Возрастное ограничение: 18+
ВНИМАНИЕ!
Эта страница может содержать материалы для людей старше 18 лет. Чтобы продолжить, подтвердите, что вам уже исполнилось 18 лет! В противном случае закройте эту страницу!
Дверь еле-еле поддалась и заскрипела на ржавых петлях.
Конечно, вряд ли он пользуется дверью.
От сквозняка заметались тени по стенам; фитиль свечи подслеповато моргнул: та догорела почти полностью.
Он сидел на кровати с ногами, спиной облокачиваясь на стену у изголовья, и чуть поправлял маску — только что надел. Плаща на нём не было. Жёлтые пляшущие отблески выхватывали из темноты рельефные очертания груди, обтянутой чёрной тканью, и бежали по ближайшему к свету плечу — впервые на её памяти не защищённому щитком. Отверстие маски смотрело прямо на неё.
— Что ты тут делаешь, Конан? — голос был как всегда холоден: он уверен, абсолютно уверен в себе. В том, что Конан не сможет ему навредить, даже если пожелает.
— Нам с Нагато нужно уйти.
— Вот как? — он удивился, действительно удивился. — И надолго?
— Нагато всё хуже. Он тратит слишком много сил на управление телами. Вскоре он совсем не сможет двигаться.
— Мы уже совсем близко. Вам не обязательно уходить именно сейчас.
— Мы намерены отправиться в Страну Земли. Там есть место, где Нагато может получить помощь. Это больше нельзя откладывать.
— Ты принимаешь поспешные решения. Мы должны завершить план. И тогда необходимость в лечении отпадёт.
— У Нагато нет больше времени. Та миссия, что ты ему дал… Она невыполнима. Только не в его нынешнем состоянии.
— Это не тебе решать.
— Он со мной согласен.
— Лжёшь.
Мир вокруг Конан чуть поплыл.
— Разве ты не хочешь вновь увидеть Яхико?
Он вдруг оказался близко, вплотную к ней, одновременно проводя кончиками пальцев руки в перчатке по краю её лица. Конан отшатнулась. Его силуэт мигнул и растворился; на его месте возник Яхико. Тот улыбался, беря пальцы Конан в руку и целуя. Конан дёрнула руку, но та осталась на месте, как будто сама по себе. Нельзя сказать, что это в уголке сознания не вызвало облегчения. Конан некоторое время смотрела, как заворожённая, на его улыбку — такую настоящую, — а потом поднесла другую руку к губам.
— Кай.
Наверняка он выпустил её из гендзюцу сам. Конан не была настолько глупа, чтобы недооценивать шаринган Учихи Мадары.
Он по-прежнему сидел на кровати.
— Каково тебе видеть его мёртвым каждый день?
Конан сжала зубы.
— Нам не нужно твоё разрешение. Я просто пришла поставить тебя в известность. Мы уходим.
Нужно быть жёстче. Ещё жёстче. Он не должен увидеть и капли колебания. Ради Нагато. Нагато слишком много для неё сделал, она не вправе выбирать себя.
— Ты уверена?
— Да, — голос удалось выровнять. Холодный, как нужно. — Прощай.
Она не ждала ответа и развернулась. В спину ударил негромкий низкий хохот, булькающий под маской. Конан замерла.
Нужно идти. Будь проклят Мадара. Она не дрогнет, она не боится его. Пусть даже он применит всю свою силу. Ей есть что ему противопоставить. Она готова давно.
— Ты решила меня предать, Конан? — вкрадчиво пробрался ей под плащ и в подкорку тёмный голос. — Почему ты думаешь, что это будет так просто?
— Мы не предаём тебя, — не оборачиваясь, осторожно, но твёрдо ответила она. — Это обстоятельства.
Сзади раздался шорох.
— Стой на месте, — прорычала Конан. Сердце гулко запрыгало. Вот, сейчас. Она готова.
— Хочешь увидеть моё лицо?
Конан не поверила тому, что услышала. По телу уже побежали струйки чакры в местах будущих разрезов для листков.
— Ты солгала, что Нагато хочет уйти с тобой. Его вера в план Глаз Луны крепче, чем твоя. Ты всегда была слабой. Женщинам здесь не место, мне нужен был Нагато, я оставил тебя лишь как прислугу для него, — он остановился, наслаждаясь произведённым эффектом, словно мог видеть, как всё внутри неё горит и корчится. — Но, знаешь, я тоже тебе солгал.
Мадара взял почти театральную паузу. Конан напряглась. Нужно уйти. Нужно уходить. Почему она продолжает стоять? Что её держит?
Перед глазами вновь возникло улыбающееся лицо Яхико. Его настоящее лицо, без чакроприёмников. Конан сморгнула и снова мысленно направила всё внимание в точку за спиной на пять часов.
— Что ты имеешь в виду? — процедила она, якобы нехотя.
— Я солгал тебе. Я не Учиха Мадара.
Конан словно ударило током — разряд прошёл волной по всему телу, сбивая концентрацию для техники. Она собрала все силы, чтобы восстановить боевую готовность. Да будь он кто угодно, она знает его слабости, а значит, у неё есть шанс на победу. Ему придётся их отпустить.
— И я понимаю твои чувства к Яхико лучше, чем ты думаешь.
Как он смеет так часто произносить его имя! Для Конан оно было святое, Нагато знал, что лучше об этом не говорить, поэтому Конан отвыкла от такой бесцеремонности.
— Это не твоё дело, — холодно бросила она и схватилась за ручку двери.
Сила, которую источало его присутствие, обволокла собой всю комнату. Она распространялась от него щупальцами, тянулась к ней, Конан, и та ощущала странную смесь желания уйти и одновременно притяжения к этой силе.
Он был их надеждой, поддержкой, проводником в новый мир. Вместо Яхико. Нет, не вместо. Он был тем, кем когда-то был для них Яхико. Но, конечно, чем-то меньшим. Намного меньшим.
Конан всегда считала себя самостоятельной.
Но теперь, даже когда всё уже было много раз обдумано, разорвать связь с Мадарой оказалось не так-то просто. И не только потому, что он сам этого не позволял.
Нагато больше не был самостоятельным, а вернее — никогда не был. Конан понимала, что, если они уйдут, то лишатся не только мечты о мире, цели, к которой они столько времени шли, к которой шёл Яхико, предадут его память. Но ещё и ей придётся выживать за двоих. Нагато лучше больше не создавать марионеток — он должен восстановить хотя бы нормальную физическую форму. Он всего себя отдавал организации, но дальше так продолжаться не могло. Конан видела, что с каждым днём от него остаётся всё меньше, что он просто убьёт себя ещё до того, как попадёт в мир вечного счастья.
Конан не хотела остаться одна.
Она была самостоятельной, но она не была лидером. И Нагато не был.
Нагато так называли, но на самом деле им говорил, что делать, тот, кто в маске. Мадара.
Или нет.
Что если это вовсе был каждый раз разный человек?
Надеть одну маску, быть примерно одной комплекции, форсировать голос — этого достаточно?
Конан захотелось обернуться. Присмотреться, есть ли в нём то, чего она не замечала. Но это выглядело бы со стороны слабостью, нерешительностью — словно она раздумала уходить.
— Кто ты? — не оборачиваясь, максимально сурово произнесла она, чтобы выдать свою уже состоявшуюся задержку за любопытство вместо нерешительности.
— Обернись и посмотри.
Рядом с ней стукнулась об пол маска. Чёрная широкая резинка на ней безжизненно поникла. Конан ощутила запах, которым та пропиталась от долгого ношения на затылке, на волосах.
У Конан всегда было тонкое обоняние. Сомнений не было — это всегда был один и тот же человек.
— Тебе так не поймать меня в иллюзию. Я знаю секрет шарингана. Я не буду смотреть тебе в лицо, — глупец, он думал, что она так легко попадётся.
— Моё имя тебе ни о чём не скажет. Но, взглянув, возможно, ты поймёшь вторую причину, по которой я ношу маску, — он ненадолго замолчал. — Тебе нечего бояться. Вечно я тебя в иллюзии держать не смогу, а быстро наш план не выполнить. Ты нужна мне, идущая к нему по доброй воле, поэтому я не собираюсь тебя принуждать. Это ведь достаточно логично и убедительно для тебя, Конан?
Он словно играл в какую-то игру. Конан нужно было уходить, у неё не было времени гадать, в какую.
Но любопытство медленно и верно брало верх.
Они с Нагато столько лет шли с ним бок о бок и ни разу не видели даже его лица. Хотя бы напоследок стоит посмотреть. Тем более что это будет полезно на случай, если он решит устроить за ними слежку. Да и вообще — полезно знать о враге как можно больше.
Да. Теперь он их враг.
Конан колебалась.
— Зачем тебе это? — всё ещё напряжённо-презрительно проговорила она.
— Хочу быть честным с тобой. Это было бы правильно, ты не находишь? Возможно, в этом моя ошибка — поэтому вы с Нагато мне не доверяете.
Конан резко обернулась, не оставляя себе возможности больше колебаться.
Он смотрел в сторону. В свете свечи его лицо выглядело старым, мятым. Конечно: ему уже сотня лет.
— Ну и что я должна была увидеть?
Он повернулся к ней, и свет упал на правую сторону лица. Та была словно от другого человека. Гладкая кожа. С этой стороны он выглядел едва ли не моложе её самой.
Конан инстинктивно шагнула чуть ближе. Всё верно. Он постарел совершенно однобоко. Или — однобоко помолодел? Запретная техника?
— Как видишь, у меня не самая приятная внешность. Хотя, с шиноби случается и похуже, верно? Например, некоторые лишаются глаз.
Конан заметила сразу, но осознала только сейчас: у него два шарингана. Но почему отверстие в маске одно? Защита?
— Ты стар, и тебе ещё повезло, что у тебя нет седых волос. К чему эти жалобы? — осадила его Конан. Её раздражало, когда мужчины позволяли себе так себя вести. Сразу становилось понятно, кто по-настоящему слабый пол.
Он долго и серьёзно смотрел на неё.
— Я уже сказал, что я не Мадара.
— А я говорю тебе сейчас, раз ты этого так не понимаешь: у меня нет причин тебе верить.
— Ты права, — он улыбнулся.
При этом левая сторона лица сморщилась ещё сильнее — это было видно, хоть сейчас та, отрезанная от свечи, почти полностью тонула во тьме.
Он молод, поняла Конан. Его зубы белы и целы, как её бумага. У стариков не бывает таких зубов.
— Мне пора, — объявила она.
— Завтра миссия в Тумане. Не забудь.
Он говорил как ни в чём ни бывало, словно её предыдущие слова были пустым звуком.
Он не воспринимает её всерьёз. Но ему придётся.
— Я больше не работаю с тобой. Как и Нагато. Прощай.
Поддавшись внезапному порыву, перед тем как выйти, Конан подхватила с пола маску.
— Это тебе не принадлежит, — он оказался рядом в секунду и потянул из её руки маску, Конан даже не успела ни о чём подумать.
Запах пота вновь ударил в лицо, когда она отпустила её.
Он грубо развернул Конан к себе.
— Что ты хотела сделать?
— Ничего.
Она выдерживала его взгляд. Яркие красные круги в темноте.
— Ты же знаешь, что я вас не отпущу. Без Нагато, его глаз, у меня ничего не выйдет. Так зачем ты пришла на самом деле? — к концу его голос угрожающе понизился.
Она остановилась взглядом на его ключицах — чтобы не смотреть унизительно снизу вверх. У него действительно слишком крепкое тело для старика, подумала Конан. Даже почти в темноте под чёрной облегающей тканью был слишком заметны выпуклости и впадины мышц его груди.
Мадаре подчиняться было проще. Авторитет легенды был неоспорим в глазах шиноби. Но этот человек… Кто он?
Конан почувствовала себя глупо. Они всё это время подчинялись самозванцу.
— Зачем ты притворяешься Мадарой? — процедила она.
— Так было нужно.
Его авторитет в её глазах падал всё ниже, но, несмотря на это, страх перед ним рос — как перед всем неизвестным.
Он коснулся её плеча — она вздрогнула, как от удара, в любую секунду готовая разлететься на тысячи листков.
— Я тоже знаю, что такое — кого-то терять.
— Все знают, — огрызнулась Конан. — Мы шиноби, каждый из нас кого-то терял.
— Поэтому я и хочу создать другой мир. Где никого терять не придётся. Более того — все ушедшие дорогие люди будут с нами. Ты же это всё знаешь. Неужели ты готова от этого отказаться?
Конан молчала, примериваясь, получится ли успеть его ударить, до того как он станет нематериальным.
— И ради кого? Ради человека, от чьей руки он погиб? Ради того, кто стал причиной его смерти? — продолжал он.
— Нагато здесь ни при чём, — Конан чувствовала себя паршиво, что взялась оправдываться. От пощёчины её удерживала только возможность промахнуться сквозь него и глупо потерять равновесие.
— Я думал, ты сильная и ты можешь за Яхико побороться. Но нет, как я уже сказал, ты просто прислуга для инвалида, и ты готова посвятить этому жизнь. На большее ты не способна. Я ошибся в тебе.
Конан, не думая, со всей силы толкнула его обеими руками в грудь — и она успела. Он не стал нематериальным, более того, он качнулся назад и был вынужден сделать два шага, чтобы устоять на ногах.
— Уф, как горячо, — усмехнулся он, потирая грудь и снова приближаясь вплотную к Конан. — Мне понравилось. Давай ещё раз. Посмотрим, может, ты не такая слабачка, какой кажешься.
Это был её шанс. Не известно, чего он добивался, но, пока он материален, она просто обязана нанести решающий удар. Листок бумаги прочертил по его горлу — но он чуть уклонился в сторону, отчего на шее всего лишь показалась кровь из прореза в горловине водолазки.
— Почти, — прокомментировал он, стирая каплю и полностью сворачивая горловину вниз. — Так тебе будет удобнее.
Показалась мощная шея с бьющейся на ней артерией. В неё Конан и целилась. Та должна была лопнуть, залить кровью эти проклятые ключицы и грудь, от которых она не могла отвести взгляд — пустое, женское, слабость, которую она всегда в себе искореняла.
Конан была с Яхико всего однажды. И это было много лет назад. Она отказывалась признавать, что может хотеть других мужчин. Она считала это предательством его памяти.
Тем более — хотеть такого как он — того, кто был сейчас перед ней. Это невозможно, это чувство легко с чем-то спутать. Она ошибалась.
Конан старательно игнорировала потепление внизу.
Это стыдно, это недопустимо. Это никак не связано с ним. Это просто пустое, женское, слабость. Глупый природный зов.
Но то, что он позволяет ей к себе прикасаться, будило в ней что-то животное. Ей хотелось ударить его так сильно, чтобы он больше не смел поддаваться, чтобы умер на месте, чтобы больше не было никаких раздумий — остаться или уйти. Из организации, конечно. Из комнаты она, разумеется, уйдёт в любом случае.
Её тянуло ещё раз ощутить твёрдость его тела под её рукой, и Конан ударила — основанием ладони в сердце. Её этому когда-то учил Джирайя-сенсей, терпеливо ставил ей удар.
Но тот не захрипел, не согнулся, не плюнул кровью. Хотя Конан чувствовала всё сопротивление его торса, и она точно не промахнулась. Похоже, он сделал нематериальным одно только сердце.
Если оно у него есть.
— Ты хотела сломать мне рёбра? Почти получилось, даже немного заболело. Надо чаще тренироваться, Конан, вместо того чтобы вытирать слюни Нагато. А то скорее ты руку об меня сломаешь. Впрочем, не переживай: у тебя ведь останется ещё одна, чтобы его обслуживать. Скажи, а ты во всём ему руками помогаешь? Или Нагато это не интересует? Конечно, нет, он уже давно на человека не похож, не то что на мужчину. Но, если что, бей левой. Сломаешь правую — неудобно будет помогать в этом и Нагато останется без сладкого.
— Да ты ведь сбежишь, как трус, как только почуешь опасность, — огрызнулась она.
Как назло, именно здесь она не могла применить приготовленную для него технику. Только не в замкнутом пространстве.
— Понял, ты хочешь более тесного контакта, — он стиснул её в жёстких объятиях, не оставляющих шанса выбраться, кроме как рассыпавшись на листки — капитулировав. То есть совершив то, за что она сейчас высмеивала его.
Впрочем, его руки не делали ничего опасного или запретного, просто держали, но крепко, туго. Конан вцепилась в его предплечья, стараясь их развести. Под её ладонями пульсировали его мышцы. Конан вонзила ногти целиком сквозь ткань, не столько стараясь болью дезориентировать — это было бесполезно, — сколько от злости и бессилия.
Он никак внешне не проявил, что вообще заметил это. Только по его чуть сильнее напрягшимся рукам стало понятно, что Конан не зря носит длинные ногти.
Ткань под правой ладонью быстро стала влажной. Под левой — нет, и Конан надавила сильнее. Он её по-прежнему не отпускал, но чуть вздрогнул — совсем слегка.
— Отпусти меня, — она собралась в комок, чтобы в любой следующий момент единым движением вырваться.
— Я тебя не отпущу из организации, я ведь уже говорил. Мне нужен Нагато, а без тебя он и суток не проживёт. Так что вы останетесь и поможете исполнить план. А если ты вдруг надумаешь уйти, я сейчас покажу тебе, что будет.
С этими словами он развернул её и в два движения освободил от одежды нужное ему место.
Конан забилась со всей имеющейся силой, и ему пришлось разжать руки, почти вывернувшие ей запястья.
Она хлопнулась спиной к стене — дальше от него оказаться здесь было нельзя — привела одежду в порядок и потёрла запястья. Во время хватки он пережал их, почти разрубив одними только пальцами. Конан ясно поняла две вещи: надо уходить из этого помещения немедленно и больше под его началом оставаться нельзя.
Но капитулировать не хотелось.
Ей хотелось его унизить, чтобы последнее слово осталось за ней, чтобы это не выглядело так, будто она сбежала, поджав хвост.
Кто бы он ни был, он всего лишь мужчина. И, похоже, кое-что человеческое ему не чуждо.
Конан умела пользоваться своей красотой, это не раз помогало ей в миссиях. И она прекрасно знала, когда мужчина уже находится в той стадии, когда страсть не даёт ему соображать.
— Я надеюсь, ты всё поняла, Конан.
Кажется, он всё ещё считал себя хозяином ситуации.
— Не совсем, — вскинула подбородок она. — Может, объяснишь ещё раз?
Одновременно с её словами в него со свистом отправились два бумажных сюрикена. При правильной обработке бумаги они резали не хуже стали.
Один сюрикен вонзился в стену за его спиной — всё-таки дрогнул, пропустил сквозь, второй он с небольшим усилием достал из своего плеча и задумчиво поднёс к лицу, разглядывая, а затем — к пламени свечи. Пламя лизнуло бумагу, словно издеваясь над работой Конан, словно говоря, что та ничего не стоит.
Он стоял к ней спиной — тоже словно издеваясь.
На этот раз Конан запустила в него целую стаю сюрикенов, полёт которых усилила стихией ветра до скорости звука. Даже если ни один не попадёт — он всё-таки не дурак — она просто не могла это так оставить.
И он пропустил их через себя — все, за исключением одного. Когда он повернулся, стало видно, что он остановил рукой тот сюрикен, что мог задуть фитиль свечи. Он снял перчатку, из ладони лилась кровь — но с каждой секундой всё меньше. Он тряхнул рукой, сбрасывая остатки капель.
Ирьёниндзюцу?
— Отвечая на твой вопрос: конечно, я не дам тебе убить меня. Но боли я не боюсь.
Все его движения были неторопливыми, как у хищника, добыча которого уже загнана в угол и никуда не денется.
Если Конан хотела одержать морально победу, ей нужно было усмирить свой гнев. И как же это было непросто!
— Так что, мерзавец, ты покажешь мне, что будет, если мы уйдём? — выдохнула она максимально женственно и расстегнула плащ, под которым было только открытая туника поверх колготок. — Или это был блеф?
______________
Он оглядел её снизу вверх — от ног, через открытый живот и до вызывающего замка под шеей.
Она хочет его убить, понял Обито.
Он на миг позволил себе представить, как узкая ткань на её груди сжимается и выбрасывает упругие сферы по бокам — те чуть обвисают под собственной тяжестью, соски крепнут; как он хватает сзади полы блузы и наматывает их на кулак, держа у поясницы её теперь крепко, беря за хвост. Как он слизывает с её лица косметику, чтобы раздеть сильнее, чтобы она была максимально беззащитна перед ним и не так сопротивлялась. Как он трёт ладонью между её ног, пока ткань здесь не промокает настолько, что ладонь — только вытирать. Как она сама елозит, уже желая избавиться от мокрых колготок, но не решаясь, и, якобы пытаясь вывернуться, словно невзначай касается его сосками — а у него захватывает дух. Как он наклоняется, рискуя целостью затылка, и кусает её вокруг серьги в пупке, желая ту то ли вылизать, то ли выдрать — чтобы дорожка крови побежала ровно вниз, мешаясь там с её соками. У Обито пульсирует в висках, он старается вернуться мыслями в комнату.
У Обито отличное самообладание. Он может позволить себе пощекотать нервы.
______________
Он снимает пояс со щитками для бёдер, бросает на свою койку с тяжёлым звуком и приближается к ней.
Конан напрягается, ей не хочется пускать его в себя, но она себя успокаивает — до этого не дойдёт.
Он пугающе силён и гибок, как пантера, в этом чёрном обтягивающем костюме, весь как сжатая пружина — словно перед прыжком. Он физически сильнее — настолько, что Конан никогда не сладить с ним без ниндзюцу. А если учесть его потенциальную нематериальность — то и с ними. Но Конан тоже умеет испаряться. Если она не захочет, ему её не достать.
И всё-таки Конан начинает казаться, что она взялась играть с огнём.
Он ей не по зубам.
Хватит притворяться.
Инстинкты визжат, что ей лучше уйти — просочиться под дверь бумажным вихрем. Но она, заворожённая какой-то страшной чёрной грацией, смертельной, абсолютной тьмой, остаётся на месте. Он подходит ближе.
Он готов, понимает она. Он кидает ей вызов, он не будет использовать нематериальность — и её задача как можно дольше удержать его в этом состоянии, убедить, что ему ничто не угрожает. И как только он расслабится, чуть расфокусируется, она нанесёт удар.
Но её мягкость до этих пор будет подозрительна. Поэтому Конан решает без боя не отдаваться.
— Тебе будет больно, — предостерегает она, как предостерегает хищника насекомое яркой окраской.
— Я не боюсь, — его голос по мере приближения становится как никогда низким.
Он знает, что он сильнее. Он не допускает и шанса, что Конан может его одолеть. И это его и погубит.
Между ними остаётся пара десятков сантиметров. Он наклоняется над её плечом:
— Я тебя разорву, — бьёт ей в ухо воздух.
— Я не боюсь, — само собой вырывается у Конан дерзкое.
Он усмехается и срывает с неё плащ — одной рукой, коротким движением от локтя вниз. Она вздрагивает от грубости произошедшего, но держит себя в руках. Он обхватывает её запястья — снова, крепко и больно, но Конан терпит. Он зубами цепляет и ведёт вниз застёжку на груди. Конан дышит в его душные торчащие волосы. Застёжка застревает и поддаётся туго — как сама Конан. Но поддаётся.
Он освобождает одну руку — чтобы притянуть её за спину, вырезом — в лицо, она тут же пользуется этим: хватает его за волосы на затылке и отстраняет от себя — как можно резче и бесцеремоннее. В его шаринганах искры недовольства, разгорающегося в ярость. «Да ты не железный, — думает Конан, — и боль ты совсем не любишь».
Ей хочется немедленно ужалить его, проверить на прочность, чтобы потом ткнуть носом — вот твоя выдержка, вот. Ты слаб, а не я. Ты сломаешься раньше.
Пользуясь тем, что она ещё одета, Конан тянет вниз его брюки, оставляя на бедре четыре полосы ногтей. Снова позволил. Конан с силой сжимает здесь расцарапанную кожу, выдавливая кровь, с не очень хорошим предчувствием, что скоро он тоже сделает ход — и жалеть её не будет.
Она с вызовом смотрит ему в лицо. Он бесстрастен.
Чтобы не думать о том, не далеко ли она зашла, Конан сдёргивает с него брюки совсем; но внизу перевязь шиноби не даёт им окончательно упасть. Перед её глазами вдруг мелькают картинки, как она встаёт на колени, ртом дотрагивается до члена, а руками в этом время разбинтовывает ему икры.
Конан пугается: что это такое рабское в ней, неужели она и правда по натуре — прислуга? Откуда такие мысли? Она гонит их прочь, вместо этого властно обхватывая его яички.
Руку пересекает боль, от которой темнеет в глазах. Конан от неожиданности оседает на пол.
— Не так быстро, — жёстко выдаёт он.
Конан понимает, что просто к нему не подобраться. Самое хрупкое он охраняет. Она дезориентирована, и преимущество упущено.
Он приседает на её уровень, глядя ей в лицо, и ослабляет повязки на ногах. Те падают и позволяют теперь легко сбросить брюки.
Когда он сидит на корточках, её взгляд скользит по его бёдрам — крупные, мощные. Ей почему-то представляется, как он вбивается ими… Конан охватывает чувство беспомощности перед самой собой. Она начинает бояться собственных мыслей — такие, они запросто приведут её к гибели.
Конан становится противна сама себе. Что если Яхико видит это? Он, светлый, сильный, — простит ли её?
Конечно, простит. Яхико всегда был за свободу. Это способ Конан обрести свободу — для себя и Нагато. Мадара никогда не оставит их в покое, будучи живым.
Главное не дёрнуться раньше времени, не сделать резкий выпад, хотя так хочется уже проткнуть его грудь — кажется, что достаточно будет некоторой доли ловкости и внезапности. Но это обманчиво, Конан знает. Нельзя его недооценивать: идя на такой шаг, он наверняка всё предвидел, он настороже, пусть даже выглядит вальяжно-невозмутимо. Если напасть сейчас, шанса усыпить его бдительность больше не представится. Конан должна зайти дальше, она должна почувствовать тот момент, когда физическое возобладает над ним и хотя бы на долю секунды закроет разум. Нужно настроиться на него и тонко отслеживать его реакции, и для этого первым делом нужно начать дышать с ним в такт.
Он протягивает к ней руку, а Конан пристально всматривается в движения его грудной клетки. Вдох. Ещё раз.
Он извлекает из её волос цветок — она едва замечает. Он откладывает тот в сторону не глядя, однако ровно, без пренебрежения.
Они сидят на полу, по стенам плещутся тени, разбросанные свечой.
Поняв, чего он хочет, она сама распускает волосы. Он берёт её на руки — достаточно небыстро, чтобы она не приняла это за нападение, но не достаточно, чтобы это можно было спутать с нежностью, — и разворачивается к койке, Конан же в это время чувствует ягодицей его напряжённый член. Она позволяет ему этот манёвр только потому, что так пламя свечи будет лучше освещать его лицо и будет проще за ним наблюдать. Он опускает её на кровать резко, но Конан смягчает удар выпусканием чакры и демонстративно выбрасывает рукой из-под спины брошенные им сюда недавно щитки — прямо на пол. Неудачно: те летят далеко и накрывают собой лежащий там её цветок. Судя по их тяжести, которую она успела ощутить в руке, теперь тот безнадёжно раздавлен.
Кажется, он совсем не стесняется своей наготы. Взгляд Конан приковывает к себе вздувшаяся на члене вена, и она не сразу замечает длинный неровный шрам, тянущийся от колена по середине бедра, обходящий член и ныряющий под водолазку. Выглядит это как серьёзная травма.
Конан его не жаль.
Возможно, стоит ударить сюда, думает она. Между тем он приближается к ней и склоняется сверху, намереваясь раздеть. Нет уж, лучше она сама!
Конан решает, что стянуть колготки будет меньшей потерей, и остаётся снизу в одном белье, частично скрывающемся под полами туники. Возможно, дальнейшее разоблачение не потребуется.
Хорошо, что он ничего не говорит, размышляет Конан. Так долго молчащий Мадара, — а вернее, самозванец, — выглядит ещё более жутко. Но Конан чувствует, что, стоит ему сказать что-то не то, её выдержка полетит к чертям вместе с планом. Она просто выйдет из себя от злости.
Он снова склоняется над ней, и Конан приходится сделать над собой усилие, чтобы не убрать грудь, предотвращая неизбежное прикосновение. Одна его ладонь по-прежнему в перчатке, поэтому ощущения, когда он просовывает обе руки с боков под узкую часть туники спереди, на каждой из грудей разнятся. Конан решает попытаться наслаждаться, чтобы её игра выглядела правдоподобной. Она закрывает глаза и мысленно исследует своей кожей поверхность его рук. Как ни странно, прикосновение той, что в перчатке, кажется более невесомым — и это усиливает ощущения, делает их богаче. Он не пристаёт к соскам — он уделяет равное внимание всей поверхности. И Конан это нравится.
Заканчивая ласку и убирая руки, он оттягивает упругую ткань на груди, и та с хлопком возвращается на место; с одной стороны краешек хлёстко приходится ровно по соску, обжигает его. Конан вздыхает от неожиданности — хотя она ожидала, ожидала, что он будет жёсток! Сосок горит, край туники на нём режет. Конан знает, что это скоро пройдёт. И вдруг она с удивлением отмечает, что влага из неё течёт вниз, между ягодиц, щекотной дорожкой. Он жёсток, но он терпимо жёсток. Конан определённо входит в роль.
Он наклоняется к этому соску и кусает — захватывая зубами и ткань, вжимая её в сосок, заставляя впиваться. А перед носом Конан оказывается артерия на его шее. Вот бы вцепиться — и не отпускать, пока он не истечёт кровью, — захлёбываться его кровью, но держать бульдожьей хваткой. Но Конан этого не делает. Ещё рано.
Вместо этого она примеривается, пробует на вкус: кусает сюда сильно, но не смертельно. Он замирает, но не отстраняется. Его шея крепкая и солёная. Интересно, перед тем, как она пришла, он собирался спать? Несмотря на законсервированное время суток в пещере — законсервированную ночь, Конан всегда знает, сколько прошло времени от рассвета. Но сейчас за стенами базы Акацуки тоже ночь.
Почему она об этом думает?
Конан одёргивает себя, прикусив его шею ещё сильнее — он упирается в неё плечом, заставляя отстраниться. И одновременно сжимает двумя пальцами чуть ниже её лобка.
Это заставляет Конан поперхнуться воздухом. Это именно та интенсивность давления, которая сквозь складки кожи проникает куда нужно. Она не думала, что он умеет так. Она вообще не представляла, что он что-то смыслит в женщинах.
Конан отталкивает его так сильно, как только может, она бы целый вихрь сюрикенов в него выпустила, уничтожила бы. Он напрягает мышечный корсет, гася удары, но ему это непросто: Конан бьёт несколько раз от души, того и гляди, хрустнут рёбра. Конан очень хочется сломать ему сейчас хотя бы одно. Чтобы он не был такой уверенный, чтобы вынужден был лечиться — или справляться с болью, чтобы продолжить то, что они сейчас делают. Травмированный, он будет более лёгкой мишенью, его концентрация даст сбой раньше, пусть и по другой причине.
Он хватает её за плечо и давит пальцем в болевую точку — Конан дёргается назад. Вот так просто: ему ничего не стоит её остановить. Но Конан ему даже благодарна: она понимает, что перегнула. Она могла его сейчас спугнуть.
Как же хочется его ранить. Увидеть его слабым, увидеть, как его надменное лицо искажается от боли, которая бьёт все границы его выносливости.
Конан что-то не нравится в этих мыслях. Но она не сразу понимает, что, а когда понимает, начинает ненавидеть его ещё сильнее. Она больше не желает ему смерти. Она желает, чтоб он страдал, — но это качественно иное. Это не хуже смерти. Смерть — это худшее, это ничто. Даже если единственная альтернатива ей — боль, то лучше боль.
Конан до сих пор не решила, верить ли в загробную жизнь. Однако если бы она действительно верила, то уже давно бы выбрала этот путь. Если бы только знала, что по нему можно добраться к Яхико.
И теперь Конан мысленно смягчает наказание, а она не должна. Будь ты проклят, Мадара. Ты должен умереть. Ты заставляешь страдать Нагато.
Он тянется к поле её туники на животе — но снимает только маленький бумажный листок, в который Конан мгновенно обращает одежду.
Потому что это противоречит её планам. Пусть ждёт. Он ещё недостаточно разогрет. Недостаточно, чтобы заставить его умереть стало легко.
Вдруг с ним что-то случается, он кидается вперёд, на Конан, и разрывает её тунику через распахнутую молнию декольте. В последний момент возникшие вместо ткани листы бумаги режут ему руки. Но поздно — Конан уже обнажена. Он хватает её под спину и, набрасываясь сверху, прижимает к себе, дыша так, что Конан словно обдувает ветром. Его изрезанные ладони пачкают ей спину кровью: горячо и мокро. Конан неприятно быть в его крови.
Он вжимает ей в спину свои твёрдые пальцы, словно пытаясь продавить насквозь — пройти насквозь. Конан холодеет, и тем более горячей кажется его рука, молниеносно скользящая по животу в трусы. Он хватает её там, заставляя чувствовать жар своей кожи, а Конан, зверея, расцарапывает ему ягодицы так, что гнутся ногти. Мадара не останавливается, и Конан понимает по недвусмысленно изменившемуся дыханию, что ему наконец-то очень больно — но это ни на что не влияет. Он её не отпустит, пока не возьмёт своё. А может, и потом не отпустит.
Конан бьётся в его руках, испытывая приступ клаустрофобии, раздирает ему зубами через водолазку плечо, но кровь всё не течёт, вместо неё ей рот забивает какая-то вязкая белая масса. Конан задыхается, пугается, шарахается от него с такой силой, что он её ненадолго выпускает. Видно, что он удерживается, чтобы не схватиться за плечо, морщится, — наконец-то, наконец-то она попала, куда нужно. Конан отплёвывается и хрипит:
— Что ты такое?
Он не собирается отвечать.
______________
Без нематериальности становится всё сложнее. Эта девчонка его выматывает и не собирается прекращать. Всё сильнее хочется ударить её наотмашь, но Обито боится не рассчитать. Что бы он ни говорил, она ему ещё нужна.
Он видит шаринганом каждое её движение: как только она попытается убить его, он узнает об этом. Но она не пытается. Обито уже изображал, что теряет голову, действовал развязно, но это не привело ни к чему.
Теперь ему уже интересно, как далеко она позволит ему зайти. У Обито ничего не было страшно давно, и он, в общем-то, не просто не против рискнуть, а даже за. Мало кому удаётся так сильно разогнать по нему кровь, чтобы она даже из берегов выходила, а он это позволял. Но он чувствует, что сейчас она стала чуть опаснее: из-за мутной ли головы Обито или потому что он её сильнее разозлил?
Шаринган считывает с её лица всё, не успевают дрогнуть её веки; Обито узнаёт о её чувствах раньше, чем она сама. И сейчас он замечает, что она уже не в силах даже пытаться скрывать страх. Запуганная, трепещущая самка, добыча, а не шиноби и союзник. И Обито, вопреки инстинктам, одолевает презрение.
У него никогда не было причин недооценивать куноичи, он лгал ей: он считал их равными. Потаскухи из публичных домов — другое, но женщины-шиноби не должны так сильно уступать ему.
Он садится рядом с ней на койку — Конан вздрагивает — однако он просто ждёт: даёт ей шанс выйти из этого недостойного состояния и овладеть собой и наблюдает за ней периферийным зрением. Иначе это не просто не интересно — это противно.
Проходит не больше нескольких мгновений, и она кладёт руку ему на спину — Обито усилием воли сдерживает нематериальность: его слово ему дорого. Что она сейчас будет делать — превратит руку в бумажное лезвие, но твёрдое как сталь, и пронзит сердце? Обито активирует мангёкё, готовясь: он успеет спастись, чуть только острое коснётся его кожи.
Но Конан просто держит руку на его спине, не ведя по ней в фальшивой ласке, — однако это всё равно выглядело бы как ласка, не будь её ладонь точно над сердцем.
Обито разворачивается под её рукой, и та теперь ложится ему на грудь.
Во взгляде Конан похоть, и Обито даже разрешает её ладоням скользить по нему, даже на миг прикрывает глаза, впитывая ощущения от этих странных опасных и неопасных прикосновений. Она действительно его хочет. Обито уже имел возможность оценить её силу воли — та не настолько крепка, чтобы заставить её гладить его вопреки отвращению.
Эта простая ласка делает с ним что-то странное, возвращает на много лет назад. Внутри начинает болеть. Обито стискивает кулаки, намереваясь это прервать, тем более что Конан теперь проникает снизу ему под водолазку. Она ощупывает центральный шрам до самого верха — интересно, что она предполагает на этот счёт, думает Обито. Затем её руки ищут на нём другие шрамы, но остаются ни с чем. Обито остывает, ему уже даже приятно, но мангёкё всё ещё наготове.
Есть в ней что-то, думает он. Какая-то женственность. Его сердце пусто и мертво, ей не тронуть его ни физически, и никак иначе. Это просто отвлечённые мысли.
Она ищет его слабое место, понимает он. И в Обито просыпается азарт.
У него нет слабых мест.
______________
Конан не может поверить, что он всё ещё поддаётся. Его выдержка её пугает. Неужели он думает, что она потеряла голову и действительно не причинит ему вреда?
Конан понимает, что сейчас она управляет процессом. Она сейчас может зайти как угодно далеко — перед его смертью, а он её не прервёт. Что ж, решает Конан. Чем в более унизительном состоянии он окажется в последние мгновения, тем лучше. Он пожалеет, что посмел так с ней обращаться.
Его временная покорность даже трогает её, Конан использует эти чувства, чтобы продлить своё терпение — чтобы раньше времени его не прикончить. Думала ли она когда-то, что вообще будет прикасаться к Мадаре, а тем более — вот так?
Он не Мадара, вспоминает она. И сейчас у неё есть время на размышления, пока он играет с судьбой, нежась под её смертоносными касаниями. Конан знает, что клан Учиха давно не существует, что — после смерти Итачи — выживших нет. Кроме него. Притвориться великим предком, потому что сам ничего из себя не представляешь, всего лишь осколок могущественного рода, — какой же он жалкий. Конан кривится. Её тут же обдаёт красным взглядом шарингана. Он начеку, она его бдительность не усыпила. И он не так слаб, как ей кажется. Может ли он действительно быть Мадарой и просто пытаться её запутать?
В сущности, какая разница. Это его последние минуты — вот что греет Конан.
Кажется, ему надоедает сидеть без дела, и его пальцы снова ложатся ей на промежность. Горячие, перебирают выбившиеся волоски. Конан пытается не противиться. Он хватает за полоску ткани прямо здесь и стягивает вниз — Конан поджимает колени. Он бросает это на полпути и возвращает руку туда, где она уже раздразнена. Его хватка смыкается на лобке, и средний палец уверенно проникает вглубь — он не может сдержать вздох, когда чувствует, что здесь позорно мокро.
Никто не узнает, скрепя сердце думает Конан. Этот позор погибнет здесь, вместе с ним, в этих стенах. Это просто роль.
Он уже исследует её внутри, и это почему-то не неприятно. Конан сжимает его мышцы груди так, что болят руки, чтобы отвлечься. Она пытается опрокинуть его назад, чтобы остаться в ведущем положении, но он не даёт. Вторая рука ложится ей на грудь. Конан чувствует себя насаженной на крюк, распластанной, раскрытой. Мадара не мнёт грудь, просто держит, но Конан всё равно хочется отдалиться, откинуться назад.
И это становится оплошностью, потому что он тут же опрокидывает её и прижимает спиной к койке. Ей некуда бежать. Его палец внутри движется, она с силой располосовывает ему грудь, заранее зная, что он не прекратит. Он придавливает ей предплечьем шею, чтобы усмирить, и Конан задыхается и затихает, мысленно сосредоточиваясь на том, чтобы не дать ему окончательно взять верх — хоть как-нибудь. Она плотно сжимает бёдра, давя ими его руку. Теперь ему их не развести — только через её труп.
Но Конан ошибается, Мадаре достаточно отпустить её грудь — и он тут же обеими руками раскрывает то, что прячет Конан. На внутренней стороне бёдер остаются до головокружения больные синяки от его пальцев. И место руки занимает его таз.
Её бельё давно где-то слетело с ног, но это уже не самое страшное. Самое страшное сейчас тычется ей в промежность всей своей огненной неизбежностью. Конан снова пытается сыграть нежность, но он скручивает ей руки, не давая прикасаться к себе. Конан вдруг осознаёт себя просто крошечной под ним, и едва может побороть панику. Ему ведь действительно ничего не стоит её разорвать, как обещал. Чакра её не слушается, Конан может только рычать и извиваться, пытаясь ударить его коленом между ног, но он прижимает её собой сильнее, и она больше не может шевельнуться.
Он входит, обжигая её изнутри. Член проталкивается вглубь с трудом, Конан стянута долгими годами воздержания. Стенки принимают его неохотно, неохотно растягиваются под его давлением и пускают глубже. Из глаз сами собой брызжут слёзы. По его телу прокатывается дрожь, его неутолённый голод расходится вокруг такими волнами, что парализует Конан сильнее тяжести его тела.
Может, сейчас?
Он выходит — и входит снова, мощным рывком. Конан бьёт его бёдрами по бокам, стараясь выбить из него весь воздух. Она так растянута внутри, что нет ни единого клочка свободной плоти. Конан никогда не думала, что что-то настолько уязвимое как член, уже не говоря об остальном, может быть инструментом, чтобы насильнотерзать тело. Как он не боится, что она просто выпустит листы бумаги и нашинкует всё его достоинство на клочки?!
Но только Конан концентрирует для этого чакру, как очередной рывок в ней сбивает всю подготовку. Конан всё ещё течёт — и едва не воет от того, как это стыдно. В глубине души она знает, что может противостоять. Но не может себя заставить.
Её руки, вжатые им в койку, немеют. Конан понимает, что вот, наконец-то он поглощён происходящим полностью, сейчас самое время для удара. И он, словно услышав её мысли, выпускает её руки и падает вниз, упираясь в койку теперь локтями и хватаясь за её грудь. Она чувствует своим животом его — напряжённый до каждой мышцы, и не сразу понимает, что он кончил. Но она не ощущает внутри притока никакой чужой жидкости — хотя должна ведь? должна? — только стенки её влагалища пульсируют от интенсивного воздействия.
Конан в ужасе таращится на тёмный потолок над ним, шокированная тем, что опоздала. Она могла его убить, но не была достаточно ловка.
Он вполне быстро приходит в себя и отстраняется, шаринган его зажигается вновь — как Конан пропустила момент, когда тот потух?
Но её тело он освобождать не спешит. Член его по-прежнему внутри — ничуть не меньше по размеру, чем раньше. Так ведь не должно быть, рассеянно думает Конан. Зато он больше не держит её руки: вместо этого он сидит сверху и мучает грудь. Он зажимает один сосок между мизинцем и безымянным пальцем, а второй — между указательным и средним — с тыльной стороны одного и того же кулака. И держит, а другая рука бесцельно скользит по её телу.
Следуя ещё толком не оформившемуся плану, Конан тянется туда, где его член утопает внутри неё, и начинает себя массировать. Она закрывает глаза, чтобы его взгляд так сильно не смущал. Присутствие его члена внутри саднит, но растянутость приносит новые ощущения в этот привычный процесс. Очевидно, замечая, что ей не хватает смазки, он аккуратно плюёт сверху — точно на её пальцы. И Конан это… воспринимает как должное.
Она уже не чувствует себя ведущей, они уже оба в равной опасности. Его кулак сжимается, сдавливая между пальцев её соски — ей кажется, что те вот-вот лопнут, скрипя от боли. Но то, что она делает с собой, отвлекает от всего — даже от стыда.
Конан дожидается момента, когда он про вторую её руку забывает, поглощённый зрелищем, и формирует кунай, быстро нанося удар.
Кровь из-под бумажного лезвия бежит от груди по животу, и Конан даже успевает ещё пару раз нажать на клитор, пока он отстраняется, выходит, пока хватается за рану, пока выплёвывает изо рта сгусток крови. Как было бы цинично в этот момент кончить, думает Конан. Но ей это претит.
Она медленно встаёт с кровати, абсолютно голая, и спиной отходит к стене, едва не сбивая с тумбочки свечу, но не сводя взгляд с Мадары и поднося к губам печать концентрации чакры — сейчас без неё не обойтись.
______________
Она, конечно, промахивается по сердцу, но бумажный кунай между рёбер пробивает лёгкое, Обито выдирает его и с силой закрывает рану рукой, чтобы воздух не вышел до конца, давая тканям время регенерировать. Ему нельзя дышать, он сейчас чрезвычайно уязвим, и если бы Конан ударила второй раз, всё могло бы закончиться куда хуже.
Но она почему-то ждёт, и это заставляет Обито улыбаться сквозь боль, глотая скопившуюся во рту кровь.
Она его недооценивает.
Он не даст ей уйти.
______________
Конан бьёт бумажным сюрикеном ему в запястье, чтобы не успел применить медицинское дзюцу. Его рука падает вниз, он шипит, кровь в ране идёт пузырями. Он хватается за неё второй — Конан бьёт и в эту.
У тебя ничего не выйдет, ты не вылечишься.
Ты жалок, сидящий здесь, с истекающим смазкой членом.
Конан улыбается.
Так тебе и надо.
Это конец.
Конан не хочет его добивать. Пусть умрёт в мучениях.
______________
Обито чуть горбится вперёд и прижимает рану предплечьем — не так герметично, но должно хватить. Края интенсивно чешутся, срастаясь, травмированные запястья будут восстанавливаться столько же — из одного ещё даже не удалось вынуть сюрикен.
Неужели придётся в Камуи?
Конан стоит поодаль и формирует себе из бумаги одежду. Застеснялась.
Обито хочется её спалить, но основные инструменты для огня — лёгкие и кисти рук — выведены из арсенала. Да ещё и замкнутое пространство.
Обито начинает задыхаться.
Проклятие, в этот раз ему не выдержать.
Он активирует камуи, и последнее, что видит перед собой — летящую в него стаю бумажных сюрикенов, которые, скорее всего, попадут в цель, затянутые в его вихрь, и Конан, распадающуюся в воздухе на листки. А последнее, что слышит — как бумажный шорох ему шепчет:
— Трус…
