что украшение разрушать придётся, сдавать по отдельности, да хорошо ещё, ежели за четверть цены.

Смех да грех: им и шума-то нельзя поднять опосля того, как француз своим визгом весь лагерь переворошил, и искать надо дружка непутёвого, расспрашивать, разнюхивать.

В общем, башмаки они зря топтали и справки — так и эдак хитро — тоже зря наводили. И запытали походя пару людишек, которые, как им показалось, что-то, да обязательно должны были знать, — тоже зря. В итоге плюнули, растёрли да забыли. И тоже, как оказалось, зря: потому как рановато. Ибо нарисовалась головушка повинная и в усмерть пьяная — как потом выяснилось, на последние гроши, — где-то месячишка через полтора с гаком.

Интересна всё ж таки натура людская — потому как непредсказуема! Ведь за время отсутствия, поминая Косача так и эдак словами «ласковыми», они все казни, и не только египетские, вспомнили, перебрали со смаком, так и этак муки на тщедушное Косачево тело прилаживая, да придумали ещё добрый десяток — хоть сейчас иди палаческую должность занимай. А явился субчик — ручонки и опустили. Нет, они, конечно, когда опомнились, взяли голубка залётного под белы руки да в развалины на отшибе стащили. Но вернулись-то тоже с ним. Живым! Здоровенный синячина под глазом не в счёт. И ведь не запили же они после — то есть не откупился он от смерти неминучей, потому как верные люди сообщили: нечем. Прожил-промотал, собака, прорву деньжищ и в ус не дует. Правда, по лагерю слух пошёл, что осталась-таки у жадюги ухоронка. Потому, мол, и пожалели — ждут, что рано или поздно он за ней отправится, тут-то они его, голубчика, и накроют. Только ерунда всё это. Ведь в тех же развалинах: сунь ему, к примеру, палец в курок, либо фитили любовно вокруг тех же пальцев обмотай — побежал бы показывать утаённое так, что еле догнали бы. Только такие глупцы, как Ганс, и могли в подобную чушь поверить.

Бог, однако, — а судя по всему, за ландскнехтами приглядывает какой-то особый, свой Бог, — наказал обманщика. После такого фарта Косач не то перенервничал шибко, не то напился так, что стали трястись руки, но не смог более выполнять тонкую работу и теперь за стакан работал на подхвате у Пшеничного. С Пшеничным-то и подзалетел. Того in flagranto delicti[144] с чужим кошельком, намертво в руке зажатом как доказательство, и до профоса не довели. Так эта сука предательская и сдохнуть как следует не могла! До самого мига последнего, уже ни на что не надеясь, орал воришка, что не согласен подыхать в одиночку, что с ним, мол, и Косач был, и ещё люди. В общем, заложил дружка по полной программе. Косача, конечно, сразу за фалды — цап. Но порешили: сколь можно оружие честное кровью поганой недостойных марать? И довели-таки подельщика до профоса. А там уже решили с ним честь по чести разобраться, чтобы, значится, не только порок покарать, но и всех, кого Пшеничный сдать не успел, приструнить-устрашить.

Так вот Ганс тогда из строя звонко, на весь лагерь, очередному висельнику, то есть Косачу, и посоветовал:

— Не тужи, сердяга! Тут ведь или шея напрочь, или петля пополам.

Хоть и зыркнул профос грозно, но ведь для всего лагеря, окромя друзей, Ганс — дурачок безобидный, гауклер местный, для веселения солдатского назначенный и лелеянный. Своим криком он эту свою славу только подтверждает. В этом весь он, Ганс-то. Как никто достоин казни быстрой, лютой, кровавой. А не таится, как мышь в нору. Тут ведь пока барашком не прикинешься — волчка не одолеешь. Ещё и советы подаёт. Верно, знает, что когда вора казнить примутся, все лишь на него, вора, глазеть будут, а в Гансовы очи никто и не взглянет. Вот бедняге последние мгновения на этом свете и скрасил. Тот ведь до самого хруста позвонков всё ждал, что вот оно — петля пополам, как обещано.

Косач и смертушку свою обратил в ёрничество. Сначала вроде всё как у людей — задрыгал ручками-ножками, а потом вдруг с шумом и треском хряснулся вместе с веткой, на кою его усердно приладили, оземь.

Зрители дружно грохнули: всем ведь весело, когда профос-прохвост оконфузится со всей своей шайкой. Не хохотал, схватившись за живот, только Ганс, явно чего-то выжидая. Постепенно угомонились и остальные, гадая: а дальше что? По всем правилам, людским и божеским, дважды казнить за одно и то же не полагается. Только плевали с самой развысокой колокольни профосовы законники на все установления, не от них исходящие. Шепоток пошёл по рядам:

— Посмеют... не посмеют.

Не посмели, потому как хрустнули воровские позвонки гораздо быстрее, чем ветка, кою Ганс заранее подпилил: тоже думал, что какая-то ухоронка у Косача замылена. А как-де Косача недодушенного помилуют — ибо кто ж даст но два раза за одно злодейство казнить? — тут Ганс и нарисуется: благодари, мол, пильщика-спасителя. Теперь вот локти кусай, что слабо поработал — поленился.

Что ж теперь-то... В очередной раз, запрятав за улыбкой кинжал, пошёл Ганс своей дорогой, да быстрее всех, про конфузию свою и забыл, потому как не умел долго думать об одном и том же. Ляпнул только напоследок и невпопад вроде:

— С вшивым поведёшься — вшей и наберёшься.

Так что в дни последние к Гансу без шутки-прибаутки зело перчёной и не подходи.

А вот и благодетель наш нынешний. У Михеля аж дух захватило, какой каравай-то добрый — ну ровно холм крутобокий на столе! Явно теперь какую-нибудь vivandiers[145] с распахнутым от уха до уха горлом найдут и опять будут выяснять, кто у неё последним выпивал-закусывал, да не расплатился. А того, кто просто, дуркуя, по своим никчёмным делам бежал да поинтересовался на ходу, как бы между прочим, хлебушек свежеиспечённый имеется ли, — того и не запомнил никто.

Вернее, уже полкаравая, полхолма. А меньше дрыхнуть надо было! Хотя голову Михель даёт: Ганс про него помнит. И про Георга тож. Так что хлеба им по-любому оставил бы. Тем более, когда его такая прорва. Гюнтер здесь же: уже за добавкой, судя по крошкам в бородёнке редкой. Уже и шуткой заплатил, товара дожидается. Увидев Михеля, смутился, словно за чем-то постыдным его застали, проворчав насмешливо-оправдательно под нос:

— Нужда не ведает законов.

Но именно под нос. А то вдруг да оскудеет рука дающая и дрогнет нож отрезающий?

Однако Ганс услышал и явно получил истинное удовольствие, ибо по-отечески, даже пальцем укоризненно покачивая, отчитал Гюнтера:

— Знаешь ли ты, брат мой, что длинный язык есть игрушка в руках дьявола? А слушающее ухо лучше, чем протянутая рука.

Получив искомое, Гюнтер тут же удалился, не желая ни минуты дольше участвовать в игрищах бесовских.

Величественная храмина, в очередной раз тщательно воздвигаемая Гюнтером в душе своей, в очередной же раз разлетелась вдребезги, яко кувшин глиняный либо бутыль стеклянная, в кои потехи ради солдаты картечью в упор стреляют. Гюнтер уж сомневаться начал: сможет ли он закончить свой труд сизифов когда-нибудь? Не мог ведь он уже спокойно реагировать на баловство непотребное, но, щит участия дружеского отбросив, сам ломил в атаку, говорил и делал много лишнего, и не было потому в душе его ни покоя, ни порядка, и плыл фундамент храма его, страстями беспощадно подтапливаемый. А ведь здание сие величайшее, по Гюнтерову разумению, ничего общего не имело с хилыми строениями его друзей и знакомых. Поизмельчала вера людишек, и ведь не скажешь, что Война здесь при чём-то. Скурвились люди скопом до Войны ещё. Гуляют ветра гнилостные, крепчают. А Гюнтер не малец-несмышлёныш, не глухой: слышит поневоле, видит, глаза не отводя, размышляет через силу. И все эти размышления — трещины, трещины, от фундамента змеящиеся, ширящиеся, вверх ползущие. К кувшину или бутыли, допустим, возвращаясь, так это словно солдат-пьянчуга, который прежде чем начать пулять по посуде из мушкета либо пистоля, грохает его об стол — бум, бум, бум, — недовольство или ухарство своё выражая. И кувшинчик-то давно треснул, и развалится скоро сам по себе, без пальбы ненужной.

И когда мысли нехристианские, трещины то есть, соединяются с поступком, далёким от 10 заповедей, а Гюнтер всё ж таки ещё и ландскнехт, — тогда всё! Груда развалин дымится в душе Гюнтера. Верил бы чуть меньше — точно бы в момент подобный сплёл верёвочку, умаслил жиром каким, да головёнкой дурной — как в омут.

А Гансовы глаза вопрошающие, да что там вопрошающие, смеющиеся уже в ожидании потехи, — вот они. А когда в животе бурчит похлеще, чем в котле адовом, тут и шутка не залежится. Не век же голодом ходить! Ну держи, морда наглая, в обе руки, вернее, в оба уха:

— Счас бы хлебушка куснуть, девку шаркнуть и уснуть.

— Только поиметь, и всё? — хищно блеснули только что масляные глазёнки. Блеснули и погасли. Было видно, что Ганс подбирал какое-то слово и даже целую шутку: уже не глаза — лоб его выдавал. Но так и не надумал: — Что ж... кусни. — Только на это и сподобился.

И в очередной раз за короткое время Михель пожалел, что долго спал. Потому как бог знает какой ворох шуток пропустил от тех, кто у Ганса хлеб выцыганивал. Ему, конечно же, передадут, к тому ж со всеми подробностями и гримасами, но услышать — не увидеть.

А вообще, мало ли кто ещё от скуки лагерной да безысходности вдруг да задурит у них? Что у нас, Ганса окромя, уже и почудить некому? Вон Мельхиор, к примеру, заговариваться начал. Михель, правда, не слышал, но ему всё как есть передали.

— Когда, говорит, выходили из одного дома, то младенец, сын убитого солдата,прокричал им якобы из колыбели: меня, мол, дождитесь. — И, обрывая в глотке неизбежный вопрос: — Да нет же, сухой, совсем сухой Мельхиор был. Ни капли! Вот что самое скверное.

— А зачем дождаться-то?

— Ну ты простофиля! Вопрос не в «зачем», а в том, что младенцы, как всем известно, не говорят, а только пищат да плачут. А «дождаться» — это чтобы, мол, не спешили умирать, пока он вырастет да отомстит.

Или Гийом, как подопьёт, всё с рейхсталерами целуется, и не понять: то ли так императора любит, то ли от денег без ума.

Как ляпнул такой же полоумный, как и прочие, Гюнтер: «Numerus stultorum infinitus est»[146]!

Ладно, пойдём хлебца пожуём. С водичкой. Не самый плохой завтрак. Хорош ломоть, ой хорош! Теперь до вечера в брюхе не засвербит. А там можно и глянуть, чем другие сытые занимаются: не думают ли вот, например, Ганса ещё и за винцом снарядить.

Хорошая штука хлебушек. Один недостаток: сколь ни смолоти, а ещё хочется. Бережно ссыпал из загодя подставленной ладони крошки. Оглядимся: на сегодня похода нет, караула нет, а день-то только начался. Хоть обратно возвращайся Георгу под бочок да храпи до вечера. Ан нет, вон он, Георг-то: со всей возможной скоростью пылит до Ганса. Надеюсь, живорез наш сильно старика прибаутками томить не станет, отрежет щедро. Водки бы ему — хлеб-то вымочить да похлебать: от многих хворей мурцовка сия. А и сам бы от стаканчика не отказался, даже без закуски. Вот интересно: если б сейчас божьей милостью стаканчик бы кто поднёс, сам употребил бы или болезному пожертвовал? Вопрос? Вопрос вопросов! В их компании на подобное только Ганс точно способен, без разговора и понукания, да, возможно, ещё Гюнтер, если у него башка с похмелья не разваливается. А прочие либо половину утаят, оправдываясь, что вот, мол, летел во всю прыть с эликсиром лечебным, да по дороге неровной расплескал; либо вообще примут на грудь да будут потом ходить, как коты от сметаны, только что не муркая от удовольствия и стараясь на товарищей не дышать свежачком. Вот и дружба, почитай, вся, вот и вся любовь. А начнёт помирать тот же Георг, что ты! — запрыгают, закудахчут, начнут последнее продавать, в долги залезать, фельдшеров да знахарок нанимая. А вот когда, может быть, можно было дело поправить копеечной порцией и болезнь пригасить в зародыше — нет же: сами вылакаем.

Так, народец-то вроде возле Гюнтера кучкуется... Что ж, сие неудивительно. Пойдём-ка и мы — вдохнём учёности чужой хоть понюшечку.

Гюнтер сегодня тоже был на редкость умиротворён. Погожий денёк, несмотря на то что лето уж отсоборовали. Хорошо помолился, нажрался почти от пуза — что ещё надобно? Поэтому, жмурясь на солнышко неяркое, сыпал учёной тарабарщиной более обычного. А ещё ведь он и книгу где-то промыслил, кою и листал теперь небрежно, с почти безразличием, а не с жадностью, как обычно, когда случалась ему подобная редкая удача.

— Эльзевир[147], что ли, мусолишь, братишка? — Гийом спросил с ленцой изрядной и даже зевнул сладко, разверстое жерло в Гюнтеровом присутствии перекрестив целых два раза. Но глаз смотрел бодро, даже Михелю озорно подмигнул: ну как, мол, поймаем нашего magister noster на незнании? — то-то веселье будет!

Михель ответно усмехнулся, тоже глаз сощурив. Пусть Гюнтер заходил в монастыри и храмы с фасада, благостно и чинно, а Гийом по большей части с чёрного — хорошо, если хода, а то и со сливного отверстия, ровно крыса сортирная, причём, как правило, per arnica silentia lunae[148], — однако насчёт барахла церковного, такого, что верно купят и имени не спросят, ещё неизвестно, кто кого на лопатки бросит. Но тёртый калач Гюнтер правила нехитрой игры ведал назубок. Потянул всласть паузу, словно вспоминал что-то важное. Понимая, что от него ждут всеобычной тарабарщины, выдал:

— Scire nefas profano vulgo[149]. Так-то amicissime[150].

— Вот чую, что обругал учёный попина, но что к чему — уразуметь не могу. Может, ты, Михель, поможешь мне с языками? Подержишь, к примеру, пока я его под бока буду тузить?

Гюнтер и повторил, теперь уже чтобы все поняли. Да и добавил:

— Формата, что ль, не видишь? Это ж тебе in duodecimo, а не in quarto[151], к примеру. Его в карман не запихнуть — разве что за пазуху. — И даже язык им озорно вдруг показал, один на двоих. Выкусили, мол, братишки?

XIV


Вообще, Гюнтер и что-нибудь написанное, равно как он же и что-нибудь напечатанное, — это особая статья...

Как-то в разгромленном караване — «моравские братья»[152] пытались вывезти-спасти какую-то школу, но неудачно прямо на их отряд выскочили, а может, и предал кто, — долго солдаты еретическую пацанву по кустам ловили да дорезывали. Ганс тогда до того уляпанный вернулся, что попросту кафтан и панталоны бросил в ручей, камнем придавив, и только утром достал да выжал. Так и сидел у костра только в плащ замотанный. А костёр у них тогда удался добрый, потому как в обозе целый воз книг был. Его-то Гюнтер не то что соколиным глазом — нюхом собачьим сразу выделил. Ну равно как тот же Ганс потеху кровавую чует, а Макс — веселье да выпивку дармовую. У этой телеги только подобие сопротивления и случилось, потому как её возница и сопровождающие вмиг в стороны бросились, тщетно шкуру спасая. Вот только из мушкетов палить — это им совсем не то что с высоких кафедр деткам несмышлёным мозги задуривать идеями богопротивными: тут соображать хладно надо да целить верно. И шпажкой махать — это совсем не то что розги о тощие схоларские зады мочалить.

Гюнтер, кстати, уже после, у костра, когда всё закончилось благополучно, высказал мысль, что надо было по задницам их сортировать. Не в том смысле, как все, не дослушав, заржали, а вот спустить штаны и глянуть: у кого вся нижняя спина в синяках да рубцах — значит, скверно учил либо вообще не учился ереси богопротивной. Тогда, значится, не всё потеряно: ещё можно наставить лоботряса на путь истинный, пожалев и пригрев. И наоборот. Да вот только поздно эта здравая идея в его мудрую башку задолбилась. Разве с Ганса и ему подобных сдача бывает? Всех тогда покрошили — и поротых, и испоротых, и чистых, и нечистых.

А сейчас наша бражка, Гюнтером ведомая, его же вперёд и пропустила. Ганс только отпросился, по вечной своей нужде и потребности. Не сомневались: Гюнтер, запах книг учуяв, вражьего «ежа»[153] насквозь пройдёт — не то что кучку евангелистов дрожащих! Ведь у нас хоть и один поп против пятка еретических проповедников, но наш-то попина боевой, ландскнехтский: с пики вскормлен, из штурмового шлема вспоен. Ан нет: уже и против четырёх только вражин Гюнтер наступает. Поскольку продемонстрировал им, как с мушкета надо правильно лупить, чтоб сразу и наповал, значится. Вот мы сейчас и поглядим, чья вера-то крепче. Гийом тут — правда, ещё до выстрела — вякнул было что-то насчёт «пари бы замазать», на Гюнтера, разумеется, ставя, однако ж ответить дуралеев не нашлось. Вернее, денежки свои потерять. Не помогло евангелистам клятым даже то, что Гюнтера они подпустили совершенно вплотную и только тогда запалили. Но у двух-то вместо выстрела получился пшик: затравка на полке исправно сгорела, а основной заряд сё прыть не поддержал. Ладно бы у одного конфуз подобный, а то у двух сразу! Это уже перебор. А проверить, что не так и почему не столько засыпали да забили, им уже и некогда: потому что вот он уже, господин Смерть, псалмы ревущий, — рядом! Да и у тех двоих, что стволы разве что в Гюнтерову грудь не упёрли, тоже не заладилось. Потому как из клубов порохового дыма вонючего, как уже упоминалось, не чёртик из преисподней выскочил, а, пожалте, — сама Ваша Смерть на блюдечке.

Как потом оказалось, штопке они работу задали, рукав продырявив и полу плаща. Прям адамиты[154] какие-то — одеждоненавистники. Ну а дальше четыре удара — и всё; можно не проверять и не добивать. Это ж не Ганс, что как-то ляпнул, что чем сильнее мы будем мучить врагов своих, тем вернее доставим себе Царствие Небесное. На что Гюнтер ему тогда же и ответствовал: мол, убить врага во имя Христа — значит вернуть его ко Христу. А чтобы хорошо убивать, надо делать это без ненависти и жалости. Потому и сейчас Гюнтер, перезарядившись споро, даже и задержался на минутку, руки сложив да крестик свой в них зажав: хоть и крепко души заблудшие, однако и за них, а заодно, разумеется, и за себя надо вышние силы попросить. Ведь всем ведомо, что долг людей с мушкетами — молиться и убивать. Тем паче что боевой работы на сегодня вроде более не предвидится — разбежались еретики.

— Чтобы мог сказать я, попирая ногами труп последнего еретика: quorum pars minima fui[155].

— Ага, 16 ног на теле, да только б дожить до сего светлого дня. — Макс не только остроглаз, но и остроух.

Гюнтер на него только зыркнул сердито, словно на будущее запоминая, и закончил как-то странно:

— Мы, оглядываясь, видим лишь руины.

Молитва, впрочем, особо не затянулась: не то ещё наложит какой-нибудь выжига наглючий лапу на повозку, к коей так душа Гюнтерова стремится! Как говорится, res nullius cedit primo occupanti[156]. Ведь армия, как всем известно, состоит из трёх частей: первая на земле — сплошь мародёры да грабители; вторая — в земле; третья — пока что посерединке, то есть в госпиталях и чумных бараках. И главная опасность — от части первой, от этой бесшабашной ватаги оборванных, полуодетых нищих и калек, кое-как и кое-чем вооружённых, но поголовно с бездонными сумками и мешками.

Оберут же тела ещё тёплые те, кто за ним топает, как всегда лениво переругиваясь и богохульствуя. Они, кстати, и не ругались, а пытались меж собой договориться: если, мол, Гюнтер опять попробует навьючить их своими книгами — дружно всем отказаться. Потому как опыт у них уже есть. Уже повезло им потаскать «сокровища духовные», как Гюнтер объяснял, цены не имеющие. Нет, была там и впрямь одна с окладом богатым, даже вроде каменья самоцветные мерцали. Но та первой на глаза Гийому попалась. Так что Гюнтер её и не увидел вообще. Ну и потом никто не проговорился, на какие шиши целых два дня все вдупель. А вот то, что он им всучил и что они честно, кряхтя, таскали битую неделю, потом еле маркитанткам в качестве обёрточной бумаги удалось всучить — селёдку и ветчину для особо привередливых чистоплюев заворачивать. Естественно, ни за какие не за большие тысячи, а за сущие гроши, кои тут же и проели. Разве что скудные порции в красивые кульки были упакованы. И Гюнтер ничего не смог возразить. Потому как когда пушки гремят, мушкета в долг не выпросишь, а умная бумага только на пыжи и годится. Да ещё поругивалась Гюнтерова команда — пока он, ландскнехт-латинист и командир к тому ж, впереди топает, — что в обозе у еретиков чёртовых упёртых явно шаром покати. Потому как они, почитай, всю жизнь на посту строгом, и напиткам всем предпочитают воду. Так что хорошо, если хоть по куску сухаря на брата перепадёт.

Кстати, тут они совсем зазря еретиков побитых за скупердяйство корили. Возница у тех, видно, не столь сдвинутым оказался, чтобы на манну небесную рассчитывать: скорее всего, как и все сейчас, насильно мобилизованный с телегой и упряжкой. Кто его знает, на сколько привлекут? Бывает, что загребут в одну армию, а по дороге то да сё — глядишь, уже их противники тебе в телегу свои припасы валят да свой конвой налаживают. Поэтому и запасся по полной. Увесистым мешок оказался. А в нём — лепёшки, проложенные ломтями копчёного мяса, сыр и фляжка, на две трети полная. И от еретиков тож подарочек случился: мешок сухарей зуболомных среди книг приторочен. Ну так живот наш — Бог наш, — он нами и завтра помыкать начнёт.

Такого запасливого молодчика они бы и сами припрягли, кабы не бросился в горячке почему-то еретикам помогать. Сам не ушёл, а вот лошадь его одна «ушла»-таки: кто-то пошустрей оказался и лихо нашу, почитай, уже собственность «подковал». Книги-то ему задарма не нужны были. А вторую лошадь надёжно так стреножили — двумя пулями. То ли еретики, чтоб, значится, нам не досталась, то ли, скорее всего, сами: когда первый залп из кустов густо засадили.

И наступил вечер. И Гюнтер, ставший даже как-то больше ростом и важным донельзя, в едином лице представлял и инквизитора великого, и палача. Приговорённых в этот раз было много, даже чересчур. Потому не до формальностей. Бегло просматривал томики, тома, томища, пробегал наскоро глазами пару строк. Иногда хмурился ещё больше, иногда закрывал на миг-другой глаза, шлёпал губами, причмокивая, как бы пробуя цитату на вкус. И — в огонь, в огонь! Никаких дров не надо! Перед этим, правда, ещё обстукивал внимательно обложку и корешок: вдруг кто монетку-другую заховал али бумажку секретную до поры? Напрасные потуги, разумеется. Пламя до небес. Народ-то всё дальше отодвигается, всё шире круг, один палач книжный упорно сидит на месте, хотя скоро и бровей и прочей растительности на лице лишится. И видно, что счастлив он выше всякой меры. Словно они со старым вином телегой завладели.

Иногда Гюнтер снисходит до разговора со своей паствой неразумной, на вопросы людишек глупых отвечая и не особо даже через огонь высматривая, кто именно любопытствует.

— Странно. Ты то палишь книжонки, то чуть ли не молишься на них.

— Запомните, глупцы: всё, что может ещё послужить вящему прославлению Господа нашего, должно идти в дело. Ведь мы же берём под свои знамёна всех желающих, особо в вере не экзаменуя. И те, кто вчера ещё тешили дьявола в рядах армии безбожной, сегодня храбро кровь льют за дело святое.

— Ага, и наоборот, соответственно.

— Вот именно. Из книги можно выпалить вернее, чем пулей из ружья: на страх еретикам. Но и они ответно могут вдарить.

— Оставь хоть подтереться!

— Ага, задница волдырями пойдёт от подтирки такой.

— Богомерзкие еретические писания. Вот ещё... и вот... Здорово горят, бесовы листки! А вот ещё одна затесалась. Любопытно... Смотри-ка, наша, духовного содержания. A-а, и её до кучи — в огонь! Она ж вперемежку с еретическими валялась — могла, значит, дьяволовым семенем заразиться. Ведь и любой здоровяк, попав в чумной город, рано или поздно отдаст богу душу. Вот и метами, гляжу, всякими непонятными на полях густо испещрена... чистая каббала! Посему — в огонь. Она у нас даже не еретик поневоле, a haereticus relapsus[157].

XV


И ещё что-то значительно, важно, сердито выговаривал им мудрец Гюнтер... Но Михелю уже швырнуло в лицо доброй горстью мокрого снега пополам с солёными брызгами, и он, отлетая, успел только крикнуть им, таким живым и таким родным:

— Но ведь я же не могу сгинуть вот так вот, по-глупому, пока меня хоть кто-то помнит на этой земле!

Почему, почему именно Гюнтер, книжник и изувер? Что, что ты мне хочешь сказать, являясь мёртвым к умирающему? Как ты там утверждал — «Мудрость нас всех переживёт»?

— Где, где я поступил немудро, неумно, что вынужден подыхать теперь в своём капитанском кубрике, на борту уже ставшего моим корабля?! Где ошибся, свернув не туда? Ведь я же пережил тебя и всех друзей, и совершил-таки прорыв!.. И подыхаю вот теперь в кубрике уже ставшего было моим корабля... В монахи, что ли, надо было податься? Да лучше уж сразу голову в петлю... Не покидайте меня, Гюнтер и всё!.. Пока вы со мной...

XVI


Боже, ну до чего ж пружина-то тугая! Чёртов ландскнехт нарочно подсунул такой несокрушимый замок.

— У тебя обязательно будет осечка, вот увидишь. Я точно знаю. Ты не солдат, юнга. Ты же никого не убивал.

Как хочется его слушать. Закрыть глаза и слушать, слушать... И не проснуться никогда-никогда... Потому как сил уже нет ни на что. Всё мешается и заплетается как у пьяного...

А нужно ведь будет, обязательно нужно будет нажать напоследок на курок. Иначе зачем этот заплыв и все страдания?

Волна крупного озноба гальванизировала полумёртвого Томаса. И Томас прекрасно знает, что за этим последует: набухающие, каменеющие мускулы ног мощнейшей судорогой швырнут его сейчас навзничь на доски палубы. И чтобы рядом также валялся и корчился от боли ландскнехт, он должен, обязан справиться с бесовской пружиной. А иначе над бессильно изрыгающим проклятья свинцово-заиндивевшему небу юнгой склонятся две глумливые рожи. И это будет последнее, что он узрит на этом свете. Потому дави, Томас, дави изо всех оставшихся силёнок!..

XVII


— Мы помним тебя, Михель! — сказали ему его друзья.

— Мы ждём тебя, Михель! — позвали его мёртвые друзья.

А мудрый аки змей, он же, по совместительству, скотина хитрая Гюнтер, не сдержался, добавив, как всегда, абракадабру заумную:

— Те odoro, et te invoco![158]

XVIII


И Михель прыгнул...

БУЙС «НОЙ»

I


Удар. Шлюпка слепым щенком ткнулась в родной бок «Ноя», а затем ещё прошлась-потёрлась, ласкаясь дубовой шкуркой. Словно гости робко пожаловали, не совсем уверенные в радушной встрече, а не хозяева вернулись в законное, узурпаторами оспариваемое жильё. Зато корабль неожиданно громко — так, что в вельботе вздрогнули, — отозвался эхом своего деревянного трюмного нутра, радуясь возвращению своих.



Примечания

1

«Огромная рыбина» — вплоть до XX века китов считали рыбами.

(обратно)

2

«Нужду людскую и тягу к свету» — китовый жир шёл в то время почти исключительно на выделку свечей и заправку светильников.

(обратно)

3

«Крысиного отпуска» — матрос, представивший капиталу 100 крысиных хвостов, получал увольнение на берег.

(обратно)

4

Крысоед — крыса, специально приученная пожирать сородичей. Весьма ценилась на кораблях.

(обратно)

5

Конкубина — любовница, сожительница.

(обратно)

6

Патрон — капитан судна и одновременно его владелец.

(обратно)

7

«Из самого Китая везут и пьют только кипящей» — с начала XVII в. голландские купцы начали ввозить в Западную Европу чай, долго считавшийся роскошью и целебным средством.

(обратно)

8

«Даже помёт овечий» — фальсификация первых партий совершенно неведомого тогда товара приняла массовые размеры.

(обратно)

9

Капёр — частное вооружённое судно, владелец которого получал от своего правительства особую грамоту, разрешавшую грабить и топить суда враждебных государств. Фактически: пират на государственной службе.

(обратно)

10

Фирн — верхний слой ледника.

(обратно)

11

Некроманты — адепты «чёрной магии», общающиеся с духами мёртвых.

(обратно)

12

Галс — курс зигзагообразно идущего под ветром судна.

(обратно)

13

Полиоркет (др.-греч.) — буквально: «разрушитель городов»; здесь: спексиндер намекает на А. Спинолу.

(обратно)

14

Новициат — длящееся до двух лет трудное испытание для желающего поступить в монашеский орден.

(обратно)

15

«Обладателями паллиумов» — епископами, отличительным знаком которых являлся паллиум — большой белый воротник (символ пастыря, несущего на плечах ягнёнка).

(обратно)

16

Инфула — головной убор высшего духовенства; то же, что митра.

(обратно)

17

Ойкумена (греч.) — освоенная человеком часть мира; здесь: синоним цивилизации.

(обратно)

18

«Зелёная земелька» — Гренландия — на момент открытия её викингами климат острова был значительно мягче, что и отразилось на его названии.

(обратно)

19

«Меловые скалы Дувра» — скалы, благодаря которым Британия получила своё древнее название — «Альбион».

(обратно)

20

Канал — просторечное название пролива Па-де-Кале (Английский канал).

(обратно)

21

«Ледяной остров будет тянуться двое суток» — отдельные айсберги достигают площади 30 000 кв. км.

(обратно)

22

Карг — единица веса, равная примерно 3 центнерам.

(обратно)

23

Линёк — кусок просмолённого троса, используемый в эпоху парусного флота для телесных наказаний.

(обратно)

24

«Партия московитов» — русские поморы-промысловики, активно осваивая полярный бассейн, нередко посещали архипелаг Шпицберген (в русскоязычных источниках — Грумант) и даже зимовали там.

(обратно)

25

Владислав IV (1632—1648 гг.) — польский король.

(обратно)

26

Бигос — польское национальное кушанье.

(обратно)

27

«Вудку» — водку.

(обратно)

28

«Варварским Шмоленгом» — Шмоленг — искажённое название Смоленска. Речь идёт о событиях Смоленской войны 1632—1634 гг. — единственной попытки России вмешаться в Тридцатилетнюю войну. Плохая организация и управление привели к тому, что осадившая Смоленск русская армия оказалась, в свою очередь, окружённой войском Владислава IV и вынуждена была сложить оружие. Значительную часть польской армии составляли европейские наёмники.

(обратно)

29

Бетлен Габор, Ракоци Дьёрдь — предводители венгерского национально-освободительного движения времён Тридцатилетней войны. В борьбе против австрийских Габсбургов пытались опереться на Османскую империю.

(обратно)

30

Янычары — отборные части турецкой регулярной пехоты.

(обратно)

31

Спаги — турецкая иррегулярная кавалерия.

(обратно)

32

Табор — батальон турецкой армии.

(обратно)

33

Lutt und lutt (нем.) — смесь светлого пива и хлебной водки.

(обратно)

34

Брот-камера — кладовая для съестных припасов.

(обратно)

35

Дельфиниум (вшивый корень) — средство против паразитов.

(обратно)

36

«Почётной смерти возжелали?» — по некоторым поверьям того времени, быть заеденными вшами считалось почётной участью избранных героев.

(обратно)

37

Плавник — деревья и деревянные детали, попавшие в воду и прибитые затем к берегу; основной вид топлива на северных островах.

(обратно)

38

Aqua vitae (лат.) — буквально: «вода жизни»; здесь: спирт.

(обратно)

39

«Часть шкуры отчётливо отливала яркой зеленью» — гнездящиеся на шкуре медведя водоросли и морские микроорганизмы окрашивают её порой в самые причудливые цвета.

(обратно)

40

«Никогда не пробовал медвежьей печёнки?» — употребление печени белых медведей в пищу смертельно опасно; спексиндер об этом прекрасно осведомлён, хотя, разумеется, не ведает, что причиной тому — переизбыток витамина «А».

(обратно)

41

«Небесных видениях в полярных широтах» — речь идёт о рефракции — сложном атмосферном явлении, характерном для полярных областей.

(обратно)

42

Годфрид-Генрих Паппенгейм (1594—1632) — немецкий граф, командующий войсками Католической лиги в Тридцатилетней войне.

(обратно)

43

«Монашья судорога» — артрит.

(обратно)

44

Скрипторий — помещение монастырской библиотеки, где переписывались книги.

(обратно)

45

Dura lex, sed lex (лат.) — «Закон суров, но это закон».

(обратно)

46

Edent pauperes (лат.) — «Едят убогие»; молитва перед началом трапезы. Михель, слабо разбираясь в латыни, путает юридические и богословские термины.

(обратно)

47

Жюстокор — вид мундира.

(обратно)

48

Terra fermior (лат.) — «твёрдая земля».

(обратно)

49

Ломбардец — уроженец североитальянской провинции Ломбардия.

(обратно)

50

«Союз святого Марка» — здесь: Джорджо путает или сознательно запугивает Михеля, ибо старейший фехтовальный Союз святого Марка был основан в 1487 г. не в Италии, а во Франкфурте-на-Майне.

(обратно)

51

Гауклер (нем.) — шут, скоморох (gauck'ler).

(обратно)

52

«Или урсулинка какая одержимая, с костра сбежавшая?» — здесь: намёк на один из крупнейших инквизиционных процессов 1632—1634 гг. в рамках «охоты на ведьм», главными жертвами которого стали урсулинки женского монастыря в Лудене.

(обратно)

53

Граппа — итальянская виноградная водка.

(обратно)

54

Ferociam exuere (лат.) — «умерить ярость».

(обратно)

55

Tocco di tedesco (итал.) — «что-то немецкое».

(обратно)

56

Флорентиец — одно из прозвищ гомосексуалистов.

(обратно)

57

Кварта — мера жидкости.

(обратно)

58

Belle parlare (итал.) — искусство изящного разговора.

(обратно)

59

Корнет — в данном случае мелкое кавалерийское подразделение.

(обратно)

60

«Истребить синих» — Густав-Адольф первым попытался ввести армейскую униформу синего цвета.

(обратно)

61

Игровая площадка — отведённое для азартных игр место в лагере, расположенное так, чтобы игроки всегда были под присмотром.

(обратно)

62

Мантуя — герцогство в Италии, союзник императора.

(обратно)

63

Бельки — новорождённые детёныши некоторых пород тюленей; определённое время жизни покрыты густым белым очень ценным мехом.

(обратно)

64

«Ровно тому ростовщику» — по поверьям того времени, «ростовщика даже чёрт брезгует в ад нести: просто сталкивает в пропасть».

(обратно)

65

«Конопля-то, дружок, оказывается, не только для меня была посажена» — пословица, намекающая на смертный приговор; то есть на верёвку, свитую из волокон конопли.

(обратно)

66

«Коричневая пивная» (позднее — «коричневое кафе») — особый вид голландских таверн, известный с 1200 г.

(обратно)

67

«Ледокол» — грог.

(обратно)

68

«Матросских, двойной да тройной закалки» — имеются в виду сухари, кои для лучшей сохранности сушили (калили) несколько раз.

(обратно)

69

Корбут — цинга.

(обратно)

70

«Взорвалась целая гора у Неаполя» — последнее крупное извержение вулкана Везувий произошло в 1636 г.

(обратно)

71

Датский пролив — пролив между Гренландией и Исландией.

(обратно)

72

Поп померанский — померанские священники славились в Германии пристрастием к спиртному.

(обратно)

73

«Всегда, ночью и днём, в горах и гробах, кричал он и бился о камни» — Евангелие от Марка.

(обратно)

74

«Где сокровище Ваше, там и сердце Ваше» — Евангелие от Матфея, VI, 21; от Луки, XII, 33.

(обратно)

75

«Проклянут с колоколом, свечой и книгой» — речь идёт о католическом обряде отлучения, сопровождаемом особым звоном колокола, книгой как символом приговора и свечой, которую в конце обряда тушили в ознаменование духовной тьмы, в которую погружалась отныне душа обречённого.

(обратно)

76

Филиппика — гневная обличительная речь.

(обратно)

77

«За борт к рукавицам» — на рыболовецких и китобойных судах рабочие рукавицы для очистки попросту выбрасывали на канате за борт.

(обратно)

78

«Империи, в которых никогда не заходит солнце, ведут себя ровно заурядные незадачливые проторговавшиеся купчишки» — речь идёт о процедуре государственного банкротства, впервые проведённой Филиппом II Испанским в 1575г.

(обратно)

79

Белиал, Мересин, Абадона — предводители (принцы) злых духов.

(обратно)

80

Аккорд — договор, пари.

(обратно)

81

Waffenbruder (нем.) — брат по оружию.

(обратно)

82

Юдициарная астрология — раздел астрологии, посвящённый гаданию но звёздам. В XVII в. практически каждый образованный человек занимался астрологией как наукой о звёздах.

(обратно)

83

«Не хуже Валленштейновых прихлебателей» — Валленштейн очень увлекался астрологией и, по легенде, заранее вычислил день и час своей смерти.

(обратно)

84

Проль, голь перекатная — то есть пролетарий; от латинского proles — неимущий, деклассированный элемент, нищий.

(обратно)

85

Иоанн Златоуст — знаменитый богослов и проповедник, один из Отцов Церкви.

(обратно)

86

«Нюхать цветочки с другой стороны» — то есть с корней; здесь; лёжа в могиле.

(обратно)

87

«Чтобы без крови, значит; как его любимчики — инквизиторы» — инквизиция часто требовала казнить еретиков «без пролития крови», что, как правило, означало сожжение на костре.

(обратно)

88

«Пару башмаков солдатских — не различишь» — обувь того времени шилась одинаковой, без различия на правую и левую, поэтому даже в солдатском уставе рекомендовалось через день менять башмаки с ноги на ногу.

(обратно)

89

Агасфер (Вечный жид) — еврей, осуждённый Богом на вечную жизнь и беспрерывные скитания за оскорбление Христа. По преданию, в период 30-летней войны был замечен в Лейпциге.

(обратно)

90

«Безо всякой там скамеечки» — речь идёт о специальной каменной скамье — banco (итпал.), на которую бросали монеты и по звуку определяли содержание в них драгоценного металла. От banco произошли современные термины «банк», «банкир» и пр. родственные.

(обратно)

91

Шванки — жанр средневекового немецкого народного короткого сатирического рассказа (анекдота), зачастую непристойного содержания.

(обратно)

92

Моралитэ — жанр средневекового театрализованного поучающего представления.

(обратно)

93

«Нечистый с гессенцами попутал» — то есть в протестантской армии лавдграфа Гессенского.

(обратно)

94

«Под католическим кафтаном — протестантский камзол» — постоянный переход как солдат, так и генералов из одного лагеря в другой являлся характерной чертой Тридцатилетней войны.

(обратно)

95

«Вавилонская блудница», «Святая наша Матерь» — в обоих случаях имеется в виду католическая церковь.

(обратно)

96

Нервическая горячка — сыпной тиф.

(обратно)

97

Перелой — сифилис.

(обратно)

98

Принц Анхальт — нанятый Пражской Директорией и Фридрихом V Пфальцским полководец, проигравший решающую для чехов битву на Белой Горе 8 ноября 1620 г.

(обратно)

99

Ян Жижка — один из наиболее известных предводителей гуситов — чешского национально-освободительного движения 1419—1434 гг.

(обратно)

100

Лотарингия — на протяжении столетий спорная территория между Германией и Францией.

(обратно)

101

Нанси — главный город Лотарингии.

(обратно)

102

Mirabelle (фр.) — водка-сливянка, очень популярная в Лотарингии.

(обратно)

103

Святой Антуан — покровитель колбасников.

(обратно)

104

Святая Варвара — покровительница артиллеристов.

(обратно)

105

Шантеклер (фр.) — петух; здесь: задира.

(обратно)

106

Шоссы — вид модных в то время штанов.

(обратно)

107

Кломпы — деревянные голландские башмаки.

(обратно)

108

«Золото посыплется, ровно у дьявола» — один из излюбленных живописных сюжетов того времени — дьявол, испражняющийся золотыми монетами, выражал презрение к алчности и скопидомству, намекая, что любое богатство — неправедно.

(обратно)

109

«Любимцы ночи» — одно из прозвищ разбойников.

(обратно)

110

Хоспис (hospice) — монастырская гостиница.

(обратно)

111

Ельмонарий — помещение в монастыре для раздачи милостыни.

(обратно)

112

«Бычью голову в пивоваренный котёл забыл бросить» — в Средние века практически каждая пивоварня имела свои секреты, смешивая порой при производстве нива самые неожиданные ингредиенты.

(обратно)

113

«Островитяне "Мартиновскую солонину" предпочитают» — англичане весной питались только солониной, поскольку считали, что мясо скота, вскормленного на зимних кормах, негодно для еды.

(обратно)

114

Фердинанд — Фердинанд II, император Священной Римской империи германской нации (1619—1637).

(обратно)

115

Гауклер — чин военной полиции.

(обратно)

116

«"Марийон", да ещё и через мел неоднократно пропущенное» — очень грубое дешёвое красное вино. Через мел низкосортные вина пропускались для устранения излишней кислотности.

(обратно)

117

«Зло святого Фиакра» — дизентерия; «Огонь святого Антония» — рожистое воспаление кожи.

(обратно)

118

Нобили — знать (от лат. nobilitas).

(обратно)

119

Corps bataille (фр.) — боевой порядок.

(обратно)

120

Астролябия — прибор для определения географических координат (широты и долготы) по солнцу и звёздам.

(обратно)

121

«Времена горцев диких альпийских» — в конце XV— начале XVI вв. лучшими ландскнехтами в Европе считались швейцарцы.

(обратно)

122

Бомбарда — крупнокалиберное осадное орудие.

(обратно)

123

Горнверк — тин укреплений так называемой «Голландской системы фортификаций» крепости Бреда.

(обратно)

124

Вертлюжная пушка — крепилась непосредственно на борт верхней палубы, в отличие от тяжёлых орудий на нижних, батарейных палубах.

(обратно)

125

Ad patres (лат.) — к праотцам.

(обратно)

126

Демилюн — от demie lime (фр.); укрепление равелин (в русском переводе — люнет).

(обратно)

127

«12 лет» — речь идёт об испано-голландском перемирии 1609—1621 гг.

(обратно)

128

Океаническое море — так в XVII веке называли атлантический океан.

(обратно)

129

«Паруса по-штормовому» — минимум либо полное отсутствие парусов на случай шторма или при недокомплекте команды, когда некому работать на мачтах.

(обратно)

130

«Дела плоти известны...» — из Послания апостола Павла.

(обратно)

131

«Когда придёт на Вас ужас как буря и беда...» — Книга притчей Соломоновых, 1:27.

(обратно)

132

Requem aeternam dona eis, Domine (лат.) — «Даруй им, Господи, вечный покой».

(обратно)

133

«Живая вода» — название спирта в Средние века.

(обратно)

134

«Смесь кислот» — смесь, используемая при производстве пушечного пороха.

(обратно)

135

Распространённая практика рыбаков и китобоев.

(обратно)

136

«Pater noster» (лат.) — «Отче наш».

(обратно)

137

Буквально: «вшивень».

(обратно)

138

Имеется в виду Тилли Иоганн фон Черклас — командующий войсками Каталической лиги, формально подчинённой императору.

(обратно)

139

«Деревянное масло» — просторечное название оливкового масла.

(обратно)

140

«Жабоед» — презрительное название французов.

(обратно)

141

Мужские косы (одна, с левой стороны, украшалась бантом и драгоценностями) вошли во французскую моду во время правления Людовика XIII.

(обратно)

142

Noblesse oblige (фр.) — «положение обязывает».

(обратно)

143

Sous-sol (фр.) — «под землёй».

(обратно)

144

In flagranto delicti (лат.) — «на месте преступления».

(обратно)

145

Vivandiers (фр.) — маркитантка, мелкая торговка с повозкой.

(обратно)

146

Numcrus stultorum infinitus est (лат.) — «несть числа дуракам».

(обратно)

147

Эльзевиры — голландские издатели, по имени которых назывались выпускаемые ими книги преимущественно малого (карманного) формата (главным образом, в период 1594—1680 гг.).

(обратно)

148

Per arnica silentia lunae (лат.) — «при дружеском молчании луны»; здесь: совершать тёмные, преступные дела по ночам.

(обратно)

149

Scire nefas profano vulgo (лат.) — знать грешно, непосвящённая чернь.

(обратно)

150

Amicissime (лат.) — дружище.

(обратно)

151

Размеры книг; в 1/12 и 1/4 листа соответственно.

(обратно)

152

Одна из радикальных протестантских сект.

(обратно)

153

«Ёж» — боевое построение, при котором квадрат пехоты ощетинивается во все четыре стороны длинными пиками и алебардами, словно иглами.

(обратно)

154

Адамиты — представители одной из радикальных сект; считали, в частности, что по примеру прародителей Евы и Адама (отсюда и название) люди должны полностью отказаться от ношения одежды.

(обратно)

155

Quorum pars minima fui (лат.) — «в чём и моя малая доля».

(обратно)

156

Res nullius cedit primo occupanti (лат.) — «ничья собственность становится собственностью первого овладевшего ею». Одно из положений римского гражданского права.

(обратно)

157

Haereticus relapsus (лат.) — еретик, вновь впавший в еретизм после того, как ранее отрёкся от него.

(обратно)

158

Те odoro, et te invoco! (лат.) — «Тебя обожаю и тебя призываю!».

(обратно)

Оглавление

  • БУЙС «НОЙ»
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  • ЗАПРЕДЕЛЬЕ
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  • И МЫСЛЬ НЕСЁТ МЕНЯ НА TERRA FERMIOR[48]
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  • ВЫЖИВЕТ НЕ СИЛЬНЫЙ
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  • АЗ ВОЗДАМ
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  •   XI
  •   XII
  •   ХIII
  •   XIV
  •   XV
  •   XVI
  •   XVII
  •   XVIII
  • БУЙС «НОЙ»
  •   I
  • *** Примечания ***