Казаки-разбойники [Людмила Григорьевна Матвеева] (fb2) читать онлайн

ЛЮДМИЛА МАТВЕЕВА

«КАЗАКИ-РАЗБОЙНИКИ»

Отсканировано и обработано: https://vk.com/biblioteki_proshlogo

РЕБЯТА С НАШЕГО ДВОРА

Во дворе играют ребята. Девочка скачет через верёвочку — прыг да скок — это она растёт. Кто-то с кем-то не поладил и обижается в уголке отдельно от всех. Не беда, это он тоже растёт. Мальчишки носятся в казаки-разбойники. Кто победит? А вот все вместе забрались на доски, сваленные у стены. Теперь все ребята — папанинцы. Ещё вчера этой игры не было. Она возникла сегодня, после того как пришли газеты. Ребята растут.

Какими росли они, мальчишки и девочки московского двора? Это потом показала война.

В книге Людмилы Матвеевой «Казаки-разбойники» войны нет, она ещё не началась. Время мирное, довоенное. Но когда ты познакомишься с героями повести, ты сможешь себе представить, какими они станут потом. Это они, сразу повзрослев, пойдут работать на военные заводы, в госпитали. А те, что постарше, уйдут из тихого двора прямо на передовую.

А пока они ещё ребята.

Вечером двор становится синим. И серый дом кажется синим. И снег, и забор — синие. А если задрать голову, то совсем близко синее небо. Не тёмно-синее, а просто синее.

...Любе давно хотелось пойти к Соне, потому что у Сони живёт курица, прямо в комнате. Соня водит курицу гулять, привязав к лапе верёвочку.

Соня открыла большой фанерный ящик от посылки с дырками в крышке, и оттуда, как в цирке, выскочила небольшая белая курица. Она прошла на середину комнаты, повертелась на месте и посмотрела на Любу жёлтым глазом-бусинкой. Соня вынула из шкафа бумажный пакет и посыпала на газету пшена.

— Ешь, беленькая, ешь, миленькая. Летом опять гулять поведу, на травку.

Соня хорошая, добрая.

«Соня, я к тебе ещё приду, — сказала Люба. — Хочешь, я буду за тебя заступаться?»

Так говорили мальчишки во дворе. Это были не девчачьи слова, а мальчишечьи. Но всё равно Любе захотелось сказать их.

Любе девять лет, её жизнь полна событий. Потому что детство это не мирок, а огромный мир, очень богатый и яркий.

Однажды Люба вместе с подругой стала переводить картинки. «До чего же праздничной бывает эта картинка, пока не высохнет», — думает Люба. Наверное, и тебе знакомо это ощущение праздника ярких весёлых красок. Оно возникает, конечно, не только от переводных картинок. Это праздник в самой жизни.

Об авторе этой книги, Людмиле Матвеевой, можно сказать, что краски мира сохранились для неё яркими и радостными. Да вы и сами, может быть, заметили это, когда слышали её рассказы по радио, читали в журнале «Пионер», а может быть, знаете её повесть-сказку «Старый барабанщик» или другие книги для ребят.

В этой новой повести Людмилы Матвеевой — «Казаки-разбойники» — вы не только прочтёте о ребятах одного двора. Вы увидите их — девочку Любу, смелую и сердечную; мальчишек, длинную-длинную скамейку, на которой они все любили сидеть. Синий вечер, опустившийся на московский двор. Многое то, что сохранила и пронесла через годы писательница. И чувства здесь подлинные, глубокие. И раздумья серьёзные. Хотя герои живут своей ребячьей жизнью. Есть в книге и смешные происшествия, и грустные страницы. А главное, есть в ней то, что объединило героев, помогло им выстоять в трудные годы войны. Это чувство причастности к общему делу. И складывалось оно в годы детства, в том самом дворе, где играли в казаки-разбойники.

Тамара Лихоталь 

ЧТОБЫ ЭТО БЫЛО В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ

Люба вышла во двор, и толстая клеёнчатая дверь захлопнулась за ней с матрасным звуком: пу-х-х-х. За ночь выпал новый снег и лежал несмятый, каждая снежинка отдельно, а сквозь снежинки просвечивал серый асфальт. Люба дошла до ворот и остановилась. В школу было две дороги: одна — переулками, другая — по улице Плющихе. По Плющихе идти было дальше, зато веселее. Что интересного в переулках? Снег да заборы. И Люба пошла по улице.

Она шагала, размахивая портфелем, при каждом взмахе холод забирался под шубу, и становилось смешно. А по улице спешили люди, вся Плющиха скрипела от шагов.

Люба постояла, прислушалась: хрусь-хрусь, хрусь-хрусь. Как будто великан грызёт яблоко, твёрдое и огромное.

Летит-гремит под гору трамвай. На подножках висят люди и держатся друг за дружку, держатся крепко, и от этого лица у них окаменелые. Хорошо бы ездить в школу на трамвае, как на работу. Динь-динь-динь — и пожалуйста, здрасте, вот и мы, без опозданий! Все пешком к школе подходят, а Люба спрыгивает с трамвая как ни в чём не бывало. Анька Панова сразу тогда от зависти сморщится: она-то пешком, а Люба на трамвае. Но это только мечта. Трамвай в школу не ходит, да и мама не разрешила бы ездить: все ходят и ты ходи. И Любка идёт не спеша, чтобы не пропустить ничего интересного. А интересного на улице полно.

Вот продуктовый магазин. Витрина замёрзла, но в магазине горит свет и через морозные ветки, затянувшие стекло, видно, как стоят за прилавками продавцы, а в стеклянной будке сидит на высоком стуле костлявая кассирша. Старуха в чёрной плюшевой шубе покупает колбасу. Взяла маленький свёрток, повертела в руках, для чего-то понюхала и только после этого опустила в чёрную сумку, похожую на клеёнчатую наволочку. И пошла по длинному магазину не спеша. Видно, шуба у старухи тяжёлая.

«В школу-то опоздаю», — с тревогой думает Любка, но от магазина отойти не может: стоит и смотрит на низенькую продавщицу в синем берете. Продавщице скучно. Она глядит на окно, и Любке видно, что глаза у продавщицы светло-голубые, и что сейчас они ничего не видят, и нет и них ни смеха, ни печали, ни злости — ничего.

Мама часто посылает Любу в магазин за маслом или за колбасой. А в булочную не посылает: булочная на другой стороне улицы, мама не велит ходить через трамвайную линию.

— Будешь в третьем классе, тогда можно, — говорит мама, — а в девять лет бегают через дорогу только уличные дети.

С мамой нельзя спорить, она всегда всё знает и умеет по глазам узнавать, если врёшь. Вот и сегодня мама спросила:

—      Уши вымыла?

—      Вымыла, — быстро ответила Люба и поскорее села за стол, сделала озабоченное лицо, чтобы мама вспомнила, что надо спешить в школу.

—      Иди и вымой, — сказала мама. — С мылом. Как не стыдно врать!

Любка пошла и вымыла. С мылом.

Любка поёжилась, вспоминая, как холодно и неприятно мыть уши водой из-под крана. И тут же вспомнила, как, провожая её, мама сказала:

—      Иди скорее, смотри не опоздай, опять замечание получишь.

Люба отрывается от витрины и быстро идёт вперёд. Почему-то всегда надо делать не то, что хочется. Она бы с удовольствием сейчас вошла в магазин, а надо идти мимо.

Люба любит ходить в магазин. Она любит подходить к кассе, платить деньги и как только получает чек, начинает чувствовать себя уверенно: у неё в руке серенький чек, как у всех, значит, она такой же покупатель. Люба приподнимается на цыпочки, протягивает чек толстой продавщице и, стараясь не стесняться, говорит раздельно:

—      Двести граммов любительской, пожалуйста.

Продавщица не глядит на Любку, берёт длинный нож и режет влажными ломтиками розовую колбасу. Кружочки ложатся ровно, один до половины прикрывает другой.

—      Смотри, чтобы тебя не обвесили, — предупреждала мама.

Люба старается не смотреть на весы, хотя посмотреть хочется: весы новые, раньше были с гирями, а теперь со стрелкой под стеклом. Но Люба не смотрит, как качается стрелка, не хочет, чтобы продавщица подумала, что Люба её подозревает

Мама говорит:

—      На каждом покупателе граммов пять она не довесит, а в день это сколько? Ну-ка посчитай.

Люба не хочет считать, она и так знает, что много. Но ведь не обязательно продавщице обманывать и её, Любу.

Других, может, и да, а её, может, и нет. Продавщица же видит, какая хорошая девочка пришла. И вежливая, не позабыла сказать «пожалуйста». И бант от шапки аккуратно торчит у щеки. Зачем такую девочку обвешивать? У продавщицы же и так этой колбасы сколько хочешь. Наверное, дома все подоконники завалены прохладными сочными довесками. Ей, может быть, даже надоела эта колбаса.

Хотя нет, колбаса надоесть не может.

Люба идёт, стараясь не заглядываться ни на что. У трамвайной остановки жёлтым светом светятся часы. Они высоко на столбе, три больших круглых циферблата смотрят в разные стороны. «Половина девятого, — думает Люба, — а звонок без пятнадцати девять. Надо спешить». Она перебирается на тротуар и некоторое время идёт быстро-быстро, прямо смотрит перед собой. Так должны ходить ученицы, которые никогда не опаздывают в школу. Брови у неё сдвинуты, спину она держит прямо.

Но у парикмахерской Люба остановилась, она не могла не постоять и не понюхать, как прекрасно пахнет одеколон «Сирень». Пахло очень сильно, хотя дверь парикмахерской была плотно закрыта. Люба постаралась вдохнуть побольше этого душистого воздуха — даже в груди закололо. А потом она не выдержала и прижалась носом к стеклу: хоть на секунду захотелось заглянуть. С утра в парикмахерской полумрак. Старый швейцар дядя Миша в синей куртке с тусклой золотой каёмкой на вороте сидит у открытой печки и читает газету, приделанную к палке. Этот газетный флаг дядя Миша держит далеко от глаз, по газете скользят оранжевые зигзаги.

Когда Люба была маленькой, мама привела её в эту парикмахерскую, хотя там было написано: «Мужской зал». Мама сказала:

— Ничего. Пусть подстригут под мальчика, это будет гигиенично, а то вон какие лохмы. — И мама приподняла тёплой ладонью волосы на Любкином затылке.

В этом мужском зале работал всего один парикмахер, хотя было два больших овальных зеркала и два кожаных кресла с деревянными ручками.

—      Мастер занят, — сказал швейцар и подал маме газету-флаг.

Мама из вежливости стала читать газету, а Любка всунула голову в зал. В кресле у окна сидел дяденька, он смотрел в потолок, как будто мечтал. А затылок положил на маленькую кожаную подушечку, похожую на те, которые подкладывают под пятки, когда туфли жмут. Парикмахер, тощий, с длинными ямами на щеках, водил длинной, сломанной пополам бритвой по тонкой дядькиной шее, ловко обходя острый бугор посредине. На бритве оставалась мыльная пена и короткие тёмные волоски. Парикмахер часто вытирал бритву жёлтым вафельным полотенцем, перекинутым через дядькино плечо, а дядька этого даже не видел. Смотрел себе в потолок, и всё.

—      Височки подправим? — спросил мастер каким-то притворным голосом.

—      Подправь, Павлик, — проурчал дядька.

«Павлик, — подумала Любка. — Смех. Разве Павлики такие бывают? Павлики — это дети, они ходят в сандалиях, и штаны у них на лямках крест-накрест». Она посмотрела на длинного, согнутого кочергой парикмахера, представила себе, как он ходит по залу в круглых сандалиях с дырочками и в коротких штанишках и громко засмеялась. Павлик поглядел на неё добрыми вытаращенными глазами и подмигнул. Подмигивал он не глазом, а всем лицом — щекой, бровью, даже подбородком. Люба никогда не видела, чтобы так мигали, и раскрыла рот от неожиданности. Парикмахер передразнил её и тоже открыл рот буквой «О». Но заметил, что толстяк удивлённо смотрит на него в зеркало, и принял серьёзный вид, закашлялся и поскорее притворился, что кривлялся не от весёлого нрава, а просто кашлял. Любка сразу полюбила этого Павлика. Он отряхнул краем жёсткого полотенца дяденькин затылок, проводил дядьку до двери и крикнул неправдашним голосом:

—      Слеущ-щ-щ!

Любка не сразу поняла, что это значит — «следующий», то есть она. Мама положила на столик с бордовой скатертью газету, взяла Любу за руку и повела в зал. Павлик провёл узкой рукой от Любкиного затылка к макушке, положил доску на подлокотники кресла, подхватил Любку под мышки и посадил на доску.

—      Как на троне, — сказал Павлик и опять смешно подмигнул всем лицом.

Любка его ни капли не боялась, она хотела ему тоже подмигнуть, но не умела, просто сильно заморгала двумя глазами сразу. А потом стала смотреть в зеркало. В зеркале было светло и просторно, от этого Люба показалась себе красивой. Дома она никогда не видела себя такой. Волосы нависали над лбом прямой линией и прикрывали брови. Глаза смотрели из-под волос, серые, круглые и блестящие. Углы рта загибались кверху. Вид получался весёлый и бесстрашный. С новым для себя интересом и удовольствием Люба рассматривала себя и не обращала внимания на острое щёлканье и взвизгивание ножниц вокруг головы. Только когда Павлик стал водить ледяной машинкой по затылку, она съёжилась, втянула голову в плечи:

—      Щекотно.

—      Боишься щекотки? Ревнивая, значит, — непонятно сказал Павлик. Он сдёрнул с Любы простыню: — Всё готово, стрижка-люкс.

Шея у Любки стала тонкая, ушам было холодно и сиротливо. Не хотелось больше смотреть в зеркало, и она отвернулась.

—      Хорошо, — сказала мама, — аккуратная голова.

Потом Люба не ходила больше в эту парикмахерскую: мама решила, что пора отращивать косы.

—      У меня были лучшие косы во всей школе, — говорила мама и завязывала по бокам Любкиной головы две коротких взъерошенных метёлочки...

От парикмахерской совсем близко до угла. Любка вмиг пробежала за угол, не остановилась даже у керосинной лавки, хотя это было самое симпатичное место на всей Плющихе, и называлось оно странно — лавка, как будто скамейка, а не магазин. А на самом деле это магазинчик, обитый буроватым железом. В глубоком квадратном котле плещется керосин — тяжёлый, тёмный. А на полках лежат связки толстых жёлтых свечей и стоят ящики с гвоздями. Но сегодня нельзя войти в прекрасную тесноватую керосинную, потому что и так уже неизвестно, что теперь в школе будет. Люба представила себе пустой широкий школьный коридор с коричневым блестящим полом. Коридор не такой уж длинный, но если опоздать, он становится гораздо длиннее — идёшь по нему, идёшь, а конца нет. Стараешься шагать бесшумно, а всё равно каждый шаг раздаётся громко. Но самое трудное — открыть дверь класса, когда там идёт урок. Все сидят за партами, и Вера Ивановна на своём месте, им там хорошо. А ты топчешься в дверях и получаешься отдельно от всех, самая виноватая и у всех на виду. И берёт тебя тоска, и кажется, самое большое счастье на свете сидеть на своём месте, и парта, наверное, тёплая. Только бы разрешила Вера Ивановна сесть. Если разрешит, ты уже никогда в жизни не опоздаешь. Будешь вставать даже до того, как зазвенит будильник. И пусть на Плющихе будет хоть сто керосинных лавок или парикмахерских. Никогда больше Люба не будет ни на что заглядываться, а будет собранная и внимательная, как хочет мама. И вообще будет ходить переулком. Что там особенного на этой Плющихе? Только бы Вера Ивановна перестала на неё смотреть и сказала бы:

«Садись».

Если бы Любка была учительницей, она бы сразу, только человек приоткроет дверь, кричала бы ему:

«Садись, что ты стоишь?»

Опаздывать и так неприятно. Все не опоздали, а он опоздал.

— Садись, — говорит Вера Ивановна, — и чтобы это было в последний раз.

Про последний раз Вера Ивановна сказала вчера, после этих слов она вздохнула. Любке было неприятно, что учительница из-за неё так устало вздыхает. А сегодня... Наверное, уже был звонок.

Любка осторожно открыла высокую тяжёлую дверь. Она открывала её двумя руками, а портфель положила на снег.

И в эту секунду залился, заскакал по всем этажам весёлый тонкий звонок. Он как будто ждал, когда девочка в серой всклокоченной шубе и в красной шапке откроет толстую дверь с жёлтой медной ручкой.

В СИНЕМ ДВОРЕ

Любка выходит гулять в любую погоду, потому что мама считает, что главное в жизни человека — свежий воздух. Мама не говорит: «Иди гулять», а говорит: «Иди на свежий воздух». И Любка идёт. Гулять — это удовольствие, а дышать свежим воздухом — это дело, занятие. Дышать свежим воздухом надо, даже если не хочется. Других ребят отпускают погулять, а иногда не отпускают, если находятся другие дела. Любку выпроваживают дышать, и все дела надо бросать и идти. Вот почему Люба так любит быть дома, а большую часть жизни проводит во дворе.

Она вышла к вечеру, чтобы мама, когда пойдёт с работы, увидела, что Любка не сидит в душной комнате, а именно дышит свежим воздухом. Двор в этот час был синий — не тёмно-синий, а просто синий и какой-то нарядный. Серый дом казался синим домом, и желтоватый двухэтажный дом, где жила Люба, казался синим. И снег, и забор были синие, а если задрать голову, то совсем синее было небо. И никого во дворе не было, опять придётся Любке гулять одной. Белка ушла на музыку; это очень плохо, подумала Любка, если твоя лучшая подруга то и дело уходит на музыку. Тогда очень трудно дружить. Если ты хочешь поговорить, то тебе не всё равно с кем, а надо, чтобы была здесь именно Белка, потому что она умеет всё слушать и всё понимать. С ней хорошо смеяться, потому что, если смешно, то им обеим смешно и тогда они хохочут прямо как сумасшедшие. А если грусть или обида, Белка умеет успокаивать, и тогда получается, что ничего такого не случилось, и всё пройдёт, и всё поправимо. Но один недостаток есть у Белки — Белка ходит на музыку. Через день она берёт с этажерки, с нижней полки, большую чёрную папку на толстых шёлковых тесёмках, на папке что-то не по-русски написано тусклыми золотыми буквами. Белка таскает в папке ноты, толстые непонятные тетради, в них написана Белкина музыка.

—      Ты что, пианисткой хочешь стать, — спросила однажды Любка, — как Адольф и Михаил Готлиб, да?

Про Адольфа и Михаила часто передавали по радио, они назывались «фортепианный дуэт». Наверное, они были очень дружные, наверное, они были братья, может быть, даже близнецы. Любка ничего не имела против этих Адольфа и Михаила. Но Белка-то не хотела ходить в музыкальную школу. Вон она тащит свою папку, как будто там кирпичи. Вся гнётся и еле волочит ноги. Любка знает, она тоже так умеет волочить ноги, если не хочет куда-нибудь идти.

Любка нарочно спросила про Адольфа и Михаила при Белкиной маме, Ольге Борисовне. Белка поняла и засмеялась. А Ольга Борисовна выглянула из-за шкафа — она там гладила юбку — и сказала ласково, но твёрдо:

—      Белочка учится музыке просто для себя. Это очень приятно — играть для себя.

Ольга Борисовна оба раза сделала нажим на словах «для себя». Любке стало даже обидно: разве она просит, чтобы Белка играла не для себя? Может быть, для неё? Да ей эту музыку и слушать тошно. Раз-и, два-и... Раз-и... Хочется нарочно запеть что-нибудь громкое и понятное. «Для себя» — если это нравится. А если не нравится? Любка ничего больше не сказала Ольге Борисовне.

Она гуляла одна по двору, а двор из синего стал уже тёмно-синим. Мама не возвращалась, а отец и всегда возвращается поздно. И никто не выходит гулять. «Можно Риту покричать, — подумала Любка, — она хоть и не лучшая подруга, всё равно веселее, чем одной. Можно поиграть в салочки или поговорить о чём-нибудь».

У Риты на втором этаже была открыта форточка, свет в окне был мутно-оранжевый, а в прямоугольнике форточки — ярко-оранжевый.

—      Рита! — закричала Люба. — Ри-и-ита-а!

В форточку высунулась голова и повисли две косы.

—      Выходи!

—      Не выйду! — покачала косичками Рита. — Уроки делаю. А потом, знаешь, папа приехал.

И голова скрылась в оранжевой теплоте.

Отец у Риты проводник в поезде. Он неделями не бывает дома, а когда возвращается, любит, чтобы вся семья ужинала вместе и никто никуда не уходил. Даже Мила, старшая сестра Риты, меняется в больнице дежурством, чтобы в эти дни быть дома.

Люба слепила в ладони продолговатый снежный комочек, крепко сжала, потом раскрыла ладонь, посмотрела — как огурец с вмятинами от пальцев. Стала катать комок по снегу: может быть, получится снежная баба. Но снег был не липкий, в мороз снежную бабу не слепишь. Она подошла к Белкиному окну: вдруг Белка уже пришла с музыки и сидит дома. Ей не хотелось думать, что Белка не могла пройти по двору незамеченной, лучше было считать, что могла. И Люба постучала в окно. Толстая штора так плотно загораживала стекло, что не видно было, горит ли в комнате свет. Люба постучала по стеклу согнутым пальцем. Штора пошевелилась, выглянула Белкина мама.

—      Любочка, это ты? — спросила она, близоруко щурясь в темноту. — Белочки нет. Белочка на музыку пошла. А потом, когда придёт, будет кушать, я как раз печёнку жарю... Хочешь, зайди к нам, подожди её, будете играть.

—      Нет, — помотала головой Любка, — мама не велит в помещении. Мама сказала — быть на свежем воздухе. — Ей стало жалко совсем отказываться от приветливого приглашения Ольги Борисовны, и она добавила: — Я завтра зайду.

Ольга Борисовна покивала головой и закрыла штору.

Уж лучше бы Люба зашла к Белке. Тогда не случилась бы эта история.

ЮЙТА

СОИН

Все во дворе, даже мальчишки, боялись Юрку Зорина. Даже взрослые считали его опасным.

— Испорченный мальчик, — говорила Любкина мама.

—      Уголовный тип. Он, наверное, связан с бандой, — говорил управдом Мазникер, — я это заявляю официально. Да, официально.

Ольга Борисовна, отпуская Белку гулять, всегда кричала вслед:

—      На мостовую не выбегай! Ноги не промочи! К Зорину не подходи!

Зорин был одной из опасностей улицы.

Любка тоже смертельно боялась Зорина. Был он тёмный, хмурый, ходил с ножом. Ни с кем во дворе не водился, но если шла игра, он придёт и станет играть, никого не спросит. И сразу всех возьмёт тоска и расхочется играть. Но сказать об этом страшно — лучше не злить Зорина. Любка один раз видела, как Зорин разозлился на дворника дядю Илью. Дядя Илья подметал тротуар в переулке, а Юрка катил ногой звонкую консервную банку; банка дребезжала, Юрка пинал её, как маленький, и бежал за ней. Была весна. Дядя Илья махнул метлой и смёл банку в водосточную канаву. Ого! У Зорина глаза сделались красные, он сжал кулаки, заревел: «Убью!» — и пошёл на дядю Илью. Даже дядя Илья попятился. А Любка зашла за выступ дома и только один глаз высунула. А вдруг Зорин увидит её, ему же в ярости всё равно кого убить! Неизвестно, чем бы всё кончилось, но вышел из парадного Юркин отец, густобровый седой старик Зорин. Он спокойно подошёл к Юрке и за рукав увёл его домой. А дядя Илья стёр пот со лба и сказал: «Господи помилую». Любке стало смешно: она тоже знала такой стишок: «Господи помилую Акулину милую». Оказывается, дядя Илья тоже знал.

Юрка Зорин говорит не как все люди, он шепелявит. Любке кажется, что рот у Юрки тесный, а язык толстый. Он не говорит «Юрка Зорин», а говорит «Юйта Соин», его так и зовут все — Юйта. Вот Юйта стоит во дворе около помойки и ворошит ногой какие-то серые тряпки. Любка подходит к нему, хотя знает, что Юйта её терпеть не может. Он зло смотрит чёрными маленькими глазами:

—      Фто фмотриф? Фтупай, фтупай! По фее хотеф?

Любка не может отойти — так необыкновенно интересно говорит Юйта. Он замахивается, она делает маленький шаг в сторону — смотри, я ухожу — и снова останавливается и смотрит не моргая на Юйту. И незаметно делает шаг снова к нему поближе.

—      Пофла на фиг! — свирепеет Юйта; он злобно с шумом втягивает слюни.

А она ничего не может с собой поделать. Если бы он замолчал, Любка бы сразу ушла. Но он ругается, шепелявит, и уйти невозможно.

В этот вечер Люба стояла в тёмном дворе, мама всё не шла. Вечером двор совсем не такой, как днём. Он становится больше. Угол дома не виден в темноте, от этого стена кажется длинной-предлинной. За окнами живут как будто незнакомые люди. А в углу у забора кто-то прячется. Кому там прятаться?

—      Эй, кто там! — нарочно смело закричала Люба.

И чуть не упала от испуга.

—      Как дам — отлетиф! — сказал из темноты знакомый шепелявый голос. И Юйта сделал шаг к Любке.

Она зажмурилась, присела и собралась завизжать, но Юйта поднёс к её носу огромный тёмный кулак, от кулака пахло накуренным.

—      Молчи, заяза, — сказал Юйта тихо и грозно.

«Молчи, зараза», — автоматически перевела про себя Любка.

—      Я можно домой пойду? — спросила она.

—      Пофла, пофла отсюда!

Юрка толкнул её в спину, и она пробежала до самой своей двери, обитой коричневым дерматином. Но Любка не открыла дверь, хотя на шее у неё на красной ленточке висели английский ключ от входной двери и длинный французский от комнаты. Она и не позвонила в звонок, где медными буквами по кругу было написано выпукло: «Прошу повернуть». Почему Люба не ушла в дом, она и сама не знала. Она потопталась у двери и тихонько пошла назад, туда, откуда её только что прогнал Юйта. Если бы она знала, чем это кончится, она бы не пошла ни за что.

ТАЙНА

Юйта бесшумно и быстро спускался по лестнице, которая вела в котельную. Небольшая лесенка, семь каменных ступенек, посреди каждой ступеньки вмятина. Сколько раз Любка с Белкой сидели на этих ступеньках со своими куклами; ступеньки были тёплыми от солнышка, а зимой оттого, что из котельной шёл жар. И посреди каждой ступеньки — вмятина, как будто раньше они были мягкими. Что делал Юйта внизу, Любка не видела. Но видела, как он метнулся наверх, потрогал большой, как утюг, замок на дверях котельной, отшвырнул ногой кусок серого угля и встал у окошка. На окне была решётка из толстых железных прутьев. Когда в котельной горит свет, видно трубы и дядю Егора, истопника. Но сейчас дядя Егор ушёл, и там темнота. Вот Юйта чиркнул спичкой. Блеснуло тёмное окошко, оно казалось закрашенным изнутри чёрной краской. Юрка повозился около него, и окошко открылось. Любка стояла уже так близко, что почувствовала, как пошла волна тепла от тёмного квадрата в светлых полосках решётки. Она задерживала дыхание, в горле щекотало, ноги словно примёрзли к снегу, присыпанному угольной пылью. Юйта запустил руку с крюком в окошко и стал что- то доставать. Он тянул, а то, что он тянул, было тяжёлое, Юйта тащил напряжённо. Но вот из окошка показался крючок, он был пустой.

—      Сойвалось, — пробормотал Юйта, — чёйт, заяза...

—      Сорвалось, чёрт, зараза... — неслышно прошептала Любка и тоже с досадой махнула рукой.

И тут Юйта заметил её:

— Ты?

Он сказал это таким голосом, что Любка подумала: «Сейчас зарежет». Она втянула голову в воротник и сразу озябла. Юйта смотрел ей прямо в глаза, лицо его было плоским, а глаза — выпуклыми, как чёрные пуговицы.

—      Я шла, — заспешила Любка, — сначала шла, потом смотрю, ты что-то здесь делаешь. Я подумала: может быть, тебе помочь. — Люба перевела дух и добавила: — А по советскому закону человека зарезать нельзя. Ответишь. — И зажмурилась.

Но Юйта вдруг сказал:

—      Дейжи спички. — Он погремел в темноте коробкой.

—      Я, знаешь, не умею зажигать спички, — сказала Люба тонким голосом, чтобы Юйта вспомнил, что она маленькая, и отпустил её.

Но он опять разозлился:

—      Заяза! «Не умею»! Сам зажгу, а ты дейжи.

Ну почему мама так долго работает? Неужели какая-то работа важнее, чем единственный ребёнок, который один в чёрном дворе со страшным Юйтой, у которого крюк и спички! Мама никогда не знает, о чём надо беспокоиться, а о чём не надо. И беспокоится о самых пустяковых пустяках. Мама боится, что Любка будет есть снег. А что снег! Остаётся на языке несолёная водичка. А вот теперь бы маме заволноваться, заторопиться и прийти, прогнать Юйту, взять Любку за руку, привести домой, отругать — пожалуйста, сколько угодно; отцу нажаловаться — хоть сто раз. Нет, не идёт. И Люба почему-то чувствует, что не придёт и не выручит. И то, что должно случиться, так вот и случится. Спичка погасла на ветру. Сейчас Юйта заругается. Но он сказал:

—      Есть. Достал.

И бросил на снег что-то похожее на рыбу. Оно отсвечивало металлическим блеском, оно было непонятным и страшным. Любка старалась не присматриваться. Она смотрела прямо перед собой; как будто если не видеть, то считается, что там и нет ничего. А в голову лезло слово, она стиралась, чтобы оно не лезло, а оно всё равно лезло и царапало — украл. Достал, взял — всё равно, как ни назови, украл. Он вор, и она с ним вместе украла. Что же, они теперь шайка — она и Юйта? А мама всё не идёт и не идёт.

—      Тяжеленное, — сказал довольный Юйта, — кил на шесть потянет.

—      Что потянет? — спросила наконец Любка и услышала, что у неё трясётся голос.

—      Ха, не знает, дура. Олово. Самое настоящее.

—      Олово, — повторила Люба. — Юра, знаешь, Юра, а тебе оно зачем?

Она спросила, надеясь, что вдруг он сейчас подумает: а зачем, в самом деле, ему это олово? Оно ему ни за чем и не нужно вовсе. Он поймёт, сообразит, не такой уж он дурак, в школе же учился. И тогда Юйта положит это олово на место, всё будет так, как будто ничего не было. Никто ничего не украл, и всё станет хорошо и прекрасно.

Хорошо, когда есть на что надеяться. Жаль только, что нельзя надеяться долго.

—      Буду делать оловянных солдатиков, — твёрдо и почти не шепелявя сказал Юйта. — Спрячь получше. Отдашь, когда скажу. И не вздумай болтать, а то смотри... — Он протянул Любе олово.

—      Я никому не скажу, — осипшим голосом сказала Любка, — только знаешь, Юра, знаешь что? Лучше я не возьму его. Ты бери его сам, ты спрячешь, и всё. А я не знаю, куда положить его, мама обязательно найдёт.

—      Захочешь спрятать — не найдёт, — хмуро сказал Юйта и стал уходить в темноту. Напоследок обернулся и добавил: — А найдут — всем тюрьма. Оно дорогое — цветной металл.

И пошёл дальше, прямо через сугроб к воротам. Где-то там, в кривых улицах, в тёмных подворотнях, наверное, была его банда, про которую тогда говорил Мазникер.

Любка стояла на одном месте, но она уже знала, что нельзя просто так стоять, надо как-то поступать. Олово лежало на снегу. Любка нагнулась и притрусила его снегом. И с этой минуты — она поняла это вдруг — ей было важно, чтобы никто, ни один человек не узнал тайны. И когда она поняла, тайна стала не только Юйтиной, тёмной и противной, но и её, опасной, какой-то тоскливой, но своей, от которой никуда не деться. Тяжёлый, как олово, маятник толкался в груди. А может быть, это стучало сердце. Любка вздохнула, побежала к мусорному ящику, подобрала обрывок бумаги и завернула олово. В это время на весь двор раздался голос мамы:

—      Лю-юба! Люба-а! Домо-ой!

Она подхватила под мышку олово и, согнувшись под его тяжестью, поплелась домой. Она вошла в переднюю, прислушалась к звону чашек за дверью, опустила олово за сундук соседки Устиньи Ивановны и стала медленно расстёгивать шубу замёрзшими руками.

ПАНОВА

Утром в классе прохладно, и свет ещё горит; от этого кажется, что за окнами темнее, чем на самом деле. Любка стоит на пороге, запыхавшаяся от бега по улице и по лестнице, и оглядывает класс, ещё не веря себе, что не опоздала. Ребята не сидят на своих местах, а стоят у окна или бродят между рядами. Лица у всех ещё какие-то не школьные, а домашние, немного заспанные. И голоса домашние — негромкие, не то что к концу дня, когда все разойдутся, раскричатся.

У Сони на щеке отпечатался кружок от пуговицы, даже четыре дырочки видны.

—      Принцесса на горошине, — говорит Любка Соне и смеётся.

Соня не понимает, в чём дело, но тоже смеётся, просто потому, что хорошо относится к Любе. Соня ко всем хорошо относится; она такая добрая, что Любе почему-то всегда её немного жалко. Никогда не стукнет никого, не рассердится, не подразнит. Вот и сейчас. Анька Панова стащила Сонины очки и примеряет их, кривляется, воображает. Очки в чёрной оправе криво сидят на Анькином розовом лице; от этих некрасивых очков особенно заметно, какая Анька хорошенькая, розовенькая, ясноглазая, и мягкие волосы спускаются вдоль щёк аккуратными волнами. И тогда видно, что у Сони, которая ненадолго сняла очки, широкий нос, близорукие, неуверенные глаза, что она сутулится и рукава матроски ей коротки — вышитый якорь оказался не на локте, а у плеча, и кисти рук торчат большие, красные.

—      Панова, — говорит Любка, стараясь не волноваться, — отдай очки.

Анька удивлённо приподнимает коричневые бровки, смело смотрит и отвечает нараспев:

—      Не от-дам.

Она поправляет очки на носу, поправляет неловко, очень похоже на Соню. Любка забывает, что решила не злиться, и бросается к Пановой. Но Анька заранее готова к прыжку, как кошка. Она взлетает на парту, только синяя юбочка раздувается абажуром. По партам убежать легче, на полу тесно. Но и догонять по партам легче — Люба тоже вспрыгивает на парту. Она несётся за Пановой. Та хохочет. А Люба злится. И потому Панова сильнее, ничего нельзя с этим поделать. Все смеются вокруг.

—      Чур, не я! — кричит Панова и высовывает розовый язык.

Смеются мальчишки. Генка Денисов прямо надрывается со смеху. Ему ещё с первого класса нравится Панова. Хоть бы постеснялся, дурак, все же знают. Вот бы сказать сейчас Денисову:

«Что ты так стараешься? Бегаешь за Пановой, мешок с галошами за ней носишь».

Но Любка не может так сказать, потому что боится злого Анькиного языка. Она гоняется за Пановой, а сама не знает, что будет делать, если поймает её. Драться? С Пановой? А тут ещё Соня тянет тонким голоском:

—      Люба, ладно, пусть она поиграет. Она же поиграет и отдаст. Правда, Аня?

—      Фиг с маслом! — кричит Панова из дальнего угла.

А когда Люба оказывается в этом углу, Анька уже перелетела к двери. И Люба — к двери. Вот уже схватила за рукав, сейчас Панова получит, ох и получит! А почему так тихо в классе? И не гогочет Денисов, и не уговаривает Соня. Любка оглядывается, тяжело дыша: в дверях с толстым чёрным портфелем стоит Вера Ивановна и смотрит на Любку. А Любка, как памятник, торчит на парте. А Панова? Панова сидит, смирненько положив руки на парту. Как будто она давным-давно так сидит. И глаза у неё тихие, чуть печальные, укоризненные: «Надо ж дойти до такого: учительница в классе, а она по партам скачет. Прямо ненормальная ».

Вера Ивановна ничего не говорит. Любка слезает на пол. Она стесняется спрыгнуть и слезает неуклюже, тяжело. Потом медленно идёт к своей парте и садится, споткнувшись о портфель, лежащий на полу.

Вера Ивановна качает головой и раскрывает журнал.

КОГДА ЖЕ ТЫ ВЫРАСТЕШЬ?

Дома тепло, гудит в печке огонь, и сквозь дырочки в дверце видно рыжее пламя. А если открыть дверцу, можно смотреть и смотреть, потому что огонь живой и всё время разный. Вот он снизу облизнул полено, как человек облизывает мороженое. И опять к этому полену подобрался, и уже оно внутри огня, потрескивает и накаляется всё ярче, всё оранжевее, и другие поленья жгучего красного цвета — совсем не похожи на те, что мама и Люба принесли из сарая. Те были мокрые, тяжёлые, ни капли не красивые. А на эти, в печке, Люба смотрит, смотрит и насмотреться не может. Она придвигает низенькую скамеечку к самой печке и ворошит внутри кочергой; искры летят вверх, как золотые мухи. «Докуда они долетят?» — думает Любка и пытается заглянуть в печку поглубже. Но лицу горячо, не заглянуть никак. Мама входит и приносит из кухни дымящуюся кастрюлю. Вкусно пахнет варёной картошкой.

—      Садись за стол, — говорит мама.

Любе давно хочется есть, она проглатывает слюну и говорит:

—      Я не голодная, я попозже. Ладно, мам?

Маму не проведёшь, она всё понимает, поэтому так трудно с ней.

—      Отец придёт поздно, — говорит мама и смотрит в сторону, — он на собрании. Ты уже спать будешь, когда он придёт.

Любка кивает: «Тогда давай есть».

Любка отворачивается от мамы, чтобы мама не заметила, как ей горько, как дрожат губы. Мама не смотрит на Любу, она смотрит в окно. Как будто можно что-нибудь увидеть в чёрном стекле. Мама смотрит долго. Потом они с Любкой едят картошку с котлетами. Любка закапывает котлету под картошку, заравнивает пюре вилкой, чтобы ничего не было видно и нигде не просвечивало, и говорит:

—      Мама, а у меня котлеты нет.

—      Съела? — Мама удивляется, что так быстро. — Дать тебе ещё?

—      Мам, — смеётся Любка, — вот она, я закопала.

Она думала, мама посмеётся шутке. А мама только сказала устало:

—      Когда же ты вырастешь?

—      Я, мам, скоро вырасту, я знаешь, буду много есть и гулять на свежем воздухе — у меня будут во щёки, во мыскулы. Мам, а что такое «морда кирпича просит»?

—      Не повторяй всякие глупости. Ложись спать. — Мама всё-таки улыбнулась, совсем чуть-чуть. — Не мыскулы, а мускулы, дурочка...

Наклонилась к Любке и поцеловала в лоб сухими губами. Не то поцеловала, не то проверила, не повышена ли температура.

—      Ложись-ка спать, завтра опять не добудишься тебя.

Мама заглядывает в печку, и Любка заглядывает. Дрова прогорели, только одна тощая головешка вспыхивает короткими синими огоньками. Мама вытаскивает её на железный совок и быстро несёт во двор, чтобы кинуть в снег. Люба встаёт на скамеечку и закрывает трубу. Долго ещё пахнет горьким дымом от головешки.

Сквозь сон Любка слышит, как мама убирает в соседней комнате посуду со стола, слышит, как на кухне льётся вода. А потом, совсем уже заснув, Любка чувствует, как приходит отец, но посмотреть, встать она уже не может, потому что спит.

БЕЛАЯ КУРИЦА

После уроков Соня сказала Любке:

— Хочешь, пошли ко мне, у меня сегодня никого нет дома.

—      Пойдём.

Любке давно хотелось зайти к Соне, потому что у Сони жила курица, прямо в комнате. Ребята рассказывали, что Соня водит курицу гулять, привязав к лапке верёвочку.

Они шли по узкой тропинке к Сониному дому. Дом был деревянный, старый и на вид тяжёлый, какой-то невесёлый. А тропинка шла в глубоком снегу, и были видны слои снега — тёмные, серые, голубоватые, просто белый и очень белый, самый верхний, он лёг сегодня. Соня шла впереди, а Люба смотрела ей в спину и думала: «Хорошая девчонка Соня. Если бы я не дружила с Белкой, обязательно бы дружила с Соней. Только жалко, что она какая-то смирная, чересчур послушная. Зато с ней хорошо разговаривать, она слушает серьёзно, никогда не дразнится, не то что Панова».

—      Соня, правда Панова противная? — сказала Любка в спину Соне. — Я её прямо ненавижу.

Соня помолчала. Потом сказала, не оборачиваясь:

—      Ну что ты. За что её ненавидеть? Она просто глупая. Мне её жалко.

Любка даже остановилась от негодования:

—      Ну, знаешь, Панову жалко? Мне вот её ни капли не жалко. Если Панову будет собака кусать, я даже не заступлюсь!

Но Соня ничего не ответила: или не слышала, или не хотела.

—      Мы пришли, — сказала Соня и открыла дверь.

Комната маленькая, окно замёрзло, и в комнате как-то голубовато. Люба любит ходить в гости, особенно когда взрослых нет дома. При взрослых надо быть вежливой, чтобы, когда уйдёшь, не сказали: «Какая невоспитанная девочка, не водись с ней». А когда взрослых нет, можно всё рассматривать. У всех всё не так, как дома. Не такой карандаш на столе, не такие стулья, не такие книжки — всё другое. Очень интересно у Сони дома. В углу — швейная машина с чугунной решёткой внизу. Наступишь на решётку — машина заработает. А у Любиной мамы машинка ручная, и мама не позволяет Любке её трогать, говорит, что можно палец насквозь проколоть. А здесь трогай сколько хочешь. Любка надавливает ногой на педаль, стрекочет машина, прыгает блестящий столбик с острым жалом на конце быстро-быстро: цок-цок-цок.

На стене фотография в раме из блестящего дерева: Сонина мама в чём-то белом и пышном, как мыльная пена, сидит на стуле с высокой узкой спинкой. А Сонин отец в чёрном пиджаке стоит рядом и руку положил ей на плечо. Вид у него недобрый, и руку он положил тяжело, даже на фотографии видно. «Интересно, — думает Любка, — если бы Сонина мама знала, какой он станет, она бы всё равно вышла за него замуж? Или нет? А моя мама вышла бы за папу, если бы знала, как потом будет? А если бы не вышла, то, значит, я была бы уже не я, а кто-то совсем другой? Но разве так может быть? »

Соня открыла большой фанерный ящик от посылки, в крышке были дырочки. И оттуда, как в цирке, выскочила небольшая белая курица с розовым гребешком и жёлто-серыми ногами. Она прошла на середину комнаты, повертелась на месте, разминая спину, и посмотрела на Любу сбоку, повернула голову не к ней, а от неё; глаз у курицы был маленький, как жёлтая бусинка, и глупый. Соня вынула из шкафа бумажный пакет и посыпала на расстеленную газету пшена. Тогда курица, не обращая внимания на девочек, стала клевать быстро и равномерно, шурша по газете своими жёлтыми лапами.

—      Ешь, беленькая, ешь, миленькая, — приговаривала Соня, — летом опять гулять поведу, на травку...

Курица клевала и клевала, а Соня всё подсыпала пшена на газету.

—      Давай в шашки играть, —предложила Соня. Она вытащила откуда-то из-за кровати деревянную шахматную доску, погремела шахматами. — Шашек нет, можно играть шахматами.

Больше всего Любка не любила проигрывать, но у Сони выиграть было невозможно. Всегда вялая, немного даже сонная, она и на доску почти не смотрела и двигала фигуры небрежно и неохотно, но всякий раз выигрывала и смотрела на Любку выпуклыми грустными, чуть виноватыми глазами. Девочки сидели на продавленном диване, из которого торчали какие-то стружки и пакля. Доска лежала немного криво, и шахматы то и дело съезжали, как с горки, и Любка поправляла доску, а Соня не поправляла, ей и так было хорошо. Шуршала по газете тёмно-жёлтыми ногами курица, беспорядок в доме навевал мир, и Соня, ничем не озабоченная, неторопливая, тоже навевала мир. Так бы и сидела у неё. Они сыграли несколько партий в «поддавки», потом в «уголки», и только тут Любка спохватилась :

—      Ой, что же я сижу? Мне же надо бежать. Нам вчера телефон поставили, теперь мама звонит, наверное, сто раз, а меня нет и нет!

Соня подхватила курицу на руки и вышла в коридор провожать Любку. Курица опять резко отвернулась — это она посмотрела на Любку на прощание.

—      Соня, я ещё к тебе приду, — сказала Люба. — Хочешь, я буду за тебя заступаться?

Так говорили мальчишки во дворе и в школе, это были не девчачьи, а мальчишечьи слова. Но всё равно Любке захотелось их сказать. Соня улыбнулась и ответила:

—      Хочу.

У ТЕЛЕФОНА

Люба быстро-быстро шла по Плющихе. Начинался ранний зимний вечер. Ещё светло было на улице, и в окнах не горел свет, но что-то такое было в воздухе синеватое, неуловимое, оно было не высоко, а где-то между домами, в поворотах переулка, и от этого возникало в сознании слово «вечер». Хотя часы на остановке показывали, что ещё день.

Люба тащила тяжёлый портфель, от этого она шла не прямо, а немного зигзагами — получалось, что портфель тащит её.

Она вошла во двор и сразу увидела, что навстречу ей идёт быстрой походкой горбатый управдом Мазникер. Он шёл, как всегда, деловито и смотрел вдаль, как будто самое главное его дело не там, где он сейчас, а далеко, совсем в другом месте. Но около Любы Мазникер вдруг остановился, повернулся всем туловищем и посмотрел сквозь затуманенные очки:

—      Олово из котельной утащили. Ты в курсе?

—      Нет, что вы! — Любка так затрясла головой, что помпон на шапке застукался об макушку. — Я не в курсе.

—      Всё равно найду, — сказал Мазникер, — и тогда посмотрим.

«А вдруг он всё видит по глазам?» — подумала Любка и почувствовала, что краснеет. Она поскорее нагнулась и стала развязывать шнурок на ботинке. А портфель с оловом лежал рядышком, на снегу. А что, если Мазникер вдруг догадается, схватит и заглянет? Но когда Любка, два раза завязав и снова развязав шнурок, посмотрела, Мазникера уже не было рядом. Он мелко шагал в самом конце двора, не в такт размахивая длинными руками. И вдруг Люба подумала, что если бы управдом обо всём догадался, то было бы даже лучше. Кончилось бы мучение. Что будет, то и будет. Может быть, догнать Мазникера и всё ему рассказать? Но подумать легко, а сделать трудно. Она осталась на месте, а управдом ушёл.

Люба открыла дверь квартиры и сразу сунула олово за сундук Устиньи Ивановны. Днём она боялась оставлять его в квартире: вдруг Устинье Ивановне вздумается делать уборку и отодвигать сундук. Но вечером олово спокойно могло лежать за сундуком.

В комнате длинно звонил телефон.

—      Алло! — закричала Люба. — Я слушаю!

—      Что ты кричишь? — негромко и сердито сказала мама. — Где ты ходишь? Я звоню уже пятый раз.

—      Дополнительные занятия, — сказала Любка, — всех оставляли. Мам, я тебя хорошо слышу. А ты меня?

—      Суп подогрей на плитке, второе под подушкой. Руки не забудь вымыть с мылом. Плитку не забудь потом выключить. Слышишь?

—      Слышу.

По голосу было слышно, что мама не сердится, что она занята там на своей работе, а всё равно беспокоится, хотя в бухгалтерии работа все мозги высушивает, как мама говорит. Но про мозги мама говорит просто так: у неё совсем не высушенные, а очень хорошие мозги, мама всё помнит, что Любка должна делать, даже лучше самой Любки помнит.

— Алло! — на всякий случай сказала Любка, но телефон был пустой, там что-то попискивало, мамы там не было.

Кому бы позвонить? Хотелось Любке поговорить по новому телефону. На столе лежала длинненькая записная книжка в коричневой твёрдой обложке. Вчера вечером, после того как телефонный монтёр включил телефон и ушёл, мама долго вписывала в книжку телефоны всех родственников, знакомых и всяких нужных учреждений. Люба полистала книжку. Ателье — это где отцу шили в прошлом году костюм. Аня — это тётя Аня, мамина младшая сестра. Раньше она жила здесь, у них, и училась в техникуме. Но потом почему-то уехала к чужой женщине и сняла у неё угол. Так говорила мама. Что значит снять угол и какой это угол? Что же, значит, тётя всегда в углу, как наказанная? Любка любила тётю Аню, у неё были синие глаза и длинные волосы. Когда тётя распускала волосы, они струились по спине, а она держала в зубах чёрные железные шпильки, а иногда позволяла держать их Любке. Шпилек было много; пока тётя расчёсывала волосы, Любка успевала нацепить все шпильки на одну и по одной выдавала шпильки тёте Ане. И ещё тётя Аня пела. Мама, когда что-нибудь делала, молчала или приговаривала: «Так. Так. Так». А тётя Аня вытирала пыль, или чистила картошку, или мыла пол и обязательно пела: «Сердце, тебе не хочется покоя, сердце, как хорошо на свете жить...» И тогда по всей квартире становилось наряднее и веселее. Хорошо бы позвонить тёте Ане на работу, но мама строго сказала утром, что на работу можно звонить только в крайнем случае. Крайний случай не придумывался, а нарушать мамин запрет Люба побоялась. Какие ещё телефоны есть в книжке? Вокзал Брянский, справочная, — это когда провожали дядю Шуру, мужа папиной сестры. Он всегда приезжает к ним, хотя называется, что приехал в командировку, но где командировка, неизвестно, Любка, во всяком случае, не знает. С приездом дяди Шуры в доме воцаряется беспорядок, все стукают коленками раскладушку или чемодан, мама молча сердится, отец за это сердится на маму, Любка боится, что сейчас, вот сейчас они поругаются. Только дядя Шура чувствует себя хорошо. Он вынимает из чемодана яркие затуманенные яблоки и раскладывает их на столе. При этом он громко и радостно кричит:

—      Смотри, Мария, яблоки! С Украины! В Москве таких не купишь, а? — и хохочет неизвестно над чем.

Дядя Шура вечерами приходит поздно, всех будит; топает в темноте, налетает на стол и стукается о буфет, тогда дребезжит посуда, а он громким шёпотом ругается: «Вот бисова дитына!» Любка прыскает в подушку от непонятных слов, оттого, что всё летит и стучит у нескладного дяди Шуры. А мама злится на него, а ругает Любку:

—      Кто за тебя спать будет? Тебе завтра в школу не вставать? Ишь расхихикалась!

—      Не серчай, Мария, — гудит виновато, но не смирно дядя Шура, — загулял немного, нельзя ж командировкой не воспользоваться. В Киеве у меня семейство, а здесь я холостой парубок. — И снова хохочет своим не комнатным смехом, раскатисто и не к месту: — Ха-ха-ха!

—      Ты хоть в Киеве семейный, а другие и дома живут, как в командировке.

«Это она про отца», — думает Любка. Ей уже не хочется смеяться. И дядя Шура стихает. А отец не говорит ни слова. Любке очень хотелось, чтобы он что-нибудь сказал, тогда бы получилось, что мама сказала неправду, что он семейный и они у него есть, мама и Люба. Сказал бы, и сразу бы поверила, с одного слова. Но он не сказал, только повернулся на своём диване. И Любка уснула...

А вот телефон маминой работы, маме можно позвонить, но ведь только что разговаривали. «Точное время» написано в книжке, и рядом номер телефона. Любка набрала номер. Чёткий мужской голос сказал:

—      Шестнадцать часов четырнадцать минут!

—      Спасибо, — успела пискнуть Любка.

Она положила трубку и опять задумалась. Сидит человек в комнате, а кругом часы — на стенах, на столах будильники, и на каждой руке надеты часы — такая уж у него работа. И кто бы ни спросил, он должен говорить время. И не как-нибудь приблизительно: «Пятый час» или «Скоро три», а точно-преточно, и часы у него никогда не отстают и не спешат. Любка снова набрала номер и поскорее спросила:

—      Скажите, пожалуйста, который час?

Так получалось, что они с тем дяденькой поговорят — она спросит, а он ответит. И он действительно ответил:

—      Шестнадцать часов сорок три минуты!

А если сразу опять позвонить? Люба быстро набрала номер.

—      Шестнадцать часов сорок три минуты! — снова сказал человек, но теперь его голос показался Любке раздражённым. Наверное, думает: «Что ж ты пристаёшь каждую секунду, сказали ж тебе». А может быть, ещё раз попробовать? Он тогда выйдет из себя и рассердится, даже, наверное, начнёт ругаться.

Но ведь Люба далеко, и он не знает где.

—      Шестнадцать часов сорок три минуты! — злобно сказал дядька, а больше ничего не сказал.

—      Не хочет со мной разговаривать, — вздохнула Любка и снова набрала номер.

—      Шестнадцать часов сорок три минуты!

—      Врёшь! — крикнула Любка и повесила трубку. Если ему можно говорить «спасибо», то и «врёшь» можно — что же у него целый час всё одно и то же время!

Потом Люба включила плитку и долго смотрела, как накаляется спираль. Сначала она была серая, потом налилась розоватым светом, стала красной, и только потом — оранжевой. И тогда Люба поставила на плитку кастрюлю с супом. Пока он грелся, ждать было скучно, и Люба решила съесть раньше второе. Она пошла в спальню, вытащила из-под подушки широкую кастрюлю, обёрнутую в вязаный платок. В кастрюле оказалось картофельное пюре, пушистое и горячее, и две котлеты. На покрывале под подушкой остался вмятый тёплый кружок. Люба потрогала его ладонью. Потом села на кровать, откусила полкотлеты и жевала, болтая ногами. Потом отнесла кастрюлю на стол, взяла ложку и, стоя коленками на стуле, съела всё прямо из кастрюли, чтобы не пачкать тарелку. На плите забулькал суп, но есть его уже не хотелось. Люба выключила плитку, постояла, полюбовалась, как медленно и красиво остывает спираль: из оранжево-огненной она стала красной, потом вишнёвой, потом мутной, серой. Суп Люба вынесла на кухню и вылила в плошку Барсика.

—      Кс-кс-кс-кс... — позвала она, но Барсик не пришёл, только мяукнул за дверью Устиньи Ивановны. — Опять тебя заперли, — сказала Любка в закрытую дверь. — А ты уйди в форточку, я тебе отопру.

Но Барсик не понял. Зазвонил телефон. Мама сказала:

—      Пообедала?

САМАЯ ЛУЧШАЯ ПОДРУГА

Любе редко приходится бывать дома — всегда она на свежем воздухе. Но сегодня ей повезло: у неё болит горло.

— На улицу не выходи, — сказала мама, — полощи горло марганцовкой.

Любка вылила фиолетовую марганцовку в раковину, сняла с шеи толстый кусачий шарф и стала смотреть в окно, поджидая Белку. Из окна было видно Белкино окно и немного можно было рассмотреть, что происходит в комнате. Вот Ольга Борисовна встала на подоконник и открывает форточку. Вот слезла с подоконника и пошла в глубину комнаты. Наверное, к столу. Там, наверное, обедает Белка. Ольга Борисовна говорит ей:

«Кушай, Белочка, не торопись, куда ты спешишь?»

А Белка спешит к Любке, они не виделись со вчерашнего дня. Люба садится на диван и начинает листать «Робинзона Крузо»; она ещё летом прочла «Робинзона», но всё возвращается к нему. До чего же складно всё получилось. Особенно нравится Любе перечитывать то место, где море спасает припасы: топоры, бочонок рома, костюмы, сухари, прекрасные ружья и ещё кучу всяких нужных для Робинзона вещей. Почему-то сам список этих вещей, крепких, добротных, приносил чувство надёжности, уверенности, что всё кончится хорошо. Она раскрыла книгу на своём любимом месте: «...я нашёл съестные припасы: хлеб, рис, три круга голландского сыру, пять больших кусков вяленой козлятины. Я нашёл также несколько ящиков вин и пять или шесть галлонов арака, или рисовой водки, принадлежащих нашему шкиперу». В это время в коридоре раздался звонок. Любка побежала открывать дверь, заранее радуясь, что пришла Белка.

Белка снимала пальто в коридоре, топала ботинками, стряхивая снег. А Любка достала из буфета коробку с печеньем, оно называлось смешно и непонятно: «Пети-фур». Мама убрала коробку повыше и сказала, что печенье — для гостей. «Но Белка ведь тоже гость», — подумала Люба, открыла коробку и поставила её на стул возле дивана.

—      Знаешь что, — сказала Белка, — меня мама отпустила на сколько захочу. Она будет мыть пол, а я мешаюсь.

Белка осматривалась, вертела головой, коричневые глаза блестели. Люба видела, что Белке у них нравится. И Люба вдруг сама заметила, как нарядно и хорошо у них в доме. Занавески прозрачные, белые, даже голубоватые. На столе твёрдая накрахмаленная скатерть, на полу зелёная дорожка, как трава. На диване вышитые подушки. На этажерке на каждой полке салфетка, постланная углом. И есть хрустящее вкусное печенье «Пети-фур».

—      Хочешь, патефон заведём?

—      Патефон после. — Белка перестала вертеть головой. — А давай знаешь что? — Она не могла сразу придумать. — Знаешь что? Давай лучше знаешь что? — Наконец придумала: — У тебя есть переводные картинки?

Глаза у Белки чуть косили, от этого Белкин взгляд казался немного неуверенным и просящим.

—      Есть картинки. Сейчас принесу воды, а ты доставай из ящика альбом.

Они устроились за папиным столом, Любка лицом к окну, а Белка — боком. Стол был светло-жёлтый из тёплого гладкого дерева, а сверху гладкая холодная клеёнка.

Раньше, когда стол только купили, он был папин, а когда Люба пошла в школу, папа сказал: «Теперь стол будет общий, твой и мой», — и вытащил свои исписанные бумаги из самого большого ящика.

Теперь в ящике лежали Любины тетрадки, гладкие, холодные крымские камешки, подаренные тётей Аней после отпуска. Валялись скомканные разноцветные лоскуты, узкие розовые и красные ленточки от конфетных коробок, сломанные цветные карандаши. Ящик еле открывался. Мама говорила: «Разбери ящик, половину барахла надо выкинуть».

Люба садилась около стола на пол, всё вываливала из ящика и долго перебирала камни, пуговицы, фантики. Оттого, что мама называла всё хламом, вещи казались обиженными и становились ещё любимее, ничего нельзя было выбросить. Всё богатство Люба запихивала в ящик и, наваливаясь плечом, задвигала ящик в стол.

Люба с Белкой раскрыли толстый альбом с толстой бумагой, поставили блюдце с водой. Белка вырезала картинку и опустила её в воду. На мутной голубовато-серой картинке трудно было понять, что нарисовано: не то собака, не то человечек с бородой. Люба осторожно вытащила картинку и прижала к альбому. Потом легко поводила по мокрой бумаге пальцем.

—      Тихо, — шёпотом сказала Белка.

—      Ладно, — тоже шёпотом ответила Любка.

Почему-то переводные картинки почти никогда не получались. То закрутятся края, то размокнет и слезет вместе с бумагой сама картинка. Любка боялась, что и сейчас всё испортится. Она медленно-медленно стаскивала разбухшую бумагу, бумага сползала, как край занавески. И вдруг на белом листе альбома оказался весёлый, очень яркий блестящий розовый поросёнок с голубым бантом в горошек. Он был как лакированный, ноги у него были тонкие, с аккуратными копытцами на концах.

До чего же праздничной бывает переводная картинка, пока не высохнет! Все краски так весело сияют.

—      Вот это да... — задохнулась от восхищения Белка; она зажмурилась, а потом медленно открыла глаза и снова смотрела напряжённо.

Люба так гордилась, как будто это она изобрела переводные картинки.

—      Правда, здорово? Правда, какой красивый? Давай ещё!

—      Ага. Только теперь я буду пришлёпывать, а ты намачивай.

Любе самой хотелось делать главную работу, но не хотелось спорить. Потому что было хорошо. Хорошо было сидеть с Белкой и знать, что впереди длинный вечер. От печки несильно тянуло теплом, за шторой прозрачно синело небо. Они включили зелёную лампу, круг света лёг на листы альбома, на мутные картинки и на блюдце с водой, где ходили маленькие волны.

—      Смотри! — крикнула Белка.

Она потянула бумагу. На листе распласталась синяя бабочка с жёлтыми пятнами. Крылья бабочки были бархатистыми, синими, как вечернее небо, а жёлтые пятнышки горели, как звёзды.

Люба и Белка долго молча смотрели на прекрасную бабочку. Любе казалось, что крылья чуть шевелятся.

Следующая картинка не получилась: несколько разрозненных цветных пятен осталось на белом листе. И сразу расхотелось сводить картинки. Почему? Кто знает. Вдруг пропал интерес и к поросёнку, который просох и перестал блестеть, и к бабочке — всё стало обыкновенным, волшебное выдохлось. Пропал восторг. Девочки ничего не сказали друг другу, только Белка закрыла альбом, а Люба вынесла на кухню блюдце.

—      Давай теперь патефон заводить, — поскорее предложила Люба, пока им не стало совсем уж грустно. — Давай мы его заведём, пока мамы нет, а то ей иногда музыка действует на нервы.

—      Давай, — согласилась Белка. — А чего? Давай заведём.

Патефон стоял на верхней полке этажерки, прикрытый белой салфеткой с синим вышитым уголком. Люба, пыхтя, сняла тяжёлый синий чемодан, поставила его на стол, открыла, и сразу в комнате стало так, как бывает, когда приходят гости. Сверкали никелированные рычажки, нарядно синел суконный кружок, окаймлённый сверкающим кольцом.

Любка сняла с полки пластинки в бумажных конвертах с круглыми дырками посредине.

—      Моя самая любимая, — сказала Люба, — «По военной дороге».

—      А я лучше люблю нежные, — сказала Белка, — про печаль, про любовь.

Они грызли печенье, пластинка тихо шипела, певица пела загадочным голосом: «Ваша записка, несколько строчек, та, что я прочла в тиши...»

Любка представляла себе немолодую женщину, с прикрытыми от переживания глазами. Наверное, у неё длинное платье и дореволюционная шляпа с вуалью, как у Анны Карениной из толстой книги. И жизнь этой женщины проходила в красивых страданиях: тенистые беседки, как в скверике, записка, запах духов...

«Все, что волновать могло меня в семнадцать лет — ха-ха-ха...»

—      Ничего себе «ха-ха», — сказала Люба, — семнадцать лет. Мало, что ли? Дура какая-то.

—      Женщине не обязательно быть очень умной, — сказала Белка и вздохнула. — Главное, чтобы была красота. Ты хотела бы быть красавицей?

—      Ещё бы, — ответила Любка, — я бы хотела быть, как Любовь Орлова. Вышла бы я и нарочно встала посреди класса. Все бы сразу в меня влюбились. А я бы на них и не посмотрела, голову кверху и села бы за парту. Красивые всегда гордые.

—      И я бы хотела стать красавицей, — сказала Белка. — Я бы тогда ходила на высоких каблуках и в таком платье.

Белка показала руками, что платье должно быть волнистое, лёгкое, как воздух. И прошлась по комнате от дивана до окна такой походкой, как ходят на высоких каблуках — мелкими, неуверенными шагами, отогнувшись назад.

Любка с восхищением смотрела на Белку, она даже понарошку не умела так ходить, так держать голову. На Белке было старенькое, выгоревшее байковое платье, серое в белую полоску, чулки в резинку и коричневые ботинки с белёсыми носами. Но всё равно она была красивая. Ямочки на щеках, и, когда улыбается, зубы блестят, ровные, белые, как у негритёнка на коробке с зубным порошком. И волосы колечками вьются, как у негритёнка. Очень красивая Белка.

—      А я ни за что замуж не выйду, — сказала Любка.

—      И я, — сказала Белка. Она села на диван и подобрала ноги. — Зачем замуж выходить? Мы, когда вырастем, поселимся вместе, ты и я. Будем вместе на работу ходить, патефон купим, в каждую получку будем есть торт с шоколадной верхушкой.

—      И запивать лимонадом. И заедать петухами на палке.

—      Ага! Ты сколько можешь съесть петушков?

—      Я? Хоть сто или триста.

—      И я. А мороженого?

—      Триста пятьдесят эскимо!

—      А я — тысячу! Или миллион!

—      А я — сикстильон!

Глаза у них горели, щёки покраснели, они выкрикивали свои хвастливые цифры и сами знали, что выдумывают, и не пытались выдавать это за правду. Просто было приятно хвалиться и мечтать и приходить от этого в восторг. А дойдя до последней крайности, привлекать себе на подмогу никому не ведомый, но почему-то убедительный «сикстильон».

Дверь хлопнула.

—      Мама пришла, — опомнилась Люба, схватила со стула шарф и быстро замотала горло.

Мама вошла в комнату:

—      Здравствуйте, девочки. А ты, Белка, не боишься заразиться? У Любы горло болит.

—      Здравствуйте, — вежливо и тихо откликнулась Белка. — Нет, я не боюсь, я уже болела ангиной.

Мама почему-то засмеялась, нагнулась и потрогала губами Любкин лоб.

А Любка подумала, что Белка, как и она, старается при чужой маме выглядеть воспитанной девочкой. И мама думает, что Белка такая вежливая, а Любка невежливая. А Белкина мама думает наоборот. И ни одна мама не знает, как на самом деле. Это показалось Любе очень смешным: сами мамы, а сами не знают.

Она засмеялась, Белка, глядя на неё, тоже засмеялась, и мама тоже засмеялась. В пушистых маминых волосах блестели растаявшие снежинки, а щёки с мороза были розовые и на вид холодные, а руки тёплые.

«У меня очень хорошая мама, — в первый раз в жизни подумала Любка, — самая лучшая на свете. И я её очень люблю. И постараюсь всегда её слушаться, даю честное слово».

Почему-то раньше никогда Любка не задумывалась, какая у неё мама, — просто мама, и всё, как свет, как воздух. А теперь подумала. И всё показалось на свете прочным, надёжным, нестрашным.

—      Мама, можно, мы будем патефон заводить?

—      Заводите. А я пойду ужин подогревать.

Люба покрутила блестящую ручку, опять завертелась пластинка, и много людей запели хором. Люба им подпевала, а Белка слушала.

—      По военной дороге шёл Барбэ и Тревогин в боевой восемнадцатый год...

Любка так и видела перед собой этих двух людей: коротенького круглого Барбэ и серьёзного, грустного Тревогина. Тревогин представлялся почему-то одноногим. Барбэ во всём слушался Тревогина. Эта дружба русского с французом казалась революционной и справедливой. Дорога была пыльная, военная. Тревогин шёл, сильно кидая вперёд костыли, как дядя Серёжа из Белкиной квартиры. А Барбэ мелкими шажками поспевал за ним.

—      Ты неправильно поёшь, — заметила Белка, — надо «В борьбе и тревоге».

—      Я знаю, — отмахивается Любка, — только так лучше.

Ещё в детском саду, когда она впервые услышала эту песню, ей послышалось, что поётся так. А теперь она знает, как надо, но жалко расставаться с такими знакомыми, хорошими Барбэ и Тревогиным.

Белка не стала спорить. Рита бы обязательно стала, Рита любит, чтобы всё было точно по правилам. А Белка понимает, что иногда и не надо по правилам, а надо, как есть. Потому Белка и самая лучшая подруга. А Рита не самая лучшая, а просто подруга.

Мама вошла и стала ставить тарелки. Оттого, что мама была занята, казалось, что она не слушает, и Любка сказала:

—      Славка Кульков сам мячик зажилил, а на Лёву Соловьёва все думают.

Но мама слышала.

—      Некрасиво сплетничать, Люба, — сказала она, нарезая хлеб на дощечке. — Если хочешь что-то про человека сказать, скажи при нём.

—      Что ты, мама, он же отлупит.

—      Конечно, тётя Маруся, он же отлупит, вы этого Славку не знаете.

—      Зачем же я буду при нём говорить? Я подожду, когда он уйдёт, тогда и скажу. — Любка смотрела на маму удивлённо.

Мама махнула рукой:

—      Глупые вы ещё.

Белка с Любой не обиделись.

Потом они сидели за столом и все вместе ели картошку; ломтики были твёрденькие, поджаристые и хрустели.

—      Тётя Маруся, — сказала Белка, — можно, вы скажете моей маме, что я у вас ужинала? А то она будет меня дома опять кормить.

—      Скажу, скажу, — успокоила мама. — Ешь побольше, ты вон бледненькая. На воздухе мало бываешь. Смотри, Люба какая румяная!

Любке стало неловко за маму и за себя. Ну что щеками красными хвалиться — разве это тактично? Но Люба ничего не сказала, только придвинула сковородку поближе к Белке. В тёмном окне мелькнуло что-то, как будто лицо.

—      Ой, кто это? — вздрогнула Белка.

Мама встала и подошла к окну. Но там уже никого не было.

Люба догадалась: Юйта. Но вслух сказала удивлённо, как Белка:

—      Ой, кто это?

Олово лежало в коридоре за сундуком Устиньи Ивановны.

«ТИЛИ-ТИЛИ ТЕСТО...»

Хорошо утром выйти на улицу. До чего легко дышать, легко идти... Или раньше это не замечалось? Кажется, что всё на свете легко, что всё будет радостно. Тяжёлый портфель оттягивает руку. Ах да, олово. И сразу тускнеет утро. И не так весело шагается. Уж скоро месяц проклятое олово у Любы, а Юйта словно забыл про него — не берёт и ничего не говорит. Один только раз, ещё до болезни, встретил Любку возле ворот, подошёл совсем близко и прошипел:

— Смотри, найдут — в тюйму посодют.

Тюрьма представляется Любе высокой, серой, на окнах и дверях тюрьмы решётки, как в зоопарке. И вокруг тюрьмы, конечно, ходят часовые с наганами. На них толстые рыжие тулупы с высокими воротниками, чтобы в любую погоду сторожить и не простудиться. Человека в таком тулупе Люба видела один раз, он ей очень понравился.

Это было недавно. Она шла с отцом вечером по Арбату, было темно, во всех магазинах висели на верёвочках плакатики: «Закрыто». Люба знала: на обороте этих плакатиков написано «Открыто», но это днём. А на ночь их перевернули, ушли домой все продавцы и заведующие. Любка прижалась носом к стеклу ювелирного магазина:

«Папа, подожди минутку».

Витрина была тёмная, но драгоценные камни сверкали в своих бархатных коробочках. Казалось, что в каждом камешке зажглась маленькая, совсем крошечная люстра. И вдруг внутри магазина зашевелился человек. Любка разглядела старика в твёрдом тулупе до самого пола. Он ходил по магазину туда-сюда.

«Пап, кто это?» — прошептала Люба.

«Это сторож. Он всю ночь караулит».

«Всю ночь? И ни капли не спит?»

«Не спит, — сказал отец серьёзно. — На работе разве спят? Тогда всё разворуют. Жулья пока хватает».

Хорошо отец сказал: «Жулья пока хватает». Значит, только пока, временно есть плохие люди и всякие жулики и несоветские, а скоро их не будет, это только пока они есть. И когда их не будет, жизнь станет чистой, совсем прекрасной. А пока хорошо, что сторож не спит, пусть жулики позлятся.

Сторож, одетый в особенный тулуп, охранял хороших людей от плохих. Люба всегда считала, что она — хороший человек.

Она жила по правилам и не замечала, какие это были правильные правила, как весело и хорошо жить хорошему человеку. И ничего не бояться — ни Юйты, ни управдома, ни тюрьмы. Теперь Любка всё время думала: «А вдруг узнают?»

—      Мучение... — сказала Люба и переложила портфель из руки в руку.

К школе она подошла, как обычно, перед самым звонком. Школа надвинулась на Любу гулом голосов, полумраком раздевалки, топотом ног по лестницам. И сразу вся история с оловом стала казаться не такой отчаянно страшной. У зеркала стоял Митя Курочкин. Он плевал на ладонь и приглаживал волосы набок. Волосы у Мити не хотели лежать набок и торчали вверх, а он опять приглаживал.

—      Чего это ты в зеркало смотришь? — спрашивает Любка и задевает Митю портфелем по ноге. — Воображаешь?

—      Ладно, ладно, пристала... — отодвинулся Митя и покраснел так, что, глядя на него, и Любка покраснела. — Как сейчас тресну! — погрозил кулаком Митя. Но получилось у него это не страшно.

—      Айда в класс, Вера Ванна уже прошла, — примирительно говорит Люба, — я видела.

Они скачут вверх по широкой лестнице. Митя старается одолеть две ступеньки сразу, но нога у него то и дело соскальзывает, и приходится шагать снова. А Любка часто-часто щёлкает туфлями по каждой ступеньке, и получается быстрее.

Любка смеётся:

—      Вы, мальчишки, всегда так: лишь бы повыхваляться. Ну что ты топаешь, как слон! Смотри, как надо.

Та-та-та-та... — поют ступеньки под ногами, как будто она отбивает чечётку. Несколько щелчков, и пролёт лестницы остался позади. Второй, третий... Митя попыхивает сзади. Вот они добрались до дверей своего класса. Любка не смотрит больше на Митю, она находит глазами Соню; вот Соня сутулится на своей первой парте у самого учительского стола. И видит Мишу Лебедева и Генку Денисова, которые играют в пёрышки на подоконнике. И Аньку Панову — её Люба видит всегда, даже спиной чувствует, где сейчас Анька, потому что Панова — это всегда подвох и каверза.

—      Тили-тили тесто... — начинает Панова тоненьким голоском.

В классе шумно, её никто и не слышит. Но Любка слышит, и сразу у неё портится настроение и вспыхивают уши. Она замахивается портфелем, но её портфелем не так легко замахнуться, слишком он тяжёлый. Не успела Люба поднять портфель, а Митя уже подскочил к Пановой. Вот сейчас он стукнет её. От сладостного предчувствия Любка зажмуривается. А этот Митя не такой уж и растяпа, и ростом не маленький, а вполне средний.

—      Только тронь! — орёт Генка Денисов.

И Митя отступает. Генка — самый сильный и самый главный мальчишка в классе, с ним даже Мишка Лебедев не связывается. А Мишка — второгодник, и прозвище у него «Папаша». И всё равно жалко, что Митя послушно отошёл. Любка искоса смотрит на Курочкина: нет, не средний, просто маленький, и брови совсем белые, как у поросёнка. Анька Панова подбегает к доске и рисует кособокое сердце, пронзённое стрелой. Она смотрит на Любу — глаза у Аньки голубенькие, прозрачные, как стёклышки, — она смотрит не моргая, и Любе тоже хочется смотреть на Панову не моргая. Но начинает щипать глаза, и Любка отворачивается. Панова всегда берёт верх над Любкой.

Вера Ивановна входит в класс, как всегда, стремительно. Она прямая и сухая, от этого вид у Веры Ивановны совсем строгий. Вера Ивановна смотрит всегда чуть насмешливо, и ты вдруг понимаешь, что посмеяться есть над чем. Трудно быть довольной собой под взглядом Веры Ивановны. Она как будто знает про тебя всё, даже вчерашнюю лень, даже завтрашнее враньё.

Любка сидит за партой и смотрит на Веру Ивановну. Волосы у Веры Ивановны уложены волнами, и никогда ни один волосок не выбьется. Одна волна на лбу, одна на щеке, одна возле подбородка; голова у неё седоватая, но седина не до конца победила её тёмные волосы, голова у Веры Ивановны серая, серебристая.

«Интересно, — думает Люба, — Вера Ивановна по утрам встаёт, как все люди, и, может быть, даже ходит дома в халате, как мама? Нет, этого не может быть! — Люба даже головой затрясла, чтобы прогнать дурацкие мысли. — Вера Ивановна всегда может быть только вот такой — в наглухо застёгнутой белой блузке с галстуком, в тёмном, почти мужском пиджаке и длинной тёмно-синей юбке, прямой и чуть вытянутой сзади».

— Не тряси, пожалуйста, головой, — говорит Вера Ивановна, — слушай внимательно.

Люба смотрит на Веру Ивановну, и её берёт страх: вдруг учительница догадается, про что она сейчас думала, вполне даже возможно, что Вера Ивановна всё узнает по глазам. И Любка на всякий случай утыкает взгляд в парту.

ЛУЧШЕ БЫ СЛУЧИЛСЯ ПОЖАР

В соседней комнате мама сказала непонятное слово: «Прохвост». Слово показалось Любе очень смешным, она прыснула, хотя почувствовала, что не всё хорошо там за дверью, где мама с отцом разговаривали сначала вполголоса, а потом всё громче. В мамином голосе Люба слышала ссору, и навалилась на Любу тяжесть знакомая, но нельзя было к ней привыкнуть. Хотелось куда-то деться, куда-то, где всё на своих местах. Но деться было некуда, и она сидела плотно на холодном клеёнчатом диване. Под Любой диван нагрелся, она подсунула под себя ладони и не двигалась с места. А в голове опять всё заметалось, как всегда, когда ссорились мама и папа. Потому что, пока они не ссорились, всё казалось в мире прочным, вечным и справедливым. И жить было надёжно и устойчиво — вот моя мама, вот мой папа, я их люблю, они меня любят, они друг друга любят, все всех любят, и всё хорошо. И вдруг всё разрушалось: они друг друга ненавидят. Они не тянутся к одному центру, к Любке. А как же она должна жить? Как выбирать, кто из них прав, если это твоя мама и твой папа?

Любка цепенеет, и напрягается в ней струна. Сейчас, сейчас начнут кричать. В мамином голосе уже давно звенит то, что потом всегда вырывается криком. А отец заикается натужно: «Ты-ты-ты...» Что он скажет, когда прорвётся через это «ты-ты-ты»? Хорошо бы, он сказал «дура», «дура» не особенно обидное слово, оно не слишком страшное — «дура», и всё. Во дворе сколько раз друг на друга говорят «дурак» или «дура» — и ничего. А бывают непоправимые слова. Скажет человек, и понятно, что он не просто сердится, а на всю жизнь не любит. Хорошо бы, сейчас дом загорелся, мечтает Любка. Все бы забегали, Устинья Ивановна постучала бы сильно в дверь, как тогда, весной, когда прорвало трубу под раковиной и в кухне на полу стало много воды. И Мазникер побежал бы за пожарниками, а мама и папа стали бы дружно спасать Любку из огня, они бы тащили её за руки, за ноги. Почему-то представлялось, что пострадавшая Любка сама спасаться от огня не смогла бы, её надо было вытаскивать за руки, за ноги. И потом бы она лежала в больнице, вся перевязанная, как герой гражданской войны. И папа и мама приходили бы к ней на цыпочках в палату, они бы были встревоженные и грустные, они бы приносили ей сливочные тянучки — розовые, шоколадные и желтоватые. И помирились бы на всю жизнь. И тогда бы Любка медленно поправилась, и они бы пришли в больницу и забрали бы её домой. А дома бы посреди стола стояло три... нет, восемь бутылок лимонада и лежал бы здоровенный арбуз в полоску, а внутри бы он был жаркий, красный и чёрные косточки блестели бы, как лакированные.

—      Прохвост! — говорит мама громко-громко. — Не хочешь жить по-человечески, уходи, убирайся! Ты нам не нужен.

—      Ты-ты-ты... — давится отец.

Любе хочется открыть дверь, войти в ту комнату и сказать, что это неправда, зачем же мама за неё говорит, что не нужен. Как же не нужен... Очень даже нужен!..

—      Ты мелкая! — выдавливает из себя отец. — Ты низкая!

И Любке уже не жалко отца, а жалко маму. Потому что это неправда — мама не низкая, мама хорошая.

Мама кричит своё, отец — своё, а Любка — что же она может поделать? Кто говорит, того в это время она и не любит, и от этого больно и тоскливо.

Люба сползает с дивана, тихонько выходит в коридор, хорошо, что у соседей громко играет радио. Густой, как смола, бас поёт: «Бездельник, кто с нами не пьёт», а Любке слышится: «Без денег, кто с нами не пьёт». Она натягивает шубу, а шапку завязывает уже во дворе и машинально расправляет красные ленты, чтобы получился аккуратный бант у щеки.

Длинный пустой двор, никто не выйдет. Жёлтым и оранжевым светятся окна наверху. У Лёвы Соловьёва задёрнута штора. У Риты тоже, там, наверное, ужинают. Ритин отец вчера приехал в своём почтовом вагоне, и опять вся семья ужинает вместе. Значит, Рита не выйдет.

Люба подходит к Белкиному окну. Хорошо бы, случилось необыкновенное и Белку отпустили бы во двор. Ну и что же, что поздно, бывают же чудеса. Например, Ольга Борисовна посмотрит на часы, а они стоят и показывают, что ещё рано. И она скажет:

«Белочка, детка, пойди прогуляйся, пока я оладышков напеку. Зайди за Любой и поиграйте. Только далеко не отходи, перед окном гуляй, я буду тебя видеть».

Но в окне Люба видит, что Ольга Борисовна убирает со стола, а Белка сидит с ногами на стуле и заплетает в косичку бахрому от скатерти. Вид у Белки задумчивый и сонный, она сейчас, наверное, ляжет спать. А Дмитрий Иванович, Белкин отец, сидит, прислонившись спиной к печке, и во всю величину развернул газету. Он красный; наверное, вспотел. Ольга Борисовна всегда жарко натапливает, потому что у них подвал и если плохо топить, будет сырость. Дмитрий Иванович сидит в нижней рубахе с треугольным вырезом, а голова, наголо обритая, блестит.

Может быть, постучать в окно? Ольга Борисовна сначала вздрогнет, а потом, может быть, позовёт Любу к ним. И она сядет рядом с Белкой и о чём-нибудь поговорит или просто так посидит. Ольга Борисовна скажет:

«Любочка, хочешь какао?»

А Любка вежливо откажется:

«Спасибо, я не хочу».

Но Ольга Борисовна догадается, что Любка просто так, и скажет:

«Я тебя прошу, выпей с Белочкой, она так плохо кушает, а за компанию и она выпьет».

Какао будет горячее, розовато-коричневое, а сверху соберётся сморщенная тонкая пенка. И Любка будет дуть в стакан, и Белка тоже сложит губы трубкой и будет дуть, и пенка будет отодвигаться к другому берегу...

— Ты нам не нужен! — несётся из форточки.

Любка быстро смотрит вдоль двора. Во всю длину сразу. Никого нет. Она вздыхает, залезает на скользкий железный подоконник и плотно прикрывает форточку. Запереть задвижку с улицы нельзя, и форточка может в любой момент сама открыться. Любка стоит в темноте и, подняв голову, караулит форточку. Если надо, опять закроет. Пальцы на ногах мёрзнут, Любка приплясывает и по-извозчичьи хлопает красными варежками. Гулко отскакивают от высоких стен Любкины хлопки. Железный подоконник звенит, как корыто.

Теперь во дворе ничего не слышно. В комнате мечутся по занавеске две тени: длинная — папина, коротенькая — мамина. И по тому, как напряжённо движутся тени, Любка понимает, что ссора не остывает. Она не прекратится долго-долго. Кто в это время говорит, того Любка и не любит. То не любит маму, то папу. А другого она в это время жалеет. Но всё равно получается, что больше жалко маму.

«Хорошо бы, он ушёл, — думает вдруг Любка. — Мы бы жили с мамой, и не было бы скандалов — никогда, ни одного. А как же в школе? «Где твой папа?» — «А у меня нет папы». И во дворе: «Где твой папа?» Почему-то все на свете люди хотят обязательно во что бы то ни стало знать, где твой папа.»

ЛЁВА ВЛЮБИЛСЯ В ВАЛЮ

Весной весь двор начал влюбляться. Первым влюбился Лёва Соловьёв. У него светлый косой чубчик; когда Лёва бежит, играя в казаки-разбойники или в двенадцать палочек, волосы сдувает вверх, и виден лоб, белый, незагоревший.

Лёва влюбился в Валю Каинову. Он ничего никому не сказал, и Вале ничего не сказал, но почему-то во дворе узнали, что Лёва влюбился.

А Валя самая заметная девочка во дворе. Она первая начинает ходить в носках. У забора ещё лежит серая каёмка снега, вся в глубоких дырочках, как растаявший сахар. Люба достаёт из шкафа белые носки с тёмно-лиловой каёмкой и надевает, аккуратно подворачивая края. Может быть, мама будет сердиться, зато Люба обгонит Валю. Но обогнать Валю ей не удалось ни разу. Хоть на полдня раньше Валя успевает выйти во двор в беленьких носочках. Вот она идёт по двору, осторожно ступая новенькими белыми тапками с голубой полоской, эти тапочки называют торгсиновскими. Когда тапки грязнятся, Валя мажет их разведённым зубным порошком, потом сушит на подоконнике и, когда идёт, над тапками поднимаются белые облака, а на асфальте остаются туманные следы. Валя молчаливая, и взгляд у неё тихий. Но почему-то все всегда замечают Валю, и Люба замечает, как Валя смотрит, как ходит. Она ходит, словно по канату: ставит ноги по линеечке. И если бы так ходила другая девочка, никто бы не подумал, что это красиво. А Валя ходит красиво. И красиво смеётся. Лучший мальчик во дворе, Лёва Соловьёв, тоже заметил Валю.

Любка с удовольствием влюбилась бы в Лёву. Он никогда не дерётся, не ругается плохими словами. Но что толку влюбляться в Лёву, если он взял и влюбился в Валю.

А весна разгоралась. Уже не стало у забора снежной полоски, и лужа у ворот сделалась совсем мелкой. Мальчишки играли в расшибалку около глухой кирпичной стены и кричали сиплыми голосами непонятное слово: «Чира!» А девочки не подходили к ним, считалось просто неприличным подходить к мальчишкам, когда они играли в запретную расшибалку. Только вечером мальчишки переставали играть, и тогда к ним можно было подступиться.

Девочки прыгали через верёвочку у самого Любиного окна. Она выглянула в окно и увидела, что Белка и Валя крутят верёвку, а Рита прыгает. Люба сразу бросила откусанную котлету обратно на сковородку и вышла во двор.

— Чур, на новенького! — крикнула она, хотя и так было ясно, что на новенького, раз после всех пришла. Но почему-то полагалось так кричать.

Валя отдала Любе конец верёвки, а сама отошла к забору и стала смотреть, как прыгает Рита. Рита прыгала лучше всех не только во дворе, а даже в переулке. Она умела прыгать, когда верёвка вертится так быстро, что её почти не видно. Умела менять на ходу ноги и скакать на одной ноге.

Люба и Белка крутят верёвку. А Рита скачет легко и долго; кажется, она будет так прыгать до вечера и не собьётся и не оступится.

Лёва Соловьёв вышел из подъезда, весело пощурился насолнышко и не пошёл играть с мальчишками. Он встал, прислонившись спиной к забору, как будто забор — печка. Прижался с удовольствием, заложил руки за спину и смотрел, как девчонки прыгают. Верёвка намокла и стала совсем тяжёлой, она гулко хлопала о землю. Любка и Белка

вертели её с трудом, Любке приходилось держать верёвку обеими руками; Рита всё прыгала, а Валя и Нина Корсакова ждали своей очереди.

Бух-бух-бух... — равномерно стукала о тёмно-серую землю верёвка. А Рита прыгала пружинисто и неслышно, как резиновый мячик. Рита может прыгать и не запутаться целый час, а то и сто, а может, и год, думала Любка, она никогда не оступится, и никогда не придёт Любкина очередь прыгать, так она и будет всегда крутить эту дурацкую верёвку, грязную и тяжёлую. А у забора всё ещё стоит Лёва Соловьёв и смотрит на солнышко, отскакивающее от лужи. От вымытых окон тоже отскакивают зайчики. Любка поддёргивает верёвку. Может быть, Рита всё-таки запутается.

—      Не поддёргивай, Люба, — строго говорит Рита. Она даже не сердится: каждый на Любкином месте стал бы дёргать, потому что Риту не переждёшь. Она продолжает неутомимо скакать — то на одной ноге, то на другой, потом начинает кружиться, не переставая прыгать. — «Пожар», — командует Рита, и Любка с Белкой начинают вертеть верёвку очень быстро.

Теперь и Белка ухватилась за свой конец двумя руками.

—      Быстрее! — кричит Рита.

Верёвка со свистом летает вокруг Риты, она скачет часто-часто, ног почти не видно. Шить-шить-шить... — свистит верёвка. Наконец Рита отбегает в сторону. Она даже ни капельки не запыхалась.

—      Устала? — заботливо спрашивает Валя, а сама смотрит на Лёву Соловьёва. Что бы ни говорила Валя, она всегда смотрит на Лёву. Вот и сейчас: спрашивает Риту, а смотрит на Лёву.

—      Не-а, — отвечает Рита и тоже смотрит на Лёву.

Но Лёва не замечает этого, хотя Рита прыгает лучше всех девчонок во дворе. И Рита самая справедливая. Но Лёва смотрит на Валю и щурится, как будто от Вали тоже отпрыгивают солнечные зайчики.

—      Крутите. Теперь моя очередь, — говорит Валя.

Она начинает прыгать. Валя прыгает осторожно, смотрит под ноги. Каждый прыжок получается отдельно. Несмело прыгает Валя, она боится оступиться. Рита никогда не боится, она никогда не оступается. А Валя, наверное, боится, что Лёва Соловьёв увидит, как она запутается в верёвке. И Валя прыгает осмотрительно и тяжело. А Белка и Люба считают вслух:

—      Восемнадцать, девятнадцать...

На двадцати Валя сбивается, мокрая верёвка стукается о белый носок и оставляет чёрную полосу. Валя отходит к забору, надувает губы вишенкой и смотрит на Лёву Соловьёва. А Лёва задрал голову и разглядывает облака. Он как будто и не видел, как опозорилась Валя. Не видел, какая она неуклюжая, как испачкалась о грязную верёвку. Лёва задрал голову, из воротника синей куртки с золотыми капитанскими пуговицами торчит тонкая шея, на ней бледные голубые жилки. Любка тоже поднимает голову: что он рассматривает? Увидела быстрые облака. Их было мало, они никак не могли догнать друг друга. Хороший мальчишка Лёва Соловьёв. Жалко, что он влюбился в Валю.

Любка и раньше считала Валю воображалой. А теперь у Вали появились новые недостатки. Голову держит слишком прямо и ходит нарочно мелкими шажками, боится испачкать свои побелённые торгсиновские тапки. В носках в холод выбегает. Лёва не замечает, что ноги у Вали становятся синими, а замечает только, какая она смелая и закалённая.

Валя старше Любки на год и три месяца. Лицо у Вали гладкое и матовое, как яйцо. А голос тихий и смех тихий.

Теперь Любе всё кажется притворным: и голос, и смех, и походка. Люба часто теперь думает про Валю, ведёт с ней воображаемые споры, и всегда в этих спорах Люба оказывается умной, а Валя так себе. Но как только Любка увидит Валю, появляется робость. Не может Любка не покориться независимой Валиной улыбке, гордо поднятой голове с длинными косами. И тому, что между ними — год и три месяца. Только когда Валя уходит далеко, Любка как бы стряхивает с себя что-то и говорит, дёрнув плечом:

—      Подумаешь, принцесса. Всё равно воображала.

Но этого никто не слышит.

Сегодня Любка опять одна во дворе. Мама позвонила и сказала, как всегда:

—      Не сиди дома. Иди на свежий воздух.

Любка выглянула в окно. Двор пустой. Но вышла. Повертела головой, посмотрела на окна. Никто не выглядывает, придётся гулять пока одной. А солнце светит прямо в голову, греет сквозь тёплую шапку. Весна. Любка достаёт из кармана кусок мела и начинает рисовать на асфальте классы. Может быть, пока она нарисует, кто-нибудь выйдет и можно будет поиграть в классики, всю зиму не играли. Или, в крайнем случае, попрыгать одной.

Любка никогда ещё сама не рисовала классы, всегда рисовали старшие девочки. Но дело это простое: провести несколько линий, что же здесь трудного. Вот только почему- то эти линии заезжают всё время вбок. Любка стирает их подошвой и рисует снова. Медленно-медленно ведёт она тонкую длинную полосу. И только в конце замечает, что опять получилось криво.

—      Чертёж никак не одолеешь? — говорит над её головой незнакомый бас.

Люба поднимает голову, и сразу ей становится безразлично, что классики не получаются. Перед ней стоит отец Лёвы Соловьёва. Он стоит совсем рядом и смотрит то на Любку, то на кривые линии, которые она нарисовала на земле.

Хотя Соловьёвы живут в соседнем подъезде, Любка видела этого человека всегда издали. К парадному подъезжал чёрный автомобиль, щёлкала дверца, и выходил широкий военный: на груди ремни и на спине ремни, а на воротнике красный металлический ромб. Комбриг Соловьёв. Не успеешь рассмотреть как следует, а он уже скрылся в подъезде. И всё равно и Любка, и другие ребята гордились, что в их дворе живёт сам комбриг Соловьёв. В других дворах комбригов не было. А теперь Соловьёв стоял рядом и улыбался Любке. Лицо у него было широкое, бледное, а глаза серые, как у Лёвы Соловьёва. И орден Боевого Красного Знамени; Любка уставилась на орден и не могла оторвать взгляд. На ордене было маленькое красное знамя, совсем как настоящее.

—      Давай-ка я тебе нарисую. — Соловьёв говорит уверенно и весело, словно нет ничего особенного в том, что комбриг рисует классики.

Любка отдаёт мел и вытирает испачканные пальцы о пальто. Соловьёв показывает глазами на пятно. Вид у него серьёзный, только на самом донышке глаз спряталась улыбка. Любка понимает, что ему смешно, но он не хочет, чтобы она это заметила. И она тогда не замечает. Как будто и правда большое дело, что она испачкала пальто. Напускает на себя озабоченный вид и отряхивает подол рукавом. А комбриг чертит на асфальте ровные, красивые классы. Линии у него получаются толстые, очень белые. Посреди работы он снимает с плеча планшет на тонком ремешке и отдаёт Любе:

—      Подержи-ка, а то мешает. Дело серьёзное.

Любка держит планшет так крепко, словно он может улететь. Планшет твёрдый и приятно тяжёлый, кожа матово блестит.

—      Готово, — выпрямляется Соловьёв. Он достаёт из широких синих галифе большой платок, вытирает руки. — Так подойдёт?

И опять, хотя он не улыбается, Любке видно, что он скрывает улыбку. И она тогда скрывает, что догадалась, и отвечает серьёзно:

—      Подойдёт.

Комбриг забирает планшет. Любка думает, что он сейчас уйдёт. Но Соловьёв только немного отходит в сторону и садится на скамейку.

—      Солнце-то какое, ну что ты скажешь!

Он снимает фуражку с блестящим козырьком и кладёт себе на колени. Волосы торчат ёжиком, комбриг подставляет их солнцу.

—      С кем ты будешь прыгать? Где твои подруги?

—      Белка на музыке. Рита не выходит. Я одна попрыгаю.

И Любка тогда сразу начинает прыгать. Ей неловко оттого, что Соловьёв смотрит. Но не прыгать тоже неудобно: человек нарисовал для неё такие прекрасные классы, старался, а она не станет играть. И Любка скачет на одной ноге по клеточкам, подталкивая носком ботинка плоский камень. До чего же приятно прыгать! Асфальт словно пружинит под ногой, он подбрасывает Любку, она кажется себе лёгкой и ловкой.

—      Как у тебя это хорошо получается, — говорит комбриг, — а может быть, и у меня получится?

Он поднимается со скамейки, большой, в широких скрипучих ремнях, и тоже прыгает на одной ноге, подшибая концом сапога камешек. На другом сапоге Любка видит часто вбитые в подмётку блестящие гвозди и стёртую подковку у каблука.

Соловьёв прыгает тяжело, но ловко. И камень у него не попадает на черту, а скользит, как надо, по клеткам.

—      Устал, — говорит он, запыхавшись. — Знаешь, трудная у тебя жизнь. Я вот запыхался.

—      Вы посидите, — предлагает Любка, — отдохните. А я вас потом без очереди попрыгать пущу.

—      Не обманешь? — щурится Соловьёв. — Да уж ладно, пора идти. — Он отворачивает рукав гимнастёрки, смотрит на часы и озабоченно — на Любку. — Пойду, дружище, ничего не поделаешь. Спасибо тебе. — И поворачивает к подъезду. — А Лёвка мой тебя не обижает? Знаю я их брата, мальчишек.

—      Нет, он не обижает. Он никогда не дерётся.

—      Да? Странно. Ну, будь здорова, девочка Люба. Прыгай!

И не спеша ушёл. Всё время Любка боялась, что кто-нибудь придёт и помешает ей играть с комбригом. А теперь ей стало жалко, что никто не вышел и не видел, как с ней играл в классики сам Соловьёв. У него орден Боевого Красного Знамени, он сражался на гражданской войне. А Лёва самый лучший и самый счастливый мальчик во дворе.

ДЛИННАЯ-ДЛИННАЯ СКАМЕЙКА

Весна пришла совсем, асфальт высох и стал светлым. Под вечер все сидели на скамейке у ворот. Славка Кульков сказал:

—      Любка, пойди, чего скажу.

Любка слезла со скамейки и подошла.

—      Я решил тебя любить, — сказал Славка сурово. — Чего стоишь? Сказал, и ступай.

Ресницы у Славки жёлтые и такие редкие, что их можно пересчитать. Волосы у Славки рыжие, а глаза голубые. Он смотрит хмуро, и Любка не знает, что сказать ему. Славка толкает её в плечо:

—      Иди садись, а то место займут.

Они все вместе долго сидят на скамейке. Рита попросила:

—      Нюрка, спой про милёнка.

Нюрка заводит голубые глаза под лоб и затягивает тоненьким вздрагивающим голосом:

Мой милёнок, как телёнок,

Только разница одна:

Что телёнок пьёт помои,

А милёнок — никогда. И-ых!

Все хохочут над словом «помои», которое как-то сумело затесаться в песню. Любке нравится, как поёт Нюра: она поёт не как смешное, а с переживанием. И от этого получается совсем смешно. Любка прямо плачет от хохота. А Нюрка поправляет в сероватых волосах круглую гребёнку и поёт ещё:

Стоит милый у ворот,

Широко разинул рот.

И никто не разберёт,

Где вороты, а где рот.

И опять все хохочут, долго и громко, потому что смешной этот милый с разинутым ртом и ещё потому, что хотят порадовать Нюрку. Нюрка сидит, скромно глядя перед собой, как будто не она всех насмешила. Хорошая девчонка Нюрка! И Славка хороший. Но лучше всех Лёва Соловьёв. Когда Любка думает о Лёве, у неё становится пусто в сердце.

—      Нюрка! Славка! Домой! — раздаётся крик с пятого этажа. Это тётя Настя, мать Кульковых, собирает семью к ужину. Она тётка сердитая, на макушке маленький жёлтый пучок, и личико маленькое, а голос громкий и скандальный. — Нюрка! Славка! Лучше и дитя! Папка выйдеть — хуже будеть!

—      Ступайте, — говорит Лёва усмехнувшись. — Папка выйдеть — хуже будеть.

Они уходят: впереди Нюрка, за ней Славка. Спина у Славки уверенная.

«Может, он просто так сказал? — думает Любка. — Может, он забудет?» Она бы хотела, чтобы он забыл.

На следующий вечер все опять сидят на скамейке. Хорошо, что у ворот стоит такая длинная скамейка: все ребята могут на неё усесться. Подошёл Славка и сказал Рите:

—      Подвинься чуть, — и сел рядом с Любой.

Люба сделала вид, что в этом нет ничего такого. Надо же человеку где-то сидеть. Можно и рядом, почему бы и нет. Но ей было приятно, что мальчишка из-за неё сказал кому-то: «Подвинься». И не постеснялся.

Колька, по прозвищу Коля, хмыкнул и стал шептать что-то головастому Баранову. Он шептал долго, чтобы все заметили, что он шепчет про Любку и Славку. Любка сказала:

—      Давайте страшные истории рассказывать!

—      Давайте! — крикнул Славка.

Страшные истории все любят. Откуда они берутся, никто не знал: в книгах таких историй не вычитаешь и от взрослых не услышишь. А ребята их знают наизусть. Чем страшнее история, тем она считается лучше. Но самая страшная и самая лучшая была, конечно, про золотую руку. Хоть сто раз её слушай, а всё равно страшно. Любка говорит про себя: «Не буду бояться. Это же не по правде». И всё равно боится так, что по спине бегают холодные мурашки. Рассказывает про золотую руку всегда Рита. Её не просят, она и так знает, что все хотят, чтобы она рассказывала.

Вот Рита повертелась на скамейке, уселась поудобнее. Помолчала и начала:

—      В одном чёрном-чёрном доме жила чёрная-чёрная старуха. У этой чёрной-чёрной старухи была золотая рука...

Все пригнулись, чтобы смотреть на Риту. Все знают заранее, что́ будет со старухой и с её рукой, но слушают, боятся дышать. Рита говорит не своим — заунывным голосом:

—      И умерла старуха ровно в полночь. И похоронили её в чёрной-чёрной могиле.

На этом месте все вздрогнули и придвинулись друг к дружке ещё ближе. Просто могила — было уже достаточно жутко. Чёрная могила, а в ней чёрная старуха — это почти невозможно было выдержать. Хочется как-нибудь проскочить поскорее это место в истории. Но Рита специально говорит медленно, делает длинные паузы. Торопить или перебивать Риту нельзя: она самая обидчивая девочка во дворе. Тогда Любка постаралась вспомнить что-нибудь нестрашное. Но нестрашное не лезет в голову. Только чёрная старуха в глубокой чёрной яме. Она удобно лежала на самом дне, могила была большая, как шахта метростроя. Любка один раз поднырнула под верёвку и заглянула в шахту. Там была тёмная бесконечная глубина и пахло сырой глиной. Так же пахло давно, в детском саду, когда лепили из глины яблоки, человечков с ногами-спичками. Всё-таки удалось подумать про нестрашное.

Но Ритин голос не отпускал:

—      Отрезал старик золотую руку и спрятал на печку...

И в сотый раз досадно: польстился глупый старик на золото. Мог бы догадаться, что ничего хорошего из этого не выйдет. Протяжно звучит Ритин голос. Все замерли, заворожённые.

—      Ровно в полночь в чёрный-чёрный дом пришла чёрная-чёрная старуха. Чёрные-чёрные волосы были распущены до самого пола. «Отдай мою золотую руку...»

Рита говорит тихо, ровным, неживым голосом. У Любки знакомо холодеет в груди. И опять, ещё тише и медленней:

—      «От-дай мою золотую руку...»

Все замерли, загипнотизированные. Славка наклонился и заглядывает Рите прямо в глаза, и все неподвижны, как перед чем-нибудь важным.

—      «Отдай мою золотую руку...» — тянет Рита. И вдруг как крикнет визгливо и жутко: — «Отдай! Мою! Золотую! Руку!»

—      Ой, мама! — взвизгивает Любка, хотя знала заранее, что сейчас старуха рявкнет, что случится это неминуемо, а всё равно чуть не упала от неожиданности.

И всем не по себе. Нюрка за голову схватилась, а Славка дёрнулся на скамейке, будто его толкнули. У Баранова в глазах сиял сумасшедший восторг.

Рита ещё некоторое время посидела молча, как бы возвращаясь в обычную жизнь. Потом важно оглядела всех и сказала:

—      Это ещё что! У нас в лагере, как я начала рассказывать, у одной девочки сразу разрыв сердца.

—      Любка со страху мне в рубашку вцепилась, — звонко сказал Славка, — прямо вцепилась и держится!

Все засмеялись. Любка только теперь заметила, что держится за рукав Славкиной рубахи. Она отпустила рукав и засмеялась тоже.

Хорошо сидеть на длинной скамейке. Страх кончился, пережили его все вместе и от этого близки друг другу. И все кажутся добрыми и хорошими. Прошёл Юйта, но не остановился — наверное, спешил. Про него сразу забыли.

Солнце садится за поворотом переулка, и переулок в оранжевой пыли. А булыжники лиловые и плоские.

ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ КАМИН

Отец пришёл в тот вечер не поздно, мамы ещё не было, а Люба сидела за столом и писала в тетради упражнение по русскому. Очень приятно было добавлять к словам окончания, которые легко отгадывались, перепутать их было невозможно. Да ещё учебник Любке достался по наследству чей-то подержанный, этот неизвестный человек лиловым химическим карандашом все окончания прямо в книге расставил, так что и секунды думать было не надо. «В споре рождается истина», — писала Люба. «В споре», «е» — предложный падеж. «Вчера мы ездили к брату». Дательный. Хорошо, у кого есть брат, особенно если старший. Папа захрапел на диване, газета сползла на пол. «Опять в ботинках на белый чехол лёг, — тревожно подумала Любка, — а мама сейчас придёт и что будет?»

Тихонько она встала со стула, подошла на цыпочках к дивану и стала расшнуровывать чёрные, немного пыльные ботинки отца. Она выдёргивала шнурок из дырки, стараясь не задеть ногу и не разбудить отца. Тихо стянула один ботинок и без стука опустила на пол; а когда снимала второй, отец заворочался, но не проснулся, только почмокал губами, как маленький.

Люба снова села к столу и стала дописывать упражнение. Но думала уже о другом. Папа хороший, и мама хорошая. Только они про всё думают не одинаково, как будто такая игра. Ты сказал «да», тогда я скажу «нет». Ты бережёшь, я выбрасываю. Ты любишь тишину, я — шум и музыку. Если бы так жили не её родители, а кто-нибудь чужой, Люба бы, наверное, смеялась каждый день над этими упрямыми, несговорчивыми людьми. А над мамой и папой не смеялась.

Она смотрела, как во сне лицо отца расправилось, подобрело. Любка вспомнила случай. Отец принёс в тот вечер новый, весь блестящий, электрический камин.

— Смотри, Любка, красота! Включил в розетку, и сразу от него тепло по комнате. Печку топить не надо.

Он включил камин, и они с Любкой сидели на полу и смотрели, как красиво и медленно наливалась вишнёвым светом спираль. Отец сказал, что изогнутое зеркало называется отражатель, что камин стоит дорого, но не жалко. И Любка подумала, что и правда не жалко. Потому что мама обрадуется: не надо будет возиться с тяжёлыми мокрыми дровами, спускаться в тёмный подвал и потом подолгу дуть в печку. Ни у кого в доме нет камина, а у них теперь есть. Правда, почему-то от него не становилось особенно тепло, надо было близко поднести к спирали руку, чтобы почувствовать, что камин греет. Но, наверно, надо было подольше подождать.

—      Как думаешь, маме понравится? — осторожно спросила Люба.

Отец нахмурился. Храбро пожал плечами:

—      Откуда же я знаю. Про маму ничего нельзя предвидеть.

И постарался улыбнуться Любке. Но Любке не стало весело, а стало жалко отца.

Потом пришла мама. Сразу увидела камин и сказала дрожащим от слёз голосом:

—      Это что за новая игрушка? Деньги девать некуда? Так вот: у твоей дочери нет ботинок, а у тебя пальто обтёрлось, как у помоечника. И за квартиру пора платить.

Пока мама говорила, голос у неё становился всё накалённее, она уже разогналась и долго не успокоится. И слёзы катились по щекам, а губы дрожали. И получалось, что вина у отца большая и тяжёлая; камин — это только маленькая вина, камин бы можно простить, но хорошему человеку, а не такому, как отец. Мама нападала уверенно, а отец защищался, отругивался. И выходило, что мама права, а он нет.

—      Мама, — потянула Люба за рукав маминого пальто, — от него тепло будет в доме.

Мама выдернула руку:

—      Никогда никакого толка и никакого тепла не будет от твоего отца! Запомни это.

Любка почувствовала, как слёзы задрожали где-то около глаз. Почему мама всегда, когда злится, говорит отцу: «Твоя дочь», а Любе — «твой отец»? Разве они не мамины, а только друг дружкины? И почему так страшно мама плачет? И отец весь перекошенный, по щекам расползается зелёный цвет, а белки глаз стали красными...

Когда Люба потом вспоминала этот скандал, ей казалось, что он был самым злым, несправедливым и тяжёлым. Может быть, просто все ссоры сливались в одну длинную, бесконечную ссору, разрушали мир, поселяли тревогу и холод.

А сегодня отец спал на диване. От печки шло волной тепло. Упражнение было почти дописано, и зелёная лампа спокойно положила на тетради и на книжки светлый круг. Но не было это спокойной, тихой жизнью. Тревога сидела в сердце. Радость «Скоро придёт мама» замусоривала эта тревога: «Ой, скоро придёт мама, а вдруг они опять поругаются!» А в передней уже щёлкнул замок, быстро заскребли мамины ботики по коврику: вытирает ноги. Дверь открылась, мама вошла. Люба смотрит на маму. Мама поцеловала лоб, как всегда: подняла чёлку и прикоснулась губами — то ли приласкала, то ли проверила, не простудилась ли Люба. Потом мама повернула голову к дивану. Отец перестал храпеть: видно, проснулся, но делал вид, что спит.

—      Я как белка в колесе, мне лежать некогда, — сказала мама, глядя в пространство. — Хорошо бы — пришла с работы и легла. От забот голова пухнет.

Любка напряглась. «Голова пухнет» — это предвещало большой скандал.

Отец не шевельнулся. Теперь уже и Люба ясно видела, что он не спит, но не хочет просыпаться. Может быть, мама пойдёт на кухню готовить ужин? Пусть отец как будто спит, а мама выйдет из комнаты, отвлечётся, и всё уладится. Ведь на самом деле голова у мамы нормальная, это только когда Люба была маленькой, она верила, что голова правда пухнет, и очень боялась. Теперь она знала, что только так говорится.

—      Есть как хочется... — протянула Люба как можно беспечнее.

Мама всегда жаловалась всем знакомым, что Люба худенькая, что у неё нет совсем аппетита — пока не заставишь, ничего не поест, — может быть, она поторопится с ужином? Но мама не обратила на Любины слова никакого внимания и не думала идти готовить ужин. Она с грохотом отодвинула стул, приподняла его двумя руками и стукнула об пол:

—      Может быть, проснёшься? Может быть, что-то сделаешь по дому? За всю жизнь ни одного гвоздя не вбил! Так живёт хоть один мужчина?

Отец не вытерпел, повернулся и сел на диване. Незаспанными глазами он посмотрел на маму, на Любу, на свои ботинки около дивана. Потом он весь подобрался и сидел так, что было видно: в любую секунду он готов вскочить, ринуться в ссору, в крик. Голубоватые белки глаз медленно становились розовыми.

—      Я к Белке! — Люба выбежала из комнаты.

Отец, заикаясь, давит из себя: «Ты, ты, ты...» Любка громко хлопает дверью, чтобы не слышать, что дальше.

Она долго сидела у Белки и слушала, как Белка играла на пианино одни и те же надоедливые гаммы. Белка на каждой ноте кивала головой и считала вслух: «И-раз, и-два, и-три...» Так велели в музыкальной школе. Дмитрий Иванович читал толстую книгу; страницы были золотые по краям. Книга лежала на столе, а Дмитрий Иванович наклонял голову низко над страницами, и в лысине отражался свет от лампы. Люба сидела напротив него и пила какао из Белкиной чашки с толстыми белыми стенками. Сбоку были нарисованы георгины василькового цвета.

—      Пей, Люба, я ещё налью, — приговаривала Ольга Борисовна.

Она всегда так скажет, что не стесняешься есть, а как будто их же выручаешь. Некуда девать какао или ватрушку, а тут как раз ты пришла и съела, всем приятно. Ольга Борисовна подлила в кружку розоватого горячего какао, сморщенная пенка заволокла его сверху. Люба дула на пенку, чтобы отогнать её и не проглотить. Ольга Борисовна села штопать Белкин чулок; сначала засунула в чулок лампочку, он натянулся, и штопать ей было удобно. Вообще всё, что делала Ольга Борисовна, она делала удобно.

Она и посуду мыла не спеша и не сердясь. И гладила, склонив голову набок, любуясь, как красиво гладится старая синяя юбка. Любка смотрела на её склонённую над чулком голову с белым пробором в чёрных волосах и думала: «Какая она спокойная, Белкина мама, всем довольная. И Белка поэтому спокойная, а я, наверное, буду нервная или даже злая, потому что у нас всё так плохо дома; а при детях ругаться вообще нельзя, потому что это плохо отражается».

Любка печально вздохнула и стала ложкой выбирать со дна тёмную сладкую гущу, похожую на растаявшую шоколадную конфету.

Ольга Борисовна о чём-то догадалась и сказала:

—      Молодые они у тебя, вот и ссорятся. Молодым всё хочется принуждать, накалённость есть. А постарше станут — утихнут. Ты потерпи.

И тогда Люба заплакала.

Стало жалко себя, отца, маму, жалко, что родители очень молодые, и ждать, пока они станут старыми, долго. И от сочувствия Ольги Борисовны слёзы без удержу катились по щекам, их нельзя было остановить, а если стараться, получалось только хуже.

Белка перестала играть и вышла из-за шкафа.

—      Я уже назанималась, — сказала она. — Хочешь, я покажу тебе новое платье, я сшила кукле Зое, хочешь?

Белка дотронулась прохладным пальцем до Любиной руки.

—      Нет, я домой, — всхлипнула Люба.

Дмитрий Иванович в первый раз оторвался от книги и сказал:

—      Приходи к нам ещё.

Дома отец стоял посреди комнаты почему-то в пальто. Он даже не взглянул на Любу, и мама не посмотрела. Она сидела за столом и яростно рвала бумаги, исписанные лиловыми чернилами. Она рвала их на мелкие кусочки, а потом эти мелкие с трудом рвала на ещё более мелкие.

—      Вот твои письма! Вот твоя проклятая любовь!

И кинула лиловый снег отцу в лицо.

Он резко шагнул к маленькому столику в углу, который мама называла туалетным, схватил зеркало на деревянной ножке и с размаху швырнул его об пол. Брызнули красивые серебристые осколки. Потом он шагнул к двери, и стёкла заскрежетали у него под ногами. Хлопнула входная дверь, отец ушёл.

«Насовсем, — подумала Любка. — И не попрощался. И пускай».

Мама села на пол и стала собирать в совок, в котором таскала из печи головешки, стёкла. Пустую доску с железными скобочками по бокам она зачем-то аккуратно поставила на туалетный столик.

АНЬКА НАПУДРИЛА НОС

На перемене Анька Панова быстренько побежала в уборную, потёрла пальцем стену, где кончалась масляная краска и начиналась извёстка. Палец стал белый. Тогда Анька несколько раз провела им по носу, и он тоже стал белый.

Анька посмотрела на себя в зеркало. Прищурила глаза, но решила, что так ей меньше идёт, и, наоборот, раскрыла глаза пошире. Потом полюбовалась на свой нос.

— Как напудренный, правда? — спросила она у Лиды Алексеевой, тихой девочки с лёгкими белыми волосами и смирным взглядом.

Лида покивала.

Анька быстро взбежала по лестнице на четвёртый этаж в актовый зал. Зал был большой, во весь этаж, и свет падал с двух сторон: с одной — оранжевый, там было солнце; с другой, где солнца не было, — голубой от снега и неба. Свет отражался в паркете, он казался светло-жёлтым. Любка пришла в актовый зал вслед за Анькой, посмотреть, что эта Панова ещё выдумала, да и просто так в зал войти было интересно. В обычные дни туда не входил никто, кроме десятиклассников. Почему-то было такое правило: в праздники зал для всех, в простые дни — для десятиклассников. Взрослые ребята ходили по залу поодиночке и парами, некоторые стояли у окна и листали учебники.

Все девочки были красивые, все мальчики говорили басом. У одного даже были почти усы. Он держал под руку девушку и, наклонившись, что-то рассказывал, а она совсем слегка улыбалась, как улыбаются взрослые.

Анька заметила Любу, подошла и зашептала:

—      Хитрая! Смотри, нарочно чёрное бархатное платье носит, потому что белые косы. Небось знает, что красиво, хитрая. А эта тоже хороша, хитрая, на высоком каблуке туфли, небось у матери взяла, небось без спросу...

Люба отмахнулась от Пановой. Как её наслушаешься, всё на свете становится плохим и хитрым.

—      Отстань, Анька!

Панова повела плечами, вздёрнула свой напудренный нос и зашагала одна по залу, влившись в общий поток.

Какие красивые эти большие девчонки! Особенно те, которые ходят или стоят с мальчиками.

По залу против движения шла учительница географии Александра Константиновна. Любка любила её, хотя географию ещё не проходила. Учительница была толстая, вся какая-то мягкая, на плечах длинный чёрный шарф с кистями и толстая тёплая кофта, вытянутая с боков книзу. Под мышкой у Александры Константиновны, как всегда, торчала указка, а в руке она держала старый, поцарапанный глобус. Глобус остался ещё от старой гимназии, синие моря на нём позеленели, а надписи были с «ятями» и твёрдыми знаками.

Александра Константиновна близоруко пощурилась и узнала Аньку.

—      Ты, деточка, что здесь бродишь? — Она сощурилась ещё сильнее и приблизила лицо к Аньке. — И нос в мелу перемазала. Иди-ка, милая, умойся.

Люба никогда не видела такой красной Пановой и даже не обиделась, что и её Александра Константиновна слегка подтолкнула к двери:

—      И ты ступай на свой этаж.

Они и по лестнице спускались не вместе: Анька по одной стороне, а Люба по другой. И в класс вошли не вместе. Панова пошла сразу, а Любка нарочно подождала в коридоре, чтобы прийти отдельно.

ГУСЕЙН

В дверях Люба столкнулась с Гусейном. Это был их сосед, но почему-то Любе всегда казалось, что он гость — пришёл и уйдёт. Гусейн жил у них в квартире уже три года, а привыкнуть к нему Люба не могла. Наверное, потому, что помнила хорошо, как раньше его в квартире не было, как всё было до него, — она это помнила, а он этого помнить не мог. И получалось, что Гусейн какой-то непостоянный — раньше его не было, значит, и после его не будет.

Люба тогда ещё ходила в детский сад. Мама вела её из сада, была осень — зонтики блестели, и листья приклеились к мокрой мостовой. Мама зашла в магазин, а Люба пришла домой одна.

В квартире пахло праздником: это Устинья Ивановна пекла пироги. Она стояла посреди кухни раскрасневшаяся, толстый нос был потный и в дырочках. В кухне было жарко, потому что горела плита.

—      Нинка замуж выходит, — сказала Устинья Ивановна Любе и всхлипнула.

Люба подумала, что сейчас соседка начнёт рассказывать, и села на табуретку. Но Устинья Ивановна только всхлипывала и вздыхала, потом сказала, что Нинка у них во всей семье самая есть дура. И больше ничего объяснять не стала.

Только вечером, когда Устинья Ивановна зашла к маме, Любка слышала, как она сказала:

—      Во всей Москве, может, один перс всего и живёт. Но она, непутёвая оглоедка, его нашла. Ну не оглоедка?

Когда Устинья Ивановна ушла, Любка спросила:

—      Мама, что такое «перс» и «оглоедка»?

Мама не любила, когда Люба приставала. Но сегодня почему-то не рассердилась, а ответила:

—      Перс — такая иностранная национальность, жених у Нины из Персии. А всё остальное — это Устинья Ивановна расстроена. Ты плохие слова не повторяй, слышишь? Мало ли что где говорят.

Потом Гусейн появился в квартире. У него были чёрные усы углами вниз и мягкая серая шляпа, надетая немного набок. Он говорил, коверкая русские слова:

—      Дэвошка, как зовёт тепя?

Оттого что Гусейн не умел говорить правильно, он показался Любке глупым.

Раньше, когда Люба была маленькой, она часто ходила к Устинье Ивановне: там всегда было тепло и много интересных вещей. На комоде лежала вязаная салфетка с кистями, стояла узкая, высокая синяя ваза, а в ней бумажные розы, малиновые, жёсткие. Лежало хрустальное яичко с буквами «X.В.». Когда Люба научилась различать буквы, она спросила Устинью Ивановну:

—      А что это «X.В.»?

Устинья Ивановна почему-то застеснялась и сказала:

—      Положь, положь, расколешь... Смотреть смотри, а не бери, мало ли что.

Самая интересная вещь на комоде — пустой флакон из-под одеколона. Даже не весь флакон, а пробка. Гранёная, прозрачная, чуть голубоватая пробка; если посмотреть через неё, всего становилось много. Много соседок, много абажуров, вазочек синих и целый хоровод окружённых радугой окошек. Они, если повернуть пробку, вертелись, как карусель.

Ещё там была коробочка, сплошь оклеенная розоватыми мелкими ракушками. В коробочке ничего не лежало, она стояла на комоде для красоты. И ещё пепельница, в которую муж Устиньи Ивановны, Матвей Пигасович, никогда не стряхивал пепел и не бросал окурки. Она тоже была для красоты — большая морская раковина, полосатая снаружи и оранжево-розовая внутри. Раковина круто завинчивалась внутрь; внутри было темно.

—      На Сухаревке купила, — говорила Устинья Ивановна, — большие деньги отдала.

Но флакон, вернее, пробка от флакона была в сто раз красивее. И хотя одеколон давно кончился, пахло всё равно хорошо.

В тот день Люба даже не подошла к комоду и ничего не тронула.

Гусейн сидел за столом на самом главном месте, где всегда сидел Матвей Пигасович. Это почему-то было неприятно. Нина села с ним рядом. Матвей Пигасович, молчаливый, немного пьяный, смотрел на Гусейна исподлобья. Устинья Ивановна подливала мужу вина и приговаривала:

—      Ладно уж, что теперь... Как судьба, так и судьба.

Гусейн одними губами улыбался Нине и не обращал на стариков внимания. Любка сидела рядом с мамой и ела пирог с яблоками. Никогда она не ела такого вкусного, подрумяненного пирога.

—      Бери ещё, — сказала Нина и подвинула к Любе тарелку, — бери, бери. Расти скорее, мы и тебя замуж отдадим. А чего? Время знаешь как летит! И не оглянешься.

—      Ниночка, что за шутки! — сердито сказала мама. — Ребёнок ведь, разве можно!

Нина засмеялась; у неё были ровные белые зубы, и она любила смеяться.

—      Не обижайся на меня, Мария Николаевна, я так, спроста.

Гусейн быстро поворачивал голову с чёрно-синими волосами, хотел понять, что говорят, но, видно, не успевал улавливать, вид у него был не очень довольный.

—      Ты, Гусейн, мне скажи, — обернулась к нему красная Устинья Ивановна, — ты Нинку к себе не увезёшь? Ты мне, как перед богом, скажи... — Но тут же спохватилась: — Ты ведь и бога нашего не знаешь. Ни бога, ни серп и молота — ничего...

—      Турка! — выпалил вдруг молчавший весь вечер Матвей Пигасович.

—      Молчи, молчи, — засуетилась Устинья Ивановна, — ты знай молчи. Мало ли что, как уж судьба... Давай-ка подолью тебе. Сидим вот по-хорошему...

Мама вина не пила, и Гусейн не прикасался к рюмке.

—      Не пьёт, не курит, — сказала Нина и засмеялась.

—      И молодец, и правильно, — сказала мама.

—      Турка, — бросил Матвей Пигасович.

—      Не турка, а перс, — гордо сказала Нина.

—      Люба, спать, — напомнила мама.

—      Мам, ещё капельку... — начала было Любка, но мама посмотрела сурово.

Люба сползла со стула и пошла к двери, нарочно медленно. Но взрослые молчали — ждали, когда Люба закроет за собой дверь.

ДЯДЯ БОРЯ

С тех пор как папа не живёт дома, в комнатах всегда тихо и как-то не по-домашнему аккуратно: всё всегда на своих местах, как будто никто здесь не живёт и ничем не пользуется. Книги стоят на этажерке по линеечке, а при отце всегда были потревожены. И посуда блестит на полках шкафа каким-то магазинным блеском. В коридоре на вешалке пустовато: висят всего два пальто — синее мамино и красное Любино. И в стакане на кухне всего две зубных щётки, и в шкафу не пахнет табаком, а только мамиными духами.

Мама часто плачет. Как девочка, сморщит лицо, и слёзы текут дождиком, а плечи трясутся всё сильнее. Люба не поймёт, почему мама плачет. Мама кричала отцу: «Уходи!», она кричала, что он измучил её и ребёнка. Любке тогда хотелось сказать, что она ничего, не измучилась. Но она боялась вмешиваться, когда они ругались. Теперь наступил покой. Мама всегда говорила: «Я хочу только одного — покоя». Теперь мама плачет. Любе очень хочется, чтобы мама не плакала, от маминых слёз на Любу наваливается знакомая тоска и становится страшно. Мама — защита, мама всё может, с ней ничего не страшно. Но только если мама не плачет. А если она плачет, если катятся слёзы без остановки, тогда получается, что нет защиты ни у Любы, ни у мамы.

— Мам, не плачь, ну чего ты? — говорит Любка.

Как много слёз умещается в глазу. Они собираются, собираются... Глаз становится яркий и большой, как будто к нему приставили увеличительное стекло. А слёзы всё не проливаются, держатся. И пока они держатся, не считается, что человек заплакал. Когда потекут, тогда считается, тогда — да, а пока ресницы сухие и щёки сухие — нет.

В тот вечер мама пришла весёлая и напудренная. Любка сразу заметила, что у мамы белый нос. И всё напевала одно и то же — «Экипаж машины боевой». Пол протирала мокрой тряпкой, напевала. Картошку ставила на плитку и гладила свою белую маркизетовую кофточку с жёлтыми леденцовыми пуговицами — всё пела про экипаж. Зазвонил звонок один раз.

—      К нам, — удивилась Любка.

Один — к ним, два — к соседям. Любке всегда это нравилось, что к ним один звонок, а не два — значит, они главнее, первее. И на бумажке у входа их фамилия стояла первой.

—      К нам, — сказала мама вроде бы удивлённо, но Любке показалось, что на самом деле она не удивилась. Мама быстро вышла в коридор и открыла дверь. — Заходи, заходи... Ничего, не наследишь, у нас пол немытый, не напачкаешь.

«Чего это она? — подумала Любка. — Сама же только что вымыла, ещё под окном и просохнуть не успело».

В комнату вошёл дядя Боря. Любка видела его раньше. Однажды он встретился им в парке культуры, когда они втроём — мама, папа и Любка — шли по Ландышевой аллее и ели мороженое. Любка его плохо запомнила — подошёл низенький дяденька, поздоровался, что-то сказал маме с папой, а Любку потрепал по макушке и спросил: «Сколько барышне лет?» И уставился Любке в лицо своими коричневыми блестящими глазами. Любке не понравилось дурацкое буржуйское слово «барышня», она сделала вид, что у неё потекло мороженое, и стала облизывать круглые вафли, нарочно далеко высунув язык. Отвечать дяде Боре она не стала. Да он и не ждал её ответа, просто так спросил.

На дяде Боре было коричневое пальто, и кепка тоже была коричневая. Коричневые глаза смотрели весело и невнимательно. И Любка отвернулась от него, лизала своё мороженое и прислушивалась к разговору. Папа сказал, что жарко. Мама сказала, что ветер всё-таки холодный. Дядя Боря сказал, что в парке воздух прекрасный, дышится легко, как в молодости. Все трое засмеялись. Дяди Борин смех тоже не понравился Любке: он был похож не на смех, а на кашель. Она совсем отвернулась от него и ещё раз прочитала буквы на круглых, немного промокших вафлях. На одной вафле было написано «Сима», а на другой — «Нина». А между вафлями уже кончалось мороженое, жёлтое, рыхлое. Почему-то вспомнилось, как один раз случилось необычное: около школы на углу она купила мороженое, и ей попалась одна вафля, на которой было выдавлено «Люба». Любка обрадовалась тогда, показалось, что это большая удача: она Люба и написано «Люба».

В парке было немного пыльно. Любка наконец доела мороженое и облизала пальцы. Дядя Боря глянул на неё весело и безразлично. Он посмотрел на часы и сказал с насмешливой тревогой:

—      Надо идти. У меня свидание у чёртова колеса. — Он засмеялся своим кашляющим смехом, и папа засмеялся. А дядя Боря добавил: — У чёртова колеса с одной чертовкой, — и подмигнул своим коричневым глазом. Потом кивнул, прощаясь, и пошёл по Ландышевой аллее, слегка враскачку на своих коротких ногах в коричневых ботинках.

Мама посмотрела ему вслед и сказала:

—      Такой интересный, а старый холостяк.

Любка подумала, что старым холостяком быть, наверное, плохо. Вот и мама жалеет дядю Борю. Но тут папа сказал:

—      А что ему? Холостяк. Живёт в своё удовольствие.

И получилось по этим словам, что старым холостяком быть хорошо и папа даже завидует дяде Боре.

«Сейчас заспорят, — испугалась Любка. — Ещё рассорятся из-за этого дяди Бори».

И она быстренько взяла папу за руку:

—      Пошли скорее на карусель! Смотрите, совсем небольшая очередь.

Чтобы доставить маме удовольствие, она вытерла руки и рот глаженым платочком, который мама с утра положила ей в карман.

Не нужен им никакой дядя Боря. Удивительно было только одно: встретить знакомого, даже противного, в таком большом парке культуры.

А теперь этот дядя Боря пришёл к ним домой, и у мамы напудрен нос. Люба смотрит на дядю Борю: ноги у него как-то отодвинуты назад, потому что живот торчит вперёд. Дядя Боря улыбается Любе и говорит:

— Я кое-что принёс.

Он выходит в переднюю, шуршит около своего пальто и протягивает Любе коробку, завёрнутую в тонкую шёлковую бумагу. Такие большие нарядные коробки Люба видела в только вкондитерской на Смоленской. И они казались такими роскошными, что Люба была уверена, что они не продаются, а выставлены для красоты, как огромные, с Любу ростом, вазы с драконами и японцами в расписных халатах. Коробка была синяя, с золотыми завитками, на ней плыл корабль с высоко загнутым носом, красивый, как в сказке. И море, как в книжке о рыбаке и рыбке, — волны подпрыгивают лёгкие, нарядные и нестрашные. Конфеты «Садко». Дядя Боря смотрел на маму, а мама смотрела на Любу, а Люба рассматривала необыкновенную коробку. В кондитерской мама говорила: «Что ты загляделась? Купим ириски, смотри, какая коробочка славная!» И они покупали. На жёлтой коробке были нарисованы мальчик и девочка; на них были нарядные лапти, вышитые рубахи, мальчик в папахе, девочка в ярком платке. В руках они держали коробку, на ней были нарисованы точно такие же нарядные мальчик и девочка, а у тех опять коробка и совсем маленькая такая же картинка... А там уж и не различить, но, конечно, тоже есть, только не видно. До чего же интересно! У Любки каждый раз дух захватывало от удовольствия и от загадочной бесконечности картинки. И она не спешила развязать ленточку и открыть коробку, хотя ириски были очень вкусные. На каждой были твёрдые мелкие клеточки, и каждая ириска заманчиво блестела. Но, конечно, даже самые вкусные ириски не могли сравниться с конфетами «Садко».

Конфеты были квадратные и тяжёлые и матово отсвечивали. Снаружи был шоколад и внутри шоколад, только мягкий. И если откусить много, то ещё оставалось всё равно много. Каждая конфета лежала на отдельной кружевной бумажке, вогнутой, как корзиночка.

Люба села на диван, поставила около себя коробку и съела одну за другой четыре конфеты. Мама не сказала, что нельзя есть сладкое перед ужином. В другой раз обязательно сказала бы, а в этот раз почему-то не сказала.

ВАЛЬС-БОСТОН

Потом они втроём сидели за столом и ели жареную картошку из праздничных тарелок.

Когда дядя Боря ел, щёки у него шевелились, как гармонь, лицо делалось то широким, то узким. Мама положила ему две котлеты, а себе и Любе по одной.

—      Куда так много? — сказал он.

—      Ешь, ешь, для мужчины это не много.

Когда стали пить чай, Люба хотела налить в блюдце, как всегда. Но мама запретила глазами. Почему-то при этом старом холостяке нельзя было пить чай нормально и с удовольствием, а надо было обжигаться. Любке стало грустно, что она маленькая, а мама хочет заставить её быть большой.

Мама всё время улыбалась, разговаривала таким голосом, как по телефону. И всё время про неинтересное.

—      Так быстро холода наступили, просто ужас. Только недавно окна открывали, а уже и рамы заклеивать пора.

—      Да-а, — отдувался дядя Боря, — время идёт быстро, не заметишь, как и жизнь пройдёт.

Сказал он эту грустную мысль почему-то весело.

Мама сняла с этажерки патефон, поставила на стол и долго крутила ручку, а сама задумчиво смотрела поверх всего.

—      Мам, лопнет же пружина! — не вытерпела Любка.

Дядя Боря засмеялся. Конечно, ему не жалко их патефона. Папа купил, а он смеётся.

—      Шла бы ты, Люба, спать, — сказала мама, но ручку вертеть перестала.

Люба забрала конфеты «Садко» и ушла в соседнюю комнату. Там стояла Любина кровать, с которой только в прошлом году папа снял сетку. Люба легла, вдавила голову поглубже в прохладную подушку. Так лежать было уютно. Она стала думать об отце. Когда папа смотрел на Любу, у него становились весёлые глаза. В папиных глазах были полоски, они шли от середины к краям. Получались крохотные велосипедные колёсики. Чтобы разглядеть их, надо было забраться к папе на колени и заглянуть в глаза близко-близко. А так колёсиков не было видно.

Патефон в соседней комнате играл медленную музыку.

—      Вальс-бостон, — сказал дядя Боря. — Может быть, потанцуем?

Он сказал уверенно, как будто не предлагал, а велел. И мама послушалась. Они танцевали, шаркая ногами, задевали за буфет, и в буфете звенел синий графин, покачиваясь на хрустальной синей тарелке. Этот графин и шесть синих рюмок с белыми ёлочками папа подарил маме на день рождения, а мама сказала, что напрасно он потратил деньги на такой дорогой подарок.

—      Ты легко танцуешь, — сказал дядя Боря.

Любка сердито повернулась и натянула на ухо одеяло. Но всё равно слышала, как хрипло ныл вальс-бостон и шаркали дяди Борины толстые ноги.

—      Я не танцевала сто лет, — сказала мама. — На двух работах, как белка в колесе...

—      Жить надо успевать, — сказал дядя Боря.

«Скорей бы он ушёл», — подумала Люба и заснула.

В ДОМОУПРАВЛЕНИИ БЫЛО КРАСИВО

Слава Кульков закричал на весь двор:

— Люба-а! Скорее-е! Чего скажу-у!

Любка подбежала, спросила:

— Что?

— Старый большевик умер. А ты и не знаешь.

Славка таращил свои простодушные глаза то ли испуганно, то ли гордо, что он первым узнал новость.

—      В домоуправлении будет гроб стоять, поняла? Завтра, Мазникер говорил, я сам слышал. И всем будет можно смотреть. Пойдёшь?

—      Не знаю.

Люба поёжилась и посмотрела на окна второго этажа, где ещё вчера жил старик Крапивин Старик был сухой и суровый, ходил с простой палкой, носил железные очки и усы щёточкой.

—      Партейный, — говорила про него Устинья Ивановна. — Ничего для себя не спрашивает. Ему квартиру отдельную предлагали, а он грит: «Комнаты хватит», — грит. Такой человек партейный.

Окно у старого большевика было завешено белой занавеской и форточка открыта.

—      От чего он умер, Слав? Он болел?

—      Выжил свои года и умер, — по-деревенски спокойно сказал Славка. — Он был старик.

Любе стало печально, но не слишком: старик был чужой, неразговорчивый, проходил через двор, как будто недовольный. «Выжил свои года и помер», — подумала Люба.

Во двор вышел Мазникер. Он был, как всегда, озабоченный и быстрый. Нагнулся над входом в подвал, где было домоуправление, и крикнул кому-то:

—      Водопроводные трубы убрать в котельную! Лампочки протереть! Кумач в шкафу от Первомая остался! И как следует, Лёша... Позор! Заслуженного человека устроить по-человечески не можете!

А сам Мазникер пошёл по двору быстро-быстро, как будто самое главное дело ждёт его не здесь, а где-то там, у него дома. Но все знали, что дома он будет обедать и спать на диване до вечера. Его жена Мария Филипповна, которую звали во дворе Мазникершей, велела ему спать после обеда, потому что у горбатого Мазникера были слабые лёгкие.

На другой день после школы Любка зашла за Белкой, и они вместе пошли смотреть старика Крапивина. Сначала

Белка не хотела идти, она вцепилась Любе в руку и сказала жалобно:

—      Я покойников боюсь. Когда бабушка умерла, меня к тёте жить отдали, пока не похоронили.

—      Ты тогда была маленькая, — сказала Люба, — а теперь вон какая большая, уже девять лет, скоро десять. И потом, то своя бабушка, а то чужой.

Любке казалось, что сама она не боится, раз уговаривает Белку.

Они медленно спустились в подвал. Уже на лестнице Любе показалось, что как-то особенно пахнет.

В домоуправлении никогда не было так красиво: красный длинный стол и красный гроб, а кругом цветы и на гробу цветы. Некрасивый был только Крапивин. Лицо маленькое, жёлтое, и лоб блестит, как у куклы. Взрослые смотрят на него, как будто его любят — и тётя Настя, уборщица, и дворник дядя Илья, и Мазникер. У них были такие лица, как будто старик сейчас откроет глаза и должен сразу увидеть, как они к нему хорошо относятся. Взрослые стояли на одном месте, а ребята ходили вокруг гроба и друг на друга не смотрели. Галя Корсакова, и её сестра Нина, и Лёва Соловьёв — все были чинные и как будто похудевшие.

Была тяжёлая тишина, она давила на Любу, и Люба крепче взяла Белку за руку.

Вошёл Юйта Соин. Поглядел своими чёрными пуговками на гроб, на цветы и на людей в комнате. Что-то хитрое проскользнуло у него в глазах. Юйта подошёл и стал сзади Гали Корсаковой. Вдруг Галя в полной тишине громко взвизгнула: Юйта кольнул её английской булавкой, которую отстегнул от своего пальто. Галя сразу перестала визжать и покраснела. Юйта захохотал. Любка почувствовала, что напряжение ослабло, всё изменилось от идиотской Юркиной выходки. Пропала торжественность, но и страх стал меньше, и Любе показалось, что старичок Крапивин под цветами дышит. Вроде бы он умер, но вроде бы и не совсем.

Мазникер погрозил Юйте длинным пальцем:

—      Все вон! Быстро!

И, стал выталкивать в спину Галю, и Нину, и Юйту.

Все вышли во двор. Был розоватый прозрачный вечер, и луна узеньким лезвием стояла над серым домом. Тихо и странно было во дворе. Никто не стал играть или разговаривать, все разошлись в разные стороны.

—      Пошли к тебе, — сказала Люба.

—      Пойдём. Только мамы дома нет.

Сегодня хотелось, чтобы мама была дома. Без Ольги Борисовны комната казалась большой и тихой. За стеной Мазникерша мелко и часто стучала ножом — рубила лук. Девочки сели рядом и сидели молча, слушали живой стук из-за стенки.

—      Послушай, а дядя Серёжа? Он дома, у него свет, я видела.

И они бросились к двери.

В комнате дяди Серёжи горел свет, сам дядя Серёжа сидел за своим заваленным бумагами столом и что-то писал. А рядом лежали на полу костыли. Толстые старинные книги лежали на подоконнике, на стульях. Голая, без абажура лампочка под потолком светила ярко и резко. Больше в комнате ничего не было, только раскладушка, застеленная серым с чёрными полосами одеялом.

Дядя Серёжа посмотрел на девочек и сказал:

—      Садитесь.

Они сели на кровать и смотрели, как дядя Серёжа быстро дописывал страницу. Голова у дяди Серёжи была большая, волосы седые, коротко стриженные, одет он был в чёрную толстовку и в серые полосатые брюки.

—      Дядя Серёжа, — сказала Белка, — старый большевик умер, Крапивин.

—      Я слышал.

Дядя Серёжа положил жёлтую школьную ручку и повернулся к девочкам. Серые глаза смотрели спокойно, не рассматривали, а понимали.

—      Гроб в домоуправлении стоит, — сказала Люба, — мы ходили, там всем можно.

Дядя Серёжа задумчиво смотрел на притихших девочек; казалось, он что-то подсчитывает про себя. Потом он сказал:

—      И вам страшно и не по себе. Потому что как же так — был человек и нет человека. Смерть.

Люба и Белка закивали. Белка вздохнула.

—      Милые вы воробьишки... Если хотите знать, смерть — не самое страшное на свете. Да, да, хотя никто не хочет умирать, но смерть — не самое страшное.

—      А что самое страшное? — почти шёпотом спросила Люба. Она вдруг почувствовала, что разговор очень важный и серьёзный, такой, каких за всю жизнь будет не много.

—      Как бы понятнее сказать... — Дядя Серёжа вздохнул. — Старый человек умер. Сам он уже не страдает, не помнит и не мучается. И хоронят его торжественно, потому что он был бойцом. Пройдёт время, даже не очень долгое, и не станет двух девочек, вот таких, как вы. Потому что вырастете, станете взрослыми, совсем другими. А будете помнить, что было, будет грустно нестерпимо: вы есть — и вас нет. Я говорю путано, вы не понимаете меня, я знаю. Но вы потом поймёте, вспомните и поймёте, догадаетесь обо всём когда-нибудь. А сейчас давайте я дам вам по яблоку, только вы сами их вымоете на кухне, а потом можете прийти сюда и сидеть сколько пожелаете, только тихо. Я буду работать, а вы не будете мне мешать.

Они сидели и грызли яблоки, стараясь не очень хрустеть, а дядя Серёжа писал на большом листке без линеек, но строчки получались ровные.

ПЕРВОЕ МАЯ

Мама сказала:

—      Если будешь хорошо себя вести, Первого мая возьму тебя с собой на демонстрацию.

—      Правда? — Любка даже есть перестала.

Раньше они с ребятами ходили смотреть демонстрации к Смоленской площади. Сплошные реки людей текли по Садовому кольцу, и всё в этот день было особенное. Милиционеры, вытянувшиеся в линейку. Девушки-физкультурницы, голоногие, отважно размахивающие загорелыми длинными руками. И музыка: мелодии сталкивались в воздухе, рассыпались и снова соединялись. Радио — чёрные рупоры на столбах — и духовые оркестры в колоннах; сверкают трубы, и музыканты надувают щёки, как будто балуются. И все идут весёлым шагом, и красные банты прицеплены к пальто, и красные флаги, флажки, плакаты — вся улица красная. А Люба, и Белка, и Рита, и мальчишки стоят на тротуаре, и у всех флажки, и все кричат «ура», хоть их почти не слышно в шуме.

Люба открыла глаза и сразу увидела новую матроску. Юбка в широкую складку висела на спинке стула; у юбки были помочи, складки слегка раскрывались, но видно было: если юбку встряхнуть, они снова сложатся. Особенно красивой была кофта. Широкий воротник с каймой из белой шёлковой тесёмки и каймой из красной шёлковой тесёмки и коротенький галстук с такой же каёмкой. И якорь на рукаве, выпуклый, красно-белый, блестящий. Люба трогала матроску ладонью, тёплая шерсть щекотала руку.

—      Нравится? — вошла в комнату мама.

Люба обернулась и заулыбалась ещё шире, чтобы мама поняла, как она рада новой матроске.

—      Не сатиновая, — сказала мама, — шерстяная. Очень дорого стоит, носи аккуратно.

Сама мама была в белой кофточке, и новая косынка на шее — синяя в горошек, а на голове новый голубой пуховый берет.

—      Красиво как, — сказала Люба, — очень беретка тебе подходит.

—      Скорее, скорее, опоздаем! — сказала мама и пошла всё ставить на стол.

Они быстро напились чаю с бутербродами; колбаса, пролежавшая всю ночь между рамами, была холодная и вкусная.

Потом они вышли на улицу. Было ещё рано-рано. Люба никогда не была на улице в такой час, тем более в выходной день.

Перед воротами дядя Илья посыпал жёлтым песком неасфальтированную квадратную площадку. Песок он держал в большом совке, висевшем у него на локте. Другой рукой дядя Илья разбрасывал песок широкими движениями, как сеятель с картинки про дореволюционную деревню.

Мама держала Любу за руку; они прошли мимо дяди Ильи, и он шутливо отдал честь:

—      С праздником, трудящие женщины!

—      И вас с праздником, Илья Иваныч, — сказала мама, а Люба помахала дворнику флажком. На дворнике был чистый белый передник, и от этого дядя Илья казался ещё добрее.

В трамвае было мало людей, — видно, из-за раннего часа. И все нарядные: у девочки большой красный бант на макушке, у девушки беретка, как у мамы, только не голубая, а белая, и воздушный шарик в руке.

Возле маминой работы уже собирались люди. Двое мужчин несли транспарант на двух палках. Люба прочитала: «Да здравствует Первое мая!» Парень играл на гармошке, девушки танцевали и повизгивали, как Нюра Кулькова: «И-ы-х, и-ы-х!» Мама подвела Любу к женщинам, стоявшим у стены.

—      А вот наши, бухгалтерия, — сказала мама громко.

Все обернулись и стали смотреть на Любу.

—      Какая большая! Вся в маму, глазастая!

Люба не знала, что делать, и теребила в руках флажок. Мама сказала:

—      Нет, она в отца: высокая и волосы тёмные.

И Люба почему-то поняла, что у мамы на работе не знают, что они теперь живут без папы.

Толстая, басовитая Зинаида Алексеевна, главный бухгалтер, сказала Любе:

—      Я правофланговая, а ты пойдёшь в моей колонне. Петь умеешь?

Сразу стало легко.

Люба закивала быстро, боясь, что Зинаида Алексеевна передумает.

—      Я все песни знаю. «Матрос Железняк», «По долинам и по взгорьям», «По военной дороге» и ещё...

—      Молодчина ты! — тяжело похлопала её по плечу Зинаида Алексеевна.

Мама улыбнулась Любке. И другие все из бухгалтерии улыбались, а молоденькая Лёля-счетовод дала Любке воздушный шар. От своей пуговицы на синей жакетке отвязала, а Любке к пальцу примотала.

А народу в переулке уже стало совсем много, и высокий человек закричал в серебристый рупор:

—      Построились! Разберитесь по шестёркам! Правофланговые, внимание!

Люба шагала рядом с правофланговой Зинаидой Алексеевной и не держала маму за руку. Она шла не с мамой. Она шла со всеми. Оркестр играл «Кипучая, могучая, никем непобедимая...»

—      «Ты самая любимая!..» — громко, никого не стесняясь, пела Люба.

На тротуарах стояли дети и смотрели на демонстрацию; они кричали и махали флажками. Они ещё маленькие, они не знают, что есть такая великая радость не стоять в стороне, не смотреть, а шагать в колонне: все идут одним шагом и в одну сторону, и ты уже не ты, а часть всех. И есть у тебя от этого сила, вера в то, что люди эти — прекрасные люди, сильные люди, и справедливые, и советские. И ты тоже хорошая и советская. И у вас у всех своё Первое мая. Ура! Такой был особенный этот день.

Под вечер они вернулись домой. Люба молча прошла в комнату, взяла из-за дивана завёрнутое в тряпку от розового сарафана олово и быстро выбежала во двор. Она подошла к двери Юйты Соина и сильно постучала. Никто не открыл, и она постучала ещё. Есть враг, Юйта, она раньше боялась даже смотреть на его дверь, прошмыгивала мимо. А сейчас она стоит около двери и, повернувшись к ней спиной, стучит ногой. Только бы он оказался дома, она не может откладывать ни на минуту, ни на одну секундочку.

—      Ну чего, чего?

Юйта, заспанный, почёсывая спину, стоял в дверях. Люба посмотрела прямо ему в лицо, прямо в чёрные глаза-пуговицы. Был он, как всегда, неумытый и шмурыгающий. Язык лениво ворочался во рту. Его не касалось Первое мая. У нас праздник, а он не за нас.

—      Чего тебе? — прошепелявил Юйта. — Гремит, ненормальная, чёрт…

—      Замолчи! — сказала Люба и сама не узнала своего голоса: не было в нём нисколько страха. — Не боюсь. Возьми своё олово. Мне оно не нужно. Понял?

Юйта молчал. Юйта Соин молчал! Он не ударил, не погнался, не крикнул ничего вслед. Люба уходила не спеша. Она шла по длинному, ещё светлому двору, с улицы доносилась музыка, из открытых окон вырывались звуки радио: «Кипучая, могучая, никем непобедимая...» Ноги в запылившихся новых сандалиях невольно шагали под музыку. Никого на свете не боялась эта девочка в матроске.

Потом пришёл вечер. Когда Люба засыпала, в глазах у неё медленно проплывали красные флаги, серебряные трубы, синее небо, очень синее, такое синее, какого на самом деле никогда не бывает.

КАЗАКИ-РАЗБОЙНИКИ

—      На одном крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной — кто ты такой?

Палец Риты упёрся Любке в грудь.

—      Я — царь, — не задумываясь выпаливает Любка.

—      На одном крыльце сидели: царь...

Белка вышла. Они стоят в кружок посреди двора: Рита, Люба, Белка, Лёва Соловьёв, Варанов, Славка Кульков и Нюрка. Они собираются играть в казаки-разбойники.

Вот сейчас они кончат считаться, и начнётся игра. До чего же это прекрасное занятие — играть в казаки-разбойники! Особенно, если водить не тебе. Люба никогда заранее не придумывает, куда спрятаться. Она почему-то всякий раз верит, что, куда бы она ни побежала, её всё равно не найдут, потому что спрячется она на этот раз уж так ловко, что никому не догадаться. Эта вера в свою удачу, наверное, и есть самое радостное во всякой игре. Меня не найдут. Не поймают. Не осалят. Ни за что и никогда!

—      Славка и Нюра водят! И Баранов! — кричит Рита радостно. Она тоже, значит, рада, что не она.

А Славка только носом шмыгает:

—      Как что, так Славка водит. Подгадываете, что ли?

И он недоверчиво обводит всех глазами. Не верит Славка этим фокусам. Ну и что, что считались, можно и считалку подгадать. Обидчивая Рита быстро отбрасывает за спину тонкие длинные косы и надувает губы:

—      Думаешь, я жилю? Я, если хочешь знать, никогда не жилю! И вообще не буду играть, раз так.

Рита делает вид, что уходит. Она медленно переставляет одну ногу в сторону своего подъезда, потом через некоторое время — другую. Потом поворачивается к ребятам и закрывает лицо ладонями, чтобы все видели, что она собирается плакать. Сквозь пальцы блестит любопытный глаз.

—      Да ладно тебе, — примирительно говорит Славка Кульков, — отводим уж...

Любка с Белкой бегут рядом, остальные — кто куда. Вот и Белка нырнула в подъезд. А Люба бесшумно несётся по двору, волосы разлетаются на лбу, и прохладно лицу. Раз! — заскочила за угол, притаилась за мусорным ящиком. Ой, что это? Выскочила худая рыжая кошка с прямым, как палка, хвостом... Люба сидит, стараясь не дышать. От кирпичной стены тепло лопаткам. Зелёный мусорный ящик — не ящик, а целый сундук, большой и рассохшийся. И видны блестящие консервные банки, стекляшки, кочерыжки... Тихо, лучше ничего не рассматривать, не двигать даже глазами. И никогда и ни за что простодушный Славка не найдёт Любу. Он будет искать за трубой; в прошлый раз там пряталась Белка, и Славка нашёл её. Он будет заглядывать в подъезды, на лесенку котельной и на крышу сарая, потому что кто-нибудь из мальчишек обязательно каждый раз залезает на крышу. А сюда, за мусор, Славка не заглянет, и Люба будет тут сидеть сколько захочет.

Люба слышит негромкие шаги. Она вжимается в угол, сильно, до зелёных кругов, зажмуривает глаза. Может быть, это не Славка? Это, скорее всего, кто-нибудь несёт выкидывать мусор. Шаги совсем близко. Они насторожённые, лёгкие и недоверчивые. Человек идёт, но в любой миг готов побежать обратно. Так не ходят вытряхивать мусорное ведро. Так ходят те, кто водит в игре. Так ходит Славка Кульков. И всё-таки Люба на что-то надеется. Хотя на что, и сама не знает. Надо было прятаться с мальчишками на крышу. Или с Белкой в подъезд. Или за трубу, за сарай. Да мало ли мест! Надо ж было полезть за помойку! Здесь и дурак найдёт.

Из-за угла высунулось простецкое Славкино лицо: светлые глаза смотрели прямо на Любку и смеялись. Сейчас он закричит: «Любка!» — и полетит выручаться к забору. Но Славка не кричит. Он бормочет себе под нос: «Никого... Куда ж все подевались?» — и, повернувшись к Любе спиной, уходит. Вот чучело, ну и чучело! Прямо перед собой не разглядел. Люба прыскает в ладонь. И посмеётся же она над Славкой Кульковым, когда вылезет отсюда и выручится. В шаге от неё стоял и не увидел. А ведь ещё и не темно, только начинается весенний зелёный вечер. Вон малыш Мэкки, сын Нины и Гусейна, грузит совком песок в красный грузовик. Он сосредоточен и не видит Любу; это хорошо, а то бы обязательно подошёл, как в прошлый раз. Он ещё мал и не понимает, что такое игра. Смешной Мэкки. Волосики у него белые, как у Нины, а глаза чёрные и упрямые. Машина у него сваливается на один бок — видно, опять колесо отлетело, а он всё равно тянет её за верёвочку и громко кричит: «Ту-ту-у...»

Из ворот потянуло вечерним ветерком, а в углу за ящиком ещё хранится дневное тепло.

Из окна напротив слышно пение патефона: «Эх, Андрюша, нам ли быть в печали, не прячь гармонь, играй на все лады...»

А вот пошёл Юйта Соин, на ребят не оглянулся. Раньше бы навязался в игру, а теперь — нет.

— Палочка-выручалочка, Белка! — несётся над двором Славкин крик. — Я тебя увидел! Ты в парадном! Вылезай!

И топают ноги по асфальту. Мчится Белка. Мчится Славка. А Лёва Соловьёв слезает тихонько с сарая. Он бесшумно сполз с крыши и метнулся к выступу в стене серого дома. Любе из угла видно, как Лёва прижался к стене, стал тонким, почти плоским, — нипочём его не увидит Славка, где уж Славке найти Лёву Соловьёва! Любе кажется, что она видит в сумерках Лёвино лицо, на нём спрятана улыбка, и Люба не сразу замечает, что сама тоже улыбается вместе с Лёвой Соловьёвым. Нет, не найти Славке быстрого, сильного, лёгкого, как пружина, мальчика Лёву Соловьёва.

—      Лёвка! Лёвчик! Вижу, вылазь! — вдруг орёт Славка. — Ты у серого дома стоишь! — В голосе Славки восторг и победа.

Люба досадливо морщится. Чего он так орёт? Ну нашёл и нашёл, чего ж кричать по-ненормальному?

—      Ты что разошёлся? — слышит Люба взрослый голос. — Ума не хватает? Под самым окном базар развели! Вон, вон пошли!

Это Мазникерша вышла и ругается.

Славка не ушёл. Он говорит добродушно:

—      Не серчайте. Доиграем и пойдём, не серчайте.

Славка говорит негромко, а Мазникерша кричит очень даже громко, кричит, что нет покоя в своём доме, что родители неизвестно куда смотрят и распустили детей. Она для того и кричит, чтобы родители услышали.

Люба тихо-тихо, совсем медленно пробирается к забору. И пока Славка занят разговором с разгневанной Мазникершей, а все, кроме Любы, стоят вокруг, никто не замечает, как Люба оказывается у самого забора. И когда Мазникерша, вдоволь накричавшись, скрывается в своей квартире, Любка протягивает руку и стучит по шершавому забору так, что ладони больно:

—      Палочка-выручалочка, выручи меня за всех и за себя!

Все вздрагивают от неожиданности. Потом начинают смеяться. Опять Славке водить. Всех Люба выручила. Ну что за молодец! Никто не смог, сам Лёва Соловьёв и то не смог выручиться, попался. Славка сегодня очень здорово искал. А Люба смогла, сумела — за всех и за себя. До чего же радостно, как важно не проиграть, оказаться молодцом, победителем — за всех и за себя. И все радуются, и всем весело, даже про игру немного забыли, даже забыли, что Славке опять водить. Смеются и болтают. Белка просит Нюру Кулькову:

—      Нюра, спой, пожалуйста, а? Про милёнка, а?

Нюра охотно складывает руки крест-накрест на животе, заводит глаза и поёт тоненьким притворным голосом:

Мой милёнок тракторист,

А я трактористка...

—      Знаешь чего, — толкает Любу в бок Славка, — знаешь, я ведь секрет знаю. — Он говорит тихо, только Люба слышит его. При слове «секрет» у неё от любопытства начинают дрожать глаза.

—      Скажи! Про кого, Слав?

Славка улыбается как-то так, словно он взрослый, а Люба маленькая и всё он про неё понимает. И ему нравится быть к ней добрым.

—      Про тебя, — усмехается Славка, — про кого ж ещё?

—      Ну скажи, скажи скорее, Слава, ну, пожалуйста!

Если он не скажет ей сейчас секрет, что же будет? Это ужас, что будет. Куда девать это нестерпимое любопытство, от которого ладони и пятки колют иголочки?

—      Да ладно, скажу, — говорит Славка и оглядывается на ребят, чтобы не услышали. Но все стоят в стороне и слушают Нюрины частушки. — Скажу, так и быть. Я тебя ведь первую нашёл, да, ты за помойкой сидела. Я тебя по кошке и нашёл — жёлтая из восемнадцатой шмыгнула прямо на меня, я и догадался.

—      Ой! А чего ж ты тогда...

Люба умолкает. Славка тоже молчит, смотрит поверх забора на первые бледные звёзды. Люба боится посмотреть ему в лицо. Потом поднимает голову и всё-таки смотрит. Широкое лицо и уши торчат, а взгляд немного виноватый.

—      Я бы и не сказал. Ну, думаю, что ж, тогда я совсем дурак получился: под носом не увидел. А я же не слепой.

—      Ты не слепой, — говорит Люба быстро, — ты не дурак, ты не олух и не растяпа. — Она отбегает, чтобы уйти домой. Потом возвращается к Славке, стоящему посреди двора с удивлённо и радостно поднятыми плечами. — Ты не тетеря. «Если бы ты был не ты, — думает Люба про себя, — если бы ты был Лёва Соловьёв». Но этого она не говорит Славке. Он же не виноват, что он не Лёва Соловьёв.

—      Славка! Кулёк! Люба! Что вы там шепчетесь? — зовёт Лёва.

—      Больше двух говорят вслух, — добавляет Рита.

Они все опять сидят на скамейке у ворот. Белка подвигается к Рите, и Рита подвигается, и Лёва, и Нюра. На эту скамейку может сесть сколько угодно человек, надо только подвинуться. Сначала все сидят молча. Смотрят на тёмный двор. Слушают голоса вечера. Чтобы получился разговор, надо сначала немного помолчать. Поёт патефон: «Саша, ты помнишь наши встречи в приморском парке на берегу?..» Прогремел трамвай на Плющихе. Почти во всех окнах зажёгся свет.

—      А челюскинцы там, на Севере, — сказал Лёва, ни к кому не обращаясь. — Ох и холодина!

Лёва поёжился, как будто и здесь был мороз.

—      И вовсе не холодно, — сказала Рита, — у них вся одежда меховая: и сапоги, и куртки, и брюки.

Любка вспомнила, как Вера Ивановна рассказывала про челюскинцев. Конечно, Рита права. Никто не допустит, чтобы люди, потерпевшие аварию на Севере, оказались без тёплой одежды. Но всё равно им, наверное, очень хочется поскорее вырваться из льдов и приехать в тёплую Москву.

Она попыталась представить себе ледокол, затёртый льдами. Ехали люди в плавание, думали, всё будет хорошо, а льды налетели, повредили ледокол. Что теперь? Беда и опасность. Там не только отважные полярники, там и женщины, н даже совсем маленькая девочка, Карина. Она родилась во время путешествия, прямо в Карском море. Потому её и назвали таким необыкновенным красивым именем Карина.

Все люди беспокоятся: когда же спасут челюскинцев.

И Любка беспокоится, каждое утро включает радио и ждёт: что там с ними, смелыми людьми, среди огромных льдов.

—      Их всё равно спасут, — говорит Любка.

Ей хочется, чтобы кто-нибудь ещё подтвердил сейчас же, что челюскинцев спасут.

—      Обязательно спасут, — говорит Лёва так твёрдо, как будто от него всё зависит. И от его слов всем стало весело.

Ну и что, что льды, и торосы, и злая тьма? Всё равно люди к людям придут на помощь.

—      Может быть, даже уже спасают, — сказал Славка. — Мы пока тут сидим, а там уж самолёты летят.

Славке хочется тоже сказать такие уверенные слова, чтобы и он, а не только Лёва имел отношение к самому главному делу — к спасению челюскинцев. Разве он хуже?

Из чьего-то окна запахло жареным луком.

—      Есть что-то захотелось, — сказала Нюра.

Лёва порылся в кармане куртки, вытащил кусок сахара — большой, треугольный и даже на вид очень твёрдый. Повертел в руке и протянул Нюре:

—      На, кусай, голодающая, — и засмеялся.

Почему-то Любе стало неприятно, что Лёва заботится о Нюре.

—      И нам с Белкой дай. Правда, Белка?

—      И вы кусайте, а чего ж?

Они все по очереди грызли голубоватый кусок, он немного светился в темноте. На откусанных краях оставались белые полоски от зубов.

Хотелось сидеть тут без конца. Но надо было идти домой.

—      Пойду, — поднялась Люба. Было трудно уходить первой. Но она пересилила себя и поднялась. — До свидания.

В первый раз Люба, уходя со двора, сказала: «До свидания». Раньше они разбегались, не прощаясь: повернутся к своей двери и пойдут. Прощались только старшие. Теперь Люба стала старшая:

—      До свидания.

—      До свидания, — ответил Славка Кульков.

И Лёва сказал:

—      До свидания.

А Белка сказала:

—      Я тоже пойду.

Она не любила гулять, когда Люба не гуляла.

Я — СОНЕЧКИН ПАПА

На перемене Люба стояла с Соней и не знала, что сказать. Соня пришла в школу заплаканная. Люба сразу заметила, что глаза у Сони красные и нос немного распух.

—      Кто тебя? — спросила Люба. — Отец?

Соня кивнула. Говорить она не могла: наверное, боялась заплакать. Помолчала, посмотрела на школьный двор, где носились мальчишки, пиная сине-красный мяч, помолчала и сказала:

—      Курицу вчера съел. — И заплакала беззвучно, затряслись плечи, и слёзы лились из-под ладоней.

—      Как? Соня, как съел? — глупо спрашивала Люба; сама понимала, что глупо, но не могла ничего другого сказать.

—      Пришёл пьяный, зарезал, сварил и съел, — сказала Соня глухо из-под ладоней.

— Знаешь что, — горячо заговорила Люба, — мы к нему делегацией пойдём. Все пойдём. Мы ему покажем, он у нас узнает!

Люба говорила всё увереннее, ей казалось, что всё просто: они придут к Сониному отцу, они будут его стыдить и ругать, и он послушает их, потому что они же делегация, а не просто дети.

Любка говорила горячо, а Соня молчала. Перестала плакать, скомканным платком вытерла щёки и молчала.

— Он у нас узнает, как пьянствовать!

— Никуда вы не пойдёте, — сказала вдруг Соня. — Я не хочу.

—      Ты что? — Люба даже на шаг отступила. — Ты хочешь за него заступаться? Да? Ты его жалеешь? Или ты боишься?

—      Я не хочу, — упрямо твердила Соня. Люба никогда не видела её такой несговорчивой и почувствовала, что переубеждать Соню бесполезно. — Я тебе сказала, с тобой поделилась... А ты никому не говори.

—      Ладно, — неохотно согласилась Люба.

Сколько раз она забегала к Соне посмотреть на курицу. Ни у кого больше не было дома курицы. А эта жила себе, спокойная, послушная. Когда было тепло, Соня выводила её на верёвочке гулять. И Любе давала подержать верёвочку. Курица тянула несильно, приятно было чувствовать, как натягивается верёвка, как живая настоящая курица проявляет свою волю — тянет, куда хочет. Она привыкла к верёвочке, привязанной за лапу, понимала, что раз привязывают, значит, сейчас поведут гулять. И стояла смирно.

—      Всё-таки он какой-то жуткий, твой отец, — сказала Люба.

Соня молча всхлипнула. Зазвенел звонок, надо было идти на урок.

—      Ты не плачь, — сказала Люба, — не плачь, и всё.

Противное чувство своей беспомощности не оставляло Любу весь день. Мама часто говорила: «Безвыходных положений не бывает». «А всё-таки они бывают, эти проклятые безвыходные положения, — подумала Люба, — бывают. Мама говорит неправильно».

Вера Ивановна объясняла суффиксы существительных. На доске было написано крупно: «ЕК-ИК». Тихо было в классе, даже Панова не шушукалась и не вертелась. Когда Вера Ивановна объясняла урок, все слушали. Как будто суффиксы «ек-ик» — самое интересное на свете. Потому что Вера Ивановна строгая и справедливая; когда она сердится, бывает очень стыдно. Вдруг открылась дверь класса, и вошёл человек. Высокий и широкий, в мятом синем костюме в полоску, под пиджаком у него не было рубахи, а была майка, он застенчиво прикрывал грудь толстой ладонью.

Вера Ивановна перестала объяснять про суффиксы и стала молча смотреть на этого человека. И все ребята тоже стали смотреть. Люба почему-то догадалась, кто это, хотя и не до конца догадалась, но что-то такое мелькнуло. И не успела понять, о чём подумала, человек сказал густым голосом:

—      Я Сонечкин папа.

Ласково сказал, такой весь мятый и страшный, глаза выпученные.

—      И что? — спросила Вера Ивановна не то с интересом, не то с иронией.

Любка посмотрела на Соню. Сначала Соня втянула голову в плечи и сидела как придавленная. Но когда отец заговорил, Соня распрямилась, и Любе показалось, что она готова вскочить, броситься на него.

Он прошёл к столу Веры Ивановны.

—      Знаете, я зашёл, я хотел поговорить с вами. Вы учительница, значит, вы любите детей. А я отец, и я люблю своего ребёнка... Верно, Соня, я всё для тебя делаю? Шубу вот купил на этих днях...

—      Папа, ты иди домой, — сказала Соня; голос у неё был неуверенный, она знала, что он не уйдёт.

Он и не думал уходить. Сел за парту рядом с Соней. А Вера Ивановна стояла рядом и смотрела на Сониного отца сверху вниз. И он смотрел на неё своими пьяными вытаращенными глазами.

—      Да, я сварил курицу. Но почему я сварил? Я же не голодный, правда, Сонечка? У нас есть мама, она нам варит обед каждый день. — Он поднял вверх кривой толстый палец. Мальчишки на последней парте опомнились и засмеялись. — Дети, не надо смеяться, моя девочка плакала всю ночь. И утром ушла в школу в слезах. Из-за чего плачет моя Сонечка? Из-за курицы. Что такое курица? Тьфу! Я могу купить сегодня пять куриц. Что я, бедный? Соня, скажи: разве я бедный? Я пьяный, это правда, это так и есть.

Генка Денисов крикнул:

—      Ханочник!

Вера Ивановна подняла брови и посмотрела на Генку;

—      Что такое «ханочник», Денисов? Я в русском языке такого слова не знаю.

Генка смутился и пробормотал:

—      А чего ж он? Слопал курицу, а Сонька ревёт.

—      Слышите? — сказала Вера Ивановна Сониному отцу. — Наш Денисов не так часто бывает прав, такой уж человек. Но сегодня, мне кажется, он прав. А вы уйдите. Потому что это очень легко: сначала сделать человеку больно, а потом прийти и говорить всякие слова — как вы любите, что вы купите... Нам это неинтересно. И Соне неинтересно.

Вера Ивановна стояла перед ним, маленькая, вся вытянутая вверх, и смотрела сердито и справедливо. А большой, громоздкий Сонин отец почувствовал её силу. Наверное, он почувствовал, что все здесь заодно друг с другом и с Соней и с учительницей. А его здесь не любят и прогоняют. «Неинтересно», — сказала учительница. Он пошёл к двери. Ему было очень обидно так уходить. Ребята не смеялись. Они смотрели на него строго и брезгливо.

—      Соня, идём домой! — сказал он последнее, что пришло в голову. Уж Соня-то, его дочь, тихая, послушная. Он уведёт её от этих чужих людей, от этой чужой учительницы.

Соня вздохнула. Все посмотрели на неё. Она поднялась за партой. «Уходит! — подумала Любка. — Всё кончено. Значит, он победил её. И значит, он победил нас». Соня встала во весь рост.

—      Не пойду, — сказала она звонко, — никуда с тобой не пойду!

—      Минутку, — окликнула его Вера Ивановна, — я хочу вас предупредить: не вздумайте обижать Соню. Слышите? — и постучала карандашом по столу, как стучала, когда разговаривала с бестолковыми лентяями.

Отец тихо прикрыл дверь. Все зашумели, Люба крикнула на весь класс:

—      Соня! Соня!

Соня обернулась, и в заплаканных глазах Люба увидела улыбку, несмелую, тихую, почти незаметную. И заулыбалась в ответ.

—      Продолжаем урок! — строго сказала Вера Ивановна. — Кто из вас мне скажет, когда пишется суффикс «ик», а когда суффикс «ек»? Пожалуйста, поактивнее. Ты, Денисов?

Генка нехотя поднялся. Он напряжённо смотрел в парту и выдавливал из себя:

—      «Ик», ну, это... «Ик» — значит «ик».

—      Икает, как объелся, — ядовито сказала Панова шёпотом, но таким, что через пять парт было слышно.

—      Панова, выйдешь за дверь, — предупредила ровным голосом Вера Ивановна. — Всех прошу собраться и сидеть, как полагается на уроке. Ну, Денисов, садись, завтра чтобы знал.

Тихо было в классе. Вера Ивановна ходила между рядами и диктовала упражнение. Люба медленно выводила буквы. Если напишешь криво, от Веры Ивановны поблажек не жди.

БЫЛ ТАКОЙ СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ

Люба часто вспоминала этот день. Они с папой вышли из дома не рано. Любка надела чистые белые носки с голубой полоской и голубое платье.

Мама осталась дома готовить обед.

—      Возвращайтесь к четырём! — крикнула она в открытое окно.

Было тепло, улицы казались жёлтыми от солнца, и люди все были весёлые.

—      Пойдём в цирк, — вдруг придумал отец. — Поедем, купим билеты, и — раз-раз! — мы уже на дневном представлении. И клоун бегает кругами, и всё остальное прекрасно.

Любка взвизгнула от восторга. Папа — как маленький; он умеет придумывать интересное и сам радуется.

Они пришли к Трубной площади за полчаса до начала представления. И — такой уж это был день — в кассе оказалось два билета во второй ряд.

—      Не боишься, что тебя съест недоученный медведь или тигр? — спросил папа и сделал зверское лицо. Люба засмеялась: представился такой дурак медведь, который плохо учится и не знает, что едят, а что нет.

Они сидели в цирке, пахло лошадьми, праздником. Пёстрые зрители были вокруг, пёстрый ковёр сиял на манеже. Так всё было разноцветно, весело и беззаботно, как будто вся жизнь — сплошное удовольствие.

Клоун в синем колпаке с серебряными звёздами носился кругами и говорил такие смешные вещи, что Люба чуть не сваливалась со стула. Выступал слон. Он был укрыт большим цветастым платком, а на спине сидел человек — он казался маленьким, потому что слон был уж очень большой. Это был знаменитый Дуров из книжки, а слон — знаменитый Макс из той же книжки.

—      Папа, папа, это Макс, я этого слона знаю... — зашептала Люба.

—      Ничего себе знакомый, — смешно удивился папа.

Любке очень понравилось, что он так смешно удивился, что не стал расспрашивать по-взрослому, а просто пошутил. Заиграла музыка, слон кланялся и танцевал. Учёный морской лев ловил лёгкий мяч. С виду неуклюжий, неповоротливый, он ловил так ловко, что Любка позавидовала. Ещё вчера, когда играли в «штандер», она не могла поймать «свечку», брошенную Белкой. Правда, и «свечка» была ой-ой-ой — высокая, выше семиэтажного серого дома. Но этот блестящий, как новая галоша, морской лев с длинной мордой ловил и не такие. Мяч, как магнитом, притягивался к его носу.

—      Пап, как это он? — спросила изумлённая Люба и подёргала папу за рукав. — Пап, смотри, ни разу не уронил!

И тут, как будто услышав её слова, Дуров обернулся прямо к Любке, он различил её в переполненном цирке, почему-то понял, что сидит во втором ряду такаясчастливая девочка со своим папой. Дрессировщик широко улыбнулся нарисованным ртом, крикнул:

—      Лови!

И бросил прямо в Любу большой полосатый мяч. Она протянула руки, не веря ещё, что это ей, и боясь не поймать. Но мяч сам прилетел к ней, она держала его — лёгкий, как воздушный шарик. Зелёная полоса, красная, жёлтая, оранжевая и опять зелёная. Весь цирк смотрел на Любу.

Она стояла и держала мяч.

—      Кидай! — крикнул Дуров.

Она изо всех сил кинула. И лев, прекрасный морской лев, мокрый, гибкий, поймал своим острым носом мяч, кинутый девочкой. Все захлопали. Льву и немножко Любке. Отец погладил её по спине:

—      Ты прямо артистка!.. В артистки хочешь? — Он наклонился, и видны были велосипедики в каждом глазу. И видно было, что он тоже доволен, что Люба так ловко кинула мяч, доволен, что она довольна.

—      Не, пап, я в лётчицы, уж я решила.

—      А, ну что ж, в лётчицы тоже неплохо.

Они ели в буфете жёлтые, высокие пирожные и пили ситро, которое весело кололо язык.

Это был такой счастливый день, что потом, когда Люба его вспоминала, ей казалось, что любое желание могло бы в тот день исполниться. А она не догадалась ничего пожелать, ей и так было весело. Если бы она знала, она бы пожелала, чтобы у неё всегда был папа и никуда от них не уходил.

ОБЫКНОВЕННЫЙ ВЫХОДНОЙ

Теперь по выходным они с мамой никуда не ходили, они ждали дядю Борю.

Сегодня Люба сказала, осмелев:

—      Мама, зачем он тебе?

Мама перестала разглядывать туфлю, обутую на руку, и удивлённо уставилась на Любку.

—      Что ты говоришь? — спросила она, и Люба поняла, что она слышала, а переспросила потому, что растерялась.

Может быть, не повторять? Но Люба проглотила комок, подступивший к горлу.

—      Зачем он тебе нужен? — громче и напористее спросила Люба.

Она смотрела прямо маме в лицо и вдруг увидела, что лицо у мамы неуверенное, какое-то беспомощное, как у девочки.

—      Что же, ты считаешь, что я должна всю жизнь быть одна?

Подбородок у мамы вздрогнул.

—      Как — одна? — У Любы даже дух захватило. — А я?

Она спросила шёпотом — голос прервался от обиды.

Мама открыла печку и стала мешать кочергой. Лицо у неё сделалось красное — то ли от тепла, то ли свет из печи так падал.

Люба вышла в коридор, села на сундук Устиньи Ивановны и стала прикручивать к валенкам коньки. Она привязала верёвку, подсунула под неё карандаш и несколько раз повернула, чтобы туже держался конёк. Карандаш был толстый, наполовину красный, наполовину синий, — мама подарила ей целых шесть таких карандашей. Прикрутила. Конёк держался крепко. Прикрутила второй. Потом посидела, свесив с сундука ноги с коньками. Ей стало так одиноко, что не было больше сил оставаться одной в тёмном коридоре. Пахло нафталином от сундука, радио в комнате отчётливо сказало:

—      Режиссёр Роза Иоффе, тонмейстер Кувыкин.

И заиграла весёлая музыка.

Люба слезла с сундука и, топая коньками, пошла к двери. Она забыла варежки, пришлось вернуться в комнату. Мама сидела на низенькой скамеечке и всё ещё смотрела на огонь. Когда Люба вошла, мама не повернула головы. Люба прошла к дивану, где лежали варежки; мама ничего не сказала, даже не заругалась, что Люба топает коньками по линолеуму и остаются следы. В печке, в самом огне, грелись щипцы для завивки. Раньше, когда был папа, эти длинные щипцы лежали в кухне, на самой верхней полке, где хранилось всё ненужное: перегоревшие лампочки, ручка от старого утюга, распаявшийся чайник. Теперь мама переселила щипцы в ящик буфета. По воскресеньям она грела их на примусе или в печке, потом дотрагивалась, как до утюга, послюнявленным пальцем, щипцы коротко шипели. Тогда мама защемляла щипцами свои тонкие блестящие волосы. В квартире начинало пахнуть палёным. Так пахло однажды, когда Барсик хотел стащить котлету со сковородки и поджёг на примусе усы и ухо. Запах палёного стал теперь запахом воскресного утра. После завивки на голове мамы получались неровные кудри.

—      Нарядно, — одобряла Устинья Ивановна, — голова, как с перманента.

А Люба не знала, какой такой перманент, ей больше нравилось, как раньше — гладкие волосы разлетались от быстрой маминой походки.

Люба вышла во двор. Твёрдый снег был в буграх, ноги немного подпрыгивали. Она разогналась и проехала почти до самых ворот. За воротами в переулке был настоящий лёд, отглаженный колёсами и позёмкой. Лёд был тёмный и блестел, как намасленный. Люба вышла в переулок и нерешительно сошла на мостовую. Мама не разрешала кататься в переулке, тем более выходить на мостовую. Но мама грела щипцы в печке, до Любы ей не было дела.

Она оттолкнулась и поехала вниз по переулку. «Снегурки» скользили мягко, и разбегаться было не нужно: переулок шёл под горку.

Она доехала до поворота, потом вернулась. Почему никто не выходит гулять? Серый день и серый снег, трамвай прошёл почти пустой: выходной, и ещё рано. В воротах показался Лёва Соловьёв. Он остановился и посмотрел по сторонам, ждал кого-то.

—      Здравствуй, Лёва! — крикнула Люба.

—      Здравствуй, — сказал Лёва и посмотрел Любе за спину.

Она обернулась: к Лёве шла Валя. У неё тоже были в руках ботинки с коньками, косы были вытащены на шубку и ерошили мех, покачиваясь. Длинные косы выросли у Вали за год, у Любы косы медленно растут.

—      На каток? — спросила Люба, хотя и так было видно, что на каток.

—      Да, — ответила Валя, — в парк культуры.

Она остановилась: ей хотелось поговорить, потому что утро только начиналось, ей нравилось, что кто-то видит, как она с Лёвой идёт на каток. Было бы жалко, если бы никто не увидел, как Лёва смирно ждёт её, как дружно они идут вместе. Но вот стоит Люба, и Валя приветливо улыбнулась ей. Наверное, подумала, что Люба хорошая девочка, раз она попалась им в переулке в нужный момент.

А Люба думала: «Хорошо бы, они сказали: «Пошли, Любка, с нами. Чего ты тут одна?» И она бы отказалась. К ним сегодня гости придут, мама не велела далеко уходить. Но они не позвали. Кивнули и пошли к трамвайной остановке.

Лёва что-то говорил, наклонившись к Вале, и она смеялась немного притворно.

Любка стояла и смотрела, как они уходят, но старалась смотреть мимо, на крышу дома, с которой свисал белый снеговой полукруг. Если они обернутся, то не заметят, что Люба смотрит на них. Но они не обернулись.

Любка каталась долго, ей уже не хотелось кататься одной по пустому переулку, ноги озябли... Но и домой идти не хотелось. Она бежала в гору, вверх, а потом зато спускалась вниз, и тогда бежать было не надо, коньки катились сами. И опять вверх-вниз. Недавно Любка научилась делать резкий поворот. Такой резкий не умели ни Рита, ни Валя, ни Белка. Бежит-бежит, а после — вжик! — повернула, только пыль снежная из-под коньков в сторону. Если бы хоть кто-нибудь видел, как она ловко катается, наверное, и поворот получался бы ещё лучше.

Любка сердито разогналась по твёрдому снегу, под которым немного чувствовались булыжники, круглые и твёрдые, гораздо твёрже снега. Она разогналась и решила: «Сейчас докачусь до угла и поеду домой». И тут из-за угла, до которого было ещё далеко, показалась знакомая широкая фигура в коричневом пальто и коричневой шапке. Из-под пальто выглядывали брюки, тоже коричневые. Дядя Боря не спеша шёл по переулку и смотрел прямо перед собой. «Весь коричневый», — подумала Любка. И, сделав резкий поворот, спряталась за выступ дома, чтобы не здороваться с дядей Борей. Он её и не заметил. Почему-то Любке стало весело, как при игре в прятки, когда удачно спрячешься. Дядя Боря аккуратно переставлял свои короткие ноги в блестящих галошах. У него была толстая шуба, с изнанки мех. Любка ни за что не стала бы носить шубу таким красивым мехом внутрь. Вывернула бы и ходила. Мех весь в пятнышках и называется «лира». Интересно, лира, когда живая, какая она? Дядя Боря уже подошёл к воротам, галоши его оставляли глубокие следы, похожие на вафли. В кармане, том, что с изнанки, лежала, наверное, синяя коробка, завёрнутая в шелковистую бумагу, — конфеты «Садко». Вкусные, большие, тяжёлые конфеты.

Любка быстро нагнулась, схватила твёрдую ледышку и изо всех сил кинула в широкую коричневую спину. Дядя Боря обернулся, посмотрел сердито, но никого не увидел, крикнул: «Хулиганство!» — и скрылся в воротах. И оттуда донёсся его голос: «Безобразие!» Если бы в папу кто-нибудь бросил ледышкой, он сначала посмотрел бы, кто и за что бросил, а дядя Боря ругался издалека.

Немного погодя Любка совсем замёрзла и медленно поплелась домой. В квартире пахло палёными валенками от маминой завивки. Устинья Ивановна на кухне месила тесто для пирогов. Она мяла и шлёпала белый тугой шар, посыпанный мукой, и снова мяла и шлёпала. У маленького Мэкки был сегодня день рождения. Люба, отвернув кран, забыла, что пришла мыть руки, и смотрела, как ловко и сердито Устинья Ивановна тычет кулаком в тесто.

— Люба, с мылом, не забудь! — крикнула из комнаты мама.

Любка ничего не ответила. Не обязательно этому чужому коричневому дяде Боре знать, что она, Люба, иногда забывает мыть руки с мылом и мама за это сердится. Это было их с мамой дело, а совсем не дяди Борино.

В комнате на столе была белая скатерть и синие чашки. Электрический чайник блестел посреди стола. Любка придвинула стул и стала смотреть на своё отражение в никелированном выпуклом чайнике. Если немного покачать головой сверху вниз, лицо вытягивается в стороны и щёки получаются толстые, нос широкий, а рот, как у Буратино. А потом лицо становится вытянутым кверху, длинным. И всё это похоже на комнату смеха в парке культуры.

—      Перестань трясти головой, — строго сказала мама, — пей чай. Хлеб маслом намажь. И возьми колбасы. Давай я тебе сама сделаю бутерброд.

Как всегда, у мамы не хватало терпения смотреть, как Люба медленно отрезает хлеб, намазывает масло. «Давай я сама сделаю». Мама часто говорит, что нет сил смотреть, как нескладно что-то делают, легче сделать самой. Она и папе так всегда говорила: «Смотреть не могу, как ты посуду моешь. Дай-ка я сама».

Дядя Боря не торопясь пил чай; он шумно тянул из чашки, наверное, ему было горячо. Когда Любка так тянула, мама обязательно говорила: «Люба не хлюпай». А дяде Боре она не говорила «не хлюпай».

—      Возьми конфету, — сказал Любке дядя Боря и придвинул коробку с золотым кораблём на крышке. — Открой сама, это «Садко».

Любка нарочно откусила от хлеба с колбасой побольше, чтобы у неё был занят рот и не надо было говорить «спасибо».

—      Угу, — промычала она, конфету брать не стала и на коробку не смотрела, а, пока мама заваривала свежий чай, немного покривлялась перед чайником.

—      И вот что делается, — сказал дядя Боря маме, — идёшь по улице, и вдруг откуда-то из-за угла в тебя летит камень. Хорошо, что не в глаз. И не в висок.

Любке показалось, что мама внимательно взглянула на неё. Мама ничего не сказала, и Люба ничего не сказала. Она вышла из-за стола и отправилась в другую комнату, захватив по дороге с этажерки «Графа Монте-Кристо».

НАДО СПАСАТЬ ПАПАНИНЦЕВ

Если стул положить спинкой на пол, то из круглого сиденья получится руль. Любка садится поудобнее, берётся за руль двумя руками, и машина мчится куда захочешь. Проносятся мимо моря, и горы, и скалы, и Северный полюс. Лети вперёд, машина, вперёд, всё быстрее и отважнее! Любка сурово хмурит брови: такие лица и должны быть у бесстрашных путешественников.

Ей нравится иногда играть одной: можно быть кем хочешь.

—      Товарищ шофёр, — говорит пассажир Любка шофёру Любке, — нельзя ли помедленнее, что-то у меня в голове мелькает.

—      Никак нельзя помедленнее, — отвечает шофёр Любка, — надо успеть доехать до папанинцев именно в срок. А в голове у вас мелькает от рекордной скорости, это ничего. Би-би, кто там на дороге?

—      Посадите и нас в машину! Мы тоже хотим спасать папанинцев! — Это кричат прохожие. — У них раскололась льдина, это опасно!

—      Нет, не посажу, — отвечает Любка, — я везу врача. Остальные места будут для спасённых. Места в машине ограничены.

Мчится, мчится машина, всё вперёд, всё вперёд...

По радио играют марш лётчиков: «Всё выше, и выше, и выше...»

И машина мгновенно превращается в самолёт. Конечно же, это самолёт, самый быстрый, самый отважный!

—      Вперёд! — кричит лётчица Любка. — Набираю высоту! Мама, не плачь, я не упаду, вот увидишь. Я выполняю важное задание, я вылетаю на спасение папанинцев. Отважная четвёрка в опасности...

Трудно лететь, оставаясь на одном месте. Любка двигается вместе со стулом по комнате, половик сбит, на полу остаются царапины. Вперёд! Бесстрашный самолёт мчится на важное задание. Бесстрашная лётчица ведёт его вперёд и не боится ни высоты, ни быстроты.

—      Это что за ужас? — слышит Люба мамин голос.

Она хлопает глазами, не в силах вот так сразу, на полном ходу остановить игру. Но мама повторяет совсем сердито:

—      Тебе не стыдно? Такая большая девочка. Могла бы в комнатах убраться или уж, во всяком случае, поддерживать порядок. А ты что? Всё разорила. Посмотри, на что похож дом.

Любка виновато переминается в углу. Мама ставит стул на место. И дорожку кладёт опять ровно, и меховую шапку, которая считалась лётчицким шлемом, мама снимает с Любки и отправляет на вешалку. Мама очень любит, чтобы всё было на своих местах. Как будто это самое главное. Чайник — на место. Книгу — на место. Полотенце — на место.

—      Я играла в папанинцев. У них научная экспедиция. Люди на льдине. — Любка сильно сердится на маму и поэтому ни капельки её не боится. Она знает, что права. — Я спасала, я летела...

—      Горе ты моё, иди умойся, — устало говорит мама. — Без тебя не спасут, думаешь? Взрослых лётчиков разве нет? Героиня...

Любка видит, что мама всё-таки поняла, и опять любит маму.

—      Я, когда вырасту, буду лётчицей. И тебя, мама, на самолёте покатаю обязательно.

Любка бежит на кухню умываться. На кухне Гусейн поставил ногу на табуретку и трёт ботинок щёткой. На кухне пахнет гуталином и жареной рыбой. Гусейн ничего не говорит Любке, он с удовольствием начищает блестящий ботинок и напевает нерусскую песню.

—      С мылом! — кричит из комнаты мама.

Гусейн почему-то смеётся и начинает так же аппетитно чистить второй ботинок. И снова поёт монотонную, непонятную песню.

Любка с мамой доедают ужин. И вдруг случается неожиданное и долгожданное — радио громким и каким-то звенящим голосом говорит:

«Спасение научной экспедиции папанинцев завершилось! Отважная четвёрка на борту самолёта! Курс — на Москву!»

Любка вскакивает ногами на стул. Она визжит от радости, прыгает по стулу. И мама смеётся, и глаза у мамы совсем молодые. Она подхватывает Любку на руки и кидает на диван.

—      Вот видишь! Вот видишь! — повторяет мама. Она радостная и очень красивая.

—      Ура! Ура! Ура! — кричит Люба самым громким голосом.

Можно больше не тревожиться о папанинцах, можно спокойно и надёжно ждать. Они выполнили свою важную научную работу, они успели её сделать. Потом случилась беда: льдина треснула, пришла опасность. Но папанинцев спасли, они едут в Москву. Любка всегда знала, что их спасут. И мама знала. И все ребята во дворе и во всём классе, и вообще все люди знали.

В окно постучали. Белка!

—      Мама, я выйду. Ненадолго! На свежий воздух, мама.

—      Иди. На полчасика.

Стоит в тёмном дворе Белка в тапках на босу ногу. И Славка Кульков бежит к ним. Прибежали Лёва и Рита. Все собрались вместе и говорят одновременно: «Полярные лётчики... Трудная трасса. Ценные научные сведения»... И называют имена смелых папанинцев: Папанин, Кренкель, Фёдоров, Ширшов. Все ребята говорят возбуждённо и радостно. Любка думает: «До чего хорошо жить на свете! Хорошие люди сняли других хороших людей со льдины. И хорошо, что все вместе собрались и все вместе стоят тут и радуются. Лёва Соловьёв знает больше всех».

—      Самолёт «АНТ-25», — говорит Лёва.

И все повторяют: «АНТ-25».

КАК ЛОВИЛИ ШПИОНА

Славка Кульков остановил Любу во дворе и сказал хриплым голосом:

—      Слыхала новость?

—      Нет. — Любка вся вытянулась вперёд... Чувствовала, что новость не пустяковая, а важная. — Скажи, Слава, какая новость?

—      Отойдём.

Славка отвёл Любку от её окна с приоткрытой форточкой, оглянулся и, только убедившись, что никто не подслушивает, вытаращил свои светло-серые глаза и прошептал:

—      Гусейн — шпион!

Любка пошатнулась:

—      Что?!

—      Шпион. — Славка боится, что она успеет не поверить и возразить, заговорил быстро-быстро: — Все ребята догадывались немного, а я первым до конца догадался. Утром в школу шёл и задумался. Иностранец — раз. Во- вторых, зачем в своей стране не живёт, а к нам приехал?

—      Да ну тебя, Славка, не может так быть, — говорит Любка. — Ну какой же он шпион? Щи ест и ботинки чистит, как все люди обыкновенные.

Любка верила и не верила Славке. В газетах писали, что шпионы хитры и коварны, что они ловко маскируются... А вдруг?..

—      А по-твоему, шпион не может щи есть? — Славкины глаза сузились, теперь они были не круглыми, а как щёлочки. — Он нарочно, может быть, их ест, чтобы никто не догадывался, глаза отводит. А вот скажи, зачем он тогда у шахты метро ходит? А? Зачем ему там ходить?

—      А он ходит? — Любка никогда не видела, чтобы Гусейн ходил у шахты.

—      Он ходит! — твёрдо сказал Слава. — Он вчера ходил и сегодня ходил. И может быть, даже сейчас ходит.

—      Пойдём посмотрим! — Любка побежала за ворота. Славка — за ней. Они бежали по улице, и все сторонились, словно знали, что этот мальчик и эта девочка не балуются, а спешат по важному делу.

Шахта метро была на Смоленской площади. Они пробежали две трамвайных остановки без передышки. Люба летела впереди, Славка — за ней. «Шпион в нашей квартире». И она не догадалась. А он может в любую минуту сделать вред стране. «Зачем он ходит около шахты?» Мысли обрывками скакали в голове. Надо было что-то предпринять, и немедленно. Хорошо, что можно бежать и стараться бежать как можно быстрее. Самое главное — что-то делать. Ничего не делать было нельзя. К шахте они примчались одним духом. Начинались ранние сумерки, снег лежал на досках, ограждавших шахту. А внутри светили мощные лампы, слышался гул и стук: люди работали. Метростроевцы. Это было такое гордое, особенное слово. Метростроевцы ходили по городу в больших шляпах с полями, лежащими на спине, и в высоких сапогах. И были они почему-то все высокие, или так Любке казалось, потому что они были метростроевцы. Вот и сейчас вышел человек — высокий, не очень молодой, и метростроевская шляпа заляпана глиной, и лицо усталое и серьёзное.

—      Вон он, вон... — зашептал Славка и показал Любке в сторону.

Там, недалеко от шахты, стоял Гусейн. Стоял и смотрел. Что он делал, на что смотрел и зачем? Он не заметил Любку и Славу.

—      Вам что, ребята? — наклонился метростроевец.

—      Знаете, — голос у Любки звенел от волнения, — вон тот... — она не могла сказать «человек» или «дяденька», — вон тот, с усами, он шпион.

—      Да, да, — подтвердил Славка, — мы его разгадали, он точно — шпион. И он сюда ходит каждый день.

—      Вон как, — сказал метростроевец. Глаза его смотрели серьёзно. — Мы это дело обязательно учтём. Разберёмся в этом деле.

—      А нам что делать? — спросил Славка с готовностью.

—      А вам идти домой, — сказал человек. Он протянул руку Любке, потом Славке. Рука была большая, тёплая и шершавая.

Метростроевец ушёл, широко шагая большими сапогами. И Любка со Славой медленно пошли назад. Гусейна около шахты уже не было.

«А Я ЧТО? Я НИЧЕГО»

В школе ещё только звенит звонок. Успела. И сразу Люба замечает, что в вестибюле тепло, что на вешалке с надписью «3 «В» её крючок свободен. И этому можно радоваться, когда на душе радость. Всё ждёт её, даже крючок на вешалке, место на парте, и Соня, и Митя, и Лида Алексеева. В классе, как всегда перед приходом Веры Ивановны, шум, готовый оборваться в любую минуту. Осторожный шум, какой бывает после звонка на урок.

Любка отпирает затуманенный с мороза замок портфеля. Хорошо пахнет из портфеля: немного клеем — от книг, немного лаком — от пенала. А самое лучшее в портфеле — книга в голубой обложке. Не очень толстая, немного растрёпанная.

—      Соня, я принесла.

Соня кивает и улыбается одними глазами. Она не спрашивает, что именно Люба принесла. Она знает — «Голубую чашку». Значит, помнила, что Люба вчера обещала ей книгу, и ждала, когда наступит сегодня и книга будет у неё. И значит, поверила Любе на слово, что книга замечательная и необыкновенная. Сама не читала, а знает, что дождалась чего-то хорошего, и радуется.

—      Чего принесла? — подскочила Панова. — Чего принесла, а?

Любка не отвечает. Не хочется ей говорить Пановой про «Голубую чашку». Почему-то не хочется. Но Панова сама увидела книгу, наклонила голову набок, прочитала насмешливо:

— «Голубая чушка».

Денисов, конечно, услыхал и с готовностью засмеялся.

—      Люба, это про свинку? — Панова сделала невинные глаза, подняла брови домиком. — Про поросёночка?.. Люба, ну почему ты не хочешь мне сказа-ать?

До чего же противная эта Панова! До чего притворная и нахальная.

—      Ехидина, — говорит Любка, — притвора!

Любка вскакивает и, оттолкнув Панову, проходит к Сониной парте. Она кладёт книгу и идёт обратно. Радость испорчена. Панова не может, чтобы последнее слово осталось не за ней.

—      Я не ехидничаю, я по-хорошему спросила. А ты про всё в книгах читаешь и воображаешь. Подумаешь, голубая чушка...

—      Чашка, — спокойно говорит Соня, — чашка, Панова, а не чушка. И не кривляйся, смотреть противно.

Панова молча садится на место. Она показывает Соне язык, но всё равно видно, что верх не её. Генка Денисов сопит сердито и говорит Соне:

—      Дура.

Но в класс уже вошла Вера Ивановна и, не повышая голоса, заметила:

—      Денисов, ты растёшь вежливым и деликатным.

—      А я что, — проворчал Генка, — я ничего. Как что, так сразу Денисов.

Тишина бывает разная. Даже в одном и том же классе, в третьем «В», тишина не всегда одинаковая, так же как и шум не всегда одинаковый.

Когда в начале урока учительница смотрит в журнал, а все ждут, кого она вызовет, тишина наступает самая тихая, напряжённая и немного испуганная. Даже те, кто хорошо учится, всё равно побаиваются. Вызовут, а вдруг забудешь что-нибудь? Или перепутаешь? Разве не может так случиться? И всё-таки по-настоящему боится тот, кто не выучил урока. Генка Денисов старается стать меньше ростом, вжимается в парту и старается не смотреть на Веру Ивановну, чтобы взглядом не привлечь к себе её внимания. Панова тоже не знает урока. Но Панова хитрее Денисова. Она напускает на себя независимый вид и смотрит прямо на учительницу. Будто даже хочет, чтобы её вызвали. Расчёт у Пановой такой. Учительница, конечно, хочет поймать того, кто не знает, и поставить плохую отметку. А если Панова учила, зачем же её сегодня вызывать? Вот в другой раз не выучит, может с ней такое случиться, тогда мы её и подловим. А сегодня уж не надо, вон она как смело смотрит, сразу видно, всё назубок знает. Не такая уж плохая ученица эта

Панова. Спокойна и уверенна, сидит не боится. Хотелось Пановой, чтобы Вера Ивановна подумала именно так. Но Вера Ивановна почему-то подумала по-другому. А может быть, Вера Ивановна вовсе и не стремилась перехитрить Панову, а просто по каким-то своим соображениям из всего списка учеников выбрала фамилию Пановой. Вера Ивановна произнесла вслух:

—      Панова.

Все вздохнули с облегчением. Все, кроме Аньки. Анька встала и пошла по проходу медленно, забывая держаться независимо. Даже по её спине Любка видела, как Анька трусит. Спина была неуверенная, чуть согнутая вбок. Не отметки боялась Анька Панова — к плохим отметкам она привыкла, подумаешь! Даже и гнева родителей она не особенно страшилась. Поругают и перестанут, не убьют же. А может, ещё и не проверят дневник. Боялась Анька Панова только одного: иронии Веры Ивановны. Вера Ивановна умела высмеивать ленивых так, что всем становилось ясно: нет недостатка хуже, чем лень, нет человека ничтожнее, чем тот, кто не хочет учиться.

—      Ну, Панова, мы слушаем тебя.

Вера Ивановна сидит за своим столом, а голову повернула, чтобы посмотреть на Аню. И смотрит так, как будто видит больше, чем можно увидеть. Анька стоит у доски, вертит мел в пальцах и говорит скороговоркой:

—      На пять делятся все числа, все числа, все числа...

«Как испорченная пластинка», — думает Любка. Ей даже немного жалко Панову, и Люба сердится на себя. Нашла кого жалеть.

—      Какие же числа всё-таки делятся на пять? — Вера Ивановна спрашивает терпеливо. Как будто надеется, что Панова вспомнит, что она на минутку забыла, а сейчас скажет.

—      Все числа, — в десятый раз повторяет Аня и смотрит на Любу.

А может быть, Любе кажется, что Панова на неё смотрит. И если сейчас подсказать, Панова, может, ещё и выкарабкается. Любке не хочется выручать Панову. Панова противная и вредная и дразнится. И Любку не любит. А просит подсказать — тоже потому, что противная. Разве хороший человек просит подсказать того, кого не любит и дразнит и изводит? Люба отворачивается от Пановой и смотрит в окно. Но долго не смотреть на Аньку она не может и взглядывает опять. Панова стоит красная, мел вздрагивает в розовых пальцах, и глаза шарят по лицам. Кто подскажет? Кто поможет? Никто не подсказывает. Соня боится Веру Ивановну. Митя не терпит Панову. Денисов и сам не знает. Остальные не замечают Анькиной мольбы или не хотят сердить учительницу. И Любка не выдерживает. Еле шевеля губами, она шепчет:

—      Кончаются на пять или на ноль.

—      На пять делятся числа, — бодро начинает Панова, — которые кончаются на пять или на ноль. — Панова переводит дух и поворачивает своё распаренное лицо к Вере Ивановне.

—      Правильно, — говорит Вера Ивановна. — А признак делимости на три?

—      На три делятся числа...

Совсем маленькая пауза, почти незаметная. Взгляд в сторону Любки, и Панова продолжает:

—      ...сумма цифр которых делится на три.

—      Молодец, — говорит Вера Ивановна. — Приведи пример.

Панова молчит.

—      Сто двадцать три, — шепчет Любка.

—      Сто двадцать три, — повторяет Панова.

—      Ещё пример, пожалуйста, — говорит Вера Ивановна. — А ты, Люба, пойди принеси мел из учительской. Видишь, Аня весь мел раскрошила.

Любка идёт к двери. Проходя мимо Пановой, она тихо произносит:

—      Шестьсот шестьдесят шесть.

—      Правильно, Люба, — говорит, не оборачиваясь, Вера Ивановна. — Но я тебя не просила привести пример, а просила принести мел. Иди.

Любка выходит и из-за двери слышит, как Анька Панова повторяет, как испорченная пластинка:

—      Например... Например… Например…

Она идёт по коридору. Солнце лежит на полу квадратами, холодное зимнее солнце. И за окнами дома в снегу и деревья в снегу. Вон дым идёт из какой-то трубы. Но трубу не видно за большим домом. А дым поднимается высоко, его видно. Поднимется к небу и растает неохотно. Любка почему-то вспомнила, как летом у неё улетел воздушный шар. Она стояла во дворе и держала шарик. Белка должна была скоро выйти, а пока Любка разглядывала свой прекрасный шар. Он несильно рвался вверх, натягивая нитку. В нём отражались голубые утренние окна, только окна были маленькие. Красный и прозрачный большой воздушный шар. И вдруг нитка вырвалась из пальцев. Люба сразу даже не поняла, что случилось. Шар медленно ускользнул вверх. Казалось, что он вернётся. И в то же время было понятно, что он улетел насовсем. Шарик летел в небо — выше, выше... Он стал совсем маленьким, как яблоко, потом и ещё меньше. До какой высоты он поднялся!

«Ты чего там видишь, наверху? — спросила Белка. — Самолёт пролетел, да?»

Белка стояла рядом, Люба её не сразу заметила.

«Шар улетел? — сказала Белка. — А ты не расстраивайся. Знаешь, когда шарик лопнет, хуже жалко. А улетел — ничего».

Белка всегда знает, чем утешить человека. Правда, ещё обиднее, если красивый, тугой, поскрипывающий шар превратится в жалкую красную тряпочку. Пусть уж лучше улетает к небу, туда, где облака и самолёты.

Люба ещё раз посмотрела в окно. В небе таял дым. Там когда-то растаял и её шарик. Когда Люба станет лётчицей, она будет летать на своём самолёте ещё выше.

В учительской на стуле стоит ящик с мелом. Много кусков мела наколола тётя Дуся. Есть куски побольше, есть поменьше. Люба выбирает самый большой, с острым уголком.

Приятно писать новым куском мела, когда уголок ещё не затупился. Линия получается тонкая, чёткая.

Люба возвращается в класс. Вера Ивановна встречает её сухо:

— Спасибо. Сядь.

Сердится, наверное, за подсказку. Зато Панова сидит на своём месте и сияет. Одновременно она моргает Любке, шепчется с Денисовым, поворачивает голову к Игорю и смеётся.

Любке становится весело. Ей не жалко, что выручила Панову. Пусть. Не все такие зловредные, она вот ни капли не зловредная.

Вера Ивановна объясняет урок. Она объясняет чётким голосом, каждое слово отдельно, и немного сердито: как будто заранее сердится на тех, кто не поймёт. Чего ж тут не понять, когда всё так понятно и ясно объяснили? Вера Ивановна объясняет очень понятно. Если не отвлекаться и слушать всё время, тогда все уроки кажутся лёгкими и все задачи кажутся лёгкими. Но самое нелёгкое именно не отвлекаться. Люба смотрит, не отрываясь, на учительницу. И думает о правилах деления, про которые говорит Вера Ивановна. Это очень интересно, правила деления. Такие строгие, неумолимые правила деления. И никак не может быть, что число не делится, а один раз возьмёт вдруг и разделится. Никогда не может такого случиться. А неужели и в самом деле никогда? Никогда-никогда? А вот бы все удивились, если бы вдруг именно разделилось бы пятнадцать на семь без остатка. Или бы триста — на девять. Или бы...

—      Опять ты, Люба, отсутствуешь? — слышит Любка голос Веры Ивановны. — Неужели не понимаешь, что надо внимательно слушать, а не раздумывать о чём-то постороннем.

Любка поёрзала виновато на парте и опять стала прислушиваться к каждому слову учительницы. В тишине голос Пановой прошептал:

—      Она мечтает, потому что влюбилась. В Лёвку Соловьёва из четвёртого.

Любка подпрыгнула на парте. Она почувствовала, что туман застилает глаза. Стыд, и обида, и гнев перехватили горло, она не могла ничего ответить, ничего сделать Пановой. Она никогда не могла ничего сделать Пановой. И ответить не могла на её колкости и дразнилки. Убийственные ответы приходили потом, слишком поздно, когда Панова была уже далеко. А в этот момент, когда Панова обижала Любку, у Любки застилало мозги, она не знала, как отплатить Пановой, и от этого мучилась. Вот и сейчас. У Любки покраснело перед глазами, её зазнобило и сразу кинуло в жар. И она стала глотать воздух. Она не любила себя такую. Коварство Аньки, её неблагодарность парализовали, выбивали почву из-под ног. Хорошо ещё, что Вера Ивановна продолжает объяснять, не делает Любе замечаний. Люба сидит и смотрит на Веру Ивановну. Но она не слушает, она мечтает. Хорошо бы, когда Панова пойдёт из школы, на неё откуда-нибудь упал бы большой камень. Разве не может упасть камень? Очень даже может: раз! — и упал. И тогда эта Панова узнала бы. Её бы придавило, она бы там под камнем визжала, кричала. А Люба бы прошла мимо и даже не повернулась бы. Медленно бы прошла и напевала бы какую-нибудь весёлую песню. Или бы шла- шла Панова, а вдруг яма. И Анька в эту яму — бац!..

Прозвенел звонок. Люба очнулась.

—      Все поняли? — строго спросила Вера Ивановна.

—      Да-а... — прогудел класс.

Вера Ивановна посмотрела на всех внимательно и немного насмешливо.

—      Идите. Только не шуметь.

У БЕЛКИ СКАРЛАТИНА

Снег летит как-то снизу вверх. Ветер. И кажется, что вся земля перевернулась. Любка подставляет лицо снегу. И снег щекотно задевает по щекам, по лбу. Когда идёт снег, всегда радостно. Почему-то сколько раз уж видела Люба снег, а всегда хорошо, если идёт снег. Красивым он кажется, и свежим, и необычным. Она рассматривает каждую снежинку. Вот села на варежку крошечная кружевная салфетка. Совсем маленькая. Но можно разглядеть сложный узор, переплетаются лёгкие паутинки. Люба поднимает голову: снежинки кружатся вверху и летят не прямо к земле, а вбок, по кругу и вверх — как попало. Долго стоит Люба, задрав голову, и разглядывает снег.

Потом медленно идёт по улице, сворачивает в переулок. В переулке ветра нет, и снег идёт спокойнее. Снежинки не кружатся, а плавно, как маленькие парашютики, садятся на землю.

Люба входит во двор. И сразу, ещё от ворот, видит эту машину. Зелёная машина с красным крестом на дверце, «скорая помощь». Машина стоит в том конце двора. Люба подбегает к машине и на ходу привычно скрещивает пальцы, средний поверх указательного, и бормочет: «Чур, горе не моё». Считается, что так надо обороняться от несчастья, если встретишь санитарную машину или катафалк. От машины пахло поликлиникой. Стояла заплаканная Ольга Борисовна. Внутри машины в полумраке лежала на носилках Белка в зимнем пальто, в шапке, и ноги в валенках смотрели в сторону двери.

—      Белка! Ты что? — позвала Люба.

Ольга Борисовна увидела Любу, всхлипнула и сказала сиплым от слёз голосом:

—      Не подходи. Скарлатина.

Белка не откликалась. А если бы откликнулась, Люба не знала бы, что ей сказать. Она стояла и смотрела на Белкины валенки. Вышла соседка Белки Елена Георгиевна. Седая красавица, все во дворе её звали гречанкой. Она как будто ждала, когда Ольга Борисовна заплачет. Как только Ольга Борисовна всхлипнула, соседка кинулась к ней:

—      Не надо расстраиваться, не надо плакать...

Ольга Борисовна от этих слов заплакала громче.

—      Ну что вы, что вы, — сказала гречанка, — надо себя беречь...

Ольга Борисовна плакала. А Белка тихо лежала в тёмной машине и ни на кого не смотрела.

—      Белка... — опять тихонько позвала Люба. — Белка, ты в больницу не бойся. Подумаешь, какое дело, — больница и больница, ничего такого особенного.

—      Уйди ты, уйди! — прикрикнула на Любу Елена Георгиевна. — Инфекция здесь! И нельзя ей разговаривать, у неё сорок температура. Говорят тебе — скарлатина.

Скарлатина! Это слово говорили, когда делали уколы. Любке так и казалось: скарлатина — это когда делают уколы. Больно, хочется закричать. А врач обязательно скажет:

—      Не пищи, не бойся. Скарлатиной заболеть, думаешь, лучше?

И получалось, что скарлатина — что-то такое страшное, страшнее укола. А теперь вот она — скарлатина. Зелёная машина, высокая, как сарай, увозит Белку. И Белка молчит и ни на кого не смотрит. А шофёр в белом халате, как врач. Он хлопнул дверцей и завёл мотор. Ольга Борисовна полезла в машину, чтобы сесть на длинную лавочку около носилок. Но никак не могла дотянуться ногой до ступеньки, белый фетровый ботик всё соскальзывал, и Ольга Борисовна приговаривала:

—      Боже мой... Боже мой...

Любка испугалась, что машина уедет без Ольги Борисовны. Но гречанка сказала капризным голосом:

—      Мужчины, помогите же кто-нибудь!

Из мужчин возле машины стоял только Мазникер. Он протянул Ольге Борисовне длинную руку с длинной ладонью, и она села наконец в машину. Машина бибикнула громко, хотя на дороге никто не стоял, а все жались к дому, и поехала, оставляя на снегу тёмные следы, похожие на две бесконечные ёлки.

На другое утро Люба встретила Ольгу Борисовну. Белкина мама была спокойная, не плакала больше, а шла с сумкой в магазин.

—      Лимоны надо купить, — сказала Ольга Борисовна, и Люба подумала, что, наверное, Белке лучше.

До магазина они дошли вместе. Ольга Борисовна говорила:

—      В палату не пустили меня, но там первый этаж, в окно всё видно. Палата большая, чистая, у всех детей в палате скарлатина.

«Это хорошо, что у всех в палате скарлатина, — подумала Любка, — значит, Белке не грустно, что она сильнее всех болеет».

Палата. Любе представилась большая комната, и там, как в пионерлагере, в ряд стоят кровати. И всё белое: белые стены, белые пододеяльники, белые врачи. И на одной такой холодной белой кровати лежит Белка, маленькая, укрытая до самого подбородка. И белкины глаза, круглые, испуганные, смотрят из-под одеяла. Нет, скорее бы Белка выздоравливала! А вдруг Белка подружится с кем-нибудь в этой своей палате и раздружится с Любой?

Стало тоскливо.

—      Ольга Борисовна, а девочки в палате хорошие?

Ольга Борисовна почему-то улыбнулась и ответила:

—      Ни одной нет подходящей: или совсем маленькие, или уж совсем большие, лет по двенадцати, — и погладила Любу по шапке.

Стало весело. Люба вдруг заметила, что весело звенит трамвай, и весело бежит лошадь, звонко ударяя подковами о булыжники, и весело блестят стёкла в домах, а кое-где ещё горит свет.

—      Я побегу, — сказала Любка, — а то в школу опоздаю.

И помчалась по улице. И так славно снег скрипел, и почему-то пахло яблоками. Трамвай навстречу летел с грохотом; казалось, что колёса не вертятся, а скользят по рельсам — ж-ж-ж-и-и! Красный трамвай с жёлтой полосой, окошки густо замёрзли, и в них продышаны круглые дырочки, чтобы смотреть. На повороте трамвай завернулся в дугу и пропал.

Любка бежала по Плющихе, мимо фарфоровой мастерской и керосинной лавки, мимо парикмахерской и заколоченных ворот. Ей стало жарко, а лицу от встречного ветра — холодно. Мысли на бегу прыгали. «Когда Белка поправится, будем с ней ходить в школу вместе. Ничего, что я в третьем, а она во втором. Это жалко, но это ничего. Если бы в детском саду я нечаянно не научилась читать, меня не отдали бы сразу во второй класс, а отдали бы в первый, как всех людей. И тогда бы мы с Белкой были в одном классе. А теперь мы в разных, и всегда будем в разных. Может быть, остаться на второй год? Тогда Белка меня догонит. И мы до самого десятого класса будем учиться вместе. И всю жизнь будем дружить».

Но Люба вспомнила маму и решила, что оставаться на второй год не станет. Но ходить вместе в школу они с Белкой будут. Надо только вставать на полчаса раньше и не бежать сломя голову, а идти спокойно вместе с Белкой и о чём-нибудь разговаривать. Белка — самая лучшая подруга. Ни у кого нет такой хорошей подруги. Рита тоже подруга, но не лучшая. И Соня хорошая, но тоже не лучшая. А лучшая подруга всё-таки Белка.

ВЫРОСЛА НА ЦЕЛУЮ ГОЛОВУ

В тот день Люба пришла из школы рано. И сразу же, она ещё не успела снять пальто, зазвонил телефон.

—      Алло! — крикнула Люба, ещё не отдышавшись после улицы. — Алло!

В трубке молчали. Уже несколько дней кто-то звонил и молчал. Кто бы это мог быть? Любка не могла догадаться. Она подождала и снова окликнула:

—      Алло!

Она чувствовала, что кто-то там есть, в трубке шелестело дыхание, почти не слышное, но всё-таки слышное. И вдруг Любка догадалась, кто это звонит. Почти точно догадалась. И сразу ей стало хорошо, и весело, и грустно сразу.

—      Не хочешь со мной разговаривать? А почему не хочешь? Я всё жду и жду, что ты позвонишь, а ты звонишь и не говоришь ничего. Наверное, ты думаешь, я глупая и маленькая. Я не глупая. И не маленькая. Ты не молчи. А то ты молчишь, и я тогда думаю, вдруг это не ты, а кто-нибудь чужой.

—      Нет, это я, — сказал отец. — Это я, Любка. Как ты живёшь?

—      Папа! — закричала Любка. — Знаешь, папа, я хорошо живу. Папа! А Белка заболела, но она уже скоро поправится.

Было приятно произносить слово «папа», Любка так давно его не говорила.

—      Какая белка? — спросил отец. — Я что-то не пойму.

—      Папа, ты что? — засмеялась Любка. На секунду ей стало обидно, что отец так сильно всё забыл, даже Белку забыл. Но она сразу простила его и засмеялась: — Белка — это моя самая лучшая подруга... А мы с мамой ходили в кино «Кадр» и смотрели «Красных дьяволят». Это такое кино, там дьяволята, они против белых, за нас, и они...

Любка говорила без передышки, она боялась, что, когда кончит говорить, папа вдруг подумает, что больше рассказывать нечего и повесит трубку. И она, захлёбываясь, рассказывала про красных дьяволят, про отметки, про Веру Ивановну. Отец слушал и ничего не говорил и не перебивал. Люба поняла, что он не спешит повесить трубку, и ей стало немного спокойнее.

—      Папа, а ты как живёшь?

Хотелось спросить другое: кто у тебя теперь семья? Но так спросить она не посмела. И хотелось спросить: если папа живёт в другом месте, а не с дочкой, он всё равно папа? Но и этого она не спросила. Спросила: «Папа, ты как живёшь?» На такой вопрос можно отвечать чтохочешь.

—      Я в общежитии живу, — сказал отец. — Комната большая. Два товарища с нашего завода и я. Мы дружно живём... — Отец помолчал. — Ты, наверное, выросла, Любка? Какая ты?

—      Ну, папа, я сильно выросла. Вот где мы с тобой на двери заметки делали, теперь последняя заметка мне по шею. Я сильно расту.

—      Что ты говоришь! — Отец удивился, это было приятно. — На целую голову выросла. А мама как живёт, Люба?

—      Мама? — Любка почувствовала, что разговор подошёл к самому трудному. Но не подала вида, что понимает это. Ответила простодушно: — Мама — хорошо. Работает всё. Беретку новую купила, пушистую. Ей очень идёт.

—      Это хорошо, что беретку. — Отец, кажется, понял хитрость. — А настроение у мамы какое? Ты про главное рассказывай, а не про беретку.

—      А чего настроение, пап? Разное настроение. — Она не знала, как ответить на этот вопрос, чтобы не огорчить отца.

Она представила себе его лицо. Напряжённое, один глаз немного сощурен. Он заикается — значит, волнуется. Скажешь ему, что у мамы хорошее настроение, — обидно, значит, обходимся и без тебя, не скучаем. Скажешь, плохое настроение, — расстроится, станет маму жалеть: бедная одинокая женщина с ребёнком, вот и сидит грустит. И Любка повторила:

—      Разное настроение. Иногда весёлое, иногда — не очень весёлое.

Отец молчал. Потом спросил теперь уж про самое главное:

—      Меня она вспоминает?

Любка ни разу не слышала, чтобы мама вспоминала отца. Один только раз был случай. Устинья Ивановна спросила в коридоре:

—      Алименты он тебе платит?

—      Не мне, а своей дочери, — сухо ответила мама и ушла в комнату. Ещё прикрикнула на Любу: — Уроки делай, что за привычка в коридоре вертеться! Здесь из-под двери дует.

А больше мама ни разу про отца не говорила, и Люба тоже не говорила, хотя про себя думала часто. Но может быть, и мама про себя думала? Не обязательно вспоминать вслух.

—      Вспоминает, — сказала Любка. — Часто вспоминает. И я тоже вспоминаю каждый день. Как мы с тобой в цирк ходили, помнишь? А на качелях ты меня качал, помнишь? А собаку обещал купить, помнишь?

Любка больше не могла притворяться. Волна любви к отцу и горя, что его нет так долго, что даже голоса его она не слышала целый год, эта горячая волна захлестнула её и понесла. И она сказала, не раздумывая:

—      Пап, возвращайся к нам.

Он ничего не ответил. Может быть, не расслышал? Нет, он слышал, Любка знала, что слышал. Просто не ответил.

—      До свиданья, Любка, — сказал отец. — Я позвоню тебе ещё.

—      До свиданья, папа, — ответила Любка.

В трубке запищали частые тоненькие гудки. Там уже никого не было.

«Я ХОДИЛ В ТОРГСИН!»

У ворот раскатана длинная ледяная дорожка. Дядя Илья ругается:

—      Вот безобразники! Нельзя разве в сторонке кататься? Нет, обязательно на самом ходу!

Дворник посыпает дорожку песком. А к вечеру её опять раскатывают до блеска. И не в сторонке, а на самой дороге. Потому что катаются ребята мимоходом: идут из школы — и каждый разбежится и проедется. И Люба разбегается, раскидывает руки — и покатила по всей длине чёрной, блестящей, как стекло, дорожки. Хорошо! Разбежалась снова и опять покатила, пока носки галош не упёрлись в снег.

—      Люба! Люб!

Ну конечно, Слава. Спешит, глаза круглые, и на лице написана важная новость.

—      Знаешь что? Я сейчас к метрострою бегал, он опять там стоял. И его забрали. А я стоял. И видел, как его другой дядька повёл в контору. А Гусейн сразу пошёл, не сопротивлялся, не отстреливался, ничего.

—      Ой, правда?

Любка только теперь поняла, что Слава рассказывает про Гусейна. И значит, они не зря на него подумали, раз его забрали. И они со Славкой молодцы, что сказали кому надо. Если бы не Славка, она бы и не догадалась нипочём.

Славка скромно смотрел в снег, как будто это и не он поймал шпиона. Молодец всё-таки этот Славка.

—      Выйдешь гулять? — спросила Люба.

—      Я и так гуляю, — с готовностью откликнулся Славка, — а чего?

—      Ну, сначала домой, пообедать, — терпеливо объяснила Любка, — потом уроки, потом гулять.

—      Ладно. — Славка не понимал такой жизни по порядку. Но он не спорил. Раз Люба живёт так, значит, так для неё правильно. — Когда выйдешь, я здесь буду.

Люба побежала домой. Хорошо, что они со Славкой разоблачили шпиона. И не пришлось для этого ехать за границу. Прямо в Москве попался, на Смоленской площади.

В коридоре Любке встретилась Устинья Ивановна. Она была в платке и надевала пальто. На Любку даже не взглянула, а вышла, громко хлопнув дверью.

И только тут Любка сообразила, что Устинья Ивановна расстроена, что Гусейна арестовали. Раньше ей не пришло в голову, что Гусейн — это не только сам Гусейн, а и Устинья Ивановна, и маленький Мэкки, и Нина. Они-то его любят, им-то он родственник. Наверное, какой ужас, если родственник — шпион. Что им теперь делать? Разлюбить его сразу? Заступаться за него? А как заступаться за шпиона?

Любка сидела в углу дивана. Она не стала обедать и не стала готовить уроки. Она сидела и думала. Было неспокойно, и радость прошла. Стройность, ясность жизни отступили куда-то, мысли не додумывались до конца.

В коридоре хлопнула дверь. Наверное, вернулась Устинья Ивановна. Любке захотелось увидеть её, и она вышла в коридор. С улицы, красный от мороза, с заиндевевшими усами вдруг вошёл Гусейн. Любка никак не ожидала его увидеть и потому не сразу узнала. А потом поняла: Гусейн!

Он снял пальто и, не обращая внимания на Любу, стал потирать руки. Он плохо говорил по-русски и, чтобы не говорить, не замечал соседей. Наконец Любкино оцепенение прошло:

—      Дядя Гусейн! (Он обернулся, посмотрел выпуклыми чёрными глазами.) Дядя Гусейн! Значит, вы не шпион?

—      Я? — Глаза Гусейна вытаращились ещё больше.

Он поморгал немного, лицо его вытянулось, как отражение в электрическом чайнике. И вдруг Гусейн захохотал. Он смеялся громко и долго. Он повизгивал и трясся и схватывал себя за сердце, как будто от смеха мог вот-вот умереть.

—      Ой! Я — шпион! Ненормальный девошка Любка. Ха-ха-ха!.. Я нет шпион!

Как хорошо, когда человек окажется не шпионом. Любка улыбалась, стало легко и весело. И всё-таки она спросила:

—      А зачем вы там около метростроя стоите? Каждый день. Зачем? И куда вас сегодня водили? Разве не в милицию?

—      Я не ходил на шахту метро, нет! Я ходил в торгсин! Торговля с иностранцами, понимаешь? Сокращённое слово. Я иностранец, покупал покупки в этом магазине на свои иностранные деньги. И никакой милиции... Имею право. Поняла? Мои деньги, мои покупки! Я там встретил свой знакомый и пошёл. И выскочил сумашеший мальчик. Туда прибегал. Сюда прибегал. Гусейна повели, шпион, да? А я нет, не шпион. Ты смешной молодец, девошка Любка!

Гусейн постукал Любку по спине и ушёл к себе. Потом пришла Устинья Ивановна. Они пили с Гусейном чай на кухне. Любка долго мыла руки и поглядывала на Гусейна. А он прихлёбывал из большой чашки, от пара у него заблестел нос. Поверх чашки Гусейн улыбался Любке выпуклым чёрным глазом.

Любка забежала в комнату, поела прямо из кастрюли холодного супа, а котлету сжевала уже на ходу. Славка и так долго ждёт там, у ворот.

НА БЕРЕЖКАХ

Он стоит на том же месте, покладистый человек Славка Кульков. Стоит и терпеливо ждёт Любку. Она подкралась сзади и прикрыла Славкины глаза ладошками.

—      Любка! — сразу догадался Славка. — Я тебя враз узнал. А этот Гусейн домой пошёл, я видал. Ты не обижайся, он, значит, не шпион. — Славка виновато смотрел на Любку.

—      Он не шпион. Это хорошо. Чего ж мне обижаться? Пойдём на Бережки на санках кататься?

—      Ага! — обрадовался Славка. — Пошли. Там наших полно. И Лёва, и Рита, и Нинка. Стой, я салазки принесу. — И Славка убежал.

Люба стояла во дворе. На улице был ещё день, а во дворе готовился наступить вечер. Тени собрались в углах, у забора, за выступом серого дома. Прошёл торопливый Мазникер и на всякий случай ни за что ни про что погрозил Любе длинным пальцем. Любка не испугалась Мазникера и засмеялась.

Бережками ребята называли Бережковскую набережную. Никакой набережной, правда, не было, просто берег. Летом — заросший травой. Зимой — занесённый снегом. Крутая длинная гора. Любка со Славой пришли сюда, на гору, заполненную визгом и смехом. Особенно звонко разносятся голоса в сумерках. И по всему белому склону чёрные фигурки на санках, на лыжах, на коньках, на портфелях — кто на чём — скатываются, кувыркаются, барахтаются в снегу и, очутившись внизу, долго ещё скользят по льду Москвы-реки.

Слава поставил санки у самого края обрыва:

—      Садись.

Любка уселась на низкие деревянные санки, ноги покрепче поставила на полозья, а верёвку натянула, как вожжи. Страшновато, и от страха весело. Любка зажмуривается и набирает побольше воздуха, чтобы визжать.

—      Любка! Давай поехали! — Это кричит Лёва Соловьёв.

Он взбирается на гору на лыжах, ловко взбирается, прыгает вверх, как по ступенькам. А никаких ступенек нет — твёрдая накатанная гора.

—      Люба-а! Давай к нам!.. — Это Рита кричит снизу, а рядом с ней Нина барахтается в снегу и машет Любке варежкой.

Счастливая лихость захватывает Любку. Все тут, всем весело, все любят её и зовут. И Славка стоит сзади и ждёт, когда она поедет вниз. Славкины санки, но он уступил Любе первую очередь.

Люба отталкивается ногой, и санки летят вниз. С какой бешеной скоростью они мчатся!

Ветер не даёт дышать, на глазах появляются слёзы. Сани подскакивают на твёрдых снежных буграх. И Любка визжит. Не от страха, хотя и страшновато, а от скорости, от счастья.

Почти вся гора уже осталась позади. Вот санки выскочили на реку. Ровный снежный простор. И мчится Любка почти до середины Москвы-реки. По ровному и совсем не страшно. Теперь ей кажется, что там, на горе, она сильно боялась. Оглядывается и смотрит снизу вверх на гору. Гора отсюда не такая уж высокая. Незнакомый мальчишка разогнался на лыжах и упал — шапка в одну сторону, сам в другую. Все хохочут над мальчишкой, и сам он смеётся. А Лёва Соловьёв пронёсся мимо Любы, длинно свистнул на ходу. Повернул круто, только снег сверкнул.

—      Любка! Санки давай! — Это Славка подпрыгивает от нетерпения там, наверху.

Он кажется отсюда маленьким. Нет, всё-таки высокая гора.

Любка идёт вверх не спеша, она тащит санки за верёвку. Лёгкие санки, несколько тонких реек. А когда едешь на них, кажется, что летишь на самолёте. Синий вечер радостно пахнет антоновкой.

—      Ну, теперь поехал я! — Славка уселся на санки. — Подтолкни меня посильней. Сразу разгон возьму.

Люба толкает Славку в спину, санки срываются вниз и летят так, что снег под ними свистит. Любка смотрит вслед. Потом ей становится скучно стоять и ждать. Она садится на снег — и кувырк вниз, с боку на бок! Завертелась гора, закружились в глазах снег, и небо, и фонари. Снег забился в варежки, в валенки, за шиворот. Но Любка катится не останавливаясь, всё быстрее и — до самого конца.

Внизу кто-то подхватывает её:

—      Стой! Псих какая-то! — Это Славка. Он схватил Любку за воротник и поднял. — Хуже парня, честное слово! Голову сломать хочешь?

—      Ты, Славка, не ругайся. Я совсем тихонько скатилась, аккуратно.

Славка сопит сердито.

—      Повернись, отряхну! Мать убьёт...

—      Меня мама не бьёт.

—      Совсем никогда? — Славка смотрит круглыми глазами: он не верит. — Ну хоть не ремнём, а так, ладонью, тоже не бьёт?

Любке становится жалко Славку. Ему, наверное, здорово попадает, если он даже поверить не может, что человека дома не бьют. И Любка говорит:

—      Ну ладонью-то, конечно. Ладонью сколько хочешь.

Славка, сняв варежку, колотит Любку по спине, по шапке, даже по валенкам.

Потом они идут на гору.

—      Давай вдвоём съедем, — предлагает Славка. — Ты вперёд садись, а я сзади.

Они едут сквозь ветер.

Со свистом летят санки. Что это впереди? Зазевалась девочка. Ой, сейчас они столкнутся! Любка закрывает глаза. Слава тормозит ногой, сани сворачивают в сторону и летят дальше.

—      Поймаю — убью! — кричит Славка девочке.

—      Не убьёшь! — отвечает девочка. — Не поймаешь!

Любке смешно. Она хохочет так, что боится свалиться.

И когда санки уже внизу, Любка всё ещё смеётся и приговаривает:

—      Ой, мамочки! Ой, помру!..

—      Ты чего? — не понимает Славка.

Ну как объяснить ему, что всё кажется смешным: и как не наскочили на чужую девочку, и как Славка на неё заругался, и как она весело ответила. Всё смешно, а не объяснишь. Самое смешное всегда трудно объяснить. Просто хорошо в этот вечер на Бережках.

Они катались долго. Ребят на горе стало меньше. Ушёл Лёва со своими лыжами под мышкой. И Рита ушла. Нина ушла ещё раньше. А Люба со Славкой всё решали: последний раз скатимся — и домой.

Но, поднявшись снова на гору, они опять садились на санки и ехали вниз, твёрдо решив, что теперь уж последний раз.

А потом они рядом шли домой. Слава вёз за верёвку санки. Они легко катились за ними, а на поворотах санки не успевали заворачивать и продолжали ехать прямо.

Тогда Славка поддёргивал их за верёвку, как непослушную собаку.

Улица была почти пустая. Оранжевым светились окна. От булочной через улицу пахло свежим хлебом, наверное, только что тёплый привезли. Во дворе Славка сказал:

—      А Соловьёва сегодня с географии выгнали.

Любка подумала: зачем Славка это говорит? Но посмотрела на Славкино смущённое лицо и поняла, что говорит он неспроста. Славка помолчал, ковыряя валенком снег. Подождал, что Люба скажет. Но она ничего не сказала. И тогда он продолжал:

—      Соловьёв записку написал своей Вальке. И Александра Константиновна увидала и выгнала.

Любке стало тоскливо и одиноко. Показалось, что мороз сделался крепче. И захотелось домой.

—      Я пойду, Славка.

И пошла к своей двери, обитой чёрной клеёнкой. Перед самой дверью обернулась и увидела, что Славка стоит на том же месте с жёлтыми санками на длинной верёвке. Увидев, что Любка обернулась, он заулыбался и сказал:

—      Я тоже могу тебе записки писать. Хочешь, завтра напишу?

Что ответить Славке? Любе хочется, чтобы он не обиделся, добрый человек Славка. Он хороший. Но не самый лучший. Самый лучший мальчик во дворе всё-таки не Славка. Что тут поделаешь?

—      Не надо писать записки, Славка. Зачем записки?

ЗЕЛЁНЫЙ ДОМИК

Вера Ивановна сказала:

— Скоро Новый год.

Так всегда бывает: скажет кто-то такие слова, и сразу покажется, что Новый год действительно скоро. А до этого вроде и знаешь, что уже декабрь, что дни бегут быстро и Новый год наступит скоро, а всё-таки кажется, что не скоро. Но Вера Ивановна сказала: «Скоро Новый год».

И Любке сразу стало весело. И чуть беспокойно: надо что-то делать, надо готовиться, а как? А что делать? И все в классе, наверное, почувствовали что-то похожее, потому что завертелись, зашептались.

—      Сегодня мы с вами начнём готовиться к ёлке.

Вера Ивановна подошла к шкафу, открыла его и вытащила массу прекрасных вещей: вороха цветной тонкой бумаги, проволоку, пластилин, лоскуты, большую банку с клеем. И сразу в классе всё стало по-другому. Вроде бы те же самые ребята и та же самая учительница, а всё иначе. И пахло клеем, новыми красками и ещё чем-то праздничным.

И Вера Ивановна была совсем не строгая. Она прошла по рядам и всем раздала ножницы и кисточки.

—      Я буду склеивать домик, — сказал Митя. — А ты что умеешь?

—      Я? — Любка задумалась. Конечно, трудно решить, что делать, если можно делать что угодно. — Я буду склеивать цепь, — надумала Любка.

Она взяла несколько разноцветных листов и стала нарезать на полоски. Красные полоски, синие, жёлтые...

—      А у меня корзинка! — закричал Денисов.

—      Гена, не шуми, — привычно остановила Вера Ивановна. — Покажи, какая корзинка.

Генка, красный от гордости, поднял над головой голубую круглую корзиночку. Она была лёгкая, кружевная, а внутри просвечивал ластик в кляксах. Генка положил его для груза.

—      Смотрите, какой молодец, — похвалила Вера Ивановна. — Так быстро и ловко сделал хорошую игрушку.

Генку часто ругали. И когда Вера Ивановна похвалила его, все обернулись и стали смотреть на Денисова, на необыкновенного Денисова, которого похвалила Вера Ивановна. Генка и правда был не похож на себя. Он вспотел, глаза смотрели удивлённо и весело на всех по очереди. И все засмеялись.

—      Соня, а ты что делаешь? — подошла к первой парте Вера Ивановна.

—      Флажки, — тихо сказала Соня. — Я их потом прицеплю на нитку, получится гирлянда.

Люба вытянула шею, посмотрела, какие флажки. Хорошие флажки. Чего Соня всегда робеет? Если бы Любка умела делать такие ровные, складненькие флажки, она бы не стала робеть, а сказала бы громко и смело: «Флажки».

—      Люба, а у тебя что? — спросила Вера Ивановна.

—      У меня цепь, — сказала Люба смело. И показала бумажную цепь, немного неуклюжую. Люба боялась, что невысохшие кольца расклеятся, и держала цепь осторожно, двумя пальцами.

—      А что ж, неплохо получилось, — сказала Вера Ивановна. — На ёлке твоя цепь будет выглядеть очень нарядно.

Оказывается, Любе только показалось, что она держится уверенно. На самом деле и она стесняется Веру Ивановну. Потому Вера Ивановна и захотела подбодрить её. Все побаиваются Веру Ивановну. Очень уж она строгая.

Любка продолжает склеивать колечки. Работа лёгкая и от этого приятная. Одно колечко синее, потом — жёлтое, потом — оранжевое, и синее, и красное.

Митя сидит рядом, он разложил на парте журнал «Затейник» и срисовывает какую-то мудрёную выкройку. Люба и не смотрит на него: всегда он что-нибудь трудное выдумывает, выкройку какую-то, чертёж. Как будто нельзя просто, как все. И вообще по выкройке всякий дурак сделает.

—      А у меня домик, — говорит вдруг Митя.

Любка смотрит и видит нарядный зелёненький домик, склеенный из картона. На крыше домика кусочек ваты, будто снег. А окошки жёлтые, будто в домике горит свет.

—      Молодец, Митя, — говорит Вера Ивановна, — ну что за молодец!

Любка не может глаз оторвать от зелёного домика. Он ей до того нравится, что даже говорить трудно.

—      Дай подержать, — говорит она наконец.

—      На.

Домик лёгкий, немного сырой от клея. Но всё равно представляется, что за жёлтыми окошками живут маленькие человечки, сидят за маленьким столом или спят на маленьких кроватках. Там светло, тепло и мирно, в этом зелёном игрушечном домике.

Любке очень хочется домик.

—      На ёлке его видно не будет, — говорит Любка. — Ёлка большая, а он вон какой маленький.

—      Ничего, будет видно, если с краю повесить, — отвечает Митя и забирает домик.

Сама Вера Ивановна тоже взяла ножницы, села за свой стол. Несколько взмахов ножниц — и большой рыжий петух с весёлым растрёпанным хвостом посмотрел на класс.

До чего хорошо сегодня в классе! Даже Анька Панова не вредничает. Сидит сосредоточенная, режет что-то из картона, язык от старания высунула набок.

—      Ох как уже поздно! — спохватывается учительница. — Давайте все готовые игрушки сложим в шкаф — и по домам. А что не доделали, в другой раз доделаем.

Любка шла, как всегда, с Соней. Но сегодня с ними вместе пошёл Митя. Им всем было по пути до угла. Раньше Митя никогда не ходил с ними. Но сегодня был особенный вечер, и всё было не как всегда. Класс, наполненный разноцветным предпраздничным шорохом. Вечер, когда ещё не горят фонари, а в домах уже зажигается свет. И трамваи летят, до краёв налитые жёлтым тёплым светом. И они идут втроём, приноравливаясь к шагу друг друга. Тихо на улице, и ничего не хочется говорить. Любка чувствует, что и Соне хорошо сейчас, и Мите тоже хорошо. Они доходят до угла и останавливаются. Отсюда всем в разные стороны. А уходить не хочется. Как будто все они чувствуют, что будут и другие хорошие вечера, но этот вечер кончится и его не будет. И им жалко, хотя до конца они этого не понимают.

ДЛИННЫЙ НИКИФОРОВ

Впереди Любки сидит за партой Андрей Никифоров. Андрей длинный — длинная спина, длинная шея. А голова совсем круглая, и два розовых уха просвечивают перед Любкиными глазами.

—      Никифоров, а Никифоров, — шепчет Любка, — дай промокашку... Кляксу посадила.

Розовые уши пришли в движение, Никифоров повернул голову, положил перед Любой розовую промокашку с фиолетовыми крапинками чернил.

—      Бери насовсем, у меня ещё есть. — И снова отвернулся.

Митя старательно выводит буквы в тетради, так старательно, что Любка не стала его отвлекать, просить промокашку. Она розовым уголком пытается втянуть кляксу, старается не размазать, но рука вздрагивает, и у круглой чернильной капли вырастают паучьи ноги. И вдруг Любе до тошноты надоедает нянчиться с этой проклятой кляксой. Становится совершенно наплевать на всё. Чтобы не видеть, что будет дальше, она кидает розовый листок промокашки сверху и со всего размаха придавливает его ладонью. Теперь будь что будет.

Вера Ивановна диктует дальше. Во время диктанта она ходит по классу, голос у неё ровный, громкий, и каждое слово она произносит отчётливо.

—      «Старуха прядёт свою пряжу. Старуха... прядёт... свою... пряжу».

Сейчас Вера Ивановна начнёт диктовать следующее предложение, а Люба всё не может управиться с проклятой кляксой. Уродливое влажное тёмно-фиолетовое пятно расплылось чуть не на пол страницы, даже насквозь промок листок. Как писать дальше?

—      Никифоров, а Никифоров, дай ластик, — просит Люба.

Никифоров шарит в портфеле. Митя поднимает голову:

—      Что ты всё «Никифоров» да «Никифоров». Разве у тебя соседей ближе нет?

Любка растерянно молчит. Никифоров поворачивается и кладёт красноватый чернильный ластик. Люба протягивает руку, чтобы взять его, но Митя вдруг щелчком стряхивает резинку на пол. Ластик подпрыгивает и летит к ногам Веры Ивановны.

Учительница перестаёт диктовать, удивлённо поднимает брови и обводит глазами класс. Люба боится смотреть на неё и всё равно смотрит. Смотрит не отрываясь, как будто между глазами Любы и лицом Веры Ивановны натянулись тугие нитки. Взгляд Веры Ивановны проходит мимо Пановой, мимо Денисова, мимо Сони и Лиды Алексеевой. И останавливается на Любе. Только тогда Люба опускает голову и начинает смотреть на расплывшуюся огромную кляксу, выступившую сквозь промокашку. Ей кажется, что она так сидит долго. В классе тихо, никто ничего не говорит, а Вера Ивановна — Люба чувствует это — всё ещё смотрит на Любу.

—      Это всё Митя, — гудит Никифоров. — Свой бы ластик кидал, а чего он мой кидает?

—      Ябеда! — почти неожиданно для самой себя кричит Люба. — Длинный!

Она так разозлилась на Никифорова, что в тот же миг перестала бояться Веру Ивановну.

—      Значит, так, — сказала учительница спокойным и чётким голосом, будто диктовала диктант. — Митя, Люба и ты, Андрей Никифоров, выйдите из класса... Идите, идите.

Поднялся Митя. Люба тоже поднялась. Все смотрели на них, а они шли к двери. Никифоров прогудел:

—      Я больше не буду...

Но Вера Ивановна даже не ответила ему. И он, стараясь догнать Митю и Любу, чтобы не идти до двери одному, тоже вышел в коридор.

Когда дверь класса закрылась, Люба подумала испуганно и немного восторженно: «Ой, что сейчас будет, что сейчас будет! Мальчишки станут драться».

Они и правда отошли от двери и встали друг против друга, сжав кулаки.

—      Сейчас как тресну, — сказал Митя напористо, — отлетишь!

—      Только попробуй, сам отлетишь, — сказал Никифоров неуверенно, — ещё как отлетишь. — Он хотя и держал кулаки перед собой, был испуган. Он повторил упавшим голосом: — Только попробуй...

Любе стало жалко нелепого длинного Никифорова. Он гнулся от собственной длины, и шея у него росла не вверх, а вперёд. И сразу было видно, что Митя, невысокий и несильный, побьёт этого дурака Никифорова. Любка и раньше жалела Никифорова. Больше всего его было жалко потому, что после школы его встречала бабушка. Бабушка была в чёрной бархатной шляпке с вуалеткой, в высоких узконосых ботинках почти до колен. Она терпеливо сидела в темноватом вестибюле спиной к зеркалу и ждала, когда длинный Никифоров спустится с лестницы. Увидев его издали, бабушка начинала улыбаться и кивать, а Никифоров не смотрел на неё: ему было стыдно, что его, такого большого, встречает бабушка. Привстав на цыпочки, бабушка укутывала длинную шею Никифорова серым пушистым шарфом, завязывала уши шапки и ещё сверху приглаживала уши ладонями, чтобы плотнее прилегали. А Никифоров стоял смирно и безнадёжно глядел исподлобья. Мальчишки в развязанных шапках, в кое-как накинутых пальто проносились мимо, строили Никифорову из-за бабушкиной спины рожи, показывали фиги. Любка жалела Никифорова. А сейчас он бестолково размахивал кулаками, боясь задеть Митю. Наверное, знал, что бесполезно драться с Митей.

—      Знаете что, — сказала Люба, — вы не деритесь. Нас же всех выгнали, правда?

И мальчишки вдруг послушались. Они перестали гневно сопеть, опустили кулаки и сказали друг другу напоследок:

—      Всё равно получишь.

—      Сам получишь.

Потом мальчишки мирно пошли по лестнице, ведущей на чердак. Чердак был единственным местом, куда не заглядывал директор Дмитрий Петрович, если ему приходило в голову обойти школу и посмотреть, всё ли в порядке, не выгнали ли, случаем, кого-нибудь из класса.

—      Айда с нами, — будем играть.

—      Айда! — отчаянно откликнулась Люба.

Ей было весело оттого, что раз выгнали, то уже ничего не страшно. Её никогда раньше не выгоняли из класса. А теперь терять было нечего. И от этого было легко. Всегда она слушалась Веру Ивановну и старалась не сердить её. Она старалась, а стараться трудно. Теперь было легко оттого, что стараться было не надо. Оказывается, быть плохой приятно. И не имела значения клякса, жирная, как паук. Вот она идёт с мальчишками на чердак и старается делать большие шаги, чтобы не отстать.

На чердаке полутемно. Маленькое окно запылилось, низко нависли балки. Люба посмотрела в окошко; ей показалось, что на улице пасмурно, хотя она знала, что день сегодня солнечный.

—      Давай свои фантики, — сказал Митя.

Никифоров вытряхнул на узкий подоконник несколько разноцветных квадратиков. Митя тоже сунул руку в карман, достал горсть мятых, потёртых фантиков, отобрал штук десять, а остальные спрятал опять в карман поглубже.

—      А ты? — повернулся он к Любке.

—      У меня фантиков нет, — сказала она, тут же испугалась, что её не примут играть, и добавила: — Они у меня дома. Даже от «Мишки» есть.

—      Подумаешь, от «Мишки», — сказал Никифоров. — У нас у одного мальчика с нашего двора «Трюфель» есть, ты таких конфет и не видела. А «Мишку» каждый дурак видел.

«Не примут», — подумала Любка. В другой раз ей было бы всё равно — не примут, и не надо. Пойдёт ещё с кем-нибудь играть. Но сейчас, когда все они были объединены тем, что Вера Ивановна всех их вместе выставила из класса, отрываться от мальчишек очень не хотелось.

—      А у меня зато латвийские есть. Таких ни у тебя, ни у тебя сроду не было. Знаешь, какие красивые! «Лайма» называются.

Мальчишки оживились:

—      Как-как? — спросил Митя, делая вид, что не верит.

—      А вкусные? — Глаза Никифорова загорелись.

—      Вкусные, — соврала Люба. На самом деле она этих конфет ещё не пробовала. Мама принесла их вчера вечером из магазина, высыпала в прозрачную вазочку и поставила на верхнюю полку буфета.

«Это латвийские конфеты, — сказала мама строго, — для гостей. И тебе достанется, не смотри так жалобно. Только завтра. И не вздумай таскать».

«Я и не думаю. Так просто посмотрела», — обиделась Люба.

Теперь она вспомнила эти прекрасные неизвестные конфеты, завёрнутые в яркие глянцевитые бумажки — синие, и жёлтые, и красные. И ещё там было цветное золото. Золото от конфет бывает серебряное, это все знают. А эти конфеты были завёрнуты в синее золото, и в жёлтое, и в зелёное золото. А некоторые даже в золото с цветочками и крапинками.

—      Очень даже вкусные, — повторила Люба и для убедительности причмокнула и закрыла глаза, будто вспомнила, какое великое наслаждение доставили ей конфеты.

—      Ладно, на́, держи мои фантики, — сказал Митя, — завтра принесёшь свои «Лаймы». — И отсыпал ей целую горсть.

—      И мои на́, — сказал Никифоров. — И мне тоже завтра принесёшь.

Они начали играть. Игра была простая, но требовала сноровки. Кладёшь на ладонь цветной квадратик и бьёшь ладонью о край подоконника так, чтобы фантик слетел и прикрыл другой, который лежит на подоконнике. Кажется, просто. Но лёгкий бумажный квадратик не слушается, летит не туда, куда хочешь. Раз! — и в сторону. Люба с досадой смотрит на Митю. Но Митя безжалостен в игре.

—      Проиграла! — говорит он радостно. — Теперь смотри, как надо. Раз! — выиграл!.. Ещё — выиграл... И это мой!..

Митя то и дело опускает фантики в карман. А у Любки осталось от толстой пачки всего два грязных серых фантика, уже нельзя разобрать, от каких они конфет, — так, замурзанные бумажки. Но сейчас это не бумажки, а ценность. Их можно проиграть. На них можно выиграть. Никифоров весь подался вперёд.

—      Бей, длинный, — говорит Митя.

Никифоров кидает. Раз! — мимо. Второй! — попал. И забрал Любин фантик.

—      Ставь ещё!

Люба положила последний. У Никифорова даже щёки горят. Он знает, что выиграет. Наконец-то и Никифоров оказался ловким и не хочет упускать своего случая.

—      Раз! — Ладонь у Никифорова большая, он стукает мягко, будто даже вяло. Но фантик ложится точно.

Всё. Больше Люба не может играть. Да ей и не хочется: вдруг стало неинтересно, как всегда, когда она проигрывала.

—      Я больше не играю, — сказала Люба.

—      Как хочешь, — ответил Митя, — только завтра не забудь, принеси свои латвийские.

—      И мне, — напомнил Никифоров, — десять штук.

В это время где-то далеко внизу зазвенел звонок, тихий и непрерывный. Кончился урок, кончился диктант. Надо было спускаться с чердака. И они пошли. Впереди Митя, за ним Никифоров, а сзади, стараясь не отставать от мальчишек, Любка.

ДВА БРАТА

В воротах стояли двое — Юйта Соин и его старший брат Миха. «Миха» — так называл его Юйта, потому что не мог выговорить «Миша». Вслед за Юйтой так же называл Мишу весь двор, ребята и взрослые, — «Миха».

Раньше Люба никогда не видела братьев вместе. Вообще вся семья Зориных по двору и по улице ходила поодиночке. Вот мать пробегает с клеёнчатой сумкой. Отец солидно и медленно проходит, со всеми громко здоровается, а если пьяный, останавливается поговорить. Нинка, ей уже шестнадцать, часто стоит на улице около магазина, но не покупает, а только смотрит. Миха проходит по двору хмуро, ни на кого не смотрит и ни с кем не говорит. А если встретит человека, нарочно отвернётся: вот, мол, как я тебя презираю и мне на тебя наплевать. Ну, а Юйта Соин, это дело известное, лучше ему не попадаться. Юйта отлупит и девчонку и мальчишку. Мама всегда говорит Любе: «Не смей близко к Зорину подходить».

А Любка и не подходит. После истории с оловом она мимо Юйты быстро-быстро пробегает, а чтобы он не догадался, что ей страшно, она говорит: «Ой, кажется, у нас телефон звонит!» — и делает озабоченное лицо.

Сегодня Юйта и Миха стоят вместе. Люба впервые обратила внимание, как сильно похожи они друг на друга — те же угрюмые тёмные глаза, чёрные растрёпанные брови, даже цвет лица одинаковый, сероватый, — только Миха небритый, а Юйта неумытый, как всегда. Они стоят и мирно разговаривают. Миха говорит, энергично взмахивая рукой, а Юйта слушает и кивает. Издали Любке показалось, что Юйта даже улыбается. Такого она никогда не видала. Захотелось подойти поближе и послушать, про что они говорят. Любка подошла. Остановиться она побоялась, а только замедлила шаг. Кому какое дело, быстро идёт человек или медленно. Может быть, человек устал, чего же ему спешить? Братья не обратили на неё внимания и продолжали разговор.

— А ещё возьмёшь мои папиросы, — сказал Миха негромко, — убью. Понял?

Юйта кивнул. Он понял. Он не улыбался, Любка ошиблась. На лице Юйты Соина Любка увидела застывший испуг. Он стоял тихий и униженный, непобедимый хулиган и бандит Юйта Соин.

Люба прошла мимо.

Дома было тепло и тихо. Хорошо дома. Ты никого не трогаешь, тебя никто не трогает. И делай что хочешь. А вечером придут гости: тётя Аня и тётя Галя, мамина подруга.

А дядя Боря, может быть, не придёт. Может же он заболеть. Или уехать в командировку. Или навсегда на Крайний Север. Вон у Вали Каиновой двоюродный брат взял и уехал на Крайний Север. Ничего особенного.

Гости будут долго сидеть за столом, и разговаривать, и есть ярко-красный винегрет, он уже готов и стоит в голубой кастрюле между рамами. И будут есть селёдку, она тоже уже приготовлена и лежит на длинненькой тарелочке с луковым колечком в зубах. И ещё что-нибудь вкусное припасено у мамы. Мама любит гостей и любит их угощать. А

после селёдки всем захочется пить. И тогда мама скажет: «Люба, пойди налей чайник. Полный».

Мама обязательно добавит: «Полный». Как будто Любка маленькая и сама не понимает, что, когда в доме гости, надо кипятить полный чайник, потому что все могут пить много чая, хоть десять стаканов.

Все станут с аппетитом пить чай и есть конфеты. Они будут разворачивать красивые фантики и есть конфеты. А Любка будет собирать все до одной бумажки. Когда гости уйдут, она достанет бумажки из кармана. Любка почти чувствовала в руках гладкость конфетных бумажек, почти видела блестящие синие фантики, и густо-зелёные, и апельсиново-оранжевые. Она их разгладит и сложит конвертиками. И завтра отнесёт мальчишкам, пусть не думают, что она наврала. Митя обязательно напомнит: «Принесла?» — и посмотрит сердито. А она как ни в чём не бывало скажет: «Конечно, принесла», и высыплет перед Митей прекрасные радужно-разноцветные фантики. И у него станут глупые от удивления и от восторга глаза. А Люба повернётся и пойдёт. Только скажет: «С Никифоровым сам поделишься».

Люба немного обижена на Митю. Он странный человек. Всегда с Любой груб и суров. Но если кто-нибудь из мальчишек в классе подойдёт к Любке, Митя насупится, нахмурится. Один раз толкнул её сильно:

«Зачем с ним смеёшься? Что у тебя, соседа нет?»

«А тебе-то что?» — огрызнулась Люба.

«Получишь щелбана, узнаешь», — пообещал Митя и отошёл.

Домик с жёлтыми окошечками не дал. А проигранные фантики не простил. Ладно, ладно... Пусть берёт. Люба не жадная. Таких красивых фантиков он нигде не достанет.

Любке вдруг мучительно захотелось посмотреть на эти нарядные, как праздник, конфеты. Она подвинула к буфету стул, влезла на него и достала с полки вазочку. Тонкая прямая ножка, а сверху вроде прозрачной тарелки. И тарелка доверху наполнена переливающимися, сверкающими в свете лампы конфетами.

Люба постояла немного на стуле, потом слезла и поставила вазу на стол. На столе конфеты выглядели ещё красивее. Синяя ножка вазы бросала голубую тень на скатерть. Люба смотрела на конфеты долго-долго. А потом подумала: гости уйдут поздно, это всегда так бывает, — заговорятся, засидятся. А Любу мама погонит спать в другую комнату в десять часов, когда все ещё будут сидеть за столом. А потом, когда уже Люба будет спать и все разойдутся, мама начнёт убирать со стола и мыть посуду. И тогда мама может впопыхах выбросить фантики. От этой мысли Любка даже охнула. Как же так? Фантики для мамы ничего не значат. А для Любы они главнее конфет. Конфету съешь, и всё. А фантик останется. И они сегодня очень нужны Любе. Как же быть? Люба села на диван и задумалась. Она упёрла локти в стол, а голову положила на кулаки. Она думала долго, но всё-таки придумала. Всё было очень просто. Одну за другой Люба быстро развернула все конфеты. Бумажки разглаживала и складывала стопкой на столе. А конфеты аккуратно положила назад в вазу. И поставила вазу в буфет на верхнюю полку. Теперь всё было в порядке. Взрослым не нужны яркие бумажки. А конфеты остались на своём месте. Как мама хотела для гостей, так и вышло для гостей. Как не велела Любке таскать, так она и не таскает, только одну самую маленькую конфетку в розовой бумажке съела. Конфета была очень вкусная, оказалось, что это тянучка. Она слегка прилипала к зубам, от неё пахло сливочным мороженым. Потом Люба сложила фантики, как полагалось, ровными квадратиками. И убрала в портфель. Теперь всё было в порядке.

Гости пришли вечером. Тётя Аня принесла Любке большой мяч — половина красная, половина синяя. Любка давно мечтала о таком мяче. Как придёт весна, можно будет играть в «штандер», и в лапту, и в «трёшки», и в «десятки». Да и в волейбол можно научиться.

Пришёл дядя Боря. Он, конечно, никуда не уехал, пришёл и сел, всем своим видом изображая удовольствие. Шутил и смеялся сам своим шуткам, а вслед за ним смеялись все. Тётя Галя, мамина подруга, сказала:

—      Какая вкусная у вас селёдка! Я себе ещё положу.

А дядя Боря ответил:

—      Давайте я вам положу.

«Расселся, как у себя дома, — подумала Любка, — и селёдка наша, а не его».

—      Люба, ешь винегрет, — сказала мама строго. Маме всегда главное — накормить Любу.

—      Я ем. — Любка зацепила на вилку побольше винегрета и подержала на весу, чтобы мама видела, что вот она ест.

—      Люба, поставь-ка чайник, — сказала мама немного спустя.

Любка взяла электрический чайник и побежала на кухню. Она отвернула воду сильно, струя с шумом ударила в дно чайника, будто хлынул сумасшедший дождь.

—      Полный! — крикнула из комнаты мама.

Люба принесла чайник и включила.

—      Скоро закипит, — сказала мама. — У нас хороший чайник, быстро закипает.

—      Я себе тоже такой куплю, — сказала тётя Аня, — очень удобный.

Мама подошла к буфету, достала вазу с конфетами, и вдруг в комнате стало очень тихо. Молчала тётя Аня, и дядя Боря молчал. И тётя Галя не смеялась и ничего не говорила.

—      Люба, это что такое?.. — начала мама тихо. — Что это такое?..

Лицо у мамы было расстроенное, Любка не могла на него смотреть. Просто не могла. Она не считала, что сделала что-то ужасное, взяв фантики. Но она не считала так, пока не видела, какое лицо у мамы, какое гневное и в то же время обиженное и удивлённое лицо. А когда увидела, уже знала, что сильно виновата, раз у мамы из-за неё такое лицо. И знала, что сейчас ей попадёт.

—      Зачем ты это сделала?

Мама держала вазу с конфетами в белых, нижних бумажках, очень некрасивых. Любка только теперь увидела, какие они некрасивые — сероватые, тусклые.

—      Я думала... — забормотала Любка, — думала, мне фантики, а вам зачем? Думала, не всё ли равно? И развернула.

—      Не сердись на неё, — заступилась тётя Аня. Но когда мама сердилась, тётя Аня тоже её боялась, потому что она была младшая сестра, а мама — старшая.

—      Я с ней потом поговорю, — сказала мама.

И Люба поняла, что не просто так это говорится, что мама непременно поговорит, не забудет, как было один раз, когда Любка стрельнула из рогатки в лампочку и попала. Лампочка взорвалась с диким шумом. Стёкла посыпались маме на голову, потому что мама как раз вошла в комнату и стояла у стола. В комнате стало темно.

«Я с тобой потом поговорю», — сказала мама и пошла к Устинье Ивановне одалживать новую лампочку. Когда снова зажёгся свет, у мамы в волосах, как дождь, блестели стекляшечки. Любка сидела на диване, никуда не уходила и ждала, когда мама с ней поговорит, потому что никуда не денешься. Но мама не стала. То ли увидела, что Люба и так перепугалась, то ли забыла. Люба ждала, ждала и заснула прямо одетая, на диване. И мама перенесла её в спальню, и раздела, и уложила в постель. Но это было давно, целый год назад. Любка была маленькая, и ей простили. А теперь, она знала, мама не простит.

—      Иди спать, — сказала мама чужим голосом.

Люба отодвинула недопитый чай, вылезла боком из-за стола и, опустив голову, пошла на кухню умываться. Голову она опустила совсем низко: пусть мама видит, какая она послушная — не спорит и не просит, чтобы разрешили посидеть за столом ещё полчасика. Спать — значит спать, разве она не понимает?

Люба легла в постель. Подушка была прохладная, и приятно было прижаться к ней щекой. Люба свернулась калачиком и слушала весёлые голоса, которые доносились из соседней комнаты. Тётя Аня что-тоспросила, все засмеялись. Потом тётя Галя запела негромко и вкрадчиво: «Сердце, тебе не хочется покоя... Сердце, как хорошо на свете жить». Любка повернулась на другой бок. Жить на свете не совсем уж хорошо. Человеку влетает, хотя он ничего плохого сделать не хотел. А если уж должно попасть, то пусть бы сразу. А ждать, пока тебя будут ругать, и знать, что всё равно этого не миновать, было совсем невыносимо. Хорошо бы уехать куда-нибудь далеко-далеко. Может быть, на Крайний Север. Из столовой донёсся жирный смех дяди Бори. Именно на Крайний Север. И ничего страшного, если потеплее одеться, — варежки заштопать, шарф потуже завязать... Мама утром встаёт, хочет Любу ругать, может быть, даже шлёпать, а Любы нет. «Где моя дочь?» — «Как, разве вы не знаете? Она уехала на Крайний Север. Она теперь радистка». — «Но она же маленькая, ей только десять лет. Какой ужас!» — скажет мама.

Она сразу поймёт, как любит свою дочь, но поздно понимать, когда человек уже на дальнем полярном побережье. И кругом льдины и вьюги. И мороз градусов двести. «Она же маленькая...» — будет твердить мама. «А это, гражданка, ничего не значит, — скажет ей Папанин. — Бывает и в десять лет смелый характер и большой ум». И маме станет стыдно. Маме станет так стыдно, что Любке даже немного жалко маму. Но она вспоминает, каким звенящим от злости голосом мама сказала: «Я с тобой ещё поговорю».

Мама сказала так, как будто для неё удовольствие свести с Любкой счёты, как будто сама мама ждёт не дождётся, когда ей удастся «поговорить». Да, уехать бы туда, где лишения и трудности. А потом, конечно, вернуться. Но тогда мама так обрадуется, что её дочь вернулась живая-здоровая, что навсегда забудет про фантики. Любка вздохнула погромче, чтобы в той комнате было слышно, и заснула.

ЕСЛИ ОСЛОЖНЕНИЙ НЕ БУДЕТ...

Утром во дворе всегда много народу, и все спешат, потому что утро. Торопливо проходит за ворота дядя Илья с широкой деревянной лопатой. Лёва Соловьёв бежит мимо и кричит:

—      Здравствуй, Люба!

И сразу бежит дальше, размахивая портфелем. А в школу спешить ещё не надо — рано.

Люба сегодня вышла пораньше и шагает не спеша.

Розовое утро поднимается над городом. На Плющихе розовый снег, и окна домов загорелись розовым светом. Вон впереди идёт Ольга Борисовна в белом вязаном платке, он тоже сегодня розовый. Любка догнала Ольгу Борисовну и пошла рядом.

—      В школу идёшь, Любочка? — спрашивает Ольга Борисовна, хотя и так видит, что Любка идёт в школу.

Любка понимает: она спрашивает для приветливости. И Любка охотно отвечает:

—      Ага. В школу. А Белку скоро выпишут?

—      Теперь уже скоро. — Ольга Борисовна улыбается во всё лицо, платок сползает со щёк. — Врач сказал, что, если осложнений не будет, к Новому году выпишут. Она кушает хорошо. Я бульон вчера передала и кисель. Пусть домашнего покушает. Похудела, даже через окно видно. Ну, беги, не опаздывай в школу!

Ольга Борисовна легонько подтолкнула Любу за угол, а сама пошла прямо.

Люба шла и думала, что скоро вернётся Белка и они уж теперь станут ходить в школу вдвоём. Белка скажет:

«Давай побежим!»

А Любка скажет:

«Давай!»

И они побегут от угла до самой школы, и ветер будет студить щёки, а перед школой они прокатятся по ледяной дорожке. Лёд на ней чёрный, маслянистый, местами протёртый до самого асфальта. Карета «скорой помощи», которая стояла тогда во дворе, вспоминалась теперь без страха. И цвет был не тёмно-зелёный, а простой зелёный цвет. И шофёр в белом халате поверх толстого пальто был вовсе не хмурый, а обыкновенный. Надо человека лечить, он и отвёз. И вылечили. Потому что всё на свете должно кончаться хорошо.

Вот она, чёрная лоснящаяся ледяная дорожка. Любка разбежалась, толкнулась посильнее и прокатилась по всей длине.

ПАХНЕТ ЁЛКОЙ И МАНДАРИНАМИ

Сегодня в школе ёлка. Сколько уже было ёлок в Любиной жизни. И в детском саду, и дома, и на маминой работе, и на папиной работе. Но всегда ёлка — новое. Новый праздник, новые радостные переживания, ожидание чуда. И запахи забытые, будто никогда раньше не было этого запаха: хвоя и мандарины. Ещё в вестибюле пахнет ёлкой, хотя сама ёлка стоит на четвёртом этаже, в зале.

Вера Ивановна прошла в вишнёвом платье с кружевным воротничком. Платье из поблёскивающей материи и очень идёт Вере Ивановне. Любке даже показалось, что учительница немного стесняется своего нарядного вида. Она шла не посреди вестибюля, как всегда, а по стенке. И ноги не очень уверенно ступали на высоких каблуках.

—      Здравствуйте, Вера Ивановна, — сказала Любка, выходя из раздевалки.

Ей хотелось, чтобы Вера Ивановна не стеснялась. Не обязательно же, если человек — учительница, всегда быть в тёмно-синем костюме и белой кофточке с чёрным галстуком. Нарядная Вера Ивановна казалась не такой строгой и очень нравилась Любе.

—      Здравствуй, Люба, — сказала Вера Ивановна и улыбнулась. — Какая ты сегодня нарядная!

—      Это у меня новое платье, Верванна, мы только вчера с мамой купили.

Красное платье с белыми помпонами у шеи и широкой юбкой было действительно красивое. Любка и не глядя в зеркало чувствовала себя очень нарядной.

Вера Ивановна пошла наверх, а Любка увидела входящую в вестибюль Соню.

—      Я подожду тебя, — сказала Люба, — мы вместе пойдём.

—      Я быстро, — откликнулась Соня, — я сейчас.

Она повесила пальто и вышла. Белая выглаженная кофточка делала Сонино лицо румяным и радостным. Глаза блестели, а волосы не топорщились, как обычно, а были заплетены в две короткие толстенькие косички.

Девочки побежали по лестнице вверх. Люба впереди, Соня немного сзади. Утренник ещё не начинался, и в зал, где стояла ёлка, не пускали. Дверь была плотно прикрыта. А около двери уже собрались третьеклассники. Вера Ивановна стояла тут же, прямая, как всегда, и ни на что не облокачивалась. И ещё две чужих учительницы, немного похожих друг на друга, — обе с прямыми проборами в тёмных волосах и пучками на затылках. Вокруг толпились ребята из других третьих классов. Длинный Никифоров выделялся в чёрном бархатном костюме со штанами до колен. Воротник белой рубашки был завязан на чёрный бант. Как-то не по-мальчишечьи он был одет. Наверное, его наряжала бабушка. Вид у Никифорова был обречённый. Зато Генка Денисов чувствовал себя как дома. Генка никак не нарядился в честь праздника. Обычная рубашка, серенькая, в которой Генка всегда приходил в школу. И серые брюки с квадратной тёмной заплаткой на коленке.

—      Генка, у тебя что, дома никого нет? — спросила безжалостная Панова.

Генка понял, почему она про это спросила, но не смутился и ответил просто:

—      Ага, никого нет. Мать с утра с крёстной уехала, а отец у соседей сидит, приёмник слушает. — Генка оглядел всех, оглядел себя и махнул рукой: — Ладно, сойдёт!

—      «Сойдёт, сойдёт»... Чудной ты какой, — дёрнула плечом Панова.

Сама она была в голубом шёлковом платье, пышные короткие рукава делали Аньку похожей на принцессу из сказки. И конечно, мальчишки смотрели на неё разинув рты. Заметив Любу, Панова отстала от Генки и сказала, ни к кому не обращаясь:

—      Все нарядились — жуть. Будто на бал.

Получалось так, будто Люба, Соня и все сделали что-то неискреннее и стыдное: притворились красивыми.

—      Аня, не задирайся хоть сегодня, — сказала Вера Ивановна.

И Любка обрадовалась, что ей на этот раз не надо думать, как поставить на место ядовитую Панову. Тем более, что она бы, наверное, ничего не придумала. Всегда, когда Анька её задевала, она придумывала ответы язвительные, убивающие наповал, но приходили они в голову слишком поздно, на лестнице после уроков, когда Пановой и след простыл, или придумывались дома, когда Люба оставалась одна.

Обе створки двери в зал всё ещё были закрыты. А из-за двери доносились звуки полечки. Это учительница пения Елизавета Андреевна репетировала.

—      Люба, ты стихотворение не забыла? — спросила Вера Ивановна.

—      Нет, Верванна, не забыла, — сказала Любка.

Наконец дверь зала распахнулась. На пороге стоял Дед-Мороз, гостеприимно раскинув руки в толстых белых рукавах. Шуба его сверкала разноцветными блёстками, а красная шапка была оторочена белым мехом. И густая белая борода скрывала всё лицо.

—      Милости прошу, — прогудел из-под бороды густой бас, — все идите к нам на ёлку. Третий «Б», и третий «А», и третий «В» — все беритесь за руки и пошли веселиться.

Дед-Мороз взял за руку Соню, а за другую руку уцепилась Любка, а за ней Митя, а там ещё кто-то, и длинная цепочка вошла в зал. Заиграла музыка, весёлые звуки рассыпались по залу, как хрустальные сосульки. Но самое главное и самое великолепное — это, конечно, была ёлка. Высокая и густая, она упиралась макушкой в самый потолок. И наверху сияла звезда. А шары на ёлке тихо позванивали, и бусы, и разноцветные цепи, и яблоки сияли и горели и переливались радугой. Ребята шли вокруг ёлки, почти бежали под быструю полечку. А Любка всё задирала голову, чтобы получше рассмотреть все игрушки, чтобы не кружились они перед глазами цветной каруселью, а каждую можно было хорошенько увидеть, может быть, даже потрогать. Вон тот лёгкий серебряный шар, он слегка кружится на длинной нитке. А вон аист с длинным красным клювом и красной ногой. А вон Любина разноцветная цепь. Когда клеила, колечки получались неровные, но сейчас это незаметно. Цепь красиво висит на зелёной взъерошенной ветке и тоже слегка покачивается от ветерка, поднятого ребятами. А вон, на другой стороне, Митин домик. Здесь, на большой ёлке, он кажется ещё меньше, чем тогда в классе. Зелёная крыша, жёлтые окошечки, белый снег сверху.

—      Люб, ты чего загляделась? — Соня взяла Любку за руку. — Пойдём скорее, там сейчас будем песни петь. А потом будет концерт.

У рояля полукругом стояли ребята. Елизавета Андреевна высоко подняла руки, улыбкой призвала всех к вниманию и с размаху опустила руки на клавиши. «В лесу родилась ёлочка, в лесу она росла-а-а...» — затянули девочки. Мальчишки петь стеснялись. Но когда Елизавета Андреевна заиграла «Три танкиста, три весёлых друга», тут уж все пели громко и радостно. И хорошо было петь всем вместе и смотреть на ёлку и на пальцы Елизаветы Андреевны, быстро скользящие по клавишам. И хорошо было знать, что праздник будет ещё долго, прямо бесконечно.

—      Теперь концерт, — сказал Дед-Мороз и закричал немного дурацким, дед-морозовским голосом: — Ну-ка, ребятушки, ну-ка, умники, кто умеет пляски плясать, стихи читать, сценки представлять?

Это он кричал совсем напрасно, потому что сам же держал в руке, одетой в огромную красную рукавицу, программу, написанную крупным, разборчивым почерком Веры Ивановны, там по порядку были указаны все номера. И первой стояла Любкина фамилия, она сразу увидела её.

Вера Ивановна подошла сзади и положила руку Любе на плечо:

—      Не забыла стихи?

Любка увидела, что Вера Ивановна волнуется, и сама заволновалась.

—      Не, не забыла, Верванна, вы не беспокойтесь.

—      Я на тебя надеюсь. — Вера Ивановна слегка погладила Любкино плечо, и Любка от смущения и удовольствия покраснела так, что сама почувствовала, как щёки стали гореть и уши тоже.

—      Люба читает стихи! — закричал Дед-Мороз. — Похлопаем Любе! — И сам первый захлопал громко своими большими варежками. Звук получился гулкий, словно выколачивали подушку. — Залезай на стул, а то тебя не видно. — И Дед-Мороз подхватил Любку под мышки и поставил на стул под ёлку.

Сверху Любка оглядела зал. Все лица были подняты к ней, и все глаза смотрели на неё. И весёлое лицо незнакомой девочки с красным бантом в волосах, и суровое Митино, и доброе, с туго натянутой кожей Сонино, и красное, щекастое лицо Деда-Мороза. Все хлопали с удовольствием.

—      Внимание! — закричал он, прекращая аплодисменты.

—      «Вот моя деревня, вот мой дом родной, — начала Люба громко, — вот качусь я в санках по горе крутой...»

Она читала, как учила Вера Ивановна, с выражением и на словах «Кубарем качусь я под гору в сугроб» повертела кулаки один вокруг другого, чтобы ещё лучше все увидели, как это кубарем. Все засмеялись. Любка читала дальше. Теперь, после смеха, она совсем перестала бояться, что собьётся, и Вера Ивановна улыбалась и кивала одобрительно.

Люба дочитала до конца и спрыгнула со стула. Все захлопали, а Генка Денисов, который не мог стоять спокойно, ещё и затопал, чтобы выразить своё удовольствие, а заодно немного размяться.

Потом незнакомая весёлая девочка пела песенку про чижей: «Жили в квартире сорок четыре, сорок четыре весёлых чижа». Девочка пела негромко, но радостно, все слушали её и немного улыбались. И Люба вдруг заметила, что тоже улыбается славной девочке и её хорошей песне. И представила себе, как это живут сорок четыре чижа в квартире у них, например. Устинья Ивановна выходит утром, заспанная, на кухню, а в умывальнике чиж, на плите чиж и под потолком, на лампочке, тоже чиж. И все поют, пищат, летают. Было бы очень весело. Только Устинья Ивановна и мама не позволят ни за что. Барсика еле-еле завели, да и то потому, что Нина видела на кухне мышь. А так бы и кота не разрешили. Девочка слезла со стула. И ей тоже хлопали. Люба даже ладони отбила, так понравилась ей девочка с бантом.

А потом три девочки из другого класса танцевали танец снежинок. На них были платьица, как на балеринах, только из марли. Марля была туго накрахмалена, и юбочки торчали. А на головах у девочек были короны с блёстками. Елизавета Андреевна заиграла вальс, девочки закружились медленно, потом быстрее, быстрее, как кружится снег, если вдруг подует лёгкий ветер...

Это был замечательный концерт. Лида Алексеева тоже танцевала. Длинный Никифоров сказал, что он тоже знает стих. Дед-Мороз сказал, что Никифоров молодец и пусть расскажет стихи. Никифоров влез на стул. Все рассмеялись, потому что он и без всякого стула возвышался над всеми. Никифоров откашлялся, обвёл всех немного сонными глазами и начал:

—      «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда...»

Все захохотали.

—      Какая птичка?.. Божия птичка!.. Ну и стих!..

Дед-Мороз тоже смеялся, и Вера Ивановна, и чужие учительницы. Никифоров потоптался на стуле и слез. Он только теперь сообразил, что бабушка научила его какому- то неправильному стихотворению. Наверное, бабушка выучила его ещё в царское время.

Потом все плясали и прыгали вокруг ёлки и просто толкались и хохотали. С потолка сыпались разноцветные кружочки конфетти, запутывались в волосах, оседали на ветках ёлки. Потом Дед-Мороз всем раздал по яркому кульку с гостинцами, а тем, кто выступал, дал ещё по конфете и по мандаринке. Это было особенно приятно — получить не то, что все, а ещё что-то, Любка очистила мандаринку и разломала пополам:

—      Соня, на.

И угощать такой особенной мандаринкой было очень приятно.

Они отломили по дольке и дали длинному Никифорову: он ведь тоже не побоялся выступать. И выступил бы, не такой уж он дурак. Просто его бабушка подвела. Никифоров положил угощение за щеку и сказал:

—      Бабушка меня подвела. А то бы я выступил не хуже других.

Соня сказала:

—      Ты вообще молодец.

Она умела всех утешить, а сама даже на ёлке была не совсем весёлая.

—      Праздник окончен! — крикнул Дед-Мороз. — Желаю весёлых каникул, безобразники!

И только тут Любка узнала, что это завхоз Василий Васильевич. Ну конечно, Василий Васильевич! Как здорово нарядился Дедом-Морозом, ни за что не узнать. Вот только очень уж знакомым показалось слово «безобразники», а уж когда Любка догадалась, кто это, она и валенки Василия Васильевича узнала. Новые серые валенки. Он ещё на днях говорил нянечке тёте Груне в раздевалке:

—      Валенки вот новые купил. А то от ревматизма спасения нет. Старые валенки не греют, а новые справил — теперь я кум королю.

Любка ещё тогда подумала: «Смешно: «кум королю».

—      Василь Василия! — закричала Любка. — Я вас узнала!

—      Смотри у меня! — весело забасил Дед-Мороз. — Ишь узнала! Кыш, безобразники! — и застучал об пол суковатой палкой.

И на улице и дома весь вечер в ушах у Любы был лёгкий звон праздника, запах ёлки и мандаринов, шелест конфетти, блеск ёлочных игрушек, самых непрочных и самых красивых игрушек на свете.

«В НЕБЕ ВЕТЕР СКОРОСТИ И ГОЛУБОЙ ПИЛОТ!»

Каникулы подходили к концу. Они были как один длинный день. В этом длинном дне было много снега, беготни по двору, катания на санках у Бережков. И все были свободны, и двор не был пустой: с утра и до вечера во дворе стоял крик игры. Мазникер грозил длинным пальцем, его жена Мазникерша ругалась и даже один раз замахнулась на Любку верёвкой, на которой висели бельевые прищепки, чтобы Любка не носилась под выстиранным бельём, развешанным поперёк двора. Но Любка не испугалась, она всё равно бегала. К вечеру приходила домой охрипшая, красная, опьяневшая от веселья и беготни. Мама вздыхала:

—      Скорее бы в школу, совсем ошалела...

—      Я, мам, не ошалела. Я зато целый день на свежем воздухе, — отвечала Любка. Едва коснувшись головой подушки, она засыпала.

В этот последний вечер каникул Любка влезла в сугроб и набрала в валенки снегу. Она бы и внимания не обратила на такой пустяк, мало ли что. Но к этому времени кончилась игра в казаки-разбойники, Славка Кульков и Нюра ушли со двора, а за ними и Риту позвала мама, покричав наугад в форточку. И Лёва Соловьёв побежал домой, как только ушла Валя. Любка осталась одна. И тогда Люба тоже пошла домой. Стащила с ног мокрые валенки, повесила у печки чулки, влезла в тёплые мамины тапки и подумала, что и дома тоже можно жить весело. Дома всегда были отложены какие-то заманчивые дела, которые она не успела сделать и решила сделать после. Сшить красное пальто для куклы. Может быть, сейчас этим заняться? Нет, лучше нарисовать картинку, как у Сони, — сад, а в саду девочка, в руке у неё яблоко. Когда Люба рассматривала эту картинку, висевшую у Сони на стене, ей казалось, что нарисовать такую очень просто. Надо только взять лист бумаги и цветные карандаши, и тогда картинка нарисуется. Люба вытащила из ящика альбом в толстом твёрдом переплёте. Листы в альбоме были толстые, как картон, и скользкие, их приятно было гладить ладонью.

Этот альбом Любе подарила мама на Новый год. Любке давно хотелось такой: в толстой обложке и чтобы сбоку был шёлковый шнурок.

Она сидит у письменного стола. Горит зелёная папина лампа. Люба рисует. Сначала простым карандашом, потом раскрасит. Кружочек в середине страницы — это лицо девочки. Глаза, брови, нос и маленький рот. Теперь волосы — волнистые, пышные, какие бывают у красивых. Скучно рисовать простым карандашом, и Люба решает сначала раскрасить лицо и волосы, а потом рисовать дальше. Щёки — красным. Глаза, конечно, голубые. Чтобы губы получились ярче, карандаш надо послюнявить. А волосы жёлтые. Теперь зелёное платье. Туфли... Какие же туфли? Ну ладно, фиолетовые, а в руках букет. Разные-разные цветы — зелёные, и голубые, и красные, и салатовые. Неважно, что салатовых цветов не бывает, всё равно, зато букет получается весёлый. Теперь сад, как у Сони. Но сад рисовать, вырисовывать каждое яблоко и каждый листочек, Любке не хочется, терпение её кончилось. Она смотрит на свой рисунок, склонив голову набок, и думает: «И так красиво». Правда, красавица получилась немного кривобокой и лицо у неё длинное, как у осла. Любе всегда кажется, что только возьмётся, и получится, что захочет. Но получается обязательно не то. Учитель рисования Виктор Иванович как посмотрит на Любкины рисунки, только головой покачает и скажет: «Ну и ну...» — и поставит «посредственно».

Такой роскошный большой альбом надо заполнять чем-нибудь красивым. «Лучше всего наклеить в него картинки, мои самые любимые», — решила Люба. Она взяла с этажерки кипу старых журналов. «Огоньки» мама уже прочитала и кроссворды решила. Теперь Любка могла вырезать из них картинки.

На туалетном столике стояла синяя шкатулка с нитками, иголками, пуговицами. Люба открыла её и взяла ножницы. Она немного пощёлкала ножницами в воздухе, как парикмахер, они звенели и визжали. Потом она уселась опять к столу и стала вырезать картинки. Люба резала старательно, чтобы не заезжать за края. Вот чёрные маленькие фигурки — четыре человека в толстых сапогах. Папанинцы на льдине. А это — улыбающийся, с большим лицом — Чкалов, самый лучший лётчик в мире, самый героический герой. Вот другая картинка, ещё один Чкалов смотрит в небо, и лётчицкий шлем съехал на затылок.

Любка вспомнила, как на днях заглянула в приоткрытую дверь четвёртого класса. Заглянула просто так, потому что бежала мимо. Но тут же остановилась. На стене висела большая карта, почти во всю стену. А на ней по красному Советскому Союзу, по синему океану были приколоты маленькие белые самолётики. Самолётики пересекали чуть не весь мир. И Лёва Соловьёв перекалывал их с места на место. Любка сразу догадалась: чкаловский маршрут. Ей очень понравились маленькие самолётики. А Лёва сказал громко:

—      Вот так они летели, через Северный полюс в Америку.

—      И ни разу не приземлились! — не выдержала Любка.

—      Девочка, закрой дверь, пожалуйста! — сказал строгий голос незнакомой учительницы.

И тогда Лёва посмотрел на дверь и улыбнулся Любке.

Чкалов — самый любимый Любкин герой. Да и не только Любкин. Вера Ивановна рассказывала про Чкалова, и весь класс тогда просил: «Ещё расскажите, ещё!»

Три человека в лётчицких костюмах — Чкалов, Байдуков и Беляков — сели в свой самолёт и полетели в самый долгий в мире полёт — через Северный полюс в Америку без посадки. Вера Ивановна рассказывала про героев и называла перелёт беспосадочным. И все ребята повторяли про себя эти два слова: «Беспосадочный перелёт». В этих словах был отзвук опасности, смелости, отзвук большой высоты.

Люба смотрела на портрет Чкалова, вырезанный из журнала, и вдруг запела:

—      В небе ветер скорости и голубой пилот!

Песня только что сочинилась. Любе очень нравилась эта песня, такая боевая, такая чкаловская песня, и она повторила громко-громко:

— В небе ветер скорости и голубой пилот! В небе пролетает красный самолёт!

Слова придумались сами. Люба и не знала, что именно такое слово вдруг споётся. А они спелись, и она не удивилась. Песня казалась ей очень красивой и складной. Она кричала свою песню без всякой мелодии, просто выкрикивала. И смотрела на Валерия Павловича Чкалова в меховых сапогах и в толстом комбинезоне с карманами на коленях.

Потом Люба медленно листала журналы, выбирала картинки. Ей не нравились фотографии, где плавился металл, а людей не было; таких попадалось почему-то очень много. И про природу тоже не очень нравились. Самые лучшие были, конечно, про героев.

Три лётчика: Громов, Юмашев, Данилин. Чкаловская тройка, конечно, главнее, так считает Люба. Но и этих героев она знает так хорошо, будто давно знакома со всеми тремя. Лётчики держат шлемы в руках, и волосы разметало ветром. А вот три лётчицы — Гризодубова, Раскова, Осипенко. Три фамилии так и повторяются все рядом, подряд, как стихи: Гризодубова — Раскова — Осипенко. Вот они стоят на фотографии: Осипенко коротко остриженная; у Марины Расковой большой пучок на затылке, как у преподавательницы немецкого в старших классах, а Гризодубова немного похожа на мамину подругу тётю Галю, только у тёти Гали лицо не такое уверенное. Это и понятно: тётя Галя — бухгалтер, а Гризодубова — лётчица, командир экипажа.

Про трёх лётчиц писали во всех газетах, их портреты знал весь мир. Они летели десять дней по маршруту Москва — Дальний Восток. Их самолёт «Родина» сделал вынужденную посадку. Гризодубову и Осипенко нашли быстро. Раскова оказалась одна в тайге, без подруг, далеко от жилья, от всего... Она блуждала по таёжным тропам две недели. А вся страна читала в газетах: «Ведутся розыски», «Отважные лётчицы всем экипажем вернутся на родную землю». И Марина Раскова нашлась. Другие люди растерялись бы в тайге, может быть, от страха бы поумирали. Анька Панова уж точно бы поумирала. А Марина Раскова не испугалась. Она штурман. Она держалась смело, ела шоколад понемножку, это называется «аварийный запас». Мама говорит, что шоколад очень питательный, поэтому лётчикам и полярникам всегда дают с собой шоколад. Любка тоже станет лётчицей, и тогда у неё тоже всегда будет в кармане шоколад.

Вот они какие, Гризодубова, Раскова, Осипенко! Ну и что же, что женщины? Всем показали, какие бывают женщины.

Чем приклеивать картинки? Любка стала искать пузырёк с клеем. Где-то он был. Но где? Пошарила на полочке с лекарствами — вытащила пустую бутылочку с засохшим до каменной твёрдости клеем. На этикетке нарисован слон. Мама говорит, что клей клеит так крепко — слону не оторвать. Как будто слону только и дел, что отрывать то, что приклеили люди. Но крепкий клей «Слон» кончился. И приклеивать картинки нечем. А приклеивать хочется сейчас же, немедленно. Сегодня вечером пришло такое настроение, а придёт ли оно ещё когда-нибудь, этого никто не знает.

Теперь приклеить картинки кажется Любке самым желанным делом на свете. Она походила по комнате, зачем- то открыла буфет, осмотрела полки. Хлебница с хлебом, накрытая белой салфеткой, графин синий и рюмки вокруг него, словно играют в «каравай». Чашки с павлинами сложены одна в другую. Банка с клубничным вареньем прикрыта белой бумагой и туго-туго обвязана ниткой. А вот другая банка, накрытая розеткой. Любка взяла банку, понюхала — мёд. Мёд Любка не очень любит, а мама как раз мёду даёт сколько хочешь, говорит, что он полезный. А варенье, наоборот, даёт редко. Как будто варенье вредное. И тут Любке пришла в голову замечательная идея. Что, если приклеить картинки мёдом? Он липкий, измажешь пальцы — не разлепишь. Липнет, значит, можно им клеить, как клеем, может быть, даже лучше.

Любка ставит банку с мёдом на стол, запускает в неё руку и подцепляет немного мёда. Густо намазав картинку, она крепко прижимает её к просторному белому листу. Мёд жёлтыми каплями вылезает по краям картинки, Любка слизывает его прямо с альбома. Картинка приклеена ровно посредине листа, красиво. Но осталось много свободного места. Что же ему зря пропадать? Любка отыскала в «Огоньке» ещё один портрет Чкалова, точно такой же, и приклеила рядом. Два Чкалова стояли рядом, в комбинезонах с карманами на коленях, в сдвинутых на затылок шлемах. Вот теперь совсем хорошо. Люба считает, что больше всех героев герой — Чкалов.

Мёд размазывается почему-то неровно; Любка торопится, ей хочется поскорее наклеить побольше картинок. Скоро стали липкими руки до самых локтей, и стол, и платье, и даже щёки.

В это время в передней стукнула дверь — пришла мама. Она входит в комнату, не перестав ещё спешить: как шла торопливо по переулку, так и маленькую переднюю проходит, смело стуча каблуками, и по комнате идёт так, как будто будет идти долго. Около Любы мама останавливается, наклоняется и трогает Любкин лоб губами: не то ласково здоровается, не то проверяет, не повышена ли у Любки температура.

—      Ты почему вся липкая и сладкая?

Любка молчит. Неизвестно, как отнесётся мама к изобретению.

—      Мёд ела? — догадывается мама. — Что же ты так испачкалась? Иди-ка быстренько умойся.

Сегодня у мамы хорошее настроение. Мёд перед ужином... В другой раз она обязательно бы рассердилась.

—      Мам, я поклею ещё немного, совсем чуть-чуть осталось.

—      Ну хорошо. Только недолго. Сегодня на ужин сосиски, скоро будет всё готово. Быстренько!

«Быстренько» — любимое мамино слово. Она его очень часто говорит: «Одевайся быстренько», «Иди на свежий воздух быстренько», «Учи уроки быстренько». И сама мама всё делает быстро, вещи маму всегда слушаются. Одним движением руки мама расстилает на полу дорожку. А Любка тянет дорожку за каждый угол отдельно, а дорожка всё равно сбивается в сторону и стелется криво. Чашки не вырываются у мамы из рук, когда мама быстро-быстро одну за другой протирает их длинным белым полотенцем с жёлтой каймой. Чашка даже подпрыгивает у мамы в руках, блестит всё ярче и не падает никогда. Сейчас мама проворно сняла серое пальто. Пальто бобриковое, и на каждом волоске блестит капелька от растаявшего снега. Это очень красиво. Хорошо бы мама оставила пальто в комнате, тогда Любка могла бы любоваться сияющими капельками. Но мама никогда не оставит пальто в комнате, это негигиенично. Мама вешает пальто в тёмный угол коридора.

— Пойду готовить ужин, — говорит мама и добавляет не то себе, не то Любке, — быстренько.

На кухне сначала раздаётся равномерное: тук-тук-тук... — мама накачивает примус. Потом загудело коротенькое злое пламя. Любка почувствовала, что проголодалась. Вспомнила, что не обедала — заспешила во двор и вылила суп в плошку Барсику. Барсик молодец, съел всё без остатка. Скоро ужин. Любка приклеила последнюю картинку: Гризодубова, Раскова, Осипенко стояли обнявшись и смеялись немного смущённо. Наверное, стеснялись фотографироваться. Интересно, а героям фотографы тоже говорят: «Смотри сюда, сейчас вылетит птичка»?

Вообще-то свинство так говорить — это враньё. Человек верит, ждёт, а никакая птичка не вылетает. Но это, наверное, только детям обещают. А взрослых боятся обманывать.

Зелёная лампа на столе нагрелась, от неё идёт тепло, как от печки. Любка заглянула под низ абажура, там стекло было не зелёное, а молочно-белое. Это папина лампа. Папа с тех пор больше не звонил и не приходил. Если на папины глаза посмотреть совсем близко, в каждом глазу колёсико со спицами, как у велосипедика. А если папа живёт не с ними, он всё равно Любкин папа. Мало ли где человек живёт! «Жил человек в лесу возле Синих гор», — вспомнилось в который раз начало любимой книжки. Он возле Синих гор, а сыновья здесь, прекрасные мальчишки — Чук и Гек. Всё равно они — семья. И Чкалов всё летает в небе, а всё равно же он своему Соколику отец. Любка разгладила портрет Чкалова и долго на него смотрит. То сощурит глаза, то раскроет широко, и тогда кажется, что Чкалов тоже щурится и улыбается. А за стеной ровно гудит примус. Когда Белку выпишут из больницы, Любка покажет ей альбом. Хороший получился альбом, ничего, что сладкий.

Хлопнула дверь, шаги, кто-то прошёл прямо в кухню. Голос Устиньи Ивановны что-то сказал маме. Из-за примуса не слышно, что она сказала, что ответила мама. Но отчего Любе стало так тоскливо, так тревожно и страшно? Она закрыла альбом и пошла в кухню. Мама стояла лицом к стене и не смотрела за примусом, из синей кастрюли бежала вода. И Устинья Ивановна не повернулась в Любину сторону. Никто ничего не сказал Любке, и друг другу они ничего не сказали больше. Отвернулись и молчат. Наконец мама произнесла, не глядя:

— Иди в комнату, здесь копоть.

Люба пошла, забыв умыться. И, не дойдя до комнаты, поняла, что с Белкой случилось страшное, самое страшное. Она почему-то знала, что Белка умерла. Про это сказала Устинья Ивановна, хотя Люба и не слыхала. Ни слова не слышала, а поняла всё равно. Что-то чёрное прошло по сердцу. Стало холодно в комнате. Люба села на прежнее место, она не могла ничего менять: откуда встала, туда и села. И открыла альбом. Страницы склеились, но она их оторвала друг от друга и уставилась на трёх лётчиц. Они стояли, улыбались. Теперь было видно, что улыбки у них искусственные. Лётчицы, наверное, устали, а фотограф велел улыбаться. Фотографы всегда любят, чтобы улыбались. Думая про лётчиц, про фотографа, про всё подряд, Любка всё равно думала про Белку. Она не понимала, какие мысли про Белку были у неё в голове. Просто про Белку. Что надо хотя бы про неё думать, если Белки нет. И как это может быть, что Белки, которая всегда была, играла, училась музыке, любила переводные картинки, — как это её нет? И каталась на Бережках, боялась самой большой горы, но со средней каталась, и подарила Любке на день рождения игру «Летающие колпачки». Коробка с колпачками и сейчас стоит на нижней полке этажерки. Если повернуть голову, её видно. Коробка есть, а Белки нет? Любка не в силах повернуть голову, она не может сейчас смотреть на эту коробку. Белки нет, а колпачки есть. И как же это — нет? Человека и вдруг нет? Как будто спит, только не проснётся. Любка вспомнила, как в домоуправлении они видели умершего старика, она и Белка ходили на него смотреть. И Белка боялась смотреть. Люба тоже боялась, но всё-таки смотрела. Старик был как ненастоящий, жёлтый. А кругом были цветы.

Любка сидела за столом и смотрела на трёх смеющихся лётчиц. Она уже давно не видела ничего, но всё равно смотрела. Она хотела думать о Белке, знала, что хочет о ней думать, но мысли уползали на что-то другое. И было так тоскливо, как никогда в жизни.

Вошла мама. Посмотрела на Любу, долго смотрела сбоку. Любка чувствовала щекой мамин взгляд, но не могла взглянуть. Наклонилась ниже над столом и водила ладонью по липкой картинке, размазывая клейкие полосы. Она вся сжалась и ждала. Она боялась, что мама догадается, что Люба знает.

Почему-то было нельзя, чтобы мама догадалась.

БОЛЕЗНЬ

Люба заболела ночью. Она проснулась оттого, что стало жарко. Сбросила одеяло, но жара не проходила, сидела внутри. В комнате было так темно, что не белела штора на окне, не видно было и самого окна. Плотная чернота.

—      Мама... — Голос прозвучал тихо и глухо, как чужой. Люба захотела крикнуть погромче, но получилось опять тихо: — Мама...

—      Иду, — сразу проснулась мама. — Что ты?

Рука у мамы была прохладная, лёгкая. Ладонь легла на Любин лоб, и сразу стало легче, и голова не так горит.

—      Да у тебя температура! — ахнула мама и кинулась за градусником в другую комнату.

—      Мам, посиди, — попросила Люба.

—      Да-да, сейчас, — откликнулась мама рассеянно.

Мама не умела не действовать. В тревоге она всё делала быстро, решительно. Энергично встряхнула градусник и сунула Любе под мышку. Градусник показался очень холодным, прямо как сосулька. Мама зажгла свет и включила чайник, готовила полоскание, делала компресс на горло. Она двигалась быстро, бесшумно, печально. А говорила деловито:

—      Глотать больно?

—      Да, — сказала Люба. — И голова болит. Мам, посиди...

—      Ангина. Так я и знала. Ноги промочила?

—      Да.

—      Снег ела? И так знаю, что ела. Ну что мне с тобой делать!

Люба молчала. Она знала, что заболела сильно, и не из-за снега, а из-за Белки. Она не спорила с мамой и уже не слушала, что мама говорит. Послушно полоскала горло марганцовкой, тёмно-красной и противной. И глотала таблетки стрептоцида. А потом лежала, прикрыв глаза, вроде спала, но всё слышала. Вот мама вздохнула, зазвенела стаканом. Вот открыла аптечку. Скрипнула дверь. Щёлкнул выключатель.

—      Мам, я не хочу в темноте, — почти шёпотом сказала Люба.

—      Оставим зелёную, — сказала мама и включила настольную лампу. Раньше называлась «папина лампа», теперь — «зелёная».

Зелёный мягкий свет лёг у двери широкой полосой. Мама вошла и села наконец рядом с кроватью. Прохладная рука лежала у Любы на лбу.

—      Давай компресс холодный на лоб положим, — сказала мама. Ей хотелось опять что-то делать, не сидеть.

—      Не хочу компресс, хочу руку, — сказала Люба и заплакала.

Мама всегда сердилась, если Люба плакала, и говорила, что плакать стыдно, что только тот, кто жалеет себя, часто плачет. И Люба верила, что плакать нельзя. А сейчас она плакала, и слёзы текли по щекам и попадали в уши. А мама ничего не говорила, сидела и молчала.

А потом пришло утро. Люба лежала в постели, мама звонила в поликлинику.

—      Сорок и две десятых. Да. Десять лет. Заболела ночью.

Люба слышала и не слышала. Она понимала всё, что происходит. Но понимать было трудно. Посмотрела на шкаф и подумала: «Шкаф». Почему-то казалось важным всё понимать, не уплывать в серый туман. «Окно», «шкаф», «печка». Мысли вязли в тягучей смоле. «Болею, лежу, мама плачет». Люба закрыла глаза.

—      Люба, Люба, — услышала она мамин голос, — доктор пришёл, доктор пришёл, доктор пришёл...

Вошёл невысокий доктор в белом халате с желтоватыми пуговицами. Он не сразу подошёл к Любе, а грел руки, приложив ладони к печке. Голова у него была седая, а щёки розовые, как у Деда-Мороза. Он достал из кармана чёрную трубочку, похожую на дудку из игрушечного отдела в магазине на Кузнецком мосту. Доктор прикладывал холодную трубочку к спине, говорил тихо и твёрдо:

—      Дыши... Сильнее... Теперь не дыши... Дыши...

Мама стояла сзади, из-за плеча доктора смотрела на Любу большими встревоженными глазами.

Потом врач сидел за столом и писал рецепты на продолговатых бумажках, часто и сердито макая ручку в Любину чернильницу-непроливашку.

Люба лежала и смотрела на всё, что попадалось на глаза. И всё, что видела, казалось ненастоящим, расплывшимся, как будто смотрела сквозь мутное стекло. Деревянные дверцы шкафа. Блестящие шишки на кровати. Пухлые квадратики на голубом одеяле. Всё было непохоже на себя. А шкаф, широкий, тяжёлый, как будто злобно приближался, от него становилось душно, страшно, и Люба закрывала глаза. Мир стал маленьким, улицы не было, и школы не было — только комната, кровать, печка, окно, шкаф.

Много дней было всё одинаково. Просыпаясь ночью, она видела у кровати маму. Только Люба открывала глаза, мама поворачивала к ней лицо:

—      Хочешь морсу? Попей. Надо пить много.

И подносила к Любиным губам стакан с кисленьким тепловатым питьём.

—      Мам, ты поспи, я не умру, — сказала однажды Люба.

Мама взглянула на неё как-то странно, махнула рукой и быстро вышла из комнаты.

А через неделю Люба поправилась. Вдруг пришло утро с солнышком в окне и синей тенью на потолке. И не было больной зыбкости: всё виделось ясно, отчётливо. Шкаф был просто шкафом, и печка, белая, с тонкими паутинками-трещинками, и шишки на кровати блестели, как всегда, — в каждой отражалось маленькое окно.

—      Мама, я выздоровела, — сказала Люба.

—      Не болтай глупостей, — ответила мама, но в голосе проскользнуло желание поверить. Мама схватила градусник со стола. — Давай измерим температуру.

Пока Люба держала градусник, мама три раза прикладывала руку к её лбу. Рука была тёплой.

Температура оказалась нормальной — тридцать шесть и шесть.

—      Ой! — сказала мама и засмеялась. Но вдруг снова стала озабоченной: — Ну-ка давай измерим ещё раз.

Мама так беспокоилась, что боялась поверить градуснику.

Люба быстро поправлялась. Она лежала целыми днями в постели потому, что так велела мама. А сама мама теперь с утра уходила на работу.

—      Мам, а сегодня я встану? — спросила Люба утром.

—      Ни в коем случае! — Мама затрясла головой. — Рано вставать, лежи.

Возле кровати стоял стул, застеленный салфеткой, на стуле лежал пакет с мандаринами, тарелка с котлетами стояла рядом и два стакана — один с молоком, другой с ядовито-фиолетовой марганцовкой, чтобы полоскать горло.

—      И пожалуйста, без фокусов, — сказала мама на прощание.

В голосе мамы снова слышался металл. Это было неприятно. Значит, мама уже забыла, как сильно болела Любка. И Люба смотрела на маму немного жалостно, чтобы напомнить, что совсем недавно мама обращалась с ней бережно и нежно, и неплохо было бы такое отношение сохранить подольше.

Но мама как будто не замечала укоризненных взглядов. Она надевала пальто и, быстро проведя рукой по Любкиным волосам, уходила, крепко хлопнув входной дверью. В открытую форточку Люба слышала мамины частые и твёрдые шаги по двору. Потом шаги ушли к воротам и стало тихо. Люба стащила повязку с шеи и спрятала под подушку. Потом всунула ноги в тапочки, пошла на кухню и вылила в раковину лиловый раствор марганцовки. На обратном пути прихватила с этажерки книгу потолще, уютно устроилась под тяжёлым одеялом, читала и ела мандарины, разламывая их заранее на дольки. Мандарины были нежные, прохладные, и Люба съела их все подряд.

Зазвонил телефон, мама спрашивала:

—      Ну как ты? Ноги тёплые? Котлеты ела? Горло полоскала?

—      Всё хорошо, мам,— сказала Люба. Мама беспокоилась, и Люба сразу простила ей утренний строгий голос.

—      Что тебе принести? — спросила мама. У здоровой она бы никогда не спросила так. — Может, вкусненького чего-нибудь?

—      Ничего не надо, — великодушно ответила Люба. Оказывается, быть великодушной тоже приятно.

Незадолго до маминого прихода Люба завязала горло. Получилось не так, как у мамы, повязка держалась криво, клочьями торчала вата. «Ничего, как будто сбилась за целый день, — успокоила себя Люба. — Зато молоко выпью по-честному».

Она взяла стакан, но молоко было затянуто сморщенной пенкой. Пить молоко с пенкой Люба не могла, даже когда мама была дома. Пришлось опять пойти в кухню и вылить молоко Барсику.

НИЧЕГО НЕЛЬЗЯ ВЕРНУТЬ

Школа показалась Любе просторной, гулкой и непривычно чужой. И ребята в классе как будто стали другими за это время: слишком много кричали, бегали. У Любы немного закружилась голова, она села за парту и сидела молча. И почему-то подумала, что никогда, совсем никогда Белка не заглянет к ней в класс. А Белка и прежде никогда не приходила — стеснялась, да и училась на другом этаже. И Любаникогда не заходила к ней. А теперь подумала, что не заходила, а могла зайти на любой перемене, сунуть голову в дверь и крикнуть: «Белка! Это я пришла!»

А Белка бы обрадовалась и вышла к ней. А теперь её нет насовсем. Пока болела, Люба почти не думала про Белку. Тяжёлые мысли вытеснялись из сознания, — они были рядом, но Люба их не пускала, отгоняла. Теперь они пришли. Любка сидела одинокая, хотя класс был полон шума, смеха.

—      Это тебе, — сказал суровый голос, и Митя положил перед Любой длинную, как карандаш, конфету в полосатой бумажке. Красно-белые полоски нарядно сияли, Люба смотрела на конфету и не брала её, только смотрела. От слёз конфета отбрасывала в разные стороны лучи, белые и красные. — Ты бери, бери, у меня ещё есть.

Зазвенел звонок. Дверь раскрылась, и вошла Вера Ивановна. Она постояла у стола, посмотрела на всех по очереди. Люба тоже смотрела на всех, на кого смотрела Вера Ивановна. Денисов мнёт промокашку. Панова листает учебник. Длинный Никифоров вытянул шею и сидит смирно — боится, что ему сделают замечание. Сонино место пустое. Вера Ивановна посмотрела на Любу немного дольше, чем на других, и улыбнулась глазами:

—      Поправилась? Вот и хорошо.

Обыкновенные слова. Но Вера Ивановна редко говорит ласково. А сегодня говорит, и Люба благодарна ей. Все заёрзали, повернулись к Любе и посмотрели на неё, но ничего не сказали, потому что не знали, что сказать. Тут дверь открылась, и влетела Соня. Она дышала тяжело и в такт дыханию качала головой — видно, мчалась бегом полдороги.

—      Вера Ивановна, можно войти?

—      Сядь, — сказала учительница почти не сердито.

Люба подумала, что в другой раз опоздавшему так легко бы не отделаться. Сегодня Вера Ивановна была особенная.

—      Начнём урок. Митя пойдёт к доске.

Соня повернула голову и смотрела на Любу. Глаза у неё печальные, добрые. Люба покивала Соне. А Вера Ивановна сказала:

—      Соня, не вертись, сядь как следует.

День был долгий, он тянулся и тянулся без конца. Люба давно уже дома, сделала уроки, а на улице всё ещё светло. Она сидит и смотрит в окно. Гулять мама не велела, сказала:

—      До школы и назад — на сегодня хватит свежего воздуха.

Люба не стала спорить. Дома тоже хорошо. За окном идёт снег, ложится на жестяной подоконник, залетает в форточку Ольги Борисовны. Идёт по двору Славка Кульков. Подошёл к самому окну и прижался носом. Разглядел Любку и показывает язык. Не обидно показывает, а чтобы повеселить. И пальцем выманивает: «Выходи». А Люба трясёт головой: «Нет». Славка постоял у окна, подумал-подумал, да какой разговор через двойную раму? И пошёл. Оглянулся напоследок и опять показал язык. Любка поняла: он хочет, чтобы она знала, что он уходит не потому, что плохо к ней относится, а просто — чего ж под окном стоять! Опять Люба смотрит, как идёт снег. Лёгкие снежинки не хотят опускаться на землю, кружатся, мечутся у самого асфальта. Зарокотало что-то, въехал во двор грузовик, серый, недавно окрашенный. Остановился напротив окна, вышел из кабины человек в синей кепке с большим козырьком, откинул задний борт и ушёл в подъезд. А через некоторое время вместе с Дмитрием Ивановичем вынес во двор пианино. Пианино погрузили на машину. Дмитрий Иванович стал весь красный, а дядька ничего. «Увозят Белкино пианино», — подумала Любка, и сердце защемило опять. Потом около машины появилась гречанка Елена Георгиевна, на плечи её был накинут белый шёлковый платок с длинными кистями. Она стояла, гордо подняв голову, что-то говорила Дмитрию Ивановичу, не глядя на него, а глядя вверх. А Дмитрий Иванович кивал. Пришёл Мазникер, как всегда торопливый. Он постоял, посмотрел, как снег падает на пианино, и ушёл. Дмитрий Иванович и дяденька в кепке вынесли знакомый комод и затащили его в кузов, положили ящиками вверх. Мазникер вернулся: он нёс в руке серое байковое одеяло с чёрной полоской по краю. Мазникер неловко вскарабкался на машину и заботливо укрыл пианино. Потом долго и трудно грузили шкаф. На улице шкаф казался маленьким, а дома он занимал полкомнаты и был похож на толстую стену. Грузили кровати, какие-то узлы. Белкины родители уезжали навсегда. Куда? Любке было всё равно. Они уезжали отсюда — от комнаты, где жила Белка, от двора, где Белка гуляла, от Любы, с которой она дружила. Больше всего от Любы, Люба это понимала. Она всё это время боялась встретить Ольгу Борисовну, потому что было совсем неизвестно, что тогда делать. Теперь никогда не встретит. Ольга Борисовна вышла из подъезда в расстёгнутом пальто, лицо у неё было больное и старое. Дядька в кепке подсадил её в кабину, а Дмитрий Иванович положил ей на колени чёрную сумку. Потом он влез в кузов, а шофёр крепко закрыл борт. Машина медленно уехала со двора, оставляя следы-ёлочки, как тогда «скорая помощь».

Любка сидела не двигаясь и не зажигая света, смотрела в окно, но ничего не видела. Стекло вдруг стало непрозрачным. Блестело перед глазами, а за ним ничего не было.

ДОСКИ ВО ДВОРЕ

Зима подходила к концу. Даже в самые холодные дни воздух был пронизан весенней лёгкостью, сиреневым светом, предчувствием радости. Любка не понимала, почему она так часто останавливается, чтобы посмотреть на небо.

Небо было высокое и по-весеннему отсвечивало. Даже в сплошных тучах скрывался голубоватый отсвет. Правда, не всё время, его надо было подкараулить. Люба стояла посреди двора, задрав голову.

—      Опять ворон считаешь? — Славка подошёл незаметно. — Зеваешь, а там доски привезли.

—      Какие ещё доски?

Любка с досадой возвращается из сиреневого простора в узкий темноватый двор, видит посеревший за долгую зиму снег. Забор отсырел и стал вместо зелёного чёрным. Воробей сидит мокрый и сердитый, вертит головой.

—      Доски около котельной свалили. Там и Лёвка Соловьёв, и Нина с Валей. Айда!

—      Айда, — согласилась Люба, хотя так и не поняла, почему доски, сваленные у котельной, такое событие.

Они были длинные, жёлто-серые, занозистые. Лежали у стены и были чужими в привычном углу двора. Вот лесенка в котельную, напротив ящик с мусором, за ним сараи, за углом вход в домоуправление. И вдруг куча досок. Что-то в них хозяйственное, непонятное, как в ржавых трубах за воротами или в каменистом, корявом антраците, сваленном горой. А ребята кричат:

—      Любка! Иди скорее, доски! — Это Лёва Соловьёв.

—      Доски! Смотрите, доски! — вторит Валя и прыгает около досок.

—      Ага, доски! — кричит Славка.

Люба подошла поближе. Доски пахнут свежими опилками, сыростью. Сняла варежку, потрогала: мокрая, шершавая доска.

Лёва забрался, как по лесенке, на самый верх:

—      Как здесь здорово! Полезайте сюда.

И все стали карабкаться. Доски скрипели, прогибались. Наверху было хорошо — под ногами сухо и твёрдо, видно весь двор, и можно высоко прыгать и громко топать. Любка следом за Славкой потопала ногами, доски отозвались глухо и уютно, как пол. Любка увидела, что конец одной доски висит над землёй и покачивается. Она перебралась на этот конец. Доска мягко пружинила, подбрасывала Любу вверх. Любка стала качаться всё сильнее, сильнее... Ей казалось, что она долетает до крыши, стало весело, бесшабашно, и хотелось кричать или петь. Любка запела:

—      Всё выше, и выше, и выше!..

Доска послушно оседала под ногами почти до земли, а потом с мягкой силой подбрасывала Любу кверху. Когда летела вниз, становилось щекотно в животе. А когда вверх, хотелось ничего не весить, чтобы взлететь как можно выше.

Подошла Рита. Она только что вышла во двор, увидела, что все у досок, и сказала:

—      Хитрая какая, Любка, всё сама качаешься, а другим тоже хочется.

У Риты было заранее обиженное лицо.

Любке очень не хотелось уступать доску, но делать нечего. Покачалась ещё чуть-чуть и спрыгнула на снег. Лёва качался долго, а все, сбившись в кучу, ждали. Можно было вытянуть другие доски и сделать другие качалки. Но эта доска уже понравилась всем, эта, а не другая, и другую никто не хотел.

Любка подумала, что на много-много дней будет так: очередь к доске, чтобы покачаться. Ей стало хорошо оттого, что она первая нашла эту качалку. Она не знала, сколько ещё радости принесут эти доски, сваленные у котельной.

Через несколько дней Лёва Соловьёв обнаружил в досках углубление. Он залез в дыру, повертелся там, высунул голову и закричал:

—      Комната!

Валя принесла фанеру, её положили на снег. В «комнате» стало сухо. Там было темновато и очень уютно. Теперь, когда Люба оказывалась во дворе одна, она залезала в «комнату». Сидеть там можно было только согнувшись. Зато никто не мог её видеть, она была в своей «комнате». Иногда Люба брала с собой Барсика. Барсик забирался Любе на колени, удобно поджимал передние лапы. От него было тепло. Люба гладила кота по серой спине, он мурлыкал под ладонью, и руке становилось щекотно от его мурлыканья. Люба чесала Барсика за ухом, тогда он прижимал прозрачное розовое ухо к голове, мурлыкал ещё сильнее и подёргивал ухом.

—      Барсик, Барсенька, — приговаривала Любка, — ты умный кот, ты хороший кот... Не ходи на помойку. Там грязно, там микробы и инфекция. Что тебе там делать? Дома тебя питательным кормят, хлеба дам с колбасой, котлету отломлю. Не ходи на помойку, а то мама не велит тебя гладить.

Барсик приоткрыл один глаз, смотрел понятливо и согласно. Бока его раздуваются в такт дыханию, мурлыканье становится таким громким, словно у Барсика в животе мотор. Но вдруг кот вырывается и убегает. Люба даже не успевает сообразить, почему стало холоднее. А Барсик, увидев в щель, что Мазникерша идёт по двору с ведром, мчится к помойке, чтобы другие коты не успели перехватить у Мазникерши что-нибудь вкусное.

—      Дурак! — кричит ему вслед Любка. На ладонях от шерсти Барсика осталось ощущение пыли.

ПРИДЁТСЯ УЙТИ В ДЕТСКИЙ ДОМ

Любка сидела в досках и увидела, что по двору степенно, с пятки на носок, шагают ноги в больших новых галошах. Над галошами нависали знакомые коричневые брюки в чуть заметную белую полоску. Дядя Боря. Он прошёл мимо, громко хрустя снегом, а Любка плюнула тихонько ему вслед. И опять вспомнила, как позавчера Устинья Ивановна сказала маме:

— Что ты от судьбы-то отказываешься? Человек самостоятельный, к тебе с уважением. Думаешь, лучше найдёшь?

Мама покосилась на Любу, пожала плечами и отвернулась к примусу. А, Любка подумала, что Устинья Ивановна противная, и пахнет от неё луком, а нос у неё серый и рыхлый, как пемза. И правильно Мазникерша, когда ругалась во дворе с Устиньей Ивановной, кричала: «Спекулянтка!» Любка не знала, что такое спекулянтка, но чувствовала, что слово обидное. Тогда, во время скандала, ей было жалко Устинью Ивановну. А теперь она подумала: «Так ей и надо».

«От судьбы отказываешься» — это значит, от дяди Бори, Люба сразу догадалась. Устинья Ивановна подговаривает маму пожениться с дядей Борей.

Эта мысль так давила сердце, что Люба поспешила поскорее прогнать её. Может, ещё и не поженятся. Мало ли что соседка скажет! Мама и не обязана ей подчиняться. Она сама не знает, что говорит, эта Устинья Ивановна! Любка старалась не вспоминать про дядю Борю, и это ей удавалось: столько всяких дел и мыслей занимает человека в школе, дома, во дворе. Но нет-нет да и потянет за душу. И спохватится Люба: что? Ах да, дядя Боря. И представится большое, коричневое, квадратное. И станет неуютно жить. А потом опять пройдёт, отступит, но недалеко, а притаится где-то наготове.

Теперь дядя Боря сидит у них на своём обычном месте спиной к буфету. Когда он облокачивается на спинку стула, в буфете звенят чашки. Если Люба заденет буфет и зазвенят чашки, мама обязательно скажет:

—      Осторожнее. Что ты, как слон в посудной лавке.

А когда дядя Боря задевает буфет, мама ничего не говорит.

По двору летит мамин голос:

—      Люба! Домой!

Люба привычно рванулась, готовая бежать на этот голос, но передумала. Не вылезла, а глубже забилась в доски. Не хотелось идти домой, где расселся дядя Боря, размешивает сахар в папином стакане с подстаканником и глядит в потолок. А папа сам купил этот подстаканник из таких витых проволочек. Папе нравился этот подстаканник, ему всегда нравилось всё, что он сам купил. Маме не нравилось, а папа над этим посмеивался.

«Смотри, Люба, какая вещь красивая! — Папа вертел подстаканник в руках. — Ажурная работа. Правда?»

«Ага, пап, ажурная», — соглашалась Любка и старалась не смотреть на маму. Но и не глядя видела, что мама недовольно морщится.

По двору мимо досок прошли мамины ноги в клетчатых домашних тапочках. Мама шла прямо по снегу и кричала протяжно, чтобы было слышно далеко:

— Лю-ю-ю-ба-а-а! Домо-о-ой!

Любка подумала, что мама может простудиться в тапках, и собралась вылезти. Но мамины ноги повернули назад, к дому, и Любка осталась.

Она сидела, уютно прижав колени к животу. От досок шёл тёплый скипидарный запах, они немного светились в сумерках жёлтым светом. Во дворе ещё только начинало темнеть, а в «комнате» под досками было совсем темно. Люба уткнулась подбородком в колени. «Вот запишусь в детдом, — думала она. — А что? Если попроситься, могут принять. Чем с дядей Борей, лучше в детский дом. Там много ребят, всё общее. А вечером горит свет, все сидят и разговаривают». Люба видела детский дом снаружи. Он был кирпичный, двухэтажный и стоял недалеко от молочной в Долгом переулке. Сквозь щели в заборе Люба видела ребят, они ходили по двору или бегали. Но быстро исчезали в доме. Всегда хотелось увидеть больше: они были особенные ребята — детдомовцы. Однажды Люба встретила детдомовцев на Плющихе. Они шли парами: мальчишки в одинаковых серых пальто и чёрных ушанках, а девочки в синих пальто и синих фетровых шапках. Пальто на всех были длинные, от этого ребята казались высокими и худыми. Лица у них были серьёзные, только одна девочка оказалась весёлой. Мальчишка дёрнул её за хлястик, а она обернулась и засмеялась. Потом увидела, что Люба смотрит, и сделала глупое лицо: вот, мол, как ты таращишься и рот разинула!

Любка ни капли не обиделась, ей понравилась весёлая детдомовская девчонка. У неё нет ни мамы, ни папы, а она не плачет, живёт себе. Вот обыкновенно идёт себе из бани. Люба сразу догадалась, что детдомовцев водили в Виноградовскую баню: лица у всех были по-банному розовые, а под мышками узелки из вафельных полотенец. Люба стояла, пока ребята не скрылись за поворотом. И всё время думала об одном: «У них нет ни мамы, ни папы, а они в баню ходят как ни в чём не бывало, идут, разговаривают, даже смеются».

Представлялся большой дом, вечером горит свет, много ребят сидят и говорят о чём-то или играют. Им никуда не надо уходить, это их дом, там они спят, едят все вместе, наверное, делят конфеты и яблоки.

А есть ребята, которые живут в детдоме даже не в своей стране. Люба с Белкой встретили их в прошлом году, от этой встречи осталась радость на много дней.

Была весна, солнце высушило асфальт на Смоленской площади, и новые ботинки приятно цокали. Люба сказала:

«Белка, у меня новые ботинки, на кожаной подмётке. Слышишь, как щёлкают? »

Но Белка не смотрела на ботинки, она смотрела в сторону. И Люба тоже посмотрела туда. Там стояли ребята. Они были все смуглые и черноволосые. У одной девочки жёсткие волосы до плеч, пышная синяя юбка была подпоясана широким красным поясом. Рядом стоял мальчик с такими большими чёрными глазами, что всё лицо казалось маленьким и печальным. На всех ребятах были шапки с кисточкой надо лбом.

«Испанцы!» — сказала Белка.

«Бежим к ним!» — потянула её Любка.

Они побежали за угол, где стояли испанские ребята. Они осматривались по сторонам — разглядывали площадь, согретую слабым солнцем, огороженную верёвками и досками шахту метростроя. Наверное, испанцы недавно приехали и теперь смотрели, куда их привезли. И Любке захотелось им сказать очень важные слова. А какие это слова? Вот стоят на нашей московской Смоленской площади ребята из далёкой страны Испании. Испания — это борьба. Вера Ивановна рассказывала, что в Испании фашисты хотят захватить власть, а республиканцы борются с фашистами. Идёт война в городах, и в деревнях, и горах. «Мадрид», «Барселона», «Гвадалахара» — звонкие чужие названия. Вера Ивановна рассказывала, как мужественно сражаются республиканцы, названия становились не чужими, а совсем близкими: Мадрид, Барселона, Гвадалахара. Взрослые воюют, а детям там оставаться опасно, их привезли к нам.

Люба и Белка остановились на площади, они во все глаза смотрели на испанских детей. Надо было, чтобы эти дети немедленно поняли, что две девчонки, которые остановились с ними рядом, любят их и рады им. Как им объяснить?

Мальчик с большими глазами улыбнулся, а Любка не смогла улыбнуться, она слишком волновалась. И тогда мальчик сразу перестал улыбаться, он посмотрел серьёзно. Все другие тоже посмотрели. И вдруг мальчик поднял кулак возле уха. Ну конечно, «Рот Фронт!». Любка тоже подняла кулак: «Рот Фронт!» И Белка, и все испанские ребята подняли крепко сжатые кулаки и смотрели строго и торжественно. Так они постояли минуту. А потом пришёл взрослый высокий человек в синей испанской шапочке, тоже смуглый и кудрявый. Он что-то сказал и увёл ребят. А Любка с Белкой пошли в другую сторону. Но долго ещё радостно помнилась эта встреча. Освещённая солнцем площадь, голые деревья, ребята из испанского детского дома с серьёзными чёрными глазами и поднятыми кулаками.

«Мы за вас, и вы за нас, мы справедливы в своей борьбе и не боимся врагов» — вот что такое «Рот Фронт».

Во дворе стало совсем темно, а Любка всё сидела в досках. А что, если записаться в испанский детский дом? Спросить у кого-нибудь адрес и пойти. Чужой язык не беда: язык можно выучить, она способная. Вера Ивановна не раз говорила: «Способная, но любишь лениться». Если её примут в испанский детский дом, она тоже получит испанскую шапочку с кисточкой. Такую шапку надо носить немного набок, как у той девочки с длинными волосами. Любка с ней подружится и с тем мальчишкой.

Рядом с досками остановилась мама. Теперь на ней были не тапочки, а белые фетровые боты, над ними виднелись розовые чулки и край пальто.

—      Вот ты где! Что за наказанье!..

—      Я, мам, сейчас вылезу. Ты иди, я приду.

—      Нет уж, голубушка, вылезай сию же минуту! Забралась в доски... А если придавит? Мало ли что! Всегда выдумываешь дурацкие игры, как маленькая.

Мама отряхивала Любкино пальто, мама сердилась, и Любке показалось, что она нарочно так крепко шлёпает ладонью по спине и пониже. Но Любка сделала вид, что не заметила. Так хорошо было стоять около своей мамы.

ПАПА ВЕРНЁТСЯ

Мама шла впереди, а Люба перепрыгивала по жёлтым квадратам, которые отбрасывали на снег освещённые окна.

Дядя Боря сидел за столом и помешивал чай, глядя в потолок.

—      А, барышня нашлась наконец, — встретил он Любу. — Как поживаешь?

«Барышня. Как буржуй разговаривает». Любка хмуро промолчала, но почувствовала ухом мамин взгляд и буркнула:

—      Здрасте.

Она нарочно здоровалась с дядей Борей тихо, чтобы мама услышала, а он — нет. Но дядя Боря тоже услышал, он закивал и заулыбался.

—      Ну? Какие у тебя отметки?

Ещё чего не хватало. Какое его дело? Но мама смотрит и смотрит.

—      Хорошие отметки, — отвечает Люба. Она старается сказать так, чтобы мама не заметила, что она отвечает не очень вежливо, а дядя Боря чтобы заметил и отстал.

Но он не отстаёт:

—      А поведение отличное?

—      Да, отличное, — отвечает Люба покорно.

Никак не понять, куда клонит дядя Боря. Лицо у него расплылось от улыбки, глаз не видно, а щёки разошлись в стороны. Дядя Боря сунул руку внутрь пиджака, порылся в кармане и вынул голубой бумажный квадрат.

—      Два билета на «Синюю птицу» во МХАТ. — Дядя Боря от удовольствия прищурился. Он получал удовольствие от своих подарков. — За хорошую учёбу и отличное поведение. Дарю. — И подвинул билеты Любе. — Бери, бери. Позовёшь подружку. Или, может быть, дружка? — Дядя Боря раскатисто рассмеялся. Он так сильно хохотал, что закашлялся и кашлял очень громко. Кашляя, он всё показывал пальцем на билеты: бери, мол, что же ты, бери.

Любка шагнула к столу и взяла билеты. Мама кивнула в знак того, что Люба поступила правильно, и сказала:

—      Ужинать тебе пора.

На столе лежали золотистые бублики, нанизанные на верёвочку. Даже издали было видно, что бублики тёплые. Любка почувствовала, что очень хочет есть. Дядя Боря перестал кашлять и смотрел на Любу слезящимися глазами. Мама вышла на кухню.

—      Рада, что пойдёшь в театр? — спросил дядя Боря.

—      Да, рада, — ответила Люба.

Она не могла ему сказать, что была бы в сто раз больше рада, если бы билеты дал не он, а кто угодно другой. Хоть Мазникер. Хоть даже Анька Панова. А у него она бы и не взяла, если бы не мама.

—      Дядя Боря... — сказала Люба, ещё сама не совсем зная, что скажет дальше.

Она почувствовала на макушке ветер. Так бывало всегда, когда она совершала решительный поступок, который не успела обдумать, но думать было некогда. Прыгала в речку у бабушки на даче. В затылке становилось холодно, и она уже знала, что не сделать этого она не сможет. Такие поступки совершались сами. И сейчас, пока мамы не было в комнате, Люба сказала:

—      Дядя Боря, знаете что?

Он поднял брови и уставился на неё. Почему ей показалось, что слишком удивлённо он смотрит и слишком уж высоко поднял брови. Как будто сам в глубине души знает, о чём она скажет.

—      Что ты хочешь сказать?

—      Я хочу спросить. Вы с моей мамой ведь не будете жениться? Вы не надо жениться, ладно, дядя Боря? Вы же старый холостяк. А папа вернётся обязательно.

Он полез под стол и стал завязывать ботинок. Долго он его завязывал. Пришла мама и принесла сковородку. На всю комнату запахло котлетами.

Дядя Боря вылез из-под стола и сидел, очень прямо держа спину. Лицо у него было красное. На Любу он не смотрел.

МАЛЕНЬКИЙ МАЛЬЧИК МЭККИ

Люба опять опаздывала в школу. Даже если всю дорогу бежать, всё равно еле-еле успеешь, а может, и нет. Она схватила пальто, сунула руку в рукав, а другой рукав натянула уже во дворе. Перепрыгнула через лужу, прокатилась по скользкой дорожке чуть не до самых ворот.

—      Люба! Подожди!

Её догнал Мэкки. Он смешно спешил на своих коротких ногах. Вид у него был озабоченный. Люба остановилась, но от нетерпения перебирала ногами на месте.

—      Знаешь, — запыхавшись, проговорил Мэкки, — я тебе только скажу, а ты никому не говори. Ладно?

—      Ладно. Только ты поскорее, а то я в школу совсем опаздываю.

Мэкки махнул рукой. То, что он хотел сообщить, было важнее школы.

—      Я из дома убежал совсем. Поняла? Вот смотри.

Мэкки достал из кармана свёрнутое комком полотенце, развернул. В полотенце оказался игрушечный пистолет и кусок сахару. Сделав своё сообщение, маленький Мэкки стал смотреть в сторону. Он молчал и ждал, что скажет Люба. Глаза у него были напряжённые, он изо всех сил запихивал в карман полотенце, а оно не лезло.

—      Почему ты убежал? — наклонилась к нему Люба. — Обидел кто-нибудь?

—      Ещё пока нет. Но вечером бабка отлупит. Я христосное яйцо разбил, которое на комоде лежало.

Любка всплеснула руками:

—      Ой, яйцо — это ужас! Что же делать?

Устинья Ивановна тряслась над этим голубым стеклянным яичком и всегда говорила Любке: «Не трожь! Разобьёшь, не дай бог. Оно дорогое».

Мэкки стоял опустив руки и грустно смотрел на Любу.

—      Может, склеим как-нибудь? — Люба сказала, а сама не верила, что можно склеить. Что разбивалось, никогда не склеивалось. Но ей очень хотелось утешить маленького Мэкки. Совсем недавно он был маленьким р ходил с мокрыми штанами по коридору. А теперь он всё понимает. Он надеется, что Люба поможет. От этой его надежды она чувствует себя большой и сильной.

—      Склеить нельзя. — Мэкки вздохнул прерывисто, как человек, который недавно плакал. — Я осколки в уборную спустил, они мелкие были.

Люба погладила Мэкки по беретке:

—      Ну и ничего. Ты не бойся. Подумаешь, разбил. Ты же не нарочно? И не тронет она тебя, не имеет права. Ты никуда не убегай. Будешь большой, тогда убежишь. А сейчас не надо.

Мэкки кивнул. Ему и самому не очень хотелось бежать от мамы, от тёплых пирогов в холодную Арктику. Если не обязательно, он готов остаться. Круглые чёрные глаза в упор смотрели на Любу. Они смотрели чуть веселее. Мэкки поверил, что Люба найдёт выход. Она сказала:

—      Ты домой пока не ходи, спрячься и жди меня. Понял? У нас всего четыре урока, а я на первый опоздала, осталось всего три. Скоро приду. Сядь вон туда, за помойку, и жди.

Люба прибежала в школу, когда уже звонил звонок на перемену. Первый раз в жизни она пропустила урок вот так, без болезни. И почему-то ей совсем не было страшно. Даже если Вера Ивановна будет ругать, пускай, всё равно не страшно.

Вера Ивановна шла навстречу. Она посмотрела удивлённо:

—      Пришла? Что-нибудь случилось?

—      У нас часы отстали, — сказала Любка.

—      Я так и думала, — мягко ответила «Вера Ивановна; хорошо спрятанная насмешка была в её голосе. — Когда в следующий раз ты захочешь прогулять урок, прошу тебя, придумай другую причину. Любую другую, только не часы. Хорошо?

—      Хорошо, — попалась Любка. И только потом поняла, что попалась.

Вера Ивановна заспешила к учительской. На ходу обернулась и сказала:

—      А лучше всего не прогуливай!

Это она сказала уже без насмешки, строго. Любке стало легче.

В классе, как всегда, был ералаш. Генка Денисов размахивал деревянной саблей, он делал вид, что срубит голову Аньке Пановой. Анька визжала так, что у Любы заложило уши, но далеко от Генки не отходила. Соня тихо читала растрёпанную книгу на своей парте, а Серёжа Артемьев целился в неё железной трубкой, которая стреляла жёваными бумажками.

—      Соня! — крикнула Люба. — Смотри, он в тебя стрельнёт!

Соня подняла близорукие глаза, огляделась, щурясь, как спросонок, и, ничего не поняв, опять уткнулась в книгу. Почитала некоторое время, потом словно очнулась и уставилась сквозь очки на Любу:

—      Ты где была? Я думала, ты заболела, хотела после школы к тебе зайти.

—      А я не заболела. У тебя какая книга?

—      «Том Сойер». Ой, Люба, какая книга! Оторваться невозможно.

—      Дашь почитать? Ну хоть на день?

—      Дам, дам, — сказала Соня и снова уткнулась в растрёпанную желтоватую страницу с загнутыми краями.

Люба села на своё место рядом с Митей. Он, как всегда, посмотрел хмуро:

—      С ума, что ли, спятила? Ко второму уроку вваливается.

—      Тебя не спросили! — весело огрызнулась Любка. — Дай арифметику списать... Ну дай, не жадничай, а то у Никифорова попрошу.

—      И по шее получишь, — пообещал Митя. Он достал из портфеля тетрадь и подвинул Любе.

Люба наспех писала задачку, а Митя недовольно сопел: он не любил давать списывать. Но Люба редко просила.

Вера Ивановна пришла на урок не одна. С ней вошёл новенький. Он был худой, держался несмело, втягивал голову в плечи и смотрел в пол. Волосы на макушке торчали рожками. В руках новенький держал не портфель, а сумку, сшитую из мешковины.

—      Это новый ученик, — сказала Вера Ивановна, — его зовут Ваня Литвинов.

Литвинов слегка заулыбался: ему было приятно, что назвали его фамилию.

—      Садись, Литвинов, — сказала Вера Ивановна.

Он оглядывал класс. Место было около Никифорова, и Панова сидела одна. Заметив, что новенький смотрит в её сторону, Панова тихонько подвинулась к середине парты. Пусть видит, что она не хочет с ним сидеть. Литвинов сел с Никифоровым.

Весь урок Люба видела перед собой его напряжённый затылок. И даже по затылку было видно, что Литвинов не понимает, что объясняет Вера Ивановна. Хочет понять и слушает, не пропуская, а не понимает.

Любка потолкала его концом ручки в спину:

—      Ты откуда?

Умный бы человек ответил: «От верблюда». Или ещё как-нибудь бы пошутил. А этот был недотёпа. Он сказал:

—      Из деревни Гусевка. Слыхала?

—      Отвернись, Гусевка, — прошипел Митя, — а то по шее. — И лягнул под партой Любку: — Сиди, не общайся.

На перемене Литвинова обступили. Он мирно отвечал на вопросы, не замечал подковырок.

—      А ты где живёшь?

—      В бараках у Бережковской церкви.

—      Богу молишься?

—      Не, бабка молится, а я — не.

—      А чего в Москву приехал?

—      Дак отец у меня дворником устроился. Сам живёт, а нас не выписывает. А мамка сон увидела, что у него другая. И — реветь: поехали да поехали. Бабка ревёт: «Куды поехали, как хозяйство бросим?» А мамка ревёт: «Поехали». Ну и поехали. Ничего, живём.

—      А другую-то нашёл? — спросила Панова, заглядывая Ване в лицо. Очень ей хотелось посмеяться, Люба видела смех в её лице, он был наготове.

Доверчивый Ваня Литвинов не видел этого смеха. Он ответил не спеша:

—      Нам он не докладывал. А принял по-хорошему, как и положено, даже портвейн купил.

—      И ты выпил? — не унималась Панова.

Другие ребята молчали: бесхитростный новенький обезоруживал всех своим простодушием.

—      Не, я непьющий.

Тут уж все захохотали. И Генка Денисов крикнул:

—      Гусь!

Почему он дал новенькому такое прозвище, Генка не объяснил, да и редко объясняют прозвища. Если подходит, оно приклеивается, а если не подходит, отскакивает само. Ваня был и правда похож на гуся: неторопливый, с маленькой головой и длинным носом. Да ещё деревня его называлась Гусевка.

—      Гусь, — кричал Генка, — а драться умеешь?

—      Драться? — Ваня обвёл всех добрыми маленькими глазами. — А для чего?

Он, видно, и правда не понимал, зачем драться. «Всё-таки недотёпа, — подумала Люба, — мальчишка, а драться не хочет».

После школы Люба пошла с Соней. До угла они шли не спеша, болтали. Люба подшибала ногой круглую ледышку, похожую на консервную банку. Ледышка далеко катилась по асфальту, потом останавливалась и ждала, когда Люба снова подойдёт и толкнёт. И вдруг Люба вспомнила: «Мэкки!» Её как током дёрнуло.

—      Соня, я побегу, до свидания! — крикнула Люба и побежала по улице.

Она неслась мимо людей, мимо магазинов. Как она могла забыть! Во дворе ей первым встретился Мазникер. Как всегда, озабоченный, он шёл к воротам.

—      Мальчик пропал, — сказал он Любке торопливо и отрывисто, — сосед твой, персов сын. Ничего не знаешь?

Очки Мазникера блеснули пронзительно. Любка молчала. Неужели Мэкки всё-таки убежал в Арктику? Не дождавшись ответа, управдом пошёл дальше. В конце двора толпились женщины, и приговаривал визгливый голос Устиньи Ивановны:

—      Да как же ничего, как же ничего, если с утра ребёнка нету? И полотенец с гвоздя пропал. Если он гулять, то зачем полотенец? Ясно дело, в отъезд. Ой господи, ой батюшки!.. Где искать теперь? А Нинка вечером придёт, что я ей скажу? А она мне что скажет?

Старухи согласно кивали, а Елена Георгиевна сказала:

—      Милиция найдёт, не волнуйтесь. Милиция всегда всех находит. Там специальные люди на это поставлены, — и зябко повела плечами под

шалью с длинными шёлковыми сосульками. — Устинья Ивановна, милая, не плачьте...

После этих слов Устинья Ивановна заголосила громче.

Люба тихонько пробралась к помойке, заглянула за ящик. Оттуда на неё глянули два круглых чёрных глаза с голубыми белками.

—      Ты пришла? — хрипло спросил Мэкки. — А я сижу.

Три с лишним часа он просидел, дожидаясь её, маленький, беззащитный человек. Любке стало так жалко его, она почувствовала, что отвечает перед целым светом за то, чтобы Мэкки было хорошо.

—      Пойдём, — сказала она.

Мэкки вылез из своего убежища, подал ей руку и пошёл рядом. Рука была холодная. Любка взялась за неё покрепче, чтобы согреть. Она казалась себе в этот момент всемогущей. Она не знала, что скажет Устинье Ивановне, но знала, что не даст малыша в обиду. Первой их увидела Елена Георгиевна:

—      Вот он, ваш мальчик, живой и невредимый, — сказала она. — Что я говорила? И милиция не понадобилась.

Все загомонили, а Устинья Ивановна бросилась навстречу. Она с силой выдернула у Любы руку мальчика.

—      Ты где был? А?!

Слёзы у неё сразу высохли, в голосе была одна только злость.

Мэкки молчал, стараясь зайти за Любину спину. Она заслонила его. Первый раз она смотрела в лицо Устинье Ивановне так близко. Она видела тоненькие синие жилки на щеках, сероватый нос, похожий на пемзу, водянистые, почти белые глаза с маленькими от злости зрачками.

—      Отвечай, паразит проклятый!

—      Не кричите! — шагнула вперёд Люба. — Не кричите! — Соседка вздрогнула от неожиданности и уставилась на неё. Мэкки зашёл всё-таки за Любину спину и стоял там. — Не кричите, — повторила Люба чуть тише, изо всех сил стараясь не бояться. — Не имеете права кричать. И бить не имеете права советского ребёнка. Понятно? А то в милицию заявлю. Там на этом специальные люди сидят.

Устинья Ивановна смотрела ошарашенно, она молча открывала и закрывала рот. Люба почувствовала себя увереннее.

—      А яйцо с вашего комода — это я разбила. Мама вам деньги отдаст.

Взяв Мэкки за руку, Люба вошла в квартиру. Устинья Ивановна шла сзади.

«СИНЯЯ ПТИЦА»

Люба проснулась рано, но вспомнила сквозь остатки сна, что сегодня выходной, и решила ещё поспать. Она повернулась на другой бок, почти заснула, но тут вспомнила, что её ждёт что-то хорошее. Она ещё не сообразила, что именно, но само это полусознание предстоящей радости уже было счастьем. Что-то хорошее случится сегодня. И только в следующую секунду в голове всплыло: «Синяя птица». Сегодня утром они с Соней поедут в театр смотреть «Синюю птицу». От этих двух слов — «синяя птица» — веяло праздником и сказкой. Представлялась большая, как лебедь, птица тёмно-синего цвета, шёлковый, твёрдый шорох крыльев. Перья у птицы слегка блестели, как бабушкино старинное платье из бархата.

—      Вставай, вставай! — заглянула в комнату мама. — Я уже печку затопила, скоро твоя Соня придёт.

За стеной в печке потрескивал и гудел огонь, а в комнате ещё было холодно. Пока печка не протопится и не нагреется, так и будет холодно. В другой выходной день Люба не торопилась бы вылезать из-под одеяла. Немного поваляться и почитать в выходной даже мама разрешала. Но сегодня «Синяя птица». Люба быстро оделась. Красное праздничное платье стало немного мало, но Люба всё равно казалась себе очень нарядной. Платье из красной шерсти, а на воротнике и по краю юбки белая полоска. Рукава, правда, немного коротки, руки торчат. Но ведь их можно не до конца вытягивать, а немного подобрать. Тогда будет незаметно. В дверь позвонили.

—      Мама, это Соня!

Люба бросилась открывать. Соня в коридоре сказала:

—      Мне денег дали на ситро и на мороженое!

Соня говорила необычно громко и много. Пока снимала пальто, успела рассказать, что у них дома гости, две родственницы из города Саратова. И это хорошо, что женщины, с ними весело, а отец не выпивает, потому что с женщинами какое питьё. Соня хитро засмеялась, как будто это она сама устроила, что приехали женщины, а не мужчины. Как будто она была взрослая, а отец маленький, и она его ловко провела, а он даже не заметил.

Соня вошла в комнату, увидела маму и сразу стала тихой, как всегда. Еле слышно поздоровалась, села на край стула и замолчала.

—      Выпей с нами чаю, — сказала мама и придвинула Соне чашку.

—      Спасибо, — тихо сказала Соня, — я не хочу. Я завтракала.

—      Ну выпей чайку, — сказала Люба, — вдвоём же веселее!.. Бери колбасу, бери, бери...

Соня покосилась на маму и осталась сидеть.

—      Ох, у меня же суп убежит! — спохватилась мама и бросилась в кухню.

Люба сказала:

—      Соня, ну пей чай, что ты?

Соня придвинулась к столу и стала пить чай с бутербродом. Потом съела яйцо и выпила ещё чаю. Мама всё была на кухне. Люба вдруг заметила, что на кухне тихо и примус не гудит. Значит, никакой суп у мамы не варится. Она нарочно вышла, чтобы не смущать Соню. «Хорошая у меня мама», — подумала Люба.

—      Соня, правда у меня хорошая мама?

—      Хорошая, — сказала Соня с полным ртом. — И у меня тоже хорошая.

Соня встала, стряхнула крошки с юбки.

—      На трамвае поедем. — Любка даже это воспринимала как радость: одни без взрослых поедут на трамвае.

—      На «Аннушке», — подтвердила Соня.

Мама на прощание ещё раз сказала:

—      Через мостовую, смотрите, осторожно переходите. Не болтайте, а смотрите по сторонам.

—      Ладно, мама, мы сначала налево, а потом направо будем смотреть.

Как хорошо и необыкновенно ехать одним в трамвае! Вагон кажется длиннее и шире, чем обычно. И хорошо, что много народу. Пусть все увидят, что они едут одни. Не такие уж они маленькие.

Сначала они стояли. Им было далеко ехать, но всё-таки Люба выбрала широкого дяденьку с маленькими жёлтыми усиками и спросила:

—      Скажите, пожалуйста, вы на Пушкинской площади сойдёте?

До Пушкинской было ещё остановок пять. Но дяденька посмотрел на Любу, на Соню и ответил серьёзно:

—      Сойду. Даже значительно раньше. — А потом крикнул через все головы: — Кондуктор! Тут две гражданки до Пушкинской едут, вы им напомните, где выходить. Хотя они и самостоятельные, а как бы не проехали.

Все заулыбались, кондукторша откликнулась простуженно:

—      Не беспокойтесь, скажу!

Женщина с настоящей рыжей лисой вместо воротника оказалась перед Любой. Можно было рассматривать лису сколько хочешь. У лисы были стеклянные жёлтые глаза из бусинок и маленькие прижатые уши. С другого плеча тётеньки свисал пушистый ярко-рыжий хвост.

—      Девочка, передай гривенник на билет, — сказала женщина и дала Любе монетку. Значит, и она поняла, что Люба едет одна. Раньше всегда обращались к маме, а к Любе никогда.

Люба повернулась к Соне и сказала:

—      Передайте, пожалуйста.

И Соня взяла гривенник. А потом, через некоторое время, Соня тронула Любу за плечо:

—      Передайте, пожалуйста, — и дала розовый билет для тётеньки.

Потом освободилось сразу много мест, и они сели. Каждой досталось место у окошка. Люба продышала во льду кружок и стала смотреть в окно. Вон бегут два мальчишки. У одного будёновка с зелёной матерчатой звездой. От бега уши у будёновки развеваются, и видно, что мальчишке это нравится. А у другого мальчишки зато сабля, совсем как настоящая, к поясу привешена. Мальчишки играют в войну. А они с Соней едут в театр, на «Синюю птицу». Интересно, какая она, синяя птица? Люба обернулась к Соне. Соня тоже проделала кружочек и смотрела в окно.

—      Соня, как ты думаешь, какая она, синяя птица?

—      Я по-разному думаю: то так, то сяк. А ты билеты в театр не потеряла?

—      Что ты! — Любе от одного такого предположения стало страшно. — Вот они. — Она потрясла рукой. В варежке лежал твёрдый бумажный квадратик — сложенные в несколько раз билеты.

Они ехали долго. Мимо пустых заснеженных бульваров с чёрными деревьями, мимо большого кино. Люба была в этом кино давно, с мамой и с папой. Она тогда не поняла, почему все смеялись в тёмном зале и говорили странное слово: «чарли-чапли». Любе не хотелось спрашивать. Она смотрела на экран, но, не понимая, что там происходит, заскучала и стала смотреть назад, в далёкое маленькое окошечко, откуда бил голубой луч. Так смотреть было гораздо интереснее. В луче двигались крошечные фигурки, их никто не видел, а она видела, это были её человечки, она смотрела на них и уже любила их, маленьких и ничьих.

«Ребёнок совсем извертелся, — сказала мама. — Говорила я, не надо её брать. Лучше бы побыла на свежем воздухе».

«Ничего, пусть посидит с нами, — ответил папа, и засмеялся, и сказал сквозь смех: — Пусть посмотрит чарли-чапли».

И Люба повторила про себя: «чарли-чапли».

—      Приехали, — сказала Соня, — Пушкинская площадь.

—      Девочки! Ваша остановка! — крикнула хриплая кондукторша.

Они вышли на тротуар. Снег в центре города был убран, асфальт, холодный и чистый, лежал под ногами.

У театра толпился народ. Вот маленькая девочка с мамой; у девочки синий бант вытащен из-под шапки, наверное, чтобы не помялся. Мальчишка в расстёгнутом пальто вытянул шею, кого-то ждёт. А вот эти две девочки, наверное, подруги, как и они с Соней. Люба улыбнулась девочкам, и та, что повыше, в белой пушистой шубе с жёлтыми пятнышками, тоже улыбнулась. Наверное, ей, как и Любе, нравились те, кто былв чём-нибудь похож на неё. Ты с подругой, и я с подругой.

—      Люба, — Соня потянула её за рукав, — а ты не боишься, что билеты вдруг неправильные?

—      Ну что ты! — сказала Люба, стараясь, чтобы голос звучал уверенно. — Как же они могут быть неправильные, когда они же совершенно правильные.

Ей и самой хотелось поскорее пройти внутрь театра, чтобы убедиться, что строгая билетёрша не остановит в дверях, что седьмое и восьмое места в двенадцатом ряду не окажутся занятыми кем-нибудь другим.

Билетёрша только мельком взглянула на билеты, оторвала от них по кусочку и сказала:

—      Проходите.

И гардеробщица взяла у них пальто так буднично, как будто ничего особенного не происходило. Любе от этого стало как-то свободнее. Значит, они такие, как все здесь, в этом необыкновенном, прекрасном театре, где так по-особенному блестят полы, а тихий зимний день торжественно светит в окна. И хотя день, всё равно горят лампы, потому что это театр. И они здесь по праву.

В зале было прохладно, на занавесе летела чайка. Она показалась Любе некрасивой, это была не синяя птица. Люба ждала только одного — когда покажется синяя птица, та самая, с тяжёлыми сильными крыльями, с бархатным блеском на перьях...

Занавес разъехался, по лицу прошёл ветер. И сразу пропало всё: двенадцатый ряд, Соня, театр, зимний день. Ничего не стало. Были только мальчик и девочка, которые искали синюю птицу. Они тоже хотели её найти и мечтали о ней. А её всё не было. Были волшебные сны, ужасы, Огонь, Вода, Сахар. Был длинный антракт с какой-то особенно вкусной водой в буфете и нарядными, необыкновенными пирожными. Но Любе хотелось, чтобы антракт скорее кончился. И он кончился: как в школе, зазвонил звонок. Опять был ветерок от занавеса. Мальчик и девочка, такие славные и немного странные, всё искали её, синюю птицу. И были на сцене Кот и Пёс, они что-то говорили. Всё, что происходило, было важно и немного непонятно, как мерцание. Синей птицы не было. Спектакль кончился. Закрылся серый занавес, зал стал маленьким. Все захлопали в ладоши. Соня тоже хлопала. А Люба всё оглядывалась растерянно. Ей было обидно, как будто её обманули: обещали синюю птицу, а не показали. Сами обещали, а сами знали заранее, что не исполнят. Кто обещал, кто обманул, она не знала.

—      Интересно, правда? — сказала Соня, продолжая аплодировать.

—      Ага, — кивнула Люба и отвернулась, чтобы Соня не заметила, как ей грустно.

Отчего было так грустно? Оттого, что не было синей птицы? Или оттого, что кончилась сказка? Было трудно сразу примириться с обыкновенной улицей и обыкновенным трамваем. И временами то ли в свете фонарей, то ли в снегопаде за трамвайным окном чудилось мерцание, необыкновенность. Но сразу же и пропадали.

Когда Люба и Соня шли от трамвайной остановки, снег пошёл сильнее, был он крупный, лохматый. Снежинки летели в лицо, на щеках они таяли, потому что было тепло. Может быть, это был последний снегопад.

В переулке был уже вечер. Фонари не светили сюда, а лампу над воротами дворник дядя Илья ещё не зажигал. Но темноты не было: свет шёл от снега. Навстречу девочкам из ворот вышел Лёва Соловьёв. Его чёрная меховая шапка стала белой. Он шёл, запрятав руки глубоко в карманы, и на плечах у него тоже лежал снег.

—      Здравствуй, Любка. Что это ты плачешь?

Лёва спросил весело. Он и сам не верил, что Любка может плакать. Из-за чего может плакать Любка? Разве что из-за какой-нибудь ерунды.

—      И не собираюсь плакать, — дёрнула плечом Любка, — это снег натаял. Пойдём, Соня.

И потащила Соню за руку. Потом остановилась и крикнула Лёве:

—      А мы в театре были, в Художественном Академическом! Мы смотрели «Синюю птицу». Знаешь, как интересно!

ГДЕ У НАС ЛИТВИНОВ?

Вера Ивановна привычно обвела глазами класс:

—      А где у нас Литвинов?

Панова засмеялась. И другие засмеялись.

—      Не понимаю, — строго сказала Вера Ивановна. — Веселья твоего, Аня Панова, не понимаю.

Анька охотно ответила:

—      Да он какой-то малахольный, этот Литвинов, чудной: говорит не как все и мешок вместо портфеля.

Панова села, победно взглянула на Генку.

Вера Ивановна покачала головой.

—      Ты, Аня, очень уверенный в себе человек. Очень.

И посмотрела так, что Любка подумала: «Оказывается, быть уверенным в себе человеком не очень-то хорошо. Нет, наверное, иногда хорошо, а иногда нет».

—      У меня для вас есть новость. — Вера Ивановна сделала паузу, все почувствовали, что новость важная. — К концу четверти лучших из нашего класса примут в пионеры.

В пионеры! Все зашумели, завозились. Митя спросил:

—      А кого — лучших?

Учительница молчала. И все притихли, Это был вопрос, на который очень важно получить ответ, все хотели, чтобы Вера Ивановна ответила, хотя и боялись. Только Генка Денисов не хотел.

—      Меня не примут, я знаю, — сказал Генка негромко, но в тишине все услышали.

—      Гена, а почему ты так считаешь? — спросила Вера Ивановна.

Генка поднялся за партой. Вид у него был смущённый. Он стоял так, как будто парта ему тесна и стоять неудобно. Хотя парта была большая, а Генка — не очень.

—      Ну, учусь так себе, — сказал Генка неохотно и ещё больше повернулся боком, встал ещё неудобнее.

Любка подумала: «Хорошо, что я учусь хорошо. Вдруг меня примут!»

—      Гена ты мой дорогой, — сказала Вера Ивановна, — разве в пионеры принимают только за отметки? Это же в следующий класс переводят за отметки. Садись, Гена. А сейчас займёмся арифметикой.

Вера Ивановна открыла журнал и стала вести пальцем сверху вниз. И по тому, как скользил палец, было видно, кого сегодня не спросят. Вот облегчённо вздохнул Серёжа Артёмов. Лида Алексеева села свободнее, тряхнула лёгкими белыми волосами. Соня Будник распрямила плечи. Волков полез в портфель. Палец остановился посреди списка. «Меня», — подумала Люба, в груди стало пусто, как на качелях, если летишь вниз. Хотя там, в журнале, рядом с ней были и Никифоров, и Курочкин, и Панова. Но Любка не ошиблась.

—      Люба, — сказала Вера Ивановна.

Как холодно звучит твоё имя, когда тебя вызывают к доске. Люба пошла по классу. Она вчера дома решила обе задачи. Наверное, она и сейчас решит. Ведь всегда в классе задачи похожи на домашние. Но всё равно было страшно. А вдруг чего-нибудь напутается? А вдруг она не сумеет правильно объяснить? И это сегодня, когда решается, кого примут в пионеры, а кого не примут.

Задачка оказалась совсем нетрудной. Люба писала на доске, а сама через плечо косилась на Веру Ивановну. И по лицу учительницы видела, что решает правильно.

— Садись, — сказала Вера Ивановна. — Ты верно решила, не надо так волноваться.

Только сев на место, Люба почувствовала, что щёки у неё горят. В ту же секунду Люба перестала думать об арифметике, а стала думать о том, как будет хорошо, если её примут в пионеры. Она тогда будет самая счастливая на всём свете. Она будет носить красный галстук с блестящим зажимом, как у Риты, и у Лёвы Соловьёва, и у Славки. Она будет ходить под барабанную дробь, как шли ребята Первого мая. Она научится ходить в ногу, чтобы не портить строй. А ещё она сможет поднимать руку в салюте и давать честное пионерское — самое честное слово. Ни один человек на свете не скажет тебе: «Врёшь», если ты дал честное пионерское под салютом. И ещё — просто будет хорошо. Она не могла объяснить самой себе, как это прекрасно, если тебя примут и ты со всеми. Ты и они — пионеры, отряд — все вместе. И верность, и единство, и жизнь не такая, как была, а смелая, яркая, неизвестно какая, но лучше, чем сейчас.

После школы Люба стояла недалеко от Бережковской церкви и старалась сбить портфелем сосульку. Сосулька висела невысоко, на крыше одноэтажного длинного дома. Но портфель пролетал мимо, сильно дёргал руку, а потом бил по ноге. Люба размахивалась снова, но никак не удавалось попасть по сосульке. А сосулька висела чистая, голубоватая, мутно-прозрачная и такая большая, что можно было бы сосать её до вечера. Как же дотянуться до неё? Любка положила портфель на снег, а сама влезла на него. Но портфель оказался недостаточно толстым, она не дотянулась даже до острого конца сосульки. Уйти, оставить сосульку, было невозможно. Очень уж она была хороша. И сил было потрачено немало, из-за этого сосулька уже казалась необходимой. Любка почти чувствовала во рту её вкус: холодный, хрустящий, поламывающий зубы. Она опять раскрутила в руке портфель, чтобы сильнее размахнуться, и кинула его вверх. Он пролетел мимо и свалился Любке на голову. В голове загудело, на глаза навернулись слёзы.

—      Ты чего маешься? — услышала Люба за спиной знакомый голос. — Ледяшку, что ли, добыть?

Ваня Литвинов стоял рядом. На нём был туго подпоясанный ватный пиджак; плечи у пиджака были широкие и сползали Ване на локти. И валенки были огромные, с большими галошами.

Ваня подошёл, взял у Любы портфель и одним ударом сбил сосульку. Она упала, проткнув сугроб, и утонула в нём. Ваня шагнул в сугроб, запустил в него руку и достал припылённую снегом сосульку.

—      Держи. — Он смотрел на Любу чуть насмешливо: что за детская забава — сосульки сшибать. Но во взгляде его была и снисходительность. Пусть возьмёт, раз просит.

Люба взяла сосульку осторожно, как стеклянную, она примёрзла к мокрой варежке. Люба посмотрела на свет. Солнце расплывалось, смотреть на него сквозь матовый лёд было не больно. Потом она отвела руку подальше и полюбовалась, склонив голову набок. Сосулька сверкала, лучи отскакивали от неё, как твёрдые золотые кисти. Люба вздохнула: жалко было есть такую красоту. Но есть было надо, иначе зачем же её сшибли. Она разломила сосульку пополам и протянула половину Литвинову:

—      На.

Ваня взял.

Любка откусила ледяной кусок и захрустела. Сосулька теперь не казалась такой вкусной, на зубах поскрипывал мелкий песок, рот свело от холода. Ваня тоже грыз, громко хрустя.

—      Ты почему в школе не был?

—      Я-то? — Ваня не спешил отвечать. Он всегда говорил медленно. И когда Литвинов говорил, Любе казалось, что вообще-то спешить некуда, а она этого раньше не знала и всегда спешила. — Как же мне в школу иттить? Снегу за ночь нападало. Так? А отец простыл. У нас с полу дует, он и простыл. И не вышел. Он хотел выйтить, а я ему не посоветовал. Говорю: «Лежи, папаня, что я, маленький, что ли, сам не управлюсь с твоей лопатой?» Ну вот. Стал, как светло изделалось, снег убирать, а его вона сколько. И в школу иттить некогда. Недавно кончил.

Люба стояла рядом с этим Ваней Литвиновым; он был чудной и непонятный. И от этого немного неприятный. Любе хотелось сказать ему, что надо говорить «идти», а не «иттить», «простудился», а не «простыл». Но она постеснялась сказать.

—      Завтра придёшь в школу? — спросила она.

—      Приду. Только вот боюсь, учителка заругает.

—      Не заругает. Она хорошая. А нас в пионеры будут скоро принимать. Только не всех, а лучших. — Любка вздохнула и замолчала.

—      Тебя-то примут, не опасайся, — сказал Ваня. — Я пойду. До свиданья тебе.

Ваня быстро пошёл вдоль низкого длинного дома, валенки шаркали по снегу.

ПЕТУШКИ НА ПАЛОЧКЕ

Что бы Люба ни делала, о чём бы ни думала, она всё равно думала ещё и о том, примут её в пионеры или не примут. Иногда она думала: «Примут. Почему же меня не принять? Не такая уж я плохая». А чаще думала, что, скорее всего, не примут. И тогда вспоминались разные проступки. Маме врала сколько раз. Олово украла вместе с Юркой Зориным, правда, давно, но всё равно, наверное, считается. Грубила соседке и даже один раз крикнула ей в открытую форточку: «Мордастая нахалка!» А ещё был поступок, про который Люба старалась не вспоминать, потому что даже вспоминать про него было так неприятно, что Любу начинало знобить. Но теперь и это вспомнилось во всех подробностях. В то утро Люба сказала маме:

— У меня тетрадки кончились, в клеточку. Дай мне, мама, денег, я сегодня куплю.

Мама открыла сумочку и достала рубль:

—      Хорошо, что вспомнила, после школы и купи.

Когда Люба шла из школы, она увидела на Плющихе лоточницу. Пожилая тётенька в белом халате поверх толстого пальто и в голубом картузике с непонятной надписью «Моссельпром» стояла, переминаясь от холода, и выкрикивала весёлым голосом:

—      Петушки на палочке! Ириски-барбариски! Лимонные кисленькие! Апельсинные сладенькие! Кому петушки на палочке?..

И Люба остановилась. Раньше этой лоточницы на Плющихе не было. И петушков на палочке здесь никогда не продавали. Люба подошла поближе. Петухи блестели выпуклыми узорчатыми боками. Были они ярко-красные, с круто изогнутыми хвостами и выгнутой грудью. Они лежали рядом плотно друг к другу и даже на вид были сладкие. Белые, гладко оструганные палочки так и просились, чтобы их взяли в руку.

—      Что, глазастая, раздумываешь? — заметила Любу лоточница. — Бери петушка, смотри, какой красавец!

И Люба решилась. Если бы писчебумажный магазин попался раньше, чем лоток, она бы уже купила тетради, и тогда всё бы обошлось. Но до магазина был ещё целый квартал, а петухи были вот они. И Люба расстегнула портфель, достала рубль, почти не соображая, протянула его женщине и сказала:

—      Два петушка на палочке дайте, пожалуйста.

Она понимала, что если мама узнает, то ей несдобровать. Мама категорически запрещала есть петухов, мама говорила, что в них добавляют вредную краску и вообще есть на улице негигиенично. И к тому же нельзя есть перед обедом. И вдобавок, уж конечно, нельзя было тратить деньги, выданные на тетради.

Обо всём этом Люба думала, а всё равно была впереди всех мыслей одна бедовая мысль: «А вдруг не узнает?» Почему не узнает мама и как это может быть, что она не узнает, Люба старалась не думать. Она взяла двух петухов, пошла по Плющихе и начала есть. Она лизала петуха.

Петушок всё равно оставался петушком, только похудевшим и не таким ярким. Пока Люба шла до своего двора, она съела обоих петухов. И ей сразу нестерпимо захотелось ещё. Она ничего не могла с этим поделать. Побежала обратно на Плющиху. И пока бежала, беспокоилась только об одном: вдруг лоточница ушла и унесла петушков. Но лоточница была на месте; ещё издали Люба увидела моссельпромовский картузик, а потом услышала отчаянный голос:

—      Петушки на палочке! А ну-ка налетай! А ну-ка разбирай!..

В варежке тяжело позванивали восемьдесят копеек. Если бы Люба сейчас пошла в магазин, она бы могла купить тетрадки; их было бы немного меньше, но всё-таки она бы принесла тетрадки домой. И мама, наверное, не стала бы пересчитывать их, мало ли у мамы забот. Так размышляла Люба, а ноги несли её к петухам, заманчиво расположившимся под стеклом.

—      Четыре петушка, пожалуйста!

—      Ишь как запыхалась! — засмеялась лоточница. — Мало взяла, вкусные мои петушки, правда?

—      Очень! — Люба даже глаза закрыла, до того были вкусные петушки.

Четырёх петухов хватило до самой двери. Когда Люба подошла вплотную к этой знакомой-презнакомой двери, обитой чёрной клеёнкой и крест-накрест пересечённой белыми тесёмками, от последнего петушка остались две почти невидимые тоненькие, острые сосулечки. А пока доставала из кармана ключ, петушок и совсем исчез. Осталась одна палочка. Люба кинула портфель в коридор, а сама, не заходя в дом, захлопнула дверь и опять побежала на Плющиху.

Она бежала со всех ног. Ей даже не очень хотелось есть петушков: во рту была приторная горьковатая сладость, в горле сильно першило, но остановиться Люба уже не могла.

—      Четыре петушка, пожалуйста.

Люба протянула последние сорок копеек. Продавщица рассмеялась:

—      Ну что за покупательница золотая! Вот бы побольше таких, за минуту бы весь товар распродала. А то стоишь, мёрзнешь...

Люба не слушала её. Она шла домой и громко чмокала. Остальных трёх она держала, зажав палочки в кулаке, как держат букет. Петухи не казались уже такими красивыми и яркими: красный цвет был с противным коричневым оттенком. Есть их было невкусно. Но она съедала одного за другим, разгрызала со стеклянным хрустом, с трудом проглатывала липкие кусочки.

И вот всё было кончено. Не осталось петушков, не было ни копейки, не было тетрадок. Пришло тупое горькое облегчение.

Люба сразу села делать уроки. Она писала упражнение по русскому языку, а в голове всё вертелась одна мысль: «Что скажет мама, если узнает?» И другая мысль приходила на выручку: «А откуда она узнает?» Но та, опасная, не отступала: «Спросит, купила ли тетрадки, а я тогда что скажу?» Но не хотелось бояться, хотелось как-то успокоить себя. Скажу: «Купила». А она скажет: «Покажи».— «Ну, скажу, не купила». А она скажет: «Почему?» Скажу... Что же я тогда скажу? Скажу: «Денег не было». А она скажет: «А рубль?» А я скажу: «Никакой рубль ты мне не давала, это тебе просто приснилось. Приснилось и всё. Бывают же такие сны, что как будто по правде, вот и у тебя так».

Этот ответ показался Любе таким убедительным, что она сразу успокоилась: конечно, мама поверит. Даже удивится, как же это она не разобралась, что это был сон, а она ошиблась и всё перепутала. Хорошо, что Люба ей всё объяснила.

Настроение у Любы стало совсем хорошее. Как всё просто, оказывается, если хорошенько пошевелить мозгами. Теперь она уже сама почти поверила, что ничего такого она и не сделала. Маме приснился сон, но за мамины сны Любка не отвечает.

Мама пришла весёлая, от неё пахло снегом. Тронула губами Любкин лоб.

—      Уроки готовишь? Что так поздно?

—      Много задали, — сказала Любка озабоченным голосом. — Вера Ивановна знаешь, мама, сколько стала задавать. Ужас!

—      Ну занимайся, не стану тебе мешать.

—      Я скоро, мама. Кончу арифметику и пойду на свежий воздух. Кто там во дворе гуляет?

—      Риту встретила, но она, кажется, домой пошла.

Мама ходила по комнате, а Любка краем глаза следила за ней. И оттого, что мама ничего не спрашивала, было стыдно, хотелось поскорее уйти. Вот мама открыла дверцы буфета, высыпала из пакета в вазу печенье. Любка водит пальцем по учебнику, а сама всё видит. Вот масло в маслёнку положила. Сейчас пойдёт на кухню ужин готовить, и тогда всё.

—      Да, Люба, ты купила тетради?

—      Какие тетради? — Голос у Любки тоненький и честный. Только концы пальцев от страха похолодели.

—      Как это какие? — Мама возмущённо остановилась посреди комнаты. — Деньги утром брала, говорила, что нужны тетради...

—      Какие деньги? — спросила Люба. Она заставила себя посмотреть маме в глаза.

Глаза у мамы были сердитые и удивлённые. Любка тоже постаралась состроить удивлённое лицо. Сейчас начнётся самое главное. Сейчас она скажет про сон. А что? Возьмёт и скажет.

—      Мам, тебе, наверное, приснилось.

—      Что-о?! — Глаза у мамы открылись ещё шире, а потом сузились в щёлочки. — Ты ещё и грубишь? Что за выражения! «Приснилось»... Совсем уличная стала!

Мама зло двинула стулом, без надобности поправила скатерть на столе и приступила к Любе вплотную.

—      Да нет, мама, я не грублю, — забормотала Любка, — я по правде говорю: наверное, приснилось. Так, знаешь, бывает: уснёшь и приснится, а потом вспомнишь, как будто было на самом деле. И тогда всё перепутается, перепутается, и сама не поймёшь.

Голос у Любки стал какой-то фальшивый, суетливый. Мама ничего больше не говорила, но смотрела с презрением. Любка замолчала.

—      Ну вот что, — сказала мама, — деньги. И не виляй, смотреть противно.

А если сознаться? Ну что теперь, не убьёт же её мама, в конце концов. Но как будто какая-то ржавая защёлка защёлкнулась и не отщёлкивается. Она никак не могла выговорить правду и с диким упрямством, от которого самой уже было тошно, повторяла:

—      Ничего не знаю. Никаких денег не брала. Никуда их не девала.

—      Слушай, я тебя выпорю, — устало сказала мама.

—      Пори! — крикнула Любка. — Бей! Ремнём! Ребёнка нечего жалеть! Рубль пожалела, а меня чего же!..

Ей стало так себя жалко, будто и правда не она, а мама была виновата. Пусть отлупит, пусть, если ей не стыдно.

Любка заплакала горькими, вполне искренними слезами. Сначала она всхлипывала тихонько, потом завыла в голос и легла на диван, продолжая приговаривать. Мама стояла, беспомощно опустив руки, и покачивала головой. Потом прошептала:

—      Папочкин характер...

И ушла на кухню, громко хлопнув дверью.

Любка продолжала рыдать. Слёзы лились, как из крана. Диванная подушка стала вся мокрая, щеке было сыро. Мама Любу не любит, это совершенно ясно. Из-за нескольких петушков на палочке мама готова выпороть. И это называется — мать. Любка длинно всхлипнула. За дверью раздались мамины шаги, и Люба заплакала в голос. Пусть мама не думает, что Люба немного поплакала и перестала, что у неё пустяковое детское горе. Нет уж, моя милая, горе очень даже большое, и вот как я сильно его переживаю.

—      Умойся и ешь, — сказала мама отрывисто. Ей, видно, нисколько не было жалко человека, который так горько плачет.

—      Не буду, — сказала Любка в подушку.

—      Не надо, — согласилась мама жёстко.

Вот. И не уговаривает. Пусть её дочь будет голодная, пусть даже с голоду умрёт. Конечно, что её жалеть, она же съела без разрешения несколько несчастных маленьких петушочков.

—      Уйду от тебя совсем! — сказала Любка сквозь плач. Потом немного помолчала, чтобы не пропустить, что скажет мама. Мама сказала:

—      Иди.

Всё было кончено. Теперь оставалось одно: встать и уйти. Но Любке не хотелось никуда уходить. Ей хотелось, чтобы мама испугалась, чтобы маме стало стыдно и она бы сказала: «Не уходи, я тебя прощаю». Но мама звенела вилкой по тарелке и молчала. Любка решила, что она пока не пойдёт. Может она в конце концов подумать, куда идти. И она не вставала. Лежала и думала. Появилась надежда: а вдруг мама простит. Не станет же она сердиться всю жизнь. Сколько-нибудь ещё посердится, а потом и перестанет. А если нет, то ведь в детский дом можно и потом уйти когда-нибудь, не обязательно сейчас.

Люба подождала, пока мама опять выйдет на кухню, встала с дивана, быстро проскочила в другую комнату, разделась и юркнула в постель. Устав от волнений и слёз, она скоро заснула. Последняя перед сном мысль была утешительной: «Хорошо бы, всё это мне приснилось. Встану утром, а ничего не было — ни петушков на палочке, ни этого вечера — ничего. И мама на меня не сердится, просто приснился плохой сон».

Утром Любка встала рано. Было темно, мама ещё спала. Люба не стала зажигать свет, подошла к маминой постели, встала рядом и сказала:

—      Мама, знаешь что? Я рубль на петушков истратила. Ты меня прости. Сама не знаю, как получилось.

Мама повернулась и приподнялась на локте.

—      Сколько же ты съела этих петушков?

В голосе у мамы не было злости, а удивление.

—      Десять штук, — тихо ответила Любка.

—      И всё одна? И никого не угостила?

—      Я никого не встретила, мама, я бы угостила, что мне, жалко? — Мама вздохнула. Любка поняла, что мама простила. И чтобы всё было прочно, добавила: — Я больше не буду.

—      Ещё бы, — усмехнулась мама. — Ты пойми, глупый человек: когда поступаешь не по-человечески, то хуже всего тебе самой. Если, конечно, совесть есть.

—      У меня, мам, есть.

—      Иди умывайся, растратчица. Да не забудь шею и уши. С мылом!

Мама, наверное, забыла про этот случай. Он был ещё в прошлом году. Но Любка вспомнила его. И если в школе узнают, очень даже просто могут не принять в пионеры.

СОВСЕМ СРЕДНЯЯ АЗИЯ

Мимо окна пролетают быстрые, похожие на искры, капли. Снег тает. Люба влезла на подоконник и высунула в форточку руку. На ладонь упала капля, она была обжигающе холодная. И всё равно хотелось поймать ещё одну.

Весна приходила незаметно. Утром холодно, и вечером холодно. А всё равно весна. Слышнее голоса во дворе. Ледяная дорожка у ворот отсырела и стала нескользкой. И воробьи кричат смелее. И пахнет не снегом, а дождём.

—      Любка! Вот ты где! А я тебя ищу по всему переулку. Выйди, чего скажу.

Славка Кульков стоит под окном, задрав голову. Машет руками, торопит.

Люба накинула пальто, вышла.

Оказалось, что во дворе холодно. Когда смотрела в окно и солнце пригревало через стекло, думала, что совсем тепло.

—      Шапку завяжи, — сурово приказал Славка.

Она завязала ленточки на подбородке, а он смотрел, хорошо ли завязывает. Потом Славка сказал:

—      Уезжаем мы совсем.

—      Как — совсем? Куда — совсем? — Любка не поняла и стала сердиться: вечно этот Славка бестолково объясняет.

—      В Среднюю Азию. Очень далеко. Вся наша семья едет. И Нюрка, и отец с матерью. Ну и я, конечно. — Славка независимо шмыгнул носом. — Я тебе письмо напишу из этой из Средней Азии.

—      Письмо, — повторила Люба. Она смотрела на Славку Кулькова. Обыкновенный мальчишка. Рукав вымазан извёсткой. Ушанка съехала на макушку. Волосы приглажены на один бок, у мальчишек это называется зачёс, делают его не расчёской, а слюнями: поплюют на ладонь и пригладят волосы посильнее.

Когда Любка долго не видела Славку, она не вспоминала о нём и никогда его не искала. А он появлялся сам. И казалось, что так будет всегда. Прибежит Славка и скажет: «Вон ты где. А я тебя ищу, ищу».

И они пойдут на Бережки кататься на санках. Или на лыжах. Или полезут на доски и будут со всеми вместе играть в папанинцев. И Славка назначит Любку Папаниным, хотя она и девчонка. И никто не станет спорить, даже справедливая Рита.

А когда Любка болела, Славка смотрел на неё в окно. Мама никого не пускала, а Славка всё равно приходил и смотрел в окно. И один раз бросил записку, сложенную, как аптечный порошок. Там ничего не было написано, а только нарисован зелёный пароход, стреляющий сразу из трёх пушек.

И теперь Славка уедет, и ничего не останется.

—      Жалко, что ты уезжаешь. — Люба не знала, что ещё сказать. — Я тебе тоже напишу письмо в твою Среднюю Азию. — Она подумала, что Азия эта так себе, средняя.

Славка кивнул: напиши. Они стояли молча. Любке захотелось, чтобы он скорее ушёл. Раз уезжает, то пусть скорее уходит. Потому что стоять и молчать было тяжело. И Славка повернулся и пошёл. Но остановился и пошёл назад.

—      Забыл сказать... — Он смотрел на небо, как будто говорил про неважное. Но Любка поняла, что Славка притворяется и на самом деле считает своё сообщение важным. — Лёва Соловьёв вчера в школе с Шохиным подрался. Шохин с ним сладил. Не такой уж он и сильный, оказывается, этот Лёва Соловьёв.

Никогда раньше Славка не говорил ничего такого о Леве Соловьёве. Никто никогда не говорил про Лёву ничего такого, и Славка не говорил. А теперь сказал. А сам всё смотрел в небо. И Люба тоже стала смотреть в небо, там проплывали длинные облака.

—      А если бы ты, Славка, подрался с Шохиным, ты бы, я думаю, с ним сладил. В одну минуту.

Славка перестал смотреть вверх и уставился на Любу счастливыми глазами.

—      До свидания, Славка.

—      Всего! — крикнул Славка и помчался по двору.

БЕЛЫЕ ШАРИКИ

Мама сказала:

—      Иди погуляй, сейчас придёт тётя Аня, у нас с ней дела.

—      Я тоже хочу с тётей Аней, я тоже её давно не видела.

—      Иди, иди... Смотри, какая погода.

В коридоре Любка позвала, глядя в закрытую дверь соседей:

—      Мэкки, пойдём гулять.

—      Иду, — отозвался басовитый голос.

Мэкки в красном берете с буквой «М», приколотой сбоку, появился на пороге.

—      Через верёвку прыгать умеешь? — спросила Любка.

—      Нет. — Мэкки виновато смотрел снизу вверх на Любу.

—      А в дочки-матери?

—      Нет.

—      А в казаки-разбойники?

—      Не умею. — Мэкки насупился. — Значит, мне домой идти?

—      Не надо домой. Мы сейчас с тобой встретим тётю Аню. Пошли к воротам. — Любка взяла Мэкки за руку; он послушно пошёл за ней, топая сандалиями и стараясь не отстать. — Вот здесь мы её не пропустим. Тётя Аня хорошая. Она мамина сестра. Младшая. А у меня нет никаких сестёр и братьев. И у тебя нет.

Мэкки кивнул. Но ему не понравилось выглядеть одиноким.

—      Зато у меня папа перс.

—      Конечно. Ты вообще молодец.

—      У меня папа перс, — гордо повторил малыш, — а бабушка у меня спекулянтка.

До чего смешной этот Мэкки!

—      Смотри, Мэкки, вон идёт моя тётя Аня. Видишь, какая красивая. Если она несёт что-нибудь вкусное, я с тобой поделюсь, вот посмотришь. А ты вчера на кухне здоровое яблоко съел, а мне даже откусить не дал. Думаешь, если ты маленький, можно быть жадным?

Любка щурилась, солнышко слепило глаза, а против света переходила мостовую тётя Аня. Она легко ступала на высоких каблуках, пальто было расстёгнуто, голубая блузка была такого же цвета, как небо.

—      A-а, Люба, — сказала тётя Аня и улыбнулась. У неё были ровные зубы, а на щеках пушок, заметный только на солнце. — А это Мэкки? Ишь как вырос. — Тётя Аня открыла сумку, достала сине-золотой прямоугольник. — Шоколад «Золотой ярлык». Несу тебе, но отдам маме, чтобы не сердилась, что накормила сладким до ужина.

—      Может, хоть кусочек отломим, а? — с надеждой спросила Любка.

—      Потерпи, — засмеялась тётя Аня, — ужин скоро. А сейчас у нас с мамой одно дело, ты домой не приходи пока.

Тётя Аня ушла в дом. «Интересно, какое такое у них дело? — подумала Люба. — Какая-то тайна, и меня в дом не пускают».

—      А когда она отдаст шоколад? — спросил Мэкки.

—      Вечером. — Любке стало жалко маленького Мэкки, но что тут можно поделать? — Как станет темно, так и отдадут. Пойдём пока к нашим окнам, посмотрим, что и как.

—      Пойдём, — согласился Мэкки. Ему хотелось быть поближе к шоколадке.

Окна были невысоко. То, что Любка увидела, поразило её. Мама и тётя Аня сидели за столом друг против друга и делили белые круглые конфеты. Белые сахаристые шарики катились по голубой клеёнке, а мама аккуратно перекладывала их со своего конца стола на тёти Анин.

Любка видела перед собой эту картину, и всё равно ей казалось, что этого не может быть. Как же так? Делят конфеты, дружно, вдвоём, как справедливые. А её из дома выставили, обманули. Любке стало так обидно, что в горле защипало, она чуть не заплакала. Вытянув шею, она не отрываясь смотрела в окно.

—      Люба, там что? Подсади меня! — Мэкки тянул её за пальто.

—      Ничего особенного, — сказала Люба, — просто сидят, разговаривают.

Вот мама оторвала кусок газеты и завернула несколько конфет. «Прячет. От меня». Любка боялась, что они посмотрят на окно и заметят, что она видела всё. Им тогда станет так стыдно, что Любе от этого их стыда и неловкости уже сейчас становилось тоже стыдно и неловко. Становилось невыносимо обидно: «Зачем они так делают? Не нужны мне их конфеты, пусть, пусть едят сами!» Даже если дадут, она не возьмёт.

—      Люба, ну чего ты всё смотришь? — заныл Мэкки. — Давай играть...

—      Ну что ты, как маленький, честное слово, — обернулась Любка. В своей обиде она почти забыла про Мэкки, теперь ей было не до него. — Шёл бы ты домой.

Чёрные круглые глаза смотрели на Любу удивлённо и печально.

—      Почему домой? Мы хотели играть в папанинцев, ты сказала, что мы будем играть в папанинцев.

Любке стало стыдно: малыш не виноват, что же она на него-то злится? Любка присела перед Мэкки на корточки и постаралась улыбнуться.

—      В папанинцев мы с тобой поиграем потом, завтра. Хорошо? А сейчас ты иди домой. Хорошо? А вечером, когда станет темно, я тебе дам шоколадку.

—      Ладно, — согласился Мэкки. — Отопри мне дверь, мне домой надо.

Независимый Мэкки не хотел уходить потому, что ему велели, а хотел, чтобы ему самому было так надо.

—      Надо, конечно, надо, — сказала Люба и отперла дверь. — Ступай.

Когда она осталась одна, её снова, как магнитом, потянуло к окошку. Они по-прежнему раскладывали свои конфеты. Шарики, величиной с орех, выглядели так аппетитно, они были даже на вид сладкие. Мама заворачивала их в бумагу, а тётя Аня уносила в глубь комнаты. «Прячут, чтобы я не видела. Сами слопают. Ладно, пускай, пускай». Гнев и обида давили на Любу.

Наконец все конфеты убрали. Мама направилась к окну, у которого стояла Люба. Люба отскочила в сторону, достала из кармана красные прыгалки и стала прыгать, стараясь сделать беспечное лицо. Открылась форточка, и мама позвала:

—      Люба! Иди домой!

Она пошла. Как они будут выпутываться? Как будут смотреть ей в глаза? Заговорят как ни в чём не бывало? Конечно, они же не знают, что она всё видела.

В коридоре остро пахло чем-то забытым. Что же это за острый запах? «Нафталин», — вспомнила Люба. Она не слышала этого запаха давно, а теперь опять пахло нафталином, остро, щипало и кололо в носу, и почему-то всё равно этот запах нравился Любе. Она потянула в себя воздух.

—      Сильно пахнет? — спросила мама. — Ничего, я открыла форточку, постепенно проветрится.

Мама стояла в передней, смотрела, как Люба раздевается. Лицо у мамы было приветливое. Любка искоса взглянула и отвернулась.

В комнате запах нафталина был ещё сильнее. Тётя Аня вошла с кухни и стала вытирать руки, достав полотенце из-за шкафа.

—      Теперь и я-то вся пропахла, — засмеялась она, — в автобусе будут от меня шарахаться.

«Смеётся, — подумала Любка, — тоже хитрая».

Она старалась не смотреть на них, чтобы они не догадались, что им не удалось обхитрить её. Пошла в другую комнату, там тоже была открыта форточка, и казалось, что нафталином пахнет с улицы. Любка зажгла лампу, села к столу и раскрыла книгу. Но не читалось. Она всё время прислушивалась, что они говорят в той комнате.

—      Чайник поставлю, — сказала мама и зашуршала электрической вилкой по стене.

—      Хороший ты нафталин достала. Шарики лучше, чем порошок.

«Шарики... — не сразу поняла Люба. — Шарики. Нафталин. Шарики — нафталин, а вовсе не конфеты. И значит, они не делили конфеты, а раскладывали нафталин? И значит, никто не хитрый? А её послали гулять, чтобы она дышала свежим воздухом, а не нафталином? И значит, она зря на них подумала? Это был хороший белый кругленький нафталинчик». Люба засмеялась.

—      Ты что? — спросила из-за стены тётя Аня.

—      Читает, — сказала мама. Мама любит, когда Люба читает. Но сейчас мама сказала: — Иди-ка лучше чай пить.

Чайник уже стоял на столе. И чашки. И батон был нарезан аккуратными кружочками.

И лежал на столе шоколад в синей обёртке с золотыми завитушками. Он назывался непонятно и красиво: «Золотой ярлык».

Любке было хорошо жить. Тётя Аня её любит, принесла шоколад. И мама её любит. И папа у неё есть, хоть и далеко, в общежитии, но всё-таки есть.

Они сидели у стола и пили чай. Любка налила чай в блюдце.

—      Что же ты шоколад не берёшь? — спросила мама.

—      Сейчас разверну, — сказала Люба.

Дверь открылась, и вошёл Мэкки. Он встал на пороге и сказал:

—      Уже темно.

—      Проходи, — сказала Люба весело, — я бы тебя и сама позвала. Садись вот сюда, за стол.

Мэкки придвинул стул, двумя руками уцепившись за него. Влез на стул коленями и только потом уселся.

—      Бабушка говорит — спать ложись. А я не хочу спать.

Мэкки разговаривал только с Любой. Взрослых он стеснялся и даже не смотрел в их сторону.

Люба развернула шоколадку. Обёртка из плотной глянцевой бумаги легко снялась, а под ней была гладкая серебряная фольга. Мэкки не отрывал взгляда от большого серебряного листа. Он будто и про шоколад на время забыл.

—      Золото себе возьмёшь? — деловито спросил он.

Любке давно хотелось такое золото, она думала сделать из него кукольный абажур. Золото блестело как зеркало и слегка позванивало в руках. Серебряный блеск отражался в широко раскрытых глазах малыша.

—      На, зачем мне оно! — Люба протянула звенящий листок Мэкки. — И шоколад держи. — И отломила твёрдый прямоугольник.

Мэкки покосился чёрным глазом на взрослых и весь кусок запихнул в рот. Шоколадная струйка потекла по подбородку. Мэкки втянул её обратно.

—      Я пошёл, — сказал он и слез со стула.

Когда он вышел, тётя Аня смешно надула щёки и сказала:

—      Солидный какой... Я тоже пойду, пожалуй. Как это он заявил: «Уже темно».

Мама засмеялась, а Люба заметила:

—      Он хотя и маленький, всё понимает.

—      Да, он мальчик умный, — согласилась мама.

Тётя Аня взяла сумку, застегнула пальто на большие блестящие пуговицы. Она была красивая, как женщина в витрине Мосторга. Лёгкий шарфик выглядывал у шеи, а волосы блестели под абажуром.

—      Ты приходи к нам поскорее, — сказала Люба, — а то редко ходишь.

—      Хорошо. — Тётя Аня поцеловала Любку в щёку, потом поцеловала маму и ушла. За окном тонко простучали её каблуки.

Мама убирала посуду. Люба сидела и смотрела, как легко и красиво двигаются мамины руки. Вот рука протянулась к маслёнке, и голубая маслёнка точно приклеилась к ладони, не скользит, не вертится. Вот рука взяла блюдце, поставила его на другое блюдце, а эти два — на третье. И вот уже целая горка посуды у мамы в руке. Мама ставит маслёнку на подоконник, там прохладно, а посуду несёт в кухню, прихватив по пути ножи и ложечки. Любка поднимается и тоже идёт на кухню. Ей хочется сказать маме что-то хорошее, но она не может придумать что. Мама стоит у кухонного стола и моет посуду в глубокой синей миске. Вода горячая, от неё идёт пар, и концы пальцев у мамы порозовели. Любка тычется носом в мамину спину. От серого халата пахнет теплом и нафталином.

У ЮЙТЫ СИНЯК ПОД ГЛАЗОМ

Весной доски в углу двора отсырели, стали серыми и холодными, в «комнате» под досками растекалась вода, фанерная подстилка разбухла и покоробилась, стала волнистой. На досках больше никто не сидел. Было даже удивительно, что раньше эти доски любили, ссорились из-за места. Теперь опять сидели на скамейке у ворот. Там было солнце, а вечером, когда солнце уходило, можно было рассматривать переулок. Шли прохожие, иногда проезжала машина, оставляя после себя голубое бензиновое облако. А иногда появлялась рыжая лошадь с телегой. На телеге сидел старик, одетый в жёлтый полушубок с воротником из барана. Лошадь небыстро бежала, словно в шутку. Из-под копыт вылетали оранжевые искры.

Вечер приходил поздно и незаметно. Люба сидела на скамейке уже давно, а всё ещё было светло, хотя мама уже пришла с работы. Любка поджидала, чтобы кто-нибудь вышел гулять, к вечеру всегда собираются ребята. Но сегодня что-то долго никто не шёл. Она смотрела на оранжевый закат, на щекастого воробья, который пил из лужи, высоко задирая голову, чтобы вода проскочила в горло.

В переулке появился Юйта. Он бежал, а перед ним катилось большое железное колесо; оно весело звенело по булыжнику, подпрыгивало и убегало в сторону, но Юйта подхватывал колесо проволочным крюком и снова направлял его вперёд. Колесо катилось быстрее, и Юйта бежал быстрее. Люба хотела уйти, она не любила встречаться с Юйтой: от него никогда не знаешь, чего ждать. Но уйти она не успела. Колесо подкатилось к ней и упало у самой скамейки. Юйта с разбегу остановился и стал смотреть на Любу. Глаза у него были тёмные, и под одним глазом темнел синяк, а на щеке была коричневая длинная царапина.

—      Чего сидишь? — шепелявя спросил Юйта.

—      А что, нельзя? — ответила Люба, стараясь смотреть смело.

—      Сиди, — усмехнулся Юйта, — мне на тебя наплевать. Тьфу! — Юйта плюнул на тротуар. — Я могу тебя на крышу закинуть, могу в реке утопить. Я всё могу. — Он выпятил грудь.

Любке стало тоскливо и одиноко. Она понимала, что Юйта её не утопит и не закинет на крышу, но стукнуть может и плюнуть может, это уж может. А она ничего не может с ним поделать. Олово она ему тогда кинула, но такая смелость не приходит каждый день. Теперь она опять боялась Юйту. И видела, что он это понимает.

—      Боисси? Вот сейчас ка-ак тресну — и будешь знать!

Он поднял грязную руку, вот сейчас схватит её за лицо.

И вдруг опустилась рука, Юйта сжался, отодвинулся.

—      Это ещё что? — Из ворот вышел Мишка Зорин, старший брат Юйты. Был он в тельняшке, на руке голубой якорь и написано наискосок: «Маруся». Мальчишки говорили, что это называется наколкой и ничем не смывается, даже пемзой. — Это что за штучки? Тебя куда послали? Ты почему прогуливаешься?..

—      Я иду, я скоро, — залопотал Юйта жалобно. — Раз! — в магазин. Раз! — обратно. И всё. — Вид у Юйты был смирный, жалкий. Миха двинул его в бок кулаком, и Юйта побежал, забыв крючок и проволоку около скамейки.

Миха не торопясь, сонно ушёл назад. На Любу он даже не взглянул. Юйтина спина маячила в переулке. И Любкавдруг пожалела Юйту Соина. Отец дерётся, Миха дерётся, а Юйта ходит с синяками.

Любке не захотелось больше сидеть на скамейке.

Дома она вытащила из ящика куклу Катю. Давно Люба её не видела. Катя всё лежала в ящике письменного стола вместе с карандашами, переводными картинками, пластилином, фантиками, разноцветными лоскутками. Катя была в синем платье, волосы у неё были жёлтые, они свалялись в жёсткий комок и сбились к макушке. А тряпочная нога болталась на одной нитке. Но глаза у куклы были весёлые и смотрели задорно из нарисованных редких ресничек. Люба погладила Катину растрёпанную голову, посадила куклу на стол. В это время пришёл дядя Боря. Он шумно вытер ноги в передней и громко покашлял. Люба сразу отвернулась, как будто не видит его. Но дядя Боря не давал себя не видеть.

—      Здравствуй, Люба. — Он обошёл её и встал с той стороны, куда она смотрела. — Как ты живёшь?

—      Хорошо, — проговорила Люба, — а мама на кухне.

—      Я знаю. Она мне открыла дверь. Это твоя Катя? — Дядя Боря засмеялся: — Старушка стала. Хочешь, я куплю тебе новую куклу?

Дядя Боря смотрел выжидательно. Уже не первый раз он предлагал Любе мир. Он купил ей билеты на «Синюю птицу», угощал конфетами «Садко» и шутил с ней. И предлагал купить новую куклу.

—      Мне не надо новую куклу.

Лицо дяди Бори перестало улыбаться и стало строгим и немного грустным. Любке пришла в голову мысль:

—      Знаете что? Подарите мне... знаете что?

Дядя Боря весь вытянулся к ней, от неожиданности у него даже вспотел лоб. Любка видела, что он подарит, чего бы она ни попросила.

—      Подарите, если не жалко, оловянных солдатиков. В коробке.

—      Оловянных солдатиков? Но это же для мальчиков.

—      А мне надо, мне очень хочется оловянных солдатиков, дядя Боря.

—      Ну хорошо, хорошо, я в следующий раз принесу тебе оловянных солдатиков. Какие вы, нынешние девочки, мальчишкоподобные. Оловянные солдатики... — И дядя Боря покачал головой. Но был доволен.

Люба взяла куклу и ушла в другую комнату. Она шила жёлтое кукольное платье и слышала, как за дверью негромко разговаривают мама и дядя Боря. Мама чему-то смеялась и звенела посудой. Потом крикнула:

— Люба, мы уходим в кино!

Хлопнула входная дверь.

ОЛОВЯННЫЕ СОЛДАТИКИ

Через два дня дядя Боря пришёл снова. Люба была дома одна, она заводила патефон. Чёрная пластинка быстро крутилась, немного шипела. Грустный женский голос пел: «Всё равно, — сказал он тихо, — напиши куда-нибудь». Люба много раз слушала эту пластинку, и всегда ей было в конце как-то неспокойно и непонятно. «Напиши куда-нибудь». Но ведь письмо не дойдёт, если не знать адреса. И они, эти двое, не встретятся на своей гражданской войне. Она снова заводила эту красивую песню, подпевала: «Дан приказ ему на запад, ей — в другую сторону. Уходили комсомольцы на гражданскую войну». И опять в конце песни были эти слова: «Напиши куда-нибудь». И Люба снова огорчалась.

Всё время оставалась какая-то надежда: вот заведёт она пластинку снова, и в конце песни он даст ей настоящий адрес, по-человечески.

Пришёл дядя Боря. Он сказал:

— Мамы нет? Ну, я посижу.

Сел на диван и протянул Любе коробку. В коробке гремело и перекатывалось. Люба терпеливо развязала верёвочку, открыла коробку и высыпала солдатиков на стол. Их было много. Зелёные солдатики в малюсеньких касках. Лица у них были розовые. Некоторые солдатики стояли с винтовками, штыки поднимались над головой. Другие ползли в разведку, третьи лежали у пулемётов. Было несколько всадников-кавалеристов, а один наблюдатель смотрел в крошечный бинокль.

Люба расставила их на столе. Они стояли крепко и ровно, не качались и не падали, маленькие зелёные солдатики. Дядя Боря шуршал газетой на диване, Люба не обращала на него внимания. Она шёпотом пересчитывала солдатиков.

—      ...Восемнадцать, девятнадцать, двадцать.

—      Я пойду встречу маму, — сказал дядя Боря.

—      Ага, — кивнула Люба. — ...Тридцать три, тридцать четыре, тридцать пять. Целая армия.

Она стала аккуратно укладывать солдатиков в коробку. И пехотинцев, и кавалеристов, и разведчиков. Когда убрала всех, аккуратно завязала верёвочку и вышла из дома. Она шла решительно, как идёт человек, хорошо обдумавший свой поступок и уверенный, что поступает правильно.

Около двери Зориных она остановилась и постучала. Никто не открыл. У Зориных, как всегда, было шумно: там не то ссорились, не то веселились. Любка повернулась к двери спиной и постучала ногой.

—      Чего надо? — встал в дверях Миха. Он держался за дверь, якорь и надпись «Маруся» шевелились на его руке.

—      Юру позови, — сказала Люба, глядя Михе в самые чёрные зрачки.

—      Юйту? — Миха хмыкнул и пошёл вразвалку. Люба слышала, как он крикнул: — Юйта, тебя там большая гражданка требует! Иди, иди...

Юйта вышел. Он был, как всегда, чумазый, и царапина на щеке всё ещё виднелась, а синяк из синего стал зелёным. Он смотрел на Любу, не понимая, что этой приставучей Любке от него нужно. От него вообще никому никогда ничего не было нужно.

—      Держи. Это тебе. — Люба протянула коробку. — Насовсем.

—      Чего это? — Юйта стоял с открытым ртом, растерянный и ни капли не страшный.

—      Ну я же тебе говорю: оловянные солдатики.

—      Врёшь! — сказал Юйта и выхватил коробку. — Если врёшь, смотри тогда!

—      Не очень-то я тебя боюсь, — сказала Люба и пошла.

Оглянулась. Юйта всё стоял, рот у него был открыт. Он смотрел то на коробку, то на Любу.

Она не успела дойти до своей двери, как её догнали мама и дядя Боря. Мама ткнулась губами Любе в лоб, отодвинув чёлку.

—      Ты что-то красная. Горло не болит?

—      Нет, я просто много была на свежем воздухе. Дядя Боря, а солдатики мои?

—      Конечно, твои.

— Дядя Боря тебе их подарил, — объяснила мама, — значит, они твои.

— И я могу делать с ними, что захочу, да?

— Конечно, — кивнул дядя Боря снисходительно, словно Люба была маленькой и непонятливой. При маме дядя Боря чувствовал себя увереннее.

НЕ УВИДИМСЯ НИКОГДА

Почему в этот вечер Люба, вспомнила про дядю Серёжу, она не знала. Долго не вспоминала, а сегодня вдруг вспомнила. Будто увидела в памяти, как они с Белкой приходили к нему и сидели тихо, пока дядя Серёжа писал на гладких без линеек листах. А костыли лежали на полу у стола. Дядя Серёжа серьёзно разговаривал с ними, совсем маленькими девочками. Разговаривал так, как будто они всё понимают. И они всё понимали.

С тех пор, как нет Белки, Люба не заходит к ним в квартиру. Устинья Ивановна сказала как-то, что в Белкиной комнате поселился сын Мазникера: женился и поселился. Любка даже мимо их окон пробегает, отвернувшись. А когда встречает во дворе Елену Георгиевну, быстро здоровается и проходит мимо. Но гречанку Елену Георгиевну она встречает часто, а дядю Сережу не встретила ни разу. Она почувствовала вину: как она могла забыть про дядю Серёжу? Он на гражданской войне воевал, а орденом не хвастался. Если бы у Любки вдруг появился орден, она бы обязательно хвалилась, хотя бы немножко. А дядя Серёжа — нет. Ей вдруг очень захотелось увидеть его седоватую, коротко остриженную голову, услышать спокойный, уверенный голос. Если он дома, Люба сейчас же к нему зайдёт. Она подошла к дяди Серёжиному окну. Горела та же голая яркая лампа, слегка припылённая сверху. Стоял стол, а на нём те же книги, и на самой толстой книге в тёмно-зелёном переплёте стоял чайник. Почему-то стало ясно, что этот чайник поставил не он, хотя дядя Серёжа жил один и не был очень уж аккуратным. Любка увидела, как отворилась дверь и вошла женщина с засученными рукавами розовой кофты. Руки у женщины были полные, бело-розовые, она держала тарелку с высоким столбиком блинов. Потом вошёл мужчина, совсем не похожий на дядю Серёжу — какой-то узкий, в толсто подшитых валенках. Он нёс банку со сметаной. Они сели за стол и стали есть блины, макая их прямо в банку. Сметана капала на зелёную клеёнку. Такой клеёнки у дяди Серёжи не было. Эти люди теперь здесь живут, а дядя Серёжа? Люба решилась и постучала пальцем по стеклу. Женщина, держа в руке тонкий свисающий блин, подняла голову.

—      Тётя, а где дядя Серёжа? Он тут жил.

—      А теперь не живёт, — сухо сказала женщина.

— Мы тут живём, — сказал мужчина сквозь жёваный блин, а потом сильно глотнул и дальше говорил внятно: — Отойди, девочка, от окна, ещё стекло расколешь.

Люба отошла.

Если бы она пришла раньше, она бы, может быть, его повидала. А теперь, наверное, не увидит никогда. И Белку — никогда. И Славку — никогда. Ну, Славку-то, может быть, и увидит. Из Средней Азии можно ведь приехать. А папу? Увидит ли она ещё когда-нибудь папу? Вот кому бы она рассказала, что скоро её примут в пионеры. Она не совсем уверена, что примут, но ей очень хотелось сказать папе, что примут. Интересно, что бы он ответил? Удивился бы: «Что ты! Неужели в пионеры? Значит, ты уже совсем большая». А Люба потрогала бы папину щёку, она приятно колется, ладони щекотно. А в глазах у папы маленькие велосипедики. Любка спохватилась, что не совсем хорошо помнит папино лицо. Глаза помнит, щёки отдельно и тёмные волосы, торчащие надо лбом. А всё вместе не соединялось в папу... И дядя Серёжа куда-то уехал. Люба ещё раз взглянула в его, окно. Но оно теперь было плотно занавешено голубой в цветочек занавеской.

СОВСЕМ НЕСТРАШНЫЙ

Люба услышала какой-то стук в углу, где лежали доски. Она подошла. На досках, на самом верху, сидел Юйта. Выло ещё светло, и Люба увидела, что перед Юйтой зелёным квадратом выстроились солдатики.

—      Яз-два-тьи — пали! — командовал Юйта. — В атаку! Пуфки ст’еяют метко!..

Юйта не заметил Любку. Он был весь поглощён битвой, которая разворачивалась на мокрых досках. Люба стояла и слушала, как он командовал, радовался, сердился. Юйта играл. Он показался Любе маленьким, гораздо меньше её. Стучал солдатиками, передвигая их вперёд и назад, ёрзал по доскам и вёл одному ему понятный бой.

—      Люба, ты одна? — подошёл Лёва Соловьёв. На нём были бархатные штаны до колен и длинные носки. Белый воротник красиво лежал на плечах. — Ты Валю не видела? — спросил Лёва.

—      Нет, не видела.

Юйта услышал голоса и свесил голову:

—      Чего вам надо? Пошли отсюда на фиг!

Любка засмеялась, а Лёва посмотрел на неё удивлённо и сказал:

—      Пойду Валю посмотрю. Хочешь, вместе пойдём, она, наверное, за воротами.

—      Нет, я домой, — сказала Любка.

ГАЛСТУКИ БЬЮТСЯ НА ВЕТРУ

Вера Ивановна сказала:

— Ну вот, уберите тетради, мы поговорим о другом. Кого мы решим принять в пионеры?

Все эти дни Люба помнила, что предстоит такой разговор в классе. И всё равно волнение прошло по ней холодком, как будто всё случилось неожиданно. «Примут или не примут? Хорошо бы, приняли, ой, хорошо бы, приняли! А вдруг не примут? А хорошо бы, приняли. Почему меня не принять? А всё-таки, вдруг не примут? Я же не лучше других, вот и не примут. Только достойных. А вдруг я недостойная? Задачки списывала. Из класса выгоняли. Врала сколько раз».

—      Митю! — крикнула Лида Алексеева. — И Соню!

—      Ну что ж, — Вера Ивановна кивнула, — нет возражений? Записываю: Будник и Курочкин. Они оба хорошие товарищи, у них есть совесть. Кого ещё?

—      Никифорова! — сказал Никифоров.

Все засмеялись. Вера Ивановна сказала:

—      Что, Андрюша, боишься, что тебя забудут?

—      Да, — ответил басом Никифоров, и Любка увидела, как прозрачно у него покраснели уши.

—      Он достойный, — неожиданно для себя сказала Люба, — Никифоров хороший.

Митя толкнул Любку по ноге ботинком, она потёрла ушибленную ногу и стукнула Митю локтем в бок.

—      Любу, — сказала Соня.

Любка втянула голову в плечи. Сейчас Вера Ивановна возразит, вспомнит что-нибудь такое и скажет, что Любу принимать не надо. Но Вера Ивановна молча посмотрела на Любу и, кажется, даже улыбнулась. Записала. «Примут! А почему же не принять?»

—      Я предлагаю Денисова, — сказала Вера Ивановна.

Все посмотрели на Генку. Он сидел нахохлившись, смотрел в парту и не шевелился. Ребята молчали. Никто в классе не был таким озорником, как Генка Денисов. Ни на кого так часто не сердилась Вера Ивановна. Бывали уроки, когда только и слышно было: «Денисов, перестань!», «Денисов, не вертись!», «Денисов не выучил», «Денисов, выйди из класса!». А теперь учительница, непонятно почему, предлагает принять Генку в пионеры.

—      Понимаете, ребята, Гена иногда бывает плохим, но вообще он неплохой. — Вера Ивановна смотрела на них, как бы спрашивая, понимают ли её. Убедившись, что понимают, она продолжала: — Давайте поверим в Гену Денисова. Он, я думаю, будет настоящим пионером.

И все заговорили:

—      Пускай вступает!

—      Примем Денисова, а чего?

Кто-то хлопнул Генку по плечу. Люба никогда не видела Денисова таким, как сегодня. Он смотрел на ребят и на Веру Ивановну, и опять на ребят. Растерянно моргая, покраснел и несмело улыбался. Конечно, счастье, если тебе поверили. Ты думал, что не поверят, а тебе взяли и поверили. И ей тоже поверили. Её записали в список, и Вера Ивановна улыбнулась. Теперь Любу примут в пионеры. А чего её не принять? Она не хуже других. И Соню примут. И Лиду Алексееву. И Митю. Люба оглядывается назад и видит Ваню Литвинова. Он сидит, как будто отдельный от всех. Просто сидит за своей партой, как будто никого больше нет вокруг и ничего не происходит. Вид у Вани был грустный.

—      Ваню Литвинова! — сказала Любка. Сказала и сама испугалась, что все над ней будут смеяться. Ваня совсем недавно учится у них, к тому же он малахольный.

Но никто не засмеялся, только Панова сказала:

—      Гусь. — И показала рукой, как гусь вытягивает шею.

Но никто не смеялся над Любкой и не смотрел на Панову. Все смотрели на Веру Ивановну, что она скажет.

—      Молодец, Люба, — сказала учительница. — Ваня у нас недавно, но он должен быть вместе со всеми. Литвинов Ваня, ты ведь хочешь вступить в пионеры?

Ваня встал. Он был красный, длинная шея слегка качалась. «А он правда похож на гуся, — подумала Люба. — Ну и что такого?»

—      Я думал, нельзя, — сказал Ваня, — а если меня принимаете, то я завсегда хочу со всеми. — И сел, продолжая беззвучно что-то шептать. Губы его шевелились, глаза смотрели доверчиво.

...Они стояли шеренгой посреди зала, ветерок трепал рукава белых рубашек и кофточек.

—      Я, юный пионер СССР, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю...

Люба давно выучила наизусть эти слова. Она повторяла их дома, наверное, сто раз. Их нравилось произносить громко и отрывисто, необыкновенные слова, серьёзные и торжественные. Но сегодня, в зале, наполненном весенним ветром, солнцем и звоном трамваев, влетающим в окна, торжественное обещание звучало по-другому — как будто в хоре голосов был слышен только её голос, это она клянётся, она обещает, и её обещание все слышат, все запомнят.

А потом высокая девушка — вожатая Галя — повязывает всем галстуки. Она закидывает галстук Любе за голову, потом поправляет воротник кофточки, а потом надевает блестящий металлический зажим с тремя языками пламени, красными, как галстук. Люба знала, что это будет счастливый день, но только теперь она почувствовала, как может быть счастлив человек. Она стала другой и казалась себе значительной, потому что такое большое событие произошло в её жизни.

Елизавета Андреевна заиграла «Интернационал», а они все — и Митя, и Соня, и Генка Денисов, и Ваня — все ребята подняли руку в салюте. Любкина рука дрожала от волнения и от радости. Она покосилась на Соню: наверное, и у неё дрожит рука. Но со стороны было незаметно. Соня стояла и твёрдо, выставив локоть вперёд, отдавала салют.

А потом они бежали по улице. Им некуда было спешить, а бежали потому, что от бега ветер трепал концы галстуков, и концы потрескивали, похлопывали около уха. От этого радость становилась ещё больше. И ещё было радостно оттого, что рядом бежали Соня, и Митя, и Лида Алексеева. Любке хотелось бежать так долго-долго, может быть, всю жизнь.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Т. Лихоталь. РЕБЯТА С НАШЕГО ДВОРА

ЧТОБЫ ЭТО БЫЛО В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ

В СИНЕМ ДВОРЕ

ЮЙТА СОИН

ТАЙНА

ПАНОВА

КОГДА ЖЕ ТЫ ВЫРАСТЕШЬ?

БЕЛАЯ КУРИЦА

У ТЕЛЕФОНА

САМАЯ ЛУЧШАЯ ПОДРУГА

«ТИЛИ-ТИЛИ ТЕСТО...»

ЛУЧШЕ БЫ СЛУЧИЛСЯ ПОЖАР

ЛЁВА ВЛЮБИЛСЯ В ВАЛЮ

ДЛИННАЯ-ДЛИННАЯ СКАМЕЙКА

ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ КАМИН

АНЬКА НАПУДРИЛА НОС

ГУСЕЙН

ДЯДЯ БОРЯ

ВАЛЬС-БОСТОН

В ДОМОУПРАВЛЕНИИ БЫЛО КРАСИВО

ПЕРВОЕ МАЯ

КАЗАКИ-РАЗБОЙНИКИ

Я — СОНЕЧКИН ПАПА

БЫЛ ТАКОЙ СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ

ОБЫКНОВЕННЫЙ ВЫХОДНОЙ

НАДО СПАСАТЬ ПАПАНИНЦЕВ

КАК ЛОВИЛИ ШПИОНА

«А Я ЧТО? Я НИЧЕГО»

У БЕЛКИ СКАРЛАТИНА

ВЫРОСЛА НА ЦЕЛУЮ ГОЛОВУ

«Я ХОДИЛ В ТОРГСИН!»

НА БЕРЕЖКАХ

ЗЕЛЁНЫЙ ДОМИК

ДЛИННЫЙ НИКИФОРОВ

ДВА БРАТА

ЕСЛИ ОСЛОЖНЕНИЙ НЕ БУДЕТ...

ПАХНЕТ ЁЛКОЙ И МАНДАРИНАМИ

«В НЕБЕ ВЕТЕР СКОРОСТИ И ГОЛУБОЙ ПИЛОТ!»

БОЛЕЗНЬ

НИЧЕГО НЕЛЬЗЯ ВЕРНУТЬ

ДОСКИ ВО ДВОРЕ

ПРИДЁТСЯ УЙТИ В ДЕТСКИЙ ДОМ

ПАПА ВЕРНЁТСЯ

МАЛЕНЬКИЙ МАЛЬЧИК МЭККИ

«СИНЯЯ ПТИЦА»

ГДЕ У НАС ЛИТВИНОВ?

ПЕТУШКИ НА ПАЛОЧКЕ

СОВСЕМ СРЕДНЯЯ АЗИЯ

БЕЛЫЕ ШАРИКИ

У ЮЙТЫ СИНЯК ПОД ГЛАЗОМ

ОЛОВЯННЫЕ СОЛДАТИКИ

НЕ УВИДИМСЯ НИКОГДА

СОВСЕМ НЕСТРАШНЫЙ

ГАЛСТУКИ БЬЮТСЯ НА ВЕТРУ