Похищение славянки [Екатерина Федорова] (fb2) читать онлайн

Похищение славянки Екатерина Федорова

ГЛАВА 1. Город Ладога

— Ах ты, змея подколодная. Только и смотришь, как бы на кухню проскользнуть. А чтобы с усердием делом заняться, так этого от тебя не дождешься. Ну, я тебе покажу, тварь безродная.

И в подтверждение своих слов тетка Наста больно шлепнула большой деревянной ложкой по костяшкам пальцев Забавы. Тут же добавила еще два хлестких удара по голове — там, где волосы прикрывают кожу.

Забава со свистом втянула воздух. Боль в голове быстро прошла, оставив после себя лишь легкий звон в ушах.

Тетка Наста, жена дяди Кимряты, всегда била так — по костяшкам да по волосам, где синяков не видно. Еще по спине скалкой проходилась от души, потому что и там тело одеждой прикрыто. Чтобы не говорили потом люди, что в доме Кимряты обижают сироту.

— Ты зачем, дрянь такая, пуховые перины в светлице у Красавы не выбила как следует? У нее сегодня поутру прыщ на личике вскочил. Все из-за тебя, гадина ленивая.

На поварню, где разъяренная Наста разбиралась с Забавой, белой лебедью вплыла Красава. Белолицая, словно молоко, которым она умывалась каждое утро для мягкости и белизны, перелилось в цвет кожи.

Только теперь на носу, портя эту белизну, цвел маленький ярко-розовый прыщик.

— Матушка, она и волосы мне причесывает со злобой. — Печальным голосом сообщила Красава тетке Насте. — Дерг-дерг гребнем туда-сюда. У меня даже голова разболелась. А уж волос-то сколько выдернула. Коса теперь вдвое тоньше стала. А все зависть ее. У самой-то вон, три волосины.

— Змея, — Зашипела тетка Наста и замахнулась на Забаву уже не ложкой, а большой скалкой. — Счас я тебе ребра-то пересчитаю. Враз забудешь, как кровиночку мою, лебедушку безответную, обижать.

Но привести в исполнение эту угрозу тетка Наста не успела. Заскрипела дверь, что вела из терема на поварню. Тетка Наста тут же насторожилась и на всякий случай отложила скалку в сторону. Вдруг кто из соседей идет?

Чужой человек разве знает, какие подлости эта девка в ее доме творит? А во всем, случись что, обвинят ее, Насту. Скажут, зверствует над беззащитной сиротой.

А она всего-то учит мерзавку уму-разуму. Для ее же блага старается. Да только кривую березу жердиной не выправишь, сколько не бей…

Однако в поварню зашел не чужой, а ее собственный муж, Кимрята Добруевич. Был он высок, сухопар, с окладистой русой бородой. Тетка Наста тут же переломилась в поясе, отвешивая ему земной поклон. При ее пышных телесах это было трудно, но тетка Наста справилась. Затем, выпрямившись, подтолкнула дочь. Красава с ленцой отвесила отцу неглубокий поклон.

Забава дядьке Кимряте поклонилась еще раньше тетки Насты — знала, что за малейшее запоздание поплатится потом синяками да шишками.

Вообще-то в их краях жены мужьям не кланялись. Не принято было. Но тетка Наста услышала как-то раз, что в дальних странах, где ромеи живут, жена именно так приветчает мужа — поясным поклоном. Вроде как муж господин всему, а жена ему лишь прислужница.

С тех пор тетка Наста рассудила, что кашу маслом не испортишь — и начала родному мужу кланяться в ноженьки.

Кимрята Добруевич поначалу смущался, а потом привык. Даже радоваться начал, что супружница с таким уважением встречает. И услужлива, и над мужем хлопочет, как мамка над дитем. Где еще такую заботу встретишь?

А потому Кимрята Добруевич женой своей был доволен сверх меры. И оставлял ее властвовать над домом и сундуками безраздельно, как и желала того тетка Наста.

Впрочем, времени для управления домом у Кимряты все равно не было. Служил он в подручных у ладожского воеводы, рыскал по городским делам от рассвета до заката, и за дружинниками успевал приглядеть, и по кромлю пройтись. Многое надо было сделать — и на ристалище заглянуть, и по стенам прогуляться, проверить, как там стражники, не уснули ли. Стены оглядеть, засеки, ров глянуть…

В общем, хлопот полон рот, и Кимрята только радовался, что жена сама всем в доме заправляет.

Как-то раз, еще по малолетству, Забава пробовала пожаловаться родному дядьке на жену его, тетку Насту. Было ей тогда лет десять, и она только-только попала в дом дяди, брата умершего отца. Случилось это сразу после смерти родителя — мать Забавина умерла еще раньше…

Кимрята Добруевич тогда выслушал племянницу, недовольно сморщился и заявил:

— Супружница моя за дочь тебя считает. И как может, добру тебя учит. А ты от дел отлыниваешь, на нее с доносами бегаешь. И сама, как Наста мне рассказала, неряха, неумеха… Ее долг, как тетки, тебя в работах женских наставлять, уму-разуму учить. А если не слушаешься, то и вразумлять легким наказанием. Твое же дело, Забава, свою тетку слушаться и почитать, как мать родную. Понятно ли я рек?

Рек Кимрята Добруевич очень даже понятно, и Забава поняла, что от дядьки защиты ей не дождаться.

А потом увидела, что и доброго словца тоже не услышать. Видно, много чего наговорила тетка Наста про неугодную племянницу…

Вот и теперь Кимрята Добруевич улыбнулся жене, потом дочери, а на Забаву бросил лишь удивленный взгляд — мол, а эта-то что здесь делает, неумеха такая? И объявил:

— Сегодня вестник от новгородского князя прибыл. Через три дня князь с дружинниками приедет к нам в Ладогу. По княжеским делам, на торг глянуть, кромль посмотреть, хорошо ли за ним смотрят, прочее да разное… — Кимрята Добруевич утер пот со лба и продолжил: — Сам князь остановится в доме воеводы, в кромле. Простых дружинников поселят там же, на конюшнях. А вот самых знатных отправят по городским домам на ночлег. Ясно, что не ко всякому пошлют…

Он назидательно вздел палец.

— А только к тем, в чьем доме гостя достойно принять могут. И к нам двух дружинников хотят определить на ночлег.

Тетка Наста радостно охнула и прижала руки к пышной груди. Красава взволнованно заулыбалась. Дядька поскреб подбородок под кудлатой русой бородой, озабоченно объявил:

— Надо бы горницы приготовить. И постели получше. С перинами пуховыми, с одеялами теплыми. Чтобы не стыдно было спрашивать поутру, сладко ли почивалось… И вот еще что. Воевода в честь князя даст пир по варяжскому обычаю. А по тому обычаю на пир пригласят не только самых знатных людей в Ладоге, но и их жен. С дочками, если те уже заневестились. Так что готовьте наряды…

И, поспешно кивнув жене с дочкой, Кимрята Добруевич торопливым шагом вышел из поварни.

— Ох, — Выдохнула Красава. — Гости — да к нам. Да не какие-нибудь, а самого новгородского князя знатные дружинники. А потом еще и на пир пойдем. Радость-то какая.

Тетка Наста тут же подхватила размягченным тоном:

— А если кто-то из гостей будет неженатый… Вот тебе и муж готовый. И не из наших ладожских торгашей, а из самого Новгорода, дружинник не из последних, из княжьей дружины.

— Маменька… — Печально сказала вдруг Красава. Взмахнула длинными ресницами. — А мне в чем на пир идти? Ни платьев новых, ни сапожков. И венчик девичий у меня уже старый весь, потертый. Жемчуг с него осыпается, Забава косорукая его вкривь-вкось подшивает… и ожерелья не хороши, и бисер на праздничном покрывале выцвел…

Забаве захотелось смеяться. Венцов девичьих, чтобы голову покрыть, у Красавы было не один, а целых четыре. Один шитый золотом с жемчугами мелкими, другой шитый серебром с жемчугами покрупней, третий расшит бусинами из янтаря, а четвертый зеленым да лазоревым бисером. И все венцы были в полном порядке — Забава это знала точно, поскольку сама время от времени перенизывала на венцах жемчуга, бисер и янтарь. Чтобы не потерялось ни одной жемчужины, ни одной янтарной бусины из тех, которым полагалось украшать голову ее сестры.

И сапожки у Красавы имелись — по одному на каждый день седьмицы, тонкого сафьяна для лета, подбитые овчиной для зимы. И сорочиц нижних полные сундуки, и верхних платьев с разрезами по рукавам, чтобы виднелось в них от локтя до запястья нижнее платье, тоже немало.

— В чем я новгородским знатным мужам покажусь? — Со слезой в голосе спросила Красава. — Вот выйду к ним неприбранная и неодетая, с головой простоволосой. Ну прямо как Забавка-чернавка, только народ мною пугать…

Тетка Наста замахала руками, поспешно объявила:

— Вчера в город купцы приплыли, из греков. Слышала я на базаре, что у них и шелка есть, и бархаты какие-то заморские. Правда, дорого просят, задешево не отдают. Ну да ты Кимряте Добруевичу не чужая, а родная дочка. На кого еще мошну отцовскую тратить, как не на тебя?

Тетка Наста с Красавой засобиралась уходить. Про Забаву они и забыли — чему та была только рада.

— А прыщик мы белилами замажем. — Деловито рассуждала тетка Наста, оглядывая красавицу дочку. Потом все же вспомнила про нелюбимую племянницу, оглянулась и погрозила в ее сторону кулаком. — У, подлая. Из-за тебя Красавушке придется идти на пир с прыщом. Ну, чего встала, корова? Не слышала, что у нас гости через три дня на постой встанут? Пошла живо терем мыть, доски скоблить, чтобы полы светом светились, желтком яичным отливали. Да стены, да потолки вымой, не ленись, чай, не переломишься. А потом из сундуков с Красавиным приданым все перины достань. И одеяла пуховые. Их гостям дорогим постелим. Пусть видят наше богачество. А ты, зараза ленивая, те перины да одеяла выбей и проветри. Одну жалобу от гостей услышу — что одеяла не духмяные, перины не взбитые — ты у меня свету белого не взвидишь. Поняла?

И, закончив с приказаниями, тетка Наста ушла из поварни.

Забава вздохнула и присела на лавку, что стояла у одной из стен. В голове стоял легкий звон — как всегда после "вразумлений" тетки Насты. Она посидела немного, пока звон не прошел, и встала.

Надо было наносить воды и натереть весь терем сверху донизу. Песком и ручкой от старого банного веника.

ГЛАВА 2. Торжище в немецких землях

— Хей, Харальд. Вот так встреча. Полтора года. Полтора года я тебя не видел.

Ярл Харальд отложил в сторону бухту толстой конопляной веревки, к которой приценивался, и обернулся на возглас.

На него смотрел его двоюродный брат, Свальд Огерсон. По лицу его расплывалась широкая улыбка, а за спиной стояло несколько воинов.

По губам Харальда на одно короткое мгновенье скользнула ответная улыбка. Скользнула и пропала. Потом он со спокойным лицом шагнул вперед и обнял брата. Сказал равнодушным тоном:

— Рад видеть тебя, Свальд.

— И тебе добрый день, Харальд. Сколько же мы не виделись? С позапрошлой зимы, верно? — Радостно выкрикнул Свальд.

Харальд тут же отстранился от него. Глянул заморожено, объявил:

— Мой драккар стоит у восточного причала. Приходи туда, когда солнце начнет клониться к закату. Тогда и побеседуем. А заодно отпразднуем нашу встречу. Можешь захватить с собой воинов из своего хирда, я прикажу зажарить двух свиней.

Он коротко кивнул воинам своего брата и повернулся к отложенной веревке.

Ярл Огерсон, глянув на его спину, прикрытую рубахой без рукавов, пожал плечами и молча зашагал прочь. Брат слишком ясно показал, что желает остаться один. И Свальду не хотелось вызывать недовольство Харальда, приставая к нему с вопросами.

Они еще успеют наговориться, когда солнце начнет клониться к закату. С теми, кого пригласил сам, брат всегда обходится приветливо. И даже разговаривает…

— Какая жалость, что я не певец-скальд. — Сказал за спиной Свальда его помощник, Сигурд. И коротко хохотнул. — Я бы непременно сложил песню о твоем брате, Свальд. И воспел бы его как самого неприветливого викинга. Клянусь, даже каменные идолы в южных землях веселее, чем он.

— Твое счастье, что ты не певец-скальд — и не можешь сочинить о моем брате глупую песню. — Спокойно отбил шутку Свальд. — Поверь мне, Сигурд, чем меньше ты говоришь и думаешь о моем брате, тем лучше для тебя.

Помощник удивленно спросил:

— Он так опасен? Я слышал какие-то слухи…

Свальд резко развернулся. Сказал, обращаясь не только к Сигурду, но и к прочим воинам, что шагали у него за спиной:

— Здесь, на этом торге, сейчас ходят воины моего брата Харальда. И Один вас упаси сказать в их присутствии хоть что-то о Харальде. Запомните, мой брат не любит, когда о нем болтают.

— Это правда, что он не просто берсерк, а еще и оборотень? — Глуповато спросил Рорк, один из самых сильных — и самых глупых — воинов Огерсона.

Свальд досадливо глянул на Рорка.

— Мой брат берсерк, а не оборотень. Но будь это правдой, я бы не советовал тебе говорить об этом вслух. И так громко.

Ухмылки исчезли с лиц его людей. Свальд кивнул. Именно этого он и добивался. Он снова двинулся по дороге меж торговых рядов. Сигурд сзади пробормотал вполголоса:

— Говорят, его женщины живут с ним не дольше двух месяцев — а потом умирают. И тела их всегда растерзаны так, как будто они повстречались с медведем…

Ярл Огерсон поморщился.

— Я все слышу, Сигурд. Похоже, ты решил отличиться в сплетнях, раз уж не вышло стать певцом?

Воины захохотали. Рорк опять сказал невпопад:

— Не хотел бы я жить по соседству с берсерком…

— Глупости. — Оборвал его Свальд. — Чтобы ты знал — на людей, живущих по соседству с домом моего брата, никто не нападает. Ни он сам, ни другие. Слава Харальда охраняет те земли надежнее, чем целая армия. И те, кого он приглашает в свой дом, хвалят его щедрость и гостеприимство…

— Но при этом молятся богам, чтобы он не пришел за их дочерями. — Пробурчал кто-то из воинов, шагавших сзади.

— Кто это сказал? — Свальд снова обернулся. Оскалился. — Кто посмел…

— Я. — Признался Эрев, викинг-швед. И смело глянул на Свальда поверх голов других воинов — при его росте он мог это себе позволить. — Я плавал на драккаре ярла Вигерсона. Он из тех же мест, что и твой брат. Ярл Вигерсон не раз говорил, как радуются люди в их тинге (земельный округ), что Харальд берет в свою опочивальню только рабынь. И ни разу не пришел просить в жены чью-то дочь. Хотя есть и такие, кто с радостью отдал бы одну из своих девчонок, согласись Харальд отправиться с ними в поход. Берсерки приносят великую удачу, когда идешь воевать…

Свальд нахмурился.

— Эрев, для воина ты слишком много болтаешь о бабах. Надеюсь, если на нас нападут, руки у тебя будут двигаться так же быстро, как и язык.

Воины захохотали. Эрев кивнул, пытаясь скрыть обиду.

— Как скажешь, ярл. Кстати, мы уже дошли до невольничьих рядов. Не хочешь купить брату в подарок новую рабыню? На случай, если у него опять опустела опочивальня? Здесь продают красивых венедок. Говорят, они очень терпеливые…

Кто-то хохотнул. Свальд обвел воинов тяжелым взглядом.

— Я сказал. Я не хочу слышать, как вы обсуждаете моего брата. И не советую болтать о глупостях, когда вы пойдете со мной на праздник, который вечером устраивает для нас Харальд. Все понятно?

Несколько голосов нестройно отозвались:

— Да, ярл.

Свальд развернулся и размашисто зашагал дальше.

Когда солнце прошло уже три четверти своего дневного пути и стало клониться к закату, Огерсон с командой подошли к восточному причалу. Стоял тут только корабль Харальда. Ни тяжелых торговых кораблей германцев, ни легких венедских лодок рядом не оказалось.

И Свальд догадывался, почему. Те, кто стоял у восточного причала, быстро отчалили, разглядев его брата поближе. Конечно, навряд ли до германского торжища докатилась слава ярла Харальда. Но угрюмый взгляд берсерка способен отпугнуть хитрых германцев и неторопливых венедов лучше всякого оружия.

Особенно такой взгляд, как у его брата.

Люди Харальда их ждали. На берегу возле причала уже горели костры, и воины подвешивали над ними две свиные туши. Рядом стояли бочонки с крепким элем — и два бочонка поменьше, с дорогим хмельным медом.

— Пахнет хорошо. — Объявил Рорк, довольно принюхиваясь к дымку, уже пахнущему подпаленным мясом. — Пусть твой брат, Свальд, не умеет улыбаться — зато умеет угощать. Смотри, какие туши. Похоже, купил тут, на торжище. Откормленные, только что с пастбища.

— В сагах поется… — Влез в их разговор неугомонный Сигурд. — Что настоящий викинг накормит изголодавшегося брата, даже если сам останется голодным.

— Не волнуйся, мой брат может кормить нас целый год — но все равно не останется с пустыми кошелями. — Холодно сказал Свальд. И поискал глазами Харальда.

Тот стоял на берегу, разглядывая борт своего драккара. Огерсон зашагал к нему.

Харальд оделся как обычно, в кожаные штаны и рубаху грубой домотканой шерсти, без рукавов. На предплечьях, свитых из мышц и жил, поблескивали широкие железные браслеты. Обычно ярлы носили на руках золотые или серебряные обручи, но Харальд предпочитал то, что защищает от ударов меча. Блестящим брезговал…

— А ты, брат, как всегда, одет в одежду, которую словно содрали с простолюдина. — Сказал Свальд, улыбаясь. — Неужели твои рабы не могут сшить тебе пару рубах из тонкого льна. Эта домотканая шерсть еще и колется, как я помню. Богатые ярлы такое уже не носят.

Сам он был одет в длинную рубаху тонкого полотна, расшитую по рукавам и вороту узором из зеленых и красных завитков.

Харальд бесстрастно глянул на двоюродного брата.

— Как только мне придет желание превзойти других ярлов в роскоши, я тут же спрошу твоего совета, Свальд. И наряжусь подобно тебе. Но хватит об этом. Разве мы женщины, чтобы чирикать о тканях и нарядах? Как твой дом, который ты начал строить два года назад?

— Он вышел крепким и высоким. — Сказал Свальд. И радостно заулыбался. — Конечно, не таким крепким и высоким, как дома в твоем поместье, Харальд. Но тем не менее он достаточно большой. Как ты оказался здесь? Обычно ты поднимаешься на свой драккар только для того, чтобы отправиться в поход. Богатые французские города, английские аббатства с их золотой утварью… Как вышло, что я встретил тебя здесь, на торжище в германских землях?

— Скоро осень, Свальд. Ты, наверное, об этом позабыл, потому что тратишь все время на улыбки и смешки со встречными девками. А мне этой зимой нужно поменять оснастку на драккаре. Поэтому два дня назад я приплыл сюда из своего фьорда, из Хааленсваге. Кроме того… — Харальд сделал паузу.

Взгляд его серо-серебряных глаз на мгновенье подернулся льдом — но он тут же недовольно качнул головой, словно отгоняя какие-то мысли. И продолжил:

— Кроме того, этой осенью я хочу заложить еще один драккар. А это значит, что мне понадобится много ткани для парусов, еще больше смолы и добротные веревки, которые не будут рваться от первого же порыва ветра. Вот я и отправился сюда, к германскому берегу. Из славянских земель привозят все нужное, цены тут гораздо ниже, чем на датских торжищах… А каким ветром занесло сюда тебя?

Свальд объявил, широко улыбаясь:

— Нас привели одинаковые заботы, брат. Я этой весной возил кое-что в Англию. У англов много серебра, но совсем нет хорошего железа. И они щедро платят всем, кто привозит им добрую сталь, выплавленную в Нартвегре…

— Это теперь так называется — плата за добрую сталь? — Харальд чуть вскинул брови, наморщив лоб.

Свальд пожал плечами, небрежно бросил:

— А еще я поучаствовал в драке, которую затеяли саксы с англами…

— Глуп тот, кто вступает в чужую войну, чтобы просто поразвлечься драчкой. — Осуждающе сказал Харальд.

— Это была очень прибыльная драчка, брат. — Свальд подмигнул старшему брату. — А теперь мне нужно позаботиться о доме. У конунга Гунира есть чудная дочка, Брегга. Я подумываю жениться… но чтобы взять жену из такого рода, нужно иметь очень хороший дом. Теплый и удобный. На это потребуется много денег. А еще нужно много ковров, тканей, посуды… Сейчас мой путь лежит в Новгород. Там правит варяг Рюрик. Я ведь не только участвовал в драках. Я действительно привез добрую сталь из Нартвегра — помимо прочего. А Рюрик, по слухам, за такое оружие сейчас платит очень хорошо. Он стал конунгом в славянских землях, и теперь у него под началом вместо прежнего хирда несколько тамошних дружин.

Харальд склонил голову.

— Дочь Гунира… ты высоко замахнулся, Свальд. Если понадобится моя помощь, только скажи.

Огерсон ощутил холодок. Помощь берсерка… Он натужно рассмеялся.

— О нет, брат, я справлюсь. Кстати, а ты сам не собираешься жениться? Ты ведь старше меня, тебе уже тридцать один. Давно пора завести ту, кто будет присматривать за рабами и хозяйством…

— Будем обсуждать женщин, Свальд? — Равнодушно бросил Харальд. — Или пойдем и покажем нашим воинам, как празднуют братья нежданную встречу? Чары уже полны и ждут. Хочешь, я, как старший брат, покажу, сколько может выпить настоящий викинг?

Свальд изумился. Брат почти никогда не пил. А тут вдруг сам предложил напиться…

Что-то у него случилось, решил Свальд. Но расспрашивать не рискнул — и вслед за Харальдом двинулся к бочонкам.

О том, почему брат решил напиться, Свальд узнал на следующее утро.

Его команда, поздно вернувшаяся с дружеской гулянки, проснулась, как и он, с запозданием. И с головными болями. Свальд приказал выкатить бочонок эля из своих запасов — уже не ради пьянства, а ради лечения.

Рорк, голый до пояса, первым выпил полный рог хмельной влаги. И подошел к Свальду, почесывая заросли белесых волос на могучей груди.

— Слышал, что случилось в доме твоего брата, ярл? — Спросил высоченный воин, позевывая и обдавая Свальда волной перегара.

Огерсон вдруг вспомнил, что Рорк вчера нашел двух родичей в хирде (корабельная команда, отряд воинов, идущий с ярлом) Харальда. Те могли знать, что произошло — и почему его сдержанный братец вчера опрокидывал одну чашу за другой.

— Думаю, чтобы ни случилось, Харальд с этим справится. — Криво улыбнувшись, ответил Свальд.

Ему не хотелось признаваться, что собственному брату Харальд так ничего и не рассказал.

На его счастье, опохмелившийся верзила обрадовался возможности поболтать с ярлом. Вчерашняя попойка и сегодняшний эль сделали его разговорчивым.

— Он в прошлом году купил у одного купца на датском торжище девицу из Англии. Рабыня прожила у него всю прошлую зиму, и Харальд ее пальцем не тронул. Все было хорошо, ярл надарил ей побрякушек, девица задрала нос. Ходила и хвасталась перед всеми, что теперь она госпожа, хозяйка в поместье. Даже начала ругаться с Кейлевом, который присматривает за рабами — все требовала, чтобы у нее было человек шесть прислуги только для нее…

— И что же случилось потом? — С замиранием сердца спросил Свальд, забыв про все.

Рорк поскреб белесую шевелюру.

— Да то же, что со всеми. Четыре месяца назад Харальд вернулся из похода, улегся с ней спать, а утром кинулся ее искать. — Пробасил он. — Она ушла из его постели ночью, так он сказал. Вышла зачем-то ночью из поместья, однако далеко не ушла. Куски тела нашли в лесу, разодранными на мелкие части. С тех пор твой брат не смотрит на захваченных в плен невольниц. И никого не покупает на торжищах. Спит всегда один, как делают, когда получат рану пониже живота. Его воины говорят, что он становится все угрюмее. Иногда так смотрит… даже воины из его хирда боятся к нему подходить.

Свальд вздохнул. Плохо. Если брат-берсерк начнет замыкаться в себе — может и с ума сойти…

— Слушай, ярл. — Сказал вдруг Рорк, все еще стоявший рядом. — А давай сделаем твоему брату подарок. Привезем ему из Новгорода красивую славянскую девку. У меня, помню, был знакомый, с которым я плавал раньше на драккаре ярла Трюгве. Так вот, он говорил, что у славян девки веселые и скучать с ними не приходиться. Глядишь, они твоего брата и развеселят. Развеется, хоть перестанет своих воинов пугать. А помрет славянская девка — кто по ней плакать будет?

— Подумаем. — Дрогнувшим с похмелья голосом сказал Свальд. И посмотрел в море.

Его люди, уже поправившие здоровье крепким элем, готовились к отплытию. Дня через три его драккар будет в Новгороде. А еще через две недели, если будет на то воля Одина — и попутный ветер — они смогут добраться до Хааленсваге, имения брата. И почему бы действительно не привезти ему славянскую девку? Как бы промежду прочим, в подарок, раз уж он сам теперь рабынь не покупает? Глядишь, и завлечет славянка угрюмого Харальда своими прелестями. Брат развеется, перестанет зло глядеть на людей из своего хирда…

Главное, чтобы брат не сошел с ума. А уж со своими рабами всяк волен поступать, как хочет.

ГЛАВА 3. Замок Вайленсхофф

— Вы хотите сказать… — Король Готфрид побарабанил пальцами по дубовому столу. — Что вам так и не удалось подобраться к этому оборотню?

Богато одетый купец склонил голову.

— Нет, ваше величество. После случая с той обученной девицей, которая сумела опоить и выманить его за ворота, оборотень больше не покупает рабынь. Я несколько раз пытался подсунуть ему подготовленных девок, но, увы…

Купец огорченно цокнул языком.

Готфрид глянул в окно. Отсюда, из окна Вайленсхоффа, построенного на высоком холме, долина реки Люнсве виднелась как на ладони. Конец лета. Золотистые лоскуты созревших нив тянутся до самого горизонта. От голубого неба их отделяет только кайма горной гряды, туманная и синеватая. Это Хоренсдорфские горы, где собирают лучший в мире виноград — светло-зеленый и розовый, сияющий соком на просвет.

И те же горы тянут свои вершины из-за соснового бора, что наступает на долину с левой стороны. По правую руку река Люнсве начинает петлять, и в той стороне вместо лесов шумят сады.

Здесь, в этой долине, находится сердце мира, не раз говорил ему отец, старый король Хайрике. И добавлял — род, который владеет этой долиной, рано или поздно будет владеть всем миром. Сейчас он был как никогда близок к этому… вот только проклятый оборотень мешал, упрямо не желая попадаться в западню.

— Я не могу ждать. — Задумчиво сказал Готфрид. — Если оборотень не идет ко мне сам, значит, я отправлюсь к нему.

Купец низко поклонился. Сказал тонким фальцетом, еще не успев разогнуться:

— Ваше величество, это опасно. Дом Харальда стоит на одном из северных фьордов, чтобы добраться туда, придется долго плыть вдоль берегов, где живут нартвеги. А они недружелюбны к проплывающим. И их драккары всегда стоят наготове.

Готфрид снова посмотрел в окно. По голубому небу над его долиной бежало облачко, похожее на лодку. Вот он, знак богов…

— Значит, мне придется построить свои драккары. — Объявил он. — Пусть это займет у меня всю зиму, но следующей весной, пока нартвеги еще сидят в своих берлогах, я поплыву к… как там называется место, где живет сынок Ермунгарда?

— Хааленсваге, ваше величество…

— К этой Хальневаге. — Решительно сказал король. И, скривившись, сплюнул на дорогой ковер, постланный ему под ноги. — Ну и названия у этого народца. Эй, там. Принесите вина. Мне нужно смыть привкус грязи, что остался во рту от этих звуков.

— Однако потребуется не меньше полусотни боевых кораблей, ваше величество. Но даже тогда… — Нерешительно сказал купец.

И замолчал, смутившись. Кто он такой, чтобы советовать потомку великого Хайрике?

Неслышными шагами вошел кравчий короля — с подносом, на котором стоял громадный бокал. С легким полупоклоном протянул королю поднос.

— Я построю больше полусотни. — Отмахнулся Готфрид. Отхлебнул вина, задумался, зажмурив глаза. — Главное, застать оборотня врасплох.

— Говорят, у оборотня есть двоюродный брат. По матери. — Пробормотал купец. — Он собирается жениться на дочери конунга Гунара — это один из корольков, которых немало в землях шведов.

— А, — Готфрид улыбнулся. — Возможно, это нам пригодится. Какие у оборотня отношения с семьей его матери?

Купец едва заметно сглотнул, видя, как король делает следующий глоток. День выдался жаркий. Ему, пропотевшему в парадной накидке из парчи с собольим воротником — от вшей — тоже хотелось пить.

Но нужно было терпеть. Он стоял перед великим королем, получившим от отца в наследство все земли по реке Люнсве, Орне и Швебе. Отрубившего голову королю Горной Саксонии, Гульриху. Казнившего каждый день по преступнику — дабы все видели, что закон в его землях не дремлет никогда…

— Не очень хорошие, ваше величество. Ярл Турле, дед матери Харальда, не простил дочери рождение бастарда. О том, что оборотень — сын великого Змея, тогда не знал никто. Да и сейчас об этом предпочитают помалкивать. Нартвеги считают, что Ермунгард, Мировой Змей, слышит и видит все. Турле из милости даровал ребенку жизнь, но мать Харальда отдали в жены человеку с южных земель нартвегов…

Король закашлялся.

— У этих ублюдков с ледяными глазами есть южные земли? Представляю, что там растет…

— Да, их юг в десять раз холоднее нашего севера. — Купец на всякий случай снова поклонился, коротко и быстро. — Тот человек, за которого отдали мать Харальда, оказался берсерком. В один из дней он зарубил свою жену боевым топором. Оборотень так и не простил этого своему деду. Он жил в доме ярла Турле как безродный щенок, не признанный никем из воинов ярла за своего сына. В четырнадцать лет оборотень отправился в свой первый боевой поход. Через три года Харальд имел уже достаточно золота, чтобы построить небольшой снеккар. Через пять лет пересел на огромный драккар. Потом построил дом на берегу фьорда, отстроил поместье…

Купец вспомнил, как кривился король, произнеся название фьорда — Хааленсваге. И благоразумно перескочил на другое:

— После всего, что случилось в его детстве, он не поддерживал никаких отношений с ярлом Турле. Однако с братом Свальдом, сыном своего дяди Огера, Харальд дружит. Еще с детства.

— И в случае чего… — Перебил его Готфрид. — Можно использовать и это. Что ж, пусть оборотень порадуется жизни до следующей весны. А ты пока что разузнай про этого Свальда. И продай ему какую-нибудь рабыню поумней…

ГЛАВА 4. Город Ладога

— Забава, подлая ты девка. Почему наша одежа до сих пор не стирана?

Забава хотела было сказать, что она до сих пор смотрела за хлебами, поставленными в печь — а потому отлучиться для стирки никак не могла. К тому же вчерашнее перестирано еще вчера. А одежда, о которой шла речь, тетка Наста и Красава сбросили только сейчас, вернувшись с торжища, куда ходили за тканями.

Но хлеба, вынутые из печи, уже отдыхали на столе, укрытые чистыми тряпицами. А потому оправдываться ей было нечем. Так что Забава, на всякий случай отступая поближе к двери, сказала ровным голосом:

— Прости, тетка Наста, забыла я.

Та замахнулась, Забава отступила еще дальше. Пообещала приглушенным голосом, ногой нашаривая порог за спиной:

— Сейчас все перестираю, тетка Наста.

И толкнула дверь, чтобы ускользнуть с поварни.

— Матушка. — Разнеженным голосом сказала Красава, обмахиваясь ладонью. — Схожу-ка и я на озеро, с этой недотыкой. Пусть меня ветром обмахнет. Жарко, мочи нет. Опять же — платье, что на стирку брошено, у меня одно из лучших. Одна кайма жемчужная в два пальца шириной… не ровен час — испортит эта злыдня мою одежду. Приглядеть бы.

— Сходи. — Разрешила тетка Наста. — Да поосторожней будь, ягодка. В воду не лезь, вдруг омут? На бережку сиди, не пачкай белы ноженьки. И со змеи этой подколодной, Забавки приблудной, глаз не своди. Вдруг и впрямь платья испортит?

Забава выскочила в горницу, слыша за собой шаги двоюродной сестры — та всегда ступала звучно, игриво, точно в танце шла. Взбежала по лестнице на второй этаж, в спаленки, где по лавкам валялись платья, скинутые Красавой и теткой Настой. Собрала все в охапку и скатилась по лестнице.

Красава уже поджидала во дворе под навесом. Разморено приказала, поворачиваясь неспешно, белой лебедушкой:

— Ты вот что, Забавка. Прихвати-ка с собой жбан квасу из погреба. Вдруг на озере мне попить захочется? И покрывальце возьми, подстелить, где сяду. Я, чай, не в обносках хожу, из милости у дядьки не живу, за мои платья серебром плачено. Так что их беречь надо, в траве не пачкать…

Красава спесиво скривила губы и вскинула подбородок. Глянула на Забаву сверху вниз. Та молча, равнодушно развернулась — вроде как и не слышала злых слов. Сбегала в баньку, покидала пропотевшую одежду в невысокое, из досок сбитое ведро. Сунула туда же глиняную баклажку, где побулькивал настой мыльного корня.

И птицей унеслась из бани в погреб. Принесла жбан, выстуженный подземным холодом, на жаре вмиг запотевший. Примостила его во второе ведро, содрала с веревки постиранное вчера покрывальце, подперла им жбан. Отступила назад и оглядела.

Вроде бы с умом все уложила — нигде не брякнет, не разольется.

— Долго еще возиться будешь, неумеха ленивая? — Крикнула со двора Красава.

— Иду-иду. — Отозвалась Забава.

Разговаривать с заносчивой сестричкой ей не хотелось — но попробуй не ответь, мигом раскричится. Тут же прибежит тетка Наста, и добра не жди…

Забава крутнулась, взяла со стены в предбаннике коромысло, подхватила на него оба ведра. Спорым шагом вышла со двора.

Красава выплыла следом. Крикнула, едва выйдя за ворота:

— А ну стой, куда бежишь. Я не собака приблудная, чтобы по городу носится вприпрыжку. Девице моего рода ходить положено степенно, павою…

Забава поубавила шаг, не оглянувшись на двоюродную сестру. Здесь, за высоким забором добротного дома дядьки Кимряты, где глаза тетки Насты ее уже не видели, Забаве даже дышалось спокойнее. И можно было не на всякий Красавин крик отвечать…

Над забором высунулся соседский мальчишка, Ушата. Улыбнулся щербатым ртом, прокричал радостно:

— Красава-квашня, лицо как лопата, умом скудновата.

И как дыхания хватило прокричать всю дразнилку без остановки, удивилась Забава. А слова откуда подобрал? Вот же охальник.

Сестра сзади возмущенно завопила, швырнула в мальчишку камнем. Ушату словно ветром с забора сдуло. Забава вздохнула на ходу. Сдурела сестрица. Как можно за глупые слова в мальца камнями швыряться? Ладно он не соображает — но ведь Красава уже выросла, в невестин возраст вошла. У самой скоро дети появятся, должна понимать.

Двоюродная сестра догнала ее, тяжело дыша.

— Это ты его подучила? Отвечай, подлюка безродная.

Забава на мгновение остановилась, переметнула коромысло с одного плеча на другое.

— Да забудь ты этого мальчишку, Красава. Ясно же — глупое дите, только бы позубоскалить…

Но ясного ответа на вопрос — да или нет — она так и не дала. Пусть лучше сестра винит в этом ее, чем Ушату.

— Отцу пожалуюсь, — Грозно сказала Красава. — Наша семья не из последних… и людишки эти нам не ровня. У меня отец в самих подручных самого воеводы ходит. А у этого паршивца отец простой горшечник. Вот выпорют дурня, будет знать.

Забава на ходу вздрогнула. Еще искалечат мальца. А за что? За мелочь, за слово глупое. Сказала просяще:

— Да прости ты его, Красава Кимрятовна. Маленький он еще, несмышленыш…

Сестра завопила в голос:

— Заступаешься? Стало быть, сознаешься, что сама мелкого змееныша подучила?

Выбора у Забавы не было, и она покорно кивнула:

— Я, Красава. От зависти все. Позавидовала твоей красоте несказанной, вот и сбила с пути мальчишку.

После такого объяснения — Забава уже знала это по опыту — сестра обычно становилась помягче.

— Ах, так. Ну, матушка тебе покажет, — Счастливым голосом пообещала Красава.

Забава на миг сбилась с шагу, но тут же выправилась, снова пошла ровно. Подумала на ходу — ничего, выдюжу. Ушата для порки еще мал, а она уже выросла. Да и не станет тетка Наста ее пороть, так, побьет, поворчит да и успокоится. Может, еще без еды на два дня оставит. Невелика беда…

Из города они вышли через боковые ворота — не те, что выходили на большую пристань с торжищем, а другие, помельче, на другом конце города. Разморенный жарой стражник, сидевший на корточках под бревенчатой засекой (стена из поставленных стоймя заостренных бревен), лениво проводил их взглядом. И отвернулся.

Чтобы не говорили люди про князя Рюрика, одного у него не отнять — под его рукой город зажил мирно. Вон и боковые ворота держали распахнутыми день-деньской. А ведь года четыре назад все было иначе. И с тяжелым коромыслом, в то время ей и вовсе непосильным, приходилось идти через главные ворота, по самому краешку торжища. Не то, что теперь — рукой подать до воды…

На берегу озера, плескавшегося неподалеку от городских стен, все мостки оказались заняты. Бабы стирали, некоторые — зайдя в воду по колено. Мальчишки купались, прыгая в воду с дальнего края мостков. На берегу звенели крики, повизгивали девки. Красава, недовольно сморщившись, потребовала:

— Стой.

Потом, подбоченившись, окинула взглядом детей и баб на берегу. Решительно объявила:

— Дальше пойдем. Хочу, чтоб вокруг меня тишь да гладь были. Посидеть в тенечке, понежиться… А здесь солнце припекает и дети визжат. Мне такое не по нраву. Хочу, чтобы деревья рядом стояли, лесок шумел.

— Тогда до речки Лисовки придется идти. — Забава удивленно глянула. — Раньше нее леса на берегу нет, одни луга тянутся. Не близко это…

Красава вскинула голову, зло поджала губы.

— Хочу тень. И тишь. А ты давай работай ногами, а не языком, бездельница.

Забава молча развернулась, пошла по берегу, про себя досадуя на Красаву. Хорошо ей — идет, ручками помахивает. А ей на обратном пути тащить все постиранное. Да еще два ведра, сбитые из досок. Те от воды, как водится, намокнут, станут еще тяжелее…

До речки Лисовки, хвала матушке-Мокоши, они не дошли. Красава, притомившись, выбрала место, где берег становился крутым, поднимался обрывом, бросая на желтый песок внизу зыбкую тень. Встала на самом краю, огляделась, объявила капризно:

— Здесь сяду… сыщи-ка тропинку вниз. И меня по ней сведи осторожно, поняла? Давай ищи, недотыка.

Забава молча нашла место, где обрывчик рассекала ложбинка. Скатилась вниз, гремя ведрами, оставила ношу на берегу и снова побежала вверх — за Красавой. Двоюродная сестра спускалась медленно, повизгивая и хватаясь за пучки растущей на склоне травы. Потом устроилась поверх покрывала, постеленного Забавой, глотнула холодного квасу из жбана и замерла в теньке, вытянув ноги.

Забава, подоткнув подол старенького платья — сама сшила год назад из старой пестрядины, отданной теткой Настой — зашла в воду. Зачерпнула пол-ведра, выволокла назад на берег и принялась стирать, встав на колени.

Красава следила из тени с разморенным прищуром. Гладь озера лежала перед ними чистым зеркалом, только в отдалении плыл темный кораблик с убранным парусом. Ветра не было, шли, похоже, на веслах…

ГЛАВА 5. На драккаре Свальда Огерсона

— Ярл, глянь. Вон там две дуры-бабы на берегу плещутся, — Эрев-швед, сидевший на первом весле, с улыбкой махнул в сторону берега.

— Прогуляемся? — Лениво предложил Рорк, сидевший на кормовом весле и как раз сейчас вместе с другим викингом неторопливо отжимавший вперед рукоять, в неспешном гребке. — Если там не бабы, а девки — вот тебе и подарок для твоего брата…

Свальд Огерсон, придерживая рукой кормило, глянул в сторону берега. Отсюда одеяния женщин выглядели крохотными метками на серо-зеленой полоске берега. Одно пятнышко коричневое — значит, дешевое тряпье. А вот второе манит издалека густым красноватым цветом. Дорогая ткань. Вторая женщина на берегу из богатого дома. Но замужних вот так просто, с одной прислужницей, далеко от дома не отпустят. Похоже, и впрямь девка. День жаркий, вышла прогуляться с рабыней…

— Весла суши. — Приказал Свальд. — Эрев, Рорк, пойдете со мной на лодке. Поглядим, что там за дичь по берегу гуляет. Сигурд, пошли смотрящего на мачту. Если увидит чужой корабль — сразу гребите к берегу, за нами. Если это корабль конунга Рюрика, мы девок спрячем. И скажем, что пристали к берегу, чтобы набрать воды.

Он первым, скинув дорогой расшитый плащ и рубаху из тонкого полотна, скользнул по канату в лодку, тащившуюся за драккаром на буксире. Следом молча спустились Эрев и Рорк. Широкоплечий швед тут же подхватил уложенные вдоль бортов весла, принялся грести. Рорк сел на кормило, Свальд устроился на носу, вглядываясь в берег.

— Возьми-ка в сторону. — Приказал он Рорку. — Не будем пугать дичь сразу, сначала поглядим со стороны — не староваты ли курицы…

— Осторожным ты стал, ярл, — Рорк улыбнулся, выглянул из-за спины могучего Эрева.

— Тут станешь осторожным. — Проворчал Свальд. — Говорят, конунг Рюрик всякого, кто приходит к нему без белого щита на мачте (знак добрых намерений), казнит без разговоров.

— Так у нас же есть такой? — Удивился глуповатый швед.

Свальд глянул недовольно, но все же пояснил:

— Есть-то он есть, только вот девок красть, если идешь с белым щитом, не положено. За такое Рюрик может и руки отрубить. А то и кое-что другое, пониже. Нам повезло, что курицы ушли от города так далеко. Места здесь безлюдные, никто ничего не заметит. Тихо высадимся и тихо уйдем. Вон к тем тростникам поворачивай, Рорк…

Платья и нательные сорочицы Забава простирнула быстро. Потом подоткнула подол повыше и забрела в воду, выполаскивать стиранное. Может, она и не заметила бы движение в тростниках, стоявших стенкой по правую руку, там, где берег изгибался, выгрызая из окрестных лугов заливчик. Но в той стороне вдруг испуганно крякнула дикая утка, и Забава разогнулась, поворачиваясь на звук.

Из тростников выскочили два темных силуэта. Один метнулся по берегу к Красаве, другой — к ней самой. Забава, даже не успев испугаться, хлестнула жгутом тяжелого от воды платья по человеку, подбежавшему со стороны тростников. Красава на берегу тут же взвизгнула и замолчала. Как будто чувств лишилась.

Забава отпрыгнула на глубину, провалилась в воду по грудь. Мужчина, шедший на нее, загоготал, расставил руки. Был он светел и беловолос. По вороту посконной рубахи вился незнакомый узор, на поясе подвешен меч — не такой, как у дядьки Кимряты, помельче.

Не зная, что делать, она метнулась еще дальше, с отчаянием глянула на берег. Второй мужчина, тот, что бежал к Красаве, теперь заходил в воду, на подмогу первому. Был он, в отличие от первого, гол по пояс. И меч у него выглядел подлиннее, почти как у дядьки Кимряты…

Сестра лежала под обрывом без движения, словно ее оглушили.

Перепуганная Забава вскинула руки. Одним движением скрутила платье, швырнула его в лицо надвигавшемуся незнакомцу — и рыбкой ушла в воду. Плавала она хорошо, и сейчас рванулась от берега резвым окуньком, с каждым мгновением увеличивая расстояние между собой и пришлым чужанином…

Из тростника хищно выскользнула лодка и полетела следом за ней. Забава заметила ее слишком поздно — когда длинное весло в руках гребца уже свистнуло по воздуху, ударив по плечу. Руку свело болью. И намокшее платье сразу же потащило ко дну, путаясь в ногах.

Она заполошно хватанула воздух ртом, разворачиваясь так, чтобы грести только одной рукой. Но чужая плоскодонка была уже совсем рядом. Ееухватили за косу, дернули вверх. Забава извернулась, махнула рукой, пытаясь попасть по обидчику — но в этот момент что-то мягко шлепнуло ее по затылку. Она потеряла сознание.

ГЛАВА 6. Полон

— Забавка… Слышь, Забавка? Очнись, подлая, кому говорю.

Забава открыла глаза, плохо соображая, где она. Вокруг царил полумрак. Впереди металось какое-то светлое пятно, рядом с ним темнело другое, крупное, отливающее красным. Она поморгала, прищурилась, вглядываясь.

Светлое пятно оказалось просветом между тяжелыми занавесками. Там, за ними, что-то белело, мельтешило. А красноватое пятно оказалось Красавой. Сестра сидела, привалившись к чему-то спиной. Руки у нее, насколько Забава могла видеть, стягивала веревка с хитрыми узлами. Один конец у веревки уходил вниз, к стянутым ногам…

— Лежишь. — Всхлипнула Красава. — А меня тут в полон взяли. А ты спишь, змея подколодная, аж стенки от храпа трясутся…

Забава дернулась и поняла, что связана так же, как сестра. И лежит на гладко выструганных досках, мягко качавшихся под нею.

Откуда-то наплывал неумолчный, мерный плеск волн.

— Мы на корабле. — Прошептала она, осознавая все.

Двое незнакомых мужчин на берегу. Нападение, обеспамятевшая Красава. Корабль, который они видели на озере перед нападением…

Сейчас под затылком у Забавы ныло — похоже, ее оглушили, ударив сзади. И руки связаны. И ноги.

Красава, всхлипнув, сказала с надрывом:

— Все из-за тебя, дрянь ленивая. Затащила меня подальше от города, потом в воду зашла, подол задрав. Вот чужие мужики с озера твою срамоту и углядели. А потом приплыли меня в полон брать…

— В полон? — Забава, перекатившись на спину, села.

И молча окинула взглядом крохотный закуток, в котором они находились. Доски, качка — они на корабле. Небось, на том самом, который она видела на озере перед нападением.

— Куда нас везут? — Спросила Забава, ощущая ужас.

Пробегая по ладожскому торжищу, она видела иногда ряды, где продавали невольников. Туда приводили и полон, захваченный в дальних землях, и проданных за долги тут же, в ладожских землях. Взгляды у всех были потухшие, лица несчастные, точно их вели на казнь.

Бывали хозяева, которые приведенным на продажу рабам крошки хлеба не давали по несколько дней. Их подкармливали сердобольные горожане — бросали кто краюшку от каравая, кто ручку от недоеденного калача…

Неужели и ее ждет такая же судьба?

— Да откуда я знаю, куда нас везут? — Возмутилась Красава. — Не слышишь, что ли, как они за занавесками гавкают — все на чужанском наречии, не на нашем.

Забава прислушалась к звукам, доносившимся из-за занавесок. И впрямь говорят непонятно. Хакают, рыкают.

— Все ты, все ты, змея проклятая. — Заскулила вновь Красава. — Загубила меня, лебедушку, испоганила мою девичью долюшку…

Корабль, припомнила Забава, носом смотрел не на Ладогу, а от нее. Значит, их сейчас увозят от дома. Красава все хныкала и проклинала ее…

Занавески — теперь Забава видела, что они сделаны из шкур, ворсом наружу — вдруг раздвинулись. В закуток, пригнувшись, вошел мужчина. Забава узнала того, кто на берегу сначала подбежал к Забаве, а затем вторым сунулся за ней в воду. Тогда он был гол по пояс, а теперь на нем красовалась рубаха темно-красного с синевой шелка.

Вошедший глянул сначала на Красаву, потом на Забаву. Сказал, коверкая слова:

— Очнутся. Хорошо. Слушаться, не кричать — опять все хорошо. Крикнуть — порка, больно. Уговор?

Забава, похолодев, поняла, что мужчина бывал на ладожском торжище. И с ладожскими торговцами ему приходилось договариваться, иначе откуда бы ему знать слово "уговор"?

Притихшая Красава смотрела на мужчину, раскрыв рот. Тот ей улыбнулся, ткнул в ее сторону рукой.

— Тихо — хорошо. Ночь — покидать ваши земли, другой день — развязать рука. Уговор?

Он мельком глянул на Забаву, и та решилась:

— А вы кто? Куда нас везете?

Мужчина нахмурился, угрожающе подался вперед. Сказал низко, рыкающее:

— Молчать. Не спрашивать. Или больно. Уговор?

Он замахнулся на нее кулаком, но Забава, привыкшая к такому обращению от тетки Насты, даже не дернулась. И не отвела взгляда. Чужанин глянул на нее с удивлением и что-то проворчал на своем рыкающем наречии. Потом все-таки сказал:

— Мы нартвеги. Плыть родина. Если ты кричать — я убить и выбросить вода. Уговор?

Забава молча кивнула. Значит, она теперь тоже полон, и везут ее на родину этих нартвегов. Ой, худо…

Мужчина еще раз предупреждающе глянул на нее и вышел из закутка.

— Слышь, Забавка. — Хрипло прошептала Красава. — Поняла, что этот чужанин сказал? Ночью уже далеко от дома будем. И ведь боится, что закричим. Значит, кто-то услышать может. Может, покричишь, а?

— Без толку кричать не нужно. — Сказала Забава, припоминая, что там было дальше по берегу. — Вот если рядом деревня будет… да и то — вдруг кто из чужан мне тут же рот заткнет?

— Хочешь меня на погибель бросить? — Возмутилась Красава.

Забава помолчала, решаясь. И вдруг сказала горячим шепотом, с надрывом и напором:

— Кабы не ты — не зашли бы так далеко от города. У самых стен города никого не крадут. И стража рядом, и народу полно. А теперь во всем меня винишь? Правильно про тебя Ушата сказал — умом скудовата.

На этом голос у Забавы оборвался, и она замолчала, изумленная собственной смелостью.

Никогда прежде она не смела поднять свой голос против Красавы. С тех самых пор, как ее, еще десятилетнюю, привели в дом к дядьке Кимряте. Про себя Забава много что думала, и на многое хотела решиться… а на деле твердо знала — стоит сказать одно только слово супротив, и тетка Наста вконец разъяриться. А потому не рисковала, предпочитая молчать.

Но вот сейчас, первый раз в жизни высказав то, что думала, Забава ощутила пугающий восторг и облегчение. Даже ужас от того, что она теперь в полоне у чужан, как-то поблек.

— Ах так, — Зашипела Красава. — Мы тебя, нищенку безродную, в свой дом пустили, накормили-одели, а ты язык теперь распускаешь? Осмелела, змея? Погоди, вот ужо…

Тут сестра, видимо, вспомнила, что ее грозная матушка теперь далеко, и не сможет призвать Забаву к порядку. А потому растеряно замолчала.

— Мы пока по озеру плывем. — Объявила Забава. Бросила взгляд на щель в занавесках. — Тут на берегу деревни должны стоять. Да только нартвеги не глупы, близко подплывать не станут. Значит, опасаются чего-то другого. Может, кораблей князя Рюрика? Вот узнать бы, в какой миг княжий корабль мимо проплывет, да тогда и крикнуть.

Она вздохнула.

— Трусиха ты. — Презрительно сказала Красава. — Все боишься, вымериваешь. Мало тебя моя мать била, надо было больше. Ты меня, за то, что тебя в нашем дому кормили-поили, грудью от всякой беды должна заслонять. А ты…

Забава не ответила. Головная боль от затылка переместилась на лоб, руки саднило от жесткой веревки. И ноги онемели.

Как ни тяжка ее жизнь у тетки Насты, но жизнь рабыни, да еще у чужан, будет еще хуже.

— Бежать надо. — Прошептала Забава едва слышно.

Но Красава ее услышала. Сказала плачущим голосом, громче, чем прежде:

— Как бежать-то? Сами связаны, сидим на корабле, кругом вода…

Забава промолчала — знала, что двоюродная сестра не умеет плавать.

Придется бежать одной, решила она. Доплыть до берега, найти людей, попросить помощи — все-таки Красава дочка подручного воеводы, ради нее могут и нарочного в Ладогу послать. Если оттуда придет корабль с войском, нартвегам не поздоровиться…

Вот только пока он придет, чужанского корабля и след простынет. Сгинет Красава в неведомых землях, а тетка Наста Забаву найдет и прибьет. За то, что не уберегла ее ягодку.

Забава, так и не приняв окончательного решения, гибко наклонилась вперед. Белый дневной свет в щели между занавесами лиловел, заплывая вечерними тенями. Она, напрягая глаза, всмотрелась в узел на руках. Хитро накручено. А вот если ту петельку подцепить зубом…

Конец веревки, идущий к ногам, не позволял поднести руки поближе. Забава наклонилась еще сильнее — чуть ли не вдвое сложилась. Вцепилась зубами в узел на руках, дернула…

ГЛАВА 7. Побег

Пока Забава трудилась над своими руками, сестра смотрела на нее из своей стороны закутка с ненавистью. Процедила сквозь зубы:

— Что делать-то собралась, пуганка паршивая?

Забава, оторвавшись от неподдающегося узла, тихо ответила:

— Не знаю. Если бы ты плавать умела, можно было бы вплавь до берега добраться. А так…

Она снова наклонилась к веревке.

— Все ты знаешь, змея подколодная. И то, что я плавать не умею — тоже. — Прошипела Красава. — Да только смотрю, руки-то себе все равно развязываешь. Бросить меня решила? Сама уплывешь, а сестру двоюродную оставишь тут на позор, на обиду? На поругание?

Забава опять со вздохом оторвалась от узла. Пообещала шепотом:

— У них тут лодка есть. Я ее видела краем глаза, когда они меня в воде поймали. Как стемнеет, чужане лягут спать. А мы с тобой проберемся к той лодке и удерем. По-другому никак.

— Ну, смотри. — С угрозой прошипела Красава. — Выручишь меня из этой беды — упрошу маменьку, чтобы тебя простили. Не выручишь…

Тут сестра споткнулась и замолчала. Видно, осознала, что тогда уже ничего не сможет сделать. Забава не ответила, не до того было. Узел наконец-то развязался.

Едва она освободилась, сбоку захныкала Красава:

— А мне? Болят белы рученьки под путами, сил нет…

Но тут рядом с занавесями раздались тяжелые шаги, и Забава, торопливо намотав веревку обратно на руки, забилась в уголок.

Вошел чужанин — не тот, что приходил раньше, а другой. Рубаха попроще, в руке кувшин. Грубовато рявкнул что-то непонятное, шагнул к Красаве и поднес к ее губам кувшин. Та жадно принялась глотать. Затем настала очередь Забавы пить из кувшина.

То, чем напоил их чужанин, оказалось кислым пойлом, похожим на сильно перебродивший квас. С горьким привкусом. У Забавы, с утра ничего не евшей, от питья тут же закружилась голова. Потом пришедший развернулся к занавескам, собираясь уйти, но Красава вдруг выкрикнула:

— Еще дай. Не видишь, горло пересохло?

Мужчина удостоил ее косого взгляда и молча вышел.

Забава облегченно выдохнула, едва занавески упали вниз. Больше всего она боялась, что вошедший заметит ее развязанные руки. Но обошлось.

Поддавшись вперед, Забава торопливо принялась распутывать веревки на руках сестры. Там узлы оказались попроще, и затянуты были не так сильно.

Пока она возилась, развязывая Красаву, край занавесок успел окраситься в алое — солнышко заходило. На корабле один раз прозвучали крики, беготня. Затем все стихло. К тому времени и алые отсветы успели потухнуть, в закутке стало совсем темно. Меж краями занавесок мрак оказался чуть пожиже, словно его подсвечивало что-то. То ли луна, то ли факел какой.

Плеск волн под ногами стал тише, мягче — чужанский корабль теперь не плыл, а стоял на месте. Забава для верности выждала, чтобы чужане уснули покрепче. Прошептала:

— Красава, я пошла. А ты сиди тут. Жди меня…

Сестра тоже шепотом возмутилась:

— Еще чего. Сама сбежишь, а меня бросишь? Не бывать тому. Если не возьмешь с собой — закричу. Клянусь…

Голос у нее уже начал набирать силу. Забава, метнувшись, едва успела зажать Красаве рот ладонями, чтобы в крик не пошла. Зашептала в ухо:

— Да тихо ты. Я по кораблю не пойду. Вдруг поймают? Как выберусь, сразу в воду спущусь и поплыву. Лодка у чужан есть. Думаю, они ее позади корабля привязанной держат. Я до нее доберусь, потом вернусь обратно за тобой на лодке. Окликну, ты и спустишься. А пока сиди наготове, молчи… поняла?

Она и не ожидала, что ухватит Красаву так крепко. Сестра попробовала вырваться, но не смогла. Смирившись, покивала — Забава этого не увидела, но почувствовала.

— Ты, Красава, плавать не умеешь. — Добавила она на всякий случай, ощущая легкую вину. — А так бы прямо сейчас со мной поплыла. Смотри, не оплошай, когда позову. Вылазь и вниз прыгай.

Она убрала руки и выскользнула из закутка, отгороженного занавесками. Пригнувшись, метнулась к дощатому невысокому бортику, присела на корточках.

И огляделась.

Чужой корабль тихо покачивался на волнах, освещенный лунным светом. Поперек корабля шли лавки, разделенные проходом, посередке поднималась мачта — а под ней сидел один из чужан. Хорошо хоть, глядел не в сторону Забавы.

А совсем рядом лежал берег. На полоске песка, окруженной деревьями, отделенный от корабля зеркалом воды, горел костер. Вокруг сидели и лежали чужане, отсюда, издалека, смотревшиеся малыми букашками. Лодка покачивалась там же, напротив костра…

Может, выбраться отсюда сразу на берег, подумала Забава. Раз уж до него рукой подать. И спрятаться в лесу. Однако Красава до твердой земли без шума не доберется. А оставить ее тут, чужанам на поругание, жалко. Хоть и вредная, а все своя.

Только вплавь сестру не потащишь, а лодка качается на волнах у берега, рядом с костром…

А если увести вместо лодки корабль? Забава даже улыбнулась от такой мысли. Корабль — махина огромная. Только от плеса отойдет, на берегу тут же крик поднимут.

Что же делать? Может, найти какие деревяшки на корабле? И соорудить плот. Красава за него уцепиться, а она будет грести. Уплывут отсюда потихоньку, пристанут к берегу в отдалении. Спрячутся. Искать их в здешних местах чужане не рискнут — так недолго и охранного корабля самого князя Рюрика дождаться…

Но прежде чем браться за плот, нужно уложить того чужанина, что сидит сейчас под мачтой, привалившись к ней спиной. Верхом на бочке, лицом к глади озера.

Забава едва слышно вздохнула в темноте. Никогда ей еще не доводилось людям по голове бить. А придется выучиться. Главное — подобраться к чужанину неслышно. Что ж, в этом она мастерица. Когда тетка Наста бывает не в духе, по дому Забава не ходила, а шныряла серой мышкой. Не приведи Мокошь, половица какая скрипнет — тетка тут же вскинется, даст нахлобучку…

Вот только как бы с берега ее не заметили.

Забава в темноте нашарила край подола дранного платьица, заткнула его за веревочную опояску. Прищурилась, пытаясь разглядеть нутро корабля, в котором сидела. Найти бы палку покрепче и подлиннее…

Сверху дунул ветер, волны заплескали в борт громче, чем раньше. Матушка Мокошь, взмолилась про себя Забава, помоги мне. Не оставь в беде своих дочек.

Ветер дунул снова, корабль закачался на волне. Чужанин вдруг встал с бочки, кошачьей походкой двинулся в сторону Забавы. Она замерла, вжимаясь в доски невысокого бортика. Только бы не разглядел…

Остановился мужчина напротив нее, у другого борта. И как не разглядел? Видно, матушка Мокошь отвела чужанину глаза, чтобы помочь ей, Забаве. Чужанин наклонился, что-то проверяя…

Забава вытянула руку вдоль борта. Особо и не надеялась найти что-то — но пальцы наткнулись на нечто круглое. Большое, плоское, как поднос. Она привстала, ухватив находку за края. Вскинула вверх, поднатужившись. Штуковина оказалась тяжелой и немаленькой, шириной с добрую бочку. Ладно хоть плоская, видать, и впрямь поднос…

Отчаянно вздохнув, Забава метнулась к чужанину, с размаху опуская находку на мужской затылок. И вновь ей повезло — чужанин, даже не вскрикнув, рухнул лицом вниз, на доски. Она кинулась искать деревяшки. Пригибаясь, чтобы не увидели с берега.

Вдоль борта корабля лежали весла, уложенные в две груды поверх лавок. Забава приподняла одно из них. Тяжелое, видать, из комля резали, чтобы не гнулось. Такое, если бросить в воду, наполовину утонет.

Она на мгновение задумалась. А не связать ли вместе несколько весел? Но тут же качнула головой. Опасно, в воде веревки наверняка размякнут и растянутся. И тогда гладкие рукояти выскользнут из связки, разойдутся, оставляя Красаву без поддержки…

Надо поискать что-то еще. Забава, пригнувшись, побежала дальше, хваталась за все, что подворачивалось. На другом конце корабля нашлось длинное бревно. Искусно вырезанное с одного конца, крупное, но легкое. На пробу она его подняла — сразу, даже не напрягаясь. Такое удержит на плаву не только Красаву, но и ее.

Перед тем, как вытащить сестру из закутка, Забава скинула в воду весла, лежавшие вдоль одного из бортов. Того, что глядел на озеро. На другой стороне скидывать весла побоялась — еще заметят с берега. Пригнувшись, вернулась в закуток, собирать веревки, которыми чужане их связали…

— Что там? — Жадно спросила Красава из темноты, услышав ее возню.

— Корабль у берега встал, на ночевку. — Тихо ответила Забава, шаря по доскам руками и тут же занозив ладонь. — Лодка на берегу привязана, мне не забрать, увидят. Тут, на корабле, был один чужанин, да я его оглушила. И бревно нашла. Поплывешь, держась за ствол, Красава Кимрятовна. Или плыви, или оставайся здесь, вот тебе мое последнее слово. Иначе не выбраться…

— От такой, как ты, разве толковой помощи дождешься? — Зло прошипела сестра.

Забава ощупью нашла последнюю веревку, валявшуюся у Красавиных ног. Спросила, приглушив голос:

— Так поплывешь? Или одной бежать?

Сестра, помолчав, прошептала:

— Поплыву. Но если меня утопишь — матушка тебя со свету сживет, так и знай.

Забава, не ответив, выскользнула из закутка. Стянула узлом два куска веревки, привязала конец к толстой поперечине, поднимавшейся над бортом у первой лавки. Чужане, видно, ее использовали, чтобы крепить весло — а она использует, чтобы сгрузить в воду Красаву.

Закончив с этим, Забава быстрым шагом вернулась на нос. Скинула бревно в воду, следом спрыгнула сама, повиснув на руках — чтобы не плюхаться громко, с шумом. Накинула веревочную петлю на изрезанный конец бревна. Выемки тут оказались огромные. Забава, скользнув по ним рукой, решила, что это морда какого-то зверя, в рогах и выступах.

Веревку она привязала к своей опояске и поплыла, волоча за собой бревно. Неверный лунный свет высвечивал дощатый борт с этой стороны. И ветер от берега дул все сильнее, принося неровную зыбь. Забава порадовалась — волна утащит бревно с Красавой, помогая ей, увлечет его течением…

Вверх взобралась молча, цепляясь босыми ногами за доски корабельного борта. Вывела из закутка Красаву, кое-как уговорила ее схватиться за веревку, а потом перевалить через бортик. Сама Забава спустилась в воду, пока та еще висела в воздухе, тяжело дыша и ойкая.

Вниз сестра сползла тяжело. Забава всякий раз боялась, что их услышат с берега. Но матушка Мокошь приглядывала в эту ночь за ними в оба своих глаза, и чужане ничего не услышали.

Подогнав бревно к Красаве, все еще державшейся за веревку, Забава дождалась, пока та ухватится за него. И поплыла от берега, толкая перед собой бревно.

Время от времени, уставая, Забава и сама повисала на стволе. Ветер все крепчал, поэтому через некоторое время она повернула к тому же берегу, на котором остановились для ночевки чужане. Только держала наискосок, чтобы выйти на сушу подальше от них.

Против волн выгребать оказалось труднее. Красава, не умолкая, шепотом жаловалась на лютый холод, пробиравший ее в воде, на свою несчастную долю, на Забавину злобу. В перерывах между жалобами она вяло плескала по воде ладошкой — на том ее помощь и ограничивалась.

Хуже было то, что ветер нагнал тучи, скрывшие луну. Берег спрятался во мраке. Только по правую руку от Забавы светился огонек костра, разожженного чужанами.

Потом ветер донес далекие крики чужан — их побег обнаружили. Испуганная Забава начала грести быстрее. Да и Красава забила по воде рукою чаще.

Когда под ноги ткнулось илистое дно, Забава уже не верила, что они смогут доплыть до берега. Красава, висевшая на бревне, ногами дно поймала уже после нее. И тут же встала, оттолкнув бревно. Размашисто зашагала к берегу, прячущемуся во мраке.

Забава, задыхаясь, поплелась следом.

ГЛАВА 8.На берегу

Едва дойдя до берега, Красава объявила, хрипя и стуча зубами:

— Ноги не идут… замерзла, мочи нет.

Забава, оскальзываясь на илистом берегу, догнала ее, подхватила под руку. Сказала шепотом:

— Не кричи, чужане близко. Скидывай одежду, я выжму — и снова накинешь…

— А потом в мокром ходить? — С ужасом возмутилась Красава.

Забава выдавила, постукивая зубами:

— Иначе нельзя. Костер развести нечем, да и нельзя — мы от корабля чужан недалеко уплыли, могут и увидеть.

— А что ж теперь, замерзать? — Сестра начала заикаться.

Забава, не слушая ее, огляделась. Вон те тени — точно кусты. Сказала подрагивающим голосом:

— Спрятаться нужно, Красава. Дождемся, пока рассветет, а потом побежим деревню искать…

Красава еще раз всхлипнула и начала сдирать с себя мокрую одежду. Покидала все на Забавино плечо, предупредила:

— Выжми хорошо, а то знаю я тебя… и косорукость твою. Чтоб ни капли воды не осталось. Да смотри шитье не порви.

Забава вздохнула. Раз уж она ее спасла — придется с ней нянчиться, пока не отдаст кому-нибудь под опеку.

Покончив с одеждой Красавы, она выжала свое платье с сорочицей. Кое-как натянула мокрое обратно, ухватила сестру за руку и потянула ее к кустам.

— Пойдем спрячемся…

Та сначала дернулась, но потом все-таки пошла.

Свальд Огерсон в ярости метался по драккару. Хрорик, которого оставили сторожить корабль, оплошал, да еще как. Славянки сбежали, а перед побегом выбросили за борт половину весел. Хорошо, что востроглазый Сигурд, едва они поднялись на борт, заметил рукоять, торчавшую из воды посреди лунной дорожки, лежавшей на озере.

Свальд уже послал лодку с несколькими гребцами на поиски весел. Но опасался, что часть из них так и не найдут, потому что поднявшийся ветер гнал волну от берега, унося все, что не тонуло. Похоже, в родной Нартвегр придется плыть без нескольких весельных пар. Хорошо, если попутный ветер будет дуть всю дорогу. А если нет, то домой он приплывет через месяц, не раньше.

Но хуже всего то, что вместе со славянками исчез корабельный дракон — резное навершие с носа, в котором когда-то корабельный мастер Уве запечатлел душу его драккара. Здесь, на озере, которое лежало во владениях Рюрика, Свальд Огерсон в знак мирных намерений снял с носа резного дракона. Оставив тем самым свой драккар без защиты и без яростной драконьей души, помогающей пересечь моря, над которыми властвует Ермунгард. Кто теперь отвратит от него ярость Мирового Змея, требующего, чтобы корабли детей Севера несли на себе вырезанных из дерева драконов? Кто одним своим видом будет пугать поселян, когда он пойдет с набегом?

И каждый викинг знает — когда драккар теряет дракона, удача его оставляет.

— Надо их найти, — Крикнул он. И пнул ближайшую лавку. — Хрорик, как ты мог позволить какой-то девчонке вырубить себя? Ты, воин. В скольких походах мы побывали — а ты не смог усторожить пару славянок. Славной будет эта зима — по всему Нартвегру начнут складывать песенки о драккаре, с которого может убежать любая девчонка.

— Прости, ярл. — Промямлил Хрорик.

И поднял было руку, чтобы пощупать шишку с гусиное яйцо величиной, вскочившую у него на затылке. Но натолкнулся взглядом на суровые лица товарищей, освещенные светом луны — и замер.

Он подвел не только ярла Огерсона, но и их. Потому что резной дракон бережет не только корабль, но и воинов, что на нем плавают.

— Думаю, эти девки забрали нашего дракона, чтобы не утонуть. — Придушенным от ярости голосом сказал Свальд. — Они используют его как простое бревно. По лавкам. Мы еще можем их нагнать.

— Но сейчас ночь, ярл… — Заикнулся один из викингов.

Свальд одарил его свирепым взглядом, и воин поежился. Не зря поговаривают, что двоюродный брат ярла не просто берсерк, а еще и оборотень, зачатый неизвестно от кого — вон и у самого Свальда глаза дикие, звериные.

— Здесь не море, а пресная лужа. — Рыкнул Свальд. — Пошлите на нос двух парней с длинными шестами, пусть промеряют дно, чтобы мы не натолкнулись на мель. На лавки, я сказал. Мы не уйдем отсюда без дракона. Пусть двое отправятся на берег, стеречь котел с похлебкой. Мы вернемся, когда найдем то, что эти девки своровали.

Сигурд ткнул пальцем в сторону сначала одного, потом другого викинга, выбирая. Кивнул на берег. Воины тут же подошли к борту и с плеском обрушились в воду. Эрев-швед, стоявший на носу, торопливо выбирал якорь. Викинги молча и быстро занимали свои места на лавках. Весел не хватало — лодка, посланная на их поиски, нашла лишь пять штук.

Свальд, стоя на носу, думал о том, что драконы тоже дети Ермунгарда. А раз так, негодные славянки, прихватив при побеге голову дракона, оскорбили и его. Выдохнув, он скрипнул зубами. Бросил негромко, глядя в легкие складки тумана, начавшие подниматься над темной водой:

— Ермунгард… клянусь, что принесу тебе в жертву двух рабов, как только вернусь домой. Только помоги найти душу моего драккара.

Из туч вдруг выглянула луна — яркий свет проложил серебряную дорожку по реке. Тут же, перекрывая звук слаженного удара весел, мощно и громко плеснуло. Словно над водной гладью поднялся на мгновенье хвост гигантской рыбы — да и опустился вниз с размаху.

Драккар качнуло на набежавшей волне, викинги за спиной Свальда, сидевшие на лавках у весел, тревожно загомонили.

— Тихо. Это Ермунгард ответил на мои молитвы. — Громко и благоговейно объявил ярл. Вскинул руку. — Ермунгард, клянусь, если найду тех двух славянок, что украли голову дракона, я и их принесу тебе в жертву…

Луна вдруг спряталась, серебряная дорожка, дрожавшая на волнах и напоминавшая тело гигантского змея, вдруг погасла. Над темной рекой звучал лишь плеск весел.

Ермунгард не хочет себе в жертву женщин, понял Свальд. И это правильно, слабые подлые бабы не могут стать достойной жертвой Мировому Змею. Он отберет самых крепких рабов — только бы найти голову дракона…

Викинги гребли. И когда по борту драккара что-то шкрябнуло, Свальд Огерсон даже не сразу понял, что случилось. Потом одно из весел ударило по дереву…

— Табань, — Крикнул Свальд. — Кто-нибудь, посмотрите, на что мы налетели.

С задних лавок, не дожидаясь приказа, тут же поднялись двое викингов. Безмолвно метнулись за борт, в темную речную воду. Спустя несколько мгновений один из них закричал:

— Ярл, мы нашли нашего дракона.

— Так. — Пробормотал Свальд, ощериваясь. — Тащите его наверх, и осторожно. А ты, Сигурд, пошли-ка еще одного человека на берег, с причальным канатом. Эти девки не могли уйти далеко. Течение здесь медленное, так что место, где они оставили нашего дракона и вылезли на берег, где-то рядом. До рассвета мы должны их найти…

— Может, лучше оставим этих бабенок их судьбе и уйдем? — Предложил Сигурд, подошедший сзади. — А для твоего брата отловим двух венедок — когда выйдем в море, венедские деревни пойдут одна за другой, цепью.

— Нет. — Отрывисто сказал Свальд. — На одной из девок была богатая одежда. Если ее отец ярл или хотя бы богатый купец, он непременно пожалуется Рюрику. И мы уже никогда не сможем вернуться в эти земли. Грозен ярл Рюрик, и скор на расправу… так что девок нужно найти. Они где-то здесь. Охотьтесь на них, словно на волков — топочите, покрикивайте, а сами прислушивайтесь. Красавица в богатом платье не показалась мне умной. Она обязательно завизжит. Даже если вы будете далеко, а ее будет прятать темнота…

Сидеть в кустах, в мокрой одежде, было холодно. Забава очень скоро начала постукивать зубами. Красава жаловалась уже почти что вслух — и на свою злую судьбинушку, и на дурищу Забавку, и на ветку, что хлестнула по лицу, когда она лезла вглубь кустарника.

Поэтому говор чужан, идущих вдоль берега, Забава расслышала на мгновенье позже, чем было нужно — и ничего не успела сделать.

Да и что тут поделаешь? Красава девка крепкая, такой рот силком не заткнешь — а заткнешь, так без руки останешься…

Сестра, примолкшая, чтобы перевести дух, завопила, как только расслышала голоса чужан. И кинулась сквозь кусты, внутрь которых с таким трудом затащила ее Забава.

Что хуже всего, кинулась Красава как раз в ту сторону, откуда доносился говор чужан — и вскоре ее уже поймали крепкие мужские руки. Отловили, стиснули, перехватив за локти и за талию, сунули в рот какую-то грязную тряпицу.

Забава, выбравшаяся из кустов вслед за сестрой, замерла на месте, когда крик Красавы оборвался. Испуганно вздохнула, срываясь в плачущий вздох — и тут же заткнула себе рот ладонью.

Потому что голоса чужан раздались совсем близко.

Сигурд, шедший во главе маленького отряда викингов, перебравшихся на ту сторону реки, хмуро глянул на пленницу. Вновь выглянувшая луна поблескивала на дорогом шитье. Значит, поймали ту девку, что была одета побогаче.

Свальд будет доволен. Однако нужно найти и вторую — чтобы никто не узнал, какая судьба постигла вот эту красавицу. Несколько слов на славянском местном наречии он знал, можно попробовать допросить…

Сигурд шагнул вперед, легонько, кончиками пальцев, ударил полонянку по щеке. Легкая боль — такая, чтобы не оставить синяков, но дать понять, что он не шутит.

— Где другой девка? — Запинаясь, проговорил помощник ярла.

И сделал знак викингу, державшему Красаву. Тот стиснул девичью шею, изготовившись.

— Кто кричать, тот умереть. — Угрожающе сказал Сигурд. Кивнул викингу за спиной полонянки.

Девка захрипела — викинг, державший ее, сдавил шею. Тут же отпустил.

— Не кричать. Говорить, где другой девка. — Назидательно сообщил Сигурд. Снова кивнул.

У Красавы изо рта выдернули тряпицу, дурно пахнувшую и оставившую на языке горечь. Встрянули.

— Да тут она. Тварь безродная… — Красава с громким всхлипом заплакала. — Руку отпусти, покажу, в какой стороне сидит. Не буду одна в чужбине страдать, пусть и подлюка эта заплатит…

— Что она говорит? — Спросил один из викингов у Сигурда.

— Говорит, что та вторая рядом. — Ответил помощник ярла. Брезгливо сморщился, сплюнул. — Бабы… отпусти ей руку, пусть укажет, где затаилась беглянка.

Сидя в кустах, слова сестры Забава расслышала хорошо. И, стряхнув оцепенение — а зачем бежать? тетка Наста все равно найдет и придушит за Красаву… — кинулась бежать.

Но занемевшая от холода босая нога подвернулась на одном из корней, и она с шумом покатилась по траве, обдирая руки и щеку.

Потом пара рук вздернула ее вверх. Забава отчаянно завизжала, полоснула перед собой руками с расставленными пальцами. Под одну из них попалось что-то мягкое, мужской голос возмущенно рявкнул в ответ — и что-то тяжелое опустилось ей на затылок…

ГЛАВА 9. В пути

В себя Забава пришла уже на корабле чужан. Охнула от боли в затылке, тупой, давящей. И тут же ощутила, что вскинутые над головой руки притянуты веревками к дощатой стене. Распухшие запястья ноют, сам ладони занемели, став каменными, ледяными…

А еще левая нога болит, пониже колена. Так, словно по ней телега проехалась.

В просвете занавесей, колыхавшихся перед Забавой, виднелся кусок паруса, залитого ярким солнцем. Повыше — лоскут лазурного неба, внизу спины двух чужан. Доносился непонятный говор.

— Очнулась, подлая…

Слева от Забавы, у стенки чулана, отгороженного занавесями, сидела Красава. Непривязанная, с разлохмаченной головой.

— Ах ты, голь перекатная… сманила меня в побег, да сама же к чужанам и вывела. Из-за тебя в полон-недолю иду…

Забава молча отвернулась. Вздохнула, приоткрыв рот — сухие, спекшиеся губы разлепились с трудом. Подтянула ноги, попыталась устроиться так, чтобы запястьям стало полегче. Не получилось. Кто-то привязал ее хитро — так, чтобы она только-только могла сидеть. Ни прилечь, ни даже чуток повернуться веревки не позволяли.

— Всю ночь в мокром платье на голых досках просидела. — Перечисляла Красава. — Зубами щелкала, как волк. Промерзла, глаз не сомкнула. Со вчерашнего дня не кормлена — и все из-за тебя, уродина…

Сестра плакалась и жаловалась на Забаву до тех пор, пока в чулан за занавеской не вошел давешний чужанин — тот, что разговаривал с ними прошлым днем. По-прежнему наряженный в рубаху из дивного шелка, красного с синевой.

На этот раз лицо его было хмурым. И, едва ступив за занавески, он отрывисто бросил несколько слов злым голосом. На чужанском языке. Потом присел перед Забавой на корточки, не обращая внимания на Красаву. Сказал, словно рыкнул:

— Ты. Зачем ты бежать? Тут раба, там раба…

Забава в ответ только глянула. Но не до конца, видать, выбила из нее тетка Наста непокорный дух, потому что взгляд вышел яростный, ненавидящий.

— Говори… — Прошипел чужанин. И с перекошенным лицом кинул руку ей на грудь. Стиснул до боли.

— Я не раба, — Сбивчиво выдохнула Забава, едва удерживаясь от крика. Снова глянула с ненавистью, ощутив, как кривятся губы — и на глаза наворачивается слеза, жгучая, стыдная сейчас, перед этим чужанином. — Я этой дурехе сестра. Отцы наши братьями были…

Чужанин вдруг отдернул руку — и Забава все-таки заплакала. Но беззвучно, вскинув голову и хватая воздух ртом, так, чтобы не было слышно всхлипа.

Северный гость тем временем развернулся к Красаве, не вставая с корточек. Сказал коряво, едва понятно:

— Сестер? Говорить?

— Ой, да какая сестра? — Возмутилась Красава. — Кто ж рванину бездомную за родню считает. Мало ли кто у моего отца в братьях ходил? У нищеты рода нету.

Чужанин опять что-то сказал на своем. Повернулся к Забаве.

— Твой сестер говорить, это ты ее вести в побег. Ты и она — подарок для мой брат. Он тебя и наказать.

Блеснул длинный нож, который чужанин выхватил из ножен на поясе. Руки Забавы упали вниз обрубками дерева.

— Ты, — заявил чужанин, глядя ей в лицо льдисто-холодным взглядом. — Ухаживать свой сестер. Хочу дарить мой брат красивый девка… делать, что она сказал. Понял?

Он встал и вышел. Забава съежилась, баюкая онемевшие руки. И тут Красава, подобравшись поближе, пнула ее по левой ноге. Как раз по тому месту, где и так болело. Зашипела:

— Слышала, что чужанин сказал, тварь безродная? Будешь мне прислуживать как прежде. Нет, в два раза усердней. Иначе пожалуюсь чужанину, и он тебя враз своим воям кинет. На потеху-поношенье. Поняла?

Сестра еще раз ее пнула, и деловито приказала:

— А теперь поднимайся. Ноги мне разотри, заледенели от сиденья. И волосья руками разбери, косу заплети. Хорошо бы чужанин гребень дал — не казаться же его брату нечесаной. Еще и одежда у меня после той реки грязнющая, сменить бы…

Онемелые руки Забавы с трудом отходили, в ладони словно иголок напихали — и было так больно, что поднять их казалось ей делом непосильным.

Но перечить Красаве нельзя, это Забава понимала. Чужане и так разъярены из-за ее побега. Кто знает, что они сделают, если сестра начнет на нее жаловаться…

Только эта мысль заставила ее подняться. Неловко двигая холодными ноющими руками, она принялась растирать белые ноги Красавы. После ночного побега на них остались потеки засохшего ила, и теперь под ладонями Забавы грязь осыпалась тонкой коркой и пылью…

Вышедший на палубу драккара Свальд огляделся. Вокруг тяжко колыхалось море — ходило волнами под свежим ветерком, плескалось на ходко идущий драккар ошметками пены. Там, за морем, лежали земли шведов, а за ними начинался уже южный край Нартвегра, их родины. А затем, за фьордами, шла северная окраина, куда и лежал его путь. В Хааленсваге, дом его брата.

Осталось совсем немного до холодных дней, ветры дуют все сильней, так что гребцы смогут часто отдыхать. И долетят они туда недели за две. А то и раньше — если Ермунгард пошлет только попутные ветра.

При мысли о Ермунгарде Свальд нахмурился. Не выходило из головы то, как вернулась к нему драконья голова — и как темно, тихо стало на реке после предложения принести славянок в жертву. Возможно, Ермунгард хочет, чтобы девок в жертву принес его сынок? Хотя, учитывая, какая судьба их ждет, вернее будет сказать — чтобы девки стали жертвой самому сынку…

Он вздохнул и двинулся к Сигурду, стоявшему у кормчего весла.

— Как накажешь беглянок, ярл? — Спросил помощник. И не удержался от ухмылки. — Если хочешь, мы тебе в этом поможем. Вечером, как только встанем у берега…

Свальд нахмурился.

— Я украл их в подарок моему брату. И не хочу дарить то, что останется после моего хирда. Ты ведь на это намекаешь, Сигурд?

— Ну, самую красивую мы бы не тронули. Она, действительно, станет достойным подарком, который порадует любого. А та, вторая… костлявая, на лице одни глаза остались, одета в какие-то обноски. И груди нет. Разве это подарок для твоего брата, ярл? Грязная служанка…

Свальд поморщился, потому что вдруг вспомнился те самые глаза, о которых говорил Сигурд. Синие, напоминавшие воду южных морей, в которых Свальду доводилось плавать. Только в отличие от тех вод, теплых и ласковых, глаза славянской полонянки были яростные и ненавидящие…

И судьба этой девки чем-то походила на судьбу его брата, Харальда. Мысль об этом неприятно царапнула Свальда. Того тоже не очень любили в доме его деда, ярла Турле. Слишком страшный у Харальда был взгляд — причем с раннего детства, когда еще никто не знал, что быть ему берсерком.

— Девок не трогать. — Резко сказал он. — Ни ту, красивую, ни вторую. Узнаю — оторву не только руки, но и все остальное.

Ветры дули только попутные, и драккар ярла Огерсона долетел до Хааленсваге всего за девять дней.

На ночных стоянках, у костра, викинги негромко переговаривались о том, что их ярл, похоже, попал в особую милость к богам. И особенно — к Ермунгарду. Все знали, что в конце лета, когда тепло сменяется холодными днями, на неглубоком внутреннем море, зажатом между Шведией и Венедией, часто случаются короткие, но грозные бури. После которых некоторые драккары уже никогда не возвращаются к берегам родного Нартвегра.

А тут все дни пути в Хааленсваге на море стояла ясная погода, и ветер дул такой, что драккар несло по волнам как перышко. Хирду ярла Огерсона ни разу не пришлось садиться на весла, чтобы перебороть встречный ветер…

Для Забавы эти девять дней стали мученьем. Красава непрестанно ворчала, требуя, чтобы ее все время растирали и разминали. По ночам на драккаре девушек караулили уже двое чужан, ни на шаг не отходивших от чулана.

И ни разу не повернувшихся спиной к занавескам.

С каждым днем Красава становилась все злей, так что на ногах у Забавы не осталось места для новых синяков. Руки и губы покрывались трещинками, которые потом переходили в незаживающие ранки — то ли от соленых брызг, залетавших за занавески вместе с ветром, то ли от гниловатой, с душком, воды, которую она пила из меха, выданного чужанами.

Для Красавы в чуланчик занесли бочонок с водой, куда чужане что-то добавили — и сестра, отпивая из чаши, расписывала ее медвяный вкус. Но Забаве, наполнявшей чашу, казалось, что от воды тянуло чем-то кислым, терпким, но перечить Красаве она не посмела — годы жизни в семье у тетки Насты отучили ее от этого.

Драккар быстро шел вдоль берега, все дальше унося сестер от Ладоги. Ночи стали холодными, для Красавы в чулан занесли охапку мехов. Забава в единственном платье спала на голых досках — и каждую ночь долго не могла уснуть, дрожа и все туже сжимаясь в комок.

Бессонными ночами, прижимая к груди скрещенные руки, она думала об одном и том же. Быть рабыней на чужой стороне — это даже хуже, чем жить в прислужницах у тетки Насты и дядьки Кимряты. Как ни жестоко относилась к ней ее родня, но все, что Забава от них видела, это ругань и побои.

Со временем дядька Кимрята мог даже выдать ее замуж за одного из дружинников. И она ушла бы от тетки Насты…

А в чужанском рабстве ее ждали только смерть и позор.

Сбегу, думала Забава, слушая храп сестры. Огляжусь, осмотрюсь, разузнаю про дорогу — и сбегу. Дай только срок.

ГЛАВА 10. Северные земли Нартвегра, имение Хааленсваге

На десятый день, с раннего утра, в чулан за занавесками снова пришел тот чужанин, что знал славянскую речь. Вместо рубахи красно-синего шелка на нем была одета толстая шерстяная рубаха, с меховой безрукавкой. Пригибаясь, чтобы не задеть головой низкий дощатый навес, единственную крышу чулана, чужанин буркнул:

— Мы на место. Встать, мыться, быть красивой.

Он швырнул прямо в протянутые руки Красавы какой-то сверток и вышел. Явившийся следом чужанин принес маленькую лохань и ведро с ледяной водой.

— Ох и богатая же одежа… — Восхищенно протянула Красава, успевшая развернуть сверток.

На коленях у нее лежало платье из тяжелой, ворсистой ткани. Бархат, вспомнила Забава название чудного, словно бы мехового плетения. Ткань была цвета осеннего упавшего листа — густо-желтая, отливающая золотом в скудном свете, падавшем из щели между занавесками. Еще в свертке оказалась сорочица из тонкого шелка, цвета сливочного масла. И гребень.

— Живо чеши меня. — Приказала Красава. Глянула на лохань и ведро, скривилась. — И с этим мыться? На холоде?

Забава молча пожала плечами. Она сама с радостью помылась бы и в этом, но вода, скорей всего, предназначалась главным образом для Красавы.

— Ладно… — Сестра шумно подышала, потом отложила в сторону платье, привстала и задрала подол. — Поможешь мне. И старой рубахой разотрешь, как только закончу.

Даккар уже подплыл к устью фьорда, который соседи назвали Хааленсваге — по имени поместья, стоявшего на дальнем конце узкого залива.

Впервые за все время пути отдохнувшие викинги сели на весла, и драккар полетел по мелким волнам вспугнутой птицей, разгоняемый мощными гребками.

Свальд стоял на носу, вглядываясь в приближающийся берег. Сзади подошел Сигурд, сказал радостно:

— Как ты думаешь, ярл, твой брат устроит для нас пир? Тогда, на берегу, он был очень щедр…

Взгляд Свальда скользнул вдоль темной стены скал, возвышавшихся на дальнем конце фьорда. Над ложбиной сверху поднимались высокие двухскатные крыши. И каждую, ярл это знал, венчали головы драконов, вырезанные из драгоценного мореного дуба.

Сейчас над крышами поднимались темные дымные струйки, отсюда казавшиеся тонкими нитками. Сразу четыре.

— Он уже готовит для нас пир, Сигурд. Видишь эти дымы? С того места, где стоит дом моего брата, устье фьорда видно, как на ладони. Готов поспорить, что туши уже на вертелах, и рабы распечатывают бочонки с крепким зимним элем и медом…

— Он что, каждый драккар так встречает? — С недоумением пробормотал викинг.

Свальд пожал плечами.

— Не каждый. Но я уверен, что брат узнал мой драккар раньше, чем мы прошли середину фьорда. Глаз у него зоркий…

— А когда ты преподнесешь ему рабынь? — С любопытством спросил Сигурд.

Ярл Огерсон несколько мгновений молчал, обдумывая. Сказал уверенно:

— Там четыре дыма. Значит, пир затевается роскошный. И на него придут все воины из хирда брата — и те, что живут в его поместье, и те, у которых есть дома поблизости. Аеще их жены, родичи… пожалуй, лучше я преподнесу рабынь прямо на пиру. Пусть все видят, что семья поддерживает Харальда. И понимает, что в жизни берсерка бывают определенные трудности…

— Это достойно воина. — Растроганно согласился Сигурд.

Свальд метнул на помощника косой взгляд. Уж не издевается ли он над ним? Но на лице у Сигурда было лишь воодушевление — и смотрел он, не отрываясь, на струйки густого дыма, встававшие над крышами Хааленсваге. Похоже, что растроганность на его лице относилась не к решению ярла, а к грядущему пиру…

— Рабынь приведешь ты. — Объявил Свальд своему помощнику. — Думаю, когда мы поднимемся к поместью, столы уже начнут накрывать. Как причалим, ты останешься тут, на драккаре. Подождешь ровно столько, сколько нужно, чтобы я и остальные дошли до поместья и расселись за столами. А потом выведешь девок. И поведешь по лестницам, но только осторожно, чтобы не свалились вниз. Иди не спеша, возьми себе еще одного человека в помощь.

— Да я и один справлюсь. — Сигурд пожал плечами. — С двумя-то бабами? Или боишься, ярл, что они опять сбегут? Здесь им бежать некуда.

— Возьми. — Резко бросил Свальд.

Сигурд кивнул.

— Как скажешь, ярл. На драккаре охрану оставить?

Огерсон задумался. Пристань под скалами, у которой стоял уже различимый отсюда драккар Харальда, наверняка охраняется. И сам фьорд сверху виден как на ладони. А ночью покой поместья лучше любого оружия охраняет слава берсерка Харальда…

— Не надо. Пусть все сойдут на берег, порадуются угощенью.

Корабль куда-то причалил, потому что качка стала едва заметной. Чужане тут же забегали по кораблю, перебрасываясь незнакомыми словами. Вскоре по доскам настила загремели тяжелые шаги — и гомон голосов чужан начал отдаляться.

Забава выглянула из-за занавеси, отодвинув тяжелый, пропитанный солью край. В трех шагах от чулана стояло двое чужан — один, стоявший вполоборота к занавесям, тут же кинул на нее злой взгляд. И страшно нахмурился, оскалив зубы. Забава, вздрогнув, торопливо подалась назад. Со стороны чужан послышался довольный гогот.

— Отойди оттуда. — Сердито сказала Красава. — Опять меня под беду подвести хочешь? Сядь вон в углу, беспутная. Скоро за мной придут. И князь, что меня украл, поведет к своему брату. Тот, понятно, тоже княжеского рода…

Голос сестры на последних словах смягчился, стал грудным, ласкающим.

Да какой чужанин князь, горько подумала Забава. Один корабль да десятка три воинов — невелика дружина, такую и простой купец набрать может. Просто хочется Красаве приукрасить свой позор. Берут-то ее не в честные жены, а в постельные рабыни. Вот и чванится, что станет усладой-утехой не простому чужанину, а вроде как князю…

Но вслух Забава ничего не сказала, наученная давним горьким опытом. Сестра сейчас была даже злее, чем в Ладоге — там-то за нее все больше тетка Наста Забаву охаживала, где кулаком, а где скалкой. А здесь Красава сама старается, то пнет, то костяшками пальцев ткнет.

Чужанин меж тем сам отдал ее Красаве в услужение. Вдруг та и впрямь нажалуется, а чужанин ее своим воям бросит…

— Руки мне разотри. — Заморенным голосом приказала Красава. — Ох, боюсь, сомлею, как предстану перед тем князем, которому назначена. Хорошо ли на мне платье сидит?

Забава, присев на корточки и растирая руки Красавы — белые, мягкие, без единой мозоли — кивнула.

— Как на тебя сшито.

— Оно и есть на меня. — Сердито проворчала сестра. — Неношеное, сразу видно.

Забава промолчала. Помогая сестре одеться, под рукавами, в подмышках, она заметила потертости. Красива бархатная ткань, да многое выдает.

Что сталось с женщиной, носившей это платье до Красавы? И как оно у чужанина оказалось? Ответов Забава не знала, но сердцем чуяла, что нерадостные они…

За Красавой и впрямь вскоре пришли — те самые два чужанина, что остались на корабле. Один подхватил под локоть сестру, другой — ее, Забаву. Их потащили наружу, не отпуская…

Выглянув в щель между занавесками до этого, Забава мало что увидела. Так, дощатый борт корабля, мачту с собранным парусом, да какие-то скалы вдалеке. Теперь же, выбравшись наружу, разглядела все.

Место вокруг было мрачное, несмотря на ярко светившее солнце. По одну сторону от корабля стелилась серо-синяя гладь воды, стиснутая по бокам темными скалами. По другую сторону шли мостки, с еще одним кораблем. А над всем этим стеной поднималась вверх все та же скала. Лепилась от одного горного уступа к другому лестница — где из камней, вбитых в расщелины, а где из бревен и досок…

По лестнице чужане вели полонянок с осторожностью, поставив поближе к скале. Ограды не было, и от пропасти их отделяли лишь сами чужане. Потом лестница кончилась, оборвавшись в широкой расселине.

Прямо от края скалы тут поднималась вверх дорога, неширокая, но, что Забаву удивило, выложенная камнем. А дальше, по обе стороны ее, поднимались громадные, но чудные дома. Двухскатные крыши почти без стен, громадными шалашами уходящие в небо прямо от земли, темные головы незнакомых Забаве зверей на коньках.

Передние стены у всех домов сложены из больших глыб камня, сами крыши выложены дерном. И на каждом скате волнуется под порывами ветра, налетавшего со стороны воды, ярко-зеленая трава…

Посередке, у дороги, горели костры. Крепкие парни крутили вертела с насаженными на них тушами. Пробегали женщины в платьях из грубой шерсти, под которыми виднелись холщовые рубахи. Кто со жбаном, кто с подносом в руках. Все они забегали в один из домов, стоявший у самой дороги. И выскакивали оттуда уже с пустыми руками…

Над тем домом тоже курился дым, вытекая густой темной струей из прорези на крыше. Туда и вели чужане полонянок.

Тащивший Забаву мужчина задержался возле громадной бочки с водой. Недовольно глянул на нее, потом ткнул в бочку и отпустил девичий локоть. Сам взялся за ведро, поставленное рядом.

Она спешно умылась ледяной водой под струей, лившейся из ведра. Даже напилась украдкой из горстей. Вода оказалась свежая, сладковатая, от нее ломило зубы, но сил у Забавы сразу прибавилось.

И давящая тоска, подступившая к сердцу, едва она увидела чужие дома, вознесенные на скалы, стала немного меньше. Хоть и не отступила полностью. Чужбина, она и есть чужбина…

Чужанин, отставив ведро, снова схватил Забаву за локоть и потащил. Шагал он прямо к дому, отмеченному струей дыма. Тому самому, куда уже завели Красаву.

Свальд, сидевший на почетном месте рядом с братом — за столом в центре, спиной к ярко горевшему очагу — ждал появления полонянок с некоторым напряжением. Нет, он был уверен, что брат, даже если подарок ему не понравится, будет вести себя как обычно. Невозмутимо поблагодарит… и может, даже выдавит улыбку.

Но Свальду хотелось действительно угодить Харальду. Отсветы от горевших факелов, освещавших главный хозяйский дом Хааленсваге изнутри, играли на впалых скулах и тяжелой нижней челюсти брата. Высокий лоб, длинный, слегка надломленный после одного из боев нос… сбоку Харальд ничем не походил на драконов, головы которых венчали его дом. Но в нем, как и в них, было что-то гнетущее, пугающее.

Может, почти змеиный, неподвижный взгляд? Или то, как он брал со стола еду — быстрым, практически незаметным движением. И при этом Харальд даже не глядел перед собой, словно пальцы находили кусок на блюде сами, без помощи глаз…

Когда Сигурд ввел в зал самую красивую из двух рабынь, ярл Огерсон сначала покосился на брата, а уж потом встал. Объявил громко, перекрывая шум голосов воинов, начавших хмелеть:

— Брат мой… я приплыл к тебе не с пустыми руками. Прими от меня в дар эту пташку. Я поймал ее на тех берегах, где теперь сидит конунг Рюрик… славянская девка, красивая и веселая, как зяблик по весне. Пусть она греет твою постель, да так, чтоб зима казалась летом.

Воины захохотали, жадно разглядывая девицу. Та, не поняв ни слова из того, что сказал Свальд, вскинула нежно-голубые, словно летнее небо, глаза, И улыбнулась двум чужанам, сидевшим спиной к огню. Белые руки легли на пышную темную косу, перекинутую на грудь, распиравшую платье двумя шарами. Мягко начали прокручивать кончик ее вокруг пальцев.

Хороша, подумал Свальд. Так хороша, что он и сам бы не отказался… он оборвал свою мысль на половине, метнув взгляд на брата. Тот разглядывал пленницу бесстрастно, почти равнодушно. Неужели Харальду девка не понравилась? Сам он уже чувствовал, как призывно потяжелело тело ниже пояса. И губы пересохли, дыхание стало частым, распаленным…

Большинство воинов тоже разглядывали темноволосую красавицу в дорогом бархате с хищными прищурами. Только несколько женщин, пришедших на пир, глядели на нее с жалостью.

Ярл Огерсон уже открыл рот, чтобы спросить брата, как понравился ему подарок, когда в зал ввалился Фарлаф, тащивший за собой вторую славянскую девку.

ГЛАВА 11. На пиру

Зря я приказал привести сюда вторую девицу, подумал Свальд, глядя, как Фарлаф тащит между столами худую, заморенную полонянку. Эта его добыча и раньше-то не была красавицей — а теперь, после девяти дней на море, ее качало на каждом шагу. Щеки ввалились, и глаза стали казаться еще больше, распахнувшись на половину лица…

Худое тело прикрывало потрепанное платье, под которым мелькали босые ноги. Что скажут на это воины брата? Свальд содрогнулся, потому что понял — они начнут болтать, что ярл Огерсон схитрил, подарив брату рабыню, пригодную лишь для работы в свинарнике. Но сделал это на пиру, который устроили в его честь. И вел себя при этом так, будто неприглядная девка — драгоценный дар.

Это даже хуже, чем сплетни о том, что с его корабля сбегают рабыни. В конце концов, девок-то он поймал и вернул, к тому же сбежали они из-за оплошности его воина, а не его собственной. Тогда как привести на пир рабыню, годную лишь для черной работы, приказал он сам. И это даже не оплошность — это глупость. Такое прощается обычному воину, но не ярлу…

— Эта страшная девка, брат, всего лишь служанка той красавицы, которую я тебе подарил. — Звенящим голосом объявил Свальд.

Взгляды всех в зале обратились на него. Воины помоложе смотрели с недоумением. Те, что постарше, сохраняли невозмутимость. Пусть ярл сначала договорит, а потом уж станет понятно, смеяться тут или молча ухмыляться…

Фарлаф, успевший дойти до Красавы, за спиной которой замер Сигурд, подтолкнул Забаву вперед. Она замерла по левую руку от сестры. Столько взглядов — и все пялятся на нее. Хотелось опустить голову, скукожиться, стать незаметной…

Вот только внутри словно вставала непонятная сила, не дававшая ей это сделать. Даже не гордость — Забава, с детства битая теткой Настой, понятия о таком не имела. Скорее просто упрямство. И поэтому она застыла с прямой спиной, вскинув голову. Только взгляд немного приспустила, стараясь ни на кого не смотреть.

А потом на нее светло и страшно сверкнул глазами воин, сидевший за столом напротив, прямо перед ней. Глаза у него были странные, светло-серые. С черными дырками зрачков…

Тот чужанин, что приходил к ним в чулан на корабле, разряженный в рубаху дивного красного шелка с синим отливом, сейчас стоял за столом. И что-то говорил — чужая речь звучала резко, грохочуще. По левую руку от него сидел человек со страшными глазами.

— Ночью, на стоянке, она ударила по голове моего человека, поставленного стеречь добычу. — Объявил тем временем Огерсон. — А потом выкинула за борт голову дракона с моего драккара, спрыгнула и уплыла, цепляясь за нее. Да, и еще сманила с собой вторую девку, заставив ее бежать вместе с собой. Но мы вернули обеих беглянок. Не знаю, какая из нее выйдет рабыня, однако если ты, брат, захочешь принести жертву богам, тебе не надо будет искать, кого взять для этого — она вполне подойдет…

Свальд смолк, потому что Харальд шевельнулся, выкинув перед собой прямую руку. Опер ее о стол раскрытой ладонью, а сам немного откинулся назад, вскинув голову — и прищурился, разглядывая полонянку.

С того места, где стоял Свальд, нельзя было понять, на какую из двух девок брат смотрит так пристально. Но ярлу Огерсону почему-то казалось, что Харальд глядит на вторую, изможденную и жалкую. Обойдя при этом вниманием темноволосую красавицу.

— Значит, она сумела сбежать, Свальд? — Наконец спросил брат. — Дала одному из твоих людей по голове, украла твоего дракона и уплыла на нем? Что ж, будь она мужчиной, я бы взял ее в свой хирд.

Викинги ответили дружным хохотом. Харальд медленно, как бы нехотя, улыбнулся. Свальд, опускаясь на свое место, облегченно выдохнул. Воины смеются — значит, все воспринято как развлечение. Плох тот пир, на котором не расскажут забавную историю… дважды плох тот, на котором никто ни разу не рассмеялся.

В конце концов, все вышло не так уж плохо. Он развлек воинов, рассказав им про рабыню, посмевшую бежать, и заставил улыбнуться брата.

Харальд, не глядя на него, повел ладонью. Рядом тут же привстал из-за стола Кейлев, состарившийся, но еще крепкий викинг, смотревший за Хааленсваге, когда хозяин уходил в походы. Как человек, близкий к ярлу, он сидел по левую руку от него…

— Убери отсюда девок. — Негромко приказал Харальд. — Эту, светловолосую, с синими глазами — помыть и ко мне в опочивальню. А вторую…

Он на мгновенье задумался. Красавица все-таки подарок брата. Да и потом… жизнь женщин, приходящих в его опочивальню, коротка. А зима на севере долгая.

— Вторую запри там, где ее никто не тронет. Завтра переведешь в дом рабов.

От стола, где сидел чужанин со страшными глазами, к Забаве с Красавой подошел крепкий старик. С ярко-белыми волосами, заплетенными в две короткие косицы — и не поймешь, то ли сам от рожденья такой беловолосый, то ли это седина выбелила голову. Подошедший что-то сказал, и чужане, приведшие их на пир, с гоготом отошли.

Старик махнул повелительно рукой, глядя на полонянок. Потом зашагал к выходу, не оглядываясь. Красава, не придав этому значения, по-прежнему стояла столбом, глядя на стол с двумя чужанами — тем, что их сюда привез, и тем, у которого были страшные, светло-серые глаза.

— Вроде бы нас зовут. — Сказала Забава, глянув на сестру.

Она и сама не знала, зачем открыла рот. Может, потому, что Красава здесь была единственным человеком, кто говорил на одном с ней языке. К тому же если сестра попадет впросак, то ее же и отругает — и обвинит в злом умысле. Промолчала, дескать, нарочно, чтобы ее снова под беду подвести…

Но Красава, гордо глянув, сказала:

— Это тебя зовут. Вот ты и иди, тебе в такой одежде тут не место. А меня, может, еще за стол к чужанскому князю посадят. Вон вокруг сколько баб — значит, тут так положено.

Забава молча развернулась и пошла за белоголовым, уже в дверях услышав, как Красава, громко охнув, принялась жаловаться:

— Ты что, зверь? Я же вашему князю даренная. Куда тащишь?

Белоголовый старик оглянулся, лишь выйдя во двор. Нахмурился, глядя мимо Забавы. Она тоже повернулась, кинув взгляд в ту сторону.

Молодой чужанин за руку вытаскивал Красаву во двор. Старик разразился трескучими словами, с двух сторон набежали женщины…

Забава не знала, куда утащили Красаву, но ее саму две крепкие, могучие тетки в шерстяных платьях повели назад, за дома. Втолкнули под низкий навес, едва поднимавшийся над землей — и она поняла, что очутилась в бане. Только в чужанской, вырытой в земле и выложенной по низу камнями.

Женщины, что привели Забаву, уцепились за ее потрепанное платье, живо раздели и затолкали за дверь в стене, делившей землянку надвое. Одна, заскочив следом, швырнула ведро воды на каменку, примыкавшую к стене.

И Забава наконец помылась и пропарилась, раз за разом поливая себя настоем золы. На выходе из парилки поджидавшие ее тетки неожиданно опрокинули ей на голову ведро ледяной воды. Сердце тут же заколотилось как бешенное, а воздух в груди разом кончился.

Пока она приходила в себя, четыре сильные руки начали ее вытирать. Потом нарядили в рубаху и платье из шелка, торопливо причесали, оставив влажные волосы незаплетенными. Забава даже не сопротивлялась, испуганно косясь на шелк, укрывший ее тело.

Смутное подозрение становилось все сильней и сильней. Простую рабыню, отданную в услужение, в шелка не нарядят… неужто она заняла место Красавы? И это ее поведут к чужанину на потеху? Ох, что ей за это будет от сестры…

И все же Красавин гнев не так страшен, как то, что ее саму бросят чужанину на поругание.

Бежать бы — да рано. Места она не знает, куда бежать, тоже неизвестно. Припасов нет, а на ней только шелковые наряды, в которых ночью по северным краям не побегаешь. Даже в корабельном чулане, по дороге сюда, Забава мерзла. А что будет, когда придется ночевать где-нибудь в лесу, под открытым небом?

Страшное, безнадежное отчаяние стиснуло сердце. Одно хорошо — обрывистые скалы, за которыми шумит море, совсем рядом. Если станет совсем невмоготу, надо лишь вырваться из дома и добежать до обрыва…

Женщины вывели Забаву из бани, потащили по двору и завели в тот же дом, где пировали чужане — только на этот раз в дверь с другой стороны. Прошагали по проходу, крепко держа Забаву за руки. И оставили одну в громадных покоях, освещенных только двумя светильниками. Загремел засов, закрывшийся с той стороны…

Тут оказалось непривычно тепло, и каменный пол под ногами укрывали ковры, в которых тонули ноги. С трех сторон поднимались каменные стены — а вместо четвертой стены над покоем нависал крутой скат крыши, обрезанный потолком. В середине красовалась громадная кровать, укрытая мехами. По углам выстроились высокие сундуки, тоже застеленные мехами…

И при виде всей этой красоты у Забавы стало легче на сердце. Теперь она могла бежать. Жалко только, что в покоях не было окон.

Зато имелась крыша. И на одной из стен висели мечи — острые, судя по блеску на лезвиях. С края висели два клинка поменьше, как раз по ее руке. И копье с топором…

ГЛАВА 12. Второй побег

Забава метнулась по комнате, заглянула в пару сундуков. Тут была одежда, правда, только мужская, зато крепкая и теплая. Руки, привычные к работе, подхватили меховое покрывало, расстеленное на кровати, перевернули, быстро накидали сверху рубахи и штаны на запас, еще одно покрывало.

Все собранное Забава увязала в тугой узел. Потом переоделась сама, в великоватую, но теплую мужскую одежду. Затянула на ногах завязки мягких сапог — тоже слишком больших для нее, однако сшитых так, чтобы их можно было утянуть под любую ногу.

И взялась за меч.

Скат крыши держался на толстых бревнах, идущих наискосок. За ними шли доски, настеленные на бревна поперек. Забава перехватила рукоять меча поудобнее, принялась ковырять края досок. Потом, когда щель между ними стала крупной, в треть доски, просунула клинок под обструганный край и нажала всем телом.

Доска не поддалась. Даже не хрустнула — слишком крепка оказалась. Пока она с одной этой плахой провозится, тут и ночь кончится… нет, надо было поторапливаться.

Забава отступила, оглядела покои — и тут ее взгляд упал на топор, висевший на стене. Конечно, если рубануть по доске, шуму будет…

Но за стеной по правую руку все чаще звучали выкрики, приглушенные каменными глыбами. Ясно, что чужане празднуют, и пир в самом разгаре. Если рубить не подряд, а пережидая после каждого замаха, может, и не заметят…

Или заметят, но решат, что на дворе рубят дрова для костров, где жарится угощение — или кто-то свалился под стол по пьяному делу. На пирах, говорят, такое бывает.

Ей и требовалось-то всего четыре удара. Обрубить две доски с двух сторон — вот тебе и дыра.

Забава бегом метнулась к топору. Он поддался не сразу — тяжеленный оказался, не по девичьим рукам. Но все же, поднатужившись, она стащила его с крюков и поволокла к стене.

Над головой топор Забаве пришлось вскидывать в два приема. Сначала она кое-как закинула топорище на плечо, коромыслом, потом, напрягшись, вскинула над собой. Колени сразу подогнулись, ее качнуло. Если бы не отчаяние и не страх, точно не подняла бы…

Первая доска хрустнула, принимая в себя тяжелое, отливающее синевой лезвие. Забава подергала, раскачивая топорище, расширила получившуюся щель. Дерево треснуло, пустило еще и продольную трещину.

Она выдохнула, сдувая упавшую на глаза прядь волос. Надо бы заплести косу — да некогда. Побег, тут уж не до кос…

За стеной приглушенно ревели пьяные голоса.

Матушка-Мокошь была на Забавиной стороне, потому что на звуки редких ударов так никто и не пришел. Она одолела две доски, прорубив оконце — и наконец разглядела спрятанные за ними слои слежавшейся, потемневшей бересты.

Забава задула светильники, чтобы на дворе не увидели свет, вырвавшийся вдруг из крыши, и на ощупь прорезала в бересте дыру. Дернула лоскут на себя, мечом обрушила дерн.

В лицо ударил холодный, пахнущий солью воздух. Когда ее вели сюда, вечерело, и солнце закатывалось в той стороне, где было море. А сейчас на дворе стояла ночь — темная, наполненная густой синевой, подсвеченная яркими звездами. Здесь, в земле чужан, они висели на удивление близко к земле. И сияли мерцающе, словно подмигивая с высоты…

Забава протолкнула в дыру узел, сама ужом скользнула следом. С другой стороны дома жарко горели костры, ходили, разговаривали и смеялись люди. Порыв ветра донес до нее запах жарящегося мяса. Живот тут же подвело — последний раз Забава ела утром, когда чужанин, зашедший в чулан с миской для Красавы, бросил ей кусок хлеба…

Но тетка Наста иногда наказывала, лишая еды, поэтому Забава знала, что может выдержать так два, а то и три дня. Пусть вокруг земля чужанская, не своя, не родная, но стоял-то конец лета. А значит, в лесах и полях могут найтись ягоды и грибы. И ячмень еще не убирали…

Она прихватила один из мелких мечей, взяла в свободную руку узел и растворилась в темноте.

Пировали викинги весь остаток дня и часть ночи. Ярлы сидели за своим столом у очага, прихлебывая крепкий, старый похмельный мед. Беседовали неспешно, обсуждая, где были этим летом — и какую добычу привезли из набегов и торговых походов.

Уже за полночь, когда большая часть воинов заснула прямо в зале, кто на скамьях, кто на длинных полатях, устроенных в углу под скатами громадной крыши — ярлы встали из-за стола. И отправились на ночлег, неслышно ступая меж уснувшими.

Свальду, как почетному гостю, отвели покои по соседству с опочивальней Харальда. Так что братья разошлись столько там, у дверей своих покоев.

И ярл Огерсон уже успел раскинуться на широченной кровати, покрытой мехами, когда услышал возглас брата у своих дверей:

— Свальд. Мне нужен огонь.

В тот момент ярлу Огерсону не пришли в голову дурные мысли. Он гоготнул, и, подхватив один из светильников, горевших у кровати, зашагал к дверям. Спросил, распахнув створку:

— Что случилось. Харальд? Мой подарок оказался слишком стыдливым и решил встретить тебя в темноте? А ты хочешь посмотреть, что у нее под одеждой? Только не жалуйся потом, что пришлось считать торчащие ребра, а не любоваться белыми холмами…

Брат глянул бесстрастно. И махнул рукой, вместо того, чтобы принять светильник из рук Свальда.

— Пойдем со мной.

И вот тут уже ярл Огерсон насторожился. Неужели неприглядная рабыня опять что-то натворила? Однако тут он не виноват — поскольку честно рассказал брату все, что выкинула девица на его драккаре…

Харальд уже шагал по проходу к своей опочивальне. Свальд заспешил следом, со светильником в руке.

Дыра, прорубленная в стене, бросалась в глаза с порога. Рядом на полу поблескивал один из кинжалов Харальда. И его боевой топор.

А славянской рабыни нигде не было.

Свальд, не удержавшись, присвистнул. Харальд, успевший сделать несколько мягких шагов по направлению к дыре, обернулся. Блеснул глазами, сказал:

— Клянусь Одином, первый раз в жизни не знаю, чего мне хочется больше — захохотать или разнести тут все до основания.

Свальд, мгновенно ощутив дорожку мурашек, пробежавшуюся по спине, отступил на полшага назад. Когда берсерк говорит, что подумывает, а не разнести ли тут все, лучше держаться подальше.

Но дыхание брата не учащалось, как бывает у берсерков перед приступом безудержной ярости, их проклятием и великим даром. Так что Свальд решился и предложил:

— Сделаем облаву? Далеко она уйти не могла. Собаки возьмут след сразу же, к утру эта девка снова будет здесь.

Он почти с удовлетворением подумал, что брату придется довольствоваться все-таки темноволосой рабыней. Той, которую предпочел бы и сам Свальд. Потому что непокорная беглянка навряд ли доживет до рассвета.

Брат вдруг разлепил губы и бросил одно длинное "Ха". Потом растянул губы в страшной улыбке, больше похожей на оскал. Сказал:

— Нет… я найду ее сам. Ты прав, далеко она уйти не могла. Окажи мне помощь, брат — найди Кейлева и скажи, чтобы прислал сюда рабов. Пусть начинают чинить крышу.

Харальд развернулся, подхватил с пола топор и валявшийся кинжал. Дошагал до стены, вернул топор на крюки, проворчал:

— Эта девка посмела крушить мой дом моим же собственным боевым топором. Топором берсерка. Свальд, может, она сумасшедшая?

— Мне так не показалось. — Нехотя ответил ярл Огерсон. — Когда я отдал эту рабыню в услужение к ее сестре, она вела себя вполне послушно…

— Сестре? — Брови Харальда взлетели.

— Да, та темноволосая — ее двоюродная сестра. Их отцы были братьями.

Харальд больше ничего спрашивать не стал. Молча заткнул кинжал за пояс и вышел.

Свальду, мимо которого берсерк прошел, даже показалось, что брат продолжает улыбаться.

Со стороны, противоположной морю, Хааленсваге ограждала каменная стена — но ворота в ней запирались на запор со внутренней стороны, а сторожевых, когда хозяин возвращался в поместье, Кейлев не ставил.

Харальд подозревал, что старый викинг не особо утруждался этим и летом, когда он отсутствовал. Слава берсерка охраняла поместье лучше сотен воинов…

Как он и ожидал, запор оказался отодвинут. Харальд ступил за ворота. Постоял, раздумывая и вдыхая полной грудью воздух, пахнущий морской солью и травой.

Если девка не глупа, она двинется по дороге. Даже в темноте ее колея заметно выделялась — в ярком сиянии звезд утоптанная земля выглядела гораздо светлей травы. Шагая по ней, можно уйти дальше, чем по бездорожью. А на рассвете поискать убежища в небольших лесах, которых полно здесь в округе. Сейчас, в конце лета, волки сыты и не ищут человеческих троп, чтобы поохотится на них…

А если девка все-таки глупа, тогда она свернет с дороги и побежит сломя голову по бездорожью.

Что ж, скоро он узнает, сколько у нее ума.

Харальд присел над дорогой, положил ладонь прямо в пыль, заполнявшую колею. Сделал глубокий вдох и прикрыл глаза.

Нюх у Харальда был хуже, чем у собак, да и ветер сейчас дул в спину, со стороны поместья, относя запахи к полям. Но все же он ощутил легкий привкус в воздухе, реявший над пылью. Женщина. Со светлыми волосами того золотистого, сливочного оттенка, какой бывает только у славян. У нартвегов, его соплеменников, белизна волос обычно отливала снегами.

Харальд выпрямился. Значит, дорога. Ночная погоня, ночная охота… что ж, это развлечение. Берсерк двинулся вперед размашистым шагом — настолько быстрым, что он походил на трусцу.

Харальд уже дошел до небольшого леса, когда привкус в воздухе вдруг растаял, струйкой утекая в кусты на обочине. Он ухмыльнулся. Славянская рабыня решила поискать убежище даже раньше рассвета? Забавный подарок привез ему брат — какая девка сунется в лес ночной порой? Разве что очень отчаянная… или отчаявшаяся.

Может, рабыня успела услышать от кого-то, что бывает с женщинами, которых он берет на свое ложе? И это испугало ее настолько, что она готова бежать куда угодна, лишь бы избежать мучительной смерти?

Но далеко ей не убежать. Харальд ухмыльнулся и зашагал, проламываясь через кусты. Интересно, где сейчас залегла беглая славянка — под кустом, на дереве… или все-таки нашла овраг, прячущийся в этом лесу?

Еще через какое-то время, вдоволь потоптавшись по лесу, порвав сапоги о сухой сук, подвернувшийся под ноги — и даже слазив на всякий случай в овраг, хотя девицей в той стороне даже не пахло — ярл Харальд выбрался из леса обратно на дорогу.

Запах беглянки поводил его петлями по лесу, но к ней самой так и не вывел. Девка словно растворилась в воздухе.

Все-таки придется брать собак, подумал Харальд, чувствуя, как учащается дыхание, становясь злым и коротким. Тряпки, в которых рабыню привезли сюда, наверняка сожгли — но на кровати в его покоях валялось шелковое бабье тряпье. Пусть и недолго, но оно касалось ее кожи. Этого хватит, чтобы псы взяли след…

И тогда он ее точно поймает. Харальд растянул губы в беззвучной ухмылке и развернулся к поместью. На этот раз он не шел, а именно бежал. Думая на ходу о том, что он сегодня весь вечер то лыбится, то ухмыляется — прямо как мальчишка, которому ни одна баба еще не успела дать.

И все из-за этой девки.

Ворота в ограде Харальд проскочил на бегу. И то, что справа слишком сильно пахнет мятой, он осознал не сразу. Но осознав, круто развернулся на бегу и метнулся к воротам.

Это было то, чего он не заметил, отправляясь в погоню. Едва заметный запах рабыни не только висел над дорогой — он еще тянулся вдоль ограды, уходя вправо. Только здесь запах истончался, и его перебивал сильный пряный аромат. Словно девка обтерлась листьями дикой мяты — или покаталась в ней, как это делают дикие рыси.

Харальд снова ухмыльнулся. Девка не просто неглупа — она умна. Добралась до леса, попетляла там, запутывая возможную погоню с собаками, и двинулась назад. Возможно, он даже прошел мимо нее, когда она возвращалась из леса. Если девчонка спрыгнула в канаву у дороги, на дне которой всегда стоит дождевая вода, то запах ее мог потеряться, ускользнуть от него.

А поля вокруг дороги окружали невысокие каменные оградки, сложенные из валунов, всплывавших из земли каждую весну, при пахоте. Самое то, чтобы спрятаться. И у подножия оградок росла мята…

Если славянская рабыня шла осторожно, прислушиваясь, то вполне могла услышать его шаги раньше, чем он ее. К тому же ветер дул от моря к лесу, унося звуки от него к ней.

Теперь она скорей всего пряталась в одной из расщелин, разрезавших верхнюю кромку скал. Тех, что нависали над морем.

Забава поплотнее завернулась в меховое покрывало, подстеленное под низ и накинутое на бок. Повернулась, подтянув к животу согнутые колени и пытаясь поудобнее примостится на неровном дне узкой расщелины.

Холодно… камень под боком вытягивал тепло из тела. Она слишком давно не ела, а с пустым животом не согреешься.

Проваливаясь в холодную, зыбкую дрему, Забава успела подумать о том, что расселина, которую она выбрала, ползая по краю скал почти что на четвереньках, все-таки слишком круто спускается вниз. К морю, шумевшему сейчас у нее под ногами. И если она во сне начнет ворочаться, то вполне может соскользнуть к обрыву.

Но мысль эта ее не напугала.

Найти нужную расселину Харальду помогла луна, успевшая к этому времени взойти и подняться над далекими крышами Хааленсваге.

Без нее ему пришлось бы бродить по краю скал до рассвета — но в серебристом свете за одним из каменных обрывов блеснуло что-то светлое. Лунные лучи лишили волосы рабыни золотистого отлива, но взамен подарили им неяркое сияние, какое бывает у песчаных дюн, на южном берегу Нартвегра.

Харальд склонился над расщелиной. Прислушался. Тихим эхом, гуляющим меж каменными стенами узкой трещины, доносилось до него ее дыхание. Он вдруг с изумлением понял, что девка спит. Однако…

Она раскроила крышу его дома его же топором, сбежала, оставив ложный след, ночью в темноте отыскала расщелину на краю скал. Как-то сползла туда, затаилась — и спокойно уснула.

Харальд снова, уже в который раз, улыбнулся.

Для спуска он выбрал устье расщелины — так, чтобы отсечь рабыне путь к бездне над морем, если она вдруг проснется. Кто знает, в какую сторону может толкнуть девку отчаяние? Спустился тихо, нащупывая уступы ногами в мягких сапогах и помогая себе руками. Потом двинулся вверх, осторожно ступая по дну — к собравшемуся в комок телу, застрявшему меж извивов каменных стен. Кажется, она была укрыта его мехами. Покрывалом из волчьих шкур, которое до этой ночи лежало на его постели.

Луна сияла наверху, заливая ущелье голубоватым светом, очерчивая неровные каменные уступы. Рабыня неровно вздохнула во сне, двинулась на камнях.

Харальд уже занес руку над покрывалом, как вдруг у него мелькнула мысль. Он собирался попробовать подарок брата этой ночью — но в его опочивальне сейчас толкутся рабы, заново настилая крышу. Так почему бы не заняться этим здесь? И сейчас?

Даже если что-то случится… Харальд вскинул голову, глянул на луну. На этот раз тело рабыни просто не найдут. Море близко…

Он устал от пересудов за спиной и испуганных взглядов. Славянка станет просто сбежавшей рабыней, которую так и не нашли.

Потому что сегодня кровь его отца опять проснется в нем, Харальд это чувствовал.

Ермунгард, Мировой Змей, одно из порождений Локи, любил играть с человеческой плотью. И дар этот передал своему сыну…

Лунный свет играл в расселине, выбеливая голову рабыни. Исхудавшее лицо казалось детским под пышной шапкой светлых волос — а сбоку, из-под покрывала, выглядывал кулак. По размерам как раз такой, какой бывает у мальчишки лет девяти-десяти, не больше.

Правда, у мальчишки из Нартвегра, подумал Харальд.

Изгиб согнутого колена, укрытого мехами, закрывал от его взгляда то, что девчонка держала в кулаке — но над сжатыми пальцами поблескивало серебро. Округлая грань подозрительно напоминала навершие кинжальной рукояти. Точно такая же рукоять была у кинжала, заткнутого сейчас за пояс Харальда…

Стоя у ног спящей рабыни, Харальд расстегнул тяжелый пояс из наборных блях, уложил его вместе с кинжалом на камни. Неторопливо, так, чтобы не брякнуло. Скинул рубаху.

И, присев на корточки, мягко потянул на себя покрывало, открывая рабыню. Нахальная девчонка оказалась облачена в его одежду. Оставшись без мехов, она еще сильнее подтянула к животу колени.

Одно мгновение Харальд решал, как лучше овладеть рабыней — сначала разбудить, а уже потом начать сдирать одежду, или дать ей возможность проснуться уже в его руках? Пожалуй, сбежавшая девчонка заслуживает того, чтобы напугать ее до полусмерти.

В другое время Харальд, может, и пожалел бы ее, но сейчас его пальцы уже напряглись, приготовившись впиться в плоть.

Кровь Ермунгарда звала.

Он подался вперед, положил руку на пальцы рабыни, сжимавшие рукоять его кинжала. Другой рукой потянул ее за плечо, переворачивая.

Так, чтобы она раскрылась навстречу ему.

Славянская девка проснулась не сразу. Сначала вздохнула прерывисто, шевельнулась под Харальдом, не открывая глаз. Свободная рука, та, что без кинжала, двинулась было к лицу — но по дороге бессильно опала, откинувшись на валун сбоку.

Она походила на спящее дитя, светлые волосы сияли в лунном свете, окруженные мрачными темными глыбами расселины. И пальцы откинувшейся руки раскрылись навстречу лунному лучу…

Сам не зная почему, Харальд сделал то, чем никогда не занимался с рабынями — поцеловал девчонку в губы. Рот его ощутил упругий изгиб верхней губы, покрытой трещинками, какие появляются у женщин с их нежной кожей, когда они слишком долго пробудут в море. Сладко-солоноватый вкус, прохладно-жемчужная гладкость зуб…

И облако запаха, висевшее вокруг девчонки, перекрывавшее все, даже аромат моря — трава, чистота, дикая мята, свежесть… запах ее забивал Харальду дыхание, кружил голову. Он надавил ртом и языком, заставляя ее пошире раскрыть губы, краем глаза наблюдая за тем, как сонно, дремотно подрагивают ресницы, приподнимаясь. Как испуганно распахиваются потом глаза…

Как Харальд и ожидал, первое, что сделала девчонка — забилась под ним и попыталась вскинуть руку с кинжалом. Тонкое запястье под его пальцами напряглось, задергалось, пытаясь вырваться.

Единственное, что оставило у него тонкую тень сожаления — испуганная девчонка перекатила голову по валуну. И мягкость ее рта под его губами исчезла.

Самое забавное, что она даже не кричала. Смотрела с ужасом, дышала тяжело — но молчала. Обычно его жертвы вопили. И той части, которую Харальд получил от отца, это нравилось.

Он вспомнил несколько славянских слов, которые заучил, когда только начал ходить в походы. Спросил, не меняя положения:

— Имя?

Забаве снился кошмар. Вокруг было светло — но не так, как днем, а как бывает незадолго до рассвета. Скалы вставали вокруг узкой тесниной — темные, с просинью. И человек, нависший над ней, на человека не походил.

Лунный свет обрисовывал изгибы широких, сильных плеч, мощную шею, словно свитую из вздувшихся жгутов. Голову с короткими косицами — одна из них как раз сейчас кончиком щекотала ее щеку.

Но отодвинуться Забава не могла, потому что правую руку прижал к камням снившийся ей человек. В самом начале кошмара он даже как будто целовал ее…

Тело, обессиленное голодом, ощущало все отстраненно. И валуны снизу уже не казались такими жесткими, как раньше, и тело не тряслось от холода. Все немного кружилось, плыло, удаляясь и приближаясь.

А потом тот, кто ей снился, сказал по-славянски, чисто, разборчиво:

— Имя?

И Забава поняла, что это не сон. Ужас смыл все мысли. Она сделала единственное, что могла сейчас — с размаху врезала нависшему над ней мужику по щеке.

Когда девка залепила Харальду пощечину — и по его задубелой коже скребнули тонкие девичьи ногти — он не стал отстраняться. Хотя мог. Вот и началось веселье. Выщелкнул из тонких пальцев собственный кинжал, швырнул его наверх, за край расселины. Девчонка за это время успела еще раз ударить по лицу.

И даже попыталась врезать ему коленом между ног, но Харальд успел отодвинуться, приняв удар на боковую сторону бедра — а потом рывком накрыл ее тело своим. Придавил тонкое девичье тело к камням.

Ладонь, в которой был кинжал, Харальд отпустил, так что теперь она могла колотить его обеими руками. Это было забавно, поэтому он не стал ей препятствовать. В ушах грохотал пульс, желание волной плыло по телу — и стягивалось в жаркий узел в низу живота. Дергавшееся хрупкое тело лишь добавляло этому желанию силы…

Харальд приподнялся, одной рукой рванув ворот своей же рубахи, за которым пряталась девичья грудь. Ткань треснула, обнаженное тело тут же залил лунный свет. Свальд оказался прав, ребра у девчонки торчали.

Впрочем, желание его от этого меньше не стало.

Он с ней потешится, сколько бы она его не била, поняла Забава. И не будет у нее уже никогда мужа-защиты, не стать ей никому честной женой…

А может, и Ладогу больше никогда не увидеть. Даже точно не увидеть — этот побег, уже второй, ей не простят. Скорей всего, убьют, после того, как потешатся.

Голова закружилась, мир вокруг закачался колыбелью. Она всхлипнула и вытянулась на камне.

Рабыня под ним вдруг перестала сопротивляться. Замерла, глядя снизу громадными глазами. Лунный свет трепетал в каждом зрачке…

Харальд застыл над ней, глядя в эти глаза. Потом, почти стыдясь самого себя, снова накрыл губами полуоткрытый рот девчонки. Левая ладонь, приподнявшаяся, чтобы впиться пальцами в руку рядом с запястьем — там, где мягкую плоть можно было рвать на части, когда зов Ермунгарда смоет все остальные мысли — снова опустилась на камни.

И скользнула к светлым волосам, теперь рассыпавшимся по камням.

Он слышал, как загнанно и испуганно стучит под ним сердце девчонки. Желание не исчезло, оно по-прежнему билось толчками внизу живота — но зов Ермунгарда становился все слабей и слабей. Харальд почти не слышал его, когда смотрел в ее глаза…

— Смотри на меня. — Приказал он рабыне на языке родного Нартвегра.

Потом, вспомнив, что ее украли слишком недавно, чтобы она успела выучить язык хозяев, сказал на славянском:

— Глядеть… глаза.

И рванул рубаху дальше, до низа, открывая тело. Нашел завязки штанов, оборвал. Торопясь и путаясь рукой в ткани — поспешность, недостойная викинга — разодрал швы.

Девчонка мелко задрожала, как от озноба.

Харальд уже успел распустить завязки собственных штанов, когда сквозь жаркий туман, застилавший сознание, туман, в котором перепуталось все — предвкушение скорого наслаждения, затаенное удовольствие от прикосновения к девичьему животу, испуганно втянувшемуся под его рукой, щекотное ощущение, оставшееся от поросли под животом, лоскутком шелка скользнувшей по его раскрытой ладони — когда сквозь все это мелькнула ясная и трезвая мысль.

Если девчонка способна остановить зов Ермунгарда, ее нужно беречь. Среди множества баб, которых он имел — и среди тех, кто этого не пережил — беглянка оказалась первой, перед которой наследие его коварного отца отступило.

От купцов с юга, торговавших самым разным товаром, Харальду доводилось слышать, что яд стоит дорого — а противоядие от него в десятки раз дороже. И все потому, что жизнь отнять легко, но трудно спасти. Он сам всю жизнь прожил с ядом в крови, так что попавшим в руки противоядием разбрасываться не следует…

Значит, придется быть осторожным. Вид у беглянки и так нездоровый, к тому же некоторые девки, недавно украденные из дома, начинают чахнуть от тоски, когда ими попользуются. Особенно, если прежде им не доводилось раздвигать колени перед мужчиной…

Харальд глянул снова в широко распахнутые глаза рабыни. Девчонка слишком ценна, чтобы позволить ей умереть. Он не даст ей этого сделать — но и от положенного ему удовольствия не откажется. Слишком поздно пришло понимание, слишком поздно и для него, и для нее.

Он снова опустился на рабыню, укрывая ее тело от свежего ночного воздуха. Едва созревшие груди девчонки ткнулись в его кожу холодными сосками, расплющились, принимая тяжесть мужского торса. Харальд подождал, давая ей время осознать, что ничего ужасного с ней пока не происходит. Подумал с неудовольствием, что придется терпеть до тех пор, пока славянка не прекратит так дрожать и дергаться.

Когда тело девчонки наконец перестало трястись, он передвинулся чуть ниже, так, чтобы их глаза оказались на одном уровне.

— Имя. — Повторил он на славянском.

Бешено бившийся пульс отдавался в низу живота волнами жаркого прилива. Как ни трудно, но придется подождать…

Чужанин, разорвавший на ней одежду, вдруг замер. Потом по-хозяйски улегся сверху — и Забаве сразу стало трудно дышать. Рубахи на нем не было, так что голая мужская грудь коснулась ее груди. Это было стыдно, срамотно, нехорошо — но тело у чужанина оказалось теплым, даже горячим после холодного ветра, гулявшего по ее коже перед этим.

Скалы пообеим сторонам, тянувшиеся вверх, к луне, понемногу переставали качаться. Чужанин откинул голову, чуть приподнялся на локтях, давая ей вздохнуть. Из тени, падавшей с упрямого, выпуклого лба — и закрывавшей все лицо, блеснули глаза.

Серебряные. Тот самый, что так страшно глядел на нее на пиру, сидя у очага?

Потом он двинулся. Забава вдруг осознала, что меж ног твердо, куском торчащей жерди, вдавливается мужской срам. Сжалась, замерла, приходя в себя — и услышала, как чужанин бросил какое-то слово. Не сразу сообразила, что он спрашивает ее имя.

И спрашивает уже во второй раз, только на первый она ответила затрещиной…

— Имя. — Снова хрипло и настойчиво каркнул чужанин.

Пока с ней говорят, осознала Забава, ее не трогают. Может, поглядев на нее без одежды, чужанин уже разохотился? Она не Красава, тело у нее костлявое, худое, высушенное работами и заботами.

Но давившая меж ног жердина мешала поверить в такое чудо. А хорошо бы…

— Забава. — Сдавлено выдохнула она.

И замерла, испуганно выжидая.

Имя у рабыни имелось, но повторить его сразу он бы не рискнул. Слишком легким и мягким — до неуловимости мягким — оказалось сочетание звуков, составлявших его.

Харальд, глядя в глаза, под светом луны потемневшие до густо-синего цвета, раздумывал, что сделать, чтобы девчонка сама к нему потянулась. Может, приласкать? Погладить грудь, или между ног?

Вот только смотрит она так, словно мужчин еще не знала. И такая ласка может напугать ее еще сильней.

Надо было учить славянский, с неудовольствием подумал Харальд. Тогда можно было бы договориться. Посулил бы ей легкую, хорошую жизнь в своем поместье, горы тряпок и бабьих побрякушек, глядишь, девчонка и заулыбалась бы…

Он покопался в памяти, ища среди тех немногих славянских слов, что знал, подходящее. Ничего не отыскал, поэтому ощупью нашел тонкую ладонь, лежавшую на камнях, сгреб ее и поднес ко рту.

Пальцы оказались заледеневшими. Он подышал на них, бережно спрятал у себя под грудью. Перенес тяжесть тела на другой локоть, отыскал вторую руку девчонки…

Под чужанином на камнях дышать было тяжело, но тело согрелось. И пока он не шевелился, Забаве было не так страшно.

Ужас понемногу отступал. Потом чужанин нашел ее руку, поднес ко рту…

Подышал. И ласково уложил ей на грудь.

Забава опешила.

Никто и никогда не грел ей пальцы дыханием. Матери своей она не помнила, та умерла по болезни, когда Забава была еще дитем несмышленым. Отец был дружинником у прежнего ладожского князя, того, что сидел до Рюрика — и погиб, когда ей не исполнилось и восьми весен.

А тетка Наста не баловала лаской. Только вразумляла рукой и скалкой…

Чужанин, подгребя под себя ее руки, неумело погладил Забаву по голове. Провел по волосам слева, потом справа.

Шевельнись он или издай хоть звук — Забава снова бы рванулась, забилась пойманной птицей в силках. Но он молчал, и она молчала.

Затем несмело выпростала руку, зажатую меж их телами. Коснулась его щеки, сама не зная, зачем и для чего…

Когда ладонь рабыни коснулась его лица, Харальд едва поборол желание раздвинуть ей ноги коленом. Это бы все испортило. Он лишь немного повернул голову, поймал ее пальцы губами. Те сразу дрогнули, отдернулись…

Харальд замер, не шевелясь. Так змея охотится за птицей — притворяется неподвижной и ждет, пока добыча сама не приблизится.

Он победил. Ладонь девчонки снова взлетела, коснулась его щеки, осторожно, испугано погладила. Отдернулась, дойдя до звездчатого шрама на нижней челюсти — след стрелы, память об одном из походов.

Так и бывает, когда отчаяние слишком велико, снисходительно подумал Харальд. Разум человеческий — а особенно бабий — не может долго плавится в горестном безумии. И рано или поздно любое отчаяние переплавляется в робкую жажду жить, хоть чему-то радоваться…

Хотя бы мимолетной ласке, доставшейся от чужака.

Забава сама не понимала, что с ней творится. Знала только, что ждет ее или скорая смерть, как наказание за побег, или участь рабыни — и тогда смерть немного припозднится…

Но счастья ей рабская жизнь не принесет.

Чужанин, накрывший ее своим телом, снова вскинул руку. Погладил голову, подгреб ее снизу, приподняв с камней. Забава ощутила на губах дыхание, пахнущее хмелем и медом. Тепло рта чужанина.

Ранки на губах мягко заныли, но чужанин уже оторвался от ее рта. Не убирая ладони, подсунутой под ее голову, свободной рукой погладил шею. Осторожно, с лаской…

И снова замер.

Страх вдруг отступил. Забава вдруг подумала — а что испытывает невеста в ту ночь, когда становится женой? То же, что и она сейчас?

Чужанин продолжал ждать, склоняясь над нею.

Он ждал почтительно, как муж дожидается согласия и позволения от честной жены. Забава вдруг припомнила, что за все то время, пока она лупила его по щекам и голове, он так ни разу и не ответил ей ударом.

И ей вдруг захотелось запомнить тепло его тела. Чтобы было что вспомнить, когда она уйдет к матушке-Мокоши, в потусторонний мир. Чтобы было чем защититься от тоски, живя потом в полоне, бесправной рабыней…

Я так перестану быть мужчиной, с досадой думал Харальд, дожидаясь, пока девчонка опять к нему прикоснется. Мужское копье треснет и отвалится…

Наконец ее рука легла ему на плечо. И он с некоторым изумлением увидел, как она кивнула — серьезно и печально, словно прощалась.

А потом легкая ладонь надавила на загривок Харальда, и он понял, что это было не прощание, а разрешение.

Теперь главное — ничего не испортить. Не повредить девчонке тело больше необходимого, не обидеть ее глумливым движением. Женщины обиды помнят дольше и острей, чем боль, это он знал…

Чужанин приподнялся над ней, и на Забаву снова дунуло холодом. Она даже захотела вскинуться вслед за ним, прижаться к теплому телу, но лишь шевельнулась и осталась лежать на камнях.

Стыдно это, срамотно. Уж и то плохо, что она тут разлеглась покорно…

Крепкая, в мозолях, ладонь прошлась по шее, скользнула по плечу. Нашла правую грудь, погладила.

Мелкая-то она какая, со стеснением подумал Харальд. И грудь маленькая — почка, даже не бутон. Не будь поросли под животом, не знал бы, что и думать.

Он снова накрыл губами рот беглянки — теперь уже по-хозяйски, властно. Сладко, солоновато…

Девчонка опять испуганно вздрогнула — но лишь раз, не заходясь в прежней, непрестанной дрожи. Харальд распознал в этом страх ожидания. Губы его дрогнули, расползаясь в улыбке. Терпеливая змея всегда поймает птицу…

Он склонился сначала над одной грудью, потом над другой. Поцеловал, глубоко вбирая в рот мягкие холмики, прижал языком к небу каждый сосок, покатал, пробуя и оценивая то, как неторопливо, словно бы нехотя, они твердели.

И лишь потом запустил руку вниз, к подрагивающему впалому животу. Погладил бугорок с шелковой порослью, надавил ладонью, заставляя ноги раздвинуться.

Девчонка судорожно вздохнула. И раскрылась навстречу его руке — рывком, в котором не было наслаждения, но была решимость. Харальд хмыкнул, снова накрыл своим ртом ее губы. Сам меж тем запустил пальцы во влажную мякоть…

Она была слишком маленькая — ни ухватится, ни пальцем внутрь пробиться. Тут уж придется двигаться медленно. И снова держать себя в руках, не позволяя делать то, что хочется…

Все, что с ней происходило, Забаве казалось сном. Руки чужанина на груди, губы чужанина на груди… щекочущее, стыдное, жаркое, сладкое ощущение от его ласк.

А потом властная хватка его руки пониже живота. Руки Забавы дернулись — она сжала кулаки, едва успев остановить порыв снова замахнуться на чужанина. И со злой решимостью раздвинула колени. Чужанин тут же поцеловал ее. Зачем-то.

Хотя она уже и так ему все позволила.

В следующее мгновение пальцы чужанина чувствительно, почти болезненно прошлись у нее между ног. И Забава загнано сапнула носом. Может, даже вскрикнула бы, но рот оказался запечатан губами чужанина.

Затем он оторвался от нее. Приподнялся, мягко огладил по очереди каждую ногу, раздвигая и притискивая к валунам. Забава не сразу осознала, что рука чужанина при этом подтянула складки покрывала с каждой стороны, и колени легли не на холодный камень, а на подбитый тканью мех.

Он навис над ней, сгорбившись и весь собравшись. Короткие косицы щекотно погладили ей щеки, скользнули выше, мотнулись у висков…

И Забава ощутила твердую округлость, надавившую туда, где перед этим прошлись его пальцы, оставив о себе болезненную память.

Боль пришла не сразу — от нее словно пытались оторвать кусочек кожи, вдавив его внутри тела. Ощущение оказалось сначала тянущее, потом тянуще-болезненное, следом пришла вспышка саднящей боли…

И единственной наградой за это стало вернувшееся ощущение тепла от его тела. Мужчина все глубже и глубже входил в нее, надавливая и тем усиливая боль…

Но к боли Забава была привычна. А потому лежала беззвучно, сцепив зубы и пережидая.

Чужанин медленно отодвинулся, давящее, распирающее ощущение между ног исчезло, осталась только боль.

Потом его косицы снова погладили ее щеки, и Забава ощутила, как он возвращается в нее. На этот раз все оказалось чуть легче, слабей — и боль, и ощущение давления.

С неба безмолвно смотрела луна.

Чужанин двигался в ее теле — и над ней, нависая сверху темным силуэтом. Напор его был все более быстрым, все более скользким. И когда под конец он с хриплым выдохом стиснул ее — ладонь под затылком Забавы дернулась, вжимая ее голову в мужское, теперь пахнущее солено-горьким потом плечо, другая рука подгребла снизу, под лопатками — она уже не чувствовала боли.

Правда, между ног еще саднило, но как-то отдаленно. А в низу живота быстрой молнией промелькнула какая-то странная теплая судорога — и все.

Чужанин сполз вниз, уткнулся лицом в ее волосы, рассыпавшиеся по камню. Забава ощутила его щеку рядом со своей — твердую, с холмиком еще одного шрама. Приподняла руку и нерешительно погладила его по голове.

Он же ее гладил? Ну так она всего лишь возвращает.

Чужанин издал носом невнятный звук. Рука его пробежалась вдоль тела Забавы, накидывая ей на плечи и бедра края мехового покрывала. Укрывая и подтыкая.

А потом он уснул. И она, нерешительно приобняв твердое бугристое плечо, обмякшее как раз посередине ее груди, тоже задремала.

Холода Забава больше не чувствовала.

ГЛАВА 13. Возвращение в Хааленсваге

Харальд проснулся незадолго до рассвета, когда небо уже успело на треть посветлеть. Обнаженную спину гладил легкий утренний ветер, теперь дувший от скал к морю. Он шевельнулся и обнаружил, что рабыня во сне уцепилась за его плечо. Стряхнул ее руки, приподнимаясь — равнодушно, как привык. Ночь кончилась, он сделал все как надо, теперь следовало побыстрей доставить рабыню в Хааленсваге…

Девчонка завозилась. Не открывая глаз, стиснула опустевшие ладони в кулачки, прижала их к груди. Харальд укутал ее в покрывало и встал, на ходу затягивая завязки штанов.

Он уже знал, что сделает, придя домой. Подберет двух надежных людей и прикажет им охранять рабыню, не отходя от нее ни на шаг. Вдруг опять сбежит или спрыгнет со скалы? И поселить славянскую девчонку следует рядом со своей опочивальней — лучше держать ее под рукой, на тот случай, если наследие отца опять проснется и потребует жертвы…

Харальд подошел к краю расселины. Глянул на шумевшее внизу, под скальным обрывом, море. Нахмурился. Желание бродило в крови. Наслаждение, полученное ночью, больше походило на мучение. Он бы и сейчас не отказался…

Но светловолосую беглянку придется поберечь. Ничего, как только вернется в Хааленсваге, скажет Кейлеву, чтобы тот прислал к нему темноволосую.

Он повернулся, подобрал брошенную ночью на камни рубаху. Следом отыскал пояс и кинжал. Слазил наверх, нашел на камнях второй клинок, отобранный ночью у рабыни.

И вернулся в расселину, дожидаться ее пробуждения.

Когда Забава проснулась, чужанина рядом уже не было. Она приоткрыла глаза, вскинула голову — и сама не знала, то ли рада его отсутствию, то ли нет.

Но чужанин оказался неподалеку. Сидел себе на валуне, торчавшем на краю расщелины, упирался одной ногой в выступ по ту сторону каменного оврага.

Сидел и смотрел на море, уже облаченный в рубаху.

Волосы у него оказались какие-то пегие — словно соль с землей намешана. На два цета, прядь через прядь. И заплетены были в смешные косицы, падавшие на плечи, как у девчонки малой.

Забава только приподниматься начала, кутаясь в разодранную рубаху, а чужанин уже повернулся к ней. Сказал на славянском:

— Дом.

И ткнул рукой за край расселины.

Кому дом, а кому и нет, безрадостно подумала Забава. Что ее там теперь ждет, неизвестно. И этот, перед кем ночью покорная лежала, сейчас смотрит как на чужую. Издалека.

Может, придет она туда — а он ее своим воям кинет, на поругание. За побег, за то, что по лицу била…

Она, не вставая, дернула к себе покрывало, нашла рубаху и штаны, что взяла на запас, убегая. Помедлила немного, оглянулась на чужанина.

Тот сидел неподвижно, смотрел строго. И лицо у него было тоже словно из камня вырезано — только из светлого.

Забава, прикусив губу, повернулась к чужанину спиной, перекинула распущенные волосы за плечи, светлым занавесом. Все меньше увидит. И быстро продела руки в ворованную рубаху. Неловко, стараясь не приподниматься, натянула целые, не дранные штаны.

Чужанин подошел сзади, подхватил под локотки, поставил, развернул. Подгреб снизу все тряпки, ткнул ей в руки…

И вдруг нагнулся, подхватил под коленки, вздернул вверх. Забава рывком завалилась ему на спину, ощутила, как в живот вдавился твердый перекат плеча. Дернулась было — но чужанин, пень чужедальний, уже лез по скалам.

Свалимся, так вместе, с замиранием сердца подумала Забава. И застыла.

В целом Харальд был доволен. Рабыня наконец-то вела себя как должно — молчала, подчинялась… и дергалась недолго, когда он перекинул ее через плечо.

Даже узел с покрывалом не потеряла, пока он нес ее до Хааленсваге.

На землю девчонку он поставил уже перед воротами поместья. Подтолкнул, махнул рукой, приказывая идти перед собой. Светловолосая беглянка покачнулась, но пошла. Только глянула так… нехорошо, как не положено рабыне.

От главного дома уже шел Свальд, радостно лыбясь и на ходу завязывая штаны.

Опять поймал одну из моих рабынь, и успел ее оприходовать до моего возвращения, подумал Харальд. Пригрозил вместо приветствия:

— Если у меня в рабском доме родится голубоглазый щенок с твоей улыбкой, Свальд, я заставлю тебя положить его себе на колени (официальное признание отцовства). Даже если ты будешь женат к тому времени. И даже если вместо дочки конунга ты женишься на одной из валькирий, дочек Одина.

Улыбка Свальда мгновенно усохла.

— И тебе добрый день, Харальд. Я полагал, что ты уже вернулся. Что, девчонка так далеко убежала? Или ты слишком долго ее наказывал?

Двое бездельничавших неподалеку воинов из хирда брата загоготали. Харальд коротко, невыразительно глянул в их сторону, приспуская веки.

Гогот тут же оборвался. Сбоку торопливо подошел Кейлев.

— Ярл, крышу в твоей опочивальне починили. Прикажешь наказать…

— Выбери из моего хирда пару воинов, знающих, как держать меч. — Нетерпеливо сказал Харальд. — Из тех, что постарше и поопытней. Пусть охраняют девчонку. Скажешь, что она не должна ни убежать, ни пострадать. Найди надежную рабыню, чтобы смотрела за беглянкой. Если через десять дней у девчонки на щеках не появится румянец и она не потолстеет, я скормлю эту надежную рабыню своим псам. Отведи славянской девке покои напротив моих, все равно пустуют.

Кейлев выслушал все, не шевельнувшись и не изменившись в лице — все-таки он был стар и многое повидал. Потом, осторожно коснувшись плеча славянской рабыни, о которой его хозяин вдруг так забеспокоился, махнул рукой. Сказал равнодушно, негромко — то ли приказал, то ли сообщил:

— Иди за мной.

Харальд видел, что девка на Кейлева глянула одновременно и с ужасом, и с ненавистью. Но не двинулась с места.

Свальд, стоявший до этого с разинутым ртом, громко сказал что-то по-славянски. Харальд узнал слово, он и сам его знал — "идти".

Потом брат осторожно тюкнул пальцем по плечу рабыни, жестом показал, чтобы та уходила.

Девчонка и его ожгла ненавидящим взглядом — но молча. И наконец двинулась вперед. Кейлев тут же торопливо зашагал, обгоняя…

— Что такое, брат? — Вполголоса сказал Свальд, подступая поближе к Харальду. — Эта девка вдруг оказалась дочкой славянского конунга, и ты решил принять ее у себя как должно? Или случилось еще что-то?

— Мне нравится, как она молчит. — Равнодушно ответил Харальд. — Знаешь, как редко встречаются молчаливые бабы в это время года, Свальд? Нынче, когда даже воины треплются не переставая, как сороки?

— Но охрана-то зачем? — Прищурился брат.

Харальд бесстрастно глянул.

— Хватит болтать о бабах, Свальд. Выпьем эля? А потом сходим к краю фьорда. Там на верфи мастер Йорген уже начал строить мой новый драккар.

Свальд нахмурился, затем пожал плечами.

— Как скажешь…

Забава шла, хотя колени у нее подгибались. И взгляд почему-то все время тянулся к обрыву, за которым синело море…

Старик с белыми косицами, что вел ее, на ходу выкрикнул пару слов. От дальнего дома в их сторону двинулись двое мужиков, с мечами. Все-таки решил бросить своим воям на потеху, метнулось у нее в уме заполошно.

И Забава не выдержала. Выронила покрывало, до сих пор прижатое к груди, рванулась вперед легкой птицей. Голова кружилась, телу и сердцу вдруг стало до странности свободно, легко. Дорога-то шла под уклон…

Бежала к близкому морю, синим платом лежащему вдали, под утренним солнцем. Уже ничего не боясь. Руки раскинула, словно взлететь собралась.

— Клятая девка, — Рыкнул Свальд, когда пойманная рабыня, шедшая впереди, с Кейлевом, вдруг рванулась вперед.

И море-то было не слишком далеко — а ведь брат приказал сторожить рабыню, чтобы не пострадала…

Сам брат, кстати, уже бежал следом.

Харальд тронулся с места с тяжелым сердцем. К лицу ли ему, ярлу, гоняться за девчонкой на глазах у всего хирда?

И если бы она не стоила для него так дорого — может, и не побежал бы. Даже воспоминание о легких руках, гладивших по щеке и затылку, не помогло бы.

Но цена ее была выше гордости, так что бежать пришлось. Сбоку за рабыней припустили еще двое его людей, но он видел, что им ее не догнать.

Ну а ей не уйти от него. Не слабой девке, к тому же изможденной, уйти от берсерка…

Харальд вдохнул полной грудью просоленный ветерок и поднажал.

Забава не добежала до края скалы всего чуточку — еще бы шагов пять и все, свободна.

Но не вышло. Ухватили ее сзади, на бегу. Крепкая рука сграбастала поперек тела, у уха что-то каркнул чужанин — знакомый голос, да незнакомые слова…

Встряхнул и развернул. Уставился в лицо страшными светлыми глазами — и Забава увидела, как черные зрачки в них расползаются, закрывая почти все серебро, а потом снова стягиваются. Словно дышат…

— Ярл. — Задыхаясь, сказал подоспевший Кейлев. — Может, ошейник на нее надеть? Стар я уже, чтобы за девками гоняться…

Да я бы одел, угрюмо подумал Харальд. И на цепь бы посадил, чтобы больше не бегала. Что за стену, что к обрыву… А вдруг помрет от тоски? Вон как смотрит — в глазах ни слез, ни страха, только обида.

Словно со всем миром уже попрощалась — и только ему, Харальду, не может простить своего спасения.

— Ты. — Ткнул он в подошедшего воина. — Понесешь девчонку. Кейлев, запри ее в опочивальне. Пусть посидит взаперти. Под присмотром рабыни, которая точно не убежит. Эти двое пусть сторожат дверь снаружи… и скат крыши возле опочивальни. Все.

Харальд подтолкнул беглянку к тому воину, в которого ткнул рукой. Тот вскинул тощее тело на руки, размашисто зашагал.

— Еще на верхний ярус кого-нибудь отправь. — Посоветовал подошедший Свальд. — Вдруг она разберет перекрытие? И подкоп в полу сделать может. И…

Харальд глянул на брата так, что тот сразу замолчал. Сказал низко, горловым голосом:

— Пошли промочим горло элем — и на верфь.

Он развернулся к главному дому, зашагал быстро, размашисто. Ярл Огерсон молча заторопился следом. Все-таки перебрал он вчера крепкого хмельного меда. И забыл, что над берсерками подшучивать можно, но только если уже собрался к Одину, в Вальхаллу.

Кейлев, идя следом за Ларсом, который нес девчонку, махнул одному из рабов.

— Позови мне старую Грир. И скажи, что я жду ее у хозяйских покоев. Пусть поторопится. Бегом.

— Старая Грир еще жива? — С недоумением спросил второй воин, Ансен, идя вслед за Ларсом.

— Доживает в рабском доме. — Нехотя сказал Кейлев.

И зорко прищурился в сторону ног рабыни, торчавших из-за плеча несшего ее Ларса. Вроде притихла, это хорошо…

Когда старая Грир дохромала до хозяйских покоев, Кейлев стоял в проходе, глядя в раскрытую дверь опочивальни напротив. Ансен и Ларс подпирали стенку рядом.

Рабыня, едва Ларс усадил ее на кровать, тут же метнулась в один из углов отведенной ей опочивальни. И там затихла. Кейлев время от времени заглядывал внутрь, боясь, как бы девка не сотворила что-нибудь с собой. Но та сидела в углу на сундуке неподвижно, застыв как-то нехорошо, скорбно… словно у нее умер кто-то.

— Господин. — Подошедшая Грир, неслышно охнув, отвесила поклон.

Старая спина ответила хрустом и болью.

Кейлев глянул на старуху пристально.

— Тебя ведь когда-то привезли из славянских земель?

Сердце у старой Грир почему-то ухнуло. Давно это было, больше тридцати лет назад, когда суздальский князь пошел походом на Торжок. И разорил, как водится, и полон на торг отправил для пополнения казны. А в том полоне была Маленя, красивая девка восемнадцати лет…

Но хозяйский подручный ждал, и она поспешно кивнула.

— Да, господин. Я из-под Торжка, из веси…

— Мне все равно, откуда ты. — Оборвал ее Кейлев. — Вот что, Грир… я всегда относился к тебе хорошо. И когда Олаф из Мейдехольма пришел, чтобы попросить у меня задешево старую рабыню — положить в могилу его матери, чтобы было кому прислуживать ей на том свете — я тебя не продал. Хотя ты уже тогда плохо работала.

Грир, невзирая на боль в пояснице, переломилась в поклоне.

— Спасибо, господин.

Не то страшно, что умру, подумала она, не разгибаясь — а то, что при этом положат в могилу к нартвегрской старухе. Что, если не попадешь потом к матушке-Мокоши, а вместо этого будешь вечно прислуживать нартвегрской старухе на том свете?

— Так вот. — Строго сказал Кейлев. — Ярлу Харальду подарили славянскую рабыню. И он хочет, чтобы она потолстела и повеселела. Хочешь тихо умереть от старости в рабском доме, в тепле и накормленная — а не задохнуться в чужой могиле с перебитым хребтом? Тогда делай, что я скажу. Поговори с ней на своем языке, успокой… только не вздумай пересказывать девчонке те сплетни, что рассказывают рабыни про ярла. Поняла? Ярл Харальд хочет, чтобы девчонка хорошо ела, много спала и была весела. А ты должна убедить ее, что не надо горевать или пытаться убить себя, что все будет хорошо…

Да где уж хорошо-то, подумала Грир — а в девичестве Маленя. Известно, что та рабыня, которую ярл начинает брать к себе в опочивальню, рано или поздно умирает лютой смертью. И рыжая девка, которую господин прикончил прошлой весной — да не просто прикончил, а порвал на клочки — была у него уже не первой. Это только те долго живут, кого ярл по одному разу пробует…

Она осторожно, закусив губу, чтобы не охнуть от боли в пояснице, разогнулась, глянула Кейлеву в лицо.

— Все сделаю, как нужно, господин.

И горестно подумала — промолчать-то промолчу, только не ради твоего ярла, зверя в человечьем теле. Ради самой девки. Из лап ярла ей уже не вырваться, так пусть хоть оставшиеся дни поживет радостно. Ярл с бабами щедр. Девка порадуется напоследок вкусной еде, красивому убранству… кому от этого плохо? Ей все равно помирать, пусть хоть последние свои деньки не тратит на горе и слезы…

— Ярл пока приказал держать ее в опочивальне. — Отрывисто сказал Кейлев. — Будешь ей прислуживать. И займи ее чем-нибудь. Шитье, бабьи разговоры… делай что хочешь, хоть пятки ей чеши, но девка должна улыбаться. Я пришлю еды, пусть ест столько, сколько в нее влезет. Если через десять дней щеки у нее не округлятся, ярл скормит тебя псам.

— Да, господин. — Покорно сказала Грир.

— И научи ее нашему языку. — Добавил Кейлев. — Чтобы хоть что-то понимала.

— Может, не надо, господин? — Робко спросила Грир. — Еще услышит, что болтают другие рабы…

Кейлев кивнул.

— Да, ты права, лучше не надо. Хорошо, Грир. Продолжай служить так же верно, и доживешь свои годы в Хааленсваге, не беспокоясь ни о чем.

Он втолкнул ее в опочивальню, не обратив внимания на слабый вскрик старухи. Запер дверь на засов, довольный, что все разрешилось как нельзя лучше. Взглянул на Ларса.

— Ты сторожишь дверь. Девчонку не выпускать. Ты, Ансен, давай к крыше. На ночь я пришлю вам замену, с утра чтоб снова были тут…

В покои, где ее держали, втолкнули старуху — та, оступившись, чуть не упала. Вскрикнула от боли, скрючилась, ухватившись рукой за поясницу.

Забава вскочила с сундука, глянула в сторону уже захлопнувшейся двери — неужели ее все-таки не тронут? И метнулась к старухе. Хотела спросить, что с ней, но вспомнила, что не знает по-здешнему. Так и застыла рядом, глядя во все глаза и не зная, что делать.

Старуха, потирая рукой сгорбленную спину, заговорила с ней сама. Да сразу на славянском:

— Здрава будь, девка. Откуда ты?

Знакомые слова у нее выходили неуверенно, с запинкой, картаво и каркающее. Словно она их уже забыла.

— С Ладоги. — Ответила Забава.

И глянула на старуху сразу и с жалостью, и с тайной надеждой — раз женщину прислали, может, не тронут? Не бросят никому на расправу? Сказал живо:

— А ты откуда, бабушка? Это тебя чужане так пихнули? Может, помочь чем? Давай к постели подведу, сядешь…

Старуха испуганно дернулась, отступила от ее протянутой руки.

— Что ты. Что ты, девка… это меня к тебе в услужение приставили. Мне служить, а не тебе.

Забава почему-то даже удивления не почувствовала. Только глянула непонимающе.

— Ярл Харальд. — Торжественно сказала старуха. — Прислал меня тебе в услужение. Давай-ка сама сядь. Вон у тебя косы распущены. Сейчас я по сундукам поищу, гребень найду и причешу. Сразу легче станет. Потом поешь, поспишь. Я тебе сказку расскажу. Мне в Новгороде одна баба сказ про Тугарина-змея сказывала, так я его до сих пор помню.

— Ты с Новгорода, бабушка? — Несмело спросила Забава.

— Я из-под Торжка. — Ответила старуха.

И морщинистые губы выговорили много лет не произносимое название:

— Из Орешной веси.

В тот вечер, когда Красаву подарили чужанскому князю, он ее к себе так и не призвал. Видать, перепил на том пиру — да и свалился под стол, не дойдя до постели.

Иначе такое небрежение ничем объяснить было нельзя. Красава знала, что она нравится чужанам — вон какие взгляды на нее метали и на корабле чужанском, и в той зале, где их князья пировали.

Хоть князь ее и не призвал, но заботу проявил, подумала Красава, оправляя на себе платье темной дорогой шерсти. Эх, к нему бы венчик ее девичий, янтарями вышитый, была бы и вовсе краса-загляденье.

Да только остался венчик в Ладоге. Вот небось матушка по ней сейчас там горюет, убивается…

Пухлые губы Красавы скривились плаксиво, но мысли уже перекинулись на другое. Поместили ее на ночь хоть и в тесной светелке, сплошь каменной, но отдельно от всех. И крепкую рабыню приставили.

Одно плохо — прислуживать, как положено, та не захотела. Только принесла еды для Красавы, простой воды вместо питья, а потом приволокла какой-то тюк, и улеглась на нем поперек порога. Укрылась пестрядиной, подбитой потертым мехом, и захрапела…

С утра опять же — ни тебе волосья причесать, ни занемевшие плечи растереть. И Забаву куда-то отослали. Хотя чужанский князь на корабле ясно сказал — она у нее теперь в услужении будет.

Губы Красавы снова скривились, теперь уже с усмешкой. Может, Забавке побега так и не простили? И выпороли, а то и вовсе на поругание отдали.

Она вздохнула, пытаясь вообразить, каково было Забавке. Зарумянилась от мыслей о срамном, со вздохом одернула платье на приподнявшейся от жаркого дыхания груди. Ладно Забавке — а вот ей-то каково будет по первому разу? Бабы, да и матушка сказывали, что в первую ночь бывает несладко.

Зато потом… она заулыбалась, думая, как полюбит и приголубит ее князь. За честную девственность, для него сбереженную, за тело белое, пышное, за красу ненаглядную, за походку лебяжью…

Вечером на следующий день за Красавой пришли две бабы и повели в баню. Помыли — причем наконец-то прислуживали как положено. И спину потерли, когда она им знаками растолковала, чего хочет, и волосы расчесали. Правда, все как-то наспех, без заботы.

Ну да наверно князь ждет, решила Красава. Шелковое платье, в которое ее обрядили, это только подтверждало. И в громадную опочивальню, где по стене за кроватью было развешено оружие — да много, да все сверкающее, страшное — она зашла, стыдливо зарумянившись и опустив голову.

Вот только на широченной кровати, крытой мехами, князя не оказалось. Потом придет, рассудила она.

И покосилась на высоченные сундуки у стен, устланные мехами, как и кровать. Эх, посмотреть бы, какие уборы там лежат… князь, похоже, не женат, так что платьев нарядных там не окажется. Но должны найтись перстни самоцветные, ожерелья, зарукавья (браслеты), навроде тех золотых, что носил чужанский князь на корабле. И пояса драгоценные…

Красава вздохнула и уселась в изножье кровати. Ждать князя.

День выдался долгий. Харальд со Свальдом сходили на верфь, осмотрели щенков, что народились этим летом — все с черными пастями, значит, злые будут охотники и волков зимой к дому не подпустят.

Потом снова сидели в зале главного дома, где опять пировали, но уже потише, не с таким размахом, как вчера. Походы кончились, впереди была долгая зима, и когда еще двум братьям, что живут у разных фьордов, выпадет возможность повидаться…

На двоих они выпили полбочонка крепкого, валящего с ног зимнего эля, оставшегося еще с прошлого зимовья. А под конец Харальд разрешил брату выбрать из его рабынь любую, на кого ляжет взгляд.

С некоторым смущением разрешил — в конце концов, ценности преподнесенной им рабыни Свальд и сам не знал, так что на деле милость Харальда по сравнению с даром брата выглядела насмешкой, а не достойным ответом.

Но раз брат собрался жениться, то рабынь дарить ему не следует, подумал Харальд. Лучше преподнести на прощанье один из тех богатых мечей, что без дела лежат в кладовой. К примеру, тот, что он снял с тела убитого им английского ярла в последнем походе. Добрый меч, и весь в золоте — так что Свальду будет чем покрасоваться перед конунгом Гунаром, когда поедет к нему свататься. Говорят, швед любит золото…

Выйдя из зала, где все еще сидели их воины, доканчивая угощенье и бочонки с элем, Свальд и Харальд разошлись. Первый отправился искать рабыню покрасивее, а второй зашагал к себе в опочивальню.

Темноволосую уже должны были привести.

Пройдя по проходу, тянувшемуся от входа в его половину главного дома, Харальд обменялся кивком с Эйри, сторожившим этой ночью вход в покой, куда заперли светловолосую. И уже взялся было за свою дверь, за которой дожидалась вторая славянская девка — но вдруг подумал, что нужно глянуть, как там беглянка.

Кейлеву он доверял, но за девчонкой сейчас приглядывал не сам Кейлев, а одна из рабынь. Которую светловолосая вполне могла стукнуть по голове — как уже сделала с одним из воинов брата. И действительно начать рыть подкоп, как и предупреждал его Свальд…

Брат, конечно, шутил, но девчонка вполне могла превратить его шутку в быль.

Харальд убрал руку с запора и вошел в дверь напротив.

Там оказалось дремотно и тихо. Горели два ночника, светловолосая сидела на кровати, обняв колени. И слушала плавную речь старой рабыни, тоже залезшей на кровать — да еще и разлегшейся на высоком, укрытом мехами изголовье. Предназначенном для кого угодно, но не для старух из его дома для рабов.

— Вон. — Негромко сказал Харальд.

И когда старуха, с испуганным лицом подхватившись с кровати, прохромала мимо, бросил:

— Жди за дверью.

Что там чужанин сказал бабке Малене, Забава не поняла. Но наверно, что-то неласковое — потому что та вскочила с кровати и быстро ушла.

А чужанин остался. Сел напротив Забавы на кровать, широко расставив ноги и оперев кулак левой руки о колено. Глянул как-то странно — ни зло, ни по-доброму. Изучающе.

И под его взглядом Забава замерла, не шевелясь. Хорошо хоть черные метки зрачков в серебряных глазах больше не дышали, широко открываясь и сжимаясь.

Что Забава чувствовала, и сама не знала. Если по-честному судить, взял ее чужанин не силой. Пусть и под конец, но сама она ему все позволила. И если уж винить кого, то себя в первую очередь. Опять же на поругание не отдал, плетьми за побег не посек… даже кулаком не отходил.

А бабка Маленя рассказывала, что зовут чужанина ярл Харальд. И у здешних он считается за князя. Добрым его называла — потому что он разрешал жить в своем поместье тем рабам, кто уже не мог работать, по старости или от увечья. И кормить их не запрещал. А все другие перед наступлением зимы от лишних ртов, не приносящих больше пользы, обычно избавлялись…

Много чего рассказывала бабка Маленя про ярла Харальда. Что и щедр он, и силен — а как настанет весна, так и вовсе уплывет в свои походы. И будет тогда Забава жить здесь одна, без ярла, в тишине и в покое. Надо только с ярлом поприветливей быть да почаще ему улыбаться, а там все сладится. Вон в какое платье ее обрядили уже сейчас, и угощениями потчевали со стола самого ярла…

А что сладиться-то, думала Забава, обмирая под серым страшным взглядом. Жизнь рабская? Поиграется с ней чужанин, пока не надоест — а потом и она, как бабка Маленя, радоваться будет, что позволяют жить в рабском доме и кус хлеба дают. Нет у рабов своего угла, только воля и милость хозяйская…

Девчонка выглядела получше, чем утром. Румянец на щеках еще не появился — или она просто побледнела, увидев его? Зато на губах заиграл легкий розовый отсвет, какого прежде не было. И ранки от соленой воды немного затянулись…

Синие глаза, потемнев в неярком свете ночника, сейчас отливали вечерним морем, каким оно бывает незадолго до заката. А смотрели по-прежнему нехорошо — пусть и без ярости, но неуступчиво.

Значит, опять будет биться под руками, насмешливо подумал Харальд. Шевельнулся, привставая над кроватью — немного, просто чтобы посмотреть, что будет.

Рабыня расцепила руки, которыми обнимала колени, и живо метнулась на другой край кровати. С прытью, которой Харальд от нее не ожидал. Видно, что ее и впрямь сегодня покормили.

И хоть Харальд не собирался этого делать, но руки сами легли на пряжку пояса.

Рабыня, глянув на него в ответ широко распахнувшимися глазами, молча рванулась к незапертой двери — но там наткнулась на Эйри. Харальд, не оборачиваясь к выходу, услышал, как она ойкнула и отступила назад. Эйри, громко хмыкнув, захлопнул дверь перед ее носом.

Харальд скинул рубаху и развернулся.

Девчонка замерла у двери, быстрым взглядом обшаривала опочивальню. Кажется, искала, чем бы таким запустить ему в голову. Здесь, в отличие от его покоев, оружия на стенах не было.

Она так походила на щенков, которых Харальд видел днем, обходя поместье с братом — те тоже скалили крохотные клычки и пытались цапнуть его за руку, но не могли даже прокусить кожу…

Он растянул губы в улыбке, подобрал кинжал, упавший на кровать вместе с поясом, швырнул к ногам рабыни. И двинул ладонью, подзывая к себе.

Когда к ногам ее брякнулся малый меч, такой же, с каким она бежала прошлым вечером, Забава опешила. А уж когда чужанин еще и рукой махнул, подзывая — застыла, не зная, что и думать.

Может, чужанин хочет, чтобы она схватилась за его оружие, дав повод примерно наказать? Так она и так накуролесила на десять наказаний, еще что-то добавлять ни к чему. Вон бабка Маленя рассказывала, что за побеги тут секут до тех пор, пока кожу со спины не спустят. Рассказывала и предупреждала особо, чтобы она бежать не думала.

Чужанин, успевший скинуть рубаху, глядел на нее с ухмылкой. Стоял вольно, кинув руки на пояс, пегие косицы спускались на плечи… и здоров был, крепок, не всякому вою одолеть такого.

Не то что девке. Правда, оружия у него в руках не было…

Устав ждать, здешний ярл тряхнул косицами и пошел к ней. В этот момент за дверью глухо бормотнул голос чужанина, сторожившего в проходе. Он вроде как с кем-то разговаривал…

А может, и от двери отошел?

Меч с пола Забава выхватила чуть ли не из-под ног подходившего ярла. Метнулась к выходу быстрее ветра…

Но чужанин ухватил, когда она еще только дверь распахивала. Отдернул от порога, толкнул к кровати — и повернулся к Забаве спиной, задвигая засов.

Меч в руке Забавы потяжелел. Блажной он какой-то, этот чужанин, испуганно подумала она. Сначала меч дал, потом спиной повернулся. И ведь не стал оружие отбирать, после того, как сватил у порога…

Ярл Харальд развернулся, двинулся к девчонке, замершей с его кинжалом в руке. Несколько мгновений смотрел ей в глаза, потом подхватил девичью ладонь снизу, приподнял. Раскрыл силой тонкие пальцы, уложил их поверх рукояти как положено. Показал, держа ее руку и медленно ведя ей по воздуху, как наносить удар сверху, от плеча.

Потом отступил на два шага и снова махнул, приглашая испробовать. Уж больно хотелось позабавиться и посмотреть, решится ли девчонка его ударить.

До сих пор ни одной это в голову не пришло. Хотя вся стенка в его опочивальне была увешана оружием — а рабынь, приведя туда, оставляли одних. Но ни одна не встретила Харальда, вооружившись…

Забава смотрела — и понимала, что не ударит. Не сейчас. Не было у нее такой обиды на сердце, чтобы человека убить. А вот себя…

Она глянула на клинок, намертво зажатый в руке. Утром бы всадила в себя не раздумывая, а вот теперь рука почему-то не поднималась. Может, от рассказов бабки Малени, посулившей ей сладкую жизнь. А может, от того, что за весь день ее никто и пальцем не тронул.

Забава вдруг подумала, что такого покойного дня, как сегодня, у нее никогда еще не было. Не считая, конечно, тех лет, когда жила она с отцом и матерью. Но от той поры у нее почти не осталось воспоминаний.

Никто ее не бил и не ругал. Весь день с ней разговаривала только бабка Маленя, подслеповато щурясь и ласково уговаривая съесть еще кусочек с тех подносов, что принесли сюда, в опочивальню. Хороший был день, светлый…

После такого и помереть не жалко, подумалось вдруг.

Взгляд, которым рабыня наградила его кинжал, Харальду не понравился. Поэтому он шагнул вперед и выдрал оружие из тонкой руки.

Поторопился ты, Харальд, тяжело подумал он. Понадеялся, что девчонка начнет прыгать вокруг резвым щенком — а она вместо этого повернула к себе лезвие. Успеть, конечно, все равно бы не успела…

Но рисковать не следовало. Заскучал, перепил — так позови воинов, иди побейся для веселья.

Харальд швырнул кинжал на один из сундуков. Тут в проходе меж опочивальнями раздался голос Свальда — брат уже отыскал себе утеху на эту ночь…

Ему самому тоже срочно следовало заняться какой-нибудь бабой, а потом выспаться, чтобы хмель от выпитого эля выветрился из головы.

Он глянул на девчонку. Та стояла, нагнув голову и посверкивая темно-синими глазами из-под волос, забранных в косу. Свет от ночников поливал голову золотистым сиянием. Теплым, сливочным…

Харальд вдруг задался вопросом, какой она будет в эту ночь. Так же сдастся лишь под конец, когда уже ничего не поделаешь? Или на этот раз…

Да что гадать-то, подумал вдруг он. Все равно уже и собрался, уже и рубаху снял. Только в свою опочивальню светловолосую лучше не вести — вдруг доберется до оружия, пока он будет спать. Да и закончит, то решила начать.

Харальд шагнул к двери, откинул засов и негромко приказал застывшему в проходе Эйри:

— Я останусь тут. Старуху, что отсюда выскочила, и рабыню из моей опочивальни отведи в рабский дом. Потом отправляйся спать. И тому, кто сторожит во дворе крышу, передай, что ярл его отпускает.

Он захлопнул дверь, задвинул засов и развернулся к девчонке. Та под его взглядом даже не попятилась. Так и осталась стоять, по-прежнему нагнув голову и посверкивая глазами.

Потом метнулась назад, к сундукам под скатом крыши.

Там ее Харальд и поймал. Стиснул, перехватывая руки, снова заколотившие его по плечам, и понес к кровати.

Надо быть умнее, думал он, пока опускал девчонку на кровать. Надо сделать так, чтобы она сама начала на него запрыгивать. Тогда у нее пройдет охота разворачивать к себе кинжал.

Вот только как это сделать?

С темноволосой сейчас было бы спокойнее, мелькнуло в уме.

Харальд опустился на кровать рядом со светловолосой, придавил ей ноги коленом, чтобы сильно не билась. Отловил девичьи ладони, мелькнувшие в воздухе рядом с его лицом, притиснул их к изголовью. И, высвободив одну руку, погладил содрогнувшееся под его рукой тело.

Подумал — надо будет попробовать по-другому. Вчера он побыл с девчонкой только один раз. А сегодня не будет церемониться и оприходует ее так, чтобы потом неделю сидеть не могла. После такого все его прежние бабы глядели сытыми кошками. Сами к нему ластились, пока не…

Харальд нахмурился, тряхнув головой и обрывая мысль. Потом перекатил девчонку на живот, отодвинувшись в сторону. Отпустил ей руки — назад все равно замахиваться трудней, чем перед собой. И деловито принялся задирать ей подол.

Когда дверь заскрипела, открываясь, Красава прижала обе руки к груди, потупилась стыдливо. Замерла не шевелясь…

Но в покои никто так и не вошел. За открытой дверью кто-то бросил несколько слов на чужом наречии. Тут же, к великому изумлению Красавы, незнакомый старушечий голос проскрипел — причем произнесенное она сумела понять, хоть и прозвучало оно путано:

— Позвать велено. Сказали уходить.

Красава вскинулась с кровати, глянула в сторону двери.

В опочивальню заглядывала какая-то старуха. Скрюченная, сморщенная, страшная…

— Пойдем, голубка. — Снова повторила карга. — Переночуешь сегодня в рабском доме, ярлу Харальду не до тебя…

У Красавы от этих слов подкосились ноги. Она упала обратно на кровать, широкую, мягкую, сразу видно — княжескую. Выдохнула плачуще:

— Да за что немилость такая…

В дверном проеме за старухой мелькнул какой-то чужанин. Бросил что-то, с прищуром пялясь на Красаву.

— Радовалась бы лучше. — Ответила карга.

Ипочему-то отвела глаза.

— Пойдем, девонька. А то еще нартвег, которому ярл велел тебя проводить, заругается. Не любят они, когда их задерживают…

Красава, стиснув зубы, встала. Все ж таки не просто выгнал, а проводить велел, с почетом, уважением…

Когда вышли из большого дома, старуха засеменила рядом с Красавой, прихрамывая. Воин, заглядывавший в дверь, неторопливо шагал сзади, в паре шагов. Крикнул что-то, едва выйдя следом за ними во двор. Откуда-то сбоку ему ответил веселый голос — тоже на чужанском наречии, незнакомыми словами.

Красава укоротила шаг, чтобы старая могла за ней угнаться, спросила:

— А скажи, бабушка, чем князь здешний занят? Дела какие?

Глупая карга ответила невпопад:

— Не до тебя ему.

Красаве как нож под сердце воткнули. Даже приотстала, замерев от злости. Ее уж два дня как подарили, а он все нейдет — и эта дура старая говорит, что ему не до нее?

Рука чужанина, что шел сзади, толкнула в спину, хрипловатый голос что-то непонятно каркнул…

Старуха тут же оглянулась, сказала суетливо:

— Пошли, вон уж ругается.

Красава снова зашагала. Спросила умильно, подлаживаясь под старушечий шаг:

— А что не до меня? Делом занят или как?

— Известно, какие у них дела по ночам. — Невпопад сказала старуха.

Красаве словно второй нож всадили. И многое стало понятно. Другая у чужанского князя есть. Вот она-то его к ней и не пускает.

Но виду Красава не подала. А вместо этого подхватила старую каргу под руку, сказала заботливо:

— Дай, бабушка, я тебя поддержу. Хромаешь, смотрю… Как, говоришь, здешнего хозяина зовут? А то я с первого раза не запомнила.

— Ярл Харальд. — Повторила старуха.

— А с кем, говоришь, он сегодня занят?

Старуха, помолчав, сказала на ходу, переваливаясь и тяжело опираясь Красаве на руку:

— Ты, касатка, про это лучше не спрашивай. Радуйся, что не тебе эта доля досталась, и помалкивай.

Красава насторожилась.

Задница у девчонки оказалось худой, но крепкой, торчала двумя белыми яблоками. Правда, для ладони Харальда те яблочки оказались маловаты — тонули в горсти, даже ухватится не за что.

Но зато при свете двух ночников Харальд разглядел синяки на ногах у девчонки. Шли они сплошь, а начинались выше колена, спускаясь при этом до самой ступни. Разных цветов — и лилово-желтые, начавшие уже подживать, и синие с прозеленью, поставленные от двух до пяти дней назад…

Только багровых, свежих, полученных за день или около того, не было.

С другой стороны, белой кожи на ногах у светловолосой тоже осталось немного. И поставь ей кто новый синяк — можно и не увидеть, просто растворился бы в старых разводах, да и все.

Харальд полулежал, придавив одной рукой плечи девчонки, кинув другую на ее задницу, и прикидывал в уме. Брат сказал, что они, своровав славянок, направились сразу к нему. И шли по морю девять дней. Выходит, синяки светловолосая получила уже на драккаре…

Однако Свальд и его люди скорее раздвинули бы девчонке ноги, чем ходили бы вокруг, попинывая по этим ногам. Помнится, брат говорил, что девчонку он отдал в услужение к темноволосой еще на драккаре. И что они с темноволосой сестры, пусть и не родные, а двоюродные, по отцам.

Значит, оставить эти метки могла лишь сестра.

Желание злой струной пело в теле, частым сердцебиением отдавалось в ушах. Мужское копье у Харальда давно налилось, запрокинувшись к животу — так что завязки на штанах пришлось распустить. Мягкого тела под собой, вот чего хотелось, женской плоти, неважно, покорной или бьющейся, ускользающей…

Следовало давно уже развести ей ноги и навалится сверху. Потом, для второго раза, можно было и перевернуть, потом она стала бы покорнее, поистратив силы от дерганья…

Однако Харальд лежал, не двигаясь, и рассматривал синяки на ногах. Рука неподвижно лежала на ягодицах, вместо того, чтобы прихватить одно колено — да дернуть в сторону и вверх, отводя и открывая то, за чем таилось жаркое забытье для любого мужчины…

Тут придется придумать что-то похитрей, чем просто оприходовать, угрюмо думал Харальд. Хмель потихоньку выветривался у него из головы, и поэтому мысли текли все более ясные.

Если сестра так била сестру, очутившись в полоне, среди чужих людей, значит, у них в доме так было принято еще до того, как Свальд отловил девчонок на берегах далекой славянской речки.

И девчонка, которую ему следовало беречь, не подпуская к краю, за которым уже смерть, по сути забитый щенок. Отсюда и отчаяние, и побеги, и равнодушие к жизни, и многое другое.

Детство свое Харальд, в отличие от брата Свальда, провел не в залах главного дома деда Турле, а в его же коровнике и на псарне. И знал, что у щенков, которых бьют, другой характер. Они и боязливее, и отчаяннее. И умирают иногда без видимых причин, тихо, как осенний лист падает…

То ли потому, что за жизнь не держатся, то ли потому, что им отбили что-то.

И с забитыми щенками все не так, как со здоровыми. Их и молоком отпаивать нужно, и в тепле держать. Хотя, конечно, разумнее сразу утопить…

Рабыня снова ворохнулась у него под рукой, кинула из-под встрепанных волос затуманенный взгляд, наполненный ужасом.

Вот только эту ему нужно не топить, а спасать.

Харальд выдохнул, резко оторвал ладонь от девичьей задницы, перекатился на спину. Светловолосая тут же молча подхватилась с постели, рванулась в один из углов.

Вот и повеселились, мрачно подумал Харальд. И, затянув завязки на штанах — тяжко, а приходится терпеть — встал. Накинул рубаху, застегнул пояс. Заткнул за него кинжал и подошел к рабыне.

Ту обрядили в шелковое платье — ночью, да еще с непривычки к здешним краям, может замерзнуть. Харальд подхватил мех с одного из сундуков, накинул ей на плечи. Крепко взял за локоть и повел.

Когда чужанин задрал Забаве подол, и больно, срамотно принялся щупать ей голое тело, все то, что она съела днем, разом подступило к горлу. Не перестань он ее тискать пониже спины, может быть, и вывернуло бы прямо на постель.

Потом чужанин замер, держа руку на ее голом теле. Забава лежала, придавленная другой рукой чужанина, с задранным платьем. И в ужасе ждала, что же будет дальше. Сердце колотилось так, что даже болью во всем теле отдавалось.

А потом чужанин ее отпустил. Неизвестно почему. И она, забившись в угол, смотрела, как он снова завязывает штаны — из которых его мужской срам торчал стыдно и страшно. Поднимается, натягивает рубаху, застегивает пояс и идет к ней…

Не накинь он ей на плечи звериную шкуру с сундука, подбитую колючей шерстью, мысли Забавы опять бы повернулись на дурное.

А так ей вдруг стало спокойно.

Если хочешь над кем-то поизгаляться, мехом укрывать не будешь — ни к чему.

По двору девчонка шла довольно спокойно, даже головой крутила, оглядываясь. Харальд довел ее до входа в общую половину главного дома, где все еще пировали последние, самые стойкие из воинов — опустошали уцелевшие бочонки до дна, так, чтобы и капли не осталось…

Харальд стукнул кулаком в закрытые двери, подождал — и когда кто-то из его людей высунулся наружу, бросил:

— Факел.

Смолистое древко, на конце которого только-только начинал разгораться огонек, всунули в руку ярла почти тут же. Воин, подавший факел, замер в дверях, с любопытством косясь на девку рядом с Харальдом.

Неужели ярл решился — и больше не будет прятаться, а вместо этого начнет в открытую уводить из поместья девок? Которых, ясное дело, потом уже никто не увидит…

Потом он заметил, как неподвижно смотрит на него Харальд, и торопливо отступил назад, прикрывая за собой дверь.

Харальд глянул на девчонку. В синих глазах теперь металось пламя, она зачарованно смотрела то на факел, то на него самого. Страх на лице был, но немного — а главное, свободная рука вцепилась тонкими пальцами в края накинутого на плечи меха. Держит, чтобы не лишится тепла? Это уже хорошо…

Он дернул ее за локоть и повел дальше.

Собаки спали — но, почуяв хозяина, завозились, просыпаясь. Один из кобелей угрюмо гавкнул из глубины помещения, и Харальд бросил с порога:

— Тихо…

Он завел девчонку на псарню, небольшую комнатушку в конце длинного строения, где размещался коровник. Воткнул факел в держак на каменном столбе, возведенном посередине, отпустил наконец локоть светловолосой.

И, оглянувшись, выбрал из дремлющих щенков того, у кого по черной пасти тянулись розовые пятна — опасный признак, говоривший о том, что выросший пес может оказаться не таким злым, как следует.

По правде говоря, еще днем, показывая последний помет, Харальд объявил Свальду, что этого щенка он утопит. Но из-за пира и сам этого не сделал, и Кейлеву не сказал…

А теперь, возможно, порченный крысеныш сослужит ему службу. Один негодный щенок для другого, битого и несчастного.

Харальд прихватил слабо взвизгнувшего щенка за шкирку, поднял и протянул девчонке. Та, неуверенно глянув, подставила руки — и он уронил в них черный комок.

Светловолосая захлопала глазами, щенок, которого давно уже следовало утопить, тут же начал повизгивать и лизать ей руки.

Когда чужанин вывел ее из дома, Забава успокоилась. Все-таки прошла на нее охота у здешнего хозяина, которого бабка Маленя называла ярлом Харальдом. Заголил ее, пусть и срамно, нехорошо — да зато разглядел получше при свете. И решил отпустить костлявую девку.

А сейчас, думала Забава, шагая рядом с Харальдом, ведет ее в здешний рабский дом. Больше некуда.

И хоть не радовала ее рабская доля, но мысль, что скоро увидит бабку Маленю — та про это место рассказывала, сказав, что спит в том доме на нарах, вместе с другими рабынями — успокаивала. Хоть будет с кем поговорить…

И расспросить про здешние места.

Время нынче к осени идет, думала Забава, стоя с чужанином у дверей какого-то дома. Вокруг поднимались залитые лунным светом горбы длинных крыш. Поблескивал вдали, по левую руку, кусочек темного моря, обрезанный пологой расселиной.

А раз осень, думала она дальше, то скоро дожди холодные польют. Узнать бы еще, сколько дней нужно, чтобы дошагать отсюда пешком до Ладоги…

При воспоминании о Ладоге Забава погрустнела. Тетка Наста, если она вернется и расскажет, что Красава осталась у чужан в полоне, ее не простит. Со свету сживет. Наняться бы в услужение к добрым людям. Руки у нее работящие. Пусть замуж никто не возьмет — кому она такая нужна, ни кола, ни двора, ни отца с матерью, к тому же не девка больше — а среди своих все равно легче.

Может, даже сыщется какой-нибудь вдовец с детишками. Уж она бы ему и за домом, и за детьми, и за ним самим приглядела — а он бы за то простил ей позор-бесчестье. И то, что горшка малого с собой не принесла…

Когда чужанин довел ее до дома, где — вот диво дивное, — спали собаки, Забава решила, что ей дадут работу. Пахло тяжело, значит, пол тут чистили не каждый день.

Кобели в углах скалили зубы, не рыча и не лая — только в самом начале, как зашли, один из них гавкнул. Но чужанин тут же бросил какое-то слово, и пес смолк.

Работать здесь, решила Забава, страшно. Двинешься не так, тут же в руку вцепятся. Может, чужанин решил ее отправить сюда в наказание?

А я осторожненько, подумала она, оглядываясь кругом и покрепче сводя на груди края наброшенной шкуры. Главное — не кричать и руками не размахивать. Глядишь, и дело сладится, и обойдется…

Чужанин уже шел к ней от дальней стенки, зачем-то держа перед собой на весу щенка. Неласково держал, за шкирку. Подошел, протянул, едва не ткнув кудлатым черным комком в грудь.

Забава только успела подставить руки, как чужанин тут же плюхнул в них щенка. Тот, отнятый ночью от мамки, заскулил, начал тыкаться в пальцы. Лизнул щекотно…

Тельце у щенка оказалось теплое, крохотное. Живой игрушкой в руках шевелилось.

Забава не знала, что и думать. Век бы так стояла, не двигаясь, да на черного щенка любовалась…

Девчонка не заулыбалась — но глянула на него такими сияющими глазами, что Харальд даже задумался, а не сунуть ли ей в руки еще одного щенка. Вдруг раздобреет и сама на шею кинется?

Не будем спешить, решил Харальд, разглядывая рабыню. Сначала посмотрим, как она поведет себя после этого подношения.

И завтра же нужно найти старуху, что говорила сегодня с девчонкой на ее славянском наречии. Узнать, чем можно задобрить светловолосую. Может, она, разохотившись со щенком, попросит еще чего-то…

Он и не подозревал, что в рабском доме у него живет еще одна рабыня из тех мест. Собственно, он даже не помнил эту старуху — ни в лицо, ни по имени.

Девчонка гладила щенка медленно, трепетно, запуская пальцы в шерсть. Харальд, засмотревшись ей на руку, подумал — меня бы так гладила, больше толку было бы. Тело ниже пояса тут же отозвалось болью на неосторожную мысль.

Он точно останется с ней без мужского копья — потому что оно у него в конце концов треснет и отвалится. Харальд поморщился. Девчонка, если вдуматься, и ценна-то только потому, что с ней можно иметь баб, не боясь того, чем это кончится.

Может, теперь она станет поуступчивей? До конца ночи еще далеко…

Харальд подступил к девчонке легким шагом, взял за локоть и потянул. Та застыла, но он дернул локоть посильней, и она пошла, прижав к себе щенка.

Факел Харальд забрал с собой — и оставил, пригасив об землю, у входа в хозяйскую половину главного дома. Ночью огонь без присмотра лучше не оставлять.

Но когда потянул славянскую рабыню к входной двери, она опять уперлась. Он сгреб ее на руки, понес.

Из покоев, где ночевал Свальд, доносились тяжкие вздохи и стоны. Харальд, проходя мимо, молча позавидовал брату.

Девчонка, когда он занес ее в ту же опочивальню, из которой вывел, и поставил на пол, глянула обиженно. В ответ Харальд нахмурился. Смотрит, как дите малое, которое обманули, а ведь он ее уже бабой сделал. Пора бы уж по-другому соображать…

Он задвинул засов на двери, дошагал до кровати и медленно, повернувшись к светловолосой спиной, начал расстегивать пояс. Стянул рубаху, взялся за сапоги.

Черный щенок уснул на руках у Забавы по дороге — а чужанин, приведя ее обратно, в богатые покои, посмотрел нехорошо, нахмурив бровь.

И, встав к ней спиной, принялся раздеваться.

Тут и без слов стало ясно, что к чему. Забава, притиснув щенка к себе, молча смотрела. Даже край шкуры из пальцев выпустила, и она, скользнув по правому плечу, упала на пол. Только потом до нее дошло, что было бы лучше отвернуться. Видать, совсем в ней стыда девичьего не осталось…

По широкой спине чужанина крест-накрест шли два длинных шрама, тонкие, ярко-красные, словно только-только поджившие. Белыми нитями смотрелись другие отметины, едва заметные при в неверном свете ночника…

Потом чужанин в одних штанах подошел к ней. Забава торопливо отступила — однако он уже оказался у нее за спиной. Кинул руки ей на плечи, обручами сложив одну поверх другой у нее над грудью. Да так быстро, что она и опомниться не успела.

Еще и пальцами плечи прихватил, но не больно.

И замер, тихо дыша ей в затылок. Не двигаясь, даже животом к ней не прижимаясь — ни животом, ни тем, что ниже. Только руки у себя на плечах Забава и чуяла. А еще, скосив глаза, могла видеть бугры толстых жил, на которых тоже белели мелкие сеточки шрамов, старых, заживших так, что и не разглядишь.

Чужанин стоял, не двигаясь, только дышал ей в затылок все тяжелей. Забава вдруг вспомнила, как все было вчера, прошлой ночью. Он и тогда выжидал, глядя на нее сверху. И она, дурища такая, все ему позволила.

Ах ты ж змей, подумала Забава. Другие, значит, девок берут сладкими речами — а ты вот как их заманиваешь?

Но сил вырваться из-под тяжкой хватки его рук не было. Сердце гулко стучало. И вспомнилось почему-то, как он ей на пальцы дышал…

И как бабка Маленя назвала ярла Харальда добрым.

А ведь и вправду добрый, подумала вдруг Забава. И ее ни разу не ударил, и щенка вон дал в руки. Знать бы еще, на время или навсегда.

Навряд ли рабыням щенки положены.

Хорошо было уже то, что девчонка под его руками замерла. Как пойманная птица. Харальд незримо для нее усмехнулся, глядя на макушку склоненной вперед головы. По тонкому пробору ниткой шла светлая кожа — и пахло мятой, хоть и не так, как вчера, тоньше и слабее.

Он немного подумал — и попробовал языком кожу на этом проборе. Девчонка вздрогнула, задохнулась, наклонила голову, пытаясь уйти от его ласки.

Харальд застыл, давая ей передышку. Отсчитал пять ударов своего сердца и только тогда коснулся губами шеи. Девчонка снова дрогнула — но тут уж ей не дали уклониться его руки. Она замерла, нагнув голову еще ниже. На короткое мгновенье даже коснулась подбородком его правой руки — но тут же испуганно вскинулась.

Щенок на ее руках, затихший по дороге, заскулил и снова заскребся.

Удачно получилось с этим порченым зверенышем, довольно подумал Харальд. Пока девчонка его держит, руки заняты. Главное, чтобы не решилась его сбросить.

Он потерся губами о кожу над слабой косточкой, едва заметно выступавшей между плеч — там, где спина переходит в шею. Оторвался и жарко дохнул на влажную после его ласки кожу.

Девчонка дернулась всем телом, чуть оглянулась, не поднимая головы. На щеке у нее наконец-то заиграл румянец. И рот приоткрылся — Харальд видел изгиб верхней губы, мелко дрогнувший под его взглядом.

Он ухмыльнулся и поцеловал плечо у самой шеи. Сильно впился, по-змеиному, словно кровь выпить хотел. Потом, не отрываясь от светловолосой, только чуть ослабив хватку рта, развернулся и начал медленно отступать к кровати, уводя за собой.

Когда чужанин начал ее целовать, у Забавы по коже пошли мурашки. Теплые, жаркие. Щенок, которого она прижала к себе слишком сильно, закрутился на руках, повизгивая. На пол бы его отпустить — но Забава сейчас и шевельнуться не могла. Руки чужанина, ярла Харальда этого, держали…

И теплые мурашки бежали от того места, где она чувствовала его рот. Легкие мурашки, сладкие, от которых сердце колотилось, словно в горку с полным коромыслом бежала…

А потом он крутнул ее и повел к кровати. И она пошла, вот что хуже всего. Ног под собой не чуяла, а шла.

И пусть, металась в уме у Забавы жаркая мысль. Все равно она ему потом надоест, рано или поздно. Позабавится с ней немного этот их ярл Харальд, и позабудет. Мимо пройдет и не вспомнит…

Вот тогда она и сбежит.

А пока пусть.

Харальд был собой доволен. Он смог. И как смог. Девчонка, когда он усадил ее на постель, и, присев перед ней на корточки, забрал порченого щенка из дрожащих ладоней да выпустил на пол, глянула сверху таким взглядом…

Хорошим, в общем, взглядом. В котором сразу все было — и согласие, и обещание, и страх ее уже привычный.

Харальд, по-прежнему сидя перед ней на корточках, запустил обе руки под подол. Коснулся щиколоток, двинулся к коленям, запястьями задирая шелк платья. Девчонка сидела напряженная, словно готова была в любой момент вскочить и побежать — а не бежала. Руки раскинула по покрывалу усталыми крыльями, пальцами в мех зарылась глубоко…

Смотрела на него сверху вниз темно-синим взглядом.

И когда Харальд, добравшись до колен, подсунул руки ей под бедра, нажал, приподнимая и заставляя встать — поднялась, на мгновенье вскинув взгляд к потолку, но тут же снова опустив.

Он рывком встал следом, задирая платье вверх, к маленьким грудям, стаскивая его вместе с тем, что было снизу — какая-то нательная рубаха, Харальд в бабьих тряпках не разбирался. Стащил собравшуюся в жгут ткань с плеч, потом со светлой, золотисто сиявшей головы. Швырнул все в угол.

Щенок, с поскуливанием бродивший по каменному полу в поисках местечка потеплей, тут же устроился на сброшенной одежде. Закопался в складки, тонко взвизгнул от удовольствия, сворачиваясь в клубок…

Девчонка в ответ на скулеж повернула было голову, но Харальд поймал ладонью изгиб щеки, удержал, не давая от него отвернуться. И тут же отдернул руку, обнял тонкое тело, вскинул вверх.

Маленькие груди взлетели на уровень его лица. Тут сознание Харальда заволокло туманом. Но не тем, страшным, кровавым, когда он уже не был человеком — а самым обычным, мужским, когда сдерживать себя уже не можешь, и терпелось долго, слишком долго…

У него еще хватило ума на то, чтобы не кидать девчонку на постель, а уложить, пусть и торопливо. Выпрямился Харальд, на ходу ловя завязки, чтобы сдернуть штаны — и поймал ее взгляд, теперь уже какой-то растерянный, сомневающийся.

Потом, подумал Харальд. Сначала мое удовольствие, а потом мы с тобой снова поиграем, славянская птичка.

Он накрыл ее тело своим, но она сжалась, не давая пробиться внутрь. И Харальд в ответ изогнулся, нашел подрагивающие, приоткрытые губы. Поцеловал, жестко надавливая и запрокидывая голову, прошелся языком по небу, крохотному, как и все в ней, по его меркам. Поймал ладонью левую грудь, погладил, стараясь, чтобы ласка получилась не тяжелой, а скользящей, щекочущей…

И с радостью ощутил, как тело внизу, под ним, становится податливей. Расслабляется, принимая его.

Целовал чужанин так, словно душу из нее хотел вынуть. Потом добрался до груди рукой. И тут дымкой от его тепла и ласки заволокло все — и стыд, и боль между ног, и даже то, что сюда она попала не по своей воле.

Только и слышала Забава, как сердце гулко стучит, как обдувают щеку частые выдохи чужанина. Как нарождается в животе мягким комком неуверенное тепло, растекается к груди…

И снова позволила ему делать с собой все, что он пожелает. Колени перестала стискивать, женой покорной легла.

Меж ногами тут же засаднило, как будто мозоль сковырнула — и чужанин оторвался от ее рта, рванулся вверх.

Ничего больше не было для Забавы — был только он, тело его тяжелое, жаркое, дыхание сверху. Тепло, на шее и плечах щекотная ласка меха, в котором она утопала, тяжесть какая-то непонятная в животе, движенья чужанина, частые, как капель по весне. Паволокой им вслед — легкая боль между ног. И от боли — в сладкую муку…

Потом все кончилось, и он неспешно перекатился на бок, забросил на нее сразу и ручищу, и колено. Глаза закрыл, вроде уснул.

Забава замерла. Тихо было в покоях, чужанин рядом расслабленно дышал, и щенка она не слышала — тот, наверно, тоже задремал где-то.

Надо встать, подумала Забава. Отыскать и накинуть на себя хотя бы сорочицу, которую чужанин стащил с нее вместе с платьем. Стыдно так лежать-то, голышом…

Она чуть двинулась, собираясь выскользнуть из-под руки чужанина, ярла Харальда по-здешнему — а тот вдруг вскинул голову, приподнялся, опершись на локоть.

И поглядел на нее сверху серебряными глазами, в которых зрачки темнели черными дырами — так поглядел, словно и не спал вовсе. Рукой, которой обнимал Забаву, коснулся ее груди под горлом, там, где ямка меж ключиц. Сказал протяжно:

— До-обава.

Потом отнял руку, ткнул пальцем себя в грудь:

— Харальд.

И снова молча уставился на нее.

Познакомиться со мной решил, со смятением подумала Забава. И что теперь? Только то и ясно, что она для него Добава.

— Харальд. — Снова повторил чужанин. — Дом.

Потянулся, нависнув над ней с правой стороны.

— Еда. Дом. Злато.

Девчонка глядела на него непонимающе, и Харальд решил на этом закончить общение. Вот придет завтра рабыня из славянских земель, которую Кейлев приставил к светловолосой, та самая старуха, которую он застал развалившейся на кровати нынче вечером — тогда они и поговорят.

А сейчас…

На дворе стояла глубокая ночь, но у Харальда сна не было ни в одном глазу. Девчонка смущалась под его взглядом, хотя все меж ними было, и не один раз.

Смущалась, но руками не прикрывалась, подумал Харальд. Только ежилась, сдвигая худые, в синяках, колени. Плечи сводила, горбясь, прогибалась под его взглядом, гулявшим по груди. Ямки за ключицами, и без того торчавшими, от этого угублялись, становясь провалами.

Харальд лениво шевельнул ладонью, прогулялся ей от белого горла до бугорка между ног. Запустил пальцы еще ниже, клиньем меж худых бедер. Ощутил влажное — его семя.

Бесплодное семя оборотня, сына Ермунгарда. Он шевельнул бровями, отгоняя ненужные мысли. Подумал, приподнимаясь над постелью и над девчонкой — баня и немного еды. Вот что нужно ей… да и ему.

Чужанин, Харальд этот, встал с кровати первым. Забава вскочила следом — и пока он неторопливо одевался, пошла искать платье вместе с сорочицей, стараясь держаться к чужанину боком или спиной.

Одежда отыскалась на полу в углу, только на ней уже спал черный щенок. Забава, оглянувшись на чужанина — тот позвякивал поясом из тяжелых блях, на нее вроде бы не смотрел — переложила кутенка на шкуру, укрывавшую один из сундуков. Потянулась за платьем, присев, чтобы голым телом не сверкать.

И тут ее под локоть ухватила рука Харальда.

Чужанин, дернув Забаву вверх и заставив выпрямиться, небрежно подхватил с пола скомканное платье. Швырнул на один из сундуков — а потом открыл крышку соседнего. Взмахом руки подозвал Забаву.

Та подошла, ежась и смутно думая — может, хоть косы расплести? Все какая-то защита от его взгляда будет. Раз сорочицу накинуть не дает…

Под крышкой лежали ткани. Поблескивали темно-желтые и красно-синие шелка, высовывался край свернутой ткани, шитой золотом. Харальд что-то сказал, показывая на сундук. В его голосе Забаве послышалась насмешка. Легкая, а все же…

Она смотрела то на него, то на сундук. Вспомнились слова бабки Малени, говорившей, что ярл щедр на подарки. Вот и они, подарки его.

Тканей таких Забава никогда не видела — а радости не было. Только смущенье. И неожиданно припомнилось платье темно-желтого бархата, подаренное Красаве. У которого в подмышках след от носки остался. Кто его знает, как сюда, в дальний край за морем, приплыли эти подарки.

Людей грабит да девкам дарит, мелькнула у Забавы мысль. Как бы не пришлось с тканей даренных кровь отстирывать…

И по коже дунуло холодом.

Харальд, глянув вдруг на нее с любопытством, взял за запястье. Потянул к сундуку, заставляя нагнуться — и покраснеть со стыда, потому что и грудь свесилась вниз, и зад оттопырился…

А здешний хозяин, давя на запястье, погрузил ее ладонь в ткани.

Забава ощутила мягкие складки — но едва Харальд отпустил ее руку, отдернула ладонь, словно обжегшись. Выпрямилась, замерла, косясь на него испуганно. Даже стыдиться того, что стоит перед ним нагишом, лицом к нему, напоказ, перестала.

Вдруг разъярится? Небось ждет, что ему сейчас на шею бросятся…

Но Харальд только вскинул брови, и черный зрачок в серебряных глазах разошелся, тут же опять стянувшись в точку.

И Забава поняла — сердится.

Однако на лицо у чужанина ярость не вышла. Он неожиданно содрал с кровати покрывало, подошел к ней — и завернул с ног до головы, как ребенка. Вскинул на плечо как вчера, после ночи в расселине…

Понес в ночь, из дома.

ГЛАВА 14. Сестры

В бане гоготали двое из его воинов. Харальд поставил девчонку на пол, молча распахнул дверь в парную. Болтунов как ветром сдуло. Одевались они наспех, девчонка, завидев мужчин, резво ускакала в один из углов, закутавшись в покрывало так, что из меха торчал только нос и перепуганные глаза под светлой макушкой.

Харальд задвинул за ушедшими засов, скинул одежду. Потом швырнул охапку поленьев в очаг, окруженный стенкой из валунов. Снаружи, по ее внешней стороне, поднимались камни для пара, уложенные аккуратными рядами. Завал из сизых булыжников шел до уровня пояса, от него сейчас тянуло выдохшимся, влажным теплом.

Он постоял, глядя, как поленья, брошенные поверх углей, с шипеньем пускают белую дымку, подсыхая, а потом выплескивают первые языки пламени — жадно, весело. Сизый дым рванулся в небольшое отверстие, проделанное в крыше, от очага дунуло жаром…

Скоро в парной будет, как в печи.

Харальд, не отводя взгляда от огня, стянул ремешки, хитрыми узлами завязанные на концах кос — ярлу положено иметь волосы длинней, чем у простых воинов.

Подумал лениво о том, что услышал на сегодняшнем пиру краем уха. Будто бы нынче завели новый обычай. Те, у кого в роду имелось два ярла, перестали вообще укорачивать гриву. Надо думать, Свальд тоже скоро обрастет — вот уж кто и нарядиться любит, и отца с дедом имеет подходящих, из ярлов…

В отличие от него, Харальда. Но с тем, кто считался его отцом — и кто им был — никто в Нартвегре не удивится бы, если Харальд отпустит косы до пят.

Только как с такой красотой потом воевать, подумал он с усмешкой, которая так и не вышла на лицо, не коснулась губ. Поймают сзади за косы, как девку, дернут на себя…

И кстати, о девках — парная уже прогрелась.

Харальд развернулся и зашагал в предбанник за светловолосой. Сдернул покрывало, кинул на лавку — девчонка снова глянула яростно, но залилась при этом алой краской.

И он вдруг решил ее больше не неволить. Кивнул, повернулся и ушел в парную.

Хочет идет — а не хочет, сидит там, подумал он. Баня дело добровольное…

Сам Харальд уселся на широкой лавке у очага. За рядами камней гудело пламя, волнами тек с той стороны сухой, пахнущий дымом жар. Доставал до самых костей, сквозь мясо, просеченное шрамами…

Когда Харальд-чужанин занес ее в баню, а из парной вдруг выскочили двое голых мужиков, Забава опять перепугалась до жути. И мысли худые как плетью ожгли.

Но мужики, даже не глянув в ее сторону, кинулись к лавкам, где была навалена одежда, начали спешно одеваться — и страх прошел. Стыдно только было, что на них пялилась, пока они голые бежали к лавке и одевались…

Но не смотреть нельзя — мало ли что? Правда, Харальд-чужанин стоял у дверей. Но что у него в голове, Забава толком и не знала.

Мужики наконец скрылись за дверью, а она осталась, замерев в углу. Голышом не убежишь, металось в голове, а покрывало не одежда. Чего-то еще потребует от нее здешний хозяин, раз принес сюда? Конечно, муж и жена в баню вместе идут — но они-то не муж с женой, а хозяин с рабыней…

Однако Харальд-чужанин ничего от Забавы не требовал, а вместо того ходил вокруг деловито — засов задвигал, дрова в очаг подбрасывал. Потом содрал с нее покрывало, молча глянул и ушел в парную, кивнув напоследок — все так же молчком.

Ну и что тут поймешь? Помыться бы, тоскливо подумала Забава. Кожу меж ног тянуло и саднило. А прошлой ночью после бани пришлось и на земле поваляться, прячась от чужанина, шедшего по дороге, и мятой себя тереть — вдруг собак в погоню пустят? А еще на ощупь ползать по скалам, край которых едва виднелся в темноте — искать себе убежище на день…

От бревенчатой стенки рядом несло жаром, даже пол каменный под ногами грел ноги. Вкусно пахло дымом, только веничного духа, от распаренного березового листа, в чужанской бане и не хватало…

Забава глянула на покрывало, брошенное Харальдом на лавку рядом, но вместо того, чтобы снова в него закутаться, принялась расплетать косы.

Дверь скрипнула, когда Харальд уже собрался плеснуть на камни водой, для пара. Девчонка, занавесившись от него волосами, тихонько подкралась к ведру, стоявшему на лавке напротив. Подхватила, зачерпнула из котла с теплой водой, присела в самом дальнем от него углу и принялась мыться.

Робкая она больно, думал Харальд, разглядывая девчонку сквозь полуопущенные веки — и чувствуя, как снова тяжелеет тело, требуя своего, мужского. Как сбежать, так смогла, да два раза подряд. А тут…

Другая бы на ее месте сама ластилась к Харальду. В конце концов, быть не просто рабыней, а наложницей ярла — хорошая участь, особенно для девки, жившей до этого из милости у родственников. Он и сам знал, что милость родни — дело несладкое…

А девчонка, эта Добава, уже видела его дом, его сундуки — и даже его псарню. Он подарил ей тряпки, чтобы сшила себе новые платья — до сих пор ее одевали в наряды, оставшиеся от последней, кого он убил, от рыжеволосой англичанки. И пообещал золотые побрякушки, использовав одно из немногих славянских слов, что знал — "злато".

Хотя она могла и не понять, что он имел в виду.

Но и всего остального было достаточно, чтобы девчонка сообразила — она для него не просто рабыня. И жизнь у нее будет хорошая. Терпел, вместо того, чтобы просто завалить на спину и развести ноги, поселил в своей половине, подарил щенка для развлечения, тряпки…

Может, старуха-славянка все-таки рассказала девчонке, что бывает с его женщинами? И она дичится именно поэтому? Надо будет испробовать темноволосую, мелькнула у Харальда мысль. Та начала ему улыбаться еще на пиру, как только увидела. И сейчас бы не стала стесняться…

Мысли от жара набегали короткие, но острые. Одна за другой. Вдруг темноволосая тоже может останавливать кровавый туман, наплывающий изнутри? Все-таки они сестры, пусть и двоюродные. Но кровь-то у них одна, по отцам. Две женщины с таким даром лучше, чем одна. Если со светловолосой что-то случиться…

Харальд задумчиво посмотрел в дальний угол парной. Узнать бы еще, что такого в этой Добаве, что именно остановило дар его отца.

Но для этого надо быть не берсерком, а колдуном. До сих пор Харальду только доводилось слышать о колдунах, но вживую он ни одного не видел.

Светловолосая потянулась вперед, зачерпнула полный ковш. Взгляд Харальда тут же поймал острую каплю груди, выглянувшей из-за потока золотистых волос.

Он привстал, подхватил черпак, плававший в бочке с водой рядом, плеснул горячим на камни. И в клубах пара двинулся в дальний угол.

Харальд-чужанин сначала сел рядом, так что Забава ощутила прикосновение его ноги к своему бедру — твердые жгуты жил, жесткий редкий волос. Перехватил ее руку, вынул из пальцев ковш с водой. Потом снова облапал со спины. На этот раз обнял быстро, коротко, ладонями по плечам скользнул — и тут же отпустил.

А ведь слышала же, как он подходил, подумала Забава покаянно. Могла бы вскочить, убежать…

В следующее мгновенье Харальд уже затащил ее к себе на колени, не дав додумать. Руки заходили по телу, влажному от пара, всю огладили, ничего не пропустив — а глаза серебряные жарко и страшно горели на неподвижном лице, нависшем сверху. Ловили огонь из очага напротив…

Черные зрачки словно жмурились, подрагивая.

Даже в первую ночь, подумал Харальд, она и то была отзывчивей. Сводить ее опять в какую-нибудь расселину, что ли?

Он снова крутнул влажное тело светловолосой, посадил на колени уже лицом к себе, раздвинув ноги. Запустил руки в золотистые волосы, которые эта Добава так и не успела намочить. Подумал довольно — хорошо, что он успел прежде, чем девчонка опрокинула на себя ковш с водой.

В жарком воздухе парной плыл запах дикой мяты.

Харальд притиснул девчонку к себе, нагнул голову, чтобы видеть глаза, поблескивавшие из теней, упавших на лицо. Та вдруг схватилась за его плечи — робко, но не испуганно. Поглядела, вскинув голову, не шевелясь…

Зачарованно поглядела. И он, проехавшись ладонями по телу — жестко, точно воду с нее сгонял, подхватил и вскинул вверх. Поцеловал долго сначала одну грудь, затем вторую…

А потом как награду ощутил ладони светловолосой на своем затылке. Не просто погладившие по распущенным волосам — а с дрожью потянувшие голову Харальда к себе. Бережно, медленно начал опускать вниз, ища уже начавшим ныть копьем скользкий вход.

Как ни расспрашивала Красава клятую старуху, та больше ничего не сказала. Только жаловаться начала, как спину ломит, да какая у нее боль в пояснице. Отчего и ноженьки не ходят, и язык мелет что ни попадя.

Красава, рассердившись на такое упрямство, руку ее отбросила и дальше пошла широким шагом. Успеет карга за ней угнаться — ее счастье, а не успеет, так пусть чужанин ее тычками в спину подгоняет.

В рабском доме она широким шагом прошла к своему закутку, отдельному от прочих. Опустилась на кровать и задумалась.

Как бы то ни было, кое-что она сегодня узнала. Здешний хозяин, ярл Харальд, которому ее подарили, с девками, похоже, не ласков. Бьет, поди.

Однако даже если так… Красава окинула взглядом свою нынешнюю опочивальню, узкую и неприглядную.

Вот и бабы вчерашней сегодня у ее двери нет. Прислугу отняли, из хозяйских покоев услали… завтра, того и гляди, со всеми вместе на работу пошлют. А там…

А там, Красава это знала, ее краса быстро поистреплется. Потрескаются руки, потемнеет белое лицо, грудь опадет, тело перестанет быть таким пышным, мягким. И косы будут всегда запыленные, без блеска. Лучше уж к ярлу в опочивальню, пусть и с битьем. Мало ли мужиков своих баб бьют? Бьет, значит, любит.

Узнать бы еще, с кем он нынче ночи проводит. Была бы при ней Забавка — послала бы эту дуру, чтобы разговорила старую каргу…

Забавка, подумала вдруг с остановившимся сердцем Красава. А ведь она ее не видела с того самого дня, как их с пира вывели. И тут, в доме для прочей прислуги, не заметила.

А ярл здешний с какой-то девкой занят, сказала карга…

— Ах ты змея подколодная… — Прошипела Красава.

Пальцы ее нашли подушку из грубой пестрядины, потащили к себе. Она вцепилась в подушку обеими руками, рванула в ярости. Затрещал, разрываясь, кое-как приметанный шов, посыпалось грубое, неотобранное куриное перо…

А ведь прежде Красава никогда на таком пере не спала.

— А Забавка-то сейчас, небось, на мехах и шелках нежится. — Просипела она. — Тварь, гулена беспутная…

И, швырнув подушку в угол, подумала — ну ничего. Главное, на глаза ярлу попасться. Раз ее больше не стерегут, то завтра она его отыщет.

Пока ее не погнали на работу, красу губить, нужно заполучить себе ярла.

Проснулась Забава на кровати рядом с чужанином. Смутно помнилось, как все-таки домылась она в той бане, как опять ее несли — на этот раз не перекинув через плечо, а на руках, как дите малое.

И как Харальд-чужанин потом исчез, принеся какой-то поднос. И ей под локоть подсовывал, но она задремала, одарив его напоследок сонной улыбкой.

Сейчас его откинутая рука протянулась поперек ее живота — а сам чужанин, вытянувшись на спине, спал. В покоях было темно, под меховым покрывалом, подбитым тонким льном, Забава пригрелась. И вставать не хотелось…

А еще не хотелось, чтобы чужанин, проснувшись, ушел. Хоть и не следовало о таком думать. Что она для этого Харальда? Утеха на ночь. Ну, на две.

Забава едва слышно вздохнула, ощутив, как тихо, неподвижно лежит поперек нее рука чужанина. И начала думать о другом. О том, что по ночам тут на дворе холодно — а ведь осень даже и не началась толком. Разумнее, конечно, подождать с побегом до весны. Ярл и его воины к тому времени уйдут в поход. Хватятся ее — а искать-то и некому.

И до весны, подумала Забава, можно будет присмотреться к псам на псарне. Приправу найти пахучую, подбросить в еду, чтобы нюх на время потеряли.

А щенок, которого Харальд-чужанин то ли подарил, то ли просто дал подержать, к весне подрастет. По чужим местам с собакой идти сподручней — и лаем предупредит, и ночью в поле, если к мохнатому боку прижаться, будет теплее.

Или уж оставить щенка, нерешительно подумала Забава. Он тут и сыт, и в тепле — а с ней еще неизвестно, как оно будет. Ему тут дом родной, в отличие от нее…

Под конец она все-таки решила, что перезимует в поместье, если ничего плохого не произойдет. Если ее заставят только работать, но не пошлют после Харальда-чужанина к кому другому. Вон и бабка Маленя, из своих, тут нашлась. И Красава…

При воспоминании о сестре мысли Забавы споткнулись. Вспомнилось, как Красава хвалилась, что ее отдадут чужанскому князю. А вышло…

Не по ее словам, в общем, вышло.

В дверь вдруг стукнули, донесся чей-то голос. Харальд-чужанин одним движением подхватился с постели, словно и не спал перед этим. Принял из приоткрывшейся двери зажженный светильник, поставил его на один из сундуков — все быстро, молча. Потом натянул штаны, сапоги, нашел рубаху с мечом и поясом, схватил и вышел.

Лишь перед дверью, вскользь, глянул на Забаву. И опять молча. Волосы, не заплетенные и всклокоченные после бани, падали за плечи пегой, в два цвета, гривой. Лицо со впалыми щеками, на которых за ночь успела проклюнуться щетина. Высокая, припухлая переносица одной неровной чертой стекает ото лба, вынесенного вперед, к кончику надломанного носа. Подбородок как топором рубленный, тоже торчит вперед упрямо…

Забава, дождавшись, когда голоса в проходе стихнут, поднялась. И отправилась искать себе одежду. Вчера так и легла спать голая, вот сраму-то…

Одно непонятно — почему все время так тянет улыбнуться?

Кейлев уже ждал Харальда за дверью опочивальни. Рядом торчал один из воинов — тот, кому было поручено охранять девчонку.

Вчерашняя старуха стояла дальше по проходу, скрючившись и прижавшись к стенке. Та самая, с помощью которой он собирался разговорить светловолосую.

— Ветер дует к югу, ярл. — Объявил Кейлев. — Хороший, северный, продержится долго. Твой брат собирается в дорогу, хочет идти под парусом… Я распорядился, бочонки с элем уже открывают, на столы в общей зале выставлено малое угощенье для его хирда. Ярл Свальд хотел попрощаться перед отплытием, только поэтому я тебя и побеспокоил…

Харальд кивнул и глянул на старуху. Надо бы ее расспросить, что вчера она наболтала Добаве. Но это потом.

— Ты. — Сказал он, глядя на сжавшуюся женщину. — Жди тут. В покои не входи, пока я не приду.

Взгляд Харальда скользнул по воину, торчавшему в коридоре. Тот кивнул в ответ. Значит, все будет сделано именно так, как приказал ярл.

Харальд зашагал по проходу, на ходу натягивая рубаху. Старуха, когда он проходил мимо нее, вжалась в стенку.

Ночью Красаве не спалось. Тонкий блин, оставшийся от подушки после того, как она вытряхнула из нее половину пера, пришлось подсовывать под голову и так, и эдак. Наконец за дверью забормотали рабы, начавшие просыпаться, и Красава вскочила на ноги.

Светильник в опочивальне она погасила перед тем, как лечь в постель. И теперь, на ощупь найдя платье желтого бархата, висевшее на изголовье, оделась в полной темноте. Выскочила за дверь, прихватив гребень, лежавший под подушкой. По дороге причешется, на свету…

Длинные полати, тянувшиеся по той части дома, что не была разгорожена на клетушки, успели опустеть. Только две женщины задержались у выхода, о чем-то разговаривая на незнакомом языке — то ли чужанском, то ли еще каком.

Красава, на ходу причесывая темные пышные волосы, прошла мимо, не обращая внимания на любопытные взгляды. Вылетела из дверей и юркнула за угол.

И уже тут, за укрытием, торопливо заплела косу. Снова вернулась к дверям — и очень вовремя вернулась, потому что две рабыни, до этого болтавшие у порога, зашагали куда-то по своим делам.

Красава, приняв занятой вид, двинулась следом, бдительно держась в десяти шагах от них. Лицо сделала хмурое — чтобы не пристал кто ненужный.

А сама на ходу размышляла. Сейчас утро. Небо, забранное тучами, уже начало светлеть. Ярл Харальд вот-вот встанет, чтобы заняться своими делами. Не все ж ему с Забавкой тешится, с тварью этой беспутной…

При мысли о сестре лицо уКрасавы перекосилось. Ну ничего, я ей еще покажу, подумала она. А пока что нужно решить, где отловить ярла. Куда этот Харальд точно пойдет, как только встанет? Мать говорила, что мужики к утру просыпаются всегда голодными, сколько бы не ели вечером…

Особенно если ночью с девками гулящими тешились, стрельнула следом злая мысль.

Красава сбилась с шага, нахмурилась еще сильней.

Рабыни, за которыми она шла, тем временем вывели ее к середине поместья. Отсюда начинался уклон к обрыву над морем, тянулась посередке вымощенная камнем дорожка — а с правой стороны поднимался тот самый длинный дом, на два ската громадной, выложенной дерном крыши без стен, где чужане позавчера пировали…

И в который ее саму завели вчера вечером, утехой желанной для ярла. Проведя не с того входа, что вел в залу для пиров, а с другого, ведущего к опочивальням. Вот только Забавка-чернавка, змея подколодная, задом повертела и сманила. Костлявым своим задом, уродливым…

И на что только чужанин позарился? Забавка и прежде была ледащая, некрасивая, заморышем смотрелась, хоть и в годах уже немаленьких — девятнадцать гадине, как маменька говорила. На одно лето старше ее самой, Красавы. А уж после дороги по морю в ее сторону и глянуть было страшно — на губах трещины, кожа блеклая, сухая…

Красава скрипнула зубами. Подумала — ничего, еще посчитаемся. А пока что нужно отыскать кухню. И уже оттуда найти ярла.

На ее удачу, рабыни, пройдя мимо главного дома поместья, свернули направо и двинулись к дому поменьше, над одним концом которого вились дымки. Кухня. И пахло оттуда кислыми хлебами…

Внутрь Красава вошла вслед за рабынями. Независимо оглянулась, присела у одной из печей. Пламя гудело за заслонкой, от печного бока несло жаром. Тут уже работали какие-то четыре тетки, по одежде — те же рабыни. Месили тесто, крутили зернодробилку, дробя зерно на кашу…

Те две дурищи, что привели ее сюда, перебросились с работавшими несколькими словами. Потом все шестеро дружно поглядели на Красаву — с любопытством, опаской и сожаленьем.

Глядите, дуры поганые, хоть все глаза проглядите, подумала Красава. Мое дело вам не по уму, мне главное к ярлу пробиться…

Она села попрямее и приготовилась ждать. Благо не гонит никто. А чернавки, что тут работают, лишь поглядывают в ее сторону, но близко не подходят.

Красава сидела и прикидывала — или ярл на кухню заявиться сам, или здесь ему соберут поднос. Одно из двух. Но так как он ярл, то поднос для него соберут на особицу. И еду покидают не как попало, а разложат на серебряном блюде. На пиру перед ярлом и другим чужанином она видела как раз такие…

Две рабыни, что привели ее сюда, тем временем закончили болтать, достали круглые деревянные подносы, похожие на щиты. Покидали туда всякой снеди и ушли.

Не то, решила Красава.

Вернулись две ушедшие тетки быстро, но уже с пустыми подносами. Снова наполнили их съестным и ушли, почти убежали, на этот раз явно торопясь. Красава ждала.

Она угадала удивительно точно — и когда увидела, что рабыни, войдя на кухню, начали доставать с верхних полок серебряные блюда, встала.

Оттолкнула одну из рабынь, уже взявшуюся за поднос с серебром, вцепилась в него сама. Кивнула второй, чтобы шла, указывая дорогу.

Оставшаяся без подноса что-то насмешливо сказала, но мешать не стала.

По двору Красава плыла лебедушкой. Поднос держала пониже — чтоб грудь не заслонять. По дороге попадались одни рабы, без оружия, без браслетов на руках, которые были у воинов. Эти даже глазеть в ее сторону не смели — значит, знали, кому ее подарили. Вот и ладно…

В общую залу, следом за другой рабыней, Красава вошла, потупив глаза. Гул голосов за столами у стен стал громче. Она, ни на кого ни глядя, плыла вперед.

Встала перед столом, перегораживавшим зал поперек, в дальнем конце. И, наклонившись, поставила поднос на столешницу. В последний миг стрельнуло в уме — а смотрит ли? Видит ли?

И только тогда вскинула глаза. Улыбнулась нежно, обещающе…

Чужанин этот, ярл Харальд ихний, был здесь. Посмотрел ей в глаза на короткое мгновенье — и взгляд тут же укатился на грудь. Обтянутую желтым бархатом, который сейчас, при свете факелов, горевших на каменных столбах, отливал темным золотом.

И Красава, улыбнувшись уже победно, выпрямилась.

Смелая, подумал Харальд. Из дома рабского выбралась, уже и сюда добралась…

А Добава на ее месте добралась бы до леса, полетела следом мысль. Или прыгала бы сейчас по расщелинам…

Харальд ощутил, как на губы наползает непрошенная улыбка — и спешно пригубил эля, чтобы ее стереть. Протянул руку, взял ломоть вяленого окорока с подноса, принесенного темноволосой. Пожевал, глядя на пышную грудь, распиравшую платье. Смотри-ка, он и не знал, что бархат может так натягиваться…

Не зря воины за столами пялились на девку, разинув рты.

Темноволосая все не уходила. Стояла, смотрела на него, по-прежнему улыбалась. Вытянула из-за плеч косу, потеребила кончик.

— А что, брат, ты уже отправил эту девку прислуживать? — С интересом спросил Свальд. — Почему? Попробовал и не понравилась?

Харальд вместо ответа молча глянул. И Свальд, чуть не подавившись элем, равнодушно сказал:

— Если эта не подошла, могу поискать что-нибудь получше. Правда, придется подождать до следующего года — навряд ли мы увидимся раньше…

Ты и не представляешь, как мне понравился твой подарок, подумал Харальд.

Тут в зал очень кстати зашел Кейлев, неся меч в ножнах с золотыми накладками — и избавил своего ярла от необходимости говорить о девках.

— Прими и от меня ответный дар. — Негромко объявил Харальд.

И сделал знак Кейлеву. Тот подошел, покосился на темноволосую — и бережно уложил меч на стол перед Свальдом.

А потом, поймав взгляд своего ярла, ухватил девицу за локоть и поволок из залы.

— Щедрый дар. — Довольно сказал Свальд. — Он будет на мне, когда я поеду к конунгу Гунару. Спасибо, брат…

Белый, как лунь старик, который однажды уже выводил Красаву из этой залы, снова выволок ее наружу. Каркнул что-то. К ней тут же подскочила крепкая рабыня. Вцепилась в руку мертвой хваткой, повела…

Красава не сопротивлялась, знала — сейчас спорить бесполезно. Но взгляд ярла Харальда, скользивший по ее груди, она запомнила.

Еще позовет, думала она уверенно. Не может не позвать. После Забавкиных-то мослов изголодался, поди.

Воины Свальда слаженно выдохнули, навалились на весла — и драккар рванулся вперед, приглаживая днищем мелкие серые волны фьорда.

До выхода из узкой горловины залива идти придется на веслах, зато потом корабль развернется. И полетит птицей под северным ветром, разбивавшимся сейчас о его правый борт.

Надо будет тоже выйти в море, подумал Харальд, стоя на причале под скалой. Пусть и на простой лодке. Прогуляться вдоль берега, поймать все тот же северный ветер, вернуться на веслах. А то засиделся в поместье, скоро жиреть начнет, как баба.

На мгновенье его охватило желание ощутить все то, что вот-вот почувствует Свальд — холодное дыхание ветра, гонящего драккар по волнам, соленые брызги от киля, режущего грудь моря, качающийся палубный настил под ногами…

И где-то глубоко под водой — не заметное никому, кроме самого Харальда, присутствие Ермунгарда. Мирового Змея, живущего на дне Мирового Океана, окружающего твердь…

Харальд шевельнул бровями, отгоняя мысли об отце, которого за всю жизнь видел раза два, не больше. И начал думать о другом.

Пока будет идти вдоль берега, надо бы посматривать, не выкинуло ли море на берег дохлую акулу. Акульей шкурой, жесткой и шершавой, натирали ручки весел, заглаживая их так, чтобы у гребцов не оставалось слишком уж страшных мозолей. Теперь ему потребуется много весел — для нового дракарра. Да и для прежнего, для его "Фриденорма" (Вольного Змея), не помешает запас…

Но это завтра, а сегодня Харальд собирался заняться другим. Он развернулся и зашагал к лестнице.

Старуха дожидалась его в проходе перед опочивальней. Как и было приказано. Харальд подошел, встал в шаге. Огонек светильника, заправленного тюленьим жиром и стоявшего на полке в конце прохода, высвечивал седые волосы, запавшие губы беззубого рта.

В глазах, наполовину скрытых морщинистыми веками, плескался страх.

— Ты уже стара. — Без всякого выражения сказал Харальд. — Но все еще ешь мой хлеб.

— Да, господин. — Послушно ответила старуха.

И замерла, уставившись в глаза, ярко сиявшие серебром даже тут, в полутьме.

— Что ты рассказала обо мне славянской рабыне?

— Которой из двух, господин? — Робко переспросила старуха.

— Я говорю о светловолосой.

— Забава? Забаве я сказала только… только то, что следовало, господин. Что наш ярл хороший, добрый. Говорила, как ей повезло…

— Она знает о том, что мои женщины долго не живут? И то, как они гибнут? — Спросил вдруг Харальд.

У воина, стоявшего за его плечом, расширились глаза. Впервые на его памяти ярл заговорил об этом открыто…

Голова старухи мелко затряслась.

— Нет, господин… я ей ни слова ни сказала. клянусь, господин… Только о том, как ей повезло. И как хорошо она будет теперь жить…

Не врет, подумал Харальд, вглядываясь в наполненное ужасом лицо.

— А той, темноволосой?

— Тоже ничего…

Взгляд глаз, прикрытых морщинистыми веками, вильнул.

А вот тут привирает, подумал Харальд.

С другой стороны, темноволосая с утра сама заявилась к нему в общую залу. И испуганной не выглядела. Так что если старуха и распустила язык, то выболтала ей не так уж много.

И уж точно не главное.

Он кивнул.

— Иди за мной.

В опочивальне, где Харальд оставил светловолосую, сейчас попахивало — щенок успел справить нужду в одном из углов. Девчонка, пока его не было, встала и оделась. Но не в шелковое платье, которое он вчера швырнул на пол и на котором поутру заметил щенка. А в одну из его старых, заплатанных рубах, завалявшихся в сундуках этой опочивальни.

Штанов в них, по всей видимости, не нашлось, так что покрытые синяками коленки теперь выглядывали из-под недлинного подола. Едва Харальд вошел, светловолосая, сидевшая на кровати с щенком на руках, попыталась натянуть рубаху пониже. Затем судорожно дернула на себя покрывало, пряча ноги…

Опять смущается, с досадой подумал он.

Щенок, который до этого возился у нее на коленях, обиженно заскулил, недовольный тем, что его перестали гладить — и почти что спихнули на кровать.

Харальд молча подошел, сгреб кутенка, собрался скинуть на пол. Только в последний момент замедлил руку, увидев, как расширились глаза у Добавы. Крысеныша с пятнистой пастью пришлось опустить под бережно, чтобы не напугать девчонку.

Покончив с щенком, он сказал, обращаясь к старухе, застывшей у порога — но не глядя в ее сторону:

— Пусть идет за мной.

Когда Харальд-чужанин влетел в дверь, Забава даже обрадовалась. Скучно одной-то — особенно когда ни работы, ни дел…

И сидишь почти взаперти. Когда Харальд утром ушел, она приоткрыла дверь, чтобы выглянуть наружу. Но тут же встретилась взглядом с очередным чужанином, сторожившим то ли ее, то ли хозяйские покои.

Ничего больше Забава увидеть не успела — мужик толкнул створку, захлопывая дверь перед ее носом.

Да она и сама не рвалась за порог — не в рубахе же. Платье шелковое щенок пометил, теперь, пока не выстираешь, не оденешь. А ничего другого, кроме единственной старой рубахи, Забава в сундуках не нашла. Только шелковые отрезы, полотно и куски кож…

Но с чужанином вместе пришла бабка Маленя. И от того, что та увидела Забаву в мужской рубахе с голыми коленками — неприкрытую, да при мужике — стало стыдно.

Она сжалась, когда Харальд-чужанин сдернул щенка с ее колен на пол. Сказал что-то, и бабка Маленя тут же отозвалась дребезжащим голосом:

— Велит тебе за ним идти.

— Так я же не одета… — Испуганно выдохнула Забава.

— В уме ли ты, девка? Вставай, не перечь. Он тут хозяин, ему решать, кому как ходить…

Неизвестно, сколько пришлось бы бабке уговаривать Забаву, но тут Харальд, которому надоело молча слушать, подхватил ее на руки. Понес в свою опочивальню.

Которая и была-то в двух шагах — вот только эти шаги надо было сделать по проходу.

Забава поджала голые ноги, когда те проплыли мимо чужанина, стоявшего за дверью. Тот, правда, отвернулся…

Харальд поставил девчонку на ноги возле сундука в углу своих покоев. Откинул крышку, содрал тряпки, укрывавшие сверху содержимое.

В тусклом свете, падавшем от светильника на боковой полке, блеснуло золото. Жемчуг, янтарь, округлые рубины, еще какие-то камни…

Тут были в основном женские украшения, которые он дарил Эйлин, рыжеволосой англичанке. Но часть из них принадлежала до нее Гудрид, шведской рабыне, жившей здесь прежде. А до нее еще кое-кому…

Но мысли об умерших сейчас его не смущали. Харальд твердо знал — золото есть золото. Одинаково блестит на любом человеке и не помнит прежнего хозяина.

К тому же Эйлин прожила достаточно долго, чтобы узнать, кто носил побрякушки из этого сундука перед ней. И ее это тоже не смущало…

— Скажи ей. — Объявил Харальд, не оборачиваясь — знал, что старуха сейчас стоит у порога. — Пусть берет столько, сколько ей надо, чтобы начать улыбаться. Пусть берет все. Если хочет, я перенесу сундук в ее опочивальню прямо сейчас. И пусть нашьет себе платьев из тканей, что я показал ей вчера. У меня в кладовых есть несколько вязок дорогого меха. Я принесу. Пусть сделает себе плащ, одежду на меху…

Старуха забормотала, переводя.

Харальд ждал, внимательно глядя на светловолосую.

Та, дослушав старую рабыню, глянула изумленно. На него, на сундук, снова на него. Глаза округлились, рот приоткрылся, мягкие губы удивленно вздрогнули…

Это хорошо, подумал Харальд удовлетворенно. Если так пойдет и дальше, то к первому снегу она научиться не только улыбаться, но и хохотать. И может, даже начнет принимать его с открытой радостью, сама будет заигрывать…

Он вдруг представил, как светловолосая запускает руки ему под одежду, дергает завязки на штанах. Правда, каким у нее будет при этом лицо, Харальд вообразить не смог — в его видении оно так и осталось изумленным. Вот как сейчас.

Ничего, увижу на деле, практично решил он. И торопливо отогнал ненужные мысли, потому что тело ниже пояса опять начало оживать.

Девчонка, присев, чтоб не наклоняться — и придерживая при этом подол рубахи — взяла с груды украшений какую-то брошь. Поглядела…

Потом осторожно положила обратно в сундук. Харальд видел, как она, не удержавшись, пригладила напоследок одним пальцем алую рубиновую каплю в середине броши. После чего выпрямилась, посмотрела на него и что-то сказала. Серьезно так, чуть дрогнувшим голосом.

Старуха сзади немедленно забормотала — но на славянском, непонятно. Уговаривает, с удивлением понял Харальд. Зачем? О чем можно уговаривать над кучей золота? Он приказал с угрозой в голосе:

— Переведи, что она сказала.

Старая рабыня осеклась. Пауза затягивалась, Харальд добавил тихо, голосом, срывавшимся в шипение:

— Сейчас…

— Она говорит, если ярл хочет сделать подарок, то пусть это будет другое. Свобода…

Этого и следовало ожидать, подумал вдруг Харальд. Девка, два раза срывавшаяся в побег, будет мечтать только о третьем разе. Плохо.

Он задумался. Бывают непокорные рабы, не способные примирится со своей долей. И лечится это только смертью. Конечно, непокорных рабынь иногда привязывает к месту ребенок. Но до сих пор ни одной женщине не удалось от него понести.

Придется держать и дальше под охраной, решил Харальд. Людей у него хватит.

Девчонка вдруг быстро, горячо заговорила, глядя на него. Старуха забормотала, не дожидаясь приказания Харальда:

— Просит если не полной свободы, то хоть разрешения гулять по поместью. Щенка выгуливать. Самой на белый свет смотреть. И для одежды не шелков, а теплой ткани.

Харальд сложил руки на груди, посмотрел задумчиво сверху вниз.

Девчонка смотрела просяще, но без страха.

И он вдруг принял решение. Распорядился:

— Сейчас ты переведешь все, что я скажу, до последнего слова. Она может гулять по поместью вместе со своей собакой — но если она сбежит, я убью тебя. И убью страшно.

Старуха сглотнула, перевела последние слова дребезжащим голосом. Девчонка глянула в ответ обиженно. Словно он взял — да и обманул.

Харальд уставился на светловолосую неподвижным взглядом, от которого бледнели и старые воины. Дождался, пока она нахмурится, опустит глаза. Только после этого продолжил:

— Но перед этим я найду ее. Найду, даже если она спрячется на дне моря.

Особенно, если она спрячется именно там, подумалось вдруг Харальду.

— И заставлю смотреть, как ты умираешь. Потом убью еще трех рабынь — просто так, чтобы она это видела. Пусть сидит тут, и все будет хорошо. Никто не умрет. Быть женщиной ярла — такая удача выпадает не каждой рабыне. Она обещает не бежать?

Забава думала.

Когда Харальд-чужанин пообещал ей убить бабку Маленю, она сначала не поверила. Саму ее он ни разу не ударил, даже щенка вон подарил. И на пол, когда вошел, не сбросил, а поставил бережно.

Разве такой может убить без вины, да еще старуху?

Но голос у бабки Малени дрожал и прерывался, пока она говорила. Она-то Харальду-чужанину поверила…

И жила она тут дольше, чем я, рассудительно подумала Забава. Значит, знает, какой у него нрав.

Бабка Маленя попросила от двери плачущим голосом:

— Он обещания твоего ждет, что не сбежишь. Не зли ты его, девонька. Пообещай. И живи тут в довольстве, в тепле. Иначе тебе же хуже будет. Меня-то ладно, я уж свое отжила… но ведь и других загубит.

— Взаправду может? — Дрогнувшим голосом спросила Забава. — Баб убивать?

— Лучше тебе не знать, чего он еще может. — Выдохнула бабка Маленя.

И тут же осеклась, затихнув у двери.

Харальд-чужанин вдруг глянул на Забаву по-другому — черные зрачки расплеснулись, сожрав серебро. Прошипел хрипло, но по-славянски:

— Дом.

И тихо стало. Чужанин молчал, бабка Маленя затаилась у двери, даже дышать, похоже, перестала…

— Да обещаю. — Выпалила вдруг Забава.

И тут же об этом пожалела. Но уж больно тягостная тишина стояла перед этим в комнате. И Харальд замер, только зрачки черные и дышали у него в глазах…

После ее слов бабка быстро забормотала, переводя сказанное. Забава сразу же торопливо добавила, припомнив угрозы Красавы на корабле:

— Только ты скажи — если он меня на потеху своим воинам кинет, я в море утоплюсь.

Бабка Маленя опять испуганно смолкла, но чужанин каркнул — и она сбивчиво заговорила, донося до него сказанное.

Наверно, люди Свальда развлеклись с кем-то по дороге, подумал Харальд. А девчонка нагляделась — или наслушалась. Он кивнул.

— Этого с ней не случится.

Дальше Харальд замолчал, ожидая, что она еще что-то скажет, потребует — женщины обычно болтливы, желаний у них много — но светловолосая молчала, настороженно глядя на него.

— Веди ее в ту опочивальню. — Приказал наконец Харальд. — Жить она будет там. Найди ей одежду. Принеси еду — и ходи за ней по пятам, пока гуляет. И еще кое-что. Расскажи этой славянке, что бежать ей отсюда некуда. Особенно такой, как она. На много дней пути от моих земель живет только наш народ. И такие, как она, для нас рабы и добыча. А потом идут земли шведов, финов… и там то же самое. Если она не хочет, чтобы ее в конце концов бросили на потеху толпе мужиков, пусть сидит тут. Здесь ее никто не тронет.

Он вышел, не глядя больше на светловолосую. Задержался в проходе, бросил Ансену, стоявшему за дверью:

— Охрану снять. Девчонке позволяется ходить по поместью — но не дальше ограды. Передай всем, и Кейлеву тоже, чтобы ее не трогали — но приглядывали.

Ансен поспешно кивнул, Харальд зашагал к выходу из главного дома.

На душе у него было непонятно. Может, не надо было запугивать девчонку, что он начнет убивать баб, если она посмеет сбежать?

А схожу-ка я к темноволосой, решил вдруг Харальд. Кейлев наверняка упрятал ее в одну из каморок рабского дома. Кровати там уже, чем в хозяйской опочивальне, но для того, что случится, их ширины вполне хватит. Посмотрю наконец, что представляет из себя второй подарок Свальда…

Интересно, девственница ли она? Хотя с таким телом и с таким нравом — навряд ли.

Красава, когда здоровенная рабыня притащила ее за руку в каморку, упала на постель. Повернулась — узко, в доме у батюшки такой ширины только лавки были. А кровати уже пошире…

Она зевнула сладко, чувствуя подползающую дрему.

Вот и еще одно, что по-другому устроено было в доме родимом — там ей никогда не приходилось вставать до света, как сегодня. И сейчас клонило в сон.

Красава повернулась на постели, глянула в невидимый сейчас потолок. Темно. Ох и странно же чужане живут — дома громадные, в длину на четыре избы потянут, не меньше, а окон нет. Сесть бы сейчас у растворенного окошечка, глянуть, кто там по улице идет…

Хотя у чужан и улицы нет, все не как у людей. Уж такая у нее, у Красавы, доля несчастная — заманила ее Забавка-чернавка на тот берег, подвела под полон-беду, и теперь придется в чужом доме без окон жить.

Сначала заманила, вспыхнула у Красавы злая мысль, а потом сама под чужанского князя, ярла Харальда, залезла. Ну да отольется ей еще…

Красава пригладила рукой бархат платья, которое так и не сняла — от груди до живота. И ладони мягко, и телу сладко, тревожно. Как-то оно будет, когда сам ярл погладит…

В Ладогу ей уже не вернуться, так что придется как-то устраиваться здесь. В жены чужанин не возьмет — зачем, когда она и так ему принадлежит?

Но если она угодит ему в постели — и красы с годами не утратит, то всякое может быть.

Красава улыбнулась и повернулась на бок.

Перед дверью рабского дома Харальд на мгновенье задумался. Может, отвести темноволосую к себе? Недостойно ярла бегать по рабским закуткам. Да и наследие отца может проснуться — а в его опочивальне всегда стоят наготове два пустых сундука. Чтобы было в чем вытаскивать куски тела…

Но кровавого тумана в уме не было. Только все то же непонятное ощущение, что осталось после разговора с Добавой. Зря он проговорился, что может убивать женщин — общение со Свальдом не пошло ему на пользу, сделав болтливым…

Харальд переступил порог. Дошел до прохода между каморками, устроенными в конце дома — и зашагал по нему, пытаясь угадать, где поселили темноволосую. Сейчас на дворе день, рабы давно разбежались по поместью, так что в доме должна остаться лишь вторая славянская девка…

В одной из каморок что-то скрипнуло, он толкнул створку.

Свет из распахнутых дверей рабского дома сюда почти не доставал. Но виднелось что-то золотистое по правую руку. Смутные отблески, не больше. Желтый бархат?

А еще было легкое ойканье и участившееся дыхание. Женское, то ли испуганное, то ли ждущее.

Харальд уверенно закрыл за собой дверь. Сделал три шага в сторону виденного отблеска, опустил руку. Ощупал пышное бедро — и рванул вверх платье.

Темноволосая поойкивала, один раз даже попробовала оттолкнуть его ладони. Но без напора, вроде как робко.

И ни разу не замахнулась, подумал он с ленивой усмешкой. Успела рассмотреть в слабом свете, кто к ней пришел? Похоже, что так.

Он встал, скидывая одежду — и улегся, по-хозяйски примащиваясь среди пышных бедер. Эта славянская девка тоже стиснула колени, но хватило легкого нажима коленом — и они разошлись.

И Харальд даже удивился, когда его мужское копье вдруг встретило преграду. Все-таки нетронутая?

Он рванулся вперед, в нее, даже не подумав смягчить первый нажим. Сама пришла, сама ждала, подманивала…

Темноволосая охнула — выдох оказался грудной, нежный, стонущий. И все покатилось по знакомой дороге. Судорожные вздохи, всхлипы, скрип кровати. Теплая плоть, кольцом охватывавшая его копье, поначалу неподатливая, но расступающаяся под рывками.

И мягкое тело внизу, пышная, созревшая грудь. Соски щекотали, проходясь по поросли на его груди — Харальд наконец не выдержал и задержался, примяв один из холмов рукой. Горячо. И ладонь сразу наполнилась, вызвав во всем теле легкую судорогу удовольствия.

Под конец, когда Харальд уже вытянулся сверху, девка вдруг залепила ему горячий поцелуй в шею. Вцепилась в плечи, жарко забормотала снизу.

Просит чего-то, подумал он расслаблено. Красивая, покорная, жаркая… Чего еще желать мужчине перед долгой зимой, которая скоро наступит? И в постели, судя по всему, с ней будет весело. Брать удовольствие от этой — а светловолосую держать на тот случай, если наследие отца опять проснется и потребует своего.

Однако было во всем этом что-то беспокоящее. Харальд несколько ударов сердца крутил все в уме, пока не сообразил — чтобы узнать, способна ли и эта, вторая девица, останавливать кровавый туман, какое-то время придется спать только с ней. Не трогая Добаву. Иначе — никакой уверенности…

Она все равно не слишком мне радовалась, насмешливо подумал Харальд. Свободы хотела, от меня…

Просила — получит.

А жить будет там, где он легко ее найдет. Но из соседней опочивальни девчонку придется все-таки убрать, решил Харальд. Темноволосую он поселит у себя — не пристало ярлу бегать в рабский дом. Да и мало ли что…

Но когда обе сестры окажутся на хозяйской половине главного дома, ссор не избежать.

Поэтому светловолосую, пока он не будет ее трогать, лучше поселить здесь, в одной из комнатушек рабского дома. Он прикажет, чтобы за ней приглядывали. И дали все, что нужно.

Потом посмотрит, что будет дальше. Если кровавый туман проснется, пока он тешится с темноволосой — значит, у нее нет дара сестры.

Харальд едва слышно хмыкнул. Вдруг девчонка, оставшись без него, сама заскучает? И станет поприветливей, вот как ее сестрица…

Снизу снова чмокнули, оставив влажный след на плече. Мягкая женская рука легла на поясницу. Прижала к себе, так, что Харальд остро ощутил мягкую податливость округлого — не впалого, — живота.

Рука темноволосой вскинулась выше, к лопаткам. Ноготки проехались по одному из шрамов, что остались после той истории с Эйлин. Кольнуло болью…

Харальд тут же рывком перекатился на бок. Девица умненько отдернула руку, принялась гладить по груди, снова зашептала что-то свое, женское. Просящим тоном. Даже робко коснулась его опавшего копья — правда, не надолго. Поспешно отдернула пальцы, словно застеснявшись собственной смелости…

Желание снова просыпалось, гася воспоминания.

Харальд мало что помнил из той ночи. Дурман после чаши, принятой от рыжеволосой Эйлин. Дай мне увидеть твоего зверя, сказала она. Но не в опочивальне, а в лесу по соседству. И ласкалась. И смеялась…

Потом в памяти у него чернела дыра. Когда Харальд пришел в себя, от рабыни остались лишь клочья, разбросанные по поляне. И горели на спине две раны, до сих пор так и не зажившие полностью. Хотя обычно на нем все заживало в два-три дня.

Еще в лесу остались чьи-то следы. Он пошел по ним, качаясь от дурмана. И вышел к тропке, спускавшейся к воде.

А больше ничего. И ни одного намека на того, кто взрезал ему спину — а потом ушел, не оставив и капли крови на траве. Но ясно было, что это не Эйлин. С ней, судя по кускам тела, он справился.

Копье снова напряглось. Темноволосая, потянувшаяся туда рукой, наткнулась на вскинувшееся окончание. Прерывисто вздохнула. Вышло это у нее и испуганно, и восхищенно.

Харальд с шипением выдохнул. Смял обеими руками пышные груди, навалился сверху. Девица болезненно и сладко ойкнула, когда он вошел…

Из рабского дома Харальд вышел уже прежним. Все-таки хорошо, когда не нужно думать о какой-то рабыне — выживет ли, да что чувствует.

Попавшаяся навстречу молодая рабыня испуганно шарахнулась в сторону. Он равнодушно скользнул по ней взглядом и зашагал к скалам, под которыми пряталась пристань. Нужно будет сплавать на верфь к мастеру Йоргену, посмотреть, как там продвигаются дела с драккаром. А потом прогуляться вдоль берега. Откладывать ни к чему. Пока северный ветер дует ровно…

Бабка Маленя, ведя Забаву через опустевший проход в опочивальню, тихо сказала:

— Разве можно, девонька, от хозяйских подношений отказываться? Он тебе от чистого сердца, да целым сундуком. А ты ему — не надо золота, лучше отпусти, видеть тебя не могу…

— Я не так сказала. — Пробормотала Забава.

— Ты не так сказала, да он так понял. Такие мужи, как он, не любят, когда от их даров нос воротят. Чтобы рабыня — и от хозяйского подарка отказывалась? Где такое видано? Он здесь над всеми голова, ему никто не смеет перечить. Не то что даром его брезговать.

Забава молча вошла вслед за бабкой в опочивальню. Щенок, уставший ждать, с визгом кинулся к ней, уткнулся в ноги. Она подняла его на руки, погладила, опустив голову.

Ох и жалко девку, подумала бабка Маленя. И ведь никому лучше не сделала. Ярл и живой ее не отпустит, и без подарков оставит.

А если осерчает, то и убьет раньше.

— Посиди тут. — Вслух сказала она. — Я сейчас одежду принесу, оденешься да погуляешь, раз уж ярл позволил. Хоть свет белый увидишь, а то у них тут все как в погребе — сверху земля, и окон нет. Только в шелках холодно будет. А мехов тебе теперь уж не видать — ярл отказа от его подношения не простит, в другой раз подарком не побалует…

— Бабка Маленя, — Попросила Забава. — А можно мне платье, как у тебя? Из шерстяной волосины…

Она договорила — и зябко передернула плечами. Права бабка Маленя, у чужан тут как в погребе. А шелк еще и скользкий, холодный, от него по коже дрожь и никакого тепла.

Бабка уже хотела сказать, что в сундуках, вынесенных из опочивальни ярла в кладовую, нарядов шелковых осталось много, и если Забава хочет, может для тепла надеть сразу два платья, а то и три — тем более, что они все равно на ней болтаются, хоть полдюжины поддевай, одно поверх другого. И так оно теплее будет…

Но потом глянула на Забаву и решила сделать, как та просит. Ярл Харальд велел найти для девки одежду, но какую, не сказал. Вдруг увидит ее в рабской одежонке — да и отошлет с глаз долой. А девка-то и выживет, храни ее матушка-Мокошь…

Глупо, конечно, на такое надеяться. Да больше и надеяться-то не на что, суетливо подумала бабка Маленя. А если ярл рассердиться, что одежка не та, отругают за это ее, а не Забаву. Не то дала, не в то одела…

Принесенные бабкой Маленей платье из грубой, в полпальца толщиной шерсти, и сорочица из льняного полотна с длинным рукавом грели тело лучше шелка. И обувка из толстой кожи ногу защищала надежней, чем то, что Забаве давали до этого — сапожки без голенищ из тонкого сафьяна.

Ветер, ударивший в лицо на выходе из хозяйского дома, не пробрал уже холодом, а показался хмельным. И тучи серые, закрывшие все небо, смотрелись светлыми и пушистыми…

Забава улыбнулась. Не нарочно, само как-то получилось. Первый раз она вышла из дверей на двор — пусть и не привычный, ладожский, а чужанский. Но в спину никто не кричит, и кулаком никто не грозит, и бояться никого не надо…

Разве что Харальда-чужанина. Бабьего убивца, по его же словам. Неужто он и впрямь бабу убить может? Без вины, просто так?

Коли так, то рано или поздно все узнаю, умудрено подумала Забава. Такие вещи не утаишь, не спрячешь. Вон тетка Наста тоже при соседях пальцем ее не трогала — а как только те уйдут, тут же себя показывала.

И Харальд этот — если ему по нраву баб убивать, то рано или поздно…

Мысль свою Забава не додумала, потому что щенку тоже все понравилось — и он с тявканьем затрусил вверх по склону. Забава побежала следом, почти сразу же оставив далеко позади бабку Маленю.

Щенка она перегнала быстро, но зачем-то продолжила бежать. Легко было… и не страшно. И трава темно-зеленая под ноги покрывалом стелилась.

Щенок тявкал за спиной, пытаясь догнать.

Остановилась Забава лишь в нескольких шагах от ограды, припомнив предостережение — из поместья не ногой, иначе бабке Малене худо будет. Обернулась, охватив взглядом сразу все.

И громадную расселину, больше похожую на сглаженную чашу, наполовину обрезанную краем скал. И длинные дома, змеями небывалой высоты лежащие по краям этой чаши и вползающие в нее. Короткую траву на крышах, пускающую волны под ветром. Морды неведомых зверей на коньках, глядящие в сторону далекого моря и суши.

И ленту морского залива, начинающуюся от обрыва и резкими извивами уходящую вдаль. Скалы по бокам, поросшие соснами вдали…

Бабка Маленя с оханьем добралась до нее, сказала, тяжело дыша и держась за поясницу:

— Ты так больше не бегай, девка. Ярл велел мне глаз с тебя не спускать — а где мне за тобой угнаться? И помни, за ограду не выходи.

— Бабка Маленя. — Отозвалась Забава. — А отсюда и впрямь до Ладоги далеко?

— Идти не дойти. — Выдохнула бабка. — И по дороге везде одни чужане живут. Поймают, сначала потешатся… а потом, если ярл весточку пошлет, что у него рабыня сбежала, которую он хочет вернуть, к нему же и привезут. Кучу серебра пообещает, и селами на охоту за тобой выйдут… Помнишь слова ярла? Не убежать тебе, не спастись от него. Живи уж тут. Но если снова чего-то подарит — не отказывайся. Умней будь. С улыбкой к нему, с лаской…

И может, поживешь подольше, подумала бабка. Но следующий вопрос ее перепугал даже сильнее, чем Забавин бег к ограде.

— Бабка Маленя, а ярл Харальд баб уже убивал? Когда тебе смертью грозил, у тебя голос дрожал… выходит, на твоей памяти уже такое случалось?

Бабка сглотнула, ухватилась за поясницу. Просипела:

— Не мучь ты меня расспросами, девонька. Видишь, хожу с трудом. Ладно, хоть ярл жалеет, на убой не продает…

Значит, было, подумала Забава. Но странным образом это ее не ужаснуло, а лишь опечалило. Наверно, ветер был слишком хмельной, вот и не получилось у нее испугаться, как следовало бы…

Ближе к вечеру в опочивальню, где поселили Забаву, вошел белоголовый старик. Бабка Маленя, завидев его, вскочила с кровати, застыла с виновато опущенной головой.

Старик что-то каркнул, глянув на Забаву. Махнул рукой, из-за двери вошел еще один чужанин. Ухватил сундук с шелком, вскинул, унес в дверь…

— Вставай, девонька. — Торопливо сказала бабка, склоняясь к Забаве. — Ярл передумал, выгоняет тебя отсюда. Будешь теперь жить в рабском доме, как и я. Только в своей каморке. Видать, не простил тебе ярл Харальд, что золотом его побрезговала, запомнил…

Забава только глянула удивленно, потом нахмурилась. Голос у бабки почему-то звучал радостно. А ведь днем за отказ от подарка она на Забаву ругалась ворчливо, сердито.

Матушка-Мокошь, помоги, думала тем временем бабка Маленя. Неужто ярл Харальд и впрямь решил оставить девчонку в покое? Неужто спасется глупая?

— Поспеши. — Уже строже сказала бабка. — А то Кейлев, ярлов приспешник, рассердится. Шелка твои уже унесли, теперь за тобой очередь.

Забава вскочила с постели, шагнула к двери. В уме мысли вертелись разные — значит, чужанин ее гонит от себя? Уже?

Но вместо того, чтобы обрадоваться этому, она почему-то загрустила. Может, и впрямь не следовало отказываться от золота? Ну, поставила бы сундук здесь в углу, пол каменный прикрывать… и вроде как приняла. Одевать украшения каждый день Харальд-чужанин не приказывал. А спроси о них, так сказала бы, что бережет дареное, не носит, чтобы не потерять.

Правда, если он убивец…

Если и убивец, то совестливый, рассудила Забава. С ней по-доброму обошелся. И бабку вон на убой так и не продал, она сама это сказала.

Щенок, перед этим забившийся под кровать, выскочил, когда она встала. Радостно тявкнул, уцепился зубами за подол шерстяного платья. Забава глянула сначала на бабку, потом на старика с белыми волосами, заплетенными в косицы.

— А щенка как же…

Бабка перекинулась словами с ярловым приспешником по имени Кейлев, сказала со вздохом — и прежняя радость из голоса разом ушла:

— Ярл велел, чтобы ты кутенка забрала. И заботилась о нем. Приказано ни в чем тебе не отказывать, давать что попросишь. Хоть и в рабском доме, но жить будешь в довольстве. Иди уж…

Забава наклонилась, отцепила несмышленыша от своего подола, взяла на руки и пошла.

А во дворе наткнулась на Красаву, которую вела какая-то рабыня. Сестра с улыбкой шагала прямо к ней. Встала, подойдя поближе, выдернула локоть из пальцев рабыни, глянула ехидно — но сказала скромно, без крика:

— Что, Забавка, неласково чужанский князь провожает? Платье на тебе — только пол подтереть, саму на вечер глядя вышвыривают из дома… под чужанина заползла, да недолго под ним пролежала? Ну бывай, еще свидимся…

Со стороны поглядеть, ну прямо сестры беседуют, подумала Забава.

— Пошли. — Быстрым шепотом сказала бабка Маленя, замершая у нее за спиной. — Не спорь с ней. Ее к ярлу в покои ведут, оставь ее.

Забава и так не смогла бы ответить. Не только потому, что не привыкла Красаве отвечать, но и потому, что от ее слов перехватило горло.

А от сказанного бабкой Маленей стало горько. К ярлу, значит…

Вот и наигрался с ней Харальд-чужанин.

Он бабий убивец, напомнила самой себе Забава. Тут Красаву жалеть надо — а не самой по убивцу горевать.

А плакать все равно хотелось… Она сморгнула, и заторопилась следом за бабкой.

ГЛАВА 15. И прошла неделя…

Все было хорошо, борта нового драккара понемногу поднимались. И темноволосая — Харальд назвал ее Кресив — в постели оказалась горяча.

Все было так, как он сам решил и сам приказал.

И Харальд заскучал.

Светловолосая, которую он время от времени замечал то в одном, то в другом уголке своего поместья, выглядела здоровой. Порченый крысеныш с пятнистой пастью мотался за ней следом. Тявкал непрестанно…

Все-таки не зря он собирался утопить его в свое время. Кобели с его псарни отличались молчаливостью — а этот гавкал чуть ли не на каждом шагу. Впрочем, было в этом и хорошее. Крысеныш, бегавший по пятам у девчонки, оказался навроде колокольчика. И Харальд теперь всегда знал, когда та оказывалась поблизости.

Кресив, на удивление быстро освоившись на хозяйской половине, тоже начала прогуливаться по поместью. Заходила на кухню, отдавала распоряжения, которые никто не понимал, снимала со всего пробу…

И где-то через два дня после переселения в его опочивальню заявилась в рабский дом. В каморку, где Кейлев поселил светловолосую. То, что там случилось, нельзя было назвать скандалом. Кресив просто оскорбляла, а Добава молча слушала. И терпела. Почему-то.

Харальд узнал обо всем в тот же день — рабыня, приставленная к девчонке, доложила Кейлеву, а тот ему. Он мог бы вмешаться сразу, проучить Кресив, раз этого не пожелала сделать сама Добава…

Но не стал. И Кейлеву не отдал никаких распоряжений, а вместо этого перестал покидать поместье. Совсем.

Забросил прогулки на лодке, почти весь день разминался перед главным домом. Бой на затупленных мечах, копье, кинжалах. Несколько воинов, не успевших увернуться вовремя, уже залечивали ушибы в общем доме.

Светловолосая тоже время от времени пробегала неподалеку — он слышал близкий лай щенка, подолгу задерживавшийся на одном месте.

Смотрит исподтишка, понимал он. И с кривой, едва заметной усмешкой поворачивался спиной к тому месту, откуда слышалось звонкое тявканье.

Харальд ждал.

Он не хотел многого — от этой поклонов с подносами он не ждал. Достаточно будет, если девчонка подойдет к нему близко. Но сама. И посмотрит в глаза, желательно без страха.

Хотя Харальд не отказался бы увидеть просящий взгляд. Даже заплаканный — после нападок сестры. Если женщина прибегает в слезах, значит, просит о помощи. И помогающий может рассчитывать на награду…

Тогда он переиграет все. В конце концов, Кресив может и подождать. Никуда не денется, поживет пока под охраной в его рабском доме. Сколько потребуется — год, два, больше.

А проверить, есть ли у нее дар сестры, можно и потом. Когда-нибудь. Если, конечно, он не погибнет еще раньше в одном из походов.

Вот только девчонка смотрела издалека — и не подходила.

Подпускать ее к работе Харальд запретил. Разговаривать с ней другим рабыням, кроме старухи-славянки, тоже. Даже озлобленность сестры была ему сейчас на руку. Одиночество, безделье, нападки Кресив…

Рано или поздно, надеялся Харальд, девчонка затоскует по чему-то большему, чем беготня по поместью — от одной ограды к другой. Вспомнит то, что было между ними…

Но девчонка все не подходила.

— Тоска-то какая. — Негромко сказала Забава, садясь на узкую кровать. — Куда не сунусь, отовсюду гонят. Хотела на кухне тесто месить — прогнали…

Бабка Маленя хмыкнула. Гнали Забаву при ней.

— А сегодня, когда ты отстала, я на здешних баб набрела. Они там у ограды лен мяли, чудно, не по-нашему. Только встала посмотреть, как сразу белоголовый ярлов прихвостень прибежал. Талдычит что-то непонятное, а сам рукой, как помелом, машет — пошла, дескать, отсюда…

— Ярл велел, чтобы ты не работала. — На удивление бодрым голосом ответила бабка Маленя. — Вот и делай, как говорят…

— То есть ничего не делай?

— С Красавы своей пример бери. — Посоветовала бабка. — Вон, сестрица твоя до обеда спит, потом чуток погуляет, на тебя погавкает — и снова в хозяйскую опочивальню убирается. Вечером по двору второй раз пройдется — и все, назад, ярла дожидаться…

Последние два слова горьким эхом отозвались в уме у Забавы. Ярла дожидаться, Харальда…

— Вот и будь как она. — Заявила бабка. — Отдыхай, живи в заботе и холе. Небось наработалась на всю жизнь, пока в Ладоге своей жила? А хочешь, платья начнем шить. Из шелков, что ярл пожаловал.

— Да я уж шью. — Нерешительно сказала Забава.

— Видела я, что ты шьешь. — Проворчала Маленя.

И присела рядом с девкой. Деревянные доски, уложенные на днище кровати, скрипнули.

— Рубаху мужнюю. Ярлу, больше некому. — Бабка несколько мгновений молчала, потом, решившись, сказала: — Эх, не надо бы… ну да ладно. Только никому не говори, что сейчас открою.

Забава удивленно глянула.

— Да кому я скажу? По-здешнему не знаю. Разве что сестре… так мы с ней не дружим.

— Дружим не дружим, а не говори. — Строго отрезала бабка. — Я смотрю, ты все, что слышала да поняла, в ум не берешь. Про то, что ярл наш и впрямь бабий убивец. Тут они вообще-то все такие, только наш на особицу. Чужане обычно баб для потехи не убивают. Или хребет перешибут и в могиле чьей-то прикопают живьем, чтоб на том свете прислуживала, или в жертву принесут… или случайно могут зашибить, если в ярость войдут. А наш ярл баб убивает, чтобы зверя в себе потешить. И дольше одного зимовья никто у него не продержался. Бывает, пока снег не сойдет, и двух прикончит. Меня сюда пять лет назад привезли, когда ярл только-только первый дом здесь поставил, так что я не с чужих слов пою. А весной в поход уйдет, до осени — и кого там будет убивать, неведомо. Только делает он это страшно, на частимеленькие рвет, голыми руками…

— Да разве можно так, руками-то? — Недоверчиво спросила Забава. — Это же не когти и не зубы…

— А вот гляди. — Бабка Маленя сбросила с одной ноги обутку из грубой кожи, с кряхтеньем нагнулась вперед.

И, сдернув короткий шерстяной носок, вытянула ногу.

Мерцающий огонек светильника, поставленного на полку у кровати, высветил корявую старушечью ступню, с узловатыми суставами. Мизинца на ноге не было. И у соседнего пальца половину словно откусили.

— Видишь? Это по мне колесо тележное проехалось. Еще когда я молодой была. Ты у колеса когти или клыки видела? То-то же… А мне мелкий палец тогда так размозжило, что он на одном лоскуте кожи повис. Да и на другом пальце сустав оторвало.

Она опять обулась, сказала, выпрямляясь:

— Если сила в руках немерянная, то косточку от косточки можно отщипнуть, ну как ломоть от пирога. Все от силищи зависит… а у нашего ярла, когда зверь в нем проснется, она огромная. Баб на кусочки так и рвет, так и рвет…

Забава задохнулась, глядя на нее округлившимися глазами. Бабка Маленя довольно кивнула. Глядишь, и поумнеет девка.

— Только не думай, что с тобой будет по-другому. Всем, значит, не свезло, а тебе свезет. И правильно, что сестрице не отвечаешь. Ей недолго осталось, самое большее, до лета. Там и утихнет. Живи тут пока, да радуйся, что не ты в хозяйской опочивальне. Вот весной ярл в поход уйдет — а оттуда, может, и не вернется. Глядишь, и выживешь. Только рубаху ему шить брось. Не человек он, зверь в человечьей шкуре, оборотень. И сила у него оттуда, и все остальное…

— Бабушка. — Непослушными губами сказала Забава. — А что ж ты раньше молчала?

Маленя вздохнула, потом сказала едва слышно:

— Не велено было. Если узнают, что проговорилась — тут же и убьют…

— Я никому не скажу. — Так же тихо пообещала Забава. — Ты не бойся. И спасибо, что сказала хоть теперь. Поздно уже, иди спать. И я тоже лягу.

Бабка поднялась, похромала к двери. На пороге оглянулась.

— Только смотри, Забавушка, без меня утром из дома не выходи. Кейлев, ярлов приспешник, ругаться будет, если не угляжу за тобой.

— Я не выйду. Покойной тебе ночи, бабка Маленя.

— И тебе, девонька…

Когда бабка вышла, Забава задула светильник и какое-то время сидела на кровати в полной темноте, не двигаясь. Плечи руками обхватила, ощутив вдруг, как зябко все-таки в домах у чужан.

Рядом на кровати лежало свернутое меховое покрывало — и можно было укрыться, согреться. Но рука не поднималась.

Теперь она знала, как умрет Красава. Страшно. Особой жалости у Забавы к ней не было — хоть это и нехорошо. Но такой смерти она никому не пожелала бы. Ни Красаве, ни тетке Насте, никому…

И не верить бабке Малене смысла не было. Если та и впрямь прожила здесь пять годков — значит, видела, знает.

Щенок, спавший в углу каморки на старой ветоши, принесенной для него бабкой Маленей, завозился во сне.

Забава еще немного посидела, глядя в пустоту, потом легла. Сон не шел.

Если все так, как сказала бабка Маленя, думала она, то Харальд-чужанин приберег меня на потом. Отсюда и забота, и шелка, и все остальное. Красаву, значит, сначала, а меня потом.

Ей стало страшно, и она уткнулась лицом в подушку — чтобы не слышно было, если вдруг зарыдает. Еще услышат, прибегут…

А бабку Маленю нельзя выдавать. Никто не должен понять, что теперь она знает все.

На короткий миг Забава даже пожалела, что бабка ей все рассказала. До этого мысль о том, что Харальд-чужанин бабий убивец, пугала, но как-то не сильно. С ней-то он всегда был добр…

Насколько мог, конечно. В конце концов, кто она для него? Так, рабыня, добыча. Но никто еще так не заботился о Забаве. Не бил, дарил подарки.

Гуся, почему-то вдруг вспомнилось ей, тоже откармливают, прежде чем зарезать. Не бил, дарил подарки…

Бежать? Куда? Бабку Маленю с собой не возьмешь, старовата она, чтобы в побег срываться. И поймать могут — а Харальд-чужанин обещал после такого еще троих баб убить. У нее на глазах.

Забава вздохнула, покрепче вцепилась в край подушки. И лежала дальше, глотая слезы, понемногу начавшие выступать на глазах. В голове метались обрывки мыслей — самых разных. О Красаве, о бабке Малене, о Ладоге…

Выходит, сестра, как бы плоха она не была, своей смертью сбережет ей несколько месяцев жизни. Забава вдруг горько улыбнулась. Скажи ей кто в Ладоге, что она будет жалеть Красаву — не поверила бы. А вот поди ж ты…

Уснула Забава только под утро.

И проснулась поздно. Когда она вышла, бабка Маленя уже сидела на нарах, молча, неподвижно. Смотрела в распахнутые двери рабского дома, откуда задувал прохладный ветерок и падал яркий свет — день сегодня выдался солнечный. Лицо у нее было тревожным.

Не так хочу, подумала вдруг Забава суматошно. Всю жизнь прожить, стать старой, больной — и каждого слова бояться, потому что за него могут убить. И как Красава не хочу — ходить, не зная, что смерть уж на подходе. Тряпкам радоваться, возможности кого-то обидеть.

А хочу любви, подумалось вдруг ей. Напоследок. Чтобы сердце билось от радости. Чтобы летать хотелось.

Если бы только Харальд-чужанин быстро убивал, а не так, как бабка рассказывала…

— Встала, девонька? — Суетливо сказала бабка Маленя, подхватываясь с нар. — Ну, пойдем на кухню. Поешь, молока попьешь… а то под глазами как золой намазано. Что, плохо спалось?

Сама спросила, а глаза отвела.

— Хорошо. — Негромко ответила Забава. — Пойдем, бабушка.

И тоже отвела глаза.

Один щенок был весел, и с лаем понесся на двор.

Харальд-чужанин был опять там, где Забава видела его все эти последние дни — перед большим домом. Отбивался здоровенным мечом, пока трое на него нападали. Крутился так, что и не разглядишь, здоровенной тенью с пегими косицами…

— Давай-ка с другой стороны мужиков обойдем. — Заботливо сказала бабка Маленя, беря Забаву за руку. — По другую сторону дома прогуляемся, и как раз к кухне выйдем…

Щенок тявкнул, соглашаясь с ней.

И буду я так ходить по задам и прятаться, пока Красаву не убьют — и не настанет мой черед, подумала Забава. Или если не убьют Харальда-чужанина.

При мысли о смерти Харальда-чужанина сердце в груди нехорошо екнуло.

Забава прикусила губу, подумала — зря все-таки бабка Маленя пообещала, что она выживет, если чужанин умрет. Нельзя так.

И даже если он погибнет, свободы Забаве все не видать. Домой не вернуться. Достанется она кому-то другому. И будет с ней то же, что и с бабкой Маленей — старость в рабском доме, вечный страх, что убьют. Если, конечно, сама раньше не помрет.

— Ты иди, бабушка. — Сказала Забава ласково, выдирая руку из слабой, узловатой ладони Малени. — Иди и не бойся. Все будет хорошо. Я просто схожу, с ярлом поздороваюсь. Сколько дней здесь живу, а ему ни разу так и не пожелала доброго дня…

— Ты в уме ли, девка? — Сорвавшимся голосом выдохнула Маленя.

И руки вперед выкинула, словно хотела поймать. Но Забава уже бежала по тропке, выложенной камнями.

К чужанину.

Визгливое потявкивание щенка приближалось быстро, как будто девчонка не шла, а бежала.

И бежала прямо к нему.

Первой мыслью, мелькнувшей у Харальда, было — опять к морю? Снова кидаться?

А второй мыслью — теперь-то из-за чего? Неужто из-за Кресив?

И красный туман вдруг вспух в уме. Харальд, разворачиваясь к бегущей девчонке, уже успел на долю мгновения представить, как он разделается с Кресив. Будет все, как было с другими до нее.

Он отшвырнул меч в развороте, чтобы не мешал ловить бегущую. И встал на пути у девчонки, расставив ноги, разводя в стороны ладони.

Та остановилась в двух шагах. Сказала что-то по-славянски, тяжело дыша…

Харальд уловил одно знакомое слово. Но только одно. И смысла всего сказанного уловить было невозможно.

Нашел взглядом старуху, которую приставили к Добаве — та, тяжело переваливаясь, уже бежала сюда. Встала, задыхаясь, за светловолосой, с побелевшим лицом ухватила ее за руку, дернула назад, словно желала увести.

Девчонка выдрала руку, снова что-то сказала, глядя Харальду в лицо. Смотрела она серьезно, торжественно, и со страхом, и с надеждой…

— Переведи. — Негромко приказал Харальд, удостоив старуху коротким взглядом.

Та всхлипнула, прижала трясущиеся руки к груди.

— Говорит, жалеет, что отказалась от твоего золота…

Золота просит, подумал Харальд, а сама стоит в платье, которое носят рабыни. Не в шелках, которые он ей подарил, и не в тряпках, оставшихся от Эйлин…

Он кивнул, распорядился негромко:

— Кейлева ко мне.

Один из воинов тут же рванулся к дальнему углу поместья, другой торопливо нагнулся, чтобы подобрать затупленный меч, отброшенный ярлом.

Харальд кивнул ему через плечо, указал взглядом на кладовую. Снова посмотрел на светловолосую. Отсюда в рабский дом она не пойдет. Но и на хозяйскую половину вести ее пока рано. Сначала нужно убрать оттуда Кресив…

Он задумался, глядя сверху вниз на Добаву, разглядывая ее всю — невысокую, залитую светом холодного северного солнца, игравшего в золотистых волосах.

За те несколько дней, что Харальд не видел девчонку вблизи, она успела похорошеть. Щеки округлились, на них заиграл румянец. Верхнее платье из грубой шерсти даже натянулось на груди…

Он вдруг подумал, что давно не ходил на лодке. Слишком давно. И хотелось смыть с кожи липкие, душные поцелуи Кресив, окунуться в холодную воду, оставляющую на коже соленый след.

А потом он посмотрит, как рассыплются по дну лодки волосы, горевшие сейчас на солнце сливочно-желтыми искрами. Дождется, пока ладонь девчонки не вскинется и не ляжет ему на плечо. Или на затылок…

— Ты. — Он глянул на старуху, стоявшую за Добавой с испуганным лицом. — На кухню. Пусть отправят на мою лодку еду на сутки. Где Кейлев?

— Он уже идет сюда, ярл. — Сказал один из воинов, почтительно державшихся в сторонке.

Седой викинг и впрямь бежал неторопливой трусцой по дорожке рядом с главным домом. Харальд дождался, пока тот встанет перед ним, задыхаясь от спешки. Распорядился:

— Кресив в рабский дом. Пусть заберет все ткани и меха, которые я подарил. Открой ей сундук с золотом, что стоит в моей опочивальне, пусть возьмет столько, сколько поместится в ладонях. Пришли рабынь. Когда я вернусь, в моих покоях не должно пахнуть этой бабой. Свежие покрывала туда… и пару мне в лодку. Я пройдусь вдоль берега.

— Ее охранять? — Быстро спросил Кейлев.

— Нет. — Нетерпеливо бросил Харальд. — Пошли людей, пусть то, что я подарил светловолосой, вернут на хозяйскую половину. И прибери куда-нибудь этого щенка, до моего возвращения.

Он развернулся, по пути подхватив руку девчонки — дрогнувшую и тут же утонувшую в его кулаке мелкой рыбкой. Здесь дела были закончены.

Ей пришлось бежать, чтобы успеть за ним, и Харальд, почувствовав, как девичья рука начинает выскальзывать из его ладони, поумерил шаг.

Щенок, снова затявкав, увязался следом. Кейлев за спиной рявкнул, призывая к себе рабынь. Тявканье перешло в поскуливание — кто-то подхватил щенка на руки.

Харальд шагал к обрыву над морем, уводя за собой Добаву. Туда, где расселина углублялась, переходя в лестницу.

Харальд-чужанин снова дернул ее за руку, потащил за собой. И Забава пошла, поначалу даже побежала. Увидела по пути бабку Маленю — та застыла у кухни, глядя на нее горестно, безмолвно.

Она ей улыбнулась.

Тащил чужанин к обрыву. По лестнице свел вниз, поставив ее между собой и каменным боком скалы. Потом, прошагав по гулким доскам причала, спрыгнул в лодку. Принял от набежавших баб какой-то короб, тюк меховой…

И махнул ей рукой, чтобы прыгала к нему.

Забава помедлила на дощатом краю, а потом подумала — не страшней же смерти? Шагнула вниз.

Харальд поймал на лету, переправил в нос лодки. Сам уселся на лавке, устроенной за мачтой, веслом оттолкнулся от причальной сваи.

И начал грести.

Забава зачарованно уставилась на скалу, нависавшую над заливом и теперь быстро уходившую назад. Из-за края обрыва быстро проглянули дома, вцепились клыкастыми пастями в голубое небо головы неведомых зверей на коньках крыш…

Пахло солью, кричали чайки, звучно и мерно ударяли по воде весла. Солнце играло в воде. Харальд-чужанин поглядывал на Забаву при каждом гребке. Невозмутимо поглядывал, с прищуром.

И голова у нее кружилась — от воздуха, солнца, простора. Полотнище залива, плескавшегося вокруг, сине-зеленого, в пенистых прошвах волн, уплывало назад.

А может, он меня прямо сейчас убьет, подумала вдруг Забава. И мне не радоваться, а горевать надо. Просто так из дома не увозят…

На мгновенье она испугалась — не смерти, но боли. Прикусила губу, нахмурилась, посмотрела на Харальда.

Тот ровно греб, поглядывая на нее. И на оборотня, зверя в человечьей шкуре, как его назвала бабка Маленя, не походил. Глаза только сияли начищенным серебром.

Сколько не гадай, подумала Забава, а не угадаешь. Она перегнулась через край лодки, глянула на пенный ус, вылезавший из-под борта. И гребет-то быстро, словно торопится куда-то…

Дома поместья смотрелись уже мелкими холмиками, посаженными на край далеких утесов. Впереди, в просвете между скалистыми берегами, совсем близко, колыхалась и переливалась под солнцем равнина громадного моря — бескрайнего, сливавшегося вдалеке с небом.

Плеск весел вдруг умолк. Забава оглянулась через плечо — Харальд, сидя на лавке, уложил весла вдоль борта. Встал, скинул рубаху и штаны. Спокойно, не стесняясь своей наготы. Поглядел искоса, уже отворачиваясь от нее в сторону — и по губам вроде как скользнула улыбка.

В следующее мгновенье чужанин, оттолкнувшись так, что лодка закачалась, прыгнул в воду. Ветерок швырнул брызги на Забаву, она удивилась — холодно же… а он купаться задумал?

Может, все-таки не сразу убьет?

Пегая голова чужанина не появлялась на поверхности слишком долго, и Забава ощутила беспокойство. Вскинулась, уцепившись за борт, склонилась над водой, тоже колыхнув лодку — но не так, как он, а мягко…

Харальд вынырнул из воды резко, змеей, с которой стекала вода. И как раз там, где Забава стояла. Глянул снизу, легко щелкнул ее по носу, пока она смотрела на него, приоткрыв рот. Потом фыркнул, отплевываясь, и снова ушел в воду — без всплеска, беззвучно.

На этот раз он пробыл под волнами не так долго. И когда вынырнул во второй раз, тут же ухватился за край борта возле кормового весла. Скользнул в лодку.

Отряхнулся под солнцем, небрежно согнал подхваченной рубахой воду с тела — и пошел к Забаве.

Она выпрямилась в покачнувшейся лодке, посмотрела на приближавшегося чужанина округлившимися глазами. Убьет? Не убьет?

Харальд молча вытянул из-за плеча у Забавы одну из кос, принялся расплетать. Ветер дунул — и волосы потекли у него между пальцев, разлетаясь по воздуху. Он расплел и вторую косу, шагнул еще ближе, замер вплотную к ней.

И запустил обе руки Забаве в волосы. Просеял пряди между пальцами, улыбнулся, чуть потянул, прихватив волосы под затылком, так, чтобы лицо запрокинула…

Поцеловал. Забава почувствовала ласку его языка — и начала вдруг понемногу верить, что не убьет.

Глупо ведь, счастливо подумала она. Ну и что, что целует? Других, небось, тоже целовал.

А сердце пело. И в пегих косицах солнце запуталось, и руки Харальда-чужанина, еще мокрые, теплом грели даже сквозь платье. Она робко прихватила их снизу, дотянулась до плеч. Тяжелые мышцы двинулись, руки стиснули ее еще сильнее…

И разжались. Харальд оставил ее на мгновенье, развернулся, подхватил сверток, уложенный у одного из бортов. Раскинул по дну лодки покрывало из толстой шерсти.

Поглядел на нее молча, стоя у его края. Склонил голову, блеснули исподлобья серебряные глаза…

— Холодно же. — Выдохнула Забава вслух.

А потом пошла, осторожно переступая по качающемуся дну лодки. Ежась под его взглядом — светлым, но уже не страшным. Села на покрывало, не зная, что делать дальше и чего ждать. Согнула коленки, зачем-то расправила на них платье.

Харальд опустился на колени рядом с ней. Голый, широкоплечий… и уже успевший обсохнуть на свежем морском ветру.

И не мерзнет же, молча удивилась Забава. От крепкого тела несло теплом, кожа слегка покраснела — но ни мурашек, ни зябкой дрожи у чужанина не было.

Харальд вдруг потянулся куда-то вбок, дернул к себе короткий меч, без которого она его ни разу не видела — разве что тогда, в бане. Выхватил из ножен.

И прихватил сверху, у ворота, ткань Забавиного платья и сорочицы. Повел клинком вниз — осторожно, все время держа свою ладонь между острием и ее телом. Распорол одежду до конца, отбросил оружие.

Забава задохнулась — и не только от прохлады — когда Харальд развел полы разрезанной одежды, обнажая ее тело. Потом просунул ладони под распоротую сорочицу, сжал ее плечи, надавил, заставляя лечь на непрестанно качавшееся дно лодки…

Добава легла, вздохнув так испуганно, словно собралась прыгнуть со скалы. Харальд навис над ней, опираясь на одну руку.

В синих глазах отражалось небо. Волосы расплескались по покрывалу, и сияли на солнце золотыми искрами. Хорошо. Именно то, чего он хотел.

Грудь у девчонки и впрямь налилась, однако для того, чтобы наполнить его ладонь, была по-прежнему маловата. Она зябла, белая кожа на груди и животе пошла мурашками. Но попыток прикрыться не делала. И смотрела на него так, словно видела первый раз в жизни, широко раскрытыми глазами…

Синяки с ног начали сходить, но на коленях и бедрах еще оставались бледно-желтые пятна.

По крайней мере, Кресив не пинала ее в последние дни, подумал Харальд. Это место в его плане было самым слабым. Он и сам не знал, что сделал бы, доложи Кейлев о чем-то подобном.

Розовые губы разошлись, и Харальд нагнулся, изгибаясь над ее телом. Поймал ртом слабый выдох. Пригладил своим языком ее язык, испуганно отдернувшийся…

И тут же стремительно накрыл собой. Ощутил холодные холмики грудей, озябшие под порывами морского ветра. Он передержал ее на ветру. Она непривычна к их краям…

И до него ей далеко.

Харальд подтянул с краев покрывало, укладывая его валиком возле тонкого тела под собой. Немного качнулся вниз.

Потом просунул руки под одежду. Гладил так медленно, как только мог — чтобы она запомнила каждый миг его ласки, каждое его прикосновение, медленно-тягучее. Желание билось в крови, туманя взгляд. Напрягшееся мужское копье давно уже упиралось в мягкий живот…

Но он упрямо дожидался, пока тело под ним не станет горячим. Ласкал, приминая небольшую грудь, раз за разом впиваясь поцелуями в мягкий розовый рот, приоткрывавшийся ему навстречу. Сам себя ловил на том, что движется все больше по-змеиному. Никогда Харальд не знал за собой такой гибкости. Таких стремительных, мягких движений.

И воздух из раздувшихся ноздрей вдруг начал выходить со звуком, все больше напоминавшим шипение…

Что-то непонятное, незнакомое нарождалось в нем — не кровавый туман, привычно уже застилавший разум время от времени, а нечто совсем другое.

Нарождалось, металось по телу обжигающими волнами, но не выходило наружу. В какой-то миг он поймал свое отражение в распахнутых синих глазах. То ли ему показалось, то ли нет — но над ним плыло сияние, радужным ореолом разлитое вокруг головы и плеч…

Показалось, наверно. Правда, на лице у Добавы удивление мешалось с восторгом — но может, ей просто нравились его ласки?

Сам бы он предпочел именно это. Непонятного и пугающего в его жизни хватало и без сияний.

Харальд развел женские колени только тогда, когда дыхание Добавы стало коротким, частым, а взгляд затуманился. Двинулся вперед и вверх…

Лодка качнулась под его первым рывком. И Добава, застонав, вцепилась в плечи. Вода в борта заплескалась чаще, напряженней. Уже не попадая в ритм волн.

Солнце пригревало спину, заставляя соль, засохшую на коже, осыпаться мелкой пылью.

И за короткое мгновение до того, как излиться в нее — в короткой вспышке, последнем, самом горячечном своем судорожном движении, Харальд опять поймал в ее глазах свое отражение.

Из синих глаз славянской девчонки глядел сын Ермунгарда. Сквозь человеческое лицо ясно проступала, накладываясь и просвечивая, морда змея. Пылала приглушенными темными отсветами, отпечатывалась на коже лица…

А сверху, защищая зверя в человечьей шкуре от синего неба, плыл круг радужного сияния.

Но остановить напор желания в его теле это уже не могло.

Значит, вот он кто. Зверь в человечьей шкуре. Харальд растянул губы в улыбке, похожей на оскал. Лодка качнулась от его последнего рывка, утробно шлепнула бортами по волнам.

Стон Добавы оборвался всхлипом. И он, едва отдышавшись, снова навис над ней.

Но она в ответ посмотрела так, как и положено глядеть женщине, побывавшей под мужчиной по доброй воле — затуманено, утомленно, изумленно, радостно…

И в ее глазах он опять отразился прежним Харальдом.

Оглавление

ГЛАВА 1. Город Ладога

ГЛАВА 2. Торжище в немецких землях

ГЛАВА 3. Замок Вайленсхофф

ГЛАВА 4. Город Ладога

ГЛАВА 5. На драккаре Свальда Огерсона

ГЛАВА 6. Полон

ГЛАВА 7. Побег

ГЛАВА 8.На берегу

ГЛАВА 9. В пути

ГЛАВА 10. Северные земли Нартвегра, имение Хааленсваге

ГЛАВА 11. На пиру

ГЛАВА 12. Второй побег

ГЛАВА 13. Возвращение в Хааленсваге

ГЛАВА 14. Сестры

ГЛАВА 15. И прошла неделя…