С сердцем не в ладу [Буало-Нарсежак] (fb2) читать онлайн

Буало-Нарсежак

Инженер слишком любил цифры

Глава 1

Ренардо поставил свой «дофин» за «симкой» Бельяра.

— Как вам нравится моя машина? — крикнул он.

Хлопнув дверцей, Бельяр одобрительно кивнул в ответ:

— Поздравляю, старина… Вид весьма внушительный.

— Я долго раздумывал, — сказал Ренардо. — Мне кажется, в черном есть какой-то шик. Особенно в сочетании с белым. Моей жене понравилась бордовая машина, но это, пожалуй, выглядело бы несколько эксцентрично.

Послюнив палец, он стер пятнышко на ветровом стекле, потом оглядел переулок, изнывающий от солнца.

— Согласитесь, что завод мог бы обзавестись гаражом, — проворчал он. — Такое солнце для машины — просто смерть… Да, кстати, что у вас новенького?

— Все в порядке, — сказал Бельяр. — Малыш уже прибавляет в весе.

— А мамаша?

— В добром здравии. Я только что привез их из клиники.

Бельяр толкнул калитку во двор. Ренардо, прежде чем войти, остановился и еще раз взглянул на свой сверкающий «дофин».

— Надо бы опустить стекла, — прошептал он.

В конце переулка струила свои воды Сена. Раскаленный воздух дрожал над шпилем Гранд-Жатт. Медленно тарахтел мотор на барже, и летний день вдруг показался каким-то грустным. Ренардо закрыл калитку. В конце зацементированной дорожки находился флигель, где работали инженеры.

— У нас, наверное, сдохнуть можно, — заметил Ренардо. — Как подумаешь, что в Америке везде кондиционеры…

Все окна флигеля, выходившие в сад, были закрыты. Белая стена излучала слепящий свет, ударявший в лицо.

— Когда в отпуск собираетесь? — спросил Бельяр.

— Недели через две… Жена хочет поехать в Португалию. А я предпочел бы испанское побережье.

— Счастливчик! — вздохнул Бельяр. — А мне придется торчать здесь.

Они дошли до угла флигеля. За ним вставали притихшие заводские корпуса. Работа начнется лишь через десять минут. У них еще было время. Под каштаном, который рос между заводом и флигелем, сидел Леживр и не спеша набивал трубку.

— Как дела, Леживр? — крикнул Ренардо.

— Ничего, только вот жара изматывает.

Он выставил вперед деревянную ногу, прямую и негнущуюся, словно оглобля. Оба инженера, вытирая пот со лба, остановились в тени, узкой полоской протянувшейся вдоль северной стены флигеля.

— Я вижу, Сорбье велел открыть все окна с этой стороны, — заметил Ренардо. — И то хорошо! Хотите сигарету?

Порывшись в кармане, он извлек инструкцию с техническими данными «дофина».

— Извините, — сказал он.

— Ясно, — пошутил Бельяр, — медовый месяц. Все мы прошли через это, старина.

Ренардо протянул ему пачку «Голуаз». День этот ничем не отличался от всех остальных. Через несколько минут явятся чертежники. У ворот раздастся вой сирены, и опоздавшие рабочие, подталкивая велосипеды, бегом заспешат мимо сторожа, папаши Баллю, который будет наблюдать за ними из застекленной будки, похожей на кабину стрелочника. Бельяр протянул зажигалку. Именно в этот момент послышался крик, как будто он вырвался вместе с пламенем зажигалки. Мужчины обернулись, они поняли, что крик донесся со второго этажа флигеля.

— Что там такое?

Снова раздался крик:

— Ко мне… На помощь…

— Да ведь это Сорбье, — сказал Ренардо.

Леживр с трудом встал, деревянная скамья заскрипела. Все было до неправдоподобия реально. Вдалеке тарахтел мотор, а на заводском дворе вдруг завыла сирена. Три коротких гудка, возвещавших начало работы после перерыва. Первым опомнился Ренардо. Дверь находилась всего в нескольких шагах. Он был уже около нее, когда раздался выстрел, в сухом, раскаленном воздухе звук ударился о заводскую стену и эхом отозвался два или три раза вдали.

— Скорее! — крикнул Бельяр.

Он вбежал в зал чертежников сразу за Ренардо. В огромной комнате с широкими окнами было пусто: ряды чертежных досок, на вешалках — белые халаты. В глубине — лестница, ведущая на второй этаж. Ренардо, более тучный, чем Бельяр, задохнувшись, отстал.

— Осторожнее! — крикнул он. — У него оружие!

«У него оружие… У него оружие…» — звучало в ушах у бегущего Бельяра.

Он взбежал по ступенькам. Ренардо поднимался следом за ним, продолжая выкрикивать предостережения, которых Бельяр уже не слышал. Вот и площадка. Удар ногой в дверь. Распахнувшись, она стукнулась о стенку. Перед Бельяром — вторая дверь, ведущая в его собственный кабинет. Он останавливается в нерешительности. Ренардо догоняет его. Он тяжело дышит.

— Я войду первым, — говорит Бельяр.

Он резко толкает дверь, теперь просматривается большая часть его кабинета: металлический письменный стол, светло-зеленые ящики картотеки, легкие алюминиевые стулья. Бельяр делает шаг, другой, останавливается. Ренардо шепчет:

— Он мертв.

На пороге следующего кабинета ничком, уткнувшись лицом в ковер, с поджатыми под себя руками лежит главный инженер. Ковер постепенно становится красным. Бельяр протягивает руку, чтобы помешать Ренардо приблизиться. Он оглядывается по сторонам. Стрижи летают перед открытым окном с пронзительными криками, слышно, как они со свистом рассекают крыльями воздух.

— Конечно, он мертв, — повторяет Ренардо.

В кабинете Сорбье ни шороха, ни звука. Инженеры проходят через кабинет Бельяра. Ковер приглушает их шаги. Не без опаски, Ренардо наклоняется над телом, заглядывает в соседний кабинет.

— Никого, — говорит он с озадаченным видом.

Он переступает через Сорбье и отваживается войти в кабинет, в то время как Бельяр склоняется над своим шефом. Ренардо спешит к окну. Внизу Леживр, покачиваясь на своей деревянной ноге, ждет, вытянув шею.

— Вы никого не видели? — спрашивает Ренардо.

— Никого.

Ренардо, обескураженный, свешивается из окна. Гравий искрится в лучах солнца. Под белым от зноя небом листва каштана как лакированная, вся в солнечных бликах. Приподняв фуражку, Леживр чешет в затылке.

— Оставайтесь на месте! — кричит Ренардо.

Он оборачивается и видит сейф.

— Боже, цилиндр!

Сейф в глубине кабинета полураскрыт. Стенки такие толстые, что внутреннее отделение кажется маленьким. Ренардо кидается к сейфу, проводит рукой по пустой полке, не отдавая себе отчета, до какой степени бессмыслен этот жест. Он отступает, оттягивая двумя пальцами воротник рубашки. Он задыхается. Ну-ну, спокойствие, спокойствие! Главное — не впадать в отчаяние! Кровь громко стучит в висках. Нельзя же терять голову из-за того, что… из-за того…

— Бельяр!

Инженер, стоявший на коленях возле убитого, поднимает голову. Словно очнувшись, он хватается за ручку двери и, шатаясь, поднимается. Ренардо уже овладел собой. Он тащит Бельяра за руку, показывает ему сейф, потом бросается к окну.

— Леживр… Никого не впускайте…

Он смотрит на часы. Три минуты третьего. Невероятно! Ему казалось, будто все, только что пережитое, длилось долго, бесконечно долго. Что предпринять?.. Он и сам толком не знает. Он думает о своем «дофине», там, на улице, потом о Сорбье, который лежит не шевелясь, мертвый — об этом можно догадаться по особой распластанности тела, по торжественной, ужасной неподвижности. Бельяр смотрит на сейф, затем подносит руки к лицу, словно собирается молиться. Однако он просто трет щеки, веки, тоже пытаясь прийти в себя. Потом оборачивается к Ренардо.

— А где же убийца? — спрашивает он.

— Я никого не видел, — отвечает Ренардо. И тотчас поправляет себя слегка дрожащим голосом: — Никого не было.

Оба оглядывают такие знакомые комнаты, обстановку, которую они видят каждый день, привычные предметы; на секунду они перестают их узнавать. Они чувствуют себя здесь чужими. Вздрогнув, Бельяр подбегает к окну. Леживр по-прежнему стоит внизу.

— Леживр, вы никого не видели?

— Ни единой души. — говорит Леживр. — Что случилось?

— Да вот Сорбье… Мы вам потом объясним… Предупредите всех служащих. Произошел несчастный случай. Сюда никого не пускать.

Он возвращается к Ренардо, который раздумывает, засунув руки в карманы и опустив голову.

— Надо позвонить патрону.

— Да… но он придет не раньше чем через четверть часа, — заметил Ренардо. — Лучше позвать доктора.

— Бесполезно. Я повидал на своем веку мертвых… поверьте мне, все кончено.

Шарканье ног внизу возвестило о том, что пришли чертежники. Затем донеслось какое-то шушуканье. И наконец — раздраженный голос Леживра:

— Да говорят вам, нельзя!

Бельяр и Ренардо помолчали еще некоторое время, не решаясь взглянуть друг на друга. Наконец Ренардо не выдержал:

— Вы никого не заметили в чертежном зале?

Вопрос был заведомо глупым. Он прекрасно знал, что там было пусто, голо, все, как на ладони. Хотя нет, а халаты на вешалках? Но между халатами и полом он сам видел белую стену, гладкую, чистую. Дальше лестница, вестибюль…

— Ни единого уголка, где можно было бы спрятаться, — снова заговорил Ренардо. — Ни у вас в кабинете, ни здесь…

Широким жестом он обвел рукой стены, покрытые эмалевой краской, самую необходимую мебель — ничего лишнего. На память ему пришла фраза Сорбье: «Все здесь должно быть строго функционально». Он обожал это слово… нет, отсюда никто не выходил. Оставались только открытые окна на северной стороне. Но во дворе стоял Леживр.

Завод постепенно оживает. Люди внизу волнуются. Видно, пронесся слух о том, что случилось.

— Сейф не взломан, — снова говорит Ренардо и пожимает плечами, настолько глупо его замечание. Впрочем, любая мысль кажется сейчас нелепой. Просто не осмеливаешься ни о чем больше думать. А между тем мысли рождаются одна за другой, и с каждой новой мыслью все нарастает чувство беспокойства, тревоги.

— Двадцатикилограммовый цилиндр! — шепчет Бельяр. — Двадцать кило — это не пустяк! Сломя голову с таким тяжелым предметом не побежишь.

Да еще с каким предметом! От которого весь Курбевуа может взлететь на воздух, если…

Ренардо опускается в кресло Сорбье. Он мертвенно-бледен.

— Что мы можем сделать? — спрашивает Бельяр.

Ренардо разводит руками, трясет головой. Может быть, следует закрыть все выходы с завода, обшарить все вокруг? Хотя здесь ведь тоже все двери были закрыты. И никакой лазейки. Только начинаешь логически рассуждать, оказываешься в тупике.

— Делать нечего, — говорит Ренардо. — Я звоню. А там видно будет.

Он набирает коммутатор, просит соединить его с господином Оберте.

— Как только он приедет, попросите его зайти во флигель. Дело срочное. Чрезвычайно срочное.

Он вешает трубку, хочет закрыть окно, так как внизу, во дворе, собралась небольшая группа беззаботно болтающих людей.

— Нет, — останавливает его Бельяр. — Трогать ничего не надо. Из-за полиции.

И верно. Явится полиция. Ренардо вытирает вспотевший лоб. Только бы не задержали его отпуск! Взгляд его останавливается на убитом, он не может оторвать от него глаз… Сорбье одет как обычно: фланелевые брюки, темно-синий пиджак, мокасины.

— Вот черт! — восклицает Ренардо. — Гильза… рядом с картотекой!

Бельяр оборачивается, поднимает маленький блестящий цилиндрик, разглядывает его, держа на ладони, потом кладет на письменный стол… Вот все, что оставил убийца!

Но Ренардо, который не может усидеть на месте, начинает обшаривать обе комнаты. Это минутное дело. У Бельяра всю стену напротив окна занимают металлические ящики картотеки, стол и в левом углу — рабочее кресло, рядом кресло побольше с пепельницей на металлическом стержне, предназначенное для посетителей. Вот и все. Никаких закоулков. У Сорбье мебель точно такая же, но кресло всего одно, ибо Сорбье никого не принимал. Людей, которые хотели с ним побеседовать, он делил на две категории: мелкая сошка и крупные «шишки». Мелкая сошка — это для Бельяра. А «шишки» — для Оберте… Одни и те же образы возникают в памяти обоих инженеров. Они вновь видят Сорбье живым. Впрочем, шуму от него было не больше, чем от мертвого. Он молча вышагивал, низко опустив голову, заложив руку за спину, и при этом постоянно потирал большой и указательный пальцы, словно перебирал купюры, отсчитывал монеты. Когда к нему стучались, ответа приходилось ждать долго… Если кто-нибудь входил в кабинет, он неизменно встречал посетителя удивленным и недовольным взглядом.

— В чем дело… Говорите быстрее…

Выслушивал, слегка склонив голову, делал какие-то пометки на уголке бювара, листок постепенно покрывался таинственными знаками, именами, цифрами, подобно стене в телефонной будке. Кивком головы он отпускал вас и снова начинал ходить по комнате. Ренардо ворчал:

— Что за странная манера работать у этого человека!

Но обычно все сходились на том, что один из самых блестящих выпускников Политехнической школы не может вести себя как заурядный человек. Порой над ним посмеивались. Сорбье приписывали необычайную рассеянность. Рассказывали, будто однажды вечером, выйдя из театра, он вместо красавицы мадам Сорбье по ошибке подхватил и привез домой весьма покладистую незнакомку. «Что вы хотите? Цифры! — объяснил Ренардо. — Попробуйте вскрыть его череп, и вы обнаружите там одни цифры!» Но тут же добавлял, питая глубочайшее уважение к своему шефу: «Но, что там ни говори, это настоящий ас!»

Шум голосов во дворе внезапно затих.

—  Вот и босс, — прошептал Ренардо.

Бельяр раздраженно отошел в сторону. Он терпеть не мог этих пристрастий Ренардо, его замашки бизнесмена. Не нравилось ему и напускное добродушие Оберте, его подчеркнуто оживленное обращение с рабочими. Настоящим-то шефом был Сорбье! Оберте медленно поднимался по лестнице. Ренардо вышел ему навстречу, вполголоса рассказал о случившемся.

— Что? Это невозможно!

Оберте входит, останавливается, глаза его прикованы к распростертому телу. Он тоже с первого взгляда понимает, что Сорбье мертв.

— Его убили почти что на наших глазах, — говорит Ренардо. — Но мы так никого и не обнаружили.

— Как же так?.. Как же так?.. — повторяет директор.

— И цилиндр исчез, — добавляет Ренардо.

Оберте смотрит на Бельяра, вероятно, ждет уточнений.

— Совершенно верно, — подтверждает Бельяр. Оберте в полном замешательстве аккуратно стягивает перчатки, бросает их в шляпу и кладет ее на кресло.

— Разразится страшный скандал, — шепчет он. Бельяр и Ренардо обмениваются понимающими взглядами. Они ждали этого слова.

Сделав над собой усилие, директор подходит к убитому. Ковер соломенного цвета медленно темнеет вокруг Сорбье. Ренардо коротко и четко перечисляет события. Оберте быстро кивает головой. Он овладел собой. Он привык к трудным ситуациям и сложным проблемам.

— Ясно, он ушел через окно, — говорит Оберте.

— Нет, — возражает Ренардо. — Внизу стоял Леживр. Он никого не видел.

Директор снова смотрит на Бельяра.

— Верно, — произносит Бельяр.

Оберте, перешагнув через тело, проходит в кабинет Сорбье, разглядывает окно, потом сейф. Он повторяет все то, что проделали двадцать минут назад они сами. Даже, как они, проводит по глазам и щекам своей мясистой, с массивным перстнем рукой.

— Подведем итоги, — говорит он. — Здесь, во флигеле, убийце спрятаться негде. С другой стороны, он не мог уйти ни через дверь, ни через окно… Что за чепуху вы мне тут несете?

А между тем Сорбье убит и открытый сейф пуст. Ключи еще торчат в замочной скважине, они принадлежали убитому.

— Вы понимаете, что это означает? — снова произносит Оберте. — Если убийца, на наше несчастье, заинтересуется цилиндром, захочет узнать, что там внутри...

Он опускается в кресло Сорбье. Оберте знает, что теперь все зависит от него, от его находчивости. Он протягивает руку к телефону.

— Ренардо, спуститесь вниз и прикажите очистить двор. Что же касается Сорбье, сошлитесь на несчастный случай. Незачем сеять панику среди персонала… Тем более что преступник, по всей вероятности, еще скрывается на заводе, возможно даже, он собирается в первую очередь уничтожить завод…

Бельяр и Ренардо безмолвствуют. У Ренардо лоб блестит от пота, но он вполне владеет собой и удаляется твердым шагом. Оберте снимает трубку, поворачивается к Бельяру:

— Пожалуй, вряд ли стоит обращаться в комиссариат. Дело слишком серьезное. Я сообщу обо всем шефу уголовной полиции.

Он раздумывает.

— Полиция или служба безопасности, что лучше? Точность и дерзость, с которой нанесен удар… Вы догадываетесь, Бельяр, что это означает?.. Это шпионаж.

— В таком случае, — отвечает Бельяр, — непосредственной опасности нет. Шпион, если речь и в самом деле идет о шпионе, просто спрячет цилиндр в надежном месте.

— Возможно, — соглашается директор.

Он тихонько постукивает телефонной трубкой по своей широкой ладони, не зная, какой из многочисленных версий отдать предпочтение.

— Мне кажется, лучше всего обратиться в уголовную полицию, — говорит Бельяр. — Я хорошо знаю комиссара Марея. Мы вместе воевали, вместе бежали из плена… — К тому же Марей был хорошо знаком с Сорбье…

— Превосходно!

Оберте звонит в уголовную полицию, спрашивает начальника и, так как Бельяр собирается уходить, удерживает его за руку. Бельяр слушает и невольно восхищается лаконичностью и точностью Оберте. Не прошло и пяти минут, как он здесь появился, а уже во все вник и обдумал все возможные последствия.

— С минуты на минуту мы можем взлететь на воздух, — разъясняет он. — Я прикажу негласно обыскать завод, но мы, конечно, ничего не найдем. Человек этот либо уже скрылся, либо, если почувствует опасность, откроет цилиндр… Других вариантов я не вижу… Что?.. Нет, господин начальник, даю вам слово, я ничего не выдумываю. Это не в моих правилах… Не могли бы вы прислать нам комиссара Марея? Он хорошо знал жертву… Спасибо.

Оберте вешает трубку и на мгновение закрывает глаза.

— Я сам во всем виноват, — тихо произносит он.

— Но простите… — пытается вмешаться Бельяр.

— Да, во всем. Я имел слабость уступить Сорбье. Два других цилиндра находятся в руках соответствующих служб. На заводе не следовало ничего хранить. Для нас, Бельяр, война все еще продолжается. А мы часто об этом забываем. Сорбье открыл катализатор, изобрел систему замедленного действия. Мне трудно было заставить его следовать общим правилам, тем более что он работал над усовершенствованием своего изобретения… А кроме того, вы же знаете, какой он был обидчивый!

Они взглянули на убитого. Бедняга Сорбье, всегда такой корректный, невозмутимый, и вот теперь он лежит на полу, утопая в собственной крови!

— Были приняты все меры предосторожности, — оправдывается Бельяр. — Один ключ от сейфа держал у себя Сорбье, другой был у вас. Ночью флигель охранялся.

— И тем не менее это ничему не помешало, — говорит Оберте. — Всегда надо быть готовым к тому, что найдется упорный противник, который сумеет преодолеть все принятые меры предосторожности. Вот вам доказательство!.. И уж куда дальше: он воспользовался ключом самого Сорбье.

Оберте умолк, провел пальцем по губам.

— Но вот чего я никак не могу понять… Сколько времени прошло с того момента, когда раздался выстрел, до того, как вы вошли?

— Наверняка не больше минуты… Вы хотите сказать, что если преступник убил Сорбье с целью завладеть его ключами, то у него не было времени открыть сейф?

— Вот именно.

— Значит, остается предположить, что сейф уже был открыт, и в этом нет ничего удивительного.

— Пожалуй, это вероятнее всего.

Оберте встает, подходит к окну. Двор опустел. Леживра и того нет. Только воробьи копошатся в пыли под каштаном. Небо стало сероватым. Оберте снова подходит к телефону, вызывает своего секретаря.

— Это вы, Кассан?.. Так… Вы один?.. Прекрасно… Только что убили Сорбье… Да, именно так, убили… Но это еще не все, выслушайте меня. Похищен цилиндр… Немедленно предупредите охрану. Тщательно проверьте весь персонал… И главное — время прихода. Проверить всех без исключения…. составьте список отсутствующих… Расспросите Баллю… Все кругом обыскать… Преступник мог спрятаться… Пусть сразу же стреляют во всякого постороннего на территории завода… я все беру на себя… Понимаете, что я имею в виду, когда говорю «сразу же»? Если у этого человека вид подозрительный… Ну, скажем, слишком уж проворный, что ли! Действуйте осмотрительно. Без паники.

Он бросает трубку. Влетает муха и жужжит над трупом. Бельяр отгоняет ее, размахивая рукой. Оберте машинально достает из пачки сигарету, потом раздраженно сует ее обратно.

— Все как во сне, Бельяр! — восклицает он. — Как во сне! Ну, между нами говоря, откуда мог проникнуть сюда этот самый преступник?

— Из переулка, — отвечает Бельяр. — Как мы с Ренардо. Как все те, кто не обязан отмечаться.

— Но тогда Леживр заметил бы, как он вошел.

— Леживр мог находиться где-нибудь еще. Например, у проходной завода. Это как раз легко уточнить. Впрочем, если бы он кого-нибудь видел, то уже сказал бы нам.

Оберте не в силах больше выносить этой тишины, этого ожидания. Он привык действовать, подчинять события своей воле. И вот теперь в бессилии слоняется меж четырех стен, поставивших перед ним задачу, исходных данных которой он впервые в жизни не может уяснить. Хотя считать на этом заводе умеют все. Здесь царит особая атмосфера чертежей, диаграмм, всевозможных графиков и уравнений. А когда мозг человека не в силах справиться с цифрами, на помощь ему приходят машины, с головокружительной быстротой разрешают они тайну материи, переводят ее секреты на простой язык формул, доступный на заводе каждому. Но тут…

— Он не мог уйти! — взрывается Оберте.

— Да, — подтверждает Бельяр. — И все-таки он исчез.

— Вы не заметили… ну, не знаю… какой-нибудь силуэт, тень?.. Хоть что-нибудь…

— Ничего.

— И ничего не слышали?

— Сорбье позвал на помощь, потом послышался выстрел. Вот и все.

Патрон возвращается в кабинет Бельяра, кружит по комнате, открывает дверь в вестибюль, снова закрывает ее, проводит рукой по рядам ящиков с картотекой.

— А в чертежном зале? — спрашивает он.

— Никого не было… К тому же Леживр стоял снаружи, у самой двери… а другого выхода нет.

— Невероятно, — ворчит Оберте. — Ведь вам известно, сколько весил цилиндр!

— Двадцать килограммов.

— Вот именно, двадцать. Вы могли бы удрать со свертком в двадцать килограммов?

— Я бы недалеко ушел, — говорит Бельяр.

— И я тоже. А ведь я не дохляк какой-нибудь.

Резко звонит телефон, от неожиданности они сжимают кулаки. Оберте подбегает, хватает трубку.

— Да… Директор слушает. Проводите его сюда.

Заметив вопросительный взгляд Бельяра, он объясняет:

— Это ваш друг… Боюсь только, что и он окажется не умнее нас!

Глава 2

Марей на первый взгляд и в самом деле казался не умнее директора, плотный, сангвинического склада, лысый, с голубыми в еле заметных красных прожилках глазами, с веселым выражением лица. Но его тонкий насмешливый рот, складка, идущая от носа, неожиданно выдавали скрывавшуюся под этой приветливой маской истинную натуру комиссара, без сомнения, страстную и сильную. На нем был плохо сшитый габардиновый костюм. Пояс скрутился валиком вокруг плетеного кожаного ремня. На лацкане пиджака, в петлице, множество тоненьких выгоревших орденских ленточек.

— Марей, — произнес он, протягивая руку.

Увидев труп, он на секунду замер. А директор уже пустился в объяснения.

— Простите, — прервал его комиссар. — Здесь ни к чему не притрагивались?

— Только к телефону.

Марей наклонился над убитым, перевернул его на спину. Рука Сорбье безвольно упала на ковер, другой он все еще зажимал небольшую кровоточащую рану на животе.

— Бедняга Сорбье! — произнес Марей. — Насколько мне известно, это самое страшное ранение. К счастью, он не долго мучился.

Он выпрямился, вытирая покрытую капельками пота лысину.

— Итак… Мне говорили о неком фантастическом исчезновении. Что произошло?.. Вы не возражаете?

Он достал из кармана пачку «Голуаз» и уселся на краешек письменного стола Бельяра, небрежно покачивая ногой, и сразу же будто что-то изменилось в атмосфере, царившей в комнате. Появилась какая-то надежда, словно к постели больного пришел наконец врач и можно переложить ответственность на его плечи.

— Все очень просто… — начал Оберте.

Марей слушал, а глаза его тем временем изучали комнату, иногда он сплевывал крошки табака, приговаривая: «Понимаю… понимаю…» Когда же директор кончил свой рассказ, он разразился беззвучным смехом, от которого сотрясались его плечи.

— Что за детские сказки!

— Но простите… — попробовал возразить озадаченный Оберте.

— Знаете ли, — прервал его Марей, — я вышел из этого возраста.

Марей не стал уточнять свою мысль, но было ясно, что такими штучками с толку его не собьешь.

— Подведем итоги, — сказал он. — Убийца проник сюда во время обеденного перерыва… Давайте уточним… Без десяти два он здесь. Леживр, который находится во дворе, закрывает ему путь к отступлению. Он убивает Сорбье. Тут же вбегают мой друг Бельяр и господин Ренардо. Здесь никого уже нет, а цилиндр весом в двадцать килограммов исчез… Вопрос: каким путем удалось скрыться убийце?

— Именно так, — подтвердил Оберте.

— Как раз это меня и тревожит, — заметил Марей. — Потому что задача, поставленная таким образом, практически неразрешима, скорее всего, она неправильно поставлена.

— Уверяю тебя… — вмешался Бельяр.

— Минуточку, мой дорогой Роже, — прервал его комиссар. — У нас еще будет время решить эту задачу. Но прежде всего необходимо установить факты. Могу я расположиться в соседнем кабинете? — Он указал на кабинет Сорбье.

— Прошу вас, — сказал Оберте. — Я отдам необходимые распоряжения. Чувствуйте себя как дома.

— Благодарю вас.

— На всякий случай я приказал обыскать завод. В настоящий момент охрана осматривает все здания. В самое ближайшее время поступят донесения…

— Превосходно.

И на лице директора, словно у примерного ученика, промелькнула довольная улыбка. Марей бросил сигарету в пустую корзинку для бумаг и снова подошел к убитому.

— Каждого свидетеля я допрошу в отдельности. А мои люди тем временем займутся телом, отпечатками пальцев… в общем, обычная процедура! Я был бы счастлив, если бы вы, господин директор, остались здесь. А ты, Роже, сходи, пожалуйста, за Леживром, а сам подожди внизу, хорошо?

Он смягчил властный тон распоряжения улыбкой. Бельяр метнул в сторону Оберте взгляд, означавший: «Ага! Что я вам говорил? С ним дело пойдет!»

Перед тем как выйти из комнаты, он показал комиссару гильзу.

— Мы нашли ее у картотеки.

И быстрыми шагами удалился.

— Калибр 6,35, — определил Марей.

Он положил гильзу в карман и остановился возле убитого.

— Печально! — тихо произнес он. — Пожалуй, он был самым умным из всех, кого мне довелось знать… И такой добрый, хотя со стороны казалось, будто он весь ушел в свои цифры.

— Точно, — подтвердил Оберте.

— Я не был с ним близок, — продолжал Марей, — но всегда им восхищался. Мы встречались у друзей, страстных любителей бриджа. Стоит ли говорить, что он всех нас обыгрывал, даже такого аса, как Бельяр.

Марей опустился на одно колено и с неожиданной нежностью коснулся пальцами век покойного, закрыл их, потом, словно дав Сорбье какое-то обещание, сжал его плечо.

— Я сразу же решил, что здесь замешан шпион, — сказал Оберте.

— Да… Конечно.

Ясно было, что Марей думает о чем-то другом. Он изучал карманы Сорбье, бросая на ковер рядом с собой мелкие монеты, зажигалку, автобусные билеты, начатую пачку «Житан», носовой платок, ручку. Он открыл бумажник — двадцать одна тысяча франков, водительские права, техталон с налоговой квитанцией и фотография.

— Госпожа Сорбье, — сказал комиссар.

— Я с ней знаком, — заметил Оберте.

Они склонились над квадратиком тонкого картона. Это была фотография, сделанная для удостоверения личности в «фотоминутке», но даже она не могла скрыть удивительной красоты молодой женщины.

— Она, кажется, датчанка? — спросил Оберте.

— Нет, шведка. Дочь судовладельца. Ей двадцать восемь лет.

Улыбающееся гладкое лицо, светлые волосы зачесаны назад и уложены короной вокруг головы. Прозрачные глаза мечтательно смотрят вдаль.

— Он называл ее Девушка с Льняными Волосами, — сказал Марей. — Я знаю об этом от Бельяра, он у них часто бывал… Линда, Девушка с Льняными Волосами… Несчастная! Когда она узнает…

Марей собрал содержимое карманов в носовой платок и положил на письменный стол.

— Ну что ж, начнем, — молвил он.

Марей прошел мимо Оберте в кабинет Сорбье, выглянул в окно и подал знак своим людям подняться. Небо заволокло тучами. На западе, точно горы в сиреневом ореоле, громоздились облака; от пота пощипывало кожу. Марей обернулся, издали взглянул на сейф, потом быстро прикинул расстояние от подоконника до земли. Около двух с половиной метров. Прекрасно. Он выдвинул ящики письменного стола, увидел папки, сложенные со свойственной Сорбье методичной аккуратностью.

— Так-так…

В корзинке для бумаг лежал слегка помятый конверт. Марей взял его двумя пальцами в том месте, где были наклеены марки. На конверте значилось: «Господину Жоржу Сорбье, главному инженеру. Генеральная компания по производству проперголя, Курбевуа». Обратного адреса не было.

— Письмо заказное, — отметил комиссар. — Отправлено вчера вечером из Парижа. В котором часу приходит почта?

— Обычная почта — в девять и в четыре. Ее разносит служащий, но заказное письмо требует расписки, значит, почтальон приходил сам. Вероятно, между одиннадцатью и двенадцатью часами. Это легко проверить.

— Письмо исчезло, — сказал Марей. — Его нет ни в бумажнике, ни в карманах Сорбье.

Он сунул конверт себе в карман, дружески взял директора под руку и показал на сейф.

— А теперь расскажите мне о краже. Я уже знаю в общих чертах, что похищенный предмет весьма опасен. Уточните, о чем идет речь.

— Вы в курсе ядерных исследований? — спросил Оберте.

— Откровенно говоря, нет. Как и все, я изучал элементарную математику. Вместе со всеми я читал научно-популярные статьи. Но что касается протонов, нейтронов, электронов, мезонов… тут я профан.

— И тем не менее вы это легко поймете, — сказал Оберте. — Прежде всего несколько слов о самом заводе… Мы работаем над проперголем… Это вещество используется в ракетных двигателях. Дело в том, что обычное ракетное топливо предназначено для больших ракет…

— Я видел кое-что в кино, — перебил его Марей. — Продолжайте, я вас слушаю.

— Поэтому во всем мире проводились исследования в области использования атомного топлива, — продолжал Оберте. — Но главная трудность в настоящее время состоит в том, чтобы взять под контроль ядерную реакцию, освобождать атомную энергию постепенно. Сорбье же в результате секретных изысканий совсем недавно изобрел новую форму кумулятивного заряда. Его изобретение — это своего рода линза, зеркало, которое до такой степени концентрирует силу обычного взрыва, что ядерная энергия высвобождается благодаря весьма незначительному количеству обогащенного урана, несоизмеримо меньшему, чем в атомной бомбе.

— Понимаю. И похищенный предмет — это…

— Модель кумулятивного заряда Сорбье вместе с необходимым количеством обогащенного урана.

— Дальше. Это не по моей части.

— Подождите!.. Аппарат покрыт слоем свинца и снабжен двойным завинчивающимся колпачком, наподобие термоса. Если вы отвинтите первый колпачок, цилиндр начнет испускать радиоактивные лучи. Но если, по несчастью, вы, не приняв специальных мер предосторожности, отвинтите и второй, все вокруг взлетит на воздух, так как замедлитель не сработает.

Далекий удар грома заставил обоих мужчин вздрогнуть. Они прислушивались к его глухим раскатам, от которых дрожали стекла в окне. В это время зазвонил телефон. Оберте нервно схватил трубку.

— Алло… да… Хорошо… продолжайте поиски. Спасибо.

Он повесил трубку.

— Разумеется, они ничего не нашли, — сказал он. — На чем я остановился?

— Вы объясняли мне, что цилиндр — это все равно что бомба.

— Ах да… Все взлетит на воздух…

Люди Марея работали в кабинете Бельяра. Один из них что-то измерял, чертил мелом на ковре контуры тела. Сверкали вспышки, щелкали затворы фотоаппаратов.

— Вы полагаете, взрыв будет мощным? — спросил Марей.

— Мощным? Не то слово. Он уничтожит целый квартал, и половина Парижа будет заражена радиоактивностью по меньшей мере лет на десять. Вся подземная сеть метро окажется засыпанной… И это лишь приблизительные масштабы бедствия, я держусь в рамках самого очевидного.

— Черт побери!

— Можно войти, патрон? — спросил инспектор.

— Давайте, — сказал комиссар.

Вместе с Оберте он подошел к сейфу, а специалист по отпечаткам сыпал тем временем свой порошок на мебель, оконную раму. Сорбье унесли. Марей изучал замок в сейфе.

— Замок с секретом, — пояснил Оберте. — Не представляю, каким образом убийца мог справиться с ним в такое короткое время…

— Фред, — сказал комиссар, — посмотрите, нет ли отпечатков вокруг замка и на ключах.

Нахмурив лоб и засунув руки в карманы, он взвешивал истинные масштабы загадочного происшествия.

— Вот о чем я подумал, — тихо проговорил он, — у вас есть счетчики радиоактивности?

— Конечно.

— Пусть придут сюда с этими счетчиками. Предположим, что цилиндр по той или иной причине был открыт, что один колпачок был отвинчен. У нас появится след, вполне отчетливый след.

— Вы отдаете себе отчет в той опасности, которая…

— А для чего же мы здесь? — сказал Марей. — Боюсь только, что дело это действительно вне нашей компетенции… Не можете ли вы мне сказать, почему Сорбье хранил этот цилиндр здесь?

— Ведь это его изобретение. А — кроме того, он работал над его усовершенствованием.

— Понимаю. Однако не проводил же он опытов в своем кабинете? Полагаю, он занимался этим в лаборатории?

— Разумеется. Но он хотел иметь цилиндр под рукой. К тому же в сейфе цилиндр был в большей безопасности, чем в лаборатории… По крайней мере, мы так считали… Необходимо, впрочем, внести одно уточнение: по ночам флигель охранялся. Днем же здесь работают инженеры и чертежники. С двенадцати до двух, когда в здании никого нет, у входа внизу стоят два охранника. Таким образом, флигель находится под постоянным наблюдением.

— А сегодня что же?..

— И сегодня, как обычно. Но иногда Сорбье оставался на эти два часа у себя в кабинете. Он отпускал охранников, потому что не выносил их болтовни, постоянных хождений… Вы же знали его.

— Понятно. Характер у него был нелегкий.

— В таких случаях Леживр приносил ему из столовой чего-нибудь перекусить.

— А где вообще помещается этот Леживр?

— Он живет в сторожке в конце сада. Так что он может наблюдать за всеми, кто входит со стороны переулка.

— Очень хорошо, — вздохнул Марей.

Он тронул инспектора за рукав.

— Где найдены отпечатки?

— Везде понемногу.

— Кто здесь убирает? — спросил комиссар у Оберте.

— На заводе — специальная бригада. А здесь — когда Леживр, когда охранник.

— В какое время?

— Утром, между шестью и восемью. Протирают мебель, пылесосят.

— В таком случае отпечатки, возможно, нам кое-что дадут. Сколько ключей от этого сейфа?

— Два. Второй у меня.

— Фред, забери связку с ключами. Займись вскрытием и всем остальным. Я здесь застряну надолго.

Первые капли забарабанили по гравию, запрыгали по подоконнику, где-то вдалеке послышались раскаты грома.

— Может быть, следует предупредить людей, чтобы держались настороже? —  высказал предположение Оберте.

— Ни в коем случае, — возразил Марей. — Напротив, мы стараемся помешать распространению слухов.

В чертежном зале инженеры и Леживр, застигнутые во дворе дождем, отряхивали одежду.

— Вы уверены в своих сотрудниках? — спросил Марей.

— Как в самом себе. Можете быть спокойны, к нам не принимают кого попало. Каждый служащий, от самого незаметного до самого высокопоставленного, при поступлении на завод прошел строжайшую проверку. Можете ознакомиться с картотекой в моем кабинете.

— Что вы скажете о Ренардо?

— Выпускник Высшего электрохимического училища, — сразу отозвался Оберте. — Тридцать девять лет. Военный крест. Политикой не занимается… Что касается Бельяра…

Марей в свою очередь с улыбкой ответил:

— Выпускник Высшего электрохимического училища. Окончил вторым. Медаль за участие в Сопротивлении. Вот уже восемнадцать лет друг комиссара Марея.

Впервые за все это время лицо Оберте несколько смягчилось.

— Вот видите, — сказал он. — Все до одного безупречны. Да и Леживр — вы ведь собирались спросить меня о нем, не так ли? — Леживр вне всяких подозрений. Ветеран Первой мировой войны, был ранен при Вокуа, затем работал в министерстве внутренних дел, занимал невысокие должности, требовавшие тем не менее сообразительности и самоотверженности. Теперь ему мало что по силам, но он готов умереть, выполняя служебный долг.

— Я все-таки ознакомлюсь с картотекой, — сказал Марей, доставая из кармана смятую сигарету.

Пелена дождя затянула окно. Каштан, казалось, дымился. Раздался телефонный звонок, приглушенный шумом ливня.

— Алло! — кричал Оберте. — Да, это я… Как там у вас дела?

— Я думаю, они могут прекратить поиски, — заметил Марей. — Удар нанесен весьма искусно.

— Хорошо… Можете прекратить… пришлите кого-нибудь во флигель со счетчиком Гейгера. Поскорее. Спасибо.

— Разрешите? — спросил Марей.

Он взял еще теплую телефонную трубку, соединился с городом, набрал номер уголовной полиции и попросил своего шефа. Оберте тактично отошел в сторону.

— У телефона Марей… История довольно скверная. Похитили какой-то атомный снаряд, взрыв может произойти в любую минуту, в результате чего будет уничтожено не меньше двухсот зданий…. Что? Из-за грозы я плохо слышу… Откровенно говоря, я не вижу ничего, за что можно было бы ухватиться. Преступник буквально растворился в воздухе. Сегодня вечером я пришлю вам рапорт. Главное — это обуздать прессу и принять необходимые меры предосторожности… Какие? Понятия не имею… Ну, разумеется, дороги, вокзалы, аэродромы… О! Это, вне всякого сомнения, связано со шпионажем. Не думаю, чтобы дело оставили за нами… Хорошо… Спасибо.

Он повесил трубку. Теперь полицейская машина была запущена. Преступнику трудно будет вырваться из кольца, но если он отвинтит колпачок… Марей вытер платком руки, щеки, шею. Он весь вспотел. Он высунулся в окно, лицо сразу стало мокрым от дождя, теплого, несущего с собой запахи моря в часы отлива. Медного цвета туман расползся по улице, время от времени его разрезала яростная вспышка молнии, затем раздавался оглушительный треск. Ничего! Главное — не спешить, продвигаться себе потихоньку от одной улики к другой. Убийца, бесспорно, очень хитер. Его можно поймать лишь путем последовательных, логических рассуждений. Марей последний раз провел платком по лицу и повернулся к Оберте.

— Я начну с Бельяра, — заявил он. — Можно его пригласить?

Но первым появился дозиметрист. Он нес цилиндр из черного металла.

— Мои познания ограничиваются «сковородой», — пошутил Марей. — Помните, был такой смешной прибор, при помощи которого обнаруживали мины?

Служащий улыбнулся.

— С тех пор придумали кое-что получше, — сказал он и принялся за работу.

Тем временем подоспел Бельяр.

— Ну, дорогой Роже, к делу… Начинай рассказывать с того момента, как ты ушел с завода. Сколько было времени?

— Приблизительно четверть двенадцатого.

— Сорбье был у себя в кабинете?

— Он звонил по телефону.

— Можно было разобрать, о чем он говорил?

— Да, речь шла о работе.

— Дальше.

— Я поехал в клинику. Привез Андре с малышом домой.

— Все в порядке? Я даже не успел спросить тебя.

— Да. Я так рад. Я стал… другим человеком!

— Прекрасно. Обязательно зайду поздравить мамашу. Вот только выкрою свободную минутку. Ну а потом?

— Вернулся я около двух часов. Машину поставил в переулке, рядом с машиной Ренардо. Вошли мы вместе.

— Подожди… Эту калитку из переулка может открыть любой?

— Да. Она запирается только на ночь. Но Леживр следит за ней из своей сторожки.

— Только он не всегда там сидит. Продолжай.

— Мы обогнули флигель и увидели под каштаном Леживра. Вот тут-то все и началось: крики о помощи, выстрел…

— А какие это были крики?

— Несколько сдавленные, это вполне понятно. Мы побежали и нашли Сорбье уже мертвым. В комнате еще сильно пахло порохом. Ренардо вошел сюда. Здесь тоже никого не оказалось. Вот и все.

Служащий за их спиной продолжал свое дело.

— Что-нибудь обнаружили? — громко спросил Марей.

— Ничего.

— Тогда посмотрите в соседней комнате, потом на лестнице, в чертежном зале и во дворе…

Он вернулся к Бельяру.

— Попробуем провести маленький эксперимент. Ты спустишься вниз, а я подам тебе знак. И ты поднимешься сюда с такой же скоростью, как в момент преступления. Давай.

Марей засучил рукав и приготовился включить хронометр. Дождь вдруг переменился, стал моросящим, словно вывернулась наизнанку зеленоватая туча, похолодало, порыв ветра взъерошил листки в записной книжке Сорбье.

— Готов? — крикнул Марей. — Начали!

Он нажал головку хронометра. Было отчетливо слышно, как бежит Бельяр, он быстро приближался и вскоре, совсем задохнувшись, появился на пороге. Марей остановил стрелку.

— Четырнадцать секунд, — объявил он. — Невероятно.

Неслышно возвратившийся Оберте только покачал головой.

— Похищение не могло быть совершено после преступления, — сказал он.

— До него — тоже, — возразил Бельяр. — Сорбье был не такой человек, чтобы даже под дулом револьвера позволить опустошить свой сейф. Сначала вору надо было убить его.

Заколдованный круг замкнулся. Взмахом руки Марей как бы отмел все трудности.

— Пошлите ко мне Леживра!

Леживр бы грузным, он отяжелел после увечья. Дышал он шумно, но все же старался встать по стойке «смирно». Марей пожал ему руку.

— Вы можете сообщить мне весьма ценные сведения, — сказал он. — Хорошенько обдумайте свои ответы. Это вы ходили в столовую за обедом для господина Сорбье?

— Да. Как и всякий раз, когда он оставался работать. Ему приготовиликорзиночку с закуской.

— Который был час?

— Половина первого. Такая уж у меня привычка — замечать все подробности.

— Сколько времени вы отсутствовали?

— Десять минут. Черт побери, из-за ноги я не слишком-то быстро передвигаюсь. А столовая на другом конце завода.

— Хорошо. Вы вернулись. Прошли через чертежную. Там никого не было?

— Нет. Все чертежники давно ушли.

— Здесь тоже никого не было?

— Никого. Я накрыл вот тут, на краешке стола. Господин Сорбье стоял у окна — там, где вы сейчас.

— Он говорил с вами?

— Нет. Он глядел как-то неприветливо. Не в духе был. Я понимаю, он ученый, но вот характер у него был тяжелый.

— Ну а потом?

— Я пошел обедать в свою сторожку. А в половине второго забрал посуду и отнес корзинку.

— В столовую?

— Да. Господин Сорбье едва притронулся к еде. Потом я вышел подышать в тенечке, под деревом.

— И вы не заметили, не услышали ничего подозрительного до того, как пришли…

— Ничего.

— Еще один вопрос. Окна, которые выходят в сад, открывали в течение дня?

— Да. В семь часов утра, когда я убирал. Потом я их закрыл из-за жары.

— А те, которые выходят во двор?

— Это господин Сорбье велел мне их открыть как раз в тот момент, когда я уходил.

— А сейф? Вы не заметили, открыт он был или закрыт?

— Я не обратил внимания. Мне кажется, он был закрыт, как обычно.

— Вам кажется, но… Еще одно обстоятельство: приносили утром заказное письмо для господина Сорбье?

— Да. Я даже провожал почтальона, только я остался внизу.

Комиссар повернулся к Бельяру:

— А ты, Роже, ты был здесь?

— Нет, я уже ушел. Думаешь, есть какая-нибудь связь между этим письмом и преступлением?

— Я ищу, старина, ищу. У меня нет ничего, только этот ничтожный след.

Марей достал из кармана конверт, задумчиво посмотрел на него, потом положил в бумажник

— Короче говоря, Леживр, вы не заметили ничего необычного?

— Нет, господин комиссар. Утро как утро.

— Хорошо. Благодарю вас.

Леживр попрощался и вышел, прихрамывая. Трое мужчин встали в кружок.

— Никто не выходил, — сказал Марей.

— Никто не входил, — добавил Бельяр.

— Никто не приходил, — вздохнул Оберте.

Глава 3

Комиссар нетерпеливо щелкнул пальцами.

— Нет и нет! — воскликнул он. — Что-то тут не так. Неизбежно есть какой-то провал, отклонение, ну хоть что-нибудь! Круг этот замыкаем мы сами, он не может быть замкнутым. Прежде всего, не следует забывать, что наблюдение за флигелем велось с перерывами. Леживр приходил и уходил. Это главное. Убийца неизбежно явился во время отсутствия Леживра, первого, или второго. Да и потом, Леживр, несмотря на все свое старание, по всей вероятности, отнюдь не образец бдительности.

— Он очень добросовестный, — заметил Оберте.

— Разумеется. Я и не спорю. Но он стар, медлителен. Его жизнь течет в привычном русле. Мысли заняты всякими мелкими делами. И опять-таки эффект неожиданности сыграл здесь на руку преступнику. По сути, это ведь ограбление, оно удалось, как, впрочем, все хорошо подготовленные и выполненные с точностью до секунды ограбления.

— Надеюсь, ты не станешь искать сообщников среди заводского персонала? — спросил Бельяр.

— Немыслимо! — проворчал Оберте.

— Посмотрим-посмотрим, — сказал Марей. — Пригласите, пожалуйста, Ренардо.

Но Ренардо не сообщил ничего нового. Он тоже слышал крики, выстрел, почувствовал запах пороха, осмотрел оба пустых кабинета. Ничего больше он не знал.

— Я все думаю, — сказал Марей, — а не украл ли убийца еще что-нибудь, кроме цилиндра? Записи, наметки, наблюдения над опытами, которые проводятся?

Оберте выдвинул ящики стола, разложил папки.

— На первый взгляд все как будто на месте. Я проверю.

Марей машинально постукивал по книжке с адресами.

— Никаких визитов с утра? — снова спросил он.

— Нет, — сказал Бельяр. — Никаких.

— Хорошо… Господин директор, закройте, пожалуйста, сейф, прошу вас. Затем вы его откроете, как обычно, ни быстрее, ни медленнее.

— Дело в том… что у меня нет с собой ключа. Он в моем кабинете… Разрешите…

Оберте позвонил своему секретарю, потом, заметив во дворе служащего со счетчиком Гейгера, спросил:

— Ну как, Гоше? Ничего?

— Ничего, — ответил тот. — Я проверил все закоулки.

— Спасибо. Можете быть свободны.

Гроза удалялась, последние ее раскаты еще грохотали где-то за домами. Над гравием клубился легкий пар. Пролетел стриж.

— По-моему, — сказал Марей, — когда убийца вошел, сейф был уже открыт. Сорбье, возможно, услышал шум в соседнем кабинете. Он отворил дверь и был убит на пороге…

Марей повернулся к двум инженерам:

— Прошу прощения… Не могли бы вы нас оставить на минутку?

Как только они вышли, он спросил:

— Господин директор, какое слово служило шифром в замке?

— Линда.

— Кто знал это слово?

— Сорбье и я.

— Сорбье никому не мог его доверить?

— Никому. Могу поклясться, никому.

— У меня из головы не выходит это заказное письмо, — снова начал Марей. — Трудно не уловить связи между этим письмом и преступлением, в совпадения я не верю. Может быть, Сорбье знал преступника? Может быть, ему сделали какие-то предложения?

— Он получал много денег, — заметил Оберте. — К тому же он был не из тех, кто продается.

— Я тоже так думаю, — сказал Марей, — но таково уж мое ремесло — рассмотреть все возможные гипотезы, даже самые нелепые.

В дверь постучали. Это Кассан принес ключ. Оберте представил своего секретаря.

— Подождите нас внизу, — сказал он. — Вы покажете комиссару завод.

Оберте закрыл дверцу сейфа, сбросил набор шифра.

— Можно начинать? — спросил он.

Марей взглянул на свой хронометр и опустил руку. Небо постепенно светлело, с крыши стекали последние капли. В листве каштана чирикали птицы. Оберте не торопясь возился с замком.

— Девятнадцать секунд, — сказал Марей. — Больше, чем понадобилось Бельяру и Ренардо, чтобы добежать сюда. Дело ясное. Сейф был уже открыт.

— Значит, мы все-таки кое в чем разобрались, — заметил Оберте.

Марей кивнул.

— Подведем итоги. Человек пробрался во флигель, либо когда Леживр отправился за корзинкой в столовую, и ждал, где-нибудь спрятавшись, скорее всего в чертежном зале, либо он пришел, когда Леживр уже унес корзинку. И в том и в другом случае это было нетрудно.

— Это и правда единственно возможное объяснение.

— Подождите!.. Можно еще допустить, что их было двое. Один держит Сорбье под прицелом, другой берет цилиндр и убегает. Сорбье не в состоянии оказать им ни малейшего сопротивления, но вдруг он слышит во дворе голоса, зовет на помощь, и преступник убивает его.

— Но куда же делся убийца? Остается все та же проблема.

— Не спорю, — сказал Марей. — Но я выдвигаю и такую версию, чтобы ничего не упустить.

Он подошел к двери, жестом подозвал Бельяра и Ренардо.

— Выстрел был громкий?

— Нет, 6,35 — не слишком шумный калибр, — заметил Бельяр. — Сам знаешь не хуже меня.

— Если бы вас во дворе не было, а Леживр сидел у себя в сторожке, услышал бы он его?

— Думаю, нет, — сказал Ренардо. — А что это меняет?

Марей пожал плечами и стал изучать окно, выходившее в сад.

— Видите, — сказал он, — шпингалет закрыт до отказа. Отсюда выбраться было невозможно.

Он прошел в кабинет Бельяра. Там тоже окно было закрыто наглухо.

— Остается двор, — прошептал он. — Прыжок с двухметровой высоты… и при этом с грузом в двадцать килограммов… Этого Леживр не смог бы не заметить. Ведь человек упал бы прямо к его ногам!

Марей повернулся к Оберте:

— У этого цилиндра есть какая-нибудь ручка?.. Вообще что-нибудь, что облегчало бы его переноску?

— Он совершенно гладкий, — ответил Оберте. — Представьте себе термос или небольшой снаряд. Его надо брать обеими руками. Одной рукой не удержишь. Но, может быть, преступник захватил с собой сумку или ящик.

— Должен вам сказать, — признался Марей, — что загадка эта не дает мне покоя… Когда вы подъехали, в переулке вам никто не повстречался?

— Нет, — ответил Ренардо.

— А до того, как свернули в переулок? Не видели никакой машины?

— Нет. От жары все попрятались. Да и потом, не забывайте, сейчас время отпусков. Курбевуа напоминает пустыню.

— Не хотите ли вы осмотреть завод? — предложил Оберте.

— Вряд ли я узнаю что-нибудь новое, — сказал Марей. — Роже и вас, господин Ренардо, я попрошу не уходить. Впрочем, мои люди вернутся через несколько минут.

— Я прикажу охранять флигель, — сказал Оберте.

Он посторонился, пропуская комиссара вперед.

Внизу стояли два охранника в синей форме с тяжелыми пистолетами у пояса. Щелкнув каблуками, они отдали честь.

— Сколько у вас охранников? — спросил Марей, когда они шли по двору.

— Двенадцать, — ответил Оберте. — Этого недостаточно. Доказательство налицо! Но средств выделяют мало. Хотя, говоря откровенно, красть здесь совершенно нечего. По крайней мере, мы так думали! Ночью охрану усиливают, чтобы избежать возможного вредительства.

— Посетители обязаны при входе оставлять удостоверения личности, — заметил Кассан. — За три года у нас ни разу не случалось никаких происшествий.

Они дошли до угла здания, и Марей вздрогнул от удивления. Перед ним лежал маленький ультрасовременный городок, скрытый доселе высокими стенами цехов. Он увидел здания с широкими окнами, отделенные друг от друга красными цементными дорожками, водонапорную башню, столовые, лаборатории, металлические ангары… Внешне все это напоминало какой-то университетский городок, больницу или аэропорт. Взад и вперед сновали джипы, грузовики, доносились звонки, стучали пишущие машинки.

— Любопытно, — произнес Марей. — Я ожидал увидеть… сам не знаю что… в общем, завод, большие машины, дымящиеся трубы, моторы.

— Здесь все приводится в движение электричеством, — сказал Оберте. — За спиной у нас старое, полностью переоборудованное здание, где мы добавляем к проперголю, предназначенному для ракет, обогащенный уран, который нам поставляет Комиссариат по атомной энергии. Сейчас мы входим на новую территорию центра, специально отведенную для исследований. Кассан даст вам все необходимые объяснения. Всего хорошего, комиссар. Держите меня в курсе.

Он протянул Марею руку и заспешил к двухэтажному белому зданию из стекла и бетона.

— Сюда, — показал Кассан.

Марей остановил его.

— Я не турист и не представитель миссии, — сказал он, улыбаясь. — Я просто хочу взглянуть на лабораторию, где работал Сорбье.

— Боюсь, что у вас слишком… классическое представление о лаборатории, — ответил Кассан. — В действительности весь центр и представляет собой лабораторию. Вообразите себе некий физический кабинет, где вот это все — оборудование для опытов…

Он обвел рукой высокие электрические мачты с проводами, увешанными разноцветными шариками, подъемные краны, казавшиеся хрупкими под грозовым небом, каркасы строящихся зданий, плоские крыши.

— Понимаю, — сказал Марей. — Но был же у него свой уголок?

Кассан усмехнулся и постучал пальцем по лбу.

— Его уголок, — прошептал он, — вот здесь.

Они поднялись по ступенькам, и Кассан открыл высокую застекленную дверь.

— Это отдел металлургии и прикладной химии…

Они пересекли вестибюль. За столом с несколькими телефонами охранник ставил штампы на пропуска. Марей замер на пороге первой лаборатории.

— Проходите, — сказал Кассан. — Тут еще много других.

— Понимаю, — проворчал Марей. — Метрополис^[1].

Зал, вероятно, был огромным, но казался маленьким, так как его загромождали гигантские аппараты. Трубы, пучки проводов, лампы, стеклянные трубки цеплялись за рамы, подобно вьющимся растениям, карабкающимся по сводам туннеля. Молчаливые люди в белых халатах ходили взад и вперед среди этого необычайного цветения, склонялись над циферблатами, передвигали какие-то ручки. Казалось, от самих стен и пола исходило жужжание, словно слетелся рой пчел. Марей шагал осторожно, с опаской.

— Здесь, — вполголоса рассказывал Кассан, — доводят до кондиции вещества, замедляющие реакцию нейтронов…

— А Сорбье?..

— Он все контролировал. Его работа начиналась после того, как кончалась работа других. Он, если хотите, суммировал результат.

Лаборатории следовали одна за другой, и Марей почувствовал растерянность. Слишком быстро сменялись картины. Они покинули помещение с высокими потолками, напоминающее зал, под куполом которого двигался мостовой кран, и вошли в огромную комнату с низким потолком, похожую на блокгауз, где, склонившись над пультом в форме подковы, сидел всего один инженер: он следил, как перед ним на стене вспыхивали светящиеся сигналы, скользили непрерывной чередой синие, красные, зеленые огоньки, фосфоресцирующим светом мерцали экраны, дрожали на серебряных циферблатах тонкие, как волоски, стрелки. И всюду тяжелые двойные раздвижные двери из стали, снабженные по краям герметичной прокладкой. Всюду сигналы: «Не входить», «Входите»… А были залы, походившие на внутренность радиоприемника, только несравненно большего размера, или напоминавшие музеи: реакторный зал, циклотронный…

— Пока все это только в стадии становления, — пояснил Кассан. — Мы еще отстаем от американцев, англичан, русских…

— Они в курсе ваших работ?

— Конечно.

— А изобретение Сорбье?

— Им известен его принцип. В этой области секретов нет. В тайне содержится технология. Тот или иной метод может обеспечить перевес на какое-то время, ну, скажем, на год или на два. Метод Сорбье дает нам временное преимущество.

— А не глупо ли было убивать такого ценного человека, как Сорбье?

— Конечно, глупо. Я не верю в преднамеренное убийство.

— Где он работал, когда проводил опыты?

— Сейчас увидите.

Кассан закрыл последнюю бронированную дверь и повел Марея по коридору, напоминающему корабельный: по обе стороны расположены каюты, на потолке — шаровидные плафоны молочного цвета, резиновая дорожка вместо ковра. Они вошли в квадратную комнату. Одну из ее стен целиком занимало окно, сквозь него видна была Сена, нагромождение крыш и бескрайнее небо, почти очистившееся от туч под многоцветной радугой, размытой дождем. Марей медленно обошел комнату… Та же аскетическая обстановка, что и там, в кабинете, где умер Сорбье: ящики с бумагами, картотека, голый стол…

— Ему здесь не нравилось, — заметил Кассан.

— Почему?

Кассан кивнул в сторону Парижа, над которым еще нависала пелена дождя.

— Он не любил, чтобы за ним наблюдали!

— Да... Понятно, — сказал Марей.

— И потом, — продолжал Кассан, — здесь его часто отрывали от дела. Вот взгляните!

Он открыл дверь, и Марей, наклонившись вниз, увидел длинный зал, где работало около двадцати инженеров. Кассан тихонько притворил дверь.

— Его ближайшие помощники, — сказал он.

— Значит, его изобретение, — заметил Марей, — это в какой-то мере результат коллективных усилий?

— Разумеется! Времена Эдисона или Бренли миновали.

— Позвольте, может, я скажу глупость… но в таком случае достаточно было похитить кого-нибудь из этих инженеров или подкупить…

Кассан покачал головой.

— Не имеет смысла. Каждый работает над своей частью программы. Всеми результатами исследований владел только один человек — Сорбье. Цилиндр был плодом его личных изысканий.

Привлеченный пробившимися солнечными лучами, Марей вернулся к окну. Отсюда, сверху, хорошо был виден весь центр: шахматное расположение строений, центральный двор, вход в который перекрывался красно-белым шлагбаумом, как на железнодорожном переезде, застекленная кабина папаши Баллю, крытая толем крыша одного из велосипедных гаражей… Глаза его проследили стену ограды, опоясывающей территорию завода… Вон там — флигель чертежников, калитка в переулок… в самой глубине — сторожка Леживра… Дальше раскинулся Курбевуа с другими заводами, другой жизнью… И с минуты на минуту смерть могла превратить этот уголок мира в пустыню. Ему, Марею, предстояло помешать разразиться катастрофе. А у него не было ни единой ниточки, он понятия не имел, за что зацепиться, с чего начать. Хотя нет, в бумажнике лежал этот конверт. Такая малость!

Марей вздохнул, прижал к стеклу влажный лоб. «Никто не выходил, — подумал он, — никто не мог выйти…» У него раскалывалась голова при одной мысли об этом. С чего начать?.. Результаты вскрытия станут известны только завтра утром. Впрочем, что нового это ему даст?.. А если Сорбье покончил с собой?.. Быть того не может. Прежде всего, он не стал бы звать на помощь… И потом, нашли бы пистолет…

Кассан курил сигарету, выжидая.

— У Сорбье был пистолет? — спросил Марей, не оборачиваясь.

— Не знаю, — ответил Кассан. — Не думаю. Вообще-то у наших служащих нет оружия.

Это было и без того ясно, черт возьми! К тому же Сорбье не из тех людей, кто убивает себя. Надо искать что-то другое. Но что же, что?

— Кто из персонала остается на заводе с двенадцати до двух?

— Подсобные рабочие и кое-кто из служащих, живущих слишком далеко, но им запрещено передвигаться по территории завода.

— Сколько всего человек?

— В это время года около пятидесяти. Обычно — больше.

— За ними следят?

— Непосредственно за ними — нет. Но за столовой наблюдают.

— А где столовая?

Кассан показал на длинное одноэтажное здание в конце двора, за открытыми окнами которого виднелись ряды столов.

— Сюда приходил Леживр за обедом для Сорбье?

— Да. Обратите внимание на расположение дорожек. Они расходятся от двора веером. А на перекрестке — сторожевой пост. Отсюда вам не видно. Его скрывает крыша здания научной документации. Но пройти из столовой к центру, минуя сторожевой пост, невозможно.

— А охранники? Вы в них уверены?

— Это все бывшие полицейские. Их отбирали с величайшей тщательностью.

— Следовало бы поставить пост у калитки в переулок.

— Я знаю. Но повторяю еще раз: центр переживает трудный период реорганизации и модернизации. Существует план, согласно которому этого второго входа вообще не будет. К тому же следует принять во внимание, что в этой части центра нет ни одной важной службы.

Крыши сияли на солнце, поблескивали лужи, сверкали высоковольтные линии. Марей посмотрел на часы: половина четвертого. Кассан протянул ему пачку сигарет.

— Позвольте предложить вам. — И добавил, поднося зажигалку: — У вас уже есть какая-нибудь версия?

— Никакой, — проворчал Марей. — И верите ли, больше всего меня смущает даже не столько преступление само по себе, сколько то, что вы мне сейчас показали. В банке, ювелирном магазине, в отеле я чувствовал бы себя в своей стихии. Я знал бы, с какого конца начать расследование. Но вся эта футуристическая обстановка… Вы понимаете, что я хочу сказать… Начинает казаться, будто здесь может случиться все, что угодно… Будто можно стать невидимкой или убивать на расстоянии!

— Что же вы собираетесь делать?

Марей взглянул сверху вниз на коротышку Кассана, слишком элегантного в своем габардиновом костюме.

— Принять ванну, — заявил он.

Глава 4

В половине шестого комиссар Марей вновь встретился с Бельяром в начале улицы Саблон. Увидев на Бельяре темный костюм, Марей с досадой щелкнул пальцами.

— До чего же я глуп, — сказал он. — Ничего не поделаешь, придется идти в таком виде. Бедная Линда не станет на меня сердиться.

Он запер машину и непринужденно взял своего друга под руку. Они шли по тенистому бульвару Мориса Барреса.

— Ну и темное дело!

— Ты не обнаружил ничего нового? — спросил Бельяр.

— Нет.

— Приходи к нам ужинать. Поговорим обо всем спокойно.

— Нет, спасибо, сегодня вечером не смогу. Слишком много дел. Забегу завтра, если будет время. Лучше, если ты ей скажешь… Сам знаешь, я на это не гожусь!.. К тому же вы были довольно близки.

Они остановились у ограды богатой виллы. Сад, гараж. Три этажа. Внушительная тишина.

— Близки — это, пожалуй, сильно сказано, — ответил Бельяр. — С Сорбье вряд ли кто был близок. Просто мы встречались раз в неделю… чаще всего по воскресеньям.

— Все четверо?

— Андре в последнее время со мной не ходила. Не хотела показываться в таком положении. И потом, ты знаешь, какая она дикарка!

Бельяр позвонил, толкнул калитку. На ступеньках у входа он замешкался, повернулся к Марею. Лицо его побледнело.

— Извини, старина… Я не смогу. Для тебя при твоей профессии это совсем другое…

Дверь отворилась, и старая Мариетта пригласила их войти. Она улыбнулась им:

— Мадам сейчас выйдет.

Очутившись в гостиной, они уже не решались взглянуть друг на друга. Донесся стук высоких каблуков Линды.

— Она будет держаться мужественно, — прошептал Бельяр. — Это женщина незаурядная.

Линда появилась в дверях, протянула им руки.

— Добрый день, Роже. Добрый день, мсье Марей. Какой приятный сюрприз!

Она была высокой, стройной, утонченно элегантной в своем простом белом платье. Коса уложена вокруг половы короной, поразительно светлые глаза — царственная красота.

— Мадам… — начал Марей.

Он выглядел таким несчастным, что она рассмеялась. Рассмеялась от души, как смеются совсем юные девушки, любящие жизнь, праздники, цветы.

— Это тяжкий долг, — пробормотал Марей. — Я в отчаянии…

Удивленная Линда старалась поймать взгляд Бельяра.

— В чем дело?

Мужчины безмолвствовали. Линда медленно опустилась на ручку кресла.

— Жорж?.. — прошептала она.

С букета роз упали два лепестка. Все трое вздрогнули, до такой степени были напряжены у них нервы.

— Господин Сорбье был в своем деле борцом, — сказал Марей. — Солдатом.

Линда замерла. Но рука ее, как бы сама по себе, поднималась к горлу, словно медленно приближалась чудовищная боль, которая вот-вот прорвется, уничтожит гармонию прекрасного склоненного лица. Бельяр подоспел, чтобы поддержать ее.

— Он умер? — произнесла она нетвердым голосом.

— Да, — сказал Марей. — Он не мучился, не успел.

И, чувствуя, что если он заговорит, если ему удастся нарушить нечеловеческое молчание, ползущее, словно туман, от мебели, картин, драпировок, черного пианино, это поможет Линде устоять, одержать над собой победу, он одним духом рассказал обо всем: и о странном преступлении, и о непонятном похищении, и о непостижимом исчезновении убийцы… Бельяр кивал, добавляя иногда какую-нибудь деталь. Все, услышанное Линдой, было настолько невероятным и в то же время нелепым, что она чуть не забыла о своем собственном горе; слова комиссара звучали для нее как жестокая, фантастическая сказка, где каждая новая подробность бесспорно убеждала ее в смерти мужа, но в то же время была так загадочна, что страдание отступало. Закрыв лицо руками, сгорбившись, она слушала и, как маленькая девочка, шептала дрожащим голосом: «Это невероятно… невероятно…»

— И теперь, — продолжал Марей, — нам всем угрожает опасность. Если убийца окажется не шпионом, а безумцем, который хочет отомстить за себя и войне и науке, вообще всему человечеству, целый квартал Парижа может исчезнуть или обратиться за какие-нибудь несколько часов в пустыню.

Линда уронила руку.

— Могу я его увидеть?

— Это нетрудно, — сказал Марей. — Он в Институте судебной медицины. Роже поедет с вами.

Бельяр положил руку на плечо молодой женщины.

— Моя машина стоит тут, — шепнул он. — Если вы чувствуете себя в силах, лучше поехать сейчас.

Она встала, но пошатнулась. Бельяр поддержал ее, однако она отстранила его.

— Нет, Роже, спасибо… мне надо привыкать.

Она обошла кресло, вытянув вперед руку, точно слепая. Потом, чтобы скрыть слезы, поспешно вышла. Они услышали, как она побежала. Марей беспомощно махнул рукой, словно чувствовал себя виноватым.

— Что еще я мог сказать?.. Все это ужасно. Ты думаешь, она выдержит?

— Думаю, да, — сказал Бельяр. — Несмотря на богатство, ее воспитывали в строгости.

— Я полагаю, — снова начал Марей, — это была очень дружная пара?

— Вне всякого сомнения. Разумеется, они не были голубками. Бедняга Сорбье всегда напускал на себя холодность, а Линда — это вещь в себе, понимаешь?

— Понимаю… Я был не слишком груб?

— Да что ты, старина!

— Ты уверен, что она на меня не сердится?

— Что ты выдумываешь?

— Видишь ли, она наверняка мне будет нужна. Мне придется подробнейшим образом проследить последние часы жизни Сорбье.

Погрузившись в раздумье, Марей обошел гостиную. Он остановился перед портретом убитого, рассеянно взглянул на картины. Кто-то плакал в глубине пустынных комнат. Вероятно, старая Мариетта.

— Она двадцать лет служит у Сорбье, — сказал Бельяр.

— А еще у него был кто-нибудь в услужении? — спросил Марей.

— Шофер. Представь себе, Сорбье знал, из чего сделаны звезды, но не мог отличить стартер от кнопки обогревателя в машине.

— Где этот шофер?

— Ну, старина, ты слишком многого от меня хочешь.

Вернулась Линда. Она надела синий плащ. Лицо осунулось, и все-таки она была очаровательна.

— Скорее, — сказала она.

Они чувствовали, что она на пределе, и поспешили на улицу. Бельяр помог ей сесть в машину.

— Я тебе позвоню, — сказал Марей.

— Ты с нами не можешь поехать?

— Никак не могу. Мне нужно навести справки об этом заказном письме.

Машина Бельяра тронулась, а комиссар сел за руль своей малолитражки. Было шесть часов. Марей страдал почти физически, мучительно ощущая, как быстро летит время, и чувствовал себя беспомощным, неспособным что-либо предпринять. Его поддерживала сила привычки. Он приоткрыл бумажник и в последний раз взглянул на конверт. Почтовый штемпель легко было разобрать: бульвар Гувьон-Сен-Сир. Он двинулся в путь. На бульваре было безлюдно. С карусели из-за решетки Зоологического сада доносилась музыка. Если бы убийца придавал своему письму серьезное значение, вряд ли он забыл бы конверт в корзинке. Правда, у него было не так уж много времени… Четырнадцать секунд! Эта глупая цифра приводила Марея в отчаяние. Впрочем, почему именно четырнадцать секунд, раз убийца не выходил?

Он затормозил, едва не столкнувшись с маленьким красным авто в виде снаряда, вынырнувшим из Булонского леса, и с удовольствием выругался, как всегда, когда бывал один. Потом подумал о Линде и Сорбье. Странная пара! Он — строгий, молчаливый, день и ночь за работой; она — словно из другого мира, какая-то сказочная фея, с удивлением взирающая на людей. Какой была их жизнь, когда они оставались вдвоем? О чем он мог с ней беседовать? О нейтронах? Об ускорителе частиц? Там — этот чудовищный завод с диковинными машинами. В Нейи — огромный молчаливый дом с полуприкрытыми ставнями. «Я все сочиняю, — подумал Марей, — фантазирую. Этак я заброшу свое ремесло!» Он отыскал место для машины и вошел в почтовое отделение. Служащий засуетился:

— К вашим услугам, господин комиссар. Чем могу быть вам полезен?

— О! Дело пустячное. Мне нужен адрес отправителя… Осторожно! Не прикасайтесь, здесь отпечатки пальцев.

Перепуганный чиновник списал с конверта номер, дату и час отправления.

— Садитесь, пожалуйста. Да-да, возьмите мой стул. Я займусь этим делом лично. Через три минуты мы все выясним.

Он удалился, преисполненный трогательного рвения. Марей не обнадеживал себя. Он был слишком умен и многоопытен, чтобы не почуять ложный след, ловкий ход; конверт этот могли оставить нарочно… а он попал в расставленные сети и, одураченный, барахтается в них, бессильный что-либо предпринять. Убийца же тем временем спешил к какой-нибудь дружественной границе… Но и эта версия казалась ему не из лучших. Марей ее «не чувствовал». И он почти не сомневался, что человек, которого он ищет, прячется в самом Париже и что цилиндр где-то здесь, поблизости. Его нисколько не удивило бы, если бы дело обернулось просто политическим шантажом.

— Вот нужные вам сведения! — воскликнул вихрем влетевший чиновник. — Я списал с копии квитанции: «Поль Леле, авеню Терн, 96». Подождите, я напечатаю адрес, так будет понятнее.

Он ликовал, этот превосходный человек, посылая Марею многозначительные улыбки и отстукивая двумя пальцами адрес.

— Что-нибудь серьезное? — спросил он.

— Кража, — ответил Марей.

— Все в порядке, — радостно заключил чиновник, — считайте, что ваш вор уже пойман. Желаю удачи, господин комиссар.

Пойман? Как бы не так! И все-таки у Марея радостно забилось сердце, он ощутил хорошо знакомый ему прилив надежды, так всегда бывало в начале расследования. Он даже говорил порой: «Расследование смахивает на флирт!» Марей бросился на авеню Терн, это было рядом. Первый этаж дома 96 занимала табачная лавка. Марей прошел по коридору, отыскал консьержку, сидевшую в своей каморке в обществе белого кота и портняжного манекена.

— Поль Леле? — медленно повторила консьержка. — Поль Леле? Нет… Здесь таких нет.

— Может быть, это родственник или друг одного из ваших жильцов?

— Я знаю свой дом, — сказала старая женщина, смерив посетителя взглядом поверх очков. — Здесь никогда не бывало Поля Леле.

Марей не стал настаивать и вошел в табачную лавку. Хозяин ее тоже ничего не слыхал о Поле Леле. Он знал всех своих клиентов, у него только постоянные. Так вот, ни разу ни от кого из них ему не доводилось слышать этого имени. «Тем лучше!» — чуть было не крикнул Марей. Раз не существует Леле, значит, след, нарочно запутанный, был правильным. Отправитель письма принял меры предосторожности, чтобы помешать розыскам. Следовательно, он их опасался. И значит, письмо играло определенную роль в происшедшей драме!

Марей вышел из лавки, сел в машину. Он поедет в уголовную полицию к Бельанфану. Может быть, Бельанфану удастся отыскать на конверте отпечатки пальцев. После незнакомца к конверту прикасалось такое множество людей: почтовый служащий, сортировщики, почтальон, Сорбье!.. Но Бельанфану случалось «читать» наполовину стертые отпечатки. У него было особое чутье. И он умел выжать все возможное из луп, микроскопов, из самых последних достижений химии. Площадь Звезды, Елисейские поля, площадь Согласия. Марей выехал наконец на набережную и прибавил скорость. Небо совсем очистилось. Воздух был теплым, ласковым. Время от времени о ветровое стекло ударялось какое-нибудь насекомое. Сверкающие автобусы, набитые иностранными туристами, следовали один за другим мимо Лувра. А ведь достаточно по неосторожности или из простого любопытства отвинтить колпачок… и произойдет несчастье. А в самом деле, каким образом это обнаружится? Люди внезапно начнут падать, словно сраженные молнией, или будут слабеть в течение многих дней, а то и недель? Надо как можно скорее установить это. А если Бельанфан обнаружит подозрительный отпечаток? Но, прежде всего, как отличить нужные отпечатки от ненужных… Впрочем, на что же тогда картотека? Может быть, удастся обнаружить уже зарегистрированный отпечаток? Один шанс из тысячи! Если же и этот последний шанс улетучится, дело кончено. Придется искать другую ниточку, а другой ниточки нет! Марей в мгновение ока восстановил в памяти завод, двор, свидетелей… Весь этот огромный следственный материал был бесполезен. Улик нет, подозреваемых тоже нет. Попробуй все это объяснить патрону!..

Марей поставил машину, пригнувшись, прошел низкую арку уголовной полиции. Он не был честолюбив, но неудач не любил, а насмешливая ирония директора всегда выводила его из себя. Фред ждал его.

— В чем дело? — спросил Марей. — Неприятности какие-нибудь?

— Нет. Я просто хотел предупредить, что он желает вас видеть.

Фред ткнул пальцем в потолок. Потом, понизив голос, добавил:

— Там начальник канцелярии министра.

— И давно?

— Минут сорок пять.

— Хорошо. Возьми этот конверт… за уголок, осторожно. Отнеси его Бельанфану. Пусть сейчас же займется им. И пусть найдет, слышишь, Фред? Надо, чтобы он нашел. Иначе я горю… можешь передать ему это.

Люилье, начальник уголовной полиции, — человек еще молодой, с выправкой спортсмена, волосы стрижены бобриком, глаза ярко-голубые, жесты резкие, а говорил он всегда тщательно подбирая слова, чтобы они звучали как можно внушительнее. И никогда не улыбался. «Он только с виду хмурый, — отзывался о нем Марей. — А на деле ничего, хороший малый». Люилье представил комиссара молодому человеку лет тридцати, державшемуся с очень важным видом.

— Я изложил суть дела господину Рувейру, — начал Люилье. — Задача не из легких. Смахивает на злую шутку.

— Мне трудно поверить, — сказал Рувейр, — что все обстояло именно так, как…

Марей жестом прервал его.

— Вообразите, что преступление произошло в этой комнате. С одной стороны — открытое окно и внизу сторож, человек вне всяких подозрений. С другой стороны — дверь, а за ней два инженера, тоже люди вне всяких подозрений. Здесь — тело Сорбье. Рядом — пустой сейф. Все это было установлено с абсолютной точностью. Очень сожалею, что факты подобрались столь необычайным образом.

— Вы тут ни при чем, — сказал Люилье. — Есть у вас отправная точка, какие-нибудь серьезные данные?

— Ничего.

Люилье повернулся к Рувейру:

— Расследование только начинается, комиссар Марей обычно действует очень умело…

«Он готов с головой выдать меня министру внутренних дел», — подумал Марей.

— Я уверен, что в ближайшие два дня что-нибудь прояснится, — продолжал шеф.

— Если газетам станет известно о пропаже цилиндра, — сказал Рувейр, — паника неизбежна. Разумеется, мы сделаем все необходимое. Но наша власть не безгранична. Если нас прижмут к стенке, что нам, спрашивается, отвечать? Какие меры предосторожности мы можем принять?

— Никаких, — ответил Марей. — Зараженный район должен быть немедленно эвакуирован.

Трое мужчин молча смотрели друг на друга.

— Наряды со счетчиками Гейгера будут патрулировать по всему Парижу, — устало сказал Рувейр.

— Служба безопасности тоже не сидит сложа руки, — заметил Люилье. — Если речь и в самом деле идет о шпионаже, им это быстро станет известно. Вам же, Марей, предоставляется полная свобода действий. В вашем распоряжении все средства, какими мы располагаем. Ну-ка! Расскажите, какое у вас лично впечатление?

Марей заколебался, но не из страха или робости, а из-за пристрастия к точности.

— Мое впечатление?.. — сказал он. — Прежде всего, дело это не похоже ни на какое другое. Обычно собирают сведения о пострадавшем. Круг расследования постепенно расширяется, и рано или поздно преступник попадает в зону подозрений, проверок; даже если его еще не взяли, он так или иначе опознан. И вообще понятно, что к чему. Но тут! Все происходит в мире, совсем не похожем на тот, где случаются обычные преступления. Сорбье — человек безупречный. Вокруг него люди вне всяких подозрений, исследователи, влюбленные в свое дело. И наконец, само преступление непостижимо. С чего, откровенно говоря, начинать расследование, если убийца вроде бы лишен всякой реальной оболочки, жизненной субстанции, если неизвестно, каким образом ему удалось скрыться с двадцатью килограммами в руках, и нельзя даже предположить причин, побудивших его совершить это преступление!

Марей, недовольный тем, что пришлось так долго говорить, пожал плечами и выудил из кармана смятую сигарету. Но, раз начав, он уже не мог остановиться.

— Конечно, на ум сразу же приходит шпионаж. Я и сам сначала так думал… Но куда ему податься, этому шпиону, с цилиндром, который весит больше, чем снаряд семьдесят пятого калибра. Шпионов интересуют планы, формулы… Они предпочитают работать с микрофильмами, а не брать на хранение тяжелые грузы. Чем больше думаешь об этом деле, тем оно кажется абсурднее. Не таинственнее, а именно абсурднее. Ни одна версия не выдерживает критики. Таковы мои впечатления.

— Ну-ну, — сказал Люилье. — Хотите, я дам вам в помощь Ребье? Или Менара?

— Это ничего не изменит, — проворчал Марей.

— Нам требуется лишь одно, — сказал Рувейр, — найти цилиндр. И чем скорее, тем лучше. В противном случае нам грозят осложнения, которых вы и представить себе не можете. Наши союзники по Атлантическому пакту не останутся безучастными.

— Мы его найдем! — поспешил вмешаться Люилье.

Рувейр встал, кивнул Марею и протянул руку Люилье.

— Держите меня в курсе событий ежечасно. Господин министр выказывает к этому делу особый интерес.

Перед высокой, обитой кожей дверью двое мужчин вполголоса обменялись еще несколькими словами, потом, когда Рувейр ушел, Люилье со вздохом вернулся к Марею.

— Ну и попали же вы в переплет! — выдохнул он. — Вам — следовало бы несколько более обнадежить его, дорогой Марей. Между нами, неужели дела так уж плохи?

— Почти.

— Ага! Почти! Значит, вы видите некоторый просвет?

— Весьма незначительный.

— Надо было сказать об этом.

— Я жду сообщений от Бельанфана. Как только получу ответ, я вам сообщу.

Люилье снял с вешалки плащ, взглянул на стрелки электрических часов.

— До девяти я буду дома. Потом уеду ужинать к друзьям. Но вам дадут номер телефона. Звоните не задумываясь. До свидания, Марей. Защищайтесь, черт возьми!

Комиссар спустился к себе в кабинет, где его ждал Фред.

— Ну как? — спросил он.

— Завуалированные угрозы. Перепугались они не на шутку… Может, я и сгорю, но сгорю не один… A-а, ты послал за пивом, это хорошо.

Марей открыл бутылку и стал пить прямо из горлышка, Фред с беспокойством следил за ним. Марей перевел дух, поставил пустую бутылку на стол и спросил:

— Что слышно от Бельанфана?

— Он взялся за работу. Отыскал с полдюжины отпечатков, но уверяет, что все не то.

— Схожу-ка я к нему, — решил Марей. — Записывай, если будут звонить.

Совсем недавно для Бельанфана оборудовали под самой крышей вторую лабораторию. Картотека находилась в конце того же коридора. Несмотря на объявление «Курить запрещается», паркет был усеян окурками.

— А, вот и ты! — сказал Бельанфан. — Ну и работенку ты мне подкинул!

На нем был грязный халат, весь в пятнах, изъеденный кислотами. Он был тщедушный, белокурый, из кудрявой шевелюры все время выбивалась одна закрученная, точно пружина, прядь и падала ему на глаза. Конверт в зажимах ярко освещался проектором на подвижном стержне, стол был загроможден всевозможными склянками.

— У меня семь отпечатков, — сказал Бельанфан, — но, за исключением двух, все чепуха.

Он показал Марею на эмалированные ванночки, в которых плавали фотоснимки.

— Не густо, — произнес Бельанфан. — Люди чересчур тщательно моются. Вот этот ничего… А этот, строго говоря…

Марей ничего не различал, кроме сероватых полос, испещренных более светлыми прожилками.

— Большой палец левой руки, — комментировал Бельанфан. — И палец этот мне что-то напоминает. Я его, конечно, видел, но когда?

Прикрыв глаза, он призвал на помощь свою удивительную память.

— Не вдаваясь в технические подробности, — шептал он, — я могу утверждать, что палец этот когда-то давно был слегка расплющен. Еще заметен шов у сустава… Я жду, когда принесут увеличенные снимки. — Ну, как там клише? — крикнул он в глубь лаборатории.

Потом, вернувшись к фотоснимкам, колыхавшимся в ванночках, добавил:

— Парень, должно быть, побывал у нас, но в связи с каким-нибудь незначительным делом, иначе я бы вспомнил…

Ассистент принес увеличенные снимки, еще влажные, и Бельанфан, наколов один за другим кнопками на доску, отступил немного назад и, склонив голову, стал разглядывать их.

— Ты не хуже меня видишь, — объяснил он, — шрам… а вот здесь, наверху, палец расплющен…

Палец его скользил по снимку, словно по штабной карте, следуя направлению каждой линии.

— Вспомнил, — продолжал Бельанфан. — Этот тип пытался вскрыть сейф.

При этом слове сердце Марея забилось сильнее.

— Сейф?

— Не то чтобы настоящий… просто маленький сейф с секретным замком у одного врача… Уж не помню, что он там делал у этого врача… Во всяком случае, тогда отпечатки пальцев сыграли свою роль… Подожди… Пойду схожу в картотеку.

Марей остался один, краешки фотографии на глазах сворачивались от света раскаленных ламп. Если Бельанфан не ошибается, неуловимого убийцу удастся разоблачить. Достаточно имени, описания примет, и ему уже не уйти. Бельанфан все не возвращался. Марей достал свою последнюю сигарету, перегнувшуюся пополам от слишком долгого пребывания в кармане, и нервно закурил. Нет, что-то вдруг все пошло чересчур гладко!

— Вот! — крикнул Бельанфан. — Нашел.

Он помахал карточкой и положил ее перед комиссаром. Марей взглянул на мужчину, сфотографированного анфас и в профиль: лицо правильное, пожалуй, даже слишком миловидное, потом прочитал вполголоса то, что значилось на карточке:

— «Рауль Монжо… родился 15 октября 1924 года в Орлеане… Осужден на один год тюремного заключения за кражу… Освобожден 22 декабря 1956 года… Последнее известное местожительство: «Париж, улица Аббатис, 39, отель «Флореаль».

— Так я и думал, — заметил Бельанфан. — Маленькое дельце. На убийцу он не похож!

Глава 5

Марея разбудил телефонный звонок. Он протянул руку к ночному столику, снял трубку и без всякого энтузиазма поднес ее к уху.

— Алло… Добрый день, господин начальник… Да, как будто подтверждается… О! Я не хотел вас беспокоить… Впрочем, возможно, это вовсе и не та нить… помните, заказное письмо, которое получил Сорбье… так вот, его отправил некий Рауль Монжо, его имя фигурирует в картотеке… Год тюремного заключения… Я уже отдал все необходимые распоряжения… Как вы говорите?.. Да нет ничего проще. У нас есть его последний адрес… на улице Аббатис. Я поручил это Фаржону. Он начал расследование вчера вечером. Много времени не потребуется… Нет, господин начальник, в данный момент я ничего не думаю, ничего не знаю, я жду… Спасибо, до встречи.

Зевнув, Марей положил трубку. Что он думает!.. Люилье, видите ли, желает знать, что он думает! А что тут думать, если в распоряжении убийцы оставалось всего четырнадцать секунд, чтобы исчезнуть! Марей встал, открыл ставни. Комнату залил ослепительно яркий свет летнего дня. Марей с отвращением выпил стакан воды. Думать!.. Думать о других… О Бельяре, например, который просыпается рядом со своей женой и новоиспеченным младенцем… Или о Линде, Девушке с Льняными Волосами… Или о комиссаре Марее, ведь он одинок как перст, вроде этих бедолаг, которых он бросает в тюрьму.

Снова зазвонил телефон. Марей покорно снял трубку.

— Алло… Привет,Фред, дружище… Что?.. Я так и думал… Этого следовало ожидать… Минутку, я кое-что запишу…

Он достал блокнот, всегда лежавший наготове в ящике.

— Давай… Значит, в отеле «Флореаль» — ничего… Что они говорят об этом типе?.. Ну конечно, не хотят вмешиваться… А дальше?.. Хорошо. Между нами говоря, тайные агенты не имеют привычки играть на бегах… Согласен… И когда же ты с ним встретишься, с этим гарсоном из кафе?.. Прекрасно!.. А я сейчас отправляюсь к мадам Сорбье… Слушай, ты звони Мишо. Как только выдастся минутка, я ему тоже позвоню, и он мне все передаст… Пока.

Машина опять закрутилась, и Марей потирал руки. Монжо теперь крышка. Это дело всего нескольких часов. Марей разогрел остатки кофе, наточил свою старую бритву и раза два-три провел лезвием по щеке. Все те же привычные жесты изо дня в день. Зеркальце, повешенное на окно, звук скребущей по коже бритвы и лицо, которое видишь перед собой, то и дело гримасничающее, чтобы облегчить бритве борьбу с непокорной щетиной. Но все это не мешает думать, как хотел его патрон… И додуматься, например, до того, что цилиндр-то могли украсть и раньше, а не в самый момент преступления. Может быть, утром, а может быть, и накануне… Или еще когда-то. В конце концов, цилиндра этого никто не видел. Знали только, что он там был… Ну а Сорбье?.. Сорбье, конечно, заметил бы… И ничего не сказал?.. Сорбье — сообщник?.. Немыслимо. Ну вот! Порез у самого носа. Но бедняжка Линда все равно ничего не заметит. При чем тут бедняжка Линда? «Послушай-ка, Марей, не слишком ли много ты о ней думаешь? Она красивая. Такая белокурая, такая непонятная! Словно явилась неведомо откуда! Ну да, я думаю о ней, и думаю по-хорошему. Хотелось бы помочь ей, и еще — чтобы она подняла на меня свои удивительные глаза. Капельку одеколона. Немножко пудры. Синий костюм. Я привык устраивать для себя маленькие праздники из пустяков, для себя одного…»

Марей увидел свое отражение в зеркале. «Старый дурак! Это в твоем-то возрасте? Ты внушаешь людям страх, хотя, по правде-то, сам боишься людей. Они такие до ужаса живые, у них столько тайн, силы, хитрости. И любви!..»

Марей тщательно закрыл за собой дверь, спустился с лестницы. В саду Тюильри золотилась листва, а солнце, казалось, ласково пошлепывало его по спине. «Надо будет преподнести цветы госпоже Бельяр и погремушку малышу», — подумал комиссар. Но едва он купил газеты в киоске, как у него сразу все вылетело из головы. «ТАИНСТВЕННОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ В КУРБВУА. ПОГИБ ИНЖЕНЕР…», «СПЕЦИАЛИСТ В ОБЛАСТИ АТОМНЫХ ИЗЫСКАНИЙ УБИТ ВЫСТРЕЛОМ ИЗ РЕВОЛЬВЕРА…», «НЕОБЪЯСНИМОЕ УБИЙСТВО НА ЗАВОДЕ ПО ПРОИЗВОДСТВУ ПРОПЕРГОЛЯ…». Заметки были довольно туманные, но составлены ловко. Они произведут сильное впечатление! К счастью, о похищении не было пока ни слова. Но это только пока! Марей сел в машину несколько удрученный. Уже сегодня вечером или завтра газеты возьмутся за него. «ЧЕМ ЗАНИМАЕТСЯ ПОЛИЦИЯ?..», «КТО НАС ОХРАНЯЕТ?..» И пойдет… Позвонят из министерства внутренних дел… Люилье, не повышая голоса, скажет: «Послушайте, Марей, ну, приложите же усилия. Вы меня ставите в ужасное положение!»

Он бросил газеты на заднее сиденье и тронулся с места. Было еще довольно рано, и он позволил себе небольшую прогулку по Булонскому лесу, медленно прокатился по пустынным еще аллеям. Линда, верно, уже встала, и, должно быть, именно она утешает старую Мариетту, а не наоборот. Вряд ли она останется во Франции. Продаст виллу. Исчезнет. Уедет на свой туманный север. Нет, решительно Марей был настроен на меланхолический лад. Он приехал на бульвар Мориса Барреса и, прежде чем войти, окинул долгим взглядом дом. Ставни полуприкрыты, молчание, траур. Хотя и раньше-то здесь было, верно, не намного веселее. Он толкнул калитку. Слева лежал заботливо ухоженный садик. Розы, всюду розы. Клумбы, целые массивы, гирлянды. Своды беседки обвивала глициния. В глубине, справа от виллы, находился гараж. Марей полюбопытствовал, сделав крюк: в гараже стояла сверкающая «DS-19». С домом гараж не сообщался. Их разделял узкий проход, куда выходили окна одной из комнат, по всей вероятности кухни. Марей вернулся обратно и позвонил. Ему открыла Мариетта: казалось, она еще больше постарела, и морщин прибавилось. Узнав его, она невольно отпрянула, словно он стал для нее олицетворением дурных вестей.

— Сейчас узнаю, — проворчала она.

Линда ждала его в гостиной, и Марей оробел еще больше, чем накануне. Это была совсем другая Линда. Статуя, задрапированная в черное, со склоненным лицом и опущенными ресницами под высокими арками бровей. Усталым жестом она указала на кресло.

— Удалось вам что-нибудь выяснить? — спросила она.

— Возможно, я напал на след, — сказал Марей. — Не знаю, правда, куда он ведет. Но мне хотелось бы задать вам несколько вопросов. Не показалось ли вам, что в последние дни господин Сорбье был чем-то озабочен?

— Нет… Ничего такого я не заметила.

— Может быть, к нему приходил кто-то, я имею в виду кто-то посторонний…

Она не дала ему договорить:

— Мой муж никого не принимал. Когда он возвращался с завода, мы с ним недолго беседовали, потом он работал часов до девяти, до самого ужина. А после мы иногда музицировали.

— Он рассказывал вам о своих исследованиях?

— Нет. Я все равно не смогла бы ничего понять.

— А по воскресеньям?

— Мы выезжали прогуляться. По вечерам ужинали у друзей, а иногда друзья приходили к нам играть в бридж.

— Одни и те же друзья?

— Да. Роже Бельяр, Кассан, супруги Оберте…

— В общем, весь заводской штаб?

— Пожалуй.

— А за пределами этого круга?

— Никого.

— Господин Сорбье выезжал за границу?

— Очень редко. Два года назад он провел шесть месяцев в Соединенных Штатах. В прошлом году прочитал несколько лекций в Кембридже… Вот, пожалуй, и все.

— Вы сказали, что господин Сорбье обычно работал до ужина. Я полагаю, он приносил с завода какие-то бумаги, документы.

— Конечно. Он всегда был с портфелем.

— У вас ни разу не возникло ощущения, что он принимает особые меры предосторожности?

Линда задумалась. Потом сказала:

— Нет. Я знаю только, что он всегда запирал на ключ ящики письменного стола… А вечером непременно совершал небольшой обход… О! Скорее по привычке… Он всегда был очень аккуратен, очень организован.

— Ему кто-нибудь звонил сюда?

— Случалось иногда, но очень редко. Знали, что он целый день на заводе.

— А вчера или позавчера не разговаривал ли он с кем-нибудь по телефону?

— Абсолютно ни с кем.

— Прошу прощения, мадам, за все эти вопросы.

— Что вы, что вы…

— Не знаете ли вы некого Рауля Монжо?

— Рауля Монжо!

Линда внезапно поднялась, прошла через гостиную и открыла дверь в вестибюль. Она внимательно осмотрела все вокруг.

— Странно, — сказала она, возвратившись. — Мне показалось, будто послышался какой-то шорох. Наверное, это прошла Мариетта…

— Надеюсь, она не подслушивала у дверей?

— О нет! Бедняжка! У нас нет от нее секретов… Но я прервала вас. Рауль Монжо был нашим шофером.

— Вашим шофером?!

— Да. А в чем дело?.. Вам стало известно о нем что-нибудь? Неделю назад муж его уволил.

Марей некоторое время молчал.

— По какой причине?

— Монжо — человек несколько… сомнительный. Он перепродавал бензин, занимался спекуляцией на автостанциях. И потом, его поведение вообще нам не нравилось.

— Что вы хотите этим сказать?

— Он всюду совал свой нос, шарил… Я уверена, что он не раз лазил ко мне в сумку.

— Что он искал?

— О, конечно, деньги. Он вечно сидел на мели, требовал авансы, в общем, человек малоприятный.

— Каким образом он поступил к вам на службу?

— Не знаю. Его нанял мой муж.

— Здесь у него была комната?

— Да. На третьем этаже. Он забрал все свои вещи, унес даже фуражку, которую я ему купила.

— Но до того, как поселиться у вас, Монжо, вероятно, жил где-то еще?

— Разумеется. Но я не знаю где.

— Господин Сорбье, видимо, записал его адрес в книжку?

— Сейчас посмотрю. Его кабинет на втором этаже.

Линда прошла в вестибюль, и вскоре Марей услышал наверху ее легкие шаги… Потом стук выдвигаемого ящика… снова шаги… скрип дверцы какого-то шкафа… и вдруг поспешные шаги. Он встал, подошел к двери… Перегнувшись через перила, Линда делала ему знаки. Он поспешил к ней.

— Я не могу найти записной книжки, — сказала она. — А между тем я уверена, что видела ее не далее как вчера вечером.

Марей поднялся на площадку второго этажа. Дверь в кабинет была открыта.

— Взгляните сами, — сказала она. — Книжка лежала вот здесь, рядом с ящичком для сигарет. Большая книжка в зеленом кожаном переплете, ее прислала мужу в подарок одна химическая фирма.

Линда казалась испуганной, она с опаской поглядывала по сторонам.

— Подождите, — сказал Марей, — не надо волноваться. Вы видели ее вчера вечером?

— Я брала ее, чтобы составить список и оповестить всех… А потом положила сюда, рядом с ящичком…

Марей выдвинул средний ящик письменного стола, увидел пачки конвертов, коробки с визитными карточками. Повернулся, как это сделала Линда. Книжные полки… Ряды переплетов, научные журналы… Искать не было смысла.

— Может быть, Мариетта?..

— Нет-нет. Мариетте здесь нечего было делать.

Марей огляделся вокруг… Все тот же аскетический порядок. Возле стола — два кресла, самый обыкновенный книжный шкаф. Ни одного ненужного предмета, ни одной безделушки. Неяркий ковер.

— Мариетта ладила с Монжо?

— Она терпеть его не могла. Они не разговаривали друг с другом.

— Вы мне позволите осмотреть дом?

Он показал еще на одну дверь, выходившую на площадку.

— Наша спальня, — сказала Линда.

— А там?

— Комната для гостей, но ею никогда не пользовались.

— А на третьем этаже?

— Комната Мариетты, шофера и чердак.

— Подождите меня.

Марей поднялся по узкой лестнице, заглянул в пустые комнаты. Записную книжку украли. Допустим. Но кто? Значит, ночью или ранним утром кто-то посторонний проник в дом?.. А этот шорох вот только что?.. Может, это убегал вор… Марей спустился вниз. Линда, еще более побледнев, ждала его.

— Вы думаете, кто-то пробрался сюда? — спросила она.

— Нет, — сказал Марей таким дружески-ворчливым тоном, каким говорил в тех случаях, когда был не особенно в себе уверен. — Нет. Конечно нет!

— Дом настолько уединенный!

— Уединенный?

— Все наши соседи разъехались отдыхать.

Они обошли подсобные помещения, столовую, большую и маленькую гостиные. Марей заглянул даже в подвал.

— У господина Сорбье было оружие?

— Не думаю. Во всяком случае, я никогда не видела здесь никакого оружия. А что?

— Да нет, ничего, просто так. Ну что ж, мадам, мне остается только…

Он добродушно улыбнулся, и она порывисто протянула ему обе руки.

— Приходите, когда вам будет угодно. Я всегда буду рада вас видеть.

Он поклонился. Очаровательна. Просто очаровательна. И тут Марей вдруг рассердился на Сорбье. За этот слишком суровый дом, за эти мрачные вечера у пианино или проигрывателя. Она, должно быть, здесь задыхалась! Кассан, супруги Оберте, Бельяр… бридж! Да чем это лучше монастыря!

Марей, внезапно разозлившись, хлопнул дверцей своей малолитражки и резко рванул с места. Если Монжо — а ведь больше вроде некому — украл книжку с адресами на вилле, оставалась еще одна, которую Марей накануне заметил на письменном столе Сорбье на заводе. Может быть, Сорбье записал его адрес и в той, второй книжке?.. Монжо! Комиссар повторял это имя с некоторым отвращением. Монжо. Не велика птица, сомнений нет. Если этот самый Монжо был подослан к супругам Сорбье, чтобы следить за ними, он вел себя на редкость глупо. Тогда как убийца Сорбье проявил чудеса изобретательности. Так что ж, тогда… А если Монжо был орудием в чьих-то руках, кто же все-таки скрывался за ним? Кто?.. Кто украл записную книжку? У кого хватило дерзости проникнуть на виллу Сорбье?.. И главное, ведь книжка-то эта в общем не представляла ни малейшей ценности. Адрес Рауля Монжо? Рано или поздно его все равно найдут. «Что-то я увяз, — подумал Марей. — Никак не выберусь из трясины. Кидаюсь туда, сюда, как щенок, который ловит на лету все, что ему бросают. А в это самое время…» Навстречу ему попадались машины с нагруженными на крышу вещами; большинство магазинов было закрыто: время отпусков. А ведь достаточно повернуть колпачок…

Марей остановился перед красно-белым шлагбаумом завода, показал сторожу свое удостоверение, тот кивнул.

— Дорогу я знаю, — сказал Марей.

Ловко проскользнув мимо грузовиков и бульдозеров, он поехал вдоль стройки, где сновали рабочие. Слева — что-то похожее на бензоколонку, строительство ее близилось к концу. Подъемные краны вздымали в небо металлические пластины, которые, раскачиваясь, сверкали на солнце. Кое-где на перекрестках движение регулировали охранники. Добравшись до маленького дворика перед флигелем инженеров, Марей поставил машину под сенью каштана. На пороге чертежного зала его остановили.

— Полиция. Комиссар Марей.

Его узнали. Навстречу ему вышел Ренардо.

— Что нового, господин комиссар?

— Ничего особенного. Бельяр здесь?

— Да.

Они вместе поднялись наверх и увидели инженера, диктовавшего письма секретарше. Бельяр тут же отослал девушку.

— Я не хочу тебе мешать, — сказал Марей. — Только надо кое-что проверить.

Он вошел в кабинет Сорбье и сразу же увидел книжку с адресами. Черт возьми! На этот раз незнакомец не осмелился… Марей взял книжку, нашел букву «М». Вот дьявол! Страница была вырвана. Убийца не только унес цилиндр, но и позаботился открыть книжку, вырвать страницу. И это для того, чтобы оградить Монжо!..

— Роже!

— Да.

Бельяр появился в дверях.

— Ты не смог бы оказать мне услугу? — спросил Марей. — Ты хорошо помнишь шофера Сорбье, Рауля Монжо?

— А я и не знал, что его звали Монжо, — сказал, заинтересовавшись, Бельяр. — Его всегда называли Раулем… Да, я его помню… достаточно хорошо. А что такое? Он тоже замешан?

— Да. Я пока не знаю, он ли убил Сорбье или нет, но именно он отправил заказное письмо. И возможно, украл в Нейи книжку с адресами… Я только что от Линды. Мы вместе обнаружили пропажу книжки… А здесь, ты видишь…

Марей показал на вырванную страницу. Бельяр присел на край стола.

— Вот черт! — прошептал он. — Неужели этот Монжо и в самом деле опасный тип?.. Он казался таким невзрачным… Невысокий, смуглый, на вид довольно сообразительный… всегда готов услужить.

— Его уже судили за воровство.

— Ты говоришь, будто он взял книжку в Нейи?.. В этом нет никакого смысла. Он мог не сомневаться, что рано или поздно ты найдешь его адрес.

— Может, он просто хотел выиграть время.

Марей извлек из кармана наполовину сломанную сигарету и склеил ее языком.

— У Монжо были ключи от виллы. Ему ничего не стоило заказать еще одни.

— Ты хочешь сказать, что он предвидел?..

— О! Я ничего не утверждаю.

Марей закурил сигарету.

— Ладно. Не буду тебя больше задерживать… Сегодня вечером ты свободен?

— Я всегда свободен.

— Тогда я, наверное, напрошусь к вам ужинать.

— Так-так! — улыбнулся Бельяр.

— Видишь, я старею, — вздохнул Марей.

— Скажи лучше, тебе надоело жить одному. Женись.

— Не говори глупостей.

Комиссар спустился вниз, еще раз посмотрел на окно, через которое убийца должен был бежать, но не бежал, потому-что… Пожав плечами, Марей направил машину к заводским воротам.

В конце улицы катила свои воды Сена. Марей оглядел набережную с дремавшими кое-где бродягами, лодки, баржи, подъемные краны… Самоходная баржа поднималась вверх по течению, и шлюпка билась в струе за ее кормой. Достаточно было спрятать цилиндр на борту какой-нибудь лодки, добраться до катера… Река впадала в море. Монжо в этот момент, возможно, был уже далеко от берега, вне досягаемости. Марей вернулся в Париж, позвонил из бистро Мишо:

— Это ты, дружище Пьер?

— У меня для вас новость, патрон. Только что звонил Фред. Он раздобыл адрес этого малого. Сказал, что объяснит вам… Это в Леваллуа… Набережная Мишле… Фред уже поехал туда.

— А номер дома?

— Ах, верно, чуть не забыл… 51-бис… вроде бы маленький особняк.

Марей кинулся к своей машине и проскочил весь Леваллуа, то и дело по-идиотски рискуя столкнуться с кем-нибудь. Но ему не терпелось покончить с этим. Покончить? По правде говоря, достаточных улик для того, чтобы арестовать Монжо, не было. Он отправил заказное письмо бывшему хозяину, и Сорбье получил это письмо в день своей гибели. Вот и все. Любой адвокат… Марей мог установить слежку за Монжо, в крайнем случае, мог вызвать его к себе, чтобы допросить, но не более того. Ему хоть будет что ответить Люилье.

На набережную Мишле, изнемогавшую под лучами августовского солнца, больно было смотреть. Склады, облезлые дома, чересчур высокие здания, узкие и темные, словно нарисованные на небе. Фред расхаживал перед заржавевшей оградой. Подняв большой палец, он с взволнованным видом пошел навстречу комиссару.

— Он у нас в руках, патрон.

— Ты его видел?

— Вот как вас. И не далее как сейчас, в тот самый момент, когда он шел обедать.

— Ты позволил ему уйти?

— Гувар следует за ним.

— Заметно, что он нервничает?

— Кто, он? Да что вы! Разгуливает, как будто в отпуск приехал: руки в карманах, сигарета в зубах… кормится он на улице Броссолет, в бистро «У Жюля». В двух шагах отсюда.

— Как же ты разыскал его?

— Самым обычным образом!.. Мы обошли все тотализаторы на Монмартре, где Монжо когда-то жил. Один гарсон в кафе узнал его по фотографии, он дал нам адрес своего приятеля, таксиста. Так мы и добрались до нашего типа. Дело, как видите, нехитрое.

— Весьма любопытно, — буркнул Марей. — Ты останешься здесь. Свистни один раз, если увидишь, что он возвращается. Хочу заглянуть к нему в берлогу.

Калитка была не заперта. По обе стороны аллеи — запущенный, заросший сорняками садик. Сам дом, зажатый между двумя кирпичными зданиями, с нависшими над ним балконами, трубами, телевизионными антеннами казался крошечным, грязным, мрачным. При помощи отмычки Марей открыл дверь первого этажа. Справа от входа он увидел кухню и бельевую; слева — что-то вроде гостиной, откуда шла лестница наверх. Марей ступал осторожно, все время прислушиваясь. От стен с почерневшими, отставшими обоями веяло затхлостью. Марей поднялся на второй этаж, вошел в первую комнату. То была спальня Монжо. Железная кровать, два стула, на столе кувшин для воды, на полу — раскрытый чемодан, за дверью висела на вешалке одежда. Окно выходило на набережную. Марей подошел к нему. Взгляд его скользнул по Сене и остановился на том берегу… Подъемные краны, строения… На той стороне раскинулся проперголевый завод. Марей узнавал все до мельчайших деталей. Он даже сумел разглядеть каштан, скрывавший от него окна флигеля инженеров. Он отошел от окна, порылся в чемодане. Белье, ботинки, носовые платки и на самом дне что-то твердое. Марей раздвинул платки и покачал головой. В руках у него оказался бинокль. Он навел его на тот берег, и ему почудилось, будто он разгуливает по заводу. Тогда он осторожно положил бинокль на место и бесшумно вышел.

Глава 6

— Он великолепен, — заявил Марей.

— Правда?

Склонившись над колыбелью, Бельяр вытирал рот сына кончиком тонкого батистового платка.

— Будущий ученый, — сказал Марей. — Сразу видно.

— Бедняжечка! Надеюсь, что это не так! — воскликнула госпожа Бельяр.

Инженер выпрямился, задумчиво посмотрел на спящего младенца.

— Пусть станет, кем захочет, — прошептал он, — только бы был счастливее нас!

— Неблагодарный! — сказал Марей. — Тебе ли жаловаться…

И, повернувшись к его жене, продолжал:

— Все ему чего-то недостает, вашему мужу. Я бы не отказался поменяться с ним местами.

Улыбнувшись, он взял Бельяра за руку.

— Не обращай внимания, старина. Я заговариваюсь.

— У вас усталый вид, — заметила госпожа Бельяр. — Идемте… ужин готов. Если слушаться Роже, так весь день и проведешь в этой комнате.

— Правда, — сказал инженер, — ты что-то совсем расклеился. Что-нибудь не ладится?

— Да нет. Все идет прекрасно.

— Как следствие?

— Двигается потихоньку…

Они перешли в столовую, и Марей забыл о своих заботах. Он любил Роже и Андре, эту нежную скромную молодую женщину, обожавшую своего мужа. Через несколько лет после окончания войны Андре бросила учебу, вышла замуж за Бельяра и с тех пор довольствовалась тем, что жила подле него.

— Думаешь, это так весело — жить с женщиной, которой ты внушаешь робость? — пожаловался как-то Бельяр, совсем заскучав. — Вот во время войны была житуха!

— Может, еще скажешь, что жалеешь о жизни в подполье, о секретных заданиях, обо всяких передрягах, выпавших на нашу долю? — вздохнул Марей.

Нет, Бельяр, конечно, ни о чем не жалел. Но он не был, подобно Сорбье, одержим страстью научных открытий. У него оставалось время на то, чтобы читать, бывать в гостях, слоняться просто так, разъезжать. Порой он звонил Марею:

— Я тебя увожу.

— Куда?

— Куда пожелаешь. Хочется взглянуть на людей.

Они отправлялись в театр или молча ехали куда глаза глядят.

— Знаешь, чего тебе недостает? — говорил Марей.

— Знаю-знаю… сына… Но у Андре никогда не будет детей.

И вот чудо свершилось. Появился ребенок, он был тут, в соседней комнате, и взгляд у Бельяра стал совсем иным. Да и сам он, казалось, помолодел, но в то же время стал каким-то озабоченным. Он поглядывал на свою жену с удивлением, пожалуй, даже с недоверием.

— Извините, что я смотрю на часы, — сказал Марей, — но мне должны позвонить.

— Здесь ты у себя дома, старина. Не стесняйся. Кстати, как там с этим шофером?

— Пока на свободе, только ненадолго. У меня есть его адрес. Я даже осмотрел дом, где он живет.

Андре без конца вскакивала, чтобы присмотреть за новой служанкой, которая громыхала кастрюлями на кухне, и Бельяр стал нервничать.

— Почему же ты его не арестовал? — спросил он.

— А за что его можно арестовать?

— Если он украл, убил…

— Ну-ну… У меня нет никаких доказательств, а мы сейчас живем не в годы оккупации.

— Жаль!

Картошка подгорела. Салат… и в самом деле, забыли про салат. Расстроенная Андре снова исчезла.

— Я выгоню эту девчонку, — проворчал инженер.

— Этим ты ничего не добьешься, — сказал Марей. — Ты свободен сегодня вечером?

— Конечно.

— Можешь ты расстаться со своим сыном… ну, скажем, часа на два?

— Болван.

— Ладно. Я тебя увожу… Мы сменим Фреда и будем наблюдать за Монжо. Вспомним молодость. Кто знает? Может быть, он наведет нас на крупную дичь.

Зазвонил телефон, и Марей вытер рот салфеткой.

— Скажи своей жене, что мы уходим.

Он кинулся в гостиную. Звонил Фред.

— Ничего нового?.. Прекрасно. Скоро я тебя освобожу… Ну, скажем, в девять часов. Ты успеешь поужинать… Хорошо… Спасибо.

Вернувшись в столовую, Марей понял: Андре уже знает, что они уходят.

— Я похищаю вашего мужа, но ненадолго, — пошутил комиссар. — Он может мне помочь…

Помочь? Нет. Марей заранее знал, что ничего не случится, что слежка превратится в прогулку, но ему вдруг захотелось вновь пережить вместе с Бельяром забытые минуты. И он угадывал, что Бельяр со своей стороны тоже испытывал радостное возбуждение. Маленький заговор мужчин, который надо было скрыть от Андре. Конец ужина прошел довольно весело. Бельяр вдруг стал красноречивым. Он разгорячился, торопил Андре. Ему не терпелось поскорее уйти, и жена не могла сдержать улыбку. Пока Андре ходила за бутылкой коньяка, Бельяр спросил, наклонившись к другу:

— Ты по-прежнему думаешь, что речь идет о шпионаже?

— Ничего я не думаю. Ясно только одно: Монжо на кого-то работает.

— А если шпионаж тут ни при чем?

— Зачем же тогда Монжо понадобился этот цилиндр?

— Ты думаешь, цилиндр именно у него?

— Откуда я знаю? Пока что я чувствую какую-то связь между Монжо, цилиндром и неизвестным, которого надо найти. Вот и все. Какого рода эта связь, я не знаю. Но в том, что она существует, не сомневаюсь, и это уже неплохо.

Бельяр наполнил рюмки.

— За малыша и его маму, — сказал комиссар.

— Я готов, — объявил Бельяр.

Спустилась ночь, душная ночь большого города, изнемогающего от жары.

— Помнишь… — начал Бельяр.

Да стоило ли об этом говорить? Они втиснулись в малолитражку с еще не остывшей крышей. Хорошо было ехать вот так, плечом к плечу. Исчезло вдруг все: семья, работа. А то, прежнее, вернулось. Недоставало, быть может, лишь ощущения опасности. Да и то, как сказать. Вдруг запылает небо на горизонте? Или, попросту говоря, вдруг Монжо заупрямится? Вдруг он предпримет что-нибудь невероятное? Ведь они так мало, так плохо его знают! Но все это неважно. Марей вкушал сладость этой минуты, отданной дружбе и воспоминаниям. Он похлопал ладонью Бельяра по колену, Бельяр улыбнулся, зажег сигарету и сунул ее в рот комиссару.

— Который час? — спросил Марей.

— Без двадцати девять.

— Прекрасно.

И Марей короткими точными фразами, порой ненадолго умолкая, ввел Бельяра в курс дела. Домишко Монжо… грязная комната… бинокль… Зачем ему бинокль? Не иначе как наблюдать за жизнью завода… Но кто пользовался этим биноклем? Шофер или тот, другой?

Другой? Марей начал говорить «другой» инстинктивно. «Другой» — существо таинственное, бежавшее через окно вместе с цилиндром, несмотря на Леживра. «Другой», который, быть может, следит за ними без их ведома? «Другой…» Точно так же, как прежде, когда улица могла обернуться западней, когда долго прислушивались у дверей, прежде чем постучаться к лучшим друзьям.

— Помнишь… — начал Бельяр.

Еще бы не помнить?! Всем своим существом Марей помнил.

Машин было мало, а когда они выехали из Парижа, их и вовсе не стало. На тротуарах мелькали редкие прохожие, в окнах виднелись застывшие фигуры.

— Здесь, — прошептал комиссар.

Они оставили машину в начале улицы Броссолет, в тени погруженной во мрак стройки. Перед ними неожиданно вырос Фред.

— Ну и что?

— Ничего нового. Кончает ужинать… Сегодня, мне кажется, надеяться не на что.

— Кто знает? Ну ладно, не задерживайся дольше. Беги… До завтра.

Фред пожал им руки и быстро зашагал прочь.

— У тебя есть план? — спросил Бельяр.

— Нет. Будем следить за Монжо, вот и все. Я вылезу. Ты останешься в машине, немного поодаль, чтобы тебя не заметили. В случае чего, поможешь мне.

Они медленно прошли мимо кафе «У Жюля». Крохотное бистро. Всего несколько столиков. Хозяин облокотился о стойку бара, а в углу Монжо в полном одиночестве раскуривал короткую трубку. Марей с Бельяром беспечно прогуливались. Марей отчетливо помнил фотографию шофера. Теперь он постарел, отяжелел. В чертах лица появилось что-то более решительное, более ожесточенное, чем на фотографиях в картотеке… Сомнений нет. Он стал опасен.

— Тебе случалось иметь с ним дело, когда он служил у Сорбье?

— Очень мало… Пару раз он подвозил меня.

Они перешли на другую сторону и повернули назад. Старинный фонарь уныло освещал тусклые фасады домов, стену какого-то склада с замазанной дегтем надписью. Друзей снедала лихорадка ожидания. Они снова увидели Монжо, который сидел, подперев подбородок ладонями и задумчиво уставившись в свою тарелку. Бельяр высказал ту же мысль, что и Фред:

— Для преступника он слишком беспечен.

— Знаю, — сказал Марей.

Они остановились возле стройки, за бетономешалкой. Оставаясь невидимыми, они следили за всей улицей, не спуская глаз с красноватого пятна бара. Ждать. Дело привычное. Марей порылся в карманах, достал смятую сигарету и закурил ее, прикрывая ладонями, глаза его по-прежнему были устремлены вдаль. Бельяр припоминал забытые жесты: прислониться плечом, чтобы дать отдохнуть ноге, повернуть голову так, чтобы в поле зрения попадало как можно больше пространства. Военные ночи. Карман у самого сердца оттягивал пистолет. А до рассвета так далеко! Приближались чьи-то шаги, и Бельяр отступил в густую тень. Они заметили мужчину, толкавшего велосипед, его еще долго было слышно. Откуда-то издалека доносился приглушенный шум города. Бельяр переступил с ноги на ногу.

— Я совсем закис, — шепнул он.

— Что он там делает? — проворчал Марей. — Пойдем поглядим. Я не догадался спросить Фреда, можно ли выйти из кафе с другой стороны, но он предупредил бы меня.

Они снова неторопливо двинулись в путь, миновали бистро. В этот самый момент зазвонил телефон. Марей схватил Бельяра за рукав:

— Стой здесь.

Он пересек улицу и издали увидел, как хозяин бара протянул трубку Монжо, затем пододвинул к нему рюмку. Монжо не вынул трубки изо рта. Он слушал, кивая головой, казалось соглашаясь с кем-то. Разговор был коротким. Монжо взглянул на свои часы, сказал несколько слов, потом чокнулся с хозяином. Марей подошел к Бельяру.

— Монжо только что говорил по телефону, — прошептал он. — Мне показалось, что он получил какие-то распоряжения. Думаю, он ждал этого звонка. Возможно, ему назначили где-то свидание.

И снова Марей подумал о том, «другом». Он потащил Бельяра за собой, сделав крюк, они вернулись к машине.

— Поезжай вперед, — посоветовал Марей, — но не теряй меня из виду. Он может сесть в такси.

Монжо вышел из бара; он выбил трубку о каблук ботинка и, засунув руки в карманы, двинулся в путь. Марей подождал, пока он дойдет до угла улицы, и пошел следом за ним. Монжо направился к Сене. Он шел не оборачиваясь, видно, ничуть не был встревожен. Шаги его звучали четко, и Марею, который следовал за ним в тени домов, осторожно ступая в своих ботинках на каучуке, предосторожности эти стали казаться никчемными. Машина двигалась на первой скорости, метрах в двухстах. Комиссар готов был пожалеть, что взял с собой друга, словно он пригласил его на заведомо неудачную охоту. Монжо дошел до набережной, и Марей снова остановился. Через несколько минут Бельяр подъехал к нему. Марей знаком попросил его выйти из машины.

— Что случилось?

— Ничего. Мы уже на месте.

Они вышли на набережную. Монжо исчез.

— Он пошел к себе. Вот его лачуга между двумя домами.

В окне гостиной вспыхнул свет, показался силуэт Монжо. Его было хорошо видно, он смотрел куда-то в глубь комнаты. Вдали церковные часы пробили десять.

Друзья вдруг вздрогнули, обменявшись короткими взглядами. Монжо бессильно раскинул руки. Потом вытянул ладонь вперед, словно отводя какой-то довод или упрек. Он был не один. Он с кем-то спорил. И в жестах его, искаженных косым светом, появилось что-то угрожающее.

— Гость, видно, стоял у двери, — проворчал Марей. — Мне надо было поторопиться, вместо того чтобы ждать.

— Ничего пока не потеряно.

В этот самый момент рука Монжо потянулась к окну, он задернул шторы. Марей больше не раздумывал, он открыл калитку и шагнул в сад. Но, едва ступив на дорожку, ведущую к крыльцу, он так резко остановился, что Бельяр наткнулся на него. Прямо напротив них, в гостиной, прогремел выстрел.

— Оставайся на месте! — крикнул Марей. — Следи за калиткой!

В руках у него уже был пистолет, и он толкнул дверь. Она не подалась, и Марей в ярости выругался. Пока он искал свою отмычку… кто-то стонал за дверью, совсем рядом. Замок щелкнул. «Меня могут пристрелить», — подумал Марей. В прихожей было темно, но слева из-под плохо прикрытой двери пробивалась полоска света. Марей толкнул дверь ногой. В комнате никого не было. Впрочем, нет. Внизу у лестницы в луже крови хрипел Монжо. Марей взбежал по ступенькам на площадку второго этажа.

Лампа освещала узкий коридор. Плечом вперед Марей шагнул в комнату Монжо, повернул выключатель. Кровать, два стула, туалетный столик, открытое окно. Он наклонился над подоконником. Прислонившись к решетке, Бельяр ждал. И Марей понял, что сейчас ему довелось наблюдать ту самую сцену, которая разыгралась тогда на заводе. Жертва есть, а убийцы нет… Невероятно! Убийца еще не успел уйти из дома. Он здесь, рядом, в соседней комнате.

Марей вышел в коридор, открыл дверь. Никого. И здесь тоже негде спрятаться. Он машинально проверил, закрыто ли окно.

Может быть, внизу? Он сбежал по лестнице, перешагнув через распростертое тело. Ни в бельевой, ни в кухне — никого.

— Роже… Можешь войти.

Бельяр поспешил к нему.

— Ну как?

Марей вытер лицо.

— Да вот так… все начинается сначала… Как там… В Монжо стреляли, а убийцы нет.

— Что?

Они вместе обошли весь первый этаж, потом второй, не задерживаясь. Достаточно было бросить взгляд, чтобы убедиться. Они спустились вниз, склонились над раненым, перевернули его. Монжо едва дышал. Лицо осунулось, нос заострился, казалось, он умирает.

— Какое счастье, что ты здесь, — прошептал Марей. — Постарайся найти телефон и позвони в комиссариат. Пусть пришлют санитарную машину. Скорее!

Бельяр побежал. Марей опустился на колени возле шофера, но каждый его жест казался бесполезным. Тогда, на заводе, он тоже опустился на колени, проверил карманы Сорбье. Теперь он осматривал карманы Монжо: платок, трубка, кисет, зажигалка, два ключа, бумажник. В бумажнике водительские права, несколько тысячефранковых билетов, вырезанные из газеты статьи, в которых говорилось о преступлении на заводе. Что же теперь делать?.. Искать? Все точно так же, как там. Что искать? Потайную дверь?.. Смешно. Убийца вдруг превратился в невидимку. Вот и все. Но он не забыл унести с собой револьвер, тот самый, из которого, по всей вероятности, стреляли в Сорбье. Потому что с этой минуты преступник — не Монжо. Теперь уже нет. Но кто же тогда, черт побери, кто?

Марей взглянул на тело, лежащее у его ног, потом на часы. Если Монжо не спасут, никакого следа больше не останется, ничего. Глухая стена. Монжо был ранен в грудь. Комиссар расстегнул окровавленную рубашку, осмотрел рану. Вероятно, задето легкое, этим и объяснялось свистящее дыхание, розовая струйка в углах рта. Если хоть немного повезет, Монжо заговорит. Разгадка тайны скрывалась тут, под этим мертвенно-бледным, почти холодным лбом. Марей порылся в карманах. Сигарет не осталось. Тем хуже. Его осаждали привычные мысли. Самоубийство? Несчастный случай из-за неосторожного обращения с оружием?.. Но револьвер-то исчез. Снова на ум пришла мысль о потайной двери. Он опять пожал плечами. Стены сложены из облицовочного камня. Даже подвала и того не было. Нет, убийца придумал какой-то трюк. Как на заводе. И как на заводе, в его распоряжении было всего несколько секунд. Марей прекрасно знал, что этого не может быть, что никакого трюка нет, просто сам он неправильно рассуждает, неправильно подбирает факты. Он сел на краешек стола, но тотчас встал. Там, в углу у лестницы, какой-то блестящий предмет… гильза… Он поднял ее… калибр 6,35… Ну конечно, тот же револьвер!

Марей почувствовал истинное облегчение, когда услышал, как затормозила санитарная машина, словно ему самому нужна была помощь. Первым вошел Бельяр. Он тяжело дышал.

— Пришлось далеко ходить. Счастье еще, что они меня подвезли. Вот идут.

Вошли двое санитаров с носилками. Их сопровождал полицейский.

— Вид у него не блестящий, — сказал санитар.

Монжо осторожно положили на носилки, затянули ремнями, и вся группа двинулась к выходу.

— Охраняй дом, — сказал Марей полицейскому. — Я вернусь попозже… Роже, дай сигарету.

Он жадно затянулся.

— Теперь, — вздохнул он, — начнется… Чего я только не наслушаюсь!

Но когда через некоторое время Марей говорил с начальником уголовной полиции, он не услышал ни единого упрека. Люилье был сражен.

— Вам следовало взять с собой двух инспекторов, — сказал он.

— А чем бы они могли помочь?.. Никто не выходил. Я даже не могу утверждать, что кто-нибудь вошел.

— Доказательство налицо.

— Хорошенькое доказательство!

— Я считаю, что Монжо украл цилиндр, а те, кто использовал его в своих целях, хотели избавиться от него, чтобы помешать говорить.

— Может быть.

— Что вы собираетесь предпринять?

— Поместить Монжо в безопасное место. Как только его прооперируют, организую там охрану. Потом надо сравнить пули — эту и ту, что убила Сорбье.

— Я получил результаты вскрытия.

— И что?

— Ничего нового. Пулю извлекли. Калибр 6,35, это мы уже знали.

— Да. И согласитесь, что это не совсем нормально. Если речь идет о профессионалах, они, скорее всего, пользовались бы калибром 7,65… Во всяком случае, что касается Монжо, калибр тот же самый. По-видимому, и оружие то же самое.

— И тот же убийца!

Бельяр ждал Марея во дворе комиссариата.

— Ну и вечер! — сказал Марей. — Если ты спешишь домой… извини, что я так надолго задержал тебя. Возьми мою машину.

Они молча шагали по тротуару.

— Твое мнение? — снова спросил Марей.

Бельяр тряхнул головой.

— Нет у меня никакого мнения. В голове полный туман, как и у тебя. Я ничего не видел, ничего не слышал. И при этом не сдвинулся с места.

— Тебе не кажется, что убийца пользуется… как бы это сказать… определенным методом?

— Каким методом? Он не знал, что мы там будем, точно так же как не знал, когда убивал Сорбье, что явимся мы с Ренардо. Он приходит, стреляет, исчезает. Вот и все.

— И стены ему не препятствие.

— Да уж!.. Твои люди там, на месте?

— Да. Я разбудил Фреда. Впрочем, они ничего не найдут. Правда, отпечатки пальцев иногда могут оказать услугу, но мы имеем дело с человеком осторожным. Сейчас поеду в больницу. Надеюсь, Монжо спасут. Голову даю на отсечение, что он знает, где спрятан цилиндр.

— Уже две жертвы, — заметил Бельяр. — Предупреждаю тебя, что выхожу из игры. Не то чтобы я боялся за себя — для этого нет никаких оснований, — но мне надоело быть свидетелем, которому нечего сказать.

Он сел в машину.

— Поцелуй малыша, — сказал Марей. — Поверь, мне искренне жаль…

Бельяр включил мотор. Он дружески помахал рукой, а Марей медленно пошел к комиссариату. «Поразмыслим, — повторял он про себя, — поразмыслим… Кто-то наверняка поджидал Монжо у двери. Вероятнее всего, они вместе вошли. А потом?.. Потом этот человек стреляет в Монжо. В тот самый момент я теряю несколько секунд, чтобы открыть дверь… Человек услышал меня, иначе и быть не могло. Тем более что я крикнул что-то Бельяру. И тогда… Он прячется на втором этаже. Это самое разумное. Впрочем, даже если он спрятался на первом, это ничего не меняет. Внизу стоит Бельяр… Пойдем до конца: по той или иной причине Бельяр позволяет ему уйти. Этого не может быть, потому что на заводе, кроме Бельяра, были еще Ренардо и Леживр, а убийца тем не менее исчез. Значит, и отсюда он ушел не благодаря Бельяру, а вопреки ему. Но как? Каким чудом ему это удалось? Я становлюсь полным идиотом!»

Марей вошел к себе в кабинет и снял трубку.

— Алло… Больница?.. Ну как?.. Перфорации нет… Сколько времени?.. Три дня?.. Никак не раньше?

Удрученный, он повесил трубку. Три дня ожидания. За три дня столько всего может случиться!

Глава 7

На столе лежали пачки газет, казавшихся траурными из-за черных жирных заголовков. «ПОХИЩЕНИЕ АТОМНОЙ БОМБЫ». «ПАРИЖ ПОД УГРОЗОЙ». «КАТАСТРОФА МОЖЕТ РАЗРАЗИТЬСЯ ЗАВТРА». Усталым жестом Марей отодвинул их.

— Рауль Монжо… — начал он.

— Плевал я на вашего Монжо! — взорвался Люилье. — Паника может вымести всех из Парижа с минуты на минуту, а вы мне суете Монжо! Зачем он мне? Какое-то ничтожество! Полумертвец! Мне нужен цилиндр. Цилиндр!

Шеф утратил обычную невозмутимость. Он остановился у высокого окна, чтобы еще раз взглянуть на город, затопленный солнцем. Потом резко обернулся:

— Сегодня вечером радио передаст соответствующее сообщение. Мы постараемся подать происшедшее в должном виде. Того, кто разгласил эти сведения, неизбежно найдут. Наверняка кто-нибудь с завода не умеет держать язык за зубами, тем хуже для него! Он за это поплатится. Газеты замнут дело. Но я хотел бы сразу же предупредить вас, Марей: я вынужден поручить расследование другому… Вы будете по-прежнему заниматься Монжо… Табар же отправится в Курбевуа и начнет все сначала.

— Понятно, — сказал Марей.

Люилье медленно подошел к нему, тон его стал другим:

— Поставьте себя на мое место…

— Я все прекрасно понимаю, — отрезал рассерженный Марей.

— Вы-то сами верите в этого Монжо? — снова начал Люилье.

— Я ни во что не верю. Я придерживаюсь фактов. Монжо писал Сорбье. Он пытался замести следы, отправил письмо под вымышленным именем. Адрес его пропадал дважды: у Сорбье и на заводе. И наконец, кто-то хотел его убить. Судите сами!

— Это внушает подозрения, — согласился Люилье.

— Подозрения! — воскликнул Марей. — Я считаю это решающим фактором.

— А если Монжо умрет?

— Мы проиграли. И не надейтесь, что Табару удастся.

Люилье поднял руку, успокаивая его.

— Я вам полностью доверяю, — сказал он. — Но надо успокоить общественное мнение. Мы обязаны перевернуть небо и землю…

Люилье проводил комиссара до двери.

— Само собой разумеется, ни единого слова о том, что произошло в доме Монжо. Дальше этих стен ничего не пойдет. Критиковать пусть критикуют. Но смеяться над нами — дело другое!..

Марей уловил намек и чуть было снова не вышел из себя.

— Все произошло именно так, как я написал в своем рапорте, — возмущенно заявил он.

— Значит, убийца улетучился, — сказал Люилье.

Марей остановился и с вызовом произнес:

— Господин директор, я готов подать в отставку…

— Ладно, ладно, Марей! Разве я вас в чем-то упрекаю? Вам просто не везет.

— Это хуже всяких упреков, — сказал Марей.

Он был в ярости и, чувствуя себя совсем несчастным, отправился в больницу, где Фред установил свой наблюдательный пост, расположившись в маленькой комнатушке, пропахшей лекарствами. Фред читал газеты.

— Ну как? — спросил Марей.

— Ничего нового, — сказал в ответ Фред. — Он еще не пришел в сознание. Ему только что сделали второе переливание… Видели?

Он кивнул на разложенные газеты.

— К вечеру весь Париж тронется в путь, как в сороковом.

Марей снял пиджак, взял сигарету из пачки Фреда.

— Расследование будет вести Табар, — сказал он.

— А мы?

— Мы будем продолжать свое дело здесь.

— Это как сказать. Если верить врачу, с Монжо дело дрянь.

— Пойду погляжу, — сказал Марей, сунув сигарету в карман.

Лицо Монжо было воскового цвета, глаза закрыты, скулы резко выступили, нос заострился — он выглядел уже мертвецом. Из стеклянного сосуда, подвешенного на кронштейне, спускалась резиновая трубка, исчезавшая под простыней. Дежурный инспектор встал.

— Как дела, Робер? — прошептал Марей.

Тихонько взяв стул, он селвозле Монжо. Едва заметное дыхание вырывалось сквозь сжатые зубы раненого, порою нервная судорога сводила ему рот. Тишина в этой слишком теплой комнате казалась еще более бесчеловечной, чем в одиночной камере. Марей разглядывал лежащего человека, который во мраке угаснувшего сознания боролся со смертью. Его лоб, волосы были в липкой испарине. Истина скрывалась тут, она притаилась в этой лишенной всякой мысли голове. Цилиндр… По всей стране полицейские в форме и в штатском останавливали людей, придирчиво изучали документы, проверяли багаж. На контрольных пунктах задерживали машины. Сторожевые катера пришвартовывались к борту кораблей, покачивались рядом с готовыми отплыть грузовыми судами. Но на самом-то деле тайник, укрывавший цилиндр, был тут, в одной из извилин этого уснувшего мозга. И Марей глядел на умирающего с какой-то нежностью. Ему даже хотелось влить в него частицу своей воли, своей энергии. Если бы посмел, он, подобно знахарю, положил бы свою широкую ладонь на это осунувшееся лицо. Но Монжо в одиночку вел свою битву. Марей бесшумно встал, взглянул на листок с температурной кривой у кровати и выскользнул из комнаты.

Хирург все еще был на операции. Марей ждал его, проглядывая медицинские журналы, от которых его клонило в сон. Он запрещал себе думать. Впервые за всю свою службу он боялся задавать себе какие бы то ни было вопросы. Он старался похоронить на дне своей памяти картины, которые с поразительным упорством всплывали снова и снова. Пустая комната, пустая лестница, пустой дом. А стоило ему случайно взглянуть на часы, как все та же мысль поражала его: пятнадцать секунд, чтобы исчезнуть… как на заводе!

Около полудня появился хирург. Он еще не успел снять белую шапочку, и халат его был в розовых пятнах.

— Комиссар Марей.

Они пожали друг другу руки.

— Есть надежда? — спросил Марей.

— Один шанс из десяти. Парень потерял много крови. Он алкоголик. Рана сама по себе хоть и тяжелая, но не смертельная. Я боюсь осложнений.

— Когда он придет в сознание?

Хирург с улыбкой развел руками:

— Вы слишком уж многого от меня хотите.

Он снял шапочку, расчесал пальцами светлые волосы и вдруг стал похож на мальчишку, глаза у него были голубые и очень ясные.

— Может быть, к вечеру… Вы собираетесь его допрашивать? Это исключено.

— Только одну минуту.

Голубые глаза смотрели сурово.

— И речи быть не может.

— Если бы вы знали, с чем это связано! — настаивал Марей.

— И знать не желаю. И еще, прошу вас, уберите инспектора, которого мне навязали. В палате не должно быть посторонних.

Марею нравилась властность других людей. Он смирился.

— Спасите его, — сказал он. — Обещаю вам, мы ничем не будем мешать.

И началось ожидание, кошмарное ожидание. Поначалу Марей изобретал тысячу всяких дел, чтобы как-то себя занять. Он еще раз проверил все меры безопасности, принятые Фредом. За кварталом, окружавшим больницу, где лежал в агонии Монжо, была установлена постоянная слежка. Марей составил новый рапорт, тщательно изучил весь больничный персонал, имеющий доступ к Монжо. Ведь если убийца исчезал, когда ему вздумается, он точно так же в любую минуту мог и возникнуть. Коридор, где находилась палата Монжо, охранял инспектор, дежуривший в бельевой. Каждые два часа Марей докладывал обо всем Люилье. Но начиная с пяти часов время словно остановилось. Иногда Марей приоткрывал дверь, смотрел на неподвижно лежавшего Монжо и со вздохом снова закрывал ее. Фред принес вечерние газеты. Печать опровергала недавние сообщения, теперь уже речь шла лишь об опытном цилиндре и опасность будто бы представляла только радиоактивность. Население призывали к спокойствию. Впрочем, все необходимые меры уже приняты, и расследование ведется успешно.

— Поглядели бы на людей! — добавил от себя Фред. — У всех поджилки трясутся. Газетные киоски берут штурмом.

Марей рассеянно просмотрел еще не просохшие газетные листы. То, что происходило за стенами больницы, его не интересовало. Круг его забот ограничивался длинным коридором с резиновой дорожкой и палатой. Тем не менее часов около шести раздался телефонный звонок, еще больше его растревоживший. Пуля, извлеченная из груди шофера, была выпущена из того же самого револьвера, из которого убили Сорбье. Эксперт не сомневался в этом. И в том и в другом случае оружие оставило на пуле характерную зазубрину.

Значит, Марей был прав. Оба эти дела связаны между собой. Но каким образом? Монжо не мог убить Сорбье, потому что оружие принадлежало тому, кто стрелял в него самого. А следовательно, и цилиндра он не похищал, так как теперь уже очевидно: убийца Сорбье и был вором. Что же это означает? И стоит ли дожидаться, пока Монжо придет в сознание? Снедаемый сомнениями, Марей так и эдак обдумывал все те же нелепые догадки и бредовые предположения. Может быть, Монжо написал Сорбье, чтобы предупредить его о визите таинственного посетителя?.. Глупо!.. И почему письмо заказное?.. В каких случаях люди посылают заказные письма? Если имеют дело с человеком упрямым или недобросовестным. Или же если хотят быть уверенными в том, что письмо передадут адресату в собственные руки… Это заказное письмо все усложняло. Марей на цыпочках снова подошел к палате и заглянул туда, пытливо всматриваясь в профиль шофера, надеясь, что родится какая-то новая мысль… Может быть, это два совсем разных дела? В доме у Сорбье Монжо мог украсть какой-нибудь документ, который потом пытался продать инженеру. Отсюда это письмо. А убийца тем временем задумал и осуществил похищение? И все-таки оба эти дела так или иначе связаны воедино с того самого момента, когда раздался второй выстрел. У комиссара разболелась голова.

— Не изводите себя так, — посоветовал Фред. — К чему?

Около восьми часов в палате Монжо появился хирург, а вслед за ним два санитара с передвижным перевязочным столиком. Марей остался в коридоре, его терзало беспокойство, словно он был ближайшим родственником Монжо. Он прислушивался к металлическому стуку инструментов, к звону каких-то склянок. И как назло, в этой проклятой больнице не разрешали курить! Когда хирург вышел, Марей вопросительно посмотрел на него.

— Все в том же состоянии. Сердце работает вяло. Температура держится… Ему будут переливать плазму.

— Он не заговорит?

— Ему и так нелегко поддерживать в себе жизнь. Он, можно сказать, на краю могилы.

Марей задумался: отправиться спать или остаться дежурить? Он выбрал среднее — спать в больнице. Ему поставили кровать в крохотной комнатушке, и он все время слушал, как на колоколенке били часы. В полночь он совершил обход. Монжо так и не шелохнулся. При свете ночника глаза его казались глубоко провалившимися. В конце коридора инспектор читал газеты.

— Ничего нового? — прошептал Марей.

— Ничего, шеф… А вы знаете, что Париж патрулируют отряды со счетчиками Гейгера, не видели? Это и в самом деле так серьезно?

— Более чем! — буркнул Марей.

Он неслышно удалился, снова лег и заснул только на рассвете. Его. разбудил инспектор.

— Шеф… шеф… Монжо приходит в себя.

Взлохмаченный, небритый, с горьким привкусом во рту, Марей бросился в палату. Медицинская сестра вытирала вспотевшее лицо Монжо. Она сделала Марею знак ступать тихонько. Монжо открыл глаза и уставился в потолок. Он пытался выбраться из поглотившего его тумана, рот его скривился, обнажив острый клык. Сестра смочила ему губы, и раненый издал языком какой-то чмокающий звук. Марей опустился на колени, но уловил лишь короткий стон. Затем веки раненого медленно опустились, и Монжо потерял сознание. Стиснутые в кулаки руки разжались и упали по бокам.

— Он умирает? — спросил Марей.

— Дела его не блестящи, — прошептала сестра, отламывая головку ампулы.

Комиссар совсем пал духом и ушел. Он выпил чашку кофе в обществе Фреда, который провел ночь у себя дома и явился за распоряжениями.

— Что в газетах? — спросил Марей.

— Они ругают правительство: не заботится об охране населения, всюду беспечность, халатность, в общем, сами знаете. Охота на тех, кто несет ответственность, началась.

— Хорош я, нечего сказать, — вздохнул комиссар.

Он наспех, без зеркала, побрился, взяв у привратника скверную механическую бритву, от которой тут же, как от терки, воспалилась кожа. Потом позвонил Люилье — тот просто из себя выходил.

— Пусть его колют, отпаивают лекарствами, — кричал Люилье, — лишь бы заговорил!

— Обратитесь к хирургам, — ответил на это Марей.

С завода позвонил Табар, чтобы получить какие-то сведения, но Марей послал его подальше. Заложив руки за спину, он бродил по больнице и, стиснув зубы, так и кипел от злости. Он поклялся себе довести это дело до конца, даже если придется потратить свой отпуск. Но если Монжо умрет, с чего тогда начать расследование?.. Черт возьми, а телефонный звонок?

— Фред!

Он вернулся в комнату, служившую ему кабинетом, глаза его блестели.

— Беги в бистро на улице Броссолет и допроси хозяина. Вчера вечером он слышал голос убийцы. Возможно даже, он уже видел его раньше в компании Монжо. Поторапливайся!

Марей дал себе время насладиться первой сигаретой за день и, шагая взад и вперед по двору, придумал новую версию: Монжо должен был ждать убийцу где-то неподалеку от завода. Он погрузил цилиндр в машину и увез, а преступник тем временем мог вернуться на завод через главный вход. Надо будет проверить, чем занимались в это время все служащие, включая и руководство. Табар, верно, проделает эту гигантскую работу…

Размышления Марея были прерваны. Его позвали: Монжо как будто приходил в себя. Марей побежал по коридорам и только по дороге заметил, что забыл надеть галстук. Монжо выглядел уже не таким мертвенно-бледным. Дастье, молодой хирург, кончал перевязку.

— Он слышит, — сказал хирург. — Попытайтесь, только недолго.

И Марей начал что-то путано говорить, он уже не знал, с чего начать. Монжо повернул голову. Глаза у него были мутные, рассеянные, и все-таки они следили за движениями комиссара.

— Монжо, — прошептал Марей, — я был там… когда в вас стреляли… в саду… Вы меня слышите?

Монжо опустил веки.

— Хорошо… Я следил за вами… Как зовут того, кто покушался на вас?.. Назовите только имя, и на сегодня довольно.

Дастье и обе санитарки подошли ближе. Раненый пытливо вглядывался в лица, со всех сторон склонившиеся над кроватью, словно с огромным трудом пытался отделить образы, возникшие перед ним наяву, от тех, что осаждали его в забытьи.

— Только имя, — повторил Марей.

Монжо мотнул головой справа налево.

— Он отказывается, — шепнула санитарка.

— Скорее всего, просто не знает, — сказал Дастье.

— Имя? — жестко произнес Марей.

Дастье взял руку Монжо, щупая пульс, и Монжо ответил ему неким подобием улыбки. Марей еще ниже склонился над ним.

— Послушай, Монжо… Ты ведь знал его?.. Закрой глаза, если ты его знал… То, что я от тебя требую, совсем нетрудно… Ты не мог его не знать. Так что закрой глаза, и все.

Глаза Монжо оставались широко открытыми.

— Нечего рассказывать мне сказки, — проворчал Марей. — Он-то тебя отлично знал.

Монжо закрыл глаза.

— Он тебя знал, а ты его нет?

И тогда без всякого выражения, голосом странным, похожим на рыдание, Монжо произнес:

— Нет.

Гримаса боли скривила его рот.

— Оставьте его, — приказал Дастье. — Он уже обессилел.

Он подтолкнул комиссара к выходу. Марей тотчас же стал звонить Люилье.

— Все в порядке, — говорил он возбужденно, — он скоро сознается. Он уже ответил.

— Он знает убийцу?

— Уверяет, будто не знает, но это ложь. Я не мог его долго допрашивать — он еще очень слаб. Но сегодня вечером я за него возьмусь. Не забудьте побеседовать с хирургом. Его зовут Дастье. Парень умный, готов помочь нам… Что слышно у Табара?

— Ничего.

— Я вас предупреждал, — заявил Марей и повесил трубку.

С этого момента между раненым и полицейским начался опасный поединок. Марей был терпелив. Монжо чувствовал, что на его стороне санитарки и хирург. Дастье не отказывался помогать Марею, но, как только видел, что силы Монжо на исходе, тут же вмешивался, выпроваживал Марея из палаты, и упрямый комиссар шел в коридор, курил сигареты одну за другой, потом снова возвращался.

— Послушай-ка, мой дорогой Монжо. Не притворяйся, что спишь. Этот номер не пройдет. Ты видел того человека вот так, как я сейчас вижу тебя… Опиши его.

И Монжо, вздыхая и морщась от боли, словно в нерешительности, отрывисто отвечал:

— Небольшого роста… в плаще.

— Какого цвета?

— Черного.

— С поясом?

— С поясом…

— В шляпе?

— Да.

— В фетровой?

— Да.

— Надвинутой на глаза?

— Да.

— Он был с усами, с бородой?

— Нет… Бритый…

Марей сжимал кулаки. Он догадывался, что Монжо лжет, болтает просто так все, что ему в голову взбредет. К тому же шофер сам себе противоречил, один день говорил одно, другой день — другое, а когда Марей повышал голос, так жалобно смотрел на медсестру, всегда сопровождавшую комиссара, что та тут же требовала прекратить допрос.

— Как вы не понимаете, что это негодяй! — возмущался Марей.

— Может быть. Но здесь он имеет право на снисхождение.

И Монжо, здоровье которого теперь восстанавливалось прямо на глазах, упорно разыгрывал из себя тяжелобольного, а если Марей становился слишком настойчив, вдруг начинал стонать.

— Хорошо, — говорил Марей. — Отдохни. Через четверть часа я вернусь.

И вскоре действительно возвращался, с улыбкой потирая руки.

— Ну как? Теперь лучше?.. Давай поговорим.

Все начиналось сызнова: приметы незнакомца, его походка, манера говорить… Монжо в конце концов невольно вступал в игру.

— Где он тебя ждал?

— Перед дверью.

— Почему вдруг такое позднее свидание, в десять часов вечера?

— Днем он был занят.

— Откуда ему стало известно, что ты обедаешь «У Жюля»?

— Не знаю.

— Он звонил тебе впервые?

— Да.

— Чего он хотел?

— Нанять меня в шоферы.

— Почему ты его впустил?

— Нельзя же было разговаривать на улице!

— Ладно. Что вы друг другу сказали?

— Ничего. Он вынул револьвер.

— Вот так сразу?

— Да.

— Неправда. Я видел с улицы, как ты размахивал руками.

— Я хотел помешать ему выстрелить. Обещал ему деньги… Пытался выиграть время… А потом он подошел и выстрелил мне прямо в грудь. Клянусь вам, что это правда.

Марей шел к телефону и повторял Люилье ответы Монжо.

— Он лжет! — кричал Люилье. — Послушайте, Марей, надеюсь, вы не дадите обвести себя вокруг пальца…

— Хотел бы я видеть вас на моем месте!

Совсем отчаявшись, Марей пытался вместе с Фредом подвести итоги.

— Что мы можем утверждать с уверенностью?

— Ничего, — невозмутимо говорил Фред. — Хозяин бистро слышал лишь приглушенный голос, «едва различимый», как он выразился. Кто-то попросил Монжо к телефону, и все. А Монжо знай себе твердил: «Хорошо… Хорошо… Ладно…» Так что, не считая выстрела, все остальное — чепуха.

Марей не мог не согласиться с Фредом. Но Монжо упорствовал в своих показаниях. Марей тоже не отступался, хотя иногда при виде шофера, утопающего в подушках и взирающего на него спокойно, с полным самообладанием и чуть-чуть насмешливо, ему нестерпимо хотелось схватить того за горло.

— Поговорим о заказном письме. Надеюсь, ты не станешь отрицать, что посылал его?

— Нет.

— Ну? И что же там было?

— Оскорбления, угрозы… Обыкновенное дурацкое письмо! Я обозлился, что меня прогнали. Вот и писал всякую ерунду, что в голову пришло.

— И, однако, ты позаботился отправить его под вымышленным именем.

— Господин Сорбье мог пожаловаться.

— Значит, и письмо свое ты не подписал?

— Конечно нет. Я не собирался причинять зла господину Сорбье. Когда я узнал, что его убили, я был огорчен.

Все это он выложил с полным спокойствием, поглядывая на комиссара с наглой ухмылкой. Марей кивал, делая вид, будто принимает всерьез его объяснения.

— Как ты поступил на службу к мсье Сорбье?

— Случайно. Завод от меня в двух шагах. Сначала я пробовал наняться туда. Свободных мест не оказалось, но мне сказали, что господин Сорбье ищет шофера.

Марей проверил. Так оно и было. Монжо и в самом деле явился на завод. Сорбье он, конечно, показал поддельное удостоверение. Но в этом он, разумеется, тоже не захочет признаться.

Марей продолжал настаивать.

— Где ты был в два часа в тот день, когда убили господина Сорбье?

Монжо улыбнулся:

— На скачках в Ангиене. Я знал, что надо ставить на Аталанту и Фин Озей.

Фред проверил его алиби. Оно не вызывало сомнений. Монжо видели в конюшнях, он болтал с конюхом. Значит, его бесспорно не было в Курбевуа.

— Ты наблюдал за заводом в бинокль?

— Я? Делать мне, что ли, нечего? Бинокль мне был нужен на скачках.

Почва ускользала из-под ног Марея. Как-то вечером он вышел из больницы и встретил Бельяра в баре на Елисейских полях.

— Кажется, я все брошу, — вздохнул он.

— Как? — изумился Бельяр. — Ты его не арестуешь?

— Это невозможно. Улик против него нет. Теперь он стал вроде бы жертвой. В больнице на меня смотрят косо.

— И все-таки…

— Да-да… Он в этом деле замешан. Это так же верно, как то, что ты сейчас сидишь передо мной. Но поди докажи, что это так. Он написал письмо Сорбье. Ну и что? Его ранили такой же точно пулей, какой был убит Сорбье. Ну и что? Почему бы ему не утверждать, что убийца Сорбье преследует теперь его близких? Что завтра настанет очередь старой Мариетты или Линды?.. Он может рассказывать все, что ему в голову взбредет!

— Так что же?

— А то, что завтра он выходит из больницы. В добром здравии и чист, как снег.

— А ты?

— Я! — с горечью произнес Марей. — Я чувствую, что вполне созрел для отставки.

Глава 8

Монжо вышел из больницы и вернулся домой. Фред не терял его из виду и звонил Марею по нескольку раз на день. Но там, «наверху», Монжо уже никого не интересовал. И сколько бы ни доказывал Марей, что шофер лжет, что по каким-то непонятным причинам он покрывает убийцу, Люилье только пожимал плечами. В его глазах Монжо стал жертвой, которую нужно охранять, а не преследовать. Все ждали, что расследование, которое вел Табар, прольет свет на это дело. Он проделал гигантскую работу: проверил, чем были заняты подсобные рабочие, служащие, инженеры — словом, все, кто присутствовал на заводе в день преступления. Было точно установлено, кто куда и когда ходил, прохронометрировали и проанализировали каждый шаг, в результате на столе директора выросла гора бумажного хлама. В то же время с десяток инспекторов обследовали все окрестности завода; они обшарили бистро, гаражи, допросили водников, но цилиндр так и не нашли. Волнение не спадало. Газеты опубликовали точное описание цилиндра. Сообщившему необходимые сведения, которые помогут отыскать его, была обещана премия в десять тысяч. Беседовали не только с Линдой, но даже со старой Мариеттой. Поговаривали о посмертном награждении Сорбье. Марей пребывал в ярости, сносил оскорбление за оскорблением и все-таки упорствовал в своем решении идти до конца. Может, он и не гений, но уж свою добычу не упустит. А добычей этой был Монжо, умиротворенный, уверенный в себе Монжо, демонстративно не желавший замечать слежку, которую за ним установили. Вставал он поздно и совершал недолгую прогулку по набережной. Потом завтракал «У Жюля», играл в карты с завсегдатаями. Так наступало время аперитива. Он вместе с другими слушал по радио результаты скачек. Часов в десять не спеша возвращался домой. И никаких писем. Никаких телефонных звонков. Ничего.

— Никогда я так не изнывал от скуки, — жаловался Фред.

— А я что, по-твоему, веселюсь?

Монжо! Марей только о нем и думал. Он чувствовал, что убийца Сорбье ищет возможности войти в контакт с шофером: то ли для того, чтобы купить его молчание, то ли для того, чтобы окончательно заставить его замолчать. Но если Монжо знал того, кто хочет его убить, почему он казался таким спокойным? Ибо шофер отнюдь не походил на человека, снедаемого тревогой. Он не принимал никаких мер предосторожности, даже не запирал на ключ садовую калитку. Безмятежность его казалась чудовищной. Шли дни. Париж совсем опустел. В листве деревьев появились уже рыжие пятна, и местами столичные авеню обрели вдруг какое-то провинциальное очарование. Мареем овладела апатия, ему казалось, будто он дремлет с утра до вечера. Иногда он встречался с Бельяром, приглашая его выпить по стаканчику виски.

— Как чувствует себя малыш?

— Все в порядке. Хочу снять в сентябре какой-нибудь домишко в Бретани.

— Посоветовал бы и Линде сделать то же самое. А то здесь эти журналисты, статьи о Сорбье… Мне ее жалко.

— Я поговорю с ней. У нее в горах есть шале.

— Что слышно на заводе?

— Ничего нового. Табар старается вовсю. Всем отравляет жизнь. А у тебя как? Чем занимаешься?

— Да, как видишь, все тем же.

— Монжо?

Марей не решился признаться, что по-прежнему занят Монжо, и неопределенно махнул рукой:

— Оставим Монжо в покое. Он чуть с ума меня не свел, этот тип!

Возвращаясь домой, Марей звонил Фреду, слушал, кивая головой, и шел принимать душ. Но заснуть ему не удавалось. И все из-за этих четырнадцати или двадцати секунд… В голове у него все путалось, и, чтобы успокоиться и любой ценой найти себе оправдание, он убеждал себя, что ему еще недостает какой-то самой главной улики и что ни один человек на его месте не смог бы добиться большего. Наконец кое-что произошло. Около четырех часов дня во время очередной своей прогулки Монжо звонил из телефонной будки. Наблюдение вел инспектор Гранж. Он сообщил об этом, но случай был настолько незначителен, что сделать какие-либо выводы было невозможно.

— И долго он говорил по телефону?

— Нет! — сказал Гранж. — Минуты три, должно быть.

— Вы его видели?

— Со спины.

— Когда он вышел, какой у него был вид?.. Испуганный или довольный?.. Ну, вы сами понимаете, что я имею в виду.

Инспектор Гранж прекрасно знал свою работу, но обычно он не изучал выражения лиц тех, за кем следил.

— Ладно, — сказал Марей. — Я сам займусь им.

Раз Монжо кому-то звонил, значит, что-то готовилось. По крайней мере, Марей всеми силами души желал этого. Фред был настроен более скептически.

— Верно, хотел поставить деньги на какую-нибудь клячу, — осторожно сказал он, боясь огорчить комиссара. Но Марей и слышать ничего не желал. В восемь часов они проходили мимо бистро на улице Броссолет, и Марей вздрогнул. В глубине зала Монжо ужинал в полном одиночестве, а хозяин читал газету. Сцена эта до такой степени напоминала ту, другую, которая предшествовала покушению, что Марея охватил суеверный ужас. Вот-вот все начнется сначала. Но где? И как? Он чуть было не ушел, чтобы подготовить западню в доме шофера. Но если Монжо и договорился о новом свидании, он, по всей вероятности, назначил его где-то в другом месте. Марей потащил Фреда к стройке, где однажды он уже ждал Монжо вместе с Бельяром.

— Вы что-то нервничаете, патрон, — заметил Фред.

— Есть от чего, — вздохнул Марей.

Он присел на тачку и добавил:

— Нечего стоять, садись. Ждать придется долго.

В этом он ошибался, потому что через полчаса Монжо вышел из бистро. Марей позволил ему пройти метров пятьдесят, потом двинулся следом за ним, а Фред тем временем сел в машину.

Монжо свернул на улицу Виктора Гюго и пошел в сторону центра. Значит, он не собирался возвращаться домой. Во всяком случае, не сразу. Монжо шел, словно прогуливаясь, засунув руки в карманы. И ни разу не оглянулся. Верно, он был уверен в том, что уж теперь-то полиция окончательно перестала интересоваться им. Тем не менее Марей не пренебрегал ни одной из привычных предосторожностей. Время от времени он останавливался, давая Монжо уйти вперед.

У Порт-д’Аньер стояли цепочки такси. Монжо не спеша сел в первое попавшееся. Марею не потребовалось даже делать Фреду знаки. Тот уже остановился рядом с ним. Комиссар немного отодвинул своего помощника и сам сел за руль.

Он сразу же дал газ. Ничего не поделаешь, придется жать до предела. Но жать не пришлось. Такси выехало на авеню Ваграм и медленно двинулось к площади Звезды. По всей видимости, Монжо не просил шофера ехать быстрее.

— Ничего не понимаю, — признался Фред.

— Поймешь, когда надо будет, — нахмурив брови, сказал Марей.

Движение было небольшое. Такси «Пежо-403» могло бы сразу оторваться от них. Но оно шло со скоростью не больше пятидесяти километров, и это особенно бесило Марея. Он предпочел бы жестокую схватку, какое-нибудь решительное действие, которое привело бы хоть к какому-то результату. Такси выехало на Елисейские поля и замедлило ход. Марей совсем прижался к тротуару, готовый в любую минуту остановиться, но серая машина все еще катила в тридцати метрах от них.

— Запиши номер, — сказал Марей.

Можно было даже разглядеть голову и спину Монжо. Он, по всей видимости, рассматривал дома. Потом наклонился к шоферу, видно давая какое-то указание. Такси остановилось возле кинотеатра.

— Ну вот, — сказал Фред. — Рандеву будет в кино.

Монжо расплатился, беззаботно пересек тротуар, зажав в зубах трубку. Он стал изучать афиши. Марей пристроился между двумя машинами и не запер дверцы на ключ, чтобы в случае необходимости выиграть время. Укрывшись в тени дерева, у самого тротуара, двое мужчин следили за Монжо. Тот, отогнув рукав, посмотрел на часы, заколебался, как им показалось, но все-таки вошел в кинотеатр.

— Беги! — сказал Марей. — Он тебя не знает. Возьми места там же, где он.

Марей медленно пошел вперед, делая вид, будто разглядывает афиши. Вернулся Фред с двумя билетами.

— Партер!

Наступил антракт. Билетерша провела Монжо на место, они узнали его коренастую фигуру на светлом фоне. В зале почти никого не было. Монжо выбрал место довольно близко к экрану. В этом ряду он сидел один. Ни впереди, ни позади него — никого.

— Тот еще не пришел, — прошептал Марей.

Они сели у прохода.

— Желаю вам повеселиться, — сказала им молоденькая билетерша с ослепительными зубами.

— Он сел там, чтобы никто не подслушал их разговора, — объявил Фред. — Зато нам отсюда легче будет заметить другого, посмотрим хоть, как он выглядит.

Кончилась реклама, и начался фильм. Марей почти не видел, что происходило на экране. Он наблюдал за проходом, разглядывал в полумраке редких зрителей, входивших в зал и следовавших за светлым пятном фонарика, которым билетерша освещала ковер. Никто из них так и не сел рядом с Монжо. Медленно тянулись минуты.

— Боюсь, что мы обмишурились! — прошептал Фред. — Чего он ждет, мерзавец?!

Сомнение закралось им в душу. Ведь мог же Монжо просто пойти в кино, точно так же, как завтра, например, мог поехать в Лоншан или Трамбле. Они зря теряли время.

— Пошли, — сказал Марей. — Подождем его на улице.

Фильм подходил к концу. На финальном поцелуе музыка зазвучала громче. Удрученные, один за другим они пошли к выходу.

— Как бы там ни было, — проворчал Марей, — но ведь звонил же он по телефону! Гранжу это не привиделось!

Ночь была такой ясной, что, несмотря на яркое уличное освещение, можно было увидеть звезды: казалось, они совсем близко. Вышел Монжо, поднял голову и, словно довольный зверь, радостно втянул в себя воздух. Потом со вкусом набил трубку и медленно побрел по Елисейским полям.

— Что будем делать, патрон?

— То же самое.

И началась слежка точь-в-точь такая же, как до кино, и точь-в-точь такая же, как та, что совсем недавно привела Монжо к убийце. Только дорога на этот раз была другой. Обогнув площадь Звезды, Монжо пошел по авеню Гранд-Арме. Время от времени Марей оборачивался. Фред сохранял дистанцию, и комиссар подумал, что если прогулка затянется, то вода в радиаторе закипит. Монжо бодро шагал вперед. Из трубки у него по временам вылетали искры. У заставы Майо он свернул, пошел вдоль решетки Булонского леса. Марея вдруг осенило: вилла Сорбье! Он шел на виллу Сорбье. Да нет! Это же глупо. А между тем… Марей заторопился. Дойдя до бульвара Мориса Барреса, Монжо пересек его наискосок и зашагал по тротуару мимо маленьких садиков. Тогда Марей замахал изо всех сил руками. Фред переключил скорость и продолжал еще скользить с выключенным мотором. Он неслышно остановился возле комиссара.

— Вилла Сорбье, — прошептал Марей.

— Что?

Ошеломленный Фред вышел из машины.

— Арестуем его? — спросил он.

— За что? Да и потом, ведь необходимо узнать, что он собирается украсть. Наверное, он что-нибудь спрятал в доме.

— Цилиндр?

Пораженные, они уставились друг на друга, потом Марей пожал плечами.

— Не думаю, — сказал он. — В день похищения Сорбье был без машины.

Они рискнули выглянуть: Силуэт Монжо неподвижно застыл перед оградой виллы. Небо затянуло облаками, стало темно. Они уже не различали Монжо.

— Он вошел, — выдохнул Фред.

Марей осторожно двинулся вперед. Он едва улавливал у себя за спиной неслышную поступь Фреда. Когда они достигли калитки, Монжо уже поднялся по ступеням и склонился над замочной скважиной, в руках у него, вероятно, была отмычка, а может быть, и ключ, который он утаил. Марей быстро оглядел фасад: все ставни на первом этаже были закрыты. На втором этаже ставни оставались открытыми, но, судя по слабым отблескам, окна были закрыты, в стеклах отражалась ночь. Дверь приотворилась, и Монжо скользнул внутрь.

— Подожди меня здесь, — сказал Марей. — Если он вырвется у меня, его схватишь ты. Если понадобится, стреляй!

Он пошел напрямик по цветнику, подобрал с земли несколько камешков и бросил их в окно Линды. Большинство сразу же упало вниз, но некоторые попали в стекло. Марей ждал со стесненной грудью. Окно вдруг отворилось, показалось светлое пятно ее лица.

— Комиссар Марей… Это вы, госпожа Сорбье?

— Что случилось?

Марей узнал приглушенный голос Линды.

— Не бойтесь… Вы хорошо меня слышите?

— Да.

— Запритесь на ключ.

— Почему?

— Делайте, как я говорю… Немедленно… Я жду… Поторопитесь.

Лицо исчезло. Марей прислушался. В доме все было спокойно. Монжо не подавал признаков жизни.

— Все в порядке.

Голос Линды дрожал, выдавая ее испуг.

— Оставайтесь в комнате, — посоветовал Марей. — Может быть, поднимется шум, но вам нечего бояться… нечего… Только выходить я вам запрещаю.

Окно закрылось. Марей отыскал глазами Фреда, тот стоял, у калитки. И вдруг лоб его покрыла испарина. На заводе, так же как в Леваллуа, кто-то следил за фасадом. «Тут нет никакой связи, — подумал Марей. — Монжо не опасен. Ведь это не он…» Марей осторожно поднялся по ступеням. Он уже протянул было руку, чтобы толкнуть полуоткрытую дверь, как вдруг услышал сильный удар, за ним последовал второй, третий. И тут же послышался крик Линды:

— Ко мне! На помощь!

«Боже! Он вышибет дверь спальни!» Мысль эта молнией вспыхнула в его мозгу. Марей бросился вперед, но в вестибюле было так темно, что ему пришлось остановиться, чтобы сориентироваться. Дом вновь содрогнулся от грохота. Марей явственно слышал прерывистое дыхание мужчины, собравшего все свои силы, чтобы выбить дверь. Должно быть, он бил плечом, дверь долго не выдержит такого натиска. Удары следовали один за другим. Они отдавались в голове Марея, у него в груди, а он терял драгоценные секунды, шаря по стене в поисках выключателя. Наконец он его нашел. Свет залил холл, лестницу. Марей побежал по лестнице вверх. Он услыхал еще два оглушительных удара, но, едва Марей очутился у поворота лестницы, наступила полная тишина. Застигнутый врасплох, Монжо, верно, готовился отразить атаку. Сжав кулаки, Марей взбежал на лестничную площадку второго этажа, залитую светом. Не в силах остановиться, он ткнулся в стенку. Вокруг него — закрытые двери, молчание. Он почувствовал слабость в ногах. Где же Монжо?.. По одну сторону — кабинет Сорбье, спальня Линды; по другую — комната для гостей… Марей провел рукой по взмокшему лицу… Осторожно! Монжо спрятался где-то здесь, в кабинете или в комнате для гостей… Марей взялся за ручку двери Линды.

— Госпожа Сорбье?.. Вы меня слышите?

— Да… мне страшно… ко мне кто-то ломился… Что случилось?

— Ничего страшного… Пока не открывайте. Только когда я вам скажу.

Он подошел к двери кабинета, схватился за ручку, толкнул ногой дверь, так что она ударилась о стену. Увидел выключатель, освещенный лестничным плафоном. Включил свет. Не переступая порога, оглядел кабинет. Комната была пуста. Он открыл дверь комнаты для гостей. Там никого не было. Оставалось окно в конце коридора. Но оно было закрыто. Марей в три прыжка достиг его. Закрыто? Нет, только створки прикрыты, оставалась небольшая щель, в которую можно было просунуть разве что руку. Он распахнул окно, свесился вниз, увидел Фреда, неподвижно застывшего на своем посту. Впервые в жизни на какое-то мгновение Марей потерял сознание и уперся кулаками в стену. С ума он, что ли, сходит? Минуту назад человек был здесь, неистовствуя у двери Линды. У него не было времени убежать. На третий этаж? Не может быть. Марей услыхал бы его шаги на лестнице. Тем не менее он вернулся назад, поднял голову. На площадке верхнего этажа сверкала еще одна лампочка. Там тоже никого не было, совершенно никого. Сгорбившись, Марей медленно стал подниматься по навощенной до блеска лестнице, на которой разъезжались ноги. Наверху он тоже никого не обнаружит. Вдруг перед ним возник образ старой Мариетты, и он бегом преодолел последние ступени. Комната служанки была пуста, кровать тщательно застелена. Мариетты на вилле не было. Марей осмотрел бывшую комнату Монжо, чердак. Никаких следов беглеца. В полном смятении Марей снова спустился. Он тихонько постучал в дверь Линды.

— Откройте.

Дверь распахнулась. На пороге в ажурной ночной сорочке, босиком стояла Линда, она была очень бледна. Марей смущенно остановился на пороге.

— Извините меня…

Линда обогнула широкую кровать, стоявшую посредине комнаты, подошла к шкафу, достала оттуда пеньюар, поспешно накинула на себя и вернулась к комиссару. Губы ее дрожали.

— Кто-то пытался взломать мою дверь.

— Это Монжо.

— Монжо?.. Вы арестовали его?

Ничего не ответив, Марей шагнул к окну, открыл его. Небо очистилось. Посреди аллеи с пистолетом в руках стоял Фред, он наблюдал за фасадом. Заметив Марея, он сделал шаг вперед.

— Вы схватили его, патрон?

Марея словно ударили.

— Ты ничего не видел?

— Ничего, — ответил Фред.

— Ты в этом уверен?

— Еще бы.

— Ладно. Стой там.

Марей обернулся. Застыв у кровати, Линда смотрела на него с нескрываемым ужасом.

— Где Мариетта? — спросил Марей. — Я осмотрел весь третий этаж. Она уехала?

— Да. Я отправила ее вперед. Вы, верно, знаете, у нас в горах небольшое шале… Старый дом, который принадлежал мужу. Завтра я собиралась уехать из Парижа… Надо уладить вопрос о наследстве. Нотариус мужа живет в Лон-ле-Сонье.

— Поезжайте завтра, — отрезал Марей. — Но возвращайтесь как можно скорее. Здесь вас легче защитить.

— Вы думаете, что…

Марей спохватился:

— Нет… Вашей жизни ничто не угрожает. Завтра же Монжо будет арестован, но…

— Для чего он пробрался сюда?

— Это такое запутанное дело, — признался Марей. — Во всяком случае, успокойтесь. Мы с вами. Я оставлю инспектора до самого вашего отъезда. Надеюсь, что больше мне не придется беспокоить вас, мадам. Завтра утром я задам вам несколько вопросов… Поверьте, мне очень неприятно…

Он уже не чаял, как уйти. Она сама протянула ему руку. Он обрадовался, очутившись на площадке, и ничуть не удивился, когда услышал, как щелкнул ключ. Бедная женщина! Еще бы ей не запираться! Марей осмотрел первый этаж, но ничего не обнаружил. Наружная дверь кухни, расположенной в боковой части виллы, была заперта на ключ. Марей открыл ее, обогнул дом, позвал Фреда.

— Ну как, патрон?

— А вот так. Монжо скрылся.

— Не может быть.

— Конечно, не может. Но факт остается фактом: он скрылся. Пойдем осмотрим гараж.

Гараж тоже был заперт на ключ. Фред с трудом его отпер. Они включили свет, заглянули в «DS» и даже открыли багажник, чтобы ничего не упустить.

— Ну что ж, Фред, дружище, вакансия открыта, — сказал Марей. — Я ухожу из полиции,

— Не говорите глупостей

— У меня нет другого выхода. Теперь мне будут смеяться в лицо. Счастье еще, что мне удалось спасти госпожу Сорбье. В другой раз может не повезти.

— Ну нет! Другого раза не будет.

— Как знать!

Они тщательно заперли гараж, и Марей пнул ногой гальку. Его вдруг охватила ярость.

— Посмотрим еще раз! — воскликнул он.

Но, сколько они ни искали во всех комнатах, им так и не удалось обнаружить никаких следов Монжо.

— Ведь не приснилось же мне все это, Фред. Ты сам тоже слышал. Да и госпожа Сорбье…

— Настолько хорошо слышал, что чуть было не прибежал вам на помощь.

— Так в чем же дело?

Два предшествующих поражения Марей пережил, не жалуясь. Но теперь это переходило всякие границы. Сорбье был убит. Пусть так. Монжо ранили. Пусть так. Но тогда хоть существовали горькая реальность, вещественное доказательство преступления: подобрали тело убитого, обнаружили раненого. А вот если живое существо из плоти и крови улетучивается, словно дым, исчезает среди четырех стен в доме, где нет никаких хитрых тайников, тут можно свихнуться. Марей не мог заставить себя уйти с виллы, и гнев его обернулся отчаянием. С того момента, как он услыхал последний удар в дверь, и до того мгновения, когда он увидел пустую площадку, прошло не больше пяти секунд. В этом он был абсолютно уверен. Это был непреложный факт. А за пять секунд Монжо не мог даже успеть спрятаться в одной из пустых комнат второго этажа. Причем другого выхода оттуда не было. Здесь кабинет, комната для гостей и запертая спальня Линды; там — приоткрытое окно, у которого стоял Фред. Пять секунд! Не четырнадцать, как на заводе. И не пятнадцать — двадцать, как в доме Монжо. Тут уж речь шла о полном исчезновении, можно сказать, о расщеплении на месте.

— Ну и везет же мне, — повторял Марей. — Да, таких людей, как я, надо отправлять на покой.

— Хватит, патрон! — уговаривал его Фред. — Меня это тоже огорошило. Только не надо поддаваться.

— Разве ты не понимаешь, что теперь все поставлено под сомнение и надо начинать сначала.

— Как это?

— Да так! Монжо только что доказал нам, что может каким-то чудом исчезать из закрытого помещения, за которым следят. Значит, это он убил Сорбье.

— А как же алиби?

— Еще один трюк.

— А его рана?

— Еще один способ нас провести.

— Тут уж вы преувеличиваете, патрон. Он мог и умереть.

— Ладно! Пошли отсюда. Впрочем, нет. Располагайся внизу и жди подкрепления.

Марей сбежал по ступеням, и тут силы оставили его. Он опустился на последнюю ступеньку, руки его бессильно повисли, глаза остекленели. Перед ним простирался цветущий сад, и белые розы, казалось, плавали в воздухе. Внезапно похолодало. Город спал. По небу тянулись длинные ленты облаков. Марей ни о чем больше не думал. Он устал, все ему опротивело. Он чувствовал себя жертвой чудовищной несправедливости. Мало того, он еще был в ответе за Линду. Сегодня покушение сорвалось, да и то! А завтра может удасться. Это какой-то рок! Потому что сила была не на стороне Марея. Преступник, пользуясь необычными средствами, тайно продолжал свое ужасное дело. Марей поднялся и, прежде чем сесть в машину, несколько раз обернулся назад. Ему казалось, что из окна кто-то смотрит на него, смеясь над его поражением.

Глава 9

— Войдите! — крикнул Люилье.

Марей сразу же узнал маленького Рувейра, сидевшего в кресле у стола и нетерпеливо игравшего своими перчатками. У окна, повернувшись ко всем спиной, стоял человек с плечами атлета и барабанил по стеклу.

— Садитесь, — сказал Люилье, казавшийся еще более невозмутимым, чем обычно. — Ваш звонок до такой степени поразил меня, что я просил этих господ прийти послушать вас. С господином Рувейром вы уже встречались, а вот господина Лартига, начальника канцелярии префекта полиции, вероятно, не знаете.

Лартиг резко повернулся на каблуках и с видом крайнего изнеможения неопределенно кивнул головой. Он стоял против света, и лицо было скрыто в тени, но враждебность его явственно ощущалась. Люилье, держа в руках разрезной нож, продолжал монотонным голосом:

— Я обрисовал в общих чертах ситуацию… Напомнил совершенно исключительные обстоятельства, при которых был ранен Монжо. Вам было поручено следить за Монжо… дело, казалось бы, нехитрое… и вот теперь, если я правильно вас понял, Монжо исчез.

— Он улетучился, — уточнил Марей с грустной улыбкой. — Слово это может показаться смешным, но я не нахожу другого.

Наступило молчание. Трое мужчин смотрели на комиссара, и Марею казалось, будто он держит очень трудный экзамен перед какой-то беспощадной комиссией. Лартиг сделал три шага и сел на краешек стола; у него были рыжие, коротко остриженные волосы, тяжелая челюсть, мешки под глазами. Он, пожалуй, слишком хорошо одет для чиновника.

— Этот Монжо, — медленно произнес он, — был единственным человеком, который что-то знал относительно похищения цилиндра?

Люилье открыл было рот, но Лартиг поднял руку:

— Дайте ему ответить.

— Я так считаю, — сказал Марей.

— И вы позволили ему бежать?

— Прошу прощения, — возразил Марей. — Он не бежал… Он исчез.

Все трое переглянулись.

— Что вы хотите этим сказать?

Марей встал, подошел к столу.

— Если я не нарисую плана виллы, — сказал он, — вы не поймете.

И крупными штрихами он набросал на бюваре шефа расположение комнат. Рувейр не шелохнулся, но Лартиг, опершись на свои веснушчатые кулаки, внимательно изучал набросок.

— Фред стоял здесь… Можете его спросить… У этого парня ясная голова. Он, как и я, слышал удары. Монжо пытался выломать дверь спальни, а госпожа Сорбье звала на помощь… Если моего свидетельства недостаточно, остается еще два бесспорных свидетеля.

— Но мы вам верим, — прошептал Люилье.

Кончиком карандаша Марей отметил на плане свое передвижение по дому.

— Я включил свет, потом пересек вестибюль… Заметьте, что вся лестничная клетка была освещена и обе площадки тоже… Я все еще слышал удары… Мне потребовалось… Ну, скажем, три или четыре секунды, чтобы добраться вот сюда, до поворота лестницы… Удары прекратились. Еще через две секунды я поднялся на второй этаж, но там уже никого не было…

— Вы все обшарили, — произнес Люилье, словно пытался подсказать нужный ответ.

— Дом был пуст, —отозвался Марей. — Абсолютно пуст. Спрятаться там негде. Я полагаю…

Он хотел было сказать: «…что знаю свое ремесло». Но предпочел промолчать.

— Значит, он ушел через окно в коридоре, — снова начал Люилье. — По телефону вы мне сказали, что это окно было приоткрыто.

— Под окном стоял Фред, — возразил Марей.

Молодой Рувейр закурил сигарету и время от времени зевал, прикрывая рот рукой.

— Во всех трех случаях фигурирует окно, — заметил Люилье. — И во всех трех случаях перед окном кто-то сторожит: в первый раз — Леживр, во второй — Бельяр, а на этот раз — Фред, помощник комиссара.

— Это все чепуха, — заявил Лартиг. — Чистейшее совпадение, и все. Не станете же вы утверждать, что ваш преступник заранее подготавливал такую возможность побега. Да и о какой возможности может идти речь, если вы уверяете, что через окно ему все равно уйти было нельзя. Что же вы предлагаете?

Люилье взглянул на Марея.

— Ничего, — сказал Марей. — Я просто констатирую.

— Это самое легкое, — бросил Рувейр из глубины своего кресла.

Засунув руки в карманы, Лартиг расхаживал по комнате до окна и обратно, потом вдруг остановился.

— Согласитесь, комиссар, это вызывает недоумение! Как только вы оказываетесь на месте преступления, происходят вещи, превосходящие всякое понимание.

— На заводе меня не было, — спокойно заметил Марей. — Но это не помешало человеку исчезнуть средь бела дня на глазах у нескольких свидетелей.

— Почему, — прервал его Лартиг, — вы не арестовали Монжо вчера вечером?

— У меня не было ордера на арест.

— Хорошо. Но если человек проникает ночью в чужой дом, он тем самым становится преступником. Значит, у вас были все основания.

— Основания! Это еще как сказать, ведь в конечном счете Монжо ничего не украл и никому не причинил вреда. Я хотел поймать его с поличным.

— Я вас не осуждаю, — сказал Люилье.

Лартиг проворчал что-то такое, что вызвало улыбку у маленького Рувейра, и, остановившись у письменного стола, сказал:

— Подведем итоги. Монжо писал Сорбье… потом его самого чуть не убили… Затем он хотел убить госпожу Сорбье… Разумеется, я придерживаюсь самых очевидных фактов. Что же из этого следует?

— Ничего, — вздохнул Люилье.

— Таково и мое мнение. Ничего. Это в том случае, если придерживаться вышеперечисленных фактов. Но насколько они соответствуют действительности?

— Позвольте! — прервал его Марей.

— Разве это факты? — продолжал Лартиг. — А может быть, точнее будет назвать их персональной точкой зрения комиссара Марея? Я не отрицаю, что Монжо получил пулю в легкое. Но кто в него стрелял? Этого мы не знаем. Нам возразят: «Монжо, вероятно, помогал убийце Сорбье. И наверное, это он спрятал цилиндр. А убийца, естественно, хотел от него избавиться». И в заключение: «Получается, Монжо собирался убить госпожу Сорбье». Согласитесь, Марей, что вы запутались… Дайте мне договорить. Запутаться каждый может, я вас и не упрекаю. Только признайтесь в этом откровенно, вместо того чтобы выдумывать эти нелепые истории… Убийца, который улетучивается… свидетели, которые ничего не видели…

— Пусть будет так, — сказал Марей. — Все это я выдумал, чтобы скрыть свои неудачи. Мой друг Бельяр солгал, чтобы доставить мне удовольствие. Фред тоже. А заодно и госпожа Сорбье…

Лартиг подошел к Марею, положил ему руку на плечо.

— Послушайте, Марей… Представьте себе, что завтра в газетах напечатают ваши показания… И представьте, что люди прочтут примерно следующее: «Монжо не мог выпрыгнуть из окна. Он не мог спрятаться ни в одной из комнат второго этажа, так же как не мог спуститься на первый или подняться на третий…» Что, по-вашему, должна думать публика?

— Монжо — человек, проходящий сквозь стены, — прошептал Рувейр, закуривая новую сигарету.

— Если бы еще не этот цилиндр, который находится неизвестно где, — продолжал Лартиг, — шутка могла бы показаться забавной. Но время сейчас неподходящее, общественное мнение встревожено, и мы не можем себе позволить… Нет, Марей, это несерьезно.

— А как продвигаются дела у моего коллеги Табара? — спросил Марей.

Вопрос попал в цель. Лартиг пожал плечами и сердито отошел в сторону. Люилье кашлянул.

— Табар? — произнес он. — Ну и что ж, он ищет…

— С исчезновением Монжо наши шансы значительно уменьшились, — заметил Рувейр.

— Да никто и не принимал всерьез этого Монжо! — не выдержал Марей. — И только теперь…

— Дело не в этом, — вмешался Лартиг. — Вы настаиваете на своих показаниях?

— Я уверен в том, что видел собственными глазами.

— А если вы плохо видели?

— Стало быть, речь идет о коллективной галлюцинации.

— До чего же вы упрямы!

Маленький Рувейр посмотрел на часы и встал.

— Все это ни к чему не ведет, — сказал он. — Я предлагаю начать поиски Монжо…

— Мы уже начали, — возразил Люилье. — Я отправил двух человек к нему домой. Он не вернулся.

— Вы надеялись, что он вернется к себе?

— Нет. И все-таки такая мера не повредит. Если он останется в Париже, ему трудно будет скрыться от нас.

Рувейр шепнул несколько слов Лартигу. Оба они отошли к окну и о чем-то тихонько посовещались, потом Лартиг сделал знак Люилье. «Пусть они меня уволят, — подумал Марей, — только бы уж поскорее!» Люилье вежливо кивал головой, но, очевидно, не разделял мнения двух других. Наконец он вернулся к Марею.

— Я благодарю вас, дорогой комиссар, — сказал он. — Вот уже месяц, как вы занимаетесь этим делом, и никто не может ни в чем вас упрекнуть… Если не ошибаюсь, вы собирались пойти в отпуск в октябре?

— Да, но…

— Вот вам мой совет, Марей… Берите отпуск сейчас же… Он пойдет вам на пользу, не я один так думаю. Вы немножко устали, да-да… Это вполне понятно! С этим делом вы совсем измучились.

— В таком случае, господин Люилье, я предпочитаю…

— Ладно! Будьте благоразумны. Подадите в отставку в другой раз. Черт побери, вы нам еще нужны! Никогда не встречал такого мнительного человека.

Он тихонько подтолкнул Марея к двери и приоткрыл ее.

— Ох, если бы я сам мог уйти сейчас в отпуск! — ляпнул он. — Поверьте, Марей, у вас еще не самое худшее положение.

— Подлецы! — проворчал Марей в коридоре.

Он поспешил к себе в кабинет и остановился как вкопанный на пороге. Его ждал Табар, от нечего делать он проглядывал газеты.

— Читали передовую? — спросил он. — Вы только послушайте. «Идет тридцать второй день расследования, а страшный снаряд, который может отравить Париж, так и не обнаружен. Тот, кто уезжает в отпуск, охвачен тревогой, тот, кто остается, — ужасом…»

— Довольно, — прервал его Марей. — Чего вы хотите?

Табар жестом успокоил его.

— Я знаю, старина. Вас сейчас не жалуют. А думаете, я на хорошем счету?

Он рассмеялся и вытащил кисет с табаком. Табар был ниже Марея, шире в плечах, жизнерадостный, говорил с чуть заметным тулузским акцентом.

— На заводе ничего не проясняется? — спросил Марей.

— Мы и через полгода будем топтаться на том же месте, — сказал Табар. — Никто уже не помнит, что он делал в то утро. Патрон хочет, чтобы малейшее передвижение было отмечено, зафиксировано… Настоящая головоломка. А этот бедняга Леживр! Он раз двадцать уже проделал путь из флигеля инженеров в столовую и обратно. Представьте себе: он — на своей деревянной ноге, а я — с хронометром в руках. Печальное зрелище!

Табар облизал скрученную им сигарету, размял ее с двух концов.

— Я почти уверен, что преступник не работает на заводе, — продолжал он. — Все эти типы чересчур сытые, вы понимаете, что я имею в виду. Они жизни не знают, а тот, кто сделал это, по всему видно, человек решительный… Вы не сердитесь на меня, Марей?

— Да что вы… Позвольте-ка…

Марей сел за стол и набрал номер Бельяра в Курбевуа.

— 22–17?.. Это ты, старина?.. Ты не можешь оказать мне услугу?.. Попроси отпуск на два дня. Это возможно?.. Я так и думал. Ведь в летнее время работа у вас свертывается… Заедешь домой, соберешь чемодан и отправишься…

Он не решался договорить. Табар снова углубился в газету.

— …отправишься в Нейи… Да, уточнять не стоит… конечно, предупреди жену… Я скоро к тебе присоединюсь… Да! Чуть не забыл… У тебя сохранился старый револьвер?.. Так вот, найди его и захвати с собой. Я все тебе объясню.

Он повесил трубку, задумчиво оглядел свой кабинет.

— Уступаю вам место, — прошептал он Табару. — Я в отпуске… На целый месяц.

— Вот черт! — воскликнул Табар. — Они скинут все это на меня… Вы уезжаете из Парижа?

— О нет! Мне еще надо уладить столько всяких мелочей… В случае необходимости вы найдете у меня в столе записи, копии рапортов… Только предупреждаю, это вам не поможет.

Он первый протянул руку:

— Желаю удачи!

— А вы хорошенько отдохните, — пожелал ему Табар.

— Мне это уже говорили, — проворчал Марей.

Фреда он нашел в комнате инспекторов.

— Я ухожу, дорогой Фред.

— Что? — подскочил Фред. — Вы же не собираетесь…

Марей показал пальцем через плечо:

— Кое-кто желает отправить меня на лоно природы. Они думают, что у меня начались галлюцинации. Хотя, может, они и правы.

Он взял стул за спинку, сел на него верхом.

— Ты видел, как он входил?

— Вот как вас сейчас вижу.

— Ты слышал, как госпожа Сорбье звала на помощь?

— Еще бы!

— Ты готов в этом поклясться?

— Клянусь моим мальчонкой.

— Раз уж они уперлись, они и тебя допекут! Ручаюсь.

— Но не посмеют же они заявить, что я дал ему убежать через окно?

— Все может статься.

— Я могу и рассердиться.

— Веди себя спокойно. Пусть болтают что хотят, не обращай внимания. Я все беру на себя, ясно? Если ты мне понадобишься, я тебе позвоню.

— Вы остаетесь в деле?

— Само собой.

Фред улыбнулся:

— И я с вами, патрон!

— Кто тебя сменил на вилле?

— Гранж. Я позвонил ему в восемь часов. Дал все необходимые указания. Он стоит в саду, готовый в любую минуту вмешаться.

— Прекрасно. Ну пока, и держи язык за зубами!

Немного успокоившись, Марей вышел на улицу.

У него было время выпить чашку кофе и пожевать рогалик, половину которого он, впрочем, оставил. Есть не хотелось. Он испытывал только бесконечную усталость и какой-то стыд. По сути, Люилье вел себя вполне достойно. А если вдуматься, то и те двое — тоже. Почему же не воспользоваться представившимся случаем? Уехать подальше от Парижа! Ведь тайну эту никто никогда не разгадает. Монжо!.. Его все равно не найдут. Цилиндр?.. Он уже давно в руках тех, будь то друзья или враги, кто подготовил оба покушения. Но почему, решив исчезнуть, Монжо выбрал именно виллу Сорбье? Почему?.. Марей укладывал на столе рядышком одну за другой монетки. Кошмар возвращался снова. Все версии ничего не стоят, они опять заведут его в тупик. Хватит! Пора уже успокоиться! А как же Линда? Разве она может успокоиться? Над ней нависла смертельная опасность. Если бы у Монжо хватило времени вышибить дверь, сомнений нет, он бы ее убил. Конечно, убил бы, потому что получил от кого-то приказ. Телефонный звонок перед тем, как он отправился в кино, означал, по всей видимости, что Монжо снова установил контакт с… С кем же? С тем, кто организовал похищение цилиндра. Но при чем тут Линда?

Марей вышел из кафе пошатываясь, голова у него гудела.

«Я схожу с ума, — думал он. — К счастью, все кончено. Монжо исчез, Линду охраняют, бояться больше нечего».

Он сел в свою машину и покатил в Нейи. Гранж, зевая, расхаживал по аллеям.

— Ничего нового? — спросил Марей.

— Ничего, шеф.

— Вы свободны.

Марей позвонил, навстречу ему вышел Бельяр. По его лицу Марей понял, что он был в курсе ночных событий.

— Как Линда? — спросил Марей.

— Она в гостиной… Что это за дикая история?

— Эх, старина, — вздохнул Марей, — если бы я знал!

Линда казалась спокойной, но усталые глаза выдавали ее тревогу. Они все трое сели.

— Я тут же приехал, — рассказывал Бельяр. — Не успел даже предупредить Андре, она куда-то ушла с малышом.

— Спасибо. Я к ней заеду. Самое главное сейчас — это оградить госпожу Сорбье… Нет-нет, мадам, я не думаю, что над вами нависла серьезная угроза, и все-таки опасаюсь… В двух словах положение таково: вот уже час, как я в отпуске… Я рассказал то, что случилось ночью, и надо мной посмеялись чуть ли не в лицо. Мне тут же посоветовали отдохнуть.

— Это уж слишком! — воскликнул Бельяр.

— Так-то вот, а дальше сам знаешь. Теперь уж не я распоряжаюсь, и предпринять я ничего не могу… Мы должны рассчитывать только на свои силы. Итак, госпоже Сорбье необходимо уехать из Парижа. Значит, вы поедете вдвоем и как можно скорее вернетесь. Вы не могли бы вернуться завтра, мадам?

— Линда совсем без сил, — перебил его Бельяр. — Ей необходимо…

— Очень сожалею, — сказал Марей. — Здесь мы можем ее защитить. Там мы не располагаем такими возможностями. Ваша встреча с нотариусом и в самом деле настолько важна?

— Нужно подписать бумаги, — сказала Линда. — У мужа был дом и кое-какие земельные владения под Арбуа. Если вы считаете это необходимым, мы могли бы вернуться послезавтра.

— Прошу прощения, — отозвался Марей. — Но это действительно в ваших интересах. Мой друг Бельяр… впрочем, мне нет нужды это подчеркивать… он и так уже доказал… с ним вы в полной безопасности. Тем не менее…

— Ладно-ладно, — проворчал Бельяр. — Остановись. Но чего ты на самом деле боишься?

— Как бы Монжо не попытался снова осуществить то, что не удалось ему минувшей ночью. Ты отыскал свой револьвер?

— Да. Я его захватил. Только, знаешь, с тех пор, как им пользовались…

— Неси его сюда.

Линда побелела.

— Вы думаете…

— Я просто грубое животное. Простите меня, — сказал Марей. — Мне следовало обсудить этот вопрос без свидетелей, а я… Но, с другой стороны, мне хотелось, чтобы вы ясно осознали сложившуюся ситуацию.

— Я не боюсь.

— Знаю, — сказал Марей. — Будь у меня время рассыпаться в комплиментах, я рассказал бы, как восхищаюсь вами. Но, добавил он со смехом, — у нас и без того дел хватает. Скажите лучше вот что… Почему Мариетта уехала до вас?

— Чтобы проветрить дом, приготовить мою комнату, прибрать немного.

— Понятно. А вы никому не рассказывали о своих планах? Припомните… Никто не знал о том, что Мариетта уезжает?

— Нет. Не думаю. Может быть, Мариетта сама проболталась, когда ходила по лавкам. У нее не было причин скрывать свой отъезд.

— Разумеется. Но это лишний раз доказывает, что противник все время начеку. Не успела ваша прислуга уехать, и он тут как тут, сразу же предупредил Монжо…

Тут Марей смущенно умолк. Нет, Монжо никто не предупреждал. Он сам позвонил… и не мог в тот момент знать, что Линда останется одна. Если бы он сам не позвонил, каким образом «неизвестный» мог бы связаться с ним? Позвонить в бистро, как в прошлый раз? Может быть, об этом телефонном звонке было договорено заранее? Но с тех пор, как шофера поместили в больницу, с ним никто не разговаривал. А может быть, Монжо должен был восстановить связь с «неизвестным», как только представится возможность? Но в таком случае он мог бы сделать это гораздо раньше…

Вернулся Бельяр и протянул Марею оружие.

— Осторожно, — сказал Бельяр, — он заряжен.

Марей вытащил обойму, осмотрел пистолет.

— Не мешало бы его смазать, — заметил он. — Но в общем-то он в хорошем состоянии. Держи его при себе. На всякий случай. Я уверен, что это излишняя предосторожность и одного твоего присутствия довольно, чтобы устрашить врага. Но мы обязаны все предусмотреть. На какой машине вы поедете?

— На моей, — сказал Бельяр. — Я никогда не водил «DS».

— Хорошо. Вы можете поехать прямо сейчас?

— Конечно, — ответила Линда. — Вот только возьму чемодан.

— Тогда за дело, — пошутил Марей.

Как только Линда ушла, Бельяр схватил комиссара за руку.

— Между нами говоря, ты и в самом деле чего-то опасаешься? Монжо не так уж страшен.

— А чего тебе еще надо? — проворчал Марей. — Молодчик пытается взломать дверь, а потом улетучивается как дым! Нет, он чертовски ловок. Не спускай с Линды глаз, слышишь? Никого не подпускай к ней. В конце концов, ведь не только Монжо может угрожать ей. За ним кто-то стоит, и этот «кто-то» куда страшнее.

— Не нагоняй страху.

— Я пытаюсь все предусмотреть. Будь очень внимателен. И возвращайся поскорее.

Появилась Линда в дорожном плаще, и Марей подумал, что она и в самом деле очень красива. Они вышли, молодая женщина заперла дверь на два оборота.

— Замок надежный, — заметил Бельяр.

— Надежный-то надежный, — сказал Марей, — однако это не остановило Монжо сегодня ночью. Пока вас не будет, я присмотрю за домом.

— Не забудь предупредить Андре, — попросил Бельяр.

— Сейчас заеду к ней.

«Симка» инженера стояла у гаража. Марей открыл ворота и, когда машина вырулила на бульвар, помахал рукой. Проводив ее глазами, он почувствовал облегчение. Если что случится, ему не в чем себя упрекнуть. Теперь надо было заскочить к Андре. Через четверть часа он уже был у нее. Бельяр жил в прекрасной квартире на улице Прони. Комиссар застал Андре у ворот гаража, она искала в сумке ключ, придерживая ногой коляску, в которой спал ребенок. Марей помог ей, открыл ворота гаража.

— Извините, — сказала Андре. — Тут такой беспорядок. А когда стоит машина, мне и вовсе некуда приткнуть коляску малыша.

— Я и не знал, что Роже так любит заниматься всякими поделками!

В гараже стоял верстак, на стене были развешаны гаечные ключи, пилы, молотки, на ручке металлического шкафчика висела спецовка.

— Раньше он и правда много мастерил, — сказала Андре. — Но теперь все забросил.

Она вытащила ребенка из коляски и вызвала лифт.

— Я как раз хотел сообщить, — начал Марей, — что он не придет к обеду. Я попросил его оказать мне небольшую услугу… Вы на меня рассердитесь… — Марей открыл дверцу лифта и вошел вслед за Андре. — Но он вернется только послезавтра.

В тесной кабине лифта Марей увидел совсем рядом ясное лицо Андре, ее широкий, почти мужской лоб, на котором уже наметилась морщинка. Она пытливо смотрела на комиссара, словно улавливала в его словах какой-то обман.

— Он далеко уехал? — спросила Андре.

— О! Тут нет никакого секрета, — ответил Марей с некоторым смущением. — Я попросил его проводить госпожу Сорбье в горы.

Лифт остановился, и они вышли в залитый солнцем коридор.

— Госпожу Сорбье вызвал нотариус по делам ее мужа, а мне не хотелось, чтобы в такой момент она оставалась одна.

— И вы подумали, что уж я-то привыкла и для меня это не имеет особого значения.

Она улыбнулась, но в улыбке ее чувствовалось что-то принужденное, вымученное.

— Нет, — сказал Марей, — поверьте мне. Потом я вам все объясню. Это не так просто.

— С Линдой всегда все не так просто, — вздохнула она. — По крайней мере, пообедайте со мной.

— С удовольствием.

Андре отдала ему ребенка и, пока он бережно укладывал его в кроватку, стала разбирать продукты.

— Накрывайте на стол, — сказала она. — Прислуга от нас ушла.

Марей неловко, с каким-то торжественным — видом взялся за дело, а Андре тем временем гремела на кухне кастрюлями. Иногда она заглядывала, проверяя, все ли в порядке.

— Прекрасно, — похваливала она его. — Сразу видно, что вы человек домашний!

Немного погодя они сели за стол друг против друга.

— Роже позавидует, — сказал Марей.

— Вот уж не думаю, — ответила Андре. И так как Марей удивленно поднял брови, она продолжала: — Неужели вы до сих пор не заметили, что ему здесь скучно? Сейчас, правда, меньше — из-за малыша… Но я совершенно уверена, что он с радостью ухватился за эту возможность… Ну-ну… не притворяйтесь. Знаем мы вашу мужскую дружбу.

— Честное слово…

— Да ладно. Вы что же думаете, я ничего не замечаю?

В глазах ее снова промелькнула горечь, она встала.

— И где у меня только голова? Забыла подать вино.

Глава 10

— Ну как, досталось? — спросил Марей.

Фред беззаботно щелкнул пальцами.

— Чего они мне только не наговорили! Еще немного, и они сказали бы, что я был просто пьян. Особенно толстый! Уж не знаю, чем вы ему досадили, только он не питает к вам нежных чувств. Я держался, как мог. И все-таки, клянусь вам, я чуть не погорел.

— А их вывод?

— Говорят, ошиблись мы. Видели, как кто-то заходил в соседний дом. Было темно, вот мы и решили, что это наш Монжо входит к Сорбье. Все остальное происходило только в нашем воображении. Вы, говорят, разбудили госпожу Сорбье и напугали ее, а когда стали ходить внизу, она совсем перепугалась и закричала. Потом, дескать, вы постучали в ее дверь и…

— Как ты думаешь, — прервал его Марей, — они говорили серьезно?

— Нет. Что они, ненормальные? Они прекрасно понимают, что мы оказались свидетелями странных вещей. Но предпочитают скрыть наши показания. Если газеты дознаются… вилла Сорбье… Монжо… Представляете себе?! Люди и так взвинчены! Совсем скверно получится. Меня определили под начало Табара.

— О Монжо, конечно, ничего не слышно?

— Ничего.

— За домом его следят?

— Нет. Неужели вы и правда думаете, что он настолько глуп, чтобы кинуться в волчью пасть?

— И все-таки он может вернуться. Вдруг он оставил дома деньги? Надо бы устроить там обыск. Понимаешь, с самого начала мы разбрасываемся, даем обвести себя вокруг пальца… Этот цилиндр нас загипнотизировал. Придется начать все сначала, поразмыслить серьезно, не спеша, на свободе. Ты сейчас не занят?

— До пяти часов — нет.

— Давай-ка сходим к Монжо.

— У вас есть идея?

— Да нет! — признался Марей. — Не такой уж я умник. Но там, на месте, меня, может быть, осенит, каким образом убийце удалось скрыться. Достаточно какой-нибудь крохотной улики, и все окажется проще простого, я уверен. А то у нас скопилось чересчур много странных фактов, а настоящей улики — ни одной.

Они сидели в маленьком кафе на площади Дофин. Им было тут так хорошо, что не хотелось уходить. Пиво свежее, солнце не слишком жаркое… Марей с удовольствием посидел бы еще. Но он дорожил уважением Фреда. Малолитражка его стояла неподалеку, у Дворца правосудия.

— Садись за руль, — сказал Марей. — В конце концов, у меня отпуск.

Это была настоящая прогулка. Марей смотрел вокруг, ничего не видя, ни о чем не думая. Мысленно он представлял себе дом Монжо, гостиную, лестницу, обе комнаты… И еще бинокль… не забыть про бинокль, с помощью которого так легко было следить за тем, что происходит на заводе. Может быть, это и есть улика?

— Я остановлюсь у самого дома? — спросил Фред.

— Давай.

Они вышли из машины и осмотрели фасад дома, днем он выглядел довольно жалким.

— Все было так же, как в Нейи, — рассказывал Марей, подталкивая Фреда к запущенному саду. — Когда мы подошли, свет в гостиной уже горел. В окне четко вырисовывался силуэт Монжо. Если бы нам чуточку повезло, мы могли бы увидеть его гостя. Потом Монжо задернул занавеску.

Марей углубился в аллею. Фред пошел за ним.

— Бельяр стоял приблизительно там, где сейчас стоишь ты, — продолжал комиссар. — Он стоял здесь до тех пор, пока я его не позвал. Как видишь, дело тут еще проще, чем в Нейи. Выйти можно только через сад, другого выхода нет…

— А стреляли внизу?

— Да. В гостиной. Гость выстрелил в Монжо у подножия лестницы.

Марей вставил в замок отмычку.

— И если Монжо уверяет, будто не знает этого человека, то он врет, — продолжал Марей. — На самом деле они разговаривали. Правда, недолго. Но все же не меньше минуты.

Дверь отворилась, в коридор проник слабый свет. Фред вошел в гостиную. Марей открыл ставни.

— Что, неприятно?

Фред, скривив губы, разглядывал мрачную обстановку.

— Я думаю, — сказал Марей, — что незнакомец достал револьвер в тот самый момент, когда Монжо задергивал занавески. Должно быть, он стоял у двери, преграждая ему путь… Монжо, верно, что-то пообещал, чтобы задобрить противника, и, продолжая говорить, обошел стол, направляясь к лестнице… иди-ка туда, подальше… Вот так… Но тот, видно, разгадал его маневр… Монжо лежал у нижней ступеньки.

Фред инстинктивно оглянулся.

— А это еще что?

Марей, в свою очередь, обогнул стол.

— Черт возьми!

У самой лестницы лежало что-то длинное и черное.

— Цилиндр!

Марей выкрикнул это слово. Оба окаменели, они не в силах были пошевелиться, словно опасались разбудить спящую змею, и молча созерцали цилиндр. Глаза их, привыкнув к полумраку, царившему в глубине комнаты, различали все детали диковинного снаряда — цилиндр лежал перпендикулярно к первой ступеньке. Солнечный луч, проникнув через стекло, отражался в нем узенькой полоской. Фред присел перед ним на корточки.

— Не прикасайся! — сказал Марей.

Удивление захлестнуло его, а потом радость, внезапно нахлынувшая радость, от которой мучительно стеснилась грудь.

— Ну и ну, — прошептал он, — вот это штучка!

Он весь как-то отяжелел, словно водолаз в своем скафандре, не в силах шевельнуть ни ногой, ни рукой. Перед ним и в самом деле лежал цилиндр!

— А может, мы как раз в самой зоне опасных лучей, — сказал Фред.

— Плевал я на это!.. Послушай-ка, Фред, беги скорее в какое-нибудь бистро, куда хочешь… и звони сначала на завод. Пусть сейчас же, в течение получаса, забирают свой цилиндр и изучают его со всех сторон. Потом позвонишь Люилье… или нет… Ты меня сменишь. Я и сам ему позвоню. Беги! Скорее!

Фред помчался. Марей медленно опустился на ступеньки, цилиндр лежал у его ног. Мало-помалу он собрался с мыслями. Прежде всего, кто осмелился притащить цилиндр в этот дом? Конечно, Монжо… Наверное, он собирался спрятать его в одной из комнат наверху, но ему помешали, и он оставил его здесь, надеясь вернуться. Значит, надо как можно скорее расставить ловушку!

Заподозрив что-то, Марей встал и поднялся на второй этаж. Но нет. Там никого не было. На мебели лежал слой пыли. Чемодан стоял на месте. Бинокль тоже никто не забрал. Марей спустился вниз и снова сел рядом с цилиндром. Итак, Монжо был в Париже. Значит, Линда в безопасности. По крайней мере, это можно предположить. Но если цилиндр был в руках у Монжо… Истина со всей очевидностью открылась Марею… Все сходилось. Вскоре после убийства инженера Монжо спрятал цилиндр на вилле Сорбье. О таком тайнике можно было только мечтать. Никому и в голову не пришло обыскивать виллу. Поправившись, Монжо снова забрал его. Он не рассказал о своем тайнике человеку, явившемуся к нему с угрозой. Не такой он дурак! Ему стало известно, что цилиндру этому цены нет, и он решил сам продать его подороже. «Я попал в точку, — думал Марей. — Остальное же… таинственные исчезновения и все прочее — дело десятое. Я держу основную нить, а это главное!»

Шаги Фреда заставили его очнуться. Фред был вне себя от возбуждения.

— Они едут, — объявил он. — Вот это был удар!.. Как они переполошились!

— С кем ты говорил?

— С директором, с Оберте. Он заставил меня повторить все три или четыре раза… А сначала не поверил. Он приедет на машине собственной персоной, а вместе с ним весь его штаб и телохранители.

— Я успею предупредить Люилье. Побудь тут. Помни, сейчас не до шуток!

Фред вынул из кармана револьвер.

— Не беспокойтесь, патрон. С этой штуковиной я никого не боюсь. Табачная лавочка рядом, первая улица направо.

Стараясь сохранять достоинство, Марей запретил себе бежать, но на последних метрах не выдержал и перешел на спортивный шаг. Телефон стоял на стойке.

— Полиция! — крикнул он владельцу заведения, бросаясь к аппарату.

Он почти тут же дозвонился Люилье.

— Говорит Марей.

Комиссар старался не выдать себя голосом, казаться беспечным, даже безразличным.

— У меня новости… да… Только что, прогуливаясь… времени у меня теперь предостаточно… Я решил заглянуть к Монжо… Нет, его, конечно, не было. По-прежнему в бегах… Но он оставил кое-что… Цилиндр!.. Я говорю: цилиндр… Ну да, цилиндр, что ж тут такого! Цилиндр, похищенный на заводе.

Хозяин кафе перестал мыть стаканы и, вытаращив глаза, уставился на комиссара.

— Я был с Фредом. Он сейчас там. Ждет Оберте, которого мы уже предупредили… Нет, мне кажется, цилиндр цел и невредим… Идет. Жду вас… Ну нет! И не рассчитывайте. Я в отпуске. Я отказываюсь продолжать расследование. Ничего не поделаешь.

Он положил трубку и посмеялся про себя. Хозяин кафе вытянул шею.

— Значит, это правда — то, что рассказывал сейчас тут господин? Вы нашли цилиндр?

— Да, только пока держите это про себя.

Хозяин открыл бутылку белого вина.

— За это следует выпить, — сказал он. — Из-за всей этой истории мы места себе не находили. В семнадцатом году я был отравлен газами, так что мне ли не знать, чем это пахнет… Нет-нет, угощаю я.

Они чокнулись. Марей залпом осушил свой стакан и на этот раз позволил себе припуститься бегом. Возле ограды стояли две машины и грузовичок. Дом кишел людьми. Марей узнал Оберте.

— Итак, дорогой комиссар, поздравляю вас! — воскликнул Оберте. — Конец кошмару!

Специалист со счетчиком Гейгера обследовал цилиндр.

— Его не трогали, — заявил он. — Во всяком случае, он ничего не излучает.

— На заводе проверим, — сказал Оберте. — Грузите его.

Один из служащих поднял цилиндр и в сопровождении трех охранников с автоматами наперевес понес его. Оберте с двумя инженерами остался, он представил их Марею.

— Наверное, вам стоило большого труда его обнаружить? — спросил Оберте.

— Да никакого. Цилиндр попросту оставили здесь. Любой человек мог его взять.

— Значит, Монжо и в самом деле его украл.

— Возможно.

— Странная история! Убить этого несчастного Сорбье… ради чего? Ведь цилиндр так и не переправили за границу.

— Рано или поздно переправили бы. Видно, я вовремя пришел, вот и все. Повезло!

— Может быть! Я хотел сказать: тем лучше. Но, согласитесь, все в этом деле сбивает с толку. Неужели месяца недостаточно, чтобы переправить через границу такой небольшой предмет? Позвоните мне вечером. Я сообщу вам результаты лабораторных исследований.

Все трое ушли, и Марей с Фредом тщательно осмотрели каждую комнату. Марей еще раз взял бинокль, чтобы взглянуть на завод.

— Знаешь, о чем я думаю? — сказал он. — Отсюда можно было проследить за флигелем чертежников, изучить, когда и куда уходит Леживр и, другие служащие. Я готов поклясться, что план нападения был разработан в этом доме. Дорого бы я дал, чтобы поймать Монжо. Надо будет заставить его говорить. К черту законность!

— Я слышу, подъехала машина, — молвил Фред.

Это был Люилье. Он схватил Марея за руку.

— Поздравляю вас, мой дорогой Марей. Я был тысячу раз прав, что верил вам. Где же этот знаменитый цилиндр?

— Едет на завод, — сухо ответил Марей. — Оберте со своими людьми только что был здесь.

— Прекрасно. Газеты могут сообщить эту новость сегодня же вечером. Я знаю кое-кого, кто вздохнет с облегчением. Послушайте, Марей, давайте выкладывайте. Ведь не случайно же вы оказались здесь?

Он повернулся к Фреду, призывая его в свидетели.

— Правда ведь? У него был свой план?

Фред хитро улыбнулся, а Люилье ткнул пальцем в сторону Марея.

— Я понимаю вас, Марей. Вы требуете реванша. Согласен. Предоставляю вам полную свободу действий.

— Я в отпуске, — буркнул Марей.

— Само собой! Вы в отпуске, но вам предоставляется полная свобода действий. Если вам кто-нибудь понадобится, позвоните мне, лично мне. И добудьте мне этого Монжо. Прогуливаясь… А теперь я поеду на завод. Желаю удачи!

Фред проводил его до калитки. Потом вернулся, потирая руки от удовольствия.

— Здорово вы их отделали, патрон. А теперь что?

— Поставь здесь двоих людей и обеспечь постоянное дежурство. Дом нужно охранять днем и ночью. Если Монжо случайно попадется, немедленно предупредишь меня. Люилье я не доверяю, сам знаешь. Хоть он и сказал: «Добудьте мне этого Монжо!..» — он же первый и отпустит его. По закону, у нас против Монжо ничего нет. И то, что я собираюсь сделать, я сделаю как частное лицо.

Он начал свой обход с дома, который стоял справа от них, стучал во все двери, расспрашивал всех жильцов: «Вы не заметили ничего необычного на улице утром или сразу после обеда? Не видели человека с довольно объемистым предметом? Он, верно, вылезал из машины…» Нет, никто ничего не заметил. По утрам женщины ходят на рынок, занимаются хозяйством. Им некогда смотреть в окна. Мужчины на работе, дети в летних лагерях. То же самое отвечали в доме слева. И так по всей набережной. Люди пытались вспомнить. Но нет, никто ничего не видел. «У Жюля» — та же история. С тех пор как с ним случилось несчастье, Монжо приходил нерегулярно, с прошлого вечера он так и не появлялся. Марей понял всю бесполезность своей затеи и уехал домой. Он закрыл ставни, снял пиджак и вытянулся на кровати, закинув руки за голову. Не было больше комиссара Марея. Был просто человек, который устал, втайне оскорблен и все-таки чувствует, что истина где-то рядом… Монжо спрятал цилиндр у Сорбье. Проверить! А если Сорбье сам принес его к себе? Потому что воровство, в конце концов, было всего лишь предположением. Ничто не подтверждало его с полной достоверностью. И может быть, Монжо, обнаружив цилиндр, пытался каким-то образом шантажировать Сорбье. Отсюда и заказное письмо. Что же выходит? Сорбье виновен? Но в чем?..

Марей на ощупь отыскал пачку «Голуаз» на ночном столике и закурил. Итак, в чем же виновен Сорбье? Он приносит домой цилиндр. Хорошо. В какой-то мере у него есть на это право. Ведь это он его изобрел. Но зачем ему приносить цилиндр домой? Чтобы показать кому-то под большим секретом? Кому же?

Зазвонил телефон, и Марей, удивленный, вздрогнул.

— Алло… да… A-а! Это ты… Хорошо доехали? Линда не устала?.. Прекрасно. Один совет. Постарайтесь найти номера в гостинице, так все-таки будет надежнее. Вокруг будут люди… Да… Вы возвращаетесь послезавтра?.. Нет, Мариетту привозить не стоит, без нее будет проще… А у меня важная новость, очень важная… Нет, узнаешь из газет или по радио… Пока, старина. При малейших осложнениях звони. Хорошо… Передай от меня привет госпоже Сорбье.

Он повесил трубку. Госпожа Сорбье. Линда… Интересно, отказался бы ее муж показать ей цилиндр? Разумеется, она ничего не понимала в таких вещах. Но Сорбье кое-что рассказывал. В тот день, когда он закончил свою работу, он наверняка сказал ей об этом. Иначе и быть не могло! «Я изобрел такое, о чем будут говорить». — «Правда?.. Ты станешь знаменитым?» — «Весьма вероятно». — «О! Дорогой, нельзя ли мне увидеть твое изобретение?..» Несмотря на весь свой талант, Сорбье был таким же мужчиной, как все, а Линда — женщиной, и какой! Линда, прекрасная чужестранка…

Марей обжег пальцы догоревшей сигаретой и бросил ее в камин. Но тут же закурил другую. Линда? Нет, не может быть. Впрочем, если бы Линда захотела продать кому-то изобретение мужа или если бы Сорбье хотел воспользоваться посредничеством своей жены, цилиндр не понадобился бы. Достаточно было бы расчетов, цифр, формул. Разматывать нить в этом направлении не имело смысла. Была еще одна версия, гораздо более вероятная. Сорбье доверил что-то своей жене. Что-то такое, что ставило ее теперь под угрозу. Но что?.. Может быть, Сорбье предчувствовал опасность. Может быть, он сказал Линде: «Если со мной случится несчастье, знай, что в этом виноват такой-то». Потому что, если Линда и была сражена известием об убийстве, тем не менее это, казалось, не так уж удивило ее… Рубашка Марея покрылась пеплом, он размышлял… Такой-то? Маловероятно. Даже если предположить, что Сорбье чувствовал опасность, он не мог бы распознать следившего за ним шпиона… Мысль Марея, распадалась на какие-то образы, превращалась в мечтания. Он снова видел Сорбье, Линду, пытался представить их вместе. После двадцати лет работы, расследований, поисков, наблюдений он не сомневался, что человек, которого вроде бы знаешь, как никого другого, все-таки полон всяческих тайн. Внутренняя жизнь людей подобна мрачным морским глубинам, дно которых образуют многочисленные пласты осаждающихся пород и залегающие в них рудные жилы. Кем был Сорбье? Само собой разумеется, ученым. А кроме того? Человеком. Вот именно. А еще?.. Каким человеком? А Линда?.. Такая прекрасная, такая далекая, великолепно владеющая собой и в то же время такая взволнованная, напряженная… Глаза Марея закрылись. Он задремал… Линда… Он испытывал к ней влечение, похожее на любовь… Да и как ее было не любить! До чего же он смешон, бесконечно смешон и так одинок, так… По лбу его ползла муха… у него не было сил прогнать ее… В отпуске… всегда оставаться в отпуске… спать!

Телефон.

Марей сразу же пришел в себя. Рука его схватила трубку.

— Марей у телефона. A-а! Это вы, господин начальник… Гм… приводил в порядок свои мысли… Что? Я вас плохо слышу… Они обследовали цилиндр? Понятно… Я так и думал. Его не открывали. Разумеется, я очень рад, но Оберте прав… Не ясно, зачем его решили украсть… У меня? Нет. Никаких новостей. Да-да, позвоню вам… Ах, люди! Ну теперь их успокоили, и им наплевать, кто убил Сорбье… Через два дня все и думать забудут… Да нет, при чем тут горечь! Я просто констатирую, вот и все. До свидания, господин начальник.

Марей зевнул, почесал затылок. Пробило восемь часов. Он наспех поужинал в крохотной кухне на уголке стола, потом вернулся в комнату. И все не мог заснуть, раз десять просыпался. Как только сквозь ставни забрезжил рассвет, он был уже на ногах.

Что делать? Может, взглянуть на дом Сорбье? Марей достал чистую рубашку, надел серый костюм. В машине или пешком?.. Человек в отпуске должен передвигаться пешком. У киосков толпились люди. Газеты расхватывали. «ГРОЗНЫЙ ЦИЛИНДР НАЙДЕН…», «КОНЕЦ ВЕЛИКОМУ СТРАХУ…», «СМЕРТОНОСНЫЙ ЦИЛИНДР В РУКАХ ПОЛИЦИИ…». Марей купил газету и на ходу прочитал ее. В ней упоминалось его имя: «КОМИССАР МАРЕЙ, ИЗВЕСТНЫЙ СВОЕЙ ВЫДЕРЖКОЙ И УМЕНИЕМ…» Это уже было делом рук Люилье, выпад против префекта полиции и министерства внутренних дел. Неплохо! Марей взглянул на свое отражение в витрине и застегнул пиджак. Жизнь представлялась ему если и не упоительной, то вполне приятной. Дорога показалась недлинной, он толкнул калитку. Все двери виллы заперты. Никто сюда не заявлялся. Ничего привлекающего внимания. Оставалось только ждать возвращения путешественников. Марей позволил себе выпить стаканчик анисовой водки на террасе ресторана у заставы Майо, потом попросил меню и долго изучал его. Когда после обеда он вернулся домой, было уже довольно поздно. Его ждала телеграмма: «Дела улажены. Приезжаем завтра. Ждем вас к ужину. Всего наилучшего. Линда».

В эту ночь Марей спал как младенец. На другой день в семь часов он звонил к Сорбье. «Симка» стояла в аллее у гаража. Ему открыл Бельяр. Он казался усталым и озабоченным. Марей сказал ему об этом.

— Пришлось гнать на полной скорости, — ответил Бельяр.

— Никаких происшествий?

— Ничего. Хотя мне показалось, что за нами следили… Черная машина, «Пежо-403», не отставала от меня последние двести километров.

— Ты не заметил номера?

— Нет. Слишком далеко.

— Давно вы приехали?

— С четверть часа. Я даже не успел позвонить домой. Ты видел малыша, мою жену? Как у них дела?

— Все в порядке.

Бельяр схватил Марея за отвороты пиджака.

— Читал газеты?.. Это правда, что они печатают, или хотят успокоить публику?

— Чистая правда.

— Цилиндр был у Монжо?

— Да, все, что ты читал, абсолютно точно. Цилиндр лежал у лестницы, на том самом месте, где ранили Монжо.

— Ты что-нибудь в этом понимаешь?

— Абсолютно ничего, но факт остается фактом.

Бельяр поднял глаза к потолку.

— Если цилиндр найден, значит, делу конец, разве не так? Ведь Линде уже не грозит опасность.

Марей покачал головой.

— Не будем спешить с выводами. На мой взгляд, дело не кончено. Или, если хочешь, цилиндр был лишь эпизодом.

— Почему ты так думаешь?

— Ну, скажем, нечто вроде предчувствия.

Марей понизил голос.

— Как вела себя Линда во время путешествия?

Бельяр, казалось, со всей серьезностью обдумывал свой ответ.

— Конечно, немножко беспокоилась… Была настороже… молчаливее, чем обычно… Но не так уж взволнованна.

— Она ничего тебе не рассказывала?

— Нет… А что?

— Возможно, я ошибаюсь, но у меня не выходит из головы мысль, что она знает обо всем этом больше, чем говорит. Вот потому-то я и боюсь.

— Любопытно! Ты в первый раз заговорил об этом.

На лестнице послышался стук высоких каблуков Линды. Марей пошел ей навстречу. Он, помимо своей воли, смотрел на нее пытливо, изучающе.

— Это правда? — спросила она. — Цилиндр нашелся? О, вы на высоте, комиссар. Лично я очень рада… из-за...

Голос ее дрогнул. Она неопределенно махнула рукой, закончив этим жестом свою мысль.

— Если бы теперь мы могли хоть немного пожить спокойно! — сказала она в заключение. — Я была бы вам очень признательна.

Что означали эти слова? Призыв? Или, наоборот, упрек? А может быть, вежливое безразличие.

— Пойду займусь ужином, — снова сказала она. — Но предупреждаю, меню будет очень простым. Оставляю вас тут секретничать.

Марей проводил ее взглядом. Он вздрогнул, когда Бельяр коснулся его руки.

— Я думаю, ты ошибаешься, — шепнул Бельяр. — Чего тебе налить?.. Где-то должен быть портвейн.

— Спасибо. Я ничего не хочу.

Бельяр достал пачку «Честерфилда», протянул ее Марею.

— На!.. Видеть не могу твоих перекрученных сигарет.

Марей молча сделал несколько затяжек, потом заговорил снова:

— Теперь речь идет о том, чтобы защитить Линду. Я думаю, тебе могут дать отпуск.

— Конечно. Но у меня семья.

— Знаю, — сказал Марей. — Я буду дежурить ночью, а ты будешь сменять меня днем.

— И долго будет продолжаться это наблюдение?

Марей мелкими шажками пересек гостиную, облокотился на пианино.

— Это-то меня больше всего и беспокоит, — сказал он. — Если противник решит взять нас измором, тут уж ничего не поделаешь. Но я надеюсь, что он так или иначе проявит себя, и очень скоро.

— Ладно. Как ты предполагаешь осуществить сегодняшнее дежурство?

— Сейчас ты поедешь домой, — сказал Марей. — Я останусь здесь. Устроюсь в гостиной или еще где-нибудь. Спать я не собираюсь. А завтра подумаем.

— Хорошо. Что от меня требуется?

— Следить за теми, кто приходит, кто звонит. Я поговорю об этом с Линдой. Ее могут попытаться вызвать из дому.

— А теперь предположим, кто-то проникает в дом. Что я должен делать?

— Никаких колебаний. Одно предупреждение, после чего ты стреляешь.

— Черт возьми! Да ты, я вижу, настроен решительно.

— Я все беру на себя. Последний совет: Линдене следует подходить к окнам. С улицы легко обстрелять фасад.

Линда хлопотала в столовой. Доносился стук ножей и вилок, звон стаканов.

— По-моему, ты беспокоишься еще больше, чем в тот вечер, — заметил Бельяр. — Может быть, ты скрываешь от меня что-то?

Марей хотел ответить, но в этот момент на пороге столовой показалась Линда.

— К столу.

Мужчины улыбнулись.

Глава 11

Ночь прошла без всяких происшествий. Утром заходил Бельяр узнать, есть ли новости, потом он уехал обедать к себе домой. Марей обедал с Линдой. Молодая женщина говорила мало. Вела она себя безупречно, как подобает хозяйке дома, но Марей чувствовал: что-то не клеится. Может быть, ей не нравилась эта слежка? Разумеется, все это немножко смешно: осадное положение, запертые двери, нелишние предосторожности. Марей невольно думал о Сорбье, таком блестящем, властном человеке. А он, Марей, должно быть, выглядел полным ничтожеством. Линда была рассеянна. Она улыбалась с опозданием, и улыбка не озаряла ее лица, была неискренней. Порой она отвечала невпопад. Если уже сейчас стала ощущаться неловкость, то дальнейшее пребывание на вилле может сделаться невыносимым. К счастью, около четырех часов появился Бельяр, и Марей ускользнул, пообещав вернуться К вечеру.

— Ты не поужинаешь с нами? — спросил Бельяр.

— Нет, хочу немного подышать свежим воздухом.

— Вы, надеюсь, не поссорились?

— Выдумал тоже!.. Линда не из тех женщин, с которыми ссорятся. Только мне показалось, что я надоел ей… О! Просто почудилось.

— Линду можно понять, — заметил Бельяр. — Я попробую все уладить. Во всяком случае, не задерживайся. Ведь ты заставляешь меня вести довольно странную жизнь.

— В девять часов я буду здесь. Обещаю!

Бельяр закрыл за Мареем калитку, запер ее на ключ. Марей очутился на свободе. Он дышал полной грудью. А на этой вилле он задыхался. Была ли тому причиной тишина? Или воспоминание о том, как исчез Монжо? А может быть, образ Сорбье? При малейшем шорохе Марей вздрагивал и на цыпочках шел осматривать соседние комнаты. Охрана виллы ставила множество проблем: где следовало находиться, чтобы обеспечить самую надежную защиту?.. Гостиная была расположена слишком далеко от лестницы. Зато обе комнаты наверху — слишком близко от спальни Линды. Марею не хотелось быть навязчивым. В конце концов, он решил лечь в вестибюле на матрасе, который притащил из комнаты для гостей. Линда одобрила его действия. И тем не менее Марею они казались нелепыми и ненадежными. Нелепыми потому, что при запертых дверях убийце нелегко будет проникнуть в дом, а ненадежными потому, что один раз он уже доказал, что препятствия ему нипочем. Находясь на вилле, Марей был готов ко всему. А едва он очутился на воле, как его страхи показались ему смешными. Вот почему он снова испытал чувство подавленности. Его неотступно преследовала все та же мысль: явится ли «он»? Ведь «он» же знает, как велик риск. Значит, Линда настолько опасна?.. Тут нить его размышлений терялась, путалась.

Марей приготовил небольшой чемоданчик: пижама, халат, туалетные принадлежности, носки. На всякий случай прихватил электрический фонарик. Он мог бы вернуться на виллу пораньше, поужинать вместе с Бельяром и Линдой, но предпочел смешаться с толпой и выбрал напротив вокзала Сен-Лазар шумный, залитый светом ресторан. Там по крайней мере можно ни о чем не раздумывать, все просто и ясно. И если под маской открытых, улыбающихся лиц назревали какие-то драмы, то это были драмы самые заурядные, можно сказать, безобидные: чуточку терпения и опыта — и их можно распутать. Сидя за своим бифштексом, Марей ощущал приятную умиротворенность. Если его и постигла неудача, то не по его вине. Он имел дело с чересчур ловким противником. Ведь тут всех постигла неудача. И Табара, и службу безопасности, и самых лучших специалистов «тайной войны». Если Линда не подвергнется нападению, если ловушка, расставленная на вилле, не сработает, никто никогда не узнает разгадки этой тайны. А Марею хотелось узнать. Уж так он был устроен, что неразрешенная проблема застревала у него в мозгу, как заноза, образуя болезненную, ноющую, незаживающую рану. Его собственная жизнь, так же как и жизнь других людей, переставала интересовать его. Он выпил рюмку арманьяка и с каждым об- жигающим глотком посылал противнику мольбу хоть как-то проявить себя, принять бой. И пусть даже будет плохо Линде, или Бельяру, или ему самому. Истина превыше всего!

Когда он вышел на улицу, уже стемнело, город сверкал огнями.

Марей медленно покатил в сторону Нейи, опустив в машине стекла, вдыхая вечернюю прохладу. В Булонском лесу было совсем темно. На тротуарах лежали первые опавшие листья. Он поставил машину немного в стороне от виллы и достал чемодан. Бульвар Мориса Барреса был пустынен. Он зашагал вдоль ограды. Вилла, казалось, спала. Все ставни первого этажа были закрыты, и сквозь них не пробивался свет. Правильно. Бельяр выполнял его указания. Марей мог воспользоваться отмычкой, но предпочел позвонить. В этой части бульвара было особенно темно. С противоположной стороны тротуара на фасад дома косо падал слабый отблеск фонаря. Марей вдруг заторопился, снова позвонил, входная дверь отворилась.

— Это ты? — спросил Бельяр.

— Конечно, — проворчал Марей.

Бельяр пошел по аллее, позвякивая связкой ключей.

— А где же пароль? — сказал он, принужденно улыбаясь. — Входи.

Как только он запер дверь, Марей направил на него свет карманного фонарика.

— Что нового? — спросил он.

— Ничего.

— Никаких телефонных звонков?

— Нет. Полное спокойствие.

— А Линда?

— Не блестяще. Нервничает. Волнуется. Сразу после ужина поднялась к себе.

Марей вошел в вестибюль, и Бельяр из предосторожности запер дверь на два оборота. Маленькая лампочка в углу освещала диван в гостиной и складной столик, на котором поблескивали бутылка и рюмка.

— Я читал, дожидаясь тебя, — прошептал Бельяр.

Он показал на полураскрытую книгу, лежавшую на ковре.

— Мне кажется, я даже вздремнул, — добавил он. — Хочешь выпить?

— Нет, спасибо.

— Сигарету? Эх, старина, ну и жизнь заставляешь ты меня вести.

Он взглянул на каминные часы.

— Пять минут десятого. Ты, как всегда, точен. Пойду домой.

— Побудь немного, — попросил Марей. — Андре не рассердится из-за нескольких минут…

— Нет, — сказал Бельяр. — И знаешь, пора это кончать. Разумеется, Андре не требует у меня отчета. Но так больше продолжаться не может.

— Знаю, — сказал Марей.

— Прежде всего эти наши бесконечные хождения… Соседи, чего доброго, подумают… В общем, сам понимаешь… Да и потом, поставь себя на мое место по отношению к Андре… Если я ей скажу, что Линда в опасности, она испугается. А если буду молчать, она подумает, что я хожу сюда ради собственного удовольствия.

Марей откинулся на спинку дивана и смотрел на дым, поднимавшийся от его сигареты.

— Неужели ты полагаешь, я об этом не задумываюсь. Прошу тебя, помоги мне хотя бы неделю. Только одну неделю. Если позволишь, я поговорю откровенно с Андре.

Нахмурив брови, Бельяр расхаживал между диваном и пианино, время от времени нетерпеливо притопывая ногой по ковру.

— Я тоже собирался уехать отдыхать, — заметил он. — Если я возьму отпуск на неделю, эта неделя пропадет. Мне-то наплевать. А вот малыш…

— Хорошо, я поговорю с Оберте, — предложил Марей. — Но, уверяю тебя, ты мне необходим. Повторяю, что…

— Слышишь! — прервал его Бельяр, подняв лицо к потолку. Но тут же тряхнул головой. — Нет. Почудилось. Она, должно быть, спит.

Он налил себе немного вина из бутылки.

— У меня было время поразмыслить над всей этой историей, — снова заговорил он. — Мне кажется, ты напрасно беспокоишься. По-моему, Монжо оставил цилиндр у себя для того, чтобы его нашли, а сам убежал.

— Чтобы его нашли?

— Конечно. Цилиндр не представлял никакой ценности с тех пор, как все дороги, вокзалы и порты стали охранять. Кому он мог его продать? Наши противники — люди осторожные, ты это знаешь не хуже меня. И если неожиданное похищение не удалось…

— Ладно. А почему не удалось?

— Ну знаешь, старина!..

— Значит, по-твоему, цилиндр принес к себе домой Монжо?

— А кто же еще?.. Только доказательств тебе никогда не добыть, и, если Монжо будет вести себя тихо, его оставят в покое. Согласись, разве не так?

— Да-да, конечно, — проворчал Марей.

— Потому-то я и пришел к такому выводу: никакие предосторожности больше не нужны. Слишком поздно.

— Я же сказал: неделя, — упрямо твердил Марей. — Если за неделю ничего не случится, я все брошу.

— А твои инспектора не могут тебе помочь?

— Еще раз тебе повторяю: я в отпуске! — сердито крикнул Марей. — Я веду расследование на свой страх и риск, понимаешь?

— Тсс!.. Прекрасно понимаю. Нечего ее будить. Как здесь душно, правда? Эти цветы да еще дым…

Бельяр открыл окно, откинул ставни и вытер вспотевший лоб.

— Во всяком случае, завтра все пусть будет, как договорились, — попросил Марей. — Могу я рассчитывать…

Бельяр вдруг отступил назад на несколько шагов и прижался к стене.

— Там кто-то есть, — торопливо произнес он.

— Что?

Марей сразу вскочил. Бельяр знаком приказал ему молчать.

— В саду, — прошептал он, — у ограды…

«Наконец-то!» — подумал Марей. В этот момент его охватила радость. Значит, он оказался прав. Он вынудил неприятеля обнаружить себя. Сад был погружен во тьму, но ограду можно было различить на фоне тускло освещенного бульвара.

— Ты уверен? — прошептал он.

— Абсолютно.

— Я ничего не вижу.

— Наверное, он меня заметил.

Марей порылся в карманах и выругался.

— Револьвер! Я оставил его в чемодане.

— Возьми мой.

Бельяр протянул комиссару свой револьвер, и Марей неслышно перекинул ноги через подоконник. Он спрыгнул на рыхлую землю клумбы. Может, тот ничего не заметил. Где-то он теперь прячется? Марей отодвинулся подальше от светлого прямоугольника открытого окна и прямо по цветникам пошел к ограде. Оттуда он ясно видел весь фасад. Ставни первого этажа, за исключением окна в гостиной, были закрыты. Входная дверь заперта. А калитка? Чтобы проверить это, Марею нужно сделать всего несколько шагов. Калитка тоже заперта. Значит, тот перелез через ограду? В таком случае ему деваться некуда. Он не успеет убежать. Держа палец на спусковом крючке, Марей направил луч фонарика на кусты самшита слева от себя. В серебряном свете мягко поблескивали листья, зашелестев крыльями, вспорхнула птица. Здесь не было ни души. Справа, извиваясь меж прутьями ограды, ползла вверх глициния; поддерживаемая металлическими дужками, она образовала сводчатый туннель. Марей осветил туннель изнутри. Никого. Он направился к гаражу, быстрый лучик пробежался по двойным воротам, потом Марей решил удостовериться, что кухня тоже заперта… Может быть, Бельяр ошибся? Он чуть было не окликнул его, но крик мог напугать Линду. Выключив фонарик, Марей повернул обратно.

И в этот момент на вилле внезапно раздался выстрел. Точно такой же сухой выстрел, как тогда в доме Монжо. Марей бросился бежать, обогнул угол фасада, успел заметить Бельяра, выбегавшего из гостиной.

— Твой револьвер!

Бельяр уже включил свет в вестибюле. Комиссар слышал, как он мчится по лестнице. Сам он тоже заторопился, держа оружие наготове и не спуская глаз с входной двери. И вдруг, подняв глаза, увидел наверху распахнутое окно. Окно Линды! Рука его медленно опустилась. «Бедняга Бельяр, — подумал он, — напрасно ты спешишь!..»

…Бельяр добежал до комнаты Линды, ударил в дверь кулаком и одновременно повернул ручку. Дверь отворилась, в комнате было темно. Занавески колыхались на ветру. Бельяр искал выключатель и никак не мог найти. По ту сторону бульвара он видел фонарь, деревья, казавшиеся бесплотными, словно нарисованными на холсте, а слева от него что-то смутно белело, может быть, кровать или брошенное на стул платье. Он нащупал пальцами выключатель, помедлил… потом включил свет.

Линда упала спиной на ковер. Там, где было сердце, виднелось темное красное пятно, не больше ладони. Бельяр опустился на колени. Комната выглядела мирной, приветливой, уютной. Но Линда была мертва. У нее было то отрешенное, отчужденное выражение лица, какое бывает у людей, которые обрели покой. Волосы, рассыпавшиеся при падении, тихонько шевелились на ветру. Они были светлые, удивительно светлые. Скрестив руки, Бельяр склонил голову.

— Ну что там? — послышался голос Марея. — Что происходит?

В окне показался Бельяр, он нагнулся вниз.

— Думаю, она умерла.

— Не двигайся с места! — бросил Марей.

Он спрыгнул в гостиную, закрыл за собой окно. Сердце стучало так громко, что оглушало его, но мысль работала четко. В вестибюле он успел проверить, заперта ли входная дверь. Выйти никто не мог. Он поднялся на второй этаж, глазам его сразу открылась вся картина. Распростертая Линда, Бельяр, стоявший у камина с осунувшимся, постаревшим лицом.

— Да встряхнись ты! — сказал Марей. — Вызови врача. Никогда не известно… Живо! Живо!

Он вытолкал Бельяра в коридор, вернулся в комнату, оглядел ее: шкаф, кресла, неразобранная кровать. Линда так и не ложилась. На ней было то же платье, что и во время обеда. На ногах — изящные туфли на высоких каблуках… Возле кровати что-то блестело. Марей наклонился. Гильза. Черт возьми! Калибр 6,35. Он подкинул ее на ладони, прежде чем положить в карман. Марей обшарил все вокруг, заглянул под кровать, осмотрел узкий шкаф — такое уж у него ремесло. Все это бесполезно, но потом придется писать рапорт. Время: без двадцати десять. И те же, что и всегда, каких-нибудь десять секунд, понадобившихся Бельяру, чтобы подняться из гостиной в спальню. Эта цифра вызывала у Марея смятение и ярость. Он подошел к окну. Убийца скрылся через окно, а внизу, под самым окном, караулил он, комиссар Марей. И он ничего не видел… Марей низко склонился над телом… Сорбье… Монжо… Линда… Все та же маленькая ранка, та же пуля, выпущенная в упор, только в случае с Монжо рука преступника дрогнула. Почему? Разве он был страшнее, чем Сорбье или Линда?

Под сразу отяжелевшими вдруг шагами Бельяра заскрипел пол.

— Врач сейчас будет, — сказал он. — Оставим ее здесь?

— Да. Не надо ничего трогать.

Бельяр скорее рухнул, а не сел в кресло.

— Я ведь так спешил, — прошептал он.

— Да я ни в чем не упрекаю тебя, — сказал Марей. — В прошлый раз я тоже спешил. Мне повезло не больше, чем тебе… Человек, которого ты видел в саду, — это Монжо?.. Подумай хорошенько.

— Пожалуй, нет, — сказал Бельяр. — Монжо пониже, пошире. Но я ни в чем не уверен. Все произошло так быстро!

Марей пожал плечами.

— Я снова начинаю сходить с ума, — буркнул он. — Я обошел весь сад, там никого не было.

— Человек уже проник в дом.

— Как он мог войти? Двери были заперты.

— Взобрался по фасаду.

— Нет, старина, я своими глазами видел весь фасад, понимаешь? Я слышал, как ты постучался в дверь, а потом?..

— Я включил свет и увидел ее.

— Ты включил свет… вот это-то я и имел в виду. Линда не раздевалась, почему же она сидела в темноте?

Они услышали, как у калитки затормозила машина врача.

— Поди открой, — сказал Марей.

Пока Бельяр спускался, комиссар быстро осмотрел соседние комнаты, поднялся на третий этаж, но все напрасно. Врач оказался человеком старым, растерянным, он еще больше разволновался, когда увидел Линду.

— Мне в первый раз случается констатировать смерть, вызванную преступлением, — заметил он, наклоняясь над телом. — Мне это совсем не нравится.

— Я не был уверен, что она мертва, — сказал Марей.

— Тем не менее это так… Сердце задето…

Он выпрямился, зажав свою сумку под мышкой, и подозрительно посмотрел на Марея.

— Чем скорее приедет полиция, тем будет лучше, вот все, что я могу сказать, — добавил он.

Марей вытащил из кармана свою бляху и сунул ее под нос врачу. Совсем опешив, тот отступил, рассыпавшись в извинениях. Марей схватил Бельяра за рукав.

— Ты тоже можешь идти. Я попрошу подкрепления. Спасибо, старина. Очень сожалею, что втянул тебя в это дело. Позвони мне завтра… домой. Я буду держать тебя в курсе.

Они пожали друг другу руки. Марей тщательно запер входную дверь. Он остался один с мертвой Линдой. Только теперь он почувствовал, что совсем выдохся, и плеснул себе в рюмку Бельяра немножко коньяка. Предстояло самое трудное. Он поднялся на второй этаж, сел в кабинете Сорбье, снял телефонную трубку.

— Алло… Я хотел бы поговорить с господином Люилье… Да, срочно. Комиссар Марей… Алло… прошу прощения, господин начальник, но дело важное. Только что у себя дома убита госпожа Сорбье… Я был здесь. Мало того, я все организовал, чтобы поймать убийцу… Что? Да, я ждал этого. Но оказался застигнутым врасплох… Да, с моим другом Бельяром. Госпожа Сорбье убита в своей комнате. Все входы и выходы были заперты, даю вам слово. Только окно спальни, где находилась госпожа Сорбье, было открыто… Не понимаю, господин начальник. Пересказываю вам то, что я видел, потому что на этот раз я видел сам. Я был на улице. Я осматривал сад, следил за фасадом. После преступления на заводе вы подозревали Леживра. Вы думали, Бельяр что-нибудь упустил, когда был ранен Монжо. И вы обвиняли Фреда, что ему пригрезилось, будто Монжо вошел в дверь виллы Сорбье, но не выходил оттуда. В моем свидетельстве вы сомневаться не можете. А я утверждаю, господин начальник, что в тот момент, когда раздался выстрел, мы с Бельяром находились внизу, потом Бельяр поднялся наверх, а я оставался снаружи… Нет, никто не выходил. Абсолютно в этом уверен… Я нашел гильзу… Калибр 6,35… Преступник расписался… Да, я буду на месте… Да, пожалуйста, господин начальник… Спасибо.

Марей повесил трубку. Люилье сделает все необходимое. Он снова, в который уже раз, пустит в ход тяжелую полицейскую машину. Через час дом наполнится вспышками фотоаппаратов, топотом грубых башмаков, бесполезной беготней. Пусть стараются! Марей же мечтал только об одном: вскочить в поезд и уехать как можно дальше отсюда… Он стряхнул с себя охватившее его было оцепенение. Ясно одно: во всех четырех случаях всегда один свидетель находился внутри, другой — снаружи, и во всех четырех случаях метод преступника обеспечивал ему успех. Да, теперь уже следовало говорить о методе. И что бы там ни думал Люилье…

Марей вернулся в спальню Линды и нежным движением закрыл ей глаза. Он поспешил отослать врача и Бельяра, чтобы самому сделать это. Вот теперь он мог коснуться лица Линды, но Линда была далеко, недосягаемо далеко. Жили только ее волосы, распустившаяся коса отливала живым блеском. Догадывалась ли она, до какой степени может во всем положиться на него? Конечно нет, раз не решилась ему довериться. А между тем раза два или три она чуть было не заговорила. Ее волнение, ее упрямое молчание — разве это не доказательство того, что она что-то знала? И не случайно сразу же после ужина под каким-то вымышленным предлогом она поднялась к себе в комнату. Она ждала того, кто пришел ее убить… Марей выключил люстру, оставив зажженным маленький ночник. Он сел подальше от покойной и закрыл лицо руками. Того, кто пришел ее убить. Чушь какая-то. Она прекрасно знала, что никто не придет. Она даже не закрыла свою дверь на ключ. Тогда почему же она не разделась? А главное, зачем открыла окно? Сигнал? Но кому? Хотя на заводе открытое окно вовсе не было сигналом, и открытое окно у Монжо — тоже. Почему убийце все время нужно было это открытое окно, хотя он, по всей видимости, им не пользовался?.. Но разве сегодня, вдруг подумал Марей, убийца не мог убежать? Во время короткого визита врача Бельяр, конечно, не догадался закрыть входную дверь на ключ… Рассуждая таким образом, он вряд ли додумается до чего-нибудь путного, потому что прежде надо было разгадать, как убийце удалось спуститься вниз и как ему вообще удалось проникнуть в дом. Но Марей дошел уже до той стадии, когда заведомо недобросовестная посылка была последней возможностью заставить его мысль работать. Он на цыпочках вышел из комнаты и спустился в сад. Когда все произошло, его первой заботой было проверить, что калитка по-прежнему заперта и, значит, неизвестный перелез через ограду. Марей включил свой фонарик и принялся изучать прутья ограды. Делал он это методично. Ограду давно уже не красили. Старая краска вздулась, висела лохмотьями. При малейшем прикосновении она отваливалась, превращалась в пыль. Невозможно было не заметить подозрительных царапин, да и глициния тоже должна была сохранить следы перелезавшего через ограду человека. Марей направил свет на ствол кустарника, обследовал каждый сучок, мускулистые ветви были такими крепкими, что местами погнули прутья ограды. В луче света вдруг что-то сверкнуло. Марей вернулся назад, нашел то место, где что-то вспыхнуло. Потом пошарил по карманам в поисках перочинного ножа, выбрал крепкое лезвие и начал им ковырять, зажав кольцо фонаря в зубах! Кусочек металла упал ему на ладонь. Марей долго разглядывал его, потом в глазах у него зарябило, он выключил свет. На какое-то мгновение Марей заколебался… Пойти домой?.. А как же Люилье?

В ту же самую секунду на бульвар выехала машина и сразу затормозила. Марей открыл калитку. Люилье сопровождал инспектор Гранж.

— Остальные приедут через пять минут, — сказал Люилье. — Проводите меня.

Марей шел впереди, в подробностях рассказывая Люилье о принятых им с Бельяром мерах.

— Невероятно! — ворчал Люилье. — Хотел бы верить этому, и то лишь потому, что это вы, но согласитесь…

Он поднялся взглянуть на Линду. Марей с трудом сдерживал себя. Он готов был отдать все на свете, лишь бы очутиться дома и наконец-то спокойно подумать. На дне кармана он нащупывал маленький кусочек металла, извлеченный из ствола глицинии. Но Люилье желал все осмотреть, во все вникнуть. Потребовалось тут же воспроизвести, как все случилось. Люилье выдвигал одну теорию за другой, но факты опровергали их.

— Дело ясное, — говорил он, — вы просто-напросто забыли запереть дверь… Раз убийца вошел, значит, он отыскал вход.

— Очень сожалею, господин начальник. Но я тщательно проверил, хорошо ли заперты двери.

Люилье уже готов был рассердиться, но тут подоспела вторая машина со специалистами. На полчаса они полностью завладели виллой.

— Я могу уйти? — спросил Марей.

— Завтра я увижу вас? — сказал в ответ Люилье.

— Нет. На этот раз мне и в самом деле нужен отдых. Думаю поехать на Юг.

— Вы отступаетесь?

— Точнее будет сказать, господин начальник, устраняюсь.

— Есть разница?

— Огромная.

Марей вышел на улицу и бросился к своей машине. Истина ждала его дома. Она будет ужасной — он это предчувствовал, — но ему не терпелось взглянуть ей прямо в лицо.

Глава 12

Без пиджака, в одной рубашке, с пачкой сигарет под рукой Марей старательно печатал. Делал он это не очень умело и от каждой ошибки приходил в бешенство. Листки валялись как попало. Он часто поглядывал на часы и, закуривая сигарету, вытирал взмокший лоб. «Забыл, — шептал он. — Чувствую, что забыл!»

В десять часов ему позвонили из уголовной полиции.

— Подождите! — крикнул он. — Я запишу… Характерные зазубрины… несмотря на сплющенность, пуля точно такая же… Прекрасно, старина… Спасибо… Нет, это не открывает мне ничего нового, но необходимо как подтверждение… До скорого.

Он снова принялся за работу, прикрыв ставни, чтобы не мешало солнце. В половине одиннадцатого опять зазвонил телефон.

— Алло!.. Ах, это ты! Нет, нет, Роже, ты мне ничуть не помешал… Да, есть новости. Ты не зайдешь ко мне?.. Если можно, прямо сейчас… Хорошо. Я жду!

На этот раз Марей не стал садиться. Он сложил разбросанные листки, перечитал их, потом долго бродил вокруг стола и, засунув большие пальцы под мышки, нервно барабанил остальными по груди. Звонок Бельяра заставил его вздрогнуть.

— Привет, старина. Извини. Но мне надо было повидать тебя. Если тебе жарко, раздевайся.

— Ничего, — сказал Бельяр.

— Чего тебе налить? — спросил Марей. — Портвейна или виски?

— Виски.

Бельяр подошел к столу.

— Работа в полном разгаре, — улыбнулся он. — Это что?.. Первая глава твоих воспоминаний?

— Просто обычный рапорт.

Марей отодвинул пишущую машинку, бумаги, поставил бутылку и стаканы.

— Я думал, ты в отпуске, — сказал Бельяр.

— Да разве с моим ремеслом можно позволить себе такое? — взорвался Марей.

Он постучал кулаком по лбу.

— Вот что мне хотелось бы отправить в отпуск. Хочешь не хочешь, само работает. И наступает момент, когда мне необходимо поделиться своим открытием.

— А ты открыл что-нибудь?

Марей плеснул виски, налил газированной воды. Он поднял свой стакан, в котором играла золотистая жидкость.

— Кажется, я все понял… или почти все, — прошептал он.

— Черт возьми! — насмешливо воскликнул Бельяр. — Ну что ж, твое здоровье.

Они выпили.

— Садись, — сказал Марей. — Тебе судить… Но прежде всего хочу сказать, что я ожидал чего-то в этом роде. Теперь я опираюсь на факты, я больше не строю замки на песке. Итак, все пули были выпущены из одного револьвера, это относится и к той пуле, что убила Линду, и… к другой тоже.

— Другой?

— Да, к другой пуле.

— Подожди, — сказал Бельяр, — я что-то не понимаю… Ведь было всего три пули?

— Нет, четыре.

— Как это?.. Сорбье, Монжо и… Линда. Три.

— Четыре. Только четвертая никого не убила… Она вонзилась в ствол глицинии. Помнишь глицинию, которая обвивается вокруг ограды прямо напротив гостиной? После твоего ухода мне пришла в голову мысль, что убийца, должно быть, перелез через ограду. Я стал искать следы, которые он мог оставить… и нашел пулю… Случайность… я хотел сказать: счастливая случайность!

Марей невесело рассмеялся и залпом осушил стакан. Бельяр, сдвинув брови, разглядывал свой стакан.

— Не понимаю, — сказал он.

— А ведь все очень просто, — продолжал Марей. — Потому что это-то и есть улика, самая настоящая, и притом единственная с тех пор, как это началось… Вчера вечером стреляли два раза… обе пули в руках экспертов.

— Предположим, — сказал Бельяр.

— Да нет, тут нечего «предполагать». У нас в руках две пули. А в течение вечера я слышал только один выстрел… Понимаешь?.. Пули — две. Выстрел — один. Каков же вывод?

— Вывод? — повторил Бельяр.

— Так вот, первый выстрел раздался до того, как я пришел, вероятно, перед самым моим приходом. Этот-то выстрел и убил Линду.

Бельяр поставил на стол свой стакан.

— Подожди, — продолжал Марей. — Хорошенько следи за ходом моих мыслей. Разве на заводе, когда был убит Сорбье, произошло не то же самое? Свидетели услышали выстрел, но, может, быть, был еще один, до этого…

Бельяр взглянул на Марея.

— Не понимаю, куда ты клонишь, — сказал он, — но ты забываешь главное. Вчера вечером, в момент твоего предполагаемого первого выстрела, которого ты не слышал, там находился я.

— Вот именно! — сказал Марей.

Комиссар открыл вторую бутылку воды, наполнил свой стакан. Он жадно пил с закрытыми глазами, не отрываясь, и от напряжения у него даже челюсть свело.

— Послушай, Роже… Я говорю с тобой не как полицейский… Со вчерашнего дня я все прикидываю и так и эдак… Чего бы я только не отдал, чтобы ошибиться. Но, к несчастью, я не ошибаюсь… Я не сужу тебя… Я просто пытаюсь понять… Ты ее любил… Ну да! Бог ты мой, да отвечай же!.. Конечно, ты ее любил.

Бельяр стоял перед ним, засунув руки в карманы, лицо его сразу осунулось. Марей пожал плечами.

— Все ее любили, — продолжал он тихо. — Даже я, старый сухарь. Да если бы я жил подле нее, наверняка бы я… А тем более ты… Ты красив, обаятелен… Любишь жизнь.

— Молчи.

— Почему же… Ведь это правда! И она тоже любила жизнь. Я сразу почувствовал, что она задыхалась там. Сорбье… Ладно, чего уж там. Они не были счастливы друг с другом. Ты тоже не был счастлив.

— Чепуха.

Марей приблизился к Бельяру, положил ему руку на плечо.

— И ты осмеливаешься утверждать, что был счастлив? Зачем же тогда ты приезжал за мной на машине и мы ехали с тобой куда глаза глядят… Я уверен, что ты долго противился… теперь я в этом уверен. Видишь ли, я уверен даже, что именно она начала… Она сама позвала тебя на помощь… Как утопающая… Она догадалась, что и ты тоже плыл по воле волн…

— У тебя сегодня поэтическое настроение, — буркнул Бельяр.

Марей отпрянул.

— Ну что за дурак! — крикнул он.

Он в бешенстве обежал вокруг стола, схватил дрожащей рукой сигарету и закурил.

— Ладно, — сухо продолжал он, — уперся, как осел. Ты упрям, а я еще упрямее. Раз ты боишься правды, я скажу ее вместо тебя.

Остановившись у окна, он задумался.

— Ты ей писал, — начал он не оборачиваясь. — Это в твоем характере. То, в чем у тебя не хватает духу признаться, тебе надо написать. И потом, такая любовь… такая любовь, мне кажется, должна изливаться в письмах. Особенно вначале, когда ясно осознаешь все препятствия, которые нужно преодолеть… Разумеется, ты ей писал до востребования. А Линда прятала иногда твои письма в сумочку. Чтобы перечитывать… И вот однажды одно из этих писем попало в руки Монжо, который всюду совал свой нос… Он подумал, что это может ему пригодиться… Я уверен, что не ошибаюсь, потому что этим все объясняется. Монжо вошел в силу. У него в руках козырь. И когда Сорбье выгоняет его, Монжо только смеется!

Бельяр не шелохнулся. Марей смотрел на голубей в саду Тюильри, не видя их.

— Ты лучше меня знаешь, что сделал Монжо, чтобы отомстить… Он положил в конверт украденное письмо и отправил его Сорбье… заказным. Но, так как он из тех, кто не любит лишних неприятностей, то поставил на квитанции вымышленное имя. Это письмо и послужило толчком.

Марей оглянулся. Бельяр, немного побледнев, пил виски, это избавляло его от ответа.

— Продолжать? — спросил Марей. — Ладно, продолжаю. Впрочем, здесь все написано черным по белому.

Он взял пачку отпечатанных листков и отыскал нужное место.

— Вот… Я немножко торопился, когда писал, но здесь сказано главное. Читаю: «В день преступления Роже Бельяр уехал около полудня в клинику, чтобы забрать жену и сына. Он привез их домой и вернулся на завод раньше обычного, вероятно, чтобы компенсировать свое недолгое отсутствие. Было время обеденного перерыва. Все обедали. Леживр ушел в столовую. Но Сорбье оставался на месте. После того как он получил заказное письмо, отправленное Монжо, у Сорбье не хватило духу поехать в Нейи. Бельяр неожиданно сталкивается с Сорбье. Эту сцену нетрудно представить: Сорбье показывает Бельяру письмо и, потеряв голову, угрожает ему револьвером. Бельяр тоже вооружен. Законная самозащита. Он стреляет первым и убивает Сорбье. Потом Бельяр забирает письмо и готовится бежать. Леживр далеко. Выстрела никто не слышал. Таким образом, Бельяру ничто не угрожает. Но он уже думает о расследовании. Если преступление не будет обосновано, заподозрят личную драму и, возможно, докопаются до истины. Нужно немедленно придумать мотив преступления. Рядом открытый сейф. Бельяр, не раздумывая, берет цилиндр и несет в свою машину. Прячет его в багажник и уезжает. Он спасен…»

Марей поднял голову.

— Ну как? — спросил он. — Я не слишком отступаю от истины?

— Я предпочел бы, чтобы ты поскорее кончил.

— Постараюсь не затягивать, — пообещал Марей. — Само собой разумеется, кое-какие детали я не уточнял… Взять хотя бы револьвер. Почему ты разгуливал с револьвером калибра 6,35 в кармане? Ты много выезжал. Домой частенько возвращался поздно. А оружие привык носить еще с войны… Я не стал останавливаться на всех этих мелочах, они и без того ясны… Итак, я продолжаю. «В два часа Бельяр приезжает на завод так, как будто едет прямо из дому. Он встречает своего коллегу Ренардо. Леживр уже занял свой пост. Преступления никто не обнаружил. Бельяр верит, что все обойдется. Цилиндр он так или иначе вернет, в честности и патриотизме Роже Бельяра никто не усомнится. А это-то как раз и поможет отвести всякое подозрение. И вдруг — выстрел. Тяжело раненный Сорбье пришел в сознание. Он слышит шум во дворе. Сорбье пытается позвать на помощь. В руках у него оружие, и, чтобы привлечь внимание, он приподнимается и стреляет в открытое окно. Но, потеряв много крови, он умирает, падая лицом вперед. Все последующее понять легко: пока Ренардо спешит к кабинету Сорбье, Бельяр наклоняется над убитым, забирает револьвер и компрометирующую его гильзу. А если револьвер с барабаном, он и от этого избавлен. Всего одно движение, и теперь для всех станет очевидно, что Сорбье убит выстрелом, который слышали три свидетеля. У Бельяра абсолютно безупречное алиби, такое же точно, как у Ренардо и Леживра».

— Довольно, — произносит Бельяр. — Довольно… Да, это я… Да, все произошло так, как ты описываешь… Я больше не могу.

Он хотел поставить стакан на стол. Но стакан опрокинулся, покатился и, упав на пол, раскололся на три части. Марей не мог оторвать глаз от этих сверкающих осколков. Бельяр дышал тяжело, как загнанный.

— Если бы ты знал… — сказал он и, закрыв руками лицо, без сил рухнул на диван, сотрясаясь от рыданий.

Марей наклонился над ним.

— Роже, старина, успокойся…

— Я ничего этого не хотел, — бормотал Бельяр. — Я был вынужден…

Он медленно поднял голову, выпрямился, опираясь на вытянутые руки.

— Не знаю, как я до этого дошел, — снова начал он более твердым голосом. — Да, я любил ее, ах, как я ее любил! Но против Сорбье я ничего не имел. И если бы он не стал мне угрожать…

— Что ты сделал с его револьвером?

— С револьвером?

— Ты же не оставил его у себя?

— Нет. В тот же вечер я бросил его в Сену.

Марей принес другой стакан и налил немного виски.

— Выпей… Вот так!.. А теперь рассказывай остальное.

— Это уже не имеет значения.

— Для меня имеет… Когда ты сказал Линде правду? Когда вы вместе поехали в Институт судебной медицины?

— Да.

— Как она к этому отнеслась?

— Сказала: «Теперь я свободна».

— Понимаю. А ты не был свободен. Уже не был. У тебя родился сын.

— Да.

— Для нее-то было безразлично, что она потеряла мужа… А ты не хотел оставлять малыша.

— Я и не подозревал, что ребенок может до такой степени захватить… так…

— Вот видишь, я был прав, — заметил Марей. — Для нее это было важнее, чем для тебя. Она во что бы то ни стало решила сохранить тебя.

Бельяр кивнул.

— Но вы еще не знали, каким образом твое любовное письмо попало в руки Сорбье, — продолжал Марей. — Это я надоумил Линду?

— Да. Когда ты спросил ее, знает ли она некого Рауля Монжо, она испугалась…

— Я помню, — прервал его Марей. — Она притворилась, будто услышала шум в вестибюле, чтобы дать себе время подумать. И так как она была очень умна, лгать не стала. Рано или поздно я все равно узнал бы, что Монжо работал у них. Нужно было выиграть время. И она спрятала записную книжку мужа, убедив меня, что Монжо ее украл… А пока я добирался до завода, она успела позвонить тебе. И ты вырвал страницу на букву «М» в другой книжке.

— Мы испугались. Делали первое, что приходило на ум.

— А я-то приписывал преступнику сверхчеловеческую ловкость, — вздохнул Марей. — Признаюсь, вначале меня это совсем сбило с толку. Подумать только, ведь я мог помешать всему этому!.. Если я правильно тебя понял, в тот вечер, когда я ужинал у тебя, а потом мы отправились следить за Монжо, Линда ни о чем не подозревала?

— Нет. Если бы я успел предупредить ее, все могло бы сложиться иначе… Хотя, впрочем, сомневаюсь.

— Она назначила Монжо свидание?

— Да.

— Ну разумеется. Она не могла себе представить, что мы уже нашли его. А Монжо, в свою очередь, должно быть, думал, что она пришла купить его молчание, потому что он угадал всю драму. Значит, это она звонила в бистро по телефону. Она знала, где обедает Монжо.

— Да. И если бы ты вышел на набережную на десять секунд раньше, ты увидел бы ее около дома Монжо.

— Что за невезенье! Боже мой, ну что за невезенье! А потом?

Бельяр устало поднял руку.

— Она была дьявольски импульсивна, — прошептал он. — Кроме того, у нее было своеобразное понятие о чести. Я убил Сорбье. Она хотела убить Монжо. Не только затем, чтобы заставить его молчать, но и для того, чтобы показать мне, что готова на все, что ни о чем не жалеет, что разделит со мной опасность… Да мало ли еще что!

— Между вами был Монжо.

— Пожалуй.

— А… револьвер?

— У нее был второй ключ от моей машины. Она взяла револьвер в тот день после обеда. Когда мы ехали в морг, я при ней положил его в ящик для перчаток. На следующий день она мне его вернула.

— К несчастью, рука у нее оказалась не такой твердой…

Марей чуть было не сказал: «… как у тебя». Он умолк, сделал несколько шагов, машинально собрал все листочки, затем, тряхнув ими, добавил:

— Остальные события я восстановил сегодня ночью. Скажешь, если ошибусь. Услышав мой голос, Линда вышла в прихожую и спряталась на кухне. Я же, увидев раненого Монжо у лестницы, конечно, сразу бросился на второй этаж. Она выскользнула… и, пока я рыскал по всему дому, ты открыл ей калитку.

— Да.

— Как это просто! И какой же я был дурак!.. А когда Монжо лежал в больнице, чего я только не выдумывал! Всех нас заворожил этот цилиндр. Потом уже все шло своим чередом. Монжо не так глуп, чтобы доносить на Линду. Дела его пошли на поправку, и он замыслил небольшой шантаж. Так ведь?

— Так.

— В тот вечер, когда мы с Фредом следили за ним, он звонил Линде?

— Да. Он требовал свидания. Линда не могла снова пойти на набережную Мишле, да и подвергнуться риску быть замеченной в обществе Монжо тоже не могла.

— Тогда она попросила его прийти к ней.

— Выбора не оставалось. Мариетта как раз уехала, — большинство соседей в отпуске. Она решила, что, если Монжо придет попозже, его никто не увидит.

— И Монжо согласился? Он не побоялся, что его пристрелят?

— Нет, он принял необходимые меры. Во всяком случае, он уверял, будто отправил нотариусу письмо, в котором обо всем рассказал. Если с ним что-нибудь случится, письмо вскроют.

— Думаю, он пускал пыль в глаза.

— Возможно, но сомнение оставалось.

— Мерзавец! — воскликнул Марей. — Он знал, что ему нечего бояться, и взял вас за глотку.

— Вот именно. Мы были у него в руках.

— Вернемся к Линде.

— Она не заперла ни калитку, ни входную дверь. Когда ты бросил камешки ей в окно, она подумала, что это Монжо давал знать о своем приходе. Когда же она узнала тебя, это был настоящий удар! А Монжо уже поднимался по лестнице. Она впустила его к себе в комнату, заперла дверь, как ты велел, и, чтобы обмануть тебя, Монжо несколько раз кидался на дверь изнутри.

— Вот это-то меня больше всего и смущало, — сказал Марей. — Она спрятала Монжо в шкафу?

— Да. Пока ты осматривал дом, она разделась, ведь одежда сразу бы выдала ее, и, подождав твоего возвращения, взяла халат…

— Из шкафа! Признаюсь, там я ни за что не додумался бы искать!

Бельяр казался менее удрученным. Удивление комиссара отвлекло его и даже позабавило. Он невольно включился в игру.

— И долго просидел Монжо в своем тайнике?

— До утра. Простившись с тобой, мы сделали вид, что едем прямо в горы, на самом же деле через полчаса вернулись обратно и освободили Монжо.

— И вы увезли его с собой?

— Да. Теперь он в Швейцарии.

— И… много он с вас потребовал?

— Сто тысяч.

— Черт возьми! И вы согласились?

— А что оставалось делать? Линда все уладила.

— Ну а цилиндр?

Бельяр как-то жалко улыбнулся.

— Я по-прежнему возил его в своем багажнике, мне не терпелось избавиться от него, но не мог же я отвезти его на завод?! Закопать или бросить где-нибудь на улице тоже не мог. Тогда мне пришла мысль оставить его у Монжо перед отъездом из Парижа.

— Ты хотел сделать мне подарок?

— В какой-то мере. Я знал, что рано или поздно ты снова туда придешь.

— И Монжо ничего не имел против?

— Ему заплатили. Он даже нашел это забавным.

— Правда, цилиндр ничем не мог ему повредить. Его пытались убить. Теперь хотели скомпрометировать. Он все больше и больше походил на жертву. Ну и жизнь! Вся ответственность за это дело лежит на нем, а в конечном счете против такого вот молодчика не может быть выдвинуто никакого обвинения. Мало того, он разбогател.

Марей предложил Бельяру сигарету. Они помолчали. Наконец Марей решился.

— Самое простое, — сказал он, — если я прочту тебе конец своего рапорта.

Он взял последний листок.

— Я позволил себе наскоро обрисовать твои чувства… — объяснил он. — Ты извини, но в этом вся загвоздка, так ведь? Поэтому я в общих чертах написал, что, после того как Монжо выбыл из игры, Линда просила тебя уехать с ней… Нет-нет… Не возражай. Повторяю тебе, это и есть правда, в общих чертах, конечно. А нюансы, старина… До нюансов судьям нет дела. Итак, в двух словах все сводится к следующему: Линда или ребенок… Она предложила тебе выбирать: «он или я». И грозилась все рассказать. Я не хочу знать, что вы друг другу сказали. Главное, что ты убил ее.

— Она совсем обезумела. Она и правда была способна на все.

— Об этом-то я и пишу в самом конце. Вот послушай: «Преступление только что было совершено, когда явился комиссар Марей. Бельяр сказал ему; что госпожа Сорбье ушла к себе в комнату. Мужчины разговаривали некоторое время в гостиной. Потом Бельяр под каким-то предлогом открыл окно. Он хотел воссоздать обстоятельства смерти Сорбье и обеспечить себе таким образом безупречное алиби. С этой целью он заявил, что в саду кто-то прячется, и предложил комиссару свой собственный револьвер, то есть старый револьвер, который брал с собой в путешествие. Зато оставил у себя револьвер калибра 6,35. Как только Марей скрылся из виду, Бельяр выстрелил в окно, то есть повторил то, что сделал Сорбье. Вернувшись, Марей увидел, как Бельяр бросился бежать из гостиной наверх. Алиби было прекрасным. Его нельзя было бы опровергнуть, если бы пуля не попала случайно в ствол глицинии. Но этой пули оказалось достаточно, чтобы узнать, каким образом была в действительности убита госпожа Сорбье. И с этого момента все постепенно начало проясняться…»

Марей сложил листки, бросил их на стол.

— Я печатал все утро, — устало сказал он. — Еще никто не знает.

Он протянул руку.

— Давай сюда.

— Что?

— Твой револьвер.

— А потом?

— Поедешь со мной в полицию.

— Нет, — сказал Бельяр.

— Хочешь, чтобы я отпустил тебя? Но через час тебя все равно поймают. Тебе не убежать.

Губы Бельяра совсем побелели. Он опустил руку в карман и достал револьвер — такой маленький, словноигрушечный.

— Давай, — снова повторил Марей. — Я все сделаю, чтобы помочь тебе, ты ведь знаешь.

— Что же тебе мешает молчать? Ты в отпуске. Это дело тебя больше не касается.

— Я хотел устраниться, — признался Марей. — Но не имею права…

Они взглянули друг на друга без гнева. Их связывала двадцатилетняя дружба. Марей снял с вешалки пиджак, неторопливо надел его. Собрал бумаги, повернул голову. Говорят, будто в самые ответственные моменты мысль работает с молниеносной быстротой. Неправда. Она скорее застывает. Марей едва сознавал, что делает. Он шагнул к двери… У него за спиной Бельяр боролся один на один, пытаясь сделать выбор. Наверное, он поднял руку с оружием, она уже дважды поднялась, чтобы убить. Забыто было все: трудности, которые они когда-то делили, общие поражения, смерть, которую они не раз готовы были встретить вместе… А дверь была далеко, так далеко! Марей силился держаться достойно и прямо. Он сделал еще два шага. В комнате раздался сухой треск выстрела, и Марей прислонился к стене. Он отчаянно страдал, стиснув зубы, во власти беспредельного горя. Но у него не было выбора. Так решил сам Роже…

Бельяр упал на бок. Себе он тоже целил в сердце. Лицо его разгладилось, стало спокойным. Марей уложил его на диван, закрыл ему глаза, поднял револьвер, потом подошел к телефону.

— Говорит комиссар Марей. Соедините меня с начальником.

И пока дежурный разыскивал Люилье, он думал о малыше… Теперь уже о досрочном уходе в отставку и речи быть не может. Надо работать, работать как можно дольше. Отныне вся забота и ответственность лежат на нем… Глаза его устремились к неподвижно застывшему Бельяру. Неужели мертвые не слышат обещаний живых?

— Алло, Марей?

— Я закончил свой рапорт, господин начальник. Тайны больше не существует.

С сердцем не в ладу

Глава 1

— Я убью его, вот увидишь, кончится этим!

Она остановилась у окна и невидящим взглядом смотрела на море. Лепра мучился со своим галстуком. Он видел ее отражение в зеркале и уже желал ее. Это было как болезнь, и никакие объятия не приносили облегчения. Под легкой тканью белого плиссерованного платья четко прорисовывалось ее тело. Лепра нервничал. Он выругался, посылая ко всем чертям галстук, а заодно и концерт…

— Пошли, Жанно, — сказала Ева. — Дай-ка сюда галстук. Ты хуже ребенка, ей-богу. Впрочем, ты и есть мой ребенок.

Ева стояла перед ним, подняв руки, и его взгляд медленно погружался в светлые глаза любовницы. Ему хотелось сказать ей: «Не думай больше о нем… Подумай чуточку обо мне!» Но она продолжала спокойно говорить, пока ее пальцы колдовали над безупречным узлом галстука.

— Я убью его. Он этого заслуживает.

Лепра знал, что должен поддакивать, в очередной раз выслушать все ее жалобы, знакомые на память, и сочувственно кивать. Она любила его потому, что он был безупречным пажом.

— Я его только что видела. Он обнимал малышку Брунштейн, а потом имел наглость утверждать, что это неправда. Врет и не краснеет. Ах, меня от него тошнит!

Ее светлые глаза посерели.

— Люблю предгрозовое небо, — пробормотал он, пытаясь шутить, чтобы скрыть волнение.

Но ее переполняла злость. Она была со своей ненавистью наедине. Лепра не в счет.

— Я влепила ему пощечину. Он, естественно, ответил мне тем же и сил не пожалел.

— Но ведь он изменяет тебе не впервые, — осмелился заметить Лепра.

— Да пусть изменяет! — вскричала она. — Плевать мне на это! Но имей мужество в этом признаваться! Вот чего я не прощу. Он меня обманывал все двадцать лет. Мы еще не поженились, а он уже мне лгал. Бывало, он сюсюкал: «Ты у меня одна-единственная, ты самая любимая», и тут же шел спать с первой встречной девкой.

Ева отстранилась от Лепра, словно само прикосновение к мужчине в эту минуту внушало ей ужас. Она смотрела на своего любовника с враждебной подозрительностью.

— Ложь меня убивает. Может, я и не воплощение добродетели, но лгать не умею. Став твоей любовницей, я ему во всем призналась в тот же вечер. Но вас, мужчин, уничтожает именно правда. Вы хотите, чтобы любовь была приятным приключением. Приключение вам интереснее самой женщины.

Лепра одернул костюм, поправил манжеты, осмотрел себя в зеркале.

— Успокойся, — сказала она, — ты неотразим. Женщины будут смотреть только на тебя. Какие же мы дуры!

Он привлек ее к себе, скользнув рукой в вырез платья, погладил по спине, тихонько, кончиками пальцев.

— Я, по крайней мере, тебе не изменяю, — прошептал он.

— Почем я знаю?

— Как это? — произнес он, разыгрывая обиду и удивление.

Она приникла щекой к его груди.

— Нет, — сказала она, — тебе я верю. Я отлично чувствую мужчин!

И снова Лепра пронзила нелепая, необъяснимая боль. Он затаил дыхание.

— Ева, — прошептал он. — Ева, мне плохо.

Она повернула голову — от ее коротко стриженных волос исходил запах травы, смятого цветка.

— Почему тебе плохо, дорогой?

Он молчал. Он оскорбил бы ее, спросив, сколько мужчин у нее было до него. Он даже не ревновал. Ведь ей никогда не понять, что женщину любишь вместе с ее прошлым, с ее детством. Продолжая машинально поглаживать Еву по плечу, он думал: «Ей сорок пять, мне тридцать. Через пятнадцать лет ей будет шестьдесят. А мне…» Он закрыл глаза. Он привык за прошедшие полгода, с самого начала их близости, ощущать, как внезапно на глаза наворачивались непонятные обжигающие слезы, вызывавшие головокружение, дурноту, тревогу. Любовь без будущего — вот что он держал в своих объятиях.

— Ты это сейчас сказала всерьез? — спросил он.

— Что?

— Насчет своего мужа…

— Да, — сказала она. — Был бы у меня под рукой револьвер, любое оружие… да, я бы его убила.

— Но на трезвую голову…

— На трезвую голову — не знаю… Не думаю… Как только я начинаю размышлять, мне становится его жалко.

Вот он, вечный его страх, от которого бешено колотится сердце. Голос Лепра звучал глухо, когда он спросил:

— Ты уверена, что эта жалость… что эта жалость — не любовь, остатки любви?

Про себя он заклинал ее: «Боже, только не говори: «Да, возможно, это все еще любовь»!» Тем не менее упорствовал с подчеркнутым благодушием:

— Знаешь, я бы счел это вполне естественным. Мы же не животные.

Она высвободилась из его объятий и снова взглянула на море. По фарватеру медленно двигался танкер. В эти сумрачные, серые часы вода освещала лица снизу, словно снег.

— Нет, — произнесла она. — Я его ненавижу. Я восхищаюсь его талантом, силой, умом. Он создал меня. Но я его ненавижу.

Лепра, сжавшись от боли, не отставал:

— Может, он заставляет тебя страдать, потому что ты сама его довела?

— Я? Как бы не так. Я всегда была готова все ему простить. Скажи он: «Меня соблазнили, и я не устоял», я любила бы его по-прежнему. Так ведь нет! Но он вдобавок пытается разыгрывать благородного героя. Ему мало того, что он у нас гений. Ему еще понадобилось доказать себе, что у него есть сердце. И я оказывалась во всем виноватой. Я, видишь ли, его не понимала. Я была надменной, властной… Подлый лжец!

От этих упреков Лепра почему-то почувствовал себя неловко. Еще немного, и ему захочется защитить ее мужа.

— Но, однако… — начал он.

— Не надо, — прервала она. — Иди ко мне. Поцелуй меня, Жан.

Поцелуй также причинил ему боль. Склонившись над ее волшебно свежим ртом, Лепра вообразил, сколько же губ, языков, зубов уже трепетали от этого нежного прикосновения. Он качался, как дерево под ветром. Он ощущал себя деревом. Кровь шумела и волновалась, как листва. Под веками вращалось солнце. А где-то, в потайном уголке его сознания, голос твердил: «Плоть всегда нова. У тела нет памяти. Тело невинно… тело… тело…»

У него перехватило дыхание, и он выпрямился. Ева, все так же подняв к нему лицо, не сомкнула губ. Ее помада размазалась по подбородку кровавым пятном. Она была бледна, отрешена, словно умерла у него в объятиях. А он был счастлив боязливым и печальным счастьем.

— Я тоже, — сказал он, — я тоже его ненавижу.

Они посмотрели друг на друга. Черные глаза. Зеленые глаза. В зрачках Жана загорелись первые вечерние огоньки. Он приник к ее лицу.

— Ева, — произнес он. — Любовь моя… горе мое…

Его распирало от слов, которые он не осмеливался произнести. Он хотел бы сейчас выложить ей все о своих слабостях. Хотел бы, чтобы она все узнала о нем, но чувствовал, что чрезмерная близость может погубить любовь. Сдержанность — тоже ложь?

— Мука моя… — сказал он и заметил уже веселее: — Смотри, уже восемь. Через час концерт, надо выходить. Ты останешься в этом платье?

Ева вдруг улыбнулась. Она уже забыла о своем муже, а может, и о любовнике. Теперь у нее было совсем другое выражение лица, как у тех деревянных дев, венчавших нос старинных кораблей. Она готовилась петь. Ева уже завораживала публику своим грудным голосом, «переворачивающим души и сердца», как любил повторять Лепра. Она выводила припев своей новой песни «Вот и ноябрь».

— Ладно, — решила она. — Останусь в этом платье.

— Ты в нем как гризетка.

— Вот и прекрасно!

Одним взмахом карандаша, даже не посмотревшись в зеркало, она нарисовала себе тонкогубый ротик, ставший уже знаменитым. Карикатуристы на все лады повторяли: ломаная линия губ, две черточки — ямочки на щеках, легкий мазок, намечающий нос (настоящая парижанка), и тяжелые мрачные глаза под полуприкрытыми веками. Эта картинка возникала повсюду: на стенах, в газетах. Она, должно быть, уже преследовала моряков, заключенных, школьников. Не избежал этой участи и Лепра.

— А эта Брунштейн, — сказала Ева, — просто потаскушка.

— Будь справедливой, детка. Твой муж имеет право…

— О! Я понимаю его игру. Он хочет меня уничтожить, вот и все. Он напишет для нее одну песню, вторую… Ты не знаешь публику. Достаточно, чтобы проскочила одна песня, как пройдут и все остальные. Она станет звездой. Ей двадцать три года. Рожа торговки, но она умеет себя подать. А я стану знаменитой старушкой. Обо мне будут вспоминать на официальных церемониях. Повесят крест. И все кончится. И ты тоже кончишься. Разве что согласишься аккомпанировать этой шлюхе.

Лепра привык к сменам ее настроения.

— Подожди, милая. Я тебе не враг. Ты что, правда думаешь, что я мог бы тебя бросить?

Она рассмеялась, но смех этот внезапно превратился в хриплый стон.

— Ты мужчина, — сказала она.

Он раздраженно пожал плечами:

— Я тоже начну писать песни. Подумаешь, какое дело!

— Дурачок! Для этого надо быть человеком из народа. А ты посмотри на себя!

Она схватила его за запястье и потащила к зеркалу.

— Ты создан, чтобы играть, и это не так уж мало, между прочим! Только такое чудовище, как мой муж, может изобретать всю эту чушь про осень и про любовь, да так, чтобы сердце сжималось. Ты ведь не такой… Но тебя ждет успех. Даю слово.

— В ожидании оного буду аккомпанировать тебе.

Он тут же пожалел о сказанном. Ева медленно закурила сигарету. Выдохнула дым далеко перед собой, как мальчишка. Рассердится?

— Вот видишь, — сказала она, — ты тоже бываешь злым.

Он проворчал упрямо:

— Я зол, потому что беден.

— И конечно же выбраться из нищеты ты хочешь сам. Лучше умереть, чем быть обязанным.

Она заговорила другим тоном, положив ему руку на плечо:

— Послушай меня хоть разок. Я знаю тебя, словно ты — творение моих рук. У тебя есть талант, ты честолюбив, и это вполне естественно. Ты видишь, что мой муж заработал себе состояние своими песнями. Вот и ты теперь жаждешь сочинять. Так вот, не надо. Все, что ты пишешь, никуда не годится, потому что в этом нет тебя, Лепра. Видишь, я говорю откровенно. Твои песни напоминают то Франсиса Лопеса, то Ван Париса, то Скотто. А исполнитель ты замечательный. Да, я знаю, концерты дорого обходятся. Но подожди, предоставь дело мне. Я устрою тебе Ламуре или Колонн. У меня еще есть связи.

Это была уже другая, многоопытная Ева, она говорила холодно, решительно. Он терпеть не мог эти материнские интонации и вообще ее манеру распоряжаться его жизнью. Плевать ему на концерты. Несколько вызовов, хвалебные заметки, пустые комплименты… У него есть будущее… Потрясающий темперамент… и в итоге — забвение. А песни, у всех на устах. Ты чувствуешь, как они живут рядом с тобой, они обрушиваются из динамиков на толпы зрителей, их насвистывают на улицах, в метро, на скамейках в парке… Вот проходит, напевая, женщина, мычит мелодию лифтер с жевательной резинкой во рту. И все эти незнакомые люди вдруг становятся твоими друзьями! Они убаюкивают себя нотами, которые ты, продвигаясь наугад, сумел собрать воедино, потому что свет был так мягок в тот вечер или ты мечтал о чем-то… сам уже не знаешь о чем…

— Ты слушаешь меня? — спросила Ева.

— Да… я тебя слушаю.

— Я хочу, чтобы ты стал большим артистом.

— Пошли. А то опоздаем.

Он вышел первым, предварительно выглянув в коридор.

— Боишься, что тебя увидят? — заметила Ева.

Он не ответил. Он снова замкнулся в своем смущении и вечной подозрительности. Его поставили на место. И снова он стал лишь тенью звезды. Они прошли по гостиничному холлу. Их сразу же узнавали. Все головы повернулись к Еве. Она привыкла к подобным знакам внимания. А он — нет. Он желал их и презирал одновременно. Он тысячу раз давал себе клятву, что обязательно добьется поклонения, чтобы потом отказаться от него. Он жаждал одиночества, которое приковывало бы к себе взгляды.

Над пляжем бульвар протянул цепочку огней. Невидимое море мягко вздыхало на песке.

— Твой муж там будет? — спросил Лепра.

— Прямо! Его давно уже не волнует мой успех. А что?

— Я не особенно хочу его видеть.

Они не спеша направились к казино. В голове Лепра проносились обрывки мелодии. Он тут же с раздражением отбрасывал их. Слишком уж мудрено! Как с первого раза найти эти невесомые, изящные напевы, которые Фожер изобретал с потрясающей легкостью! Стоило только этому вульгарному краснолицему толстяку сесть за рояль — «Слушайте, дети мои!» — как тут же под его пальцами рождался очаровательный рефрен, который навсегда врезался в память. Достаточно было сказать: «Фожер, давай что-нибудь веселенькое…» — или: «Фожер, что-нибудь грустное», — как он, не задумываясь, выдавал музыку, как сосна смолу. «А я, — сказал себе Лепра, — жалкий умник. Ум — мое проклятие!»

Они поднялись в казино. Люди поспешно расступались, давая им пройти, и улыбались, — улыбались… Это была целая аллея улыбок, ведущая до самого зала. Время от времени к Еве бросалась какая-нибудь девушка с блокнотом в руке:

— Если можно, автограф…

Ева расписывалась. Девушка отходила в полном восторге. Лепра от неловкости засовывал руки в карманы и изображал полнейшее равнодушие. Ева переставала быть женщиной, которую он любил. Она становилась Евой Фожер. Они оба принадлежали Фожеру. И аплодисменты предназначались Фожеру, а их любовь была лишь тщетной попыткой взять реванш. Лепра сел за рояль. Вместо него мог бы сыграть любой дебютант. И может быть, даже любая другая певица смогла бы заменить Еву. Толпа пришла сюда на свидание с собой, Ева была всего лишь голосом. Он — всего лишь звуком. Только Ева любила отдаваться публике и растворяться в ней. Он же ненавидел, когда о нем забывали.

Свет прожектора превратил его любовницу в голубую статую. Она пела о страдании влюбленных, об их объятиях и разлуке, о вечной схватке между мужчиной и женщиной, о душераздирающей тоске будней. Песни сменяли одна другую в звенящей тишине, от которой становилось дурно. Лепра задержался на последнем аккорде, чтобы довести напряжение до наивысшей точки. Шквал аплодисментов обрушился на сцену, загнав Еву за рояль, на который она оперлась в изнеможении. Она бросила на Лепра благодарный взгляд. Боже, как она была счастлива! Каждый вечер она была счастлива — благодаря Фожеру. Всякий раз после концерта ей приходилось убегать тайком через служебный вход, чтобы скрыться от фанатов. И эти предосторожности также доставляли ей удовольствие, от которого еще долго светилось ее лицо. И как только она могла сказать, что убьет его! Нет, она его не убьет. Выхода нет.

Когда занавес опустился, Ева поцеловала Лепра.

— Спасибо, Жан. Ты был сногсшибателен.

— Как всегда.

— Что с тобой? Ты недоволен? По-моему, публика в Ла-Боль отменная.

Она уже не принадлежала ему, отдавшись полностью своему триумфу, и Лепра ощутил боль и горечь: он ревновал ее к этому счастью, которое исходило не от него. Эта мука никогда не кончится. В отелях, поездах — везде и повсюду она сможет повстречать мужчин и женщин, которые напомнят ей эти драгоценные минуты прошлого. И она будет смеяться вместе с ними. А он — стоять рядом, как иностранец, которому забыли перевести, о чем идет речь.

— Пригласи меня поужинать, — предложила Ева. — Куда хочешь. Лучше бы в бистро. И не строй из себя оскорбленную невинность.

Он повел Еву в тихий ресторанчик неподалеку от казино и тут же пожалел об этом: в саду сидел Фожер в компании Брунштейна и его жены.

— Пошли отсюда, — прошипел Лепра.

— Ну уж нет, — сказала Ева и подошла к их столику.

Фожер обернулся.

— А, вот и вы! Ну как?

Лицо Фожера налилось кровью, он с шумом втягивал воздух. Он раздражал Лепра своей грузностью, потливостью, вызывающим жизнелюбием и проницательным взглядом то ли полицейского, то ли судьи. Он был так уверен в своей власти, что вел себя уж совсем беспардонно. Со всеми был на «ты», женщин называл «малышками», хохотал по всякому поводу и икал: «Умо-о-ра!» Но никуда не денешься — именно он написал «Наш дом», «Мой островок», «Ты без меня» и еще сотни две шлягеров, которые обошли весь мир. Он и слова для этих песен находил сам — точные, простые. Фожер был жаден до денег, жесток, деспотичен, вспыльчив, кичился своим невежеством, но он же написал «Вот и ноябрь»… Он завораживал Лепра.

— Пять виски!

Он пил виски — следовательно, все вокруг тоже обязаны были пить виски.

— Вы не правы, Фожер, — сказал Брунштейн. — Отсюда до Парижа пятьсот километров. Сидеть за рулем всю ночь…

— Подумаешь, мне не привыкать, — сказал Фожер.

— Я не знала, что вы уезжаете, — бросила Ева.

— Вы много чего не знаете, дорогая. Серж устраивает маленький праздник в честь миллионного диска «Она сказала «да». Так что…

— Вы очень устанете, — произнесла Флоранс Брунштейн.

— Ну, если он и устанет, то не от вождения, — рассеянно заметила Ева.

— Говорят, вы сами собрались записать долгоиграющую пластинку, — поспешно вставил Брунштейн. — Это правда?

— Точно, — сказал Фожер. — Первую часть моих «Мемуаров». Я люблю разговаривать с людьми, доверяться толпе. Это, может, и смешно, но трудно быть смешным, не становясь при этом отвратительным, вы меня понимаете? Трудно быть смешным и милым.

Ева прыснула, и Фожер залпом выпил виски.

— Я вернусь в понедельник, — объявил он. — Возражений нет?

Он смотрел на Еву своими большими голубыми глазами, в которых зрачки казались лишь микроскопическими блестящими точками.

— Если кто и умрет от тоски, то, во всяком случае, не я.

Брунштейн хлопнул в ладоши, подзывая официанта. Разгневанная Флоранс поднялась из-за стола. Вечер был испорчен. Ева будет пережевывать свои обиды до утра. «Надо с этим кончать, — подумал Лепра. — Не важно как, но покончить». Фожер встал и оперся на спинку стула.

— Не гоните, — сказал Брунштейн. — И оденьтесь потеплей, не так уж и жарко.

Фожер подошел к стойке бара и заказал коньяк.

— Не понимаю, что с ним, — пробормотал Брунштейн. — Он совершенно пьян, уверяю вас.

Фожер сначала пожал руку бармену, потом официанту, раскурил сигару.

— Я иду домой, — сказала Ева.

— Подождите, — начал умолять Брунштейн, — я вас довезу, дайте только ему уехать.

Наконец Фожер вышел. Его голубой «меркури» стоял напротив бара. Он неуверенными шагами перешел улицу. «Вот бы расквасил себе рожу!» — подумал Лепра. Фожер сел за руль и опустил стекло.

— До понедельника, — бросил он.

Автомобиль тронулся, сверкающий и одновременно уютный, как будуар. Они так и остались стоять вчетвером на дороге, провожая взглядом огни машины, растворяющиеся в ночном мраке. Когда стали прощаться, голоса их звучали натянуто.

— Я отвезу вас домой, — настаивал Брунштейн. — Не спорьте, вы устали.

Он подвел к бару свой «пежо». Ева обернулась к Лепра.

— До скорого, — прошептала она. — Я тебя жду.

Лепра остался один и почувствовал облегчение. С тех пор как он полюбил Еву, он жил нормально только ночью. Только тогда он мог остаться наедине со своими мыслями, перелистать свою жизнь, как листаешь журнал или досье. Вечерами он часто гулял по пляжу, вдоль самой кромки воды. Страсть покидала его. Он уже не был одержимым любовником. Как только он переставал любить Еву, молодость вновь просыпалась в нем. К чему эти мучения, если на свете столько женщин, столько возможностей! Ева!.. Стоит только захотеть… Еще усилие — и он свободен. Любовь — это всего лишь обоюдное согласие на близость. Забавы ради, на какое-то мгновение он отказывался от любви. Он видел Еву глазами окружающих: взбалмошная эгоистка, в которой было что-то отчаянное. Размышляя о ней, он старался сейчас держаться от нее на расстоянии, стремясь сохранить эту отстраненность. Он глубоко дышал, с радостью познавая всю меру своего одиночества. Как приятно судить того, кого любишь! Убеждаться в своей неординарности. В эти минуты музыка подпускала его к себе. Его кружил вихрь каких-то летучих мелодий, он чувствовал, что еще немного — и он создаст настоящий шлягер, простую наивную песенку. Он садился на еще влажный песок; невидимая мошкара скакала по его рукам. Волны казались белой линией, и она то ломалась, то вновь выпрямлялась, следуя своему ритму, который перерастал в музыкальные такты, фразы, слова любви, — и Ева уже снова была в нем. Он рывком вскакивал на ноги, ему хотелось бежать, он дрожал, как наркоман, пропустивший час укола. И тихонько окликал ее: «Ева, прости меня…»

Он стремительно шел по улице, по обеим сторонам которой тянулись сады. Вилла Фожера одиноко возвышалась среди песчаной равнины длинным скатом крыши и деревянным балконом, напоминая баскскую ферму. Лепра издалека заметил машину Брунштейна. Он спрятался за соснами. Ева была способна проболтать и час. Она ненавидела Флоранс, издевалась над ее мужем, но иногда целыми вечерами готова была разговаривать с кем угодно, лишь бы чувствовать, что кто-то есть рядом. На крыльце зажегся свет, и на фоне дома возникли три силуэта. Лепра чуть было не повернул обратно, из чувства собственного достоинства. Пусть подождет. Но уже понимал, что не прав. «Как я сейчас буду ее любить!» — подумал он.

Тени у дома разделились. Стукнула дверца машины. Погас свет. Один за другим зажглись окна первого этажа. Ева пошла на кухню, выпила стакан воды. Лепра угадывал все ее жесты, шел за ней следом по опустевшему дому. Она была там, но он чувствовал ее в себе, он думал ее мыслями, он обладал ею по-настоящему только так, на расстоянии, когда она превращалась лишь в покорный образ. Машина Брунштейна исчезла. Он на цыпочках подошел к дому. Сквозь иглы сосен сверкали звезды, словно рождественские игрушки. Внезапно он почувствовал себя добрым, великодушным, нежным, готовым на все ради Евы. В два прыжка он поднялся на крыльцо и тихонько приоткрыл дверь.

— Это ты?

Она ждала его в прихожей. В темноте виднелось только ее белое платье, но он понял, что она протягивает к нему руки. Он сжал ее в объятиях. Ему хотелось упасть перед ней на колени. Она потянула его к лестнице и, прижавшись к нему, тяжело дышала, охваченная желанием. Окно было широко распахнуто в лиловую ночь. Внезапно свет фар цветным веером полоснул по их лицам. Они разжали объятия, пригнулись и начали раздеваться, разбрасывая одежду вокруг как попало. Он на ощупь нашел ее, еще успел с грустью сказать себе: «Вот оно, счастье», — и провалился в бездну.

— О чем ты думаешь? — спросила она потом, когда он уже лежал, отдыхая, с открытыми глазами.

— Я не думаю… — прошептал он, — у меня еще есть время…

Ложь. Он мысленно следил за голубой машиной, едущей по направлению к Парижу. Еще две ночи. А потом снова придется хитрить. Он вздохнул и погладил Еву.

— У меня еще есть время подумать!

Глава 2

Ева нащупала руку Лепра.

— Жан… тебе грустно?

Она зажгла ночник и, как всегда в эти минуты, подперев голову рукой, посмотрела на Жана.

— У, зверюга ты мой!

Она провела рукой по его лбу, и он замер, освобожденный от своей муки, от самого себя этой умелой лаской.

— Я люблю тебя, — сказала она.

— Надолго ли!

Они говорили тихо, с паузами. Для них любовь была не только горячечной страстью, бросавшей их в постель. Их объятия были своего рода ритуалом, предвестником транса, который рушил между ними границы. Потом они словно плавали в одной субстанции, в какой-то небесной туманности, где формируются мысли, принадлежащие им обоим, но тем не менее чуждые им. И слова, которые они произносили, уже не могли их задеть. Они теряли чувство индивидуальности, становились просто мужчиной и женщиной, слившимися воедино и противостоящими друг другу. Это было наивысшее счастье, самое восхитительное и самое чудовищное.

— В сущности, ты куртизанка.

Ева кивнула, не открывая глаз.

— Да, я была бы не прочь стать ею — служанкой любви.

Он слушал ее с каким-то мучительным восторгом. Каждое ее слово взрывалось в нем острой болью, которая была сродни счастью.

— Куртизанка… — сказал он, — та же проститутка.

Он любил наблюдать за ней, когда она думала. Она смотрела куда-то поверх его головы, вдаль, очень серьезно, ибо серьезна она была всегда, даже когда шутила.

— Ты в этом никогда ничего не поймешь. Во-первых, куртизанка не берет денег.

Она повернулась на спину, притянула его руку к себе на грудь.

— Послушай. Я мечтала быть свободной женщиной, жить, как мне заблагорассудится, как мужчина.

— Ну и?

— Мужчины считают, что иметь любовниц — это в порядке вещей. А если у женщины есть любовники?.. Вот видишь, ты молчишь.

— Это не одно и то же.

— Нет, именно одно и то же. Только при условии: женщина всегда должна говорить правду. Женщина, которая не врет и не продается, никогда не станет проституткой, ясно? Если бы я тебя обманывала… даже в мелочах… просто чтобы не причинять боль… я бы злилась на тебя. И любила бы тебя меньше.

— Почему?

— Да потому, что считала бы: из-за твоей слабости я вынуждена притворяться. По твоей вине я бы утратила какую-то частицу своего мужества. Я превратилась бы в шлюху, и ты стал бы моим злейшим врагом.

— Ну, ты и гордячка! Ты всегда стремишься найти опору в себе самой. И пытаешься любить того, кого любишь, вопреки ему, не так ли?

В их словах не было ни гнева, ни жестокости. Изо всех сил они пытались проникнуть в таинство любви, которая делала их пленниками друг друга. Лепра нежно провел рукой по ее груди. Ева поглаживала его руки. Ночной ветер раздувал занавески на окнах, закручивал перехватывавшие их шнуры. Начинался прилив, шум моря становился все слышнее.

— Нет, не вопреки, — сказала Ева, — а ради него… Ради его же счастья.

— Даже если ты его потеряешь?

— Ради того, чтобы его потерять.

— А взамен ты требуешь покорности. И поскольку твой муж отказался подчиняться, ты его бросила.

— Он никогда во мне не нуждался.

— А я в тебе нуждаюсь?

— Да.

— А вдруг ты ошибаешься? Может, ты мне не нужна.

Они оба почувствовали, что блаженный покой сейчас покинет их, и умолкли. Почему вокруг их счастья всегда рыскала ненависть?

— Я тебе нужна, — сказала Ева, — для страданий. А потом в один прекрасный день ты перестанешь меня любить. Станешь мужчиной. Хозяином самому себе. Будешь творить в одиночестве, как все настоящие самцы.

— Но я не хочу страдать, — сказал он.

Он тоже задумался, не решаясь выразить свои самые сокровенные мысли.

— Я не хочу, чтобы ты обращалась со мной как с ребенком, — продолжал он. — Меня тошнит от твоей опытности… Она меня уничтожает. Разрушает. Я уже не Жан Лепра. Я просто очередной мужик в твоей постели. И ты думаешь, я могу принять это одиночество?

Она приблизилась к нему, обвила его своим телом, и это была сейчас единственная правда, в которую он верил. Любовь вела их к искренности, а искренность возвращала к любви. День, разлучив их, даст ядовитый ответ на все вопросы, которые они задавали себе ночью в любовном угаре. Так они и лежали, щека к щеке, в теплом гнездышке сплетенных тел.

— Давай жить вместе, — предложил Лепра. — Бросай Фожера.

— Ты слишком молод, Жанно.

— Что тебя держит возле него? Деньги? Ты богата. Слава? Ты звезда. Любовь? Ты его ненавидишь. Так что? Я молод, но и ты не старуха.

— Если я уйду от него, получится, что я взяла всю вину на себя. А этому не бывать, уж извини.

— Вот увидишь, гордыня тебя погубит.

— А иначе я превращусь в его рабыню.

— Но сейчас-то речь идет обо мне… о нас.

— Нет, поверь мне, это невозможно. Во-первых, он способен на все.

— Ну! — сказал Лепра. — Способен на все… не надо преувеличивать. Он знает о наших отношениях, но, по- моему, это не особенно его и волнует.

— Ты его не знаешь. Он страдает… Да, если говорить о мужчинах, у меня были увлечения. Ты еще не вошел тогда в мою жизнь, миленький. Перед тобой я чиста… Он закрывал глаза на мои загулы. Фожер прекрасно понимал, что он сильнее, что я всегда к нему вернусь. Но на сей раз он чувствует, что это серьезно. Вот и страдает… и может разозлиться.

— Разозлиться! — воскликнул Лепра.

— Да, на свой манер, то есть не в открытую. Ты принимаешь его за этакого добродушного толстяка. А он, напротив… сложный, подозрительный, недоверчивый. Обожает интриги. Чтобы добиться преимущества, он может месяцами строить козни. Мы из породы нетерпеливых, особенно ты. А он никогда не торопится. В этом его сила.

— Послушай… — сказал Лепра.

Поднялся ветер. Глухо ворчало море. Листья скользили по посыпанной гравием аллее, и тихо шуршал плющ, обвивающий стены. Лепра протянул руку к ночнику и повернул к себе будильник со светящимся циферблатом. Четверть третьего.

— Мне показалось… — начал он.

— Это ветер, — сказала Ева и тут же вернулась к занимавшим ее мыслям: — Нам нечего его бояться, я не про то… Но лучше бы его не провоцировать.

— Знаешь, я ему когда-нибудь врежу, ей-богу.

Она, смеясь, пощупала мускулистую руку своего любовника, они расхохотались и еще теснее прижались друг к другу.

— Повредишь себе руки, — сказала она. — А я этого не хочу. Они так прекрасны… Скажи… а если бы тебе предложили сыграть на одном праздничном вечере?

— Я бы отказался.

— Да нет же, дурачок. Такой шанс грех упускать… Жан, серьезно, я собираюсь сделать тебе одно предложение... Я не хотела тебе говорить об этом, ну, да ладно… Так вот: через три недели ты играешь в гала-концерте на радио. Я обещала.

Ева ждала. Она дотронулась кончиками пальцев до его груди, может быть, чтобы ощутить рождающееся в нем волнение. Лепра отодвинулся от нее, как будто ему было слишком жарко, и бесшумно встал.

— Ты куда?

— Попить… Такая новость… Я как-то не ожидал…

Он пытался казаться радостным. Но впал в ярость.

Внезапно. Сохраняя при этом хладнокровие. Ярость придавала почти болезненное ускорение его мыслям. Играть на гала-концерте, между клоуном и пародистом. Она пообещала. Он, конечно, всего лишь дебютант. У него нет права даже на свое собственное мнение.

— И что же я буду играть? — спросил он издалека.

— Что хочешь. Шопена, Листа… Главное, чтобы это было доступно публике.

Он молча стал собирать с пола одежду. Внезапно Ева зажгла верхний свет.

— Жан… Что с тобой?

Скрывшись в ванной, он не отвечал. Если он пойдет сейчас на разговор с ней, то — слово за слово — они обязательно поссорятся. Ева обожала ссоры, ей доставляло удовольствие анализировать доводы противника, доказывать ему, как они мелочны и ничтожны. Она могла вывести на чистую воду любого. А Лепра не собирался публично каяться.

— Жан! — позвала она. — Жан! Ты же не откажешься? Мне стоило такого труда уговорить Маскере!

«Ну, естественно, — подумал он. — Этот тоже ни в чем не может ей отказать. Ладно, беру пиджак — и привет. Играть перед сборищем сытых кретинов, пожирающих сандвичи и печенье! Нет, всему есть предел».

Ева замолчала. Уже обиделась.

Лепра рывком открыл дверь.

— Послушай…

Но Ева не смотрела на него. Она уставилась на что-то в глубине комнаты. Лепра проследил за ее взглядом. На пороге, сунув руки в карманы плаща, стоял Фожер.

— Прошу прощения, — очень спокойно сказал он. — Я могу войти?

Он вытащил носовой платок, вытер лоб, потом губы.

— Очень сожалею, что мне пришлось прервать вашу беседу. Ты ищешь свой галстук, малыш? Вот он.

Он подобрал с пола галстук и кинул Лепра, но тот не поднял его.

— Что вам надо? — спросила Ева.

— Мне… да ничего, — сказал Фожер тем же ровным голосом. — Я пришел к себе домой. Полагаю, я имею право. Предположим, я устал. Просто перепил.

И он непринужденно усмехнулся. Все это его очень забавляло.

— Вы простудитесь, детка, — заметил он весело. — Мне кажется, вы слишком легко одеты.

Он не спеша подошел к окну и закрыл его. Ева воспользовалась этим, чтобы встать и накинуть халат.

— Иди сюда, — сказала она Лепра. — Раз уж он сам хочет, поговорим.

Фожер, стоя спиной к окну, пристально смотрел на них. Глаза под тяжелыми веками были почти неразличимы.

— Ну? — начала Ева. — Вы хотели застать нас врасплох. Прекрасно. И что дальше?.. Вы не удивлены, я полагаю?

Фожер неторопливо закурил тонкую черную сигару.

— Удивлен. И даже чувствую некоторое омерзение.

— Вспомните наш уговор, — сказала Ева. — Полная свобода каждому.

— При условии соблюдения внешних приличий.

— Не надейтесь, что вы сбили меня с толку с этой Брунштейн!

Ева и Фожер говорили, не повышая голоса, словно обсуждали какое-то дело. Они уже давно вели эту смертельную схватку. Пристально глядя друг другу в глаза, они надеялись нащупать слабину, предугадать ловушку или удар. Они восхищались друг другом, чувствуя, что силы их равны и что оба готовы ранить противника.

— Признайтесь, у вас своеобразная манера пользоваться моим отсутствием, — продолжал Фожер.

— А у вас — входить в мою спальню! Прошу, загасите эту мерзость.

Фожер раздавил в пепельнице сигару, словно стукнул кулаком. Лепра схватил пиджак и направился к двери.

— Не уходи, артист, — сказал Фожер. — Я из-за тебя вернулся. — Он схватил стул и сел на него верхом. — Теперь говорить буду я. Видите, я не сержусь. Я уже не одну неделю наблюдаю за вами. Я хочу удержать вас от глупости. Вы меня ненавидите. Это видно невооруженным глазом. Вы вбили себе в голову всякую чушь, например, что будете счастливы, если меня не станет.

— Черт знает что! — сказала Ева.

— Я вас вижу насквозь, я знаю вас лучше, чем вы сами. Мне случалось иметь дело с мужчинами, которые считали, себя хитрецами, и с женщинами, считавшими себя красотками. А у вас, простите за выражение, переходный возраст. Великая страсть, скажите на милость! Так что, старина Фожер, вали отсюда! Не мешай! Ты нам сбиваешь ритм! Какие у него острые зубы, у твоего Лепра!

— И долго еще это будет продолжаться? — прервала его Ева.

— Подождите! Я просто хочу предупредить вас обоих. Не играйте с огнем! Вы не забыли, малышка Ева, откуда я вас вытащил?

— Я была статисткой. И не стыжусь этого.

— В то время вы этим вовсе не гордились. А ваш протеже еще совсем недавно подвизался в кафе на бульваре Клиши.

— Но вы-то, — вскричал Лепра, — тоже, прямо скажем, не с высот начали…

Фожер обхватил руками спинку стула, его лицо пошло красными пятнами.

— Мне, — сказал он, — никто не был нужен, чтобы пробиться!

Ева как-то странно смотрела на своего мужа. «Она все еще им восхищается, — подумал Лепра. — Боже мой, когда же она выбросит его из головы!»

— Послушайте меня хорошенько, — продолжал Фожер. — Я могу уничтожить вас одним мизинцем. Но думаю, что, трезво все взвесив, вы любви предпочтете успех. Не так ли? Так что будьте послушными детками, расстаньтесь, и кто старое помянет…

— Так вот в чем ваш план… — сказала Ева. — Плевать я хотела на успех.

— Вы — может быть, но не он.

— Вы отвратительны, Фожер.

— Я просто защищаюсь. Если я предоставлю вам свободу, то вскоре обнаружу у себя в кофе мышьяк.

Лепра шагнул вперед.

— Не суетись, малыш, — посоветовал Фожер. — Я в курсе того, что касается Маскере. Ты уже спишь и видишь, как бы там мелькнуть. Ну признайся… Нет, ты вроде не горишь желанием. Это тоже Евина идея. Тебе нужны большие концерты, и сразу. Ты прав. Я могу тебе помочь… прямо сейчас… мне достаточно набрать номер… Поклянись, что больше не увидишься с ней, и дело в шляпе. Ну давай!

Ева молчала, и Лепра понял, что она предоставляет ему сделать выбор, что она пошла на это испытание, и даже не без тайного удовольствия. Она обожала такие моменты истины: бросить кости… любовь, разлука, жизнь, смерть… орел или решка. Он мог освободить себя одним словом. Но у него была всего одна секунда. Минутная заминка — и он пропал. Она уволит его, как лакея.

— Встаньте, господин Фожер, — сказал он.

Удивленный, Фожер поднялся.

Лепра было достаточно лишь чуть наклониться вперед, и он с размаху влепил ему пощечину.

— А теперь извольте выйти.

Эти слова внезапно выпустили наружу всю непреодолимую ярость, которая в нем накопилась. Он бросился на Фожера, но получил ответный удар, от которого у него перехватило дыхание. Опрокинутые кресла отлетели к столу. В комнате творилось что-то невообразимое. Лепра наносил беспорядочные удары, отмечая про себя несвязные кадры: струйка крови у губ Фожера, разобранная постель, телефон, голос, который раздавался у него в голове: «Она смотрит на тебя… судит тебя… любит тебя…» Сам не зная как, он очутился у камина. Фожер, выставив кулак вперед, ринулся на него, но Лепра успел подумать: «Китайская ваза… нет, она слишком легкая… канделябр…»

Страшный удар — и вдруг наступила полнейшая тишина. Лепра смотрел, на тело, распростертое на ковре. Собственное дыхание обожгло ему горло. Ева, схватившись руками за голову, уставилась на Фожера. Наконец она сделала шаг вперед и осторожно опустилась на колени.

— Он мертв, — прошептала она.

Уродливая гримаса исказила лицо Фожера, обнажив зубы. Лепра был уверен, что Ева права, и от внезапной слабости у него вспотели ладони. Он опустил канделябр на пол, как драгоценный хрупкий предмет. Ева сделала ему знак не двигаться. Они ждали, что Фожер пошевелится, что у него дрогнет мускул, моргнут ресницы, ждали чего-нибудь, что положит конец этому невыносимому страху. Но его глаза превратились в тонкую белую полоску под опущенными тяжелыми веками.

— Как, оказывается, легко убить человека… — проговорил Лепра.

Ева посмотрела на него, потом дотронулась до иссиня-черного кровоподтека на лбу Фожера. Она встала, подняла канделябр, поставила его на место.

— Ты взял самое тяжелое, — проговорила она.

— У меня не было времени размышлять.

— Знаю.

Она не плакала, но голос ее дрожал и прерывался и был начисто лишен тембра, словно она говорила во сне.

— Я очень сожалею… — начал Лепра.

— Замолчи. Умоляю тебя, молчи.

Ева посмотрела на труп, и ее плечи дернулись от рыдания. Она сжала кулаки.

— Какого черта вы все меня любите! — прошептала она. — Это я должна была умереть.

Внезапно решившись, она пересекла комнату и сняла телефонную трубку.

— Что ты собираешься делать? — спросил Лепра.

— Звонить в полицию.

— Подожди минутку.

Она посмотрела на него блестящими от слез глазами.

— Минутку, — повторил он. — Не будем спешить.

Лепра приходил в себя с быстротой, которая поразила его самого. Мысли, все еще лихорадочные, казалось, бежали впереди него, он перескакивал с одной на другую, располагая события по порядку, так, как он их видел, прежде чем нанес удар.

— Кто докажет, что я не нападал, а только защищался? — медленно проговорил он. — Твоего свидетельства будет недостаточно.

— Особенно потому, что первым ударил ты.

— Он довел меня. Ты упрекаешь меня в том, что…

— Нет…

— Представь себе, как будут рассуждать полицейские… Легко догадаться, что за этим последует… Не звони, а то мы оба пропали.

— Так что же делать?

— Подожди.

Своими длинными гибкими пальцами он начал медленно растирать себе щеки, лоб, веки.

— Никто не видел, как входил твой муж, — продолжал Лепра. — Он заранее подготовил свой приход. Принял все меры предосторожности… Брунштейн, Флоранс и все люди, бывшие в баре, уверены, что он едет в Париж… Понимаешь, куда я клоню… Завтра они будут свидетельствовать одно и то же… Почему бы нам…

— Рано или поздно все откроется, — устало сказала Ева. Она так и не повесила трубку.

— Мы будем защищаться. Он заставляет нас защищаться. Я не хочу, чтобы ты стала жертвой скандала… по моей вине… Твой муж слишком много выпил, ты сама видела… Он нервничал, и все это заметили. Он прекрасно мог не проскочить вираж… вот-вот, это именно то, что надо: он сорвался на вираже…

Ева повесила трубку. На лбу у нее пролегли глубокие морщины, сразу состарившие ее. Лепра подумал, что сейчас она выглядит вполне на свой возраст.

— Не доезжая Ансени, полно крутых поворотов, — продолжал он — Я просто положу тело в машину… Я буду там через час-полтора… И успею на «скорый» в Ансени.

— Это высоко? — спросила Ева.

— Метров двадцать, насколько я помню. Там нет даже парапета. Машина разобьется внизу о валуны.

— Жан… Ты меня пугаешь.

— Я?

— Можно подумать, ты все рассчитал заранее.

— Ева, дорогая моя, послушай… Разве я напоил твоего мужа? Я посоветовал ему вернуться? Угрожать, шантажировать нас?

— Нет, но… когда он говорил… у тебя было время подумать… обо всем, что ты мне сейчас объясняешь.

Лепра подошел к Еве, снял телефонную трубку.

— Лучше позвонить в полицию, — сказал он.

Она взяла его за запястье и опустила руку с трубкой на рычаг.

— Прости меня. Ты знаешь, какая я… Ты прав… Для него все кончено, это уже ничего не изменит, а мы…

Она приникла к нему, и он почувствовал, как ее руки обвили его и начали сжимать, сжимать в каком-то исступлении. Так она плакала — на свой манер.

— Я очень сожалею о том, что произошло, — произнес Лепра так нежно, как только мог. — Я так тебя люблю сейчас! И не хочу тебя терять. Я сделаю что угодно, лишь бы тебяне потерять.

Его голос задрожал. Слова всегда волновали его. Он еще не до конца осознал, что убил Фожера, но на самом деле готов был на все, лишь бы удержать Еву подле себя.

— Ты ведь мне доверяешь? — спросил он, поглаживая ее по волосам. — Надо, чтобы ты всегда мне верила… Мне необходимо твое уважение.

Решившись, она отстранилась от него.

— Давай я тебе помогу.

— Дотащи его со мной до машины. Дальше я справлюсь сам.

Они подошли к телу. Поскольку между ними вновь установилось доверие, переполнявший их страх исчез. Фожер был теперь просто трупом. Они взяли его за ноги и за плечи с каким-то чувством скорбной дружбы и молча перенесли, словно раненого. На минуту остановились на крыльце. Сверху глядели звезды.

— Пошли, — выдохнул Лепра.

Аллея казалась бесконечной. Их мог заметить поздний прохожий. Они старались ни о чем не думать, призывая на помощь остатки сил. Никто из них не имел права пасть духом раньше другого. Ева была еле жива, когда они положили тело на траву около машины. И тем не менее именно она открыла дверцу и села, чтобы помочь Лепра. Они усадили Фожера в углу на переднем сиденье.

— Вытяни ему ноги, — сказал Лепра. — Он скоро окоченеет, и тогда мне не усадить его за руль.

Фожер, казалось, спал, приткнувшись в уголке. Голова больше не кровоточила. Из предосторожности они надели на него фетровую шляпу, которую он оставил в машине вместе с перчатками.

— Надеюсь, все будет хорошо, — сказал Лепра. Ева в ответ поцеловала его в щеку.

— Удачи, дорогой. Я буду думать о тебе.

Машина тронулась. Ева заметила, что дрожит.

Глава 3

— Я сражен, — сказал Мелио, — буквально сражен. Это невероятно.

— Он выпил лишнее, — сказал Лепра.

— Мне это известно. Он вообще слишком много пил. Я не раз говорил ему об этом. Но он же не был пьян!

— Почти, — сказала Ева.

Мелио покачал головой, указывая на кипу газет на столе.

— Ему устроили достойные похороны… Бедный Морис! Такая глупая смерть… Я как сейчас его вижу! Он стоял там же, где стоите вы, мы виделись недели три назад. Он работал над новой песней. Был весел, как всегда. Впрочем, все-таки не так, как раньше. Но если бы что-то его тревожило, он бы со мной поделился. Фожер ничего от меня не скрывал. А что вы думаете? Мы дружим тридцать лет. Я, впрочем, спрашивал его. Помню, я поинтересовался, как его дела, здоровье. Он рассмеялся. Мне кажется, я до сих пор слышу его. «Новая песенка не дает мне покоя, — это его собственные слова, — но ничего, увидишь, это будет моя лучшая песня!» Такой уж он был, Фожер! Всегда полон сил, уверен в себе… Извините, мадам.

Мелио поднялся, прошелся по кабинету, с трудом сдерживая волнение. Лепра с любопытством наблюдал за ним. Он несколько раз видел его в мюзик-холле и у Фожеров, но они никогда не разговаривали. И вот он здесь, в этом кабинете, где чередой проходили знаменитые композиторы, признанные звезды. В один прекрасный день он положит на широкий стол, напротив которого сейчас сидит, текст своей первой песни. И тогда этот коротышка, который сейчас протирает стекла очков, будет держать в своих руках его жизнь… Какой он, право, незаметный, робкий, тщедушный… Детские запястья, шея тощая, лицо дохляка, оттопыренные дурацкие уши… И одет как клерк. Но диски Сержа Мелио известны во всем мире.

— Может, удалось бы его спасти, найди они его чуть раньше.

— Нет, — сказала Ева. — Он умер сразу. Машина превратилась в груду металлолома.

Она отвечала спокойно, не пытаясь изображать волнение, которого не испытывала. Поскольку Мелио знал все о жизни Фожера — то и ни к чему притворяться.

— И все-таки странное происшествие, — продолжал Мелио.

— Вовсе не странное! — оборвал его Лепра. — По заключению полиции, в тот вечер был густой туман, а виражи там крутые. Я их знаю. Уверяю вас, ездить там крайне опасно. Это не первый несчастный случай на том месте.

Мелио присел на угол стола, чтобы быть поближе к Еве. На Лепра он не смотрел. Не исключено, что само присутствие здесь пианиста казалось ему неуместным.

— Что вы теперь собираетесь делать? — спросил он.

— Не знаю, — сказала Ева. — Сначала мне надо отдохнуть. Смерть моего мужа влечет за собой много проблем.

— Если я могу быть вам полезен… — начал Мелио.

В его словах не прозвучало и толики тепла. Он был слишком большим другом Фожера, чтобы быть другом Евы.

— Да, конечно, — с достоинством сказала Ева отрешенным голосом. — Может, вы и смогли бы мне помочь. К моему величайшему удивлению, муж не оставил завещания. Он вам не давал никакого документа?..

Мелио прервал ее жестом.

— Нет, ничего, абсолютно ничего… Но, однако…

Лепра делал вид, что его крайне занимает последняя модель электрофона Мелио, которая стояла открытой на низком столике. Затем он медленно пошел вдоль книжного шкафа, остановился перед большим концертным роялем на небольшом возвышении. Отблески света играли на его лакированной поверхности. Он уже не слышал Мелио, который, склонившись к Еве, что-то ей тихо говорил. Ему хотелось уйти отсюда на цыпочках и смешаться с толпой на бульваре. Он увидится с Евой позже, когда у нее найдется время подумать о своей любви. Последние пять дней она как чужая. «Я что же, дни считаю?» — этот вопрос Лепра задавал себе постоянно. Нет, его любовница не думала о нем. Ей хватало хладнокровия, чтобы говорить о делах, принимать людей, болтать по телефону, писать, писать! Кому она писала часами? Друзьям, рассеянным по разным странам. Иногда она просто ставила его перед фактом: «Сегодня я обедаю с Мюриэль, она проездом в Париже. До вечера, дорогой». Но вечером она перезванивала ему: «Увидимся чуть позже. Сейчас я не могу. Я все тебе объясню».

Он ужинал один в первом попавшемся ресторане и не мог избавиться от какого-то смутного огорчения, от саднящей боли в груди. Она любила его — в этом он был уверен — как, быть может, никогда никого не любила. Но стоило ей отдалиться от него, он исчезал из ее жизни. Она принадлежала всем остальным. Она им себя предлагала. Она так смотрела на мужчин, что те невольно начинали за ней ухаживать… без всякой задней мысли! Она делала это специально, чтобы возникло некое напряжение — ее излюбленная атмосфера. А также, чтобы можно было перейти на дружеский фамильярный тон и тут же рассказать незнакомым людям о самом сокровенном и обращаться с ними как с близкими приятелями. Мужская дружба была нужна ей как воздух. С первого взгляда она проникала в самую душу, догадывалась об огорчениях, провалах, еще незажившей ране. Она улавливала аромат этих чужих жизней, которые соприкасались с ее собственной, и жадно вдыхала его, пьянея. Ее всегда тянуло испытать на себе все невзгоды, о которых ей рассказывали, справиться с ними, услышать в них какой-то человеческий патетический резонанс, подобный музыкальному аккорду. Лепра, уставившись на огромное черное крыло рояля, видел перед собой только вереницу Ев, населявших его память. Какая из них была подлинной? Та, которая порой рыдала у него на груди и кого приходилось утешать, как девочку? Или та, что говорила ему: «Я встретила Ларри. Он не изменился», — и тут же замыкалась в себе и сидела молча, погрузившись в свои далекие мысли? Та, что восклицала: «Как бы я хотела жить с тобой!» — или та, что шептала: «Мы всегда одиноки!»? Неуловимая Ева! В данный момент она исполняла роль вдовы в комедии соболезнований. Бывшая статистка тщательно соблюдала приличия. Чтобы забыть прошлое, может быть, но какое прошлое?

Ева встала, и Мелио пошел за ней к дверям. Лепра присоединился к ним и холодно кивнул на прощание.

— Лицемер, — сказала Ева на лестнице. — Странно, что Мориса всегда окружали подобные люди. Возьми Брунштейна, его импресарио! Этот пройдоха, вечно он сидел у него на шее…

— Мы тоже, — тихо сказал Лепра, — составляли его окружение.

— На тебя опять нашла хандра, Жанно.

Она остановилась перед гигантским магазином Мелио. В витрине в обрамлении пластинок стоял портрет Фожера, вокруг его властного лица порхали бесчисленные названия песен.

— Пошли, — сказал Лепра.

Она последовала за ним, но обернулась. Фожер по- прежнему смотрел на них из витрины, и Лепра пришлось снова повторить про себя все ту же фразу, которая, впрочем, уже не успокаивала: «Это была законная самозащита». Иногда он верил в нее, иногда жестко говорил себе: «Ладно, я его убил. Теперь надо об этом забыть». Он был уверен, что забудет. Он слишком поглощен Евой. А может, Ева была поглощена Фожером? Надо было найти удобный момент и поговорить с ней так же откровенно, как раньше. После Ла-Боля они почти не виделись, и Ева принадлежала скорее мертвому Фожеру, чем живому Лепра.

— Мелио думал, что я откажусь от своих контрактов. Не пойму, что он тут химичит. По-моему, хочет протолкнуть малютку Брунштейн.

Лепра не ответил. Он шел рядом с Евой. Ему хотелось обнять ее, прижать к себе, толкнуть в какую-нибудь подворотню и нацеловаться с ней наконец всласть. Ему было наплевать на Мелио, и на Флоранс, и на карьеру Евы, да и на свою собственную тоже. Он просто мальчик, который слишком много работал, страдал, нуждался и теперь хочет жить, просто жить! Препятствие исчезло. Нельзя терять ни минуты. Он остановил такси и назвал адрес Евы.

— Спасибо, — сказала она, — очень мило с твоей стороны, а то я уже изнемогаю от всех этих визитов.

Лепра придвинулся к ней и взял ее за руку.

— Не надо, — сказала она, — будь паинькой.

— Мне кажется, ты на меня сердишься.

— Я? Котик мой, с чего бы мне на тебя сердиться? Просто надо пережить этот период, вот и все. И потом, ведь я и вправду не была Морису хорошей женой. Он был… невыносим, но по-своему любил меня.

Лепра прекрасно знал эту сторону характера Евы, то, что он называл «оборотной стороной луны». Женщину, живущую такой бурной жизнью, всегда потакавшую своим желаниям, женщину, которая так гордилась своей независимостью, могли уничтожить только угрызения совести. И не просто, какие-нибудь банальные переживания. Она винила себя в том, что не была до конца самой собой, не смогла удивить человека, который ее любил.

— Я знаю, о чем ты сожалеешь, — сказал Лепра. — Теперь, когда он мертв, ты хотела бы стать его служанкой, да?

— Нет, не служанкой — подругой. Почему между мужчиной и женщиной невозможна дружба? Я не могу это правильно выразить, но очень хорошо ощущаю.

— Мы с тобой друзья.

— Ты еще слишком молод, Жанно.

— Прошу тебя, — проворчал Лепра. — Говоришь обо мне, как о собачонке. Сюсюкаешь с ней, а потом…

Ее рука в тонкой черной перчатке легла ему на губы.

— Смотрите, пожалуйста, он злится!

Лепра резко отстранился.

— Все, хватит. Ты хотя бы иногда пытаешься встать на мое место? Ты догадываешься, что мне пришлось перенести? И в такой момент, когда я так нуждаюсь в тебе, ты…

Он заикался, с яростью сознавая, что его лицо искажается от волнения. Ева терпеть не могла эти взрывы, проявления слабости. Она любила людей бесстрастных, тех, кто улыбается под дулом ружья. Когда он хотел позлить ее, он говорил: «Ты героиня, только тебе не в чем себя проявить». Но еще он знал, что она обожает залечивать раны, которые сама же нанесла. Поэтому ему достало хладнокровия, чтобы прижаться к ней.

— Ева, милая, прости… Ты права. Но я так нуждаюсь в тебе. Я все время думаю о том, что произошло. Мне кажется, ты стала какая-то другая.

— Замолчи, нас могут увидеть.

— Ответь мне, что изменилось?

Запрокинув голову, она рассмеялась и тут же стала прежней кокеткой, такой желанной в своем трауре, и Лепра понял, что она снова принадлежит ему. Он уловил в ее глазах влажный отблеск любви. Сжав ей запястье, он большим пальцем провел по ладони под перчаткой.

— Ева…

Иногда, неожиданно для самого себя, он начинал говорить чужим хриплым голосом, но Ева знала этот голос и впитывала его всей кожей, как жгучие солнечные лучи.

— Ева… я люблю тебя еще сильнее. Теперь я могу в этом признаться. Нас уже ничто не разделяет. Мы же не хотели того, что случилось. Мы ни в чем не виноваты. Понимаешь?

— Ну, конечно, Жанно.

Он нагнулся к ней и, прильнув губами к любимой ложбинке за ухом, куда она всегда слегка брызгала духами, прежде чем раздеться, горячо прошептал:

— Можно, я пойду с тобой?

Такси замедлило ход. Лепра начал шарить в карманах в поисках мелочи, расплатился и быстро обошел машину, чтобы открыть дверцу. Он хотел внести ее в дом на руках. Он был страшно горд, что имеет над ней такую власть. Она-то думала, что он слабак, а он оказался сильнее ее. Благодаря своей красоте, таланту. А еще и потому, что прекрасно умел быть именно таким мужчиной, какого она хотела видеть рядом с собой. Он был чувствительным, открытым, легким. Играл он виртуозно, привык вызывать интерес, а потом и полное восхищение публики, но только Ева была его настоящей публикой. Она сочинила себе ностальгического, страстного, великодушного Лепра. И была не прочь, чтобы жизнь походила на роман.

Лифт остановился на пятом этаже.

— В квартире пусто, — сказала Ева. — Старушка Жанна ушла на пенсию.

Она впустила Лепра и, не успев еще захлопнуть дверь, очутилась в его объятиях. Они долго стояли в передней, раскачиваясь, словно на ветру. Шляпка Евы упала на пол, она наступила на нее, не замечая. Лепра, освобождаясь от себя самого, снова, в который раз, познавал доброту, нежность, забвение.

— Пойдем, — прошептал он.

Она растерялась и, задыхаясь, позволила ему увести себя за руку, но в гостиной, перед роялем Фожера, начала слабо сопротивляться.

— Жан… нехорошо… Не здесь…

Но он уже расстегивал ей кофточку. В дверь позвонили.

Замерев, они внезапно увидели лица друг друга, полные желания. Оба разжали объятия, прислушались.

— Не ходи, — попросил Лепра.

— Это почта, — прошептала Ева. — Консьержка, наверное, нас заметила.

Она медленно пошла к двери, смотрясь в каждое зеркало, поправляла прическу, одергивала юбку. Лепра вздохнул, закурил. Теперь ему оставалось только уйти. На мольберте стоял портрет Фожера кисти Ван Донгена. Лепра повернулся к нему спиной, но и на рояле красовалась фотография Фожера. Лепра принялся нервно ходить взад-вперед по гостиной. Что она там делает, в прихожей? Наверняка распечатывает письма, а когда вернется, очень изумится, что он здесь. Он вышел в переднюю. Нет, Ева вовсе не распечатывала письма, она изучала аккуратно обвязанный бечевкой плоский пакет

— Что это? — спросил Лепра.

— Не знаю. Адрес отправителя не указан. Посмотри, какой легкий.

Лепра подбросил посылку на руке.

— Возьми в гостиной нож для разрезания бумаги.

Лепра разрезал веревку и вынул из пакета прямоугольную коробку. Он не торопился, в отместку Еве. Почему бы не бросить этот пакет куда-нибудь на кресло и вскрыть его попозже… После.

— Это пластинка, — сказал он.

Он перевернул коробку и теперь держал диск на вытянутой руке.

— Тут нет фирменного знака, — заметил он. — Наверное, какая-то любительская запись… Ну ее к черту!

Ева получала массу пластинок из провинции, а случалось, из-за границы. Незнакомые корреспонденты сочиняли песенки, с грехом пополам записывали их и посылали Еве в надежде, что она согласится исполнить их шедевр.

— Да нет. Дай-ка сюда, — сказала Ева.

У нее было обыкновение серьезно, прослушивать все пластинки. Два или три раза она таким образом обнаружила талантливых молодых людей и в дальнейшем следила за их карьерой с великодушием, которое Лепра находил чрезмерным. Во всяком ее бескорыстном поступке он усматривал влюбленность и страдал от этого. Ева поставила пластинку, села и улыбнулась Лепра.

— Ты ведь знаешь, я не питаю никаких иллюзий!

Но от первых нот, прозвучавших в комнате, она застыла и подалась вперед. Замер и Лепра, и сигарета медленно догорала у него в руке. Музыка лилась легко и непринужденно, словно простой незамысловатый мотивчик, который насвистываешь, даже не отдавая себе отчета, машинально, глядя, как по стеклу барабанит дождь. Пианист был далеко не виртуозен, но особенно и не усердствовал. Он играл по наитию, иногда совершая мелкие промахи, которые придавали музыке еще большую прелесть.

— Это он, — прошептала Ева.

Лепра тоже узнал манеру Фожера и тут же понял, что этой песне суждено стать шедевром. По мере того как вырисовывался мотив, нежный, уязвимый, но при этом ироничный, внутри у него все сжималось, вздрагивало, словно он проглотил что-то кислое. Короткий веселый рефрен был полон динамики, как танцевальное па. Эта музыка незаметно проникала вам в душу, а плечи и голова неожиданно начинали раскачиваться в такт. Лепра всем своим существом почувствовал ее непобедимое очарование. Он посмотрел на Еву. Она была смертельно бледна. Он протянул руку, чтобы выключить проигрыватель.

— Оставь! — крикнула она.

Пианист вновь повторил тот же мотив. Лепра невольно начинал мысленно формулировать для себя тему: это песня о любви, с привкусом слез, с чуть болезненной патетикой прощания. Однако рефрен был исполнен мужественности и захватывал слушателя полностью. Он воспевал жизнь. Лепра не осмеливался даже шевельнуться, боясь встретиться глазами с портретом Фожера. Фожер был здесь, спокойный, уверенный в себе, в своих силах. Ева опустила голову. Может быть, для того, что-бы лучше представить себе своего мужа: как он сидит за инструментом, с сигарой, прилипшей к губе, как его толстые пальцы ищут клавиши. Пластинка была так качественно записана, что слышно было даже поскрипывание табурета и шумное дыхание композитора.

«А ведь недурно!» — произнес голос Фожера. Они оба подскочили, и Ева не смогла удержаться, чтобы не вскрикнуть. Иголка все еще кружила по диску с едва уловимым шорохом. «Может, это лучшее, что я сочинил за всю жизнь», — сказал голос. Они поняли, что запись продолжается, и с ужасом посмотрели друг на друга. «Я сочинил эту песню для тебя, Ева… Ты слушаешь меня?.. Это, наверное, последняя моя песня…»

Голос делал короткие паузы, затем с усилием произносил следующую фразу… Фожер говорил совсем близко к микрофону, очень доверительно, и каждое слово выделялось с какой-то душераздирающей интимностью. Ева сделала шаг назад, будто коснувшись лица мужа.

«Ева, прости меня… я человек вульгарный, ты мне часто это повторяла… У меня осталось лишь это странное средство… но так, по крайней мере, ты не сможешь меня перебить… Считай, что эта пластинка — мое завещание…»

Лепра раздавил в пепельнице окурок, обжигавший ему пальцы. Ева улыбнулась ему смутной улыбкой, дрожащими губами умоляя не двигаться, и Лепра замер.

«…Я давно наблюдаю за тобой… Можно я буду с тобой на «ты»?.. Сейчас это уже не имеет значения, а мне приятно. У тебя сильная натура, Ева… Мы не были счастливы вместе… а между тем я любил тебя… Боже, как я тебя любил… И ревновал… У тебя невозможный характер…»

В его голосе прозвучали веселые нотки, он сдержанно усмехнулся. Ева плакала.

«Ты хочешь обладать правами мужчины и привилегиями женщины! Так что у нас с тобой и не могло ничего получиться… Чего уж теперь! У тебя были любовники. Ладно! Но я хочу поговорить с тобой о малыше Лепра…»

Ева хотела выключить проигрыватель. На сей раз Лепра остановил ее руку. Он медленно опустился на ковер у ее ног.

«Да… соблазнителен. Слишком соблазнителен. В нем есть все, чтобы тебе нравиться, главное, такой покорный.

Ты влюблена, влюблена по-настоящему. Я тут лишний. Если однажды ты услышишь эту запись, это и будет доказательством того, что я оказался лишним… Такая страстная женщина, как ты, и мужчина, готовый на все, как он… я понимаю, что это означает. Не знаю, как это произойдет, но это произойдет… Поэтому даю тебе совет, малютка Ева: берегись…»

Они оба похолодели. Голос его звучал как никогда сердечно.

«Дарю тебе эту песню. Я писал ее, думая о тебе. Надеюсь, ты не откажешься ее спеть… Ты поможешь мне пережить себя… Это твой долг… твой долг… твой долг…»

Пластинку заело, и голос казался механическим, хотя это нелепое повторение придавало ему какой-то зловещий оттенок. Лепра выключил проигрыватель. Когда Ева повернулась, его поразило ее растерянное лицо. Он схватил ее за плечи.

— Ева, приди в себя, малышка… ничего страшного нет. Мы потрясены, потому что не ожидали этого. В конце концов, все не так уж серьезно.

— Это очень даже серьезно, — прошептала Ева. — Для тебя, может быть, и нет. Для меня это ужасно. Он считал, что я способна на… О Жан!

Она положила голову ему на плечо, словно признавая себя побежденной. Лепра хотел обнять ее, но она его оттолкнула.

— Подожди…

Она снова включила проигрыватель, но рука ее так дрожала, что ей никак не удавалось как следует опустить иглу. Из динамика доносились безобидные обрывки фраз: «Можно, я буду с тобой на «ты»… У тебя были любовники… Малютка Ева, берегись… Ты поможешь мне пережить себя…»

— Хватит, довольно! — закричала она. — Прошу тебя, Жан… Заставь его замолчать!

Он вырвал вилку из розетки, и проигрыватель замолк. Теперь их терзала наступившая тишина. Лепра, руки в карманах, опустил голову на грудь, внимательно изучая узоры на ковре.

— Откуда взялась эта пластинка? — произнесла она наконец. — Чего он хотел? Ему следовало догадаться, что я никогда не спою эту песню!

— Может, этого он и добивался, — заметил Лепра, — помешать тебе спеть ее.

И снова воцарилось молчание. Потом он проговорил:

— Ты и вправду считаешь, что я способен на все? По-твоему тоже, во всем виноват я?

Он не спускал глаз с Евы.

— А по-твоему, — сказала она, — я только и стремлюсь навязать тебе свою волю?

Ни он, ни она не знали, что ответить. Внезапно они стали чуть ли не врагами. Лепра опустился перед ней на колени.

— Этот вопрос мы и должны задать себе, — прошептал он. — Ева, ты ведь уверена, что я сделал это случайно? Хорошо. Твой муж ошибся. Он вообразил себе какой-то дурацкий заговор. У нас никогда и в мыслях не было его убивать. Вот наша правда. Поэтому предлагаю тебе: давай уничтожим пластинку.

— А песня…

— Тем хуже для нее. Будем последовательны, дорогая. Нам хватило мужества инсценировать этот несчастный случай, чтобы… избежать худшего. Мы не можем хранить эту пластинку. И потом, я тебя знаю. С тебя станется — будешь слушать ее в одиночестве и убеждать себя, что мы с тобой чудовища.

— Это правда.

— Вот видишь.

— Но ты кое-что забываешь. Кто-то знает, что эта пластинка существует. Кто-то слушал ее до нас.

— Кто?

— Тот, кто отправил ее мне.

Лепра нахмурился.

— Тот, кто отправил ее, — проговорил он изменившимся голосом. — Я не подумал об этом.

Он прыжком вскочил на ноги и схватил пакет. Адрес был с большим усердием выведен печатными буквами. На почтовом штемпеле было помечено: «Контора 17, авеню Ваграм» и стояла вчерашняя дата.

Лепра скомкал бумагу и взял коробку. Обыкновенная картонная коробка.

— Ну, правильно, — сказал Лепра. — Кто-то в курсе… А впрочем, все это просто чушь. Вряд ли такой человек, как твой муж, будет делиться подробностями своей интимной жизни. Даже Мелио ничего не знал. Но я начинаю понимать, чего он добивался. Он записал этот диск, сам запечатал пакет, написал адрес и затем кому-то отдал его, может, просто какому-нибудь посыльному в ресторане: «Если я умру от несчастного случая, пошлите, пожалуйста, этот пакет по адресу…»

— Но зачем?

— Чтобы досадить тебе. Чтобы разлучить нас. Это очевидно. Или просто сделать красивый жест! Я тоже был потрясен… Но теперь…

Лепра посмотрел на портрет Фожера. Ему уже не было страшно.

— Я разобью пластинку, — сказал он, — но прежде перепишу музыку. Красивая песня. Жалко ее уничтожать.

Он порылся в своем бумажнике и вытащил обрывок бумаги.

— Включи, пожалуйста, проигрыватель.

Вновь зазвучала музыка. Лепра уже знал ее наизусть. Он отмечал ноты, почти не думая, восхищаясь простым и ясным искусством Фожера. Никто не споет эту мелодию, но он сам позже подыщет слова, которые передадут все чувства композитора. «Это твой долг!» — в голове звучали последние слова Фожера. Ненависть вновь проснулась в нем. Он быстро дописал ноты и схватил пластинку.

— Позволь мне это сделать. Мы должны обезопасить себя.

Диск гнулся, но сломать его было нелегко. Лепра пришлось разбить его каблуком на каменной плите перед камином. Он даже не слышал, как зазвонил телефон. Ева, словно сомнамбула, пересекла комнату и сняла трубку. Ее лицо вытянулось.

— Сейчас приеду, — сказала она.

— Что там еще?

— Мелио получил по почте пакет. Хочет нам его показать.

Глава 4

Серж Мелио, раскрыв объятия, пошел навстречу Еве.

 — Извините меня, дорогая, что я осмелился вас побеспокоить, но я просто потрясен… Садитесь, прошу вас… Вы тоже, господин Лепра.

Чувствовалось, что он растерян, возбужден, даже как-то неестественно весел. Он указал на письменный стол, там лежал пакет, обрывки веревки и свернутый лист нотной бумаги.

— Я получил это с четырехчасовой почтой, — сказал он. — Просто невероятно!

Он нацепил массивные очки в черепаховой оправе, почти полностью скрывавшие его лицо, и развернул листок.

— Это песня, — сказал он. — А ее автор… впрочем, нет… смотрите сами.

Он протянул Еве партитуру и из вежливости обратился к Лепра:

— Тут столько поэзии, профессионализма, такое мастерство… Слова донельзя простые, и однако… А название: «С сердцем не в ладу». Это понятно каждой женщине, каждому мужчине: «С сердцем не в ладу». В нее сразу влюбляешься, стоит только услышать…

Он наблюдал за Евой краешком глаза, ожидая движения, вздоха. Ева протянула листок Лепра.

— Это последняя песня моего мужа, — сказала она.

Лепра узнал крупный небрежный почерк Фожера — не было необходимости читать партитуру. Это была та же песня. Фожер решил послать Мелио не пластинку, а рукопись с текстом трех куплетов.

— Можете представить себе мое изумление, когда я распечатал пакет, — сказал Мелио. — Это было так неожиданно…

Лепра положил листок на стол. Мелио смотрел на Еву. Лепра, не говоря ни слова, перевернул пакет. Такой же точно, и цвета того же. Адрес написан печатными буквами. То же почтовое отделение. Лепра вновь сел, делая вид, что слушает Мелио.

— Что вы думаете об этой песне, господин Лепра?

— Замечательная песня.

— Замечательная! Да это лучшая его песня, понимаете?! Невероятно! У нее будет оглушительный успех, можете мне поверить.

— Нет, — сказала Ева, — у нее не будет оглушительного успеха, потому что вы ее не выпустите в свет.

— Я не…

Мелио снял очки, нервно протер стекла уголком носового платка. Он взглянул на Еву с какой-то злостью.

— Знаете, моя дорогая, я что-то не вполне понимаю…

— Я полагаю, — резко сказала Ева, — вы не собираетесь извлечь выгоду из смерти моего мужа?

— Извлечь выгоду? — воскликнул Мелио. — Извлечь выгоду! При чем тут это! Наоборот. Это станет данью его памяти. Он вложил в эту песню лучшее, что в нем было. У меня нет никакого права… Нет, эта песня уже принадлежит публике.

— Подумайте все-таки.

— Я уже подумал.

Ева силилась сохранить хладнокровие, но на ее лице так ясно читались презрение и ненависть, что Лепра, опасаясь взрыва, поспешил сменить тему.

— Господин Мелио, — сказал он, — вы знаете, кто прислал вам этот пакет?

Мелио недобро взглянул на него.

— Нет, не знаю. Сначала я подумал, что послала сама мадам Фожер. Но поскольку она мне ничего не сказала… А потом, какая разница? Главное, что его песня у меня. Может, это Брунштейн или другой приятель Фожера…

Он сел за стол, скрестил руки и снова превратился в наводящего страх делового человека.

— Мадам, я был лучшим другом вашего мужа и остаюсь его издателем. У меня есть контракт, дающий мне права на все его произведения. Я имею права и на эту песню тоже. Как друг, я обязан ее издать. Поставьте себя на мое место… Давайте отрешимся на минуту от наших чувств… Дайте мне договорить… Есть ли причина, серьезная причина, которая помешает мне выпустить эту песню?.. Я согласен, что трагическая смерть Фожера тоже внесет свой вклад в этот успех. Такова уж публика. Я тут не властен. Но я готов отречься от всех своих прав, если вы считаете, что я хочу нажиться на смерти вашего мужа.

Он ждал ответа, возражения, потом покачал головой:

— Допустим, что Фожер жив… Он посылает мне песню. Я ее издаю, вы исполняете ее. Да, а что вы хотите, такова наша профессия. Он пишет песни, я их издаю, вы поете. Вы сами, кстати, утром сказали мне, что хотите петь, и вы правы.

— Я не буду больше петь, — сказала Ева.

Лепра понял, что она приняла это решение внезапно, чтобы досадить Мелио. И это решение она уже не переменит. Мелио, наверное, подумал то же самое, ибо умоляюще протянул к ней руки.

— Не отказывайте вашему мужу в этой последней радости. Я не прошу вас исполнять ее на сцене. То, что я прошу, гораздо легче: запишите ее на пластинку.

— Нет.

— Вы внимательно посмотрели ее? Чувствуете, насколько она согласуется с вашим темпераментом? Песня написана специально для вас.

Мелио с завидной легкостью подбежал к роялю и сыграл первые такты. Потом повернулся к ним вполоборота и подбородком указал на партитуру.

— Следите… следите…

Они слушали с особым вниманием, припоминая слова, которые прочли только что, и все глубже проникали в их смысл, по мере того как мелодия под пальцами Мелио становилась все трогательнее. «С сердцем не в ладу» — теперь рефрен звучал упреком, почти обвинением. А Мелио, не сознавая, какую боль он им причиняет, желая подчеркнуть прелесть этой песни, восторженно повторял пассажи, наполненные особой нежностью, доходя иногда до еле слышных аккордов и бросая время от времени через плечо:

— Ну что, красиво? Я предрекаю вам триумф… Бедный Фожер! Как он был бы счастлив!

Он опустил руки и взволнованно обернулся. к ним.

— Так как же?

— Нет, — жестко сказала Ева.

— Господин Лепра, — взмолился Мелио, — скажите что-нибудь. Может, вам больше повезет.

— Я отвечаю за свои решения! — отрезала Ева.

— Ладно, — сказал Мелио. — Значит, я отдам ее кому-нибудь другому.

Ева презрительно усмехнулась:

— Славно сказано. Покончим с этим… Вы имеете в виду Флоранс Брунштейн, не так ли?

Мелио взглянул на Лепра, словно призывая его в свидетели.

— Может быть, и Флоранс.

Ева взяла сумку, перчатки и встала.

— Ей-то все едино, но вас, господин Мелио, я считала деликатным человеком.

— Вы пожалеете об этих словах, мадам, — сказал Мелио.

Ева пересекла кабинет и остановилась возле двери. Лепра последовал за ней.

— Вы, разумеется, собираетесь выпустить песню как можно скорее?

— Я подпишу контракт завтра. Ее исполнят на гала-вечере на радио. Я ничего не упущу, чтобы обеспечить успех.

Ева вышла с окаменевшим лицом, побледневшими губами. Мелио удержал Лепра за рукав.

— Я крайне огорчен, — выдохнул он. — Попробуйте что-нибудь сделать. — И он закрыл за ними дверь, тихо, словно возвращался в комнату больного.

Она остановилась на улице Камбон, спиной к витринам. Лепра, шедший сзади, тщетно пытался найти какие-то слова утешения. Ему передавались ярость и тревога Евы, он чувствовал себя усталым, износившимся, старым и никчемным. Когда-то, играя в пивных, он был счастливее, пусть у него и не было никакой надежды прорваться. Он ничего не ждал тогда. Радовался любой ерунде — прогулкам, встречам, любил сыграть для себя, просто так, пассаж из Моцарта. Он жаждал большой любви. И получил ее!

На этот раз Ева сама взяла его под руку и улыбнулась. И снова, в который раз, он пришел в замешательство. Жизненная сила и властность этой женщины всегда удивляли его. Себя он считал фаталистом.

— Не дуйся, Жанно.

— Мне так неприятно все, что произошло.

— Подумаешь! Я давно вижу Мелио насквозь. Он меня не выносит. Знаешь, чего мне хочется?.. Я сейчас вернусь домой, переоденусь… мне это черное уже обрыдло…

— А… что скажут?

— Да плевала я… Я встречусь с тобой через час… где скажешь. Перед посольством Дании, а? Ладно?

Она уже останавливала такси.

— Пройдись немного и выкинь это все из головы… Жизнь только начинается!

Она скользнула в машину, опустила стекло, чтобы махнуть ему на прощание, и Лепра остался один, в толпе. Тут он заметил, что еще светит солнце и что лучи его играют на фасадах, а над крышами синеет небо, и любовь снова разлилась по нему живительной влагой. Он распрямил плечи, закурил, беспечным движением выбросил спичку и сел за столик в самом шумном из ближайших кафе. Вновь входящие то и дело задевали его. Мимо совсем близко проносились гудящие суетливые автомобили. В неверном свете золотистых сумерек хотелось передохнуть, поверить, что их планы осуществимы. Лепра мысленно вернулся к своим тревогам и счел их чрезмерными. Пластинка? Песня? Просто ловкий способ досадить Еве, только и всего. Мелио не осмелится предложить песню Флоранс, это всего лишь угроза. Одно только по-прежнему волновало его: зачем Фожер записал эту пластинку? Неужели он и правда чего-то опасался? Лепра попытался взглянуть на себя со стороны. Он никогда и не помышлял о том, чтобы убить Фожера. И тем не менее воспользовался первой же возможностью… Он не считал себя преступником. Но, может, в нем и на самом деле скрыто что-то жестокое, алчное, и это не ускользнуло от Фожера? Что он, собственно, за человек? Неужели снова, в который раз, начинать подводить итоги? Ева говорит, что он жестокий, но не злой. Жестокий? В основном к себе самому. Это жестокость человека, который хочет вырваться из посредственности. И вообще, он защищался. Если бы он не ударил первым, Фожер не колеблясь убил бы его. Фожер наверняка вернулся на виллу, чтобы объясниться с ним как мужчина с мужчиной. Это так на него похоже…

Лепра с отвращением допил пиво, оно казалось ему выдохшимся и горьким. Надо придумать себе оправдание, и все. Не так-то просто. Вот бы жить в полной гармонии с самим собой, как Ева. Видеть себя насквозь, не искать себе извинений. Быть твердым и цельным. Подле Евы он казался себе сильным и отважным. И теперь уж пора признаться: он нуждался в ней. Но при условии, что она будет бороться, не уступит ни Мелио, ни Флоранс — никому. Если она сдастся, он пустит все на самотек. И к чему это приведет?..

Он бросил на тарелку мелочь и медленно пошел по бульвару, разглядывая проходящих женщин. В его голове крутился один и тот же вопрос: кто? Он отмахивался от него, как от назойливой мухи. Кто послал пластинки? Никто… Сам Фожер попросил какого-нибудь приятеля… какая разница! Стоял тихий теплый вечер. Фонари мерцающим светом ночников разгоняли сумрак вечера. Это потрясающие минуты, их надо впитывать, слушать, как угасающую мелодию. Фожер сумел бы это выразить… Фожер… К черту Фожера!

Лепра дошел до Елисейских полей и направился навстречу заходящему солнцу. Все здесь кричало об успехе, деньгах, легкой жизни. Мимо пешеходов неслышно скользили американские автомобили. Сверкали огни кинотеатров. На афишах сияли огромными буквами знаменитые имена: Брайловский, Рубинштейн, Итурби… Лепра зябко съежился в этом блеске. Ему необходима была Ева, как необходимо было счастье, могущество, безопасность. Он страстно желал быть одним из этих мужчин, которые выходили из «бьюиков» и «паккардов». И так же пламенно жаждал он этих женщин, выступавших гордо и высокомерно, как некие божества.

Ева ждала его. В светлом жакете и плиссированном простеньком платье она была восхитительней любой молоденькой девушки. Лепра протянул к ней руки.

— Ева, ей-богу, ты так хороша сегодня! — воскликнул он. — Я тебя уже видел красивой, элегантной — словом, принцессой. Но пастушкой — никогда!

— Дурачок, — сказала она. — Пастушке уже за сорок!

Она провела ему по щеке кончиком пальца.

— Ты-то молодой, зачем же эти морщинки? Переживаешь, что ли?

Он сжал ее руки.

— Переживаю. Не нравится мне вся эта история.

— Хватит об этом. Сейчас возьмем такси и проведем вечер где-нибудь за городом. Идет?

Жадно втягивая воздух этого вечера, этого города, она напоминала уверенного в своей силе зверя, которого радует здоровый аппетит. Она уже не думала ни о Мелио, ни о Флоранс. В ее зеленых глазах искрами сверкали огни реклам. Она шла рядом с Лепра, прижимаясь к нему.

— Представь себе, что ты рабочий и выходишь, ну, скажем, из типографии. А я — швея. Мы не берем такси; едем на автобусе. Давай попробуем.

Они уже не в первый раз так развлекались. Но для Евы это было нечто большее, нежели просто игра. Это походило на бегство. Дай ей волю, она бы непрерывно убегала от себя, она любила воображать, как каждый день начинает в новом воплощении. Часто она бросала Жану: «Мы уезжаем». Уезжали они недалеко. Иногда в Орли, и она вела его к летному полю посмотреть, как взлетают огромные гудящие самолеты. Или в Обервиллье, где они бродили по кабакам. Или в Версаль, погулять в тишине среди статуй. Иногда она вдруг везла его в Крийон, и они ужинали за маленьким столиком: она — во всех своих драгоценностях, он в смокинге, словно высокородные дворяне. Эти вылазки она называла феерией. Лепра без особой радости уступал ее фантазиям. В отличие от Евы, он не умел предаваться удовольствиям, не отдаваясь им полностью. Он страдал даже от дорогих сердцу Евы контрастов. Лепра был по натуре своей слишком положителен, прилежен. Но главное — он то и дело думал: «Не будь меня здесь, она была бы так же счастлива!» И поэтому возвращался домой в дурном расположении духа.

Но сейчас он снова подчинился ей; она вела его от одного автобуса к другому, и вскоре они оказались в неведомом городе, неопрятном, заброшенном, но веселом. Служащие садились в машины, у женщин в руках были продуктовые сумки. Ева взяла Лепра под руку и погладила его пальцы. Может, это тоже входило в правила игры?

— Куда ты меня. тащишь? — спросил он.

— В Венсенн. Там есть премилый отельчик, в двух шагах от леса.

Значит, она там уже бывала. Когда, интересно? С кем? Лепра вздохнул. Никогда ему не избавиться от этих тоскливых мыслей. Над деревьями показались зубчатые стены башни. На тротуарах, вокруг кафе и у выходов из метро кипела жизнь. Ева вынула из сумки темные очки.

— Боишься, что тебя узнают?

— Нет, так лучше видно.

Они спустились. Лепра купил у цветочника розу и прикрепил Еве к корсажу, она захлопала в ладоши и поцеловала его.

— Вот видишь, я веду себя совсем как мидинетка. Тебя это шокирует?

— По-моему, ты стараешься пересилить себя.

— Это правда, — призналась Ева.

— Так в чем дело?

Она потянула его в глубь аллеи, тянувшейся вдоль старых крепостных стен. Стемнело. Вдалеке за деревьями Париж освещал небо гигантскими розовыми отблесками.

— Мы должны были все рассказать Мелио, — сказала она. — Он наверняка заметил, что я не очень-то удивилась. Старый лис.

— Не мог же я сказать ему, что разбил пластинку.

— Мы солгали, и теперь одна ложь тянет за собой другую. Одному Богу известно, куда это нас заведет. Вот что меня мучит. Впервые в жизни я оказалась в такой двусмысленной ситуации.

Лепра положил руку ей на плечо.

— Мы поступили неправильно?

— Не знаю, — прошептала Ева. — Иногда мне кажется, что мы должны были все рассказать.

— Мы растерялись.

— Мы, может, и сейчас еще не пришли в себя.

Они удалялись от освещенных улиц, медленно погружаясь во мрак стволов и ветвей. Ева правильно выбрала место — здесь они были вдалеке от Фожера, от Мелио и так близко друг к другу, что даже думали об одном и том же. Лепра внезапно понял, зачем Ева придумывала эти вылазки, всегда застигавшие его врасплох. Чтобы заставить его высказаться, открыться, рассказать обо всем, что у него на душе, освободиться от душивших его сомнений. И он заговорил:

— Я убил его ради тебя. Сколько можно жить втроем? Это было унизительно для всех нас. Теперь мы с тобой должны защищаться. Возникают новые проблемы. Но мне кажется, я стал тебе ближе… Ева, пойми, пожалуйста, я хочу только одного: жить с тобой. Я буду делать все, что ты захочешь. Давать концерты, если ты так настаиваешь. Пожалуйста, ради тебя я постараюсь воспринять честолюбие такого толка. Но подумай немножко и обо мне.

— Я только о тебе и думаю, Жанно.

— Не так, как я бы хотел. Не. вполне… как бы это сказать… не безраздельно… я владею твоим телом, да, но не твоими мыслями… Понимаешь?

— В общем, ты хочешь нездешней страсти и страданий.

— Не смейся, я серьезно.

— Можно смеяться и оставаться серьезным, — сказала Ева, обняв его за талию. — Вот вам, пожалуйста, предел мечтаний всех влюбленных — держать в плену любимую женщину. А? Ты бы хотел меня породить заново. Чтобы я была твоей плотью, кровью и духом. Что-бы я восхищалась тобой. Уважала тебя. Чтобы я была живой похвалой тебе. Ты мой маленький. В молодости я тоже предавалась таким нелепым грезам.

— Это не так уж нелепо.

Они замолчали, потому что заметили вдруг парочку, почти невидимую на фоне деревьев. Ева обернулась и прыснула.

— Знаешь, в общем-то, любовь — глупая штука. Особенно когда она становится обыденностью. Видишь, я не сержусь, что мне пришлось за тебя сражаться. У нас трудное будущее, но тем лучше.

— Ну-ну, — воспротивился Лепра, — это я за тебя сражаюсь.

— Давай разберемся, — не соглашалась Ева. — Разумеется, я отказала Мелио, чтобы ему досадить, это прежде всего. Кроме того, я просто не в состоянии исполнить эту песню. Но есть и другое — я отказалась, думая о тебе. Я сказала себе, что мне представляется удобный случай сделать некоторую передышку и заняться твоей карьерой. Сам по себе успех не приходит. Тут дело не столько в таланте, сколько в поддержке, в рекламе… И в то же время, если я уйду, со сцены, я выбью из колеи всех этих Мелио, Брунштейнов и Маскере. Они же злятся, считают меня ничтожной певичкой. Это лучший способ защитить тебя.

— Об этом я не подумал, — признался Лепра.

Они перешли широкую улицу, уходившую куда-то далеко, в ночь… Мимо проехали двое на велосипедах.

— Помнишь слова на пластинке? — спросил Лепра. — Тебе не кажется, что в них звучит угроза? «Берегись…» — это он обращается к тебе. Предположим, Мелио получил такую же пластинку. Если ты откажешься петь, попадешь под подозрение. Тебе придется исполнить эту песню, милая. Займешься мной попозже. Время есть, Я даже не уверен, что мечтаю о карьере виртуоза. Сначала ты.

Они оба пытались завладеть друг другом под предлогом нежной заботы и понимали это. Но никогда раньше они так не любили друг друга.

— Поцелуй меня, — прошептала Ева.

Они стояли в самом центре небольшой поляны и вызывающе долго не размыкали объятий.

— Черт с ними, а? — предложила Ева. — Черт с ними со всеми.

— Черт сними! — повторил Лепра.

Они искренне рассмеялись и пошли, держась за руки, словно деревенские молодожены. Теперь их игра состояла в том, чтобы, не дай Бог, не обнаружить своих тайных мыслей. Они вышли на улицу, к сверкающей огнями станции метро.

— Последний отель с левой стороны, — сказала Ева. — Предупреждаю тебя, репутация у него не безупречная. Но зато чисто.

Странная женщина — для нее нравственность сводилась к чистоте.

Лепра щедро дал на чай, чтобы не указывать на карточке фамилию своей спутницы, и они отправились в кафе поужинать. Там резались в карты, утопая в дыму «Голуаз».

— И что тебя сюда тянет? — сказал Лепра. — Никак не пойму.

— Я тоже не понимаю, — сказала Ева. — Это очень сложно. Мой муж тоже не понимал. Извини. Я заговорила о нем только потому, что он, возможно, как никто другой, способен был ощутить это. Но я часто думаю: может, просто-напросто мужчины недостаточно умны?

К ним устало подошел лысый официант.

— И все-таки, — сказал Лепра, — мне кажется, есть какое-то объяснение. Тут движение, жизнь, шум…

— Не в этом дело…

— Смена обстановки.

— Нет, тут другое… Эти люди играют в карты, пытаются обрести свое маленькое счастье… Я чувствую, чего им не хватает, ради чего они собираются вместе. И мне кажется, что я могу дать им это. Они как заблудившиеся дети.

— Значит, я прав, что хочу писать песни?

— Этого недостаточно.

Ева почти не ела, только пила и все время курила. Ее взгляд перебегал от игровых автоматов к игрокам в белот.

— Нет, этого недостаточно, — продолжала она. — Спеть для них — это уже что-то. Надо бы сделать нечто большее… не знаю что. Принести что-то вроде жертвы… но не вынужденную жертву…

К ним подошел клошар, продающий арахис. Ева купила два пакетика, очистила несколько орешков и положила их в рот.

— В общем, — тревожно подытожил Лепра, — мужчины тебе недостаточно.

Они снова увязли в бесплодном споре, длившемся уже более полугода. Но Лепра не забывал, что убил Фожера, может быть, потому, что Ева никогда не отвечала толком на его вопросы. Он упрямо настаивал:

— Ты бы хотела любить всех мужчин в одном, и чтобы этот человек был бесконечно изменчив. Тебе следовало бы выйти замуж именно за такого.

Она сняла очки и посмотрела на Лепра почти с материнской нежностью.

— Мне не хочется причинять тебе боль, Жанно. Что ты себя терзаешь? Мы ведь счастливы с тобой. Так в чем дело?

Они встали из-за стола и поднялись в номер. Ева открыла окно. Где-то вдалеке играла музыка. Они узнали одну из мелодий Фожера. Лепра затворил ставни. Но мелодия проникала сквозь стены. Они слушали, не произнося ни слова.

— А представляешь, какой успех был бы у той песни?

— Замолчи!

Аккордеон звучал все мягче, поэтичнее, и казалось, что это поет чей-то далекий голос. Они уже не думали о своем решении послать все к чертям, забыть. Они слушали Фожера. Лепра сел на кровать.

— Лучше договорись с Мелио. Тебе нельзя уходить со сцены. Вспомни, что ты мне только что сказала: тебе нужна публика.

— Это ничего не изменит, — заметила Ева. — Кто-то догадывается о том, что случилось на самом деле. Может быть, и Мелио.

Аккордеонист томно выводил «Наш дом». Ева скинула платье.

— Слишком уж они обрадуются, если им удастся уничтожить меня.

— Но если ты откажешься, сама же будешь на меня сердиться.

Она погасила верхний свет. Теперь от них остались только тени, сплетающиеся в темноте. Они скользнули в постель, нашли друг друга и застыли. Фожер продолжал жить там, в ночи, где время от времени проносились редкие машины.

— Назови мне самых близких друзей твоего мужа.

— У него было не так много друзей. В основном приятели, деловые знакомые.

— Мелио, Брунштейн, Блеш. Кто еще?

— Вроде все. Еще у него есть брат в Лионе. Гамар, продюсер. Впрочем, я уверена, что он был с ним не так уж близок. Знаменитости не нуждаются в друзьях.

Аккордеон смолк. Поставили другую пластинку, и Ева узнала свой голос. Она пела «Ты без меня».

— Жалко будет, если ты все бросишь, — сказал Лепра.

Ева задумалась.

— Ты правда так считаешь?

— Прошу тебя.

— Я позвоню завтра Мелио.

Лепра обнял ее. Они уже не слышали музыки.

Утром они взяли такси и вернулись в город. Ева попросила Лепра подняться вместе с ней. Она хотела позвонить в его присутствии. Лепра взял отводную трубку. На том конце провода тут же раздался голос Мелио.

— Я подумала, — сказала Ева. — Мне кажется, вы были правы, господин Мелио. Я согласна исполнить песню своего мужа.

Мелио молчал.

— Алло, вы слышите? Я согласна…

Мелио кашлянул.

— Я очень сожалею, — начал он. — Я пытался вам дозвониться вчера вечером, но вас не было… Я уже подписал контракт.

— С кем?

— С Флоранс Брунштейн.

Ева повесила трубку.

— Кто-то хочет нас погубить, — сказала она.

Глава 5

Лепра смотрел на свои пальцы, скользящие по клавишам. Его считали талантливым. Ева удивлялась легкости его игры. Но настоящий талант не в руках! Талант!.. Лепра остановился, взял сигарету из пачки, лежавшей на рояле рядом с блокнотом и карандашом, которыми он никогда не пользовался. Он вспомнил, как импровизировал Фожер: он наугад нажимал пальцем на клавишу и долго вслушивался в замирающий дрожащий звук… Склонив голову набок, прищурив левый глаз из-за сигаретного дыма, он ждал… Лепра дотронулся до клавиши, помедлил. Ничего… Когда он так уходил в свои мечты, им сразу завладевала Ева.

«Надо дать себе волю, — говорил Фожер, — песни уже где-то существуют, готовенькие. Они смотрят на вас, понимаете? Это как кидать хлеб птичкам». Лепра с отвращением оторвался от рояля, прошелся по комнате, выглянул в окно, потом недоверчиво посмотрел на себя в зеркало. Бесплоден! Вот и все. Просто пуст. К томе же Фожер еще был по-своему великодушен и добр. Ну что же, остается только работать, чтобы стать виртуозом из виртуозов… Лепра подошел к роялю, закрыл глаза и, покрутив пальцем в воздухе, опустил его, словно тянул жребий. Раздался красивый низкий долгий звук. «Фа»… А что теперь? «Фа» и «фа», ничего больше. Что может эта «фа»? Полонез, баллада, концерт… Но разве скажешь с ее помощью: «Мне грустно, я ревную, мне скучно, я — Лепра»?

Он проиграл стремительный пассаж, трудный, блестящий, вышел на бетховенскую фразу, которую исполнил с истинным мастерством, но наслаждение испытал лишь в пальцах, на сердце было пусто. Тут зазвонил телефон.

— Алло, это ты, Ева, милая… Я играл…

— Ты читал газеты?

— Нет, а что?

— Эта дрянь Флоранс торжествует победу.

— Из-за этой песни?

— Ну да.

— И пусть. Нам что за дело?

— Как это — что за дело? Эту песню уже все поют!

— Извини, но я не понимаю…

— Скоро поймешь.

Она бросила трубку. Лепра пожал плечами. Плевать ему было на песню. Словно бросая вызов, он проиграл ее по памяти, выводя мельчайшие оттенки, с вариациями, даже приукрасив ее фиоритурами. Ну хорошо, это действительно здорово, но, в конце концов, песня как песня… Нет, он не сдастся… Он накинул пиджак, спустился за газетами и прочел тут же на улице. Ева не преувеличила: «НОВАЯ ЗВЕЗДА», «ВЫСТУПЛЕНИЕ ФЛОРАНС БРУНШТЕЙН СТАЛО ОТКРЫТИЕМ», «РОДИЛАСЬ ВЕЛИКАЯ ПЕВИЦА»…

Он поднялся к себе и позвонил Еве.

— Дорогая, это я. Я прочел газеты… Конечно, Флоранс победила… Но и ты не проиграла.

Он слышал учащенное дыхание Евы.

— Вас все равно нельзя сравнить. Я ставлю себя на твое место, я понимаю, тебе больно. Но, по-моему, мы все-таки…

— …преувеличиваем?

— Не исключено. Давай пообедаем вместе. Нам надо все обсудить.

— Давай, — сказала она без особого энтузиазма.

— Я заеду за тобой или ты приедешь сама?

— Сама. У «Фигаро».

— До скорого, милая.

Он переоделся. Успех Флоранс его не взволновал. Напротив, он успокоился. Фожер желал этого успеха, он долго готовил его. Может быть доволен. Лепра застыл с расческой в руке. Ну вот, приехали, как будто Фожер мог предвидеть… Да, собственно, что он предвидел, что задумал или подстроил?.. Лепра спокойно причесался. Он совсем с ума сошел. Ничего Фожер не подстраивал. Он просто пытался заставить Еву, вопреки ее желанию, спеть эту песню. Не вышло. Фожер остался в прошлом! Лепра вышел, вызвал лифт. Теперь надо позаботиться о будущем, других проблем нет. Он заглянул к консьержке.

— Если меня будут спрашивать…

По радио тихо пел женский голос.

— Что это за передача? — спросил Лепра.

— Какая-то певица, — сказала консьержка, — я не расслышала… Я так включила, музыку послушать.

Лепра медленно, осторожно закрыл за собой дверь. Этого можно было ожидать. Ничего страшного, конечно. И тем не менее! «Спокойнее. Я что, ревную к Фожеру? Нет. Песня получилась. Она уже всем нравится. Это нормально… Так что? Я боюсь? Нет. Да и чего мне, собственно, бояться? Так что же, черт побери?!»

Никогда еще осень не была такой теплой, а краски такими нежными. На бульварах празднично царил полдень. Праздник для других. Лепра внезапно показалось, что он беглец. Странно, эта песня, которую он знал наизусть, потерявшая уже всякую власть над ним, жила своей особой жизнью. Но так не может продолжаться… Вскоре к ней все привыкнут. К яду привыкаешь быстро… Тем не менее Лепра обошел стороной улицу Камбон. И в будущем он будет избегать некоторых улиц, в голове он уже составил их список… Из-за музыкальных магазинов. Не из суеверия, нет. Просто противно натыкаться на Фожера. И потом, когда проходишь мимо этих магазинов, постоянно слышится мелодия припева.

Лепра вышел на площадь Согласия. Под деревьями дышалось легче. Он снова вернулся к своим мыслям. Позаботиться о будущем… Раз Ева отказывается петь, придется выступать ему. А сольные концерты — это обязательно турне, разлука… Лепра пересыпал мелочь в кармане. Разлука! Конечно, Фожер и это предвидел. «Обещай мне больше ее не видеть». Вот что он имел в виду там, в Ла-Боле, на вилле. В смерти он обрел большую силу, чем при жизни!

— Нет, — произнес Лепра вслух.

Нет, он никогда не расстанется с Евой. Лучше снова играть в пивной. Но тогда Ева будет стыдиться его на людях… Слухи, намеки, шутки, полушепот — он знал все эти приемы, которые ранят острее, чем нож. «Может, я вообще конченый человек, — подумал Лепра. — Или мне надо срочно разлюбить ее». На этот раз он был готов вплотную подойти к проблеме. В Еву кто-то метил. И через нее — в него. Внезапно это показалось ему очевидным. Они еще считали, что могут защищаться, но на самом деле было уже поздно. От кого? От чего? От смерти?.. От слепого общественного мнения? Неужели действительно ничего нельзя предпринять? Может, есть еще время попробовать? Но как? Спрашивать всех по очереди: «Это не вы, часом, послали мне пластинку?» Курам на смех. Кроме того, Ева могла бы исполнить песню. Мелио настаивал. Никто не мог предвидеть, что она откажется. Никто? За исключением Фожера.

«Ладно, — подумал Лепра, — с этой минуты запрещаю себе думать о Фожере!» У него оставалась Ева. Ева вернется к нему, ей некому больше довериться. Они будут еще безраздельнее принадлежать друг другу, став сообщниками, нежели когда были только любовниками. Эти мысли принесли некоторое утешение.

В условленном месте Евы не было. Лепра посмотрел на часы, рассеянно пробежал вывешенные на доске страницы «Фигаро литерер»… Сейчас в нем существовали два Лепра: один — элегантный уверенный в себе, беспечно фланирующий по улицам, и другой — прислушивающийся к своим еще не оформившимся мыслям: «Мне придется переехать… экономить на всем… Вот падение!.. У нее есть деньги… а у меня нет…»

Ева появилась неожиданно. Она почти бежала. Лепра машинально поймал ее в свои объятия.

— Увези меня, — сказала она, — куда хочешь, увези. Я опоздала. Прости. Я бежала, потом взяла такси…

— И?..

— Мне просто стыдно, такая глупость!

— Ну, так скажи, милая.

— Шофер насвистывал мелодию…

— Понимаю, — сказал Лепра.

— Я вышла под каким-то предлогом. Добиралась пешком.

Они застыли друг перед другом в каком-то тревожном ожидании.

— То же самое случилось и со мной, — сказал Лепра. — Все это, конечно, мало приятно, но я полагаю, мы как-нибудь привыкнем. Куда денешься! Давай пойдем в «Элизе-клуб», хочешь? Сейчас там никого нет.

— Я ужасно голодна, — призналась Ева.

Они перешли площадь.

— Ты уверен, что мы не услышим там ту же мелодию?

— Ну, знаешь…

— Как я буду выглядеть в глазах людей?

У лестницы было оживленно, но в зале оставались еще пустые столики. Они сели в глубине. Лепра, читая меню, поглаживал Еву по руке. Почему-то он неожиданно успокоился, и Ева тоже улыбалась.

— Извини меня, Жанно. Я схожу с ума. Сама себя не узнаю. Закажи мне рыбу, все равно какую. И все… У меня для тебя хорошая новость.

— Маскере?

— Нет. Маскере не торопится, и это, между прочим, доказывает, что я больше не котируюсь. Блеш. Он обещает, что через три недели… Он должен перезвонить мне вечером. Но все уже почти готово… У них был контракт с венгерским пианистом, но тот заболел.

— Сгожусь на чардаш?

— Прошу тебя, не ворчи. Я, естественно, сказала, что ты согласен. Тихо! Не смотри на лестницу… Там… Гамар.

— Гамар? Тот, что в нашем списке?

— Да.

Гамар заметил их. Он кивнул и, поколебавшись, подошел. Ева представила его Лепра, словно Гамар был ее лучшим другом. В этом не было и тени лицемерия. Только любопытство и готовность к борьбе. Гамар присел рядом.

— Очень рад, что встретил вас, — сказал он Еве. — Я сейчас еду в Италию и, как всегда, на бегу… Фожер не передавал вам наш последний разговор? Видите, я иду прямо к цели.

Ева изучала его с таким пристальным вниманием, что Лепра уже заранее ненавидел этого человека со столь непринужденными манерами. Кто он, враг или друг?

— Нет, — ответила Ева. — Муж не посвящал меня в свои дела.

— Но это касалось непосредственно вас! — воскликнул Гамар. — Произошла какая-то путаница.

— Он обожал все запутывать, — сказала Ева.

— Я предложил ему снять фильм с вами в главной роли. И он ничего вам не сказал?

— Нет.

— Странно. Он обещал подумать, посоветоваться с вами…

— Он склонен был принять этот проект?

— Откровенно говоря, нет.

— Это неудивительно. Он бы не вынес моего успеха, если бы сам был ни при чем, понимаете? Без его разрешения…

Гамар уставился на Еву своими серыми глазами.

— Это на него похоже, — пробормотал он.

Ева взглянула на Лепра и наклонилась к Гамару:

— Господин Гамар, между нами… вы испытывали к нему симпатию?

— У людей моей профессии не принято советоваться с сердцем.

Он чуть заметно улыбнулся и встал.

— А жаль, — заметил он. — Мы отказались от этого проекта, но, может, когда-нибудь еще к нему вернемся.

— Не думаю, — заметила Ева.

Он не стал возражать, поклонился и сел за столик в другом конце зала. Еве расхотелось есть.

— Это не он, — сказал Лепра.

— Не он. Впрочем, чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что Морис никому не мог довериться. В какой-то момент мне показалось, что он мог все рассказать какому-нибудь приятелю. Но видишь ли… Гамар не любил его, и тем не менее они были очень тесно связаны. Мы только время теряем на поиски.

Она пожала плечами и вздохнула:

— Нет, я отказываюсь.

— От чего?

— От всего. Так будет достойнее. Не хочу, чтобы болтали, будто я навязываюсь.

— Ева!

Она смотрела на входящих в ресторан, их становилось все больше, это были в основном писатели, сценаристы, актеры, но на ее лице было написано полнейшее равнодушие. Главное для нее было — оказаться первой, чтобы потом не обращать внимания на пересуды.

— Ничего не изменится, — пообещала она. — Затворницей я не стану. А знаешь, вовсе неплохо пожить нормальной жизнью, по-людски: не бежать по вечерам на концерты, а спокойно выйти на прогулку… Я всю жизнь вкалывала как лошадь. Так вот, хватит, я устала.

— Ты?

— Да, я. Я ни о чем не жалею, но пора и честь знать.

— Да ладно тебе. Ты просто хочешь взять реванш у Фожера.

Лепра попросил счет и сжал руку Евы.

— Правда, — продолжал он, — твой муж тоже хочет взять у нас реванш.

Они двинулись к выходу. Разговоры за столиками смолкали, когда они проходили мимо, и вновь продолжались за их спиной, но уже тише. Оба были уверены, что все говорили о концерте и о песне, а им не терпелось остаться наедине. Тем не менее они поднялись до Триумфальной арки, не произнеся ни слова. Они были совершенно разбиты и знали, что тот из них, кто первый откроет рот, обязательно заговорит о Фожере.

— Давай выпьем кофе, — сказала Ева.

Лепра выбрал бар «Автомобиль». В дверях они столкнулись с Вирье.

— А, хорошо, что я вас встретил, — бросил он. — Ну что, милочка, как поживаешь? Я узнал, конечно, о твоем муже. Соболезную… А ты, парень, все бренчишь?

Он перебрал в воздухе пальцами, словно касался клавиш, и громко расхохотался.

— Чем вас угостить… не спорьте, не спорьте…

Он втолкнул их внутрь бара.

— Виски всем троим! Честно говоря, я обожаю «Вьей Кюр», но это дамские штучки. Ну и видок у тебя, детка. Тут болтают, что ты завязала, это правда?

— Пока я просто отдыхаю, — уточнила Ева. — Вот и все.

— Ну, в добрый час! Я тут, понимаешь, видел эту Флоранс. Меня газета послала. Представляешь, мне надо быстро что-нибудь накалякать. Согласен, с этим у нее все в порядке… — Он изобразил пышные формы Флоранс. — Но в остальном — ноль без палочки. Песня Фожера сама по себе — успех. Незачем, понимаешь, делать убитый вид, искать подтекст. Представляешь, детка, подтекст! Видела бы ты ее! Тискает микрофон, глаза дикие, рука на сиськах… Подожди, сейчас вспомню припев…

Он заверещал своим козлиным голосом, и все вокруг расхохотались.

— Да ладно вам! — заключил он. Сами попробуйте. В общем, эта штука называется «С сердцем не в ладу». Поэтому, понимаешь, нужен надрыв, слезки капают… Предположим, я к тебе обращаюсь: «Ты мне изменила, но я тебя простил…» Так это надо тихо-тихо… вот так… руки вперед… с милой улыбкой… поскольку в жизни все еще можно начать заново… вернуть то, что было… Разве нет? Если бы ты спела… Ну-ка, для нас, для своих, спой давай!

— Мадам Фожер неважно себя чувствует, — сказал Лепра.

— Ясно, — сказал журналист. — Извините.

— Я очень сожалею, — прошептала Ева. — Спасибо, старина Вирье. Вы правы, я спела бы ее так, как вы говорите, именно так!

Она протянула ему руку. Вирье расцвел.

— Можно я опровергну слухи в своей статье? Скажу, что ты скоро вернешься?

— Лучше не надо.

— А ее я могу разнести?

— Да бросьте, Вирье, не будьте злюкой.

Вирье проводил их до выхода.

— Не дрейфь, котик! — крикнул он на прощание. — Мы тебя ждем.

— Я больше не могу, — сказала Ева, — пошли домой.

Они медленно спустились по улице Марсо.

— Вот кретин! — проворчал Лепра.

— Скоро мы уже никуда не сможем выйти, — сказала Ева. — Не знаю, какое действие оказывает на тебя эта песня, но я… Вот не думала… Если бы не ты, я бы умотала куда глаза глядят… Поехала бы в Испанию… или на Канарские острова.

Лепра молчал. Если она ухватится за эту идею, все пропало. С нее станется; уехав, будет скитаться из отеля в отель, вечером от скуки согласится поужинать с первым встречным, чтобы доказать себе, что она свободна, еще способна на…

— Ева, умоляю тебя, будь осторожнее. Если ты уедешь, он победит… Ты сама только что сказала, что ничего не изменилось.

Ничего не изменилось! Он прекрасно сознавал, что изменилось решительно все. Даже молчание Евы стало иным. В любви она искала экстаза, когда слова меняют значение, лица выглядят странно, а жизнь похожа на рождественское утро. А любовь повседневную надо нести, как тяжкое бремя, на эту любовь ей не хватит сил.

— Не хочу оставлять тебя одну, — сказал Лепра. — Я поднимусь к тебе и приготовлю кофе. У меня масса скрытых талантов.

Ее смех прозвучал неестественно. Они вошли в подъезд. Консьержка бросилась за ними.

— Вот письма, мадам Фожер, и еще бандероль.

— Дайте мне, — сказал Лепра.

Он побледнел и нервно захлопнул дверцу лифта. Ева тоже узнала пакет.

— Ты думаешь, это…

— Боюсь, что да, — ответил он. — Та же бумага. Тот же почерк… и тот же штамп… авеню Ваграм…

Он нащупал картонную коробку. Лифт тихо скользил вверх, и мигающие лампочки на лестничных клетках мгновенным отблеском освещали искаженное лицо Евы и ее глаза, полные ужаса.

— Нет-нет, — сказал Лепра. — Не надо пугаться. Все шито белыми нитками. Это просто запись Флоранс. Нас хотят довести, вот и все.

— Так это она?

— Не знаю… пока не знаю. Скоро увидим.

Ева уже доставала ключи. Они быстро вошли в квартиру, и Ева заперла дверь.

— Иди вперед, — сказала она, — меня уже не держат ноги.

Она медленно последовала за ним, опираясь на мебель. Лепра взял нож для бумаги, разорвал обертку, открыл картонную крышку. Вынул пластинку.

— Этикетки нет! Сядь. Может, это та же пластинка.

Он включил проигрыватель и опустил иглу. Они тут же узнали игру Фожера.

— Вот видишь, — сказал Лепра, — та же пластинка.

— Уже легче, — вздохнула Ева.

В паузах слышно было шумное дыхание Фожера.

— Остановим? — предложил Лепра.

— Подожди… чтобы на душе было спокойно.

— Вот еще! Ты так рвешься послушать его болтовню?

Музыка, ставшая уже знакомой, лилась плавно, не предвещая никаких сюрпризов. Они почти совладали со своим страхом.

— Сейчас он произнесет те же слова, — объявил Лепра. — «А ведь недурно?» — и так далее. Нет, с меня хватит. Я выключаю.

— Да подожди же!

Рояль смолк. С тихим шорохом скользила игла. Фожер молчал, и Еве вновь стало страшно. Губы Лепра скривились в злой улыбке.

— Это новая пластинка, — прошептал он.

Внезапно послышался голос Фожера. Они были готовы к этому, но подскочили от неожиданности и бросились друг к другу. «Ева… ты ведь здесь, да? Извини меня… я говорю с тобой, как слепой… но на самом деле я даже не слепой… я уже просто ничто… сама знаешь… от меня остался только голос…»

Фожер рассеянно наиграл припев. Ева кусала носовой платок. В страшной тишине, поблескивая, вращалась пластинка. «От меня остался только голос, — продолжал Фожер, — но я все прекрасно понимаю. Например, я знаю, что ты думаешь обо мне больше, чем когда-либо. И это только начало…»

Он проиграл короткий пассаж, и Лепра чуть не крикнул: «Довольно!»

«Думаешь, я преследую тебя?.. Нет, я просто защищаюсь… Ты удивляешься… Твой дружок тоже… Держу пари, он тут, с тобой. Если нет, расскажи ему… Я защищаюсь. Скажу тебе честно: ведь это ты меня мучила, терзала, преследовала… Мне никогда от тебя не освободиться».

— Нет, — прошептала Ева, — нет, это неправда. — Она не спускала глаз с пластинки, словно могла увидеть там Фожера.

«Вы оба должны страдать так же, как страдал я. Справедливость? Я в нее не верю… или скорее верю, что ей не обойтись без посторонней помощи… Вот я и помогаю… Эта пластинка не последняя. Потом, правда, я буду обращаться не к тебе… До свидания, малютка Ева. Как бы я хотел любить тебя меньше… Я тебя не забываю. Я никогда тебя не забуду». Раздался легкий щелчок, и пластинка остановилась. Лепра бесшумно встал перед Евой на колени. Она сидела с отсутствующим видом, обхватив голову руками.

— Ева, Ева… дорогая...

Он почувствовал, что голос его дрожит, тихо прошел в кухню, порылся среди бутылок, наткнулся на едва початую фляжку арманьяка, налил полный стакан и принес Еве.

— На, выпей… выпей скорее…

Ева протянула руку.

— Он сведет меня с ума… Это невыносимо!

Она обмакнула губы в арманьяк, поперхнулась, и Лепра сам осушил стакан одним махом.

— «Только обращаться я буду уже не к тебе», — повторила она. — Ты понимаешь, что это значит?

— Нет.

Она снова посмотрела на пластинку.

— Я даже не подозревала, что он так меня любил! — сказала она своим низким голосом.

Лепра схватил ее за плечи и встряхнул.

— Ева… очнись… Я здесь… Мы тоже станем защищаться. Так нельзя.

— Что, по-твоему, мы можем сделать? Мы же не можем помешать этим пластинкам приходить по назначению.

— Нет, но мы вовсе не обязаны их слушать.

Ева горько усмехнулась.

— У тебя хватит выдержки не распечатать пакет? Неужели?.. Вот видишь. Мы прослушаем все. От судьбы не уйдешь. Это входит в его план. Не знаю, чего он добивается, но…

— Что ты говоришь! — оборвал ее Лепра. — Он же мертв, черт возьми!

— Это ты неизвестно что несешь, — сказала она тихо. — Ты же прекрасно понимаешь, что у него… друг, сообщник — называй, как хочешь, — и он все знает… Теперь в этом нет сомнения.

Лепра машинально взял пустой стакан, вдохнул сохранившийся аромат.

— Ну конечно, у нас даже есть доказательство… Этот таинственный незнакомец должен был дождаться признания успеха песни, прежде чем посылать вторую пластинку… Иначе она не произвела бы на нас такого впечатления, так ведь?

— Продолжай.

— Фожер не мог назначить даты отправки. Значит, кто-то их выбирает по своему усмотрению. Значит, это не просто какой-то знакомый. Только близкий друг Фожера может быть в курсе всего… Как ты полагаешь?

— Мелио?

— Больше вроде некому… Но зачем он умолял тебя исполнить песню?

— Подожди, я что-то не понимаю…

— Ну как же! Если этот неведомый друг согласился исполнить последнюю волю твоего мужа или, если тебе угодно, отомстить за него… то он должен идти до конца. Следовательно, если это Мелио, то он не стал бы предлагать тебе спеть.

— Значит, не Мелио… Тогда… Брунштейн? Нет, Морис не выбрал бы себе в доверенные мужа любовницы.

— Так кто? Флоранс? Девошель? Гурмьер?

— Только не Гурмьер. Гурмьер слишком подлый. Обладатель этих пластинок мог шантажировать меня, требуя плату за свои услуги. Можешь быть уверен, Морис это предвидел. Он наверняка выбрал кого-то понадежней… кого-то, кто нас ненавидит…

— Может, это его брат?

— Он даже не появился на похоронах. Они много лет были в ссоре.

Лепра сел.

— Что делать? — спросил он.

— А ничего, — прошептала Ева. — Ждать.

— Чего?

— Новых пластинок.

Глава 6

Прошла неделя. Каждое утро в девять часов Лепра звонил Еве.

— Есть что-нибудь?

— Нет, ничего, только письма.

В полдень он заходил к ней. Она показывала ему письма, сваленные без разбора в хрустальной чаше. По мере того как популярность песни возрастала, писем становилось все больше. Друзья умоляли Еву не уходить со сцены. Незнакомые люди поздравляли ее, высказывали свое восхищение Фожером. Ева похудела, но смело встречала жизнь лицом к лицу и пыталась жить как раньше, показываться вечерами в излюбленных ресторанах. Она бесконечно улыбалась, пожимала руки, принимала приглашения.

— Я немного устала, — объясняла она. — Мне надо отдохнуть… Нет, пока у меня нет определенных планов…

— Вы довольны? Эта песня станет шлягером.

— Прекрасно, она того вполне заслуживает.

Но через час она уходила с мигренью. Лепра ждал ее и молча провожал домой. Он был на пределе. При Еве он держался, даже шутил.

— Знаешь, сегодня я ее слышал одиннадцать раз, даже сосчитал. Утром в парикмахерской. Потом на лестнице… кто-то напевал в ожидании лифта… два раза в метро, два раза в Тюильри — мальчишки наигрывали на губной гармошке. В полдень…

— Хватит, дорогой. Я тоже повсюду ее слышу. Просто наваждение какое-то!

В дверях Лепра долго жал ей руку. Он чувствовал, что ей необходимо побыть одной, и покорно уходил.

— Спокойной ночи. Попробуй заснуть. Я позвоню завтра утром.

Он шел обратно, садился за столик в кафе, но ни размышлять, ни обдумывать что-либо он был не в состоянии. Одиночество угнетало его. Он заказывал виски, к которому даже не притрагивался, и смотрел прямо перед собой на оживленную толпу. Снова и снова он мысленно просматривал список подозреваемых… Мелио… Флоранс… Наверняка кто-то из них. Остальные отпадали сами собой. Девошель, музыкальный критик, которого они подозревали какое-то время, уехал в Швейцарию на следующий день после похорон. Ева узнала об этом случайно. Они проверили. Все так и было. Девошель не мог посылать пластинки. Значит, либо Мелио, либо Флоранс. Но как их расспросить, не вызвав подозрения? Лепра успокаивал себя. «В конце концов, — думал он, — что может случиться?» Ровным счетом ничего. По крайней мере, ничего определенного. Следствие по делу Фожера, наверное, уже закрыто. Через месяц о нем все забудут. Ева вернется к нормальной жизни.

Но ни один ответ не удовлетворял его. Лепра понимал, что ему нечего бояться, но тревога не оставляла его. Смутная тревога, наподобие морской болезни. Ему бы лечь и заснуть, и спать, спать! Но он переходил в следующее кафе, заранее насторожившись. Нет, тут вроде все тихо, никаких песен. Он чувствовал чуть ли не разочарование. Эта песня превращалась в своеобразный диалог с Фожером. Заслышав ее, Лепра распрямлял плечи, словно хотел сказать: «Видишь, мерзавец, я держусь. И буду держаться до конца!»

На полной скорости проносились машины, и только шелест листвы нарушал ночное безмолвие. Лепра возвращался домой. Напоследок заходил в соседний с домом бар, почти безлюдный в этот час. Там он стыдливо опускал монету в музыкальный ящик и слушал, стиснув зубы, песню Фожера. Потом буквально сваливался в постель, поворачивался к стенке и ждал сна. Едва проснувшись, мчался к телефону.

— Доброе утро, дорогая, как ты спала? Ничего нового?

Слава Богу, значит, еще не сегодня. Он усаживался за рояль, но тут же начинал испытывать к нему отвращение. Он жаждал услышать задыхающийся голос Евы: «Приходи скорей, я получила пластинку». Может, так бы они скорее узнали, что задумал Фожер.

Иногда, ближе к вечеру, Ева соглашалась пойти с ним в кафе. Лепра робко пытался поболтать с ней, как в былые времена. Но Еву всегда узнавали, и это приводило ее в отчаяние. Все взгляды обращались в их сторону. Ева вскоре вставала из-за столика, и им приходилось довольствоваться прогулкой по паркам. Сидя на скамейке, они наблюдали за воробьями, дерущимися среди опавших листьев. Если Ева заговаривала, то только чтобы сказать:

— Я долго думала. Это не Мелио.

Но наутро утверждала обратное:

— Это Мелио. Он сам сказал, что Морис сообщил о новой песне… Песне, которая не давала ему покоя, помнишь?

— Ну, конечно, — говорил Лепра. — Еще бы не помнить.

И они, в который раз, кружили по тому же замкнутому кругу подозрений, догадок, гипотез.

— Он, наверное, радуется, что мы в его власти, — говорила Ева с легкой иронией, демонстрируя таким образом свою отвагу. Или просто брала Лепра под руку. — Что за жизнь ты ведешь по моей милости!

— Да что ты, — возражал Лепра, — это я во всем виноват.

И снова между ними пробегали искры любви. Он обнимал ее.

— Ева, дорогая моя, ты меня еще любишь хоть немного? Ты понимаешь, что я бы все отдал, лишь бы прекратился этот кошмар?

— Ну конечно, милый. Да какой это кошмар? Ничего, выкрутимся. Давай пройдемся…

Они вновь выходили на многолюдные улицы, где так любила бродить Ева. Останавливаясь у витрин, рассматривали мебель, драгоценности, ткани. Как-то вечером Ева сжала его руку и потянула прочь, но он все-таки успел прочесть на флаконе духов узенькую этикетку: «С сердцем не в ладу» — такое название получили новые духи Диора. Ева отказалась от прогулок.

— Ты можешь заявить протест Мелио, — сказал Лепра. — Я вообще не знаю, есть ли у него на это право.

— Зачем? — прошептала Ева. — Как я буду выглядеть, если заявлю протест?

Ева хотела играть по правилам, это было ее кредо. И все-таки Лепра задал ей вопрос, который неотступно преследовал его:

— Ты еще любишь своего мужа?

— Я же сказала тебе: нет.

— Так почему тебя так задевает эта песня?

— А тебя?

— Меня нет, — возразил Лепра.

— Не ври. На самом деле мы оба боимся, потому что каждый раз вспоминаем сцену в Ла-Боле.

— Мы боимся, потому что недостаточно любим друг друга. Ты изменилась… Почему?

Они сидели на террасе пивного бара перед Бельфорским львом. Тут никто не обращал на них внимания.

— Ты все-таки ребенок, — сказала Ева. — Ты считаешь, что я недостаточно тебя люблю! Я тут торчу только ради тебя. Мне ничего не стоит уехать в Италию или в Португалию — ни почты, ни пластинок… покой… Не так ли? И ты еще недоволен?

— Нет, — сказал Лепра.

Он понял, что она в ярости, но он этого и добивался. В эту минуту он готов был потерять все, что любил.

— Мне не нужна твоя преданность. Только твоя любовь.

Ева не отвечала. Она пыталась сохранить спокойствие. И все-таки надела темные очки. Тогда Лепра решился.

— Ева, — прошептал он, — выходи за меня замуж. Ну, обещай хотя бы, что выйдешь за меня, как только мы сможем по закону…

Она горько усмехнулась:

— Вот тут нас и начнут подозревать. Ты соображаешь, что говоришь?

— А что тут такого? Мужчина предлагает руку и сердце своей… своей подруге. Подумаешь, событие!

— Ты спятил, дорогой! Нет, он совершенно спятил!

Лепра упорствовал. Он дрожал от захлестнувших его чувств, как, бывало, в свои лучшие дни, когда музыка еще могла завладевать всем его существом.

— Значит, ты не понимаешь, что я больше не могу так жить. Я звоню тебе, да… мы ходим в рестораны по вечерам… Но это что? Всего лишь час мы вместе. Все остальное время я сам по себе, ты сама по себе. Мы как чужие люди. Между нами стоит Фожер… более чем когда-либо. Вот почему мне страшно. Есть только один ответ на все эти идиотские пластинки… Поверь мне, я долго думал. Ты должна выйти за меня…

— Закажи мне еще кофе, — сказала Ева.

— Что? Ладно. Как хочешь. Официант! Два кофе.

Он раздраженно вынул из кармана сигареты. Ева протянула ему зажигалку.

— Извини меня, — пробормотал он.

— Ты закончил? — спросила она. — Я могу теперь сказать? Послушай… Я никогда не выйду замуж. И должна бы никогда не выходить замуж. Я слишком люблю любовь.

— Глупости.

Он скорее догадался, чем увидел, как сверкнули ее глаза за темными стеклами.

— Когда я хочу, я могу быть терпеливой. Я тоже долго размышляла. Я никого так не любила, как тебя. Женщине не так-то легко в этом признаться. Но именно поэтому я и не могу стать твоей женой. Чего бы ты хотел? Чтобы мы каждую минуту были вместе? Занимались любовью с утра до вечера? Чтобы я растворилась в тебе без остатка? Нет, дорогой. Любовь — это…

Она задумчиво отпила кофе.

— Это какая-то ностальгия… может, это звучит выспренно, но именно ностальгия… И как раз потому, что я тебя люблю, мне необходимо иногда тебя бросать… или причинять тебе боль… забывать тебя… замещать другим…

— Ева, умоляю!

Она наклонилась и, почти касаясь его плечом, проговорила:

— Успокойся, малыш. Давай рассуждать здраво. С тобой я такая, какая есть на самом деле. Мне кажется — может, оттого, что есть во мне что-то цыганское, бродяжье, — настоящая любовь должна стремится к самоуничтожению. Если она устоит, тогда…

— Но моя любовь устоит, — перебил ее Лепра. — Уверяю тебя…

Она закрыла ему рот рукой.

— Знаю, ты в любви эгоист, завоеватель. Ты любишь как мужчина… как Морис.

— Как же ты хочешь, чтобы я тебя любил?

— Ну наконец-то! Надо, чтобы ты пришел к тому, чтобы любить, не играя при этом никакой роли, ничего не ожидая взамен… Как тебе объяснить? Надо, чтобы ты оставался самим собой, и все.

— Но я не играю никакой роли.

— Ты не понимаешь.

— Ты сама…

— Да нет же. Ты бесконечно рассказываешь себе нечто такое, что может тебя возбудить, играешь в это. А как только я тебе говорю, какая я есть на самом деле, ты отвергаешь меня, переживаешь.

— У тебя все очень сложно.

В пивную вошел слепой. Под мышкой он нес скрипку.

— Пошли отсюда, — сказала Ева.

Слепой поднес скрипку к подбородку и заиграл мелодию Фожера. Скрипка дрожала, рыдая.

— Это уже ни в какие ворота не лезет, — буркнул Лепра.

Он расплатился и под руку вывел Еву на улицу.

— Теперь, разумеется, я должен тебя покинуть?

— Может, зайдешь ко мне? — спросила Ева.

Лепра, еще не вполне опомнившись от приступа ярости, смотрел на нее не отрываясь. Ева медленно сняла очки и улыбнулась.

— Видишь, какая ты! — сказал Лепра.

— Будь паинькой, — прошептала она. — Вызови такси.

В машине он привлек ее к себе. Они сидели не шелохнувшись, а на экране ветрового стекла, словно в фантастическом фильме, мелькали переливающиеся разными цветами улицы города. «Я держу ее в своих объятиях, — думал Лепра, — а руки у меня пусты… Она принадлежит мне, и она не моя. И я счастлив… страшно счастлив!»

Ева, словно прочитав его мысли, сказала, не поворачивая головы:

— Вот это и есть любовь, дорогой: мы решаемся заговорить. Обещай, что всегда будешь достаточно отважен, чтобы разговаривать со мной.

Он поцеловал ее волосы, уголки глаз. Мелкие морщинки трепетали под его поцелуями, и он чувствовал, что на глаза у него наворачиваются слезы, и пытался больше не думать о себе. Сейчас в нем не осталось ничего, кроме нежности, мягкости, печали…

Перед дверью консьержки Ева задержалась.

— Может, спросишь, нет ли почты?

Самая тяжелая минута. Лепра принял приветливый вид, открыл дверь. Консьержки не было, но почта аккуратно разложена по ячейкам. Он взял дюжину писем, сунул в карман, подозрительно осмотрел стол и буфет. Пакета не было — снова короткая передышка.

— Только письма, — объявил он.

Ева ждала его у лифта. Ее лицо прояснилось. В эту минуту она стала похожа на девочку, и Лепра внезапно захотелось утешить, защитить ее. Он открыл дверцу лифта, задвинул решетку.

— Я начинаю думать, — сказал он, — что больше никаких пластинок не будет. Твой муж не так глуп. Он должен был понять, что угроза, если ее повторять слишком часто, теряет свою силу.

— Не верю я этому, — сказала Ева.

Голос ее звучал весело. Лепра обнял ее, попытался поцеловать. Ева, смеясь, высвободилась:

— Нас могут увидеть, дурачина!

Лестничные площадки, мелькавшие за дверцей лифта, были пусты, и он стремительно приникал к тающим губам, не забывая окидывать мгновенным взглядом каждый новый этаж. Лифт остановился.

— Дай ключ, — сказал Лепра. — Сегодня я хочу открыть дверь. Давай сыграем, что я как будто вернулся к себе домой.

Он пропустил ее вперед и снова обнял, не давая ей времени обернуться:

— Ева, спасибо тебе за все, что ты мне сейчас сказала. Я, правда, не согласен с тобой. Но постараюсь любить тебя лучше.

Она повернулась к нему. Он взял ее лицо в свои ладони и поднял к своим губам, как чашу со свежей водой.

— Клянусь, — проговорил он, — я буду защищать тебя от него, от тебя самой, от себя. Но сначала мы очистим эту квартиру. Я поцелую тебя здесь, в прихожей…

Он прикоснулся губами к ее лбу, к глазам и, нежно взяв за руку, потянул в гостиную.

— И здесь я тебя поцелую, потому что здесь ты страдала из-за него.

Он коснулся губами ее щек, носа, пылающих губ. Он чувствовал, как она взволнована, открыта ему. Он медленно повел ее в спальню.

— Здесь я поцелую тебя потому, что он тебя любил…

Его губы нашли губы Евы, и она не смогла сдержать стона. Ему пришлось поддержать ее. Его рука скользнула по ее плечу, туда, где угадывалась округлость груди. Но он овладел собой и продолжал водить Еву из комнаты в комнату, не переставая повторять все тот же очистительный обряд.

— Жан, — выдохнула она, — хватит… Больше не могу…

Он отвел ее обратно в гостиную, посадил, но она, не отпуская его, спрятала голову у него на груди.

— Я хочу тебя, — прошептала она, вцепившись зубами в отворот его пиджака.

— Не сейчас. Мне, может быть, тоже надо отдалиться от тебя, чтобы ты пострадала… Я усвоил урок…

Она высвободилась и легонько оттолкнула его.

— Чудовище! — весело бросила она. — Да ты настоящий самец!

Они вместе рассмеялись.

— Видишь, как я люблю тебя. Неожиданно, с огоньком! Повтори: чудовище.

— Чудовище!

— Ева, милая, это правда! Ты хочешь?

Он снял пиджак, бросил его на спинку стула, из кармана посыпались конверты, письма.

— А, твои воздыхатели!

Он собрал конверты с пола, но, увидев последний, нахмурился и медленно встал.

— Это еще что?

— Дай мне, — сказала Ева.

Но поскольку он не выпускал конверта из рук, она прочла через его плечо: «Дирекция полицейского управления».

— Боже мой!

— Невероятно, — прошептал Лепра.

— Они нас выдали.

— Не говори глупости. Кто мог нас выдать?

Лепра нервничал, ему никак не удавалось просунуть мизинец, чтобы распечатать конверт. Он в сердцах топнул ногой, разорвал бумагу и выдернул письмо. Там было лишь одно предложение, напечатанное на машинке:

«Мадам! Прошу Вас срочно зайти ко мне в кабинет по касающемуся Вас делу.

Комиссар Борель».

— По касающемуся меня делу? Ничего не понимаю, — сказала Ева.

— Я тоже, — признался Лепра.

С письмом в руке он тяжело опустился в кресло и перечитал эту фразу: «…касающемуся Вас делу… Комиссар Борель…»

— Они все знают, — сказала она. — Они получили письмо.

— Да нет же! — вскричал Лепра. — Подумай сама… Твой муж не мог при жизни объяснить, как его убьют. Никто его убивать не собирался. Все произошло совершенно случайно.

Портрет Фожера по-прежнему стоял на полке. Его живые глаза, казалось, иронически наблюдали за происходящим из-под припухших век.

— А зачем меня вызывают? — сказала Ева. — Может, они что-то нашли… Не знаю, что и думать.

— Что нашли? Судебный медик написал отчет… страховая компания произвела свое расследование… эксперты засвидетельствовали несчастный случай… Где еще можно найти что-нибудь подозрительное?

Лепра силился побороть захлестнувшую его панику, но понял, что все его доводы неубедительны.

— Предположим, — сказала Ева, — что они получили письмо, в котором Морис объясняет, что мы замышляем его убить. И просит, в случае если он погибнет трагически, внезапно, внимательно изучить обстоятельства смерти… По-твоему, они будут сидеть сложа руки?

— Они подумают, что кто-то неудачно пошутил.

— Может быть. Но все-таки наведут справки. Проверят, действительно ли это почерк моего мужа. И если он сам нас обвиняет… можешь себе представить, как сильно прозвучит это обвинение!

— Они ничего не найдут, там нечего искать!

— А газеты? Вообрази на минутку заголовок:. «МОРИС ФОЖЕР: НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ ИЛИ УБИЙСТВО?»

Она схватилась за голову, потом вскочила.

— Я иду.

— Куда?

— К комиссару. Лучше с этим быстрее покончить. Сейчас четыре. В пять все будет кончено. Пусть арестует меня, если захочет. Лучше так,в конце концов.

— Ты что, во всем признаешься?

Ева взяла сумку, перчатки, сложила письмо, остановилась, взволнованная отчаянием, прозвучавшим в этих словах.

— А что бы ты сделал на моем месте?

— Я бы отрицал все… не колеблясь. Пойми, никаких доказательств нет! Под нас не подкопаешься.

— Под тебя, может быть. А я…

Лепра машинально облокотился на камин и, вспомнив, как он сделал то же движение там, на вилле, залился краской. Повторилась та же сцена. Она, впрочем, повторялась изо дня в. день, с тех пор как они жили в ожидании пластинок. Ему казалось, что он каждый день заново убивает Фожера. Он развел руками:

— Как хочешь.

— Я тебя разочаровала?

— Нет-нет.

— Не нет, а да. Это видно. Ну что ж, мне очень жаль, но я устала от этой игры, от ощущения загнанности. Зря я уступила тебе и не позвонила в полицию сразу. Я не умею беспрестанно лгать, как настоящая преступница… Мы дошли до этого потому, что лгали с самого начала.

— Ты забываешь, что твой муж обвиняет нас в предумышленном убийстве.

Ева провела тыльной стороной руки по глазам. Губы ее дрожали. Внезапно она заметила фотографию Фожера и одним взмахом руки сбросила ее на пол. Стекло, разбившись, тонко зазвенело.

— Вы способны на все! — крикнула она.

— Ну, знаешь!

— На все. И ты точно так же, как другие.

Ева побледнела, но сдержала слезы. Она вынула из сумки пудреницу, подкрасилась, не спуская глаз с Лепра, и ее глаза мало-помалу вновь становились серыми, с пляшущими светлыми искрами.

— Поцелуй меня, пока я не накрасила губы… Если я смогу, я промолчу… только ради тебя, зверюга ты мой!

Она закинула голову, и он склонился над ней в долгом поцелуе, баюкая ее в своих объятиях. Когда Ева отстранилась от него, она снова была весела и полна энергии.

— Не знаю, что это я нервничаю. С удовольствием встречусь с комиссаром. Пусть не думает, что запросто проведет меня, как какую-нибудь шансонетку!

Это слово смутило обоих. Ева причесалась. Лепра натянул перчатки. Ими вновь овладела тревога.

— Ну ладно, — произнесла Ева. — Ты пойдешь со мной?

Они вышли. На этот раз Ева сама заперла дверь. На улице Лепра чуть было не сбежал. Но ему стыдно было оставлять ее наедине с опасностью. Ева пыталась казаться беззаботной.

— Я хочу купить новую машину. Что ты мне посоветуешь? «Пежо»? «Симку»?

Он сжал ей руку, показывая таким образом, что восхищается ее мужеством.

— «Симку», — рассеянно сказал он и остановил такси.

— Понт-о-Шанж, и, если можно, выключите радио. Спасибо.

Всю дорогу они молчали. Лепра шел рядом с Евой вдоль серой стены. Они остановились под аркой. Ева посмотрела на Лепра и пригладила ему волосы на висках. Она понимала, что ему будет тяжелее, чем ей.

— Веди себя хорошо, — прошептала она.

— Ладно…

Он задыхался. Она прошла под аркой, пересекла двор не оборачиваясь, и он приподнял манжету, чтобы посмотреть на часы. Потом медленным шагом, словно тяжелобольной, пошел по набережной. Может случиться, вечером его арестуют. По зеленой воде зигзагами переливались перевернутые отражения судов. На углу Пон-Неф работал художник, не обращая внимания на зевак. Лепра, перевесившись через парапет, погрузился в размышления. «Если меня арестуют, буду ли я любить ее по-прежнему? Если меня разлучат с ней? Если она умрет?.. Может, Ева и права. Я все время что-то себе рассказываю, подогреваю себя. Я хочу, чтобы в жизни было что-нибудь прекрасное. И тем не менее меня дрожь пробирает от страха, что она сейчас там одна…» В памяти проносились обрывки мелодий, пассажи из «Аппассионаты», фраза из концерта Шумана. Он хотел бы сыграть для нее, чтобы чем-то помочь ей, как-то участвовать в битве. «А что, неплохо бы, — снова подумал он, — написать песню прямо сейчас и преподнести ей. Фожер смог бы». Впервые он вспомнил Фожера без горечи. Прошел буксир, таща за собой три осевшие в воду по самый борт баржи. Ветер играл на воде, разбрасывал листья. Лепра признался себе, что хотел убить Фожера, и почувствовал облегчение. Да, он завидовал Фожеру и ненавидел его всеми фибрами души. Фожер был прав, когда обвинял его. Предумышленное убийство вовсе не обязательно планируется за месяц или за неделю. Это дело нескольких мгновений, достаточно очень захотеть, когда уже начал действовать. Но в этом он никогда в жизни не признается Еве. Значит, он недостаточно ее любит? Можно ли пойти на то, чтобы тебя судила женщина, которая тобой восхищается, благодаря которой ты считаешь себя существом исключительным? Фожер с Евой никогда не притворялся и потерял ее любовь. Фожер был личностью, как-никак. А он — так себе, пропащий малый, даже трех нот не может связать. С другой стороны, все не так. Лепра понимал, что его подавленный вид — лучшее средство заставить Еву сопротивляться, отрицать, лгать. Да, он желал в эту самую минуту, когда она билась в руках полицейского, чтобы она забыла свою идиотскую заносчивость. Подумаешь, солгать! Он почти хотел, чтобы полиция допрашивала ее, чтобы она все больше увязала во лжи.

Он снова взглянул на часы. Не прошло и четверти часа, как он тут терзается. Рыбак вытащил из реки что-то блестящее, извивающееся. Лепра спустился вниз по ступенькам и, пройдя по набережной, подошел к нему. Рыбак вытирал руки носовым платком и насвистывал мелодию Фожера.

— Садитесь, мадам, прошу вас.

Комиссар Борель обошел свой стол и оперся на спинку кресла. Ева тут же поняла, что он за тип: умный, немного самоуверенный, этакий красавец мужчина. Но зубы неровные, в общем, ничего себе, обычный чиновник. Неплохо бы сдать его брюки в чистку… Она улыбнулась, чуть наклонив голову, глядя ему прямо в глаза, но вся настороже.

— Я очень рад видеть вас здесь, мне просто повезло. Я бесконечно восхищаюсь вами.

— Вы пригласили меня для того, чтобы иметь возможность в частном порядке высказать свое восхищение?

Комиссар полуприкрыл глаза и поднял руку, на которой блестел перстень с печаткой.

— Конечно нет. Но я, как и все… Я начинаю грезить, когда слышу ваши песни. И вот сегодня вы здесь, передо мной…

— …во плоти, — закончила Ева.

— Вот именно! Так что я вкушаю величайшее счастье, если позволите…

Он пытался шутить, но получалось неестественно. Глаза его не смеялись. Они были какие-то неестественно голубые, такого цвета бывает, стекло при электрическом свете.

— Меня потрясла смерть господина Фожера, — продолжал Борель.

— Мой муж никогда не был осторожным.

— Я знаю.

Борель сел и похлопал рукой по папке.

— У меня здесь копия рапорта. Впрочем, надо еще проверить, действительно ли причиной всему — неосторожность… Он немного выпил, ехал быстро, но ведь так поступают многие автомобилисты, особенно в летнее время… Это большая потеря для нас… Двойная, так как я случайно узнал… — вы собираетесь покинуть сцену.

— Вы прекрасно осведомлены!

Борель шутливо поклонился.

— Это входит в мои обязанности, мадам! Но можно вам задать один вопрос? Вы действительно считаете, что ваш муж погиб случайно?

Ева была готова к нападению. И тем не менее с трудом выдержала взгляд комиссара.

— Боже мой, конечно, — сказала она, — мне и в голову не приходило, что… Вы обнаружили что-то еще?

— Нет, мы ничего не обнаружили. Несчастный случай, тут нет сомнения.

Он открыл папку, задумался. Ева думала о Лепра. Бедный мальчик! Вот для кого начнется кошмар. Никогда он не поймет, почему она призналась. Сейчас она скажет всю правду. У этого полицейского есть доказательства, что Морис… нет, она не позволит застать себя врасплох, поймать на лжи, не позволит презирать себя.

— Думаю, у господина Фожера были враги, как и у всех нас, — начал Борель. — Вы не замечали ничего необычного в последнее время? Вам не казалось, что ваш муж чем-то озабочен? Он не говорил вам ничего, что могло бы…

— Ничего.

— Странно. У вас были хорошие отношения?

— Нет.

— Вот так так! Откровенно, по крайней мере. — Борель удивленно покачал головой.

Он вытащил из папки письмо и перечитал его. Ева сидела слишком далеко, чтобы узнать почерк, но почувствовала, что это конец. Фожер сдержал слово.

— У меня есть любовник, — сказала она. — Я думаю, ничего нового я вам не сообщаю. И раз уж вы хотите знать все…

Борель протянул ей письмо.

— Сначала прочтите это. Я не должен бы вам его давать, но я рассчитываю на ваше молчание.

Письмо писал не Фожер. Эти округлые, старательно выведенные буквы… Где она уже видела их?

«Все друзья Мориса Фожера неприятно удивлены бездействием полиции. Следователь пришел к заключению, что это — несчастный случай, что само по себе нелепо. Фожер прекрасно водил машину.

Кроме того, он обычно ездил кружным путем именно для того, чтобы избежать виражей Ансени…»

Ева заложила ногу на ногу и бросила письмо на колени. Взгляд Бореля помогал ей хранить спокойствие, она дочитает письмо до конца и ничем себя не выдаст.

«…Так что в гибели Фожера не все ясно. Почему он свернул с объездного пути?.. Потому что хотел покончить с собой… Он замаскировал самоубийство под несчастный случай просто из порядочности, чтобы не дать повода для сплетен. Но если этот человек, так любивший жизнь, покончил с собой, значит, его на это толкнули…»

И вдруг Ева узнала почерк Флоранс. Дома она пороется в секретере… Там наверняка найдутся старые открытки, отправленные из Дании и Швеции, когда Флоранс еще не превратилась в… Нет, это ее почерк, даже не измененный, вульгарный почерк невежды.

«…А те, кто толкает человека на самоубийство, — преступники. Полиции не вредно бы задуматься о роли, которую сыграла в этой истории Ева Фожер. Мое имя вам ничего не скажет. Главное для меня — потребовать правосудия».

Ева сложила письмо.

— Мы такие письма десятками получаем, — словно извиняясь, сказал Борель. — Маньяки, ревнивцы, одержимые. И тем не менее…

— Тем не менее? — спросила Ева.

— Ну, как вам сказать… это наша обязанность — все проверять.

— Вы считаете, что я несу ответственность за смерть своего мужа?

— Ну что вы! В вашем случае… ну, во-первых, я уступил своему желанию с вами познакомиться… и потом, прежде всего я собирался вас предостеречь… Очевидно, кто-то желает вам зла. Вам не приходит в голову, кто бы это мог быть?

Ева с отвращением положила письмо на стол.

— Разумеется, я ее знаю, — сказала она. — Но тут вы ничем не можете мне помочь.

— Ну почему? Если кто-то пытается вам докучать, преследовать вас…

— Спасибо, — сказала Ева, — вы очень любезны, но я сама справлюсь.

Борель одобрительно кивнул.

— В любом случае, теперь вы предупреждены. Обязательно дайте мне знать, если кто-нибудь захочет устроить скандал… Вы, конечно, не в курсе, действительно ли ваш муж предпочитал объездной путь, как это сказано в письме?

— Понятия не имею. Я в Ла-Боль всегда ездила поездом.

— Вообще-то, — сказал Борель, — самоубийство или несчастный случай — это ничего не меняет.

Он проводил Еву до лестницы.

— Так не стесняйтесь, — повторил он. — Я всегда на месте. Всегда к вашим услугам.

Ева не торопясь спустилась в вестибюль. Она могла поклясться, что Борель все еще там и не спускает с нее глаз… Потом она почувствовала, что он ушел, и заспешила неизвестно почему, почти бросилась бежать к арке. Лепра сидел на другой стороне улицы, на тротуаре, прислонившись к парапету.

— Вот видишь, — сказала она, — меня не арестовали.

— Ты все рассказала?

— Нет, в этом не было необходимости. Я бы с удовольствием выпила чаю.

Устроившись на диванчике в маленьком бистро, Ева расслабилась, заулыбалась, но тут же спохватилась и заказала белое вино.

— Мы с тобой как заговорщики, — усмехнулась она.

— Рассказывай.

— Все очень просто. В двух словах: комиссар, получил анонимное письмо. Я узнала почерк Флоранс.

— Недурно.

— Флоранс обвиняет меня в том, что я толкнула Фожера на самоубийство.

— Ничего не понимаю, — сказал Лепра.

— Я тоже. Вернее, в первый момент не поняла. Я думала… впрочем, ладно. Флоранс ничего не знает. Она просто пытается навредить мне. Может быть, надеется, что слухи попадут в газеты…

— И из-за этого он тебя вызвал?

— Да… но еще и по другому поводу. Флоранс в своем письме замечает, что обычно Фожер ездил окружным путем, именно для того, чтобы избежать крутых поворотов.

— Понятно…

— Этот комиссар не так глуп. Он ничего не знает. Ничего не подозревает. Но эта история с объездом его беспокоит. Твое здоровье, малыш. Мы можем чокнуться.

Она чокнулась с ним и с удовольствием выпила кларет. Лепра с опаской чуть-чуть отхлебнул тоже.

— Так что ты думаешь об этом?

— Что мы можем какое-то время жить спокойно.

— Но ведь пластинки посылает не Флоранс! Если бы она знала правду, она уж не упустила случая поделиться с комиссаром. Она обвинила бы нас совершенно определенно.

— Ты прав, я об этом не подумала. Она так меня удивила.

— С другой стороны, это письмо кое-что проясняет. Если мы отметаем Флоранс, остается Мелио.

Она осушила свой бокал.

— Дай мне сигарету. Сейчас полшестого… Давай-ка я ему позвоню.

— Мелио?

— Да.

— Зачем?

Ева сняла шляпку, встряхнула головой, уселась поудобнее, с облегчением вздохнула:

— Мы теперь уверены, что это Мелио, да?

— В общем, да. Скорее всего. Он был его другом, издателем.

— Ну и прекрасно. Значит, надо нанести решающий удар. Я попрошу, чтобы он принял меня, и припру его к стене. Подожди, успеешь еще нахмуриться. Если Борель… если комиссар… получит пластинку, он сразу поймет, что случилось… Я видела его, понимаешь, и я знаю этот тип людей… С другой стороны, кто знает, вдруг Мелио не очень по вкусу роль, которую он вынужден играть… Может, если надавить на чувства, он сдастся.

— При условии, — возразил Лепра, — что мы все ему расскажем.

— Ну что ж, расскажем.

— Он нас выдаст.

— Нет, не осмелится. Меня он не выдаст. Так не делается. Мелио все-таки порядочный человек.

Лепра сложил руки и уставился на блюдце.

— Ты со мной не согласен? — спросила Ева.

— Нет. Не согласен.

— Ты предпочитаешь сидеть и ждать, пока Борель нас арестует? Теперь уже одно из двух: либо Мелио, либо Борель. Давай, Жан, встряхнись.

Она просунула ладонь под руку Лепра и заговорила с ним сладким голосом:

— Мы же никогда толком и не говорили с Мелио… Я извинюсь перед ним.

— Ты? Признаешься, что была не права?

— Почему бы и нет? Во-первых, это действительно так. Я должна была бы говорить с ним по-другому… Я объясню ему, как жила с Морисом. Он наверняка все знает. Расскажу ему о нашем последнем вечере в Ла-Боле. Он поверит мне. Все зависит от того, как ему это преподнести. Люди сразу чувствуют, когда с ними говорят честно… Кроме того, Мелио не сумасшедший. В конце концов, он обычный коммерсант. И поймет, в чем его выгода.

Лепра устало пожал плечами.

— Ева, дорогая, я от тебя свихнусь. Еще час назад Мелио был последним негодяем. Теперь он стал чуть ли не джентльменом.

Ева встала, отодвинув столик.

— Я позвоню ему, — сказала она. — Бывают моменты, когда надо идти ва-банк. Если я с ним не встречусь, мы пропали, я уверена.

— Предупреждаю тебя, я не пойду.

Ева потеребила его за ухо и нежно склонилась к нему.

— Пойдешь. Я не хочу, чтобы в случае неудачи ты обвинил меня.

— Но ведь, черт возьми, полной уверенности у нас нет! Ладно, мы с тобой внутренне убеждены, что это он, но ты отдаешь себе отчет, что, несмотря ни на что, остается возможность ошибки? И ты что же, так и расскажешь ему всю правду?

— Не так же я глупа. Только в ответ на его откровенность. Знаешь, меня еще никто не смог обмануть.

Она, покачивая бедрами, проскользнула между столиками и поднялась по винтовой лестнице. Перед тем как исчезнуть из поля зрения, она еле заметным движением послала ему воздушный поцелуй. Лепра окликнул дремавшего у стены официанта:

— Два черных кофе.

Мелио могло не оказаться на месте. Лепра готов был ухватиться за любую соломинку. В этой спешке, в желании покончить со всем как можно скорее — вся Ева. Как объяснить ей, что комиссар, даже если и начнет их подозревать, никогда не найдет доказательств, а они сами собираются преподнести Мелио на блюдечке решающее, убийственное для них доказательство! Во что бы то ни стало надо набраться терпения! Даже если каждый день придется выносить эту муку ожидания почты. Другого выхода нет.

Лепра допил кофе, выкурил последнюю сигарету. Он принял решение. Он не пойдет к издателю. Ева забывает, что сама она в этой истории ничем не рискует. Фожера убил он. Если дело обернется плохо, приговорят не ее. Без четверти шесть… Может, у Мелио встреча в городе… Какая-то надежда есть.

Сначала показались ноги Евы — длинные, волнующие. «Боже мой, — подумал Лепра, — я люблю ее, как животное свою самку». Ева спустилась, полная юного задора, аккуратно накрашенная.

— Все в порядке, — сказала она. — Он примет нас завтра вечером, в десять часов. А, ты заказал кофе? Здорово!

— В десять?

— Да. Это единственное время, когда он может разговаривать спокойно.

— Он не удивился?

— Нет… скорее он был как-то смущен, уклончив… На мой взгляд, он ждал, что я появлюсь. Жан, дорогой мой, не дуйся. Я в полном порядке. Это, конечно, реакция. Мне было так страшно, когда я шла в префектуру! Этот Борель такой дотошный! Мелио рядом с ним — детский сад.

Глава 7

К восьми часам вечера хлынул дождь. Теплая стремительная волна захлестнула город, в воздухе запахло портом. Взошел месяц и засиял низко, почти на линии горизонта. Ева опустила стекло в такси и вдыхала ветер, застегнув доверху плащ. Париж был для нее большим родным лесом. Ей нравились девочки на пороге баров, витрины, сверкавшие сквозь решетки, живые отблески светящихся вывесок на фасадах зданий. Улица Камбон была безлюдна. Ева пришла первой. Она прошлась перед магазином и, заметив на углу бульвара высокий силуэт Лепра в плаще с поднятым воротником, почувствовала, как любовь шевельнулась у нее под сердцем, словно ребенок.

Извини меня, — запыхавшись, сказал Лепра. — Этих официантов только за смертью посылать.

— Ты хорошо поужинал? Расскажи, что ты ел?

— Пережаренный бифштекс… А что у тебя?

— Ну что ж, Блеш был само очарование. Он очень к тебе расположен. Думаю, с концертом проблем не будет. Я сказала, что через пару дней ты к нему зайдешь… Мы поговорим об этом завтра, если хочешь.

Лепра остановился у подъезда.

— Ты не передумала?

— Нет.

— А я — да. Мы делаем глупость, Ева.

— Не начинай сначала.

— Почему же? У меня было время подумать со вчерашнего дня.

Он вывел Еву на тротуар, к магазину с опущенными шторами.

— Послушай меня… в последний раз… Если это не Мелио, то мы посеем в нем страшное подозрение… Если же мы правы, то он дал обещание твоему мужу и сдержит его. Мы проигрываем в обоих случаях.

— Жанно, когда говорят «одно из двух», значит, решили сесть и сидеть сложа руки. Мелио нас ждет. Идем.

Она пошла обратно и остановилась, поджидая Лепра.

— Ну? Бросаешь меня на съедение волкам?

Он сунул руки в карманы и догнал ее.

— Говорить буду я, — сказала она. — Так что не бойся.

Лестница начиналась справа от них. Перила были влажные. Лампочка на лестничной площадке освещала медную табличку на двери: «Издательство Мелио. Входить без стука».

Ева повернула ручку, толкнула дверь. На потолке светилась неоновая трубка.

— По-моему, ты не в своей тарелке, — прошептала Ева. — Я тоже… Меня всю трясет.

Они пересекли прихожую, остановились перед кабинетом Мелио, посмотрели друг на друга. Ева сделала веселое лицо, постучала и вошла. Лепра, войдя, захлопнул за собой дверь. В кабинете никого не было. Ева в замешательстве медленно прошла вперед.

— Ведь он мне сам сказал… — начала она.

Лепра подошел к ней. Внезапно они увидели Мелио и замерли на месте: он лежал на полу за креслом. Ева вцепилась в руку Лепра. Лампа освещала мертвенно-бледное лицо с широко открытым ртом. Труп, казалось, продолжал кричать. Воротник у него был разорван, узел галстука почти развязался. Руки сжаты в кулаки. Один глаз выпучен, другой закатился.

Ева отошла от Лепра на цыпочках.

— Его задушили, — сказала она.

Ее голос странно отдавался в тишине.

— Он мертв, — добавила она.

Они стояли молча, не шелохнувшись.

— Уйдем отсюда, — сказал Лепра. — Если нас застанут…

— Подожди! Закрой дверь.

Она внимательно осматривала стол, кусая ноготь.

— Почему его убили? — прошептала она. — Может, совпадение? Но вряд ли…

Не колеблясь, она обошла тело и начала открывать ящики стола, аккуратно перебирая их содержимое. Потом перешла к книжному шкафу, нашла на полке несколько пластинок и прочла названия.

— Ну что? — спросил Лепра.

— Ничего нет. Здесь он не стал бы прятать компрометирующие вещи.

— Дома?

— Ну конечно.

Она присела на подлокотник кресла.

— Завтра здесь будет полиция. Все опечатают… И его квартиру тоже. Завтра будет поздно, надо идти сейчас. Который час?

— Четверть одиннадцатого.

— Можно рискнуть!

Она покачнулась и оперлась о край стола.

— Ну ладно, не время впадать в истерику. Пошли.

Она присела около трупа и обшарила карманы, стараясь не прикасаться к нему.

— Помочь тебе? — спросил Лепра.

— Нет… Помолчи… Если ты будешь молчать, я все сделаю сама.

Связка ключей оказалась в кармане брюк. Ева вынула ее осторожными рывками и протянула Лепра. У нее уже не было сил подняться.

— Возьми, — выдохнула она.

Он довел ее до кресла, и она рухнула в него, закрыв глаза.

— Ничего, ничего, — прошептала она наконец. — Это так низко — обыскивать мертвеца!

Она выпрямилась, опираясь на подлокотник, и посмотрела на тело.

— Бедный старик! Дорого обходится дружба Мориса!

Она, пятясь, вышла следом за Лепра и закрыла за собой дверь. Они тихо спустились, перешли улицу и замедлили шаги только у бульвара. Ева тяжело повисла на руке Лепра.

— Это недалеко, — сказала она. — Улица Сент-Огюстен. На третьем этаже. Я там была несколько раз с мужем. Дай мне сигарету. Вид у меня, как у шлюхи. Тем лучше.

Он дал ей прикурить, закрыв пламя ладонями, увидел, как мелькнули под румянами мелкие веснушки на скулах. Но у него не возникло никакого желания поцеловать ее. Ева вновь взяла его под руку.

— Кому было выгодно убить его? — сказала она. — Он оставался последним в нашем списке.

— Я тоже не могу понять. Теперь, когда он мертв, про пластинки не знает никто.

— Может, мы ошибаемся. Его могли убить по неизвестным нам причинам. И мы найдем пластинки у него дома.

Они говорили автоматически, только чтобы нарушить безмолвие, царившее на улицах, и заговорить страх. Но он заставлял дрожать их голоса, делал неуверенной походку. Они шли, точно пьяные. Ева отдала свою сигарету Лепра.

— Докури. Меня мутит… Ключи у тебя?

— Да.

— Это угловой дом.

Они прошли мимо дома, оглянулись и только потом вернулись к подъезду. У консьержки горел свет, но никого не было. Через стекло видна была открытая дверь, ведущая, наверное, в кухню.

— Я пойду первым, — сказал Лепра.

Он вошел уверенным шагом, пересек прямоугольник света перед входом. Махнул Еве. Она присоединилась к нему.

— Дальше, — сказала она.

Лепра сделал в темноте шаг наугад и нащупал ступеньки.

— На третьем. Тут на этажах по одной квартире.

Поднявшись на площадку, Лепра чиркнул зажигалкой.

— Попробуй плоским ключом, — сказала Ева.

Дверь тут же подалась. Они молча закрыли ее, и Ева повернула выключатель. На стенах зажглись тяжелые кованые бра.

— Внизу есть соседи. Нельзя, чтобы они нас услышали, — сказала Ева.

Она сняла туфли. Лепра последовал ее примеру и посмотрел на часы.

— Скоро одиннадцать.

— Рабочий кабинет там, — показала рукой Ева.

Они прошли через огромную гостиную, их тени отразились в венецианском зеркале. Лепра задел этажерку, и с роз, стоящих на ней, посыпались лепестки. Свет из передней почти не доходил сюда. Ева шла на ощупь.

— Это здесь, — сказала она. — Надеюсь, ставни закрыты.

Она скользнула в соседнею комнату. Скрипнула половица, другая.

— Иди сюда

Лепра вошел. Настольная лампа отбрасывала яркий свет на большой старинный письменный стол. Смутно освещенное лицо Евы казалось маской.

— Займись книжным шкафом, — сказала она. — Я посмотрю в ящиках.

Она бесшумно приступила к делу. Лепра перебирал книги. Ева рылась в бумагах.

— Здесь ничего нет, — сказал Лепра.

— Тут тоже.

Он занялся полкой со стоявшими на ней конвертами с дисками: Стравинский, Шостакович, Гершвин, Бела Барток… Он читал надписи и каждую пластинку подносил к свету, чтобы проверить запись. На пластинках Фожера одно узкое кольцо дорожки — узнать их было просто.

— Мы даже не знаем, что ищем, — заметил он. — Может, твой муж оставил письма.

— Мы найдем их, — ответила Ева.

— Возможно, Мелио снял сейф в банке.

— Вряд ли.

Она еще раз осмотрела стол. Лепра снова перебрал все диски.

— Один на проигрывателе, — сказала Ева.

Лепра наклонил пластинку, рассмотрел ее.

— Ну? — прошептала Ева.

— По-моему, это то, что нам надо.

— Там есть надпись?

— Нет.

Ева задумалась.

— Чем мы рискуем? — произнесла она наконец.

Она поставила пластинку и опустила иглу.

— Ты с ума сошла!

— Молчи.

Стоя на коленях, она приглушила звук. Кончиком пальца коснулась иглы, в динамиках раздался щелчок, и она сделала еще тише. Они узнали голос Флоранс, но такой слабый, что он казался далеким, нереальным. Почти касаясь друг друга, они склонились над пластинкой, слушая песню. Они ждали другого голоса… Но он так и не прозвучал. Это было и невозможно, потому что Фожер уже умер, когда Флоранс записала «С сердцем не в ладу». Слова, которые произносила Флоранс, звучали душераздирающе… Они были обращены к ним одним, как будто Фожер мог предвидеть, что однажды вечером они будут, сидя рядышком с колотящимся сердцем, затаив дыхание, вслушиваться в эту завораживающую музыку, которая повествовала об их преступлении. Лепра почувствовал на руке что-то теплое. Ева плакала. Он хотел прижать ее к себе. Она мягко отстранилась. Песня подходила к концу, зазвучал припев… пластинка остановилась. Они продолжали слушать.

На пустынной улице остановилась машина. Хлопнула дверца. Лепра выключил проигрыватель и встал. Он сжал лицо руками, словно боялся, что побледнеет. На улице кто-то разговаривал. Хлопнула дверь, голоса зазвучали громче. Их было по меньшей мере трое. Ева бросилась в прихожую и потушила свет. Лепра тоже чуть было не выключил настольную лампу, но испугался остаться в полной темноте. Кто-то на лестнице громко рассмеялся. Голоса приближались. Все ближе и ближе. В проеме двери в кабинет появился силуэт Евы.

— Тихо!

Люди прошли лестничную площадку.

— Он иногда бывает забавным, — произнес голос.

— А девица, когда она опрокидывает бутылку…

Слова стали слышны неразборчиво. Кто-то споткнулся.

— Суббота, — шепнула Ева. — Возвращаются из театра.

Сверху послышалось топанье. Они различили глухой стук закрывающейся двери. Лепра в изнеможении прислонился к шкафу.

— Мы могли бы на них наткнуться, — произнес он; казалось, вместо него говорит кто-то другой.

Они еще подождали.

— Машина точно уехала? — спросила Ева.

— Не обратил внимания.

— Продолжим! Столовая с другой стороны.

Лепра, совершенно сломленный, проковылял за ней, но обыскивать он уже был не в силах. Он был не в себе от страха, усталости, отвращения. Скорее бы эта ночь закончилась! Ева зажгла люстру, быстро просматривая содержимое ящиков. Выдвигает ящик, осматривает, задвигает, выдвигает следующий.

— Еще кухня, — бормочет она.

Лепра сел, обхватил голову руками. Все это походило на кошмарный сон. Господи, если бы хоть закурить! Мучала жажда, он был опустошен до предела.

Сладковатый запах роз душил его. Где-то, как мышь, тихо скреблась Ева, продолжая поиски. Но она ничего не нашла, все это было зря затеяно. Мелио тоже убит неизвестно за что. Снова Лепра глянул на часы, но в такой темноте стрелок не увидеть. Он поднес их к уху. Они шли. Жест был идиотский. Все было до предела глупо и ненужно.

Почувствовав на плече руку Евы, он привскочил.

— Уходим.

— Ну как, ничего?

— Да.

Не нужно даже и пытаться понять. Конечно, ничего. Лепра тяжело поднялся. Ева зашла в кабинет проверить, что все осталось в том же порядке.

— Зажги свет в прихожей.

Лепра пересек темную гостиную. Справа — открытый рояль. Клавиши оскалились длинной светлой полосой. Лепра долго шарил рукой в поисках выключателя. Когда он повернул его, Ева уже стояла рядом.

— Ты посмотрела и в гостиной и в спальне?

— Да, только что.

Она надевала туфли, балансируя то на одной ноге, то на другой. Лепра пришлось опуститься на колени. Ботинки жали, как будто он целый день провел на ногах.

— Ты готов? — выдохнула Ева.

Она взяла его за подбородок.

— Ну-ка, дай я взгляну на тебя.

Голос у нее был такой искренне обеспокоенный, такой матерински нежный, что от внезапно охватившего волнения у Лепра задрожали губы. Он отвернулся, открыл дверь на площадку.

Дом погрузился в глубокое ночное безмолвие.

Ева вышла первой, Лепра погасил свет, взялся за ручку двери. Ева потянула его за руку, и от этого движения дверь захлопнулась.

— Ключи! — пробормотала, запинаясь, Ева.

— Что?

— Ключи у тебя?

У Лепра взмокли виски.

— А разве не ты…

Он задыхался. Боже, ключи остались внутри. Он изо всех сил потряс дверь. Но все это бесполезно. Ева переминалась с ноги на ногу рядом с ним. Скоро придет полиция… Не поймут, почему ключи… Мрак разделял их надежней всякой стены. Он протянул руку и коснулся ее пальто.

— Прости меня, — прошептал он, — прости.

— Поройся в карманах.

К чему? Он положил связку ключей на столик у вешалки, когда снимал туфли, он прекрасно это помнил. И забыл взять. Он снова потряс дверь…

— Ну?

— Они внутри.

Ева замерла, и на мгновение ему показалось, что ее нет рядом.

— Ева!

Она молчала. Когда она взяла его за руку, он чуть не вскрикнул.

— Пошли вниз!

Они спускались по темной лестнице, сжавшись и еле переставляя негнущиеся ноги, словно шли по льду. Лепра автоматически считал ступеньки. Площадка второго этажа показалась им гигантской. Ева по-прежнему крепко держала его за руку, и каждый раз, когда под их ногами поскрипывал деревянный пол, она с силой сжимала его кисть. Наконец они почувствовали под ногами асфальт. Свет у консьержки погас.

— Дверь закрыта, — прошептала Ева. — Дай зажигалку.

Пламя осветило стену и кнопку у входа. Ева нажала ее, и дверь открылась с легким скрежетом. Они вышли на улицу.

— Не беги, не беги! — сказала Ева.

Но сама она почти бежала. Они замедлили шаг только у авеню Опера.

— Который час?

— Без десяти двенадцать, — сказал Лепра. — Пойдем ко мне?

Лепра жил на улице Омаль. Они шли молча. Сами того не желая, они ускорили шаг. Перед глазами Лепра маячила связка ключей на столике у вешалки. Он видел их так отчетливо, что казалось, может до них дотронуться… он почти ощущал их в своей руке… Мельчайшие детали, на которые он не обращал внимания, постепенно представали перед его мысленным взором… Там пять ключей… Они вложены по размеру в отделения кожаного футляра… футляр закрывается на две кнопки… Может, если бы Ева не дернула его за руку… в тот момент было еще не поздно… а замок захлопнулся в ту же секунду. «Мы погибли, — подумал он. — Мы еще идем, но мы уже мертвы».

Он бросил свое имя дремавшей консьержке, зажег свет. Одни и те же жесты. Еще одна лестница. Как во сне, повторялась та же сцена… Может, он проснется, и ключи окажутся у него в кармане… Дверь… прихожая… снова рояль… Лепра закрыл глаза, вновь открыл их, чтобы убедиться, что они пришли, что он дома, в безопасности… Ева сняла плащ, вынула из сумки расческу, привела себя в порядок.

— На нас страшно смотреть, — сказала она.

— Выпьешь чего-нибудь?

— Да все равно… Что-нибудь покрепче и много воды.

Сбросив туфли, она села на кровать.

Когда Лепра вернулся с подносом, она по-прежнему сидела в задумчивости, потирая одну ногу о другую. Лепра наполнил бокалы, один протянул ей и растянулся в глубоком кресле. Он так устал, что даже в этом положении тело его ныло.

— Прости меня, — сказал он. — Это неисправимая ошибка.

— Что?

— Ключи.

Ева посмотрела на него растерянным взглядом, словно он оторвал ее от важного дела.

— Ах да, ключи.

— Ты, по-моему, не понимаешь, что произошло. Эти ключи нас выдадут.

Ева прилегла на край кровати, подобрав под себя ноги.

— Подумаешь, ключи! Знал бы ты, как мне на них наплевать.

— Но… полиция…

— Что полиция? Ну, найдет ключи. И что дальше?.. Между смертью Мелио и нами нет никакой связи. Пока полиция не получит пластинку или письмо, они ни о чем не догадаются.

— Так что тебя мучит?

Ева не ответила. Она часто так смотрела на Лепра — с какой-то пронзительной нежностью. Бывали минуты, когда она словно не принимала себя в расчет, когда собственная жизнь ей уже больше не принадлежала, и существовал только этот большой хрупкий мальчик, которого она любила с такой первобытной страстью. Он казался ей случайным прохожим, путником, который сейчас уйдет навсегда.

— Полиция ничего не получит, — сказал Лепра. — Потому что мы ничего не нашли.

Чем больше он пил, тем сильнее его терзала жажда. Он наполнил свой бокал водой и сел рядом с Евой, которая не спускала с него глаз. Словно гипнотизер, он медленно Провел рукой с вытянутыми пальцами над ее лбом.

— Что тебя мучит? — повторил он.

— Я хочу понять, почему убили Мелио.

Лепра задумчиво выпил.

— Я тоже, разумеется… Но меня больше всего волнует твой комиссар. Смерть Фожера и так дала ему пищу для размышлений. Теперь погибает издатель твоего мужа. Он будет искать связь между двумя происшествиями.

— Но не найдет.

Лепра вздохнул:

— Хотел бы я, чтобы ты оказалась права. В этом случае нам больше нечего бояться.

— Но если честно, смерть Мелио не наводит тебя ни на какие мысли?

— Разумеется, наводит, да. Но чем дольше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что его смерть не имеет никакого отношения к истории с пластинками. Подожди, сейчас поймешь. Эта мысль уже приходила мне в голову, но сейчас она представляется мне почти бесспорной… Мы ведь считали, что Мелио посылает нам пластинки, чтобы отомстить за твоего мужа, так?

— Да.

— В таком случае, почему убили Мелио, который так неукоснительно выполнял свой долг? Зачем заменять того, кто действовал, не зная пощады? Верно? Никто не станет убивать человека, чтобы потом делать то же самое, что и он.

Ева грустно улыбнулась.

— Как у тебя все гладко получается! — прошептала она.

— Просто я пытаюсь рассуждать. И я уверен, что Мелио убили не затем, чтобы завладеть последними пластинками. Более того, поскольку мы ничего не нашли у Мелио — а именно Мелио посылал нам пластинки, — значит, просто-напросто их у него больше не было.

Ева провела кончиками пальцев по губам Лепра, медленно следуя их изгибу.

— Мальчишка! — сказала она.

Он пожал плечами и осушил свой бокал.

— У твоего мужа не хватило бы духу нас выдать. Он слишком тебя любил. Он мог записать две пластинки, чтобы причинить тебе боль. Но долго эту игру он продолжать не мог.

— Я бы на его месте пошла до конца… Ты не знаешь, мой милый, что такое обманутая любовь.

— Не в этом дело, — настаивал Лепра. — По-моему, смерть Мелио — просто совпадение. Кто-то, убил его… Не важно кто. Нас это не касается. Его смерть нас интересует только с той точки зрения, что Мелио оставался нашим единственным подозреваемым. Но, поскольку он умер и пластинок больше не существует, мы можем жить спокойно, если только твой комиссар до нас не доберется. Однако ты тоже права: как ему до нас добраться, если пластинок больше нет? Сейчас я переживаю только из-за ключей. Но и ключи ничего не доказывают.

— Ну вот ты и успокоился, — сказала Ева. — Раз-два — и готово. Смерть Мелио забыта, жизнь продолжается!

— Ну да, именно так!

Ева приподнялась на локте.

— Я настроена не так оптимистически, — заявила она, наполняя свой бокал.

— Послушай, — сказал Лепра, — здесь все яснее ясного…

Усталость, коньяк, присутствие Евы — все это опьяняло его и освобождало от страхов. Ему хотелось говорить, громоздить слова на слова — так подбрасывают хворост в огонь, чтобы он разгорелся.

— Я утверждаю, — продолжал он, — что убийца нас не подозревает. Но пусть даже и подозревает. Либо у него уже были пластинки, и тогда ему незачем убивать Мелио. Либо у него их не было. Но раз Мелио аккуратно посылал их нам, то все равно нет причины его убивать. Замкнутый круг. Значит, твои гипотезы беспочвенны. На мой взгляд, Мелио убили по каким-то неведомым нам причинам. У него тоже, наверное, было немало врагов!

— Ты и вправду так думаешь? — спросила Ева. — Может, ты просто себя уговариваешь?

— Вовсе нет.

— Тебя не поражает такое невероятное совпадение?

— Совпадения случаются на каждом шагу. В конце концов, все — совпадение. Наша встреча… и даже смерть твоего мужа.

Лепра поставил бокал и растянулся рядом с Евой.

— А в общем, должен признаться, я пытаюсь себя уговорить, — прошептал он. — Мне очень плохо.

Она повернулась к нему и, уткнувшись головой в плечо, придвинулась вплотную. Головы их соприкасались… блестящие зрачки Лепра, чуть заметные веснушки Евы… Их дыхание смешивалось.

— Почему тебе плохо, скажи?

Он пошарил на стене над ее головой в поисках выключателя, чтобы потушить верхний свет. Она перехватила его руку и положила себе на грудь.

— Я хочу тебя видеть, — сказала она. — Почему тебе плохо?

Он закрыл глаза и нахмурился. Она почувствовала, как он напрягся.

— Я боюсь тебя потерять, — сказал он. Не знаю, что произошло сегодня вечером. Но мне кажется, что с самого начала, с Ла-Боля, день от дня я теряю тебя понемногу. Ева, дорогая, если ты бросишь меня, я пропал…

Его лицо приняло страдальческое выражение, как у ребенка, и Ева потушила свет.

— Я не узнаю себя, — продолжал Лепра в темноте. — Твой муж правильно рассчитал…

Он замолчал.

— Продолжай, — сказала Ева, — я твоя жена… Я еще никогда этого не говорила. Продолжай…

Но Лепра молчал, прижавшись к ней.

— Ты не доверяешь мне? Ты во мне не уверен? Тогда я тебе кое в чем признаюсь. В моей жизни было много мужчин. Тебе это известно. Помимо моего желания я заставляла их страдать. Я хотела, чтобы они позволяли себя любить, словно неодушевленные предметы. На них смотришь, к ним прикасаешься и уходишь. Я бы хотела, чтобы мужчины были огромными безмолвными пейзажами. Так я и Мориса любила. Я долгое время мечтала о любви без взаимности, чтобы не попасться в ловушку…

Лепра замер и похолодел, но слушал, всем своим существом впитывая ее слова.

— С тобой все иначе, — продолжала Ева. — Я уже не случайный прохожий. Я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты любил меня долго, всегда, если угодно, но это слово бессмысленно. Я люблю тебя в радости и в горе… слышишь, и в горе… Теперь ты мне веришь?

— Спасибо, — выдохнул Лепра.

— Почему тебе плохо?

— Мне уже хорошо.

Она зажгла свет. Лепра с облегчением улыбнулся.

— Бедняжка, — сказала она.

Он попробовал поцеловать ее, но она отстранилась.

— Не надо, я слишком устала.

В изнеможении они лежали рядом, а утро еще было далеко. Где-то валялось, как забытая вещь, тело Мелио… Когда его найдут? В воскресенье никто туда не зайдет. Наверное, в понедельник. Комиссар обязательно их допросит… Лепра постепенно погружался в тревожный сон. Когда он приходил в себя, он видел Еву, она о чем-то думала, широко открыв глаза. О чем? О ком? О прошлом? О будущем? Наконец он уснул; ему приснился сон, он стонал и снова затихал, медленно превращаясь просто в тело, скользящее по черным водам забвения.

Когда он проснулся, Евы рядом не было. Он встал, заглянул в ванную комнату, затем в кухню. Она ушла. От нее остался только аромат духов вокруг постели и примятое одеяло. На часах было полдесятого. Ему захотелось позвонить ей и сказать, что он любит ее. Ева, любимая… любимая… Он напевал эти слова, никакого веселья при этом не ощущая. Он слишком хорошо понимал, какие опасности их ждут впереди.

В девять часов какой-то мальчишка вбежал в комиссариат на улице Бонз-Анфан…

— Мсье, мама просит, чтобы вы пришли. Она нашла мертвеца.

В полдень комиссар Борель из судебной полиции опустился на колени у трупа Мелио.

Глава 8

Ева позвонила около полудня.

— Приходи скорей, я схожу с ума.

Лепра хотел ответить ей, но она повесила трубку. Встревоженный, он стал ловить такси. Ева не из тех, кто теряет голову. Что-то случилось… Может, уже нашли тело? Но его найдут в любом случае. Это испытание неизбежно. Может, комиссар связал смерть Мелио и… Нет, невозможно! Невозможно, и все тут. Вот, что надо втолковать Еве.

Лифт был занят, он взбежал по лестнице, задыхаясь, ворвался в квартиру Евы и заключил ее в объятия.

— Ну что?!

— Ничего, — сказала Ева. — Мог так и не мчаться.

Она отстранилась, холодная, спокойная, далекая.

— Я испугался, — сказал Лепра, — у тебя был такой голос…

— Очень мило с твоей стороны.

Лепра вошел в гостиную.

— Ты плохо себя чувствуешь?

— Нет.

— У тебя дурное настроение?

— Только не начинай сначала, — прошептала она обессиленно. — По-твоему, все, что с нами происходит, очень забавно.

Она села поодаль от него, и он заметил, что она еще в халате, в тапочках на босу ногу, с серым от бессонной ночи лицом. Она пристально смотрела на него.

— Что ты собираешься делать? — спросила она.

— Я? — спросил Лепра, захваченный врасплох. — Что ты хочешь, чтобы я сделал? Будем ждать.

— Ждать, ждать, — простонала Ева. — Ты вообще понимаешь, что полиция скоро найдет его?

— Во всяком случае, не сегодня.

— Нет, сегодня.

Ее ярость внезапно обрушилась на него, словно он был причиной всех несчастий.

— Ты же не думаешь, что Мелио проводил воскресенье в одиночестве. Его без конца приглашали в гости. И наверняка сейчас кто-нибудь ждет его, волнуется, звонит и не может понять, куда он запропастился.

Она смотрела поверх Лепра, в пустоту, и тот, смутившись, отодвинулся, словно вжался вкресло.

— Через час, — продолжала Ева, — к Мелио постучат, начнут беспокоиться. Откроют дверь… Поставят в известность Бореля… он придет к нему в кабинет, увидит, что в ящиках рылись.

— В любом случае наших отпечатков он не найдет, — возразил Лепра, — мы были в перчатках.

Она закрыла глаза, глубоко вздохнула и раздраженно одернула халат.

— Я уверен в этом, — сказан Лепра. — Наша единственная ошибка в том, что мы не взяли его бумажник: можно было бы направить подозрения… по другому руслу.

Она с интересом посмотрела на него.

— А ты бы смог это сделать?

— Не знаю, — признался Лепра. — Я не думал об этом.

— А если бы подумал?

— Если уж защищаться, так до конца… Но, уверяю тебя, мы не так уж рисковали бы. Ты ведь знаешь, Мелио общался с разными людьми. С чего вдруг Борель станет нас подозревать?

Ева нетерпеливо пожала плечами.

— Хватит об этом. Пустой разговор. Просто ты не сможешь помешать Борелю думать о том, о чем весь Париж подумает завтра. Сначала странной смертью умирает известный композитор, а потом убивают знаменитого издателя, его друга. Не связаны ли эти факты между собой? Как только сопоставят эти два события, круг подозреваемых резко сузится, не так ли?

Лепра не стал отвечать ей. Факты, факты! Ева так часто употребляет это слово. Оно заслоняет горизонт, сковывает воображение, подчиняет нас законам реальной жизни. Лепра не любил факты.

— Ну хорошо, — сказал он наконец. — Мы попадаем в число подозреваемых. Но мы же, черт возьми, не виноваты в смерти Мелио! Так почему мы? Почему нас должны допрашивать?

— Почему? — спросила Ева с отвращением. — Потому что кто-то знает правду и ведет свою игру.

— Но кто, кто?! — заорал Лепра.

В бессильной ярости сжав кулаки, он пересек комнату и встал перед Евой.

— Кто?

— Я бы дорого заплатила, чтобы узнать это.

Ее голос звучал хрипло, она опустила голову. Лепра погладил ее по волосам со сдержанной нежностью.

— Теперь, — прошептала она, — достаточно малейшей зацепки — и нам крышка. Мы уже ничего не сможем сделать… Если бы я сказала правду… в Ла-Боле… мы бы до этого не дошли… Мы оказались заложниками собственной лжи… Как только начинаешь лгать… — У нее задрожал подбородок.

— Так что?

Она закончила фразу со странной улыбкой, полной отчаяния:

— …становишься сволочью.

Лепра прыжком вскочил на ноги. Несколько раз со всей силой ударил кулаком по ладони.

— Господи! — воскликнул он. — Можно подумать, ты нарочно… Я никогда не видел тебя такой…

Она подсказала ему:

— Такой опустошенной?

— Да. Ты что, считаешь себя виновной?

— А ты — нет?

Лепра смотрел на нее, подбоченившись.

— Телефон тут, рядом, — заметил он. — Давай сдадимся… Но нам никто не поверит. На нас повесят оба дела.

— Ты считаешь, что слишком поздно?..

— Конечно.

— Ладно, — сказала Ева, это я и хотела от тебя услышать… Ты хотя бы обедал?

— Что? Если бы я…

Она уже направлялась к буфету, к ней разом вернулась вся энергия.

— И он еще строит из себя героя! Накрой лучше на стол!

Они пообедали. Потом прогулялись по Люксембургскому саду. Мирно поговорили о предстоящем концерте Лепра. Блеш уже занимается рекламой. Ева рассказала о нем пару забавных историй. Может, она уже позабыла о Мелио? Или из благородства старалась казаться беззаботной? Лепра же не мог отделаться от тревожного предчувствия. Но, вынужденный играть свою роль, он послушно подавал реплики. К вечеру они появились на Елисейских полях. Ева встретила друзей, те пригласили их в модный ресторанчик поужинать вместе с ними. Она с радостью согласилась.

— Расслабься, — прошептала она. — Завтра Борель начнет следствие. Надо, чтобы ему сказали, что мы с тобой были в прекрасном настроении.

Лепра усердно пил, пока не пришел к убеждению, что комиссара бояться не стоит. Его озарило вдруг, что это совершенно очевидно. Он внимательно прислушивался к сотрапезникам, которые тем временем вели доверительные беседы на английском языке, и решил, что они вполне симпатичные люди. И все в зале были симпатичные. Да и жизнь в конечном итоге была вполне приемлема. Что касается Евы… Бог с ней! Он никогда так и не поймет, любил он ее или ненавидел. Он ненавидел ее, когда она была сильнее, умнее, мужественнее его. Да, в такие моменты он слегка ее ненавидел, потому что она была прекрасна, освещена каким-то внутренним светом, и на лицах всех мужчин вокруг он читал скрытый трепет желания, наполнявший ее счастьем… Как он сглупил в Ла-Боле… Но и эту мысль он довел до логического конца. Когда-нибудь Ева уйдет из его жизни, и тогда прошлое будет не в счет. Он стал преступником из-за любви к ней. Достаточно перестать ее любить, и… Неплохо придумано — приятная мысль, и в итоге он даже почувствовал уверенность в себе, нечто похожее на зыбкое тревожное счастье, и слезы чуть не выступили у него на глазах. Бедняжка Ева, в конце концов, она обыкновенная женщина, как все остальные.

Потом они мотались по ночным барам. Расстались поздно. Бесконечно пожимали друг другу руки. Состязались в выражении искренней симпатии. Ева взяла Лепра под руку.

— У меня кружится голова. Отвезешь меня?

— Кто эти люди? — спросил Лепра.

— Да так, какие-то знакомые. Тот, что повыше, руководит театром в Милане, а маленький, по-моему, производит автомобили. Что же касается девицы… тебе это интересно?

— Нет.

— И мне — нет.

Ева прижалась к нему.

— Пришлось делать вид… Все будет занесено в наше дело.

Они возвращались молча. Перед дверью Лепра склонился над рукой Евы.

— Не уходи, — сказала она. — Вот, возьми ключ. Оставь его у себя.

Он пошел за ней к лифту. Он был так взволнован, что не осмеливался даже поблагодарить ее. Ева взглянула на часы.

— Уже четыре… Скоро выйдут газеты. Знаешь, что мы должны сделать?

Лифт остановился. Ева снова нажала на первый этаж.

— Дождемся открытия газетных киосков. Мы первые прочтем новости!

— Ты с ума сошла, ей-богу!

— Ну что ты, это будет так здорово!

Ева подняла глаза на Лепра, усталость на ее лице сменилась возбуждением. Она была в восторге, что придумала новую игру.

— Кстати, — заметил Лепра, —  признайся, что ты все время думаешь об этом комиссаре. Если бы он начал преследовать тебя, ты бы не слишком огорчилась.

— Все может быть, — сказала Ева.

Они долго шли по улицам, до самого вокзала Сен-Лазар. Лепра уже еле держался на ногах, но Ева была полна энтузиазма.

— Я часто уезжала с этого вокзала, — сказала она. — Теперь с гастролями покончено. Но и в том, что кончается, есть своя прелесть.

Ворота были уже открыты. Они прошли во двор, поднялись по длинной лестнице. Фонари освещали их одинокие силуэты. Ева держала Лепра под руку и, подавшись вперед, вдыхала предрассветные ароматы.

— Здесь я познакомилась… — сказала она.

Она не закончила фразу. Она даже не поняла, что причиняет ему боль этими словами. В здании вокзала было пусто. Вдалеке мелькнуло светлое пятно рабочего халата. Ева вела за собой Лепра. Она шла медленно, изредка останавливалась у афиш и не торопясь рассматривала их, словно картины. Может, этот вокзал был музеем ее былых влюбленностей. Вышли на перрон. В предрассветных сумерках смутно виднелись поезда.

— Ты тоже, — сказала она тихо, — скоро научишься чувствовать этот вокзал. Друзья будут тебя провожать… встречать… друзья и другие женщины…

— Замолчи.

Они прошли вдоль буфетной стойки с перевернутыми и составленными друг в друга стульями. Рядом, съежившись, спал бродяга. Лепра вновь вспомнил о Мелио.

— Пошли отсюда, — взмолился он.

Они дождались рассвета в баре, попивая кофе. Перед ними проносились первые такси, почтовые автомобили, проходили ранние прохожие. Ева с внезапной усталостью тронула Лепра за руку.

— Пойди купи несколько разных газет.

Лепра перебежал улицу. Ему также не терпелось узнать новости. И он узнал их, еще даже не развернув газету. Огромные заголовки видны были издалека: шаря по карманам в поисках мелочи, он успел прочитать их: «УБИЙСТВО ИЗДАТЕЛЯ», «ТРАГИЧЕСКАЯ СМЕРТЬ СЕРЖА МЕЛИО», «ЗАГАДОЧНОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ»… Сжав под мышкой свернутые газеты, он пошатнулся и вынужден был опереться о решетку. Поискал глазами часы. Шесть пятнадцать. Сегодня, в понедельник, в шесть часов пятнадцать минут началось нечто чудовищное. Сжав зубы, он вошел в кафе и бросил газеты на стол.

Ева спокойно раскрыла их, пробежала глазами статьи, пока Лепра вытирал повлажневшие руки. Она заговорила вполголоса:

— Его нашли вчера… Консьержка заметила свет в кабинете.

— Это Борель…

— Да, Борель. Судебный медик определил время убийства… в субботу между восемью и десятью часами вечера… Посмотрим последнюю страницу… а, вот… У него дома был произведен обыск. В квартире кто-то побывал до полиции, рылся в вещах. Это заметил бы каждый… Они нашли ключи…

— Ну? Что дальше?

— Ничего. Борель считает, что убийца искал что-то на улице Камбон, но не нашел. Поэтому отправился на Сент-Огюстен… Сам читай.

— Да нет, зачем?

— В общем, ничего они не узнали, — заключила Ева. — Болтовня одна, биография Мелио, соболезнования…

— Но ведь это к лучшему.

Ева грустно улыбнулась.

— Да, пожалуй, ты прав. По крайней мере, пока.

Они еще посидели в баре, взвешивая свои шансы.

— Раз пластинок больше нет… — начал Лепра и запнулся.

— Ну-ну, продолжай.

— Так я не понимаю, почему бы нам не жить нормально, как раньше.

— Ну и упрям же ты... — сказала Ева.

Они расстались около вокзала, и Лепра пошел домой работать. Вечерние газеты дали дополнительную информацию. Лепра тут же позвонил Еве.

— Ты читала?

— Еще нет. Там что-то новое?

— Кое-что есть. Полицейские установили, что ничего не было украдено, и думают, что все это просто инсценировка. Вспоминают, что к Мелио захаживали люди из самых разных слоев общества, и намекают, что следствие обещает быть долгим.

— И все?

— В общем, да… Вспоминают, конечно, про смерть твоего мужа, но так, мимоходом…

— Я тебя увижу сегодня?

— Если хочешь.

Они снова пошли в ресторан. Как могли, оттягивали момент возвращения, одиночества, тишины, горьких мыслей.

Назавтра Лепра поспешно оделся и ринулся в ближайший книжный магазин.

«НОВОЕ В ДЕЛЕ МЕЛИО… ПО СЛЕДУ УБИЙЦЫ…»

Страницы пестрели заголовками, перерезавшими все пути к отступлению. Будущего не существовало. Лепра пошел назад, но был так поглощен чтением, что прошел свой подъезд и, подняв голову, решил было, что заблудился. По его виду Ева сразу поняла, что произошло что-то серьезное.

— Прочти сама, — сказал он. — Так будет лучше.

Статья была краткой.

«Сегодня ночью полиция выслушала шофера такси, чьи показания направят расследование по неожиданному пути. В тот вечер, когда было совершено преступление, к нему в машину неподалеку от Елисейских полей села элегантно одетая женщина. Он отвез ее к магазину пластинок на улицу Камбон. Было около десяти часов. Шофер не рассмотрел свою пассажирку, но его поразил тембр ее голоса — «низкого, хорошо поставленного, как у некоторых певиц на радио». Комиссар Борель от комментариев отказался».

Ева медленно откинулась на подушки. Взяла пачку сигарет.

— На сей раз попались, — сказала она.

— Может, и нет, — вяло возразил Лепра.

— А чего тебе еще надо?

Она курила, уставившись в потолок.

— Какой гадкой все-таки бывает жизнь, — проговорила она беззлобно. — Из-за этого таксиста меня наверняка арестуют. И обвинят во всем…

Лепра молчал.

— Борель упрекнет меня, что я лгала с самого начала. Припишет мне всякие гнусные намерения…

— Найдется с десяток певиц с низким грудным голосом.

— Так ты советуешь мне все отрицать, когда меня будут допрашивать?

— Естественно.

— Это все, что ты мне можешь предложить?

— Боже мой, да что еще…

— Ладно, не усердствуй…

Она откинула ногой одеяло, встала и направилась к туалетному столику.

— Ева, я хотел бы… — начал Лепра.

— Что? Чего бы ты хотел?

Ее тон был столь агрессивен, что вся доброжелательность Лепра мгновенно улетучилась. Он застыл. Ева смотрела на него таким взглядом, словно видела впервые.

— Не трать времени попусту, — продолжала она уже спокойно. — Ты должен работать… оставь меня… Садись там, в гостиной, ладно? И порепетируй прелюдии, доставь мне удовольствие… А все остальное… это уж мое дело.

И она поцеловала его в висок.

— Можно подумать, я должен просить у тебя прощения.

— Кто знает…

Она подтолкнула его за плечи и закрыла дверь. Лепра начал механически играть, потом всецело отдался музыке, как в лучшие свои минуты. Когда музыка завладела им, он почувствовал, что он вовсе не злодей, что ни в чем не виноват и вообще… остальное — дело Евы, она права. Его задача — играть, а не отвечать на вопросы полицейских. В конце концов он почти позабыл о Еве и вздрогнул, когда она положила руку ему на плечо.

— Ты чудо, — прошептала она ему на ухо. — Как тебя не любить!

— Увы! — усмехнулся он.

— Увы! — повторила она серьезно. — Продолжай. Я пойду к парикмахеру. Буду ждать тебя у Мариньяна, пообедаем там.

Она ушла, и он не огорчился. Он начал импровизировать одной рукой… и тут же вспомнил Фожера. Ведь он играл на его инструменте. Может, именно в этой комнате Фожер записывал пластинки?.. Значит, этот кошмар никогда не кончится? Он подносил сигарету ко рту, когда задребезжал звонок. Почта. Ну и что? В это время всегда приносят почту. Надо только пойти открыть. Почему же стало так трудно дышать, почему пылают щеки? Он бросил сигарету и вышел в прихожую. Консьержка дала ему пачку писем и газет.

— Подождите, тут еще пакет.

Лепра узнал бумагу, почерк, штемпель… Да нет же! Это шутка, ведь Мелио мертв. Прижав пакет к груди, Лепра с трудом, еле-еле, словно ему вспороли живот, дотащился до гостиной. Стены вокруг ходили ходуном. Он опустил свою ношу на стол и сел. Он слышал только собственное дыхание, и его все больше охватывал ужас. Нет, это невозможно… или что-то перевернулось в этом мире. Мелио умер. Он же точно знает, что Мелио умер… Пакет такой же, как остальные, столь же безобидный на вид, но Лепра не решался даже пошевелиться. Если бы Ева была рядом! Но он остался один, наедине с Фожером!

Он пошел на кухню, взял нож, постоял в раздумье, глядя на пакет, словно от него зависела его жизнь. Наконец в ярости разорвал веревку и бумагу. Вынул пластинку из картонной коробки. Ноги у него подкашивались, пот обжигал веки. Фожер мертв. Мелио мертв. И снова пластинка! Он поставил ее на проигрыватель, опустил иглу, дал себе еще минуту передышки, закурил и глубоко затянулся. Он пытался придать себе более мужественный вид. Ему казалось, что за ним наблюдают. Он нажал на «пуск» и, стиснув кулаки, стал ждать.

На этот раз Фожер шел прямо к цели.

«Дорогая Ева… я дал тебе несколько дней на размышление… и я уверен, ты все обдумала… в эту минуту ты наверняка не одна… Вы слушаете меня вдвоем… Но малыш Лепра не в счет… Я обращаюсь к тебе. Я только что написал письмо Прокурору Республики».

Лепра затих, опустив голову в ожидании удара, который наконец добьет его. Фожер кашлянул — наверное, он курил свою горькую сигарку и в этот момент стряхивал пепел.

«Я мог бы послать это письмо, не предупредив тебя. Но ты так часто упрекала меня в неискренности… Поэтому я не хочу ничего от тебя скрывать. Вот мое письмо:

«Господин Прокурор,

когда Вы получите это письмо, меня уже не будет в живых. В своей смерти я обвиняю жену. Возможно, она убила меня. Или, по крайней мере, не помешала этому. Но в любом случае она давно желает моей смерти. Когда Вы будете ее допрашивать, она Вам все объяснит. Я ее хорошо знаю. Она с удовольствием воспользуется этой возможностью, чтобы произвести на Вас впечатление. Она даже согласится на роль мученицы, только бы пострадать на глазах у всех. Меня, к сожалению, она ничем не может удивить, и с этим уже ничего не поделаешь. Я взываю к правосудию, потому что хочу оставить последнее слово за собой. Я понимаю, это мелочно. Но я ее еще люблю, и если я сжалюсь над ней, она будет оскорблена.

Примите, г-н Прокурор… и т. д.»

Фожер сделал короткую паузу. Лепра, затаив дыхание, не отрываясь смотрел на блестящий диск. Худшее было впереди.

«…Это письмо, — продолжал Фожер, — опустят через неделю. У тебя еще есть неделя — можешь жить, заниматься любовью или готовиться к обороне — как тебе будет угодно. Я уверен, ты найдешь интересное решение. Жаль, детка, что мы не смогли прийти к согласию. Но я не сержусь на тебя за это… Ты слышишь?.. Я больше не сержусь… Прощай, Ева».

Лепра продолжал слушать. Он понял, что это конец, что больше Фожер не заговорит. Тем не менее он не нажал на «стоп». Пластинка постепенно замедляла вращение, и наконец игравшие на ней блики замерли. Предметы вокруг Лепра вновь приобрели свои очертания. Он перевел взгляд на рояль, затем на цветы в вазе, на кресло, на пепел от сигареты, на ковер и снова на неподвижную пластинку. Из его горла вырвалось какое-то подобие всхлипа. Он тяжело опустился на табурет и сжал руки. «И зачем я встал между ними?.. неделя… одна неделя… а потом…»

Внезапно ему захотелось увидеть солнце, очутиться среди людей. Он побежал в спальню Евы, еще хранившую дыхание страсти и сна. Ополоснув лицо, причесался, быстрым шагом пересек гостиную. Черный блестящий диск был похож на свернувшуюся кольцами змею. Лепра бесшумно вышел и запер дверь на ключ. Один оборот. Два оборота. Но опасность вышла из дома вместе с ним и отныне будет сопровождать его повсюду.

Открытые веранды кафе были полны. Мужчины рассматривали женщин, женщины — мужчин. Каждый — чья-нибудь добыча. Лепра шел по солнечной стороне улицы. У него не было ни малейшего желания видеть Еву. Он завидовал клошару, спавшему тогда на вокзале. Он брел наугад, мимо магазинов, почти забыв о своих страданиях, и его отражение вслед за ним скользило по витринам. Когда он увидел афишу, то даже не удивился. Его имя выделялось льстивыми яркими буквами: Жан ЛЕПРА. Дальше шли фамилии авторов, чью музыку он будет исполнять. Бетховен, Шопен, Лист… Блеш прекрасно справился. Лепра долго стоял перед афишей. Этот концерт не состоится. Газеты никогда о нем не напишут. Вернее, как раз напишут… Но в разделе судебной хроники… Он потерял все разом. Это еще не самое страшное. Агония наступит позднее. В полдень он вошел в кафе «Мариньян». Ева ждала его. Помахала ему издалека. Он сел напротив нее.

— Ты неважно выглядишь, — заметила она с явным подтекстом. — По-моему, ты переработал.

Лепра силился прочесть меню, но буквы прыгали у него перед глазами и слова казались бессмысленными: говяжье филе… рагу… сердце шароле^[2]…

— Цыпленка, — сказал он машинально.

Ева забрала у него меню.

— Что с тобой?

— Ничего… ничего, просто немного устал.

Она посмотрела на него, ее глаза еще никогда не светились такой любовью.

— Ты странный мальчик, — продолжала она своим надтреснутым, хрипловатым голосом, который так хорошо умел воспевать поражения и разлуку. — Вечно ты что-то скрываешь… вечно секреты какие-то… Хоть бы раз выговорился, облегчил душу.

— Что ты хочешь, от меня услышать?

— Ты уверен, что тебе нечего сказать?

Он схватил графин с водой, наполнил стакан и выпил, не утолив жажды. Потом жестко посмотрел на Еву, словно прицеливаясь.

— Ты права, — прошептал он. — Я должен кое-что тебе сказать.

Ему показалось, что лицо Евы как-то сжалось, застыло, превратилось в маску.

— Только что пришла последняя пластинка, — закончил он.

Метрдотель услужливо наклонился над столиком.

— Вы выбрали?

Ева сделала ему знак отойти.

— Бедный мой мальчик! — сказала она.

Глава 9

Пластинка остановилась. Ева молчала, положив голову на руки. Лепра метался по комнате от рояля к двери и обратно. «Я уже хожу, как по камере, — подумал он. — Еще немного, и начну думать, как заключенный». Он в изнеможении остановился позади Евы и оперся на спинку ее кресла.

— Ну… что ты об этом думаешь?

— Любопытный он все-таки человек, — сказала она.

— Сумасшедший! — закричал Лепра. — Псих! Надо совсем спятить, чтобы так изощряться! Ева…

Она запрокинула голову и взглянула на него.

— Ева… ты считаешь… что его план сработает до конца?

— Мелио умер, — сказала она, — а пластинка пришла. Почему бы и письму не дойти до прокурора?

Ее тонкие губы, двигавшиеся над глазами на запрокинутом назад лице, — все это вдруг стало чудовищно чужим и нереальным.

— Я тоже выбит из колеи… Но ты, кажется, уже смирилась с этим. Я тебя не понимаю.

— А что я должна делать, по-твоему? Биться головой о стену? Кататься по земле? Он выиграл. Пусть так. Мы тут уже ничего не можем поделать.

— Он выиграл! — усмехнулся Лепра. — Он! Он! Что значит он? Он ведь умер, а? Ты говоришь о нем, словно он жив и здоров.

Ева пожала плечами, показала на проигрыватель.

— Он здесь. Ты слышал его, так же как и я.

— Так ты сдаешься?

— Я жду, — сказала Ева. — Это твои слова… Надо ждать.

— Ну а я ждать не намерен. Сложу чемодан и завтра буду в надежном месте.

— А я? — спросила Ева.

— Поедешь со мной.

— Он сказал бы точно так же… — сказала Ева с горечью. — Так все и началось… Ладно, я поеду с тобой. А что потом?

— Прошу тебя, — простонал Лепра. — Что бы я ни говорил, ты сердишься.

— Я вовсе не сержусь. Я просто спрашиваю: что потом? Ну, поедем мы в Швейцарию или Германию — и что будет там? Сменим имя. Допустим. Допустим даже, что нас не узнают. И что? Ты считаешь, что сможешь давать концерты? Ты будешь обычным безработным. А мне придется вести хозяйство… Нет уж, уезжай один, если хочешь.

Они смотрели друг на друга. О Фожере уже никто не думал. Внезапно они увидели друг друга в истинном свете.

— Ты предпочитаешь, чтобы нас арестовали? — прошептал Лепра. — Ты знаешь, что меня ждет?

— Нас, — поправила Ева. — В любом случае я заплачу дороже, чем ты. Твое имя упоминается в письме почти вскользь.

Лепра бессильно опустился в кресло.

— Лучше уж сразу покончить с собой, — сказал он.

— Ты способен на это?

Лепра ударил кулаком по подлокотнику.

— Послушай. С меня хватит. Ей-богу, тебе приятно меня доводить. Что ты предлагаешь?

— Ничего. Мы пропали — это ясно.

Лепра обхватил руками колени и опустил голову, чтобы не видеть ее, чтобы вообще ничего не видеть.

— Если бы только узнать, откуда приходят пластинки, — сказал он глухим голосом.

— Если б узнать, кто убил Мелио!

Они замолчали, и стало слышно, как поднимается лифт. Когда Лепра поднял голову, Ева сидела, закрыв глаза, с неподвижным лицом, и по щекам у нее текли слезы.

— Ева!

Одним движением он опустился на колени и обнял ее за талию.

— Ева, милая… Ты плачешь из-за меня… прошу тебя, дорогая моя… Ты такая сильная, мужественная, непобедимая… может, еще не все потеряно.

Она откинулась на спинку кресла, мотая головой из стороны в сторону, словно боль, терзавшая ее, стала невыносимой.

— Пластинка — еще не доказательство, — упорствовал Лепра.

— Жан, у тебя есть право на слабость, но не на глупость, — сказала она. — Когда письмо попадет к Борелю, он устроит мне очную ставку с шофером такси и получит необходимые доказательства.

На это нечего было возразить. Ловушка захлопнулась, Она прижала к себе голову Лепра и крепко обняла его.

— Теперь я хочу, чтобы ты стал мужчиной… чтобы весь этот ужас хоть чему-то послужил…

Она ждала. Лепра молчал, растворясь в тепле ее тела.

— Ты слышишь? — повторила она.

Он медленно отстранился и встал.

— Уложить всю жизнь в одну неделю будет трудновато. Ведь именно этого ты хочешь?

— Все зависит от тебя.

— Ты согласишься стать моей женой на неделю?

Она через силу улыбнулась.

— Если это единственный выход…

— Ты видишь другой?

— Тут не я решаю.

— По-твоему, ответственность за все несу я один?

— Не увиливай…

Лепра задумчиво обошел комнату. Подойдя к Еве, он поцеловал ее.

— Что ж, попробуем! — решился он.

Первый день уже начался. Лепра повел Еву в «Каскад». Заказал изысканный ужин, который привел его в жизнерадостное настроение, однако он отметил про себя, насколько трудно радоваться, если нельзя говорить о будущем. Уже многие месяцы, а может быть, и годы его естественное жизнелюбие питалось проектами, планами, но сейчас их не стало. Он пил, пока Ева не отодвинула от него бутылку.

— Веди себя достойно, — сказала она.

Он подавил в себе возникшую на мгновение неприязнь.

— Извини. Я еще не привык жить одним днем.

— Я знаю. Для этого надо быть очень несчастным.

Листья на деревьях уже покраснели. Двое, потерявшие свое будущее, брели куда глаза глядят, и Лепра, чтобы не молчать, рассказывал истории из детства. Воспоминания, которые он так долго хранил в себе, буквально переполняли его. Консерватория, упорная работа, виртуозы, властители дум, возникающие вдалеке на сцене в нереальном свете рампы, словно в ином пространстве. И навязчивая идея стать одним из них.

— Я всегда откладывал настоящую жизнь на потом, — признался он.

— Ты никогда так со мной не говорил, — сказала Ева. — Продолжай, милый.

— Тебе правда это интересно?

— Ты даже не представляешь насколько.

Он воодушевился, заговорил о бедности, о годах работы в пивной. Ему вспоминались редкие вечера, когда выпадала возможность показаться настоящим ценителям, и дни, полные безысходности, загубленный талант, случайные влюбленности и, наконец, Фожер! Фожер, который в один прекрасный день отставил бокал и приказал официанту позвать незнакомого пианиста. «Сядь. Как тебя зовут?.. Лепра? А у тебя недурно выходит. Сыграй мне что-нибудь простенькое… только для меня… что хочешь, лишь бы от души. Понял?»

Лепра сыграл ему ноктюрн Форе. Разговоры понемногу стихли, все лица повернулись к эстраде, и раздались первые аплодисменты в его жизни. «Хочешь работать со мной?» — спросил Фожер.

— А потом ты увидел меня, — сказала Ева.

— Да. Ты — в блеске славы. Я — робкий, неуклюжий. Я чуть не умер от стеснения, страха и восхищения, когда ты протянула мне руку. И теперь могу тебе признаться: именно в тот момент я начал ненавидеть Фожера. Я завидовал ему, потому что у него было все. Мне казалось, что он все у меня отобрал. Впрочем, я был не так уж далек от истины. В каком-то смысле он все у меня забрал.

Ева почувствовала, что он снова отдалился от нее, что дверь, распахнувшись на мгновение, вновь захлопнулась. Они сели в такси.

— Северный вокзал, — бросил Лепра.

Она не задала ему ни одного вопроса. Сам все объяснит, потому что мужчины — она знала это по опыту — не созданы для одиночества. Лепра задержался у справочной, изучая расписание поездов. Ему по-прежнему хотелось сбежать. Он вернулся с дежурной улыбкой, ничего ей не объяснив.

— Где ты хочешь поужинать? — спросил он резко.

— Решай сам, дорогой.

И снова возникшее между ними напряжение стало невыносимым. Он повел ее в кафе на площадь Вогезов, где можно было спокойно поговорить. Но частые паузы и недомолвки только подчеркивали зыбкость их планов.

— Помнишь наши первые вечера? — спросила Ева. — Ты говорил не умолкая и, когда мы расставались, всегда повторял одно и то же: извините, что я все время болтаю, но мне столько надо вам сказать!

— Это упрек?

— Что ты! Просто приглашение.

— Я все сказал.

Он снова налег на вино, на сей раз Ева не отняла бутылку. Она смотрела, как постепенно пьянеют его глаза.

— Хороший у меня видок! — проворчал он. — Слепой увидит, что я преступник. Раз я себя им чувствую, значит, это должно быть заметно.

Он вытер пальцы салфеткой.

— По-моему, я заврался. Ты была права. Надо было вызвать полицию в Ла-Боле. Сердишься на меня?

— Ты верен себе.

— В любом случае все это касается только меня.

Больше он не произнес ни слова, сделал знак официанту, судорожно пересчитал купюры и мелочь. Стемнело. Оказавшись на улице, Лепра заколебался. Идти на спектакль? Потерять еще один вечер? Он схватил руку Евы, и она поняла этот безмолвный призыв.

— Пошли домой, — сказала она.

Возвращение было невеселым. Лепра не выпускал ее руки. Он буквально вцепился в нее. Вся его тревога сконцентрировалась в пальцах. В лифте она заметила, что он бледен, весь в поту. На пороге он прошептал:

— Не зажигай света.

Он вошел в спальню на ощупь и рухнул на кровать. Боль скрутила ему живот, раздирала грудь. Жан икал, у него не было слез, но он задыхался в тисках своих собственных рук. Ева раздевалась в ванной комнате. По аромату ее духов он понял, что она идет по комнате, останавливается возле него.

— Не дотрагивайся до меня, — простонал он.

Кровать тихонько скрипнула. Она села и терпеливо ждала, пока он придет в себя. Он уже не боялся показаться слабым, уязвимым, но горечь поражения обжигала ему язык.

— Ева…

— Да?

— Повтори мне имена… Его брат, Гамар, Брунштейн, Блеш, Мелио… Кто еще?

— Что тебе это даст?

— Кто еще?

— Гурмьер.

— Ну да, Гурмьер.

Он снова и снова, вспоминая их лица, повторял вполголоса весь список, потом еще и еще раз. Нет, только не Гурмьер! И не Гамар! И не Брунштейн! И уж никак не Блеш! И разумеется, не брат, который даже не дал себе труда появиться на похоронах! Что касается Мелио…

Он подполз к Еве, как раненый зверь к своей норе, прильнул к ней и одним движением опрокинул ее на постель, раздавил своей тяжестью, попытался покончить раз и навсегда со своим мучительным и неутолимым желанием. Он бормотал непристойности, неловко тыкался то подбородком, то щекой в ее исчезающее во мраке лицо. Он глотал слезы, стискивал зубы, вступая в рукопашную схватку со стонущим противником, который станет в следующее мгновение тихим и безропотным. «Да уж какой есть, — думал он в этом вихре ярости и отчаяния. — Какой есть… Какой есть…» Он кричал, бредил, пытался освободиться от себя самого. Нет… умереть…

Он перевалился на бок, но не умер. Не так-то это просто. Мало того, гнусная радость заполняла все его существо, окатывала освежающей теплой волной. И так еще неделю? Неделя объятий, восторженного забытья, борьбы за жизнь, полной гордыни и отвращения. Ему стало дурно, он встал и пошел в ванную комнату, закрыв за собой дверь, чтобы она не видела, как он роется в аптечке. Он проглотил две таблетки снотворного в надежде, что сон сразит его наповал. Не тут-то было, сна пришлось подождать. Ева, лежа рядом, помогала ему своим молчанием.

Когда он вновь открыл глаза после долгих часов забытья, она по-прежнему была возле него, преисполненная материнской тревоги. Склонившись над ним. она гладила его по голове.

— Который час?

— Десять.

Одно утро позади.

— Почты нет?

— Только газеты.

— Там есть?..

— Да. Вскрытие показало, что он умер в обмороке. От эмоций, а не от удушья.

— Это не имеет значения.

— Кто знает, убийцу могут обвинить только в насильственных действиях, повлекших за собой смерть. По крайней мере, мне так кажется.

— Для нас, во всяком случае, ничего не меняется, — заключил Лепра.

— Может, все-таки поздороваешься? — сказала Ева.

— Доброе утро.

Они позавтракали на кухне. У них не было сил нести чашки и приборы в гостиную.

— Ну вот, мы как старые супруги, — сказала Ева. — Представь себе, что эта сцена повторяется ежедневно в течение двадцати или тридцати лет. Ты бы выдержал?

— Почему же нет?

— Нет, Жанно. Не насилуй себя. Почему ты всегда бежишь от очевидного? Мой муж был точно таким же. Он кидался за каждой юбкой и в то же время упрекал меня в неверности. Логики никакой ни у одного, ни у другого.

Лепра рассеянно слушал ее, подавляя зевоту. В это утро Ева казалась ему почти чужой. Он впервые размышлял о том, какая система защиты ему наиболее выгодна. Во-первых, надо настаивать на убийстве из ревности — это судьба, а судьба неумолима. И преступник — лишь заблудшая овца.

— Ева, — прошептал он, — я хочу задать тебе один деликатный вопрос. Но обещай мне, что ответишь спокойно… Не рассердишься… Помнишь фразу с последней пластинки? «Когда будете ее допрашивать, она вам все объяснит».

— Ну?

— Это правда?.. Ты действительно все объяснишь?'

Ева поставила чашку.

— Естественно, — сказала она. — Все. А что? Тебя это пугает?

— Нас будут допрашивать по отдельности. И если наши показания не совпадут…

— Почему бы им не совпасть? Ты собираешься лгать?

— Конечно нет. — Лепра опустил глаза.

— Не волнуйся, они устроят нам очную ставку.

Лепра допил свой кофе, забыв положить сахар. Он не мог признаться себе, что в этот момент понимал Фожера, чуть ли не сочувствовал ему.

— Какой ты у нас сложный, — сказала Ева. — В сущности, мы так плохо знаем друг друга. Я-то — сама простота.

— Знаю, — нетерпеливо перебил ее Лепра. — Ты ведь воплощенная добродетель.

Он ожидал, что она взорвется. Ева только посмотрела на него долгим взглядом. Он предпочел бы пощечину.

— Кто виноват в том, что ты страдаешь? Дай мне сигарету.

Он бросил пачку на стол и вышел в гостиную. Рассеянно проиграл мелодию Фожера и пошел бриться. Несмотря на жужжание бритвы, он слышал, как Ева ходила туда-сюда, мурлыча модные песенки. Она тоже старалась не выходить из роли, и ей это удавалось куда лучше. Он тщательно оделся и вернулся к роялю. «Там» он играть не сможет… «там», то есть в тюрьме, он понесет гораздо более суровое наказание, нежели она. Она может уверять сколько угодно, что заплатит дороже, чем он, но это не так. Вечное стремление возобладать, самоутвердиться. «Они воевали между собой, а я служил им заложником, — подумал он. — Кретин». Под его пальцами внезапно начала рождаться мелодия, он остановился.

— Продолжай, — сказала Ева из-за его спины. — Что это?

— Понятия не имею. Как-то само получилось.

Он попытался вновь уловить этот мотив, но на сей раз он ускользал от него, обрастая ненужными реминисценциями.

— Попробуй еще раз.

Она наиграла несколько тактов. Не стоило и продолжать. Родившаяся было песня уже не вернется к нему. А это была песня. Они оба почувствовали это. Новая изящная мелодия, в которой Лепра не успел еще обрести себя. Но он радостно бросился к Еве.

— Прости меня, милая, — сказал он. — Я действительно несносен. Я бы хотел быть таким же, как ты… прямым, непосредственным.

Он ударил себя в грудь.

— Это тут… во мне… но я не могу выпустить наружу все, что я хотел тебе сказать… все, что мне нужно будет тебе сказать…

Он обнял ее, прижал к себе и долго не отпускал.

— Я не хочу тебя терять, — прошептал он. — Мне так хорошо с тобой!

Тем не менее он отпустил ее и сел за рояль. Как Фожер, нажал наугад на клавишу, вслушался в замирающий протяжный звук. Ева подошла к нему, прислонилась к его плечу, и внезапно ему захотелось остаться одному. И впрямь, не так он и прост!

— Что будем делать? — спросила она.

И правда, надо было что-то делать, создать себе иллюзию жизни, держаться, продолжая эту чудовищную игру до того момента, когда раздастся звонок Бореля. Но что можно предпринять, когда в конце этой недели, как в конце улицы, погруженной во мрак, высится неприступная стена? Лепра был небогат, но он с удовольствием растратил бы сейчас все, что имел, почти 500 тысяч франков. По крайней мере, это был бы поступок!

— Давай я возьму напрокат машину, — предложил он.

Через час они уже сидели в маленьком красном «астон-мартене», который помчался вперед как метеор. Лепра, не раздумывая, поехал к морю. Какое счастье нестись, не разбирая дороги, в грохоте мелькающих кадров, рискуя двумя жизнями, которые, впрочем, и так уже обречены! Ева восприняла эту новую игру с какой-то пронзительной радостью. Может, она даже хотела, чтобы он допустил какую-нибудь оплошность, неловко нажал на тормоза… Они остановились только, в Гавре. Спотыкаясь, вышли из машины. Ева уцепилась за его руку, повисла на нем.

— Это почти так же хорошо, как заниматься любовью, — сказала она.

Снова они брели без всякой цели, вдоль берега, мимо кораблей, готовых к отплытию.

— Признайся, что ты бы мог вот так сесть на корабль и уехать без меня. Скажи правду, хоть раз в жизни.

— Бывают такие моменты.

— Тогда лучше уезжай. Надо делать то, что хочется.

Он не собирался с ней спорить. И вообще, знает ли он на самом деле, чего ему хочется? Жить! Покончить с этим бесконечным преследованием. Да, этого он желал изо всех сил. И еще: вновь обрести ускользнувшую песню. И остаться в одиночестве. И плевать на все, как плевал Фожер.

— Я с тобой говорю, по-моему, — сказала Ева.

Лепра смотрел, как грузят машины на теплоход, и позавидовал человеку, который управлял лебедкой и по своему усмотрению играл в воздухе этими тяжеленными контейнерами.

— Может, помолчим? — предложил он. — Я тебя люблю, но ты меня утомляешь.

Это вырвалось неожиданно, и тон его был столь непривычным, что он весь сжался и приготовился к обороне. Но Ева просто отпустила его руку. Они еще некоторое время шагали рядом, а поскольку Лепра шел медленно, она обогнала его на метр, потом на два. И вскоре они шли уже просто друг за другом, словно были незнакомы между собой. Ева, не оборачиваясь, села в машину. Лепра еще побродил некоторое время, купил газеты, сигары. Он подчинялся каким-то неожиданным, порывам и находил в этом острое удовольствие.

— Едем назад? — спросила Ева, когда он подошел к ней.

— Нет, мне тут нравится.

— Тогда отвези меня на вокзал.

— Как хочешь.

Он спокойно отъехал и стал не торопясь искать вокзал. Ева сидела у самой дверцы. Между ними поместился бы еще один пассажир. Лепра остановил машину, вышел, чтобы открыть дверцу Еве, но она уже поставила ногу на землю и нервно схватила перчатки и сумку. Лепра побежал в кассу за билетом.

— Поезд через час, — сказал он, протягивая билет.

Она, не отвечая, взяла у него билет и прошла в зал ожидания. Лепра пошел следом и сел рядом с ней. Каждый из них ощущал тепло другого и читал его мысли. Лепра казалось, что он никогда не испытывал такого восхитительного ощущения. Вскоре он поднялся, чтобы закурить сигару, и развернул газету. Первые полосы по-прежнему занимало дело Мелио. Журналисты давали понять, что комиссар Борель идет по интересному следу, но эта новость даже не тронула Лепра. В нем самом происходили гораздо более серьезные вещи. Тут он заметил, что Ева, пытаясь ускользнуть от него, уже идет к перрону, он вошел за ней в вагон и поискал свободное купе.

— Садись здесь, — сказал он.

Она прошла дальше по вагону, сама выбрала себе место.

— Что ж, счастливого пути, — сказал Лепра.

Она, казалось, не замечала протянутой руки.

— Ты делаешь успехи, — произнесла она голосом, которого он никогда прежде не слышал.

Он спрыгнул с подножки, дождался отправления. Когда поезд тронулся, Ева открыла сумочку и достала пудру. Лепра, для проформы, прошел вдоль вагона и помахал ей. Потом, сунув руки в карманы, вернулся к машине. Что теперь? Вечер был свободен. Он мог поехать куда-нибудь, побродить по порту, пойти в кино… Он ни перед кем не должен был отчитываться. Мог наконец остаться наедине со своей тревогой. Он выбрал отель по своему вкусу, вписал в регистрационную карточку первое пришедшее на ум имя. Лепра больше не существовало.

В баре он выпил виски, заказал еще и неожиданно вспомнил последний вечер с Фожером. Алкоголь только подогревал воспоминания, но они казались уже галлюцинациями. Нет, Фожер никогда на него не сердился. Напротив, он всегда был снисходителен к нему. Ревновал, конечно, но в этом не было злости. Бедняга Фожер! Вот этому и надо посвятить вечер. Думать о Фожере. Что бы сделал Фожер, если… Лепра закурил вторую сигару. Ее аромат тоже оживлял воспоминания. Все-таки удивительно, какое огромное место занимал Фожер в его жизни!.. «Ты слишком часто смотришься в зеркало», — нередко говорил Фожер или внушал: «Чем больше ты докучаешь окружающим, тем легче их приручить». Обрывки его мелодии на мгновение смешались с этими словами. Сидя за стойкой, положив голову на сжатые кулаки, Лепра рассматривал жидкость в своем стакане.

«Мы, — говорил Фожер, — люди особые, понимаешь, малыш! Если хочешь, чтобы музыка пришла к тебе, надо сначала, чтобы она почувствовала, что ты ей принадлежишь безраздельно». Бар постепенно пустел. Бармен настойчиво протирал стойку возле стакана Лепра. Тот взглянул на часы. Как поздно! Он расплатился, вышел и обрадовался, что снова может раствориться в ночи.

Сон продолжался. Фожер шел рядом с ним. Лепра снова оказался в порту. Раздался мычащий гудок огромного грузового корабля и повторился множество раз навязчивым эхом. Мелодия Лепра потихоньку оживала в нем. Он не обращал на нее внимания, думая о другом, смотрел на качающиеся фонари, на светлые блики на воде. В темноте проносились вагоны. Подъемные краны возносили вверх странные тюки, мелькающие в лучах прожекторов. Он чувствовал, как мелодия рождается в нем, начинает жить своей жизнью, и он становился уже просто страстным зрителем, которого не принимают в расчет. «Лепра не в счет!» — еще одна фраза Фожера, которая внезапно обрела свой истинный смысл. Неожиданно накатила волна и захлестнула мостовую и рельсы. Лепра вздрогнул. Он чувствовал, что весь горит, но сейчас это его не волновало.

В переулке он столкнулся с девушкой. Она остановилась и улыбнулась ему, помахивая сумкой на длинном ремне. Лепра тоже остановился. Она взяла его за руку и потянула за собой, и он пошел следом за ней по темному коридору, поднялся по лестнице. Фожер одобрил бы его. Девушка вошла в комнату и зажгла свет.

— Ты не здешний, — произнесла она. — Сразу видно.

— Вот послушай-ка, — сказал Лепра.

Он насвистывал ей свою мелодию. Она изумленно уставилась на него, забыв раздеться.

— Ну, знаешь, — наконец произнесла она, — я разных придурков видала, но такого — никогда…

Глава 10

— А, вот и ты! — сказала Ева.

— Да, вот и я. Извини меня, — сказал Лепра.

— У тебя был приступ независимости. Теперь ты вернулся ко мне. И воображаешь себе, что…

— Прошу тебя…

Он прошел мимо нее, сел за рояль и беспечно, как бы для собственного удовольствия, наиграл песню — без ненужного блеска, без затей, не спуская глаз с портрета Фожера.

— Ну как тебе? — спросил он, не оборачиваясь. — Для начала неплохо, по-моему. Только припев пока не получается.

Он поискалеще, попробовал наугад несколько тем и наконец остановился на той, которую легче всего было напеть. Затем сыграл все вместе, куплет и припев.

— Вот. Дарю ее тебе.

Он смеялся, он был счастлив.

— Ты ничего не понимаешь, — сказала Ева. — Ты спятил.

— А что? Тебе не нравится?

— Напротив. Это… Не хочу тебя обидеть, но я даже не думала, что ты на такое способен.

— Ну как?

— А все остальное?

Лепра нахмурился.

— Все остальное… ну да… следствие, письма!

Он обнял Еву за плечи и слегка потряс ее.

— Представь себе, я в это не верю. Хватит. Знаешь, я сегодня всю ночь думал о Фожере. И начал понимать его.

Она села. На ее внезапно побледневшем лице блестели расширенные, неподвижные серые глаза.

— Ты меня пугаешь, — сказала она.

— Пугаю? Потому что начал понимать Фожера? Не смеши меня. По-моему, он и не собирался посылать письмо. Повторяю тебе: на него это не похоже. Он просто хотел испытать тебя. Если бы ты пошла в полицию и выдала себя, он оказался бы прав. А если нет, то он все равно прав. Молодец, Фожер! Парень не промах!

— Только ты не учитываешь, что смерть Мелио все осложняет.

— Я не говорю о Мелио, — упорствовал Лепра. — Я просто считаю, что Фожер не мог отослать такое письмо. Может, он его и написал — тут я ничего не имею против. Но я готов биться об заклад, что Мелио либо уничтожил его, либо не воспользовался им.

— По-твоему, у убийцы Мелио такая же ранимая совесть?

— Но ведь…

Лепра внезапно отвернулся, подошел к окну и нетерпеливо забарабанил пальцами по стеклу.

— Может, убийца не нашел письма.

— Но пластинку-то он нашел. И он бы не расстался с пластинкой, если бы письма не было у него в руках. Это очевидно! Ты как мой муж. Он всегда отрицал то, что ему не нравилось. Так удобнее.

Зазвонил телефон, и Лепра резко обернулся.

— Меня нет дома, — сказала Ева.

Они подумали об одном и том же: что, если это…

— Ответь ты, — прошептала она.

Лепра на цыпочках пересек гостиную и снял трубку. Ева взяла отводную.

— Минуту, не кладите трубку, — произнес женский голос. Почти в ту же секунду заговорил мужчина:

— Алло… алло, мадам Фожер?

Ева наклонилась к нему и прошептала:

— Это Борель.

— Алло, — сказал Лепра. — Мадам Фожер нет дома.

— А кто у телефона?

— Жан Лепра.

— А, очень приятно, господин Лепра. Это комиссар Борель… Я имел счастье аплодировать вам… Я уверен, что мадам Фожер многим вам обязана… Она не скоро вернется?

— Я не знаю.

— Досадно. Вы сегодня увидитесь с ней?

— Думаю, что да.

— Будьте добры, передайте ей, что я жду ее у себя… Просто маленькая формальность, ничего серьезного, я даже не послал ей повестку… Если вы захотите сопровождать ее, я буду рад пожать вашу руку.

— Договорились.

— Всего хорошего, господин Лепра, до скорого.

Лепра осторожно повесил трубку.

— Лицемер, — бросила Ева.

— Борель пока не может устроить тебе очную ставку с шофером, — сказал Лепра. — Он еще трижды подумает, прежде чем сделать это.

— Он пригласил и тебя, — сказала Ева.

— Да, но я не обязан…

— Ты бросишь меня одну?

— Ладно, идем! — вздохнул Лепра. — Если им нужен преступник, я признаюсь. Ты же этого хочешь?

— В чем ты признаешься?

— Ну… что убил Фожера.

— И согласишься, чтобы тебя обвинили в смерти Мелио?

— Нет.

— А меня?

— Черт знает что, — проворчал Лепра. — Еще утром я почти забыл обо всем этом, и вот теперь…

Ева одевалась в спальне, а Лепра в сотый раз пытался представить себе ход мыслей Бореля. Он наверняка думает, что Фожера, возможно, тоже убили, как и Мелио… И тогда окажется совсем близок к истине. Таким образом, идти в префектуру — все равно что броситься в волчью пасть. Лепра нащупал свой бумажник. Там лежала бумажка с подробным расписанием поездов в Бельгию. Может, еще есть время. А там… он будет писать музыку под вымышленным именем… Поначалу ему будет трудновато пробиться — как и Фожеру. Но рано или поздно, как и Фожер, он прорвется. Ева висела на нем мертвым грузом. И он не потерпит, чтобы она его судила. Вот в чем его настоящая слабость, истинная трусость. Фожер бы не колебался.

Лепра пошел к дверям, повернул ручку. «Вскочить в лифт, зайти домой за чемоданом… потом поезд… граница…» Искушение было столь сильным, что он, задыхаясь, прислонился к стене. «Ну, еще усилие… Надо только открыть эту дверь и захлопнуть ее за собой, отрекаясь от прошлого».

— Я готова! — крикнула Ева.

Лепра ждал. Он бы уже сто раз мог сбежать. Когда появилась Ева, он бросил на нее затравленный взгляд: как всегда, элегантна, уверена в себе, неприступна. Если бы она согласилась не выкладывать Борелю всю правду, то получила бы еще отсрочку.

— Может, Борелю пришло еще одно анонимное письмо? — предположил Лепра.

— Он говорил о простой формальности, — возразила Ева.

— Поживем — увидим.

Он открыл дверцы лифта. Ева улыбнулась и прошла первой.

— Бедняжка Жан, — усмехнулась она. — Мне иногда так тебя жалко. Как ты себя изводишь!

На улице не было никого подозрительного. Лепра ожидал увидеть чуть ли не инспектора, который бы делал вид, что читает газету или рассматривает витрины. Он оставил машину возле дома, но Ева предпочла такси. Она подняла стекло, разделяющее их с водителем.

— Успокойся, — сказала она. — У меня уже нет ни малейшего желания говорить. Если б не Мелио, это было бы наилучшим выходом из положения. Я бы отдала Борелю пластинку. Он сам бы понял, что мой муж был сумасшедшим.

— Фожер — сумасшедший?!

— Конечно. Он прекрасно знал, что много пьет и быстро ездит, и понимал, что каждое следующее путешествие может кончиться плохо. А эта идея обвинить меня — тоже бред алкоголика, не так ли? Я смогла бы защититься. Но теперь…

— Никогда он не был сумасшедшим, — возразил Лепра.

— Давай-давай, защищай его! — гневно крикнула Ева. — Любовь! Отличное оправдание! Я люблю тебя, прибираю к рукам и уже не отпускаю. Все вы такие, и ты первый.

— Я?

— А кто же еще! Ты вообще думаешь обо мне в эту минуту?

— Будь последовательной. Ты…

— Боже, как ты мне надоел.

Она забилась в угол, всем своим видом показывая, что вновь погружается в свое одиночество. Такси быстро катило вдоль Сены. Может быть, в эту минуту Борель выписывает ордер на арест. «И, однако, я в это не верю, — думал Лепра. — Я просто не могу себе этого представить!» Такси замедлило ход перед хорошо знакомой аркой. Как он дрожал за Еву тогда, в первый раз! Как он ее любил! Теперь он смотрел, как она поднимается по лестнице, и спрашивал себя: чего он, собственно, тут торчит? Дело Фожера — Мелио? Старая история между вдовой и полицейским. Разберутся сами, он уже вне игры.

Борель принял их с обезоруживающей сердечностью. Ему так неловко, что он их побеспокоил. В общем, нет ничего срочного. Он позвал их только для очистки совести, чтобы потом не возникло никаких осложнений… Он смотрел на них по очереди, сидя за столом, и потирал руки, будто согреваясь. На манжетах ярко блестели пуговицы. Галстук на нем был довольно дорогой. У Бореля были манеры человека, привыкшего побеждать, и он как бы заранее извинялся, что окажется сильнее.

— Нас так потрясла смерть господина Мелио! — сказал он. — Просто невозможно представить! Вы, разумеется, не знаете ничего, что могло бы помочь следствию?

— Ничего, — сказала Ева.

— Вы никак не связываете эту смерть с гибелью вашего мужа?

Ева прекрасно разыграла удивление, смешанное с любопытством.

— А что, — спросила она, — есть связь?..

— Ну, это еще вилами по воде писано, — сказал Борель. — Если хотите — рабочая гипотеза. Мы просто обязаны рассмотреть все возможности, даже самые невероятные.

Еле слышно задребезжал телефон. Борель схватил трубку, и лицо его на мгновение изменилось.

— Я занят, — резко сказал он.

Но тут же снова улыбнулся, может быть, чуть снисходительно, и лицо его приняло прежнее любезное выражение.

— Тут есть одна деталь, которая заставляет задуматься… женский голос… Вы читали газеты? Вы в курсе?

— Да, — сказал Лепра.

— Ну так вот, — продолжал Борель, хитро прищурившись, — помните анонимное письмо, написанное женщиной… Улавливаете связь?

— Не вполне, — призналась Ева.

Борель улыбнулся с видом профессора, который понимает, что завысил требования.

— С одной стороны, мадам, у нас лежит письмо, цель которого — скомпрометировать вас, с другой — некая таинственная особа, возможно, нанесла визит Мелио за несколько минут до его смерти. Может, это одна и та же женщина? Видите, куда я клоню?

Внезапная радость осветила лицо Евы.

— Понимаю, — сказала она.

— Как только я идентифицирую почерк, — заключил Борель, — победа за мной. Пока же…

Он встал, подошел к низкому столику и указал на магнитофон.

— Я хочу попросить у вас помощи. Я тут, понимаете, записываю «низкие грудные голоса, как у некоторых певиц на радио», как выразился наш таксист… Само по себе это не так уж и неприятно, но беда в том, что они все похожи.

Он включил магнитофон.

«Улица Камбон, 17-бис… да, вот здесь, спасибо… улица Камбон, 17-бис… Сколько я вам должна?.. Улица Камбон, 17-бис… Остановите чуть дальше…»

Голоса сменяли друг друга, произнося эту бесконечную фразу, нелепую, нереальную. Борель посмотрел на Еву. Он так чудовищно умен или чудовищно глуп? Он все так же улыбался, не снимая руки с кнопки магнитофона.

«Улица Камбон, 17-бис… откройте, пожалуйста, окно… улица Камбон, 17-бис…»

Он выключил магнитофон.

— Вообще-то, — сказал он, — я должен был бы вызвать всех обладательниц грудного голоса, поющих на радио, для очной ставки с шофером… Но это, естественно, невозможно… и по многим причинам! У некоторых есть покровители… большие шишки… это, скорее всего, послужило бы причиной для скандала… Нет… уж лучше так…

Он снова включил запись.

«Улица Камбон, 17-бис… я спешу… Улица Камбон, 17-бис…»

Запись кончилась, и Борель вздохнул.

— Они все называют адрес Сержа Мелио и добавляют несколько слов… так, все равно что… и никаких обид… Но это нам ничего не даст. Как, скажите на милость, он сможет узнать голос?

— Тогда зачем? — спросила Ева.

— Долг службы, мадам, — ответил Борель.

— Я тоже, — сказала Ева, — должна произнести: «Улица Камбон, 17-бис»?

— Если вас не затруднит.

Лепра вцепился в подлокотники кресла. Он недоверчиво смотрел на Бореля, но комиссар был как никогда любезен.

— Подойдите сюда, — посоветовал он, — вот… я пускаю кассету… говорите, не торопясь, в микрофон.

— Улица Камбон, 17-бис, — проговорила Ева. — И побыстрей, пожалуйста.

— Достаточно, — сказал Борель. — Спасибо.

И снова жеманно принялся потирать руки.

— Для меня эта запись — просто коллекция автографов… Несравненный сувенир.

— Правда? — прошептала Ева. — Тогда вы должны были бы попросить, чтобы они спели… Почему бы и нет?

Она посмотрела на Лепра, натянуто улыбнулась и вновь взяла крохотный микрофончик.

— Если вам это доставляет удовольствие, — сказала она Борелю. — «С сердцем не в ладу», — объявила она.

Включилась запись. Лепра вскочил.

— Ева!

Но Ева уже подносила ко рту микрофон. Она пропела вполголоса первый куплет, не сводя глаз с Лепра. Она обращалась к нему. К нему и к Флоранс, которую она уничтожала своим талантом, к Флоранс, которая в эту минуту была стерта с лица земли. Вызов, звучавший в ее голосе, придавал словам Фожера непереносимую грусть. Эта прощальная песня, созданная им для Евы и исполненная в кабинете полицейского, стала прощанием Евы с Лепра. Постепенно лицо Евы исказила гримаса какой-то глухой муки. Модуляции голоса были рождены самим биением ее сердца, трепетом плоти. Голос прерывался, торжествовал, погибал. «И в нем, и во мне она всегда любила саму себя», — думал Лепра. Ева напела припев без слов, не размыкая губ, словно колыбельную. Казалось, песня доносится издалека, она вместила в себя все: расставания, встречи, отъезды. Борель покачивал головой в такт.

— Хватит! — крикнул Лепра.

Ева замолчала, и они застыли, не произнося ни слова.

— Господин комиссар не просил тебя о столь многом, — проговорил Лепра, стараясь казаться естественным.

— Ошибаетесь, — сказал Борель. — Я бы с удовольствием дослушал песню до конца. Вы неповторимы, мадам! Не знаю, как вас отблагодарить.

— Ну что вы… Я могу идти?

Борель, возбужденный, растроганный, проводил их до лестницы.

— Если у меня будут новости, я обязательно дам вам знать. Я ваш навеки.

Лепра взял Еву под руку. Они спустились вниз.

— Через пять дней он получит письмо, — сказала Ева.

— Замолчи, — прервал, ее Лепра.

Он обернулся, но Бореля уже не было. Когда они вышли на набережную, Лепра продолжил:

— Ты сошла с ума. Просто свихнулась.

— Подумаешь, нам немного осталось.

— Ну, знаешь, я еще хочу пожить.

Ева остановилась.

— Иди, — сказала она. — Уезжай… По-моему, ты упрекаешь меня в том, что произошло. Я тебя не держу. Ты свободен.

Он пытался протестовать. Она оборвала его:

— Послушай, Жанно, давай договоримся раз и навсегда…

— Не здесь.

— Почему?

Он оперся на парапет, словно вел с Евой непринужденную легкую беседу.

— У нас с тобой не складывается, — сказала Ева. — После смерти Мелио.

Он хотел прервать ее.

— Дай мне сказать! Все не так. С тех пор как ты почувствовал себя в опасности, ты думаешь только о том, как бы сбежать. Может, я говорю жестокие вещи, но это правда. Раньше я верила, — что ты меня любишь. Тебе льстила эта любовь. Но теперь я тебя компрометирую. Становлюсь опасной… Заразной.

— Ева!

— И потом, ты считаешь, что сможешь без меня обойтись… Потому что ты придумал эту песенку без моей помощи, один. Ты меня победил. Вот событие! Ты воображаешь, что сможешь заменить моего мужа? Нет, ей-богу, ты чувствуешь себя Фожером. Иногда мне кажется, что я слышу его… Смешно! Я, которая тебя создала!

Она ударила кулаком по шероховатому парапету, на котором играли тени от листвы.

— Не он тебя открыл, а я. Я. Кто научил тебя одеваться, жить, даже любить… Так уходи! Скатертью дорожка… Как-нибудь сама выпутаюсь. Я привыкла.

Выпрямившись, она смотрела на воду, в которой отражался город. Ей не удавалось побороть волнение. Она уже больше не могла произнести ни слова. И Лепра не знал, как ее утешить. Он чувствовал, что любая фраза прозвучит фальшиво, и он еще больше запутается. Они оба ждали. Наконец Ева с каким-то даже сожалением резко шагнула вперед. Лепра пошел рядом.

— Ева, — прошептал он. — Ева, я уверяю тебя, это недоразумение.

Она даже головы не повернула.

— Ну ладно, — сказал Лепра.

Он дал себе слово не замечать ее враждебности. Даже попытался просто мило поболтать с ней, как раньше. Но говорил он один. Обедали они в ресторанчике за Нотр-Дам-де-Пари. Устав, Лепра замолчал. Поскольку они сидели друг против друга, им приходилось следить за собой, чтобы не поднять головы в один и тот же момент Когда их руки соприкасались, они вздрагивали, как от электрического разряда, и тут же замирали, следуя неведомым правилам хорошего тона.

— Кофе для мадам, — произнес Лепра.

— Спасибо, я не хочу.

Она воспользовалась минутой, когда Лепра расплачивался, и ушла. Ему пришлось бежать, чтобы догнать ее.

— Это уже слишком, — возмутился он.

Ева не ответила. Они долго шли по набережной, не произнося ни слова. Ева, казалось, была всецело погружена в созерцание реки. Лепра был ее тенью. Они пересекли площадь Согласия, еще одну площадь. Ева остановилась перед кинотеатром, рассеянно взглянула на афишу и вошла. Лепра последовал за ней. Она выбрала место между двумя зрителями. Он устроился через два ряда от нее. Чего она добивается? Испытывает его? Решила выбросить его из своей жизни? Все это было до боли глупо. А в это время терпеливый Борель продолжает свое расследование! «Слишком уж она обрадуется, если я уеду», — подумал Лепра. На экране разворачивалась какая-то бессвязная история: мужчина… женщина., любовь… страдание. Лепра уже не смотрел и не слушал. Он следил за Евой. Протянув руку, он мог бы дотронуться до нее, но внезапно похолодел от мысли, что, может, она уже никогда не будет принадлежать ему, что он потеряет ее навсегда. Она еще сидела здесь, близко, он видел мягкую линию ее профиля, щек, сладострастные тени под глазами. Глядя на Еву, он не столько видел, сколько ощущал ее присутствие. Полуприкрыв глаза, он мысленно ласкал ее, вспоминая обнаженной, и невыразимая тоска сжимала ему грудь. Надо сейчас же, немедленно подойти к ней, смириться, довериться, подчиниться ее власти. — «Ева… Я люблю тебя! Ты мне нужна…» Он ждал ее в холле. Она подошла к нему, но отстранилась, избегая его протянутой руки.

— Шлюха! — пробормотал Лепра.

Дрожа от ярости, он как ни в чем не бывало занял свое место слева от нее. Она переходила от витрины к витрине, и от ее деланного спокойствия Лепра приходил в бешенство. Боже, как он сейчас понимал Фожера! Наверняка она с ним проделывала то же самое. Или пыталась, во всяком случае… Но Фожер был сделан из другого теста!

На террасе «Фуке» какой-то мужчина встал при их приближении и помахал Еве.

— А, Патрик… Как я рада тебя видеть!

Мужчина поклонился Лепра. Ева бросила небрежно:

— Жан Лепра, мой пианист. — Потом добавила со светской улыбкой: — Не ждите меня, Жан… Я вернусь поздно.

И она осталась с этим Патриком, который, казалось, был весьма тронут и взволнован. Лепра захотелось наброситься на него, он представил себе, как обратятся на них взгляды всех присутствующих. Закурил. Сколько раз он вот так закуривал, чтобы скрыть растерянность, робость! Он пошел дальше один, забрел в бар, потом в другой. Спустилась ночь, время дерзких мыслей и диких сновидений. Лепра вновь прошел мимо «Фуке». Евы там не было. Патрик увел ее… Куда? Лепра остановил такси, подъехал к своей машине и, пересев в нее, начал объезжать один за другим рестораны и ночные бары… Все безуспешно. Он даже не мог спросить у посыльных, не заходила ли Ева. У него и так был вид обманутого мужа. Очень точное определение. Он вспомнил последний вечер, несчастного пьяного Фожера. «Ну что ж, старина, мы квиты. Правда, я ее ищу… Я еще не сдался…Она держит меня не любовью, нет. Презрением…» Он говорил сам с собой, на полной скорости минуя перекрестки… Пусть он разобьется, но положит конец этому фарсу! Он то погружался в ночной мрак, то вырывался из него, проносясь по улицам, залитым резким светом праздничных залов. Зазывно звучали трубы, цимбалы. Он мчался по опустевшему городу все дальше и дальше, насилуя коробку скоростей. Останавливался. Выпивал. Последний раз он возвратился к машине, уже пошатываясь. «Куда теперь? По отелям?» Он усмехнулся и взглянул на себя в зеркальце: «Глаз не оторвать! Просто красавец!» Он вытащил носовой платок, вытер лицо, потное от усталости. Нащупал ключ от квартиры. «Чудно, я буду ждать ее у нас дома. У нас! Вот умора».

Он устремился назад. Скорость заглушила боль. На часах было два. Она уже наверняка вернулась. Он нажал на тормоза, заехал на тротуар и пулей вылетел из машины. Поднимался, перескакивая через ступеньки. Так быстрее, чем на лифте. Повернул ключ, толкнул дверь. Нет, еще не вернулась. Он зажег свет, медленно прошелся по пустой квартире. И что дальше? Чего он ждет? Разве она не так же свободна, как он? «Но, черт возьми, Ева, не приснилось же мне это! Ты сама сказала, что ты моя жена. Я слышу твой голос: «Я твоя жена!» Он задыхался, умирал от отчаяния. Зажег в спальне верхний свет, посмотрел на разобранную постель. На ней валялся ее халат. Тут же у кровати стояли домашние туфли, и Лепра уставился на них, словно они могли сами пойти куда-то.

С мягким шумом на площадке остановился лифт. Лепра как зачарованный вышел в прихожую. Еще шаг. В скважине поворачивался ключ. Открылась дверь, и в проеме показался силуэт Евы.

— Ева…

Он говорил и двигался, как сомнамбула.

— Ну, — сказала Ева, — что с тобой?

Она не успела поднять руку. Он со всего размаху влепил ей пощечину, она потеряла равновесие и отлетела к стене.

— Кто этот Патрик? Кто?!

Она оттолкнула его, вбежала в спальню и захлопнула за собой дверь. Лепра схватился за ручку и стал колотить в дверь.

— Открой! Открой!

Внезапно силы его иссякли. Он уткнулся лицом в створку двери, ощупывая вслепую возникшее на его пути препятствие.

— Открой, — простонал он. — Я прошу прощения, Ева… Я скотина… Бывают минуты, когда я сам не свой… Вы все сами меня провоцировали… Малыш Лепра… Думали, я не в счет… Открой, мне надо с тобой поговорить.

Он был уверен, что она стоит, прислонившись к двери с той стороны, и не пропускает ни единого его вздоха и стенания.

— Я не хотел ударить тебя, Ева. Я искал тебя всю ночь. Ты была с этим человеком… ты не можешь понять… у меня, в конце концов, тоже есть самолюбие… Ты слушаешь меня? Я люблю тебя… я неправильно себя вел с тобой… но мы можем начать все сначала…

Он прислонился к двери всем телом, ему казалось, что он слышит ее дыхание, он вжался в дерево ртом, так что лак прилип к его губам.

— Ева… забудем… все… Будем считать, что мы ненадолго расстались… не получит Борель никакого письма, вот увидишь… Доверься мне…

Ему надо было спешить, если он хотел удержать ее до конца. Он врастал в дверь грудью, животом, не в силах прошибить ее.

— Позволь мне жить по своему усмотрению. Поверь, я добьюсь успеха… ты мне поможешь… Ева! Ты же не перестанешь любить меня из-за…

На глазах у него навернулись слезы.

— Я не злодей. Я сожалею… обо всем.

Он сполз на колени, потом лег на пол, увидел полоску света под дверью, и ничьей тени не было видно. Никого. Пусто. Он так и остался неподвижно лежать на полу.

Глава 11

На рассвете он ушел, точно воришка. Вернулся домой и метался по комнате, пока усталость не свалила его. Но он не желал ложиться спать, пока не найдет решения. И вообще, было ли оно? Даже Фожер — а уж он-то был посильнее его — искал его напрасно. Он не излечился от Евы. Она все усложняла своей манией обо всем судить и решать, что хорошо, а что плохо. Лепра встал, взглянул на календарь. Четверг. Еще четыре дня, если права Ева. Ну что ж, тем хуже. Она сказала бы: «Жан — никчемный человек». В конце концов, может быть, лучше жить свободным, даже если ты выглядишь никчемным в глазах… Никчемный? Ради Бога! Впрочем, не такой уж и никчемный! Он наиграл мелодию, чтобы еще раз убедиться в этом, успокоиться. Потрясающая получилась песенка! И не последняя.

Лепра вынул из кладовки чемодан. Вещей у него было не больше, чем у солдата. Уложить багаж — пара пустяков. Внезапно он заторопился, чтобы быстрее покончить с этим и не думать, не поддаваться мрачным мыслям, сомнениям. Будильник, щетку… Черкнуть два слова Блешу, предупредить его, что заболел… Он одним махом набросал письмо и подписался. Вот и все. Концерта не будет. Страница перевернута. Вот что значит разрыв. Так же легко, как стряхнуть с себя хлебные крошки. В последний раз оглядел комнату. Никаких сожалений? Никаких.

Он схватил чемодан и спустился вниз. В последний раз он ехал в этой маленькой машине. Жаль. В банке он снял со счета все деньги, сложил банкноты. С такой скромной суммой особенно не развернешься, но ведь и раньше в конце месяца он еле сводил концы с концами. Теперь на вокзал. Поезд на Брюссель отходит через сорок пять минут. Он поставил машину, позвонил в гараж, сказал, что машина припаркована во дворе Северного вокзала. Он чуть было не набрал номер Евы, но понял, что все будет потеряно, если снова пуститься в дискуссии. Он выбрал скромный букет и послал ей — так будет лучше. Не стоит подчеркивать момент отъезда. Теперь последнее: он взял билет в один конец и почувствовал себя таким же человеком, как и все остальные. Увидел солнце, пассажиров. Его пронизали флюиды, наполнявшие атмосферу отъезда. Он дрожал всем телом. Места для Евы в нем уже не оставалось. Любовь медленно уходила из него, словно болезнь. Ощущение было настолько новым и необычным, что он даже остановился, прямо посредине холла, и поставил чемодан на пол. Если бы у него хватило духу, он бы ощупал себя.

Как человек, упав, поднимается и с удивлением констатирует, что остался цел и невредим… «Ева, — прошептал он ее имя, затем еще раз: — Ева…» Оно уже ничего не пробуждало в нем. Ева. С тем же успехом он мог бы сказать «Жанна» или «Фернанда»… Толпа обтекала его, разделяясь на два потока. Люди обращали на него внимание, видя, как он беззвучно шевелит губами: он рассмеялся, потом смешался с другими пассажирами, направлявшимися к контролю.

Какое счастье — беспечно идти по вагону, выбирая себе купе, попутчиков! Опустить окно, вдохнуть запах металла, пара, дыма. Там, наверху, стрелка легко перепрыгивает с одного деления на другое. Скоро поезд тронется. Вот и все, поехали. Мир пленников остался позади. Свежий ветер дул ему прямо в лицо. Прощай, Ева!

На границе у него дрогнуло сердце. Нет, Борель еще не успел напасть на след. Теперь поезд мчит уже по чужой земле. В легкие проникает новый воздух. Что, интересно, она делает в эту минуту? Поглаживает лепестки цветов, которые он ей послал? Пожимает плечами: «Как же он меня любит!»? Будет ждать звонка. Завтра начнет беспокоиться: неужели раб взбунтовался? В субботу позвонит ему сама. В воскресенье настанет ее черед искать его по всему Парижу. А в понедельник, когда придет почта, Борель вызовет двух инспекторов… И тут ей ничего не стоит сказать: преступник тот, кто сбежал…

Лепра, чувствуя себя не в своей тарелке, пытался вновь обрести утраченную радость, рассматривая пейзаж за окном, прислушиваясь к мелодии, возникавшей в нем под стук колес. Но против воли он мысленно возвращался к этим четырем дням, которые выстроились перед ним в ряд, как препятствия на скаковом поле. Ему придется прыгать четыре раза, каждый раз все дальше и дальше, выше и выше. Видения! Видения! Уже долгие месяцы он не может от них избавиться. А ведь правда проста. Если его любовь действительно умерла, стоит ли обращать внимание на презрение Евы? Он не мог избавиться от этой мысли до самого Брюсселя, но так ничего и не решил. Снял номер в скромном отеле. О работе пока нечего и думать. Во всяком случае, до понедельника искать ее бессмысленно. Пока что лучше просто погулять по городу.

Повеселел он только к вечеру, после долгих часов воспоминаний. Радость возникла в нем внезапно, как будто он, пробираясь сквозь туман, наконец-то вышел на чистое пространство. Перед ним шла молодая женщина. У него не было ни малейшего желания идти за ней, но смотрел он на нее с удовольствием. Его глаза отдыхали от Евы. Постепенно обновится и тело. На этой земле будет жить другой Лепра. Он уже живет.

Лепра пытался подладиться под ритм улицы, и она посылала ему множество легких бодрящих зарядов. Вспышки реклам, встречные лица, огни витрин — все отдавалось в нем какой-то истомой. Ужин стал для него праздником. Он был наедине с собой, и все тревоги куда-то испарились. Его одиночество было ему крайне приятно; о чем бы он ни думал, в голове его звучала музыка, искавшая выхода. Таинственная ночь щедро расточала улыбки, и Лепра долго гулял в одиночестве. Впервые он спал без сновидений, плавая в блаженной нирване.

Наступила пятница. Свободная, беззаботная пятница. Несмотря на то что подсознательно он с мрачной точностью отсчитывал часы и минуты, он отдался свободному течению дня, бесцельно фланируя по городу. Он даже подарил себе билет на концерт и с удовольствием, не омраченным завистью, послушал неизвестного пианиста. Рояль также вычеркнут из его жизни. Он скоротал этот вечер в кафе, где оркестр играл попурри из шлягеров Фожера. Фожер! Как это было давно! В допотопные времена. Лепра пил пиво, грыз орешки. Никаких желаний. Ева унесла с собой все, вплоть до малейшей потребности любви. Он дружески смотрел на проходящих женщин. Не более того. Он был благодарен им за их красоту. Ночные мотыльки, шелковистые, мягкие. Главное — не дотрагиваться.

Возвращаясь в отель, он заблудился, и это тоже доставило ему удовольствие. Такие районы попадаются в маленьких французских городишках: пустынные, гулкие, словно отгороженные лунным светом, со свесившейся через решетку листвой, видневшейся то здесь, то там. Надо устроиться где-нибудь здесь, привыкнуть. Почему бы не давать уроки? Лепра представил себе крохотную, по-фламандски вылизанную квартирку. Он назовет себя г-н Жан, будет одеваться в черное, сойдет за вдовца. Он лег в два часа ночи. Наступила суббота, и Лепра понял, что грядущий день потребует от него новых усилий.

Проснувшись, он тотчас кинулся за газетами. Это было сильнее его. Пресса ни словом не упоминала о Мелио. Все внимание прессы было приковано к самолету, побившему мировой рекорд. Лепра тщательно оделся и остановился в раздумье: куда идти? Друзей нет, только дальние знакомые. Даже бармена нет, чтобы словом перекинуться. А Ева? Она поняла, что он сбежал, и для нее теперь он просто мертв… стерт с лица земли. В ее глазах он заслуживает только жалости. Она скажет очередному Патрику: «Лепра? В сущности, вульгарный мальчишка. Я так заблуждалась на его счет». Пусть так! Она никогда не узнает правды. Вот за эту мысль и надо уцепиться.

Лепра с трудом протянул время до обеда. Потом забрел в кинотеатр. Фильм кончился. Посидел в пивной, где вчера так приятно провел время. Съел солянку. Отяжелев от пива, пресытившись музыкой, он задремал прямо на стуле. Посетители вокруг него сменяли друг друга. Одни пришли на аперитив, другие — перекусить перед поездом, потом их сменили те, кому просто нечего было делать в этот вечер, и, наконец, ближе к ночи, — театралы после окончания спектакля. Лепра ушел последним, придумывая себе сложный маршрут, чтобы вернуться в отель как можно позже. Ничего, он выдержит! Он поклялся себе, что выдержит! Слишком дорого он заплатил за свою свободу.

В отеле он наглотался лекарств. Он не собирался выходить из игры, но только таким образом ему удастся свести на нет предстоящее воскресенье. Лепра забылся тяжелым сном, но, плохо рассчитав дозу, около полудня уже очнулся. Открыл ставни, оглядел безлюдную площадь перед отелем, и безысходная тоска этого пустого дня захлестнула его. Даже в Париже воскресенья становились для него испытанием, а уж тут… Что она делает? Кто утешает ее в эти часы? Она вполне способна на… Лепра сел в кровати. Нет, не такая она идиотка, чтобы открыть газ или проглотить пачку веронала. Разве только, чтобы наказать его? От нее вполне можно ожидать такой высокомерной мести. А он считал, что достаточно вскочить в поезд, чтобы ускользнуть от ее ненависти… Да нет. Она удовольствуется тем, что обвинит его, и у Бельгии потребуют выдачи преступника. Долго ли будут продолжаться эти игры? Он наполнил раковину холодной водой и окунул в нее голову. Я останусь… останусь… останусь… Наконец он произнес это слово совсем громко, посмотрев на себя в зеркало: «Ну, точно утопленник. Я остаюсь! Клянусь Господом! Свободен я или нет?»

Перед ним простирался город, безлюдный, покинутый, словно перед вторжением невидимого врага. Лепра почему-то казалось, что он должен идти быстро, но куда? Никто не гнал его. «Надо было мне уехать куда-нибудь подальше, — подумал он. — Может, в Антверпен. Там было бы больше возможностей… Ну, конечно, в Антверпен! Спасение в Антверпене». Он пошел на вокзал, купил путеводитель и, присев на скамейку в сквере, изучал историю этого города, его сложный план. Порт пробуждал его воображение. Ну что может быть лучше для композитора! За одну только ночь в Гавре он узнал столько интересного, и о себе самом в том числе! Поездов было много, в десять вечера отправлялся скорый. Сейчас четыре. Ждать осталось совсем недолго…

Лепра вернулся в отель, сложил чемодан и расплатился. Готов к новым свершениям. Но радости при этой мысли он не ощутил. Он отнес чемодан в камеру хранения. Если дела повернутся плохо, он сбежит в Англию, а там сядет на пароход, идущий в какие-нибудь дальние страны. Не будет же Ева такой беспощадной! Надо было ей объяснить… до отъезда. И снова в мыслях он оправдывал себя. Теперь он совершенно точно знал, какие слова надо было тогда произнести. Может, еще не поздно? Сидя в кафе, он взял лист скверной бумаги и нырнул в омут с головой. Но фразы получались какие-то мертвые, искусственные, в них сквозила неискренность. Неужели он и впрямь кривил душой? Где же истина, та самая, ради которой Ева готова все принести в жертву? Он разорвал письмо на крохотные кусочки и разбросал вокруг. Ладно, время не ждет. Он съел сандвич прямо на вокзале и забрал чемодан. Гигантское табло высвечивало красным часы отправления. Берлин… Париж… Женева… У кассы толпились люди.

Лепра поставил чемодан, вынул бумажник. Опустив голову, встал в очередь. Он больше ни о чем не думал. В его голове, как в раковине, раздавался только глухой шум, шум моря и ветра, утраченной свободы. Он наклонился к окошечку:

— Один до Парижа, второй класс.

Пятнистая рука сгребла в кучу банкноты и мелочь. Стоящий за ним человек вежливо кашлянул. Лепра отошел. Он покинул свою телесную оболочку и смотрел на себя как бы со стороны. И эта отстраненность доставляла ему наивысшую радость. Подземный переход… туннель… два поезда, разделенные широкой платформой… Налево — Антверпен, направо — Париж. Ему было не по себе.

Лепра сел в парижский поезд, зашел в первое попавшееся купе и, закрыв глаза, сразу заснул. Он почти не замечал, что едет. Таможенник хлопнул его по плечу. Лепра порылся в карманах, что-то пробормотал, сонно ворочая языком, и снова уснул. Он сознавал, что спит, и никогда еще не чувствовал себя так спокойно, вдали от всех тревог. Иногда толчок поезда приводил его в чувство, он успевал заметить лампочку в вагоне, огни, проносившиеся за окном, и снова погружался в блаженный покой. Когда поезд замедлил ход, Лепра вздохнул, устроился поудобнее, но вокруг началась суета, по коридору взад-вперед бесконечно сновали пассажиры. Он выпрямился, посмотрел в окно, хотя было еще темно, узнал пригород, по которому они ехали. Рывком вскочил на ноги… Какой сегодня день? Понедельник. Его стал бить озноб. Чудовищная усталость давила ему на плечи.

Поезд медленно скользил вдоль нескончаемого перрона, по которому катились вереницы тележек. Теперь надо выходить, с этим нелепым чемоданом, и никто не встречает несостоявшегося беглеца. Еще не рассвело. Комнату не снять. Слишком поздно. Или слишком рано. Значит, снова гулять по городу, сдав чемодан в камеру хранения. По пустым улицам плыли клочья утреннего тумана. Евы, может, нет дома. Или она не одна. Но это уже не важно. Главное — капитулировать, не уронив достоинства. И снова нескончаемое путешествие среди теней осеннего утра. Лепра рассчитал, что приедет к семи часам, если где-нибудь по дороге выпьет кофе с рогаликом. Может, надо позвонить, объявиться? Но она наверняка откажется принять его. Лучше прийти. Помятый, грязный, зато наконец искренний. Туман стал таким густым, что Лепра с трудом ориентировался. Зашел в первый попавшийся бар и долго сидел там в духоте. Официант поливал посыпанный опилками пол. Тяжелая грусть охватила его и сдавила так, что ему стало больно дышать. Он не в силах был доесть свой завтрак и понял, что наступил последний этап.

В половине восьмого он прошел мимо консьержки, закрыл за собой дверцу лифта. Спящий дом оседал под его шагами. Он кашлянул, чтобы прочистить горло. Лифт остановился, плавно подпрыгнув. Лепра вышел, отодвинув решетку. Теперь он спешил. Быстрее. Пусть откроет, пусть узнает!

Он позвонил и тут же услышал постукивание домашних туфель в глубине квартиры. Последовала короткая пауза, затем Ева открыла.

— Это я, — сказал Лепра.

Она отступила в ожидании.

— Ну что ж, входи.

Он прошел мимо нее и машинально ощупал свои грязные, заросшие щетиной щеки.

— Разденься.

Он протянул ей плащ, и она повесила его на вешалку. Он посмотрел на нее. Ева была в ночной рубашке, волосы взлохмачены. Он развел руками и бессильно опустил их.

— Ева, — прошептал он, — я убил Мелио.

Она посмотрела ему прямо в глаза. Он не выдержал ее взгляда, повернулся и пошел в спальню.

— Вот и все, — сказал он.

Она накинула халат.

— Я это знала, — сказала она. — С самого начала.

Она не сердилась — видимо, как и у него, ее душевные силы были на исходе.

— Ты ждала меня? — спросил он.

— Я надеялась, что ты придешь. Верила, несмотря ни на что.

— Извини. Я просто…

— Сядь, я сварю кофе.

Он сел на краешек разобранной постели. Он был так напряжен, скован, когда готовился произнести эти слова, что ноги его уже больше не держали и кружилась голова. Он снял туфли и растянулся, раскинув руки ладонями вверх, как мертвец. Позвякивание чашек не вывело его из небытия. Ева потушила верхний свет. В комнату из-за штор проникли первые лучи осеннего солнца. Наконец они вновь осмелились взглянуть друг на друга, но их лица казались нереальными в утренних сумерках. Она поднесла чашку ему ко рту.

— Зачем ты пошел к Мелио?

— Я был не прав, я знаю. У тебя такая… агрессивная искренность, что… понимаешь… я предпочел сам выяснить с ним отношения, как мужчина с мужчиной.

— Ты всегда считал, что все можно устроить мило и спокойно.

— Ладно, — сказал Лепра. — Я снова не прав. С другой стороны, если бы он захотел меня выслушать… Он… он довел меня… Я потерял голову. Он так злобно на меня смотрел! Я начал ему угрожать. Он попытался позвать на помощь… Я сдавил ему шею… и заметил вдруг, что он не дышит. Конечно, я должен был тебе признаться… сразу же… Я не решился. И чем дальше, тем меньше я был на это способен.

— Почему?

— Я бы стал тебе отвратителен… Я и самому себе был противен.

— Еще кофе?

Она разливала кофе, при этом движения ее были такими плавными, что Лепра почудилось, будто вернулись их прежние отношения.

— Я поняла, что это ты, еще в кабинете у Мелио, — сказала она. — Кто, если не ты, подумай сам! Я спросила тебя на обратном пути… Вспомни.

— Ты хотела, чтобы я признался?

— Да. Чтобы ты сказал правду. Она была бы не очень приглядной, но тем более.

Лепра уткнулся в подушку.

— Пойми меня, — прошептал он. — Я хотел нас защитить.

— Не в этом дело. Ты должен был довериться мне… Я бы все решила.

— Ладно, не будем ссориться… Я был не прав, раз тебе так этого хочется… Ты могла бы по крайней мере избавить нас от этой ужасной недели.

— Я ждала.

— Ты меня подстерегала. Хотела, чтобы я пал перед тобой на колени. Я недостаточно страдал, по-твоему. Пойми наконец, что дело Мелио касается меня одного.

Ева встала и задернула занавески. Они посмотрели друг на друга: он — бледный, растрепанный, похудевший, она — без румян и без помады, с мешками под глазами. Это была первая минута их истинной близости.

— Нет, — сказала она, — потому что арестуют меня.

— Не говори глупостей! — пробормотал Лепра.

Он наклонился, надел туфли, взял расческу.

— Глупостей, потому что письма никакого не было. Теперь я в этом уверен… твой муж не мог этого сделать!

— Ты-то откуда знаешь!

— А что… у меня было несколько дней на размышление. И я вернулся для того, чтобы ты перестала бояться.

— Спасибо, — сухо сказала Ева. — Но я не боюсь. Я готова. Вещи сложены. Ты, вероятно, заметил чемодан в прихожей.

В их голосах звучала горечь. Им трудно было обращаться друг к другу на «ты», и поэтому они говорили подчеркнуто вежливо и церемонно. Ева пошла в ванную комнату. Лепра обратился к ней через открытую дверь:

— Повторяю тебе, никакого письма не было. Мы бы нашли его у Мелио.

— Так зачем ты прятался четыре дня?

— Послушай, — мрачно сказал Лепра. — Пойми меня. Постарайся… я не прятался… Я был в Бельгии.

— Почему?

— Ты еще спрашиваешь! Ты знаешь, что такое ревность?

— Бедняжка!

— Не надо, прошу тебя.

Ева появилась на пороге ванной с щеткой в руке.

— Конечно, бедненький ты мой! Ты что, за идиотку меня принимаешь! Ты уехал, потому что я тебе надоела… А надоела я тебе с того момента, как мы побывали у Мелио. Все элементарно.

Она повернулась к зеркалу и продолжала, причесываясь:

— Мы вечно возвращаемся к одному и тому же. Я тебя не обременяю. Ты просто сбрендил от страха. Ты слабак, Жан, признайся, наконец. Но ты же не признаешься.

— И что?

— И не ради себя я принуждаю тебя, ради тебя же самого.

— Ну, я признался. Ты довольна?

— Довольна? Уходящая любовь не доставляет удовольствия.

Застигнутый врасплох этими словами, Лепра пытался найти какой-то утешительный ответ и ухватился за извинение, которое тут же придумал для себя:

— Я вернулся, значит, я тебя люблю. Ты теперь знаешь, что нам нечего опасаться.

В его тоне не было уверенности, и молчание становилось невыносимым.

— Как тут душно! — проговорил Лепра.

Он открыл окно и отшатнулся. У тротуара остановилась черная машина, и Борель с двумя инспекторами смотрел вверх на их дом.

— Полиция! — воскликнул он. — Внизу Борель.

Ева натянула через голову платье и аккуратно расправила его на бедрах.

— Полиция! — повторил Лепра. — Что это значит?

— Ты еще спрашиваешь! — сказала она с презрением.

Она молча, уверенной рукой накрасила губы, потом проговорила:

— Пока ты ждал меня в гостиной Мелио, помнишь… Я взяла письмо и пластинку.

Лепра не двигался, не в силах осознать услышанное.

— Пластинку я просто спрятала под плащом. Письмо отправила по почте в понедельник.

— Зачем? — простонал Лепра.

— Хотела посмотреть, что же ты за человек.

Она говорила нарочито медленно, с паузами, чтобы провести помадой как можно более четкую линию.

— И поняла. А жаль... Я еще колебалась, посылать ли письмо. Потом ты сбежал.

— Неправда.

— Так вот, — заключила Ева. — Я его послала… Запри дверь на ключ.

Лепра послушно запер входную дверь. Лифт поднимался, сейчас эти трое будут здесь. Ева была готова. Она выбрала сережки, аккуратно надела их, потом достала туфли на высоком каблуке. Задребезжал звонок.

— Не двигайся, — прошептала она.

Позвонили еще раз. За дверью зашептались.

— Они знают, что мы здесь, — проговорила Ева. — Консьержка сказала. Сейчас пошлют за плотником. У нас еще есть несколько минут.

— Ева, — спросил Лепра, — ты так меня ненавидишь?

— Я? Тебе еще надо объяснять? Теперь я тебе не нужна. Можешь начинать новую жизнь, по своему усмотрению. У тебя нет размаха моего мужа, хотя и в этом я не уверена… В тебе есть какая-то неистовость. Я была поражена в последнее время… Может, в пятьдесят лет ты будешь таким же, как он.

В скважину вставляли ключ.

— Они принесли целую связку, — произнесла Ева по-прежнему ровнымголосом. — Борель, наверное, думает, что я покончила с собой. Дурак!

Из спальни им была видна прихожая, дверь и блестящий ключ в скважине замка. Лепра нащупал руку Евы и с силой сжал ее.

— Если бы ты мне сказала… — начал он.

— Замолчи… Наговоришь сейчас глупостей… Все, что сейчас происходит, тебя уже не касается. Это уже дело мое и моего мужа… Судить будут нас. Поймут, кто был чьей жертвой.

Ее голос задрожал, но она справилась с собой.

— Конечно, я с тобой говорю жестоко, — продолжала она. — Уверяю тебя, ты занимал немалое место в моей жизни… С тобой, как и с ним, я пыталась сыграть в игру без пощады, до конца. Теперь я осталась одна.

Лепра пожал плечами:

— Ты всегда этого добивалась.

Она резко обернулась к нему и сказала с гневом:

— А вчера я не была одна? А позавчера? Где ты был все это время? Не кажется ли тебе, что ты должен был находиться здесь, подле меня?

Ключ снова вынули. В скважину просунули какой-то металлический инструмент, пытаясь открыть дверь.

— Ты как все, — оказал Лепра. — Ты тоже придумываешь небылицы. Тебе необходимо нас унизить: меня, Фожера, всех… чтобы эта история стала еще увлекательнее!

— Ты лжешь! — закричала она.

Ключ, звякнув, упал на пол. Дверь тут же открылась. Первым вошел Борель. Он снял шляпу, прошел через гостиную. Инспектора остались в прихожей.

— Мадам, — начал он издалека. — Вы знаете, почему я здесь.

Он был смущен, встревожен. Приготовленные фразы как-то не подходили к ситуации.

— Я получил одно письмо, — продолжал он. — Я прошу вас следовать за мной. Приношу свои извинения. Мне очень неприятно.

Он переводил взгляд с Евы на Лепра. Ева подошла к нему.

— Я во всем признаюсь, — сказала она. — Я убила своего мужа. Наша жизнь стала сушим адом… по его вине. В день своей смерти он напился. Вернулся домой… устроил мне страшный скандал. Чтобы он оставил меня в покое, я согласилась поехать с ним в Париж. По дороге я вынуждена была сесть за руль, потому что он уже не соображал, что делает. Я поняла, что настал момент с ним покончить. Он заснул. Я инсценировала несчастный случай… Потом я убила Мелио. Я докажу, что он был заодно с моим мужем и собирался чудовищно отомстить мне.

Затем она добавила гордо:

— Господин Лепра ничего не знал. Он не имеет никакого отношения к этому делу.

Теперь она смотрела на него. Он опустил глаза. Она права. Он вздохнул с облегчением. Это было ужасно, это было замечательно. Как будто ему спасли жизнь.

— Я в вашем распоряжении, — сказала Ева.

Она прошла мимо Бореля, инспектора отошли назад, уступая ей дорогу. Один из них хотел взять чемодан.

— Не надо! — живо сказала она. — Я понесу сама.

Она обернулась, посмотрела на Лепра. Сжав кулаки, опустив голову, он изо всех сил старался молчать. Она мягко улыбнулась. Он был заклеймен. Отныне он принадлежал ей навеки.

— Прощай, — прошептала она и вышла.

Она выиграла эту партию.

Заклятие

Любовь, если нет в ней страсти, — ничто, всего лишь пошлое и бессмысленное приключение в мире зла.

Томас Манн. Волшебная гора

Ибо он попадет в сеть своими ногами и по тенетам ходить будет.

Петля зацепит за ногу его, и грабитель уловит его.

Скрытно разложены по земле силки для него и западни на дороге.

Со всех сторон будут страшить его ужасы и заставят его бросаться туда и сюда.

Ветхий завет, Книга Иова, гл. 18, 8-11

Глава 1

Франсуа Рошель, ветеринар

Ле-Кло Сен-Илер

через Бовуар-сюр-Мер (Вандея)

Мэтру Морису Гарсону,

члену Французской академии,

адвокату Парижского суда (Париж)

Все началось 3 марта этого года. По крайней мере, так мне кажется. Мне уже трудно сказать, что важно, а что не очень. Может, визит Виаля дал всему толчок? В каком-то смысле — да. Но, если не верить в случайности, драма началась двумя годами раньше. Как раз в марте!.. В марте я поселился здесь с Элиан. Мы переехали из Эпиналя.

Не стану рассказывать о своей жизни, хочу только подробно изложить события последних трех месяцев, не делая выводов, ничего не меняя, — словом, изложить то, что пришлось пережить. Уж не знаю, виноват я или нет. Вы сами решите, когда прочтете мой отчет, так как именно отчет я и стремлюсь написать. Я не претендую на то, что хорошо владею пером. Но мое ремесло научило меня наблюдать, размышлять, чувствовать: под этим я подразумеваю способность улавливать в большей мере, чем другие, то, что я называю «знаками». Впервые приближаясь к животному, я уже знаю, как расположить его к себе, как с ним разговаривать, как приласкать, успокоить. Первое, что ощущают мои пальцы под влажной шерстью, — это страх. Животных, поверьте мне, преследует страх смерти. Я всегда проникался глухой тревогой, терзавшей животных, когда они заболевают. О страхе я знаю все. Вот почему из меня выйдет хороший свидетель.

Однако, когда 3 марта у ворот позвонили, никакого предчувствия у меня не было. Начинало темнеть. Я валился с ног от усталости, так как весь день бродил по болотам от фермы к ферме. Я только что принял душ и сидел в домашнем халате у себя в кабинете, составляя список лекарств, которые требовалось срочно заказать в лаборатории Нанта. Залаял мой пес по кличке Том. Я вяло приподнялся. Какое-нибудь происшествие на дороге, не иначе. Раненая лошадь, которую, возможно, придется добить. Я спустился вниз, прошел через кухню, чтобы предупредить Элиан.

— Я быстро управлюсь или поеду завтра, если время терпит.

— Опять будешь есть все остывшее, — сказала Элиан, что следовало понимать, как «опять мне ужинать одной!».

Но пренебречь своими обязанностями я не мог. Мой предшественник в несколько месяцев растерял клиентуру только потому, что не понял — здесь, на болотах, скотина ценится дороже людей. Я спустился по аллее и за оградой разглядел высокий силуэт и темную массу автомобиля необычных размеров, наверняка американского. Заинтригованный, я ускорил шаг и открыл ворота.

— Мсье Рошель?

— Да.

— Доктор Виаль.

Я пригласил его войти. Он замялся было, потом решился:

— Только на минутку.

Позже, когда я шел рядом с этим человеком, у меня промелькнула мысль: парижанин, который приехал на уик-энд в Сен-Жиль или Сабль, может, просто проветрить виллу перед пасхальными праздниками… На вид лет пятидесяти… Богат… Дети хорошо устроены… У супруги собачка, которую она перекормила сладостями… пекинес или бассет… Я провел визитера в свой врачебный кабинет. Он огляделся. Положил на смотровой стол свою фетровую шляпу и перчатки, отказался сесть на стул, который я пододвинул ему, и протянул мне портсигар. На нем был добротный твидовый костюм, на шее пышно повязан платок, придававший ему вид актера. И при этом твердый взгляд, голубые, чуть навыкате глаза, тонкая кожа холеного лица, мясистые уши. Его облик меня слегка подавлял.

— Вас не слишком затруднит поехать в Нуармутье? — спросил он.

— Нет. Хотя я не часто бываю там из-за проезда Гуа^[3]. Столько времени теряешь впустую, если застрять на той стороне из-за прилива… Но в случае необходимости…

Он стоял неподвижно и смотрел на меня, едва прислушиваясь к моим словам.

— Вам приходилось иметь дело с хищниками?

— С хищниками?.. Черт?! Я лечил быков.

— Нет, — произнес он нетерпеливо. — Речь идет о гепарде.

Меня насторожило именно это слово. Я воспринял его как-то болезненно и пожал плечами.

— А вы не могли бы объяснить?..

— Конечно.

Отодвинув шляпу, он уселся на краешек стола.

— В двух словах: я работаю хирургом в Браззавиле. Сейчас провел несколько месяцев во Франции и перед отъездом отправился в Нуармутье повидаться со своей хорошей знакомой мадам Элле…

Виаль поискал глазами пепельницу, возможно, чтобы собраться с мыслями. Говорил он как бы нехотя.

— Любопытная особа… Родилась в колонии… надеюсь, вас не шокирует это слово?.. Там жила, там вышла замуж… Настоящая африканка. Затем смерть мужа в прошлом году и приезд во Францию.

— В Нуармутье?

Виаль улыбнулся.

— Понимаю, что вы имеете в виду. Скорее ей пристало бы жить в Париже. Женщина высокой культуры. А как рисует! Но не имеет средств к существованию. Все, чем она владеет, — это домик, унаследованный от мужа. Так что пришлось покориться судьбе.

— Однако! Нуармутье после Браззавиля!

— У нее не было выбора, — сухо сказал Виаль. — Впрочем, ей там неплохо. Место великолепное, увидите… Дом окружен сосновым бором.

— Шезский лес.

— Да, по-видимому. Из мастерской Мириам открывается вид на море, берег.

Имя «Мириам» он произнес по привычке. Для него она была Мириам. Впрочем, это еще ни о чем не говорило.

— Так что же гепард? — напомнил я.

— Так вот, гепард заболел. Этого зверя я ей подарил, когда она уезжала. Мне хотелось, чтобы ее связывало с Африкой что-то живое. Может, мне и не следовало этого делать. Теперь Ньете хворает. Что с ней, не знаю. Это самка, а самки не так выносливы, как самцы, и острее на все реагируют. У меня впечатление, что она никак не может акклиматизироваться. Правда, это мое личное мнение. Как ее лечить, мадам Элле не знает. Мне хотелось, чтобы туда съездили вы… Понимаете, для меня этот гепард не просто зверь.

Да, я начинал понимать. Виаль поднялся.

— Вы поедете?

— Завтра утром.

— Благодарю вас.

Похоже, у него отлегло от сердца, но он сделал над собой усилие, чтобы попрощаться радушно.

— Я остановился в Сабль д’Олоне, в гостинице «Дю Рамбле», и уезжаю через десять дней. По приезде расскажете мне, что и как… — Он тотчас одернул себя: — Сообщите, можно ли что-либо предпринять… Разумеется, все расходы я беру на себя.

Когда он направился к двери, к нему уже вернулся апломб большого босса.

— Работенка, прямо скажем, не приведи Господь. Но Ньете — очень ласковый зверь. Я уверен, что у вас пройдет гладко.

Он поискал, что бы такое любезное сказать напоследок, но не нашелся, и пожал мне руку со словами:

— До скорого… Гостиница «Дю Рамбле».

Машина бесшумно тронулась, и я закрыл калитку. Гепард!.. Конечно же что-то вроде ягуара. И хотя страха я не испытывал, но уже жалел о своем обещании Виалю.

— Можно накрывать! — крикнул я Элиан, поднимаясь к себе в кабинет.

Пролистав несколько книг, я вскоре нашел небольшую статью.

«Гепард — хищник, крупная кошка. Гепарда также называют леопардом-охотником и леопардом с гривой; обитает в Южной Азии и Африке. Внешне похож на огромную кошку, но приручается, как собака. Шкура желтовато-рыжего цвета, покрыта черными круглыми пятнами. Достигает в длину одного метра. Обладает кошачьей гибкостью и мощными челюстями, но лишен острых когтей и свирепого нрава; шерсть завивается, как у собаки. На диалекте его называют также шета».

Я поднял глаза. В ночной тьме горели огни острова. Виаль мне определенно не понравился. Я уточнил час отлива — шесть с четвертью. Утро испорчено. Я был не в духе, усаживаясь рядом с Элиан. Но ее любопытства мне не следовало опасаться: Элиан никогда меня ни о чем не расспрашивала.

Я уже писал, что не намереваюсь рассказывать вам о нашей жизни. Но, однако, кое-что необходимо уточнить, иначе вы мне не поверите. Я чувствую, что любая подробность обретет смысл. Так, мне следовало бы, вероятно, описать наш дом. При выезде из Бовуара начинается дорога на Гуа. Она скользит между соляными разработками, выписывая странные виражи, подобно горной тропе, проложенной по плоской, как ладонь, равнине. То тут, то там подпрыгиваешь на ухабах, фермы попадаются не часто, дома, беленные известью, двери гаражей и сараев украшены большими белыми крестами. В Бретани на перекрестках ставят распятия. Здесь на воротах рисуют кресты. Почему я не поселился в Бовуаре, большом и шумном городе? Наверное, очаровала грусть, которой пронизан этот голый деревенский пейзаж. И нашлись доводы, чтобы убедить Элиан. Участок Сен-Илер можно было купить за бесценок. Дом хорошо расположен — чуть в стороне от дороги, кроме того, многочисленные пристройки, где я собирался со временем устроить псарню; а еще я планировал заняться садом, наглухо закрыть колодец, заново оштукатурить фасад… Элиан слушала меня со снисходительной улыбкой женщины, которую не проведешь.

— Ну что же, будь по-твоему, — сказала она.

Да, мне хотелось приобрести этот дом: просторный, светлый, удобный. С противоположной от фасада стороны — вторая дверь, позволявшая уходить, никого не беспокоя, и входить, не занося грязи. В моем распоряжении находился целый флигель; из одного окна кабинета на втором этаже открывался вид на бескрайнее море, а из другого — конца и края не видно лугам. Море — желтое и зеленое, земля — зеленая и желтая. Сам же я где-то между небом и землей, как впередсмотрящий на корабле. От такой шири охватывало какое-то пьянящее и немного болезненное чувство. Попробуй я выразить свои ощущения — Элиан меня бы не поняла. Да я и сам не мог толком в них разобраться. Что мне определенно нравилось, так это первозданность медленно поднимающейся из глубины моря суши. Я как бы соучаствовал в формировании земной тверди. Я чувствовал себя человеком, стоящим у истока времен, когда по утрам, бродя по полям под моросящим дождем, приносимым ветром с запада, замечал в тумане у дороги неподвижных лошадей, вытянувших шеи к совсем близкому отсюда морю. Потом животные шли ко мне через пастбище, я приветствовал их, разговаривал с ними. Все мы — земля, дождь, животные и я — первобытная глина, из которой жизнь задумчиво лепила свои формы. Элиан мило посмеялась бы надо мной, если бы я решился открыть ей душу. Она не глупа. Но, уроженка Эльзаса, она чувствовала себя здесь на чужбине. Да и от моей профессии она не в восторге. Послушать ее, мне следовало бы поселиться в Страсбурге, лечить за хорошую плату кошечек и собачек. Несостоявшийся врач, неудачник. Ну нет. Только не это. И вот однажды я прочел в газете, что в Бовуаре требуется ветеринар, и сразу решился… Дом тоже был куплен как-то с налету. Элиан смирилась. Я совсем неплохо зарабатывал и затеял целую программу усовершенствований: паровое отопление, современно оборудованная кухня, телевизор… Элиан могла чувствовать себя почти как в Страсбурге. Почти как… На самом же деле она ощущала себя здесь изгнанницей. Я тщетно уговаривал ее съездить развеяться.

— Но куда? — отвечала она.

— Не хочу, чтобы ты скучала.

— А я и не скучаю.

Она выращивала цветы, шила, вышивала, читала или, чтобы сделать мне приятное, ездила кататься на велосипеде.

Пока у нас еще не было телефона — его обещали поставить не один раз, но все мои ходатайства оставались без ответа. Два раза в неделю я привозил из Бовуара продукты: мясо, бакалейные товары, овощи. Если Элиан уставала, ей помогала по хозяйству пожилая женщина из какой-то развалюхи напротив. Женщине было семьдесят лет, и все ее звали Матушка Капитан. А может, то была ее фамилия. Друзьями мы не обзавелись. Я очень редко бывал дома. Разумеется, я знал всех в округе и мог перекинуться словечком то с одним, то с другим. При моей профессии нужно иметь хорошо подвешенный язык. Но я так ни с кем и не сдружился. И это не просто объяснить. Скрытным меня отнюдь не назовешь. Напротив, я скорее общителен. Но разговоры, даже самые дружеские, меня быстро утомляют. Они поверхностны и не затрагивают сути вещей. Здесь же час за часом, сменяя одно время года другим, всему, что надо знать, учит природа. Ветер и свет, земля и небо ведут бесконечный диалог. Как говорит Матушка Капитан — «мой единственный собеседник — это дождь». В этом мы с ней схожи. Я слушаю течение жизни. Поэтому на моем лице написана тревога, которая и вводит людей в заблуждение.

— Ну как, что-то не клеится сегодня утром, мсье Рошель?

— Да что вы, все в порядке.

Я почти слышу, как они шепчут за спиной: «Он слишком много работает… долго не протянет… не такое уж у него крепкое здоровье!..» Я все это знаю и знаю, что они ошибаются. По крайней мере, я думал, что они ошибаются. А теперь я сам задаю себе вопрос: может, надо быть таким же, как они, — исполненным здравого смысла, который мешает им видеть дальше собственного носа?

Но вернусь к Элиан. С обоюдного молчаливого согласия мы никогда не говорили о моей работе. Элиан же никогда не жаловалась. Когда я возвращался, валясь с ног от усталости, то переодевался и шел в другое крыло, где меня ждала Элиан. Я ее целовал. Она нежно гладила меня по щеке, желая показать, что она со мной, что остается моей союзницей, разделяет мои трудности, и затем вела меня в столовую. Стол всегда украшали цветы, меню состояло из аппетитных блюд. Почти никогда не бывало рыбы — Элиан не умела ее готовить. Мясные блюда, приготовленные каждый раз по-новому, по рецептам ее излюбленной кухни, приводили меня в состояние сытого оцепенения. Меня клонило в сон, а она смотрела телевизор.

Мне хотелось поговорить, но как Элиан не знала, куда поехать развеяться, так я не знал, что сказать. Просто я ощущал, что мне хорошо, она догадывалась об этом, и наше молчание было глубоким, умиротворенным, несколько меланхоличным. Может, в счастье должна заключаться толика сожаления о чем-то неведомом. Я пытаюсь изложить эти впечатления на бумаге. Теперь, когда все кончено, каждая деталь мне кажется важной и надрывает душу. Я вижу, как мы отправляемся спать. Комната меблирована с большим вкусом. Ее обставлял художник по интерьерам из Нанта.

Вначале она казалась мне слишком уж красивой, чересчур смахивала на рекламный проспект. Но мало-помалу мы вжились в нее — так привыкаешь к новой одежде, когда ее поносишь. Пока я заводил будильник, Элиан причесывалась на ночь. Временами я спохватывался и застывал на месте. Что со мной происходит? Мне тридцать лет, а я веду размеренную жизнь старика. Нет, вернее, солдата. Я скорее дисциплинирован, чем опутан привычками. А Элиан?.. Ну зачем бы я стал мучить ее абсурдными вопросами? Я гасил свет. Мы никогда не закрывали ставен, разве только при сильном ветре, который гнал над лугами водяную пыль. Лежа в постели, я любил наблюдать звезды, отблески маяка; луч скользил с такой быстротой, что казался нереальным. А затем?.. Раз я взялся ничего не утаивать, то придется затронуть и этот, основной, момент… Любовь как физическая близость не занимала большого места в нашей жизни. То был просто ритуал, впрочем, приятный. Элиан приноровилась к нему, как и ко всему остальному. Она полагала, что удовольствие — составная комфорта. И пунктуально предлагала мне себя, но без восторга. Утолив желание, мы тут же засыпали после целомудренного поцелуя. Дни и ночи зеркально повторялись. Я много работал, мой сейф заполнялся купюрами, которые я ежемесячно относил в банк. Я не придавал большого значения деньгам, не питал честолюбивых надежд и жил только работой. Здесь тоже необходимо внести ясность. Я не был ученым, отнюдь. Наука была мне в тягость. Но я одарен удивительным «чувством руки». Трудно объяснить, что я имею в виду. Вы слышали рассказы об искателях подземных родников? Они чувствуют воду. Они ее чувствуют всеми нервами, замирая над ней, подобно стрелке компаса, указывающей на магнитный полюс. У меня же пальцы знахаря. Мои руки интуитивно определяют больной орган, и животное тотчас мне себя вверяет. Между ним и мной устанавливается контакт — иначе не скажешь. Конечно, этого не объяснишь, но истина не всегда бывает наглядной: она может даже показаться невероятной, и вы убедитесь в этом сами. Несомненно одно — через животных я соприкасался с тем, что составляло мою собственную природу, мою суть; выбирался из смутной мглы, в которой обычно бродила моя мысль, не находя выхода. Я сосредоточивался, мое внимание чрезвычайно обострялось, и я перевоплощался в собаку, лошадь или быка, своей плотью ощущая их плоть, разгадывая их через себя, вылечивая себя через них. Наверное, музыканты, истинные музыканты, испытывают нечто подобное, и это потрясающее состояние. Испытываешь радость, которую желаешь пережить снова и снова. Я с трудом понимаю мужчин, женщин из-за той словесной шелухи, в которую они себя облекают. Животные — это любовь и страдание, и ничего иного. Я был пастухом, стерегущим свое стадо. Разумным животным, заботящимся о неразумных.

Эти откровения шокируют, но я последний раз говорю на эту тему и больше не вернусь к моей жизни среди болот. Если я сделал такое длинное отступление, то только затем, чтобы вы лучше поняли чувства, взволновавшие меня в связи с приездом Виаля. Гепард! Признаюсь, я пришел в смятение, боялся, что меня постигнет неудача, а случись такое — прощай моя уверенность в себе, уверенность, что я вливаю в своих подопечных жизненную силу, благодаря которой начинали действовать лекарства. Слово «гепард» неприятно резануло мне слух. В нем таилось что-то опасное, ядовитое. Я наспех поужинал и, перед тем как улечься, записал в блокноте: «М.Э.» Я мог бы написать: «Мириам Элле». Почему просто инициалы? Предчувствие? Кто знает. Помнится, я проворчал: «Он мог бы уточнить адрес!» Затем посмотрел на небо. Погода была хорошая, и у меня оставалось добрых три часа — вполне достаточно, чтобы без особого риска съездить туда и обратно. Прошу меня извинить за очередные пояснения, но тот, кто не видел Гуа, не сумеет следовать за перипетиями моего рассказа. А я сомневаюсь, чтобы вам довелось бывать в этом уголке Вандеи, наводящем тоску зимой и малопривлекательном летом. Остров Нуармутье связан с материком шоссе длиной в четыре километра, но во время прилива его заливает так, что из воды торчат только придорожные столбы. Эта дорога не походит ни на какую другую: она вьется как тропа среди песков, местами это обычное шоссе, а местами — скверная колея, где всегда сыро и грязно. Ее называют Гуа. Ездить по ней можно только во время отлива, чуть более трех часов в сутки. Едва юго-западный ветер принимается гнать волны в узкий пролив Фроментин — будь осторожен. Море возвращается стремительно, а машины могут двигаться только на малом ходу, и неосторожный путешественник рискует застрять посредине брода. Тогда у него только один шанс на спасение: оставить машину и бежать к ближайшему убежищу. Их три. Это мачты с подобием клети наверху — платформа на высоте более шести метров, окруженная перилами. Они стоят как виселицы на коническом цоколе. Во время прилива вода в Гуа поднимается более чем на три метра. Я не признался Виалю, что Гуа внушает мне страх.

Хочешь не хочешь, мне приходилось ездить по этой дороге, поскольку на острове жили некоторые из моих клиентов, но делал я это всегда скрепя сердце. Несчастные случаи здесь происходили довольно часто, несмотря на то что щиты, установленные в начале и в конце шоссе, информировали о времени прилива.

В шесть утра я отправился в путь на своей малолитражке. Помимо неизменной сумки с инструментами я прихватил чемоданчик с набором медикаментов. Гуа в это время года пустынен. Нуармутье заявлял о себе только фиолетовой черточкой на горизонте. О присутствии моря можно было догадаться по холмикам ила и полету чаек. Я все еще слышу гудок затерявшегося где-то на пути к острову Пилье парохода, ищущего устье Луары. Утро выдалось не совсем обычное: несколько взбудораженный, но все же уверенный в себе, я испытывал радость от бодрящего воздуха и, проникшись торжественностью момента, пересекал пространство, двигаясь наугад среди выбоин. Свет маяков таял в отблесках зари. Я всячески старался объезжать промоины, чтобы не залить морской водой двигатель. Для меня механизм машины — нечто живое, требующее заботы. Когда славная колымага выбиралась на твердую почву, я как бы ослаблял поводья. Мне пришлось посторониться, чтобы пропустить машину с прицепом из Нанта: прицеп бросало из стороны в сторону. Мильсан, шофер, в знак приветствия помахал мне рукой. Затем дорога пошла вверх и потянулась по острову. От леса Годен до Нуармутье нет и пятнадцати километров, и я ехал не спеша. В Лагериньер еще все спали, и тут я сообразил, что к Мириам приеду слишком рано; поэтому, остановив машину в порту, решил выпить чашку кофе в бистро, где, склонив друг к другу головы, беседовали рыбаки. «Раз гепард похож на большую кошку, — подумал я, — значит, то, что свойственно кошке, свойственно и ему… А то, что этот зверь родился в Африке…» Но тут я вспомнил курс лекций нашего профессора биологии. Тот утверждал, что среда обитания оказывает сильное воздействие на людей и на животных.

«Среда обитания… вот ключ! — подытожил он. — Не забывайте этого, господа!»

Я глянул на часы и вышел, вновь озабоченный, немного не в себе, и поспешил дальше. Шезский лес — вот и все, что осталось от некогда обширного соснового бора, покрывавшего северную часть острова. В этом лесу на берегу бухты Бурнеф, укрытые от морских ветров, расположились красивейшие виллы. Какой же из десятка здешних особняков принадлежит Мириам Элле? Решить не просто. Я зашел в бакалею. Мадам Элле? На меня посмотрели с недоумением. Нет, о такой никто не слышал. В булочной — тоже неудача.

— Она рисует, говорите?.. А как она выглядит?

— Не знаю, никогда ее не видел.

Тогда я сообразил обратиться с вопросом к мяснику.

— А! Дамочка с пантерой! — воскликнул он. — Вилла «Мод»… Постойте, да вы вроде бы ветеринар из Бовуара?

— Да. Я самый.

— То-то я думаю… Я как-то видел вас у Мазо.

— Точно.

Я приглашал его к разговору, зная, что он словоохотливей Виаля.

— Что за бред — держать дома хищников. Это весьма неосторожно с ее стороны. К тому же требуется целое состояние, чтобы прокормить крупное животное, да еще такое прожорливое.

— Это гепард, — поправил я. — А не пантера.

— О! Для меня все едино. Как бы то ни было, я бы его пристрелил или отдал в зверинец… Но держать в доме! Она явно чокнутая, эта дама.

Я улыбнулся, а он притянул меня за лацканы меховой куртки и понизил голос, хотя в лавке, кроме нас, никого не было.

— Серьезно, — прошептал он, — эта женщина — чокнутая. Вы никогда не увидите ее днем. Она выходит только ночью. По-вашему, это нормально?

— Она художник. Будьте снисходительны. Она рисует.

— Рисует! Рисует! Ну и что из этого?.. Представляете, она выписывает мне чеки, вместо того, чтобы прийти и уплатить деньги. Что она себе вообразила, а? Мы все-таки не дикари… Подождите… я еще не сказал вам самого главного…

В магазин вошла пожилая женщина, и мясник от меня отступился.

— Заглядывайте! Пропустим по рюмочке.

— А как же найти виллу «Мод»?

— Дойдете до таможни, затем сверните налево, на большую аллею, ваша вилла последняя.

По дороге я старался нарисовать себе портрет Мириам. Впервые я пытался представить себе ее облик, лицо. Молодая, конечно, чуть эксцентричная, одна из тех девиц, которые летом гоняют на мотоциклах по бульвару на полной скорости. Она уже заранее мне не нравилась, и, кроме того, я был уверен, что она любовница Виаля. Впрочем, какое мне дело!

Я быстро нашел виллу «Мод». Это был двухэтажный особняк с резными деревянными украшениями, судя по архитектуре, построенный в начале века. Дом несколько обветшал. Все ставни были закрыты. Я толкнул калитку и вошел в сад. Точнее, не сад, а клочок песчано-каменистого участка, на котором росло несколько великолепных сосен. Я поднялся на трехступенчатое крылечко и поискал звонок. Звонка не оказалось, тогда я тихо постучал. Ни звука. Мириам и ее гепард спали. Я обошел виллу и сквозь сосны увидел море. С этой стороны дома по всему фасаду протянулся балкон. Очень широкий. На нем стояли шезлонг и рядом круглый столик; ветер легонько трепал листы забытой на столе книги. Я вернулся к крыльцу и позвал:

— Есть кто-нибудь?

В тот момент, когда я уже собирался сойти с крыльца, дверь распахнулась. На пороге стояла негритянка.

Глава 2

На вид около пятидесяти, небольшого роста, одутловатое лицо, как у моськи, с влажными и кроткими глазами. Нет! Это невозможно!.. Я утратил дар речи. Наконец я пробормотал:

— Извините… Меня направил сюда доктор Виаль.

— Входите. Я предупрежу мадам.

Разумеется, мне следовало сообразить, что у Мириам есть служанка. Но, уже войдя в гостиную, я все не мог оправиться от потрясения и только тогда понял, насколько этот визит волновал меня, нарушал привычный уклад моей жизни. Со вчерашнего дня, сознавал я это или нет, он был в центре моих забот. И не только из-за гепарда… Пусть смутно, мимолетно, но я уже ощущал угрозу, нависшую над моим житьем-бытьем. Возможно, сейчас я склонен все преувеличивать. Это неизбежно! Я… как бы это сказать… опасался и именно поэтому подозрительно оглядел комнату. В ней не было ничего примечательного: старомодная гостиная, сырая, темная, неприбранная. У стены стояло пианино, на нем — фотография бородатого мужчины во весь рост в форме артиллериста. На столе три свернувшихся листика мимозы. Под ногами скрипел пол, и я из стеснения боялся двинуться с места. Сверху до меня доносились голоса. Я наклонился и подобрал под стулом клок рыжих волос — тут прошлась Ньете. Шерсть была длинной, жесткой, белой у основания, такая обычно растет на ляжке. Я глянул на часы — десять минут девятого. Они там наверху не догадывались, что я торопился. В этот момент лестница заскрипела, и я уже знал, что это она. Но, увидев ее, я вновь испытал потрясение. Передо мной стояла высокая худая женщина в домашнем халате сливового цвета. Меня удивило ее холодное благородство. Не имея на то оснований, я ожидал увидеть фривольное и легкомысленное существо, а передо мной предстала настоящая дама. Может быть, я преувеличиваю и, — вероятно, это звучит наивно, но только так я могу передать свое первое впечатление. Застенчивый по природе, оторопев, я казался себе еще более неуклюжим, неотесанным, чем был на самом деле. Я поздоровался, слегка кивнув головой.

— Рошель, — представился я. — Ветеринар из Бовуара. Меня направил доктор Виаль…

Она улыбнулась и стала иной Мириам — простой, приветливой, совсем девчонкой. Ей безусловно было уже около сорока, но когда она вот так улыбалась, то превращалась в давнюю добрую подругу. Без каких- либо церемоний она протянула мне руку. Ее серые глаза лучились сердечностью, интересом, пониманием.

— И вы отправились в такую даль! — сказала она. — Филипп — чудак. Жаль, что он напрасно вас потревожил. У Ньете ностальгия. Но это пройдет…

По тому, как дрогнул ее голос, я сразу же почувствовал, что у нее тот же неизлечимый недуг.

— Пойдемте, — предложила она. — Я вам ее покажу, коль скоро вы здесь… извините… Повсюду такой беспорядок…

Я поднялся вслед за ней по лестнице. Она поднималась легко, полуобернув ко мне голову.

— Мне не хотелось бы, чтобы вы ее трогали, она не в духе. Я сама с ней сегодня осторожна.

— Мне не привыкать, — ляпнул я.

Я чувствовал себя все более стесненно, неловко, и я ненавидел Виаля… Филиппа… Человека, которого она называла Филипп… Мне хочется отметить теперь одну деталь: он не был красивым, скорее необычным. Впервые, кажется, во мне пробудилась ревность, детская, мальчишеская. Я сразу это ощутил, ни на секунду не усомнившись в природе этого чувства; разгоряченный, я вошел в комнату. Зверь спал в глубине разобранной постели, вытянувшись на боку. Когда он увидел меня, то не пошевелился, но в глазах под полуприкрытыми веками вспыхнул огонь.

— Тихонько, — шепнула Мириам.

Она села на край кровати. Распластавшись, гепард подполз к своей хозяйке, прижав уши, посматривая на меня краешком глаза. Мириам погладила гладкую голову с тремя коричневыми полосками между ушами.

— Хорошая моя девочка, красавица, — шептала Мириам.

Я видел только животное, все остальное перестало для меня существовать. Прелюбопытная эта перемена, столь внезапная, что мне никогда не удавалось уловить этот момент. Только потом, анализируя свои ощущения на холодную голову, я начинаю понимать, когда происходит превращение. Рошеля больше нет, есть первобытное существо, привыкшее навязывать свою волю. В обычной же жизни меня обуревают сомнения, и я не знаю, как поступить: так или иначе. Я решительно подошел и склонился над Ньете, которая слегка запрокинула голову, готовая выбросить лапу.

— Подвиньтесь, — велел я Мириам.

— Она может укусить, — ответила та встревоженно.

— Уйдите!

Теперь я чувствовал гепарда так, как если бы он вышел из моего чрева. Мы не отрывали глаз друг от друга. Я угадывал по его шкуре, по которой пробегала мелкая дрожь, что в нем заговорил страх. Ребра ходили ходуном. Зрачки позеленели, потом пожелтели, в них мелькали чуть заметные фосфоресцирующие блики, в которых отражался поочередно гнев, страх, сомнение, удивление и снова гнев. Я вдыхал запах зверя и знал, что он болен, потому что от него не пахло землей, теплым сеном, а пахло раненой плотью, гноящейся язвой. Я поднял руку и раскрыл пальцы — и гепард замер. Но у него задрожали губы и обнажился зуб, острый, как коготь. У меня за спиной по паркету заскользили шаги… Пришла негритянка… Я почувствовал, что обеих женщин охватил страх, и попросил их удалиться в глубь комнаты. Между ними и гепардом была какая-то физическая связь, их испуг передавался животному и только еще больше беспокоил его. Когда они исчезли из поля зрения, связь оборвалась. Теперь зверь зависел только от меня, и я чувствовал, что он успокаивается.

— Ньете, — сказал я.

Зверь вздрогнул. Мужской голос, незнакомый, встревожил его, однако он не был ему неприятен.

— Ньете… девочка.

Мускулы обмякли, длинный хвост, бьющий по простыням, вытянулся вдоль живота, только кончик торчал вверх и подрагивал. Я шевелил пальцами и издавал чуть слышные гортанные звуки. Тогда Ньете улеглась на бок, и где-то в глубине послышалось урчание. Я выждал еще немного, зная молниеносную реакцию представителей семейства кошачьих, затем очень медленно опустил руку. Ньете чувствовала ее приближение и испытывала необыкновенное наслаждение, отчего у нее приоткрылась пасть. Она слегка приподняла и опустила задние лапы, как бы подставляя бок, покрытый черными пятнами, как у питона.

— Девочка…

Мои пальцы чуть коснулись ее загривка, по телу пробежала судорога удовольствия. Ньете лежала с закрытыми глазами, вытянув кончик языка между зубами. Она была моей… Я принялся ее мять, начиная с крестца и переходя к холке. Она напрягла все четыре лапы и счастливо выдохнула. Когда я говорил с ней, ее веки, окруженные рыжей уходящей к вискам, полоской, как бы подрисованной карандашом, поднимались с трудом, отяжелев от истомы; медленно скользил краешек золотистого, как ликер, зрачка. Я ощупывал под тяжелой ляжкой влажную жирную плоть живота, столь нежную у пупырышков едва выступающих сосцов. Потом кулаком я два или три раза легонько похлопал по голове и поднялся. Ньете разочарованно открыла глаза, зевнула, лизнула себе нос. Я почесал еще раз ей за ухом.

— Так, понятно, — сказал я. — Ничего серьезного.

Мириам и служанка еще не отошли от потрясения.

— Как только вам удалось… — начала Мириам, — ее не так-то легко… Ронга, приготовь кофе. Я полагаю, мсье Рошель согласится выпить чашечку.

Признаюсь, я гордился собой. Я снял, как ни в чем не бывало, куртку, уверенный, что могу такое позволить. Я ощущал, как это ни странно, себя хозяином и совсем не удивился, когда Мириам мне предложила сигарету. Более того, я никогда не курил, но тем утром делал это с удовольствием.

— Как вы ее кормите? — спросил я. — Мясо три раза в день?

— Да, так рекомендовал Филипп.

— Доктор Виаль, возможно, хороший врач. Но он ничего не смыслит в животных.

И мы рассмеялись уже как два заговорщика. Мне хочется вам рассказать о чувстве еще столь смутном, но, однако, уже очень сильном. Подобно Ньете, воспринявшей меня в зверином любовном порыве, Мириам мне уже покорилась. Она забыла, что едва одета, не причесана, не накрашена. Мы по-свойски стали беседовать в комнате, где были разбросаны женские вещи, чувствуя себя непринужденно, как если бы прожили вместе долгие годы. Я ощутил, что такое интимная обстановка. Зверь, женщина и я — мы купались в одних лучах, мы касались друг друга взглядами, и все это сотворили мои руки, руки, чувствующие и понимающие любовь. Внизу на кухне урчала кофемолка. Мне хотелось остаться еще, сохранить нежность, от которой замирало сердце. Я, как во сне, слышал собственный голос:

— Ей нужны овощи, их следует измельчить и добавить мясной сок… короче говоря, чтобы получилась кашица. Вы слышите?

— Да, но мне кажется забавным: Ньете — и вдруг суп!

Она прыснула, закрывшись своими длинными обнаженными руками, обручального кольца на пальце не было.

— Слышишь, Ньете? — продолжила она. — Ты будешь умницей? Будешь слушаться меня так же, как мсье? Ведь вы навестите нас еще, правда?

От уголков глаз Мириам расходились тонкие морщинки, и, так как ее волосы были тронуты сединой, лицо, едва она переставала улыбаться, обретало печальное выражение.

— Само собой, навещу.

— Там, — сказала Мириам, — я бы ее вылечила сразу. У туземцев необыкновенно эффективные лекарства… Ну да, уверяю вас.

— У крестьян на болотах — тоже. И все-таки животные умирают.

— Вы настроены скептически?

— Поживем — увидим. Пока же удовольствуемся традиционным методом. Все, что нужно, у меня в машине.

В самых обычных словах неизменно таились шутливость, доброжелательность.

— Кофе готов! — крикнула Ронга.

— Пойдемте вниз, — предложила Мириам.

— А вы знаете, — произнес я, — я совершенно растерялся, когда пришел. Ведь доктор Виаль даже не обмолвился о вашей служанке. Так вот, когда она открыла дверь…

— Вы подумали, что это я!

Она рассмеялась и достала платок, чтобы промокнуть глаза.

— Это забавно, Бог мой, это ужасно забавно… Заметьте, что я настоящая африканка. Я родилась в Магумбе и бегло говорю на камерунских диалектах.

Мы подошла к двери. Она задержала меня, взяв за руку.

— Ронга — дочь вождя, — шепнула она. — Не следует заблуждаться на ее счет. Из нас двоих более черная я. Вы никогда не бывали в Африке?

— Никогда.

— Жаль! Только там и дышишь свободно!

Мы спустились вниз, и Мириам мне предложила пройти в гостиную, как она ее называла. Это была огромная комната, где царствовал поначалу шокировавший меня беспорядок. Повсюду полотна: на стульях, столах, вдоль стен. По всему полу — пятна, валялись палитры, тоже выпачканные краской. Между окнами стоял мольберт. На нем восхитительный набросок — поясной портрет негритянки со смело обнаженной грудью, откровенно чувственным лицом, лоснящимся в лучах солнца.

— Это Ронга, — пояснила Мириам. — Она мне позирует. Естественно, я не стремлюсь к сходству, но когда рисую, всегда предаюсь воспоминаниям… И переношусь туда.

Она прикрыла глаза, и ее узкая голова на долю секунды стала похожа на голову дикой кошки. Я не уставал за ней наблюдать.

— Садитесь, — предложила она.

Затем, обнаружив, что все стулья завалены ее работами, смела их тыльной стороной руки, освободила стол и позвала Ронгу.

— Я совсем не разбираюсь в живописи, — сказал я, — но мне кажется, что у вас действительно талант.

Я принялся перебирать картины, Мириам же не спускала с меня глаз, держа чашку в руке, и слегка дула на слишком горячий кофе. На полотнах мелькали экзотические деревья, цветы, которые росли в том краю, океан, такой, каким его можно увидеть только там. Краски были яркими, сочными, преобладала охра всех тонов.

— Нравится?

Я склонил голову, не зная, по правде, что ответить. Я слишком привык к изменчивым оттенкам здешнего пейзажа из грязи и травы. Но сила, которой веяло от этих полотен, пробуждала во мне потребность в солнце и тепле.

— Могу я осмелиться… — сказал я.

— Что ж, дерзайте!

— …попросить вас подарить мне одну.

— Выбирайте… то, что вам понравится.

Я не узнавал себя, и у меня сложилось впечатление, что она ответила слишком быстро, с радостной поспешностью. Пойманный на слове, я все же не решался. Я остановил свой выбор на картине в простой рамке темного цвета.

— Вот эту.

Представьте себе холм, который вертикально, как пирожное, разрезали. Наверху, на самом краю, растут несколько деревьев ярко-зеленого цвета, затем темно-коричневая полоска земли, а под ней красноватая скала. В самом низу поржавевшие рельсы, опрокинутые вагонетки, какой-то железный лом. Карьер. Рисунок, выполненный на скорую руку, был пронизан первобытной суровостью, от которой-то и веяло вдохновением. Я поднял картину на вытянутой руке и обернулся. Ронга удалялась почти на цыпочках. Что касается Мириам, то она поставила чашку и нервно потирала руки; теперь улыбка сошла с ее губ.

— Нет, — прошептала она. — Только не эту.

Кровь прилила к лицу; униженный, я чуть не предложил ей заплатить. Мириам очень мягко взяла у меня из рук картину, поставила на пол лицом к стене.

— Мне следовало ее уничтожить, — пояснила она. — Она навевает плохие воспоминания… Смотрите… Эта получше… Французский период — что надо, по-моему.

Это был ее автопортрет, где она сидела в шезлонге, уронив на колени книгу. Через невидимую листву медными каплями шел солнечный дождь. Я был удручен, — картина не вызывала отклика в моей душе. Тем не менее я поблагодарил Мириам и, чтобы скрыть свое смущение, напомнил ей, что тороплюсь, что меня ждет нелегкий день, допил кофе. Мы перекинулись парой слов о трудностях моей профессии, она проводила меня до машины, и я дал ей лекарства для Ньете. Она беззаботно сунула их в карман халатика. Мне пришлось ей напомнить, что не следует легкомысленно относиться к недугу гепарда.

— А вы для чего? — спросила она.

— Да, но меня ждут и другие пациенты.

Мы пожали друг другу руки, и я отправился в путь. Гуа! У меня и в мыслях не было о нем забывать, и я ехал как мог быстро, счет шел уже на минуты. Если придется остаться на острове, мои клиенты станут звонить домой — вот уже пару недель, как поставили телефон, — что встревожит донельзя Элиан. По мере того как я удалялся от Мириам, я возвращался, в некотором роде, в свою шкуру. Не стану утверждать, что чересчур себя осуждал, но и не привык особенно щадить, что свойственно, полагаю, всем стеснительным людям. Упрекнуть мне себя было не в чем, по крайней мере, пока. Но я был не в силах отрицать притягательность этой женщины, во всяком случае, так она действовала на меня. Мириам пробудила во мне другого, неведомого мне человека. И этот незнакомец мне не нравился. Я бросил взгляд на портрет Мириам, лежащий на сиденье. Что мне с ним делать? Мириам в моем доме? Нет, это невозможно.

Я добрался до Гуа. Взгляд на часы… Начинался прилив, но ветра не было. У меня еще добрыхчетверть часа. Я выехал на дорогу и был очень рад, что еду домой. Там мой берег и мой дом. В радужном пространстве как бы повисли бледные очертания ферм, темные точки пасущихся коров. Тогда, на полдороге, на этой узкой полоске земли, о которую уже с обеих сторон бились волны, я остановился и вышел из машины; Меня поглотила тишина, тишина безбрежного пространства, разносимого ветрами. Я схватил картину, приблизился к первым, еще бесшумно набегающим волнам, скользившим по песку, и изо всех сил забросил ее подальше. Она полетела, как палитра, ребром вошла в воду, выскочила обратно и поплыла, безвозвратно утерянная. Это было странное зрелище. Я знал, что имею право, свои причины так поступить, и продолжил путь, не оборачиваясь. Вода уже подступила к дороге, когда я выехал на подъем, ведущий к берегу, но у меня не было страха. Напротив, хорошо, что море смыкалось за мной, стирая мои следы. Я не ездил в Шезский лес. И не вернусь туда. Я нелепо выглядел, запутавшись в прописных истинах, но меня, однако, это даже забавляло. У меня вновь чиста совесть, и снова — возможно, это вызовет улыбку — воцарился покой в моей душе, уподобившейся водной глади прудов на болотах, в которых отражается небо. Я что-то насвистывал, пересекая сад. Подбежал Том, крупный спаниель бретонской породы с глазами ребенка, обожающего тебя всем сердцем и ужасно боящегося потерять, когда за тобой закрывается калитка. Он бросился на меня, охрипнув от счастья, но тотчас отступил, сгорбился, присел на задние лапы и поджал хвост.

— Ну, дурень, что с тобой?

Но он попятился, испуганно зарычав. Я вдруг понял. Гепард! Я прикоснулся к гепарду, от меня исходил его запах. Напрасно я туда ездил. Рассердившись, я прогнал Тома, он, заскулив, убежал, а я устремился в свой кабинет. Не долго думая, сменил одежду, протер руки спиртом; нужно было изгнать этот запах, не место ему здесь, так же как не место здесь портрету Мириам. Том оказался невольным свидетелем, и я чувствовал себя перед ним виноватым. Он не признал меня. Провонявши спиртом, я открыл окно. По мере того как светало, остров на горизонте обретал очертания и, казалось, приближался.

В тот день мне не удалось полностью уйти в работу. Чем рассеяннее я становился, тем меньше было толку, а уж этого я не мог себе простить. Во мне зрели пока еще очень смутные решения. Нет, это не намек на подсознание и на все, с ним связанное. Я много размышлял над этим феноменом. Он слишком сложен, и медицина пока не в силах его объяснить. Например, днем в какой-то момент у меня внезапно возникла потребность поговорить с Виалем. Желание оказалось столь сильным, что я чуть все не бросил и не отправился в Сабль. К шести часам, изнемогая, я позвонил Элиан, чтобы предупредить, что вернусь поздно. Мне оставалось посетить одну ферму, и я перенес эту повинность на следующий день. Из своей машины я выжал на дороге максимум. Но с этого момента излагаю только факты, в комментариях они не нуждаются.

Виаль пил виски в баре гостиницы. На нем были фланелевые брюки, пуловер, и этого оказалось достаточно, чтобы я почувствовал себя с ним на равных. Он не удивился, увидев меня, и заказал еще виски, невзирая на мой протест.

— Ну, видели зверя? Как он?

— Ничего страшного. Печень пошаливает, и, возможно, нервы чуть сдали.

Виаль сидел, положив ногу на стул и заложив руки за голову.

— Как у избалованной женщины, — сказал он. — Да, у нее во всем проглядывает женское начало. Она все понимает. Уверен, почувствовала бы она настоящий домашний уют, больше бы не хворала. Но у Мириам все преходяще. В каждом углу стоят раскрытые дорожные чемоданы, кофры. Там было то же самое. Однако видели бы вы этот дом!.. Маленький дворец! Ее муж руководил крупным предприятием по проведению общественных работ, так-то…

Виаль достаточно выпил, и я на него свалился в тот момент, когда он был склонен к откровенности. Может, ради этого я и приехал!

— Он был богат? — спросил я.

Вопрос его позабавил. Он мрачновато, не без иронии глянул на меня.

— Знаете ли, богатый там — это не то же самое, что здесь. Деньги уходят и приходят… Лишь в своем движении они доставляли ему удовольствие, давали власть… Элле зарабатывал, сколько хотел, а умер, не оставив после себя ни гроша.

— Не хотите ли вы сказать, что Мириам его разорила?

— Вы неотразимы, — пробурчал Виаль.

— То есть?

— Вот именно. Она разорила его. Но не в том смысле, в каком это понимаете вы. Она разорила, разрушила его тут.

Он поднес к виску указательный палец, нацеленный, как ствол пистолета.

— В общем, у Элле не все ладилось.

— Почему? — спросил я.

— Вы видели Мириам, не так ли?.. Дорогой мой, в колонии все мы были далеко не ханжами, уверяю вас. Но Мириам удалось нас удивить… вызвать наше негодование, если хотите. Я говорю «наше»… ну, по крайней мере, некоторых из нас.

— Своим поведением?

Вновь быстрый насмешливо-жесткий взгляд.

— Я бы сказал, своим отношением, — поправил он. — Очевидно, что у нее были похождения. Были такие, что закончились плохо, с точки зрения общепринятой морали… морали тех людей, которые ссорятся и разводятся. Но все это не имело значения. Мириам не следовало переступать границы.

— Какие границы?

Виаль посмотрел на свет рюмку виски.

— Не знаю, можете ли вы себе четко представить. Сейчас пишут столько несуразного об отношениях между черными и белыми!.. Короче говоря, африканцы перенимают наши манеры, привычки, наш образ мыслей… Мириам захотела пойти обратным путем. Есть бедолаги белые, вступившие на этот путь… Но чтобы женщина ее толка, с ее дарованием стремилась… Вот в чем загвоздка.

— Почему ей пришлось уехать?

— Из-за смерти мужа или скорее вследствие обстоятельств, сопровождавших эту смерть. Да, с Элле произошел несчастный случай. Он упал в заброшенный карьер. Любопытно, не так ли?.. Он никогда не ходил этой дорогой, и все же в тот вечер…

— Он покончил с собой?

— Что касается меня, то я в этом не сомневаюсь. А вот другие…

Его недомолвки выводили меня из себя.

— Что же подумали другие?

— Этого они и сами не знают! Одно несомненно: Элле играл в клубе до восьми, выиграл, казался более спокойным, чем обычно, и совершенно не походил на человека, решившего свести счеты с жизнью… С другой стороны, все знали о серьезных размолвках в семье Элле.

— Подозрения пали на Мириам?

— Да, но иного плана, чем вы думаете. В ту минуту, когда ее муж упал в карьер, Мириам находилась дома… И, однако, ее заподозрили, так как за несколько недель до того Мириам писала этот самый карьер.

— Но какая здесь связь?

— Для вас — никакой. Для меня — тоже. Но там еще период средневековья. Средневековья технического, но все же средневековья. Многие белые с недоверием относятся к африканцам как раз потому, что чувствуют — африканцы обладают особой властью.

— Глупо.

— И да, и нет. Для этого надо пожить в Африке.

— А вы?

— Ну, я! Я оставался наблюдателем. Меня интересуют не верования, а люди. Мириам — притягательная личность.

— Вы… хорошо ее знаете?

Виаль глянул на меня поверх рюмки, и я поспешил взяться за свою.

— Да, достаточно хорошо. Я был их общим другом, и я же посоветовал Мириам уехать. Поймите правильно, я хотел провести эксперимент. Я же уговорил Ронгу сопровождать ее. Вначале Ронга отказалась. Она была очень привязана к господину Элле.

— Она полагала, что ее хозяйка виновна?

— Безусловно. Но в каком смысле виновна — в нравственном или в использовании черной магии, — этого я сказать не могу.

— И это не помешало ей…

— Ронга знает, что нужна Мириам. И потом, Мириам — женщина, которой прощается все. Увидите сами!

— Догадываюсь.

— О! Не сомневайтесь! Вот, возьмите. — Он вынул из бумажника визитную карточку и протянул мне. — Будьте так любезны, время от времени черкните пару строк. Заботясь о Ньете, понаблюдайте, как идут дела. Я прошу вас об этой услуге, как коллега коллегу… Не забывайте, я провожу опыт… Сейчас объясню, не пугайтесь… и пока я здесь, я подпишу вам чек.

Я отказался наотрез, он настаивал. Я встал.

— Ладно, — сказал он. — Спасибо.

Тепло пожал мне руку и вышел вместе со мной.

— В следующий вторник я улетаю. Рад был с вами встретиться, Рошель.

Все. Я вернулся в Бовуар в полнейшем смятении; в моей голове роилось множество вопросов, которые я забыл задать Виалю. За столом я не проронил ни слова.

— Ты не заболел?

— Да нет. С чего ты взяла?

Через два дня Мириам стала моей любовницей.

Глава 3

Перехожу к началу нашей связи. Я плохо помню этот период. Я очутился на вершине блаженства. Но было ли это подлинное счастье? По правде говоря, не знаю. Скорее это было огромное, бьющее через край возбуждение, весна с ее половодьем, еще более неукротимым оттого, что его нужно было сдерживать, подавлять, скрывать цветы и ароматы его буйного ликования. Клянусь честью — если я смею еще говорить о чести, — что даже в минуты полного самозабвения не переставал любить Элиан. Я не силен в психологии. Однако, наблюдая, как распадаются супружеские пары, я не думал, что мужчина может любить одновременно двух женщин так искренне, более того, оставаясь одинаково верным. Вот почему я внезапно погрузился в хаос, причинявший мне боль. Я уже рассказывал о немалой роли Гуа в моих любовных похождениях. Без него, полагаю, я не сумел бы вести двойную жизнь, быть одновременно осторожным и страстным, мучимым угрызениями совести и желаниями, готовым покончить с собой на каждом повороте судьбы. Гуа был соблазном, искушением и смерти и счастья одновременно. Я спешил снова увидеть Мириам, неотступно следуя за морем, уходящим от берега, иногда даже ехал по воде, а затем мне приходилось ждать, заглушив мотор. Стайки рыбок переплывали дорогу, я продвигался дальше. Извивающиеся водоросли цеплялись за камень, курясь в утренней свежести воздуха, с них стекала вода. Я давил шарики фукуса^[4] и заблудившихся крабов.

Было ощущение, что плывешь по морю, один в целом свете со своей любовью. И вот я достигал границы. Я, как и Мириам, переступал некую границу: она пролегала посредине Гуа, между двумя мачтами, светившимися белыми огнями, секретное место, ничем не обозначенное. По сути, я переступал границу в своем сердце. Я переставал быть Рошелем и становился тем, кого любила Мириам. Я наращивал скорость. Из-под колес веером разлетались брызги. Напрягая внимание, я старался не сойти с дорожного полотна, так как здесь был довольно крутой поворот. Всегда терпеливый и спокойный, я клял бы море на чем свет стоит, если бы отлив запоздал и не приоткрыл всю в выбоинах, скользкую, темную дорогу к острову, к моей радости, столь хрупкой, которой угрожали и тучи, и ветер, и приливы, и отливы. Любой ценой, но обратно я должен был успеть до прилива. Если бы я провел на острове двенадцать часов, то был бы вынужден искать объяснения, лгать, а Элиан обрек бы на страдания и тревогу. На это я не мог пойти. Я не столь тяжко переживал свою вину, зная заранее, что мое счастье безжалостно подтачивает время. Я смотрел на Мириам и наблюдал за небом. Я обнимал Мириам, а через ее плечо украдкой бросал взгляд на часы. Я плотью ощущал, как перекатываются волны на песчаном берегу, где рыбаки уже готовятся снова выйти в море. Я ждал… ждал последнего момента… самого жесткого, когда Мириам пыталась меня удержать. Затем с неимоверным усилием я вырывался от нее и на полной скорости возвращался по извилистым улочкам, обсаженным цветущей мимозой. Я скатывался вниз по океану, ощущая во рту горечь измены. Кругом вода. Она поднималась лениво, но неумолимо. Лодки, выброшенные на берег, оживали вновь. Машина приплясывала на колдобинах, ее бросало из стороны в сторону. Я страдал вместе с ней, толкая ее изо всех сил. Достигнув середины, я попадал в другой мир, обретая в себе Рошеля и начиная ненавидеть эту безумную жизнь, зашедшую в тупик. Мне хотелось взять на руки Элиан, и я клялся, что больше не поеду на остров. Иногда, измученный более обычного, я хотел остановиться и дождаться прилива, мечтал, чтобы сломалась машина. Кто меня увидит? Я исчезну в этой пучине, как исчезли многие. В газетах появится заметка о происшествии, вновь потребуют строительства моста, и все будет кончено. Но все эти опасности и страхи только усиливали жадное желание жить. Я вдребезги разбивал первую, робко нахлынувшую волну, переключал скорость и возносился с облегчением на вершину склона. Я был дома, узнавал каналы, окаймленные грудами соли. Из небесной глубины мне навстречу устремлялись болота, я слышал, как блеют овцы. Дурной сон стирался из памяти. Мириам оставалась далеко позади. Я подставлял лицо ветру, и мне казалось, что он уносил прочь последние искорки пылавшего факела, аромат страсти, которую я торжественно на несколько часов подвергал остракизму. Я отправлялся к своим подопечным и, когда возвращался, тотчас поднимался в кабинет. Закрывал за собой дверь в ванную комнату и долго мылся, чтобы избавиться от запаха гепарда. Затем шел к Элиан, целовал ее — нет, не лицемеря, я бы почувствовал себя глубоко несчастным, если бы этого не сделал; подбегал Том, обследовал меня, обнюхивал — он еще не забыл вражеский запах. Как честный пес, он озабоченно морщил лоб, стараясь понять суть дела, и держался подальше, вне досягаемости. Нас разделял неразличимый, неуловимый призрак Ньете. Я опасался, как бы его отношение не показалось странным Элиан. Иногда она говорила:

— Ты что ж, не узнаешь своего хозяина?

Я чувствовал, что бледнею, и давал слово больше туда не ездить. Я испытывал то же, что и наркоман. Я добросовестно трудился, забывая Мириам, уходя в работу с головой; дни проходили один за другим, и вдруг ни с того ни с сего, где бы я ни находился, меня скручивала тоска. Руки тряслись, бедра покрывались испариной. Мне остро на хватало Мириам. Мне приходилось вставать, протирать глаза, массировать под ложечкой, чтобы ослабить тугой узел взбунтовавшихся мышц, толкавших меня к морю. Такое ощущение, наверное, испытывает перелетные птицы. Какое-то неуловимое влечение. Проходило немало времени, прежде чем я приходил в себя, и невидимый кулак разжимался. Когда приступ начинался в разгар работы, мне стоило немалых усилий его скрыть. Надо мной подшучивали, предлагали стаканчик белого вина. Если подобное случалось в пути, я боролся с собой, чтобы не умчаться к Гуа, прыгнуть в лодку — и к Мириам! Чем она меня притягивала? Плотью? Нет, все сложнее. Или да; конечно, благодаря ей я испытал восхитительные ощущения. Но я не настолько чувственен. Напротив, пожалуй, слишком чувствителен, чтобы испытать истинное сладострастие. Плотское наслаждение никогда не приносило мне удовлетворения. Оно как бы чуть приподнимало завесу, чтобы тут же опустить ее вновь… мне не по душе заниматься подобным анализом, но я не забыл, что обещал быть с вами полностью откровенным. Когда Мириам оказывалась в моих объятиях, то на какие-то мгновения она становилась самкой, пишу это слово с уважением. Тогда она была моей, я ее понимал до глубины души. Мои руки легко читали любую ее мысль, как читают мысли животных, расстояние исчезало между нами, и я бы почувствовал сквозь ее кожу малейшую ложь, ощутив ее, как нездоровый запах. Мне думается, она тоже ощущала это подобие животной чистоты, которую я в ней вызывал, и оно возвышало ее наслаждение до восторгов блаженства. Случалось, она разражалась рыданиями, сожалея, что у нее до меня были плохие наставники. Признаюсь, хоть мне это и нелегко, что, по сути, любовь к Мириам являлась в какой-то мере высшим проявлением моего призвания. Мои глаза, пальцы видели, чувствовали трепет жизни во всех ее тайниках, там, где сливались воедино чувства и пульсация крови. И затем Мириам от меня ускользала, обретая дар речи. Между нами опускался занавес, сотканный из мыслей, и мои терзания возобновлялись. Я обладал женщиной, но не Мириам. Ее прошлое — вот обо что разбивался наш союз, и каждый раз я наталкивался на это препятствие. Я безраздельно властвовал над ее плотью, но не способен был господствовать над ее памятью, излечить ее от воспоминаний. Иногда я говорил себе: «Ее прошлое меня не касается. Она меня любит, значит, все начинает заново, сама ставит на карту свою жизнь, отказываясь от пережитого». К сожалению, минувшее было связано со смертью ее мужа, с тайной этой смерти, не дававшей мне покоя.

— Что закручинился? — шутила Мириам, заметив вдруг мою рассеянность и молчаливость.

— Задумался. Уже пора в путь, — обманывал я.

— Побудь еще. Подумаешь! Жена тебя не съест.

Моя постоянная спешка ее унижала. Во мне больно отзывалась странная смерть ее мужа, ее же раздражала моя странная привязанность к жене. Так мы и вращались по кругу, осторожные в вопросах и подозрительные к недомолвкам. Оба продумывали следующий ход. Она начала с того, что приготовила мне комнату, «твой уголок», как она называла.

— Захочешь остаться — и ты у себя дома.

— Не смогу.

— Никогда?

— Может быть, когда-нибудь. Сейчас это невозможно.

Она не настаивала. Я со своей стороны также прощупывал почву.

— Почему ты не нашла себе лучшее пристанище? Собираешься вернуться назад?

— Нет. Только не в Магумбу.

— Почему?

— Потому что не нравится, и все.

Мы откладывали в сторону наши проблемы, не стоило отравлять ими любовь. Но чем больше любовь входила в нашу жизнь, тем больше она заставляла думать о нашем будущем и поневоле будила прошлое. Бывали мгновения, когда мы ощущали себя мужем и женой. Например, мы выносили два шезлонга на балкон и устраивались рядом. Ньете ложилась между нами и тыкалась мордой в наши свисающие руки. Море, синеющее меж соснами и дубами, казалось, уходило в небо. Ронга хлопотала внизу или, вскочив на велосипед, отправлялась за покупками, крича от угла дома:

— Купить мерлана или ската?

— Что хочешь, — отвечала Мириам и добавляла, уже обращаясь ко мне: — Вот нелепое существо! Стоит нам немного побыть наедине, и она уже тут как тут.

И вновь воцарялось молчание, которое в конце концов становилось нестерпимым.

— О чем ты думаешь?

— Ни о чем.

— Лгун, мечтаешь, как бы поскорее удрать.

Закрыв глаза, мы предавались своим мыслям. Ее были только отражением моих. Становилось все очевидней, что эта любовь никуда нас не приведет, но мы с отчаянием отбрасывали эту мысль. Рука Мириам находила мою руку. Мы еще вместе… но я уже искал повода уехать. Там, на песчаном берегу, по обе стороны дороги, море тянулось к морю. Чтобы задержать меня, Мириам заводила разговор:

— Что у тебя за дом? Мне хотелось бы побывать у тебя… мне кажется, я имею на это право.

У меня возникало желание тотчас возразить: «Нет, не имеешь», но я предпочитал делать вид, что уступаю.

— Это большой дом, дурацкий на вид. Впереди решетчатая ограда. Проходишь садик, который за домом расширяется. Внизу, справа, — кухня и столовая, слева — мой врачебный кабинет.

— Представляю.

— На втором этаже комнаты расположены так же. Справа — комната и ванная, слева — мой кабинет и туалетная комната.

— А мебель?

И я, насколько мог терпеливо, описывал мебель.

— А цветы?

Мне приходилось объяснять, какие у нас цветы, и я ловил себя на том, что сам никогда не обращал внимания на эти детали.

— Ты ничего не замечаешь, Франсуа, идешь по жизни, как лунатик. Сад большой?

— Такой же приблизительно, как твой парк. Есть старый, заброшенный колодец, довольно симпатичный.

— Это твоей жене захотелось его сохранить?

— О нет! Напротив, она хотела его закопать, полагая, что он привлекает комаров.

— А что у вас там есть еще?

— Ну, разумеется, есть еще гараж.

— Расскажи о гараже.

Ее забавляло, что я терял терпение, и, чтобы подлить масла в огонь, она добавляла:

— Раз уж мне не суждено побывать у тебя, потрудись ответить.

— Да гараж как гараж! — ворчал я. — Дверь у него раздвижная, очень тяжелая… ты ее не сдвинешь с места. Довольна?.. Да, забыл — она зеленая. Из гаража можно пройти на кухню, через небольшую дверцу выходишь в сад.

Она оборвала:

— Идея твоей жены? Уверена, что она весьма практична, не так ли?.. Она занимается садом?.. Отвечай. Чтобы не вносить грязь в дом, она идет в гараж и разувается перед кухней.

— Если тебе все известно…

— Не сердись, мой славный Франсуа, я представляю все так, словно там была. У нее растут овощи с одной стороны и цветы — с другой.

— Тут как раз ты ошибаешься. Овощей у нас нет.

Раздражение нарастало, особенно если Мириам заключала тоном, раздирающим мне душу:

— Ты любишь жену, Франсуа.

— Нет, не люблю.

Подобные отречения повергали меня в отчаяние, и я спешил уйти. Упоминания о моем доме делали его особенно привлекательным, рождали в моей душе нежные чувства, и мне тут же хотелось перенестись туда. Я вставал.

—До завтра, дорогой, — шептала Мириам.

— Что ты будешь делать?

— Рисовать.

Опять Африка! В момент расставания с Мириам я чувствовал, что меня предали, и спрашивал себя, не стоит ли остаться, чтобы не позволить ей вновь затеряться в этом опасном, незнакомом мире. Я уходил, чуть ли не обвиняя ее в том, что она покидает меня первой. Уходил рассерженный, а возвращался с мольбой. Любовь вновь бросала нас в объятия друг к другу, но прежде Мириам выставляла Ньете за дверь, опасаясь ее звериной ревности. Иногда я набирался смелости:

— Ты прежде бывала в Нуармутье?

— Нет. Муж часто говорил об этом доме, но я не предполагала, что придется в нем жить.

— Почему — придется?

Как-то Мириам схватила меня за руку и сказала:

— Послушай, Франсуа. Не принимай меня за дуру. Виаль тебе все рассказал. Только не говори, что нет.

— Уверяю тебя.

— Не лги. Он не мог не рассказать о смерти мужа.

— В общих чертах. Но ты была ни при чем.

— Нет. Только я этого хотела… давно хотела, потому что жизнь с ним была сущим адом. Затем произошел этот несчастный случай.

Я не смел расспрашивать дальше; уже позже как-то спросил:

— Виаль… кем на самом деле он был для тебя?

— Другом. Даю слово, Франсуа. Он сделал все, чтобы стать больше, чем другом, но относился ко мне, как врач к пациенту. Я этого не терплю. Для него я была не такой, как остальные женщины… А для тебя? Чем-то отличаюсь?

— Да, талантом.

Я был уверен, что доставил ей удовольствие, и это избавило меня от ответа. Со временем все же я обнаружил в ней нечто особенное, некую скрытую ярость, сродни той, что способна пробудиться у гепарда. Часто она накидывалась на Ронгу с искаженным от ненависти лицом и побелевшими губами, оскорбляя ее, или же прогоняла ремнем Ньете, и зверь послушно убегал. Краткие вспышки, снимавшие напряжение. Она называла эти минуты гнева «грозой в джунглях» и просила у меня прощения. Я чувствовал, что вскоре гроза разразится и над моей головой. По мере того как шло время, я ощущал все большую тревогу. Мои отношения с Мириам постепенно обострялись, но это не все — на горизонте возникла другая, пока отдаленная буря, но она нарастала. Мои приезды и отъезды не могли остаться незамеченными. По роду своей деятельности я мог разъезжать, однако на острове бывал уж слишком часто. Слава Богу, Нуармутье — это замкнутый в себе мирок, которому мало дела до материка. Тем не менее я решил ездить пореже и четыре дня там не появлялся. Сильнейший шторм — явление обычное для весеннего равноденствия — делал переезд опасным, а это был основательный довод. Я грыз удила, но держался молодцом. Таким угрюмым я никогда еще не был. Завтрак превратился в пытку. Слова — фальшь, молчание — фальшь, мое дыхание, сама жизнь — все фальшиво. Элиан — по-прежнему само терпение и заботливость.

— Тебе бы отдохнуть, — советовала она. — Мотаешься с утра до вечера. С таким распорядком ты свалишься.

Дождь хлестал по крыше, серой завесой стлался над дорогой. Коровы собрались у склона дорожного полотна. Я ездил по делам, подталкиваемый порывами ветра, а душу день и ночь точил червь желания. Я останавливал на мгновение машину у края берега. Мертвенно-бледное море обступало вдали маяки, скрывало остров в тумане водяных брызг. Мириам исчезла в этом тумане, и мне хотелось выть как собака.

С первыми лучами я выехал к Гуа. Я был готов просить прощения, унижаться. Мириам причесывалась в гостиной. Она бросилась в мои объятия. Короткая разлука свела нас с ума. Нескончаемый поток вопросов. Я рассказал о четырех днях одиночества. Лечил коров, лошадей, что еще? Подстригся. Мы рассмеялись. Я прижал ее к груди. А что же она? Она гуляла и промокла — с голубого плаща, повешенного на оконную ручку, еще стекала вода… поругалась с Ронгой… закончила эскиз порта Сетте-Кама.

— И еще нарисовала… Сейчас увидишь. — Она вытащила из альбома один лист с эскизом. — Узнаешь?

Нет. Не узнавал. Хотя…

— Твое жилище, — сказала Мириам. — Это твой дом. Вот решетка. Там колодец. Здесь главный фасад и стены гаража. Знаешь, вот засело в голове, возможно, не совсем так…

Совсем не так. Ручкой я исправлял рисунок и собрался уже набросать схему имения, как взгляд упал на картину, изображающую карьер, все еще в немилости повернутую к стене, и я вновь сунул ручку в карман. Инстинктивно. Смешно, конечно, согласен, но у меня привычка подчиняться инстинкту, в моей профессии мне это часто помогало.

— Ты чем-то расстроен, — сказала Мириам.

— Вовсе нет.

— Когда тебя нет, я пытаюсь следовать за тобой, — продолжала Мириам. — Я закрываю глаза, сосредоточиваюсь, и у меня впечатление, что я рядом с тобой. Без этого… ты не можешь себе представить, как мне было одиноко…

Мы катились по наклонной плоскости скрытых упреков, непонимания. Скованность, ставшая, увы, привычной в наших отношениях, овладевала нами. Мириам разорвала свой рисунок, и мы заговорили о другом. У меня, безусловно, нет уверенности, что я совершенно точно воспроизвожу то, о чем мы говорили. Какие-то беседы забыты, иные воспоминания сохранились лишь в отдельных словах или интонациях. Но в целом я достоверен несомненно. А этот эпизод представляется особенно важным. Мириам уже не была столь непринужденной. По-моему, она скрывала какие-то мысли, стараясь казаться кроткой, доверчивой, послушной. Я попытался было обратиться к Ронге, что оказалось не просто, так как Мириам держалась по большей части рядом, да и Ронга, со своей стороны, меня избегала. Я догадывался, что она меня не любит. Ведь я нарушил спокойствие этого дома и, в конечном счете, отнял у нее и хозяйку и зверя. Я понимал ее ревность. В двух словах — наступил период молчания. Мы, которые раньше так много болтали о том о сем, теперь подолгу прогуливались в саду, не проронив ни слова. Мириам ни разу не обмолвилась больше о живописи, не строила шутки ради невероятные планы… «Знаешь, о чем я подумала? Потом, когда мы будем богаты…» Или же: «Если бы я была твоей женой, то, знаешь, купила бы…» Она искоса на меня поглядывала, и я старался, улыбаясь, поддержать этот шутливый диалог, все же несколько жестокий. Теперь же ничего подобного… Причинял ли я ей боль? Она не пыталась больше меня удержать, когда я целовал ее перед уходом. Только Ньете служила мне утешением, следуя за мной неторопливой походкой поджарого пса, ее некрупная голова с круглыми ушами и раскосыми глазами была повернута ко мне, в ожидании, что ее пригласят поиграть или приласкают. Мириам, казалось, отдалилась от меня. Я же отдалился от Элиан. По вечерам я мотался со своей хандрой из комнаты в комнату. Из окна кабинета созерцал уснувший остров, маяки, машущие лучами, словно крыльями, тамариск, сгибаемый ветром. Закуривал трубку: я пристрастился курить трубку. Куда податься? Где укрыться? Элиан уже давно ждала меня в постели… Когда она наконец засыпала, я быстро раздевался и укладывался спать. Выхода не было. Я наивно полагал, что так может продолжаться долго. Наконец Мириам взялась раскрыть мне глаза. Как сейчас, помню: мы сидели на балконе и пили кофе. Ньете, закрыв глаза, опустив голову, громко грызла сахар, исходя слюной.

— Хотелось бы все-таки узнать, — произнесла вдруг Мириам, — каковы твои намерения?

— Мои намерения?

— Я польщена ролью второй жены, но мы не в Африке, о чем ты напоминал мне не раз. Ну так как?

Я вспомнил разговор с Виалем. Она заметила, что я готовлюсь к обороне, и это только усилило ее гнев.

— Ты утверждаешь, что любишь… меня… меня одну. В таком случае что ты намерен делать? Фавориток нынче берут в жены.

— Ты хочешь, чтобы…

— А почему бы нет? Мне надоело быть особой, с которой видятся украдкой два часа в день, и не больше, потому что та, другая, может все узнать. Пусть и она в свою очередь помучается! Милый мой, ты хочешь взять все и не давать ничего взамен. Как ребенок, ей-богу. Очень жаль, но я больше так не согласна.

Ньете села, забеспокоившись, считая, что Мириам распекает ее. Я пытался какое-то время сдерживаться, но Мириам задела меня за живое. Я ощущал свою неправоту, заведомо терпя поражение, и поэтому был готов сделать ей больно, но нужен был повод.

— Ты думаешь, — сказал я ей, — я не продумал всего? Я, слава Богу, дальновидней тебя. Прежде всего, у меня не так много денег. И потом, где ты хочешь, чтобы я жил?..

— Франция, чихала я на нее! Мы можем поехать в Браззавиль. Уверяю, у тебя там будет работа, а если ее будет слишком много, я помогу. Я многому смогу тебя научить. Африка никогда не перестанет тебя удивлять.

— А деньги?

— А это что! — Мириам показала на картины, висевшие по стенам. — Они достаточно дорого стоят, — продолжала она. — Я, возможно, смогу заработать больше тебя.

— Нет, — сказал я. — Нет, и все.

Я ожидал, что она взорвется. Но, напротив, установилась жуткая тишина.

— Хорошо, — сказала Мириам. — Как хочешь. Но предупреждаю…

Я прервал ее задрожавшим голосом:

— Это я тебя предупреждаю. Я не разведусь. У тебя было влечение ко мне, и у меня — к тебе… Не следует в это впутывать кого бы то ни было. Это касается только нас, и не понимаю, почему я…

— Франсуа!

Она вскрикнула. У нее выступили слезы — так выступает кровь на ране.

— Извини меня, — прошептал я. — Я люблю тебя, Мириам, но пойми, я не свободен. Меня удерживает моя профессия, край, который мне дорог.

— Твоя жена.

— Да. И Элиан. Мне нужно время, пойми! И не вспоминай постоянно о ней. Оставь ее… Постепенно я сам разберусь. Я человек привычки. Не нужно со мной говорить таким тоном. Прошу тебя, Мириам.

Я протянул ей руку, она вложила в нее свою, но я чувствовал, что гнев ее не утих, а клокочет, загнанный внутрь. Наступит ли однажды мир? В тот день я задержался дольше обычного, изучая выражение лица Мириам. Но оно осталось неразгаданной маской. Потеряв надежду, я уехал, и меня едва не задержал прилив. Последние сто метров машина шла по брюхо в воде. Измученный, я присел на дюну. Я задыхался, как если бы проскакал Гуа галопом. Дорога исчезла, и ниточка, связывавшая меня с островом, оборвалась. Мне хотелось, чтобы море никогда больше не отступало, чтобы бурный поток, в котором чайки ловили рыбу, навсегда отрезал меня от Мириам. Я лег на спину и, уставившись в небо, пытался разобраться в наших отношениях с Мириам. Месяцы, любви и ссор, потом она мной пресытится… А моя жизнь с Элиан? Годы и годы молчания!.. Как если бы мне приходилось выбирать между бурным морем и стоячим болотом. Я поднялся на ноги. Впереди — прилив, отодвинувший горизонт, позади — равнина, где сливались голубое и зеленое, до самых колоколен, отсюда высотой в палец. Там мой дом. Силы, несравнимые с моей, тянули меня в разные стороны. Мириам права. Я потерявшийся ребенок, который всего боится.

Глава 4

На этот раз мне достало сил устоять перед искушением. А может, не хватило духу вновь выслушивать упреки. Возможно, мне надоели поездки на остров. Но так ли уж, в сущности, важна причина? Когда я мысленно возвращаюсь к этим событиям, то у меня такое ощущение, что три или четыре дня я пребывал в анабиозе.

На моем участке началась эпидемия ящура, и во время работы мне некогда было размышлять. Я приходил домой, перекусывал, иногда даже не присаживаясь, а затем засыпал мертвым сном. Время от времени передо мной вставал образ Мириам. Я тут же прогонял его, полный решимости не уступать. Как она будет реагировать? Посмеет ли написать? Нет, конечно. Коли она такая гордая, что ж, я — не меньше. Может, она найдет лазейку, чтобы спасти свою гордость и мое самолюбие, и через Мильсана, водителя автобуса, передаст, что Ньете болеет? Я был уверен, что кризис разрешится именно таким образом. Поэтому каждый день, прежде чем зайти в табачную лавку в Бовуаре, изучал расписание автобуса. Затем покупал пачку табаку и газету, что позволяло мне дождаться прибытия Мильсана. Он был точен как часы, поэтому я не терял и пяти минут. Медленно проходил вдоль автобуса, уткнувшись в газету, в ожидании оклика водителя — нет, не сегодня — и уходил с облегчением. Вот скоро минет неделя нашего обоюдного упрямства. По-прежнему ничего. У меня возникли подозрения. Мириам не из тех женщин, что покоряются безропотно. Она что-то задумала. Но что? Я знал, что первый, кто не выдержит, должен будет принять условия другого. Следовательно, о капитуляции не могло быть и речи. В субботу я, как обычно, отправился в Нант. Мое расписание не менялось. Утром — покупки. В полдень — завтрак в небольшом ресторане в центре, затем — кино, любое. Я определял по афише. Лучше вестерн. Однако в эту субботу мне не хотелось сидеть в помещении и смотреть кино. Если по правде, то мне ничего не хотелось. Я бродил по площади Коммерс, сожалея о том времени, когда был обыкновенным мужчиной, свободным от мучительных проблем. На витрине магазина увидел книгу и от нечего делать купил ее — «Загадочная Африка». Чтение меня мало прельщает, но это заглавие привлекло, так же как и обложка — кривой топорный набросок черного тотема — камень стесать и то можно аккуратней, — но зловещий в своей устрашающей динамике, если можно так сказать. Вот, значит, к чему привязана Мириам! Во мне возросла решимость сопротивляться. Я отмечаю все эти подробности потому, что, если взглянуть издалека, когда все уже произошло и обозначилась перспектива, группирующая и выстраивающая эти подробности, они обретают поразительный смысл, всплывая в памяти, как по воле таинственной силы, чтобы пролить свет на трагедию.

Я бросил книжку на сиденье машины, раскрыл же ее значительно позднее. Слишком поздно, увы! Внезапно город с его весельем опостылел. На башенных часах площади Руаяль было чуть больше четырех. Предчувствие? Как знать! Неожиданно я решил вернуться. Зачем предвосхищать события? Беспокойства я не испытывал. Напротив, я решил ехать не спеша, чтобы насладиться солнышком, началом лета. И это была приятная, мирная прогулка. Я сидел и, как это часто бывает, смотрел на себя со стороны, эдакий растроганный, утративший иллюзии зритель, и думал о Мириам, не испытывая внутреннего возмущения. Неплохое любовное похождение. Благодаря ей я познал страсть. Теперь я ощущал себя мудрым и напишу обо всем Мириам, объясню ей, как смогу. Но эти мысли, такие разумные, отдавали солоноватым привкусом слез.

Я возвращался в Бовуар, в реальный мир. Завтра мне ехать в Гро-Кайу, там больна кобыла. Гнусная работенка. Я заметил, что владелец табачной лавки делает мне знаки, но я был не в настроении останавливаться. А потом, не знаю, по какой ассоциации, я вспомнил, что забыл купить Элиан одну из тех мелочей, что всегда привозил из Нанта. Она меня, конечно, не упрекнет, нет, только вечером, замученный угрызениями совести, я рта не раскрою. Я еще сбавил скорость. Имей я мужество, повернул бы назад. Мне хотелось исчезнуть, но вот уже дом, придется продолжать жить, лгать и всех обманывать. Я хотел свернуть в гараж и тут узнал «пежо» доктора Малле. Доктор? У меня? Мне вспомнились знаки, которые подавал мне Курийо, хозяин табачной лавки, и я понял, что произошло что-то серьезное… В это время из дома вышел человек и крикнул, увидев меня:

— Вот он!

Я тут же остановил машину, и затем все смешалось. Помню только удивление и испуг, когда кто-то сказал:

— Она внизу, во врачебном кабинете.

На крыльце и в вестибюле стояли люди, я отстранил их рукой и увидел, что Малле склонился над Элиан. Он тяжело распрямился, вытер лоб.

— Она упала в колодец, — пробормотал он и, продолжая делать искусственное дыхание, добавил, не оборачиваясь: — Кажется, приходит в сознание. Но если бы еще чуть-чуть…

Какая-то женщина плакала, я узнал Матушку Капитан. Том тоже скулил; у входа были слышны разговоры. Оторопь прошла: я привык к необычным ситуациям, тихонько проводил Матушку Капитан и закрыл дверь. Затем сменил доктора. Внешне я был хладнокровен, но в ушах, как звон колокола в тумане, непрестанно звучало: «Колодец… колодец…» Элиан еще не пришла в себя: жалкая, мертвенно-бледная, с обвисшими волосами, выпачканная в земле и тине. Никогда еще я не был так уверен, что люблю ее, а мои руки не были такими нежными и ловкими. Малле устало закурил сигарету.

— Теперь опасность миновала, — сказал он. Но в какой-то момент я подумал, что все кончено. Еще каких-нибудь три минуты… Вытащить ее оказалось не просто, это Гарри, каменщик, спустился в колодец. Элиан обвязали веревкой. Я приехал, когда он ее поднимал… Минут сорок, несмотря на все мои усилия, она не подавала признаков жизни. Я уже пал духом…

— Но как такое могло произойти? — спросил я. Этот вопрос не давал мне покоя.

— Понятия не имею. Подняла тревогу ваша собака. Пес выл так, что прибежала соседка. Он крутился у края колодца и лаял. Тогда она наклонилась и увидела вашу жену, та еще билась в конвульсиях… Соседка расскажет вам лучше, чем я; впрочем, она так растерялась, что не воспользовалась телефоном, и никого к тому же поблизости не было. Тогда она побежала к дому Паюсо… Их сын на мотоцикле помчался за мной. А время шло, вы понимаете, к тому же я был занят с больным, которого так сразу не бросишь. Все оборачивалось против нас. К счастью, в табачной лавке Паюсо-младший нашел помощь.

Малле подошел к Элиан, и мы перевернули ее на живот.

— Дело идет на лад, — продолжил он. — Самое страшное позади.

Он напереживался и теперь говорил без умолку.

— Приготовьте грелки. Еще не хватало, чтобы она у нас подхватила бронхит.

Икота сотрясала тело Элиан.

— Поторопитесь! — крикнул мне Малле.

Я вышел, поблагодарил всех, кто находился здесь. Я хотел поскорее остаться один, чтобы расспросить Элиан. Раз уж я решил сказать все, то должен подчеркнуть эту деталь. Несмотря на потрясение, у меня засела одна мысль: узнать, что произошло. При чем тут колодец?.. Меня бы не так поразило, если бы ее сбил автомобиль. Но колодец! Все случившееся казалось таким необъяснимым и страшным. Я утверждаю, что Элиан была уже в тот момент вне опасности. Симпатия всех этих славных людей была мне бесконечно дорога, но их любопытство меня раздражало. Я подумал о том, как обрадуется Мириам, когда узнает, что та, другая, которую она так и называла «другая», чуть не умерла. И здесь, в этом вестибюле, где все говорили разом, я понял, что Мириам действительно имела на меня права и что, если бы Элиан умерла… Отвращение и стыд в головокружительном озарении открыли мне, кем же я был. Виновником! Я вернулся назад. Элиан, поддерживаемая доктором, открыла глаза. Она смотрела на меня. Я заплакал навзрыд. Я отдаю себе отчет, насколько неубедительно могут прозвучать мои слова, но других не нахожу. Спазмы сдавили грудь. Я перестал терзаться, вновь мог выдержать ее взгляд; жизнь возвращалась к ней, глаза ее смотрели с недоверием, как будто она еще не узнавала мир, в котором пробуждалась. Я не смел ее поцеловать, неотрывно следил за ее, казалось, что-то ищущими глазами.

— Это ваш муж, — сказал Малле.

Я встал рядом с ней на колени, ее голова повернулась ко мне.

— Франсуа! — прошептала она. — Как я испугалась… Не уходи.

— Быстро в постель. Не до сантиментов, — проворчал доктор. — Вам помочь?

Я приподнял ее. Она была ледяной. Мне подумалось вдруг, что я несу собственный грех. Я сказал «грех», не зная, что еще придумать. Не будучи человеком религиозным, я в этом происшествии увидел знак, нечто вроде предупреждения. Не познакомься я с Мириам, случилось бы что-либо подобное? Бредовые, в сущности, мысли. Мне было настолько не по себе от жалости, угрызений совести, что на лестнице я поклялся покончить с собой, если Элиан умрет. Впрочем, я знал, что она вне опасности, но это мне не мешало разглагольствовать о собственной смерти. Может, это лишь способ заставить себя страдать, подняться до уровня Элиан. Чем большим страдальцем она меня увидит, тем скорее поверит мне. Не принимал ли я чрезвычайных мер предосторожности как человек совестливый, но неискренний? А может, это только сейчас мне так кажется? Я укладывал Элиан в постель. Малле тем временем готовил шприц и ампулы. Я не способен передать, о чем говорили те, кто суетился внизу, забыл и то, что сказал позже им сам. Сознаю, что в моем рассказе не все ясно. Впоследствии я мог бы заполнить пробелы, придав событиям характер хроники происшествий, но предпочитаю рассказывать их, как самому себе, так как именно во мне они обрели свою истинную значимость. Любовь к Мириам до настоящего времени была страстной игрой. С сегодняшнего вечера я знал, что наша связь таинственным образом превратилась во что-то большее. Пока я бодрствовал у изголовья Элиан, эти мысли, чувства, мечты захватили меня целиком. Врач ушел. Дом опустел. Элиан спала. Я бесшумно ходил по комнате, время от времени посматривая на нее. Я жил с ней многие годы и никогда ее не видел. Она казалась пугающе спокойной, исполненной необычайного достоинства в своей отрешенности; руки вытянуты вдоль тела поверх одеяла ладонями вниз. Я заметил энергичную складку ее рта, морщинку озабоченности между бровями. Она не обладала ни красотой, ни элегантностью Мириам. Ее чистота и одновременно упорство вызывали мое бесконечное уважение. Она была моей женой. Я чуть не потерял свою жену. Мириам украшала мою жизнь, Элиан была самой этой жизнью. Я до утра перебирал эти скудные истины, их очевидность меня удручала. В конце концов я сел в кресло у кровати и уснул. Когда проснулся, Элиан, опершись на локоть, глядела на меня. Я вскочил.

— Элиан!

Она печально улыбнулась. На этот раз я долго сжимал ее в объятиях, не в силах говорить. Насколько мне было легко сказать Мириам, что я ее люблю, настолько невозможно было выразить словами свою нежность к Элиан. Мне не хотелось даже ее ласкать. Но, прижавшись к ней щекой, я ощутил облегчение. Я чувствовал, как растворяется горечь, душившая меня. Элиан была здесь, со мной. Казалось, мне стоит раскрыть рот, и все будет испорчено. Однако наступил момент, когда молчание вот-вот потеряло бы свою прелесть. Она нарушила его первой.

— Франсуа, ты видишь… для меня всекончилось благополучно.

Я отступил, чтобы лучше ее видеть. Она была еще бледной, голубые глаза выглядели тусклыми, поблекшими, взгляд их казался одновременно сосредоточенным и рассеянным, как если бы ее преследовало необъяснимое видение.

— Как ты себя чувствуешь?

— Теперь хорошо.

Она нежным жестом протянула ко мне руку и пригладила мои взлохмаченные волосы. И мгновенная мысль: Мириам не сделала бы такого жеста. Мне хотелось остановиться на этой мысли: какой бы лживой она ни была, в этот момент она стоила истины. Я взял ее за руки, чтобы изгнать образ Мириам.

— Сожми, — сказал я. — Крепче.

Я смотрел на наши сплетенные пальцы, на блеск обручальных колец и вновь заплакал, но уже умиротворенно, не сдерживая слез, так как они принадлежали Элиан, ими я был обязан ей.

— Франсуа… Франсуа, дорогой, — прошептала Элиан.

— Мы глупые существа, — сказал я.

Она притянула меня к себе.

— Ты сожалеешь об этом?

В кабинете зазвонил телефон. Я не двинулся с места!

— Ты не пойдешь? — спросила Элиан. — Это клиент.

— Тем лучше. Обойдутся сегодня без меня. Я остаюсь с тобой…

Я почувствовал, что сделал ей неожиданный подарок. Я ждал, что Элиан мне расскажет, как она упала. Вопреки моему нетерпению и тревоге, я не смел затронуть эту тему. Элиан выглядела еще совсем разбитой, обессиленной. Я спустился, чтобы приготовить еду для Тома и сварить кофе, подал Элиан завтрак и уселся рядом, грызя ломтики поджаренного хлеба. Трогательная семейная трапеза: всевозможные знаки внимания — и каждый доставляет радость. Лицо Элиан постепенно обретало прежние краски, температура уже спала, но вставать ей я запретил, да и доктор вот-вот нагрянет.

— Ты ему очень обязана, — сказал я.

— Да, конечно.

Я убрал поднос и сел на кровать. Терпение мое лопнуло.

— Однако, Элиан, теперь, когда ты отдохнула, скажи, что же все-таки произошло?.. Со вчерашнего дня я непрестанно размышляю об этом, но не в силах разобраться.

Она устало откинулась на подушки.

— Я не могу, — призналась она.

— Ты хотела набрать воды?

— Совсем нет. Я вышла в сад, для чего, не помню… Странно, но я забыла… может, нарвать цветов… трудно сказать… Вдруг почувствовала большую усталость… Никогда такого не ощущала. Не представляю, что это было. Голова кружилась… Я разглядела колодец. Я не хотела к нему подходить и все же подошла, вопреки своей воле. Уселась на край и свалилась.

— Подожди. Не торопись. Сначала усталость. Откуда она взялась?

— Понятия не имею.

— Может, съела что-нибудь не то?

— Нет.

— И у тебя даже не было времени вернуться в дом?

— Нет.

— Элиан… ты чего-то не договариваешь.

— Нет же, уверяю тебя.

— Ты могла бы кого-нибудь позвать.

— Я была не способна ни пошевельнуться, ни говорить.

Я смолк, пытаясь поставить хоть сколько-нибудь удовлетворительный диагноз, опираясь на свои скудные познания. Элиан — здоровая женщина, полная противоположность некоторым нервным особам. Я не находил объяснения.

— В общем, — подвел я итог, — тебя как парализовало?

— Да.

— Но хоть что-то болело?

— Абсолютно… Не тревожься, милый Франсуа… Все позади, и я больше не хочу к этому возвращаться.

— Но мне приходится возвращаться. Недомогание может повториться.

Она локтем прикрыла лицо и быстро прошептала:

— Тогда уж лучше умереть.

— Я тебя просто не узнаю, Элиан. Головокружение. Согласен. Ты сидишь на краю колодца… Но он довольно широкий. Ты скатилась? Как ты сама себе объясняешь?

— Я почувствовала, что вот-вот свалюсь… Не могла двинуться, у меня даже нс возникло желания защищаться.

— Защищаться? Но на тебя никто не нападал.

— Это так, но объяснить иначе я не в состоянии. Было страшно и в то же время приятно. Мне казалось, что я как бы полая, пустая внутри… я полетела кувырком, ударилась головой обо что-то твердое, у меня шишка, вот тут…

Я нащупал под волосами шишку. Элиан охнула от боли.

— Показалось, что я падаю очень долго, — продолжила она. — О воду ударилась плашмя… Шум раздался страшный… Я не пошла ко дну, но от холода перехватило дыхание.

— Замолчи, — прошептал я.

Меня, всегда готового переносить страдания вместе с животными и людьми, эти подробности мучили. Элиан не замечала этого. По всей видимости, ей хотелось выговориться.

— Я старалась ухватиться, камни выскальзывали… Я не сразу потеряла сознание. Там неглубоко, и я смогла встать… наверное… точно не помню… Самое жуткое — холод, он проникал повсюду.

Я приложил ладонь к ее губам. Она ее поцеловала.

— Для меня жизнь кончена, — сказал я. — Я не смею больше отлучиться.

Колодец словно разверзся у меня под ногами. Скользкие камни. Ледяная вода. Эти подробности — как нож в сердце. Я встал, охваченный непонятным гневом из-за навалившегося страха.

— Я его зарою, и немедленно! — вскрикнул я. — А врач тебя тщательно обследует. Понадобится — съездим на консультацию в Нант. Мне нужно выяснить все до конца. Такое недомогание ненормально.

— Пожалуйста, Франсуа!

Я вышел в сад. Вокруг колодца натоптано. Я присел, в свою очередь, на край колодца — камни оцарапаны. Нетрудно представить, какая тут произошла битва, в то время как я… Наклонившись, я увидел очень далеко синий квадрат неба и черный шарик собственной головы. Да, если по какой-либо причине вдруг покинут силы или чуть переместится центр тяжести, кувырнешься непременно. Я было поэкспериментировал и тотчас с бьющимся сердцем вцепился в край. Фатальная случайность, что Элиан здесь проходила как раз тогда, когда почувствовала себя плохо, учитывая, что она не часто подходила к колодцу. Летом я сад поливал сам, а когда приходилось много ездить, помогал садовник из Бовуара — приходил два раза в неделю… Открылась калитка. Доктор Малле. Я обратился к нему со своими опасениями. Малле — малый лет сорока, крепкого сложения. Нельзя сказать, чтобы он отличался острым умом, но у него большой опыт, и он очень осторожен. Я редко бывал у него за недостатком времени и из-за того, что между нами мало общего. Но к мнению его я прислушивался.

— Драматизируете, — заметил он. — Кто угодно и где угодно может почувствовать слабость. Здоровье у вашей жены отменное, но это ничего не значит. Однажды у меня прихватило сердце, я потерял сознание, находясь за рулем, и в результате здорово поранил лицо. Так вот, я поехал к шефу в Нант. Он тщательно меня обследовал, но объяснить, почему у меня забарахлило сердце на две-три секунды, у него оказалась кишка тонка. И я, так же как ваша жена, почувствовал себя не в силах что-либо предпринять. Я умирал, буквально умирал. Согласен, от этого просто так не отмахнешься. Кстати, она не беременна?

И, уже поднимаясь по лестнице, сам себе возразил:

— Нет, думаю, что нет. После такой холодной ванны у нее появились бы другие симптомы… Что ж, посмотрим, но повода для отчаяния нет, поверьте!

Он пробыл целый час, расспрашивая Элиан, проявляя замечательную заботу и терпение, добросовестно слушал, пальпировал, осматривал, затем набросил простыню.

— Прекрасно, — сказал он ей. — К счастью, мои больные на вас не похожи, иначе мне пришлось бы прикрыть лавочку.

Он пожал мне руку, я проводил его до калитки.

— Уверяю вас, у нее все в порядке, — утверждал он. — Может, она не такая здоровячка, как кажется с виду, но все пройдет без последствий. Она хорошо себя чувствует здесь?

— А почему бы ей себя чувствовать плохо?

— Мало ли! Выводите ее погулять, это поможет ей восстановить силы.

Я передал наш разговор Элиан.

— Может, стоит отдохнуть несколько дней? Хочешь поехать на Юг?

Она отказалась. У меня работа, и она никогда не согласилась бы стать для меня обузой. Я не настаивал. Жизнь входила в свое русло. Только Матушка Капитан стала каждый день заходить утром на пару часов помочь по хозяйству. В этот вечер в Бовуаре меня остановил Мильсан, чтобы передать, что меня просят приехать в Нуармутье.

— По поручению мадам Элле, — объяснил он.

— Знаю.

— У нее вроде бы львица…

— Гепард.

— Зверь опять заболел. Негритянка подошла ко мне и просила вам передать.

— У меня нет времени.

— Хорошо. Я только выполняю поручение.

Я пожал плечами, показывая, что действительно мадам Элле и ее гепард для меня не имеют никакого значения. И откровенно признаюсь, в эту минуту так оно и было. Так оно было и назавтра, когда я сосредоточенно работал весь день, не отвлекаясь ни на минуту. После случившегося что-то как умерло во мне. Еще через день, лаская Тома, я задумался о Ньете, правда, мимолетно и с профессиональной точки зрения. Нарушили диету. Может, дали лекарства, используемые «там». Если Ньете в действительности больна, то и у нее есть право на лечение. Я отправился в свое утреннее турне, слегка печальный, очень спокойный и в совершенстве владея собой. Мне следовало остерегаться уже дающей о себе знать меланхолии. Пробуждался другой Рошель, но я пока не догадывался об этом. В полдень я обедал с Элиан. Она приободрилась настолько, что я почувствовал себя неловко. Мы вновь заговорили о колодце, ему по-прежнему принадлежало первое место в наших беседах. И тогда я задал вопрос, до сих пор не возникавший и пришедший на ум как бы по чьей-то подсказке:

— Ты была одна?

— Да, разумеется.

— Я хотел сказать…

Но я и сам толком не знал, что же я хотел сказать. Она была одна. Она мне уже объяснила все обстоятельства несчастного случая, затем мы заговорили о Матушке Капитан. Недели через две Элиан хотела отказаться от ее услуг. Я забыл о мелькнувшем у меня странном подозрении. Вновь я вспомнил о нем совершенно случайно. Пересчитывая вечером деньги, я обнаружил в бумажнике визитную карточку Виаля, застрявшую между банкнотами. Тут же я подумал о муже Мириам и почувствовал, что подсознательно опасался думать о нем. Я раскурил трубку. Ладно. Муж Мириам разбился насмерть. А Элиан тут при чем? Ни при чем. Мириам — вдова. И я чуть было не стал вдовцом. Взял бы я Мириам в жены?.. Может быть… Конечно… Безусловно! На этом моя мысль оборвалась. В чем-то я не смел себе сознаться, и сейчас, наедине с собой, я хотел наконец выдавить нарыв. Муж Мириам погиб, и никто не знает как. Он отправился дорогой, по которой никогда не ходил… Поскользнулся ли он?.. Стал ли жертвой недомогания?.. Толкнули ли его? Виаль меня заверил, что его никто не толкал. Оставался несчастный случай. Падение там. Падение здесь. Случайное совпадение. Может быть, я начинаю выдумывать? Я взглянул на остров, прячущийся в глубине ночи. Я привык рассуждать, делать выводы, черт возьми! Привык иметь дело с объективной реальностью. В силу своей профессии я научился наблюдать, размышлять, у меня выработался свой подход к пониманию внешних проявлений. Со мной произошел классический случай: я долго запрещал себе думать о Мириам и, чтобы обойти запрет, придумывал себе новые волнения, искал повод начать расследование. А зачем? Проблемы-то и нет никакой. Есть только человек, вновь охваченный страстью. Неужели все обстоит именно так? Положа руку на сердце я был вынужден признать, что именно так. Мне хотелось вновь увидеть Мириам — я же сочинял ложные отговорки. И все же почему я не позволял себе видеться с Мириам? Увидеться — еще не значит вынужденно пойти на уступки!

Как видите, я от вас ничего не скрываю. Мне хотелось бы во всех подробностях поведать состояние моей души, чтобы вы уяснили, как долго я себя изучал, критиковал, прежде чем прийти к какому-либо выводу. Истина, которая наконец открылась мне, заключалась в том, что она как бы существовала отдельно от меня. Кажется, в этом любовном приключении мне удалось устранить все, что было привнесено с моей стороны, преодолеть свою точку зрения. Ни секунды я не обманывал себя, принявшись искать доводы, чтобы вновь увидеть Мириам. Я знал, что виноват, и чувствовал себя бесконечно несчастным. Так или иначе, я продержался еще более недели. Эти восемь дней я окружал Элиан заботой, вниманием, нежностью. Несмотря на все старания казаться выздоровевшей, она все еще была очень слаба, покашливала, у нее пропал аппетит. Моя же решимость походила на песчаные замки, что строят у моря дети. Набегающие волны подмывают башни, и те кренятся, осыпаются… Меня все сильнее тянуло к морю, хотелось вновь вдохнуть запах водорослей. Запрокинув голову, я вдыхал соленый ветер, как затерявшиеся среди дюн лошади, когда, вытянув шеи, они принюхиваются к окружающему пространству. Инстинкт предостерегал меня: если я решусь пересечь Гуа — опасность возрастет. И все же как-то вечером, констатировав, что Элиан выглядит хорошо, я решил ехать. Я становился клятвопреступником, внушающим глубокое омерзение. Но сопротивляться я был больше не в силах. Ветер дул с берега. Вода в бухте напоминала озерную гладь. Майские жуки бились в стекла. Я завел будильник, поцеловал Элиан, надо признаться, переполненный счастьем.

Глава 5

В десять часов, едва начался отлив, я пересек Гуа. Впереди ехало несколько машин, и я вспомнил, что начиналась пасхальная неделя. Движение на дороге мне на руку. Дней десять можно ездить туда и обратно, не привлекая внимания. Меня переполняла радость вновь оказаться на острове, на узкой дороге меж низких домиков в живых изгородях тамариска, а вдали во всю ширь — океан. Деревеньки, которые я проезжал — Лабиярдьер, Лагурдери, Лематуа, — казалось, принадлежали другому миру. И я возвращался в этот выдуманный мир. Мириам же явилась неким языческим божеством из моих снов, и я зачарованным паломником устремлялся к ней. Пожелай она жить, как все, меня возмутило бы это. У меня защемило сердце от этих мыслей, любовь утратила вдруг свои сияющие краски, но утихло чувство вины перед Элиан. Я ничего у нее не похищал, я лишь удалялся на час в другой мир, подобный, может быть, миру музыки или поэзии. Такой умиротворенный, защищенный от одной и недоступный для другой, наедине со своим потайным счастьем, я спешил в Нуармутье.

Меня встретила Ньете. Она приблизилась несколькими бесшумными прыжками и чуть не сбила меня с ног, столь велика была ее радость. Она похудела. Лопатки торчали так, что становилось за нее тревожно; две черные полоски, тянущиеся от глаз к уголкам рта, походили на две морщины, следы печали.

— Ньете!

Я узнал голос Мириам и больше не смел сделать ни шагу, готовый к извинениям. Я слышал, как она ступала по гравию. Рассказать об Элиан? Проявить такую слабость? Она появилась из-за дома и замерла. Я неловко сделал в ее сторону несколько шагов. Гордячка Мириам разволновалась так, что прислонилась в стене. Мои колени дрожали. Чувство, которое я испытал, было хуже, чем голод и жажда. Прижав ее к груди, я ощутил, что ноги подкашиваются. Нас припаяло друг к другу некое паническое чувство. Оба закрыли глаза. Каждый ухватил добычу. Я попытался высвободиться первым.

— Нас могут увидеть!

— А мне все равно, — заявила она.

Чуть позже, спросила:

— Зачем ты так поступил?

— Был занят. В это время года разгар работы.

— Да нет. Здесь что-то еще… Сердишься?

— Да немного — конечно.

Она взяла меня за руку, почти бегом увлекла за собой в дом, ногой захлопнула дверь, сбросила на стул халат, и передо мной предстала дикарка, столь откровенная в своих желаниях, что все расчеты и раскаяния пошли прахом. Я сорвал с себя одежду. Огонь, исходящий от нее, пожирал меня. Я чуть не выпрыгнул из кожи. Мы искали чего-то большего, чем наслаждение. Это был порыв, избавлявший нас от мольбы о сострадании. Владевшие нами демоны наконец оставили нас, и мы рухнули без сил, без сознания — одержимые после изгнания бесов. Глупцы, мы думали, что любовь может избавить нас от проблем.

— Франсуа, — прошептала она, — не оставляй меня одну надолго… Знаешь, я способна тебя возненавидеть.

— Уверяю, что…

— Нет, я знаю твои доводы. Но ты здесь… и я не хочу, чтобы мы пререкались… по крайней мере, теперь.

Она вдруг засмеялась так по-детски; что мои страхи прошли. Мы вновь превратились во влюбленных, открывающих радость ласк после сладострастной схватки.

— Я ждала тебя каждый день, — произнесла она. — При отливе не смела ступить за порог, жила взаперти, как монахиня. Даже ночью надеялась, что придешь.

— Ты работала?

Она повернулась ко мне. Ее глаза были совсем рядом и от этого казались громадными.

— Работала? Думаешь, можно работать, если прислушиваешься к малейшему шороху, когда слышишь, как часы отбивают каждый час? Если бы ты меня любил, малыш, ты не задавал бы таких вопросов.

— Но… я люблю тебя.

— Нет, раз можешь жить так, как если бы меня не существовало.

Это была правда. Я не любил ее такой любовью, когда любишь всей плотью, всем трепетом сердца. И спрашивал себя, глядя в эти серые глаза, — отливающие перламутром поднятой со дна морской раковины: сколь многолика может быть любовь?

— Я приезжаю, уезжаю, — сказал я, — думаю о тебе… про себя.

Она толкнула меня в лоб своим лбом.

— Дурачок, про себя, значит, ты только вспоминаешь обо мне. Но вспоминают об отсутствующих! Ты же у меня вот здесь, всегда. Дверь скрипнула — это ты. Пол затрещал — это ты. И когда вдруг тебя нет, я замыкаюсь, чтобы сосредоточиться, и ты вновь тут как тут. Неужели не случается, что ты вдруг хочешь меня?

— О да! Часто.

— Так вот. В эту минуту я тебя притягиваю к себе. И видишь, я знала, что сегодня утром ты приедешь. Весь вечер я старалась изо всех сил.

— Веришь в телепатию?

— Да. Потому что верю в любовь.

Наше дыхание смешалось. Мне стоило вытянуть губы, и я мог прикоснуться к ее губам. Мы шушукались, как заговорщики, к заговору она меня и подталкивала, хотя безуспешно.

— Ты не покинешь меня больше?

— Будет тебе, — сказал я не без злости. — Как же я тебя покину, если ты способна вернуть меня своей властью? Я и в самом деле твой пленник.

— Не издевайся. Мне не нравится твое настроение. То же самое говорил и Виаль. Когда ты придешь опять?

Очарование рассеялось, нужно было спорить, доказывать ей, что меня ждут больные коровы в Жирардо, что мне срочно следовало ехать на ферму Гран-Кло. Она не признавала строгих графиков и расписаний. Возможно, опасалась, что за моими обязанностями скрывалось желание защитить свободу? Может, догадывалась, что на том берегу живет совсем другой человек, подозрительный, неуравновешенный, в любую минуту готовый от нее ускользнуть?

— Как можно скорее, — сказал я.

— Тебе хочется приехать?

Я чмокнул ее, чтобы скрыть раздражение. Она мне казалась неумной, когда тревога заставляла ее быть настойчивой, терять скромность. Я оделся.

— Ты лечишь Ньете по моему рецепту?

— Ты мне не ответил, — сказала она.

— Я взял на себя ответственность за это животное.

— Нет, ты отвечаешь прежде всего за меня. Ньете болеет, потому что ты заставляешь страдать меня.

Я не сумел подавить улыбку. И только много позже понял, насколько серьезно говорила Мириам. Она встала, завернулась в халат и открыла дверь гепарду.

— Ронга тоже болеет. Мы втроем болеем из-за тебя… Пойдем выпьем кофе.

— Но уже почти полдень, — заметил я. — Ясно, почему вы болеете. Едите неизвестно когда и неизвестно что.

— Мне хочется кофе.

Она скатилась по лестнице, насвистывая по-мужски, гепард вился около нее. Я тоже спустился и вошел в гостиную. Тут же машинально поискал глазами картину, которая стояла повернутой к стене. Но она исчезла. «Уничтожила», — подумал я. Странно. Почему уничтожила? Я прислушался. На кухне Мириам звенела чашками. Я быстро стал рыться среди картин, лежавших грудами тут и там. Я помнил ее формат; будь она в комнате, я сразу заметил бы ее. В полной тишине я ожесточенно рылся в картинах, как если бы этот эскиз стал для меня чем-то важным. Странные к смутные подозрения, охватившие меня некоторое время назад, оживали вновь, а мне нужна была уверенность.

— Тебе крепкий? — крикнула Мириам.

Я вежливо ответил:

— Как всегда.

Из-за этих глупых поисков мне стало стыдно, но я ничего не мог поделать со своими руками. Я, как вор, метался с места на место. На столах ничего. Неловким движением я свалил груду рисунков, они рассыпались, полетели карандаши, блокноты с эскизами.

— Что ты там вытворяешь? — спросила Мириам.

— Пытаюсь откопать свободный стул.

Я собрал рисунки, подобрал блокноты. Из последнего выпали две фотографии. Я поднял их и так и замер, полусогнутый, онемев. На первой была изображена Элиан. Моя жена в сером шерстяном платье склонилась над кустом роз с секатором в руке. Ее сфотографировали в профиль, вероятно, на расстоянии нескольких метров от ограды. На второй… угол дома и колодец.

— Извини, дорогой, — бросила Мириам, — что заставила тебя ждать; не знаю, куда ушла Ронга.

Я запихнул фотографии в блокнот и попытался набить трубку. Пальцы так дрожали, что пришлось от этого отказаться. Я замер у мольберта, но забыл, что было изображено на только что задуманной картине. Я слышал, как звенят чашки на подносе и чуть слышно шлепают тапочки Мириам.

— Нравится? — бросила Мириам.

— Да, очень.

— Хорошо передано движение.

Я стоял к ней спиной, и мне пришлось сделать невероятное усилие, чтобы подойти к подносу. Грациозным жестом Мириам наливала кофе. Она покрасила волосы в серебристый цвет и походила на маркизу. Гепард прилег у ее ног. За занавесками летала муха. Да это просто сон. Конечно, я сплю! Я проснусь у себя дома, в реальной жизни, и все пойдет своим чередом.

— Два куска?

Сахар упал в чашку.

— В отношении Ньете, уверяю тебя, что ничем не пренебрегаю. Бывают моменты, когда она меня беспокоит. Выйти с ней нельзя — она может загрызть какую-нибудь собаку или кошку. Представляешь, какие будут неприятности!

Я слушал ее голос, видел ее лицо. Это была Мириам, женщина, которую я знал, которую любил.

— Ей, возможно, нужен самец, — сказала она.

Ее цинизм поверг меня в ужас. Я поставил чашку.

— Уже поздно. Я только… и успею…

Я бы убежал, если бы посмел. Но я знал, что вернусь, буду задавать вопросы, докопаюсь до истины. Она обняла меня за талию, прижалась головой к моей груди.

— Франсуа… я не могу без тебя, Франсуа. Может быть, потому, что не могу тебя удержать. Теперь буду ждать… ждать. Быть вдовой — мое призвание!

Я поцеловал ее волосы и сделал вид, что убегаю, расстроенный, но был счастлив забраться в малолитражку. Я хотел поскорее остаться один, чтобы подумать. На лобовом стекле у меня, как на экране, появились фотографии. Роза… протянутая рука… секатор… колодец… Элиан… колодец… К счастью, дорога была пустынна, я вел машинально, ничего вокруг не замечая. Перед глазами стояли только две фотографии, такие четкие, что я различал тень Элиан, черную тень на аллее. Фотографию, очевидно, сделали сразу после полудня. Кто? Разумеется, не Мириам. Она слишком тяжела на подъем и, главное, не рискнула бы из-за встречи со мной. Знает, что я сразу бы порвал с ней. Остается Ронга?.. Именно так. Мириам так хотелось все узнать! Дом мой она уже рисовала… Я вспомнил эскиз, который исправлял… Она направила Ронгу, та сфотографировала Элиан через забор. А колодец?.. Зачем понадобился колодец?.. Почему исчезло полотно с карьером?

Я подъезжал к Гуа. Вода уже начала заливать дорогу. Я слишком задержался. Этого мне только не хватало! Я чувствовал себя совершенно обессиленным, как если бы потерял много крови. Я прошелся пешком до склона. Поток воды уже устремился от одной мачты к другой, волны вытягивались светлыми полосами, здесь море пенилось. Противоположный берег казался недоступным. Я быстро подсчитал — раньше девяти, даже половины десятого, не переберусь. Я решил было позвонить. Раньше я целыми днями пропадал на работе. Но это было до Мириам, до несчастного случая… В те времена мне бы в голову не пришло никого предупреждать. Между мной и Элиан не было тогда той нежности, тех близких отношений, которые установились в последние дни. Сейчас я боялся телефона. Элиан почувствует, что я многого не договариваю, и начнет волноваться. Один на песчаном берегу, я вглядывался в противоположный берег, простиравшийся до Бурнефа и терявшийся в дрожащем воздухе. Я стоял, бессильный что-либо предпринять, а в это время Элиан подверглась… Чему? Я не знал, но смутно ощущал грозящую ей опасность. Я окунул в воду руку и тупо уставился на нее, глядя, как она подсыхает — впечатление такое, будто прохладная перчатка стягивает кожу. Я медленно поднялся к машине. Броситься бы в низко растущий чертополох среди дюн! Пьянящая пустота в душе. Вернуться в Шезский лес — не может быть речи, никакого желания вновь увидеться с Мириам. Слишком многое следовало прояснить. Пересечь на лодке? Но течение вынесет на середину залива. Найти моряка в Барбатре? И ему объяснить, что… И мысли какие-то нездоровые. Я вновь сел за руль. Проще всего вернуться, остановить машину на той стороне острова, которая обращена к океану, найти ложбинку среди песков и заснуть до вечера.

Я проехал Барбатр и остановился, немного не доезжая до пляжа Лагериньер. С этой стороны океан вздымался высокими волнами и штурмовал дюны; волны, насколько хватало глаз, обрушивались вниз, поднимая водяную пыль, искрящуюся в солнечных лучах. Я порылся в «бардачке», среди коробок с лекарствами. Там же валялась книга «Загадочная Африка». Поколебавшись, сунул ее под мышку и отправился на пляж. Я долго шел у самой воды, ногами ощущая гребни волн, с шумом накатывавшихся на берег. Их рокот отдавался у меня в ушах. Ветер толкал меня в плечо. Я шел вперед, окруженный тучей насекомых, похожих на мелкие серые семена. Впереди — никого, сзади — никого, и, однако, мне было страшно. Страх не физический. Это было нечто таинственное, что невозможно выразить, как будто солнце — нарисованное, а купол неба — только декорация. Я рухнул наконец на песок, обхватив голову руками… Колодец… Карьер… Какая связь? Никакой. Здесь я не уступлю: задето мое здравомыслие. Никаким басням я не верю. Но я обязан смотреть фактам в лицо. Элле покончил с собой при загадочных обстоятельствах. Незадолго до этого Мириам нарисовала карьер. Не мной установлена эта зависимость. По словам Виаля, главному свидетелю, Мириам, пришлось уехать, поскольку ее считали ответственной за смерть мужа. Такова первая группа фактов. Существовала вторая. Элиан упала в колодец, тот самый, к которому не приближалась никогда, которого даже опасалась, как будто ее удерживало необъяснимое предчувствие. И теперь у меня доказательство — у Мириам есть фотография колодца… Так. Какой же вывод?.. Нет. Я не мог, не смел, не хотел… Однако знал, что Мириам желала смерти мужа, она сама призналась. Вполне возможно, что она желала и смерти Элиан. Элле погиб, и Элиан чуть не последовала за ним… Случайность? Меня учили не верить в случай, учили наблюдать, искать во всем связь между причинами и следствиями. Даже Виаль, скептик Виаль, проявлял нерешительность. Мне вспомнились его слова, и в частности фраза: «Для этого надо пожить в Африке». Меня бросило в жар, голова гудела. Мне казалось, что я — подсудимый в тщетных поисках выхода. Я заснул, хоть и не переставал ощущать свое тело, песчинки, легкими прикосновениями пальцев пробегавшие по лицу, слышал громовые раскаты прибоя. Я долго бродил в этом сне, защищавшем меня, но не приносившем покоя. Очнулся от необычного шума. Я услышал шелест бумаги и вспомнил о книге. Кто-то ее листал… Я приоткрыл глаза. Никого. Это ветер играл страницами. Было пять часов. Море отступало. Я лениво встал на ноги. Надоело все время думать. Я поднял книгу и поискал среди дюн подходящее укрытие. Моя трубка, спички. Сначала я прочел оглавление… целители… жрецы и фетиши… ритуалы… оракулы… колдуны… Для меня все это был набор слов, но от них исходило какое-то могучее притяжение… Они как бы заключали в себе ответ на мои вопросы. Примостившись на теплом песке, я погрузился в чтение. И время потекло, как сон. Свет поблек, тени легли на песок, солнце стало пурпурным. Я все читал, ногтем отмечая наиболее характерные места. Так вот она какая, Африка! Сонмище легенд, поверий, предрассудков, странных явлений. Не было главы, которая не вызывала бы во мне недоверчивого изумления, гневного порыва, страстного протеста. Автор напрасно приводил одно доказательство за другим, ссылался на примечания, взятые из авторитетных источников. Я отрицал, упирался изо всех сил. Сглаз, одержимость, воздействие на расстоянии — все это не могло иметь никакого отношения к Мириам… Воздействие на расстоянии! Совершенно очевидно, что это объясняло все. Но чтобы я, опытный практикующий врач, всерьез воспринял столь смехотворное объяснение? Я резко захлопнул книгу, разозлившись на самого себя. Было около восьми. Я отряхнулся, потянулся, еще раз бросил взгляд на синевшее в сумерках море. Я — доктор Рошель. Возвращаюсь домой. Там меня ждет жена. И только это неопровержимо.

Я сунул книгу в «бардачок» и тронулся. Гуа еще залит водой, но уже подъехали три машины. Я встал в очередь и погрузился в размышления. Автор книги окончил университет, обладатель многих титулов, а не любитель глупых шуток. Он тоже стремился докопаться до правды. Он отправился туда, полный предубеждений. Но они исчезли одно за другим. Впрочем, он пишет: «Я пытаюсь объяснить. Я констатирую!» — в какой-то степени вторя Виалю. Но не находил ли он в констатации удовольствия? Очутись я в Африке вместе с Мириам, разве из любви к ней я не согласился бы с чем угодно? Можно быть серьезно образованным человеком и позволить увлечь себя собственной фантазии. Нет, эта книга не доказательство. Пока мне не попадется глубокое исследование, научно обоснованное, я не сдамся. Нет сомнения, существуют кровавые жертвоприношения, ритуальные убийства. О них я наслышан. Газеты пестрят такими не поддающимися пониманию происшествиями. Я собственными глазами видел короткометражные фильмы об Африке, потрясшие меня. И мне приходилось каждый день здесь, среди болот, преодолевать суеверия фермеров. Они тоже верили в предсказания, в судьбу. По роду занятий я близко соприкасался с ними и был уверен, что они заблуждаются. Колонна двинулась. С этой стороны острова море было спокойным, молочного цвета. Создавалось впечатление, что едешь по водной глади. Тревога моя утихла после того, как я начал раздумывать на эту тему. Я отверг доводы, приведенные в книге, и Мириам, казалось, потеряла отчасти свою утонченную обольстительность. И опять, едва очутившись на материке, я почувствовал себя уверенным в себе, сильным, твердым. Я обогнал все три машины.

Остановился перед гаражом. На кухне горел свет. Толкнув тяжелую гаражную дверь, на полном газу въехал внутрь, стремясь продемонстрировать, как я торопился вернуться. Элиан отворила небольшую дверь в глубине, спокойная, как обычно.

— Меня доконали. Двенадцать часов вкалывал без передышки!

Я хлопнул дверцей с усталым видом. Не следует меня судить слишком строго. Я и вправду измотался. Мне не пришлось играть — я не лгал. Я искренне жаловался. Элиан поцеловала меня, но Том попятился, шерсть дыбом.

— От меня несет быком, — объяснил я, смеясь. — Как ты?

— Нормально.

— Пойдем быстро за стол. Я смою грязь и приду.

Я напрасно боялся первой минуты нашей встречи. Для Элиан этот день не отличался от других. За ужином она мне рассказала о том, что делала, о тысяче мелочей, занимавших ее до вечера.

— Не очень утомилась?

— Нет.

Пока она убирала со стола, я раскурил трубку. Про Нуармутье я забыл, обдумывая завтрашние визиты. Тем не менее, прежде чем пойти в комнату к Элиан, я отправился за книгой — в ней давалась обширная библиография — и составил для знакомого книготорговца в Нанте большой заказ: Фрезер, Казалис, Бюрнье, Арбуссе, Сежи, Кристиан Гарнье, Дитлеран, Лейдеван, Сустель, отец Трий. Думаю, что я заказал — надеюсь, вы того же мнения — все, что представляет хоть какую-то ценность. Испытывая чувство исполненного долга, я улегся спать, почти довольный собой.

— Ты не скучала? — спросила я у Элиан. — Сожалею что так долго пропадал, но с эпидемией хлопот прибавилось. И это еще не конец.

— Ты вернешься завтра к обеду?

У Элиан был тон хорошей хозяйки, у которой в голове уже завтрашнее меню. Минутное колебание. Раз уж решил вернуться и провести что-то вроде расследования, то мои поездки морально оправданы, и утаивать их не было особой необходимости.

— Не думаю. Ехать придется довольно далеко, но постараюсь поздно не задерживаться. Спокойной ночи, дорогая.

На следующий день я встал рано и, пока поспел кофе, прошелся по саду. Мне нравилось по утрам ощутить бег времени, вдохнуть аромат просыпающегося сада, угадать намерения ветра, почуять его настроение. Матушка Капитан уже на ногах, готовилась вывести в поле козу. Мы поболтали. После несчастного случая старушка принялась нас опекать. Такое внимание поначалу действовало мне на нервы. Но оно могло оказаться полезным. Я начал ее расспрашивать с деланно безразличным видом. Но прежде объяснил, что на пасхальные каникулы ко мне приедут клиенты из города. Вскоре придется лечить кошек и собак. Не видела ли она, чтобы кто-то крутился рядом с домом из приезжих?.. Нет, она никого не видела. Однако она почти не выходит из дому. В ее возрасте и так далее — короче, она целые дни проводила на кухне, откуда ей видна дорога и мой дом. Я попросил ее предупредить, если кто будет, судя по всему, искать меня. Жена быстро утомляется, и ей нужен длительный покой. Поэтому мне не хочется донимать ее своими заботами. Польщенная Матушка Капитан заверила меня, что я могу на нее положиться. Я работал до одиннадцати, затем направился в Гуа. Машин прибавилось, большинство шло из Парижа. Я чувствовал себя уверенно. Совесть моя была чиста, но меня смущало, какие вопросы задать Мириам. Ведь у нее тут же возникнут подозрения. И если у меня будет обвиняющий тон, последует ссора, разрыв, который ни к чему не приведет, а она сможет продолжать действовать… издалека! Я тут же рассердился на себя из-за этой глупой мысли. А не лучше ли рассказать ей правду и вскрыть нарыв одним махом? Но я не способен двумя словами выразить то, что меня мучает: не от трусости, а из боязни не найти нужных слов, что-нибудь преувеличить, исказить. Начинаешь подытоживать и невольно предаешь прошлое, потому что перестаешь прислушиваться к голосу собственного сердца. Уже перешагнув порог виллы, я еще не принял никакого решения. Я застал Мириам за мольбертом.

— Подожди, — сказала она, — целую, но дай закончить.

Я очень обидчив и тут же пожалел, что приехал. Заложив руки за спину, я прохаживался по гостиной, как посетитель по художественной галерее.

— Кстати, — произнес я, — что-то не видно той картины… ну… той, с карьером.

— Я ее продала, — ответила она рассеянно.

Я замер как вкопанный.

— Правда?

Она положила палитру на свой табурет и подошла ко мне, вытирая пальцы о полу халата.

— Что здесь странного?.. Да, я ее продала одной галерее в Париже и вместе с ней еще груду полотен. Нужно же на что-то жить. Ты-то сам об этом хоть иногда задумываешься, Франсуа?

До чего все просто. А я-то напридумывал…

Она обняла меня за шею.

— Мог бы поздороваться. Просто медведь какой-то! Тебе никогда этого не говорили? Знаешь, я провернула неплохое дельце. Директор галереи Фюрстенберг прислал мне письмо. Он предлагает в следующем месяце организовать выставку в Париже. Мы разбогатеем…

— Разбогатеем? — повторил я.

— Ты что-то сегодня туго соображаешь, мой милый. Что с тобой?

В ней чудилось мне какое-то скрытое возбуждение. От радости и успеха ее бледные щеки порозовели. Живопись в ее жизни значила больше, чем моя любовь.

— Я подсчитала, — продолжала она. — Если упорно трудиться, то можно зарабатывать до трех миллионов в год. И это только начало. А ты сколько зарабатываешь на своем поприще?

Я плыл по течению.

— Около пяти миллионов, — произнес я.

Она захлопала в ладоши.

— Вот видишь… Мы поедем в Дакар и купим поместье. Там это совсем не то, что здесь, во Франции! Представь, вокруг дома целый лес. У тебя для рабочих поездок — вездеход. Мы будем вместе. Возьмем Ньете. Я не смела строить планы, не зная, сумею ли продать свои картины. Но теперь…

Она порывисто обняла меня.

— Ронга! — крикнула она. — Ронга!.. Честное слово, она оглохла… Франсуа, давай выпьем шампанского.

Она выскочила, пританцовывая, прищелкивая пальцами, как кастаньетами. У меня не хватало мужества заговорить. Впервые я ее ненавидел. Я ненавидел все эти планы, которые она строила без меня, как если бы мне только и оставалось, что подчиниться, как если бы между нами никто больше не стоял. В этот момент я вспомнил про блокнот с эскизами. Он лежал там же, где я его оставил накануне. Но фотографии исчезли.

Глава 6

Через два дня около Шаллана на меня налетел грузовичок торговца рыбой из Сабля. Столкновение было достаточно сильным. Малолитражку в плачевном состоянии отбуксировали до ближайшей мастерской, а меня отвезли домой с сильным ушибом головы. Доктор Малле наложил три шва. В общем, я больше натерпелся страху, чем пострадал, но неделю провалялся. Любопытно, что это небольшое дорожное происшествие скорее доставило мне удовольствие. То есть я хочу сказать, что столкновение это было явно непредвиденным, объяснение ему было столь простым; что косвенно оно и несчастный случай с Элиан лишало двусмысленности. Теперь я знал, как за долю секунды можно отправиться на тот свет. Еще минуту назад я вполне владел собой, был сосредоточен, о Мириам даже и не помышлял. А через минуту истекал кровью, потеряв сознание. Торговцу не повезло — вина полностью ложилась на него. Случись наоборот — и я был бы в смятении. Авария казалась бы только звеном в цепи странных и в некотором роде аномальных фактов. Но нет. Она из серии не связанных друг с другом явлений. За пределами магического круга. И с плеч свалилась тяжесть, сомнения развеялись, прекратился своего рода нервный тик. Уж попасть в катастрофу Мириам не могла мне пожелать. Это однозначно. Но и не сумела ее предотвратить. Ее любовь меня не защитила. Понимаю, что в такой формулировке подобные умозаключения могут показаться ошибочными. Но в том-то и дело, что это не умозаключения. В комнатной тиши, с перевязанной головой, чувствуя боль в ушибленных руках и ногах, я был во власти образов: Мириам, Элиан и я — мы только звезды в космической дали, повинующиеся в своем вращении вечным законам, а не какой-то неизвестной форме притяжения. Новая уверенность вселилась не столько в мою душу, сколько в мою плоть, и вызвала у меня хорошее настроение, задор, удививший доктора. Элиан была чрезвычайно нежной и заботливой. Как же я ее любил! Но это не мешало мне в порыве радости думать, что Мириам невиновна. Иногда, чтобы продемонстрировать самому себе, что мои тревоги тщетны, я закрывал глаза и делал вид, что сплю, так как фотографии, пресловутые фотографии — моя главная неопровержимая улика — ничего, по сути, не доказывали. Скорее они убеждали и демонстрировали, что Мириам, любящая Мириам, только искала утешения в этих несчастных картинках. Случалось, я говорил себе: «Что же теперь?» Я напрасно отмахивался от этой проблемы, она крутилась вокруг меня, как оса. Я считал Мириам опасной, и к моей любви примешивалось неодобрение: еще чуть-чуть, и я, быть может, разлюбил бы ее. Теперь же, по мере того как я выздоравливал, моя страсть пробуждалась с новой силой. Вскоре придется делать выбор… и я порой пытался выбирать… Приходила Элиан с глазами, полными нежности… Что, если бы ее рядом не было? Никогда. Ах! Как ужасно!.. Но когда я вспоминал Мириам, когда слышал ее голос, чувствовал ее тело, прижимающееся к моему, сама мысль расстаться с ней казалась невыносимой. Пришли первые из заказанных книг, они произвели неожиданный эффект. Я уже вставал тогда и днем читал в кабинете, где Элиан поставила для меня шезлонг. В некоторых были фотографии с африканскими пейзажами, туземными деревнями, масками колдунов. Конечно, содержание мне было интересно, но научные статьи, с их варварской терминологией, меня быстро утомили. В своем воображении я уже пребывал там, проносился между хижинами, танцевал со жрецами вокруг идолов, плыл среди крокодилов по могучим рекам. Африка сходила со страниц такой, какой ее описывала Мириам, такой, какой я видел ее на полотнах возлюбленной, — яркой, бурной, сочной, с привкусом крови. Вспоминались обещания Мириам: «Мы поедем туда… у тебя будет вездеход…» Я закрывал глаза и ехал на «лендровере»… Ребячество! Дешевая романтика. Впрочем, я это вполне сознавал. Чем бы ни тешиться, лишь бы утолить потребность вновь увидеть Мириам. Насколько «Загадочная Африка» меня отдалила от нее, настолько книги, которые я перелистывал теперь, мне говорили, что она здесь, рядом… и я не выдерживал, вставал и подходил к окну. Гуа сверкал в апрельских лучах. А там, словно корабль, ставший на якорь, меня ждал остров. Я прижимался лбом к холодному стеклу, вздыхал и возвращался к шезлонгу. Я узнавал удивительные вещи. Путешественники утверждали, что некоторые колдуны способны перевоплощаться ночью в животных-тотемы^[5].

С десяток людей-пантер арестовали в 1911 году в Габоне. Они разорвали и сожрали молодую женщину. В 1930 году в Сенегале двести десять туземцев обвинялись в преступном колдовстве… В другом месте миссионер видел африканцев, способных раздваиваться и находиться сразу в двух местах… И еще, по общепринятому мнению, колдуны использовали мертвых, чтобы терроризировать живых… Воздействие на расстоянии — широко распространенная практика. Н’нем — это человек, одержимый Эвуром. Эвур — внутренняя сила, не зависящая от воли Н’нема. Она руководит его действиями и наделяет способностью творить вещи, на первый взгляд чрезвычайные… Увлекшись, полный любопытства, я перелистывал страницы. Виктор Элленбергер рассказывает, что у кафров тембу женщинами овладевает своего рода одержимость, психоз Мотеке-теке; он может длиться месяцами и толкает их на преступные деяния. В период кризиса они надолго теряют сознание, утрачивают память, страдают от стреляющей головной боли…

И все же я оставался при своем мнении. Свидетельства впечатляли. Подписывались люди, известные всему миру, такие, как Альберт Швейцер. Но не много ли этих свидетельств? Я недовольно ворчал про себя: «А доказательства?.. Где же доказательства?..» Отупев от цитат, ссылок, описаний, я закрывал книгу и удивлялся, что все еще нахожусь в собственном кабинете. Удивление переходило в радость. Здесь я в безопасности. В книжном шкафу я видел студенческие учебники, курсовые по физике, химии.

И я говорил «нет» этой кошмарной Африке, такой отличной от щедрой, доброй Африки Мириам. В пять входила Элиан с подносом в руках. Она пила чай. Я же отдавалпредпочтение обжигающему черному кофе.

— Брось свои фолианты, дорогой, — произносила она. — Отдохни.

Ее совершенно не интересовало, что я читаю, ее загодя отталкивали размеры, объем книги. Она не проявляла абсолютно никакого любопытства. Единственные книги, изредка попадавшиеся мне на глаза, были небольшие трогательно-сентиментальные романы, рассеянно пролистываемые ею. После ужина я еще с час читал. Если я за что берусь, то делаю это основательно, поэтому я отмечал на карточках наиболее существенные моменты, подбирая их по рубрикам: колдовство, ясновидение, биолокация и т. д. Мне казалось, что, поступая так, я разделаюсь со своими прежними подозрениями. К тому моменту, когда я смог вернуться к работе, Мириам была полностью оправдана. Поэтому, возвращаясь в Нуармутье, у меня было тревожно на душе. Я привык чувствовать себя виноватым перед Элиан, но теперь еще большую вину я испытывал перед Мириам… Машину отремонтировали. Ближе к вечеру море отступило. Самый подходящий момент. Я отправился в путь, решившись на этот раз расспросить ее об отношениях с туземцами. Виаль явно преувеличивал.

Мириам была рассеянной и озабоченной. Ньете отказывалась принимать какую-либо пищу. Она лежала там, где раньше была прачечная, позже переделанная под дровяной сарай. Здесь Мириам оборудовала вольер, где зверь ел и спал. Едва справившись о моем самочувствии, Мириам предупредила, что со вчерашнего дня Ньете почти никого к себе не подпускает. Ронга, сидя на корточках, плакала. Гепард зарычал, когда я присел рядом, и мне стало ясно, что нужно быть поосторожнее. Я стал говорить, выбирая самые успокоительные интонации, затем, осмелев, погладил по голове. Ньете не возражала.

— Воду пьет?

— Да, много.

Осмотреть как следует — не может быть и речи. Зверь нервничает. По-моему, дело в печени. Мириам упрямо кормила ее со своего стола. Сама любила сладости и ее пичкала шоколадом и сахаром.

— Боюсь, как бы она не стала агрессивной, — сказала Мириам.

Я был растерян. Я любил Ньете, но спокойнее было бы содержать ее в зоопарке. Мириам слишком небрежна по натуре, чтобы серьезно заниматься животными, тем более хищным животным. Но высказать это вслух я не решился.

— Диета, — сказал я. — Никакого молока, сахара. Ничего, кроме нескольких косточек погрызть. Там будет видно.

По взгляду, брошенному Ронгой, я понял, что она того же мнения. Но Мириам я не убедил. Я увлек ее на свежий воздух.

— Животное в неволе, — добавил я. — В этом все зло… Не веришь?.. Как-то ты говорила мне о травах, об африканских лекарствах. Хочешь, я напишу своему африканскому коллеге?

— Он ничего в этом не смыслит.

— А ты?

— Я — да.

— Что же конкретно тебе известно?

— Тебе не понять. Нужно увидеть все своими собственными глазами… О, пожалуйста, Франсуа… Будь что будет!

Мы поднялись на второй этаж и устроились на балконе. Было жарко. В воздухе пахло смолой.

— Мне не нравятся здешние запахи, — сказала она. — У меня от них мигрень.

— Ты много общалась с африканцами?

— Да. Когда я была еще совсем маленькая, у нас была служанка… Н’Дуала… Необыкновенная женщина. Я не отходила от нее ни на шаг. Отца дома никогда не бывало. Мать то и дело отлучалась. Н’Дуала обращалась со мной, как с дочерью.

— Почему необыкновенная?

— Она знала все… всякие секреты… например, как заставить расти цветы, как заговаривать дождь.

— Серьезно?

Мириам сложила руки на затылке и, глядя сквозь сосны на небо, принялась напевать странную песенку, напоминавшую арабский речитатив:

— Это чтобы прогнать ночных духов. Н’Дуала пела эту песенку у моей кровати. Есть другая, чтобы удержать ветреного жениха:

— Эту я пою каждый день, но мне все больше кажется, что она не действует.

На глазах у нее выступили слезы. Я взял ее за руку.

— Отстань, — прошептала она. — Это ничего не меняет. Я вернусь туда одна.

— Мириам…

— Нет же, дорогой, уверяю тебя, теперь это неважно… Я тебе надоела. И очень хорошо. Не будем об этом.

— Ты сердишься, что я не приходил… Но я был прикован к постели… вот черт, видишь — шрам!

— Хороший предлог.

— Ладно, я нарочно сделал так, чтобы в меня врезался грузовик.

— Но, Франсуа, чем тебя удерживает эта женщина? Ты сам говорил, что не любишь ее… Говорил… Да или нет?

— Да.

— Это правда?

Почти без колебаний я ответил:

— Да.

Она не настаивала, она ждала, молчание становилось невыносимым. Мне нужно было что-то говорить, что-то придумывать. Чем дольше затягивалась пауза, тем большим подлецом я выглядел.

— Сейчас ты взглянешь на часы, — не выдержала она, — вздохнешь, встанешь как бы расстроенный, что приходится уходить… и быстренько смоешься, будто опасаясь подхватить позорную болезнь, а когда явишься домой, будешь злиться на меня… за все. Все вы одинаковы… Уходи, малыш. Я сама справлюсь с Ньете.

Она меня прогоняла. Мне вдруг захотелось ее оскорбить, ударить, но главное — я был противен сам себе, мне претила моя пассивность, какая-то оторопь, делавшие меня упрямым и скрытым. Я увидел себя со стороны и почувствовал отвращение. Я постарался как можно непринужденней встать, едва удержался, чтобы не вздохнуть, совсем как она и ожидала, проходя, дотронулся до плеча.

— Завтра все наладится, — сказал я. Голос звучал идиотски. Я и был идиотом. Деревенщина только и годен, что коров выхаживать.

Ронга остановила меня на крыльце:

— Так что делать с Ньете?

— У нее спросите! — крикнул я. — У нее найдется песенка, чтобы ее вылечить.

Я хлопнул калиткой и тронулся к Гуа, неспособный справиться с дрожью в руках. На этот раз это конец. Меня охватила злоба. Вечером, после долгих часов работы, я вернулся домой, так и не успокоившись. Впервые я прогнал Тома, пнув его ногой, когда он зарычал, обнюхав меня. Я забросил на книжный шкаф книги, наваленные на столе. Хватит! Сыт по горло! Решил было уехать отсюда куда подальше, на другой конец Франции. Морской прибой наводил тоску. Я проглотил две таблетки снотворного и заснул как убитый. На следующий день гнев прошел, развеялся; только голова стала как ватная. Это был я и не я. Неопределенность, вялость. Как будто долго плакал. В состоянии отрешенности я принял несколько клиентов, поехал навестить других. Про Мириам забыл, но временами вспоминались обрывки песни… «Мундиа мул’а Катема…» Непонятные слова, удивительно соответствовавшие моему грустному настроению, назойливо вертелись на языке, вызывая смутную тревогу своим ускользающим мотивом… Я боялся его упустить… Но нет… Он возвращался… Никогда еще болото не казалось таким зеленым, огромным, переливающимся. Я уходил в него всеми корнями. Может, оно меня понемногу исцелит?..

Я потерял счет дням после ссоры. Четыре, пять. Сколько же прошло? Не важно. Я возвращался под дождем из очередной поездки. Около шести я затормозил у гаража. Толкнул тяжелую дверь и, прежде чем снова сесть в машину, повернул выключатель над дверью, чтобы зажечь свет. Я останавливаюсь на мельчайших подробностях, так как они запечатлелись в моей памяти с драматической точностью. Я въехал вовнутрь и, пораженный, тотчас остановился, обнаружив в другом конце гаража большую черную дыру в полу. Люк в подвал был открыт. Между тем этот люк всегда оставался закрытым. Только я один спускался в подвал, и то очень редко.

У меня от страха буквально оборвалось сердце… Элиан! Я не решался выйти из машины, подойти к зияющему провалу… Люк сработал как западня. Элиан отправилась за покупками в Бовуар. Вернувшись, она прошла через сад, как всегда, открыла эту дверцу, что напротив меня, толкая перед собой велосипед, — я представлял эту сцену, и сердце тяжело стучало. В потемках прошла наискосок, чтобы поставить велосипед у входа на кухню. А под ногами разверзлась пустота…

— Элиан!.. — Я позвал громче: — Элиан!

Боже мой, что меня ждет?

Я толкнул дверцу машины и сделал несколько шагов. Ступеньки уходили в темноту, оттуда несло плесенью.

— Элиан!

Я спустился и увидел только обломки старых бочек. Я успел вовремя. Когда я поднимался, мне стало плохо… страх, усталость… Я с трудом придержал крышку люка, она с шумом закрылась, подняв с пола облако пыли. Я замер неподвижно посредине гаража, опустив руки, стараясь восстановить дыхание. Нельзя же, в конце концов, падать в обморок, потому что этот люк… Да, но Элиан его никогда не открывала. Погребом уже давно не пользовались.

Только я погасил свет, как услышал, что по гравию аллеи едет велосипед. Дверца открылась, и, как на пленке, которую прокручивают второй раз, вошла Элиан, ведя за седло велосипед. Она толкала его в сторону кухни. Послышался отзвук шагов по крышке люка…

В это мгновение она наткнулась на меня.

— Это ты? Что ты тут делаешь?

Я нервно потирал руки.

— Чинил кое-что, — сказал я.

— Зажги, будь добр… На обратном пути я проколола шину… Заклей заднюю покрышку, а я тем временем соберу поужинать…

Она отвязала от багажника пакеты и прошла на кухню. Если бы не этот прокол, который ее задержал… Снимая шину, я только и мог, что беспрестанно повторять: «Если бы не этот прокол…» Затем… я начал размышлять уже более связно. Разумеется, в погреб спускалась Элиан. Страшно встревожившись из-за случая с колодцем, я тут же провел параллель между колодцем и погребом. Один образ произвольно накладывался на другой. Положа руку на сердце, если бы Элиан чуть не убилась в первый раз, охватила бы меня паника при виде открытого люка?.. Я закончил ремонт, не зная, что и думать. Разум подсказывал одно, инстинкт — другое. Я пошел мыться, и когда уселся за стол, то внешне был совершенно спокоен. Поцеловал Элиан.

— Что нового?

— Да так, ничего, — ответила она.

— Самочувствие нормальное?

— Да. Сейчас я чувствую себя, как раньше. Постирала, погладила… И ничуть не устала. Съездила в Бовуар: кончилась мастика.

— Я все думаю, что нужно поставить второй выключатель в гараже, — бросил я небрежно. — Когда ты входишь со своим велосипедом, то ничего не видишь.

— Да я привыкла, знаешь… и потом, днем гараж пустует, я не рискую удариться.

По тону ее ответа я был уверен, что в погреб она не спускалась. Но это еще не доказательство. К несчастью, я не имел права прямо спросить об этом. Если люк открыла не она, то ее это встревожит. Элиан продолжала говорить, я слушал краем уха. Она встретила нотариуса, мэтра Герена… Я думал, как лучше подступиться, возможных вариантов было всего несколько…

— Ты слушаешь меня или нет? Мой бедный Франсуа, спустись же на землю.

— Что?

— Кто-то приходил в мое отсутствие.

— Кто?

— Не знаю. Дама. Меня только что предупредила Матушка Капитан.

— Дама?

— Клиентка, разумеется.

— Оставила записку?

— Нет.

— Любопытно, — сказал я. — Во сколько?

— Я не спросила. Возможно, около пяти. Я вышла примерно в полпятого. Она приедет еще раз, не волнуйся.

— Да я и не волнуюсь.

Но я как раз волновался. Дама! Сразу подумал о Мириам. Безумная мысль. И тем не менее она неотвязно преследовала меня с болезненной очевидностью. Это Мириам. Впрочем… я прикинул… да… с пяти часов через Гуа можно проехать…

— Возьми клубники, — сказала Элиан. — Она восхитительна.

Я очнулся. Стол, клубника, улыбающаяся Элиан.

— И вправду, — произнес я, — очень вкусно. — Ягоды казались горькими, с тошнотворным привкусом желчи.

Как только Элиан поднялась, чтобы убрать со стола, я отправился в сад. Узнать, узнать! Как можно скорее! Я почти бежал по аллее, а Том, думая, что я с ним играю, принялся прыгать вокруг меня. Мне пришлось дать ему пинка, чтобы он успокоился.

Когда я вошел, Матушка Капитан мыла посуду.

— Продолжайте, — сказал я. — Не обращайте на меня внимания. Я на минуту… Ко мне заходили?

— Да. Почти сразу после того, как ушла мадам Рошель… Я заканчивала уборку, мыла пол, когда пришла эта дама. Я даже не успела крикнуть, что дома никого нет. Она пошла прямо к дому.

— Вот как? Прямо к дому?

— Да, что меня и удивило.

— Как она выглядела?

— Я плохо ее рассмотрела. На голову был накинут капюшон от плаща… Высокая, стройная.

— Не представляю, кто это мог быть.

— В голубом плаще.

— Вы уверены?

— Вполне. Она направилась к дому. Тут выбежала ваша собака и залаяла. Я даже подумала, что она прыгнет на нее. Стала крутиться у ее ног, ну, вы знаете, как обычно… Если бы она ее укусила, бедняге пришлось бы туго. Тем более что та уже и так поранилась.

— Поранилась?

— Да, у этой дамы была забинтована нога или скорее лодыжка. Толстая повязка. Я даже подумала, что она к вам из-за ноги и пришла. Никогда не знаешь, если кто укусит, заразный он или нет.

— А потом?

— Наверное, постучалась, ее скрывал угол дома. Собака какое-то время еще лаяла. Я принялась готовить ужин. В моем возрасте особых приготовлений не требуется, но все же…

— Больше вы ее не видели?

— Нет. Если, она вернется и никого не будет, что ей передать?

— Спасибо. Думаю, она позвонит.

Переходя дорогу, я набивал трубку. Голубой плащ! Конечно, у Мириам есть голубой плащ. Но тысячи и тысячи женщин носят голубые плащи. И все же я был глубоко взволнован. Прибежал Том, стал резвиться, я присел на край колодца и погладил его. Пес положил голову мне на колени. Он-то видел ту посетительницу, но ее образ, запечатлевшийся в его полных любви глазах, был для меня потерян… Я так устроен, что волнение заставляет меня обсасывать одни и те же слова, возвращаться постоянно к одной и той же мысли, и так может продолжаться часами. Я понял в тот вечер, что избавиться от Мириам не удастся. Казалось очевидным, что таинственная посетительница живет поблизости, скорее всего в Бовуаре, и хотела спросить у меня совета по поводу укуса в лодыжку. Меня устроило бы, чтобы дело обстояло именно так. Если бы не люк! Кто-то же открыл его?.. Не помню, какие подробности я сообщил Мириам о привычках жены во время наших бесед. В общих чертах передал, о чем мы иногда говорим с Элиан. Да разве все упомнишь! Я был уверен, что Мириам знает наш дом как свои пять пальцев… Ночи стали темными. Элиан, очевидно, спит. Я поднялся в кабинет, по-прежнему на распутье. Итак, придется вернуться в Нуармутье. Но никакой необходимости в этом нет. У Мириам на лодыжке никакой повязки нет. Это не она. Стоп! Она вполне могла притвориться, что у нее рана, чтобы иметь повод, если Элиан окажется дома. Ладно. Но в случае с колодцем Элиан никого не видела. Вот решающий аргумент. Значит, я туда не еду, и все же следует посмотреть по календарю час отлива. Может, я безвольное существо, не способное принять энергичные меры. Поспешный приговор! Когда речь шла о жизни животного, я мгновенно принимал решение. «Значит, животных ты любишь больше, чем людей», — отвечал я сам себе. Неправда. Я готов порвать с Мириам, чтобы спасти жену. И без колебаний. Единственное, что нужно, чтобы спасти Элиан, — установить, что Мириам действительно виновна. Следовательно, необходимо вернуться в Нуармутье. Хоть ты плачь. Обсасывая проблему со всех сторон, я впал в сонное оцепенение. Глаза мои были открыты. Я видел, как по потолку пробегает свет маяка… «Мундиа мул’а Катема… Силуме си квита ку ангула…» Жалоба на непостоянство жениха! Карточки здесь, между книжкой и бухгалтерскими счетами. Рубрики: колдовство, ясновидение, биолокация… Отвращение нарастало. Мне казалось, что я пал ниже некуда, какой-то подпольный эскулап…

Когда я проснулся, то обнаружил, что лежу, обхватив голову руками. Затылок одеревенел. Было пять утра. Я бесшумно разделся. Элиан не шевельнулась, когда я залез в кровать. Я еще раз взвесил все доводы «за» и «против»… Если честно, то права обвинять Мириам у меня не было.

В тот же день около половины пятого я ждал отлива на склоне, ведущем к Гуа. Я был, как когда-то, нетерпелив. Когда-то — это всего несколько недель назад. И за несколько недель самая большая любовь в моей жизни превратилась в нечто постыдное. Возможно, я больше не любил Мириам? Как можно узнать, любишь или нет? Как и все, я читал любовные романы. В них не было ничего похожего на мои чувства к Элиан или к Мириам. Кем они были для меня? Сожаления, угрызения совести, сомнения, отрицательные эмоции. И все же, когда вода отступила, я запустил двигатель так порывисто, как если бы пришпорил лошадь. Я спешил туда, и одновременно мне хотелось, чтобы я оттуда уже вернулся.

Глава 7

Вилла казалась, как обычно, дремлющей. Мне не хотелось застать Мириам врасплох, ведь я не забыл, что меня выставили за дверь. Я не был теперь ни своим, ни чужим и не имел понятия, как сообщить о своем появлении. Обычно Ньете бежала навстречу. Сегодня — ни малейшего шума. Я поднялся по ступенькам, дверь не заперта. На первом этаже — никого. Я кашлянул — ни звука. Подошел к лестнице. Неприятный сюрприз — на вешалке висел плащ, голубой плащ Мириам. Впрочем, естественно, что он висел там. Это его место. Что бы я подумал, если бы его там не увидел? Что Мириам его спрятала, как фотографии? Все же этот темный силуэт у лестницы производил неприятное впечатление, и я посматривал на него, пока поднимался наверх. Дверь комнаты приоткрыта, я заглянул вовнутрь. Мириам спала! В пять часов! Потом ночью будет бодрствовать. Абсурд! Я вошел, и тут же запахло аптекой. Мириам заболела? Ставни не закрыты, я ясно видел ее лицо. Может, оно было чуть бледнее, чем всегда, но на нем скорее печать таинственных терзаний, чем физической усталости. Печаль, которую я так часто замечал, теперь была столь очевидной и трогательной, что меня охватила жалость. Не из-за меня ли она так страдала во сне? Я хотел уберечь Элиан, но сознавал ли, каким испытаниям подверг Мириам? Не она ли была жертвой? Не придумал ли я эту невероятную историю с колодцем и люком как предлог, чтобы отречься от своей любви? Так как ее любовь, столь сильная, болезненная и страстная по сравнению с моей, меня стесняла, принижала и, если можно так выразиться, пригвождала к позорному столбу, я превратился в человека, который разучился говорить «да»… Мириам!.. Мириам, дорогая!.. Мириам, которая еще глубоко волновала меня, особенно в эту минуту, когда она принадлежала мне вся целиком, такая беззащитная во сне. Мне нравятся беспомощные существа. В подобном чувстве, наверное, больше гордости, чем доброты! Но это искреннее чувство. Я встал на колени перед кроватью. Мириам легла, не раздеваясь. Она просто набросила на себя одеяло. Доказательство невиновности я мог получить тут же, не оскорбляя вопросами, которые возмутили бы ее. Достаточно приподнять одеяло. Я не решался. Меня удерживало уродство жеста. Не проще и не честнее ли было разбудить Мириам, сказать: «Поклянись мне, что ты ничего не предпринимала против моей жены» — и поверить ей на слово? Зачем нужно обязательно удостовериться, потрогать руками, самому вынести приговор, как будто я и суд, и судья, и свидетель, и обвинитель в одном лице. Бешеное желание узнать, узнать что-то, порочащее Мириам, мной овладело до головокружения. Я приподнял одеяло и на левой лодыжке Мириам увидел толстую повязку!

В состоянии прострации я находился довольно долго. Значит, так и есть! Все, чего я опасался, упрекая себя в одной мысли об этом, — все правда! Мириам хотела убить Элиан. Других объяснений нет. Женщина в голубом — она! Том лаял на нее, так же как лаял на меня, когда я возвращался из Нуармутье. Она открыла люк, идя ва-банк и полагая, разумеется, что это не вызовет моего негодования, что я смирюсь со свершившимся фактом! В общем, я ей дал право действовать, отказавшись принять окончательное решение. Теперь мы, стало быть, сообщники. Элиан чуть не стала жертвой. Элиан! Моя маленькая Элиан!

Голова моя упала на постель, сил встать не было. Я стал понимать, почему Мириам изгнали из Африки, но не сердился на нее. Все произошло по моей вине. Я возомнил, что сильнее Виаля, хотел помериться силами с Мириам. Я проиграл. Сейчас приходится расплачиваться… Эта еще не ясная мысль принесла некоторое облегчение. Мне не требовалось выслушивать объяснения Мириам. Я знал теперь, в чем дело. Оставалось незаметно удалиться. Я с трудом поднялся. Колени ныли. Я уже выходил из комнаты, когда Мириам проснулась.

— Франсуа… Как мило, что ты пришел, Франсуа…

Она приподнялась и застонала.

— Я с трудом могу двигаться!.. Садись же…

— Я только приехал, — сказал я. — Что произошло?

Она показала лодыжку.

— Видишь… Позавчера меня укусила Ньете. Я с ней играла, и вдруг она впилась зубами. Довольно глубоко.

— Почему ты меня не предупредила?

— Не предупредила тебя? Каким образом?.. Если бы Ронга позвала твою жену к телефону, что бы она сказала?.. Нет, Франсуа. Не будем к этому возвращаться. Я скорее умру, чем стану преследовать тебя дома!

— Однако ты можешь ходить?

— Врач запретил. Я вызвала его сразу… Это доктор Мург…

— Я знаю.

— Он хороший, очень тактичный… наложил повязку… Четыре-пять дней придется полежать… Поцелуй меня, Франсуа! Почему ты такой недовольный?

Я ее слегка чмокнул.

— Переживаю, — сказал я, — из-за тебя! Ты совсем не можешь ходить?

— Я прыгаю по комнате на одной ноге. Веселого тут мало.

— Температуры нет?

— Нет. Но и сил нет. Страх отнял!

— А где она?

— Ньете?.. В прачечной. Ронга заперла ее. Знаешь, Франсуа, мне придется с ней расстаться.

— Я могу связаться с кем-нибудь в Париже…

— Нет… Вопрос не в том, чтобы ее кому-то отдать!

— Что ты хочешь сказать?..

— Да… так надо!

Мириам не гневалась. Хуже. Она смотрела на меня пристально, как бы изучая и оценивая во мне не только мужчину, но и ветеринара.

— Я была добра к Ньете! — продолжала она. — Пыталась сделать ее счастливой. Она не любит меня.

— Ну что ты!

— Да, да! Я всегда знаю, кто меня любит, а кто нет. Инстинктивно. Между мной и Ньете все кончено. И так как я не хочу, чтобы она была несчастна… Ты был бы способен отдать свою собаку?

— Не знаю!

— Если бы она тебя укусила, ты бы ее оставил?

— Меня уже кусали…

— Отвечай! — крикнула она. — Ты все время увиливаешь…

Ее глаза буравили меня. Приподнявшись на локте, наклонив вперед голову, сжав губы, она дышала такой силой, что, признаюсь, я спасовал.

— Ты хочешь, — сказал я, — чтобы она была тебе признательна?

— Я не потерплю, чтобы меня кусали, вот и все!

— И ты рассчитываешь на меня?..

— Могу позвать кого-нибудь еще… Этот зверь принадлежит мне. А я считаю, что он болен и опасен!

— И ты решила его уничтожить. Просто так, из удовольствия! Еще недавно он ел из твоей тарелки! Теперь ты приговариваешь его к смерти! Какая ты жестокая!

— Хорошо. Я вызову ветеринара из Порника!

— Минутку! Я пока не отказался!.. Позволь, я осмотрю Ньете. Затем уж решу.

— Все уже решено.

Я предпочел немедленно уйти. Иначе я бы не выдержал и высказал ей правду в глаза! Теперь сомнения прошли! Я видел лицо преступницы в припадке некого безумия в здравом уме, исказившем лицо маской ненависти. Я не сомневался, что она солгала насчет ноги. Она могла ходить. Чтобы отправиться в Бовуар, она нашла какое-то средство передвижения — автомобиль или велосипед! Хладнокровно осуществила свой план, так же как безжалостно приговорила Ньете. Я искал Ронгу, чтобы кое-что выяснить, но не нашел. Впрочем, зачем? Она несомненно сообщница Мириам. Тогда я подумал о докторе Мурге. Вот он-то мне все. и расскажет. Я прыгнул в машину и вернулся в поселок. Отчаяние и тревога не стали слабее. Я ни за что не убью Ньете. Ни за что! Прежде всего, Мириам ошибается, если думает, что гепарду можно просто сделать укол, как ангорской кошке! Здесь следует принять немало мер предосторожности! Надо сначала усыпить его. Дома у меня есть все необходимое. А в этой прачечной действовать осторожно куда сложнее. И потом, ничего не произошло бы, если бы Мириам не дразнила Ньете!.. Удивительно, как быстро эта женщина может вызвать к себе отвращение! Сначала она покоряет. Потом приходится защищаться от ее властного влияния. Не то чтобы она была тираничной собственницей. Здесь все тоньше! Она оказывала некое воздействие — не могу подобрать точного слова. Но не она ли сама призналась в этом, сказав, что верит в телепатию, потому что верит в любовь. Дело, конечно, не в телепатии! Но смутное ощущение присутствия Мириам, мучившее меня, когда я был вдалеке от нее, как при перемежающей лихорадке, — это и было ее воздействие, несмотря на все мое сопротивление. И вполне реальное! Элле, очевидно, испытывал подобие такого колдовства, раз он погиб! Ощутил его и Виаль! Мне на память пришли его слова: «Это весьма притягательная личность!» Ронга, послушная Ронга, повиновалась, сжав зубы, как я не раз замечал. Что ж, с меня довольно, и, благодаря Мургу, для начала я уличу ее во лжи.

Мург был дома. Для него апрель — что-то вроде мертвого сезона, и мое посещение доставило ему удовольствие. Мы поболтали немного, пропустили по рюмочке, потом я заговорил о Мириам.

— Рана довольно глубокая, — заметил он. — Но серьезного ничего нет. Через недельку она зашагает, как прежде, но ей повезло! Если бы зверь сжал челюсти, то мог бы перегрызть ей лодыжку.

— Ньете не злобная! — воскликнул я. — Она просто не осознает своей силы.

— Однако она цапнула довольно здорово. Видели бы вы кровоподтек! Вы, кажется, там частый гость! — сказал он любезным тоном, возможно, с каплей иронии.

— Я лечу Ньете, — сказал я. — Зверь здоров, но ему не просто акклиматизироваться.

— Нелепая идея — держать дома гепарда!.. Она мне показалась слегка… странной, эта мадам Элле. Я видел ее в первый раз, но достаточно наслышан.

— О чем, например?

— Ах, вы знаете, в этих местечках, где все друг друга знают… сплетни разносятся быстро. Женщина, живущая с гепардом и негритянкой… да еще вдобавок и рисует!

Он засмеялся и наполнил рюмку.

— Когда она вызвала вас? — спросил я непринужденно.

— Позавчера, в утреннее время. Вчера я заезжал сделать перевязку.

— Ходить она в состоянии?

— Ходить?.. И речи быть не может!.. Впрочем, если бы она даже захотела, то не смогла бы. Помилуйте, Рошель! С укусами-то вы имеете дело чаще, чем я! У нее опухла нога, и рана причиняет сильную боль. Мне даже пришлось дать ей успокоительное. В подобных случаях чем больше спишь, тем лучше!

— Вы убеждены?

— О чем это вы?

— Мадам Элле не может выйти из комнаты?

— Послушайте, — сказал Мург с некоторым нетерпением, — попросите ее показать вам лодыжку. Вы убедитесь сами. У меня нет и тени сомнения! Если она сойдет с ума и попытается встать, то не пройдет и трех шагов!

Мне пришлось пояснить, чтобы не показаться невоспитанным.

— Извините, — сказал я. — Соседка сообщила, что заходила женщина, и я подумал, что…

— Вы безусловно ошибаетесь!

Я опрокинул рюмку, не сводя взгляда с Мурга. У него безупречная репутация, и раз он утверждал, что Мириам не могла вставать, мне оставалось примириться. И к тому же из собственной практики я знал, что при укусе собаки ногу парализует на два-три дня. Тем более при укусе гепарда! Этот очевидный факт и наполнял душу тревогой!

— Вы отправитесь к мадам Элле?

— Да, — сказал я. — Нужно что-то решать с Ньете!

— По-моему, ее лучше пристрелить. Представьте, если она убежит… Какая ответственность ляжет на вас!

— Это очень ласковый зверь!

— …который кусается. В Африке к хищникам привыкли. Я читал, что приручают даже львов и держат дома, как мы собак или кошек! Но в Нуармутье!..

Я протянул ему руку, чтобы покончить с советами. Он проводил меня до машины, потом настоятельно произнес:

— Пусть покажет лодыжку! Сами поймете!

Обидел беднягу! Но он меня сразил наповал! Я глянул на часы, не зная, что предпринять. Ньете, бедная зверюга, мне не до нее! Мириам не покидала своей комнаты, и Матушка Капитан видела Мириам у меня дома. Что из этого?.. Значит, то, о чем я читал, правда? Вывод, который сам напрашивался: до тех пор пока Мириам будет думать, как уничтожить Элиан, последней грозит смертельная опасность. И я бессилен ее защитить. Человек, подобный вам, который посвятил столько времени изучению таинственных явлений, употребив для этого свой талант, должен понять то, что я испытал. Я был поистине вне себя! Мои навыки, менталитет, интеллектуальные ориентиры — короче, моя индивидуальность была поставлена под вопрос. Я страдал физически, у меня ныла голова, сдавали нервы. Любое умозаключение вело в тупик. Например, я решался охранять Элиан, но сразу чувствовал бессилие перед тем неведомым, что исходило от Мириам, было оно кажущимся или реальным. Элиан не видела того, что столкнуло ее в колодец. Но ее столкнули, это, по крайней мере, очевидно! Том напрасно лаял! Ему не удалось помешать войти двойнику Мириам, голубой оболочке… Я схожу с ума? Да, возбуждение, в котором я пребывал вот уже полчаса, можно называть и так. Я ехал куда глаза глядят и заблудился в лесу. Мне пришлось остановиться, чтобы сориентироваться, и я решил вернуться на виллу. В этом внезапно принятом решении я видел дополнительное доказательство власти Мириам. Тогда я лишь улыбнулся в ответ на ее слова, что ей достаточно обо мне напряженно подумать, чтобы я приехал к ней. Но сейчас я ощущал реальную силу этой невидимой связи. Мне нужно было увидеть Мириам. Мне казалось, что я буду способен теперь, когда у меня наконец открылись глаза, уловить в движении головы, в жестах те тайные флюиды, которые она использовала для колдовства. Теперь я уже должен был их обнаружить, ведь мои руки умели нащупывать пораженные места, как бы глубоко они ни располагались. И мне хотелось прикоснуться к ним еще раз. Все же я убедился не до конца…

Я толкнул калитку. Дом по-прежнему погружен в молчание, и впервые я был поражен его негостеприимным видом. Я обошел вокруг. Дверь в прачечную приоткрыта. Гепард убежал? Испугавшись, я устремился вперед, понимая, насколько прав был Мург, предостерегая меня, и остановился на пороге. Ронга была здесь, она присела возле зверя и ласкала его, шепча что-то; ее шепот походил на монотонный речитатив. Она не пошевелилась, увидев меня, только не позволила встать Ньете. Я был врагом.

— Оставьте ее, — сказал я.

— Я запрещаю вам ее убивать…

— Но я не собираюсь причинить ей никакого вреда!

Она всматривалась в меня с недоверием и тревогой.

Зверь тоже за мной наблюдал. Я показал, что у меня в руках ничего нет.

— Вот видите!

— Вы ей подчинитесь, — сказал Ронга. — Вы всегда ей подчиняетесь!

Я присел с другой стороны и тихонько пощупал бока зверя.

— Это не мое ремесло — убивать, и я не исполнитель приказов мадам Элле!

Ронгу эти слова, казалось, не убедили. Я пожал плечами и продолжил осмотр Ньете. Когда я дотронулся до живота, она напряглась, зрачки расширились. Мне знакома такая реакция, и я убрал руку. Несварение желудка, вздутие, боль в животе — классические симптомы.

— Она пьет много?

— Да, — сказала Ронга.

— Она проявляла когда-нибудь агрессивность по отношению к вам?

— Никогда.

Я потрогал кончиками пальцев морду гепарда — горячий нос, температура… Ронга следила за моими движениями с таким же вниманием, что и Ньете. Она стала успокаиваться, но беспокойство вернулось вновь в ее настороженные глаза.

— Достаточно твердо соблюдать диету, — сказал я. — Она требует бережного обращения, и лечить ее нужно, как борзую.

— Объясните это ей! — Подбородком она указала на дом. — Стоит мне только открыть рот, — продолжала она, — как она меня гонит… Это плохая женщина!

Она посмотрела на меня с вызовом, Но я не стал возражать. Тогда Ронга взяла меня за запястья, притянула к себе через гепарда. Она плакала, умоляла, лицо ее исказилось от горя.

— Спасите ее, мсье Рошель… Я не хочу, чтобы ее убили… Что со мной станет без Ньете?..

— Обещаю вам сделать все возможное, — сказал я. — Но когда мадам Элле что-нибудь взбредет в голову…

— Я знаю. Вот уже два дня, как к ней не подступиться!

Ронга поискала платок, чтобы вытереть глаза, и улыбнулась Ньете сквозь слезы.

— Спи, спи! — прошептала она. — С тобой ничего не случится, радость моя!

Ронга встала, приоткрыла дверь, прислушалась, затем вновь закрыла.

Я ошибся, она оказалась доброй и мягкосердечной, суровость Мириам ей претила. Я видел, что она испытывает странную радость, когда, вместо того чтобы сказать «Мириам», я говорил «мадам Элле». Мое поведение, бесспорно, возмущало ее, но теперь служанка решила мне довериться. Я щекотал шею Ньете под тяжелой челюстью. Я тоже любил этого зверя, но выхода не видел. Мириам никто не помешает вызвать моего коллегу из Порника, объяснить ему ситуацию так, как она ее понимает. Если она будет упорствовать, гепард обречен.

— К счастью, — прошептал я, она не может двигаться.

— Да, — произнесла Ронга вполголоса. — Врач запретил ей вставать.

— Держите у себя ключ от прачечной и будете кормить Ньете так, как я вам укажу. Я все беру на себя. Вы будете подчиняться мне, а не ей?

— Да… Прошу прощения, мсье Рошель, за то, что только что вам наговорила… Когда я вас здесь увидела, то подумала, что вы ей уступили… Она всем навязывает свою волю…

Я был чрезвычайно удивлен, услышав, как свободно Ронга выражает свои мысли. Я смотрел на нее как на служанку, в какой-то мере как на рабыню, пригодную лишь вести хозяйство, ходить за покупками, мыть посуду; Мириам всегда с ней разговаривала несколько раздраженно и даже грубо. Но вдруг я обнаружил на ее лишенном привлекательности лице ум и чувство собственного достоинства. Я чуть не протянул ей руку, чтобы скрепить наш союз, но боялся показаться слабым и сентиментальным. Чтобы скрыть стеснение, я нацарапал на странице из блокнота несколько рецептов и протянул ей листок.

— Значит, договорились? Мы не встречались! Ни слова мадам Элле. Кстати, вы присутствовали, когда ее укусила Ньете?

— Да.

— Как это произошло?

— Она хотела научить Ньете ходить на задних лапах, Ньете не понимала, она рассердилась и ударила ее. Тогда Ньете схватила ее за лодыжку и слегка сжала челюсть, чтобы предупредить.

— То есть?

— Ньете гордая. Ей не нравится, когда с ней обращаются таким образом.

Это объясняло странную злобу Мириам.

— Но почему мадам Элле пошла на такой риск? Она ведь хорошо знает реакцию хищников!

— Ей было скучно! Когда она скучает, она способна на что угодно!

— Затем? Она лежала в постели?

— Да. И вчера тоже весь день.

— Вы не отходили от нее ни на минуту?

— Да. Она звонила мне постоянно. Ей надо было на ком-то сорвать злость.

— Но, помимо этой нервозности, какой она вам показалась?

— До четырех часов такой же, как всегда…

— А после четырех часов?

— Она уснула… Наконец…

— Наконец — что?.. Продолжайте же, Ронга!.. Все эти подробности меня интересуют… Я имею в виду с медицинской точки зрения!

— Она спала, если хотите. Но не обычным сном.

— Она приняла какое-нибудь успокоительное?

— Нет, напротив. Она попросила у меня очень крепкого кофе и выпила несколько чашек. Затем она задремала. Страшно бледная, все тело напряжено, во сне она говорила.

— Что она говорила?

— Не знаю. Она говорила на диалекте а-луйи. Этого диалекта я не знаю.

— Но она произносила слова бессвязно, как произносят во сне? Или она составляла предложения?

— Она составляла предложения… не могу вам как следует объяснить.

— Вы к ней прикасались?

Ронга, казалось, испугалась.

— Нет… Нельзя… Когда дух бродит, нельзя притрагиваться к телу. Это не разрешено!

Я в бешенстве сжал кулаки. Ронга была, возможно, достаточно цивилизованной служанкой, но продолжала верить во все эти глупости! Но если я задавал вопросы с таким пристрастием, то только потому, что и сам начал верить в этот бред! Боже мой! Я терял голову!

— И этот сон… длился долго?

— Возможно, час. Она пробудилась в пятнадцать минут шестого. Вначале она не понимала, где находится, затем сказала мне, что хочет остаться одна. Когда я поднялась к ней во время ужина, то увидела, что она плакала.

— Часто она спит таким сном?

— Нет. Кажется, нет. Во всяком случае, я ее в этом состоянии видела только раз.

— Давно?

— О да! Это случилось…

Ронга вдруг запнулась, как если бы признание стоило ей усилия.

— Я ваш друг, Ронга! — сказал я. — Вы знаете, что наш разговор останется между нами. Так когда?

— Ну, это случилось в тот день, когда мсье Элле упал в карьер.

До меня еле донеслись эти слова, которые она прошептала, наклонив голову. Если по правде, то я ожидал услышать подобный ответ. И все же я был потрясен до глубины души. Я долго стоял неподвижно, стиснув зубы, теребя ключи в кармане брюк. Вот оно, доказательство! Мысленно я был там, в гараже, перед открытым люком. Когда я пришел в себя, то увидел почти с удивлением, что гепард лежит у моих ног, а негритянка стоит у двери. Где я? В Африке?.. Я вздрогнул, осознав, что проделывал тот же путь, что проделала во сне Мириам. Я протер глаза и наконец открыл дверь. Солнечный свет окончательно вывел меня из царства теней.

— Вы говорили мадам Элле, что видели, как она спит?..

— Нет.

— И ни слова. Ни ей, ни доктору. Но продолжайте за ней наблюдать.

— Почему? — спросила Ронга. — Чего вы боитесь?

— Ничего… Пока ничего. Просто я не хочу, чтобы мадам Элле заболела из-за этого укуса. Упомянула ли она, что намеревается вернуться в Африку?

— Да, как-то…

— Что же она говорила?

Вновь Ронга опустила глаза. Я попытался ей помочь:

— Она сказала, что увезет меня с собой, не так ли? Что настанет день, когда у меня не будут связаны руки?

— Да, мсье.

— Хорошо, я с ней поговорю.

Я вышел, решив теперь все расставить по местам, но в вестибюле остановился. С чего начать? Как сформулировать, в чем конкретно я ее обвиняю? Она рассмеялась бы мне в глаза: «Ты, Франсуа, ты обвиняешь меня в том, что я хотела убить твою жену во сне?» Я буду выглядеть смешным. Ронга по простоте душевной была удивлена странным и беспокойным сном Мириам. Но со всеми нами случается, что мы во сне смеемся, плачем, говорим. Сколько раз мне самому снилось, что за мной гонятся, и я стонал, бежал как безумный или падал в бездонную пропасть, а потом просыпался в поту. Элиан, гладя меня по щеке, говорила: «Ты напугал меня, дорогой!»

Стоя на первой ступеньке лестницы, я перебирал все доводы в пользу того, чтобы хранить молчание. О главном я умалчивал, но иллюзий не строил. Мириам внушала мне страх.

Глава 8

— Итак? — сказала Мириам.

— Итак, согласен! Ньете больна, но ее легко вылечить…

— Кто же ее вылечит?

— Ты, разумеется! Если ты вменишь себе в обязанность кормить ее в определенное время и тем, чем полагается, если будешь делать все, что я советовал уже раз двадцать!

— У меня работа!

— Ах, работа!

— Вот как! Ты презираешь то, в чем ничего не смыслишь! Тебя бесит, что я рисую! Это тебя стесняет и унижает! Да, дорогой!.. Я это почувствовала уже давно.

— Предположим, — сказал я раздраженно. — Но речь не обо мне! Речь о Ньете!

— Что ж, раз ты ее так любишь, я тебе ее отдаю!

Такой уловки я не предвидел и понял, что опять сел в лужу.

— Такая зверюга у меня дома! — воскликнул я. — Ты рехнулась.

— Вовсе нет. У тебя преданная, послушная жена. Ей не придется двадцать раз объяснять, что от нее требуется!

— Пожалуйста, оставь Элиан в покое!

— Хорошо, не сердись, мой милый Франсуа! Раз тебе Ньете не нужна… я ее умерщвлю…

И я был настолько наивен и малодушен, чтобы начать думать: неужели нельзя у меня найти места, куда можно поместить гепарда? Но нет! Мириам старалась уязвить меня, доказать, что я избегаю любой ответственности, что из нас двоих именно я — эгоист! Зверь был лишь поводом!

— Предупреждаю, что я за это не возьмусь!

— О! Я знаю! — произнесла она оскорбительным тоном. — Но я найду кого-нибудь посмелее. И немедленно!..

Она отбросила одеяло и спустила с кровати ноги. Тут же вскрикнув от боли и задыхаясь, свалилась в постель.

— Чертова дура! — произнес я. — Ну, ты не можешь лежать спокойно?.. Покажи-ка мне ногу…

Ей было слишком больно, чтобы сопротивляться. Я насильно снял повязку. На своем веку я немало повидал укусов, но этот выглядел самым омерзительным из всех. Лодыжка распухла, почернела, в кровоподтеках. Клыки гепарда разрезали кожу и глубоко прошли в мякоть. Если бы Том меня вот так укусил, я не колеблясь пристрелил бы его. Реакцию Мириам я теперь вполне понимал. Но я не стал бы дразнить собаку! И почти одобрял Ньете, вспомнив, как вела себя Мириам. Я сделал перевязку, ослабив бинты, так как Мург слишком их стянул. Я видел то, что хотел увидеть. Ходить Мириам не могла.

— Я лучше, чем ты, знаю этих животных! — сказала Мириам. — Теперь Ньете слушаться меня не будет! При первой же возможности примется за старое. Я не чувствую себя с ней в безопасности.

Этот довод меня поколебал.

— Да нет же, — сказал я расчетливо грубо, — тебе надо обращаться с ней как с животным, а не как с человеком!

— Хищники — те же люди, — пробормотала Мириам, — а я потеряла авторитет.

Еще ни разу Мириам не высказывалась более определенно, все мои подозрения вдруг превратились в уверенность. Ньете ее укусила. Она уничтожает Ньете! Элиан ее оскорбила самим только фактом, своего существования, встав между нею и мной, — и ей суждено уйти из жизни! А я превращался в послушное орудие! В противном случае, однажды мне будет уготована судьба несчастного Элле. Почему бы нет?

Мириам наблюдала за мной. Она обладала даром входить в мой дом как тень, тем более способна проникнуть в мой мозг, мои мысли, отгадать, что стала для меня чужой. Именно в эту минуту я осознал: Мириам для меня больше никто! Даже воспоминания о нашей близости потеряли для меня всякий смысл. Мне хотелось бы передать вам то, что я чувствовал, настолько это важно для последующих событий. Но это не просто! Если хотите, я стал уже отдаляться от Мириам, потому что ее ревность, гордость, то, как она распоряжалась моей свободой, делали невозможными истинно нежные чувства, но она оставалась желанной женщиной, оставалась близким человеком. Теперь же, с того момента, когда я должен был признать, что она способна приводить в движение таинственные силы, вызывающие во мне отвращение, она потеряла для меня свою притягательность, стала другой. Нечто общее, объединявшее нас, вдруг исчезло. Точно так же, как не может быть ничего общего между человеком и пресмыкающимися. Не будьна карту поставлена жизнь Элиан, не скрою, я бы сбежал, ноги моей больше не было бы на острове, как если бы он стал для меня заклятым местом. Я опять, наверное, сумбурно выражаю свои мысли. Но что поделаешь? Мои чувства вам известны, пусть они кажутся вам странными или утрированными, даже ненормальными. В моем страхе было что-то «благоговейное», нечто вроде священного ужаса, который испытываешь, видя чудо, того ужаса, который испытывали древние, когда путешественники рассказывали им о чудовищах и циклопах. Что ж, я несколько преувеличиваю! Но полагаю, что верно передал природу своих переживаний. Мириам — такая, какой я ее видел, распростертая на кровати, с изможденным от страданий лицом, — внушала мне страх.

— Подождем еще немного, — продолжал я. — Ньете заперта в прачечной и причинить зла никому не может.

— Ждать! — заметила Мириам. — Ждать! Время ничего не решает, ты сам это знаешь… Наоборот!

И эти ее последние фразы с заложенным в них двойным смыслом! Она говорила о гепарде, а я был уверен, что она подразумевала Элиан. Ньете и Элиан в ее представлении, как и в моем, — одно и то же, та же проблема, тот же случай.

— Решим, когда вернусь, — предложил я. — Сейчас уже поздно. Я рискую не успеть до прилива.

Сил поцеловать ее не было. Стоило усилий даже подать ей руку. И только в машине я обрел хладнокровие, то есть я хочу сказать, что, закрыв дверцу, я почувствовал себя защищенным металлической оболочкой. Защищенным от чего?.. Просто в безопасности. Окружающий мир был благожелательным и почти приветливым. Я проехал Гуа, едва успев проскочить в последний момент. Море за моей спиной уже поглотило его. Я испытывал судьбу! Однажды море меня настигнет! Я обещал себе быть осторожным, так как теперь был полон решимости отвести беду от Элиан. Весь вечер я носился с этой мыслью, меня уже подмывало устроиться где-нибудь в Оверне, но потребуется время, чтобы найти подходящий городок, где нужен ветеринар. Несбыточные мечты! Но как отразить удар, я не знал. Во время ужина я намекнул Элиан, что, может, ей следует приглашать Матушку Капитан каждый день. Элиан возразила, что хорошо себя чувствует, что бросать деньги на ветер не стоит, что Матушка Капитан неорганизованна и нечиста на руку. Настаивать я не осмелился. Не мог же я объяснить причину своей настойчивости! В отношении Элиан я еще ни разу не допустил оплошности и не собираюсь возбуждать ее подозрения из-за экономки. Через два месяца, в летний период, когда у меня будет много приезжих клиентов, у меня появится серьезный повод оставаться дома каждое утро. Но уберечь Элиан нужно сейчас, а я чувствовал себя бессильным.

Поужинав, я удалился в свой кабинет, закурил трубку и методично начал перелистывать книги, которые поклялся не открывать. На этот раз я не сопротивлялся, не возмущался и приготовился к самым невероятным открытиям. Не стал ли я свидетелем того же, что видели путешественники? Когда они описывали спящего человека, дух которого бродит где-то далеко, они повторяли почти слово в слово то, что говорила Ронга. Спрашивается, почему бы мне им не верить (ведь они изучили все эти религиозные обряды), когда они рассказывают, например, как посвященный может на расстоянии использовать ядовитые свойства определенных трав и лекарств? Кто я такой — невежда, нашпигованный рационалистическими предрассудками — по сравнению с этими этнологами, врачами, профессорами? Впрочем, и они считали невероятным очевидное, как и я, вначале отвергали факты. Но какой смысл отвергать то, что подтверждено на практике! Воздействие на расстоянии в некоторых случаях возможно! Оно облекается в различные формы. Когда не происходит материализации, субъект действия может быть и невидимым. Свидетели приводили множество примеров. Я же мог привести пример с колодцем. В других случаях субъект обретает материальную форму, например случай с поднятым люком. Но чаще результат такого воздействия чуть заметен, едва различим. Избранная жертва необъяснимым образом погибает, и спасти ее нельзя, если только не лишить источник зла его чар. Мне вспомнился в связи с этим афоризм Суто, который гласит: «Кожу мертвеца пригвождают к коже душегуба». Рассказчик объяснил, что колдуна-убийцу следует найти и наказать — «сняв с него кожу, пригвоздить ее к коже загубленного колдовством». На самом деле все это меня мало продвигало вперед и только подтверждало мои страхи. К счастью, Мириам не располагала теми травами и растениями, которым авторы приписывали зловещие свойства. Но она могла их достать через Виаля! Я чуть было не написал доктору письмо. Временами я испытывал искушение довериться ему! Разве он не говорил мне: «Я провожу эксперимент»? Этот несколько загадочный человек понял бы мои страхи. Но как объяснить, что я стал любовником Мириам? Я видел его насмешливую улыбку… Нет, Виаль мне не поможет…

Было уже поздно, голова отяжелела. Строчки плясали перед глазами. Я спустился в сад. Стояла глубокая ночь. Было тепло. Капля дождя упала на щеку, потом на нос. Может, на углу гаража, у колодца мне встретится ирреальная оболочка Мириам? Я обошел вокруг дома. Напрасно я убеждал себя: «Прогуливаюсь себе, и все; нужно развеяться, избавиться от токсинов». Я знал, что просто-напросто делаю обход! Отныне Элиан и я, мы — в осаде. Я решил выпускать Тома на ночь на улицу. Однажды он уже залаял на голубой плащ. Значит, залает вновь, и я его услышу и буду предупрежден. Эта мысль была мне неприятна. Я вернулся в дом и проверил все замки на дверях. Смешно, но, не приняв этих мер предосторожности, я не смог бы заснуть.

Тем не менее сон не шел. Что она там замышляла? Не вернись я на остров, не начнет ли она мстить завтра, послезавтра? Не будет ли лучшей тактикой жить с ней в мире, хотя бы для видимости? Я слишком устал, чтобы принимать решения. Будильника я не услышал, меня разбудила Элиан. Тревоги не покинули меня, продолжая терзать и ночью.

— Ты неважно выглядишь, — сказала Элиан.

— Пройдет!

Не пройдет! Как поладить с Мириам, не соглашаясь усыпить Ньете? А если соглашусь, не слишком ли далеко зайду в трусости и отступничестве? Эти мысли не отпускали меня все утро. Я не мучился, как прежде, от отсутствия Мириам. Скорее наоборот, меня прошибал холодный пот при мысли, что придется ей повиноваться и, вопреки воле, ездить на остров. Два дня я держался. Клянусь вам: два дня — это много. Жизнь гепарда в обмен на мир! Животных я убивал десятками. Излишней чувствительностью не страдаю, и потом, все животные похожи друг на друга. Один пес умирает, другой приходит на смену. Это как бы тот же самый пес. По крайней мере, я себе так повторяю, когда вынужден сделать укол неизлечимому пациенту. И в этом случае смерть — гуманный акт. Но Ньете! Для меня это что-то особое. К ней я испытывал нечто сродни страсти, которая влекла меня к Мириам. К тому же Ньете символизировала мой прежний восторг, буйное счастье. Я отказывался от любви, но я еще не мог отказаться от поэзии любви, от ее первобытного блеска и великолепия. Я останавливал взгляд на Элиан, сидевшей передо мной за столом, смотрел на ее честное, доверчивое лицо, и мне сдавливало грудь от горя, будто ее гложет неизлечимая болезнь. Лгать, чтобы скрыть любовную связь, — не сложно. Но лгать, когда на карту поставлена жизнь? Тем хуже для Ньете! Значит, с каждой минутой зверь все ближе к смерти, и я ощущал флюиды, исходящие от нас; они парили от одного к другому, от Мириам к Элиан, от Элиан ко мне, от меня к Ньете, от Ньете к Мириам… Эти живые токи проносились в нас самих, как кровь, то красная, то черная, неся одни — гнев, другие — ненависть. Я положил в сумку наркотик и яд. Я усыплю Ньете, когда она придет ласкаться… Потом? Что будет потом, для меня уже не важно!

Я отправился утром в час отлива. Шел проливной дождь. Гуа выглядел зловеще под кнутом хлеставшего ливня. Я с трудом ориентировался по мачтам; грохот волн справа и слева заглушал шум двигателя. Было впечатление, что я отправился в далекое, очень далекое путешествие по призрачной стране, и мне удивительно хорошо. Я был почти разочарован, увидев берег, дорогу и дома. Но меня ждал еще один сюрприз. Мириам была само очарование. Я явился растерянным, побежденным; она, казалось, забыла, зачем я приезжал. Ни слова о Ньете. Ни малейшего намека на нашу ссору. Несмотря на утренний час, она была причесана, одета. Сидя в гостиной в кресле, положив одну ногу на стул, она рисовала реку, которая течет в ее стране.

— Ты неважно выглядишь, — сказала она, точно как Элиан. И интонация была почти такой же.

Эти совпадения были частыми и вызывали во мне замешательство. Я как бы проживал две не совпадающие во времени жизни. Одна была пародией на другую.

— У меня много работы!

И это я уже говорил двадцать раз.

— Иди отдохни, присядь сюда, рядом со мной.

Она наклонила стул и свалила на пол все, что на нем лежало. Догадывалась ли она о моем смущении? Забавлялась ли им? Думаю, ей скорее хотелось казаться нежной, как иногда хотелось прежде кофе или шампанского. И это ей удавалось как нельзя лучше. Пишу без всякой злобы! Просто хочу подчеркнуть происшедшую во мне перемену. Я наблюдал за ней так, как наблюдал за гепардом при первой встрече. Я прислушивался к ее голосу, следил за жестами, стремясь увидеть подлинную Мириам. Она рассказывала о своих делах. В мае она поедет в Париж на предварительный просмотр картин для будущей выставки. Она выглядела счастливой, уверенной в себе, в своем таланте, успехе и очень мило делилась со мной своими надеждами. Никакой фальши, двуличия, очень искренне. А ведь мы расстались в ссоре, и Ньете по-прежнему ждала в прачечной!

— Ты знаешь, что тебе следовало бы сделать? — сказала Мириам. — Покатать меня на машине. Вот уже неделя, как я торчу дома.

— Идет дождь.

— Тем лучше. Нас никто не увидит. Ты не будешь скомпрометирован.

С большущим удовольствием я повиновался. Мириам молчаливо предлагала мне перемирие, я не собирался возобновлять ссору, отказываясь выполнять ее просьбу. Поэтому я подогнал машину к крыльцу. Ронга вышла из дома, чтобы помочь открыть мне ворота, благодаря чему мы обменялись парой слов в саду, и я узнал, что Мириам позволила Ронге ухаживать за Ньете. Она вела себя так, как будто Ньете не существовало.

— Она была печальной и озабоченной на вид?

— Нет, — сказала Ронга.

— Впадала ли она вновь в тот странный сон?.. Помните?

— Нет. Напротив, она проявляла большую активность: писала письма… рисовала…

— Думаете, она забудет… о Ньете?

— Было бы удивительно… — ответила Ронга.

Я вернулся в гостиную. Мириам обхватила меня за шею одной рукой. Я поддержал ее за талию, и, подпрыгивая, она доковыляла до машины.

— Отвези меня в Лербодьер, — предложила она. — Хочется купить лангуста. Мне кажется, если я съем лангуста, сразу дела мои пойдут на поправку.

Порывами дул северо-западный ветер. Дорога стелилась ему навстречу, и нас раскачивало, как на корабле. Мириам смеялась. Она словно помолодела. А я, забыв про тревоги, жал на газ, во-первых, из-за Гуа — у меня было не больше часа в запасе, — ну и чтобы просто развеяться. Первый раз в моей холостяцкой машине рядом со мной сидела Мириам, и я, несмотря на все, что о ней узнал, отдался этому постыдному счастью. «Дворники» приоткрывали завесу дождя, искажавшую все предметы; запотевшие стекла прятали нас от редких прохожих. Я мог время от времени пожать ей запястье, в ответ она положила свою руку на мою. Переживания школьника! И все же ничего лучшего в любви нет… Набережные Лербодьер были пустынны. Мачты кораблей разом кренились то в одну сторону, то в другую. Пена от взорвавшейся волны веером расходилась по краю мола; чайки, слетевшись в бухту, плавали степенно, как утки. Я остановил машину перед лавкой торговца рыбой.

— Оставайся, — сказал я.

— Выбери посимпатичней, — попросила Мириам.

Я купил лангуста, который яростно бился, и долго спорил с Мириам, так как она хотела заплатить. Кончилось тем, что она сунула мне деньги в карман в тот момент, когда я взялся за руль.

— Потом, — сказала она, — когда будешь ходить за покупками, тогда и будешь платить. Это, само собой, войдет в твои обязанности!

Последнее слово испортило мне все настроение. Для Мириам настоящее ничего не значило. Она жила своими планами, проектами, тайными замыслами! Я привез ее в Нуармутье, и мы холодно расстались. Я жалел об этой бесполезной поездке и опять спрашивал себя: может, вернуться? Мне надоело бесконечно вращаться по замкнутому кругу. В конечном счете ей решать, жить гепарду или нет! Я пересек Гуа, над которым шел мелкий дождь. Еще оставалось время заехать к двум клиентам. У первого — просто формальность: осмотреть двух коров, выпить стаканчик белого вина на уголке стола. Роясь в кармане, чтобы дать сдачу, я заметил, что Мириам дала мне лишних шестьсот двадцать франков. Почему именно шестьсот двадцать? Что она опять задумала?.. Она не из тех, кто ошибается! Хитрость? Заставить меня приехать вновь? Затем я отправился на ферму Лепуа… хворая кобыла… Привычные жесты, всегда одни и те же… руки сами делали свое дело… Шестьсот двадцать франков… Почему?.. И главное, двадцать… Ладно! Теперь кобыла выкарабкается. Я открыл аптечку… одного пузырька нет. Сначала я не стал сопоставлять факты. Наверное, забыл где-нибудь. Я не растяпа, скорее уж педант. Оказав помощь животному, я вернулся домой, но потерянный флакон занимал мои мысли все больше и больше. Именно цена вывела меня на след. Шестьсот двадцать франков. Я слишком часто заказывал аптекарские товары, чтобы не знать цен. Я представил этикетку. Значит, Мириам украла флакон, точно за него заплатив. Лангуст? Предлог. Все спланировано, как обычно, ловко. Убила наповал. У нее было предостаточно времени, чтобы открыть аптечку, выбрать, что требуется, и теперь она готовится дать яд Ньете! Я бессилен помешать. Болезненное чувство — усталость, горечь, отвращение. А надо притворяться снова и снова ради Элиан. Она как раз приготовила восхитительную солянку; я попробовал, похвалил, был многословен, только бы забыть про жуткую стряпню, которая готовилась там. Но вечером не смог выйти на улицу, настолько разболелась голова. Я пичкал себя таблетками, но не обрел ни минуты покоя. Непрестанно смотрел на часы, говоря себе: «Теперь все! Ее нет в живых». Представлял себе Ньете: лапы одеревенели, взгляд потух; я метался по кабинету, не способный остановиться, спокойно подумать, унять панику, толкавшую меня в спину. Лукавая решимость Мириам, то, как она шутя меня обманула, ее врожденная жестокость, все, что она делала, говорила, думала, меня возмущало! Эти шестьсот двадцать франков!.. Хуже чем пощечина! Обращается со мной как с марионеткой!.. «Потом, когда будешь ходить за покупками!» Теперь эти слова мне вспомнились! Она, значит, уверена, что я буду с ней жить! Тогда как я мечтал никогда ее больше не видеть, порвать с ней раз и навсегда, Мириам методически, по своему желанию планировала нашу совместную жизнь. Она даже учитывала мою слабость! Чтобы избавиться от Ньете, она достала яд с моей помощью, но вопреки моей воле. Сам того не желая, я становился ее сообщником! И в том, чтобы избавиться от Элиан… Нет! Я никогда этого не допущу! Но что делать, Господи, что делать?

Вечером ужинать я не мог. Заботливость Элиан меня выводила из себя. Я хотел ее защитить, но сначала пусть она оставит меня в покое! Она говорила о рецептах и настойках, я же отчаянно искал, как нам спастись.

— Какой у тебя дурной характер! — сказала она.

— У меня?

— Да, у тебя! Мой бедный друг, вот уж столько времени ты сам не свой! Понимаю — у тебя тяжелая работа! Но разве все сводится к деньгам?

Милая глупышка, которая никогда ничего не поймет! Я предложил отправиться спать, спешил очутиться в завтрашнем дне…

В гостиной Мириам сортировала полотна. Она передвигалась, опираясь левым коленом на стул, который служил ей костылем.

— Видишь, — сказала она, — я готовлюсь к выставке.

Я вытащил шестьсот двадцать франков и положил их на табурет.

— Эти деньги твои, — сказал я. — Ты ее похоронила?

Она ответила не сразу. Возможно, не ожидала лобовой атаки. Возможно, удивилась гневу, который мне не удалось скрыть.

— В глубине сада… Она не страдала!

— Об этом мне судить. И позволь мне усомниться!

— Прошу, не разговаривай со мной таким тоном!

— Верни флакон.

— Я его выбросила… Франсуа, сядь и успокойся… То, что я сделала, должен был сделать ты! Нет, я не хочу ссориться!.. Мне тяжело говорить на эту тему! Если бы ты был… таким, каким я хотела бы тебя видеть, мы бы говорили о чем-нибудь другом!

— О живописи, например?

— Бедняга! — сказала она. — Тебе нужны подробности! Хорошо! Я добавила яд в мясо.

— Ронга об этом знала?

— Я не обязана перед ней отчитываться. Потом она вырыла могилу… Мне тоже горько. Но этот зверь не был здесь счастлив. А рано или поздно соседи заставили бы меня избавиться от нее… Ты сердишься потому, что я взяла этот пузырек! У меня не было выбора! Уверяю, что ничего не замышляла! В отношении денег — извини меня!.. Я не права!

Я встал и направился к двери.

— Франсуа! Куда ты?

— В сад, — сказал я.

— Нет! — воскликнула она. — Нет! Ты хочешь уйти. Останься. Я должна тебе еще кое-что сказать…

Она пододвинула стул ко мне.

— Франсуа… Постарайся понять! Ты любил ее, я тоже… Но она держала нас на привязи. Из-за нее мы никуда не могли уехать. Ты можешь представить, чтобы мы с Ньете остановились в гостинице или сели на пароход?..

— С ней бы занималась Ронга!

— Но я не хочу всю жизнь таскать Ронгу за собой! Я хочу располагать собой, Франсуа… Ради тебя! Ронгу я оставила из-за Ньете. Теперь она мне не нужна! Да мы и не очень ладим друг с другом. Вчера вечером мы выяснили отношения. В любом случае в конце месяца она уедет…

У меня внутри все похолодело. Стало быть… стало быть, Мириам уже давно решила покончить с Ньете!

Она знала, даже когда играла с ней, ласкала ее, что зверь — обуза и должен умереть!

— Ты почувствуешь себя одинокой, — заметил я.

— Только не с тобой! — сказала она. — В последнее время я получила немало писем. Из Африки, разумеется, и еще с Мадагаскара. В общем, не исключено, что лучше всего нам будет именно там. Для тебя так просто идеальные условия, судя по сведениям, которые я получила. И для меня вполне подходящее место. Приятный климат плоскогорья, чудесные пейзажи…

Она открыла ключом небольшой шкафчик, вытащила письмо.

— Приходится все закрывать. Ронга повсюду сует свой нос. На днях я ее застала за чтением моей почты, а мне не хотелось, чтобы она знала о наших планах.

Я собрался с силами.

— Нет, — сказал я. — Нет! Я не хочу уезжать.

— Но мы же не сейчас поедем! Там зима, и потом, у меня еще здесь немало дел, а у тебя не решен пока вопрос с женой…

Я повернулся спиной, не сказав ни слова, вышел. Наверное, я ее ударил бы, если бы она попробовала меня остановить. Чудовище! Я повторял про себя: «Чудовище! Чудовище!» И я — чудовище, потому что еще здесь и потому что не уехал безвозвратно и торчу в саду у этого квадрата свежевырытой земли. Прости, Ньете! Я открыл дверь прачечной, еще раз ощутил ее запах — все, что осталось от ее маленькой верной души; затем поискал Ронгу, но ее в доме не оказалось. Когда я завел мотор, то был совершенно уверен, что никогда больше не вернусь, никогда больше не увижу Мириам, что все кончено. Больше она не посмеет посягнуть на Элиан, так как знает, что я для нее безвозвратно потерян. А если она, несмотря ни на что, возобновит свои поиски — я ее убью.

Глава 9

Вы, конечно, не раз наблюдали, как бесплодно вспыльчивы слабые люди! Пока он один и витает в облаках, он — повелитель, он преодолевает любое препятствие. Но вот происходит столкновение с реальностью!.. Едва вернувшись, я впал в уныние, зная, что бессилен перед Мириам! Я даже бессилен забыть ее! Хотя и не отступился от своего решения. Смерть Ньете освободила меня от Гуа, отъездов тайком, приездов, полных опасений! Я возвращался к своим привычкам и налаженной жизни. В печали моя душа обрела прежний покой. Наша равнина никогда не казалась мне такой дружелюбной. Три-четыре дня я напоминал выздоравливающего, который еще не решается подняться, но чувствует, что силы возвращаются к нему. Маю месяцу удалось придать поэтический оттенок нашим пастбищам и соляным копям. Какая неведомая отрада — катить от фермы к ферме среди блестящих, как английский газон, лугов! Африка! Мадагаскар! Красивые слова! Но всего лишь слова! Здесь, в забрызганной грязью машине, одетый в сапоги и куртку, я — господин. Это моя страна. Как это выразить? Она — продолжение моей плоти, а я — ее бьющееся сердце. Если я любил Элиан, то потому, что, сама того не ведая, она похожа на здешних крестьянок. Такая же простая, непосредственная и серьезная. И если по ту сторону Гуа я становился боязливым и пошлым, любя и ненавидя Мириам, то потому, что обрывалась связь с этим миром. Я понимал, что Мириам, занося руку над моей женой, наносила удар мне, посягая на источник моей жизненной силы, на мое душевное равновесие. Уехать для меня было физически невозможно. И очевидно, Мириам, оставаясь, чувствовала, что обрекает себя на самоуничтожение. Мне хотелось спокойно проанализировать нашу ошибку. Мы могли предаваться любви, только взаимно пожирая друг друга. И неизбежно один становился жертвой другого! Тогда почему не расстаться друзьями? К чему злоба, месть? Я разговаривал так сам с собой, чтобы успокоиться и обезоружить ее на расстоянии, как будто мое стремление укротить гнев было способно защитить дом, окружить его невидимой крепостной стеной. Я прекрасно осознавал всю банальную сентиментальность таких мыслей и видел, что моя магическая стена не устоит перед кознями Мириам. Но, вопреки опасениям, я сам не принимал всерьез сказанное про крепостную стену. Мне и сейчас трудно сказать почему. Убеждение, что Мириам в силах причинить вред Элиан, осталось, но оно исходило как бы не от меня, не от того, что было лучшего во мне, а от другого Рошеля, неудачливого юноши, покоренного Мириам, которую он обожал несмотря ни на что. Я трепетал, но проявлял любопытство. Не без некоторого скептицизма я принял меры предосторожности.

Матушке Капитан сказал, что, возможно, посетительница в голубом плаще придет еще раз. Это маловероятно, но не исключено.

— Что мне тогда делать?

— Вы меня сразу предупредите.

Я заложил люк и закрыл наглухо колодец, но без спешки, как бы из желания повозиться по хозяйству. Мне не хотелось себя в чем-либо упрекнуть. Я посмеивался про себя! Ей придется потрудиться, чтобы устроить еще один несчастный случай! Вечером я выпускал Тома в сад под предлогом, что с наступлением хорошей погоды его место теперь там, а не на кухне. Я закрывал двери и старался отвлечься. Я был притворно веселым, что иногда удивляло Элиан, так как она несколько раз спрашивала:

— Неужели твои дела идут так хорошо?

Она давно вбила себе в голову, что у меня единственная цель в жизни — это заработать побольше денег. Перед Мириам я мог бы раскрыть душу. С Элиан — знал заранее, что это бесполезно. Мои объяснения ей наскучили бы, а может, даже шокировали. Так что я удовольствовался беззаботным жестом. Чтобы доставить ей удовольствие, я торопился вернуться в назначенный час. Я тщательно ее расспрашивал. Что она делала? Кто приходил! Устала ли она? Случалось, она просто пожимала плечами:

— Что тебя заботит? Все идет как обычно!

Но вот как-то вечером я увидел, что она слегла. Щеки ввалились, глаза потемнели, блестят. Я сразу насторожился, пощупал запястье — пульс учащенный, рука горячая.

— Ничего страшного, — сказала она. — У меня болит желудок после кролика. Соус был немного острым. Тебя не прихватило?

— Нет. Что ты приняла?

— Немного уроформина.

— Позвать Малле?

— Его только не хватало. Так пройдет!

Встревоженный, я вымылся и переоделся. Наверное, и впрямь расстройство желудка. Обильный стол Элиан часто вызывал у меня недомогание. Что же особенного в том, что и ее желудок не выдержал? Но я не мог не волноваться. Я вернулся к ее постели.

— Какая температура?

— Тридцать восемь и две.

Напрасно я переживал. Внизу я наспех подогрел ужин и проглотил его наедине с Томом, помыл посуду, приготовил все для овощного супа и лег спать. Элиан вроде бы полегчало, но настроение у нее было подавленное. Она приняла снотворное и еще спала глубоким сном, когда я отправился на работу. Я слегка скомкал рабочий день, хотелось быстрее вернуться домой. Выжал из машины все, что мог. Ее давно отдать бы на техосмотр. Ей изрядно досталось, к тому же соленая вода Гуа вряд ли могла пойти на пользу. Элиан встала с постели, но осталась в халате.

— Я не в лучшей форме, — призналась она.

Однако она посчитала делом чести пообедать со мной. Она только чуть выпила бульона, похвалив его. Я прикончил кролика, тот был восхитителен.

— Иди ложись, — сказал я. — Я справлюсь, мне поможет Матушка Капитан.

Я помог Элиан подняться к себе и отправился поболтать минут пять с соседкой, всегда готовой оказать нам услугу. Посетительницы в голубом она не видела. Никто у ворот не звонил. Я сорвал несколько цветов в саду, вошел на кухню и тут услышал стон Элиан. Бросив цветы на стол, я взлетел по лестнице. Элиан рвало в туалете.

— Элиан… что с тобой?.. Элиан!

Я успел ее подхватить и отнес в постель. Она была почти без сознания. Крупные капли пота выступили на лбу, на висках. Ее сотрясала икота.

— Оставь меня, — сказала она. — Оставь… Иди к своим больным.

Беспомощный, я в растерянности метался по комнате, спрашивая себя, что предпринять, чтобы ей полегчало.

— Покажи, где у тебя болит?

Она только перекатила голову на подушке в другую сторону. Я пощупал ноги. Холодные. Не переставая соображать, что к чему, я поставил греться воду, вымыл керамическую грелку — она сослужила службу, Бог мой, не так уж давно… когда с Элиан произошла беда. Это что, новая попытка Мириам от нее избавиться? Меня вдруг охватил такой ужас, что я был вынужден сесть. Я сидел, задыхаясь, такой же больной, как Элиан, и только вода, переливающаяся через край, вывела меня из состояния оцепенения. Я инстинктивно понял, что это Мириам!.. Я был в этом уверен. Несварение — только видимость, ложный симптом, который мог обмануть врача, но не меня, ведь я столько узнал теперь. И все же я позвонил Малле, тот приехал почти тотчас. Элиан, обессилев, дремала. Она похудела меньше чем за час. Глаза запали, зрачки расширились, они, казалось, смотрели в пространство и видели что-то свое, недоступное для окружающих. Я рассказал Малле о случившемся. Он придвинул к постели стул.

— Что ж, посмотрим.

Сначала он ее послушал. Когда стал прощупывать живот, она вздрогнула всем телом. Он пытался установить точно, где болит, но при малейшем прикосновении Элиан стонала. Он упрямо продолжал щупать, прислушиваясь к модуляции голоса при стенаниях, оценивая, сравнивая. Он закрыл глаза, чтобы придать своему диагнозу больший вес. Наконец поднял руку в нерешительности.

— Положим ее на обследование, — сказал он. — На мой взгляд, похоже на аппендицит. У нее не было раньше приступов боли?

— Нет.

Он склонился еще раз над животом Элиан и уточнил свой диагноз.

— Похоже, во всяком случае, на приступ аппендицита.

— Думаете, придется класть на операцию?

— Спешить не стоит!.. Сначала нужно снять боль, мешающую обследованию. Я зайду вечером. Лучше всего строгая диета… Пусть пьет, если захочет, но умеренно.

Он вытащил блокнот и ручку. У меня с души как камень свалился. Приступ аппендицита. Это понятно. Причины известны. Существует немало средств, чтобы побороть болезнь. Хотелось, чтобы у Элиан был аппендицит. Я этого почти желал, и когда Малле ушел, я принялся успокаивать Элиан. Я отвезу ее в Нант, в клинику доктора Туза. Она будет там себя чувствовать королевой. На все уйдет две недели.

— Можно подумать, что тебе это доставляет удовольствие! — прошептала она.

— Отнюдь, никакого удовольствия! Только…

Но что у меня творилось внутри, я не мог ей передать. Не мог объяснить, что приступ аппендицита доказывал бессилие Мириам. Впрочем, Мириам, чтобы убить Ньете, пришлось применить обычное средство! Итак! Опасения напрасны. Ко мне возвращался вкус к жизни. Матушка Капитан взялась сходить за покупками и обещала присмотреть за Элиан.

— В четыре часа чашечку овощного бульона… и немного минеральной воды «Виши». К ужину буду гораздо раньше обычного. Мне суп, два яйца, и хватит!

Я отсутствовал не более трех часов, съездил только на ярмарку в Шаллан, где у меня было назначено свидание с выгодным клиентом. По возвращении я увидел Элиан в самом плачевном состоянии. Матушка Капитан в совершенном смятении одновременно плакала и говорила. Вскоре после моего отъезда у Элиан началась страшная рвота. Но она запретила старушке вызывать врача, и бедняга томилась, ожидая меня. Я ее отправил как можно вежливей восвояси и постарался что-нибудь узнать у Элиан.

— Ну, дорогая, как ты себя чувствуешь?

— Хочу пить, пить…

Я дал ей воды. Руки у нее горели и дрожали.

— Где болит?

Она не ответила. Я позвонил Малле, может, есть смысл срочно сообщить в клинику? Он примчался и был очень удивлен, что болезнь прогрессирует. Он снова осмотрел Элиан.

— Откройте рот… покажите язык…

Стонать у Элиан уже не было сил. Она дышала учащенно, на глазах выступили слезы. Малле приподнял ей веки.

— Куда ее вырвало? — спросил он.

— В умывальник, по всей видимости.

Он прошел в ванную. Умывальник был вымыт. Малле задумчиво осмотрел его, затем приоткрыл дверь и понизил голос:

— Что она вчера ела?

— Кролика. Я тоже его ел, и, видите, никакого несварения… Впрочем, приступ аппендицита…

Он прервал меня:

— Это не аппендицит… Послушайте, старина… Я имею обыкновение быть откровенным! Можно поклясться, что вашу жену отравили… Вы видели, какой у нее язык, какая слюна. А сейчас наблюдаются остальные признаки отравления: пульс, боль под ложечкой, слезы конъюнктивита…

— Этого не может быть!

Я бурно протестовал, но подумал об исчезнувшем из аптечки пузырьке с мышьяком.

— Этого не может быть, согласен, — продолжал Малле, — но мне приходится объяснять симптомы, и даю голову на отсечение, что речь идет о мышьяке.

— Послушайте… Вы отдаете себе отчет…

Он вернулся к изголовью Элиан, понюхал ее губы, пощупал живот.

— Конечно, — шепнул он, — стопроцентной гарантии дать не могу… Во всяком случае, могло быть и хуже. Мы промоем ей внутренности, другого выхода нет! На мой взгляд, она съела какую-то пакость… Не будем ее пока трогать.

Я отвел его в свой кабинет. Он вытащил табакерку, взял щепотку табаку и стал набивать трубку, не переставая осматривать комнату.

— Вы уверены, что опасности нет?

— Абсолютно! Какой-то продукт, содержащий яд, какой, не знаю, поищите сами. Но это только начало отравления. С ее здоровьем такой отравы потребовалось бы приличное количество! До чего здесь хорошо, однако! Равнина! Море!.. Нуармутье виден так близко, кажется, руку протяни!

Он сел за мой стол и набросал рецепт.

— Вашей жене с некоторых пор не везет, — заметил он. — Прямо полоса неудач! Надеюсь, третьего раза не будет! Смотрите, я выписал раствор окиси магния, пару-тройку таблеток поддержать сердце… Ах да, следует проверить мочу на наличие белка… Так что анализ, не так ли? Завтра приду опять.

Он заметил мое смятение и подавленное состояние, положил мне руку на плечо.

— Не стоит так расстраиваться, Рошель! Знали бы вы, как часто происходит подобное. В прошлом году здесь, в Бовуаре, имел место такой же случай! Одна старушка возилась с порошком против улиток… А сейчас она в полном здравии.

Я проводил его, сделав вид, что он убедил меня, но тот же страх вновь овладел мной, тот же трепет, и, поднимаясь вверх по аллее, я мучительно остро ощутил, что побежден, что я проиграл. Мириам слишком сильна для меня. Первое движение — вылить овощной бульон. Вторая мысль — отнести его к аптекарю. Но Ландри я знал! Он начнет болтать! А потом, с какой стати подозревать бульон, который сам готовил? Только Элиан его пила? Хорошо. И я тоже его выпью… Кастрюля стояла на газовой плите. Матушка Капитан забыла поставить ее в холодильник. Я понюхал бульон, обмакнул в него палец, облизал его. Очевидно, я все больше глупею! Как Мириам смогла бы?.. Я решил, что бульон безобиден, но это было сильнее меня: я налил два половника в миску и выпил залпом, как слабительное, закрыв глаза. Затем я порылся во всех углах в доме и гараже, заранее зная, что ничего не найду, что Элиан никогда не покупала порошков от улиток и прочей живности. На самом деле я искал в надежде найти! Я искал, как говорят, для очистки совести. Я был похож на человека, который отключил воду, который знает, что повернул кран, и в душе уверен, что сделал это, но все же опять открывает дверь и снова идет проверять. Если бы я не рылся повсюду, хотя был убежден, что это бесполезно, то не сумел бы справиться с охватившей меня паникой. Напрасно я поверил Мириам на слово, когда она заявила, что выбросила пузырек; следовало добиться, чтобы она его вернула. Хотя, предположим, она вернула, но ей было не сложно купить в первой же попавшейся аптеке лекарство на базе мышьяка. Не так ли? Что тогда? Как она поступила? Нужна ли ей материальная субстанция, как этот овощной бульон, например? Здесь, у нас, когда фермеры утверждали, что кто-то сглазил их коров и у них пропало молоко, разве нужно им было материальное обоснование? Стоит ли настаивать на том, что для установления контакта между Элиан и Мириам нужен предмет? И вновь побеждал стереотип моего мышления. Почему бы Мириам не отравить ее без посредства чего-либо материального? Думаю, хватает в колониях и в самой Африке таких деревьев, рядом с которыми и останавливаться смертельно опасно…

Потеряв надежду, я отправился в город и привез лекарства, выписанные Малле. Я не ощущал никакого недомогания. От выпитого бульона не тошнило, не было изжоги. Я наспех поужинал и занялся Элиан. Она лучше соображала и, не хмурясь, выпила магнезии. Я помог ей вымыть лицо и руки.

— Вспомни, — сказал я, — когда ты встала сегодня утром, что ты делала?

— Какое это имеет значение? — прошептала Элиан.

— Это важно. Ты умылась и затем?

— Выпила немного кофе.

Про кофе я забыл.

— Вкус был обычным?

— Как всегда.

— Горечи не чувствовалось?.. Не было странного привкуса?..

— Да вроде нет!

— Что потом?

— Я вновь легла, потому что кружилась голова. Потом пришел ты… Это все.

— Сегодня днем, когда я ездил в Шаллан, что ты пила?

— Стакан минеральной воды «Виши».

Бутылка еще стояла на столе. Я рассмотрел ее, понюхал. Я отпил воды из стакана Элиан.

— Ее открыла Матушка Капитан?

— Да.

Поистине я задавал странные вопросы. Старушка схватила бутылку наугад в кладовке!

По всей вероятности, вода в бутылке не была отравленной. Я спустился на кухню. В кофейнике еще осталось немного кофе… Я заставил выпить себя полчашки кофе, холодного, без сахара. Думаю, что почувствовал бы себя счастливым, если бы мне свело желудок и комната пошла бы кругом! Но и кофе был безвредным! Может быть, Малле ошибался? Я перебрал все доводы, чтобы появилась возможность усомниться в диагнозе. Я заглянул даже в научный трактат по токсикологии. К чему отрицать? У Элиан все признаки отравления мышьяком. Это бесспорно!

У меня не было выбора. Мне нужно было ее охранять день и ночь, контролировать все, что она подносит ко рту. Если мне не удастся помешать, я вернусь к Мириам, приму ее условия, буду умолять ее, но спасу Элиан! Завтра воскресенье. С понедельника я дам объявление в газету, чтобы предупредить моих клиентов. Я лег рядом с уснувшей Элиан и несколько часов подряд переживал все то же. Разжалобить Мириам! Как? Она с первого взгляда определит, что у меня нет намерения с ней ехать! А если, вопреки всему, я притворюсь, что разделяю ее планы? Если заявлю, что передумал? Если расскажу о своих приготовлениях?.. Не строить иллюзий! Я ожидаю, что когда она будет далеко, то не сможет ничего предпринять против Элиан! Но если она опасна в пятнадцати километрах, то почему она будет менее опасна в тысяче пятистах, в трех тысячах километров? Я читал в журналах, что один знаменитый велогонщик умер в Европе в результате таинственной болезни, которую на него наслали негры в Африке, отомстившие ему таким образом за нанесенное им оскорбление. Не тот ли это случай? Да, но пресса, вероятно, немного приукрасила! Может, это сон и я проснусь? Я отключился. На заре пришел в себя. Еще один день в тревоге. И будут еще дни, и ночи, и другие пробуждения. Я проклинал Мириам всеми силами. Том скребся в дверь на крыльце. Я пошел ему открывать. Начиналось воскресенье.

Наступило необычное умиротворение! Элиан поправлялась. Боли в области живота прошли. Осталось сильное утомление, некое ослабление воли, как если бы Элиан отказывалась выздоравливать. Я напрасно разговаривал с ней, суетился, как принято у постели больного; она не реагировала, у нее не хватало духу даже улыбнуться. Однако она следила взглядом за мной, за моими жестами. Я чувствовал, что она боится. Я напугал ее своими вопросами. Когда пришел Малле, я рассказал ему про свои страхи и попросил успокоить Элиан. Он нашел тонкий подход, весело пообещав, что через два дня она будет на ногах, посоветовал несколько недель сидеть на диете, поскольку пищевое отравление может иметь неприятные последствия. Элиан с удовлетворением узнала о причинах болезни. Тут же при Малле выпила чашку чая и съела сухарь. Чай я заваривал сам, а сухарь вытащил из пакета, который открыл в комнате.

— Больше беспокоиться не стоит, — сказал Малле, спускаясь. — Все как нельзя лучше, некоторая вялость, как я заметил. Она хандрит?

— Не думаю! У нее уравновешенный характер.

— Вам, безусловно, виднее!

Он не спросил, нашел ли я, чем она отравилась, а я сам не стал затрагивать этот вопрос. Еще минуту мы поболтали у дороги. Малле обещал сходить завтра в аптеку и о результатах анализа сообщить по телефону.

— Если результат отрицательный, значит, я оплошал! С каждым случается, с вами тоже, как понимаю. Тогда сделаем рентген! За всем этим может оказаться язва!

Славный Малле! Эта история с мышьяком занимала его больше, нежели он хотел в этом признаться. Слово «мышьяк» звучит жутковато, от него веет могилой, я знал чьей и не сердился на Малле за то, что он склонен предполагать язву. Я ел и пил то. же, что и Элиан, и со мной ничего не случилось. Если последуют другие приступы, к каким выводам придет Малле? И тут я оценил масштаб и хитрость козней Мириам. Она не только мстила сопернице, но и меня ставила в невыносимое положение. Она в выигрыше при любом исходе. Если Элиан заболевает серьезно, чтобы не сказать больше, меня ждали немыслимые трудности. Со мной все было кончено! Мне приходилось сражаться не только за Элиан, но и за себя!

Чем неотступней меня преследовала эта мысль, тем неизбежнее казалась катастрофа. Если копнуть глубже, то Элиан — средство. В первую очередь на прицеле кто? Я! Кого стремились скомпрометировать? Меня! Опять меня! Кошмарный шантаж! Никакой лазейки! Выхода нет! Мириам оставалось лишь диктовать условия! Я был так потрясен, что пришлось побыть в саду, придавая должное выражение своему лицу, стараясь взять себя в руки. Я решил сопротивляться и, значит, воспрепятствовать таинственному отравлению Элиан. Я не знал, как Мириам это удавалось, какие силы она приводила в действие, но я констатировал, что со вчерашнего дня ее атака неэффективна. Возможно, я дал отпор уже тем, что оставался рядом с Элиан, контролировал, что она ест, пьет? Нужно удвоить внимание. Я вернулся в комнату, сам привел Элиан в порядок, пропылесосил, занялся своим обедом. Из предосторожности я открыл банку сардин и банку фасоли с сосисками. Я охотно превратил бы дом в больничную палату, дезинфицировал бы стены, паркет, мебель, воздух. Вы улыбаетесь, и вы правы. Но разве моя вина, что я ощущал сверхъестественное и вредоносное присутствие Мириам как страшнейший микроб, который могла уничтожить только стерильная чистота? Если бы я изобрел способ очиститься самому, погубить семена этой любви, постепенно убивающей теперь нас обоих с женой, с радостью это сделал бы! Огромное значение, которое со студенческой скамьи я придавал стерильности, казалось мне сейчас уместным и духовно вооружило меня против Мириам. Я предпочел вылить овощной бульон, он мог в любой момент скиснуть. Разумнее предложить яйцо всмятку. Я его тщательно выбрал, протер и поставил варить. Я открыл новую бутылку минеральной воды «Виши», новый пакет с сухарями. Остатки я съел сам. Элиан позавтракала с аппетитом. Я вымыл посуду кипяченой водой и устроился с книгой в комнате. Сделал потише радио, чтобы Элиан не утомляла веселая музыка. Вечер прошел спокойно, слегка однообразно и чуть грустно. Элиан уснула. Я дремал до пяти. Снова чай и сухари для Элиан. Я выпил чаю, чтобы доставить ей удовольствие. К ней вернулись силы и цвет лица.

— Сколько я доставляю тебе хлопот! — прошептала она.

— Вовсе нет! Мне нравится возиться с тобой!

— Когда я болею?

— И даже когда ты в полном здравии. Только это сложнее. Займусь строительством псарни. Давно ношусь с этой идеей! Теперь у меня есть для этого время. Чаще буду с тобой!

Она улыбнулась одними губами, а глаза оставались серьезными.

— Спасибо, Франсуа! Мне нужно ощущать тебя здесь, рядом! Мне нехорошо, ты знаешь!

— Что за выдумки!

— Я не уверена, что поправлюсь!

Я ласково отругал ее, поцеловал в глаза, чтобы удержать слезы. Она опять погрузилась в сон. Я же приготовил ужин. Так как я не проголодался, то ел то же, что и она: лапшу и варенье. Наступила ночь. Я прошелся по саду с трубкой во рту.

Мириам сейчас собиралась на прогулку, как обычно в это время. Или, лежа в постели, старалась погрузиться в сон, сводящий на нет расстояния, позволяющий быть здесь и там? Том выскочил из кухни и забегал вокруг; он метался туда и обратно, охотясь за насекомыми, но не проявляя беспокойства.

Я попрощался с ним и вернулся в дом; здесь я услышал, как Элиан кашляет. По потолку зашлепали босые ноги. Она бежала в туалет, ее тошнило.

Глава 10

Я перебрался при вечернем отливе; утренний пропустил, так как Малле пришел слишком поздно. Он был в совершенной растерянности. Результат получен отрицательный, по меньшей мере, той дозы белка, которой он ожидал, не обнаружено. В связи с чем он срочно потребовал сделать рентген. Я назначил встречу с коллегой из Нанта, пребывая в полном отчаянии. Все средства защиты исчерпаны. Сил больше не было, нервы на пределе. Воздействовать следовало на Мириам, вести бой вНуармутье. Я оставил Элиан в плачевном состоянии. Переезжая через Гуа, я понятия не имел, что говорить и что предпринять. Навалилась жуткая усталость, и если бы моя смерть, повторяю, могла принести пользу, я остановился бы, клянусь, и подождал прилива. Но я должен продолжать сражение! Что-то в этих словах вам режет слух? Разве я сражался? Разве не пасовал все время перед Мириам? Желание не расставаться с Элиан я наивно и трусливо называл «боем». Когда я, вынужденный отступать, окажусь припертым к стене, тогда и перейду, в свою очередь, к угрозам. В дальнейшем я буду поступать по обстоятельствам. Я осознавал смехотворность своей программы действий. Но поймите: дух мой был сломлен. И это не оправдание, а объяснение цепи событий, на которых сказались и усталость и страх.

Ронга возвращалась из города с батоном в руках, когда я остановился перед виллой. Я догнал ее и пошел рядом, чтобы напомнить: мы союзники, хоть Ньете уже и нет. И все же я объяснил:

— Все делалось за моей спиной, Ронга, даю честное слово. Мадам Элле взяла яд в моей машине.

— Я знаю, — сказала она.

Она так тяжело переживала, что в один миг ее широкое лицо залилось слезами.

— Успокойтесь, Ронга! Я понимаю, что вы испытываете! Я и сам ее сильно любил.

— Я хотела забрать ее с собой, когда уеду, — сказала она. — Для меня она была настоящим другом!.. Это невозможно, конечно, но когда я подумаю, что она останется здесь, что никто не будет ухаживать за ее могилой…

Она изящным жестом вытерла глаза тонким носовым платком, в который раз удивив меня достоинством своих манер.

— Но ведь вы едете еще не сейчас? — спросил я.

— Через неделю. Вы не в курсе? Мадам Элле меня уволила. Я сделаю генеральную уборку, пока она будет в Париже, и уеду…

— Она собирается в Париж?

— Ну да! — сказала Ронга. — Вас же не было у нас несколько дней! Да, она отправляется завтра… она вам все объяснит…

Внезапно вспыхнула надежда, осветившая все вокруг, согревшая меня, даже не знаю, как точнее выразить охватившее меня чувство. Надежда сильная и сладкая, как жизнь! Что-то подобное я испытывал, когда раньше летел на свидание к Мириам. А сегодня радость принес ее отъезд! Я еле сдерживал себя, чтобы тотчас не броситься в дом.

— И куда вы направляетесь, Ронга? Возвратитесь в Африку?

— Нет. Поищу место во Франции. Я кое-что присмотрела. В любом случае буду счастливей, чем здесь!

— А с ней, — прошептал я, — вы совсем не ладите?

— Она больше со мной не разговаривает!.. Для нее я больше не существую!.. И никогда не существовала!.. Я была для нее натурщицей, не более.

Она открыла калитку, и в тот же миг Мириам появилась на углу виллы в своем голубом плаще и с перевязанной ногой. Это случилось столь неожиданно, силуэт так соответствовал описанию Матушки Капитан, что от волнения я застыл на месте. Но нет, это не призрак. Прихрамывая, ко мне приближалась Мириам. Она прошла мимо Ронги, не обратив на нее внимания.

— Франсуа, мой дорогой! Какой чудесный сюрприз! Я была уверена, что ты приедешь, но ждала тебя скорее завтра.

— Ты уходишь?

— Нет. Хотела посмотреть, что делает Ронга! Вот уже час, как она ушла! Знаешь… мне надоела эта служанка… Зайдешь на минутку?

Она взяла меня под руку и увлекла в дом. Я сжался. Мне не хотелось к ней прикасаться, но она нарочно на меня опиралась, и с гневом и страхом я чувствовал, что она любит меня.

— Как видишь, — сказала она, — я начинаю ходить. Еще побаливает, но рана уже затянулась.

Она отвела меня в гостиную и там, даже не закрывая двери, обхватила мое лицо руками, прижимаясь своими губами к моим так сильно, что перехватило дыхание. Мы чуть не потеряли равновесие.

— Франсуа, дорогой… Ты не сердишься?.. Все забыто?

Она вновь поцеловала меня. В том поцелуе было столько страсти, подлинных чувств, что и мне передалось ее волнение. Цепляясь за меня, она допрыгала до своего табурета и села.

— Франсуа… Дай я на тебя посмотрю!.. Нет, я тебя не потеряла! Ты меня любишь? Люби меня, Франсуа… особенно теперь, потому что я много выстрадала из-за нас обоих.

— Сними этот плащ, — сказал я.

Ее это озадачило. Она не поняла, что мне было стыдно держать в объятиях женщину, проникшую ко мне в дом словно преступница.

— Ты ведешь себя странно, мой дорогой.

Она сняла плащ. Теперь передо мной прежняя Мириам, которую я так любил. Глаза светились нежностью.

— Я завтра уезжаю, — продолжала она, — еду в Париж подписать контракт. Директор галереи, о котором я тебе уже говорила… ты забыл, но не важно… так вот, он согласен. Если в последнее время я и была в плохом настроении, малыш, то лишь потому, что пришлось за себя постоять, а это было очень не легко. Но он все-таки принял мои условия! В субботу я получила от него письмо. Мне придется остаться в Париже на пять-шесть дней, чтобы подготовить открытие выставки, потом вернусь проверить, все ли в порядке, и запру дом. Это станет началом новой жизни. И у тебя будет время решить твои проблемы…

Гостиная почти опустела. Большая часть полотен исчезла, вдоль стены стояли чемоданы с разноцветными этикетками.

— Садись, мой милый Франсуа! Ты прямо как в гостях.

Я пододвинул ногой стул. И с любопытством, к которому примешивался страх, ждал продолжения. Так охотник, притаившись в зарослях, ждет зверя, по следам которого он шел.

— Пришлось действовать на свой страх и риск, — сказала она. — Правда, ты этого не любишь, но иначе я не могла. Вот увидишь, все уладится! В итоге я остановилась на Мадагаскаре.

Она засмеялась, может, чтобы скрыть цинизм этих слов, схватила меня за руку по своей отвратительной привычке.

— Для тебя страна не имеет значения. Ты никогда не покидал Францию. Я знаю, на Мадагаскаре нас ждет успех. Хочу реванш! Сначала поедем в Тананариве. Там знакомые обещали тебя устроить. Это животноводческая страна. Что коровы на Мадагаскаре, что в Вандее! Только тебе придется лечить не сто или двести животных, а пятнадцать или двадцать тысяч! Есть ради чего ехать! Доволен?

Я не ответил, предчувствуя, что она откроет наконец саму суть.

— На самолет сядем в Орли, — продолжила она. — На то, чтобы добраться до Тананариве, времени уйдет чуть ли не меньше, чем ты тратишь на поездку ко мне, дожидаясь отлива. В сущности, до Мадагаскара добраться проще, чем до Нуармутье. Все деньги, разумеется, тебе нужно перевести в парижский банк. Легче потом будет ими распоряжаться… они будут под рукой. Нет?.. Ты не согласен?

— Ты прекрасно знаешь, что Элиан болеет!

— Что это меняет?

— Как?

— Так и так решение суда будет не в твою пользу, — ведь это ты покидаешь семейный очаг. Можешь подождать, пока поправится твоя жена, но это ничего не изменит.

Я молчал, давая ей высказаться, и напрасно. Она сочла, что решимость моя поколеблена и я согласен с ее планами.

— Лучше, — сказала она, — чтобы ты ничего с собой не брал. Начнем с нуля, как настоящие эмигранты. Ты же хочешь эмигрировать со мной? До сих пор жизнь тебя не баловала! Думаю, ты уедешь без сожаления.

— Вопрос не об этом! — воскликнул я нетерпеливо.

— Подожди! Я обо всем подумала! Если у тебя есть сумки или чемоданы, отвези их в Нант. Мы заберем их по пути, так как я намереваюсь купить машину… О! Подержанную… Я попрошу отвезти меня сюда, а затем перевезти нас в Париж, и все! Хотя можно этого не делать!.. Но у меня еще много картин, которые нужно отправить так, чтобы они не пострадали в дороге.

Невольно я слушал ее внимательно, с диким желанием бросить ей в лицо: «Все это абсурд! Ты бредишь!» Я пожал плечами.

— Этот малый… — сказал я, — из галереи… он мог бы за ними приехать?

— Нет! Я предпочитаю, чтобы он не видел мои первые работы.

— Тогда возьми напрокат машину!

— Да, ты, возможно, прав. Во всяком случае, какое-нибудь транспортное средство у нас будет. Я вычислила час отлива. В следующее воскресенье отлив в девять часов вечера. Самый благоприятный момент. Мы уедем тайком, что не в моих правилах, но я понимаю, что ты предпочтешь ехать через Бовуар ночью. Не так ли?

— Я буду ждать тебя перед домом, — сказал я горько, — с багажом у ног и проголосую.

— Нет уж! Будь добр, помоги мне погрузить машину! Одной не справиться. И потом, мне кажется, будет лучше, если мы уедем отсюда вместе. Хорошее предзнаменование! Ты знаешь, как я суеверна!

Каждая фраза Мириам все больше затягивала сеть вокруг меня. Я должен был бы отбиваться изо всех сил, разорвать эту обвившую меня паутину. А я, проявляя нерешительность, терял время! Искал доводы, как будто в этой дуэли осталось место логике! Мне приходилось признать, что план Мириам не был пустой затеей. Моим единственным категорическим возражением, которое я не хотел выдвигать, была Элиан! Мириам еще раз пронзила меня насквозь:

— Что с ней конкретно, с твоей женой?

— Нет, — сказал я, вставая, — нет! Ты заходишь слишком далеко!

— Франсуа, пожалуйста, выслушай внимательно… Отступать теперь поздно! Если бы ты был врачом, то я допускала бы, что ты хочешь остаться возле нее. Но лечишь ее не ты! Твое присутствие ее не исцелит! Она ведь не одна? У вас есть домработница! Деньги тоже есть. Ну?.. Когда ты будешь далеко, поверь, она примирится. Я даже уверена, что она быстрее поправится!

— Что ты хочешь сказать?

— Ты меня прекрасно понял! Она тоже станет свободна! Сможет вернуться в Эльзас и будет жить так, как хочется ей!

— Ты обещаешь?

Мириам нежно улыбнулась и положила голову мне на плечо.

— Дорогой, ты меня удивляешь! Ты как с неба свалился. Я обещаю тебе, да… потому что знаю женщин…

Она потянула меня к лестнице, в комнату. Но я воспротивился.

— Нет? — шепнула она. — Правда нет? Ты уже уходишь? Тогда поцелуй меня, Франсуа, дорогой…

Ее губы силой заставили открыться мои. Руки сплелись на бедрах. Я попал в ловушку. Я чувствовал ее язык во рту. Ее дыхание прожигало меня насквозь. Мне почему-то вспомнились экзотические цветы, пожирающие насекомых. Я задыхался и грубо оттолкнул ее. Мириам по-прежнему улыбалась.

— В воскресенье приедешь?.. Я буду ждать тебя с полдевятого… До скорого, милый Франсуа. Не беспокойся о жене… Все уладится.

Она поправила мне галстук. Потом, легким поцелуем коснувшись своего пальчика, прижала его к моим губам.

— Езжай скорее. Не хватало еще, чтобы ты утонул…

Я вышел не оглядываясь. Я чувствовал, что Мириам смотрит на меня, я был уверен, что она обойдет вокруг дом, чтобы посмотреть, как я уезжаю. Я резко тронулся с места. Жаль только, что не успел попрощаться с Ронгой, пожелать удачи! Что ж теперь? Идти ли на свидание к Мириам? Я приезжал, чтобы выяснить ее намерения. Что ж, добился своего. Сделка, какой я и ожидал: мой отъезд в обмен на жизнь Элиан. И эта сделка молчаливо заключена. Мириам будет ждать, конечно же уже с билетами на самолет в кармане… С этого момента каждая секунда приближает меня к катастрофе, потому что не хочу уезжать! Жизнь Элиан, безусловно, драгоценна! Ну, а я что же, не в счет?

Я переехал Гуа при свете фар. По обе стороны дороги чернело море. Виднелись едва различимые силуэты мачт, то там, то здесь мелькало на самом краю ночи белое крыло чайки. Где чудные зори моей зарождающейся любви? Теперь навстречу мне скользили в сумерках дома. Я превратился в трусливое существо с раздвоенным и больным сознанием. Чтобы не шуметь, я оставил машину на дороге и вошел через заднюю комнату, прошел садом и открыл дверь в гараж, повторяя путь Элиан, когда она возвращалась на велосипеде из города. Молча подбежал Том, ткнулся влажным носом мне в ладонь: Ньете он теперь не боялся! Я чиркнул зажигалкой и поднял ее над головой. Люк по-прежнему закрыт. Я прогнал Тома и на цыпочках поднялся на второй этаж. Элиан спала. Мне не хватило духу разбудить ее, и я предпочел провести ночь в своем кабинете. Я наконец решился поставить вопрос ребром: соглашусь ли я уехать? Я слишком хорошо знал Элиан: если я уеду, она не простит меня никогда. Она слишком цельная, слишком прямая. Ей нужно все или ничего. Даже если я потом порву с Мириам, это ничего не изменит: как только я выйду за порог этого дома, я стану для Элиан чужим. Спасая ей жизнь, я терял ее любовь! Я мог и не рассказывать ей о злых чарах Мириам — бесполезно. Принуждая меня, Мириам тем самым отдаляла меня от себя. Неужели она так наивна, что не понимает этого? Неужели не чувствует, что втайне я уже стал ее врагом? Короче, остаться? Невозможно. Ехать? Невозможно!

Я избавлю вас от перечисления тех невероятных и романтических решений, которые я вертел и так и эдак, скорее не всерьез, лишь бы убедить себя, что не упустил ни одного аспекта проблемы. Вывод напрашивался сам собой: я совершил ошибку по отношению к Элиан и должен за нее платить. Я оставлю ей письмо, где покаюсь во всех своих грехах, и уеду с Мириам. Через некоторое время я ее брошу и останусь один, потеряв все. Оставалось только смириться со своим несчастьем! Вот что меня возмущало! Не хотел я быть несчастным! И если взглянуть правде в глаза, я просто боялся перемен, как те животные, которых палками загоняют в вагон, увозя из родных мест, и которые, опустив голову, с налитыми кровью глазами упираются дрожащими ногами, отказываясь сдвинуться с места. Итак, ранним утром я решился на перемены! Когда отяжелевшей походкой я подошел открыть окно, окинув безразличным взором ширь лугов, меня уже здесь не было. Я был измучен, но мне казалось, что я сумел остаться мужчиной.

Элиан проснулась, повернулась ко мне. Лоб стал казаться больше, нос заострился.

— Ты рано встал!

Я пощупал ее руки, еще горячие.

— Тебе больно?

— Нет. Приступ прошел.

Я склонился к ней и поцеловал от всего сердца, не стыжусь в этом признаться. Знаю, что злоупотребляю вашим терпением, обнажая, хоть и беспристрастно, свои чувства, угрызения совести, раскаяние. Поверьте, меня самого это раздражает! Но не могу не отметить, что мой порыв вызвала подлинная глубокая нежность. Элиан получала то, чего я никогда не дарил Мириам.

Весь день я хлопотал по дому, что доставляло не испытанную еще радость смиренного послушника. Я отослал в газеты сообщения о своем двухдневном отсутствии и принялся обдумывать письмо-исповедь для Элиан. Письмо-то и легло в основу отчета, который вы читаете. Я ходил взад-вперед по дому, поглядывая на дорогу. Прошел утренний автобус. До чего медленно он идет из-за поворота на выезде из Гуа. Я успел рассмотреть силуэт Мириам позади шофера. Она отправилась в Париж. Все реально — ее поездка, самолет, Мадагаскар… Я знал, что все это реально, и, однако, должен был беспрестанно себе это повторять! В полдень зашел Малле. Он осматривал Элиан минут десять, потом одобрительно кивнул:

— Неплохо! Неплохо!.. Вы не совсем обычная пациентка, мадам Рошель! Так и продолжим… Легкая пища… Покой…

Затем, по своему обыкновению, он отправился в мой кабинет выкурить трубку.

— Старина, не знаю, что и думать! Больше того, уверен, что любой из моих коллег растерялся бы! Эта боль в желудке может означать все что угодно! Пока не будут готовы снимки, ничего нельзя сказать с определенностью! Когда вы поедете в Нант?

— Дня через три… Вы считаете, ей лучше?

— Безусловно.

Что до меня, то я не удивлялся. Я мог бы рассказать Малле, что она будет себя чувствовать все лучше и лучше. Но я просто облегченно вздохнул. Естественно, я перестал обращать внимание на то, что Элиан ела и пила. Излишние меры предосторожности. Назавтра температура спала, и она начала вставать. Я проводил время за письменным столом. По мере того как Элиан возвращалась к жизни, я задумался над деталями отъезда. Небывало трогательное время. Никогда не были мы столь неразрывно связаны. Впервые я почти не выходил из дому. Я был в отпуске. Иногда я вроде и выезжал: в Бовуар за покупками; поболтать с тем-сем, сообщить новости об Элиан. Но в душе я прощался с деревьями, полями, солнцем и облаками этой страны. Над ее обитателями я подсмеивался и все послеобеденное время посвящал животным. Я гулял по пастбищам, долго брел по обочине. Лошади отходили в сторону, пугливо мотая головой. Коровы не двигались, даже когда я хлопал их по бокам. Они жевали. Было слышно только, как они дышат, щиплют траву. Волнами набегал ветер, и, сколько хватало глаз, до самого горизонта золотящимся морем простиралась степь. Горестное чувство прошло. Я ощущал себя полым и гулким, как раковина. Живой труп. Возвращаясь, я закрывался в кабинете и писал. Писать иногда было приятно, иногда жутко. Но от своего решения я не отказывался. Мне достаточно было глянуть на Элиан, чтобы понять, что я принял единственно верное решение. После того как Мириам уехала, Элиан выздоравливала как по мановению волшебной палочки. У нее вновь был аппетит, хорошо работал желудок, на столе появились прежние блюда. Да, забыл отметить, рентген ничего не показал. Мириам перестала мучить Элиан. Мне оставалось лишь соблюдать условия договора! Небольшую сумму денег я перевел в Париж. Остальные я получил наличными. Элиан обнаружит на моем столе приличную стопку пачек банкнот вместе с моей исповедью и прощальным письмом. Я отложил те вещи, которые собрался увезти. Тем временем Элиан расставляла в комнатах цветы, гладила белье, готовила чай, который мы пили в пять часов. Случалось, что я останавливался посредине лестницы или у калитки и говорил себе вслух: «Это невозможно!» Я даже голоса своего не узнавал. Пятница прошла спокойно. В этот день шел сильный дождь. Я долго писал, мне хотелось, чтобы Элиан почувствовала мою привязанность, и, может, я уже готовил будущее примирение. К вечеру Элиан ушла, уже не помню зачем; по правде сказать, этого момента я ждал с нетерпением. Я быстро перенес два чемодана в машину и спрятал их под старым плащом, которым пользовался зимой. Затем я составил коротенькое письмо, в котором просил Элиан дочитать до конца листы, которые к нему прилагал. Затем все вложил в конверт. Я был готов. Мне даже захотелось уехать в этот же вечер. Я испытывал лихорадку нетерпения. В субботу я делал вид, что вожусь со своей псарней. Мне просто нужно было остаться в саду и следить за дорогой. Мириам должна была обязательно проехать мимо. Шансов ее увидеть у меня не было никаких, так как я даже не знал, какую машину она достала, но не мог совладать с собой. Делая разметку, чертя лопатой по земле, чтобы обозначить диаметр небольшого сооружения, я прислушивался. Как только приближалась машина, я поднимал голову. В этот субботний день их, увы, было много. Мириам я так и не увидел. Почти торжественно наступило воскресенье, последнее воскресенье. В последний раз я принес Элиан ее завтрак. Я сознавал, что все, что я делаю, я делаю в последний раз. И изо всех сил старался использовать каждое мгновение, не испытывая при этом ничего, кроме горечи. Мне не дано жить преходящим мгновением. Мне нужны постоянство, повторение, надежность. От мысли, что через три-четыре дня я окажусь на другом краю света, Мириам становилась ненавистной, а это последнее воскресенье — лишь горсткой праха несбывшихся надежд. Помню, Элиан приготовила запеканку. Впрочем, с необычайной точностью я помню каждую мелочь. Я слышу звон колоколов Бовуара, вдыхаю непорочный и тлетворный аромат роз, которые Элиан расставила на камине в нашей комнате. Помню, как она по радио слушала песню «Страна улыбок»; помню, что вечером мы ели торт с клубникой. Помню, как с наступлением ночи отправился на дорогу выкурить трубку. Квакали лягушки. Я клялся, что ничего не забуду. Возможно, Мириам и удастся начать свою жизнь сначала. Моя же настоящая жизнь заканчивалась сегодня вечером. Опустив голову, я вернулся в дом. В туалетной комнате горел свет. Элиан стояла перед умывальником. Она повернула ко мне побледневшее лицо.

— Опять начинается, — сказала она.

Я уже знал: Мириам вернулась. Я помог Элиан лечь в постель. На душе даже не было тревожно. Меня просто призывали к порядку. Издалека Мириам давала знать, что мое обещание должно оставаться в силе. Я бросил в стакан с минеральной водой «Виши» успокаивающую таблетку и протянул Элиан. Она залпом выпила — так ей хотелось пить.

— Может, позвать Малле? — сказал я.

— Завтра, — прошептала она, — как я и собиралась.

Я держал ее руку в своей. Время от времени по телу пробегали судороги, отчего она стонала, ворочалась, не зная, как ей лечь, чтобы уснуть. Было уже девять часов, мое нетерпение прошло. Со снотворным Элиан будет спать глубоким сном до утра. Я не сердился на Мириам. Напротив, она облегчила мой отъезд. И действительно, Элиан погрузилась в сон, стала ровнее дышать. Я подождал еще полчаса, чтобы быть уверенным, что она не услышит, как я уеду, потом нежно поцеловал ее. Прощай, Элиан! Я боялся этого момента. Но он настал, и я почти не волновался. Горе обрушится на меня позже, и я знал, что буду страдать. Теперь я спешил уехать. Я пребывал в состоянии оцепенения, как бы под наркозом. Остановившись на пороге, я видел только ее волосы на подушке и ее тело, едва вырисовывающееся под пледом. Розы в вазах роняли лепестки. Значит, я этого хотел! Я способен разрушать, но почему? Боже мой, почему? Я медленно закрыл дверь… Затем я все делал в спешке, как вор. Из ящика стола, запертого на ключ, вытащил конверт, пачки банкнот, надел куртку, спустился по лестнице в носках, туфли надел только на кухне; проскользнул в гараж, мягкими ударами плеча сдвинул тяжелую дверь, руками вытолкнул машину на дорогу. Том забеспокоился в саду, я пошел его приласкать, прежде чем закрыл гараж. Вот так! Все кончено. Когда я вновь проеду мимо нашего дома, я буду за рулем уже другой машины, рядом с другой женщиной. Стану иным человеком. Еще мгновение я взвешивал «за» и «против». Пока не поздно отказаться! Нет, слишком поздно. Я не стану разыгрывать комедию выбора, так как уже давно плыву по течению, глядя широко открытыми. глазами на то, что меня ожидает. Я сел в машину и запустил двигатель.

Гуа предстал передо мной пустынный и спокойный. Ночь и море полны звезд. Напоенная любовью майская ночь так светла, что остров, казалось, такой близкий, возвышался над горизонтом, словно корабль. Я ехал неторопливо, опустив стекла. У меня вдруг появилось время! Я, который столько раз преодолевал этот проезд, не отрывая взгляда от часов, из-за страха опоздать к Мириам или домой, неожиданно обрел дни и месяцы, которые мог тратить, как хотел. Я был свободен, стал частью этого пейзажа с песчаным берегом, лужами, скользкими булыжниками. Я добрался до другого берега. Мимо промелькнули знакомые деревеньки. Нуармутье спал, охраняемый маяком. Но на вилле горел свет, все окна освещены, на соснах лежал праздничный отблеск. Двери распахнуты. Мириам услышала и бросилась навстречу в мои объятия.

— Франсуа, дорогой… Я боялась, ты знаешь! Я была уверена, что ты приедешь вовремя, но все же боялась… Спасибо… спасибо, что приехал! Помоги мне идти. Лодыжка сильно болит… Пришлось побегать последнее время… А врач велел поменьше двигаться!.. Видел бы он меня! «Дофин» я взяла напрокат, послушалась тебя… Пойдем посмотришь!

Она болтала с радостным оживлением, восторгом маленькой девочки, для которой жизнь — сплошной праздник. Я чувствовал себя стариком рядом с нею. «Дофин» стоял у крыльца, а вокруг свертки, чемоданы, всякие тюки.

— Думаешь, все войдет? — сказал я.

— Да хорошо бы, — ответила она.

Я принялся за работу. Дрянная работенка — укладывать багаж, когда приходится решать головоломку, что на что поставить, чтобы все разместить. Мириам считала так, я — по-другому. Я снимал, ставил заново.

— Лучше выйди! — воскликнула она устало. — Я быстрее справлюсь.

Я посмотрел на часы.

— Поторапливайся, — сказал я. — У нас сорок минут, не больше.

Глава 11

Когда она силой запихивала последнюю кладь, я вдруг вспомнил о своих двух чемоданах. Я пошел за ними, но для них места не осталось.

— Но, дорогой, куда ты хочешь, чтобы я их поставила! — сказала Мириам. — Смотри! Багаж почти упирается в потолок. Его еще нужно будет поддерживать, если ты не хочешь, чтобы он рухнул нам на голову.

— Эдак мне придется, — заворчал я, — вести одной рукой, а другой не давать соскользнуть вещам нам на спину! Очень мило!

— Я сама поведу машину, — решила она. — Одно удовольствие, и я совсем не устала. Ну, Франсуа, не упрямься! Оставь свои чемоданы в машине. В Париже купишь все необходимое. Учись путешествовать.

Я невольно со злостью посмотрел на «дофин», набитый битком, что рассмешило Мириам…

— Я — совсем другое дело! Иди сюда. Я приготовила кофе.

— Мириам… Нам остается полчаса, ты соображаешь?

— Да хватит тебе!..

Напевая, она поднялась на крыльцо. Я большим пальцем попробовал шины задних колес. Идиотизм — так перегружать машину. Мне следовало посоветовать Мириам взять напрокат «пежо». У меня не было и мысли тогда, что фортуна, играючи, уже подводила к драматической развязке столкновение этих безобидных с виду причин…

Я пошел на кухню к Мириам.

— Могла бы, — сказал я, — закрыть двери и окна! Сэкономили бы время!

Она тронула меня за кончик носа и скривилась:

— Что за человек! Всем недоволен… Хорошо! Закрою!

— Прошу тебя, сиди смирно! С твоей хромой ногой мы проторчим здесь до завтрашнего утра.

Я шутил, хотя мне было не до шуток. Я мог бы, несмотря на внутреннее смятение, почувствовать, испытать некоторое возбуждение, которое предшествует далекому путешествию! Я же, напротив, был угрюм, инертен, подавлен, как зверь, который чует беду. Бегом поднялся на второй этаж, закрыл окна и ставни, то же самое сделал на первом этаже. Я обжегся, отхлебывая кофе.

— Пей из ложечки, — посоветовала Мириам, — уверяю, так лучше.

— Но, Мириам, ты отдаешь себе отчет, что мы торопимся?

— Надеюсь, ты не собираешься рассказывать небылицы про твой Гуа, нет? Я проезжала его вчера, знаю, что это такое. Если тебя послушать, так можно подумать, что этот бедный Гуа — какая-то западня, вечно наготове! Милый Франсуа, ну как же ты любишь преувеличивать!

Я выпил кофе, не ответив ей и не проронив ни слова, пока она проверяла, перекрыт ли газ и отключена ли вода. Она попудрилась и наконец выключила свет. Щелкнул рубильник. Мириам нашла меня в темноте и обняла.

— Ты такой бука, — шепнула она. — Что с тобой?

Я повел ее к саду, забыв, что ей следовало запереть входную дверь, и ей пришлось на ощупь подбирать ключи, пока она не нашла тот, что нужно. Чтобы доказать себе, что я не нервничаю, я стал набивать трубку. Конечно, у нас есть еще немного времени! Прилив уже начался, и мы несколько выбились из графика. Однако оставался еще некоторый запас времени. Мириам была наконец готова.

— Чего же ты ждешь? Выводи машины, чтобы я могла закрыть ворота.

Я поставил свою малолитражку на обочину и вывел «дофин» на середину дороги. Я опробовал фары, послушал двигатель на малых оборотах. Он работал ровно. Бак заправлен накануне. В общем, все казалось в порядке.

Почему же так щемило сердце? Я уступил свое место Мириам и, посасывая трубку, устроился рядом, повернувшись вполоборота, чтобы присматривать за багажом. Мириам медленно тронулась, дала полный газ.

— Разбудишь всех! — сказал я.

— Мне наплевать.

Мы поехали. Моя машина осталась покинутой там, под деревьями. Я храбро оставил Элиан и свой дом, но теперь мужество изменило мне. Оставить еще, как обломок кораблекрушения, мою машину?.. Я был готов заплакать! Внезапно ворвались ритмичные звуки тамтама, запела труба… Мириам включила радио. Под звуки меди и синкопы барабанов проплывал спокойный ночной пейзаж, низкие фермы, старые мельницы и заросли тамариска. Мириам вела машину без напряжения, слегка запрокинув голову и пальцами правой руки отбивая такт. Она была счастлива. Она увозила своего пленника. Мы проехали Лагериньер. На шоссе к Барбатру лежал легкий туман, облачка дымки поднимались над дорогой. Мириам пропустила развилку и указатель дороги на Гуа.

— Стоп, — сказал я. — Нужно было повернуть налево.

Скрипнули тормоза. Машина остановилась, проехав метров пятьдесят.

— Тормоза паршивые, — заметил я. — Тебе дали старую колымагу!

Мы зигзагами вернулись к перекрестку задним ходом. Мириам была еще не слишком умелым водителем. Она нервничала, чувствуя, что я за ней наблюдаю, и тронулась слишком резко. Несколько толчков подряд сдвинули с места багаж. Я встал коленями на сиденье и как мог запихивал обратно свертки, которые вот-вот должны были свалиться на нас. Взгляд на часы. Теперь уже нельзя останавливаться, чтобы приводить багаж в порядок! Мы выехали на шоссе, ведущее к Гуа.

— Переходи на вторую, — сказал я. — Сейчас надо быть поосторожней!

Насколько хватало взгляда — ровная гладь моря и насыпь Гуа, черточкой обозначающая водораздел. Ночь была такой светлой, что Мириам переключила фары на ближний свет. Море уже подошло к первой мачте. Машина ехала вровень с водой. По мере того как мы продвигались, нас поглощала пустота. Берега не было видно. Остров утонул во тьме. Оставалась эта узкая дорога, бегущая как железнодорожная насыпь в огромном сером пространстве, от бесконечной неподвижности которого сжималось сердце. Слева вдали, на уровне горизонта маяки обменивались короткими световыми сигналами. Машину подбрасывало. Минут через десять мы будем на другой стороне. Шоссе пошло вниз, смешиваясь с океаном. Вода просачивалась под клочки выброшенных на мель морских водорослей и медленно распутывала их. Я видел, как она, чуть пенясь, поблескивает справа и слева, слегка вскипая вокруг небольших камней. Показался силуэт второй мачты, он увеличивался, потом стал уменьшаться, удаляясь. Самое трудное позади.

— Теперь видишь, — сказал я, — что у нас не было времени…

Машину резко занесло, двигатель заглох. Мириам перевела рычаг в нейтральное положение, затем включила стартер, сцепление. Машина заскользила еще немного и накренилась — так кренится корабль, задев дно кормовой частью киля.

— Подожди! — крикнул я.

Я открыл дверцу и обошел «дофин». Задний мост машины сошел с дороги и увяз. Мириам выглянула.

— Прокол?

— Нет, — сказал я. — Ты не вписалась в поворот.

Наши голоса были слышны далеко в тишине, и джазовая музыка придавала сцене необычный характер, хотя и успокаивала. Мириам вышла из машины.

— Ничего не понимаю, — сказала она. — Уверяю тебя, я старалась придерживаться середины дороги… Это серьезно?

— Не думаю. Подложу камни под колеса. К несчастью, машина слишком тяжелая.

— Может, ее разгрузить?

Я пожал плечами и поискал глазами мачту. Она возвышалась метрах в ста, и ее присутствие как бы говорило, что опасности нет. Я сунул трубку в куртку, которую повесил на дверцу.

— Выключи двигатель, — сказал я Мириам. — Здесь работы на минуту.

Камней хватало. Они валялись везде. Но как только я подсовывал руку, чтобы их вытащить, чувствовал, как в образовывавшиеся ямки устремлялась вода. Мириам принялась вытаскивать багаж, складывая его кое-как на дороге. По-прежнему, как в насмешку, громко играл джаз. Я пяткой забивал камни под шины. По идее, я успевал вытащить машину. Если это не удастся, то вот она, мачта, здесь, готовая нас принять. Наша жизнь не была под угрозой, ничего не могло случиться. Но если мы проведем ночь на Гуа, утром разразится скандал! От Элиан его не утаить!.. Я работал как одержимый. Когда я посчитал, что достаточно заполнил впадину, сел за руль и запустил двигатель, затем резко включил скорость. Колеса забуксовали, вдавливая камни в грязь, и вновь мотор заглох. Я снова вышел и понял, что «дофин» обречен. Он увяз еще глубже. Нужно было не меньше трех-четырех здоровых парней, чтобы вытолкнуть машину.

— А если домкратом? — предложила Мириам.

— Во что ж ты его упрешь, твой домкрат? — завопил я в ярости. — Нужно было вовремя выезжать — вот и все. Но нет!.. Я все преувеличиваю…

Я схватил два чемодана.

— В путь!

Мириам посмотрела на меня, не понимая.

— Что ты хочешь делать?

— Переждать на мачте! И поверь, что нужно спешить!

— Ты с ума сошел! А машина?

Я бросил чемоданы, схватил за руку Мириам.

— Пойдем со мной. Ну пойдем же…

Я потащил ее к краю насыпи.

— Наклонись… Потрогай… здесь… да… под ногами… Это вода… Это морской прилив, ты понимаешь? Минут через сорок Гуа не будет. Течение смоет машину, унесет все…

Мириам была умной и энергичной. Она не спорила, выбрала из всех свертков тот, который был, наиболее ценным: полотна, завернутые в холщовую ткань. Я поднял чемоданы и отправился в путь. Гуа всегда пугал меня. Произошло то, чего я боялся. Ну что ж, теперь я знал, как это бывает! Не так уж страшно. Мне доводилось слышать о драматических событиях. В жизни все проще. Нужно просто идти и идти, сколько хватит сил, не жалея ног, до убежища. Оно находилось далеко, это убежище! Не меньше ста пятидесяти метров. Если бы еще не надо было спасать багаж!

Я дошел до цоколя мачты, высокого, массивного, как опора моста. Выбитые в камне ступеньки позволяли добраться до огромного деревянного бруса, на котором крепилась платформа. Но у нас было время забраться наверх. Я вернулся, чтобы помочь Мириам подняться. Она прошла только полпути, сильно прихрамывая, и я вспомнил про ее лодыжку. Все было против нас. И все-таки эта ночь была прекрасна, и даже звезды казались живыми. Я устремился к Мириам, чтобы помочь ей.

— Нет, — сказала она. — Иди за мольбертами и коробками…

Я побежал, стараясь быть осторожным; туфли скользили, в этом месте грунт был размыт. Издали казалось, что машина задним мостом кренилась в море, как корабль. Дверцы открыты, фары зажжены, музыка доносится из приемника; вещи, разбросанные то здесь, то там, создавали картину кораблекрушения, и именно в этот момент мне в душу закралась тревога. Я дошел до «дофина» и взял куртку, в которой были документы и чековая книжка. Затем наугад вытащил из багажа два пакета, прикинув, что придется сходить четыре-пять раз, чтобы все унести. Туда и обратно триста метров… нет, времени на все не хватит. Я заметил Мириам, идущую мне навстречу.

— Оставайся там! — крикнул я.

Мириам прошла мимо, как будто я был незнакомый прохожий. Она думала только о том, как забрать у моря свои вещи. Она спотыкалась в легких городских туфлях, но упрямо шла вперед, привыкнув побеждать. Я почувствовал, что иду по воде всего лишь в двадцати метрах от мачты; тут же промокли ноги. Однако на дороге четко вырисовывался каждый булыжник — настолько прозрачной была вода. Море было уже здесь, рядом, вровень с дорогой, а не чуть ниже ее, как еще несколько минут назад. Был слышен тысячеголосый всплеск волн, нашедших склон, по которому мог устремиться поток. Я выкарабкался со своими тюками на бетонный цоколь и немного передохнул. Я четко видел силуэт Мириам. Она как бы шла по большому серому лугу. Контуры шоссе становились размытыми. На этот раз меня охватила паника. Я кубарем слетел по ступенькам убежища, но когда ступил на землю, то забрызгал ноги грязью. Я опустил руку в воду. Теплая, живая, она текла меж пальцами, три-четыре сантиметра глубиной.

— Мириам!.. Возвращайся, Мириам!

Она даже не обернулась. Мне теперь приходилось делать усилие, чтобы вглядываться в дорогу под ногами. Булыжники еще были видны, но уже как будто сквозь дымку; обрывки водорослей, щепки, палки проносились все быстрее от одного края дороги к другому.

— Мириам… Боже мой… Ответь!

Она остановилась, сняв туфли, бросила их, затем вновь пошла. Когда она подошла к машине, мне оставалось преодолеть больше ста метров, и я невольно замедлил ход, по мере того как удалялся от мачты, как бы чувствуя, что вокруг меня сжимается зона безопасности, центром которой была мачта. Мириам набрала столько, сколько могла унести, и, медленно наклонив голову, тронулась в обратный путь. Я прошел еще немного и вдруг по щиколотку провалился в дыру. Я чуть не потерял равновесие, сердце оборвалось. Море стало пениться вдоль шоссе. Я оглянулся. Мачта была недалеко. Она казалась гигантской над пришедшей в движение равниной. Я не умел плавать, и, если меня смоет с брода, я пропал. В нерешительности я сделал еще несколько шагов. Мириам с трудом шлепала по грязи. Вода закручивалась водоворотом вокруг нее. В эту минуту меня охватила вся накопившаяся во мне злость. По странной ассоциации мне вспомнились слова, которые напевала Мириам:

Теперь она уже порядком продвинулась. Она хотела меня удержать любой ценой. И мы оба очутились в ловушке. От холода у меня немели ноги, сила течения нарастала. Мириам тоже приходилось бороться с течением, так как она спотыкалась.

Мы приблизились друг к другу.

— Брось все! — закричал я ей.

То ли вода стала прибывать быстрее, или дорога в этом месте опускалась, но я очутился в воде по колено. Мне казалось, что мы ведем игру с собственной жизнью. Я услышал хриплое дыхание Мириам, затем шум, как от прыжка в воду, — она упала и забилась в центре пенистого водоворота.

— Моя лодыжка! — застонала она. — Я не могу…

Она была в тридцати метрах от меня. Течение бросало меня, как дерево, которое подпилили у основания. Ей удалось подняться на одно колено и собрать свертки. Я проталкивал ноги вперед на метр, на два. Мы глупо погибнем здесь по ее вине, потому что она не хотела расстаться с картинами, красками и кистями! Легкий бриз с материка поднял невысокие волны и в мгновение ока уничтожил нечеловеческий покой моря. Гуа, поглощенный водой, превратился в длинную пенистую полоску, в неподвижный неровный кильватер, в центре которого — мы, устремленные друг к другу. Она встала, с нее ручьями стекала вода.

— Франсуа!

Застыв и вытянув руки, я в некотором роде взвешивал свои силы. Да, думаю, что я еще мог преодолеть расстояние, которое нас разделяло, и вернуться с нею.

— Франсуа!

Я не хотел ее убивать, клянусь! У меня по-прежнему было желание ее спасти. Ветер задул сильнее, он пах сеном, свежей землей, он принес приглушенный лай собаки. Этот спокойный, полный воспоминаний ветер все решил вместо меня. Слезы затуманили взор. Я осторожно ступил, как если бы хотел стереть следы моего бегства, оставленные на море… Мириам не сразу заметила, что я удаляюсь от нее. Отыскивая одной ногой опору, она сделала шаг, и лодыжка подвела ее еще раз. Она с шумным всплеском рухнула в воду, перевернулась на спину и завопила:

— Франсуа!

Столько ужаса излилось в этом крике, что у меня внутри все перевернулось. От меня самого уже ничего не осталось, кроме инстинкта самосохранения, но где-то в глубине душевной смуты сохранились проблески сознания, и я повторял афоризм Суто: «Кожу мертвеца пригвождают к коже душегуба». Конец колдунье, я свободен, цел и вновь обрел Элиан! Я по-прежнему пятился, напрягая мышцы, против течения, сгибающего мне колени. Мириам выпрямилась на руках. Теперь я ее боялся! Она способна долго сопротивляться.

— Франсуа!

Это было последнее усилие. Руки Мириам ослабли, она забилась, течение ее перевернуло, и вдруг бедра и грудь ощутили пустоту. Шоссе исчезло. Она потеряла брод, свою опору. Она задыхалась. Но вот ее закружил и унес прилив. Меня самого все сильнее били волны. Я видел, как ее уносило. Все было кончено. Я остался один с машиной, напоминавшей судно, потерпевшее кораблекрушение, из которой слышалась веселая музыка и вырывались полосы света. Я повернулся к мачте и спросил себя, хватит ли у меня сил, чтобы до нее добраться. Меня приподнимало, переворачивало на бок. Я тоже рисковал оступиться. Казалось, земля, на которую я пытался опереться, зажила скрытой жизнью. Ногам приходилось отталкивать всю массу моря. Я отчаянно бился, ни о чем не думая. Убежище было уже рядом, возвышалось, как феодальный замок. Он почти навис надо мной. Ветер леденил пот, выступивший на лице, дыхание жгло горло. Вода доходила до пояса. Счет шел на минуты; еще четыре-пять минут, и я бы утонул. В конечном счете я так и не знаю, сумел бы я оказать помощь Мириам… Я не перестаю и никогда не перестану задавать себе этот вопрос… Зацепившись за ступеньки, я упал плашмя на цементный цоколь рядом со свертками. Прижавшись щекой к камню, я слушал, как стучит в висках кровь. Потом меня охватил страх. Я посчитал, что нахожусь слишком близко к поднимавшейся воде, и по железным прутьям, торчащим из деревянного бруса, надрываясь, поднялся на платформу. Отсюда я увидел наполовину затопленную машину. Фары, ушедшие под воду, по-прежнему светили, и море над ними было неземного изумрудного цвета, но музыки не было слышно. Я поискал глазами то место, где исчезла Мириам, прислушался, услышал только волны, плещущиеся у подножия башни. Я тщетно старался разглядеть на ручных часах, который час, но нетрудно было подсчитать, что Гуа отпустит меня не раньше семи утра.

Началось долгое, жуткое бодрствование. Я разделся, чтобы выжать брюки и вылить воду из туфель; растер себя, стал ходить кругами по платформе, еще не до конца придя в себя, — все произошло слишком быстро. Я возвращался назад, перебирая цепь событий в поисках совершенных ошибок, как если бы существовал способ остановить время и предотвратить трагедию! Но Мириам погибла! Я убил ее! В порядке законной самообороны!.. Нет! Не так все ясно — все сложнее! Она мне опостылела, и я вдруг понял, что представилась благоприятная возможность… Я знал, что одновременно и виновен, и невиновен. Но в какой мере виновен и в какой мере невиновен? Мне никогда самому не распутать этот клубок причин, поводов, предлогов… Мне было стыдно, но я чувствовал несказанное облегчение! Потухли фары машины, и мои мысли потекли по другому руслу. Мириам никому не говорила о нашем отъезде. Было бы не о чем беспокоиться, если бы немного повезло и меня не заметили в этом убежище, если бы мне удалось вернуться домой незамеченным, если бы я успел вовремя уничтожить свою исповедь и спрятать банковские билеты до пробуждения Элиан. Ронги я совершенно не боялся, будучи уверенным в ее дружеских чувствах. Она будет молчать, никому не скажет о моей связи с Мириам. Найдут «дофин», обнаружат исчезновение Мириам, найдут ее тело в заливе и сделают вывод, что произошел несчастный случай! А это и в самом деле несчастный случай! Следствие на меня не выйдет. Совершенно невозможно определить, что я был с ней в машине. К счастью, мои чемоданы находятся в малолитражке. Сяду в вечерний автобус и пригоню машину… Я надел брюки — на мне они высохнут быстрее, — обул туфли и спустился на цоколь мачты. Море разбивалось о преграду и обдавало меня мириадами брызг. Я прочно уцепился за лестницу и ногой столкнул в воду чемоданы, полотна, последние компрометирующие предметы. Они умчались, подхваченные потоком. Я как бы утопил Мириам во второй раз. Я вернулся на свой насест, и ужас от содеянного медленно прокрался в меня и обдал смертельным холодом. Напрасно я искалоправдания, я был преступником. Мне кажется, что преступлением является уже сам его замысел… Я уничтожил чудовище. Разве можно считать убийцей того, кто истребляет чудовище?.. До самой зари меня раздирали угрызения совести и сомнения, я не имел ни минуты покоя. Занялся день, начался отлив. Обляпанный грязью «дофин» отнесло метров на десять от дороги. Солнце осветило море до самого горизонта. Кругом только вода. Я посмотрел в сторону острова — никого… К Бовуару — никого. Я спустился к воде. Вода отступала, течение слабое, но нужно еще подождать. У меня стучали зубы. Туфли, подсохнув, отвердели и стали тесными. Наконец я рискнул. Вода доходила до середины бедра. Сначала идти было очень трудно. Но после того как я дошел до каркаса «дофина», дорога пошла вверх, и я стал двигаться быстрее. Солнце согревало лицо, грудь. Время от времени я останавливался перевести дух, опираясь на придорожные столбы. Приближался берег. Вскоре воды было уже только по щиколотку. Затем последовал сухой асфальт и выезд из Гуа. Было пол седьмого. Я правильно сделал, что не ждал конца отлива и покинул мачту раньше, так как вдалеке увидел приближающийся грузовик. Шел полями, вышел к дому с обратной стороны. Элиан еще спала. На моем столе по-прежнему лежали пачки банкнот и конверт. Я запер их на ключ, разделся и растерся спиртом, чтобы согреться. Я смертельно устал, но был вне опасности. На какое-то мгновение я прикорнул в кресле. Когда Элиан проснулась, я сидел в халате с опухшими глазами, как если бы только что проснулся. Она наивно спросила:

— Как спалось? Я тебя не слышала…

Я молча обнял ее.

Следствие началось уже вечером, поскольку только и разговоров было что про несчастный случай в Гуа. На следующий день газеты опубликовали фотографии Мириам. Рыбаки обследовали бухту. Я хранил молчание, пригнал малолитражку, вытащил все из чемоданов. Все время я проводил у постели Элиан, которая медленно восстанавливалась после последнего, самого сильного приступа.

— Ты выздоровеешь, — повторял я ей. — Тебе уже намного лучше.

Здоровье Элиан было моей единственной наградой и в какой-то степени моим оправданием. Такая поддержка была мне страшно необходима, так как я непрестанно переживал ту сцену в Гуа. Да что там! Я анализировал одно за другим все события этой весны! Мириам больше нет, наваждение от ее пагубного присутствия прошло, и я перестал понимать случившееся! Все, что казалось очевидным, теперь вызывало подозрения, — вот почему я решил изложить на бумаге эту историю. Я написал ее на одном дыхании: писал днем, когда Элиан отдыхала, писал и по ночам… Элиан с эгоизмом больных не обращает внимания на мою бледность. Она изо всех сил стремится выздороветь. Она вновь смеется, шутит. Я же сужу себя! Обвиняю! Можно было постараться все забыть. Следствие закрыто. Тело Мириам так и не нашли. «Дофин» отбуксировали в Бовуар. Я видел, как он проезжал, покрытый илом. Газеты больше не упоминают о происшествии. Никто не приходил задавать вопросы. Да, теперь я мог все забыть. Свой рассказ я завершил. Но с моей души не спал груз. Я не забыл ни единой подробности. Так откуда же у меня в таком случае ощущение, что я что-то упустил или неправильно трактовал некоторые события и обстоятельства? И в этом, возможно, моя подлинная вина! Я знал, что Мириам хотела убить Элиан! Я видел колодец, ободранный веревками спасателей, и открытый люк, опухшую лодыжку Мириам и почти умирающую Элиан. А затем Мириам утонула у меня на глазах. Она звала меня четыре раза и… как бы это сказать… если бы она была той, кем я ее считал, она не звала бы меня таким голосом, которому я просто не мог не верить. Вы прочитаете этот отчет и, возможно, поймете то, что мне не удалось разгадать! Что касается меня, то я решился: пойду и заявлю на себя. Так надо. Чемодан готов, он в малолитражке. Поеду сейчас в Нант, как каждую субботу. Я поцелую на прощание Элиан, теперь Элиан ничто не угрожает. Теперь следует подумать о Мириам. Мне кажется, что, обвинив себя, я в какой-то мере оправдаю ее, приму на себя долю ее вины. Я знаю, никто от меня ничего не требует. Если рассуждать здраво, то я не прав. Раз я бережно отношусь к Элиан, то не должен подвергать ее еще и этому последнему испытанию. Это так. Но я люблю Мириам. Я все еще ее люблю, несмотря на ужас и отвращение, которые я иногда к ней испытывал, а может быть, как раз благодаря этому ужасу и отвращению. Невероятно, чтобы женщина могла быть такой жестокой. И что тогда? Следовательно, я ошибся? Тогда пусть меня посадят в тюрьму. Если же я все-таки не ошибся, то все равно пусть меня осудят. Во всяком случае, я так больше не могу. Часть меня умерла в Гуа, и я устал жить. Меня будут допрашивать, терзать тысячами способов. Я не отвечу им. Я полагаюсь на вас. Вас они послушают, вам поверят, когда вы скажете, кто — Мириам или я — истинный виновник.

Глава 12

«Пятница

Дорогой Франсуа!

Я долго раздумывала, прежде чем написать эти строчки. Уже не знаю, с чего и начать! Если бы ты был другим человеком, мы смогли бы объясниться! Конечно, у меня есть недостатки. Возможно, тебе нужна была другая жена! Я делала все, что в моих силах, чтобы ты был счастлив. Мое представление о счастье очень простое. Счастье — это быть рядом с тобой! Но я не сразу поняла, что тебе этого недостаточно! Да, думаю, ты меня любил, можно сказать, даже очень любил. Но я также думаю, что не была для тебя чем-то необыкновенным, я была просто подругой, с которой можно и пошутить! Мой бедный Франсуа, это верно, я не такая, как ты! Нет во мне загадочности! Но если бы ты действительно пригляделся ко мне, то хотя бы почувствовал, что я способна страдать. Я страдала из-за тебя… страдала ужасно. Я говорю это не к тому, чтобы разжалобить тебя. Теперь я решилась и могу говорить с тобой, почти отбросив всякие эмоции, потому что жить мне осталось рядом с тобой всего два дня. Вот уже целый час я знаю, что ты уедешь. В конечном счете победила она. Пусть так!.. Через какое-то время ты узнаешь, что меня нет в живых. Возможно, тебе будет горестно, даже наверняка! Тебе станет жалко самого себя, потому что ты слишком талантлив, чтобы растрачивать себя на нежные чувства… Прости меня! Я не могу сдержать своей злости. Я сержусь на тебя, Франсуа!.. В последнее время ты превратил меня в обозленную, отчаявшуюся женщину! Но тебе не удалось сделать из меня жертву обмана. Вот что мне хочется, чтобы ты знал! Я согласна, что я слишком простая. Та, другая, изысканнее, умнее меня. Когда-нибудь вы там заговорите обо мне. Ты не вправе будешь сказать: «Элиан, да… она была очень милой, но простодушной», потому что о твоей связи я знала подробно, знала все детали и с самого начала! Я сразу инстинктивно почувствовала, что ты любишь другую женщину! Сначала я боролась с этим подозрением. Я слишком уважала тебя, Франсуа!.. Я полностью тебе доверяла. Для меня любовь — это прежде всего данное слово. Существует также и многое другое: ласки, удовольствие, интимность. Но мне все это казалось второстепенным; данное слово — это самое главное. Поэтому я отметала подозрения. Ты казался еще более рассеянным, отсутствующим, чем обычно. Ты больше меня не замечал. Я относила это за счет работы. Но скоро я была вынуждена признать, что ты счастлив, Франсуа, — ты не можешь представить, что это такое! Ты нарочно старался казаться сильно озабоченным, занятым, ты как бы носился со своими тайными мыслями. Ты хмурил брови, закусывал губу, но глаза блестели помимо твоей воли. Походка стала порывистой. В твоей манере расправлять плечи, в посадке головы появилось что-то новое, молодое, что раздирало мне душу. Любовь цветочной пыльцой осыпала тебя. Я ощущала ее запах. Том тоже тебя не узнавал. Я подумала, что ты встретил какую-то крестьянку, что это мимолетное увлечение, — и это было ужасно! Но я ухитрялась находить тебе оправдание. Я никогда не понимала достаточно хорошо, что вас влечет и толкает к нам, потребности прикоснуться к нам, которую вы испытываете. Как если бы под нашей кожей можно что-то обнаружить, нечто секретно питающее вас и необходимое для вашего существования. Я плохо объясняю, потому что мне самой это непонятно. Наконец, я была готова допустить, что ты необдуманно поддался порыву. Мне было плохо, и, однако, я сохранила какую-то надежду. Ты мне часто говорил, что я разумная женщина и не слишком много требую от жизни.

И затем в один прекрасный день приходит Ронга! Чудесная, милая женщина! Превосходная подруга! Как я ей благодарна! Я сразу же поняла, что могу на нее положиться, довериться ей. Но даже не ожидала, что она окажется столь преданной. Что мы, Ронга и я, могли против вас двоих? Вы были сильнее. С первой же секунды я интуитивно почувствовала, что все потеряно. Ронгу ее хозяйка отправила сфотографировать дом. И она честно меня предупредила. Мириам любит тебя. Ей все хотелось знать о тебе, о твоей жизни. Я не знаю, какая она — Мириам, и не желаю этого знать, но когда женщина способна вызывать такое озлобление у своей служанки, цена ей не высока. Может, я просто мещанка, ослепленная предрассудками. Однако мне кажется, Франсуа, что тебе стоило быть поосмотрительней. Разве подлинная женщина, которую берут в жены, рядом с которой старятся, может держать гепарда, заниматься живописью, вести эту богемную жизнь? А скандальное прошлое в Африке! Разрушение семьи! Странная смерть мсье Элле! Ты знаешь все эти подробности. Они тебя не возмутили? Ронга — честный человек, но и она едва смела мне о них рассказать. Я слышу, как она говорит:

— Не нужно, чтобы это повторилось. Мсье Рошель не злой, но слабый. Он пойдет у нее на поводу, если вы ничего не предпримите.

Что делать? Я слишком была несчастна, чтобы защищаться. Ронга сфотографировала дом, гараж, сад. Сил что-либо предпринимать у меня не было. У меня было одно желание — запереться и плакать. Ронга сделала все, чтобы успокоить меня. Она обещала мне вернуться. Когда я оставалась одна… нет, я предпочитаю молчать. На этом свете у меня был только ты, Франсуа, и ты меня покидал. Я понимала теперь, почему ты так торопился уйти, почему ты не знал, когда вернешься. Так ты мог лгать мне каждый день… Но зачем к этому возвращаться! Я жила вдалеке от своего родного дома, в этом безрадостном крае, без единого друга… Выхода не было. Я решила с этим покончить. У меня не было оружия и осталось не так много мужества. Почему я подумала о колодце? Не знаю. Я подумала, что это так легко — перешагнуть край колодца и упасть! Никто меня не увидит. Никто не услышит. И мне представлялось, что эта смерть станет трагедией, которая заставит тебя страдать, ты пожалеешь меня и, быть может, откажешься от другой! Странные мысли приходят в голову, Франсуа, когда горе наваливается всей своей тяжестью. Именно убеждение, что я вас разлучу, придало силы идти до конца. И я не так уж ошиблась, потому что ты едва не порвал с ней. С тех пор я часто проклинала Тома. Если бы не он, меня бы не спасли и мне не пришлось бы еще столько пережить. Но когда я пришла в себя, когда увидела, что ты склонился надо мной, какую же радость я испытала! Ведь хотя бы в эту минуту ты любил меня. Я вновь тебя обрела. Твои слезы, Франсуа, были искренними. Значит, не все еще потеряно! Ах! Если бы мы были настолько простодушны, чтобы сказать друг другу правду! Но как бы я тебе призналась, что хотела покончить с собой? А ты был скован, поглощен своими угрызениями совести и своим хваленым чувством собственного достоинства. Ты молчал или расспрашивал меня о том, что ты называл «несчастным случаем». Ты полагал, что меня толкнули. Абсурдное предположение, но в тебе меня уже ничто не удивляло. Однако, — как только я увидела Ронгу, я сообщила ей об этом. Она часто навещала меня, когда я выздоравливала. Для такой крепкой женщины, как она, Шезский лес — это меньше часа езды на велосипеде от Гуа. Она выходила чуть пораньше и останавливалась в Барбатре. Если ты не появлялся в первые минуты отлива, это означало, что путь свободен. Мой бедный Франсуа, даже в любви ты остаешься верным привычкам. Ронга наблюдала за тобой. Несколько раз она видела, что ты едешь по воде, чтобы выгадать время. Если в течение пятнадцати минут тебя не было, она знала, что ты отправился по визитам. И тогда она быстро приезжала сюда. Я советовала ей проезжать через черный ход, и я уверена, что никто никогда не видел, как она входила и выходила. Мы часто общались по телефону. Ронга звонила из телефонной будки в Нуармутье. Она учитывала все. Я никогда не встречала более решительной, находчивой женщины. Она любила меня от всего сердца. Когда я призналась Ронге, что решила покончить с собой, она плакала так, как не плакал ты, и взяла с меня слово, что такое не повторится. С этого времени она искала способ, чтобы вас разлучить. Я невольно подсказала ей решение, когда однажды заговорила о книгах, которые ты купил. Я показала их ей. Ронга прочитала выписки, сделанные тобой в те долгие ночи без сна, когда я понапрасну тебя ждала. Она сразу поняла ход твоих мыслей. Ты знал, что Элле погиб при загадочных обстоятельствах и что его жене пришлось покинуть страну. Ты подозревал, что твоя любовница сбросила меня в колодец с помощью магической силы. До такого я сама бы не додумалась. Для Ронги это было, естественно. Ронга не верила больше в магию, но и не совсем с ней распростилась. Вот почему немного позже ей пришла в голову эта идея с плащом. Я скептически отнеслась к ее замыслу. Когда Ронга изложила мне свой план, я чуть было не отказалась от этого эксперимента. Но чтобы вновь заполучить тебя, Франсуа, я бы согласилась на что угодно. Какая разница, что предпринять! Я так измучилась! Гепард укусил Мириам. Так ей и надо! Я бы хотела, чтобы он ее загрыз. В конце концов, что мне до этого! Я принялась без особой надежды за осуществление плана, который тебе теперь известен. Матушка Капитан видела, как я уехала на велосипеде. Но я отправилась вовсе не в Бовуар. Объехав дом, накинула не без отвращения ее плащ, перевязала лодыжку и вернулась на дорогу. Матушке Капитан, вполне очевидно, показалось, что калитку открыла другая женщина, даже Том меня принял за чужую и оскалился. От меня пахло другой, ее гепардом. Как мне тебя было простить! И, однако, когда ты чуть позже обнаружил открытый люк, мне стало жалко тебя, Франсуа, в такое, казалось, ты пришел смятение, такой охватил тебя страх! Да! Ронга не ошиблась! Вопреки чувствам к своей любовнице, ты считал, что она способна на убийство! Я почувствовала себя отомщенной. С каким жутким удовольствием я следила за тем, как множатся твои подозрения, растет тревога. По вечерам ты стал задерживаться в саду и не только наглухо закрыл люк и колодец, но и незаметно запирал на все замки двери. Я заметила, как все чаще останавливается твой невидящий взгляд, в котором затаился страх, на окружающих тебя предметах, на мне. Этот взгляд был мне знаком! От Ронги я узнала, что там, на острове, ты ссорился с другой! У меня создалось впечатление, что я одержала верх. В то же время мне было стыдно за нас обеих. Я отнюдь не гордилась, что разыграла для тебя, Франсуа, эту подлую комедию! Еще меньше я гордилась тем, что сумела ввести тебя в заблуждение! Значит, влюбленный мужчина может стать таким слабым, доверчивым, уязвимым? Какой же я была наивной простушкой! За несколько недель я, в свою очередь, научилась разным уловкам, ухищрениям, постигла страсть и ее исступление. На твоем месте я убила бы Мириам уже раз двадцать! Но, заронив сомнение в твою душу, уже через тебя я добралась и до нее, причинив ей боль, заставила ее страдать. Мое сердце пело от радости, когда я видела твое лицо мученика. Теперь изобретение Ронги мне казалось прекрасным! Мне хотелось усовершенствовать его еще больше, заполнить его новыми находками. Ничто не могло меня остановить! Как только ты уезжал на работу, я устремлялась в твой кабинет и открывала твои книги. Эти книги, полные безумия и неистовства! Я читала твои выписки. И потеряла голову. Не посвящая в это Ронгу, я скатывала бесформенные хлебные мякиши, пытаясь изобразить из них Мириам, и протыкала их иголкой. Это позволяло справиться с тревогой, не покидавшей меня ни на секунду. Я наизусть заучивала непонятные литании, цитируемые твоими авторами и способными наводить порчу. Пробуждаясь, засыпая, я желала смерти этой женщине. Франсуа, Франсуа, в кого ты меня превратил? Я, наверное, стала хуже ее!

Затем мне пришлось признать очевидное! Ты возвращался туда! Ты не мог обойтись без нее! Я узнала от Ронги, что она отравила своего гепарда мышьяком, который украла у тебя! Ронга также сообщила мне, что она собирается покинуть Францию, но не могла мне сказать, уезжаешь ли ты с ней. Я переживала кошмарные дни, тщетно ища возможность тебя удержать! Ронга указала мне путь, по которому следовало идти. Я решила пройти его до конца. В твоей аптечке нетрудно было найти пузырек с мышьяком. Мне хватило мужества, Франсуа, страшного мужества, отравить себя! Но не для того, чтобы умереть! По меньшей мере не умереть сразу! Просто заставить тебя остаться со мной! Я была уверена, что ты не посмеешь уехать. Ты слишком любишь животных! И я, твоя жена, была теперь всего лишь несчастным животным! Ронга умоляла меня отказаться от этой затеи! Она с ума сходила от беспокойства. Но у меня не было выбора! Моя первая попытка с плащом закончилась неудачей. Ронгу уволили, и она уедет. Мне оставался только этот последний шанс. Если я не ошибусь в дозе яда, если выживу, быть может, сохраню тебя? Может, ты оторвешься наконец от этой женщины? Ты непременно обвинишь ее в отравлении! Кто убил свою собаку или своего гепарда, может отправить на тот свет и соперницу. Когда я растворяла в воде гранулы, моя рука не дрожала. Но когда я выпила яд… Я уже и не знала, люблю ли я тебя или ненавижу! Потом, когда начались боли, когда стало жечь в желудке, я прокляла вас обоих! Сколько же можно выстрадать!.. Напрасно ты сидел у кровати, держа мою руку, — я не могла тебя простить. Я видела тебя, Франсуа, таким, каков ты есть! Я спрашиваю себя: как любовь может выжить, если о существе, которое любишь, приходится судить, разглядывая его при неумолимо ярком свете? Но, несмотря на физические страдания, которые ничто по сравнению с моральными, я решилась на все. Не колеблясь, я проглотила почти у тебя на глазах еще одну дозу яда, пока ты проверял продукты, которые я ела и пила, чтобы еще больше подстегнуть твои подозрения: во всем виновна Мириам! Эта мысль должна была преследовать тебя до тошноты! Я не упускала из виду ни одного твоего движения, ни одного твоего взгляда, потому что настал момент, когда ты должен был решить: Мириам или я! Четыре или пять дней я считала, что чаша весов склонилась в мою сторону. Что же ты за человек? Ты заботился обо мне со всей самоотверженностью, на которую был способен, и, однако, думал о другой! Никогда мне тебя не вернуть! Лицемерие ли? Слабость? Или, быть может, любовь для тебя — мимолетное влечение? Если бы тебе нужна была эта Мириам или я так же, как ты необходим мне, ты бы не колебался ни минуты! Я бы предпочла, чтобы ты резал по живому, грубо, по-мужски. Твое промедление вызывало у меня отвращение. Я дошла до того, что и Мириам стала считать твоей жертвой! Затем раздался звонок от Ронги. О! Это случилось совсем недавно! Мне кажется, что это было страшно давно, а ведь все произошло вчера днем. К счастью, тебя не было дома. Ронга назначила вчера встречу рядом с Гуа, и я тотчас с ней встретилась. Она сказала мне наконец правду. Я узнала обо всем сразу: она окончательно решила уехать. Мириам вернется завтра, и в воскресенье вечером вы отправитесь вдвоем! Она показала мне письмо, которое получила из Парижа. Письмо почти непристойное от радости! Если бы ты не был согласен с этой женщиной, разве оно было бы написано таким тоном! Вы замышляли ваш побег давно! Подробности мне неизвестны. Я не знаю, будешь ли ты ждать свою любовницу в Бовуаре или приедешь к ней в Париж. Но одно было несомненно: в понедельник ты уже будешь далеко. Я проиграла.

В понедельник я обязательно допью остаток яда, клянусь. Прежде я отправлю это письмо в контору мсье Герену. Он перешлет его адресату. Прощай, Франсуа! Меня немного утешает моя уверенность, что ты никогда не будешь счастлив. Как только ты меня потеряешь, ты начнешь обо мне сожалеть. Ты любишь только то, чего у тебя нет, бедняга! Теперь мне ее жаль.

Элиан».

«Суббота

Моя обожаемая Ронга!

Кошмар закончился. Завтра будет уже две недели, как я с вами встречалась, помните? Вы уезжаете в Бордо, а я… Я, мой бедный друг, решила покончить с собой! Признаюсь теперь, что первую дозу яда я уже приняла. Внешне Франсуа казался не очень взволнованным! Не думаю, что в душе он метался как безумный, не зная, что предпринять! С тех пор я поняла, насколько ошибалась на его счет. Но он такой непредсказуемый! Да, в воскресенье вечером я была в полном отчаянии. Он заставил меня выпить снотворное, и я трусливо согласилась! Я не хотела следить, не вставая с постели, за его сборами, слышать, как одна за другой запираются двери, и затем остаться одной в тишине опустевшего дома.

В понедельник, когда я открыла глаза, он был рядом. Он никуда не уехал! Мне самой кажется, что это сон. И, однако, он здесь! Как и я, он читал газеты, из них узнал обо всех подробностях трагедии, и лицо его осталось спокойным, как если бы эта женщина была ему незнакома! Иногда у меня возникает мысль, что он мог оказаться там вместе с ней и вместе с ней утонуть! Я потрясена! Но только не он! Когда в утренней газете я сегодня прочитала, что выловили тело со стороны Лабернери, я разволновалась, несмотря на всю ненависть, которую испытывала к ней. Он же бровью не повел. Ронга, дорогая Ронга, теперь я уверена, что он ее никогда не любил, я хочу сказать, не любил всем сердцем. Вы ошиблись; он мог увлечься ею, это я допускаю. Вы его видели, как вы мне говорили, охваченного мучительной страстью. Но он не уехал, и спорить не о чем. Если бы эта женщина обладала малейшей властью над ним, он бы покинул меня, поверьте мне! Все козни, которые мы строили, были излишни! Теперь я смеюсь над ними! Жизнь возобновится такая же, как прежде, лучше, чем прежде. Она уже возобновилась! Ко мне вернулись силы. Я прихорашиваюсь для него. Прежде всего и с какой радостью я уничтожила то первое письмо, которое написала вам… Но хватит об этом. Как хорошо, Ронга, все забыть, быть счастливой, слышать, что он дома. Он приходит, уходит, под сапогами скрипят половицы. Пахнет трубкой, куда ни пойдешь. Мне нравится этот запах. Мне все нравится в нем, даже то, как он молчит, смотрит в пустоту. Раньше, быть может, я не умела его любить! Я его любила про себя, не ценила его присутствия. С некоторых пор я знаю, что там, где нет тела, нет любви! Еще недавно то, что я написала, вызвало бы у меня негодование! Я изменилась. Стала другой. Я не испытываю ненависти. И думаю о Мириам с нежностью. Она, наверное, тоже страдала!

Не знаю, дорогая Ронга, увидимся ли мы. Но помните, что я вам очень признательна. Вы мне помогли, и я этого никогда не забуду. Спасибо. Наспех заканчиваю это письмо, так как Франсуа там, наверху, зашевелился. Сегодня суббота, он уезжает в Нант, как обычно. Поедет за покупками, обновит свою аптечку и, конечно, сходит в кино. Ему нравится эта прогулка, и мне хочется, чтобы он вновь обрел свои привычки. Он и не подозревает о том, что мне все известно. И никогда об этом не узнает. Он будет жить рядом со мной как ребенок, которого простили. Пишите мне время от времени, Ронга. Я ваш искренний друг.

Элиан».

— Подожди, Франсуа, я составила список вещей, которые нужно купить. Мне нужна мастика. В Бовуаре она стоит слишком дорого. Еще два карниза для занавесок, я пометила размеры… И потом, еще пять-шесть мелочей… Скажи мне: «До свидания…» Поцелуй меня… Мог бы побриться… Это еще что за толстый конверт?.. Деньги, держу пари. Нет?.. До чего же ты скрытный!.. Не возвращайся слишком поздно — на ужин тебя ждет сюрприз… Прощай, Франсуа, дорогой. Ты так часто общаешься с животными, что стал таким же молчаливым, как они. Ну и пусть! Ты мне нравишься, какой есть… Возвращайся поскорей… Я тебя жду…

Трагедия ошибок

Старик! Меня называют Стариком! Говорят, я одинокий и жестокий маньяк. Уверяют также, что я обладаю могучим умом и беспредельной властью. Я действительно стал, если верить тем книгам, которые уделяют моей скромной особе слишком большое внимание, Владыкой Мира.

Всеведущий, вездесущий, вершитель человеческих судеб, я заслужил, чтобы прозвище мое, Старик, писалось с большой буквы, я стою по ту сторону добра и зла, передо мной преклоняются. Короче говоря, сегодня я считаю нужным покончить с этой бессмысленной легендой, развеять, как говорится, этот миф о себе. Я такой же человек, как и все, только у меня чуть более скептический взгляд на жизнь, возможно, потому, что на своем веку я повидал немало безрассудных действий, и потому, что сам совершал безрассудные поступки. Война — мое ремесло, это так. Побежденные никогда не вызывали у меня чрезмерной жалости. Но существует множество ни в чем не повинных людей, тех, кому приходится расплачиваться за других, кого поражают шальные пули, кто погибает по недоразумению. Тайная борьба всегда рождает ненужные драмы, непредсказуемые и непоправимые. Я часто думаю об этих драмах. В них есть что-то потаенное, коварное, необъяснимое. Они составляют грязную и кровавую накипь тайной войны. Возможно, у меня были победы. Я забыл о них. Но воспоминания о бессмысленных жертвах преследуют меня. Будь я писателем, я бы сам рассказал об этом, чтобы показать людям, что секретные расследования — не совсем то, что они думают.

Впрочем, меня гораздо больше, чем сам разведчик, интересуют его жена, или брат, или друг, та или тот, чья жизнь будет исковеркана уже потому, что у человека, которого любишь, оказывается, два лица, две жизни, два сердца, о чем окружающие даже не догадываются. Он всегда носит маску, и эту маску принимают за его лицо. Происходит ошибка, и разыгрывается трагедия, трагедия ошибок, самая невыносимая из всех.

Поскольку у меня нет литературного таланта, я ограничусь в этой первой истории лишь публикацией необработанных материалов: дневников и донесений. Эти документы позволят читателю постепенно постичь ту правду, которой неприятно смотреть прямо в глаза. Ему и судить. Что касается меня, то свое суждение я уже вынес.

Дневник Жака

22 июля

Прекрасно понимаю, что вести дневник глупо. Но за последние три недели в моей жизни произошло столько событий, и событий столь необычных, что если я сейчас не возьмусь разобраться во всем, не вспомню, каким я был до этого, то совсем запутаюсь… Уже сейчас… да, уже сейчас я не знаю, кто я — Жак Кристен или тот, другой. Мне бы не следовало соглашаться. Теперь я как бы стал узником, отпущенным под честное слово. Я не могу спастись бегством. Слишком поздно. Во всяком случае, если когда-нибудь меня вынудят использовать ради своей защиты эти записи, я буду вправе утверждать, что попал в подобное положение в какой-то мере против собственной воли.

Мне следовало бы восстановить все подробности с самого начала. Но именно такого рода работа мне претит. Я никогда не был педантичным. Никогда не задумывался о будущем. Всегда откладывал на завтра то, что мог сделать сегодня. Те, кто проявлял ко мне интерес, не раз говорили мне, что я далеко пойду с моими способностями… И действительно, в двадцать лет я был скрипачом, подающим большие надежды. Если бы кто-нибудь проявил настойчивость, заставил бы меня трудиться, развивать свой талант, который расцвел почти без всяких усилий с моей стороны, одним словом, если бы кто-нибудь сумел взять меня в руки, как иной менеджер нерадивого боксера, я, может, не уступал бы сейчас самым известным скрипачам мира. Но у меня не было денег, я не умел просить, не знал, что успех достается не самым лучшим, а самым ловким. К тому же я был красив. Я говорю об этом совершенно беспристрастно. Я никогда не мог толком понять, что значит быть красивым. Но столько женщин говорили мне с каким-то надрывом в голосе: «Как ты красив!» — что я в конце концов согласился с ними. О! Мне было это вовсе не трудно. Естественно, слова их льстили моему самолюбию. Что за чудесная игра — переходить от одной к другой, обволакивать их музыкой, осторожно ловить их в расставленные сети, словно прекрасных диких козочек! Как увлекала меня эта охота! Я не понимал, что таким образом жертвую временем, которое мне следовало упорно посвящать честолюбивым устремлениям. Я соглашался на ангажементы, которых должен был бы стыдиться. Играл в казино, в пивных. Мои учителя отвернулись от меня. Однако я все еще не понимал, что качусь в пропасть. Но вот однажды, в Каннах, меня словно молнией ударило. Я играл тогда в модном ресторане. Обстановка летнего отдыха, южного солнца, легких любовных связей, богатства нравилась мне. Я исполнял небольшие эффектные вещи, которые очаровывают купальщиц во время чая: «Китайский тамбурин», «Чардаш»… Мне аплодировали — я низко кланялся, как паяц, кем, в сущности, и был. Однажды, не знаю почему, я заиграл «Арию» Баха. И сразу почувствовал, как в зале постепенно воцаряется тишина. Посетители перестали болтать. Я догадывался, что люди подают друг другу знак замолчать. Я все еще вижу официанта, застывшего с подносом, уставленным бутылками. В этот день во мне жила сама музыка. Не понимаю, почему она тогда выбрала именно меня — меня, который был ее недостоин. Я долго буду помнить мгновения, которые пережил, когда в воздухе замерла последняя нота: потрясенная тишина, такая глубокая, что отчетливо различим был даже звон упавшей ложки — и вдруг такой оглушительный, что я зажмурил глаза, взрыв восторга, гром аплодисментов, прокатившийся слева направо, который, все нарастая, перешел в возгласы: браво!., бис!.. Случилось то, чего я никогда не знал, о чем тщетно мечтал: я услышал крики толпы, влюбленной толпы. Ощущение было столь необычным, столь сладостным, столь потрясающим, что все остальное потеряло для меня всякий смысл. Я почувствовал во рту горечь презрения и стыда. Вечером я готов был наложить на себя руки. Возможно, мне следовало тогда покончить с собой, но я слишком привык жалеть самого себя. И потом, я все еще надеялся, что удача улыбнется мне. Я играл в самых дешевых кафе и ресторанах, был отвратителен самому себе, но, вопреки всему, не терял надежды. Ведь мне еще не было и тридцати.

Не стану описывать, как катился по наклонной плоскости с открытыми глазами, прекрасно сознавая, что потерял. Я очень скоро понял, что, если только не произойдет чудо, я не сумею удержаться даже на этом уровне. Мой талант сослужил мне дурную службу. Помогают посредственностям. Меня же избегали. Я ставил людей в затруднительное положение. Вызывал чувство неловкости. А поскольку всегда отчаянно нуждался в деньгах, соглашался на любые предложения. Но я утратил право на требовательность, и меня нещадно эксплуатировали — это был порочный круг. И чем больше я увязал, тем острее ощущал свое одиночество. Само собой, я начал пить! Вино, хоть оно и пагубно действовало на мой характер, не повлияло ни на мою память, ни на руки. Виртуоз упорно не хотел умирать во мне, часто я и сам удивлялся этому. У меня появилась своя манера изящно и лихо проигрывать наиболее трудные пассажи, смягчая их холодность и технику. К тому же я сохранил мягкое, сдержанное вибрато, царственное звучание, лишенное пошлости. Словно меня все еще питал чистейший источник, который ничто не могло замутить. Случалось, в конце недели управляющий отводил меня в сторону и говорил: «Все было прекрасно, вы, без сомнения, хороший скрипач, но, понимаете, это не наш жанр!» И я уходил. Комнаты, которые я снимал, выглядели все более мрачными. Костюмы мои становились все более поношенными. Мои любовницы на один вечер, послушав мою игру, шептали: «Да, весельчаком тебя не назовешь!» Я прекрасно понимал, что ждет меня впереди. Расстаться со скрипкой? Я уже предпринимал такие попытки. Но скрипка вскоре снова завладевала мной. Зарабатывать себе на жизнь уроками? Но я не умел преподавать. Нельзя научить тому неуловимому, что подсознательно живет в тебе, постоянно присутствует в твоей душе. Возможно, я мог бы играть в ансамбле. Но тогда пришлось бы ходить на репетиции, сносить капризы руководителя. Нет. Я так привык к вольной жизни, что, доведись мне вести упорядоченную жизнь, чувствовал бы себя как в тюрьме. Я взялся было сочинять музыку. Но создать нечто возвышенное у меня не хватало таланта, а коммерческая музыка была мне противна. Впрочем, к чему оправдываться? Мой корабль сел на мель. Я потерял управление и даже не испытывал желания крепко взяться за руль. Есть своя прелесть в том, чтобы чувствовать себя потерпевшим кораблекрушение.

Именно в такой момент этот человек и появился в первый раз. Я тщетно пытаюсь припомнить, что же привлекло к нему мое внимание? Быть может, он уже несколько дней следил за мной? Быть может, он заметил меня в «Джамбеу», где я играл вместе с одним жалким пианистом в часы аперитива и по вечерам? Поскольку в ту пору я ел очень мало, то пьянел от первой же рюмки и не очень четко воспринимал окружающее. Я походил на рыбу, которой сквозь стекло аквариума видны лишь неясные очертания движущихся предметов. Все окружающее ко мне отношения не имело. Это был мир, куда я не собирался возвращаться. Я играл. Ждал момента, когда смогу уйти. Закончив выступление, я с футляром под мышкой отправлялся к себе в гостиницу на улице Аббатис или же доходил до ярко освещенной площади Клиши, чтобы в одной из закусочных съесть сандвич.

Он сидел за третьим от меня столиком, и до меня вдруг дошло, что я уже где-то видел его. Должно быть, не отдавая себе в этом отчета, я заметил его в толпе, и теперь это лицо показалось мне знакомым. Я вгляделся в него внимательней. Теперь я уже не сомневался, что встречал его. Это был мужчина лет пятидесяти, одетый без претензий, крепкого и даже плотного телосложения. Во всем его облике было что-то тяжеловесное, деревенское, но огромные мешки под глазами придавали ему вид человека, который многое пережил, передумал. Волосы подстрижены бобриком. Он курил длинную, очень тонкую сигару, пепел с нее время от времени сыпался ему на галстук, на что он не обращал внимания. Похоже, иностранец. С июля месяца на Монмартре полным-полно туристов, которых ожидают стоящие вдоль Бульваров огромные сверкающие автобусы. Я тут же забыл и думать об этом человеке. На следующий день я увидел его в «Джамбеу». Он пил пиво и читал газету. И ни разу не повернул голову в мою сторону. Музыка не интересовала его. В перерыве я проглотил стаканчик виски и тут же снова позабыл о нем. Я играл, как робот, ни о чем не думая. Мне было жарко. И я очень устал. В полночь я оправился восвояси. Он вышел вслед за мной. Простое совпадение? Я заметил, что он высокого роста, сутуловатый, с фотоаппаратом через плечо. Возможно, он был голландцем. Я пошел по бульвару. Незнакомец перешел на другую сторону улицы и вскоре скрылся из виду. Где я мог его видеть? Я уже не сомневался, что лицо его мне знакомо. Но столько лиц всплывало в моей памяти! Перед моими глазами промелькнуло за эти годы столько незнакомых лиц! Однако же эти мешки под глазами…

Я лег. Мои обычные думы долго не давали мне уснуть. В нашем квартале я задолжал буквально всем. Мой ангажемент кончался через две недели. Я бы смог еще заплатить за комнату в гостинице и рассчитаться с прачечной. Но как быть с другими долгами? Я услышал, как возвращается моя соседка. Ей тоже я задолжал немало. Она работала в гардеробе в ночном ресторане и неплохо зарабатывала. В молодости она была танцовщицей в кабаре и даже теперь, когда ей перевалило за сорок, выглядела весьма привлекательно. Всё звали ее просто Лили. Кроме меня. Я не умел быть с женщинами на дружеской ноге. Она же, со своей стороны, хотя это может показаться смешным, питала ко мне чувство, похожее на уважение. Мне было бы достаточно сделать шаг… Но я предпочел оставаться ее должником. Я уснул, как всегда, когда уже забрезжил рассвет.

В час дня в закусочной я снова увидел его, углубившегося в свою газету. Он, конечно, не мог знать, что я забреду именно сюда. Значит, он находился здесь не из-за меня. Я заказал два сандвича. Незнакомец читал «Энформасьон финансьер». На сей раз на нем был костюм из зеленоватого твида, поношенный, но хорошего покроя. Народу было немного, а мне некуда было спешить. Если у этого человека здесь назначена встреча, хотелось узнать, с кем именно. Примерно в два он аккуратно сложил газету, отсчитал мелочь, положил ее на столик и встал. Я наклонился к официанту:

— Вы знаете этого человека, который уходит? Он у вас часто бывает?

— Вы смеетесь надо мной, что ли?..

— Но, уверяю вас…

— Он никогда с вами не заговаривал?

— Никогда.

— Любопытно.

Официант глянул вслед незнакомцу, тот переходил улицу на зеленый свет.

— Чуть больше месяца назад он спросил меня, знаю ли я вас. Я сказал ему, что вы играете в «Джамбеу» — думаю, в этом нет ничего дурного. Что касается остального…

— Остального?

— Да, он стал задавать и другие вопросы: есть ли у вас друзья, встречаетесь ли вы с женщинами… Я решил было, что он из полиции, но поскольку он дал мне пятьсот франков…

— И часто он потом заходил?

— Нет. Я совсем забыл о нем, а тут он снова появился позавчера… Наверное, хочет предложить вам какое-то дело…

— Дело?.. Мне?..

Все это еще больше меня заинтересовало. Я старался припомнить, где встречал его, и мне показалось, что вроде бы видел его в «Вельзевуле» — кабачке, где проработал несколько дней. Это в самом деле было недель пять назад. Но если человек хотел навести обо мне справки, он, должно быть, следил за мной, повсюду расспрашивал обо мне. Нужно разобраться. Я начал со своей гостиницы. Нет, никто мною не интересовался. То же самое сказали мне в табачной лавке. И в булочной. Я обошел все ближайшие лавочки. Никаких следов незнакомца. Я отправился в «Вельзевул». Пустое дело. Я чувствовал себя все более и более подавленным, безо всяких на то причин. Это весьма любопытно: я человек беспечный, однако придаю огромное значение самым несущественным мелочам, мысль о них преследует меня, как наваждение. Кто-то заинтересовался моей особой? Прекрасно. Надо спокойно выждать, посмотреть, как будут развиваться события. Но не тут-то было: я не переставал строить самые несуразные догадки. Они сменяли одна другую, как это бывает во сне, и я не мог остановить их. Я решил напиться. В два часа я оказался на площади Пигаль, Я был пьян, но на свой обычный манер: чувствовал себя расслабленным и заторможенным, однако мысль работала с удивительной ясностью. Конечно, ясность эта не была подлинной. Просто у меня возникла причудливая способность устанавливать весьма правдоподобные связи между совершенно абсурдными мыслями. Тем не менее этот странный дар доставлял мне горькую радость. Теперь я был уверен, что знаю правду: этот человек — ревнивый любовник. Очень похоже, он друг Берты, негоциант, наезжающий в Париж раз в две недели. Несколько месяцев назад Берта была моей любовницей. Она довольно скоро порвала со мной, сославшись на то, что ее друг очень ревнив. Она боялась его. И теперь этот ревнивец захотел отыскать меня. Таким образом, все объяснялось… Что можно тут возразить: он меня нашел. Но чего же он ждал, почему не заговаривал со мной?.. Теперь мне стала понятна его тактика. Он старался меня запугать, рыская вокруг да около.

Взволнованный своим открытием, я вышел из бара, выпив там рюмку коньяку, и собирался пересечь площадь, чтобы купить пачку «Голуаз», когда чья-то рука опустилась мне на плечо.

— Жак Кристен?

Это был он. Незнакомец оказался намного выше меня ростом и шире в плечах. Серые глаза — глаза игрока в покер — внимательно разглядывали меня, словно я товар, который он намеревался купить.

— Вы опять напились, — сказал он.

— Но позвольте…

— Пойдемте!

Он подвел меня к черной малолитражке, открыл заднюю дверцу и сел рядом со мной.

— Я не собираюсь вас похищать, — заговорил он. — А просто хотел бы побеседовать с вами. У вас найдется пять минут? А затем мы отправимся с вами на улицу Аббатис. Вы сможете взять свою скрипку, и я отвезу вас в «Джамбеу».

Он говорил медленно, с заметным иностранным акцентом, по всей вероятности немецким. Во всяком случае, он вовсе не был ревнивым любовником, как я предполагал.

— Взгляните-ка, — сказал он, протягивая мне фотографию. Я окончательно перестал что-либо понимать.

— Так это же я! — сказал я.

— Посмотрите внимательней.

Фотография была не очень четкой. Вероятно, ее отклеили от какого-то официального документа — паспорта или вида на жительство, на уголке был заметен оттиск круглой печати. Но сомнений быть не могло.

— И все-таки это я.

— Весьма сожалею, — возразил незнакомец. — Вы — Жак Кристен, родились в Страсбурге двадцать второго января тысяча девятьсот двадцатого года, закончили консерваторию с золотой медалью в тысяча девятьсот тридцать восьмом году, а теперь безработный или что-то в этом роде. Тогда как это — фотография некого Поля де Баера, родившегося в Саверне тринадцатого марта тысяча девятьсот восемнадцатого года… Сравните.

Он извлек из бумажника две фотографии, на которых я сразу же узнал себя.

— Я сделал эти снимки на улице, — объяснил он. — Простите меня, но ваше сходство с де Баером таково, что заметить разницу можно, лишь очень внимательно изучив обе фотографии… Взгляните, мочка уха, и потом, складка — здесь, в левом уголке рта.

Может быть, он и прав. Что же касается меня, то я был буквально загипнотизирован фотографией Поля де Баера. Снимок был не совсем в фокусе, но можно было бы поклясться, что де Баер — мой брат-близнец.

— Невероятно, — пробормотал я.

— Это действительно кажется невероятным, — согласился он. — Однако подобное сходство встречается гораздо чаще, чем мы думаем.

Он отстранился немного, чтобы получше меня разглядеть.

— Де Баер был не таким худым, как вы, — добавил он. — А потом… Простите меня… он был богат, а богатство, как и бедность, накладывает на человека определенный отпечаток. Сейчас вы уже меньше похожи на де Баера. Вроде бы то, да не совсем то.

— Если я правильно вас понял… он умер?

— Да… Именно поэтому вы мне и нужны.

Он положил руку на спинку сиденья за моей спиной и сказал уже совсем другим голосом:

— Давайте поговорим серьезно, Кристен. Ваши дела очень плохи, вы это знаете. Вам уже никто не верит в долг. И никакой работы не предвидится. Неужели вы думаете, что в костюме, который сейчас на вас, вам предложат контракт? К тому же скрипачи теперь никому не нужны. Вот если бы вы играли на саксофоне или на трубе… тогда, не спорю, у вас был бы еще какой-то шанс.

Я попытался возразить.Он заставил меня замолчать.

— Я достаточно осведомлен. Вы дошли до ручки. А я могу помочь вам выкрутиться. Послушайте… если бы я дал вам миллион наличными… для начала, конечно… согласились бы вы работать на меня?

И, желая доказать мне, что его предложение вполне серьезно, он порылся в карманах и достал чековую книжку. Миллион! Признаюсь, в первую минуту от этой цифры мне стало не по себе. Я провел ладонями по глазам, по щекам. Мне бы так хотелось проснуться, понять…

— Я сказал «работать», — поправился незнакомец, — но это сказано не совсем точно. На самом же деле я нанимаю вас, ваше лицо, ваше тело… Я нанимаю ваше сходство, если хотите. Хочу сразу же вас успокоить. Я не намерен впутывать вас в какое-то грязное дело. Увидите сами… Все очень просто. Поль де Баер был человек богатый, знаете, из хорошей, обеспеченной семьи, из тех, кому все доступно и кого ничто не интересует. Он сумел разориться за десять лет. Был женат, и женат по сей день, на очаровательной женщине, которая очень его любила. Это не помешало ему изменять ей и промотать ее состояние. Одним словом, в один прекрасный день де Баер отправился на пароходе в Нью-Йорк вместе со своей последней возлюбленной, американкой. С очень крупным счетом в банке. Путешествовал он под чужим именем, — возможно, у него еще сохранились остатки совести или же он считал, что это поможет ему замести следы. К несчастью, корабль затонул. Он назывался «Стелла Марис». Де Баер и его любовница исчезли. Я один знаю, что он погиб, поскольку находился в курсе всех его секретов, остальные же, и в первую очередь его жена, ни о чем не подозревают. Жена думает, что это просто его очередная отлучка, более длительная, чем предыдущие. Она ждет его уже целый год.

Я слушал незнакомца очень внимательно, все еще не понимая, к чему он ведет, но уже чувствовал себя бесконечно разочарованным, обманутым. Нанять мое сходство? Ерунда! Какие-то бредни!

— Я перехожу, — продолжал он, — к самой щекотливой стороне вопроса. У де Баера есть дядя, брат отца. Этот дядя Анри еще жив. Он живет на покое в Кольмаре, и поскольку болен раком, то протянет недолго. А он тоже очень богат — не стану вдаваться в подробности, у нас еще будет время обо всем поговорить, — он очень богат, и состояние его должно перейти к Полю де Баеру. Вы представляете себе ситуацию?.. С одной стороны, Жильберта, жена Поля, которой он изменял и которую разорил, а с другой — наследство дяди Анри, которое глупейшим образом пропадет, если Баер не появится в нужный момент, так как других наследников у его дяди нет.

— А оно велико, это наследство?

— Весьма! Около ста миллионов. Дядюшка занимался оптовой торговлей кофе. Он владел плантациями в Бразилии и был связан с торговцами кофе в Эльзасе и прирейнской области.

— А какова тут ваша роль?

— Я служил у родителей Поля де Баера. Потом перешел на службу к нему. Меня зовут Франк Майер. Нет, я не преследую никаких личных целей, меня беспокоит лишь судьба Жильберты де Баер. Вот почему, увидев вас, узнав, что вы скрипач, я сразу понял, что все-таки, может, есть еще возможность не упустить наследство… Так вот: когда дядюшка умрет — а это не заставит себя долго ждать, — нотариус вызовет Поля де Баера. Он не видел своего клиента уже много лет, так как все последние годы де Баер жил на мысе Мартин, на большой вилле, принадлежащей его жене. Но хорошо его знает, будучи большим другом семьи, и, более того, бывало, он музицировал с Полем и Жильбертой. Я забыл вам сказать, что де Баер довольно хорошо играл на скрипке. Значит, вам надлежит обмануть нотариуса, создать впечатление всего на час, что вы и есть Поль де Баер. Это нетрудно, если, вы сумеете перевоплотиться, войти в роль. Сходство само по себе ничего не значит. Главное — жесты, манера говорить, словом, вы понимаете: вам надо будет научиться вести себя, как Поль де Баер.

— А… его жена… Жильберта?

— Я уже говорил вам, она ждет возвращения мужа.

— Но… она не будет в курсе дела?

— Ни в коем случае. Я хорошо ее знаю. Она никогда не согласилась бы на такую комбинацию. Речь идет о том, чтобы защитить ее интересы… вопреки ей самой.

Я невольно рассмеялся, хотя мне было отнюдь не до шуток.

— Вы принимаете меня за дурака, — сказал я. — Нет, не настаивайте. Я вас любезно выслушал. Ваша история очень забавна. Но я не согласен. Потому что… Потому что все, что вы мне рассказываете, ни в какие ворота не лезет. Я все-таки кое-что соображаю.

Пока я говорил, он быстренько заполнил чек. Подписал его.

— Знаю, — сказал он. — Поверьте, я рассмотрел этот вопрос со всех сторон. Само собой разумеется, есть масса деталей, которые вам пока еще неизвестны, но они заставят вас изменить свое решение. Мне надо объяснить вам, каков был Поль де Баер. Этот человек никогда не был счастлив. Он очень рано потерял отца. Мать исполняла все его прихоти. Но у Поля де Баера не было цели в жизни. Одно время он увлекался игрой на скрипке. Потом начал заниматься живописью и архитектурой. Но он был не способен чем-либо заинтересоваться надолго. Вскоре после женитьбы (может быть, ему показалось, что он лишился свободы) Поль стал отлучаться из дому. Исчезал на несколько дней, возвращался без единого су в кармане и замыкался в пугающем молчании. Когда он вновь уезжал, мы даже испытывали некоторое облегчение. Что тут говорить, характер у него был не слишком уравновешенный. Вот почему, даю вам честное слово, у Жильберты не возникнет никаких подозрений, если я позвоню ей по телефону и скажу, что нашел вас, но вы потеряли память…

Я открыл дверцу и выскользнул из машины. Я был достаточно терпелив, но мне надоели все эти глупости. Двойник, да еще утративший память. Что еще? Я ушел, не оглядываясь, я был вне себя, а воспоминание о чеке у меня просто вызывало отвращение. Целый миллион! Это позволило бы мне вновь всплыть на поверхность. Кто же, в сущности, этот Франк? Мошенник? Больной? Фантазер? Я пошел по улице Гудона. Негромкий автомобильный гудок заставил меня вздрогнуть. Автомобиль медленно следовал за мной. Франк улыбался, держа чек в руках. Несмотря на жару, я постарался ускорить шаг. Гул мотора по-прежнему сопровождал меня, и передо мной замелькали обрывки этой невероятной истории… Нотариус… Жильберта… Не будь этой женщины, остальное выглядело бы еще более или менее правдоподобно… Но возвращение страдающего амнезией мужа!.. Одно из двух: или все это правда — и мне предлагали сыграть гнусную роль… или же все это ложь — и тогда эта женщина просто дрянь… Я уже ничего не понимал, не мог рассуждать здраво. Я вбежал в вестибюль гостиницы, перевел дух. И, снова услышав короткий гудок, бросился к лестнице, где столкнулся с соседкой по площадке.

— Да вы же совсем больны! — воскликнула она.

— Нет, пустяки… Это все от жары…

— Вы хоть что-нибудь ели сегодня?

— Конечно.

Она открыла сумочку и достала несколько купюр. Я резко оттолкнул ее и заперся у себя в комнате. Мне хотелось кого-нибудь ударить. Неужели все принимают меня за нищего? Да, конечно! Вскоре я стану нищим. Я ломаюсь, когда мне предлагают деньги, но через несколько дней, если пожелаю уберечь свое драгоценное самолюбие, буду вынужден заложить скрипку. Мне за нее дадут, вероятно, тысяч двадцать, что позволит мне продержаться недели две. А потом — полный крах. Вот до чего я дошел. И Франк это прекрасно знал, он знал все. Я растянулся на кровати. Припомнил его нелепую историю во всех подробностях. Она не содержала явных несуразностей, но звучала по-детски неправдоподобно, хоть я и не мог понять почему. Я видел фотографию этого де Баера. И должен признать, что мы похожи друг на друга как две капли воды. Впрочем, если Франк месяц назад потрудился навести обо мне справки, значит, у него были на то веские причины. С другой стороны, де Баер, даже не страдая потерей памяти, вполне мог вести себя как человек, страдающий неврозом. Я кое-что об этом читал. Люди, забывающие то, что вызывает у них особую тревогу, — случай не такой уж и редкий. В общем, каждая отдельная деталь была вполне допустимой. Хотя вся история в целом звучала фальшиво. Но чем я рисковал? Этот вопрос, словно яд, отравлял мне душу. Ведь никто и не требовал от меня, чтобы я поверил этим бредням. Нанимали мое тело, а не мой ум. Этот ангажемент не так уж и отличался от остальных. Вместо того чтобы играть на скрипке, я буду играть глазами, голосом, руками. Какая разница?

Я смочил голову холодной водой, причесался и взял футляр со скрипкой. Самое время выходить. Стоило мне появиться на тротуаре, как машина Франка тут же ловко отделилась от вытянувшихся в ряд машин: Франк ждал меня. Он следовал за мной до самого «Джамбеу». Я видел его в зале, как обычно, погрузившегося в чтение газеты. Мне плохо запомнился этот вечер. Я играл как во сне. Смотрел на Франка. И думал о нотариусе, который сразу же вызовет полицию. Подлог и использование поддельных документов. Франк спокойно потягивал пиво… Вполоборота он выглядел таким же массивным и упрямым, как бык. Он уже имел некоторую власть надо мной, благодаря своей невозмутимости, уверенности в себе, тяжеловесности. Я не стал противиться, когда он повел меня ужинать. Он заказал, как я и предполагал, обильный, сытный ужин. Впрочем, ничего еще не было решено. Я пока еще оставался свободным и стал доказывать ему, желая не уронить своего достоинства, что у всей этой комбинации нет ни малейшего шанса на успех.

— Даже после долгой разлуки, — доказывал я, — жена сразу узнает своего мужа. Есть альковные тайны, которые не могут быть вам известны.

Он улыбнулся и наполнил мой бокал рейнским вином.

— Уже многие годы, — сказал он, — Жильберта и Поль спят в разных спальнях. Жильберте пришлось слишком много страдать. Уверяю вас, ваше возвращение не доставит ей радости. Она будет избегать вас, насколько это возможно.

— И все-таки она заметит, что я не тот человек, каким был прежде.

— Она решит, что вы поступаете так нарочно, стараетесь доказать ей, что вы для нее чужой.

Он бросил бумажник на стол, и я еще раз собрал все свои силы, чтобы отказаться от чека, но он достал и положил передо мной новую фотографию. Жильберта. Она была очень красива. Красота мраморной статуи. Бесконечно трудно описать красивую женщину. В ней все безукоризненно, безупречно, гармонично. Как бы это сказать? Все — сплошное совершенство. Именно такой была Жильберта. Даже глаза ее, очень светлые, которые смотрели и, казалось, не видели, были глазами статуи.

— Вы оскорбляли эту женщину… — сказал Франк. — Вы сделали все, чтобы она разлюбила вас. И всегда должны помнить об этом.

Вот тогда-то я и решился.

Я решился, но в своем обычном стиле: то есть, когда казалось, что я совсем уже согласился, я снова все поставил под сомнение — последний всплеск недоверия или, если хотите, чувства собственного достоинства. Я не хотел, чтобы он подумал, будто я уступил из корыстных побуждений. Если я буду долго спорить, у Франка создастся впечатление, что я дал согласие по доброй воле. И потом, хоть я и осовел после сытного ужина, я прекрасно понимал, что Франк, несмотря на внешнее спокойствие, взбешен моими возражениями. Таким образом, я брал реванш и не преминул этим воспользоваться.

— Допустим, — сказал я, — что в первую минуту Жильберта и будет обманута. Но очень скоро она убедится, что я не знаю, к примеру, расположения комнат на вилле.

— Вы ничего не поняли, — возразил Франк. — Вы потеряли память, у вас амнезия, еще раз повторяю вам это! Следовательно, вы чувствуете себя чужим в собственном доме, это же ясно. Все ваши ошибки, все ваши промахи пойдут лишь на пользу делу. И даже более того. Представим себе больного де Баера, который и в самом деле позабыл свое имя, потому что, в сущности, это его устраивает, но не утратил полностью память. Так вот, этот де Баер, если бы он существовал, постарался бы разыграть комедию человека, который ничего не узнает.

— Но почему?.. Не понимаю вас.

Франк, который как раз подносил бокал к губам, заколебался. Потом медленно-медленно стал пить вино, словно тянул время, чтобы взвесить все «за» и «против». Наконец он тихо сказал:

— Де Баер ненавидел Жильберту. Видите ли, Кристен, между ними разыгралась ужасная интимная драма. Де Баер был человек властный, надменный, привыкший удовлетворять все свои прихоти. Жильберта любила его. Я убежден, она до сих пор его любит. Но он не сумел ее разбудить, если вы понимаете, что я хочу сказать, и так и не простил ей ее холодности. Это… физическое несоответствие на него очень подействовало. Многие годы он всячески старался унизить жену. Скажу вам нечто поразительное: если бы де Баер не утонул при кораблекрушении, он мог бы в конце концов действительно впасть в амнезию. Так он старался всеми способами убежать от самого себя. Его бессчетные отъезды, его бегство под чужим именем… То, что он никогда не имел при себе никаких драгоценностей, никаких предметов, которые могли бы помочь установить его личность… Все это говорит о многом — с чисто медицинской точки зрения.

— А Жильберта понимала это?

— И да, и нет. Она была вынуждена признать, что муж ведет себя, странно. Но истинная причина такого поведения до нее, не доходила. Она думала, что Поля плохо воспитала мать, что она исковеркала его характер. В этом объяснении тоже скрывалась доля правды.

— Все так запутано, — заметил я.

— Вот именно… запутано.

Я почувствовал, что Франк немного успокоился. А сам я стал лучше понимать, что речь шла о реальной жизненной драме, а не о какой-то сомнительной комбинации. Однако я все еще не собирался сдаваться. Я снова перешел в наступление.

— Пусть так! Де Баер больше не мог выносить жену. Но раз он умер, почему не сказать Жильберте всю правду? И почему не объяснить ей ваш план, который поможет ей вернуть состояние?

Франк хмыкнул и пожал плечами.

— Может быть, вы и хороший музыкант, но в психологии полный профан. Вы видели фотографию Жильберты. Вы теперь немного лучше знаете эту несчастную женщину. И вы хотели бы, чтобы я сказал ей: «Ваш муж собирался навсегда исчезнуть со своей любовницей. Он вас так ненавидел, что решил никогда больше не давать вам знать о себе». Нет, есть поручения, которые невозможно взять на себя. А если бы я под конец предложил ей найти подставное лицо, чтобы обмануть нотариуса, она бы выставила меня за дверь.

— Вы признаете, таким образом, что вся эта история с наследством выглядит весьма подозрительно?

— Естественно, признаю. Если бы я мог взяться за это дело иначе, будьте спокойны, я бы к вам не обратился. Но у меня нет выхода. Я считаю, что Жильберта заслуживает, чтобы ей вернули ее состояние после всего того, что ей пришлось пережить.

— Вы ее любите?

Я думал, что Франк вспылит. Я чувствовал, как напряглись его мускулы, затвердели огромные плечи. Однако голос его прозвучал безразлично, когда он ответил:

— Вы слишком много пьете, дорогой Кристен. Там вам придется избавиться от этой дурной привычки. Запомните раз и навсегда: я был предан Полю де Баеру. Уже одно это не позволило бы мне говорить о том, что он хотел сохранить в тайне. Но я первый признаю, что он совершал ошибки, и считаю, что мне надлежит теперь, когда он умер, их исправить. Вот и все. Вы продолжаете сомневаться? Вы спрашиваете себя, где я взял тот миллион, что даю вам в качестве задатка?.. Да из собственных сбережений! Де Баер жил на широкую ногу, а меня считал своим другом.

У него на все был готов ответ. Но я обладаю удивительной, способностью находить новые доводы, когда меня вынуждают делать то, что мне не нравится.

— Одного все-таки я не понимаю: почему бы вам не выложить нотариусу те же басни, что и Жильберте? Де Баер потерял память, ладно, это не помешает ему поставить свою подпись… Нотариус будет не более требовательным, чем мадам де Баер.

— Простите! Вы все перепутали. Я же вам объяснил, почему Жильберту не должно удивить возвращение мужа… скажем, неузнаваемого. Но юридический акт может подписать только человек, находящийся в здравом уме. Если нотариус вдруг заподозрит, что перед ним Поль де Баер, страдающий амнезией и, следовательно, в определенном смысле не отвечающий за свои поступки, тогда… на наследстве придется поставить крест!

Понятно, мне следовало бы ожидать подобного возражения. Я предпринял обходной маневр.

— Вы утверждаете, что Жильберта ждет возвращения мужа. Согласен. Но, в конце концов, ведь он, мне кажется, исчез слишком давно. Вы не находите, что надежда просто въелась ей в душу?

Он не понимал иронии.

— Да, — прошептал он, — да… Она все еще надеется. Я сказал ей, что Поль, быть может, находится в каком-нибудь лечебном заведении, она сочла это вполне вероятным. Я делаю вид, что ищу его в Италии, Швейцарии, Германии… Когда я позвоню ей и сообщу, что отыскал Поля в Париже, у нее не возникнет и тени сомнения.

— А когда я уеду… так как, в конце концов, у меня нет никаких причин долго там задерживаться, вы согласны со мной? Все это дело каких-нибудь двух недель.

— Может, и больше, — ответил Франк. — Я не обещал вам, что дядя Анри умрет на будущей неделе.

— Это не имеет значения… Итак? Что же будет, когда я уеду?

Франк не торопился с ответом, он положил себе на тарелку огромный кусок торта.

— Если вы тот человек, каким мне кажетесь, — заговорил он наконец, — если вы испытываете хоть немного жалости к Жильберте, то постараетесь вести себя с ней так, чтобы она окончательно излечилась от любви к вам, когда вы исчезнете.

— Черт возьми! — выкрикнул я раздраженно. — Вы предусмотрительны.

— Чем удачнее вы проведете эту операцию, — продолжал Франк, — тем больше вознаграждение. Я рассчитываю дать вам еще три миллиона, когда со всем будет покончено.

— Но, простите, вы…

— Довольно, — оборвал он меня. — Я вам все объяснил. Теперь вам решать, да или нет. Вот чек. Если вы его берете, вопрос исчерпан.

Он достал портсигар и протянул его мне. Я отказался. Он закурил сигару, полузакрыл глаза, делая вид, что не заметил, как я взял чек, и, казалось, удивился, когда я поднялся.

— Я подвезу вас, — вяло сказал он.

— Не нужно. Мне необходимо пройтись.

— Как хотите. Мы уезжаем завтра в час дня. Приходите ко мне в гостиницу «Бристоль», на улице Аркад.

— Мне хотелось бы обновить свой гардероб.

— Ни в коем случае. На вилле вы найдете десятка два костюмов… Вы найдете там также и скрипку, так что вам незачем брать свою. Я попрошу вас только зайти к парикмахеру… Стрижка должна быть короче и пробор более четкий. До свидания.

Нервы мои во время разговора с ним были до такой степени напряжены, что сейчас я чувствовал себя совершенно разбитым. Итак, я согласился. Ему удалось меня убедить… нет, он не убедил меня… Отвечал он складно, история казалась вполне правдоподобной, но за свою жизнь я прочитал столько партитур, сыграл столько искренних, исполненных жизни произведений, что особенно остро чувствовал, когда речь шла о подлинной правде, а когда о примитивном правдоподобии. Франк явно многое скрывал от меня. Каковы его отношения с Жильбертой? Действительно ли он простой слуга? Собирался ли он присвоить себе это наследство? Я не позволю, чтобы меня водили за нос.

Я долго ходил по улицам; перебирал в уме все, что нарассказал мне Франк, и под конец уже не знал, что и думать: то все казалось мне вполне приемлемым, то все представлялось совершенно надуманным. Еще немного, и я вошел бы в кафе, положил чек в конверт и вернул бы его Франку: я был целиком и полностью во власти болезненной нерешительности. Я вернулся на улицу Аббатис и, приняв снотворное, лег спать. На следующий день, проснувшись, я сразу припомнил почти дословно каждое объяснение Франка, и мне удалось отделить ту часть истории, которая при внимательном рассмотрении, по-моему, была особенно подозрительной. Это касалось нотариуса. Франк, конечно, не лгал когда рассказывал мне о драме Поля де Баера. Но даже само слово «наследство» вызывало у меня неприятные ощущения. Этот умирающий дядюшка, эти миллионы, которые предстояло заполучить, — все это слишком напоминало сценарий дешевого фильма. Франк собирался надуть Жильберту — я готов был дать голову на отсечение. И вот этот-то тайный замысел и разжег мое любопытство. Мне вдруг показалось занятным помочь этой женщине со столь волнующим лицом. Я пощупал чек. Он являлся доказательством того, что я и впрямь двойник Поля де Баера и муж Жильберты: Франк не стал бы жертвовать миллионом, если бы думал, что сразу по прибытии на виллу меня выведут на чистую воду. Этот миллион, если хорошенько подумать, подтверждал, что я могу действовать смело, что я ничем не рискую, во всяком случае, в ближайшем будущем. Когда отправился в банк, сердце мое учащенно билось. Мне отсчитали десять пачек по сто тысяч франков, не задав ни единого вопроса. А впрочем, с чего бы мне стали задавать вопросы? Все было в полном порядке. Я оставил себе тысячу франков, а остальные положил в банк на свой счет. Я не собирался являться на виллу с миллионом в кармане. Франк вполне способен отобрать его, окажись я плохим актером. Жизнь в кои-то веки проявила ко мне милосердие. У меня уже не хватало времени обойти все лавочки, где я задолжал, и расплатиться со всеми кредиторами. С другой стороны, мне не хотелось трезвонить о своем отъезде. Но я намеревался во что бы то ни стало вернуть долг соседке. Я схватил такси, чтобы заскочить на улицу Аббатис, и поднялся к Лили. По утрам она всегда бывала дома. Она всячески пыталась разузнать, откуда у меня вдруг появились деньги, и мне было не легко уклониться от прямого ответа. Я пообещал, что вскоре расскажу ей обо всем, и она мило поцеловала меня.

Я потому так подробно описываю все эти детали, что их можно досконально проверить. Я ничего не выдумываю. А мысленное возвращение в прошлое помогает мне самому во всем разобраться. Это произошло дней десять назад. Всего лишь десять дней. Как в столь короткий срок я смог превратиться в того человека, каким являюсь сейчас?!

Итак, когда в час дня я вошел в холл гостиницы, Франк меня уже ждал. Он оглядел меня с головы до ног, похвалил мою прическу и, пока мы шли к машине, сказал:

— Будьте внимательны, Кристен… в вас есть что-то такое… Я не хочу вас обидеть… Что-то раболепное. Де Баер был высокомерен и, я полагаю, остался бы таким, даже если бы вынужден был просить милостыню.

— Если я вам не нравлюсь, еще не поздно расторгнуть нашу сделку! — воскликнул я, вдруг разозлившись.

— Неплохо, неплохо, — сказал Франк. — Уже лучше. Но де Баер никогда не выходил из себя… Я вам все объясню… Садитесь.

Я сел рядом с ним и больше не произнес ни слова. Он заговорил со мной первым.

— Ночь мы проведем в Авиньоне, — сообщил он мне, — а завтра утром уже прибудем на место.

— Мадам де Баер часто принимает гостей?

— Нет. Будьте спокойны, она никого не принимает. И со временем ей пришлось распроститься со всеми слугами.

Тон, каким он говорил со мной, слегка изменился. В нем появилась еле уловимая снисходительная нотка, словно я был путешественником, прибывшим издалека, у которого еще многое будет вызывать удивление, и это обещает быть забавным.

— Вилла великолепна, — продолжал он, — почти у самой оконечности мыса.

Он взглянул на меня и, поняв, что я раздражен, не стал продолжать. Он вел машину быстро и умело, и, поскольку дорога не была запружена, мы ехали на приличной скорости. Мягкое сиденье и скорость в конце концов меня убаюкали. Когда я открыл глаза, меня вдруг поразила одна мысль, возможно, от этого я и проснулся.

— А… мадам де Баер знает? Вы предупредили ее?

— Да. Я вам об этом уже говорил.

— И как она восприняла это известие?

— Как я и предполагал.

Теперь он стал скуп на слова. Но я твердо решил не отступать.

— Я хотел бы задать вам еще один вопрос. Как вам удалось собрать обо мне столько сведений?

— Я расспросил хозяев соседних лавочек.

— Это не так. Я проверял.

— Вы надоели мне, Кристен. Я допускаю, что это вас интересует. Но не люблю, когда меня стараются перехитрить.

— Я имею право все обдумать.

— Вы слишком долго думаете.

Голос его прозвучал резко. Я понял, что попал к нему в подчинение. Охваченный новым приступом гнева, я сжал кулаки.

— Поосторожнее, — сказал я. — Давайте договоримся. Если я хоть раз — слышите, только раз! — заподозрю, что вы хотите втянуть меня в какую-то грязную историю, я сразу же сматываю удочки… Я буду задавать вам все вопросы, какие мне заблагорассудится, и, если вы откажетесь отвечать, сам решу, как мне следует поступить.

Он медленно повернулся ко мне. Его серые глаза ничего не выражали. Этот человек был непробиваем, как стена.

— Вы считаете, что я от вас что-то скрываю? — спросил он.

— Да, считаю.

И чтобы использовать свое преимущество, я высказал первое пришедшее мне в голову возражение:

— Предположим, что о смерти Поля де Баера станет известно… и дядюшка из Кольмара умирает… Разве Жильберта не становится автоматически его наследницей?

— Если бы дела обстояли так, интересно, чего ради я стал бы так суетиться, — проговорил он с подчеркнутой иронией.

— Однако я полагал, что вдовы…

— Их брачный контракт предусматривал раздельное владение имуществом, — сказал Франк. — Наследником является только Поль де Баер.

— Тогда как же получилось, что де Баер разорил свою жену?

— А так, что сразу после свадьбы она доверила ему солидный капитал… Теперь вам все понятно?

Я был уязвлен и тщетно попытался снова уснуть. Я начинал его ненавидеть. Ни в чем конкретном упрекнуть его я не мог, но слишком самоуверенные люди внушают мне неприязнь. Почти физическое отвращение. Я догадался, что у него всегда наготове ответ и что именно таким образом он станет мучить меня и унижать. Человека с такими, глазами невозможно застать врасплох. Отныне он и впрямь стал моим хозяином.

Мы поужинали, как и предполагалось, в Авиньоне, в маленькой, только что отстроенной гостинице, где еще пахло свежей краской, и расстались, не подав друг другу руки. Я лег, разговаривая сам с собой, как это случается со мной, когда я рассержен. В семь утра мы снова отправились в путь.

— Хорошо себя чувствуете? — любезно осведомился Франк.

— Не очень.

И это соответствовало действительности. Во-первых, я плохо спал. А потом, мне было страшно. Никогда еще я так не трусил. Образ Жильберты неотступно преследовал меня. Меня то и дело бросало в жар, я весь покрывался потом. С моей стороны было безумием согласиться. Больной амнезией! Одно это слово приводило меня в болезненное возбуждение. Я был страшно зол на самого себя. Зол на Франка, на Жильберту. Они безжалостно воспользовались моей слабостью, моей бедностью. Все было продумано!

Мы выехали на побережье. Дорога выглядела праздничной. Каждый дом, каждая вилла, казалось, нежились в солнечных лучах. Море весело искрилось. Я же умирал от страха. Я видел себя со стороны, такого жалкого, в лоснящемся костюме. Что она обо мне подумает?.. Как я ни старался переубедить себя, я продолжал рассуждать так, словно Жильберта заранее знала, что я Кристен, а не ее муж.

Мы проехали Монте-Карло. Передо мной предстал мыс Мартен, его высокие сосны, живописные скалы, крыши вилл отражались в голубой воде.

— Жильберта выйдет встречать нас, — заговорил Франк. — Будьте с ней холодны, держитесь отчужденно. Вы не должны походить на бездомного пса, нашедшего приют. Останавливайтесь время от времени возле какого-нибудь шкафа или кресла или на пороге одной из комнат, словно они пробуждают в вас воспоминания… Днем я постараюсь увидеться с вами… Давайте у вас в комнате… Я дам вам нужные указания. Если по какой-нибудь причине у вас возникнут затруднения или вы почувствуете, что можете совершить оплошность, сошлитесь на головную боль и удалитесь к себе… Даю слово, вам нечего опасаться.

Сквозь ветви деревьев я видел теперь богатую усадьбу. Машинально я провел рукой по своим не слишком чисто выбритым щекам, взглянул на стоптанные ботинки.

— Вот мы и на месте, — неожиданно сказал Франк,

Мы ехали вдоль высокой стены. Внушительный портал был украшен черной мраморной доской, на которой было высечено: «Вилла «Свирель». Ворота остались позади, мы оказались на длинной аллее, в конце которой возвышалась вилла, но я не успел ее даже окинуть взглядом.

Глаза мои были прикованы к фигуре женщины у крыльца, склонившейся над клумбой. Жильберта! Услышав шум мотора, она выпрямилась и посмотрела в нашу сторону. Я, должно быть, был мертвенно-бледен, потому что Франк бросил мне ворчливо:

— Не будьте идиотом! Вам нечего бояться.

Он описал безупречный полукруг, ловко выскочил из машины, подбежал к дверце и открыл ее мне с легким поклоном. Я вышел из автомобиля, меня слегка шатало. Передо мной стояла Жильберта. На ней был простой и очень дорогой костюм из синего джерси. На сгибе руки лежали великолепные розы. Она жадно смотрела на меня, в глазах ее застыло отчаяние.

— Мой бедный друг, — прошептала она, протягивая мне руку. Я сделал шаг, другой, неловко, неуверенно. Взял ее прохладную руку и на минуту задержал в своей.

— Мадам, — сказал я, — вероятно, я должен просить у вас прощения…

В ту же минуту я понял, что нашел правильный тон, так как на прекрасном лице Жильберты отразилось смятение. В ее глазах, таких светлых, что любое волнение могло их замутить, на мгновение появилось выражение полной растерянности. Она заколебалась, смущенная присутствием Франка, а возможно, и словом «мадам», которое ее резко хлестнуло. Я пообещал себе, что сохраню это двусмысленное обращение, оно вполне подходило как для страдающего амнезией де Баера, так и для самозванца, которым я стал не по своей воле.

— Входите, — сказал она. — У вас усталый вид.

Она пошла вперед. Легкий скрип заставил меня поднять голову, и я тут же утратил уверенность, обретенную с таким трудом. Чья-то рука захлопнула приоткрытый ставень находящегося над крыльцом окошка. Жильберта оглянулась и тоже подняла голову.

— А, — произнесла она с безразличием, показавшимся мне нарочитым, — мы потревожили Мартина…

— Мартина?

— Да, Мартина… О, простите меня. Правда… ведь вы забыли… у меня есть брат.

Она подождала, надеясь, вероятно, что это слово вызовет у меня какие-то воспоминания. Я старался, как мог, скрыть свое замешательство. Франк ничего не сказал мне об этом. Почему? Что представлял из себя этот новый противник?

— Он приехал с месяц назад, — продолжала Жильберта. — Он болен.

— Франк мог бы сообщить мне об этом, — сказал я жестко.

Она внимательно посмотрела на меня, стараясь понять, насколько я искренен.

— Простите меня, — произнесла она. — Я попросила Франка не говорить вам о Мартине. Вы не слишком с ним ладили в прежние годы. Но он не станет вам мешать. Вы будете редко его видеть.

Чувствуя все большее беспокойство, я вошел вслед за ней в вестибюль. И все-таки самое трудное осталось позади. Жильберта узнала во мне своего мужа. Я был почти уверен, что она не разыгрывает передо мной комедию. Волнение, охватившее ее, когда она меня увидела, было неподдельным. Значит, мое сходство с де Баером было и впрямь поразительным. Следовательно, этот Мартин тоже был введен в заблуждение. И тем не менее! Мне нечем было гордиться.

— Вот гостиная, — сказала Жильберта.

Я чуть не отпрянул назад. Прямо напротив двери висела большая картина, изображавшая меня, играющего на скрипке. Жильберта аккомпанировала мне на рояле. Да нет, это нелепость. Человек, игравший на скрипке, был Поль де Баер. Но, нарисованный в профиль, с полузакрытыми глазами, он вызывал у меня странное ощущение, что я вижу свое отражение в зеркале. Я подошел поближе, словно загипнотизированный. Художник поставил свою подпись: «Р.Сальватори. 1955 год». Картина была слишком тщательно вырисована и не имела художественной ценности, но меня это мало волновало.

— Эта картина вам ничего не напоминает? — спросила Жильберта. — Бразилию, Рио?..

Я ничего не ответил. Я с восхищением смотрел на концертный «Плейель» в глубине гостиной.

— Вы по-прежнему играете?

Я утвердительно кивнул головой и стал перелистывать лежавшие во множестве на низеньком столике ноты. Моцарт, Бетховен, Гайдн, Мендельсон… Жильберта, должно быть, была неплохой музыкантшей.

— Ваша скрипка лежит на прежнем месте, — сказала она. — Там, где вы ее оставили.

Тут я увидел ее, в открытом футляре. И с первого взгляда определил, что передо мной дорогой инструмент. Наверняка итальянский. Я осторожно взял ее в руки, она не была настроена. Мне захотелось поднести ее к плечу, натянуть струны, несколькими ударами смычка вдохнуть в нее жизнь. Но я испугался, что выйду из роли. Я бережно опустил ее на красный бархат и заставил себя тяжело вздохнуть, как человек, которому слишком сильные ощущения причиняют страдания.

— Столовая там, — объяснила Жильберта, указывая на двустворчатую дверь. — Вы не хотели бы закусить?

— Нет, благодарю.

— Тогда я провожу вас в вашу спальню.

Мы поднялись по мраморной лестнице. Краешком глаза я наблюдал за Жильбертой. Она была очень бледна. Ее рука судорожно сжимала перила из кованого железа. Наше молчание становилось невыносимым, но нарушать его мне не следовало. К тому же я слишком был поглощен собственными впечатлениями. Жильберта не так уж мне и нравилась. В ней чувствовалась какая-то скованность. Она носила свою красоту, словно маску, и ее слишком светлые глаза вызывали чувство неловкости. Я вспомнил рассказ Франка: если де Баер не смог разбудить ее слишком совершенное тело, то, может быть, не только по своей вине. Не знаю почему, но я был зол на нее. Она открыла дверь и пропустила меня вперед.

— Я оставляю вас, — сказала она. — Франк здесь ни к чему не прикасался. Надеюсь, это поможет вам хотя бы вернуться к вашим прежним привычкам. Обед в час.

Если вначале она была явно взволнована, то теперь тон ее стал почти враждебным. Правда, подумал я, если только — хотя это было совершенно невероятно — она знает, кто я, то в ее глазах я последний из негодяев.

— Благодарю вас, — прошептал я.

Гнев и стыд душили меня. Я прислонился к закрытой двери, слушая, как затихают ее шаги. Нет, она, конечно, не знала, кто я на самом деле. Она была слишком горда, чтобы согласиться принять в своем доме такого бедолагу, как я. Я был действительно ее мужем, настоящим чудовищем, от которого она могла ждать лишь новых оскорблений. И в каком-то отношении это было хуже всего! Я подошел к окну, откуда открывался самый восхитительный вид. Дом был окружен соснами, но деревья расступались, открывая проход к морю, оно сверкало и переливалось до самого горизонта. Чуть правее в знойном мареве возвышалась скала Монако. Издалека доносился гул мотора скутера. Воздух был сладковатым. Я чувствовал на губах привкус смолы. Никогда еще я не был так несчастен!

Я повернулся спиной к окну. Итак, я у себя. Де Баер читал эти книги. Я полистал некоторые из них, наугад… книги по искусству, журналы по архитектуре… Де Баер курил эти сигареты… Де Баер смотрел на эти фотографии, которые представляли новую столицу Бразилии в самом футуристическом стиле… Я открыл шкаф. Де Баер носил эти костюмы… Я выбрал один из них наугад, бросил его на кровать. Обратил внимание на цветы, стоявшие на столе в прекрасной вазе богемского стекла. Знак внимания со стороны Жильберты… Первый. И тем не менее спасибо!

В дверь постучали, я вздрогнул. Может, быть, это был ее брат, тот самый Мартин, который не любил меня.

— Войдите.

Появился Франк. Он переоделся, и его полосатый жилет хорошо вышколенного слуги развеселил меня. Хотя у меня не было никакого желания смеяться.

— Вы прекрасно справились, — сказал он мне тихо. — Продолжайте называть ее «мадам», это очень точно передает ваше отношение к ней.

— Вы ничего не сказали мне об этом Мартине! Почему?

Он приложил палец к губам.

— Его не следует принимать в расчет, — прошептал он. — Это жалкий тип, который всю жизнь живет за счет сестры. Де Баер в конце концов выставил его за дверь. Обычно он живет в Ментоне, в меблированных комнатах. Я не знаю, почему он вернулся. Он больной, неврастеник, у него мания преследования. Советую быть с ним терпеливым, особенно если он будет с вами нелюбезен… Наденьте этот костюм. Я захватил нитки и иголку. Но, думаю, этот вам будет в самую пору.

Я надел костюм Поля де Баера. Он был из тонкого легкого габардина и великолепного покроя. Надо было лишь переставить две пуговицы. Я сразу преобразился. Франк выбрал мне гладкий галстук.

— Де Баер, — сказал он, — любил мягкие, слегка приглушенные тона. Держитесь прямо. Суньте левую руку в карман пиджака. Нет, не слишком глубоко. Только чтобы не были видны пальцы, но большой палец оставьте снаружи. Вот так.

— А она не удивится, если я слишком быстро стану прежним?

— Нет, если мы проследим, чтобы это происходило постепенно. Разве не естественно, что вы потихоньку-полегоньку становитесь здесь таким, каким были всегда? Ни один врач не может сказать, каковы границы потери памяти.

Он открыл ящик комода.

— Не забудьте об этих безделушках: кольцо, часы, булавка для галстука. Посмотрите-ка на меня.

Он отступил шага на три, поднял руку, наклонил голову, загадочно улыбнулся каким-то своим мыслям и наконец церемонно поклонился и громко сказал:

— Если мсье угодно последовать за мной, я буду счастлив показать мсье парк.

В коридоре Франк задержался на несколько секунд, потом потащил меня к лестнице.

— У мсье Мартина мания подслушивать у дверей, — прошептал он мне.

Мы прошли через кухню, показавшуюся мне очень современной; она выходила во двор, обе стороны его занимал обширный гараж. Сосновая роща начиналась в нескольких метрах от служб, а молодая поросль сосен рассеялась, казалось, повсюду.

— Здесь у вас достаточно места для прогулок, — сказал Франк, отбросив свои манеры заговорщика.

Он раскурил сигару, затушил ботинком спичку и увлек меня под деревья.

— Будьте осторожны, когда станете курить. Огонь здесь распространяется быстро. Де Баер курил мало, но у него была привычка целыми днями не выпускать изо рта мундштук. В спальне у него этих мундштуков великое множество. Но вам лучше не пользоваться ими первое время… Сейчас, главное, следите за своей одеждой. Де Баер был очень педантичным; один из его привычных жестов — стряхивать с себя пыль кончиками пальцев правой руки, вот так… Другая особенность: сидя, он никогда не клал ногу на ногу. Казалось, он всегда находится в гостях.

— О, до чего мне не нравится этот тип!

— Со временем привыкнете. Естественно, вы обещаете мне не покидать виллу до нового распоряжения. Лучше, чтобы пока вас никто не видел.

— А кто бы мог меня увидеть?

— Соседи… Если вас увидят с дороги, это покажется странным. Мы распустили слух, что вы снова уехали в Бразилию… Через некоторое время мы сообщим, что вы вернулись… Если вам что-нибудь понадобится, предупредите меня. Я почти ежедневно бываю в Ментоне.

Я удержал его, взяв за руку.

— Вы утверждаете, что этот Мартин не будет меня беспокоить. Но мне что-то не верится.

— Он не в счет, — запротестовал Франк. — Сейчас он, вероятно, недоволен. Он опасается, что сестра предложит ему уехать. Будьте готовы к тому, что он станет наблюдать за вами, приглядываться, может, даже шпионить. Но как только Мартин убедится, что вы против него ничего не имеете, что вы действительно человек больной, он успокоится. У него одно только желание: чтобы о нем позабыли в его углу… Черт побери, уже скоро полдень… Я покидаю вас… Ах да, еще одно: я сказал вашей жене, что вашим единственным развлечением в лечебнице, где я вас отыскал, была скрипка. Я ничего не смыслю в музыке, но вы играете куда лучше де Баера, тут нет никаких сомнений. Значит, надо было найти этому объяснение. Вы очень много занимались, вот и все. Скрипка стала для вас навязчивой идеей. Согласны?

— Да. Думаю, да.

Я опустился на скамью, глядя вслед уходящему Франку. Тень ветвей сплетала у него на спине узорную решетку, и по вполне естественной ассоциации у меня мелькнула мысль, что отныне Франк стал моим тюремщиком. Странная тюрьма! Чтобы выйти из нее, я должен перестать быть самим собой, а проделав это, становился мучителем Жильберты. А если бы я сумел заставить ее полюбить себя? Если бы сумел открыть ей нового де Баера? Что бы тогда сказал Франк? Нет, невозможно! Как ни крути, Франк держит меня в руках. Как только я получу наследство, как только я переведу эти деньги на счет Жильберты, под предлогом возмещения растраченного мной капитала, Франк сумеет заставить меня уехать. Это будет нетрудно, ему достаточно будет заявить, что его обманул самозванец, воспользовавшись своим сходством с де Баером. Жильберта укажет мне на дверь, и можно себе представить с каким видом!

Я встал и принялся без цели бродить по дорожкам среди сосен. Я вынужден был неукоснительно выполнять взятые на себя обязательства, то есть следовать указаниям Франка. Так ли уж это трудно? Нет. Так к чему прибегать к каким-то уверткам? Прежде всего потому, что меня уже заранее мучило презрение Жильберты: Франк, хитрая бестия, неспроста постарался уверить меня, что она все еще любит своего мужа. Но как могла она сохранить какую-либо нежность к человеку, которого пришлось чуть ли не силой возвращать домой, к человеку, который в нравственном смысле как бы покончил с собой, чтобы окончательно забыть ее? Сама эта так называемая потеря памяти являлась для нее ежеминутным оскорблением. Как я не почувствовал этого раньше? Как все это противно! И когда прозвонил гонг, приглашая к обеду, я почти решил все рассказать Жильберте. Я повернул к дому, усталый, преисполненный к себе отвращения, и вдруг заметил, что опустил левую руку в карман пиджака именно так, как мне советовал Франк. В то время как я разыгрывал перед самим собой комедию благородных чувств, мое малодушное, трусливое нутро без моего ведома уже сделало наиболее устраивающий меня выбор. Бедный Кристен! Жалкий шут! Я вошел в столовую в самом дурном расположении духа. Жильберта уже ждала там. При виде меня она сделала над собой усилие, чтобы не отступить назад.

— Я заставил вас ждать, — проговорил я. — Простите меня. Парк так хорош!

Мы уселись друг против друга по разные стороны большого стола, за которым свободно разместились бы двенадцать человек. Франк, очень торжественный в своей белой куртке, подал нам первое блюдо. Между нами вновь воцарилось то невыносимое молчание, которое так тяжело давило на меня на лестнице.

— Ваш брат, — спросил я через какое-то время, — не спустится к обеду?

— Он предпочитает обедать у себя в комнате. Но я надеюсь, вечером мы увидим его.

Жильберта! Моя жена! У нее не было даже сил улыбнуться, она едвапритрагивалась к кушаньям. Мне самому тоже не хотелось есть. Мы старательно избегали смотреть друг на друга. Я сказал, просто чтобы спасти положение:

— Вы, вероятно, знаете, что я очень много времени уделял игре на скрипке.

— Да, Франк упоминал об этом.

— Вас это обрадовало?

Франк молча расхаживал по столовой, ничто не ускользало от его бдительного ока.

— Я рада узнать, что вы наконец чем-то заинтересовались.

Это звучало не очень вдохновляюще. Кончиками пальцев я смахнул пыль с рукава, руки Жильберты едва заметно судорожно сжались. Она боялась. Я это остро почувствовал. Она боялась меня. Прежний де Баер слишком быстро возвращался к жизни у нее на глазах. Я заставил себя быть любезным и объяснил, что, хоть у меня почти не сохранилось воспоминаний о прежней жизни, я, как бы в компенсацию за это, помню все произведения, которые исполнял когда-то.

— Вы не откажетесь аккомпанировать мне?

— Попробую, — ответила она.

— Бах, держу пари?

Жильберта, потрясенная, медленно положила вилку на тарелку.

— Нет. Вы всегда утверждали, что Бах — старый зануда.

— Я? Я говорил так?.. Значит, я очень с тех пор переменился… Я обожаю Баха. Глубоко его почитаю.

— Вы его почитаете?

В голосе ее слышалось такое сомнение, что мне стало стыдно и за де Баера, и за себя. Я быстро вытер рот салфеткой и позвал Франка.

— Принесите мою скрипку, Франк, прошу вас.

— Мсье не будет десерта?

— Потом!… Принесите мою скрипку… Я жду, Франк!

Тон не допускал возражений. Франк повиновался.

Жильберта смотрела теперь на меня. С беспокойством? С удивлением? Или с интересом? Я не стал терять время на то, чтобы найти ответ на этот вопрос. Я торопился продемонстрировать ей, на что я способен. Доказать, что я человек, на которого она не имеет права смотреть свысока. Де Баер, я это чувствовал, поступил бы именно так. Франк, нахмурив брови, с осуждающим видом протянул мне скрипку. Я быстро настроил ее, потом поднялся с хорошо разыгранным равнодушием.

— «Чакона».

Я начал играть и сразу же понял, что я в ударе. Столовая не приглушала звук и в то же время не усиливала его чрезмерно. Скрипка обладала удивительно нежным голосом. Я прикрыл глаза, чтобы лучше сосредоточиться и как можно точнее, без ненужных эффектов показать всю утонченность и благородство этой жизнерадостной и в то же время серьезной музыки. Я полностью владел собой, как это порой бывает, когда понимаешь, что уже лучше тебе не сыграть, я старался не раскачиваться, не строить гримас, которые у людей наивных создают иллюзию, что перед ними виртуоз. Я играл строго и аскетично, обнаружив у этого незнакомого мне инструмента какое-то торжествующее звучание, которому давал иногда прорваться, словно искрящаяся радуга, вспыхивающая вдруг на хрустале. Боже мой, эта скрипка вознаграждала меня за все! Она возвращала мне чистоту. Мне отпускались все прегрешения, я никому больше не желал зла…

Я открыл глаза в то мгновение, когда в воздухе замер последний аккорд. Жильберта сидела, сложив руки и наклонив голову, она казалось выточенной из камня. Слева от меня, я чувствовал, застыл Франк. Бесконечно далеко, в той стороне, где была гостиная, скрипнул паркет. Мартин!.. Мартин спустился послушать меня… Жильберта вздохнула, как человек, пробуждающийся от глубокого сна. Я следил за ней с напряженным вниманием дуэлянта. Сейчас я должен был узнать. Я должен был уловить в ее зрачках отсвет правды… Она в растерянности посмотрела на Франка, потом перевела уже более твердый взгляд на меня. Грустная улыбка окончательно согнала с ее лица выражение тревоги, которое я заметил.

— Нет, — проговорила она. — Вы не так уж изменились.

Она поднялась, снова улыбнулась мне, улыбнулась подчёркнуто вежливо и вышла.

— Но… Что с ней? — спросил я. — Почему она ушла?

Франк взял у меня из рук скрипку и унес в гостиную.

Я ждал похвал, выражения симпатии, порыва, чего-то такого, что сразу разрушило бы эту мучительную скованность, разбило бы этот железный ошейник неловкости и страха, который душил меня. Ничего подобного. Я был жестоко обманут. Я по природе человек общительный. Мне необходимо немного человеческого тепла. Когда я играю, я невольно стараюсь подметить вокруг себя на лицах выражение умиротворенности и восхищения. Она же от моей музыки словно окаменела. Эта женщина не способна была чувствовать, любить всем сердцем. Она была жертвой? Полноте! Настоящей жертвой был де Баер. То есть я. Есть оскорбления, которые невозможно простить.

— Франк!

Он долго не возвращался, этот тип.

— Франк!.. В чем же дело? Что это значит?

Он был явно смущен, старался говорить уклончиво.

— Вы поторопились, — успокаивал он. — Слишком поторопились. Не знаю, согласится ли она теперь вам аккомпанировать. Она очень заурядная музыкантша. Вы таким образом унизили ее!

— Я… Я… Вы смеетесь надо мной!

На этот раз я не сдержался. Я отшвырнул ногой стул. Он с грохотом упал. Я прошел через столовую и взбежал по лестнице. Ни одной минуты не останусь больше здесь. Деньги… Деньги… Не такое уж они имели для меня значение, эти деньги. Я предпочитал быть бедным малым, к которому время от времени обращаются с ласковым словом, а не лакеем, которого наняли на время. Лили не была светской дамой, но у нее, по крайней мере, было врожденное уважение к таланту. Я стащил с верхней полки платяного шкафа чемодан. Оттуда посыпался на пол целый дождь счетов: счета из ресторанов, гостиниц. Счета из Рио-де-Жанейро, Мехико, Флоренции, Лозанны… Все причуды несчастного де Баера! Скорее все их раздоры! Каждый счет, должно быть, свидетельствовал об очередной ссоре, об очередной вспышке гнева, которую ему пришлось сдержать, об обманутом желании счастья. Как я жалел нас обоих, запихивая кое-как белье в чемодан! Я был так поглощен своей обидой, что не услышал, как отворилась дверь.

— Спокойнее, — сказал Франк.

Это был тот Франк, которого я видел в Париже — холодный, властный, подавлявший меня своим нечеловеческим взглядом.

— Сядьте, — приказал он.

Я сел. Он вывалил содержимое чемодана на кровать и аккуратно поставил его на прежнее место в шкафу. Потом остановился прямо передо мной.

— Мой милый Кристен, — сказал он, — выслушайте меня внимательно. Безусловно, вы свободны. Я не стану удерживать вас силой. Но не забывайте о взятых вами обязательствах. Вы поехали со мной по доброй воле, зная, о чем идет речь. Ведь вы не ожидали, что Жильберта бросится вам на шею? Не так ли? В чем же дело?.. Конфликт между де Баером и его женой вас не касается. Запомните это раз и навсегда.

Он зажег сигару и вдруг заговорил более мягким тоном:

— Разве я обманул вас? Как видите, вся история, показавшаяся вам невероятной — вы сами мне об этом не раз говорили, — сущая правда. Поведение Жильберты служит тому доказательством, как мне кажется. Есть, однако, нечто, чего я не учел: вы слишком хороший актер… Нет, это не упрек. Я просто хочу, чтобы вы поняли, что вам надо быть осторожнее с Жильбертой… Сейчас, я готов поклясться, у нее зародились сомнения.

— Сомнения?

— Ну да. Она, вероятно, задается вопросом, действительно ли вы больны амнезией, не хитрая ли это уловка с вашей стороны, чтобы причинить ей новые страдания… Вся эта история со скрипкой… признаюсь, этого я не учел… Де Баер был бы в восторге, если бы смог ее подобным образом мистифицировать!

— Вы перебарщиваете!

— А вы, позвольте сказать, совершенно не разбираетесь в женщинах.

В этом отношении он, пожалуй, был не так уж не прав. Я замолчал. У меня не было никакого желания спорить.

— Вы думаете только о себе, — продолжал он. — Подумайте и о ней. Поставьте себя на ее место. А также немного и на мое. Если она заподозрит, что вы разыгрываете перед ней комедию, то решит, что я ваш сообщник, и вполне способна предложить вам сделать выбор: один из нас — или я, или она — должен покинуть дом. И тогда все пропало…

— Так что же вы мне предлагаете?

— Я думаю, теперь самое время — не торопить события. Я хотел как можно скорее сделать из вас де Баера. Но это, видимо, неправильно. Не будем спешить.

— То есть?

— Ну, положим, недели три, месяц… Вы постепенно преобразитесь… Она убедится, что вы действительно забыли прошлое. И это главное.

Мне совсем не нравился его вкрадчивый тон.

— Вы не сказали мне в Париже, что у Жильберты есть брат. Теперь вы хотите, чтобы я продлил здесь свое пребывание… Завтра появится еще что-нибудь новое… Никогда не знаешь, чего от вас ждать.

— Я действую в ваших интересах, — возразил он. — Гуляйте. Читайте. Играйте, сколько угодно, на скрипке. Для большего правдоподобия вы должны много играть. Это лучший способ заставить Жильберту поверить, что вы еще не совсем в нормальном состоянии. Де Баер был человек непостоянный, неусидчивый, он не был способен упорно трудиться. Но играйте этюды, вещи, которые не очень приятны для слуха, вы понимаете, что я хочу сказать?

— Вы могли бы достать мне такие ноты?

— Это нетрудно.

Мне пришла в голову новая мысль. Раз уж я вынужден был находиться в таком заточении, почему бы мне не попытаться серьезно поработать? За месяц я, естественно, не верну себе прежнее дуате^[6]. Но, возможно, я снова привыкну регулярно заниматься.

Бросив пить, я хоть частично восстановлю свою былую виртуозность. Обещанные миллионы позволили бы мне еще раз все начать заново. Я не совсем еще конченый человек. К черту Жильберту! Я вспомнил о чудесной скрипке, и от обиды не осталось и следа.

— Дайте мне листок бумаги.

Франк указал на секретер; там лежал блокнот, и я быстро написал несколько названий. Мне уже не терпелось столкнуться с настоящими трудностями, определить, много ли я позабыл. Может быть, я не так опустился, как думал. Я протянул листок Франку.

— Это мне нужно немедленно.

— К чему такая спешка? — сказал Франк. — Все-таки это не рецепт на лекарство!

Слово это поразило меня. В сущности, это было лекарство. Лекарство, благодаря которому я должен был выздороветь. Успех! Успех! Ничто в жизни не имело для меня такого значения. Я медленно умирал, потому что так и не сумел добиться успеха; теперь успех был у меня в руках, а я об этом и не догадывался…

— Странный вы человек, — заметил Франк. — Де Баер был чем-то на вас похож. Он мгновенно переходил из одной крайности в другую.

— Ладно. Вы мне об этом расскажете как-нибудь в другой раз. А теперь идите!

Я вытолкнул его из комнаты. Он обернулся и напомнил мне, что ужин в восемь часов и что к ужину надо будет переодеться. Мой смокинг висит в шкафу.

— Идите же!

Я без сил опустился в кресло. Я вдруг почувствовал бесконечную усталость. Испугался самого себя. Я сам себя припер к стенке. Что станет со мной, если я обнаружу, что больше ни на что не гожусь? Ничего не поделаешь, тем хуже для меня! Мне надоело пережевывать без конца эти нерадостные мысли. Я взял со стола пенковый мундштук. Он был почти новым и хранил еще запах дорогого турецкого табака. В шкатулке лежали турецкие сигареты. Я закурил и понемногу успокоился. В доме стояла глубокая тишина, как в колодце. А не расхаживал ли бесшумно по комнатам в это время Мартин? Не заглянул ли он к сестре, чтобы поговорить с ней о незваном госте? Не шепнул ли ей на ухо, что это, вероятнее всего, самозванец? Я лениво перебирал в уме эти вопросы, но они уже не тревожили меня. — Я теперь строил планы на будущее… Планы еще весьма туманные, но они согревали мне сердце… Нужно ли мне взять другое имя?.. Снять зал?.. Найти импресарио? А что скажет Жильберта, если я стану знаменитым, если моя фотография появится в иллюстрированных журналах?.. Поймет ли она тогда, что ее обманули? Но к тому времени она, должно быть, получит наследство. Вероятнее всего, промолчит… И снова у меня возникло неуловимое, смутное ощущение, что во всем этом существует какая-то неясность, что от меня скрывают какую-то тайну. Что было у Поля де Баера в прошлом такого, чего мне не следовало знать? Уж не был ли Поль де Баер вором? А почему бы и нет? Было очень удобно навязать мне роль человека, потерявшего память! Франк избегал всяких доверительных разговоров, которые могли бы вызвать неловкость… Ну и пусть! Де Баер мог быть вором, преступником, кем угодно! Меня это не трогало! Пусть они держат при себе свои секреты, лишь бы оставили мне эту несравненную скрипку. У меня смежились веки, и я очнулся после нескольких часов глубокого сна. На вилле по-прежнему было тихо. Казалось, в доме нет ни души. Я принялся изучать спальню и ванную комнату. Де Баер, видимо, увлекался архитектурой, потому что на секретере у него лежала целая стопка специальных трудов, в частности о соборах. Я надеялся найти его фотографии, какие-то личные бумаги, но ящики были пусты. У меня возникло подозрение, что Франк внимательно все здесь просмотрел. Он не оставил ничего такого, что могло бы мне помочь лучше узнать жизнь, вкусы и взгляды его хозяина. Это было весьма любопытно! Костюмы его не слишком много добавили к тому, что я уже знал. Де Баер любил комфорт, дорогие, но не броские ткани. В общем, де Баер оставался тенью, которую я облек своей плотью и кровью.

Я принял душ, оделся с особой тщательностью, чего не случалось со мной уже многие годы. Смокинг очень шел мне, он казался совсем новым. Я долго рассматривал себя в зеркале, как это делаешь, не боясь показаться смешным, когда находишься в комнате один. Я остался доволен собой и без труда представил себя выступающим перед переполненным залом. Затем надел на руку золотые часы, лежавшие на тумбочке возле кровати. Было около шести вечера. Я спустился в гостиную, никого не встретив по пути. Ставни из-за жары были полуприкрыты, в аромате роз, пышно распустившихся в вазе граненого хрусталя, было что-то погребальное. Рояль роскошно блестел в полумраке. Я открыл его и с уже забытым волнением прислушался к раздавшемуся при этом еле уловимому звуку. Потом любовно взял в руки скрипку. Не помню, назвал ли я уже имя скрипичного мастера? Лоран Гваданьини. На смычке тоже стояло известное имя. Я поискал среди нот что-нибудь не слишком легкое и напал на «Крейцерову сонату». Я уже многие годы не исполнял ее. Я поставил сурдинку. Незачем было беспокоить Мартина наверху в его спальне, где он, возможно, еще отдыхал. Я начал первую вариацию и исполнил ее без блеска. Меня сковывало отсутствие аккомпанемента. Я несколько раз сфальшивил на верхних нотах. И все-таки результат был не таким уж безнадежным. К тому же голос скрипки, наполовину приглушенный, звучал удивительно чисто и гармонично, что придавало даже моей неуверенной игре неповторимую прелесть. Я снял сурдинку. Я не имел права заставлять гнусавить такой прекрасный инструмент. По памяти я легко исполнил «Рондо каприччиозо» Сен-Санса, которое хорошо знал. Я был потрясен. Низкие ноты обладали удивительным диапазоном, редкой звучностью, которую необходимо было сдерживать, смягчать, чтобы не впасть в невольную излишнюю бравурность. Зато в испанской музыке сразу нашли полное выражение самые страстные модуляции. Я перескакивал от одного фрагмента к другому, от Альбениса к Равелю, от Дебюсси к Форе, едва закончив один отрывок, начинал другой, дал себе полную волю. Я словно опьянел. Никогда не испытывал я большего чувственного восторга, чем в те минуты, когда ласково и яростно овладевал этой скрипкой. Она принадлежала мне. Я бы украл ее, если бы у меня решили ее отнять. Прижав скрипку к щеке, я исполнил анданте из концерта Мендельсона. Можно было умереть от нежности и пленительной торжественности. В мире не существовало ни де Баера, ни Кристена, существовала одна лишь освобожденная от оков скрипка, певшая в полумраке для самой себя. Я остановился, обессиленный, вытер пот со лба. Но вдруг я заметил какой-то отблеск на открытой крышке рояля и резко обернулся. Она бесшумно вошла в гостиную. И стояла, прислонившись к двери, в вечернем, очень торжественном платье, прижав руку к груди, словно хотела сдержать готовый вырваться крик.

— Простите меня, — пробормотал я. — Поверьте, если бы я знал…

Свет, пробивавшийся сквозь ставни, отразился в ее глазах двумя маленькими, блестящими, неподвижными бликами.

— Это я должна просить у вас прощения, — сказала она. — Я зашла за вами. Уже восемь часов. Франк звонил к ужину.

Я ничего не слышал, мне было стыдно, что меня застали врасплох. Я стоял перед ней без маски, беззащитный. Я осторожно положил скрипку на кресло и выпрямился. «Держитесь высокомерно», — советовал мне Франк. Я сделал несколько шагов. Дверь в столовую отворилась.

— Прежде вы подавали мне руку, — проговорила Жильберта.

Я покраснел, но не подал вида и даже бровью не повел, когда она оперлась на мою руку. Однако на пороге я на мгновение задержался. В столовой, положив руку на спинку стула, стоял человек. Худой, среднего роста, в темных очках в черепаховой оправе.

— Мартин, — произнесла Жильберта.

Я по-дурацки поклонился. Я забыл, что Мартин был моим шурином. Но, по правде говоря, разве я не страдал амнезией? Мое поведение, наоборот, было вполне естественным. Мартин сделал два шага вперед и протянул руку.

— Мне очень жаль, что вы в таком состоянии, — проговорил он. — Франк мне объяснил.

Мы сели за стол.

— Поздравляю вас, — снова заговорил Мартин. — Я в этом мало что понимаю, но, мне кажется, вы сделали большие успехи.

— Спасибо, — отозвался я. — Знаете, почему я так много и упорно играю? Музыка — единственное, что связывает меня с прошлым. У меня всегда такое чувство, что пелена вот-вот спадет.

Мартин кивнул головой. Лучи склонявшегося к горизонту солнца косо падали на него, и теперь я мог лучше его рассмотреть. Он выглядел гораздо старше своей сестры. Он уже начал седеть, но больше всего меня поразило его лицо, покрытое множеством морщин. Лоб, щеки прорезали глубокие складки, которые как бы соединялись густой сетью тонких, словно нанесенных бритвой, черточек. Его нельзя было назвать уродливым. В его внешности и сейчас сохранилось что-то аристократическое, но какая-то загадочная болезнь медленно разрушала его лицо. Глаз его за стеклами очков не было видно.

— Вы занимались сами? — спросила Жильберта.

— Да! Но мне одолжили там скрипку, которая сильно уступала этой.

— Думаете ли вы, — вступил в разговор Мартин, — что привыкнете здесь?

Он прощупывал почву, стараясь казаться равнодушным. Хорошо, что Франк предупредил меня.

— Не знаю еще, — ответил я. — Думаю, что этот дом понравится мне. Но больше всего меня смущает, что он остается пока совсем чужим для меня… И даже немного враждебным…

Жильберта быстро подняла на меня глаза. Я старался вести себя как можно естественнее. Впрочем, я был очень голоден и не скрывал этого. Мартин же, наоборот, почти не притронулся к еде. Он ел только овощи и пил минеральную воду. По его длинным и сухим рукам то и дело пробегала дрожь. Он страдал, в этом не было никаких сомнений, каким-то нервным заболеванием. Франк был к нему очень внимателен и старался не заставлять его ждать. Если хорошенько подумать, Мартин был мне глубоко антипатичен, вероятно, из-за того, что выглядел настороженным, болезненным, как бы уже за гранью жизни. Жильберта говорила о том, какая стоит жара, о грозе, обрушившейся на Марсель… Между братом и сестрой было что-то общее, но мне не удавалось уловить, что именно… Возможно, какая-то неподвижность, напряженность… У обоих был немного отсутствующий вид. Они смотрели на меня, когда я ел, так, словно мой аппетит их шокировал. Вскоре Мартин поднялся из-за стола.

— Я был рад снова встретиться с вами, — сказал он мне. — Прошу простить меня, что я так скоро покидаю вас, но меня тревожит мое здоровье, я должен быть очень осторожен… Нет-нет, сидите. Не беспокойтесь.

Мартин вышел, волоча ногу.

— Что с ним? — участливо спросил я.

— Он всегда был таким, — ответила Жильберта. — Он всегда считал, что болен. Он все время лечится от воображаемых болезней.

— Я понимаю теперь, почему у вас такой грустный вид.

— Нет… Вы не можете этого понять. Лучше поговорим о вас. Я очень плохо встретила вас. Мне казалось, что я правильно сделаю, если оставлю вас одного. Человек в вашем положении предпочитает адаптироваться без свидетелей, не так ли?

Слова эти были произнесены самым спокойным тоном. Невозможно было уловить какое-то скрытое волнение, намек, невысказанное желание…

— Вы, вероятно, будете пить кофе в гостиной?

— Я так делал раньше?

— Да. Одну чашку очень сладкого кофе.

Франк вновь бесшумно появился в столовой. Я перехватил его взгляд. Он наблюдал не за мной, а за Жильбертой…

На следующий день, спустившись к завтраку, я встретил в столовой Мартина. На этот раз он был без очков, и я увидел его глаза, покрасневшие от бессонницы. Конечно, передо мной был человек больной, мучимый тревогой, который вовсе не намеревался прятать глаза. Он протянул мне вялую руку.

— Жильберта просила сказать, что не спустится к завтраку… Ничего серьезного. Небольшая мигрень. Это наш семейный недуг.

— Весьма сожалею, — ответил я. — Мне, право, неловко, но я очень голоден.

Я ответил любезно, сердечно. Мартин сделался еще угрюмее и больше за все время не сказал мне ни слова. Он старательно грыз свои сухарики. Ничто не раздражает меня больше, чем хруст сухарей, стук зубов и вид человека, который ест, стараясь показать, что мысли его в это время где-то далеко. Мартин вел себя так, словно меня и не было напротив него. Франк принес мне большой кофейник и целую тарелку тартинок с маслом. Я проглотил лишь чашку кофе. Я снова взбесился. Все мне было противно. Я сам себя не узнавал. А ведь мне в жизни не раз приходилось сталкиваться с грубостью! Внезапно мне пришла в голову мысль, что история, придуманная Франком, вероятно, не ввела в заблуждение Мартина. Видимо, он обо всем догадался, но пытался, хотя это ему и не доставляло удовольствия, подыгрывать нам, что, в сущности, его вполне устраивало. Если бы сестра его получила наследство, ему, несомненно, тоже перепало бы кое-что. Я сознавал всю нелепость своего положения. Обратиться с вопросами я мог только к Франку, но проверить его ответы было невозможно. А поскольку, с другой стороны, я знал за собой склонность до бесконечности толковать каждое слово, каждый жест, каждый взгляд, я обречен был переходить от одного предположения к другому, не в силах что-либо выяснить. Что знал Мартин? Что знала Жильберта? Чего хотел Франк? Были ли они, все трое, сообщниками? Или сообщниками были Франк и Жильберта? Или же Франк и Мартин? Или вообще здесь не было сообщников?.. У меня голова шла кругом.

Мартин запахнул свой халат цвета спелой сливы, отвесил мне легкий поклон и, хромая, отправился в свою комнату, следуя за Франком, почтительно открывавшим перед ним двери. В рассеянности я вертел в руках нож. Действительно ли мне хотелось браться за скрипку? Теперь, когда я сам отрезал себе путь к отступлению, у меня не хватало мужества.

Когда Франк спустился, я подозвал его.

— Он всегда такой?

— Очень часто. Должно быть, опять повздорил с сестрой. Они вечно ссорятся.

— А не мог ли он что-нибудь заподозрить?

Франк, казалось, искренне удивился.

— Заподозрить?

— Вы же не его наперсник! Вы не можете знать, что он думает.

Франк помолчал немного, прежде чем ответить.

— Нет, — сказал он. — Нет. Не забывайте, что это я вас сюда привез. Следовательно, он убежден, что я принял все меры предосторожности, что я навел о вас все нужные справки. На меня можно положиться. Этого достаточно… Следите за своими ногами.

— Что такое?

— Не сидите, положив ногу на ногу… Помните, я уже говорил вам об этом.

— Ах вот что! Вы мне надоели со своими указаниями.

Раздраженный, я ушел в гостиную и снял пиджак.

Я решил сперва разработать пальцы, сыграв, все убыстряя темп, несколько гамм. Потом принялся за хроматические этюды. Моя игра оставляла желать лучшего. Я долго занимался, позволяя себе лишь изредка делать небольшие перерывы, чтобы выкурить сигарету. И все-таки, если говорить честно, я справлялся неплохо. Конечно, я не стал еще прежним профессионалом, но я не утратил техники. Если упорно трудиться, кто знает?.. Незадолго до обеда я перестал играть И вышел прогуляться в парк. Он был окружен очень высокой стеной. Невозможно было рассмотреть соседние виллы. Как скучала, вероятно, Жильберта изо дня в день в этой роскошной тюрьме! Я не мог представить себе, чтобы она шила или вышивала. Может быть, она читала? Но невозможно же читать с утра до вечера! Я спрошу у нее. А пока что я пытался ответить на другой, более трудный вопрос: какое, собственно, чувство внушала она мне? Она живо возбуждала мое любопытство. Согласен. Я находил ее привлекательной, пусть так. Но смог бы я, к примеру, ее полюбить? По правде говоря, нет. Она была слишком загадочной, слишком «светской дамой». Я же предпочитал женщин простых, чувственных и легкомысленных. Но зато я понимал, что вполне способен разыграть перед ней комедию любви, чтобы заставить ее открыть мне все, что она от меня скрывает. Это будет даже интересно. Франк разозлится. Тем лучше. Я слишком ему нужен, чтобы он посмел довести меня до крайности. Размышляя таким образом, я шел по аллее, которая вела к вилле. Одна только Жильберта могла рассказать мне, каким был де Баер. От нее я узнаю, хотел ли Франк обмануть меня или нет. Я не позволю, чтобы меня без моего ведома заставляли играть недостойную роль. Я услышал звон колокола и ускорил шаг. Жильберта как раз направлялась в столовую, когда я вошел в вестибюль. Она остановилась.

— Хорошо отдохнули? — спросила она.

— Да, благодарю. Но мне сказали, что вы не совсем здоровы?

— Не волнуйтесь. Впрочем, я полагаю, вас это не очень обеспокоило.

— А если бы я сказал, что обеспокоило?

— Я бы вам не поверила.

Она вошла в столовую. Возле ее прибора лежало письмо. Она взяла его, протянула мне, потом передумала.

— Это из клиники, — сказала она. — Вашему дяде, вероятно, стало хуже.

Она распечатала конверт и быстро прочитала:

«Мадам!

Состояние здоровья мсье де Баера ухудшилось. Он не может принимать пищу, и силы его быстро таят. Однако он все еще находится в полном сознании и был бы счастлив увидеть господина Поля де Баера. Я снова повторила ему, что господин Поль де Баер находится в отъезде, что очень огорчило нашего больного. Если у Вас есть возможность предупредить г. Поля де Баера, я полагаю, мадам, не следует терять времени, хотя наш больной и отличается редкой выносливостью…»

Я опустился на стул, буквально сраженный обрушившимся на меня ударом. Жильберта протянула мне письмо. Я сделал вид, что читаю его. Буквы плясали у меня перед глазами. Где же был Франк? Почему он не предостерег меня?

— Я уже получила несколько писем от матери-настоятельницы, — сказала Жильберта. — Сделала, что смогла… На вашем месте я бы не торопилась с ответом. Вы сейчас не в состоянии совершить подобное путешествие.

Франк принес закуску, что избавило меня от комментариев. Я подвинул письмо Жильберте и ограничился замечанием:

— Ему лучше не знать, что я стал другим.

Минуты, последовавшие за этим разговором, оставили самые отвратительные воспоминания. Если дядюшка умрет в ближайшее время, я буду вынужден поехать в Кольмар… Все пойдет прахом!..

В конце концов я самым постыдным образом спросил у Жильберты:

— Какие у нас с ним были отношения?

— Не плохие, не хорошие, — ответила она.

— А как бы я поступил, не заболей я потерей памяти?.. Главное, не щадите меня, я хочу знать правду.

Она подняла на меня свои светлые глаза, подождала, пока Франк отойдет к сервировочному столику, и прошептала слегка дрожащим голосом:

— Вы бы не двинулись с места. Чужие страдания вас не трогали.

— Я был жестокосердым?

— Нет, вы были бессердечным.

Франк вернулся к столу с блюдом овощей, зеленой фасоли. Вся эта сцена запечатлелась в моей памяти, потому что она вдруг, в одно мгновение, приобрела какую-то странную напряженность. Жильберта была очень взволнованна, я это ясно видел, но не понимал, что означает ее взгляд. Этот взгляд должен был подсказать мне что-то, но что именно, мне не удавалось понять. В нем таился какой-то намек… Я готов был уже протянуть свою руку к ее руке. Но тут Франк поднес ко мне блюдо, и я быстро положил фасоли себе на тарелку. Он удалился, бесшумно ступая, что уже начинало, выводить меня из себя.

— Жильберта… Вы имели в виду только моего дядю, когда говорили о чужих страданиях… Или же думали… и о себе?

— Оставим этот разговор, — устало ответила Жильберта. — Я знаю, о чем говорю.

— Значит, я был бессердечным. Естественно, я был также и корыстолюбивым?

— Возможно…

— Я был… Договаривайте же, я был настоящим чудовищем?..

— Я очень долго отказывалась в это поверить… А потом… вдруг… я поняла…

Ее глаза заблестели еще больше… Это была ее манера плакать, без слез. Она словно всматривалась во что-то невидимое за моей спиной… В картины прошлого…

— Жильберта!

Мой голос словно пробудил ее ото сна. Она посмотрела на меня так, будто я откуда-то внезапно возник, и на губах у нее промелькнула уже хорошо знакомая мне грустная улыбка.

— Я это говорила для самой себя, — произнесла она и, тут же спохватившись, поправилась: — Вы, вы совсем другой… Вы изменились… Поверьте мне… Не вникайте во все это!

Франк кашлянул и быстро убрал тарелки. Жильберта поднялась. Я тотчас же последовал ее примеру. Понятно, я не собирался дать ей уйти после этих загадочных слов.

— Я не буду десерта, — сказала она.

— Хорошо, мадам.

— Я тоже.

Франк нахмурился. По всей вероятности, он хотел призвать меня к порядку, но я не намерен был повиноваться ему. Властным тоном, с тем высокомерием, которое он советовал выставлять напоказ, я приказал:

— Кофе в гостиную, и побыстрее.

— Слушаюсь.

Я решительно взял Жильберту за локоть и подвел ее к роялю.

— Я хотел бы, — произнес я, — сказать вам, что весьма сожалею. Я не враг вам, Жильберта. Вы потом мне расскажете, что вам пришлось вынести из-за меня… Обещаете? Теперь же доставьте мне удовольствие… Согласитесь сыграть со мной что-нибудь по своему выбору… В знак примирения.

Она живо высвободила свою руку.

— В знак перемирия, если предпочитаете, — добавил я.

Мы стояли друг против друга возле рояля. Она все еще не соглашалась, и, несмотря на румяна, было видно, как она бледна. А я в эту минуту думал: «Никуда ты не денешься, моя милая. Тебе уже хочется уступить. Ты такая же, как и все, ты готова выложить мне всю свою жизнь». Франк с подносом в руках прошел через столовую. Она наконец решилась, села на табурет и взяла несколько аккордов, небрежно, словно желая доказать Франку, что играет по собственной воле и ради собственного удовольствия. Потом указала мне на концерт Мендельсона.

— Вы так любите его! — прошептала она.

— Тут дело не в моих вкусах, а в ваших, — возразил я.

— Тогда уж скорее концерт Брамса.

Я ждал, что буду разочарован. Так и случилось. У Жильберты была неплохая техника. Она играла по нотам, не делая серьезных ошибок. Но игра ее была лишена виртуозности, гибкости, чувства внутреннего ритма. Она мешала мне. Подстраиваясь к ней, я испортил эту вещь, всю сотканную из порывов, восторга, чуть ли не импровизации. Музыка не жила в ее душе, не горела в ней жарким пламенем любви. Она любила ее, но любила холодным разумом, а не всем своим существом, и я почувствовал себя жестоко обманутым. Я властно исполнил короткие соло и остановился.

— Наверное, хватит? — спросила она.

— Нет. Просто я немного устал.

— Не лгите… Я стала неважно играть. Мне бы следовало больше заниматься.

Я принес ей чашку кофе.

— Это нетрудно, — заверил я ее, стараясь говорить веселым голосом. — Мы будем заниматься вместе.

— Теперь я уже не посмею.

— Ну что вы!

— О, я не строю себе никаких иллюзий! Сыграйте что-нибудь один… только для меня.

Она улыбнулась и снова стала загадочной.

— Это будет впервые, — добавила она.

Я исполнил для нее «Девушку с волосами цвета льна» Дебюсси, без какой-либо слащавости, отстраненно, весь отдаваясь мечтам и колдовским чарам. Удивительная скрипка брала за душу, как только я прикасался к ее струнам. Звуки лились с неба или рождались в воздухе, где-то между нами — так возникают облака в голубом небе. Я не терял Жильберту из виду. И голубизну ее глаз затуманило легкое облачко, словно еле заметная дымка печали медленно опускалась на ее лицо, и оно оцепенело от непонятного страха. Она осторожно поставила чашку на рояль и крепко сжала руки. Я кончил играть. Я был счастлив, что сумел вызвать такое волнение.

— Уходите! — прошептала она. — Умоляю вас, уходите!

Ошеломленный, я смотрел на нее, ничего не понимая. Нет, вернее, я понял, но это было так внезапно, так неожиданно… Франк сказал правду, Жильберта по-прежнему любила меня.

— Жильберта!

— Замолчите… Вы встали на опасный путь.

— Вы все еще боитесь меня?

В дверь постучали. Жильберта резко повернулась на табурете и в одно мгновение оказалась далеко от меня.

— Войдите.

Появился Франк.

— Мсье Мартин был бы рад поговорить с мадам.

— Хорошо. Я иду.

Франк пропустил Жильберту и, когда шум ее шагов затих в глубине коридора, закрыл дверь, обратив на меня тяжелый взгляд своих глаз с набухшими мешками.

— Глупец! — бросил он мне. — Стойте спокойно… Вы что, круглый идиот? Вы думаете, я не заметил за обедом ваших уловок?.. Вы хотите вызвать к себе интерес?

Он опустил руки в карманы, словно боялся собственного необузданного гнева.

— Подождите хотя бы, пока вы станете де Баером, — продолжал он. — Но вам еще далеко до этого. Так далеко, что она в конце концов что-нибудь заподозрит. Уж, клянусь вам, де Баер никогда в жизни не впал бы в слезливую сентиментальность. Он бы здорово посмеялся, если бы увидел, как вы ухаживаете за его женой. Но это так, к слову… черт побери! Кристен, вы словно поклялись все провалить!

— Еще одно слово, и я пошлю вас к черту, — сказал я.

Он широко открыл дверь.

— Тогда уезжайте, — зарычал он. — Сейчас или никогда. Только уедете вы отсюда в чем мать родила, так как я сжег все ваши вещи, а ваши принципы не позволят вам, я полагаю, брать то, что не принадлежит вам… Так как? Уезжаете? Или остаетесь?

Я осторожно положил скрипку в футляр, чтобы выиграть время. Голос Франка лишал меня всяких сил… Не потому, что я испытывал страх. И не от унижения. Просто я знал, что с ним бесполезно притворяться. А он слишком хорошо понимал, насколько я слаб. В его присутствии я переставал ощущать себя мужчиной. Я сдался.

— Не кричите так громко, — сказал я.

— Поднимемся к вам.

Он последовал за мной — вышколенный, полный почтительности слуга. Но, как только мы оказались вдали от посторонних взглядов, он снова стал фамильярным, взял стул и уселся на него верхом.

— Письмо из клиники меняет все, — проговорил он. — Мы немедленно примемся за работу… Полно, Кристен, не дуйтесь. Если Жильберта вам нравится, оставайтесь здесь, когда мы закончим дело с наследством. В конце концов, она ваша жена.

В Париже он советовал мне быть резким с Жильбертой. Теперь он предлагает мне нечто совершенно чудовищное, невероятное…

— Вы не слишком противоречите самому себе? — заметил я.

— Когда я ставлю перед собой какую-то цель, я своего добиваюсь. Сейчас вы должны перевоплотиться в Поля де Баера и думать только об этом.

— Но еще вчера вы говорили, что не следует слишком торопить события.

— Возможно. Знаете ли, и мне случается ошибаться. Я убедился, что у Жильберты не возникло никаких подозрений. Она жалеет вас. Она сочувствует вам. Этим нужно воспользоваться. Вот, держите.

Он достал из бумажника какой-то листок и развернул его.

— Это образец почерка Поля де Баера. Постарайтесь научиться подражать ему.

Почерк был очень простым, без всяких завитушек, буквы были странным образом отделены одна от другой, что свидетельствовало об изменчивости и нерешительности характера покойного. Я уселся перед секретером. Наклонившись надо мной, Франк ждал. Никогда еще я не чувствовал себя таким безвольным, таким ничтожным. И все- таки я попытался воспроизвести каждое слово.

— Побыстрее, — сказал Франк. — Нет необходимости вырисовывать каждую букву. Наоборот, посмотрите, как они все у него упрощены. Де Баер, которому нечего было делать, вечно торопился.

Я снова взялся за работу. Прямые линии в буквах «м» и «н» как-то странно утолщались, но мне никак не удавалось изобразить это.

— Это придет, — сказал Франк. — Вам надо только каждый день упражняться; Не забывайте сжигать черновики. Когда вы станете искуснее, напишите ответ в клинику.

— Мне, вероятно, придется съездить в Кольмар? А не то, что они подумают обо мне?

— Съездите, не беспокойтесь. Позже. И пусть вас не волнует, что подумает Жильберта. Итак, еще раз, вкратце: почерк, а потом те мелкие характерные черточки, о которых я вам уже говорил. Поработайте над этим. Надо, чтобы эти привычки стали для вас совершенно естественными. Исходите из того, что у де Баера аккуратность превратилась в настоящую манию… К примеру, всякий раз, когда он касался ручки двери, он тут же вытирал руки.

— Черт побери! — вырвалось у меня. — У него, вероятно, совесть была нечиста. Это же настоящий невроз.

— Возможно. Еще одно: вы заметили, что большинство имеющихся здесь книг — это книги по архитектуре. Де Баера очень интересовало строительство новой столицы Бразилии. Он много раз бывал в этой стране. Целый год был страстно увлечен созданием макетов. Ему доставляло удовольствие сооружать небольшие макеты многоэтажных домов, дворцов ЮНЕСКО, НАТО. Вы понимаете, какие здания его привлекали?

— Хорошо, — сказал я. — Я прочту эти книги, но в чем именно это потом должно проявиться?.. Для этого нет жестов…

— А вот и есть. Де Баер, как только ему попадал под руку клочок бумаги (не важно что — старый конверт, обрывок газеты), машинально тут же начинал рисовать дома… Вот так.

И на листочке блокнота Франк набросал несколько линий, небольшой чертеж, который мог бы сойти за фасад. Он наметил окна, а на крыше в уголке поместил маленький схематичный четырехугольный флажок, какой обычно рисуют дети.

— Я обращаю ваше внимание на этот флажок, — сказал он. — О нем он никогда не забывал. Стоило ему нарисовать дом, как он тут же прилаживал к нему флаг. Попробуйте.

Это было нетрудно. Мне удалось с первого же раза изобразить очертания нескольких современных зданий и украсить их разными флагами.

— Прекрасно, — одобрил Франк. — Но должен сказать, что де Баер рисовал, думая о чем-то другом. Работала только рука. Он в это время был способен поддерживать разговор. Да, еще одна деталь. Он пользовался лишь красным карандашом. Не спрашивайте почему. Очередная блажь. Постарайтесь всегда иметь при себе этот автоматический карандаш, подарок его матери…

Он показал мне на лежащий рядом с чернильницей золотой автоматический карандаш.

— А теперь я оставляю вас.

Он вышел, внимательно поглядел на меня на прощание — наверное, чтобы убедиться в моем послушании. Но у меня не было никакого желания до самого ужина писать, подписываться, десятки и десятки раз повторять: «Поль де Баер, Поль де Баер…» К тому же этот де Баер, по мере того как Франк открывал мне новые черты его характера, становился мне все более противен. Жильберта окончательно отвернется от меня, если я вздумаю воскресить из мертвых ее мужа. А я все-таки почувствовал в ней, в этом я был совершенно уверен, пробуждение нежности и даже любви к калеке, каким я был в ее глазах. Как мне следовало поступать, если я хотел угодить и Жильберте и Франку? Я долго размышлял над этим вопросом и решил поставить маленький опыт во время ужина. С шести до восьми, как и накануне, я играл на скрипке. Но на этот раз за мной зашел Франк. Мартин, еще более угрюмый и чопорный, чем обычно, уже находился в столовой. За столом я, словно по рассеянности, потер о скатерть пальцы левой руки и тотчас увидел, что Мартин обратил внимание на этот мой жест. И Жильберта тоже. Я повторил его, на этот раз нервозно, словно меня раздражало, что я обнаружил на кончиках пальцев что-то липкое. Потом я внимательно посмотрел на руку.

— Простите меня, — сказал я. — Это, должно быть, пыль от канифоли…

Я вытер руку салфеткой…

Мартин и Жильберта очень медленно подносили свои ложки ко рту. Мартин, казалось, был преисполнен отвращения. Жильберта так побледнела, что на нее жалко было смотреть. Я встал, сохраняя полное спокойствие.

— Я сейчас вернусь, — обратился я к ним, — я чувствую, что если тотчас не вымою щеткой руки, то не смогу спокойно поужинать.

Я бегом поднялся в свою спальню, провел там ровно три минуты и вновь спустился в столовую.

У меня создалось впечатление, что брат и сестра поссорились в мое отсутствие. Жильберта сидела, опустив глаза. Мартин бросил на меня злобный взгляд. Перед ним вдруг появился враг. Да, именно так. Прежний де Баер вернулся, от него исходила угроза. Они не осмеливались больше есть. Жильберта вышла первой, ссылаясь на жару. Мартин вскоре последовал за ней. Он снова был в темных очках и напоминал мне маленького кальмара, прячущегося от врага за чернильным облаком. Я остался с Франком, который тоже, казалось, был недоволен.

— Ладно! — проворчал я. — Не станете же вы теперь меня упрекать за то, что я слишком хорошо сыграл свою роль?

— Я ни в чем вас не упрекаю, — отозвался он.

— Если бы де Баер испачкал пальцы в канифоли, он бы не раздумывая вышел из-за стола?

— Конечно.

— Так в чем же дело?.. Они ведь поссорились?.. Почему?..

— Им страшно… Вам не понять, но кажется, что видишь вдруг перед собой прежнего, злобного де Баера.

— Франк, вы мне достаточно много сказали. Так договаривайте до конца. Чего именно они боятся? Что им такого сделал этот де Баер?.. Я же вижу, что у Жильберты запуганный вид. Она бы не выглядела так, будь этот де Баер тем жалким типом, которого вы мне описали… Говорите же!

Франку, несмотря на все его хладнокровие, было явно не по себе. Он пожал плечами.

— Не забивайте себе голову, — сказал он. — Никто никого не запугал, поверьте мне. Они просто беспокоятся, не станете ли вы снова таким, каким были раньше. Вы были невыносимы, совершенно невыносимы.

Это не было ответом, но я не стал настаивать. Я постараюсь задержать Жильберту в гостиной или еще где-нибудь и вернусь к нашему разговору. Но ни назавтра, ни в последующие дни я так и не смог приблизиться к Жильберте. Казалось, Франк стерег ее. Он всегда был рядом, кроме отлучек на кухню во время обеда и ужина, но тогда оставался Мартин,поскольку теперь Мартин обедал с нами. Во всяком случае, присутствовал; выпивал немного бульона с сухариками. Что же касается Жильберты, она появлялась совсем ненадолго и исчезала после десерта. Я не встречал ее ни в парке, ни в вестибюле, ни на лестнице. Франк, когда я спрашивал его, неизменно отвечал одно и то же:

— Занимайтесь!.. И оставьте Жильберту в покое.

Тогда, открыв дверь гостиной, я играл концерт Брамса. Она не могла не услышать меня. Должна была понять, что я обращаюсь к ней, что я постоянно думаю о ней… И действительно, это было так. Поскольку мысли мои все время были заняты ею и я придумывал самые невероятные способы встретиться с ней, я полюбил ее. Копируя почерк де Баера, я изобретал всякие истории, по-детски наивные, чтобы развлечь себя… Я неожиданно появляюсь в ее спальне, заключаю ее в свои объятия. Одним словом, я был смешон. Промучившись так какое-то время, я старался взять реванш, и поступал довольно подло. Все было так просто! Я хорошо помню этот ужин, когда специально уронил свой мундштук. Франк стоял ко мне спиной. Я наклонился с самым естественным видом, осторожно поднял мундштук и с гримасой отвращения положил его на стол. Затем я долго вытирал пальцы. Результат не заставил себя ждать. Жильберта без всяких объяснений тут же покинула столовую. Теперь я был уверен, что в любую минуту могу причинить ей боль. Мне следовало лишь сделать один из тех жестов, которым научил меня Франк. Мог ли я сомневаться, что она любит меня? Мне не составляло труда заставить ее страдать. Эта жестокая игра заполнила всю мою жизнь. Я уже больше не помышлял об отъезде, не собирался бросить все. Я не мучил себя вопросами, не обманывает ли меня Франк и не был ли де Баер мошенником, опасается ли меня Мартин. Одна Жильберта была у меня на уме и немного в сердце. Мне доставляло жестокую радость сознание, что я занимаю все ее мысли; что могу испугать ее, что она моя пленница настолько, насколько сам я был пленником Франка. Но чтобы она простила меня, я время от времени исполнял для нее чудесные концерты, так как постепенно превращался в того скрипача, каким был когда-то.

Однажды вечером я без помарок написал в клинику письмо, текст которого продиктовал мне Франк, И подписался не раздумывая: Поль де Баер. Я действительно стал им, Полем де Баером. Я прочел его книги, перенял его привычки, носил его костюмы, любил его жену. Я чувствовал, что стал, как и он, взбалмошным, слабовольным и подловатым. Как и он, я начал ценить роскошь и хороший стол. Только моя скрипка не давала мне окончательно погрузиться во мрак. Но как долго это могло продолжаться?

Из дневника Жильберты

26 июля

Франк отдал Мартину письмо, адресованное в клинику, на котором стояла подпись Поля де Баера. Мартин снова пришел в ярость или же по крайне мере сделал вид, что пришел. Аргументы всегда одни и те же: «Вы принимаете этого парня за круглого идиота… А я говорю, что он издевается над нами… К тому же вся эта история не выдерживает никакой критики… Двойник, заболевший амнезией!..» Мартин постоянно повторяет это, потому что прекрасно знает, что Франк разозлится, а ему нравится выводить его из себя так же, как издевательским тоном повторять мне: «Он же любит вас, дорогая… И признайтесь вы все для этого делаете!..» Когда же он видит, что я не в силах сдержать слезы, он успокаивается. И притом, мы на редкость терпеливы с ним. Особенно Франк. Франк, который наивно полагает, что его доводы могут успокоить Мартина. Он начинает ожесточенно защищаться, в сотый раз разбирает весь механизм того, что он называет «своим заговором», а для меня это настоящая пытка, потому что ничего более чудовищного, чем этот заговор, я не знаю. По мнению Франка, его план — верх совершенства. По мнению Мартина — сплошная глупость. Но им даже в голову не приходит, что это, прежде всего, преступление. Они бесконечно спорят, словно порочные мальчишки, а я сижу рядом и вынуждена их слушать. И слышу, как внизу волшебно поет скрипка. А здесь, у нас, «час рапорта», как говорит Франк. Тщательно разбираются малейшие поступки, малейшие шаги того, кого Мартин с гримасой бешеной ненависти называет «артистом». Франк подробнейшим образом докладывает, что тот делал в течение дня. «Он» встал в восемь часов. «Он» принял душ и выкурил две сигареты. «Он» спустился в столовую. Затем эстафету принимает Мартин:

— Он съел четыре ломтика поджаренного хлеба и выпил две чашки кофе. Его аппетит вызывает у меня отвращение. Мы с ним обменялись несколькими банальными фразами, и я убежден, что, судя по тому, как он на меня смотрит, он прекрасно знает, в чем тут дело.

— Нет, — возражает Франк. — Не забывайте, он мне обо всем рассказывает. Я утверждаю: он ни о чем не догадывается. Он полагает, что вы брат мадам. Он остерегается вас, это правда!

— Он просто не выносит меня!

— Потому что считает, что вы хотите помешать мадам говорить с ним.

— Допустим.

Франк продолжает свое донесение… До десяти часов «он» гулял по парку. «Он» ни разу не приблизился к решетке.

— Странно, — комментирует Мартин.

— Вовсе нет, — возражает Франк. — Он убежден, что главное испытание не заставит себя долго ждать, а потом он будет свободен.

— А я нахожу его поведение неестественным. Вы сами увидите, насколько я прав, что беспокоюсь. Продолжим…

— С десяти до двенадцати тридцати «он» играл на скрипке.

— Да, — говорит Мартин с издевкой. — Тут нечего возразить. Играет он как сапожник, но с этим надо смириться.

Он украдкой бросает взгляд в мою сторону. Не запротестую ли я? Нет. Я сижу как каменная. Он недоволен и поворачивается к Франку, который по-прежнему стоит перед ним навытяжку.

— После обеда, — продолжает Франк, — он читал. В пятнадцать часов я зашел к нему поболтать.

— Какой на нем был костюм?

— Синий двубортный пиджак и фланелевые брюки.

Мартин тяжело вздыхает, откидывает голову на спинку кресла и закрывает глаза.

— Он сносит все мои костюмы, — говорит Мартин. — Это становится невыносимым!

Усталый жест, предлагающий Франку закончить свой доклад.

— Мы поговорили о нотариусе, — продолжает Франк. — Я сообщил ему массу подробностей. Я специально подчеркнул…

— Меня это не интересует, — обрывает его Мартин. — Удивляюсь, как ты еще не запутался в своем вранье.

Франк явно гордится собой. Он заканчивает свой отчет:

— Музыка с семнадцати до двадцати часов. Ужин…

Мартин поворачивает голову в мою сторону:

— Сегодня вы были особенно хороши, дорогая Жильберта. Нет ничего удивительного, что этот французишка влюбился в вас. Но вы заболеете, если не заставите себя есть побольше.

Его ирония, как всегда, скрывает угрозу. Он страшен в своей холодной беспощадности. Я вижу теперь, каков он есть на самом деле, и он внушает мне ужас. Он щелчком устраняет с рукава невидимую пылинку, отпускает Франка и надолго погружается в свои размышления. Мне бы тоже хотелось уйти, но я не смею. У него не должно создаться впечатление, что я спасаюсь бегством. Он наблюдает за мной из-под полуопущенных век и спрашивает меня:

— Жильберта… Вы со мной против него?.. Или же с ним против меня?

Он знает, что подвергает меня настоящей пытке, и ему это нравится.

— Я с вами, Мартин.

— Тогда перестаньте терзать себя. Он… или кто-нибудь другой, какое это имеет значение?

Между нами снова произойдет отвратительная ссора. Вероятно, именно этого он и желает. Ему мало того, что он приговорил к смерти этого несчастного. Он хочет, чтобы я одобрила его решение, чтобы я всей душой была на его стороне. Он страдает еще и потому, что любит меня, и к тому же он болезненно, страшно ревнив. Ему бы хотелось, чтобы я разразилась упреками или мольбами, а может быть, стала приводить свои соображения в противовес его, как это делает Франк, который всегда в этой игре терпит поражение и всегда счастлив быть побежденным. Мне же слепая преданность неведома. Если бы я продолжала любить Мартина, то принадлежала бы ему душой и телом. Но все это в прошлом. Ему своего не добиться, я не стану ссориться. Я остаюсь. Помогаю ему лечь в постель. Я стараюсь неукоснительно выполнять свои обязанности. Я по-прежнему внимательна. Я его супруга, но уже не жена. Для такого человека, как он, это худшее из оскорблений. А меня разве он не оскорбляет тем, что вынуждает стать его сообщницей?.. Я закрываю за собой дверь его спальни. Прислушиваюсь. До меня не доносятся больше звуки скрипки, я на цыпочках добегаю до конца коридора. Вхожу в свою комнату. Закрываю за собой дверь на засов. Меня ждет долгая бессонная ночь. В течение многих часов я буду сражаться со своим прошлым…

27 июля

Скрипка. Ее невозможно не слышать. Она так поет, что звуки ее разносятся по всему парку, я проверяла это. Иногда я затыкаю себе уши, потому что все время невольно думаю, что через две, через три недели эта волшебная скрипка замолкнет навсегда. Тогда мне становится трудно дышать, я бросаюсь на кровать. Я схожу с ума от горя, от угрызений совести. Я сообщница, раз я боюсь сказать ему правду. Зачем я заполняю эти страницы, которые никто никогда не прочтет? Мне бы следовало поговорить с самим Жаком. Но теперь слишком поздно. Он стал бы презирать меня, а я не заслуживаю этого. Клянусь, с самого начала, когда Франк изложил свой план, я сразу же сказала «нет», и очень решительно. А ведь Жак был для меня тогда просто незнакомцем, одним из миллионов, некто, не заслуживающий внимания. Было это два месяца назад, почти день в день. Франк ездил в Париж в «краткосрочный» отпуск. (Я терпеть не могу эти военные выражения, которые Мартин всегда употребляет с каким-то извращенным удовольствием.) Он вернулся очень возбужденный. Даже саркастические замечания Мартина не остановили его, когда он стал рассказывать, что у него там есть подружка, неподалеку от Монмартра, бывшая танцовщица, которую он зовет Лили; их связь началась еще во времена оккупации. Эта Лили случайно рассказала ему о своем соседе, не имеющем ни гроша за душой. Франк навел справки. У молодого человека не было родных. Его никто не знал, если не считать нескольких торговцев и владельцев ночных кабачков. Одним словом, он мог исчезнуть, и никто не стал бы его разыскивать. Ни Мартин, ни я не понимали еще, к чему клонит Франк. Франк выложил на стол три фотографии.

— Жак Кристен, — сказал он. — Родился двадцать второго января тысяча девятьсот двадцатого года.

— Ну и что?

— Он худощав, светловолос. Играет на скрипке.

— Я начинаю понимать, — сказал Мартин. — Продолжай…

Я вертела в руках одну из фотографий. Молодой человек был очень красив, особенно вполоборота. Кристен был молод, но выглядел он неухоженным, даже запущенным. После 1945 года я встречала в Бразилии немцев, выглядевших именно так. А Франк тем временем излагал свой план.

— Я привезу его сюда в любую минуту, — уверенно говорил он. — У меня уже заготовлена для него целая история. Если я докажу ему, что в его собственных интересах занять чье-то место, он согласится.

— Чье-то место? — спросила я.

Я все еще не могла догадаться, куда он клонит. И тогда Мартин раздраженно объяснил:

— Франк намерен сфабриковать лже-Мартина фон Клауса… Теоретически это довольно соблазнительно. Но на самом деле затея твоя не выдерживает критики, дорогой мой Франк. Послушай, ты же их знаешь! Ты думаешь, что их можно будет обвести вокруг пальца с первым попавшимся?

— Да, — ответил Франк. — Прекрасно можно. Что они о вас знают?

Я устала, устала в который раз выслушивать одни и те же аргументы. В течение многих недель, мучительных недель, велись эти бесконечные разговоры. Мартин утверждал, что его неминуемо со дня на день должны опознать, что для этого у них есть все возможности. Франк утверждал обратное. Мне достаточно перелистать свой дневник. Уж не знаю, сколько раз я записывала их разговоры. Когда же Мартин не опровергает доказательств Франка, он начинает меня убеждать, что «потенциально» (это его слово) он уже мертв. Если же я не отвечаю ему, он продолжает говорить, расхаживая взад-вперед по комнате. Он потенциально мертв. Можно подумать, его самолюбию льстит, что он приговорен к смерти. И, исходя из этого, мы должны быть особенно к нему внимательны. Каждый его каприз становится его последним капризом, каждое желание — последним желанием, каждый день — последним днем… Если я не сошла с ума за это время, то, верно, потому, что обладаю особой живучестью. Долгими вечерами я наблюдала, как они, сидя напротив, вечно дымя, один своей сигарой, другой — сигаретой, выдвигают по очереди свои аргументы, как шахматисты — шахматные фигуры. Целыми вечерами, я не преувеличиваю. Когда же Франк и я больше не выдерживали, когда у нас уже не было сил, когда нас буквально начинало тошнить, Мартин брал скрипку и играл «Юмореску». А я постепенно начала его ненавидеть. Я никогда не спрашиваю себя: не дошел ли и Франк, несмотря на всю свою преданность, до предела? Иначе почему ему пришла в голову эта нелепая мысль привезти незнакомца и заставить его играть роль Мартина?

— Во-первых, — сказала я, — для этого надо было бы, чтобы ваш Кристен был двойником Мартина. А у них нет ничего общего, если не считать фигуры, роста.

— Сходство не имеет значения, — возразил Франк. — Вы все время забываете, что они никогда не держали в руках фотографии или портрета Мартина фон Клауса. Что они знают? Они разыскивают человека, родившегося в тысяча девятьсот восемнадцатом году в Дюссельдорфе, имеющего диплом архитектора, вот и все. Остальное — ерунда, разные, вероятнее всего противоречивые, свидетельства, смутные обрывочные воспоминания заключенных… Они рассказали, что по вечерам у себя в кабинете Мартин фон Клаус играл на скрипке, что у него была страсть рисовать, что он всегда сосал мундштук, что у него были некоторые странности… А что еще?

— Но кто-нибудь мог же описать его и более подробно?

— Согласен. Но что это дает? Правильные черты лица, голубые глаза, светлые, коротко подстриженные волосы, средний рост. Особые приметы? Ничего определенного… Множество мужчин соответствуют этому описанию. Вот так! Я привожу сюда этого Кристена. Я учу его вести себя так, как repp фон Клаус…

Я ждала, какова будет реакция Мартина. Он запротестует, заявит, что нельзя приносить в жертву невинного таким отвратительным способом. Нет. Он заинтересованно обдумывал проект. То, что вместо себя он пошлет на смерть другого, его не волновало. Этот человек, сумевший убедить меня, что он был жертвой возмутительной несправедливости, что руки его не запачканы кровью, с готовностью обсуждал безумный план Франка.

Я поднялась.

— Нет, — сказала я. — Даже если то, что предлагает Франк, было бы осуществимо, я против.

— Вы забываете, дорогая Жильберта, — мягко заметил Мартин, — что война продолжается!

Между нами троими она началась в тот вечер.

28 июля

Не знаю еще, как я это сделаю, но я спасу его. Я скорее выдам Мартина. Когда я увидела, как он выходит из машины, нерешительный, стыдясь той роли, которую собирался сыграть, сердце мое екнуло — это ощущение хорошо знакомо таким женщинам, как я. Я поняла, что полюблю его, потому что он был самым слабым. Напрасно я убеждала себя, что надо очень низко пасть, чтобы согласиться обмануть женщину, занять место «покойника», ежесекундно играть нужную роль, в общем… я считала, что я куда более виновна, куда более лицемерна, чем он! Кто дал мне право судить его? Если бы я увидела перед собой циника, человека алчного, я бы и тогда, несмотря ни на что, была в отчаянии. Но он! Он был беззащитен; попытайся я даже объяснить ему, кто мы, он бы не понял. Возможно, он даже настолько наивен, что верит, будто я узнала в нем своего мужа. Если бы он только знал, что мой муж — Мартин! А главное, если бы он знал, что приехал сюда, чтобы погибнуть! Но он ничего не замечает. Он живет своей музыкой. Я сержусь на него за то, что он так слеп, за то, что у него такой огромный талант. Я попыталась было разговаривать с ним. Во-первых, это просто невозможно. Франк ни на шаг не отходит от меня, и Мартин тоже постоянно следит за мной. Но, даже если бы они не мешали мне поступать, как мне заблагорассудится, я бы стала избегать Жака. Я догадываюсь, что он мне скажет, что он уже говорит мне, исполняя некоторые пьесы, а тогда я не смогла бы больше молчать. Это было бы катастрофой. Я молчу. Я жду. Чего же я жду?

29 июля

Я перечитываю свой дневник. Лучшим выходом, вероятно, было бы уничтожить некоторые страницы и каким-нибудь образом передать ему остальное. Он постепенно понял бы, кто я. У него наконец открылись бы глаза… Он бы узнал, что у меня нет никакой задней мысли и никогда не было. Но сколько страниц придется сжечь, чтобы не испугать его! Если просмотреть записи последних недель, то какое я произвожу впечатление? Ведь, если уж говорить правду, я принимала участие в их «заговоре». Я присутствовала, когда они вдвоем придумывали человека, заболевшего амнезией. Впервые за многие годы Мартин находился в хорошем расположении духа. Он не принимал всерьез план Франка, но это развлекало его. Иногда он сам предлагал: «А не сыграть ли нам в утратившего память?» Я прочла у себя в дневнике, например, что им понадобилось три дня, чтобы продумать в мельчайших подробностях путешествие Мартина под вымышленным именем на «Стелле Марис» и историю старого больного дядюшки в Кольмаре. Есть еще и другие частности, о которых мне не хотелось тогда писать, но которые приходят теперь на память, мучают меня. С какой педантичностью, как досконально Мартин описывал отношения покойного с его женой, то есть со мной. Несчастная супружеская пара, так и не нашедшая физического согласия… Беглец, погибший во время кораблекрушения… Он, конечно, пытался ввести меня в заблуждение. — «Все эти несуразные вымыслы не должны наводить вас на грустные мысли, дорогая Жильберта, — говорил он мне. — Вы слишком умны. Вся эта история кажется совершенно нелепой. Но, если я не помогу Франку, он в ней окончательно увязнет!» Франк, естественно, присутствовал при разговоре. И я согласилась, делая вид, что все это меня не задевает. Но можно ли было не почувствовать, что Мартин в  этой истории раскрылся куда больше, чем сам этого хотел! Бегство? Бегство под чужим именем! Бегство в одиночку! Неотступно преследующие его мысли. До тех пор имя «Поль де Баер» было всего лишь последним из имен, под которым жил Мартин; теперь же де Баер приобрел плоть и кровь, становился четвертым обитателем нашего дома. О нем спокойно говорили. «Я знаю, что некоторые мои странности всегда вас шокировали, дорогая, — заявил как-то вечером Мартин, — а потому я передам их все Полю; это будет для меня прекрасный способ от них избавиться!» С помощью этих небольших лицемерных выпадов он пытался определить искренность и глубину моего возмущения. Я принимала скучающий вид, стараясь скрыть свои чувства, и это выводило его из себя. Он ссорился с Франком, называл его претенциозным кретином, запрещал ему заниматься своим безумным проектом. Франк щелкал каблуками, выпячивал грудь. «Слушаюсь, герр фон Клаус…» Но на следующий день Мартин улыбался, шутливо и иронично.

— У меня возникли, как мне кажется, неплохие мысли относительно этого старого дядюшки из Кольмара…

И он излагал свои хитроумные планы, которые причиняли мне боль, потому что я уже начинала задаваться вопросом: не жил ли он всегда в неком воображаемом мире, в некой жестокой сказке, все персонажи которой были для него лишь марионетками? Не была ли и я сама одной их этих марионеток? А почему бы и нет? Но я верила Мартину. Всю войну я прожила в Бразилии. Известия доходили до нас, приглушенные расстоянием. Лагеря заключенных — это было так диковинно, совершенно непостижимо! Когда Мартин признался мне, что скрывается от правосудия, что его считают военным преступником, он, казалось, был так мало этим обеспокоен, так откровенен и убедителен, объясняя все это глупой ошибкой властей, что я готова была поручиться: он невиновен. Его история звучала весьма убедительно: на него было возложено руководство фортификационными работами где-то в Восточной Пруссии, название местности я даже не запомнила. Он повиновался. Множество людей умерло там от истощения, говорил он. И спешил добавить, что он тут ни при чем. Приводил в пример Панамский канал и крупные магистрали, построенные буквально на костях. Он был простым солдатом и выполнял приказ… Разве подвергались преследованию те, кто проложил знаменитую дорогу в Бирме? Я убеждена, что любая другая двадцатилетняя девушка на моем месте при тех же обстоятельствах слушала бы его с таким же доверием. А потом, он был так красив, так трогателен в образе изгнанника! Мне казалось, что он бесконечно нуждается в любви, чтобы забыть все эти ужасные годы… Нет, я не раскаиваюсь, что полюбила его… Я уверена к тому же, что он испытывал ко мне сильное, очень искреннее влечение, чуть ли не страсть, в той мере, в какой он был способен забыть о самом себе. Однако эта страсть — теперь я ясно сознаю это — была частью спектакля, который он разыгрывал для самого себя. И я думаю, что сейчас он даже рад был, придумывая жизнь Поля де Баера, продемонстрировать мне наконец свое истинное лицо. Это для меня сочинял он романтические перипетии, чтобы смутить мою душу, а также доказать мне, что у него в запасе немало хитроумных ходов и приемов. Он хотел казаться опасным, чтобы запугать меня, лишний раз навязать свою волю, но словно бы забавлялся, обсуждая эту историю с присущим ему цинизмом. Раз он был «потенциально» мертв, он не желал упустить случая нам об этом напомнить.

И вот на моих глазах постепенно подготавливалась ловушка… Разрабатывалась история, с помощью которой они собирались заманить в западню невинного человека.

— Идиотская выдумка, — повторял Мартин. — Всю ответственность за нее несет Франк.

Но он заставлял Франка, как настоящего актера, репетировать сцену его будущей встречи с Жаком.

— Допустим, я — Жак Кристен… Как ты подойдешь ко мне?.. Нет, не так. Видно, что ты никогда не испытывал нужды! Деньги, в первую очередь деньги. Скажи ему о деньгах. Сразу же. Пусть он пощупает чек. Сунь ему его под нос… Но предупреждаю… Он пошлет тебя ко всем чертям, потому что твоя история никуда не годится. Двойник, потеря памяти. Чистое безумие.

Он беззвучно смеялся. Всеми своими морщинками. К концу у меня уже не было сил присутствовать на их совещаниях. Большой портрет для гостиной Мартин нарисовал без моего ведома в своей спальне по фотографиям, которые привез Франк. Когда я увидела этот портрет в первый раз, когда Жак оказался среди нас, как покойник, образ которого благоговейно хранят, между Мартином и мной разыгралась бурная сцена. Или, вернее, вспылила я одна. Он же был абсолютно спокоен. И даже более того, он изучал меня, так через лупу рассматривают насекомое. Когда же, обессиленная, я замолчала, он сказал:

— Дорогая Жильберта, вы глубоко заблуждаетесь. Я ни о чем вас не прошу. Я вполне понимаю вашу щепетильность. Но не забывайте, эта комедия не может иметь успеха. Я не препятствую Франку, раз это его забавляет. Пусть ставит свой опыт. Пусть. Меня уже больше нечего принимать в расчет…

Он хотел, чтобы я почувствовала себя виноватой. Он хотел внушить мне, что у меня не больше здравого смысла, чем у Франка, раз я принимаю всерьез то, что для него было лишь развлечением, от которого он уже устал. Начиная с этой минуты он как будто бы потерял всякий интерес к этой истории. Франк снова уехал. Потом позвонил по телефону и сообщил, что подсек рыбу. Говорила с ним по телефону я. Мартин, удалившись в свою башню из слоновой кости, выказывал полнейшее безразличие. Казалось даже, что он на моей стороне, что ему смертельно надоело глупое упрямство Франка. Ему почти удалось убедить меня, что все провалится, что Кристен и дня не проведет на вилле. Он гораздо раньше меня понял, что если я не раскрою их обман сразу же по приезде Жака, то потом ничего не смогу сказать. А благодаря моему молчанию станет возможным то, что он якобы считал совершенно нереальным. То был невероятно хитрый маневр. Но он оказался слишком уж хитроумным. И теперь я знаю, кто такой Мартин фон Клаус. Так же как знаю, кем были Гармиш, Штауб, фон Курлиц! И почему их казнили. Есть ненависть, которая не может угаснуть. Но в жертву будет принесен Жак… Мне стыдно. Мартин смотрит на меня. Он смотрит на Жака. Он страдает не меньше меня. Но этого еще недостаточно.

30 июля

Я перечитываю свои вчерашние записи. Я должна внести исправление: Мартин страдает больше меня, потому что Жак — настоящий «артист», как бы он его ни высмеивал. Волшебные звуки скрипки, запевшей как бы по его повелению, ежечасно развенчивают миф о таланте Мартина, созданный им самим, повергая того в состояние холодной ярости. Когда он слышит, как его любимые произведения под смычком другого превращаются в восхитительные мелодии, когда его собственная скрипка под чужими пальцами дрожит, трепещет, смеется и плачет, словно неверная жена в объятиях любовника, он обращает ко мне свои синие ледяные глаза, и едва заметные капельки пота выступают у него на висках. Я же, из остатков щепетильности, сохраняю спокойный и чуть ли не рассеянный вид. Мартин, конечно, предпочел бы, чтобы я выдала свое волнение, тогда он одним словом заставил бы меня замолчать. Но он слишком умен, чтобы открыто выказывать свою досаду. Напротив, он пытается сохранять хладнокровие умелого игрока.

— Мне кажется, ваш протеже делает успехи, — шепчет он. — Надо признать, для уличного музыканта, подобранного в кабаке, он играет вполне сносно.

Молчание.

— Если бы он соблюдал такт, он был бы невыносим.

Молчание.

Его гнев обрушивается на Франка. Мартин говорит ему ужасные вещи, и Франк не протестует. Случается, они ссорятся по-немецки, и я вижу, как Франк делает над собой огромное усилие, чтобы сдержаться. Мешки у него под глазами дрожат. Он становится по стойке «смирно». Это помогает ему все вынести. Я никогда не узнаю, какие таинственные узы связывают этих людей. К тому же я начинаю путать даты, путать страны. Мне бы надо заглянуть в свои старые записи. Была Бразилия, где Мартин проработал некоторое время архитектором то на строительстве новой столицы, то в Рио. Потом мы обосновались в Нигерии, откуда совершали путешествия на Острова Зеленого Мыса. Затем был Египет. Кажется, именно в Каире Мартин в первый раз заговорил со мной о Франке. Просто намекнул: «Я знаю немало таких, кто сумел выкрутиться… кому удалось проскочить. Я представлю тебе Франка… Он нам поможет». Это означало, что мы должны будем еще раз сменить фамилию. И страну. Мы переехали во Францию, где у Мартина, благодаря его прекрасному знанию французского языка, было больше всего шансов не привлечь к себе внимание. Франк сразу же присоединился к нам. Он подыскал нам виллу и раздобыл новые документы. Имя Поля де Баера фигурирует в книге записей гражданского состояния. С тех пор Франк больше не покидал нас; он стал нашим фактотумом^[7]. Мне казалось, что этот Франк как бы служил связным с бывшими товарищами Мартина, но, может быть, я и ошибаюсь. Мартин всегда избегал моих вопросов. Вероятно, Франк, используя свои таинственные каналы, имеет также возможность размораживать капиталы, которые Мартин поместил в начале войны в Швейцарии. Однако совершенно ясно: с тех пор как мы здесь обосновались, мы никогда не испытывали недостатка в деньгах. Служил ли Франк в свое время под командованием Мартина?.. Вполне вероятно. Был ли он у него унтер-офицером или еще кем? Трудно сказать. Между ними существует какая-то близость, которой я не могу подобрать название. Это не дружба в обычном понимании этого слова. Тем не менее их связывает очень тесная, ревнивая, а порой и сварливая привязанность, что-то вроде родственных уз. Франк, естественно, не любит меня. Мы стали врагами с первого взгляда. Я полагаю, он никогда не мог мне простить, что я француженка, а следовательно, посторонняя в их тайном сообществе. Но мысль эта не сразу пришла мне в голову. Я, конечно, заметила во время наших странствий, что Мартин старался близко ни с кем не сходиться, что он наводил самые подробные справки о людях, с которыми мы были вынуждены часто встречаться. Эта осторожность легко объяснима. Но я приписывала простой случайности тот факт, тем не менее. поразительный, «что Мартин всегда встречал кого-нибудь, кто мог бы быть ему полезен, когда нам бывали нужны новые документы или деньги. «Повезло», — говорил Мартин. Мне потребовалось немало времени, чтобы понять, что по всему свету рассеяны люди, которые не желают смириться с ролью уцелевших после сражения и которых связывают между собой не знаю уж какие воспоминания! Доказательство этому я получила, когда увидела, как буквально поблек и высох от горя Мартин, когда узнал о похищении Адольфа Эйхмана в Буэнос-Айресе. Никаких с его стороны объяснений. Он просто стал чуть молчаливее и чуть более скрытным. Прошло немало времени. И вот однажды он показал мне три строчки в какой-то газете, в отделе происшествий, которые он обвел красным карандашом. Сообщалось о смерти в Афинах некого Хайнака, погибшего при падении в шахту лифта.

— Хайнак — на самом деле Ганс Штауб, — сказал он мне. — Теперь настала моя очередь.

Видя, что я не понимаю, он объяснил мне со злостью, словно и моя доля вины была во всех этих несчастных случаях, что Рудольф фон Курлиц попал под поезд в окрестностях Мехико, а Эрнест Гармиш утонул неподалеку от Венеции. Он сообщил, что Эйхману было известно, где скрываются эти трое, что он также знал, кто такой Поль де Баер и где он скрывается.

— «Они» заставили его заговорить, — сказал он в заключение. — Любого можно заставить заговорить!

— Может быть, все это просто совпадения.

— Вы на редкость тупы, — проговорил Мартин. — Вы же знаете, какие дипломатические осложнения повлекло за собой похищение Эйхмана. Будьте уверены, им не нужны новые скандалы. Они вынесут «свой» приговор и приведут его в исполнение на месте, без лишнего шума, с помощью заинтересованных правительств. Доказательство тому — фон Курлиц, Гармиш, Штауб… Не знаю, как они расправятся со мной, но я верю в их способности. Успокойтесь. Вероятнее всего, это произойдет еще не завтра. Они не будут спешить. Не станут довольствоваться откровениями Эйхмана. Они должны будут удостовериться, кто я на самом деле, подобно тому как они убедились, кто такой Штауб и все остальные. А уж тогда… Простите меня. В конечном счете, вас это не касается.

С этой минуты я поняла, что он больше не хочет делить со мной свое одиночество, что нашему союзу настал конец. Некоторое вещи он мог доверить только Франку. Их связывало общее прошлое, перед которым отступали недолгие годы нашей совместной жизни. Приезд Жака ускорил развязку, но не спровоцировал ее. Если бы даже Франк не придумал свой ужасный роман, все равно бы мы, Мартин и я, стали противниками. Я снова и снова твержу себе это, потому что все еще достаточно глупа и испытываю угрызения совести. Думаю, что, вероятно, я не та жена, которая нужна была Мартину. Я совсем растерялась. Я пытаюсь понять, как мне следует вести себя. И думаю, что Мартин уже многие годы носит в себе этот ужас, который ни на минуту не отпускает его. Он всегда держался мужественно. Он всегда отличался удивительным достоинством. Он вынуждал себя, вынуждал нас жить, соблюдая все условности, на широкую ногу. Он и по сей день вызывает у меня восхищение. Но я больше не выдержу. А в это время Жак бросает на меня полные обожания взгляды. Мне хотелось бы взять его за плечи, встряхнуть, причинить ему боль. Здесь не место музыке!

31 июля

Жак пытается отомстить мне за мою холодность. Он заметил, что мелкие странности человека, роль которого он исполняет, ранят и пугают меня. И старается повторять эти жесты как можно чаще и как можно естественнее, и в этом, несчастный, он достиг совершенства! Он и не подозревает, что Мартин задыхается от ненависти. Эта карикатура на него самого, которую он сам так охотно создал, воспринимается им теперь как вызов. Я вижу, как судорожно сжимает он руки, когда Жак в течение двух минут отряхивает лацкан пиджака, где пепел от сигареты оставил серое пятнышко. Мартин никогда не желал видеть себя таким, каков он есть. Пусть Жак на него совсем не похож, но для Мартина видеть свои собственные привычки как бы отраженными в кривом зеркале — тяжелое испытание. Он бросает на нас, на Франка и на меня, возмущенные взгляды, словно мы над ним издеваемся. И хуже всего то, что он к тому же должен постоянно следить за собой, чтобы не сделать по неосторожности один из тех жестов, которые так отвратительны ему у Жака. Бывают минуты, когда не смеешь больше дышать, когда не знаешь, на чем остановить взгляд. Тем не менее мы не можем не собираться все вместе в столовой. Мы — пленники этой зловещей сказки, выдуманной Франком. И вот что весьма любопытно — мне кажется, мы ждем с каким-то болезненным нетерпением той минуты, когда мы снова встретимся за столом. Я, конечно, — чтобы вновь увидеть Жака. А они — чтобы укрепиться в своей ненависти и надежде. Так как они надеются! Мартин надеется! Если я ничего не могу скрыть от него, то он тоже не может меня обмануть. Мы слишком долго жили вместе. То, что испытывает один, тут же передается другому. Это все, что остается от любви. На смену обладанию и пресыщению приходит неотвязное присутствие в тебе другого. Я чувствую, что в нем живет надежда, безрассудная надежда, с которой он борется, но уже начинает думать, что… может быть… Жак здесь. Они вцепились в него мертвой хваткой. Он послушен. Так почему бы и нет?.. Обманутый враг вычеркнет еще одно имя из черного списка и, удовлетворенный, исчезнет. А Жак заслуживает смерти, потому что позволяет себе передразнивать человека, который наводил ужас на миллионы рабов. Я убеждена, что в извращенном мозгу Мартина гибель Жака стала чем-то вполне справедливым. Тот доложен расплатится за свои грехи и за грехи Мартина. Жак — козел отпущения в полном смысле этого слова, а ведь в этом слове так много неосознанно суеверного. А потом снова начнется жизнь. Настоящая жизнь. Свободная жизнь. Жизнь на людях. Мартин в душе понимает, что надеется. Вот почему он делает вид, что впал в беспросветное уныние. Он хочет скрыть от меня, что в нем что-то оживает, что разбитое молнией дерево наливается соками. Но, несмотря на его пугающее умение владеть собой, он по вечерам не может побороть себя и подходит к окну, смотрит в парк, вглядывается в полную таинственных отсветов ночь, вслушивается в приглушенные звуки ликующей жизни. Порой я ловлю в зеркале его устремленный на меня взгляд.

Есть и другие признаки. Вчера после рапорта (на котором я всегда присутствую, хотя это и вызывает у меня отвращение, потому что хочу знать, что еще они там задумали) Франк сообщил нам, что он стал рассказывать Жаку о прошлом Поля де Баера.

— А нужно ли? — спросил Мартин.

— Он сам начал, — объяснил Франк. — Он не хочет, чтоб его застали врасплох, если нотариус ненароком заговорит о каких-нибудь событиях, которые должны быть ему хорошо известны…

Мартин прервал его:

— Какой нотариус?

Но тут же оборвал себя, сообразив, что допускает ошибку.

— Простите меня, — пробормотал он. — Конечно же, нотариус.

Его уже не интересовала эта часть истории, которая, как он считал, была излишне тщательно разработана. К счастью, Франк из тех, кто всегда доводит дело до конца. Со свойственной ему серьезностью он передал во всех подробностях свой разговор с Жаком. Он, как всегда, помнил каждое его слово. Его даже как-то странно слушать. Он отмечает все, любое движение Жака. Например, он говорит: «С этим он был не согласен. Поскольку он обжег сигаретой пальцы, то подошел к окну, чтобы выбросить окурок…» и т. д. Мартин бурчит и говорит: «Хорошо… Не останавливайся на пустяках… Дальше…» Но Франк лишь тогда чувствует себя уверенно, когда передает все до последней мелочи, смысл его жизни — это жизнь других. Я очень долго считала его до неприличия любопытным. Но это нечто большее; он буквально подключается к вам. Он впитывает в себя все ваши привычки, все ваши мысли. Он потому терпит Мартина, что в известном смысле он сам стал Мартином или же, во всяком случае, частью Мартина. Он без труда стал частью Жака. Это не слежка с его стороны, это миметизм^[8]. Он воссоздает перед нами все, что было сказано Жаком, с точностью магнитофона.

— Он спросил меня, — сказал Франк в заключение, — не пора ли ему навестить своего умирающего дядюшку.

Тут я, в свою очередь, чуть не воскликнула: «Какого дядюшку?» — так как в конце концов совсем запуталась во всех перипетиях этой истории. Все, что касается потерявшего память Поля де Баера и его необычных отношений с женой, мне до боли знакомо. Но я легко забываю другую серию их измышлений: дядюшку, которого никогда не существовало, придуманного нотариуса, мифическое наследство. Я способна солгать, но не могу жить в воображаемом мире. Мартин задумался.

— Что это, в сущности, значит?

— Это значит, что ему хочется вырваться отсюда, — ответил Франк.

— Ты передашь ему еще одно письмо. Сообщишь, что больной никого уже не узнает и что любое посещение бессмысленно, — продолжал Мартин. — Это даст нам небольшую отсрочку. Будем надеяться, что этого окажется достаточно.

У меня на языке уже несколько минут вертелся вопрос, который я теперь не смогла сдержать.

— Я что-то никак не могу понять… — начала я.

Они оба сурово посмотрели на меня, словно, начав говорить, я превысила свои права.

— Каким образом вам станет известно, — продолжала я, — что эти… люди… которых вы опасаетесь, уже здесь? Вы их не знаете. Они никак не проявят себя до тех пор, пока не решатся действовать. Так как же? Представьте себе, что это затянется на многие месяцы… Думаете ли вы… что у Жака хватит терпения ждать столько времени?

Мои соображения задели их за живое. На лице Мартина вновь появилось выражение тревоги, и оно стало похоже на восковую трагическую маску. Я коснулась того, что тайно мучило его, самой болезненной точки.

— Мне очень жаль, дорогая Жильберта, — сказал он, — что вы говорите так, словно ваша судьба не связана неразрывно с моей. Правда, вашей жизни ничто не угрожает. Но мне было бы приятнее, если бы у вас хватило… милосердия говорить об этом иначе… Вы правы, мы пребываем в неизвестности. Мы не знаем, что они собираются предпринять. Возможно, они еще далеко… А возможно, они уже наблюдают за виллой.

И я, в свою очередь, физически ощутила опасность. В душе мне стало жаль Мартина. Это было ужасно.

— Но, поверьте мне, — продолжал он, — я убежден, что они не станут медлить… Что же касается вашего… протеже, то он может уехать. Не в моих правилах принуждать кого-либо.

Франк улыбнулся.

Оба они отвратительны.

1 августа

Мы погибли. Это чувство больше не покидает меня. Добрую половину ночи я перебирала в уме всевозможные пути и планы. Но я не нахожу ничего такого, за что я могла бы уцепиться. После обеда Жак задержал меня в вестибюле. Франк убирал со стола. Он следил за нами издалека, этого ему было достаточно. Он и не пытался подслушивать.

— Есть ли у вас причины быть недовольной мной? — спросил Жак. — Чем я не угодил вам? Или же вы все еще не можете простить мне вещи, о которых я даже не подозреваю? — И, приняв таинственный вид, он добавил: — Я изменял вам когда-то. Вот почему вы сердитесь на меня?

В нем сохранилось что-то детское — и в очертаниях лица, и в рисунке губ, всегда готовых сложиться в улыбку. Он бесхитростен, беззлобен. Удивительно цельная натура, и к тому же так плохо притворяется! Он бы потерял голову от счастья, догадайся, как волнует меня. В другие времена он вызвал бы у меня раздражение. Тогда я была околдована умом и образованностью Мартина. Теперь же я научилась любить простоту и приветливость. И достоинства Жака кажутся мне в тысячу раз прекраснее и заслуживают большего уважения, чем таланты Мартина.

— Прекратите эту игру, — сказала я. — Почему я должна на вас сердиться?

Моя резкость привела его в замешательство. Он бросил быстрый взгляд в сторону столовой и увлек меня на лестницу.

— Я совсем не чувствую себя в душе преступником, — прошептал он. — Жильберта, ответьте мне. Я был тогда презренным человеком?

Франк кашлянул.

— Нужно ли что-нибудь мсье? Я собираюсь в Ментону.

Я убежала и заперлась в своей комнате. Мне нравится, что ему все больше и больше не по себе от этой роли. Он не прожженный мошенник, как я того боялась. Он всячески старается мне показать, что только я одна имею для него значение. Остальное его мало интересует. Дай я ему возможность открыть свою душу, он бы рассказал мне, я в этом уверена, обо всех этих махинациях. А я не вмешиваюсь в ход событий. Я не нахожу никакого выхода, потому что у меня не хватает смелости рассказать ему, кто я.

2 августа

Кто же я? Я долго размышляла над этим вопросом прошлой ночью. С тех пор как я поняла, каков настоящий характер Мартина, я не перестаю задаваться вопросами. Я боюсь додумать все до конца. Если бы я сейчас предстала перед судом, разве посмела бы я утверждать, что лишь недавно открыла для себя этот характер? Что до этого Мартину удавалось обманывать меня? И, однако, если я хочу спасти Жака, возможность выступить на суде представляется не такой уж абсурдной. Мне кажется, что с самого начала, еще в Бразилии, я угадала правду, но лишь на короткое мгновение. Так перед свадьбой в последний раз задумываешься и спрашиваешь себя: не совершаешь ли ты глупость, потому что безумно влюблена? В те годы в Южной Америке у немцев, уцелевших после войны, была неплохая репутация. Если бы я сама пережила войну, если бы сама от нее пострадала, я бы, естественно, не была столь доверчивой. Но я куда больше бразильянка, чем француженка. Мне не у кого было спросить совета. Мои родители умерли за два года до этого, я была независима и довольно богата. Почему же мне было не выйти замуж за Мартина? Если мне возразят, что я должна была бы позднее понять, что Мартин вынужден скрываться, я бы ответила: все не так, это мне страстно хотелось объездить весь свет, поэтому мы переезжали с места на место. Иногда Мартин, казалось, предпочел бы остановиться. Я же шептала ему: а не поехать ли нам еще куда-нибудь, еще дальше? Во мне жила ненасытная жажда жить, хотелось двигаться, переезжать, путешествовать с человеком, которого я любила. Конечно, я знала, что он женился на мне под вымышленным именем, и я не могла не заметить, что он избегает посещать некоторые страны и некоторые города, что он условливается о встречах с людьми, о которых не любит рассказывать. Но я решила забыть о его прошлом. Для меня все, что было до нашей встречи, просто не существовало. Но это немешало нам свободно беседовать обо всем. И ни разу он не сказал мне ничего такого, что возмутило бы меня своей жестокостью и бесчеловечностью. Я думаю теперь, что он никогда не принимал меня всерьез, но полагаю также, что он не относится к породе фанатиков. Идеи не увлекают его. Нередко я спрашивала себя, был ли он нацистом. Так вот — нет! Он слишком аристократ для этого. Он не нуждается в каком-либо символе веры. Для него существует только он сам — этого достаточно. Я почти уверена, что он просто не замечал всех этих заключенных и военнопленных, тех, кто умирал под его началом. Когда он играл на скрипке в своем кабинете в двух шагах от стройки, где заключенные гибли от голода, я готова была бы поклясться, Мартин полностью был поглощен своей музыкой. Он, конечно, преступник. Но не такой, каким представляют его другие. Он просто считает очень ценной свою персону. Кто-то страдает рядом с ним, кто-то умирает, это их дело. Если бы они чего-то стоили, они сумели бы выжить. Таков этот человек. Я была ему полезна и нередко приятна. Он обращался со мной с врожденной галантностью, которую так легко принять за целомудрие любви. Была ли я его сообщницей? Нет. Однако теперь я сама чувствую к себе отвращение. Если бы все было так просто, так ясно, как это представляется мне теперь, почему бы мне во всем не признаться Жаку? Но я никогда не скажу ему того, о чем пишу здесь. Я слишком боюсь уничтожить в нем ту нежность, которая звучит в его музыке. Он остался чистым. А я — нет.

3 августа

Неприятный разговор сегодня после обеда. Жак занимался в гостиной. Как только он берет в руки скрипку, мы чувствуем себя спокойно. Мы собираемся в спальне Мартина. Обычно Франк заходит за мной, так как Мартин не хочет, чтобы я заподозрила, что он что-либо скрывает от меня. Несмотря на наши споры, он делает вид, что верит, будто в «главном», как он любит говорить, я с ним согласна. Еще один ловкий прием, чтобы связать мне руки.

— Дорогая Жильберта, — обратился ко мне Мартин, — если вы будете так продолжать, мы потеряем нашего друга, что мне было бы очень неприятно… Объясните ей, Франк.

— Да, — заговорил Франк. — Молодой Кристен подавлен.

Мимоходом отмечаю, что они часто используют выражение «молодой Кристен». А ведь Жаку почти столько же лет, сколько и Мартину. Но он принес с собой в этот дом что-то такое, что не знакомо ни Франку, ни Мартину: пылкую душу.

— Он болен? — спросила я.

— В каком-то смысле, — ответил Франк, — это болезнь. Вы так резки с ним, что он впал в глубочайшее уныние.

Я посмотрела на Мартина. Что он еще придумал? Он полировал ногти и, казалось, едва слышал наш разговор.

— Мы беседовали с ним сегодня, — продолжал Франк. — Он сказал мне:«Я совсем не хочу, чтобы меня считали нахалом. Раз уж я вызываю у нее отвращение, я лучше уеду. Можете оставить себе ваши грязные деньги…»

Не поднимая глаз, Мартин прошептал с негромким смешком:

— Ваши грязные деньги!.. Слышите, Жильберта?.. Он все еще думает, что играет в «Поэте и крестьянине»!

— Послушайте, что было дальше, — продолжал Франк. — Я, естественно, попытался ему возразить. Он не дал мне говорить: «У вас что ни слово, то ложь…» Это его точные слова. «Что за история с умирающим дядюшкой, который никак не умрет? И вообще, существует ли он на самом деле?»

— Не глупо, не глупо! — заметил Мартин.

— «Уж не придумали ли вы всю эту историю, чтобы завлечь меня сюда?» Я оказался в довольно затруднительном положении. Я попытался возмутиться, но теперь это больше на него не действует. Становится все труднее и труднее управлять им. И знаете почему?

— Разумеется, — отозвался Мартин. — Потому что он чувствует, что стал лучше играть. И поверил, что больше в нас не нуждается!..

— Я еще не кончил, — вновь заговорил Франк. — Мы немного поспорили. Все это время он развлекался тем, что копировал почерк Поля де Баера… И под конец, слушайте внимательно, он встал и сказал мне: «Франк, мне это надоело… Я не хочу поступать нечестно по отношению к вам… Я даю вам время до конца недели…» И он выставил меня за дверь.

— И тебе захотелось набить ему физиономию, — вздохнул Мартин. — Ты ровным счетом ничего в этом не смыслишь, мой бедный Франк… Уверяю тебя, у него нет никакого желания уехать. Он использует тебя, он делает успехи, этот маленький Кристен!

— Не вижу, каким образом, — засмеялась я. — Он несчастен, вот и все!

На этот раз Мартин от души рассмеялся.

— Несчастен он! Дорогая Жильберта, как плохо знаете вы мужчин! Поверьте мне, пока у него хватит сил играть на скрипке, ему ни до кого не будет дела, и до вас в частности… Нет, я постоянно наблюдаю за ним. И скажу вам, чего он хочет… Этот парень, в сущности, одержим желанием быть респектабельным… Он боится, что играет неблаговидную роль, выдавая себя за Поля де Баера. У него создалось впечатление, что мы презираем его, что мы используем его в своих целях.

— А разве он не прав? — спросила я.

— Дайте договорить… Он подозревает, что вы, Жильберта, в сговоре с Франком. И вот, смотрите, каков его расчет: он оказывает давление на Франка, грозится уехать, чтобы Франк оказал давление на вас и попросил бы вас быть с ним поласковей. Если завтра вы будете с ним любезнее обычного, он получит доказательство, что вы — сообщница Франка.

— И он уедет! — воскликнула я.

— И он останется, — возразил Мартин, и глаза его вдруг загорелись. — Останется, чтобы узнать побольше. Останется, потому что разочаруется в вас, потому что убедится, что вы не какая-то необыкновенная женщина, а следовательно, и у него есть шанс.

— Вот как, есть шанс?

— Вы неправильно меня поняли, я хотел сказать: шанс узнать правду.

Мартин с иронической улыбкой наблюдал за мной, словно я была редким экземпляром, предназначенным для захватывающих опытов.

— А если я сделаю все, чтобы он окончательно пал духом? — спросила я.

— Он все равно останется, потому что в таком случае он по-настоящему в вас влюбится.

— Значит, результат будет тот же?

— Отнюдь. Если вы будете к нему суровы, я пойму, что вам доставляет удовольствие подогревать его чувства.

Он вставил сигарету в длинный пенковый мундштук и разжег ее с раздражающей размеренностью движений.

— У вас-то есть выбор, дорогая Жильберта, — заключил он наконец. — А у него нет!

По правде говоря, выбора не было ни у меня, ни у него. Мартин все рассчитал, все предусмотрел, вплоть до моих возражений… В сущности, надежда засияла перед ним в тот день, когда Франк швырнул на стол фотографию Жака. С тех пор он неустанно готовил свое собственное спасение. Франк, Жак, я сама — все мы были лишь пешками в захватывающей Kriegspiel^[9], которую он вел с напряженным вниманием, с полным отсутствием разборчивости в средствах, что и делало его таким опасным. Мы все находимся в полной его власти, потому что мы достаточно глупы, чтобы любить, страдать, ненавидеть, желать… В то время как он живет, трезво рассчитывая каждый ход заранее, чтобы выиграть, победить. И всегда побеждает. И лишь потому он чуть было не сломался, поддавшись отчаянию и отвращению, что в нашем уединении ему нечего было выигрывать, некого было побеждать!

6 часов вечера

Телефонный звонок разорвал тишину. Было 4 часа дня. Я вышла из своей комнаты: Мартин появился на пороге своей. Мы переглянулись. Мы очень редко пользуемся телефоном, да и то лишь когда нужно сделать какие-то заказы, нам же никто никогда не звонит. Мы услышали, как Франк взял трубку, Мартин сделал несколько шагов вперед. Жак был у себя, читал или мечтал. Он не вышел.

— Да, это здесь, — проговорил Франк. — Вы подождете? Я сейчас его позову.

Мартин подал мне знак. Я спустилась вслед за ним. Франк протянул ему трубку, прошептав:

— Агентство Версари из Ментоны.

Мартин нахмурился.

— Алло, я слушаю.

Франк взял вторую трубку. Оба они были напряжены, глаза устремлены в одну точку, несколько капель пота выступило у Мартина на лбу. До меня доходил лишь неясный шум голосов, и я, обиженная тем, что меня решили не посвящать, отошла, чтобы поправить в вазе розы, осыпавшиеся на рояль, но при этом не теряла Мартина из виду.

— Что же вы ответили? — спросил Мартин.

Он взглянул на Франка, спрашивая его совета, тот, видимо, его одобрил.

— Вы правильно сделали, что предупредили меня, — продолжал Мартин. — Я подумаю. И сам позвоню вам чуть позже… Если мы решимся, вам надо будет поместить объявление… Мне бы хотелось иметь и других покупателей, вы понимаете?.. Вот именно! Мы сможем получить более высокую цену… Благодарю вас.

Он повесил трубку и оперся обеими руками о низенький стол. Франк сделал движение, чтобы его поддержать.

— Оставь, — сказал Мартин.

Он несколько раз глубоко вздохнул и выпрямился. Лицо его стало мертвенно-бледным.

Что случилось? — воскликнула я.

Его, казалось, удивило мое присутствие. Он сел в угол дивана и вытер рот платком.

— Звонили из агентства, — объяснил мне Франк, — потому что к ним обратился некий адвокат, мэтр Боржер, который хотел бы купить виллу на побережье. Прогуливаясь в этих местах, он обратил внимание на нашу «Свирель», расположение которой ему понравилось. Это как раз то, что он ищет. Тогда он навел справки. Спросил, кто является владельцем, давно ли он поселился на вилле, откуда приехал, кто с ним живет…

— Вы понимаете, Жильберта? — спросил Мартин. — Этот мэтр Боржер чрезвычайно любопытен.

— Вы бы тоже могли, в свою очередь, навести о нем справки, — заметила я.

— К чему!.. Версари передал мне предложение. Мне надлежит ответить «да» или «нет».

— Что же вы ответите?

— Да, и не раздумывая! Этот Боржер — наблюдатель, в этом можно почти не сомневаться. Они придумали эту хитрость, чтобы проникнуть сюда, не вызвав подозрений. Я им подыграю. Естественно, и речи не может быть о продаже; я отнюдь не намерен, дорогая Жильберта, распоряжаться имуществом, которое принадлежит вам. Мы лишь сделаем вид. Я знаю, что могу рассчитывать на вас… Не правда ли?

Наклонившись, он вглядывался в меня, не скрывая холодной иронии, придававшей теперь нашим отношениям характер какой-то беспощадной борьбы.

— Не правда ли, Жильберта?.. Заметьте, впрочем, этот Боржер вполне может быть просто Боржером. Стоит рискнуть. Рискнем?.. Да, я вижу, что вы того же мнения, что и я… Франк… Позвони в агентство. Скажи, мы принимаем посетителей с десяти часов до двенадцати и с пятнадцати до девятнадцати…

Но в ту минуту, когда Франк поднял трубку, Мартин на короткое мгновение потерял сознание. Голова его упала на спинку дивана. Руки на груди судорожно сжались. Я хотела помочь ему расстегнуть ворот рубашки. Он оттолкнул меня.

— Кристен, — прошептал он. — Предупредите Кристена.

10 часов вечера

После ужина, на котором Мартин не появился, я предупредила Жака. Я призналась ему, что нахожусь в стесненных обстоятельствах и что мы вынуждены сократить наши расходы. Жак был ошеломлен.

— Это вы из-за меня хотите продать? — сказал он. — Но как только дядя скончается, у меня будет много денег… Я не хочу видеть вас грустной, Жильберта.

Он заключил меня в свои объятия. Жак заключил меня в объятия. У меня не было сил говорить. Жак, любовь моя…

5 августа

Я разорвала все, что записала вчера. Я совсем сошла с ума. Я была счастлива. Для женщины любовь — всегда первая любовь. Я теперь даже не сердилась на Мартина — он стал для меня как бы чужим. Он ушел из моей жизни в ту минуту, когда Жак коснулся губами моих губ. Его поцелуй стер все наши воспоминания, наши горести, наши радости, наше прошлое. Я с Жаком, на стороне Жака. Я не знаю еще, как я его спасу, но я, конечно, что-то придумаю. Я боюсь, страх мой всегда сильнее, чем я могу это выразить словами, но я привела свои мысли в порядок. Все стало так просто.

6 августа

Сегодня утром я снова спустилась в столовую. Я не видела Жака с позавчерашнего дня. Он спросил, чувствую ли я себя лучше. Несчастный, он совсем забыл, что мы с ним «муж и жена». Он разговаривал со мной так робко, словно очень молодой человек с очень юной девушкой. Он был очарователен. Он пытался сдержать победоносную, несколько самодовольную улыбку, потому что Мартин смотрел на него, но он весь светился, и это выдавало его. Я старалась держаться как можно холоднее. Пусть он пожалеет, что воспользовался минутной слабостью. Пусть обвинит меня в непостоянстве, пусть гнев, досада, унижение заставят его уехать. Я не вижу другого выхода. Мартин может говорить что угодно… Если Жак решит, что его любовь для меня развлечение, он выйдет из игры. В своей любви он дошел до того предела, когда из-за одного неосторожного слова, одного презрительного жеста можно смертельно обидеться. Я заставлю его уехать. Тем хуже для меня и для Мартина. Может быть, я готовлю смертный приговор Мартину, но…

20 часов

К чему теперь плакать!.. Несколько минут назад Мартин зашел ко мне в комнату. Он, как обычно, прекрасно владеет собой, но глаза его лихорадочно блестят. Я невольно восхищаюсь им. Он принес кое-какие безделушки и попросил меня их спрятать. Когда же я выразила удивление, он не дал мне говорить.

— Я не хочу, чтобы какие-то вещи могли выдать присутствие в доме четвертого человека… Помилуйте, дорогая Жильберта, вы, насколько мне помнится, были прежде куда сообразительней. Подумайте сами! Наши посетители обязательно узнают в агентстве, что на вилле нас только трое. Надо, чтобы моя спальня имела вид пустующей в настоящее время комнаты для гостей. Мои личные вещи будут заперты на ключ в шкафу…

— И вы собираетесь спать здесь! — воскликнула я.

— Бог мой! — сказал он. — В этом не было бы ничего неприличного. Но успокойтесь, я, с вашего разрешения, проскользну в вашу спальню, лишь когда, посетители ее осмотрят… Никто не заподозрит, что я существую. После семи часов все будет, как и прежде… Вы удовлетворены?.. Теперь, если вы непременно хотите пощадить нашего юного артиста, скажите ему откровенно!

И поскольку я молчала, он осторожно присел на мою кровать.

— Я всегда считал, дорогая Жильберта, — сказал он усталым голосом, — что вы мужественная женщина. Одно ваше слово — и, клянусь вам, Кристен тут же покинет дом. Вы имеете право сделать выбор… Но, быть может, вы тоже вынесли мне приговор?.. Нет?.. Благодарю вас, Жильберта.

Он встал, мимоходом потрепал меня по щеке и вышел. Вот каков он. Всего несколько секунд на размышление — не успеваешь даже подготовить ответ. Он уже все продумал за вас. Он принял решение, которое вы всей душой отвергаете… В сущности, я думаю, он просто издевается… Он явно лжет, а глаза, губы, лицо выражают искренность. Почему бы и мне не вести с ним ту же игру? Жак уедет, но тогда, когда этого захочу я, одна я!

7 августа, 11 часов

Телефонный звонок из агентства. Франк уже взял трубку, когда я подошла. Жак, увидев меня, нашел уж не знаю какой предлог, чтобы остаться. При первых же словах он насторожился.

— Как вы его назвали? — спросил Франк. — Боше?.. Но, мне кажется, вы говорили «Боржер»?.. Ах, это другой покупатель… Повторите, пожалуйста, имя… Франсуа Боше.

Жак подошел поближе.

— Спросите его, — прошептал он, — не импресарио ли он?

— Алло, — сказал Франк. — Мне кажется, есть импресарио, которого так зовут… Ах, это он… хорошо, спасибо… Пусть приезжает, когда хочет… В два часа?. Прекрасно.

Он повесил трубку.

— Вы его знаете?

— Его все знают, — сказал Жак. — Вы никогда не слышали о нем, Жильберта?

Я забыла ответить. Жак не мог усидеть на месте.

— Представить себе только, — говорил он, — Боше в этом доме!

Он вспомнил вдруг, что он — страдающий амнезией Поль де Баер и что ему следует сдержать свое возбуждение. На какое-то мгновение он успел забыть, что играет здесь чужую роль. Не знаю, помнил ли он еще, что любит меня. Он был так поглощен своей страстью к музыке! И теперь настала моя очередь загрустить, почувствовать себя обиженной. Он даже не попытался удержать меня. Я слышу, как он играет, как умеет играть, когда хочет привлечь к себе внимание. Чего ждет он от этой встречи с Боше? Теперь эта мысль мучит меня. Неужели я бы предпочла, чтобы первым посетителем был тот, «другой», которого так опасается Мартин? Но, как это ни глупо, мне тяжело. Каким тоном он сказал: «Представить себе только, Боше в этом доме!» Все остальное было словно сметено ураганом. Нас больше не существовало. Когда Мартин вспоминал Бразилию, голос у него дрожал точно так же; для них всегда существует другая любовь, кроме обычной любви. Пусть уезжает, Боже мой, пусть вырвется отсюда, но благодаря мне.

9 часов

Мне нужно подвести итог, записать во всех подробностях все, что произошло сегодня после обеда. Меня одолевают всевозможные страхи, и я уже просто не способна рассуждать. Жизнь моя полна противоречий и непоследовательности.

Боше приехал в половине третьего. Дверь ему открыл Жак. Франк, видимо, здорово его проинструктировал, потому что он был еще больше де Баер, чем обычно. Боше — толстяк, небрежно одетый, с черными глазами навыкате, нетерпеливый, страдающий одышкой, от него пахло погасшей трубкой. Человек он очень светский, из тех, кто вечно торопится. Почтительно поклонившись мне на крыльце, он осмотрел парк и виллу с одобрительным видом и сразу же ввел нас в курс дела. Сам он не является покупателем, покупатель — Борис Проковский, знаменитый пианист.

— Борису нравятся эти места, — пояснил Боше, очень раскатисто произнося «р». Я за свою жизнь видала немало эмигрантов и сразу догадалась, что он швед по происхождению. — Борис — очаровательный малый… Вы его знаете?..

— Я сама играю на рояле в свободное время, — сказала я. — А муж мой играет на скрипке.

— Вот как? Чудесно.

Но я тут же заметила, что Боше инстинктивно замкнулся. Должно быть, опасался любителей. Он по-хозяйски вошел в вестибюль. Я наблюдала за Жаком. Он был смущен, чрезмерно предупредителен. Я бы предпочла, чтобы он вел себя более сдержанно. Я дала Боше нужные объяснения: дата строительства виллы, расположение комнат.

— Хотите подняться на второй этаж?

— Нет… Незачем… У меня нет времени. Больше всего меня интересует сама атмосфера, вы понимаете меня, дорогая мадам!.. Борис стр-р-рашно чувствителен к атмосфере.

— Тогда пройдемте в гостиную, хотя бы на минутку.

Жак открыл дверь. Он изо всех сил старался походить на де Баера, и вдруг я поняла, почему он так вел себя: он черпал уверенность в изображаемом им персонаже, он держался с Боше как с ровней, поскольку собирался его попросить кое о чем. Боше увидел картину и затем сразу же рояль.

— Замечательно, — сказал он.

Я позвонила Франку и обратилась к Боше:

— Не выпьете ли вы чашечку кофе?

Боше заколебался.

— Но… Охотно, — проговорил он наконец. — Извините меня, что не могу задержаться здесь подольше, как мне того хотелось бы… У меня через час свидание, в Монте-Карло.

И, поскольку он был хорошо воспитан, добавил без особого восторга:

— Я рад за вас, что вы играете для собственного удовольствия… Теперь пошла мода на пластинки. Мне немного жаль.

И тогда Жак как в воду бросился — храбро и с той неловкостью, которая позабавила и в то же время покоробила меня.

— Мы очень много работаем, — сказал он. — Сейчас мы разучиваем концерт Брамса.

Боше удивленно поднял брови и улыбнулся.

— О! — произнес он, развеселясь. — Это довольно сложно.

Франк поставил поднос между нами и принялся разливать кофе. Боше с чашкой в руках подошел к роялю.

— Буду счастлив послушать вас, — продолжал он. — Борис придет в восторг, когда я расскажу ему…

В голосе его звучала еле уловимая ирония, вполне достаточная, чтобы заставить меня решиться.

— Я весьма посредственная музыкантша, — сказала я, — но у моего мужа настоящий талант.

— Вот оно как! — сказал Боше смеясь. — Мсье де Баер, вот вас и представили. Так что берегитесь!

Жак взял скрипку и поднял смычок тем плавным движением, которое уже само по себе привлекает внимание и заставляет обратиться в слух. Он заиграл сонату Баха и сразу позабыл о нас. Вот это я и любила в нем, его абсолютную искренность, полное отсутствие комедианства. Ему очень хотелось, чтобы Боше услышал его. Но теперь он больше не думал о Боше, не замечал его. Зато Боше, он-то и видел и слышал его; он даже не пытался скрыть своего удивления… Он замер, насторожившись, почти не веря себе. Осторожно поставил чашку на краешек рояля и медленно отошел, отступил на несколько шагов, чтобы лучше видеть Жака. Он изучал его внимательным взглядом, в котором не осталось и тени благодушия. Жак играл удивительно мягко и изящно. У меня тогда возникло странное предчувствие: мне показалось, что наши судьбы, если только это слово имеет смысл, разошлись. Не знаю, как это объяснить. Но нет никакого сомнения, я всем сердцем поняла, что эта минута является чрезвычайно важной, решающей для нас.

Закончив первую часть, Жак поклонился, коснувшись пола смычком, подобно фехтовальщикам, потом поискал глазами Боше. Боше не произнес ни слова. Мы замерли в ожидании. Он взял чашку, помешал ложечкой кофе.

— Вы никогда не думали о том, чтобы выступать в концертах? — спросил он вдруг напрямик.

— Нет, — ответила я вместо Жака.

Это «нет» само вырвалось у меня. Сказала ли я так из предосторожности, вовремя вспомнив, что Жак в эту минуту был Полем де Баером? Или по какой-то другой причине, которую я не могу сейчас точно определить? Не знаю.

— Жаль! — проговорил Боше. — Действительно жаль. Мадам де Баер ничего не преувеличила. Вы очень талантливы. Я знаю немало скрипачей, которые отдали бы все на свете за такой вот звук, как у вас… Ваша игра местами может показаться спорной, но главное, уж поверьте мне, у вас есть…

Жак словно окаменел от радости.

— Благодарю вас, — пролепетал он тем нежным голосом, который все еще волнует меня.

— Если разрешите, — продолжал Боше, — не могли бы вы исполнить что-нибудь другое… в жанре более…

Он сделал руками плавное движение, словно изображая облака. Жак сыграл Форе, затем Шоссона, а вслед за этим Равеля. Боше давно достал свою трубку, он пил уже третью чашку кофе. И все больше воодушевлялся. На меня он совсем перестал обращать внимание.

— Бог мой! — проворчал он. — Что вы здесь делаете? Вы зря теряете время, де Баер. Это я вам говорю… О, простите, дорогая мадам… Прошу извинить меня.

Он взглянул на часы.

— Черт побери! Моя встреча… Мне нужно бежать.

Но он все не уезжал. У него появились какие-то еще неясные мысли.

— Вы никогда не бываете в Париже?

— Бываю иногда, — ответил Жак.

Боше схватил его за плечо с дружески ворчливым видом.

— Обязательно загляните ко мне, — сказал он. — Вы, знаете, особый случай! Я рассчитываю на вас.

Мы проводили его до ворот. Я без особого энтузиазма заговорила о цене.

— Агентство, вероятно, сообщило вам наши условия…

— Это касается Бориса, — остановил меня Боше. — В настоящее время он на гастролях… вы с ним договоритесь, когда он вернется… А вы, де Баер, не забудьте о своем обещании.

Мы закрыли калитку; мы оба, и я и он, без сил. Жак — от счастья, а я…

— Вот видите, Жильберта, я тоже на что-то гожусь, — сказал он радостно. — Он производит очень хорошее впечатление, этот тип.

— Он смеется над вами.

— Почему?.. Разве я плохо играл?

— Не думаете ли вы всерьез, что он собирается выпустить вас на сцену? Виртуозы, сейчас их полным-полно!

— Жильберта!

Я должна была продолжать, добить его, полностью обескуражить.

— Нельзя начинать карьеру музыканта в вашем возрасте. Пусть Боше открывает молодые таланты, согласна. Это его работа. Но вы же понимаете, что он не станет рисковать, выпуская вас, мой бедный друг!.. Он сказал несколько любезностей, само собой разумеется. Поступи он иначе, было бы просто удивительно. Вы приставили ему нож к горлу.

— Я?!

— Да, вы! Он приехал покупать дом. Вы навязались ему со своей скрипкой. Ведь вы видели, как он потом убежал.

— Я совершенно забыл о доме. Я весьма огорчен, Жильберта. Для вас, понятно, существует только этот дом.

На этом мы расстались. Он — уязвленный в самое сердце, я же в полном отчаянии. Мартин ждал меня в коридоре на втором этаже. Увидев меня, он сразу все понял.

— Вы поссорились?.. Это не слишком разумно.

Я отстранила его и заперлась у себя в спальне. Разумно! Я как раз действовала слишком разумно. Жак… Теперь все кончено. Я стала его врагом, потому что не восхищаюсь им, потому что не разделяю его надежд. Ладно, все кончено! Однако он не уехал… В своей комнате я настороженно подстерегала его за ставнями всю вторую половину дня. Я не увидела его в парке. Мне кажется, я узнала его шаги в коридоре в час ужина. Он уедет завтра. Мне не терпится узнать, что он уехал. Франк постучал в мою дверь. Я не ответила. Сейчас, должно быть, он вместе с Мартином изучает сложившееся положение. Для них это катастрофа. Но ведь и для меня оно тоже невыносимо.

Полночь

Долгий разговор с Мартином. Он пришел, чтобы отчитать меня, Жак выставил Франка за дверь. Он, видимо, был вне себя. Мартин хотел, чтобы я помирилась с Жаком. Нервы у него не выдерживают. Постоянное ожидание, скрытая опасность, которая нависла над нами из-за этого Боржера, сломят его, если мучительная неопределенность еще продлится. Мартин, несмотря на все то, что нас теперь разделяет, ищет у меня поддержки. Не потому, что нуждается в чьих-то советах. Но он может хоть выговориться, даже если я не отвечаю. Я слушаю его. Я рядом. Он кого-то убеждает. Неизвестность терзает его в эту минуту куда больше, чем страх. Он снова и снова приводит свои доводы, так проверяют правильность выкладок, а сомнения все равно остаются: про Боржера нельзя с уверенностью сказать, что он подозрителен. Боржер может быть самым заурядным покупателем, которого соблазнило местоположение виллы. Мартин ждет, когда же я вступлю в эту игру, когда я в свою очередь примусь обсуждать каждый из его аргументов. От терпеть не может, когда высказываются просто «за» или «против» какого-то вывода. Он хочет, чтобы выбрали то, что представляет наибольшую вероятность. А наиболее вероятно, что Боржер — человек, посланный на разведку, потому что… Глаза у меня слипались. Он ушел, вырвав у меня обещание, что я повидаю Жака и постараюсь его удержать. Я пообещала, чтобы он только оставил меня в покое. При свете лампы Мартин кажется особенно худым, глаза его лихорадочно блестят, как у больного.

8 августа, 3 часа дня

Мы прождали все утро. Ничего. Жак сразу после завтрака принялся за свою скрипку. Но к нему, по словам Франка, нельзя подступиться. В полдень зазвонил колокольчик у калитки. Франк пошел открывать. Я следила сквозь жалюзи. Мартин, вероятно, тоже был настороже. Я увидала идущую вслед за Франком высокую молодую женщину, худощавую, элегантно одетую, и вздохнула от нетерпения. Эту-то дамочку я живо выпровожу. Я подошла к гостиной как раз в ту минуту, когда Франк открывал перед ней двери. Ей можно было дать лет тридцать. Светлые крашеные волосы, худое лицо, платье из набивного шелка, отличного покроя; все это я отметила про себя с первого взгляда, направляясь к ней.

— Мэтр Боржер, из Лиона, — сказала она. — Агентство Версари сообщило мне, что вы собираетесь продать вашу виллу. Я как раз ищу что-нибудь подходящее в этих краях. И потому я даже позволила себе…

— Вы правильно сделали, — сказала я. — А вот и мой муж, мсье де Баер.

Жак, с еще открытой партитурой в руках, поклонился. Мысли его разбегались… Страх парализовал меня… Мы ждали мужчину. Не знаю почему, но мы были лучше подготовлены к борьбе с мужчиной. Агентство не сообщило, что мэтр Боржер — женщина. С этой минуты начался сплошной обман. Какой обман? Я вела себя нелепо. Как бы между прочим, мэтр Боржер сообщила нам некоторые сведения, словно сразу же хотела нас успокоить.

— По сути, я представляю лионскую фирму, которая желала бы приобрести виллу на побережье, где могли бы проводить отпуск ее заграничные представители. Наши директора, возвращаясь из Африки, находятся, как правило, в несколько угнетенном состоянии. Мы предоставляем им двухмесячный отпуск… Так что…

Она вела себя совершенно естественно. В ее словах не было ничего подозрительного. Мы ошиблись. Мартин определенно ошибся.

— Я бы не хотела причинять вам много хлопот, — добавила она. — Мне достаточно будет в настоящее время взглянуть на дом и сделать кое-какие заметки, так как нам, вероятно, придется кое-что перестроить. Эта гостиная великолепна…

Она повернулась, чтобы лучше все рассмотреть. Взглянула на картину, на рояль, на скрипку, лежащую на кресле.

— Я немного играю, — сказал Жак. — Видите, у меня тут беспорядок…

Он не переставал тереть большой палец указательным — жест, ставший для него привычным с тех пор, как он стал заниматься музыкой целыми часами. Мэтр Боржер достала из сумки тоненький блокнот и золотой автоматический карандаш.

— Начнем по порядку, — сказала она. — Итак, вилла «Свирель». Мсье… Мсье?

— Поль де Баер, — сказал Жак и по буквам продиктовал фамилию.

— Де Баер… Я знала одну семью в Голландии с такой фамилией.

Она не спрашивала. Она как бы заметила это про себя, занося имя в блокнот, при этом в голосе ее прозвучали профессиональные нотки.

— Значит, — продолжала она, — большая гостиная со столовой сообщается через эту дверь.

Я открыла дверь в столовую. Она обошла комнату не спеша; если она из тех, кого опасается Мартин, ее самообладание просто невероятно. Она останавливалась, прикидывая размеры комнаты, что-то записывала.

— А там? — спросила она.

— Это буфетная… Оттуда можно также выйти в парк.

— Подождите. Я что-то не улавливаю.

В разговор вмешался Жак.

— Самое простое, — сказал он, — было бы сделать сперва для вас небольшой чертеж. Вы тогда лучше разберетесь… Вы разрешите?

Он взял у нее из рук блокнот и карандаш и на краешке стола тут же набросал план виллы. А я, я смотрела на него с ужасом, потому что тем самым этот несчастный письменно удостоверял, что он именно тот, за кого выдает себя, и если эта женщина была действительно… То, что он делал, было настоящим безумием. Его ни о чем не просили. Он сам вызвался. И поступал он так, чтобы уязвить меня, потому что вчера я глупо обвинила его в том, что он ставит свои интересы выше моих. На этот раз он собирался продемонстрировать мне, как надо продавать дом. Карандаш его так и летал, он уже набросал очертания виллы, чтобы показать, что со второго этажа открывается вид на море…

— Спасибо, — поблагодарила женщина. — Теперь все очень ясно.

— Для меня это дело привычное, — сказал Жак и, как бы в шутку, поместил на крыше маленький, как флюгер, флаг.

Мэтр Боржер взяла у него из рук блокнот и карандаш. Она собиралась унести с собой эти страшные вещественные доказательства. Я чувствовала себя больной.

— Поднимемся взглянуть на спальни, — предложил Жак.

Я следовала за ними, как автомат. И повторяла про себя: «Это неправда… Это неправда… Она просто мэтр Боржер… И никто другой… Боже, сделай так, чтобы она не была «никем другим»!»

Начался методический осмотр спален.

— Какие огромные комнаты! — пробормотала она. — Их было бы нетрудно, в случае необходимости, разделить на две. А гараж имеется?

— Само собой, — ответил Жак. — Для двух машин. А теперь сюда… Вот моя спальня.

Мне показалось, что она задержалась там дольше, чем это требовалось, смотрела на названия книг, журналов. Но я уже была не в состоянии спокойно наблюдать за ней. Мы вошли в спальню Мартина, и я вся напряглась. Жак вполне мог сообщить: «Комната моего шурина!» Но моя тревога длилась всего несколько секунд. Жак не переступил даже порога. Посетительница уже выходила с блокнотом в руках.

— Действительно, — сказала она, — владения у вас довольно большие, Но у вашего агентства, как мне кажется, слишком высокие требования… Впрочем, хочу уведомить вас, что мы намерены заплатить наличными, а это обычно уже предполагает значительную скидку.

Нет, она вела себя слишком естественно. В ее голосе я ни разу не уловила хоть сколько-нибудь подозрительную интонацию. Ее любопытство было понятным, законным. Если бы она стала осматривать виллу менее внимательно или слишком поспешно, мы были бы вправе ее заподозрить. Ложная тревога. Мэтр Боржер была просто мэтром Боржер.

— Потребуется, конечно, ремонт; — заметила она. — И немалый! Одним словом, все это мы еще с вами обсудим.

— Вы еще придете? — спросила я.

— Вероятно. Сперва я сообщу о ваших условиях совету директоров фирмы. Осмотрю также еще кое-какие виллы… Я собираюсь, как видите, еще торговаться. Я действую в открытую, без хитростей.

Она засмеялась, я готова была поклясться, без всякой задней мысли. Она произнесла эту фразу обычным вежливым тоном… И все-таки… Я ни в чем не была уверена… Недоверие Мартина передалось и мне. Мы спустились взглянуть на сосновую рощицу.

— Мне особенно нравится здесь, — сказала мэтр Боржер, — что вы отгорожены от посторонних взглядов. В разгар лета почти не слышно никакого шума. Это уединение великолепно. Вы никогда не скучаете?

— Нет, никогда, — ответил Жак.

— У вас приятные соседи?

— Мы ни с кем не поддерживаем отношений.

Весь этот разговор, довольно непринужденный, мы вели во время мирной прогулки, направляясь к калитке, Мэтр Боржер поблагодарила нас за любезность и распрощалась, пообещав позвонить в ближайшие дни. Она перешла дорогу и села в автомобиль английской марки с откидывающимся верхом. Я проводила глазами ее маленькую машину. Жак взял меня под руку.

— Ну как, Жильберта? Довольны?.. Вы не хотите мне ответить?

Зазвонил колокол, призывающий нас к обеду. Он прервал нашу беседу, которую я не в силах была вынести. Мы вошли в столовую.

— Мсье Мартин просит извинить его, — сказал Франк. — Он не совсем здоров.

По тому, как он на меня посмотрел, я поняла, что Мартин действительно плохо себя чувствует, и все мои сомнения сразу ожили. Мартин обладал удивительной интуицией. Он потому не спустился к обеду, что почуял врага, и нервы у него сдали. Но что же тогда? Жак должен погибнуть? Жак!..

— Вы обратили внимание на ее маленькую «санбим»? — спросил меня Жак. — Как бы мне хотелось иметь такую машину!

Он и не думал о чертежах, которые она увозила в своей сумке!

9 часов вечера

Франк не в силах скрыть своей радости. У него нет никаких сомнений: эта женщина, посланная врагом, явилась на разведку. План полностью удался. Мартин более сдержан, из принципа. Он не любит признавать, что не ему, а кому-то другому пришла в голову удачная мысль. Но я вижу, что, в сущности, он того же мнения, что и Франк. Он заставил меня повторить слово в слово весь наш разговор. Самым тщательным образом он все рассмотрел, проанализировал, оценил. Франк во время моего рассказа комментировал жесты и даже мимику посетительницы. Вывод: вероятно, это именно тот человек, появления которого мы ждали, причем Мартин считает, что уверенным можно быть лишь на 60 процентов. Франк специально отправился на машине в Монте-Карло, чтобы заглянуть в справочник Боттена. Он нашел там несколько Боржеров, проживающих в Лионе, но среди них не оказалось ни одного адвоката, или поверенного в делах, или нотариуса. Мартин считает, что это еще ничего не доказывает: женщина, которую мы видели, может быть, не указала свой профессии или лишь недавно обосновалась в Лионе, а потому ее имя не фигурирует в ежегоднике. Столько же доводов «за», сколько и «против».

Можно также допустить, что наши противники использовали настоящего адвоката. Франк считает, что это вполне вероятно. Но Мартин отвергает такую возможность. По его мнению, ни при каких условиях секретные службы не послали. бы напрямик одного из своих агентов под его собственным именем. Я рано удалилась в свою комнату: все эти разговоры, сегодняшние волнения, весь этот утомительный день сломили меня окончательно. Чего ждет Жак? Почему не уезжает? А если он сейчас уедет, есть ли у него шансы выпутаться из всей этой истории? Не слишком ли поздно? Вот что меня беспокоит. Я убеждена, чисто интуитивно, что эта женщина чрезвычайно опасна. Я тоже теряюсь в догадках, но никому не могу доверить свои мысли. Если бы Жак уехал немедленно, не убьют ли его по дороге? Не ведется ли уже наблюдение за нашей виллой? У меня возникают, вероятно, совершенно нелепые мысли. На самом же деле все, наверное, происходит совершенно иначе. Но я не знаю, как это бывает обычно, а я люблю Жака, и если Жак погибнет, я выдам Мартина, Франка… Я буду способна на все.

Полночь

Я встала. Не могу сомкнуть глаз. Мне надо записать, четко изложить на бумаге, чего я опасаюсь. Разобраться в том, что меня пугает, чтобы помешать этому. Эта женщина встретилась в Ментоне или еще где-то со своими сообщниками или же позвонила им. Они знают теперь, что Жак — тот самый человек, которого следует убить. Но если бы завтра, например, он уехал, как бы им удалось узнать его за пределами виллы? У них есть его приметы, но все это довольно туманно. Единственное, что они могут утверждать: человек, проживающий на вилле «Свирель», играющий на скрипке, — тот самый, которого следует убрать. Я выражаюсь недостаточно ясно. Я хочу сказать, что эта вилла, плюс музыка, плюс некоторые его жесты и привычки — это все, что определяет для них преступника, до тех пор пока мэтр Боржер не укажет своим друзьям на Жака и не скажет им: «Это он!» Мне бесконечно трудно формулировать свои мысли. Однако мне кажется, что, если бы Жак уехал в ближайшие часы, у него еще был бы шанс. Если рассуждать логически, они должны подготовить ловушку; привезти своих людей, окружить виллу. На все это им понадобится время — день, два дня… Как заставить Жака уехать? Можно подумать, что у него нет самолюбия!.. Но, если он уедет, я знаю заранее: меня сразу же одолеют сомнения, у меня сразу же найдутся доказательства, что эта посетительница не представляла никакой опасности; уже сейчас одна мысль о его отъезде разрушает карточный домик предположений и подозрений. Мне хочется отбросить все эти мысли, отказаться от них. Это испытание оказалось мне не по силам.

ИЗ ОТЧЕТА № 7

…Поль де Баер несомненно является Мартином фон Клаусом. Все, что мы видели, подтверждает это. Человек выглядит немного моложе, чем мы ожидали, он играет на скрипке (к тому же в гостиной висит его большой портрет). Он говорит по-французски без всякого акцента, все его жесты, манеры, поведение в точности соответствуют имеющимся у нас сведениями. Прилагается чертеж, выполненный самим фон Клаусом, на котором имеется его знак. Мы не могли во время этого первого посещения сфотографировать его, но завтра мы направляем туда Рене, который является непревзойденным мастером этого дела, и через два дня у нас будут снимки. По нашему мнению, уже можно действовать.

9 августа

Сегодня у нас был посетитель. Некий Домманж. Жозеф Домманж. Он оставил свою визитную карточку. Это промышленник из Рубе. И тут вроде ничего загадочного. Мартин, однако, отнесся к его посещению с той же придирчивой предосторожностью, которая приводит меня в отчаяние. Впрочем, я не права. Мартин говорит правду, утверждая, что у них в запасе бесконечное множество хитроумных уловок. Жак с большим усердием разыграл свою роль. Может быть, всячески демонстрируя свою добрую волю, он хочет доказать мне, что думает о моих интересах. Я обращаюсь с ним с ледяной холодностью. И все-таки он еще здесь. Время проходит, и страх мой все растет. Франк отправился в Ментону, он даже заглянул в агентство. Адвокатшу он не видел. У Мартина появился аппетит. Глаза у него теперь не такие красные. Он явно чувствует себя увереннее. Именно это меня и пугает.

10 августа, 9 часов

Ура! Победа! Избавление!.. Жака нет больше на вилле. Франк ищет его повсюду. Сегодня утром Жак не вышел к завтраку. Франк постучался к нему. Никакого ответа. Он открыл дверь. Комната была пуста. Кровать даже не разобрана. Жак, должно быть, скрылся среди ночи, когда все мы спали. И свидетельством тому, что он уехал по собственной воле, служит увезенная с собой скрипка. Он бросил все: белье, одежду, личные вещи, дорогие безделушки, часы. Взял с собой лишь серый костюм. Мартин буквально сражен. У него одна лишь надежда: Жака во время ухода засек какой-нибудь наблюдатель, не спускающий глаз с виллы. Но надежда эта очень хрупкая. Его враги убеждены, что мы продаем дом, потому что оказались на мели, и, следовательно, не двинемся с места, пока вилла не будет продана. Значит, они уверены, что мы у них в руках. Я восхищаюсь Мартином, который, несмотря на свое смятение, сохраняет достаточно хладнокровия и выдвигает разумные контраргументы. Мне же в голову ничего такого не приходило. Он послал Франка на вокзал в Монте-Карло. Жак, вероятно, успел на парижский скорый. Но если даже Франк привезет подтверждение, это нам ничего не даст. Исчезновение Жака нарушило все расчеты Мартина.

3 часа дня

Письмо от Жака! Франк, вернувшись, обнаружил его в почтовом ящике.

«Мадам!

Каждый день подтверждал мне, что присутствие мое было Вам невыносимо. Вы не захотели понять, что я стал другим человеком. В Вашем доме я нашел только одного друга — скрипку. Вы, несомненно, будете счастливы не слышать ее более. Вот почему я увожу ее с собой. Если я невольно обидел Вас, если я обманул Ваши ожидания, то прошу Вас извинить меня. Прощайте, Жильберта. Я позабуду Вас, как позабыл все остальное. Вы сами, видимо, желали этого.

Поль де Баер».

И, как бы в насмешку, он вывел подпись с особой тщательностью. Письмо было отправлено из Монте- Карло. Мы все трое молчим. Все кончено. Жак не вернется.

— Он поехал к этому импресарио, — произнес наконец Мартин. — Его письмо — способ не уронить своего достоинства. Он прекрасно знает, что ему выгодно. Это естественно!

— Хотите, я… — начал было Франк.

— Прошу тебя… С меня достаточно… Ты видишь, я был прав, что не слишком рассчитывал на все это. Чересчур многое не состыковывалось в твоей комбинации, слишком ты рассчитывал на случай… все сорвалось, все сорвалось. Ничего не поделаешь.

Франк с трудом сдерживает свой гнев. Попадись Жак ему в руки, он тут же бы его убил. Мартин не выходит из спальни. Отказывается есть. Он размышляет. Ищет выход. Я ступаю почти неслышно, словно Мартин при смерти. Я избегаю встречаться с ним взглядом. Он прекрасно понимает, что я испытываю, но из уважения, еще сохранившегося у меня к его личности, я стараюсь казаться удрученной. Франк сидит верхом на стуле. Он так потрясен, что не пытается даже сохранять позу подчиненного, готового выполнить в ту же минутулюбой приказ.

— А я иначе смотрю на это письмо, — говорит он. — Кристен хитер. Он делает вид, что разрывает соглашение, чтобы добиться реакции… Вы понимаете?

— Реакции Жильберты? — спрашивает Мартин с гримасой отвращения.

— Да. Я убежден, он вернулся бы, если бы ему написали, что сожалеют.

Франк всегда умудряется не называть моего имени, когда речь идет обо мне. Он воспринимает меня только через Мартина, как досадное к нему дополнение. Мартин обдумывает со всех сторон это новое предложение.

— Я знаю Кристена, — продолжает Франк. — Он ни за что не откажется от надежды получить свои три миллиона.

Мне хочется ответить ему, что сам-то он слишком корыстен, чтобы понять, что означает отвергнутая любовь. Мартин снова берет в руки письмо, перечитывает его.

— Кристен искренен, — шепчет он.

— Тем более, — настаивает Франк. — Если ему дать понять, что произошло недоразумение, гарантирую вам, он быстренько явится. Во-первых, он все здесь бросил, а он не так глуп, чтобы на собственные деньги справлять себе гардероб.

— Это не выдерживает критики, — замечает Мартин.

— Согласен. Но что можно еще сделать?

Мартин поворачивается ко мне.

— Боюсь, дорогая Жильберта, что Франк не слишком хорошо разбирается в сердечных делах.

Он шутит. Это его манера обращаться с просьбой. Он ждет, чтобы я поддержала предложение Франка. Он хочет, чтобы я сама навязала ему это решение. Франк настаивает:

— Всего лишь несколько любезных слов…

— Вот видите, — говорит Мартин. — Франк вовсе не советует вам компрометировать себя.

Я чувствую, что он уже отказался от борьбы и как бы превратился в зрителя собственного поражения. Он в отчаянии, и ирония помогает ему скрыть свое состояние. Я отрицательно качаю головой. Франк сжимает кулаки.

— Тогда бегите! — восклицает он.

— Я очень устал, — говорит Мартин все с той же легкой усмешкой. — Скоро уже пятнадцать лет, как меня все время вынуждают бежать!

— Но вы все-таки не дадите себя…

— Довольно! — обрывает его Мартин. — Иди… Я тебя позову.

Франк поднимается, смотрит на меня с нескрываемой ненавистью, затем щелкает каблуками.

— Как прикажете, repp фон Клаус.

Мы остаемся с глазу на глаз. Никогда еще солнце не светило так ослепительно. Я вдруг заметила: я совсем забыла, что стоит лето, воздух упоительно нежен, а розы, которыми увита стена, источают аромат.

— Я думаю, это конец, дорогая Жильберта, — шепчет он. — Меня развлекала… вся эта история с маленьким Кристеном. Я разыграл для себя небольшой спектакль. Я благодарен вам, что вы не поддались обману. Я люблю умных людей… Если бы вы не приняли этого молодого человека всерьез, я бы полюбил вас еще сильнее… Будьте осторожны, если снова встретитесь с ним… Нет, не протестуйте… Правда не должна нас пугать. Вы неминуемо снова с ним встретитесь. Я же… я скоро исчезну из вашей жизни. Не знаю, как они от меня избавятся, но на них можно положиться. Дорогая Жильберта, мы много говорили о наследстве последнее время. Наследство и правда существует, и я прошу вас принять его от меня. У меня лежит много денег в Швейцарии. Очень много. Франка я предупредил. Вам ничем не надо будет заниматься. Если же эти деньги жгут вам руки — что вполне возможно, хотя я не хочу этого знать, — оставьте их Франку…

Он негромко засмеялся и закончил уже шутливым тоном:

— Мы ведь тоже занимаемся благотворительностью, на свой манер.

Я вышла. Что могла я ему ответить? Спорить бесполезно. Он лучше, чем я могла бы это сделать, проанализировал положение. Кроме того, он прекрасно догадывался, что я не последовала бы за ним, если бы он решил укрыться в другом месте. Мы не стали врагами. Просто мы больше не были вместе. И это бесконечно грустно.

Я пообедала одна в мрачной столовой. Не слышно больше музыки. Если я поднимала глаза, то снова видала Жака с поразительной четкостью воспоминаний, еще более мучительной, чем фантомные боли. По правде говоря, я не знаю, куда деваться в этом доме, который отныне населен лишь призраками. Франк бродит по вилле словно тень. Время от времени из глубины коридора доносятся еле слышные шаги Мартина. Я не осмеливаюсь даже гулять по парку.

Я боюсь игры света и тени под деревьями. Где они? Где они прячутся? Я дошла до того, что спрашиваю себя: имеют ли они право так жестоко наказывать человека и не превращается ли ненависть сама в преступление, когда она так долго не умирает?

11 часов вечера

Я закрылась в своей комнате. Франк запер на засов все двери. Мы поняли, что присутствие Жака служило нам защитой. Во-первых, он нарушал тишину. Теперь же тишина вновь воцарилась в доме, особая тишина, не имеющая ничего общего с покоем. Наши самые тайные мысли незаметно перемещаются, перекликаются, расходятся во все стороны. Ночи не будет конца.

11 августа, 4 часа утра

Я совсем потеряла голову. Умер Мартин.

8 часов

Только что от нас вышел врач. Мартин умер. Инфаркт.

10 часов вечера

Достаточно было нескольких минут, и вот я выброшена в новую жизнь. Я не в состоянии собраться с мыслями. Все отступило так далеко, и в то же время, это правда, все произошло только сейчас. Я нахожусь в спальне Мартина. Дежурю у его постели. Я пишу, чтобы чем-то занять свои мысли, чтобы не поддаться окончательно оцепенению. Прошлой ночью за мной пришел Франк. Он услышал через перегородку какой-то крик. Он спит в комнате, примыкающей к спальне Мартина. Франк тотчас зашел узнать, в чем дело. Мартин уже потерял сознание. Франк сразу понял, что произошло. И стал звонить в Ментону. Невозможно было вызвать врача. Я сменила его у телефона, а он в это время пытался уколами камфары поддержать сердце Мартина. Наконец-то мне удалось дозвониться до какого-то врача, который соблаговолил приехать. Но он смог лишь констатировать смерть. Он объяснил это обычными причинами: нервное истощение, переутомление. Но мы-то знаем, что его убила мучительная тревога. В первую минуту в панике я подумала об убийстве. Франк тоже. Это было, конечно, глупо: в дом никто не мог проникнуть. Мартин не ел и не пил ничего подозрительного. Впрочем, у доктора не было сомнений: речь идет об инфаркте. Мартин жил в таком напряжении, что трех посещений и последовавшего за ними отъезда Жака хватило, чтоб сердце его разорвалось. Франк проводил врача до калитки. Когда он вернулся, я испугалась, таким злобным он был. Но он не сказал мне ни слова. Когда же я захотела помочь ему одеть Мартина, он грубо отстранил меня. Он задыхается от горя, хотя у него грозный вид. Он сам одел Мартина, скрестил ему на груди руки. Затем отправился в мэрию Ментоны со всеми необходимыми бумагами. Он действует всегда удивительно четко и быстро. Он знает, что следует делать. И делает все методично. Он урегулировал все детали, связанные с похоронами, и даже подумал о цветах. Судебно-медицинский эксперт приехал в первой половине дня. Без малейших колебаний он выдал разрешение на погребение. После его отъезда Франк достал из какого-то тайника Железный крест и бережно подсунул его под рубашку на груди своего хозяина. В этом жесте было что-то впечатляющее! Вслед за тем он написал несколько писем, но адресов я не смогла рассмотреть. Вероятно, сообщал о смерти Мартина каким-то таинственным соратникам, рассеянным по свету. Затем вернул мне бумаги, которые брал с собой в Ментону: свидетельство о браке, удостоверение личности. Я теперь — мадам де Баер, вдова. Но сижу я у гроба Мартина фон Клауса. Я никогда не узнаю, какой у него был чин, что входило в его обязанности. Я даже не знаю, в чем его обвиняют. И не хочу этого знать. Настал час сострадания и, может быть, примирения. Он спит, худощавый, элегантный, с иронической складкой в уголках рта, словно его смерть принадлежит ему одному, словно ее тайну он не хочет ни с кем разделить.

Франк закрыл ставни. Он надел свой темный двубортный пиджак. На нем черный галстук. Мне также надо будет надеть траур. Но я займусь этим завтра. Похороны состоятся в 11 часов.

Если они неусыпно следят за нами, то увидят, что Поль де Баер умер. Они смогут навести справки, если у них появятся сомнения. Жак спасен. Вот почему я не могу почувствовать себя действительно в трауре. Я потеряла спутника, но человек, которого я люблю, жив. Прости меня, Мартин. Я пишу эти слова возле тебя, но ты сам все понял, все предугадал. Ты все еще подсмеиваешься над моей слабостью.

Франк установил часы нашего бдения, словно речь идет о смене караула. Он сменит меня в полночь и будет дежурить возле Мартина до 5 часов утра. После похорон; думаю, я смогу уехать. Агентство продаст виллу, а я устрою свою жизнь иначе. Если только Жак захочет, я надеюсь…

12 августа, 3 часа ночи

Слишком жарко. Я не могу уснуть. Я приготовила себе стакан очень холодной воды с сахаром. И со стаканом в руке прошлась по аллее. Теперь я уже не боюсь. Я разбита, измучена, и все-таки я чувствую себя умиротворенной. Суд свершился, мне больше не нужно стыдиться за себя. Небо восхитительно чистое, каменные ступени крыльца еще не остыли. Надо ли будет сказать всю правду Жаку?.. Этим бы я заставила его признать, что он играл неблаговидную роль. Я подожду. Позднее, надеюсь, сам собой представится случай все ему объяснить. Я стала бодрее, нет прежней усталости. По дороге я не удержалась и вошла в его спальню. Впервые со дня его приезда. Здесь еще стоял запах его турецких сигарет. Я не стала зажигать свет. Я легла на его кровать. Положила щеку на подушку, где лежала его щека. Нет, у меня, как говорится, не возникло никаких дурных мыслей. Я была с ним, избавившаяся от всякой лжи. Я чуть было не уснула. Я выбежала, точно воровка, плотно, с бесконечными предосторожностями закрыв дверь. И, как влюбленная девушка, прижалась к ней губами.

11 часов

Служащие похоронного бюро закрыли крышку гроба. Я слышу, как стучат их башмаки в коридоре. Я хочу сразу же рассказать об одном событии, которое потрясло меня. Переоденусь потом. Когда я, проспав около двух часов, направилась к Франку, то заметила, что дверь в спальню Жака, которую я так старательно закрыла, была чуть приоткрыта. Я зажгла свет. Комната была пуста. Должно быть, Франк заходил сюда за чем-то. Я не придала тогда этому большого значения. Франк, бедняга, крепко спал, когда я вошла. Усталость взяла верх. Я коснулась его плеча. Он подскочил и тут же попросил прощения. Он был слишком раздосадован.

— Я приготовлю кофе, — сказал он.

— Вы давно уснули?

— Не знаю.

Я добавила для очистки совести:

— Вы не выходили из спальни?

— Мадам, — сказал он, — вы забываете, что я последнюю ночь провожу возле него.

Чувство достоинства, прозвучавшее в его голосе, поразило меня.

— Мне показалось, — сказала я, — что вы заходили в спальню Кристена. Я ошиблась, вот и все.

Он молча смерил меня взглядом и вышел.

Так что же? Кто входил в спальню Кристена? Кто?.. Жак! Разумеется. Он вернулся. Это мог быть только он.

5 часов

Мартин покоится на кладбище Ментоны. Гражданская церемония похорон, как он того желал, не заняла много времени. Катафалк ехал быстро. На этом шумном побережье не любят, когда возят хоронить покойников. Мы, Франк и я, постояли несколько минут возле могилы: он с одной стороны, я — с другой. Развороченная земля разделила нас узким холмом, еще более непреодолимым, чем любая граница. Отныне мы представляли разные страны. Он удалился первым, не поклонившись, не сказав ни слова. Его задача была выполнена. До последней минуты он неусыпно заботился о своем хозяине. Когда я вернулась на виллу, он укладывал чемоданы. Я побродила по этому покинутому дому. Он уже казался нежилым. Мы не сумели вдохнуть в него свою душу. Я очень внимательно осмотрела спальню Жака. Не могла отделаться от мысли, что он побывал здесь? Часы его лежат на тумбочке возле кровати. Запонки валяются на стуле в ванной комнате. Все на том же месте. По крайне мере, на первый взгляд. А если он вернулся, чтобы повидаться со мной? Как знать, не жалеет ли он уже о том, что написал безрассудное письмо? Не бродит ли сейчас вокруг виллы? Я хорошо его знаю: импульсивный и робкий, дающий себе слово заговорить и в последнюю минуту отказывающийся от своего решения. Но если он скрывается поблизости, какая неосторожность! Неужели Мартин умер, чтобы оставить мне в наследство свои тревоги?

7 часов вечера

Франк только что простился со мной. Я не пыталась его удержать. Не задала ему ни одного вопроса. Он отстранил конверт, который я для него приготовила. От меня он ничего не может принять. Он щелкнул каблуками и низко поклонился. Этот жест, вероятно, был тоже обещан покойному. Потом он взял чемоданы, а я осталась одна. Я вызвала такси. Переночую в Ментоне.

13 августа, 10 часов

В конце концов ночь я провела в гостинице в Монте-Карло, неподалеку от Казино. До самого утра я слушала, как мимо проносятся автомобили. Я не спала. Я никак не могла принять решение. С одной стороны, мне обязательно надо встретиться с Жаком: я убеждена, что наши преследователи откажутся от своих намерений, но я должна все-таки его предостеречь. Что произойдет, если этот импресарио устроит ему громкую рекламу — в чем я, правда, сомневаюсь, — если газеты и журналы опубликуют его фотографии? Вернее всего, ничего. Наши противники, возможно, еще не знают, что Поль де Баер скончался, но им скоро станет об этом известно. И даже если адвокатша однажды заявит им, что скрипач — это тот самый человек, которого она видела на вилле «Свирель», расследование очень скоро установит, что Жак Кристен всегда был Жаком Кристеном. Значит, теоретически, как говорил Мартин, Жаку ничто не угрожает. И тем не менее я предпочла бы быть поближе к нему… Хорошо, допустим, я окажусь рядом с ним. Как я должна действовать, чтобы предостеречь его? Что я ему скажу? Всю правду? Тогда я буду выглядеть как настоящее чудовище. Он наверняка решит, что я сообщница Мартина. И сможет упрекнуть в том, что я ни о чем не сказала ему раньше, еще до смерти Мартина. Надо было во всем признаться раньше. Теперь слишком поздно… Не говорить всей правды? Но как выделить из моей истории то, что выглядело бы правдоподобным и не компрометировало бы меня? Мартин, тот что-нибудь придумал бы. Я же не умею сочинять. Я могла бы, может быть, рассказать, что была в курсе махинаций Франка, что хотела заполучить наследство знаменитого дядюшки из Кольмара… В его глазах я стану воровкой… А это еще хуже! Кроме того, если я скажу ему, что знала, кто он на самом деле, он ответит мне: «Вы всегда смеялись надо мной!» И не простит мне ту отвратительную комедию, которую я так долго играла… Выхода нет.

4 часа дня

Я взяла билет. Жду ночного скорого. Уезжаю, так и не решив, как мне следует поступить. Или, вернее, решила: я скажу, что письмо его потрясло меня, что я наконец поняла, что он был искренен. Если я и была с ним холодна, то из боязни, что в глубине души он оставался прежним. В общем, я буду продолжать лгать, но, поскольку я не разрешу ему даже упоминать о прошлом, поскольку мы пообещаем друг другу не принимать прошлое в расчет, это почти не будет иметь значения. Однако, если подумать, есть еще одна трудность. Боже мой, я никогда из всего этого не выберусь! Из-за меня Жак станет пленником своей прежней роли. Я в какой-то мере заставлю его снова быть Полем де Баером. А ведь он не имеет права по закону носить это имя. Мне хочется разорвать свой билет и уехать куда-нибудь, все равно куда… А почему бы не в Бразилию? Я одинокая женщина, без цели, без будущего, все разлучает меня с Жаком — и ложь, и правда. Я так же, как и Мартин, «потенциально» мертва!

ИЗ ОТЧЕТА № 9

…Мы ни на секунду не поверили в смерть фон Клауса и были правы. Я сам, лично, ночью побывал на месте. В спальне фон Клауса никого не было. Зато в комнате для гостей, которая прежде пустовала, находится неизвестный покойник, возле которого спал слуга. Нетрудно восстановить ход событий: фон Клаус еще до нашего приезда приютил у себя некого субъекта, который был, по всей вероятности, одним из его бывших сообщников. Эти люди составляют настоящее тайное общество, и нет ничего удивительного, что фон Клаус предоставил убежище какому-нибудь беглецу. Как бы то ни было, смерть вызвана естественной причиной, о чем свидетельствует разрешение на похороны. Фон Клаус, должно быть, знал, что гость его находится при смерти, что в скором времени в его распоряжении окажется труп. Итак, он встретился с нами, не скрыв своего имени, чтобы мы могли легко установить его личность. Я заранее знаю, что мне возразят: он не мог знать, кто мы. Но он, конечно, догадывался, что мы снова напали на его след, и лучшее доказательство того, что он в какой-то степени нас ждал, — его объявление о продаже виллы. Таким образом он открыл двери всем и каждому. Этот факт прежде смущал меня. Но теперь все прекрасно объясняется. Фон Клаус готовился исчезнуть, похоронив вместо себя кого-то другого. Классический ход. Итак, фон Клаус скрылся. Конечно, нам не следовало упускать его. Но мы не могли предполагать, что он готовит нам такой финт. Однако в любом случае это лишь небольшая отсрочка. Мы теперь знаем его в лицо, у нас есть его фотографии. И наконец, осталась жена, за которой мы будем неотступно следовать. Было бы весьма удивительно, если бы она в один прекрасный день не вывела нас на него.

Продолжение дневника Жака

15 августа

Я перечитываю эти записи. Определенно я веду дневник, чтобы изо дня в день прослеживать историю своего поражения. Для меня Боше олицетворял путь к спасению, к богатству, к славе, не меньше. Когда же наконец я перестану вести себя как наивный дурак? Я прождал его целых три утра в приемной; секретарша время от времени мило мне улыбалась. «Не надо на него сердиться, — говорила она. — Он так занят! Но он обязательно появится через минуту». Но он так и не появился. Сегодня утром он вихрем влетел в приемную, рассеянно кивнул мне и устремился в свой кабинет. Я жду еще час, глядя, как девушка виртуозно справляется с двумя телефонами. «Я сейчас вас с ним соединю…», «Перезвоните через полчаса, у него совещание…», «Не будете ли вы так любезны повторить мне ваше имя?.. Давидсон… Нет, не раньше будущей недели…». В конце концов меня все-таки приняли. Он меня не узнал.

— Де Баер… де Баер… Ах! Вспомнил, вилла «Свирель», чудесная вилла… Я весьма огорчен, дорогой мсье, Борис продлил свои гастроли. Он вернется не раньше чем через два месяца…

Я объясняю ему, почему я приехал. Он на глазах меняется. Усаживается за свой письменный стол, скрещивает руки. Снова смотрит на меня оценивающим взглядом.

— Я прекрасно вас помню, — говорит Боше, — вы очень талантливы… Удивительный звук… К несчастью, солистов… изготовляют на конвейере. Мне только что предлагали юного армянина… Четырнадцать лет… Целый набор первых премий… необычное имя… Я отказался. Это слишком дорого стоит.

Звонит телефон. Он начинает говорить по-английски, очень быстро. От отчаяния я весь покрываюсь испариной. Он кладет трубку, смотрит на часы.

— И тем не менее я был бы рад сделать для вас что-нибудь, мсье де Баер… Вам, естественно, это не к спеху. Вам повезло, вам не надо зарабатывать себе на жизнь!

Он предложит мне сейчас зайти к нему еще через полгода. Я погиб. Я говорю первое, что мне приходит в голову… что, несмотря на все… я не могу так долго ждать… что у нас с женой всегда были очень сложные отношения… как раз из-за музыки… Это его забавляет, он явно заинтересован.

— Не может быть!.. Такая оча-ро-вательная женщина.

Да, несомненно. Очаровательная, но очень ревнивая, считающая, что я слишком много занимаюсь, что не уделяю ей должного внимания.

Он от души смеется, грозит мне пальцем привычным для него жестом.

— Это плохо, мсье де Баер… Но не вы первый. А не появилась ли у вас случайно подружка?.. Подружка, которой бы нравилась музыка, я хочу сказать — «ваша» музыка. Ну, между нами?

Он смеется еще громче и продолжает все более сердечным тоном:

— Понимаю… понимаю… Посмотрим…

Он вытирает глаза своими толстыми пальцами и говорит, не глядя на меня:

— Понятно, и речи не может быть о том, чтобы предложить вам залы Колонна или Ламуре… А не согласитесь ли вы играть в оркестре? — На этот раз он направляет прямо на меня взгляд торговца рабами. — Для начала, конечно, — уточняет он. — Постойте! Возможно, у меня найдется для вас что-нибудь и получше… Я подумываю создать квартет… Камерная музыка сейчас в цене… первая скрипка, вас бы это устроило?.. Гастрольные поездки по стране и за границей, ну как? Но вам надо поменять имя. Квартет де Баера — это не звучит. Слишком старомодно!

— А если Кристен… Жак Кристен?

— Это мне нравится больше… Куда больше. Квартет Кристена… На афише это смотрится.

Он вытягивает вперед руку, растопыривая пальцы, словно направляет луч прожектора.

— И потом, в провинции имя Кристен наводит на мысль о Христе, связывается с духовной музыкой… Великолепно!.. Только дайте мне время обернуться. Напомните-ка номер вашего телефона.

— Я больше там не живу, — ответил я.

— О, прекрасно! — воскликнул он. — Здорово же она вас околдовала! Она хоть хороша собой?

Я назвал гостиницу, где снял комнату, на улице Жоффруа. Поль де Баер не мог поселиться на улице Аббатис. Но это мне обходится в сто тысяч франков в месяц. Я смогу продержаться месяца три, может быть, четыре. А потом полный крах.

— Моя секретарша позвонит вам, — сказал он, вставая. — Это дело трех недель. В августе мне трудно будет осуществить подобный проект… Счастливых каникул, Кристен… да, Кристен, мне это нравится!..

Он подталкивает меня к двери, он уже не обращает на меня внимания. Звонит телефон. Вот и все. Я использовал свой шанс. Свой единственный шанс. И, вероятно, проиграл. Уже сегодня вечером он, скорее всего, позабудет мое имя.

Однако я объяснил телефонистке в гостинице, что, если будут спрашивать Поля де Баера, надо будет вызвать меня. И теперь я жду. Я буду всю жизнь проводить у телефона. Из-за соседей я не могу даже играть. Лишь немного, в полдень и около семи вечера, когда их не бывает дома. Все остальное время я курю, мечтаю. Я думаю о ней. В мыслях своих я с ней на вилле. Франк уехал в Ментону со списком необходимых покупок. Мартин бесцельно бродит по комнатам. Играет ли Жильберта на рояле? Или срезает розы? Не собирается ли написать мне, потребовать обратно скрипку? Отчасти из-за этого я и увез скрипку с собой. Франку известен мой прежний адрес. Если он напишет мне, Лили перешлет его письмо. Я предупредил ее сразу же по возвращении. Я скучаю. Чем больше я раздумываю над предложением Боше, тем меньше оно меня привлекает. Квартет. Это уже отступление. Это значит наверняка обуржуазиться, увязнуть в условностях. А каким тоном Боше сказал мне: «Понятно, я не смогу предложить вам зал Колонна!..» Я и не рассчитывал на это, и все-таки какой удар! Мне было бы трудно сказать, чего именно я ждал. Ничего определенного, просто блестящие картины одна за другой возникали перед глазами. Мне представилось, что я стал более важной персоной, глубже дышу, выше несу голову. Я уже почти слышал гром аплодисментов.

Теперь я вновь оказался без денег, без имени, мой горизонт ограничен этим окном. Я жалею, да, жалею, что покинул «Свирель», мне приятно вспоминать даже холодность Жильберты, мои споры с Франком. Иногда я представляю себе возвращение на виллу. А если бы я сел в поезд сегодня вечером, что произошло бы завтра утром? В конце концов, я для них все еще Поль де Баер, то есть человек непостоянный, привыкший неожиданно отлучаться. Когда у меня будет побольше денег, ничто не помешает мне жить с ними. Конечно, нельзя забывать о презрении Жильберты…

Но если дядюшка умрет в ближайшее время, я буду нужен Франку. Я буду нужен им всем. Они будут умолять меня вернуться. В сущности, я, может быть, был прав, показав им, что я не просто послушный пудель. У меня есть возможность выставить свои требования: «Вы хотите, чтобы я поставил свою подпись? Хорошо. Это будет вам стоить четыре миллиона! У меня ангажемент, причем очень выгодный. Так что мне не так уж нужны ваши деньги!» В общем, сплошной блеф. Я слишком хорошо себя знаю, я не способен говорить с ними таким тоном. Я пишу так, чтобы подбодрить себя, чтобы убедить себя, что могу обойтись без Боше, а также и без них. Во мне по-прежнему живет жажда независимости. Увы!

На всякий случай я лениво копирую подпись Поля де Баера. Чтобы не утратить навык.

ИЗ ОТЧЕТА № 12

…Снова установили контакт. Мадам Поль де Баер побывала у Франсуа Боше, импресарио, занимающего очень солидное положение и оказавшегося случайно замешанным в этом деле. Затем она направилась в гостиницу «Руаяль» на улицу Жоффруа, где встретилась с мужем, который живет теперь под именем Жака Кристена. Они покинули отель и поселились в Ла-Сель-Сен-Клу, в меблированных комнатах в жилом квартале Дювиньо. Фон Клаус слегка изменил свою внешность. Следует отметить, что он спокойно гуляет, не выказывая ни малейшего страха. Он явно чувствует себя в безопасности, с тех пор как «умер». Он больше не ускользнет от нас. Как только мы лучше узнаем его привычки, мы поступим, как было предусмотрено.

19 августа

Я и сам теперь не знаю, что думать. Меня словно молнией поразило. Я должен сосчитать: четыре дня. Прошло четыре дня! Зазвонил телефон. Было 6 часов 15 минут, я как раз собирался выйти, пройтись немного, подышать воздухом. Здесь трудно дышать. Я снял трубку. Наверняка это Боше. Но нет! Телефонистка сообщила мне, что меня спрашивает какая-то дама.

— Пусть поднимется.

Дама? Вероятно, Лили принесла ожидаемое письмо. Я действительно ни о чем не догадывался. Я слушал шелестящий шум поднимающегося лифта и думал: дядюшка умер, Франк приказывает мне вернуться. В дверь постучали. Я отворил. Там стояла она. Жильберта…

— Можно мне войти?

Я записываю все эти мелочи на будущее, для себя, потому что все это совершенно невероятно, потому что это сплошное безумие. Я был так поражен, что не мог выговорить ни слова. Жильберта вошла, быстро оглядела себя в зеркале платяного шкафа. Никогда еще она не была так хороша!

— Вы приехали за скрипкой? — проговорил я. — Она там.

Жильберта подошла ко мне, положила руки мне на плечи и самым естественным образом вернула мне мой поцелуй, который тогда на вилле, казалось, привел ее в ужас. Теперь уже у меня перехватило дыхание.

— Жильберта!

— Да, как видите, — сказала она. — Я покинула виллу… Мартин умер.

Тогда я обратил внимание на то, что на ней был темный костюм, очень строгий, но удивительно элегантный.

— Сердечный приступ, — пояснила она, — агония длилась всего несколько минут.

Я подвинул ей кресло. Она сняла шляпу, взбила волосы. Я не уставал смотреть на нее, потому что не узнавал ее. Она вела себя так, словно мы расстались с ней накануне добрыми друзьями, верными супругами. В ней не чувствовалось больше холодности. И ни следа враждебности. Немножко грусти, вполне естественной.

— Вы знаете, что я решила продать виллу. Я отпустила Франка. Ничто больше не удерживает меня там. Я хотела покончить с тяжелыми воспоминаниями…

— Но каким образом?..

— Каким образом я узнала ваш адрес? Очень просто. Я побывала у Боше; его не было в конторе, но секретарша сообщила мне все нужные сведения. От нее я узнала… все. Во-первых, ваш адрес. А потом, ваши планы… ну, вы знаете, квартет Кристена. Вы разрешите называть вас Жак?.. Мне кажется, вы стали другим человеком.

Она улыбнулась с затаенной грустью, нежная, волнующая. А я… я совершенно растерялся. Мне пришлось опуститься на кровать.

— Жак, — сказала она, — от вас одного зависит, чтобы мы больше никогда не говорили о том, что было прежде… Я тоже перечеркнула многое. Я хочу забыть Мартина, Франка и, главное, Поля. А вы… согласны ли вы забыть?..

— Вы прекрасно знаете, Жильберта, что…

— Да, знаю.

Она протянула мне руку, потом скользнула в мои объятия. Не важно, что я сейчас совсем один, наедине с собой, но мне кажется, я бы опошлил последовавшие затем мгновения, если бы попытался рассказать о них словами, которые все оскверняют. Я никогда даже не предполагал, что могу быть так счастлив. Но к моему счастью примешивалась одна навязчивая мысль. В конце концов, есть настолько интимные ситуации, жесты, которые не могут ввести в заблуждение. Мы любили друг друга радостно, восторженно, исступленно, но мы, конечно, не были мужем и женой. Она должна была неминуемо почувствовать, что я не Поль де Баер. Тогда к чему вся эта ложь? Все утро следующего дня меня преследовала эта мысль. Ночь мы провели вместе. Утром она ушла довольно рано, сославшись на то, что у нее неотложные дела, а я еще оставался в постели так долго, как никогда раньше. Я мог лишь мечтать, возвращаться в мыслях к отдельным картинам и обрывочным фразам. Я был похож на человека, пережившего «потрясение», выбитого из привычной колеи каким-то взрывом, катакмумом сладострастия, если только эти слова имеют смысл. Поскольку Жильберта отнюдь не походила на ту женщину, о которой говорил мне Франк. Разве не утверждал он, что де Баер отдалился от жены, потому что она была холодна? Или он солгал мне, или я пробудил к жизни оцепеневшую Жильберту. В обоих случаях мне было ужасно не по себе. Если Франк солгал мне, то, вероятнее всего, сделал это, чтобы скрыть от меня, что Жильберта — его сообщница, а если Жильберта благодаря мне узнала, что такое любовь, значит, теперь она убедилась в моем обмане. Но если судить по тому, как она поцеловала меня перед уходом, последнее предположение казалось несостоятельным. А потом, тысячи мелочей доказывали мне, что я ничему не научил ее, ничего не открыл этой пылкой зрелой женщине. Следовательно… Нет, я что-то путаю. Правда была куда проще. Виноваты во всем были Франк и Мартин, они придумали историю больного амнезией, чтобы завладеть дядюшкиным наследством, и вынудили Жильберту действовать по их указке. Вот почему в течение всех этих недель она вела себя по отношению ко мне так странно и повергла меня в отчаяние. Теперь же, когда брат умер, а Франк получил расчет, она сразу же отказалась от наследства, которое никогда не стремилась заполучить. А иначе почему бы она предложила мне начисто забыть прошлое? Она должна была чувствовать себя куда более виноватой, чем я. Этим объяснялся ее порыв, ее страстное желание отдаться мне без остатка, словно она старалась искупить какую-то вину, давая мне больше, чем я был вправе от нее ждать.

Я облекаю теперь в логическую форму то, в чем уже и раньше подсознательно был уверен. И все-таки в сердце моем сразу же воцарилось необычайное, согревающее меня и, если так можно сказать, целительное спокойствие. Я знал, что мои опасения беспочвенны. Жильберта полюбила меня с первого взгляда, и ее любовь льстила мне.

Глупо писать об этом, но в те дни я страшно боялся ее презрения, и поэтому мысль, что меня сразу признали и выбрали, придала мне огромную уверенность. План Боше стал теперь вполне разумным и даже заманчивым решением нашего будущего. Менялась вся картина моей жизни, подобно тому как в театре за короткое мгновение, когда опускается занавес, полностью меняются все декорации на вращающейся сцене. Я проснулся в этой еще теплой и хранящей запах ее духов постели женатым, богатым и почти знаменитым. Накануне еще я считал себя жалким неудачником, а уже на следующее утро чувствовал, что способен под своим настоящим именем, вместе с женщиной, бывшей моей законной женой и в то же время любовницей, достичь вершин успеха. Я встал, посмотрел на себя в зеркало. Для меня было чрезвычайно важно окончательно подружиться с этим двойником — своим отражением, — который чуть было не поглотил меня. Был ли я действительно похож на Поля де Баера?.. Мне бы хотелось ответить отрицательно, убедить себя, что это всего лишь грязная махинация Франка, желавшего превратить меня в другого человека, ничем не похожего на меня. К несчастью, я видел в «Свирели» картину. Поэтому я решил изменить свой облик; отпущу волосы, буду одеваться по своему вкусу и, главное, постараюсь как можно скорее отделаться от тех привычек, которым научил меня Франк.

Когда Жильберта вернулась, я занимался. Она взяла у меня из рук скрипку, и мы долго стояли, тесно прижавшись друг к другу.

— Жак, — сказала она и засмеялась, потому что ей удивительно приятно было произносить это имя. — Жак, ты знаешь, что мы с тобой сделаем?.. Мы переедем. Гостиница — это хорошо, но, если бы мы поселились в маленькой меблированной квартирке, было бы еще лучше. Ты бы смог там играть, сколько тебе захочется, а меня, ты понимаешь, не стали бы принимать за твою подружку. У меня есть несколько адресов. Я даже принесла план.

Мы развернули план, положили его на кровать, и у нас разгорелся спор, который тут же привел нас в восторг. Мы с ней, конечно же, придерживались разных взглядов. Ей бы хотелось иметь уютное гнездышко в одном из престижных пригородов, тогда как я предпочел бы не уезжать из центра, из-за Боше. Время от времени мы обменивались поцелуями и снова принимались, прижавшись головами, за изучение плана. Мне нравилось выдвигать возражения ради удовольствия затем уступить. Был еще вопрос денег, но она решила его сразу.

— Денег у меня достаточно, — сказала она. — Если тебе это так уж важно, ты вернешь мне их позднее, любимый. Но я была бы так счастлива, если у нас все было бы общее!

Мы выбрали прекрасный дом в Ла-Сель-Сен-Клу.

— Там нам будет спокойно, — заметила она. — Никто не будет нам мешать.

— Не забывай о Боше.

Мы отправились обедать. Потом осмотрели квартиру. Договор был тут же заключен. Затем мы купили, вернее, Жильберта купила то, что называла предметами первой необходимости: белье, кое-какие продукты, что-то там еще. Напрасно я говорил, что можно было бы так не спешить, ей же, наоборот, хотелось как можно скорее покинуть Париж. Вечером мы на такси переехали в Ла-Сель-Сен-Клу. Я был совершенно разбит, она же была неутомима, быстро поставила в вазу цветы — я даже не заметил, когда она успела купить их, — и приготовила праздничный ужин. Сидя без сил в самом удобном кресле, я мог лишь наблюдать, как она из крохотной кухни бегает в ванную, и восхищался ее предусмотрительностью, вкусом, сноровкой и, главное, ее веселостью. Она напевала, она, которую я так часто видел мрачной и озабоченной, вечно настороженной. Я сохранил самое чудесное воспоминание о нашем первом ужине. Под узким столом наши колени соприкасались. Я воровал у нее хлеб, она пила из моего бокала. По мере того как голод утолялся, огоньки иного голода загорались в наших глазах, заставляя беспричинно смеяться, придавая словам скрытую теплоту. В конце ужина Жильберта принесла бутылку шампанского поскольку, она подумала и о шампанском, я ее откупорил, и мы очень торжественно, глаза в глаза, выпили за нашу любовь. Наступил новый вечер и новая ночь…

Очарование продолжается. Мы похожи на те очень молодые пары, которые так часто можно встретить в Париже, — они словно не замечают окружающей их толпы, околдованные, сплетенные, словно ветви дерева, опьяненные нежностью. Я уже не задаюсь никакими вопросами. У меня на это нет времени. У меня ни на что больше нет времени. Я весь отдаюсь созерцанию и без конца повторяю: «Нет, этого не может быть!» Я знаю ее всю, но и теперь она по-прежнему так же непостижима для меня, как бывают непонятны нам наши домашние животные, живущие бок о бок с нами. Я осыпаю ее ласками, но она не принадлежит мне. Существо, которое любишь, бесконечно далеко от тебя, оно замкнуто в самом себе, окружено твердой и гладкой оболочкой, точно галька, отполированная набегающими морскими волнами… Жильберта! И все-таки мне неизвестно, что скрывается в глубине ее светлых глаз. Иногда, чтобы приобщить ее к этой тайне, я исполняю для нее глубоко трогающие душу мелодии, но она сразу же останавливает меня.

— Нет, — шепчет она, — оставайся со мной!

— Но ведь так я делаюсь еще ближе к тебе.

— Нет. Я не хочу становиться твоей мечтой!

Часто, лежа на спине, держась за руки, застыв подобно каменным изваяниям, мы, расслабившись, слушаем, как стремительно проносятся машины по автостраде. И я повторяю про себя: вот оно, это и есть счастье. Мне нечего больше желать… Но по той гулкой пустоте, которую я ощущаю в себе, я понимаю, что не этого покоя, не этого отсутствия желаний я хочу. Удовлетворение желаний еще не означает полноты жизни, и, однако, мне кажется: я умер бы, если бы Жильберты вдруг сейчас не оказалось здесь со мной… Квартет Кристена!.. Надо будет много работать, если я хочу выиграть эту партию!

— О чем ты думаешь?

— Ни о чем.

— Нет, думаешь. Я слышу, как ты думаешь. Я уверена, что и сейчас эта голова полна музыки.

Она покрывает мой лоб короткими поцелуями, и ее волосы, словно теплый дождь, пахнущий опаленной землей и бурей, падают мне на лицо. Она запретила мне говорить о прошлом, но сама невольно все время обращается к нему, намекая на него, как будто нашей любви нужно пустить глубокие корни, чтобы защитить себя от будущих испытаний. Я уверен, когда-нибудь она по собственной воле расскажет мне всю правду. Правду, которая тогда уже не будет иметь значения; засохшая корка отвалится сама, оставив лишь небольшой шрам. Иногда она вслух подсчитывает.

— Дом и мебель представляют солидный капитал… Мы можем уехать из Парижа, если захотим…

— Это не так-то просто, — возражаю я.

— Почему?

— Ты прекрасно знаешь… Боше… Квартет.

— Это так необходимо?

— Послушай!

Она целует меня, чтобы испросить прощения. В следующий раз заговаривает о Мартине:

— Я никогда не замечала, что у него больное сердце.

Или же:

— Он не страдал. Я бы хотела умереть, как он.

— Глупая! У нас с тобой есть чем заняться. А со смертью, если ты не возражаешь, мы еще подождем!

Теперь уже я заключаю ее в свои объятия, а она обхватает мою голову руками и смотрит мне в лицо так, словно я представляю собой что-то необычайно драгоценное и редкое.

— Жак, дорогой.

Вчера опять, когда мы вместе мыли посуду и развлекались этим, как дети, она вдруг на минуту замерла и спросила:

— Когда ты той ночью вернулся на виллу, почему ты не постучался ко мне?

— Я? Я не возвращался на виллу.

— Да нет, возвращался… в ту ночь, когда умер Мартин.

— В ту ночь, когда умер Мартин?.. Я тогда был в Париже.

Она вдруг страшно побледнела. И едва не выронила бокал, который вытирала.

— Жак, умоляю тебя… Не шути…

— Но, Жильберта, дорогая, у меня нет никакого желания шутить. Может быть, я многое позабыл, но уверяю тебя, что не уезжал из Парижа, я ведь только приехал в тот день утром. Впрочем, у меня, должно быть, сохранился счет из гостиницы… Ты можешь сама убедиться.

Она надувает губы, словно собирается заплакать. Затем медленно развязывает фартук, стягивает с рук резиновые перчатки, устремляет невидящий взгляд в пустоту и шепчет:

— Это невероятно. Но тогда…

— Что случилось, Жильберта?.. Кто-нибудь побывал на вилле в ту ночь? Что это за история?

Она выглядит такой несчастной, подавленной, что я увожу ее в комнату и усаживаю в кресло.

— Вот так… А теперь расскажи мне все… И прежде всего — кто-нибудь действительно побывал на вилле?

Она описывает мне убитым голосом в мельчайших подробностях все, что она делала, все, что она увидела, начиная с той самой минуты, когда узнала, что брат ее умирает; я напрасно пытаюсь отыскать в ее рассказе хоть что-нибудь, вызывающее тревогу. Мартин потерял сознание… Франк попытался привести его в чувство… Она вызвала врача… Одним словом, все это было вполне естественно… Потом они по очереди сидели у ложа покойного… И Жильберта обнаружила, что дверь в мою спальню, которую она закрыла, утром оказалась приоткрытой. Всего-навсего!.. И тогда она стала придумывать всякие романтические небылицы: я якобы вернулся на виллу, незаметно проскользнул в свою комнату… но не осмелился сообщить ей о своем присутствии… В конце концов я не мог сдержаться и рассмеялся.

— Жак, — умоляющим голосом говорит она, — это совсем не смешно!

— Мне очень жаль, — отвечаю я, — ты права. Я искренне сожалею, что уехал как вор. Мне бы следовало вернуться. Но, при всем моем желании, как мог бы я войти в дом? Ты же сама знаешь, я не взломщик.

Глаза ее расширяются.

— Замолчи, — шепчет она.

— Ты очень сердишься на меня? Жильберта, дорогая, я убежал, потому что любил тебя… Пойми… Я бы никогда не посмел вновь появиться перед тобой… Но я огорчен, что разочаровал тебя.

Я глажу ее по голове. Но вид у нее по-прежнему потрясенный.

— Ничего не поделаешь, — говорю я. — Это был не я. Никого не было… Из-за какой-то полуоткрытой двери, уверяю тебя, не стоит впадать в подобное состояние. А потом, доказательств моей любви у тебя предостаточно… Ну ладно… Улыбнись… С этим покончено!

Странная Жильберта! Она сделала вид, что успокоилась. Однако, видя, как она внезапно на несколько секунд умолкает, как порой бывает рассеянна, я прекрасно понимаю, что ее это по-прежнему тайно мучит. В сущности, она не может простить мне мой решительный, бесповоротный отъезд. Может быть, она считает, что я ее люблю меньше, чем она меня. Я не предполагал, что она до такой степени чувствительна. Но должен признать, что мысль вернуться на виллу ни разу не мелькнула у меня в голове. Я должен даже сказать больше: если бы Жильберта не приехала ко мне в Париж, я бы, вероятнее всего, довольно скоро, ее позабыл. Страшно сказать, но это так. Я уже смирился с этим. Тогда как от одной мысли, что она может потерять меня, ее бросало в дрожь. И безошибочный инстинкт помог ей угадать эту трещину в нашей любви. Теперь ее мучают подозрения, которые даже нельзя сформулировать. Потому что в конечном счете вся история с приоткрытой дверью — бессмыслица. Да и сама она никогда всерьез не верила в это мое ночное посещение… Она уступила такой естественной для женщины потребности приукрасить жизнь, преобразить ее, облечь в форму романа. Ей надо было, чтобы я продолжал оставаться в ее глазах робким воздыхателем, чтобы она смогла простить меня и приехать в Париж, не потеряв к себе уважения. Не будь этой истории с приоткрытой дверью, она, возможно, и не пыталась бы найти меня. Жильберта, любимая, как мне тебя успокоить? Как вернуть тебе радость и душевный покой?

21 августа

Мы были так счастливы! А теперь что-то сломалось. Я, вероятно, преувеличиваю. Не сломалось, нет. Но мы перестали полностью быть прозрачными друг для друга. Жильберта уже не совсем та, что прежде. Это глупо! Тем более глупо, что я ничего не могу сделать, чтобы заставить ее забыть об этом недоразумении. Любые слова, любые объяснения только усугубят это положение. Я бы хотел объяснить Жильберте, что в любви должно быть место дружбе,доверию. Она не должна каменеть в своем стремлении к абсолютному единению. К несчастью, между нами стоит и работает против нас та комедия, которую мы оба играли на вилле. Мы не можем говорить совершенно откровенно. Внешне наша жизнь все так же восхитительна. Вчера мы купили подержанную машину, чтобы не ездить на шумных, битком набитых пригородных поездах. Мы сразу же опробовали ее на автостраде. Жильберта водит хорошо. Мне же следует быть осторожнее. Я уже давно потерял навык.

— Имея такую машину, мы могли бы поселиться где-нибудь подальше, — заметила она.

— Тебе не нравится наша квартира?

— Нравится, конечно. Но на Юге у меня появились свои привычки, и мне теперь трудно переносить присутствие соседей.

— Когда начнутся репетиции, мне придется каждый день ездить в Париж. Ты не слушаешь меня, Жильберта…

Она не сводила глаз с зеркальца заднего вида.

— Я слежу за этим «пежо», — сказала она. — Эти люди никак не решаются нас обогнать.

Машина обогнала нас, и Жильберта с непонятной враждебностью внимательно посмотрела на водителя.

— Какой у тебя недобрый вид! — заметил я.

— У меня? — Она тут же улыбнулась. — Продолжай. Ты говорил о репетициях.

Я не стал настаивать. Я чувствовал, что ее мысли чем-то заняты. В нашем счастье появилась еще одна, еле заметная трещина. Отныне я веду им счет.

23 августа

Сегодня утром между нами произошла маленькая ссора. Я играл этюд Вьетана, очень трудный и не слишком изящный, но весьма полезный для развития техники.

— А о соседях ты не думаешь? — бросила мне Жильберта.

Замечание само по себе вполне безобидное, но тон возмутил меня, потому что в нем слышался упрек, даже нечто большее, чем упрек, какая-то горячность, которую я не могу объяснить. К тому же я еще не созрел для того, чтобы воспринимать не моргнув глазом эту супружескую бесцеремонность, граничащую с бестактностью. Я слишком долго был холостяком.

— А мне наплевать на соседей.

Ответ прозвучал сухо и раздраженно, и я тотчас же пожалел об этом. Я не знал, кем именно был Поль де Баер, если хоть четверть того, что рассказывал мне Франк, соответствует действительности, он, должно быть, время от времени говорил таким резким, не допускающим возражений тоном. Я попытался загладить свою резкость:

— Я слишком громко играю?

— Жак, — ответила она, — не сердись. Я просто не хочу, чтобы ты привлекал к себе внимание.

— Если дела пойдут так, как я надеюсь, через полгода, ты сама понимаешь, всем уже все будет известно. Тебе это неприятно?

— Милый мой дурачок!

Ничего больше не произошло. Но я все время возвращаюсь к этой короткой стычке, потому что у меня от нее остался неприятный осадок. На вилле Жильберта старалась не аккомпанировать мне на рояле. Я сразу почувствовал, что она боится моих критических замечаний, страшится показаться заурядной музыкантшей. А сейчас я пытаюсь облечь в кровь и плоть свои смутные и, возможно, ошибочные ощущения. Однако мне кажется, что Жильберте не очень нравится, когда я играю. Почему? Она слишком много перестрадала из-за странных привычек своего мужа и боится вновь оказаться жертвой человека, одержимого навязчивой идеей? А может быть, не отдавая себе в этом отчета, она ревнует меня? Или же я выдумываю причины конфликта, которого просто не существует? Я глуп и мерзок, вот и вся правда!

24 августа

Я мог бы написать, что не произошло ничего существенного, если бы не настоятельная потребность сказать, что день сегодня был чудесный. Мы совершили долгую прогулку. Я радовался, что веду машину. Я радовался, что иду. Я радовался, что дышу. Каждое мгновение, проведенное рядом с Жильбертой, переполняло меня радостью. Эта женщина любит меня так, как не любила ни одна другая, и я стыжусь мыслей, которые иногда приходят мне в голову. У меня есть только одно извинение: человек не отвечает за призраки, порождаемые воображением.

25 августа

Столкнулся с Жильбертой, стоявшей перед почтовыми ящиками в вестибюле. То, что я застал ее врасплох, видимо, ее смутило.

— Меня интересовали визитные карточки наших соседей, — объяснила она мне. — Глупо не знать людей, с которыми рядом живешь.

— А зачем? — сказал я. — В таком доме, как этот, с меблированными квартирами, они, вероятно, будут часто меняться.

Эти слова заставили ее призадуматься, так как через какое-то время, взяв меня под руку (мы шли с ней по аллее парка, который окружает дом), она сказала очень серьезно:

— Я, вероятно, напрасно сняла эту квартиру. Нам было бы куда лучше в настоящем доме, понимаешь, в маленьком особнячке, где ты был-бы совершенно спокоен.

Я тщетно пытаюсь уловить какую-то связь между моими словами и ее. Частенько ее мысли идут непостижимым для меня путем.

— Но не потому же, что жильцы здесь часто меняются, — заметил я, — нам было бы лучше в отдельном домике?

Впрочем, я не придал никакого значения этим словам, но Жильберта взволнованно прижалась ко мне.

— Что с тобой, Жильберта? Ты какая-то странная последние дни.

Она сразу же запротестовала:

— Нет-нет. Абсолютно ничего, уверяю тебя.

Пусть так! Однако я убежден, что с ней что-то происходит.

26 августа

Наконец пришло письмо от Боше. Он не терял времени зря. Дела идут успешно. Я знаю только одного из партнеров, которых он мне предлагает: виолончелиста Дютуа. Гассан, вторая скрипка, и Тазиев, альт, — иностранцы. Впрочем, все трое в настоящее время находятся на гастролях. Но Боше уже переговорил с ними. В принципе, они согласны. Если мы сыграемся, то сможем дать первый концерт уже в ноябре. Боше приложил к письму список произведений, которые можно было бы записать на пластинку, и он просит выбрать среди этих вещей те, которые мне больше всего нравятся. В ближайшее время он пришлет проект контракта. Мне кажется, я закричал от радости. Жильберта тоже прочла письмо.

— Должна ли я быть счастлива? — спросила она.

— Да, да, Жильберта, да. Несомненно.

— Ты будешь часто отсутствовать?

— Довольно часто, конечно.

— А могла бы я ездить с тобой?

— На репетиции?

— Да.

— Это ужасно, предупреждаю тебя. Тебе будет скучно.

— Значит, ты против.

— Дорогая, послушай… Я не против. Ты будешь ездить на репетиции. Решено.

— А ты знаешь этих людей?

— Виолончелиста знаю, но очень плохо.

— А двух других?

— Совершенно не знаю.

— Так, значит… Это могут быть… какие-то неизвестные люди?

— Как так — неизвестные люди? Боше, несомненно, все хорошо обдумал, прежде чем сделать окончательный выбор.

— Вы будете ездить на гастроли?

— Точно не знаю, но вполне возможно, что будем.

Лицо ее теперь выражало безграничное горе.

— Жак… Ты погиб… Погиб для меня!

Я правильно угадал. Я обнял ее, попытался утешить, я говорил ей слова, которые обычно говорят детям… Не помню что… Что гастроли будут не слишком долгими, что мы с ней не будем никогда разлучаться, что она всюду будет ездить со мной, что музыка — это единственный смысл моего существования… нет… после нее, конечно… Что я должен зарабатывать деньги, что она будет гордиться тем, что она жена знаменитого скрипача… Но чем дольше я говорил, тем упорнее отказывалась она меня слушать. Она упрямо, в отчаянии качала головой. Исчерпав все свои доводы, измученный, я воскликнул:

— Чего же ты хочешь? Скажи прямо!.. Чтобы я все бросил?

Она заплакала. Я был огорчен и возмущен одновременно. Мне выпал самый удивительный шанс в жизни, а она этого упорно не желала понять. Поскольку я больше не в силах был сдерживаться, то вышел из квартиры. Она догнала меня у лифта. Вид у нее был совершенно потерянный.

— Куда ты идешь?

— Хочу пройтись.

Мы молча, бок о бок, дошли до автострады, потом, все так же молча, вернулись. Снова молчание, как и там, на вилле, но еще более гнетущее, если только это возможно. А затем — последнее прибежище возлюбленных, когда любой разговор становится невозможным, — мы занялись любовью. Но ссора через некоторое время едва не вспыхнула снова, так как я имел неосторожность сказать:

— Мне надо будет завтра съездить в Париж, к портному.

Право, я не чувствую за собой никакой вины. Я бы все отдал, чтобы она не сердилась на меня. Я искренне, глубоко люблю ее. Но она не вправе ждать от меня, чтобы я пожертвовал ради нее своей карьерой. Как может она, такая деликатная, подумать, что я соглашусь жить на ее счет?! Будь она из числа тех недалеких, заурядных женщин, с которыми я имел дело прежде, я бы еще понял. Но она совсем не такая. Она умна, энергична, привыкла преодолевать трудности, но ее охватывает ужас, как только я заговариваю о поездке в Париж… Невероятно!

Половина первого

Я встал. Не могу уснуть. Я слышу ее ровное дыхание в соседней комнате. Я знаю, что она приняла снотворное. Мне же хочется выпить; будь у меня под рукой спиртное, все равно что, я бы напился, чтобы забыться. Всего две недели назад она была недоступна. А теперь она принадлежит мне, и моя любовь уже утратила прелесть новизны. Что же произошло с нами? Так дальше нельзя! Я вижу лишь один выход, с самого начала не было никакого другого: сказать всю правду, освободить себя этой правдой и покончить с нашим тягостным прошлым, которое медленно разлагается и отравляет нас. Я убежден, что все стало бы проще, что она больше не мешала бы мне жить, как я того хочу, если бы она в точности знала, кто я. Может быть, она считает, что я авантюрист? Даже наверняка так. Для нее я все еще человек, которого нанял Франк, чтобы заполучить наследство. Она любит этого человека, но не доверяет ему. Она видела, как я носил костюмы ее мужа, копировал без всякого стеснения его жесты; из дому я исчез, захватив с собой скрипку, которая некоторым образом была как бы моей, но, что ни говори, в ее глазах это воровство; а теперь она ясно видит, что у меня одно только желание: отправиться на гастроли, уехать подальше от нее. Разве не объясняет это ее поведение?

Я на цыпочках вошел в спальню. Наклонился над ее кроватью. Осторожно коснулся губами ее лба. Она застонала. Прости меня, Жильберта!

28 августа

Со мной только что приключилась ужасная история. Сегодня днем я чуть было не погиб на автостраде. Заурядный несчастный случай, каких ежедневно бывают десятки. Я отправился в Париж один, чтобы обсудить условия контракта. Жильберта поняла, что ей не следует навязывать мне свое присутствие, и безропотно согласилась подождать меня дома. Однако она наказала мне быть очень осторожным.

— Я что-то неспокойна, Жак. Не знаю почему, но у меня дурные предчувствия.

Любопытно! Это даже впечатляет. Меня же, наоборот, переполняла радость, и мне было бесконечно трудно это скрывать. Если обычно моя любовь питалась размышлениями, восторгалась открывающимися ей контрастами между, прошлым и настоящим, то в это утро, напротив, меня переполняли эмоции, жизнь кипела во мне. Боше в каком-то смысле стал мне дороже Жильберты. Наша встреча не разочаровала меня. В этом человеке есть увлеченность, необычная сила. В нем чувствуется кузнец человеческих судеб. Его короткие широкие ладони соединили наши четыре жизни, и наш квартет уже существует, составляет единое целое. Будущее рисовалось мне в розовом свете, слава готова была принять меня в свои объятия, а Боше уже говорил: «Вот увидите, Кристен, через два года…» Я вышел от него восхищенный, с головой, полной чудесных грез, и, садясь за руль, находился в восторженном, ни с чем не сравнимом состоянии. Вот почему, вероятно, любовь и слава притягивают друг друга, жаждут друг друга. Не бывает любви без восхищения и восхищения без любви. Я мчался на полной скорости, мечтая как можно скорее увидеть Жильберту и поделиться с ней своей радостью. И неожиданно — я глазом не успел моргнуть — попал в аварию. Белая низкая машина, оглушая сиреной, обогнала меня, слегка коснувшись корпуса, и круто свернула с дороги. Застигнутый врасплох, я резко повернул руль в одну сторону, потом в другую, стараясь выровнять машину, и меня занесло. Машина накренилась, перевернулась, подскочила, и я оказался в траве, возле кучи перекрученной ржавой проволоки, но все мое тело было в ушибах. На дороге образовалась пробка. Двое полицейских на мотоциклах тут же взялись за дело. Один восстановил движение. Другой занялся расследованием, проверил мои бумаги, затем осмотрел разбитый автомобиль…

— Вы ехали слишком быстро, — заметил он. — Успели вы заметить, какой марки была та машина?.. Нет, естественно. А сколько человек было в машине, один или два?

— Не знаю… Кажется, один.

— Подождите немного… Я отвезу вас домой.

Он обменялся несколькими словами со своим товарищем, в то время как я понемногу приходил в себя. У меня оказалась небольшая царапина на лбу и огромный кровоподтек на правом виске. Правая нога тоже болела. Я прихрамывал, голова кружилась. В ушах не проходил грохот от падения, я все еще находился в заторможенном состоянии. Возле нас остановилась полицейская машина. Какие-то люди о чем-то возбужденно говорили. Я пассивно наблюдал со стороны, все это меня не касалось; мне хотелось спать.

— Если бы вас не выбросило из машины, — сказал кто-то рядом, — то не было бы никаких шансов, что вы выберетесь живым!

Мне помогли дойти до полицейской машины. Я послушно повиновался, воля моя была атрофирована. Единственное, что временами всплывало в моем мозгу, — это страх, что меня будут упрекать. Я, как мальчишка, боялся гнева Жильберты. Когда она открыла дверь, увидела полицейского, мою перепачканную, изодранную одежду, кровь на лице, то побледнела как полотно и стиснула руки.

— Боже мой! — воскликнула она. — Я так и знала.

— Его надо уложить, — сказал полицейский. — Он в небольшом шоке.

Они уложили меня на кровать Жильберты. Полицейский рассказал, как все произошло; добрым ворчливым голосом отца семейства, которому и не такое приходилось видеть, он весьма подробно описал, сколько при подобных обстоятельствах у меня было шансов погибнуть, и не оставил никакой надежды отыскать подлеца, который столкнулся со мной.

— Сколько их таких, кто выжимает сто пятьдесят километров в час на автостраде! Что тут можно поделать? В будние дни скорость не ограничена, и за всеми уследить невозможно.

— Дайте мне что-нибудь выпить, — прошептал я.

— Ну вот, — проговорил полицейский радостно — он приходит в себя. Это хороший признак. Некоторые несколько недель еще плохо соображают. Или же теряют память.

— Это ужасно, — пролепетала Жильберта.

— Шампанского, — сказал я.

— Не надо вам беспокоиться, — запротестовал полицейский. — Стаканчик белого вина вполне достаточно.

— Но не для меня… Жильберта, достань мой бумажник. У меня там проект контракта.

— А мне нет до него дела! — воскликнула она. — Если бы ты не отправился в Париж, они бы не попытались тебя убить.

— Простите, — вмешался полицейский, — никто не собирался убивать мсье. Я понимаю, что каждый шофер лихач в каком-то смысле преступник, но и сам мсье тоже ехал слишком быстро.

Пока Жильберта ходила за шампанским, он, поразмышляв, великодушно сказал мне доверительным тоном:

— Я уж постараюсь представить вас как надо в своем рапорте. У вас имеется страховка. С этой стороны все в порядке. Давайте расскажите мне, как все произошло.

Вернулась Жильберта. Она слушала мой рассказ и у нее нервно подергивался уголок рта. Я взял у нее бутылку и откупорил ее.

Полицейский писал что-то в своей записной книжке.

— Вы ехали по правой полосе? — спросил он.

— Нет. Я ехал посредине, потому что к тому времени обогнал уже несколько машин.

— Следовательно, этот автомобиль выскочил с левой стороны и неожиданно обогнал вас? Вы в этом уверены?

— Да. Тогда-то я и потерял управление.

— Он это сделал нарочно, — вмешалась Жильберта.

— Да нет, — ответил полицейский, — не будем ничего преувеличивать. Когда едешь слишком быстро, поверьте мне, не думаешь о том, что можешь столкнуть другого на обочину. Это было бы слишком рискованно.

Я наполнил бокалы, чтобы положить конец этому разговору. Жильберта с ее манерой вечно все драматизировать немного раздражала меня. Она не стала пить.

— За ваше здоровье, — сказал полицейский. — Сейчас самое время выпить за ваше здоровье.

Он поставил бокал на поднос, выражением лица свидетельствуя, что это было стоящее шампанское, поднялся и, как полагается, отдал честь.

— Вы найдете его? — спросила Жильберта.

Полицейский бросил на меня сочувственный взгляд, который ясно говорил: «Не очень-то весело живется с вашей хозяйкой!» — и заверил, что будет сделано все возможное, чтобы поймать этого типа. Пожал нам руки и удалился. Я позвал Жильберту.

— Послушай, моя дорогая, сперва присядь здесь, рядом со мной… Я не хочу, чтобы ты так расстраивалась из-за этой дурацкой аварии. Он прав, этот полицейский. Если бы я ехал медленнее, если бы я так не торопился рассказать тебе обо всем, ничего бы не случилось. Но сейчас все позади… У меня все в порядке. Может быть, только немного болит голова. Выпью таблетку — и как рукой снимет. Так что доставь мне удовольствие… Нет, это некрасиво с твоей стороны.

Она плакала у меня на плече. Она вся исходила слезами, как исходят кровью.

— Жильберта, родная моя…

— Я не хочу больше жить…

— Но уверяю тебя, все это пустяки. У меня уже была «своя» авария. Ничего не поделаешь. Когда ездишь на машине, рано или поздно это должно произойти. Так вот, это уже произошло. Я счастливо отделался. Поговорим о другом…

Бесполезно. Никакие доводы не действовали на нее. Она хотела целиком погрузиться в свое безграничное горе. Она находила в этом удовольствие.

— Жильберта, ты поступаешь нечестно. Ты просто хочешь свалить всю вину на меня.

— Как так?

Она подняла ко мне лицо, на которое страдание наложило свой отпечаток, лицо, на котором не было и тени притворства, никакой задней мысли. Я продолжал уже не так уверенно:

— Да, ты ухватилась за эту аварию, Жильберта. Сейчас ты пытаешься заставить меня от всего отказаться… От музыки, от гастролей… Не знаю почему, но тебе это неприятно, тебе не хочется, чтобы я пробился, достиг успеха. Ты сама не своя всякий раз, как только я заговариваю о Боше.

— Ты действительно веришь тому, что говоришь?

Я опустил голову.

— А что еще мне остается думать?..

Она заставила меня посмотреть ей в глаза, погрузиться в их светящуюся нежность.

— Жак, ты до такой степени сомневаешься во мне?

Я высвободился, слегка пристыженный, но полный решимости бороться до конца.

— Кто в ком сомневается? — ответил я. — Если уж говорить правду, разве ты не пытаешься всеми средствами помешать мне?

Охваченная внезапной вспышкой гнева, она поджала губы. Потом отстранилась от меня, словно я представлял для нее опасность, угрозу, и с трудом сдержала слова, которые готовы были уже сорваться с ее губ. Я остро чувствовал, что в ней происходит какая-то борьба, что она никак не может решиться сказать что-то очень важное. Была ли то минута истины?

— Ты клянешься мне, — прошептала она, — что это действительно был самый обычный несчастный случай?

Я настолько не был готов к такому вопросу, что не смог удержаться от смеха.

— Ну а что, по твоему мнению, это еще могло быть? Конечно же, обычный несчастный случай, и я не попал бы в эту аварию, будь у меня хорошо развиты рефлексы и не крути я руль сначала направо, потом налево. Вот с тобой, к примеру, ничего такого бы не произошло.

— Вот видишь!

— Что?

— Что я должна быть рядом с тобой, всегда. Как только ты остаешься один, ты делаешь глупости. Жак, позволь мне сопровождать тебя повсюду. Нет, я не хочу мешать тебе, любимый, добиться успеха. Но тебе нужно, чтобы кто-нибудь заботился о тебе, чтобы кто-нибудь стоял между тобой и остальными, занимался всякими мелочами, на решение которых у тебя нет времени. Разве это не так?.. Разве у всех великих музыкантов, у всех этих Франческатти, Стернов нет секретарей, которые отвечают вместо них, не допускают к ним докучливых поклонников, охраняют их от толпы?

Я понял, к чему она клонит, но теперь это меня забавляло, я хотел, чтобы она сама договорила все до конца. Я ошибся. Она не ревновала меня, она просто боялась, что не будет приобщена к моему успеху. Она хотела чего-то совершенно естественного — быть не просто моей спутницей, но и помощницей. Если бы я не прожил всю свою жизнь один, я бы это понял гораздо раньше.

— Я знаю, чего тебе не хватает, — продолжала она, — я человек практичный, умею наблюдать. Никто не подступится к тебе без моего разрешения.

— Ох-ох, — пошутил я. — Быть секретарем тебе уже мало. Ты хочешь быть еще и моей телохранительницей.

— Я не смеюсь.

— Ладно, решено… И начнем мы, конечно, немедленно. Имеет ли право хозяин обнять своего телохранителя? А затем принять ванну?

Кризис миновал. Я так страшился мучительных объяснений, что сразу же почувствовал себя совершенно здоровым и пришел в прекрасное расположение духа. Жильберта, со своей стороны, тоже казалась успокоенной. Незадолго до ужина она спросила:

— Не могла бы я взглянуть на то, что осталось от машины? Мне нужно знать, можно ли ее отбуксировать или надо будет послать за ней грузовик.

Мысль была весьма разумной, но я уловил, как мне показалось, в том слишком ровном тоне, каким это было сказано, плохо скрытое беспокойство. Я с удивлением обнаружил такую черту ее характера, о которой никогда не подозревал. Жильберта была человеком неуравновешенным. Это, конечно, не облегчит нашу совместную жизнь, и, возможно, я поступил легкомысленно, разрешив ей встать на страже моих интересов. Мы дошли вместе, причем я прихрамывал, до автострады. Несколько любопытных собралось около разбитой машины. Рука Жильберты вцепилась в мое плечо. Исковерканный автомобиль весь словно съежился, не оставляя внутри места для человека. Я должен был превратиться в покойника, которого невозможно было бы узнать, если бы меня не выбросило на траву.

— Действительно, чудо! — прошептал я.

— Чудеса бывают только раз, — сказала Жильберта дрожащим голосом.

Мы простояли так довольно долго, на почтительном расстоянии, словно загипнотизированные обломками.

— У него не было никаких причин сворачивать с дороги, — заметила Жильберта, — раз он ехал по полосе, отведенной для скоростных автомобилей. А не было ли перед ним другой машины?

— Нет. Дорога была свободна. Это я прекрасно помню. Но я должен был ехать правее. Может, прижимая меня, он хотел напомнить мне об этом?

— Полно! — Помолчав, она добавила: — Ты больше не сядешь за руль. Не следовало мне снимать эту квартиру.

— Мы сняли ее вместе.

— Да, но я сделала плохой выбор. Квартира неудачно расположена. Ты вынужден совершать утомительные переезды.

Она, казалось, была искренне сердита на себя, ее удручала серьезность совершенной ошибки.

— Ладно, — проговорил я, — еще немного, и ты обвинишь себя, что направила мою машину прямо на это дерево! Пошли отсюда! Вернемся домой! Не следует все усложнять.

Я увлек ее, но она еще несколько раз оглядывалась, все повторяя:

— Мы купим другую. Дело не в этом… Не в этом!

Вечер прошел довольно грустно.

ИЗ ОТЧЕТА № 13

…Фон Клаус чуть было не погиб в машине на восточной автостраде. Обычное дорожное происшествие. Он ехал быстро, и его прижал какой-то тип, ехавший еще быстрее, чем он, на машине марки «альфа-ромео». Он потерял управление своей машиной и несколько раз перевернулся. Все обошлось. Очень жаль. Это происшествие вынуждает нас изменить свои планы. Второе «происшествие» такого же порядка может и в самом деле показаться подозрительным.

30 августа

Жильберта плохо спит. Она внезапно просыпается с криками: «Нет, нет…» Я подхожу к ней, целую. Она не знает, что ее разбудило. Моя авария глубоко ее потрясла, вот, в чем дело. Я вижу, что она также потеряла аппетит. Стоит мне спуститься в сад выкурить сигарету, как она тут же бежит следом за мной: «Куда ты?» Меня, естественно, это раздражает. Я не могу отчитываться в каждом своем шаге. Но заставляю себя быть с ней терпеливым. В конце концов Жильберта успокоится. По крайней мере, я на это надеюсь. Если же нет, нас ждет невеселая жизнь.

31 августа

Она снова принялась за прежнее. Наша квартира ей уже не нравится… Во-первых, нам нужен телефон. А потом, это слишком далеко. Целых пятнадцать минут до вокзала. Пригородные поезда не слишком удобны. Поставщиков не так-то просто сюда заманить. Она всем недовольна.

— Тебе не хочется перебраться в Париж?

Что касается меня, я согласен на все, лишь бы меня оставили в покое. А вот покоя-то и нет. Жильберта — чудесная женщина, но, если я долго валяюсь в постели, она начинает открывать кран в ванной комнате, звенеть чашками, чтобы напомнить мне, что пора вставать. Она просыпается рано и не выносит, когда я в пижаме бесцельно слоняюсь по комнатам, как я привык за многие годы. Моя любовь к беспорядочной жизни действует ей на нервы. Если я слишком долго сижу в кресле, закрыв глаза и положив ноги на край стола, она наклоняется ко мне:

— Тебе скучно?

— Да нет, я работаю.

— Странная манера работать!

И тем не менее это так, я работаю, я медленно проигрываю музыкальные пьесы, составляю программы, налаживаю понемногу жизнь квартета, моего квартета. Иногда она бросает как бы мимоходом, что еще хуже:

— Там ты играл куда больше…

— Да.

— Это из-за меня ты меньше играешь?

— Да нет. Только я ничего не могу делать, пока остальные не приедут.

Она не смеет признаться мне, что ее мучит, но я и так знаю. Когда она видит, как я сижу вроде бы без дела, она не смеет выйти из дому. Она воображает, что я со своей стороны только и подстерегаю минуту, когда смогу отправиться один на прогулку, и тогда или меня собьет машина, или мне на голову свалится труба, и меня, окровавленного, принесут домой. Вот такие картины неотступно преследуют ее. Так что мы почти все время проводим дома. И становимся оба все более обидчивыми и подозрительными. Теперь ей захотелось снять квартиру в центре Парижа. Она обставляет ее, украшает, спрашивает мое мнение. Меня же это совершенно не интересует. Откровенно говоря, мне не терпится оказаться в Бордо, Лионе, Тулузе или же в Брюсселе, Лозанне, Милане, и меня бы вполне устроила любая комната в гостинице. Мне и дела нет до атласа и кретона, когда я весь погружен в Гайдна или Моцарта. Но это я держу про себя, потому что Жильберта не поняла бы меня. И чтобы ее успокоить, я заставляю себя, словно наказанный школьник, играть этюды. Когда она решает, что я занят работой, что я увлекся, она уходит по делам. Я и не слышу, как она тихонечко закрывает за собой дверь. Если бы она посмела, она бы заперла меня на ключ. Вернувшись, она прислушивается. Я просто чувствую, как она переводит дыхание, успокаивается. «Благодарю тебя, Господи, он здесь! Он не сбежал от меня!»

«Ты принадлежишь мне!» — говорят любовники. Увы!

3 сентября

Меня просто поражает, какую энергию может развить Жильберта, когда ей чего-то очень захочется. Она вбила себе в голову, что наша маленькая квартирка расположена в неудобном месте. Так вот, теперь она присмотрела новую меблированную квартиру. Право же, она ставит передо мной множество проблем! Во-первых, где она берет деньги? Может, заняла деньги под виллу? Я, понятно, не стану ее об этом спрашивать, но у меня вовсе не создается впечатления, что она экономит или стеснена в средствах. А я ведь помню, что мне сказал Франк: де Баер все промотал, и Жильберте необходимо получить наследство, то самое наследство, о котором она даже не упоминает. Все-таки это очень странно! Если бы она заложила свою виллу, она наверняка не была бы столь расточительна. Впрочем, кто станет покупать заложенную виллу? И вот по вечерам, ложась в постель, я принимаюсь сочинять самые причудливые истории. Я думаю, Франк просто солгал мне, что Жильберта всегда была богата, а вот у де Баера не было больших денег, и он был вынужден, как и Мартин, выносить все капризы этой неуравновешенной женщины. Да, другого слова и не подберешь. Кажется, она не в состоянии долго оставаться на одном месте. Нам хорошо было здесь! Теперь она буквально влюбилась в какой-то дом в двух шагах от Елисейских полей. И по причине совершенно невероятной! Когда я заметил, что мы могли бы устроиться в более спокойном квартале, она мне ответила:

— Тут по крайней мере ты не будешь подвергаться риску!

Мне не хотелось ссориться, но порой я не выдерживаю, когда со мной обращаются как с несмышленышем. Даже все знаки ее внимания, небольшие подарки кажутся мне неуместными. Она постоянно окружает меня заботой, словно я болен, смотрит на меня с такой тоской, будто меня подтачивает какая-то неведомая болезнь, а я об этом даже не подозреваю. Она ни в чем не знает границ. Сколько тайн в человеческих существах! Мы можем лишь предполагать, каковы они на самом деле, и вынуждены постоянно вносить поправки в свои представления. Лили была проще, и с ней было куда спокойнее!

Итак, завтра мы переезжаем. Можно было бы дождаться конца месяца. Нет. Надо уезжать сегодня же. Нельзя упустить такую возможность, которая, как я полагаю, будет стоить нам бешеных денег. Я побывал вчера в этой новой квартире: две малюсенькие спальни, крохотная гостиная, кухонька, не больше сторожки, и ванная комната, где я с трудом помещаюсь. Но квартира очень нарядная, светлая, окна смотрят в парижское небо, и это вознаграждение за все. Седьмой этаж. За одной из стен скользит лифт. Слышны его приглушенные щелчки. К счастью, я люблю рельсы и все, что напоминает мне жизнь в поезде и на вокзалах. Я буду спать здесь.

— Тебе тут нравится, дорогой?

Как тут сказать «нет»?! И почему я должен говорить «нет»? Мне нравится! Здесь или еще где-то… А потом, тут есть телефон. Белый аппарат, совсем как те, что показывают в кино. Боше сразу оказывается совсем рядом. Я снимаю трубку и, чтобы обновить линию, сообщаю его секретарше мой новый адрес и номер телефона. Жильберта внимательно наблюдает за мной, словно я неосторожным движением собираюсь пустить в ход какую-то адскую машину. Затем мы едем взглянуть на небольшую рабочую студию, которую снял для нас Боше у Плейеля. У меня от радости перехватывает дыхание. Пюпитры, кипы партитур и что-то неповторимое в воздухе, на стенах, на стульях, какое-то особое присутствие музыки — все пьянило меня, доставляло тайное, глубокое, полнейшее удовольствие.

— Я устроюсь здесь, в углу около двери. Я не буду вам мешать, — сказала Жильберта.

Я подскочил. Я совсем забыл, что она собиралась…

— Это тебя не стеснит?

— Нет. Конечно нет.

Как сделать, чтобы она поняла, что музыканты, которые впервые играют вместе, подобны любовникам, которые впервые заключают друг друга в объятия. Свидетели превращаются в соглядатаев! Моя радость была испорчена на весь остаток дня.

4 сентября

Вот мы и поселились в нашей новой квартире. Право, мне приятно сознавать, что я «подключен» к внешнему миру. Это трудно объяснить. Здесь я чувствую себя вполне активным. Нужно договориться о встрече — достаточно телефонного звонка, и импульсы уже летят в разные стороны, бегут по дорогам, по проводам, передаются по радиоволнам. Я словно нахожусь у пульта управления. Париж — это тысячекратно отраженная сила. И в доказательство тому мне позвонила секретарша Боше: мои партнеры приезжают сегодня. Боше намерен устроить нам встречу и предлагает для этого ближайший вторник. Встреча состоится у него в шестнадцать часов. Ему необходима моя хорошая фотография, пока нас не сфотографируют группой. Он посылает мне взамен фотографии моих будущих коллег.

Таким образом, все устраивается очень быстро. Жильберта, подойдя ко мне, смотрит на меня с тревогой. Я смеюсь, вешая трубку.

— Все в порядке! Через три дня наш квартет уже будет существовать. А сейчас мы идем к фотографу.

— Зачем?

Я обнимаю ее за плечи, целую, осторожно встряхиваю.

— Проснись же, Жильберта. Зачем мне фотографироваться? Для рекламы, разумеется!

— Ясно, — почти злобно отвечает она. — И твоя фотография будет красоваться повсюду! Фото мисс Лазурный Берег!

— Но, успокойся, не на первой странице. Во всяком случае, не сразу. Я бы многое отдал, чтобы они повсюду «красовались», как ты говоришь!

Жильберта прижимается к моей груди.

— Прости меня, — шепчет она, — я бы тоже этого хотела, раз тебе это доставляет радость. Но меня беспокоит наглость газетчиков. Они начнут рыться в нашем грязном белье. Ты же их знаешь. От них ничто не ускользает…

— Мы придумаем себе биографию. Нарасскажем всякого.

Я увлекаю за собой Жильберту. Сейчас не время рассуждать. Сейчас надо наслаждаться радостью, что тебя зовут Кристен. Квартет Кристена. Афиши на Елисейских полях, у Дюрана, повсюду. Мы садимся в лифт. Мы стоим, тесно прижавшись друг к другу, в блестящей кабине, и пока мы спускаемся к жизни, к настоящей жизни, к яркому летнему солнцу, я касаюсь долгим поцелуем глаз Жильберты.

— Фотоателье «Аркур», само собой разумеется.

Жильберта на отвечает. Она покорно следует за мной.

Я думаю: не неврастения ли это? В «Свирели» она ни у кого не бывала, никого не принимала. Мне вспоминается ее смятение, ее холодность во время посещения Боше, а затем и адвокатши. Ее одновременно и притягивает, и отталкивает эта жизнь, которую я ей предлагаю. Но она полюбит ее, я уверен.

Мы выходим. Она с беспокойством оглядывается вокруг, словно порядочная женщина на пороге подозрительной гостиницы. Она бросает рассеянный взгляд на украшающие стены портреты; однако тут представлены все звезды кино, театра и эстрадной песни. Это музей Славы. В царственной тишине просторных залов, по которым мы медленно проходим (Жильберта при этом немного отстает, чтобы подчеркнуть, что здесь она не по своей воле), я отдаюсь сладостным ребяческим мечтам. Она доходит со мной до самой студии, где молодая женщина подготавливает осветительные приборы, регулирует свет. Я — скрипач? Сейчас мне дадут скрипку, это поможет найти нужную позу. Жильберта у дверей внимательно наблюдает, покусывая губы. Все это немного смешно, я знаю. Я бы предпочел быть один в эту минуту, когда послушно принимаю ту или иную позу…

— Теперь скрипку к плечу, опустите смычок на струны у колодочки. Прикройте глаза… Так… Неплохо.

Голос напрасно ждет одобрения Жильберты. Щелчок. Потом со скрипкой под мышкой, левая рука дирижирует невидимым оркестром. Щелчок.

— А теперь играйте, — приказывает наконец молодая женщина. — Не обращайте на меня внимания. Играйте что хотите.

Инструмент не слишком хорош, но у меня тут же исчезает всякая скованность. Я выбираю зовущую, опьяняющую, свободно льющуюся «Песню любви» Крейслера. Я мысленно посвящаю ее Жильберте, которая сидит, сжав колени, на краешке стула. В своем темном строгом костюме, с непроницаемым лицом, с глазами, устремленными в одну точку, она похожа на мою вдову. Молодая женщина ходит вокруг меня, стараясь создать портрет, который должен завтра же украсить тысячи программок. Забавно, как остро запечатлелись в моей памяти эти мгновения! Яркие осветительные лампы, нежная, исполненная муки музыка и расплывчатые очертания сидящей против света Жильберты, где-то вдали…

Потом мы покинули фотоателье. Мы долго шли в полном молчании. Я крепко держал Жильберту под руку, словно только что чуть не потерял ее. Мало-помалу между нами вновь установилось доверие, и мы принялись болтать, разглядывая витрины. Однако, я это совершенно ясно чувствовал, Жильберта не осмеливалась больше строить планы. Она, еще несколько дней назад желавшая купить буквально все, что видела, теперь указывала мне лишь на красивые безделушки. Я шагал рядом с ней, словно солдат, получивший увольнительную, и через час мы возвратились домой. Меня ждал конверт. Фотографии, обещанные Боше… Я с первого же взгляда узнал Дютуа. Он не постарел или скорее дал фотографию, сделанную в молодости.

— Покажи мне! — сказала Жильберта.

Она долго вглядывалась в лицо Дютуа, суровое лицо под шапкой курчавых волос.

— Он совсем не похож на музыканта, — заметила Жильберта. — Он выглядит… грубым, недобрым.

— Он? Да это самый славный малый на свете!

— Ты ничего о нем не знаешь.

— Знаю. Я прекрасно знал его…

— Когда?

Я заколебался. Заговорить с Жильбертой о консерватории — значило рассказать ей о своей молодости, раскрыть ей то, что я до сих пор так старательно от нее скрывал, сделать признание, для которого минута была самой неподходящей, наконец, нарушить перемирие. Я слукавил:

— Дютуа — очень известный, почти знаменитый виолончелист. Он долго играл в зале Колонна. Остальных я не знаю, их имена мне ничего не говорят. Но они, без сомнения, прекрасные музыканты, раз их пригласил Боше.

Мы стали рассматривать фотографии.

— У них очень заурядная внешность! — сказала Жильберта. — На улице я не обратила бы на них внимания.

Меня же больше всего занимал Дютуа. Он был на последнем курсе, когда я поступил в консерваторию. Естественно, мое лицо и мое имя были ему незнакомы. Да и потом, через двадцать лет… Но достаточно было досадной случайности, и он бы мог мне сказать: «Послушайте, Кристен, Кристен… Мы с вами не встречались раньше?» И Боше с трудом простил бы мне мою ложь. Он навел бы справки, это было бы настоящей катастрофой! Мысль эта мучила меня. Она и сейчас не дает мне покоя. Это глупо! Один шанс из тысячи, что Дютуа погубит меня. И тем не менее я чувствую, что буду жить в постоянном страхе. Мне бы следовало во всем признаться Боше, не откладывая. Сказать, что Поль де Баер — не мое настоящее имя. Я все время возвращаюсь к одному и тому же вопросу, твержу себе одно и то же. Но совершенно очевидно, что двусмысленное положение, устраивающее нас с Жильбертой, долго продолжаться не может!

5 сентября

Спор с Жильбертой. Не люблю, когда она орудует пылесосом. Мне кажется, пусть даже это немного наивно, что она не создана для подобной работы. Я посоветовал ей нанять приходящую прислугу.

— Нет.

— Но почему?

— Потому что я не хочу вводить в дом незнакомого человека.

— У нас нечего красть.

— О! Об этом я и не думала.

— Так в чем же дело?

— В том, что я не хочу. Вот и все!

Она почти кричала. Я сказал ей, что она могла бы разговаривать со мной другим тоном. Словом, произошла глупая вульгарная ссора, после чего мы оба надулись. Никто не хотел заговаривать первым. Мы сталкивались, пропуская друг друга, отворачивались, делая вид, что не замечаем один другого, и задыхались от невысказанных упреков. Вот это-то я больше всего и ненавижу. Не в силах дольше терпеть, я схватил пиджак и открыл дверь.

— Куда ты?

Я даже не ответил. Спокойно закрыл дверь, уверенный в своей правоте, и сел в лифт. Я впервые подумал, что Жильберта может сделать мою жизнь невыносимой и не лучше ли, вместо того чтобы пытаться с ней объясняться, просто положить конец тому, что, в сущности, было обыкновенной любовной связью. Оказавшись на Елисейских полях, я продолжал безжалостно исследовать собственную совесть, не испытывая при этом той острой мимолетной боли, которая так часто пронзала мое сердце при одной только мысли, что я должен расстаться с любимой женщиной. А ведь Жильберта занимала особое место в моей жизни. Первые дни я был буквально околдован ею. Но я не могу допустить, чтобы мной командовали. Я такой же, как некоторые дикие звери, кусающие того, кто слишком сильно их любит. К тому же радость уехать, попытать счастья вместе с тремя своими товарищами так упоительна, что я начинаю ненавидеть все, что меня связывает. К тому же… Возможно, правда и в том, что Жильберта — победа моего самолюбия, и не больше. Я и сам уже ничего не знаю и не хочу знать. Мне ясно лишь одно: я совершил чудесную прогулку в одиночестве, еще неизвестный толпе, но уже чувствуя себя избранным, на пороге той жизни, о которой я столько мечтал. Мне не хотелось возвращаться домой. На какое-то мгновение я подумал было провести ночь в гостинице, чтобы Жильберта впредь удерживалась от подобных внезапных перепадов настроения. Но я не настолько жесток.

Дома я застал Жильберту рыдающей на постели. Она была такой несчастной, осунувшейся, измученной горем, что в первую минуту я взорвался:

— В конце концов, ты ведешь себя просто нелепо! Не кажется ли тебе, что ты перебарщиваешь?.. Умри я, вряд ли бы ты рыдала сильнее!

Я поцеловал ее. Она обвила руками мою шею и в ответ стала пылко осыпать меня поцелуями. Примирение было быстрым и полным. Я позабыл о своих обидах, уступив захлестнувшей меня нежности. Мы провели упоительный вечер наедине. Она была очень весела, а я немного грустен. Теперь, когда я пишу эти строки, я прекрасно понимаю, что буду вспоминать о ней с сожалением. Но я не потерплю больше подобных сцен.

ИЗ ОТЧЕТА № 15

…Супруги снова переехали. Это, по всей видимости, доказывает, что у фон Клауса после инцидента на автостраде возникли некоторые подозрения. Они поселились в новой меблированной квартире на улице Пьер-Шаррон, в доме 14-бис. Поскольку там есть телефон, мы сразу же устанавливаем подслушивающий аппарат. Таким образом мы узнали, что импресарио Боше собирается организовать квартет, где так называемый Жак Кристен будет первой скрипкой. Что он задумал? Трудно сказать. У него, конечно, есть какой-то план, но мы не оставим ему времени на его осуществление. Мы ведем постоянное наблюдение за домом и будем действовать при первой возможности. Квартира находится на седьмом этаже, и там имеется лифт. Следовательно, мы используем тот же способ, что и с Гансом Штаубом.

6 сентября

Я взял скрипку и отправился заниматься в студию, снятую Боше. Я проработал все утро. Не хочу, чтобы Жильберта мешала мне готовить программу, которую я собираюсь предложить своим друзьям. Она зашла за мной туда около двенадцати, мы вместе дошли до квартала Сент-Оноре и пообедали в ресторане неподалеку от церкви Мадлен. Я был в прекрасном расположении духа. Когда Жильберта спросила меня: «Знаешь ли ты того человека, вон там, который за тобой наблюдает?» — я даже не пожал плечами. Я ничего не ответил. Только попросил принести нам еще одни графинчик «божоле». Нет, ей не удастся погасить во мне радость жизни, столь непривычную и столь глубокую, которой я обязан Боше. Навязчивые идеи Жильберты, ее придирки теперь мне хорошо известны. Я твердо решил не обращать на них больше внимания.

Во второй половине дня я снабжал примечаниями партитуры — все там же, у Плейеля. Жильберта устроилась в уголке, который для себя выбрала. Я думал, что ей надоест и она уйдет. Она же, напротив, не двинулась с места. Она обладает редким упорством, котороевыводит меня из себя. Она поклялась себе ни на шаг не отходить от меня. И сдержит свое обещание. Я уже сейчас представляю себе выражение лиц моих коллег, когда мы будем работать здесь все вместе! И, однако, если я прямо заявлю Жильберте, что хочу чувствовать себя свободным, начнется ссора, а за ней расставание.

Грустный вечер, разрыв навис над нами. Мы стали далеки друг от друга. Никогда еще я не чувствовал себя так неуютно, как в этой слишком нарядной квартире. Жильберта и «Свирель» составляли единое целое, особый мир. Жильберта без Мартина и Франка превратилась в нервную требовательную женщину, от которой хочется убежать, чтобы выпить рюмку вина в каком-нибудь шумном заведении. Где ты, радость жизни! Бедная моя радость жизни!..

7 сентября

Фирма «Аркур» прислала мне фотографии. Не так-то легко выбрать лучшую. Естественно, мы с Жильбертой разного мнения. Она хочет, чтобы я остановил свой выбор на фотографии, где скрипка закрывает мне половину лица. Невозможно ее убедить, что Боше она не устроит. Порой я ее не понимаю. Я не обращаю внимания на ее возражения. Выбираю снимок, где я изображен вполоборота, лицо хорошо освещено, глаза полузакрыты. И вовсе я не стремлюсь выставить себя в выгодном свете. Просто я всегда, насколько это было в моих силах, служил музыке. А если одной из фотографий, к счастью, удалось передать то, что я испытывал — уважение к исполняемому произведению, — то именно ее, а не какую-то другую надлежит передать прессе! Впрочем, решит сам Боше, я должен увидеться с ним в шестнадцать часов.

В эту минуту раздается звонок. Это как раз Боше. Он просит извинить его. Он должен вылететь в Рим. Но встреча наша все-таки состоится в его конторе. Мои партнеры очень милые люди, уверяет Боше, очень покладистые. У меня с ними не будет никаких трудностей. Гассан и Тазиев свободно говорят по-французски. Нет, старший по возрасту не Дютуа, а Тазиев. Превосходный парень, но у него были какие-то неприятности. Боше будет отсутствовать три дня. Он соберет нас снова, как только вернется…

— Боше должен уехать в Рим, — говорю я.

— Значит, ваша встреча не состоится! — восклицает Жильберта, глаза у нее загораются.

— Почему? Состоится. Его присутствие необязательно.

Жильберта размышляет.

— Ты твердо решил? — спрашивает она.

— О чем ты, Жильберта? Все уже подготовлено. Мы должны встретиться все вчетвером. Боше начнет рекламную кампанию. И ты бы хотела, чтобы я еще раздумывал?

Жильберта смотрит на меня с безграничным отчаянием. Она вглядывается в мое лицо, словно хочет определить, как велики моя сила воли и честолюбие. Потом отворачивается, идет на кухню. Я слышу, как она сморкается. Я курю сигарету за сигаретой, чтобы сдержать закипающий во мне гнев.

Унылый обед. Мы оба, и я и она, молчим. Жильберта погружена в какие-то свои думы. Вдруг она говорит мне:

— Ваша встреча назначена на шестнадцать часов? Значит, в шестнадцать все решится?

— Ну да.

— В таком случае…

Она не заканчивает фразу и снова отдается своим мыслям. Я не знаю, что у нее на уме, и это меня немного тревожит. Возможно, она заявит мне: «Между нами все кончено. Раз для меня нет больше места в твоей жизни, я предпочитаю уйти сейчас, сразу же, не откладывая».

Она убирает со стола. Я хочу ей помочь.

— Оставь, — говорит она сухо.

Я подхожу к окну. Улица почти пустынна. Все обедают. Есть же счастливые пары и в ресторанах, и в садах, и на вокзалах. В городе полным-полно счастливых пар. Я барабаню по стеклу. Мне нужно успокоиться. Я должен быть в форме, когда встречусь с этими тремя музыкантами, руководителем которых должен стать. Если я сразу не вызову у них доверия, все погибло. Струнный квартет — это нечто вроде группы воздушных гимнастов. Каждый без слов понимает другого, подхватывает то, что тот начал. Малейшая ошибка смертельна.

— Жак!

Я оборачиваюсь. Жильберта оделась, подкрасилась. Под мышкой у нее толстая тетрадь. Она собирается уходить.

— Жак… Я должна поговорить с тобой…

— Ну что ж, говори, дорогая… Обычно ты не прибегаешь к подобным церемониям. Это так важно?

— Да… Это гораздо важнее, чем ты полагаешь.

Еще немного, и она расплачется. Она протягивает мне тетрадь.

— Что это такое? — спрашиваю я.

— Сам увидишь… Это мой дневник… Все, что там написано, очень важно, потому что я веду его уже давно… Ты должен все прочитать… Ты обещаешь мне это? Все.

— Но почему?

— Прошу тебя. Не задавай мне вопросов… Сейчас немногим больше часа. У тебя есть время все прочитать до того, как ты отправишься на эту встречу. А я пойду пройдусь, поброжу. Лучше, чтобы ты был один. Я вернусь до твоего ухода, около половины четвертого.

— Послушай, Жильберта…

— Нет. Сначала прочти. Потом мы все решим.

Она кладет тетрадь на стол, подходит ко мне, сжимает мое лицо ладонями.

— Жак, — шепчет она. — Жак… Мы ставим нашу жизнь на карту… Я была не права, что так долго тянула. Прочти побыстрее… и прости меня.

Я протягиваю к ней губы. Она отступает, почти убегает. Слышу, как спускается лифт. Я открываю окно, чтобы позвать ее. Что все это значит?.. Я вижу ее внизу, она такая маленькая, переходит улицу. Исчезает. Я на скорую руку записываю все эти события. Женский дневник… Представляю, что это такое! Тут больше трехсот страниц! С тоской принимаюсь за чтение.

Телефонный звонок. Незнакомый голос:

— Алло?.. Мсье Кристен?.. Жак Кристен?

— Да, это я.

— Говорит Дютуа.

— Какая приятная неожиданность!

— Мы должны были встретиться с вами в шестнадцать часов у Боше… Но у меня неожиданно изменились обстоятельства. Не могли бы мы встретиться раньше?

— Охотно. Где вы сейчас?

— Совсем недалеко от вас. Мы только что пообедали вместе с Гассаном и Тазиевым. Я полагаю, проще всего было бы…

— Я бы мог подойти к вам.

— Нет! Нет! Это нам надлежит нанести вам визит, если мы вам не помешаем.

— Да вовсе нет… Приходите, когда вам будет угодно.

— Тогда прямо сейчас.

— Согласен. Я вас жду.

Они уже в пути. Мне не терпится встретиться с ними. Мне хочется ходить, говорить, действовать, я пишу, чтобы чем-то занять себя. Они уже в пути! Меньше чем через час квартет Кристена станет реальностью. Когда Жильберта вернется, я все ей объясню… Ее дневник мы прочтем с ней вместе сегодня вечером, вот и все. Откровенность за откровенность, я дам ей прочитать свой дневник. Она узнает, что я обманул ее доверие в «Свирели», а я узнаю, почему она, со своей стороны, разыгрывала эту комедию. А потом мы уничтожим всю эту кучу бумаг. Раз и навсегда подведем черту. И если она хочет вернуть себе свободу, что ж, пусть будет так! Теперь значение имеет только наша группа, наше будущее. Эти три человека, направляющиеся к моему дому, придадут наконец смысл моей жизни.

Только что я видел, как они, все трое, вышли из машины. Самый маленький держит под мышкой папку с бумагами. Они остановились на противоположном тротуаре. Один из них поднял голову, но это не Дютуа. Они собрались группой, посовещались. Маленький указал пальцем на самого высокого. Мне кажется, что они смущены. Высокий — это, вероятно, и есть Дютуа, Он будет говорить первым. Мне кажется, Дютуа был не выше меня ростом, но мне трудно определить, потому что я смотрю на них сверху. Впрочем, это, конечно, Дютуа. Они уже вошли в дом, я слышу, как лифт спускается им навстречу. Еще одно слово, чтобы сказать, как я счастлив, счастлив… Может быть, это моя последняя запись. Я буду слишком занят, чтобы вести дневник. Теперь лифт поднимается. Жильберта, ты должна знать: я очень любил тебя. Я и сейчас готов любить тебя, если ты не будешь мешать моей работе.

Дверь лифта захлопнулась. Звонок в дверь. Интересно, это звук «соль». Я никогда прежде этого не замечал. «Соль-соль-соль…» Все начинается, как в Пятой симфонии Бетховена. Сама Судьба стучится в мою дверь.

Искалеченное тело Кристена было обнаружено в шахте лифта. Для такого вида работы у меня имеется особая бригада, которая никогда не совершит ни малейшей ошибки. Тетради Жака и Жильберты были переданы мне с небольшой, сделанной от руки запиской: «Задание выполнено». Понятно, никто из них этих тетрадей не открывал. Обязанности у нас четко разграничены: один думает и ведет одновременно двадцать расследований (я не пытаюсь, впрочем, искать себе оправданий), а другие казнят!..

Тело Жильберты было выловлено в Сене.

Примечания

1

В Древней Греции — город-государство, по отношению к созданным им поселениям. (Примеч. перев.)

(обратно)

2

Шароле (по названию района Charolais во Франции) — порода крупного рогатого скота мясной породы, выведенная во Франции. (Примеч. ред.)

(обратно)

3

Проезд Гуа выступает из воды только на время отлива. (Примеч. перев.)

(обратно)

4

Фукус — род морских бурых водорослей, используемых для получения йода. (Примеч. ред.)

(обратно)

5

Тотем — животное, растение, предмет или явление природы, которые у родовых групп служили объектом религиозного почитания. (Примеч. ред.)

(обратно)

6

Дуате — постановка пальцев руки при игре на музыкальном инструменте. (Примеч. перев.)

(обратно)

7

Фактотум (устор.) — доверенное лицо, беспрекословно исполняющее поручения. (Примеч. ред.)

(обратно)

8

Миметизм — вид мимикрии, выражающийся в сходстве внешнего вида или поведения. (Примеч, ред.)

(обратно)

9

Военная игра (нем.). (Примеч. перев.)

(обратно)

Оглавление

Инженер слишком любил цифры

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

С сердцем не в ладу

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

Заклятие

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

Трагедия ошибок

  Дневник Жака

  Из дневника Жильберты

  Продолжение дневника Жака

*** Примечания ***