Айдарский острог [Сергей Владимирович Щепетов] (fb2) читать онлайн

Айдарский острог

...Где-нибудь на остановке конечной

Скажем спасибо и этой судьбе.

Но из грехов нашей родины вечной

Не сотворить бы кумира себе...

Б. Ш. Окуджава

Пролог

В истории каждого мира бывают узловые точки. Обычно это какое-то мелкое незначительное на первый взгляд событие или эпизод. Тут всё дело в том, что окончиться он может по-разному, но оба (или больше) исхода абсолютно равновероятны. И в этой точке начиная с этого момента, тропа истории раздваивается. Возникают как бы два параллельных мира, которые могут развиваться в разном времени.

Много лет назад у берегов Таучинского полуострова потерпел кораблекрушение коч так называемых «землепроходцев». Эти люди отправились в смертельно опасную экспедицию вовсе не за романтикой — им нужна была пушнина и робкие «иноземцы», которые будут её для них добывать. Служилые надеялись выслужиться, приведя под государеву руку новых плательщиков ясака, промышленные — просто раздобыть побольше ценных шкурок. Там, где появлялись русские, поголовье соболя — основной сибирской валюты — стремительно уменьшалось. Вот и приходилось идти всё дальше и дальше «встречь солнца». С того разбитого коча спаслись трое. Старому охотнику-таучину не понравилось, как ведут себя пришельцы, и он убил двоих из них. Потом он прикончил и третьего — мальчишку, который не сделал ещё ничего плохого. Он убил его просто так — на всякий случай. И всё осталось на своих местах, мир, в котором это случилось, доступен изучению — он вокруг нас, а его история в документах и научных трудах.

Однако старый Гуэркен был на берегу не один. Он пришёл туда с внучкой, которую очень любил. Девочке чем-то понравился белокурый тощий мальчишка, и она просила деда не убивать его. Охотник колебался — возникла та самая ситуация двух равновероятных исходов. Иной вариант развития событий состоялся — мальчишку оставили в живых. И возник параллельный мир, иная реальность, развивающаяся в другом времени.

В этой — параллельной — реальности всё то же самое: Арктика, в которой живут враждующие между собой народы. Здесь, как и у нас, появились «царёвы люди», которые построили опорные пункты — остроги. Они обложили данью — ясаком — местные племена. Лишь таучины — маленький народ пастухов и охотников — отказались подчиниться. Эти странные «иноземцы» были воинственны и не желали становиться ничьими холопами, даже далёкого русского царя.

Молодой учёный-историк Кирилл давно увлекался историей таучинов. Вот только диссертация об их воинском искусстве у него никак не получалась — не хватало информации. В принципе, он мог бы радоваться, поскольку волей случая угодил как бы в прошлое — на ту самую войну. Всё бы ничего, но в собственное прошлое попасть нельзя — это иная реальность. И там он оказался на стороне иноземцев. Что ж, таучины приняли новичка, сочли его своим, ведь он немного знал их язык, хорошо фехтовал копьём и умел убивать русских.

Кирилл дорого заплатил за вбитое с детства убеждение, что «жить нужно дружно». Наивная попытка остановить очередное кровопролитие привела его на дыбу — русские тоже сочли его своим, но — преступником. Несколько месяцев, проведённых среди «землепроходцев», сделали учёного почти безумцем, одержимым местью. И эта месть свершилась — в рукопашной схватке таучины разгромили отряд казачьего атамана Шишакова.

Вот только справедливость от этого не восторжествовала. Поражение оказалось на руку российским конквистадорам. Оно послужило прекрасным поводом для большой карательной экспедиции против таучинов. «Немирных иноземцев» уже не собираются приводить под государеву руку, их будут просто истреблять. Скорее всего, погибнут и потомки того парнишки, который занёс таучинам уникальный генетический материал — способность мыслить и принимать решения как люди другого исторического опыта.

Кирилл оказался не единственным пришельцем из иной реальности в этом мире. Много лет назад собранные на гулаговской «шарашке» учёные разгадали секрет переходной зоны Уюнкара и совершили побег — в другой мир. Они смогли выжить в Арктике, создать собственный «оазис», который местное население считало обиталищем всемогущего демона Тгелета. Только это было давно, а теперь здесь доживает свой век последний участник той эпопеи — А. К. Селиверстов. Старик многое знает, но для Кирилла это знание безрадостно: в результате его действий та и эта реальности начали сближаться, различия между ними стремительно сходят на нет. Это означает, что Кирилл скоро сможет вернуться домой, а российское войско под командованием капитана Петруцкого огнём и мечом пройдётся по земле таучинов. Проблема выбора для Кирилла не стоит: он останется и будет сражаться. Вот только Селиверстов оказался твёрд: «инопланетяне» не дадут туземцам оружия, не будут помогать им. Таучины должны сами победить или стать побеждёнными — без постороннего вмешательства. Но Кирилл-то посторонний! Как бы посторонний...

Впрочем, дело не в этом. Или не совсем в этом, а в том, что Кирилл ещё молод: миры мирами, история историей, а здесь у него ЖЕНЩИНА. Та самая, сверх и помимо которой ничего человеку в жизни не надо. Вы таких женщин не встречали? Сочувствую... Эта многоликая (Луноликая!) туземка умудрилась стать для него всем: матерью, которой он не помнит, проводником-учителем в чужом мире и, конечно, любовницей, каких ещё поискать. Кроме того, она как бы потомок, как бы носитель тех самых генов, которые дают таучинам исторический шанс в борьбе с «цивилизованными» пришельцами.

Схождение миров состоялось в момент начала первого сражения войска капитана Петруцкого с таучинами. Однако реальности не слились, их история не стала единой — нашей. Когда и почему произошло расхождение, я не знаю. Просто расскажу, как было дело.

Глава 1 РАЗГАДКА

Указ Сената (XVIII век): «На оных немирных

таучинов военною оружейною рукою наступить

и искоренить вовсе...»

Жилище всемогущего демона Тгелета Кирилл покинул беспрепятственно. Пробираясь по тропе между камней, учёный начал было прикидывать, как бы так побезопасней миновать простреливаемое пространство вокруг горного массива. И почти сразу мысленно махнул рукой: «Во-первых, бесполезно — на снегу в тундре не спрячешься, а, во-вторых, и чёрт с ним! Пусть убивают! Мёртвые-то ведь сраму не имут, как выразился один древнерусский бандит». Это с одной стороны, а с другой... Что-то как-то подсказывало: не будут в него стрелять. В общем, на первом километре пути холодный пот Кирилла не прошибал, с жизнью он не прощался, хотя и воображал, как выглядит его кухлянка в перекрестье оптического прицела.

Своим спутникам учёный объяснил, что всемогущий демон Тгелет обижен: на воина Киря за убийство в «зоне мира», а на всех таучинов — за пренебрежение к своей персоне перед великим походом.

— Так что же, — заинтересовался Чаяк, — он отказывается от оленей?! Он не примет их?

«Надо же, какая сволочь, — мысленно усмехнулся учёный. — В первую очередь его интересует возможность присвоить общественных оленей на законном основании».

Впрочем, особого выбора у Кирилла не было. Так или иначе, при всех своих недостатках и достоинствах, Чаяк стал в этом мире его «неформальным» другом. С ним можно было делиться самым сокровенным — только с ним, ну и с Луноликой, конечно... А потому на первой же стоянке учёный, поймав взгляд таучина, слегка качнул головой — отойдём в сторонку, разговор есть. Чаяк, похоже, именно этого и ждал. Оказавшись один на один, он выдержал подобающую паузу и спросил:

— Наша жертва совсем отвергнута?

— Считай что... В общем, да, — кивнул Кирилл.

— Не печалься сильно, Кирь, — принялся утешать его «друг». — Духов и демонов много. Если Тгелет не будет нам помогать, обратимся к кому-нибудь другому. Между прочим, менгиты очень чтут того, кого называют Осподь Бох. Они рисуют его на плоском дереве и держат в углу своих квадратных жилищ. Ему не нужно давать ни оленей, ни собак, достаточно только кланяться и делать рукой вот так.

Чаяк перекрестился — в точности повторил виденный когда-то жест. Кирилл почесал покрытый щетиной затылок: «Ну да, конечно! Это монотеисты отвергают существование всех других богов, кроме того, в которого верят. А нормальные язычники и шаманисты признают всех, хотя и не всегда одобряют. Новых богов они просто присоединяют к старому пантеону, и довольные миссионеры гордо рапортуют об успехах своей проповеди среди дикарей».

— Послушай, Чаяк... Хочешь, я раскрою тебе великую тайну? Только никому ни слова!

— Конечно, Кирь! А какую тайну? Может, не надо?..

— Надо! Так вот: Господь Бог менгитов, а также Тгелет, Кьяе, Ыдгернул, Ойе и другие помогают сильным, смелым и, самое главное, умным. А слабым, трусливым, ленивым и глупым они не помогают, сколько ни мажь их кровью и жиром!

— Не может быть! — рассмеялся таучин. — Даже если поить их ча-ем и давать этот, как его... са-хар?!

— Даже если, — кивнул Кирилл.

— Кто бы мог подумать такое... — подмигнул Чаяк, — кроме меня, а?

— Я подозревал, что мы поймём друг друга, — улыбнулся учёный. — Хочу поделиться с тобой своим знанием. Ты был прав, когда сказал, что у меня с Тгелетом особые отношения. Он открыл мне будущее.

— Он знает его?! Но ведь... Тогда он должен знать и наши поступки!

— Нет, не так. Точнее, не совсем так. В общем, слушай. Из страны менгитов сюда пришло много воинов. Меньшая их часть отделилась и под командованием атамана Шишакова ушла на реку Ог. Мы сразились с ними, победили, угнали оленей, а атамана убили. Остальными воинами командует капитан Петруцкий. Они остались в деревянном стойбище — Коймском остроге. Они узнали о том, что мы разбили их малое войско, и теперь будут мстить. Они выйдут из своей крепости (или уже вышли?) и будут уничтожать стойбища людей тундры и посёлки береговых. Мавчувены помогут им — дадут оленей и нарты, будут перевозить их добычу, будут стрелять из луков в таучинов, пока русские заряжают свои ружья. Враги пройдут по всей земле таучинов, они убьют всех, кого встретят на своём пути, заберут в плен детей и женщин, угонят оленей, разрушат жилища.

— Таучины — храбрые воины, — не очень уверенно возразил Чаяк. — Нас много...

— Друг, ты же умнее, чем, скажем, Рычкын. Ведь ты понимаешь?..

— Угу, — кивнул купец и разбойник. — Мы одолели Атмана Шишкава потому, что сражались иначе — не так, как всегда.

— А если бы...

— Да. Иначе менгиты победили бы нас. Доспехи не спасают от их огненного грома. Я понимаю это.

— По-моему, дело не в доспехах, но не будем об этом. Ты согласен, что «двадцать рук» менгитов разгонят любое войско таучинов? Даже если соберутся все воины, которые живут в «нижней» тундре?

— Эх, — вздохнул Чаяк, — ну, конечно, разгонят! И чем больше наших соберётся, тем хуже будет. «Кивающий» один должен быть, а сойдётся много сильных воинов, долго договариваться станут, кто главный. Ещё и поссорятся, подерутся... В общем, сам знаешь. Я и сейчас всё удивляюсь, как мы смогли договориться сделать тебя главным. Ещё раз так, наверное, не получится — знаю я таучинов!

Кирилл почувствовал некоторое облегчение — похоже, они общаются на одной волне. Он наконец решился:

— В точности всего не знает даже Тгелет. Но очень может быть, что русское войско отправится в поход. Или уже отправилось. Это нужно узнать. Если уже отправилось, то... Сражаться с ними, наверное, бесполезно. Значит, нужно предупредить таучинов, чтобы откочевали с их пути. А береговые пусть уйдут в море или подальше в тундру — менгиты наверняка тащат с собой много груза и не станут гоняться за ними.

— Не уйдут, не откочуют, — качнул головой Чаяк. — Настоящие люди не боятся врагов.

— Да, ты прав, страха у наших нет. А зря... — вздохнул Кирилл. И вдруг неожиданно для себя самого заговорил с безнадёжным отчаянием в голосе: — Ну, не знаю я, Чаяк, что нужно делать! Не знаю! Я виноват перед таучинами: отомстил Шишакову, а расплачиваться за это придётся вам. Из-за двух десятков казаков погибнут сотни и тысячи таучинов! Только не говори мне, что это — нормально, что так и должно быть! Я не смогу жить, имея на совести столько невинной крови, не смогу!

— Помочь тебе не трудно...

— Нет! «Добровольную смерть» я не приму! Потому что это будет трусостью с моей стороны. Да, трусостью! Лучше отправлюсь туда, где идёт войско русских. Если ничем не смогу помочь таучинам, то просто умру в бою!

— А оно и правда идёт? Это тебе Тгелет сказал?

— Н-н-у-у... — вполне резонный вопрос помножил на ноль пафос Кирилловой речи. — Тгелет сказал, что капитан Петруцкий МОЖЕТ повести своё войско на таучинов. Я в свою очередь не вижу причин, почему бы ему этого не сделать. В общем, вы отправляйтесь в свой посёлок, а я двину к Коймскому острогу и посмотрю, что там и как.

— Нет, — качнул головой Чаяк. — Если и правда пришла большая беда... Тогда наши люди поедут в посёлки и стойбища. Они принесут людям весть о войне. А мы... Мы посмотрим на войско менгитов, да?

— Ты со мной, Чаяк?!

Таучин ничего не ответил, но так глянул на собеседника, что тому стало неловко за свой дурацкий вопрос.

* * *

Наверное, в тундре это было самое благодатное время в году — конец зимы, а может быть, начало весны. Кирилл мог лишь гадать, какой сейчас месяц — март, апрель или, может быть, вообще май?! «Нет, май — это вряд ли. В мае должны, кажется, реки вскрываться, а до этого ещё далеко...» Мороз был вполне умеренным, как и ветер, а снег плотным. Кормиться на нём оленям было трудно, зато ехать на равнине можно было практически в любом направлении. Впрочем, полного комфорта для «белого» человека в Арктике не бывает — по определению. В данном случае сильнее всего мешало жить солнце — то самое, которого так не хватало в разгар зимы. Сейчас оно светило большую часть суток, а не тронутый пылью снег отражал его лучи — и как отражал! Кирилл горько жалел о тёмных очках, оставшихся среди его вещей в далёком приморском посёлке, но сожаление это было совершенно бесплодным — приходилось действовать как все. Таучины же надели этакие полумаски с узкими прорезями для глаз. Их смастерили из подручных средств — кусков замши или бересты. Приспособления эти сильно ограничивали обзор и полностью от ожогов не спасали — глаза у всех к вечеру становились красными, слезились, хотелось их тереть и тереть. Кое-кто из молодых всё-таки не уберёгся и стал пассажиром — сидел на нарте с замотанным в шкуры лицом.

При всём при том отряд (если его можно так назвать) двигался с предельной скоростью. Оленей не щадили, благо их было много. Кирилл чувствовал себя старинной неуправляемой торпедой — безмысленной и обтекаемой, — которую выпустили на цель. Спутники, конечно, не знали, что такое «торпеда», но одержимость молодого воина чувствовали и относились к ней с почтением. Возможно, потому, что совсем недавно подобный «психоз» Киря привёл их к великой победе. Почему бы не повторить?

Учёный не обольщался по поводу мотивов, двигавших этими людьми. Чаяка никак нельзя было заподозрить в патриотизме, в заботе о судьбах своего народа. Он просто был непоседой, жадным до новых приключений. Ну, и честолюбие имел немалое, которое можно удовлетворить воинской славой, обладанием материальными ценностями или информацией, способной развеять скуку «настоящих людей». Остальные тянулись за своими предводителями, поскольку знали, что им сопутствует удача и, самое главное, путешествовать и воевать вместе с ними гораздо интересней, чем работать — в смысле пасти оленей или добывать морского зверя.

Оказалось, что путей, которыми большой тяжёлый караван мог бы уйти из Коймска в открытую тундру, не так уж и много. След такого каравана они нашли без труда — и какой след! При перекочёвках запряжённые оленями сани двигаются друг за другом — сколько бы их ни было. Здесь же местами снег был прокатан до камней, образовывалось две, три и даже четыре колеи, кое-где снег был тёмным от оленьего помёта. Упряжек здесь прошло, по общему мнению, не просто «много», а «очень, очень много». Кроме того, часть людей (тоже «очень много») двигалась на лыжах. В общем, сомневаться в том, что здесь недавно прошла «армия» Петруцкого, не приходилось. Вероятно, русские мобилизовали для похода значительную часть оленьего поголовья у ясачных мавчувенов — возможно, вместе с хозяевами. Однако нарт или обученных ездовых животных всё-таки не хватило, и многим служилым пришлось идти пешком. Вся армия, соответственно, двигалась на марше со скоростью пешехода. А на самом деле, как объяснили Кириллу, ещё медленней, поскольку упряжным оленям нужно периодически кормиться, вечером их нужно распрячь, а утром собирать и запрячь, что вовсе не просто. «Ну и что? — невесело размышлял учёный. — Пускай 15-20 км в день. За 10 дней — 200, за месяц, соответственно, 600 км — совсем не мало, если можно не торопиться».

В общем, худшие опасения подтвердились, и Чаяк, с молчаливого одобрения своего «друга», разделил отряд. Большинство воинов, отправившихся когда-то к жилищу Тгелета для жертвоприношения, отбыли восвояси вместе с оленями. Им было поручено оповестить своих ближних и дальних о грозящей опасности. Кирилл, впрочем, сомневался, что меры предосторожности кем-либо будут приняты — в лучшем случае соседи сговорятся сражаться вместе и приготовят оружие. С предводителями остались трое молодых воинов, каждому из которых предстояло управлять двумя упряжками — собственной ездовой и идущей следом грузовой, запряжённой одним оленем. Груз, впрочем, был невелик, поскольку запас еды передвигался собственными ногами — привязанный сзади к нартам.

— Нам нужно догнать русских, — сказал Кирилл. Он ожидал вопроса «зачем?», но Чаяк только пожал плевами:

— Это нетрудно. По-моему, они направляются к морю. Идут медленно и обходят все холмы. Мы можем ехать прямо — их след, наверное, не потеряем.

— Да уж, конечно... — вздохнул Кирилл.

* * *

Армия российских конквистадоров действительно двигалась в сторону моря, понемногу забирая к востоку, пока не вышла в русло довольно крупной реки. Идти по льду было, конечно, удобней, но за это пришлось дорого заплатить. Правый берег оказался скалистым — из снега торчали камни, и к тому же в эти дни повысилась температура воздуха. Безжалостный солнечный свет и тёмные скалы ускорили таяние снега — по притокам на лёд русла пошла вода. Пришлось выходить на левый берег, поскольку по правому двигаться было невозможно. Когда же скальный массив остался позади, перейти реку было уже нельзя — слишком много воды поверх льда. Впрочем, до устья было уже недалеко...

Кирилл день за днём гнал своих оленей вслед за упряжкой Чаяка. Сквозь прорези «полумаски» любоваться красотами природы было невозможно, да, собственно говоря, и не хотелось. Тревога и дурные предчувствия не давали покоя: с одной стороны, он без конца прокручивал в памяти разговор с Селиверстовым о схождении «параллельных» реальностей, с другой — вспоминал известные подробности первого похода аналога Петруцкого в родном мире (пока совпадали!). И всё это на фоне лютой тоски по Луноликой — жить без неё он не мог и не хотел. Временами, правда, наступало некоторое отрезвление: Кирилл осознавал, что есть другой мир и другая жизнь — с тёплой квартирой, с компьютером, книгами и нормальной едой. Только всё это казалось каким-то далёким, туманным и... ненастоящим.

А настоящим был бескрайний простор покрытого льдом моря, открывшийся на подходе к устью реки. Между крайней левой протокой и пологим прибрежным холмом весь снег был истоптан, чернели пятна скудных кострищ и прямоугольные следы стоявших здесь походных пологов. Следы оказались совсем свежими, а зола в кострищах — почти тёплой.

— Сегодня ночью тут стояли, — сказал Чаяк, растирая угольки между пальцев. — Спали совсем мало и дальше пошли.

— А куда пошли-то? — спросил Кирилл, озирая огромную стоянку. — В море, что ли? Влево следов нет, а справа вода по руслу — не перейти.

Таучин некоторое время разглядывал сквозь прорези маски ледяную равнину моря. Вдоль берега лёд был залит водой, натёкшей по руслу реки и из мелких ручейков, впадающих непосредственно в море. Издалека эта вода имела темно голубой цвет в глубоких местах и совсем бледный — в мелких.

— Наверное, туда пошли, — указал рукой Чаяк. — Давай на холм заедем и по...

Он замер, не завершив фразу, не закончив соответствующий жест. Кирилл тоже застыл, перестав дышать. Звук повторился — ещё и ещё раз.

— Может, лёд ломается? — почему-то шёпотом поговорил учёный и вопросительно посмотрел на своего спутника. — Воды много натекло сверху, вот и не выдержал...

Чаяк не ответил — ни словом, ни взглядом. Он повернулся и трусцой побежал к своей упряжке. Кирилл последовал за ним — а что ему оставалось делать?

На дальней оконечности холма, длинным мысом вдававшейся в море, они оказались минут через 20-30. Ехали по старому следу, поскольку кто-то из русских, видимо, накануне посещал это место. Вид отсюда открывался прекрасный, особенно на морской берег правее устья реки. А вот то, что на этом берегу происходило, прекрасным назвать было никак нельзя...

Кирилл сорвал солнцезащитную полумаску и вскочил на ноги, даже забыв утопить в снег роговой якорь-тормоз своей нарты. Десятка секунд ему хватило, чтобы понять происходящее: он видел прошлое собственного мира — то самое, которое когда-то воображал, читая исторические тексты. Один из них возник в правом верхнем углу поля зрения, и побежали строчки, не мешая, впрочем, видеть происходящее.

...Отряд дошёл до устья большой «незнаемой» реки, впадающей в море. На реке был паводок, и она разлилась, лёд подтаял, из-за чего перейти на другой берег не было никакой возможности. Тогда командир приказал обойти устье реки по морскому льду. Завершив обход и уже подходя к противоположному берегу, увидели большую толпу таучинов, которых «было до тысячи и более» (по другим данным, 700 чел.). Таучины были одеты в железные и лахташные куяки, вооружены луками и копьями с железными и костяными наконечниками, но по большей части имели только ремённые арканы, которыми собирались перевязать противника.

— Чаяк! — почти в отчаянии воззвал Кирилл, но не услышал собственного голоса. Пришлось повторить ещё раз — действительно вслух: — Чаяк! Почему на берегу столько безоружных людей?

— А зачем им оружие? — пожал плечами таучин. — Они же не собираются воевать.

— Но вон те, в доспехах...

— А-а-а, эти-то? Ну, может, тренировались сейчас, а может, специально надели, чтоб перед менгитами покрасоваться.

— Не понял! А зачем тогда их здесь столько собралось? Ведь сотни две-три одних мужчин только... И стойбище позади огромное...

— Это не одно стойбище — их тут много. Просто они встали тесно, чтоб в гости ходить было ближе. А почему ты спрашиваешь, друг, разве сам не знаешь? Здесь в это время всегда народ собирается, стада сюда пригоняет.

— Зачем?

— Как зачем?! Оленные с береговыми меняются, у кого что есть хорошего, оленей разделяют — кто на отельные пастбища пойдёт, кто просто на тундру при море. Договариваться будут, кто где летом пасти станет, чтоб стада не смешать. А то ведь есть такие умельцы — о-го! Из одного оленя за лето десять сделает и скажет: «Все мои! Так и было!» Особенно ловки по этой части...

— Они, что, не знали, что сюда движется целая армия менгитов и мавчувенов?! — невежливо перебил Кирилл. — Вон их на льду сколько! Грузовые упряжки и сосчитать невозможно — несколько сотен, наверное! Они ж сюда медленно шли — неужели их не заметили?!

— Что ты говоришь такое, друг?! — изумился Чаяк. — Конечно же, вся тундра знает, что русские идут. Кочуют куда-то.

— Но ведь это же войско! По здешним местам огромная армия!

— Это ты сказал «войско», — кивнул таучин, — и я тебе верю. А глаза мои видят другое — кочевой караван это. Большой только. Наверное, новое стойбище делать хотят. Разве на войну так ходят?

— Ч-чёрт побери! — ужаснулся своему пониманию Кирилл. — Ясное дело, что таучины воюют не так...

«Да, столкнувшись с чем-то необычным, Чаяк, как и любой на его месте, подобрал ближайшую аналогию из „обычного”. Он видит чужое кочевье, а я — сочащиеся кровью строчки документов и работ историков:

...За несколько дней до битвы отряд повстречался с 30 оленными таучинами, с которыми командир через переводчика вступил в переговоры. Он пытался уговорить таучинов «поддаться Российской державе». Таучины же стали угрожать полным уничтожением его отряда, бахвалясь собственными силами. В пересказе казаков это звучало следующим образом: «наше де войско сами в их Таучинскую землю принесло свои головы и тулова, которыми де головами и костями будет белеть имевшей близ того места каменной мыс... они де неприятели не будут по российскому войску из своих оружей луков стрелять, но по многолюдству своего войска ремёнными чаутами (коими они обыкновенно езжалых своих оленей имают) переимают, а головами и костьем разные звери — медведи, волки, россомаки и лисицы — будут идать, а огненное ружьё и другое, что есть из железного, получено будет в добычу».

Брехня это! Нечто текстуально близкое писали и про взбунтовавшихся ительменов на Камчатке. Они, дескать, вышли на бой почти безоружными, потому что «по многолюдству своему» собирались закидать казаков шапками. Скорее всего, это дежурная казачья мотивировка нападения на мирных или, по крайней мере, не готовых воевать туземцев. Начальство наверняка всё понимало, но закрывало на это глаза — его интересовал лишь результат».

— Сейчас ты увидишь, какое это кочевье! — с некоторым злорадством проговорил Кирилл. — Если ход событий стал одинаковым «здесь» и «там», то будет атака.

— Что?!

— Нападут они.

— Кто нападёт? Что ты говоришь, Кирь?! Возле берега на льду вода, а лодок ни у кого нет. Как перебраться?

— Увидиш-шь... — безнадёжно прошептал учёный.

...Командир, несмотря на численное превосходство противника и невыгодность своей позиции (между льдом и берегом было пространство талой воды в 30 саженей шириной и глубиной по пояс), приказал идти в атаку. Отряд бросился в воду, чтобы выйти на берег. Здесь на берегу таучины пытались окружить его, однако в их «поспешности ничего полезного не оказалось».

— Ух ты-ы! — почти восторженно вскрикнул Чаяк. — По воде идут и не тонут! Я ж говорил, что менгиты всё-таки демоны, а не просто плохие люди! Мы с тобой великие герои, Кирь, раз смогли убить столько этих тварей!

—Угу, — мрачно усмехнулся учёный. — А мавчувены ясачные тоже демоны? Они тоже по воде идут — русские их пинками гонят.

— Н-ну-у... Мавчувены... — призадумался воин и вдруг выдал: — Наверное, там мелко!

— Гениальная догадка! — похвалил Кирилл. — А ваши... То есть наши таучины полные дураки: чего они к берегу сбежались? Чего толпятся и пальцами на русских показывают? Это им цирк, что ли?! Бить же надо, не дать на берег вылезти! Идиоты, ну, какие же идиоты...

— О чём ты, друг? Что такое «цирк»?

— Потом объясню... В общем, зрелище такое — для развлечения, от скуки, значит...

— Во-во! Наши и сбежались посмотреть поближе на этих, которые по воде ходят. Не часто ж такое увидишь!

— Да перестань ты глупости говорить! Вы что, ручьи и реки никогда вброд не переходите?!

— Так то ж реки, а это — море!

— Да какое ж, к чёрту, море?! Талая вода на льду... А-а-а, блин, первобытное мышление... мать вашу...

... Командир отряда, будучи капитаном регулярной армии и впервые столкнувшись в бою с таучинами, пытался действовать по правилам тогдашнего военного искусства: «против того неприятеля поставя команду в парад так обыкновенно, как и в России на сражениях бывает и чинят сражение». Командовавший левым флангом казачий сотник стал убеждать капитана, что в силу малочисленности русских сил, лучше их рассредоточить «человек от человека сажени на полторы, дабы тем неприятелю не дать сильного нашему войску окружение йот того замешания». Капитан отказался это сделать. Но сотник, тем не менее апеллируя к интересу «державнейшаго царя государя», стал действовать по своему усмотрению. Он рассредоточил свой левый фланг так, как предлагал, и пошёл в атаку на неприятеля. Капитан же повёл в атаку свой правый фланг регулярным строем...

Звуки выстрелов — первого недружного залпа — долетели, чуть запоздав после дымков, выскочивших из стволов казачьих фузей.

— Что ты там бормочешь, Чаяк? Понял теперь, в чём тут дело?

— Плохо, совсем плохо делают менгиты! Разве люди так поступают?! Совсем плохо...

— Ага, — злобно оскалился Кирилл. — Русские должны были сначала объявить, что собираются сражаться. Потом подождать, пока таучины наденут доспехи, соберут стрелы, наточат копья. Потом встать напротив вражьего войска и как следует его обругать. Далее, разумеется, должен следовать поединок силачей — очень интересно! Ну а потом, основательно перекусив и отдохнув, чтобы набраться сил, можно начать сражение. Да?

Чаяк обиженно засопел, но промолчал. Между тем второе великое полевое сражение на земле таучинов развивалось по знакомому сценарию — ружейнолучная перестрелка на дистанции метров 70-80. Русских и мавчувенов было, пожалуй, раза в полтора меньше, но убить противника из таучинского лука на таком расстоянии довольно трудно, а вот тридцатиграммовая фузейная пуля при попадании даже в костяной доспех делает человека трупом или калекой, что в здешних условиях одно и то же.

Разрядив ружья, казаки останавливались и занимались перезарядкой. Их туземные союзники, конечно, вперёд без них не рвались, а только издавали воинственные вопли и выпускали стрелы из своих луков. Дождавшись окончания манипуляций с пороховницами и шомполами, командиры флангов отдавали команду, и цепи атакующих шли вперёд под градом (довольно, впрочем, редким) вражеских стрел. Продвинувшись метров на 10-15, казаки вновь стреляли, и всё повторялось сначала. Кирилл вспомнил, что, по архивным данным, в его мире это сражение продолжалось много часов, и горько вздохнул.

...Капитан же повёл в атаку свой правый фланг регулярным строем, но просчитался, ибо на этом фланге помимо русских было много мавчувенов. Последние не умели воевать сомкнутым строем и «по их всегдашней непостоянности от множественного числа неприятеля пришли в робость», дрогнули и стали отступать. Таучины потеснили правый фланг к морю. Но тут на выручку мавчувенам подоспели находившиеся при обозе (стоявшем на морском льду) трое казаков, которые, «усердуя к службе и оказали свою отменную противу протчих храбрость», помогли устоять правому флангу...

Эта «отменная храбрость» заключалась в том, что служилые перебрели полосу воды и выбрались на берег. Там они при помощи палашей, ружейных прикладов и, вероятно, мата погнали вперёд подавшихся назад союзников. Этих бородатых дьяволов мавчувены боялись, конечно, гораздо сильнее, чем каких-то там таучинов — правый фланг довольно быстро выровнялся. Казаки же не вернулись назад, а остались в тылу наступающих, взяв на себя роль своеобразного заградотряда.

— Ну, конечно, — скривился Кирилл, — скоро предстоит делёж немалой добычи. Делить её, наверное, будут между участниками боя, а остальные ничего не получат. Эти трое усмотрели уважительный повод нарушить приказ и будут теперь с «прибытком». Я не пророк, но могу в точности сказать, чем кон...

Кирилл оглянулся и обнаружил, что Чаяка рядом нет — он говорит в пустоту. Его спутники, собравшись в кучку, что-то азартно обсуждали, размахивая руками. Заметив, что Кирилл на них смотрит, они — все четверо — подались к нему. Глаза Чаяка азартно блестели, с жидких усов свисала сопля — он забыл её вытереть или не заметил.

— Поехали, друг, поехали!

— Куда?!

— Туда! — указал рукой купец и разбойник. Он заговорил, проглатывая слова и брызгая слюной от возбуждения: — Там нарты с грузом! Много! На них огненный гром и волшебные вещи менгитов! Много, очень много! Они не распрягли оленей, Кирь! Не распрягли! Садись и езжай, да! Возле них никого больше нет! Никого! Все ушли воевать! Кирь, поехали! Скорее! Нас не догонят!

— Но... Как-то... — опешил от такого натиска учёный. Впрочем, оторопь длилась лишь пару секунд, а потом в мозгах сверкнула молния: «Да! Да, именно так!» Чаяк его реакцию понял иначе:

— Плевать! Они ж не люди! Они без воинской чести! С ними так можно, Кирь!

— Поехали! — твёрдо сказал бывший аспирант и добавил тоном командира: — Надеть доспехи, оружие к бою — в обозе кто-то ещё остался!

— Эн-хой!! — почти хором радостно ответили таучины.

* * *

На лёд упряжки съехали по следу российского воинства. Воды на спуске было совсем мало, но Кирилл всё-таки промочил ноги. Правда, он этого даже не заметил — им овладел азарт, граничащий, наверное, с безумием. Оказавшись на относительно ровной поверхности льда, он жестоко хлестнул своего ведущего оленя, заставляя бежать быстрее. Чаяк оглянулся, всё понял и чуть притормозил, пропуская «друга» вперёд — на место лидера.

Олени бежали быстрой рысью, под полозьями то скрипел снег, то посвистывал голый лёд, тёмное пятно множества «аргишных» нарт приближалось. Крики и звуки выстрелов справа по курсу становились всё громче, но Кирилл смотрел только вперёд — не перевернуться бы на каком-нибудь заструге, не нарваться бы на пулю охранника...

«Господи, как же много у них вещей! На каждого русского, наверное, по две-три грузовые нарты! Впрочем, казаки — не солдаты, „казённого” харча и снаряжения они везут немного, зато каждый тянет с собой „личные вещи” и „тару” для будущей добычи. К тому же, наверное, в этом войске приличную часть составляют не служилые, а промышленные и всякие „охочие” люди. Эти вообще на полном самообеспечении. Как же ориентироваться в этом море барахла?! К тому же там кто-то там есть, кроме оленей...»

Проблема с оставшимися охранниками решилась просто.

— Эн-хо-о-ой!! — заревел Чаяк на подъезде к обозу, и спутники подхватили: — Эн-хо-о-ой!!!

Эти вопли возымели почти волшебное действие: среди тюков, оленьих боков и рогов замелькали редкие человеческие фигурки в одежде из серо-белых шкур — оставленные для присмотра мавчувены пустились наутёк.

— Не здесь! — закричал Кирилл, привставая со своего сиденья. — Туда! Туда нам надо!

В этом лабиринте грузовых саней, занимающем, наверное, площадь в два футбольных поля, завязнуть и заблудиться ничего не стоило, но Кирилл уверенно взял курс к двум десяткам нарт, «припаркованных» чуть на отшибе. Именно оттуда выскочили трое служилых, помешавших отступать мавчувенам.

До крайних саней оставалось, наверное, метров тридцать, когда там возникло какое-то движение. Кирилл зажмурился на мгновение, открыл глаза и рассмотрел, что на нарте поверх груза...

Тускло-серый металл ствола.

Лохматый капюшон, прищуренный глаз стрелка.

«В грудь целит», — сообразил Кирилл и, не выпуская поводьев, резко завалился корпусом вправо.

Он упал на лёд, ударившись плечом, — грохот выстрела совпал со вспышкой боли. Мелькнула даже нестрашная мысль, что в него всё-таки попали. Нарта перевернулась на бок, но продолжала двигаться по инерции ещё несколько метров. Кирилл тут же вскочил на ноги, правда, поскользнулся и чуть снова не упал. Это, впрочем, не помешало видеть происходящее рядом. Оставив разряженное оружие на месте, стрелок бросился бежать, петляя между гружёных нарт и пригибаясь. Краем сознания Кирилл отметил, что действует мужик грамотно: стоит ему оторваться от погони на десяток метров, и поймать или подстрелить его в этом хаосе нарт, оленей и грузов будет очень трудно, если вообще возможно.

Оценив противника, Кирилл недооценил удаль своих соратников: Тгаяк и ещё один парень из оленных мгновенно спешились и побежали к крайним саням. За ними поспешил Чаяк в своих тяжёлых доспехах. Почти одновременно в воздух взвились два аркана. Казак в этот момент как раз выскочил из-за группы сбившихся в кучу упряжных оленей. Он вовремя заметил опасность и легко уклонился от первого аркана, но угодил под второй. Петля-удавка не попала, конечно, ему на шею (так чаще бывает в кино) — на его плечи и голову упала не до конца распустившаяся бухта ремённой верёвки. Сбросить её было нетрудно, но казак не успел — находившиеся рядом олени после броска шарахнулись в сторону и сбили его с ног. Тгаяк успел выбрать излишек ремня и принялся тянуть изо всех сил.

Помогая себе древком копья, Чаяк, как заправский спортсмен, с ходу перепрыгнул через одну нарту, через вторую, обежал третью...

— Живым оставь!!! — заорал Кирилл и кинулся следом.

Служилый не стал распутываться — перевернулся на бок, левой рукой схватился за натянутый ремень, а правой выдернул из-за мехового голенища нож. Это, впрочем, было и всё, что он успел сделать — на него буквально обрушился костяной «танк». Учёный на бегу смотрел в основном вперёд и чуть не поплатился за это — какой-то олень, оказавшийся слева, дёрнулся в сторону, его потяг натянулся и оказался у Кирилла под ногами. Он не устоял и полетел носом в увязанные на ближайшей нарте тюки — в них оказалось что-то округлое и твёрдое. Сколько-то секунд он на этом потерял, а когда обрёл равновесие, то обнаружил, что Чаяк, стоя на коленях, обматывает ремнём аркана сидящего на снегу казака. Тот слабо мычит и не сопротивляется, а борода у него перемазана кровью.

Где-то когда-то Кирилл читал, что пленного надо «колоть» сразу — прямо в горячке боя, пока тот не очухался, пока не собрал силы для сопротивления.

— Чаяк! — прохрипел учёный. — Не надо, друг! Я сам! Он скажет нам, где самое ценное!

Таучин прекратил свои манипуляции и глянул на Кирилла почти с восторгом. Надо полагать, что он сразу сообразил, что грузы вокруг лежат совсем не равноценные и выбрать что-либо самим будет очень трудно. Учёный обошёл поверженного врага, ухватил за меховую рубаху, чуть подсел и рывком вздёрнул его на ноги:

— Стоять, сволочь! — находясь сзади, он ухватил правое запястье, дёрнул руку вниз, а потом заломил за спину, перехватив за кисть. — Подержи, Чаяк! Я говорить с ним буду!

Таучин перенял захват и выкрутил чужую руку так, что пленный захрипел от боли и согнулся пополам. Воин радостно засмеялся, а Кирилл вытянул из чехла на поясе огромный тесак — произведение Громова-младшего. До боя с командой Шишакова он был острым как бритва — таучинские умельцы не пожалели на него сил и времени. Сейчас лезвие было иззубренным, но, наверное, выглядело от этого ещё страшнее. Кирилл ухватил казака за бороду, уставился в налитые болью глаза и яростно прохрипел по-русски:

— Где порох? Где?

— Р-реж-жь, с-сука-а... — услышал он в ответ.

— Не надейся, — почти ласково сказал Кирилл и отпустил захват. — Не горло я буду тебе резать, совсем не горло! А потом есть заставлю... Спрашиваю последний раз: ГДЕ ОГНЕННОЕ ЗЕЛЬЕ?? ГДЕ СВИНЕЦ??

Он ухватил сквозь меховые штаны казачьи гениталии, сдавил что есть силы, выкрутил и начал пилить шкуру иззубренным лезвием. Служилый запрокинул голову, раззявил щербатый рот:

— А-а-а, бляди... ироды-ы... Укажу... Всё укажу! Су-уки-и-и...

— То-то! — злобно улыбнулся учёный и перешёл на таучинский: — Пусти его, Чаяк! Он всё нам покажет. Давай ему петлю на шею наденем, а руки ремнём прихватим!

Сколькими-то секундами позже (действие развивалось стремительно) Кирилл пережил момент гордости за себя любимого: он не ошибся-таки! Данная группа саней, оставленная под присмотром казаков, была навьючена казённым грузом. Радость почти сразу сменилась тревогой: глянув на берег, учёный увидел, что цепи наступающих как-то странно искривились, а от правого фланга вниз по склону бегут три тёмные фигурки. «Охрана возвращается — выстрел услышали или наши упряжки заметили. Быстрее надо!»

Объяснять что-либо соратникам времени не было — Кирилл метался между нарт, рубил тесаком крепёжные ремни, вспарывал шкуры. Потом просто стал щупать груз сквозь «упаковку».

— Вот эту и эту! — наконец решил он. — Тгаяк, веди оленя, а мы нарту толкать будем — на свободное место надо!

Одну за другой груженные бочонками нарты выпихнули из общего круга, поставили в «колею», привязали запряжённых оленей к задкам собственных саней.

— Езжайте! — приказал Кирилл. — Я догоню!

Чаяк удивлённо вскинул бровь и посмотрел на Кирилла, а потом на берег: похоже, пока они тут трудились, ход битвы изменился. Строй русских и мавчувенов смешался, превратившись в толпу, которая медленно двигалась обратно к берегу. Таучины наседали, не экономя стрел и не жалея глоток — вероятно полагали, что своим геройством заставили противника отступать. Казаки-охранники переходили полосу прибрежной воды и находились сейчас в самом глубоком месте — по пояс.

— Скажи, друг, поче... — начал было таучин, но Кирилл не дал ему развить мысль:

— Отставить разговоры! — выдал он по-русски и добавил по-таучински: — ТАКОВА МОЯ ВОЛЯ!

Ритуальная формула «добровольной смерти» опять сработала — таучин не должен мешать самоубийце, его долг — помочь, оказать всяческое содействие. Чаяк и оказал — горестно вздохнул и занял место на своей нарте:

— При первой возможности уйдём на берег — смотри наш след, если решишь остаться в «нижней» тундре.

— Лучше не оставляйте следов! Если я останусь в этом мире, мы всё равно встретимся — не хочу расставаться с таким хорошим другом.

— Давай вместе, Кирь!

— Езжай!

— Эх...

Когда упряжки тронулись, Кирилл на секунду взгрустнул: опять он играет роль камикадзе, опять расстаётся со «своими» — что ж за судьба у него такая?! Впрочем, жалеть себя было некогда: в не очень дальней дали командиры пытались вернуть подчинённых в боевые порядки. Казаки-охранники уже выбрались на мелкую воду и, разбрызгивая её, бежали к покинутому объекту. «Не иначе прощение выслужить хотят, — мысленно усмехнулся Кирилл. — Только поздно пить боржоми, когда почки отвалились! Быть вам, ребята, под батогами — и это в лучшем случае!» На этом наблюдения и размышления кончились, и бывший аспирант начал действовать — уверенно и безошибочно, словно им двигала сама судьба или Бог.

Пленного он подвёл к своей нарте и врезал ему в солнечное сплетение. Казак завалился на грузовую площадку, и Кириллпритянул его ноги ремнём к заднему копылу, а руки — к среднему. Остался ещё приличный конец верёвки, и учёный прихватил заодно и шею — прямо к планкам настила. Вязка выглядела не очень надёжно, но возиться с ней было решительно некогда. И, самое главное, не было уверенности, что всё это нужно: Кирилл знал, что должен сделать, но не представлял, как при этом сумеет остаться в живых.

Его идея была простой: «Без порохового запаса русские никуда не пойдут. Без жратвы, без оленей, без союзников обойдутся, а без свинца и пороха — нет!» Вооружившись тесаком, учёный кинулся вглубь нартовой «парковки». Пробегая мимо крайних саней, он мельком отметил, что казачье ружьё (странное какое-то!) так и лежит на месте: «Жаль, что оно разряжено!»

Кирилл вспорол кожаную покрышку и, ухватившись за крайний продольный брусок нарты, вывалил груз на снег — десяток небольших деревянных бочонков с железными обручами. С той стороны, где, вероятно, была крышка, на каждом болталась на верёвочках какая-то бляха, похожая на сургучную печать. Рассматривать её учёный не стал, поскольку озаботился другой проблемой: как вскрыть? «Вообще-то, понятно: нужно удалить верхний обруч. Тогда клёпки, наверное, немного разойдутся, и крышка получит некоторую свободу. Её нужно... Ч-чёрт, времени-то нет ни на что — какое там сбивание и ковыряние?!» В отчаянии Кирилл поднял над головой бочонок и с силой шваркнул им по другому — валяющемуся на снегу. Они отскочили друг от друга, как бильярдные шарики, поскольку сработаны были добротно — с немалым, надо полагать, запасом прочности. Кирилл немедленно повторил попытку, стараясь попасть по центру — результат оказался таким же, но красивее. Из далёкой глубины сознания наружу полезла подленькая мысль, что ничего он тут сделать не сможет, что подвиг отменяется, что надо сматываться «пока не началось».

Учёный прикинул, далеко ли казаки, и понял, что, пожалуй, спокойно успеет уехать — даже пулей, наверное, его не достанут. «Значит, не судьба! — принял решение Кирилл и пнул валяющийся рядом бочонок. — Ой, бли-ин!!» Посудина оказалась тяжеленной — от удара мягким меховым сапогом она даже не шевельнулась. «Свинец! — догадался Кирилл, прыгая на одной ноге и корчась от боли. — А ну-ка...»

«Взять» такой вес оказалось не просто — не столько из-за тяжести, сколько из-за неудобства захвата. Кирилл целился тщательно и не промахнулся: клёпки порохового бочонка послушно хрустнули от удара. Вторая и третья попытки оказались менее удачными — более лёгкие пороховые бочонки крутились, отлетали в стороны и ломаться не желали. Кирилл понял бесплодность «тяжёлой атлетики» и решил испробовать последнее — почти безнадёжное — средство. Он вытащил тесак и принялся рубить бочонок прямо сбоку — поперёк клёпок. Как это ни странно, но с четвёртого-пятого удара образовалась дырка — насильственно согнутые обручами деревяшки радостно разогнулись, образовав щель, из которой посыпалась разнозернистая труха, мало похожая на современный охотничий порох. Кирилл расширил дыру, схватил бочонок в руки и принялся трясти, высыпая содержимое на снег. И вдруг замер: в мозгах его прямо-таки взорвался целый сноп мыслей — этаких прозрений.

«Хотел просто вывалить весь порох на снег — он намокнет, собрать его не смогут. Однако сделать этого не успею, потому что сейчас придётся драться со служилыми. Вокруг стоят нарты, упакованные точно так же. Мы их не проверяли, но очень может быть, что там тоже свинец и порох — тогда вообще всё бесполезно. Ни зажигалки, ни спичек, а то бы... А то бы... Кирюха, да ведь там ружьё валяется! — новоявленный диверсант чуть не подпрыгнул на месте. — С замком!! Кремневым!!! Порох на полку, курок на себя, потом потянуть крючок снизу... И будет искра — хор-рошая искра!»

Кирилл мысленно проделал все операции, прикинул расход времени и понял, что успеет: «Надо вскрыть тесаком ещё пару бочонков, затолкать под груженную этим же „зельем” нарту, насыпать сверху кучу пороха побольше, сунуть в неё фузею и щёлкать замком, пока не загорится. А если загорится, то и рванёт, потому что дырки в бочонках довольно маленькие, а стенки крепкие — сработают как бомбы.

А КАК ЖЕ Я? Я?!. ПЛЕВАТЬ! НАВЕРНОЕ, ЭТО НЕ БОЛЬНО!»

Кирилл кинулся к нарте, послужившей недавно бруствером единственному защитнику обоза. По пути он успел пробросать в уме варианты собственного спасения — чтоб, значит, и волки были сыты, и овцы целы: «Насыпать от основного заряда пороховую дорожку и поджечь её на дальнем конце.

Так, помнится, в старом фильме вождь семинолов взорвал корабль проклятых бледнолицых. Правда, до взрыва он успел нырнуть в воду. Всё хорошо и красиво, но там была сухая палуба, а здесь — мокрый снег. Глупости это — пора, похоже, умирать по-настоящему! Или... Или не пора?!»

Он стоял и держал в руках чужое оружие. Это была не фузея с кремнёвым замком, а... пищаль.

Фитильная.

И фитиль собирался потухнуть, поскольку почти догорел до зажима.

Кирилл отвернул винт, освободил верёвочку — с той стороны зажима оставалось ещё сантиметров 15 — и подул на огонёк. Тот послушно расширился и отъел ещё пару миллиметров фитиля. «Хорошо горит, однако! Кажется, эти фитили стрельцы чем-то пропитывали — селитрой, что ли? Ну, не важно... Где там наши друзья?»

А друзья — те, которые настоящие, — были уже далеко. Их упряжки вот-вот должны были скрыться за выступом заснеженного берега. Зато друзья «в кавычках» оказались почти рядом — меньше сотни метров, наверное. И один из них, похоже, собирался стрелять в него из ружья.

— Врёшь — не возьмёшь! — погрозил ему кулаком Кирилл и, пригибаясь, кинулся обратно.

Дальнейшее заняло, наверное, секунд 10-15, хотя Кириллу они показались минутами. Драгоценный фитиль он зажал в зубах и... И рубил, кромсал деревянные бока бочонков, пихал, швырял, подкатывал их поближе к гружёной нарте. Порох не хотел высыпаться сквозь дыры, и Кирилл вспомнил, что одну упаковку он сумел-таки сломать грузом свинца. Он нашёл её и буквально растерзал надломленные клёпки голыми пальцами. Наконец он любовно обхлопал ладонями пороховую горку — прямо как ребёнок, завершивший строительство песчаной пирамидки где-нибудь на пляже. В вершину этой пирамиды Кирилл погрузил указательный палец, а потом в образовавшуюся дырку поместил фитиль — горящим концом кверху. Секунду подумал и придавил порох, подвинув его так, чтобы до огонька оставалось меньше сантиметра. «Время пошло», — мысленно произнёс он, прежде чем вскочил на ноги. Он почти уже добежал до своей нарты, когда сзади грохнул выстрел. Кирилл даже не оглянулся — плюхнулся на своё место и выдернул якорь-тормоз из мелкого снега.

В слепящем свете солнца и снега оценить расстояние было трудно, но Кириллу показалось, что отъехал он уже далеко, а ничего не происходит. Только с берега вновь звучат выстрелы — битва, наверное, продолжается. Каюр остановил упряжку и стал думать о том, куда он мог деть свою солнцезащитную полумаску и что теперь делать — не возвращаться же?! Или... вернуться?

Он стоял возле саней и смотрел на далёкий берег, испещрённый чёрными точками воюющих друг с другом людей, на голубую полосу воды, на тёмное пятно огромного обоза на льду. Может быть, он простоял целую минуту. Или две...

БУХ!! БУХ-БУ-БУХ!!!

Воздух, казалось, дёрнулся навстречу, пихнув тело назад. Ещё и ещё раз. Лед под ногами дрогнул, а чуть позже ощутимо колыхнулся несколько раз, словно под ним прошли пологие волны. Оленей охватила паника — если б Кирилл не держал в руке поводья, то остался бы без транспорта, и никакой бы якорь не помог. С обозными упряжками дело, наверное, обстояло гораздо хуже — тёмное пятно на льду стало стремительно расползаться во все стороны. Чёрные точки людей на поле боя утратили какой-либо порядок и начали смещаться в одну сторону — к берегу.

«Ну, да, — подумал Кирилл, — служилые бегут спасать своё имущество. Без него им в тундре хана. Но разгрома „армии” Петруцкого, скорее всего, не последует — таучины не сунутся в воду вслед за врагами, хотя, наверное, кое-кого и подстрелят при переправе. А олени с нартами никуда не денутся, хотя собрать их будет не просто. Пожалуй, это самый значимый результат. Рвануло только три раза и притом довольно слабо — скорее всего, это те три бочонка, которые я успел вскрыть. А все остальные, наверное, просто разбросало вокруг — порох от детонации, как известно, не взрывается. Так что „огненного зелья“ у служилых осталось в достатке. Интересно, это моё геройство изменит ход истории или нет? Вроде бы в истории родного мира подобных безобразий не зафиксировано. Впрочем, это не значит, что их не было — просто не доложили, или начальство замяло „для ясности”, а документы потерялись по пути из одной канцелярии в другую. А вот если я не найду свои солнцезащитные „очки” или не сделаю новые, то через час ослепну. Куда же я их дел?!»

Глава 2 ПАЛЁНЫЙ

«Очки» свои Кирилл так и не нашёл — пришлось отрезать от «седла» кусок кожи и сделать новые. Пленный лежал, скрючившись, в задке саней и беспокойства не причинял. Впрочем, и без него забот хватало. В частности, обнаружилось, что в результате проведённой баталии Кирилл остался «голым и босым»: нет у него ни еды, ни спальных принадлежностей. Правда, есть одежда, доспех, который он так и не снял, и четыре оленя, два из которых бегут на привязи за нартой. «Ситуация, конечно, не смертельная, но забивать на еду сильного, хорошо обученного упряжного оленя жалко, а спать без приличной подстилки и полога довольно неудобно. Кроме того, держать пленного всё время связанным нельзя, а если развязать, то где гарантия, что в первую же ночь проснёшься на „этом“ свете, а не на „том“? Кроме всего прочего, я ведь не на прогулку выехал, может, ещё и погоня будет... В общем, так и так получается, что надо догнать Чаяка с ребятами. Но вот как и где?»

Поле ровного, припорошённого снегом льда кончилось. Дальше лёд стал каким-то корявым — он явно уже ломался, замерзал и снова ломался. Кирилл едва успел подумать, что ехать дальше слишком опасно, как наткнулся на эту самую опасность — прямо перед ним была небольшая полынья, в которой плавал битый лёд. Один санный след вёл прямо к ней, другой уходил в сторону. Учёный остановил своё транспортное средство и провёл беглое расследование. Результаты были печальны: «Похоже, тут кто-то провалился — одна или две упряжки. И никто, кажется, не спасся — все ушли на дно. Значит, нарта была тяжёлая. Остальные повернули к берегу. Там, однако, сплошные скалы, в поле зрения только один распадок, который издалека „проезжим" не выглядит, тем более для грузовых нарт. Впрочем, выбора нет — надо посмотреть».

Кирилл уже знал, что на выходе ручьёв к морю часто образуются небольшие каньончики длиной в сотню-другую метров. А дальше — вглубь берега — долина вполне может стать широкой и ровной. Зимой эти микроущелья иногда забивает снегом до самого верха. В данном случае снега оказалось немного, а следы на нём однозначно свидетельствовали, что недавно в верховья прошёл небольшой караван. Кирилл порадовался своей прозорливости и двинулся вперёд. Надежда на скорую встречу крепла на каждом повороте. «Судя по истоптанному снегу, ребятам пришлось здесь повозиться с грузовыми нартами, так что двигались они отнюдь не быстро. То ли дело я — на почти пустых санях!» Стоило Кириллу это подумать, как его нарта скользнула вбок и заклинилась между камней. Ничего страшного не случилось, однако чтобы выбраться, нужно было одновременно понукать оленей и приподнимать тяжёлый задок нарты — как это сделать, будучи в единственном числе?

Некоторое время возница мучился сам и терзал несчастных оленей, а потом произошло странное. Нарты как бы сами собой приподнялись, продвинулись вперёд и оказались на ровном месте. Кирилл тут же утопил ногой в снег якорь-тормоз и вскочил на ноги. Позади саней на снегу стоял пленный казак и криво ухмылялся:

— Хреново ездишь, Кирюха! Правей брать надо было — вдоль стеночки.

То, что служилый его узнал, странным не было — Кирилл достаточно долго исполнял роль писаря в Коймском остроге, в лицо его знали многие. Сам же он служилых и промышленных различал плохо — все они были усатые-бородатые, разглядывать и запоминать их никакого желания (да и нужды!) у писаря не было. Данная же человеческая особь никакими особыми приметами не обладала, разве что голос показался знакомым — с ним было связано какое-то воспоминание. Кирилл поворошил слегка память, ничего там не нашёл и спросил просто так — для коммуникации:

— Развязался, что ль, служилый?

— А то! Молод ты, паря, волков старых в полон брать.

— Полегче, дядя! — чуть угрожающе проговорил учёный и незаметно (якобы) прихватил левой рукой ножны, чтобы легче выдернуть тесак. — Шустрый такой ты мне не очень нужен.

— Знамо дело! — охотно согласился пленник. — Так ить должок за тобой имееца!

— Кому я должен — всем прощаю!

— Ослобонился давненько я, Кирюшка, — продолжил служилый. — Сколь раз по дороге мог тя живота лишить, да взял грех на душу — пожалел разбойника. Грех-то не малый — не отмолить теперь!

— Слышь, ты! — озлобился учёный и, уже не стесняясь, ухватился за рукоять ножа. — Ещё раз Кирюшкой меня назовёшь, отправлю в гости к Богу как есть — без покаяния!

Он мог бы добавить, что сам, по сути, спас служилому жизнь. Что по этике нормальных людей убивать своего спасителя, мягко выражаясь, невежливо. Только Кирилл был уже не тем наивным мальчиком, который год назад думал, что средневековые соотечественники встретят его с распростёртыми объятиями. Общение с «аналогами» российских землепроходцев не прошло для него даром — он понял, что у них своя этика. Она проста как мычание: лижи зад сильному, целуй палку, которой тебя бьют, а вот слабого втопчи в грязь — это не грех, это норма. Кирилл давно и твёрдо усвоил, что данными людьми движут лишь страх наказания и корысть. Точнее, первое регулирует второе. Всяким там гуманизмом и любовью к ближнему здесь и не пахнет. «Какова же мотивация поступков вот этого конкретного конквистадора? Вернуться к своим для него есть прямой резон, поскольку он — единственный — защищал обоз. Награды за это, наверное, не положено, но и наказания тоже. Тогда в чём дело? Побоялся схватиться врукопашную со мной — молодым парнем? Не похоже... Может, просто „понты кидает“? Или что? А ну-ка, проверим!»

— А долги я всегда отдаю — по-христиански, значит, — заявил Кирилл. — И тебя не обижу, служилый!

— Ой ли?

— Ага, не сомневайся, — кивнул учёный. — Одарю по-царски: пошёл вон, псина!

— Чо-о?!

— А вот то: свободен, падаль острожная!

Нарты тронулись вперёд, а казак остался стоять на снегу. Кирилл сжимал в левой руке клинок и косился на бывшего пленного — что он станет делать?

Пять метров, десять, пятнадцать...

— Ей, Кирилл... Матвеич!

— Ну?

— Ты бы... Эта...

Кирилл остановил упряжку и задумался. Взгляд его зацепился за обрывок ремённой верёвки, которой он когда-то привязал руки пленного к настилу нарты. «Испортил аркан Тгаяка, сволочь! Он его перерезал чем-то... Чем? » Следующую мысль учёный даже обдумывать не стал, а сразу приступил к её исполнению:

— Что «эта»? К своим не хочешь? Со мной ехать желаешь?

— Ну...

— Почему?

— Дык... Хучь и нехристи вы... Только шкура своя подороже воеводской милости станет!

— Ладно... Это мы после обсудим! А сейчас, если ехать со мной хочешь... Раздевайся!

— Чо?!

— То! Одёжку-обувку скидывай и в кучку складывай. Не бойся, не отберу — посмотрю только.

— Эт зачем?

— Не твоё дело! Раздевайся!

— Дык, зябко ж...

— Потерпишь — это недолго. Или я дальше поеду, а ты обратно топай.

Нижнего белья на служилом не было — ходил он, как туземец, в одних шкурах. Без одежды выглядел вполне прилично — сутулый, мускулистый, без всяких жировых накоплений. Впрочем, здесь это было скорее недостатком, чем достоинством — худому бегать, конечно, легче, но запасы на случай голодовки отсутствуют. На груди кудрявились довольно густые седые волосы, да и весь экстерьер свидетельствовал о том, что данное тело принадлежит не юноше, а мужику, которому под сорок.

— Вот так! — кивнул Кирилл и направился к куче чужих вещей. — Теперь отойди в сторонку: вон травка из-под снега торчит — на ней и постой пока.

Даже не пытаясь прикрыть «срам», служилый побрёл к торчащей из снега кочке. Кирилл посмотрел на его спину: «Да-а... Такие следы, наверное, не от батогов, а от кнута остаются. Вряд ли человек сможет выжить, если ему разом превратить в фарш столь обширную поверхность тела. Скорее всего, его били несколько раз — по старым шрамам. Интересно, моя-то спина намного лучше выглядит? »

Прелой кожей и чужим потом от одежды воняло очень неслабо, но Кирилл почти уже забыл, что такое брезгливость. Обыскивать чужую одежду ему раньше не приходилось, но в книжках он про это читал не раз. С идентификацией большинства обнаруженных предметов особых затруднений не возникло, ведь он был археологом и, соответственно, умел работать с артефактами. Список же находок был таков: ещё один «засапожный» нож (первый остался на поле боя); две «заточки» из гвоздей — большая и малая; кастет колюще-режущий и кастет простой (свинчатка для утяжеления кулака); кистень (гирька на ремешке); цепь железная с мелкими звеньями — сантиметров 70; три стальные пластинки разного размера, заточенные «под бритву»; толстая жильная струна с привязанными на концах палочками (удавка?!). Упаковано всё это было вполне профессионально — в швах, под фальшивыми заплатками, под засаленной опушкой рукавов и ворота. Кроме того, Кирилл нащупал и извлёк аккуратно зашитые четыре маленькие монеты из жёлтого металла — вероятно, золота. В кармане, пришитом изнутри, обнаружился вполне обычный набор — кремень, огниво и трут, а также совсем не обычная связка железок, упакованная в мешочек. Среди них Кирилл сразу опознал лишь бурав со складывающейся крестовой рукояткой, а всё остальное... «Господи, да ведь это ж отмычки! „Открывашки” для навесных замков! Тогда зачем бурав и вот эти штучки? А-а-а, понял! Буравом можно проделать дырку в бочке с сыпучим или текучим добром, можно просверлить в нужном месте дверь, а потом вот этими штуками сдвинуть внутренний засов! Не глупо, совсем не глупо!»

Кирилл глянул на пленного. Тот топтался на кочке — видимо, ноги подмёрзли — и посматривал на Кирилла сквозь сальные патлы, свешивающиеся на глаза. Учёного посетила очередная «конструктивная» мысль, и он, оставив добычу на месте, шагнул к пленному:

— Волосы с лица убери! Та-ак...

— Горел! На промысле в зимовье горел, Кирилл Матвеич! — зачастил служилый. — Бог сохранил, да вот, вишь, шкуру попортил! Таперича девки носы воротят!

— Ну-ну... — Некоторое время Кирилл рассматривал бугристое пятно шрама — от переносицы до корней волос и шириной чуть ли не во весь лоб. Потом он опустился на корточки и стал ворошить клинком снег перед собой.

— Ты, эта, Матвеич... — не выдержал неопределённости пленный. — Зябко ж!

— Замёрз? Ладно! — кивнул учёный. — Руки покажи!

— Последнее забрать хочешь?! — притворно возмутился мужик. — На!

Крайние фаланги пальцев, кроме большого, на правой руке отсутствовали. А на ладони лежала свинчатка, обмотанная шнурком, свободный конец которого крепился петелькой на среднем пальце.

— Сними и брось сюда! — приказал учёный. — Это всё?

— Как есть — всё! — с готовностью заверил пленный. — Хошь, крест поцелую?

— Ну, целуй... — заколебался Кирилл. — Или нет, дай его сюда!

— Дык, эта...

— Давай! Верну сейчас!

Нательный казачий крест оказался крупным — сантиметра четыре в длину. Сделан он был не из меди, а из железа. «Ведь это прямо „ноу-хау“ какое-то! — восхитился Кирилл. — Как говорится, простенько и со вкусом! Основание с боков и низ косой перекладинки заточены, причём так, чтобы не ранить тело при носке. Если руки связаны спереди, то надо исхитриться взять крестик в зубы — и ты свободен. При всём при том нательный крест — это последнее, что отбирают у человека, если, конечно, его грабят не дикари».

— Ничего святого, — констатировал Кирилл, перебрасывая крест обратно владельцу. — Зовут-то как?

— Морозкой, знамо дело! — усмехнулся служилый и помахал пятерней с отмороженными пальцами. — Али запамятовал?

— Вот теперь, Палёный, я тебя вспомнил!

Да, Кирилл действительно вспомнил тот давнишний эпизод из своей острожной писарской практики. Как-то раз по окончании рабочего дня он, по своему обыкновению, лежал на тюках с казённым добром и размышлял о возвышенном — принесёт сегодня Настасья пожрать или нет. За щелястой стеной, где помещалась охрана, послышался шум и гомон. Кирилл без труда уяснил, что пришли какие-то мужики и просят охранников допустить их к писарю. Просьба, вероятно, была подкреплена кое-чем материальным — на дворе стояла поздняя осень, и запасы ягод на бражку у служилых ещё не иссякли.

Разговор постепенно сделался более оживлённым и дружеским, а потом посетители были запущены во внутреннее помещение. Кирилл, «держа марку», сначала послал их куда подальше, но, получив в виде аванса полуведёрный жбан вонючей жидкости, согласился-таки «справить дело».

Дело же это было следующим. С командой капитана Петруцкого в Коймский острог прибыл «неволей взятый» (то есть приказом назначенный) обольский казак Семён Морозко. Сюда же по осени пришли годовальщики — положенный год (а на самом деле 3-4) отслужившие казаки из Айдарского острога. Им предстоял путь в «родные» селенья — как бы на отдых, как бы к хозяйству и семьям. Один из этих годовальщиков — Лука Палёный — за определённую мзду (две лисы сиводушчатых, пять рыжих да два соболя) согласился «поменяться службой» с Морозко. Данная сделка — вполне легальная — должна быть закреплена на бумаге. Более того, поскольку происходит передача матценностей из одних рук в другие — по сути свершается акт купли-продажи, — должен быть уплачен соответствующий налог в государеву казну.

Что в таких случаях полагается писать, Кирилл, конечно, не знал, но Морозко, видать, не первый раз откупался от немилых сердцу назначений и смог продиктовать положенный текст. Потом служилые заспорили, кто из них должен платить «десятину» и какой ей быть — лисицей рыжей или неполной шкуркой соболя. Дело происходило при свете жировой плошки, поскольку дефицитные свечи писарю выдавались лишь для «дел государевых». Кирилл и буквы-то на бумаге различал с трудом, не то что лица посетителей — только голоса и слышал. После их убытия он обнаружил, что принесённую бурду пить не может — ягодную бражку чёрт знает чем «крепили», да и уксуса в ней оказалось больше, чем спирта. В общем, свой гонорар он сменял у охраны на две копчёные гусиные ноги и очень жалел потом, что продешевил.

— А хоть и Палёный, — усмехнулся казак. — Всё нутро уж промёрзло!

— Ладно, одевайся!

— Угу... Дык эта... Авуспр юмо нивер! Не с киру емн зеб оп лезем итьхо...

— Что?! — вскинул голову Кирилл.

Далее последовала короткая немая сцена: сидя на корточках, учёный пытался понять смысл этих звуков, а голый казак стоял напротив и как бы целился ему в лицо «вилкой» — растопыренными средним и указательным пальцами левой руки. «Данный жест не опасен, — сообразил Кирилл, — поскольку для тычка в глаза слишком далеко. Между пальцами что-то темнеет — татуировка, наверное. Скорее всего, именно её служилый мне и демонстрирует». На этом сцена кончилась.

— Да ни чо... — с некоторым разочарованием произнёс пленный. — Справу мою верни! Не с руки мне без неё по земле-то ходить...

— Обойдёшься пока, — усмехнулся Кирилл. — Что же ты в Икутск-то не пошёл, а? Ждут тебя там, наверное? Ой, ждут не дождутся, да?

— Знамо дело, ждут, — кивнул служилый и добавил тоном, даже не претендующим на искренность: — Жена, детишки, хозяйство опять же — всё догляду требует. Да, вишь, дело-то какое: весточку я получил, будто целовальник должок требует, а я без прибытку. Ить заберёт нехристь коровёнку, а то и избу в казну отпишет — как жить-то? Вот и удумал я послужить ещё малость — авось поправлюсь!

— Детей-то у тебя пять или десять? — в тон ему поинтересовался Кирилл. — Одевайся, поехали!

Он надеялся, что правильно разгадал не меньше половины увиденного и услышанного. В частности, понял смысл шрама на лбу у казака. «Как хотите, господа судьи, но на пожаре такую травму получить невозможно, даже если на голову упадёт горящая балка с крыши. Это похоже на действие сильной кислоты или расплавленного металла — свинца либо олова. Зачем и почему? А потому... Скорее всего, таким варварским способом уничтожено клеймо — буквы, татуированные глубоко в кожу. Штуки, которыми клеймили преступников, я видел в музее и, пожалуй, знаю, что это были за буквы. Их всего три: ВОР».

* * *

Дорога в дефиле — труднопроходимой узости — заняла ещё часа полтора. Можно было пройти и гораздо быстрее, но Палёный сказал, что с упряжными оленями обращаться умеет, и Кирилл передал ему «бразды правления». Получалось у служилого довольно плохо, но учёный терпел — уж очень ему не хотелось поворачиваться спиной к новому знакомому. Наконец, ущелье кончилось, и первое, что Кирилл увидел на заснеженном просторе, — маленький табор из грузовых и беговых нарт. Олени были распряжены и копытили снег — все, за исключением того, который был забит и освежёван. Как вскоре выяснилось, таучины решили организовать ритуальную трапезу — этакую тризну по погибшим соратникам.

— Это чтобы мне, значит, в «верхней» тундре хорошо пилось и елось, да? — догадался Кирилл.

— Конечно! — подтвердил Чаяк. — Чтобы тебе и Ымгычу было на ком ездить и во что одеваться. Но ты решил остаться с нами, и это — хорошо!

— Да, наверное, неплохо, — согласился Кирилл. — А что случилось с Ымгычем? И где остальные нарты?

— Дух моря забрал их к себе... Взял половину нашей добычи.

— Так это, значит, он провалился? Я видел след...

Сразу выспрашивать подробности подобных происшествий у таучинов не принято — должно пройти некоторое время. Впрочем, представить всё было нетрудно — тяжело груженная нарта ушла в воду и утянула за собой переднюю, к которой был привязан олень. Парень-таучин в зимней одежде и кожаных доспехах вряд ли смог бы выплыть, даже если б захотел.

— Где мы будем делать тхуту-кай этого менгита? — сменил тему Чаяк. — Он должен стать хорошей жертвой!

Кирилл покосился на пленного — кажется, лицо казака при этих словах... Ну, не побледнело, конечно — чему там бледнеть под бородой, усами и загаром? — а как бы напряглось, одеревенело. «Он что, по-нашему понимает?! — удивился учёный. — Вряд ли, скорее просто знает обозначение таучинского ритуала пыточной казни. Ну-ну...»

— Оставим его до возвращения домой, Чаяк, — плотоядно улыбнулся Кирилл. — Он может пригодиться нам здесь. Только помни сам и предупреди людей — этот менгит очень опасен. Мне кажется, он не соблюдает никаких правил чести — даже своих, менгитских. Нельзя допустить, чтобы он видел нас всех спящими одновременно.

— Может, подрезать ему жилы?

— Наверное, так и придётся сделать, — кивнул Кирилл, — но не сейчас. Пока просто присматривайте, а я попробую узнать у него что-нибудь важное.

После обильной трапезы (пленный рубал сырую оленину за милую душу) сам собой организовался военный совет с очень простой повесткой дня: как действовать дальше? Очень быстро выяснилось, что решить ничего нельзя, пока не будет известно, что собираются делать русские. В частности, попытаются они отбить назад свой боезапас или нет. Посему старшие решили отправить молодёжь обратно к морю — посмотреть, что там и как. Самим же оставаться пока на месте, так как двигаться куда-то с грузом нет смысла: в открытой тундре мавчувены легко догонят караван на своих беговых нартах. Здесь же для нападения им придётся сначала протиснуться сквозь каньон, в котором ничего не стоит их задержать даже такими малыми силами.

Парни поставили походный полог для своих предводителей и уехали на двух упряжках, отпустив пастись остальных оленей — корма им здесь, кажется, хватало. Кирилл поспал часа полтора, после чего занялся расспросами пленного. В первую очередь его, конечно, интересовали возможные планы Петруцкого. К сожалению, ничего утешительного не выяснилось.

Как оказалось, российский воинский контингент изначально был направлен из Обольска не в Коймский острог, а в Айдарский. Маршрут между этими пунктами хорошо освоен: двигаться надо сначала вверх по Койме, а потом на восток — водой или сушей. На пути этом живут в основном ясачные мавчувены, у которых всегда можно «подхарчиться» и «взять подводы». То и другое иноверцев, конечно, не радует, но бунтовать они давно уже не решаются, так что дорога почти безопасна. Когда выяснилось, что Петруцкий ведёт войско в другую, считай, сторону — на север и северо-восток, — народ чуть не возроптал, но убоялся, поскольку капитан — человек армейский — казачьи вольности на дух не переносит и чуть что «берёт в батоги», а то и штрафует в счёт будущих «премиальных».

— В общем, «...куда идёт король — большой секрет, а мы всегда идём ему вослед...» — подвёл итог Кирилл.

Ближе к ночи вернулись дозорные, которые рассказали, что враги всё ещё занимаются сбором разбежавшегося обоза и «кормового» стада. При этом два десятка лёгких упряжек было отправлено вдогонку за диверсантами-грабителями. Преследователи бодро доехали до «плохого» льда, где как бы потеряли след. Они долго его искали, причём некоторые ездили возле самого берега, но почему-то подниматься по ручью не захотели.

— Неужели съезда не заметили?! — удивился Кирилл. — Слепые, что ли?

— Мавчувены, в отличие от русских, хоть и плохие, но всё-таки люди, — поучительным тоном сказал Чаяк. — Они хоть и глупые, но хитрые. Конечно же, они не увидели наших следов — не захотели увидеть. Зачем?

— Наверное, ты прав, — признал Кирилл. — Но мне очень не хватает информации.

— Чего тебе не хватает?!

— Знаний, сведений об этих менгитах. Чего хочет их главный начальник, куда пойдёт?

— Может быть, оставшись без «огненного грома», он вернётся обратно в деревянное стойбище?

— Не исключено, — признал учёный, — хотя, по-моему, это маловероятно. В общем, не знаю!

Кирилл говорил правду: он не знал, хотя и владел информацией о прошлом этого региона в собственном мире. Маршрут первого большого похода русских против таучинов так и остался неясным — участники оказались не в состоянии дать географические привязки событий, поскольку шли по «земле незнаемой». Более того, большинство исследователей склонялись к мысли, что и сам поход в значительной мере был организован по инициативе командира, а не по прямому приказу «сверху».

* * *

Ночью Кирилл спал отвратительно — решение всё никак не принималось. К тому же за меховыми стенками полога начала портиться погода — похолодало, поднялся ветер, правда несильный. Утром учёный испытал изрядное облегчение, услышав, что его «друг» Чаяк совершенно точно знает, что делать дальше: нужно отправиться на место вчерашней битвы. Аргументы Чаяка были просты.

Менгиты напали на таучинов, а те их побили — во всяком случае, заставили отступить. Это — победа, это — праздник. А какой же таучин не любит праздников?! Кроме того, к победе этой мы неслабо руку приложили — за то нам полагается немалая толика почестей, и надо их принять. Да и добычей похвастаться не помешает — богатство для того и нужно, чтоб им хвалиться! Тем более что там, на берегу, собрались люди из многих посёлков и стойбищ, так что каждое слово, сказанное им, вскоре будет известно всей тундре.

Пока молодёжь сворачивала лагерь, Чаяк развлекал Кирилла рассуждениями о том, как лучше им ехать. Возвращаться по ущелью обратно на морской лёд довольно хлопотно — спуск с грузом и по ровному-то месту обычно труднее подъёма. Кроме того, там можно нарваться на менгитов или их прихлебателей-мавчувенов. Лучше двигаться вверх по долине вглубь берега — может быть, там удастся перебраться через речку, перевалить через горный хребет, совершить ещё кое-какие мелкие подвиги и в итоге подъехать к стойбищу с юга. Это совсем недалеко — при благоприятном раскладе завтра к вечеру будем на месте.

Кирилл согласно кивал и мысленно усмехался: «Мели Емеля — твоя неделя! Отсюда до цели по прямой и двадцати километров не наберётся, а он задумал объезд в добрую сотню километров. Спрашивается зачем? А всё за тем же — богатые становятся трусливыми, поскольку им есть что терять. Случись боестолкновение с кем-нибудь, нам придётся расстаться с добычей, а этого ой как не хочется! По-хорошему надо бы посмотреть, что там делается на море... А, ладно — никто никуда не денется, только время зря потеряем!»

Места эти Чаяку были известны — в том смысле, что данным маршрутом он раньше хоть и не ходил, но в окрестностях бывал, рассказы людей слышал и, соответственно, как и куда надо двигаться, представлял чётко. Кирилл этому уже не удивлялся — таучины, как и большинство кочевников, в пространстве ориентируются прекрасно. Другое дело, что угадать, какая по пути будет снеговая обстановка, в точности не может никто — слишком много факторов на это влияет. В общем, для Кирилла большая часть пути выглядела бесконечным и как бы беспорядочным блужданием по лабиринтам скал и снежных наносов — солнце скрылось за тучами, так что составить представление о времени и общем направлении движения было невозможно. В конце концов, они куда-то выбрались — на открытое и довольно ровное пространство. Усталый, но довольный, Чаяк сказал, что стойбище находится вон там — от силы полдня пути. Многочисленные следы на снегу это подтверждали — в том направлении недавно прошло много людей и оленей.

Путники расположились на ночлег, и Кирилл вновь обнаружил, что не может уснуть — как-то уж очень тревожно завывает ветер, слишком громко всхрапывает Чаяк, подозрительно ворочается на своём месте Палёный, не слышно шагов Тгаяка, которому выпало дежурить первому... В общем, всё как-то не так. Учёный долго размышлял над этим «всё» и пришёл к выводу, что дело в нём самом — что-то он сделал неправильно, какую-то допустил ошибку. Или, может быть, только собирается допустить?

Утром Кирилла разбудили тревожные голоса. Он торопливо оделся и выбрался из полога — к их стоянке приближалась толпа...

По широкой долине, по истоптанному снегу брели люди — группами или в одиночку, с грузом на плечах или налегке. Кто-то тянул за собой нагруженные нарты, кто-то понукал запряжённого оленя. Холодный, пронизывающий до костей ветер дул им в спины, прямо над головами гнал низкие тяжёлые клочья не то облаков, не то тумана. «Господи помилуй: женщины, дети, подростки... Мужчин нет... Что? Что случилось?! Спокойно, Кирюха, спокойно — ты ведь уже догадался, правда?»

Они приближались, но ни радостных криков, ни просто приветствий — как слепые или уже мёртвые. Кирилл накинул капюшон, затянул ремешки ворота и стоял лицом к ветру и этим людям. Стоял до тех пор, пока один из них не подошёл совсем близко и, покачнувшись, не сел на снег. Учёный шагнул навстречу, опустился на колено и стал всматриваться в бурое морщинистое лицо с жидкой седой бородкой. А старик посмотрел на него:

— Не знаю тебя... Ты кто?

— Люди зовут меня Кирь. Со мной Чаяк, его сын Тгаяк и... — Кирилл перечислил имена спутников.

— Чаяк... Знаю Чаяка — бродяга... И отец его был таким же... — Старик вдруг поднял веки и уставился на учёного раскосыми выцветшими глазами. — Помоги мне... Кирь! Помоги: такова... моя... воля! Или пусть Чаяк... Не могу сам...

— Мы поможем тебе, воин, — твёрдо заявил подошедший Чаяк. — Мы поможем. Только скажи нам, что случилось с вашими людьми в «нижней» тундре? Мы ехали к вам в гости!

— В гости... Вернись на свой след и забудь сюда дорогу!

— Говори, друг, говори! — потребовал Чаяк. — Менгиты? Расскажи о них!

— Да... Пришли по морю — много, очень много. Думали, кочуют. Однако воевать начали. Через воду прошли. В ряд встали, огненным громом стреляли. Люди бились с ними. Обратно в воду прогнали — менгитов прогнали, мавчувенов прогнали — хорошо бились люди! Ночью воды не стало — лёд один. Мавчувены пришли. Кричат, русские воевать не будут больше. Подарки принесли — котлы железные, ножи, бусы... На землю сложили, кричат: приходите к менгитам, что хотите берите. Кричат: воевать не будут больше, всё отдадут, что людям понравится. Только на берег их пустите, не убивайте всех.

— Вы им поверили?! — не удержался Кирилл.

— Люди смеялись. Пятерых ченгучей (рабов — самых малоценных членов общества) к русским послали. Ченгучи вернулись, подарки принесли. Сказали, что вкусно ели, горькую воду пили и веселились сильно.

— О, боги мои!..

— Тогда люди к ним пошли. Все «сильные» пошли. Бегом бежали — кто первый, кто возьмёт больше... До плохих времён я дожил, до плохих, — грустно вздохнул старик. — Раньше люди сначала врагов убивали, потом их вещи брали, добычу брали, а теперь...

— Ну, дальше! Потом что было?! Впрочем, почти уже ясно...

— Менгиты ножи длинные достали. Наших «сильных» большими ножами рубить начали... Всех изрубили! Потом на берег пошли. Опять один к одному встали, опять огнём стреляли. Люди своим сказали: вещи берите, детей берите, быстро домой уходите — мы сражаться с менгитами будем. Сражались... «Сильных» совсем мало осталось — кому сражаться?! Менгиты стрелять перестали, копья взяли, ножи длинные достали... Мавчувены оленей ловить поехали... Детей хватали, женщин хватали... Старых убивали сразу... Кто успел, сам ушёл в «верхнюю» тундру — ушёл и детей увёл. Кто в «нижней» остался, те идут куда-то... Зачем? Помогите мне люди — скучно здесь стало!

Старик встал на колени, опустил голову и протянул к слушателям руку ладонью вверх — словно просил подаяния. Кто-то из стоявших рядом коснулся этой ладони костяным наконечником копья. Старик обхватил его и приставил к левой стороне груди. Чаяк подошёл сзади и придержал его за плечи, чтоб тело не качнулось в момент удара...

Кирилл отвернулся, чтобы не видеть финала. И встретился взглядом с Палёным, который стоял сзади. Лука криво ухмыльнулся:

— Побил-таки наш капитан твоих таучинов! И поделом — дураков-то учить надо. Раскатали губу на дармовщинку!

Учёному очень захотелось вышибить пленному немногие оставшиеся передние зубы, но он сдержался:

— По-таучински понимаешь?!

— Не, по-мавчувенски малость разумею, да говор-то сходственный.

— Та-ак... — протянул Кирилл. Что-то внутри у него натянулось, заледенело и вскипело одновременно. — Давай-ка в сторонку, дядя.

Они отошли на несколько шагов, и он продолжил свистящим шёпотом:

— Уж извини, Лука, только дело круто повернулось. Не до тебя нам сейчас — кончать придётся. Тебя как: сразу зарезать или помучиться желаешь?

— Да помучаюсь, пожалуй, — ответил служилый и поднял глаза к небу. Впрочем, Кириллу показалось, что он не о Боге вспомнил, а просто оценивал состояние погоды. Это состояние было многообещающим: природа, не таясь, предупреждала о приближении чего-то серьёзного.

— Ладно, — закончил разговор Кирилл, — смотри, не пожалей только.

— А ты не пужай, Кирилл сын Матвеев, — усмехнулся служилый. — Не пужай — пуганый я.

Учёный почти сразу забыл об этом разговоре — подступили другие проблемы. Его спутники не сомневались, что будет снежный буран. Его нужно переждать в укромном, защищённом от ветра месте. Как помочь «беженцам», если у самих лишь походный минимум снаряжения? Чаяк вовсе не был уверен, что этих людей надо спасать: по таучинской этике женщинам и детям не очень прилично оставаться в живых после гибели отцов и мужей — кто их будет кормить?! У всех, конечно, остались какие-то родственники, которые не дадут умереть с голоду, но до них ещё нужно добраться... В общем, Кириллу пришлось сначала уговаривать своих соратников, а потом чуть ли не насильно загонять «беженцев» в узкий скалистый распадок, заставлять строить из снега и немногих имеющихся шкур укрытия от ветра и холода. Дело пошло на лад лишь после того, как Чаяк смирился с очередной «причудой» своего молодого друга и принялся активно помогать ему. При всём при том Кириллу оставалось лишь надеяться, что «армия» Петруцкого останется на берегу, а не двинется вслед за уцелевшими таучинами вглубь материка.

* * *

Они лежали в душной тесной берлоге. Спали урывками — нужно было менять позу, переворачиваться замёрзшим отсыревшим боком вверх, надеясь, что одежда хоть немного просохнет. Ничего тут, конечно, не сохло... Нужно было хоть как-то развлекаться — разговаривать, но спутники Кирилла слишком давно знали друг друга, чтобы сообщить что-то новое. Отчасти положение спасал пленный — Кирилл принялся его расспрашивать, время от времени переводя что-то на таучинский.

— Что же реку так странно назвали — «Айдар». Кажется, такая есть где-то на юге...

— Во-во, истинно — есть! Видать, в честь неё-то ребятушки наши нову речку и прозвали. Небось, поместному звучит сходственно.

— Это что же за честь такая?

— А ты не знаешь? Во времена давни на том Айдаре волюшку казацкую холуи царёвы добивали. Кто головушку буйну уберёг свою, те в бега подались. Да не осталось на Руси-матушке боле волюшки, а Сибирь, хоть и мачеха, всё ж вольнее. Видать, кто-то из тех беглецов до здешней речки и добежал.

— В Сибири-то какая ж воля? — в тон подначил Кирилл. — Кругом леса и болота непролазные, а где жить чуть вольготней, там остроги да зимовья поставлены. А в них воеводы, приказчики, целовальники и прочие приказные...

— Эт верно, — признал Лука, — Верно, да не совсем. Дракону Московскому меха надобны — ему людей православных без соболей жрать несолоно. А соболь тот, видать, от людей Драконовых бежит куда далее. Вот и подаётся народец за ним вслед в земли незнаемые. Чем грехов больше несёт, тем дальше идёт — там соболей больше. Зверушкой этой народ пред государем грехи свои заслуживает. Ты вот на лоб мой дивился, а когда мы на Лопатку шли, нас, считай, половина таких было. А у кого и ноздри рваны!

— Каторжники!

— За Илей-рекой и не таких в казаки верстали — только ступай землицы новые проведывать. Всё одно сгинешь, а так, может, прибыток какой государю учинишь. А не учинишь, так обратно в железа али сразу на виселицу!

— Так ты что же, на Землю Лопатку ходил?!

— А то! Считай, пять годов там парился.

— Ну а здесь-то ты как оказался? Ты ж с Айдарского острога в Коймск прибыл!

— Знамо дело — как. Срок мой вышел. На Лопатке-то жизнь вольготная. Тоже, конечно, не сахар, ноежели по Сибири взять, так лучше и не бывает. Уходить-то я не хотел: по первому разу хворым сказался, а далее никак — понудил приказчик. Хорошо, хоть Хототский этап пропустил — через Айдарск послали. А в Айдарском остроге такой змей сидит — святый Боже! В обчем, пришлось до Коймска идти. Только там службой и сменялся.

Кирилл помолчал, а потом сказал в темноту:

— А почему мавчувенскую речь понимаешь? Где выучил?

— На Лопатке, знамо дело, — с готовностью ответил Лука. — Баба у меня там была — ясырка мавчувенская. От неё и познал!

— Ты, дядя, коли врать начал, так хоть не завирайся — за базаром следи! — отказался верить Кирилл. — Вот надо тебе было иноземской бабы язык учить!

— Гы-гы-гы! — тихо засмеялся Палёный. — Младой ты ишшо, вот и не разумеешь! На Лопатке, опять же, не живал! В той земле кто обитает-та? Лопатники! Оне ж по рекам в острожках сидят и рыбу промышляют, травой, корьём да кореньем питаются. Сих инородцев трясти — дело не хитрое, потому как народец они хоть и множественный, но мирный. А на полночь по горам да тундре там мавчувены кочуют. Оленей у них превеликое множество. Только злые они да двуличные: ввечеру накормят, а в ночь и зарежут. За ясаком к ним хаживать дураков мало находится. А мне с языком ихним — ничо! Тут, паря, считай, тройной прибыток: со служилого получишь, чтоб, значит, заместо него по ясак идти, с тойона мавчувенского подарки возьмёшь по дружбе, значит. Ну, и ясак с поклонными да нащёчными — всё моё, с толмачом делиться не надо!

— Во-от оно что! Только ты, небось, про четвёртый прибыток сказать забыл. Неужели не торговал? Нешто не таскал своим мавчувенам ножи, иголки и прочую мелочь — и всё втридорога?

— Почто ж втридорога? — хихикнул Палёный. — Втридорога мы сами у купчишек на Лопатке товар берём, а уж иноземцы платят сколь скажешь — и пять, и десять. Опять же, ныне ты ему нож али топор всучишь, а соболей да лис он на след год отдаст — сколь скажешь. Так и живём...

— ...хлеб жуём, — машинально закончил Кирилл старинную поговорку.

— Какое там! — хмыкнул Палёный. — Хлеб на Лопатке и приказчик-та не по всем праздникам пробует, а народ одной юколой пробавляется.

— Ну, с юколой — это понятно... А вот как хлеб туда доходит? Ведь доходит же? Купцов, опять же, ты поминал...

— Да то ж всем ведомо! Али ты от веку с таучинами сидишь? Однако ж грамотный...

— Обо мне мы потом поговорим. Поведай-ка лучше, как товар на Лопатку идёт, как ясак вывозят, — потребовал Кирилл, невольно перенимая манеру собеседника говорить. — Что там да как — расскажи по порядку от начала до ныне.

— От Сотворения, что ли?!

— Угу, — усмехнулся учёный, — от Присоединения.

— Будь по-твоему... Чай, ведаешь, сколь лет народ по Сибири байки про речку Погычу рассказывал. А ныне уж не сказывает, потому как нашли ту Погычу — Лопаткой зовётся. В земле она течёт, что промеж двух морей возлежит. Соболя в той земле больше, чем белок по Иле-реке: незнатный промышленный два сорока за сезон возьмёт и не устанет. А лисы всех родов вкруг изб шастают — юколу воруют да с собаками из-за корма дерутся.

— А по речкам в лето столь рыбы с моря идёт, что и дна не видать — аж вода с берегов выходит! — в тон продолжил Кирилл.

— Истинно! — подтвердил собеседник. — Одно худо: мокрость в воздухе изрядная да мух тьма водится. Вот и гниёт юкола на вешалах — червь её точит.

— Про горы гремучие, что огнём да дымом плюются, рассказывать не надо, — предупредил слушатель. — Про земли трясение и дожди чёрные нам тоже всё ведомо. Ты расскажи, как там людишки живут-могут? Мыслю я: по государевой службе пришёл на Лопатку народ весёлый — клейма негде ставить.

— А то! — с какой-то даже гордостью подтвердил Палёный. — Чай не один приказчик по воле нашей Богу душу отдал! Опять же лопатников тамошних смирять надо было — чем не веселье?

— В общем, принялись царёвы люди иноземцев обирать и притеснять всячески. Пушнину те, правда, сперва не добывали, но делали на зиму запасы — рыбу сушили. Вот её-то и отнимали казаки, чтобы самим не работать. Так?

— Чо ж не взять-та с иноземца, коли можно? — цинично ухмыльнулся Лука. — А кто не доволен — в рыло! Опять не доволен? — в ножи! А того слаще, как они бунтовать вздумают — гы-гы-гы! С острожка в острожек ездют, по углам шепчутся — сговариваются, значит, всем скопом собраться да людей православных извести вовсе. А чо таиться-та, коли бабы ихние до наших удов охочи! Её помять хорошенько, так она про своих всё расскажет — и вопрошать не надобно. Ну, правда, по множеству своему, бывало, и жгли иноземцы остроги-та наши...

«Ага: Стеллер и Крашенинников не врали», — мысленно усмехнулся Кирилл и спросил напрямую:

— У тебя сколько лопатников в холопах было?

— С дюжину — более мне не потребно, — солидно ответил Лука.

— Да-а... — вздохнул Кирилл. — Сквозь горы и тундру пришли на Лопатку люди русские — голодные да холодные, нагие да босые. Иной отродясь не только золота, но и серебра в руках не держал, не воеводе, а и десятнику в землю кланялся, перед псом хозяйским шапку ломал. В земле новой последние стали первыми — рабы сделались господами и сами завели себе рабов. Прям-таки рай земной: лежи на печи да покрикивай, чтоб старались нехристи, чтоб дрова да корм заготавливали, чтоб одёжку-обувку шили — да понарядней! А самому и до нужного места дойти лень...

— Да ты, видать, бывал на Лопатке, Кирилл Матвеев! — рассмеялся в темноте Палёный. — По что ж спрашиваешь, коли сам знаешь?

— Не был я там... давно, — буркнул в ответ Кирилл. — И многого не знаю. Вы и правда под себя гадили?

— Гы-гы-гы, ты чо, Кирюха?! Ну, если по пьяни тока... А так — уж всяко холопы до нужника донесут!

— По пьяни?! Что ж вы там пили? Бражку из жимолости или рябины?

— По началу, сказывают, так и было. Только много ль той бражки наваришь — с ягоды-та? Казачки наши добрее удумали. Растёт по Лопатке трава сладкая — где мало, а где хоть косой коси да в стога греби. Той травы листовые стебли лопатники спокон веку как сласть потребляли. Ежели стебли травы сей на солнце подвялить, а потом в чане заквасить, то брага крутая родится, но к питию не весьма пригодная. Ту брагу в котёл, котёл на огонь, а поверх его крышку...

— А змеевик из чего?

— Кто чего? Змей?!

— Да не змей, а труба такая... Ну, откуда водка капает!

— Во-он чо! То ж служилому не задача! Фузея-то на что?

— Ружьё?! Как это?

— А так: сымаешь ствол и к крышке котла глиной примазываешь — любо дело! А трава сия и вкруг Айдарского острогу растёт. То-то людишкам там радость была, как прознали от лопаткинских про вино-та! Иноземцы, опять же, до него зело охочи — всё отдать готовы, только наливай!

— Местных спаивать?! Молодцы... После нас хоть потоп!

— Ты, что ль, святой, Кирилл Матвеев? — слегка оскорбился Палёный. — Молодой ещё, молоко мамкино на губах не обсохло, а по тебе уж не кнут, а топор, поди, плачет!

— Это с чего же ты взял?! — изумился учёный.

— А с того! Мню я, верно сказывают: с таучинами ты скорешился, чёрту душу запродал и народу православного сгубил несчитано!

— Оговор и наветы всё, — усмехнулся Кирилл. — Отродясь христианам зла не чинил!

— А шишаковских казачков не ты ли кончал?

— Я о христианах говорю, а ты про эту нечисть, — притворно обиделся Кирилл. — Скажи лучше, казну пушную с Лопатки не ты ли пограбил?

Историю эту Кирилл несколько раз слышал в Коймском остроге: на Лопатке скопился ясак за несколько лет, а когда его стали вывозить, конвой был перебит взбунтовавшимися мавчувенами, и меха бесследно исчезли. Вообще-то, никаких оснований для подозрений у Кирилла не было — с таким же успехом можно было заподозрить собеседника в организации библейского Всемирного потопа. Тем больше было его удивление, когда оказалось, что он попал, пожалуй, в «яблочко» — Лука поперхнулся, засопел, заворочался... И не выдержал:

— М-м-м... Кто?

— Сорока на хвосте!

— Сорока?! На куски порежу гада!!

— Уймись, дядя! — успокоил его учёный. — Не в деле я... Наугад ляпнул, а ты и раскололся. Говори уж теперь — чего там!

Довольно долго Палёный сопел, а потом начал торопливо шептать, словно боялся, что их подслушают.

Огромный полуостров — Земля Лопатка — землепроходцы освоили очень быстро. Здесь был довольно мягкий климат, обилие «кормов» (рыбы и съедобных растений), многочисленное оседлое население и, самое главное, великое множество ценных пушных зверей, в частности соболя. Социальное состояние туземного общества было чрезвычайно удобно для его покорения: и без того невеликую свою воинственность лопатники использовали для разборок друг с другом — род с родом, одно поселение («острожек») с другим. Поначалу служилые просто помогали местному населению сокращать свою численность, а потом занялись этим самостоятельно. Казаки и промышленники сознательно провоцировали туземцев, специально устраивали «беспредел» — массовое избиение лопатников при усмирении бунтов сулило служилым более быстрое обогащение, чем планомерная их эксплуатация. Залогом благополучия конквистадоров были дальность расстояния и трудность пути с материка на полуостров и обратно: санный путь из Айдарского острога занимал больше месяца, а до Икутска не всегда удавалось добраться и за один год. В общем, как говорится, до Бога высоко, а до начальства далеко. Видно, сибирское начальство такая ситуация не устраивала — центр требовал от него поступлений пушнины. В этой связи близ приморского Хототского острога была построена примитивная верфь, на которой из местного леса стали сооружать суда для плавания через море в «столицу» Лопатки Быстрорецк. Из Икутска до Хототска караван вьючных лошадей шёл чуть больше месяца, а зимой с санями — и того быстрее.

Плавание через море было возможно лишь 2—3 месяца в году. Этого, однако, оказалось достаточно, чтобы на недограбленную ещё Лопатку хлынул поток товаров и, конечно, чиновников. Государство наложило свою бестрепетную тяжкую длань на весь процесс — от самогоноварения до торговли пушниной. Кто бы ни ехал с Лопатки через Хототский порт, только официальных сборов уплатить должен был пять шкурок из сорока. А не официально — как повезёт. Но это — купцам, имеющим соответствующее разрешение. Служилым же и промышленникам положено было сдавать пушнину в казну — по казённым же ценам. А кто что утаить попробует, рискует лишиться всего даром и вдобавок угодить под батоги, чтоб другим неповадно было. В общем, тоска... Однако ж, как оказалось, мир не без добрых людей...

— Про Онкудина слыхал?

— Ну-у... — неопределённо промямлил Кирилл.

Вообще-то, благодаря общению с острожными жителями, имя это он слыхал — в выражениях типа «Тоже мне, Онкудин нашёлся!» — но никак не думал, что имеется в виду реально существующая персона. И вот поди ж ты...

— Так вот: покрученник я евойный! — не без гордости заявил Лука.

— Будет врать-то! Уж на что я молодой — неопытный, а понял, что за шрам у тебя на лбу. А Онкудин твой — дурак, что ли? Какой же купчина клеймёному хоть полушку доверит?!

— Ты, паря, таких слов про него не говори — не ровен час обидится. И купчиной не называй!

— Так кто же он?

— А человек добрый: Богу молится да людям помогает, сколь может. Церкву вот в Каменске построил, а на Ульяке другую заложил...

— Почему-то мне кажется, Лука, что этого «доброго» человека ты боишься сильнее геенны огненной. Я не прав?

Ответом ему была тишина. Довольно, впрочем, красноречивая.

— Паня-а-атно... Чем же он тебя «покрутил», коли не секрет?

— Проигрался я...

— А тебе впервой, что ли?!

— ТАК — впервой. Врагу не пожелаешь...

— Ладно, не будем об этом. Что ж поручено тебе Онкудином, чем рассчитываться с хозяином будешь?

— Коли скажу, ты сам моим покрученником станешь.

— Вот уж нет! — возмутился Кирилл. — Не буду я тебе ничего обещать, ни за что перед тобой отвечать не буду — не надейся!

— Ты-то не будешь, а мне за тебя, ежли что, ответ держать придётся.

— Твоё дело!

— Знамо — моё... — вздохнул Палёный. — Ладно, слушай сюда. Государеву пушнину с Лопатки в Якутск посуху боле не носят — морем только. И слава Богу! А нам бы Онкудинову мягкую рухлядь в Якутск доставить — царёвых людей минуя, а? Барыш-то какой, а? Только прежним путём не можно — по нему мавчувены всё больше живут. Они же народ ненадёжный: могут сами порезать, а могут и приказчику в Коймске али в Айдарске сдать. Акромя служилых одна здесь сила...

— Таучины?

— Верно мыслишь, паря, верно! Онкудин говорит: что хрещёные, что нехристи — все люди. Коли таучинов друзьями сделать, большие дела ворочать можно, а?

— Короче, тебя на погляд, на разведку послали: нельзя ли с таучинами договориться, чтоб «левые» караваны с пушниной пропускали, да?

— Ну, вроде как.

— Ладно, — вздохнул Кирилл. — Допустим, я тебе поверил. Излагаешь ты всё внятно. Только есть в твоей сказочке закавыки — ой, есть!

— Скажи — отвечу.

— Ну, например: зачем ты в войске Петруцкого оказался, а? Тоже мне, разведчик!

— Понудили, — вздохнул Лука. — Откупиться не смог... Кто ж знал, что он войной на таучинов пойдёт? Думали, на Айдар сразу двинет!

— Звучит не очень убедительно, — констатировал учёный. — Вопрос следующий: ты, конечно, сам вызвался при обозе остаться?

— Ну, так!

— А зачем, скажи на милость, ты из пищали палил, а? Если ты к нам, таучинам, по хозяйской надобности заслан, стрелял в нас зачем?

— А чо ж не палить-та? Зрю я: пока наш народ воюет, на обоз ватажка малая набегает — добро казачье пограбить хочет. От той ватажки мне, окромя смертыньки, ждать нечего: порешат и в бега уйдут, пока служилые не хватились. А огневого бою людишки здешние не любят — может, думаю, отступятся.

— Плохо ты таучинов знаешь!

— Ясно дело — плохо! — охотно признал Лука. — Откель мне про них знать-то? Народ всяко-разное рассказывает. А тебя я не признал на нарте — уж больно ты ликом тёмен стал!

— Ладно... — не стал развивать неприятную тему Кирилл. — Надо полагать, ты тоже не знаешь, что там такое Петруцкий задумал?

— Откель? — удивился Палёный. — Может, он таучинов смирить желает? Коли оне под государеву руку пойдут, ему, небось, повышение по службе будет — майором станет али полковником...

Глава 3 РАЗГАДКА

Буран кончился через два дня. Или через три — точно сказать было трудно. Для людей это событие ознаменовалось обычным в таких случаях резким переходом от долгой неподвижности к ломовой работе. Всё нужно было откапывать, хотя снега выпало и немного; нужно было найти и поймать оленей. Кирилл вместе с Лукой занялся «беженцами». Он догадывался, что с ними дело будет плохо, но не мог представить, до какой степени. В природе не произошло ничего экстраординарного — обычный весенний буран, — но люди не хотели жить. Или не очень хотели... В общем, в живых осталось семь человек — в основном женщины с детьми.

Оставлять их на произвол судьбы учёный категорически отказался. Чаяку пришлось с этим смириться и придумывать выход. Собственно говоря, вариантов было немного: распределить груз трофейной нарты по беговым саням; забрать всех людей и двигаться до ближайшего стойбища, ещё не затронутого войной. Начался процесс перемещения груза, и Кирилл впервые смог рассмотреть захваченную добычу. Бочонки внешне несколько отличались от тех, которые Кирилл недавно доблестно рубил тесаком. Для пороховых они были явно тяжеловаты, а для свинца — слишком лёгкие. Пока учёный гадал, рядом оказался Палёный. Он глянул на груз и чуть не сел в снег от изумления:

— Ну, ни хрена ж себе!

— Да, — согласился Кирилл, — пороха много, а вот свинца...

— Что-о?!

— Чего ты глаза вылупил, Лука? Мы угнали две нарты с «огненным зельем», одну утопили. Вторая вот осталась. Наверное, если правильно распределить заряды, хватит, чтоб взорвать половину Коймского острога!

— Взорвать?! Ну, ты... Не, погодь, так ты чо, не разумеешь? Какой порох?!

— Какой-какой... — В душу учёного ворвались сомнения, поскольку она была для них открыта. — Обыкновенный, наверное!

— Ты с какого дуба упал, паря?! Это ж казённо вино!

— Не понял?!

— Чо понимать-та?! Этим добром весь острог не взорвать, а купить можно! С потрохами!

— Та-ак...

Лука изрядно подивился наивности Кирилла, но пояснения всё-таки дал. Государевым людям — служилым — много чего положено от казны, и в том числе некоторое винное довольствие — одна-две чарки «вина», то есть водки, по большим церковным праздникам. В дальних походах служилые свой спирт обычно не получают, но это вовсе не значит, что казной он не выдаётся вместе с прочими припасами. Надо полагать, Петруцкому стоило немалого труда сохранить данный продукт в пути от Икутска, а может, и от самого Обольска. Впрочем, Палёный высказал предположение, что капитан просто тихушничает — пьёт втихаря общественный продукт, объявив личному составу, что винный запас отсутствует. Лука утверждал, что в таких опечатанных бочках хранится именно спирт, который до состояния питьевого «вина» нужно разбавлять водой в два-три раза. В краях, где самогон гнать не из чего, данная жидкость представляет огромную ценность. На Лопатке и в Айдарском остроге приспособились «сидеть» вино из местного сырья, но и там бочонок «казённой» представляет собой целое состояние.

Огромная ценность спирта заставила Кирилла погасить первый душевный порыв — вылить всё к чёртовой матери и забыть данный эпизод как неудачную шутку. Получалось даже хуже, чем он думал: российскому войску нанесён не столько материальный, сколько моральный ущерб, а боезапас почти не пострадал. О том, что было на утонувшей нарте, оставалось только гадать.

— Отчаянный ты! — с деланым восхищением сказал в заключение Палёный. — Петруцкий, ежели с похмелья, из-под земли тебя достать прикажет!

— А не с похмелья?

— Ну... Скажет служилым, что проклятые таучины весь винный запас угнали. Он, значит, его до праздника берег, а нехристи отбили! И «добро» даст: ловите, коли выпить желаете!

— И что же, кинутся ловить? — до Кирилла вдруг дошло, что юмор-то совсем не весёлый, что они находятся в котловине, из которой почти нет обзора, что...

Луку Палёного, вероятно, посетили схожие мысли — он принялся тревожно озирать видимый горизонт. Учёный тоже осмотрелся, ничего подозрительного не заметил и кинулся к парням, увязывающим груз на нартах:

— Ребята, быстрее давайте! Или нет, лучше сначала оленей запрягите, чтобы в любой момент можно было тронуться!

— Ты чего это, друг? — удивился Чаяк. — Что случилось?

— Пока ещё ничего! — заверил учёный. — Но... Понимаешь, в этих круглых предметах, которые мы захватили у менгитов, вовсе не огненный гром. Там внутри горькая веселящая вода, которую ты пробовал в остроге.

— Да ты что?!

— А вот то! Пока она у нас, русские будут нас преследовать!

— Но... Но я видел только мавчувенскую упряжку!

— Где? Когда? Сейчас, что ли?!

— Нет, уже давно — вон там. С тех пор можно было пройти сто шагов. Или пятьдесят...

— Так что же ты молчал?!

— Мавчувены боятся нас. Они могли не захотеть нас заметить...

Кириллу осталось только ругаться на непонятном для соратников языке — даже ускорить сборы оказалось не в его власти. Учёный знал, что неприятности, в отличие от событий радостных, свершаются независимо от степени их вероятности. Только что ближайшие перегибы склонов сияли девственной белизной, и вдруг на них ему стало мерещиться копошение врагов — здесь и там!

Кирилл начал метаться между людьми и упряжками. Грузиться и куда-то двигаться «беженцы» не желали. У них был свой путь к спасению — один костяной стилет на всех. Учёный, заходясь криком, попытался его отнять, но... Но столкнулся с Чаяком.

Пару секунд они смотрели друг другу в глаза, а потом Кирилл обречённо вздохнул:

— Поехали...

Наверное, это было сделано вовремя. Впереди на вершине левого водораздела действительно мелькнули оленьи рога, а потом возникли две нарты с седоками. В руках у пассажиров, похоже, были вовсе не копья.

— Они спустятся вниз?

— Нет, — твёрдо ответил Чаяк. — Там слишком круто. Мы проедем под ними!

— А если стрелять будут? Впрочем, выбора нет... Погнали!

При всей своей «любви» к пленному Кирилл всё-таки занял место возницы — с оленями он управлялся значительно лучше, чем служилый. Правда, никакой беготни с топотом и свистом, никакого стремительного прорыва не было и быть не могло — не тот снег под копытами и полозьями. Четыре оленьих упряжки небыстро проехали по долине. Со склона им крикнули что-то повелительно-матерное, но беглецы не отреагировали. Тогда прозвучал выстрел, и эхо прогулялось по соседним распадкам. Секунд через 20-30 — уже вслед — грянул ещё выстрел. Кирилл даже не оглянулся, даже не обмер от страха — он знал, что попасть из гладкоствольной фузеи по движущейся мишени можно только случайно...

На довольно плавном повороте нарта чуть не легла на бок — Кирилл едва успел удержать равновесие ногами.

— Ты что там, заснул?! — обернулся возница к пассажиру. — Шевелиться надо!

Лука Палёный смотрел на него, слегка приоткрыв рот.

— Стойте!! — заорал учёный вслед своим спутникам. — Остановитесь!

Под одеждой было не очень заметно, что пуля разворотила пленному всю верхнюю часть туловища, что левое плечо у него почти оторвано. Других потерь в маленьком отряде не имелось.

— Вот уж, действительно, гримаса судьбы, — обалдело пробормотал Кирилл. — Пройти через столько смертей, быть готовым к любым неприятностям и в итоге нарваться на шальную пулю! Случай, блин...

Ни хоронить, ни даже прятать тело не стали — просто оставили лежать на снегу. Кирилл снял с убитого крестик и повесил его себе на шею. Он и сам не мог толком понять, зачем сделал это — так, на всякий случай.

Вечером военный совет единогласно принял решение: оба парня с грузом добычи отправляются в родные края. А Кирилл с Чаяком остаются «пасти» войско менгитов. Если будет погоня, им её надо задержать или, если получится, увести по ложному следу.

* * *

Счёт времени Кирилл потерял — три дня, пять, восемь... Потом всё смешалось — бесконечный бег оленей, слепящий свет солнца, отражённый снегом, мёрзлое сало на зубах. Сна не было — во всяком случае, учёный не помнил, как он спал: просто закрывал глаза и тут же открывал их, потому что груз был уже уложен, отдохнувшие олени запряжены и нужно ехать дальше. Впрочем, всё это было не очень мучительно. Настоящая пытка начиналась, когда они приезжали в какой-нибудь посёлок или стойбище. Нужно было сидеть в переполненном пологе и говорить, говорить, говорить... А также есть, есть, есть...

Данный район не был для Чаяка «родным». Друзья, знакомые и родственники дальних его родственников тут, конечно, встречались, но авторитет знаменитого купца и разбойника не был абсолютным. Воины, вернувшиеся из недавнего похода, принесли весть о великой победе таучинов, но в соответствии с местной традицией в их рассказах главным командирам уделялось крайне мало внимания. В основном речь шла о собственных подвигах (кто, как и сколько убил врагов), а также о подвигах односельчан — живых и погибших. На первых двух-трёх «посиделках» Чаяк пытался рассказывать, что таучинов повёл в рукопашную атаку не кто-нибудь, а вот этот молодой воин Кирь. Что именно он — Чаяк — во главе многих «сильных» набросился на русских с тыла и всех их поубивал, включая самого главного начальника. Хозяева слушали истории с жадным интересом, в правдивости рассказчиков нисколько не сомневались, но воздавать почести героям не торопились. Кирилл в конце концов осознал, что для таучинов они сейчас не предводители и не герои, а просто РАССКАЗЧИКИ, которые успешно развеивают их скуку.

Тем не менее несколько раз Кирилл принимался говорить по существу, взывая к здравому смыслу слушателей. Он говорил, что сюда движется огромное войско менгитов и множество мавчувенов с ними, что надо собрать весь скарб, всех стариков, детей и женщин и уйти с дороги этих врагов — пусть они роются в мусорных кучах и ворошат золу потухших костров. Не получив пищи, не взяв добычи, русские рано или поздно уйдут, и тогда можно будет вернуться и продолжать заниматься своими обычными делами. «Авторитеты» слушали пламенные речи молодого воина, кивали головами и снисходительно улыбались: не пристало, конечно, юноше учить «сильных» правильной жизни, но он так складно говорит — приятно послушать! Нет, никто никуда разбегаться, конечно, не будет — зачем?! Вон там — на скале — есть «крепость». В ней укроются наши семьи, а воины будут её защищать — так было всегда, так будет и теперь. Другой вариант реакции: это даже и хорошо, что сюда идут враги! Мы позовём соседей — тех и этих — и будем с ними сражаться. Их много? Так ведь и нас не мало! И потом, дело ведь не в количестве — это все знают! — а в храбрости и удаче. Вы, гости дорогие, сами рассказывали, как побили множество русских на реке Ог, а мы чем хуже?

«В общем, Чаяк был прав, утверждая, что ничего путного организовать не удастся. Можно, конечно, посчитать таучинов тупыми и недоразвитыми, но на самом деле они просто мыслят иначе, у них другие „базовые” ценности. И с этим, похоже, ничего не поделать...» — Кирилл это понимал, но всё ещё оставался «белым» человеком. Перед его мысленным взором вставали картины разгромленных стойбищ, и он гнал и гнал вперёд оленью упряжку, говорил и говорил свои речи. Чаяк покорно вёл их маленький караван от стойбища к стойбищу, кивал и поддакивал своему «другу» на посиделках — без всякого вдохновения и надежды.

Они изъездили огромную территорию — километров, наверное, двести вдоль побережья и столько же вглубь материка. Потом Кирилл решил вернуться и начать всё сначала. Они двинулись к исходной точке, но раньше, чем достигли её, на холмах вдали замелькали оленьи упряжки — передовые разъезды мавчувенов. Вскоре путникам встретился длиннющий караван оленьих нарт — знакомое стойбище переезжало на новое место. Радоваться этому не пришлось — таучины двигались не вглубь материка, а параллельно берегу к широкой перевальной долине, где обычно собираются жители этих мест.

Весть о приближении реальных, а не сказочных врагов распространилась быстрее бега самого быстрого оленя. Мелкие стойбища пришли в движение — поднялись на кочёвку туда, где было безопасней. А безопасней казалось там, где больше своих. Понимая, что происходит, Кирилл стонал и матерился — мысленно и вслух: «Вместо того чтобы рассеяться, раствориться, исчезнуть в просторах, они кучкуются, они объединяют стада, как будто специально, чтоб врагу легче было перебить людей и захватить оленей, — идиоты...» При всём при том мужчины покидали свои семьи — в известном месте собиралось ополчение, и, соответственно, каждый, кто считал себя воином, должен был...

— Нам тоже надо туда, — сказал Кирилл. — Поехали.

— Друг, — устало вздохнул Чаяк, — я не знаю имени беса, который на этот раз вселился в тебя.

— При чём тут бес?!

— Разве ты сам не понимаешь? Разве не чувствуешь, что твоими глазами видит, твоими ушами слышит кто-то другой? Воин Кирь смел и умён, он умеет слушать умные советы, он много знает и редко ошибается. А этот новый бес... Он не такой — скорее, наоборот.

— Чаяк, очень тебя прошу: не пудри мне мозги!

— Что?!

— Ну, говори прямо!

— Остановись и подумай — тогда мои слова будут не нужны, — твёрдо ответил купец и разбойник. — Надо возвращаться домой, здесь нам нечего делать!

— Но там собираются воины, — наивно сопротивлялся Кирилл. — Будет новая битва с менгитами!

— Нет, — качнул головой Чаяк, — это будет не битва...

Они всё-таки прибыли к месту сбора ополчения. Оно оказалось огромным — человек пятьдесят. Из них половина — новобранцы, то есть молодёжь, впервые ступившая на «тропу войны». Собрались ещё не все, и в ожидании отставших парни развлекались демонстрацией друг перед другом боевых навыков. Кирилл не смог даже добраться до полога, в котором «деды» обсуждали планы военной кампании, поскольку сразу по прибытии получил несколько предложений, от которых отказаться нельзя. А именно: пробежаться наперегонки, побороться на снегу, пофехтовать копьями. Доказать сверстникам, что ты «великий воин», можно было только убедительными победами в «спортивных» единоборствах. Смотреть, как фехтует и борется «новенький» воин, собрались все, включая предводителей. Конечно же, случилось то, что и должно было случиться: пару поединков на копьях Кирилл выиграл, а первый же борцовский проиграл. После этого к «начальству» можно было даже не соваться — он как бы стал одним из «рядовых», которым положено слушаться старших, а не давать им советы.

— Давай ты, Чаяк! — взмолился учёный. — Тебя они послушают! Ведь опять полезут под пули со своими луками! Их перебьют, как куропаток! Нас мало, поэтому нельзя допустить фронтального боя: надо устроить засаду, надо атаковать менгитов на марше и сразу уходить в тундру! Они станут преследовать, и тогда... Чему ты улыбаешься?!

— Я не улыбаюсь, Кирь, я плачу. Здесь шестеро «сильных». Все они знают Чаяка, каждый из них хочет быть «сильнее» его. Они, конечно, выслушают меня — чтобы посмеяться, чтобы сделать наоборот. Тебе только рёбра помяли, а мне придётся драться с ними всерьёз!

— Можешь не продолжать, — махнул рукой Кирилл.

Он вдруг почувствовал себя маленьким и беспомощным — как в детстве. Захотелось, чтобы кто-то большой и сильный поддержал, взял под защиту, чтобы отругал или похвалил (не важно!), но чтобы снял с совести груз ошибок. Это чувство, эта потребность не первый раз возникали за последнее время. В такие моменты Кириллу почему-то вспоминалась Луноликая. «Наверное, я, как вампир, заряжаюсь от неё биоэнергией, перенимаю её жизненную силу. Без такой подпитки я слабею, начинаю терять контроль над событиями, люди перестают мне верить. Смешно, но я испытываю потребность, которая сродни голоду — увидеть, поговорить, прикоснуться. Нет, секс тут ни при чём — это из другой оперы».

— Грузимся, Кирь? — привычно угадал его мысли Чаяк. — Она ждёт тебя.

— Грузимся, только...

— Да, — кивнул таучин, — мы должны увидеть этот бой, чтобы рассказать о нём людям. Надо подыскать хорошее место. Думаю, уже скоро...

Место, они, конечно, нашли. И увидели всё, что хотели.

* * *

Конечно же, настоящего фронтального сражения не получилось — слишком неравны были силы. На марше караван Петруцкого растянулся на добрый километр — шли в один или два следа с авангардом, арьегардом и фланговым охранением. Разъезды мавчувенов на лёгких беговых нартах шныряли далеко впереди и по бокам. Ни о какой засаде, ни о каком внезапном нападении в таких условиях не могло быть и речи. Ополчение таучинов вступило в бой с группой мавчувенов, высланных вперёд.

Противники вяло перестреливались из луков, пока не подошли основные силы русских. Оценив численность противника, Петруцкий послал в бой «сотню» казаков, состоявшую человек из тридцати. После двух ружейных залпов служилые пошли врукопашную, точнее, погнали в неё своих союзников. Между тем не задействованный в бою личный состав занялся разбивкой лагеря и захватом движимой добычи. Похоже, никаких беженцев в этот раз не предвиделось — плен или смерть. Последние таучинские воины, прижатые «превосходящими силами» противника к скалистому склону, дружно покончили жизнь самоубийством.

Наблюдателям пришлось долго ждать, пока победители переловят людей и оленей, чтобы уехать незамеченными. У Кирилла словно какой-то нарыв на душе прорвался.

— Ну, скажи мне, Чаяк, объясни, что это за бред такой?! И таучины, и мавчувены не моргнув глазом принимают «добровольную смерть» — не боятся они её! Все обожают устраивать поединки один на один, а в настоящем бою ведут себя как последние трусы! Ну, объясни мне, какой гвоздь в башке не позволяет использовать прежний опыт?! Тогда — на берегу — таучины перестреливались и отступали, хотя их было больше. Если б не мы, их бы сразу разбили! Почему нельзя было пойти в атаку с копьями?! Я бы мог подумать, что люди слишком боятся русских, но, когда таучины воюют с мавчувенами, происходит то же самое! Или вот сейчас: воинов прижали к склону, победить им уже не удастся, ну так деритесь до конца! Убейте перед смертью побольше врагов! Зачем же облегчать им задачу, зачем резаться самим — в бою?!

— Я не понимаю твоего гнева, друг, — вздохнул воин. — Да, смерть не страшна, она — благо. Даже если это смерть от руки врага. Но уйти в «верхнюю» тундру насильно, уйти против своей воли, это очень плохо. Это — отвратительно!

«Вот! — осенило Кирилла. — Вот она — разгадка! Кажется, Кочергин писал, что прикоснуться к человеку помимо его воли — это унижение, а высшее унижение — забрать жизнь. Учёные моего мира так и не поняли, почему толпы „лёгких на смерть" аборигенов разбегались перед кучкой вооружённых конквистадоров, каждый из которых дорожил своей жизнью и считал самоубийство грехом. А всё просто: первобытное мышление категорически разделяет одно и то же действие: добровольное — хорошо, а насильственное — плохо. Описаны же первобытные племена, в которых на обрядовых действах мужчины надрезали себе вены и поливали присутствующих своей кровью. При этом те же люди чуть ли не любую случайную царапину с кровотечением считали смертельной и ложились под куст — помирать. Так и тут... Даже летальный проигрыш поединка не воспринимается как насильственное отнятие жизни, а вот массовый бой — это другое. Чтобы всерьёз рисковать в нём жизнью, „нецивилизованному" воину нужна совсем уж запредельная смелость. В истории нашего мира таучины тем и выделялись среди соседних племён, что такой „смелости" у них было чуть больше.

Неужели именно поэтому отряд чужеземцев идёт по земле воинственного народа таучинов, практически не встречая сопротивления?! Не только... По логике „белого" человека если на страну напал враг, то нужно всем дружно встать на её защиту — воевать, значит. А вот с тайфуном или землетрясением воевать заведомо бесполезно, можно лишь попытаться свести к минимуму его последствия. Человек „первобытный" классифицирует явления иначе, и конквистадоры всех времён этим успешно пользовались. В данном случае русские смогли стать в глазах туземцев явлением, с которым оружием бороться бесполезно — разве что заклинаниями, как с ураганом, копыткой или „недоходом“ морского зверя. Роль личности предводителя тоже понимается здесь иначе. Бесполезно объяснять, что с Петруцким идут те же служилые (не лучше и не хуже!), что воевали под началом Шишакова. Команда первого — это одно, а люди второго — нечто другое! Никому и в голову не приходит применить опыт борьбы „с тем“ для противостояния „этому”».

Впереди российского войска волнами распространяется ужас, парализующий волю, блокирующий «общественное» сознание. Действующие силы неизмеримо мощнее «человеческих», так что покориться им не стыдно. Впрочем, желающие могут попытаться умереть достойно — это как спрыгнуть с высокой скалы или выйти в море во время шторма.

Ну и что можно сделать в такой ситуации?!»

* * *

Для принятия стратегического решения нужно было начать хоть как-то ориентироваться в географии. На одном из привалов Кирилл выбрал участок с нетоптаным снегом и принялся по памяти рисовать географическую карту. Потом позвал Чаяка и начал объяснять ему значение рисунка. Смысл изображения таучин понял очень быстро. Над Кирилловым рисунком он посмеялся и стал рядом рисовать правильный. Учёный не возражал — он уже знал, что «километр по болоту» гораздо длиннее, чем «километр по асфальту». Так или иначе, но оказалось, что они сейчас странствуют по территории, освоенной таучинами сравнительно недавно — деды и прадеды вытеснили отсюда мавчувенов или просто заняли пустующие пространства. Далее к востоку расположен большой морской залив или губа, за которым начинаются исконные таучинские земли. Где-то там находится и «родной» посёлок. Вопрос: куда пойдёт Петруцкий, добравшись до этого залива? Дальше на восток или повернёт к югу, целясь в район Айдарского острога?

— Мы не можем вернуться, не выяснив этого, — сказал Кирилл. Он ожидал возражений, но его спутник лишь вздохнул:

— Да, не можем, пожалуй... Придётся болтаться рядом с менгитами, пока они не повернут куда-нибудь.

* * *

Отяготившись немалой добычей, российское воинство стало двигаться ещё медленней — километров по 10-15 в сутки. Несколько следующих дней скитальческой жизни позволили Кириллу сделать хоть какие-то выводы о маршруте и целях похода конквистадоров: «Скорее всего, они движутся всё-таки к Айдарскому острогу. Карты, конечно, у них нет, а есть общее представление о географии этих мест: раз из Коймы можно морем дойти до устья Айдара, значит, двигаясь вдоль побережья, рано или поздно в эту реку и упрёшься. А цель проста — приведение в покорность немирных иноземцев. Мавчувены или пленные таучины дают информацию о наличии какого-либо жилья на расстоянии одно- двухдневного перехода от маршрута движения основных сил. Туда высылается отряд соответствующей численности. Малейшая попытка сопротивления вызывает только одну реакцию — поголовное истребление. Если повода не находится, от туземцев требуют принести шерть — клятву верности русскому царю. Казачий десятник или пятидесятник зачитывает текст по памяти (обычно не полностью, с „пятого на десятое”), а толмач-мавчувен делает вид, что переводит. На самом деле он в состоянии лишь объяснить, что человек должен „добровольно” сделаться рабом далёкого владыки и в знак согласия поцеловать ружейный ствол. Если он собирается обмануть, то ружьё в этот момент выстрелит и убьёт его. Пустячок, а приятно!»

Несколько раз вместо тёплого ночлега у гостеприимных хозяев Кирилл и Чаяк знакомились с результатами усмирения «немирных иноземцев». Стойбища были не просто вырезаны поголовно — все попавшие в руки служилым были замучены живыми, запытаны, буквально растерзаны самым бесчеловечным образом. Это делалось явно демонстративно — изувеченные трупы выставлялись напоказ, подвешивались на шестах шатров, чтобы их не сразу погрызли звери. То ли у «землепроходцев» был достаточный опыт, то ли их правильно проконсультировали ясачные мавчувены, только «били» они в самое больное место: разрубание тела топором от паха до шеи, обливание кипятком с последующим снятием кожи, выпускание кишок и прочая в категорию «правильной» смерти по местным понятиям никак не входили. В этой связи капитан Петруцкий — цивилизованный человек, офицер армии великого государства — получил от свирепых дикарей кличку Худо Убивающий.

...То стойбище уже накрыла волна безысходности — люди даже не попытались спрятать запасы продуктов и отогнать оленей. Они знали, что под пытками придётся всё выдать и отдать. Кириллу и Чаяку они сказали сразу: не держите зла на людей — берите что хотите и уезжайте скорее, не навлекайте на нас ещё большую беду! Именно так гости и хотели поступить — даже не стали распрягать своих оленей. Однако вековая традиция всё-таки пересилила страх: с приезжими надо хоть немного поболтать, узнать новости, пусть и не радостные. Прошёл час, другой, и уезжать стало поздно — вдали показались упряжки. Беглецов, наверное, не догнали бы, но хозяевам пришлось бы ответить, кто и зачем здесь был, почему спешно уехал, завидев «царёвых» людей.

Кирилл решил, что им нужно остаться и прикинуться местными жителями. Был риск, что их опознают, особенно его — бывшего и. о. острожного писаря. Да, риск был, а вот другого выхода, пожалуй, не было. Оленей распрягли, груз растащили по шатрам, пустые нарты поставили в общую кучу. Чаяк должен был находиться в одном жилище, а Кирилл — в другом.

Время, оставшееся до контакта с пришельцами, учёный потратил на то, чтобы уговорить, убедить, умолить своего спутника покорно снести все издевательства и оскорбления — ради чужих детей и женщин. Впрочем, нет — ради будущей мести. В итоге Чаяк мрачно угукнул и кивнул. У Кирилла появилась слабая надежда, что «всё как-нибудь обойдётся». На подготовку «друга» к испытанию учёный потратил столько нервной энергии, что совсем не задумался над вопросом: а выдержит ли он сам?

И зря.

* * *

...Кричать, вырываться и плакать девочка уже не могла. Она стояла на четвереньках и тихо хрипела при особенно резких фрикциях. Казака — уже третьего по счёту — это не устроило:

— Ты чо ж затихла, сучка? Сласти меня лишаешь?! А ну, шевелись, паскуда!

Не прерывая «контакта», он обхватил худенькое тельце ребёнка и легко переставил — руками в тлеющие угли костра.

— А-а-а!!

Запах горелого мяса.

Гогот служилых.

Кирилл пальцами раздвинул веки подбитого глаза и встал на ноги.

Кроме кулаков, оружия у него не было...

* * *

...шатёр рухнул, накрыв прокопчёнными шкурами всех присутствующих.

— Наружу тащи! — раздались голоса. — На волюшку!

Образовав неровный полукруг, мавчувены сидели на корточках и молча смотрели, как их разъярённые хозяева «месят» на снегу полуголое окровавленное тело. Тёмные безбородые лица тундровиков ничего не выражали...

— Охолонитесь, — посоветовал десятник. — Он подох давно, а вы всё стараетесь. Лучше б делом занялись, а то дурью маетесь!

— Дык ведь глаза меня лишил, выблядок!

— А мне в зубы дал — чем жрать-то буду?! У-у, гадина!!

Тем не менее совету начальства служилые вняли — наверное, просто притомились.

— Эх, бля, быстро порешили! Может, жив ишшо, а?

— Да како там... Эт всё Митроха!

— Чо я-то?! Сам дрыном бил!

— Да пошёл ты!..

Устало переругиваясь, служилые стали расходиться. Кто-то напоследок ещё раз пнул ногой труп, кто-то плюнул. Десятник рыкнул на мавчувенов, и они — всё так же молча — исчезли из поля зрения начальника. Командир повернулся и двинулся было в сторону, но остановился, вспомнив что-то. Подошёл к покойнику и опустился на корточки — на его шее виднелся чёрный засаленный шнурок. Чтобы снять амулет пришлось приподнять голову за волосы. Только это оказался вовсе не амулет, и десятник крякнул:

— Крещёный?! Во, бля... — Он обтёр крестик о штанину и, чуть отодвинув от глаз, стал рассматривать. — Во, бля...

Воровато оглянувшись по сторонам, он сунул добычу за пазуху.

* * *

Пологи, в которых во время похода ночевали служилые, устроены были примерно так же, как у исконных жителей тундры — в виде прямоугольных домиков из шкур. Таких пологовв русском лагере на ночь ставилось десятка два. Один из них — расположенный чуть на отшибе — являлся как бы центром всеобщего притяжения. Большинство рядового и младшего командного состава после дневного перехода хотели бы оказаться внутри, но полог обычно был так переполнен, что стенки круглились понизу — их подпирали спины гостей. Приходилось ждать, когда кто-нибудь выберется наружу, чтобы занять его место. А внутри шла игра.

Играть в азартные игры казакам вообще-то не положено. При приёме на службу каждый клялся, что играть, пьянствовать и воровать не будет. Но чем, скажите, служилому развлекаться в свободное время? Книжки читать? Или, может, строевой шаг отрабатывать? Строевым шагом казаки отродясь не ходили, читать-писать не умели, пить им было нечего, так что они играли. Играли на то, что имели: шкурки, продукты, одежду, оружие, инструменты. Когда «наличность» кончалась, играли «под запись» — на будущее жалованье, на предполагаемую добычу. В принципе можно было проиграть (захолопить) жену, детей да и себя самого.

Походные пологи были общественной собственностью — расплачиваться за них обитателям предстояло совместно. Однако в каждом был старшой, следивший за порядком. Его избирали или он самоизбирался — по праву сильного. В «игорном» пологе старшим был Кузьма, хотя никто его не избирал и сам он на лидерство не претендовал. Тем не менее все говорили: «К Кузьме... У Кузьмы...» — и понимали, о чём идёт речь. Сам бывший кат к костям и картам даже не прикасался, поскольку, как он говорил, был «на зароке». Он внимательно следил за процессом и ненавязчиво требовал соблюдения многочисленных игорных обрядов и правил. Кулаками он при этом не махал, да и голос повышал редко — давил, как говорится, авторитетом.

В тот вечер десятник с командой вернулся поздно, но ему повезло — Сеньку Плешивого под общий гогот выкинули из полога на снег, поскольку он попытался поставить на кон пару летних торбазов, которые, как оказалось, давно ему не принадлежали. Примерно через час десятник удвоил свою дневную добычу, а ещё час спустя лишился и добычи, и выигрыша.

— Ослобони-ка место, — подал из своего угла голос Кузьма. — Народ на холоду заждался.

— Ты чо?! — взвился служилый. — Да я...

— А ничо, — последовал невозмутимый ответ. — Кабалу писать грамотеев у нас нет, а по слову с тебя не взыщешь: ты ж сам обольский, а играешь с икутскими. Верно ли сказываю, православные?

Народ одобрительно загомонил. Десятник понял, что его сейчас выгонят, и решил использовать последний шанс:

— Ещё раз ставлю — по мелочи! Коль проиграю — уйду. Ей-богу, уйду! Во, гляньте!

Предмет, выставленный на всеобщее обозрение, заставил публику умолкнуть. Тишина эта ничего хорошего не предвещала: пропить или проиграть нательный крест — поступок, не имеющий оправдания в принципе. Десятник понял, что сделал глупость:

— Да не, вы чо-о?! Вы чо, братцы — это ж не мой! Мой-та на мне — вота! Это ж я с таучина поганого снял — седни и снял! Законная добыча!

Присутствующие расслабились, загомонили, стали рассматривать крестик:

— Серебряный, что ль?

— Не, железный он.

— А чо белым блестит с краю?

— Во дурак-та! На ем заточка тута.

— Эт зачем же святую вещь спортили, а?

— Погдь-ка. — Кузьма небрежно покрутил на пальце шнурок и зажал крестик в ладони. — Ты чо гришь-та? С иноземца снял, с нехристя?!

Народ вновь притих — на сей раз в ожидании чего-то интересного. Почувствовав всеобщее внимание, бывший кат продолжил:

— Али не слышал ты, чо отец Иннокентий сказывал? Таучины — суть бесовское отродье, нечисть, значит, поганая. А для нечисти, знамо дело, крест святой аки нож вострый, аки пламя геенны огненной! Так ли, братие?

— Сё так! — раздались неуверенные голоса. — Истинно!

— А коли так, откель на таучине крест Божий? Говори да не заговаривайся!

— Ты чо, Кузьма?! — оторопел десятник. — Робяты ж со мной были! Оне того таучина и забили! Соврать не дадут! Иван же был, Пахомка, Никифор... Ты чо, Кузьма?! Я ж эта... Того...

Он умолк, поскольку понял наконец, в чём его обвиняют, точнее, в чём МОГУТ сейчас обвинить. Именно так и случилось — Кузьма раздумчиво проговорил:

— Грехи — оне ведь разные бывают. Пред людьми — это одно, а вот пред Богом, пред Спасителем нашим...

Десятник почувствовал, что его больше не теснят, не толкают в переполненном помещении. Сидевшие рядом подались в стороны, пытаясь создать хоть немного пустого пространства между собой и великим грешником. Словно дуновение ветра в спёртом воздухе прошелестело:

— Снял... И крест снял!..

Все эти люди — и служилые, и промышленные — отнюдь не были святыми, скорее, наоборот. Их представления о добре и зле несколько отличались от евангельских, хотя все они считали себя христианами. Их образ жизни на протяжении нескольких поколений сформировал свою особую этику. Убийство единоверца с целью ограбления или из мести тяжким преступлением не считалось — за такое Бог и простить может. А вот снять с убиенного нательный крест, лишив тем самым загробного благополучия, это грех незамолимый, можно сказать, запредельный. Более того, такой поступок бросает тень, пачкает, марает грехом всех родственников, друзей и знакомых виновного. Пойманному за руку остаётся только одно: «повеситься на осине» — как Иуде.

— Робяты-ы-ы... — обалдело пробормотал десятник и вдруг завопил в голос: Таучин он! Нехристь поганый! И башка лысая! Христом Богом клянуся! Вы чо, робяты?! А поехали! Глянем! Сами узрите! Поехли! Недалече тут!

Он умолк и начал вертеть головой, пытаясь заглянуть в глаза рядом сидящим, но те отворачивались. Тишина стала уже невыносимо гнетущей, когда прозвучал равнодушный голос Кузьмы:

— Чо зря шуметь-та — ночь на дворе. А поутру далее трогаться...

Десятник ухватился за эту фразу, как утопающий за соломинку:

— Успеем! А? Недалече ж тут, а? Олешков враз запрягем, а? Светло ж на дворе — видать всё! До побудки вернёмся, а?

— Кто ж тя ночью пустит-та? Дозоры ж кругом...

— А ничо, ничо! С ентого боку кум мой с сыном дозорят — попустят, ей-богу, попустят! Поехали, братцы!.. — Десятник почти уже рыдал.

— Сиди уж, — сделал небрежный жест Кузьма и зевнул. — Отъездился ты. А нам, братие, и вздремнуть пора — труды завтра немалые предстоят.

При этом бывший кат как-то по-особенному глянул на своего соседа — щуплого косоглазого казачка с кривым переломанным носом. Тот сразу оживился:

— А чо, Кузьма, может, и правда, глянуть на того убиенного? Коли таучин, так мы отцу Инокентию предъяву сделаем. А коли Митрий душу православную похерил, так... Ну, сам понимаешь!

— Сё верно! — немедленно подхватил другой прихлебатель (у Кузьмы их было несколько). — Може, Митька и невинный! Може, вы напраслину на него удумали? Треба глянуть!

— Иннокентий-то наш и попутать чо мог, а мы безвинного под анафему! — засуетился третий «приближённый». — Не дело это! Не по-божески это, братцы!

— Езжайте, — пожал плечами Кузьма. — А мы на покой, однако...

— Э-э, нет, — раздался голос из «задних рядов» — явно независимый. — Ты что ж, Кузьма, народ сбаламутил и на сторону? Я, дескать, не я, и хата не моя, да? Нет уж, коли сказал на служилого худое слово, так сам и проведай. Проведай и поясни людям — так-то вернее будет!

— Эт я-то слово сказал?! — поднял удивлённо бровь хозяин притона. — На него сказал?! Ослышался ты, милай, — рази я чего говорил? А ежели кто удумал дурное — вина не моя, верно? Впрочем... Коли мир желает... Ладно! Иди запрягай, Митрий! А вы, робяты, торбаза там мои достаньте — уж высохли, поди.

* * *

В стойбище новых подданных Российской империи никто не спал — для оставшихся в живых это была ночь скорби. Мёртвых одели в их лучшие одежды и сложили в ряд на покрышку поваленного шатра. Сверху тела накрыли шкурами, дабы помнили мёртвые заботу живых и отплатили тем же. На рассвете вдали показались оленьи упряжки, но никто не обратил на них внимания: друзей угощать было нечем, а врагов больше незачем бояться.

Это опять оказались менгиты. На сей раз они, кажется, решили надругаться над мёртвыми — наверное, им надоело глумиться над живыми.

— Вот! Этот вот! — кричал один из русских и пихал ногой труп молодого гостя. — Что я говорил?! Таучин же!

— Кажись, и правда, — проворчал Кузьма и опустился рядом на корточки. — С него крест снял?

— С него — с кого же?!

— Быват, — устало пожал плечами следователь. — Может, он сам кого из наших порешил, да крест и забрал?

— Дык, ведь, сгореть должон был, — подал голос кто-то сзади. — Огнём негасимым заняться!

— Вишь, не занялся... — усмехнулся бывший палач. Он приподнял левую кисть мертвеца и попытался что-то разглядеть между пальцами. Потом перевернул тело на живот и задрал меховую рубаху на спине. Хмыкнул, одёрнул парку, вернул труп в прежнее положение и проговорил насмешливо: — Ты, Митрей, с собой его забери.

— Почто?!

— Робятам покажешь, чтоб, значить, сумнений не было. А коли оклемается, будет у тя ясырь!

— Ясырь?! Да он же помер давно!

— Не-е, живой ишшо, — знающе улыбнулся Кузьма, — у меня глаз набитый. Парень, видать, крепкий: такие в ясырь не идут — сами режутся. Ежели оклемается, дорогого стоить будет.

Проговаривая это, Кузьма бросил косой, но многозначительный взгляд на случившегося рядом кривоносого казачка. Тот понял приказ мгновенно и затараторил:

— Бери-бери, Митрий, не пожалеешь! Всё одно у тебя обозные сани пустые — что было, проиграл дотла. Таучина выходишь, и будет у тя холоп, как у барина! Кормить его станешь с доли своей, а он те по утрам торбаза подавать будет — прям в полог! Гы-гы-гы! А может, продашь, а? Прям ща, а? Хош за него горсть снега дам, а хош — травы пук?

— Бери так, — отмахнулся десятник. — На что мне така докука?

— Во! — взвился кривоносый. — Все слыхали? Чтоб опосля без сумнений — все слыхали? За «так» отдал! По рукам?

— По рукам, отстань тока...

Смех смехом, но сделка была заключена по всем правилам, выработанным «первопроходцами» для ситуаций, когда писать некому и не на чем. Тело туземца, в котором бывший мастер пыточных дел усмотрел признаки жизни, стало личной собственностью служилого.

В лагерь они вернулись перед самой побудкой, так что ложиться спать не было никакого смысла.

* * *

«Пепелищем» назвать это было нельзя: почти все шатры остались стоять на месте. И люди были живы — почти все. Но пепелище всё-таки было — в их душах.

В засаленной кухлянке с чужого плеча Чаяк стоял посреди стойбища.

Для таучинов этот мир был нормальным — не плохим и не хорошим, а именно нормальным, единственно возможным. В нём существовало добро и зло, соотношение между которыми постоянно менялось. Люди мало думали о будущем и старались получить как можно больше удовольствия от настоящего — от тёплого ночлега, обильной еды, интересной беседы, соития с женщиной. Их оптимизм, их бесстрашие объяснялись просто: собственную смерть они не воспринимали как нечто ужасное, видели в ней средство от всех серьёзных неприятностей. Для большинства мужчин и женщин универсальной была формула: если не можешь жить, как считаешь нужным, так и незачем жить! Если перестал получать от жизни удовольствие, то зачем её длить?

И вот случилось нечто такое, что переносить, переживать не стоит. А они пережили. Так уж получилось... И что теперь делать?

Психологи говорят, что люди в подобных ситуациях используют различные защиты, в том числе примитивные или первичные:

— кто-то поспит и забудет всё, будто и не было (называется «изоляция» );

— кто-то будет считать, что всё прекрасно (называется «отрицание», при нём велика вероятность сойти с ума);

— кто-то озлобится и начнёт лупить своих (как бы «отреагирует вовне» );

— кто-то устроит что-нибудь ещё — всё зависит от конституциональных особенностей, наследственности и многого чего другого.

Конквистадоры всех времён психологию, конечно, не изучали. Зато они из практического опыта знали, как нужно проводить «замирение» непокорных. Их бессмысленные на первый взгляд зверства имели вполне конкретную цель: включить у людей механизмы примитивной защиты. Тогда эти люди смогут выжить даже в трюмах работорговых судов, будут работать на плантациях или платить ясак. Попутно происходит отбор, устранение личностей развитых, сложных, реагирующих на «прессинг» не так, как хотелось бы его авторам.

В том времени и месте конквистадоры, допустили оплошность. Или, может быть, просто проявили небрежность — оставили в живых мужчину с незаурядными способностями и возможностями. Может быть, именно из-за этого реальности вновь разделились? В нашей истории такого персонажа не было...

Посреди стойбища стоял Чаяк — путешественник и воин, купец и разбойник, болтун и обжора, трус, заработавший репутацию отчаянного храбреца, жадина, известный всем своей щедростью. В отличие от большинства сородичей, он осознавал себя личностью, он любил себя, он собой гордился — до сегодняшнего дня.

Чаяк прожил около сорока зим. Он был высок ростом и широк в плечах. Русские «гости», конечно, обратили на него внимание, хоть он и пытался притвориться убогим. Наверное, они получили особое удовольствие, издеваясь над здоровым сильным мужчиной, наверное, они отвели душу «по полной». Может быть, и в живых-то туземца оставили не из гуманных соображений, а из садистских — похохатывая, служилые делились фантазиями о том, как он будет жить после всего этого.

Чаяк стоял и пытался понять, что с ним случилось и что происходит в нём сейчас. Совершенно ясно было одно — в «верхнюю» тундру, где живут предки и умершие современники, ему дороги нет. Осознание этого факта грозило захлестнуть отчаянием. Его подвели, подставили, обрекли на неприемлемый позор... Кто?! Да вот они! Вот эти дети и женщины!! У-у-у...

В какой-то момент он был готов накинуться на людей и рвать, кусать, резать — всё из-за них! Он сжал кулаки и уже почти сделал первый шаг, но перед мысленным взором возникло размытое, кривляющееся, насмехающееся лицо. Чаяк узнал его — именно таким он представлял себе Ньхутьяга. Казалось, демон поощрял, кивал, глумливо подмигивал: «Иди и убей — вон того ребёнка, вот эту бабу! Убей-убей, ведь ты такой сильный и умный! Глядишь, я и отстану, а? Ну же!»

И Чаяк опустил руки, разжал кулаки — нет... Ведь он в глубине души считал себя лучшим из лучших: сильнее умных и умнее сильных! Так при чём здесь эти дети и бабы?! Злиться на них — это для слабых. Потому и глумится Ньхутьяга...

Ослепительным светом вспыхнула обида, полыхнула яростью — Кирь!!

Чаяк подошёл к поваленному шатру. Женщины, одевавшие покойников, шарахнулись в стороны. Чаяк остановился в растерянности — он не видел того, кого называл «другом». Он хотел посмотреть на знакомое лицо, заглянуть в мёртвые глаза и понять, осознать, зачем, почему друг обрёк его на ЭТО. Ведь Кирь нашёл нужные слова, смог насытить их до краёв яростью правоты: можно, нужно, единственно достойно — только так! И Чаяк поверил — не смог не поверить! И вот теперь...

ОН ЗАСТАВИЛ МЕНЯ, А САМ УШЁЛ! ОН БРОСИЛ МЕНЯ!

Оказалось, что ответить, объяснить, оправдаться Кирилл не может. Потому что его нет. А есть чей-то труп — растерзанный, заляпанный подсохшей кровью. Вместо лица какое-то месиво, в котором и глаз-то не видно. Зато видно — куда ни обернись — лицо Ньхутьяга. Демон доволен, он хохочет, он просто умирает со смеху: «Чего ты хотел, Чаяк? Отомстить покойнику? Расквитаться с мёртвым? Ха-ха-ха! Ты разочарован? Ой-ой-ой, какая обида! Ну, признайся, не обманывай себя: в этом мире ты считал только его равным себе, правда? А ведь у тебя всего было больше, чем у него: вещей, друзей, женщин, ума и хитрости, трусости и смелости! Всё, что требуется уметь человеку, ты умел лучше, чем он! Так почему же? Что у него (или в нём?) было такое, чего тебе не хватало? Не волшебных же предметов, которыми он не дорожил, правда?

Твоя злоба на мёртвого друга смешна! Посмотри внутрь себя, и ты увидишь, что там нет веры в его предательство. Кирь просто не способен на обман, на предательство! И ты знаешь это! Знаешь, но тебе нужен виновник беды, нужен тот, с кем можно легко сквитаться и опять стать самим собой — прежним!»

Чаяк зажмурился изо всех сил, и лицо демона исчезло. Вместо него возникла картина, виденная им недавно. Из-за поворота берега в заснеженную долину вползает русское войско. Толстая чёрная змея на белом фоне. Таучин, конечно, никогда не видел змей и не знал, что это такое — срабатывала бессознательная память первобытных, а может, и дочеловеческих предков. В этой памяти на такое вот ползущее существо лишь одна реакция — страх и отвращение. А существо приближалось, оно выпускало отростки во все стороны. Всё, до чего они дотягивались, мертвело, переставало быть самим собой. На своём веку Чаяк пережил немало: он видел, как по открытой тундре надвигается снеговая стена бурана, знал, как вспучивается под ногами морской лёд, поднимал лицо кверху, чтобы увидеть гребень волны, встающей над байдарой. Здесь было нечто другое...

Ползущее существо делало мир другим — лишало красок, запахов, звуков и вообще смысла. Безошибочно чувствовалось, что изменения эти необратимы — начавшее протухать мясо уже никогда не станет свежим. Всё, что попадало под влияние этого невиданного и чуждого здесь существа, не погибало, а начинало жить какой-то другой — ненастоящей — жизнью. И само уже ползло, тянулось к большой толстой змее. Чаяка тоже потянуло — там была сила, которая защитит, которая избавит от необходимости самому быть сильным. «Только согласись, подчинись, откажись от себя, полюби хлыст, которым тебя погоняют! Ну же, Чаяк, ведь ты ничего не потеряешь, поскольку ничего больше у тебя нет — всё у тебя отняли!

Давай-давай! — подначивал Ньхутьяга. — Ты же хитрый, ты легко станешь их другом, тебе дадут вкусную еду и питьё! Таучины будут тебе завидовать! Давай-давай, Чаяк! Может быть, русские смогут защитить тебя даже от меня? Нет, прогнать насовсем демона мести нельзя, но ко мне можно привыкнуть, как привыкают к мозоли на пятке. Не хочешь? Не хочешь, да?! Но иначе...

Подумай и ужаснись, Чаяк! — кривлялся Ньхутьяга. — Ведь твой враг — не тот белобрысый парень, который... И не его злобный напарник, которого... Твой враг — даже не главный русский начальник! Ты понимаешь это?!»

— Да! — сказал воин вслух. — Они враги все. И каждый. И всё, что начало гнить от их прикосновения!

«Тогда ты мой», — оскалился демон.

А Чаяк ослеп. Но тут же и прозрел. Его глаза остались на месте, не изменили ни формы, ни цвета. Только теперь ими смотрел Ньхутьяга — безжалостный демон мести.

Он не только смотрел, но и дышал и чувствовал вместо Чаяка. Желания демона, его потребности стали потребностями человека. Главную из них описать трудно: слово «жажда» лишь приблизительно передаёт это состояние. Она — эта «жажда» — была всеобъемлюща и бездонна, она создавала фон, на котором нестерпимо резко выделялось другое чувство — одиночество. От него нужно было избавиться — как можно скорее.

Чаяк бродил по стойбищу от шатра к шатру. Он подходил к мужчинам и заглядывал им в глаза. Кто-то шарахался от него, кто-то начинал говорить какие-то слова — Чаяк не слышал их. Он видел и понимал лишь одно: не то, не то, не то... Он обошёл всех, а потом раскопал сугроб, достал и надел свою роскошную тёплую кухлянку, привесил на пояс большой нож, вытянул из снега своё копьё. Наверное, для него здесь нашлись бы и нарта, и олени, но он ушёл пешком — по накатанному санному следу. Оставшимся он не сказал ни слова, не помахал рукой. Даже не оглянулся.

* * *

Сутки спустя демон привёл Чаяка в другое стойбище. Здесь тоже побывали русские, и жители принесли клятву верности их царю. Хозяина «переднего» шатра пришельцы забрали с собой и сказали, что убьют его, если клятва будет нарушена.

Несколько человек вышли навстречу гостю и стали о чём-то спрашивать. Чаяк глянул на них, и люди умолкли. Они откинули входной клапан, и гость вошёл внутрь шатра. Он сел и сидел, пока не принесли еду. В холодную часть жилища набилось очень много людей, но никто не разделил трапезу с гостем — все молча смотрели, как он ест. Потом Чаяк залез в полог и уснул — один.

Проспав несколько часов, он вылез наружу и занялся уже знакомым делом — ходил по стойбищу и заглядывал в глаза мужчинам — не то, не то, не то...

Какая-то женщина — кажется, молодая — набежала, схватила за рукав, стала говорить, кричать, плакать. Ей очень хотелось, чтобы Чаяк ушёл, чтобы его здесь не было. Он стряхнул её руки и продолжил обход.

В стойбище никого не нашлось, и демон повёл человека туда, где паслось стадо. Это было довольно далеко, но расстояние не имело значения. Здесь их ждала удача. Чаяк взял за плечи пастуха — совсем молодого парнишку — и посмотрел ему в лицо. Посмотрел — и улыбнулся. Или, может быть, это оскалился демон. Только парень не испугался, а вздохнул облегчённо:

— Наконец-то!

Стойбище встретило их скорбным молчанием. Какая-то женщина — наверное, мать — попыталась заплакать, заголосить как по мёртвому, но ей сразу же зажали рот и куда-то увели. Начались сборы. Люди несли лучшее, что у них было, — одежду, еду, оружие. Всё это складывалось в кучу на снег.

Отъезжающие взяли лишь то, без чего нельзя обойтись на войне и в дороге.

В соседнем стойбище они не нашли живых людей, лишь большие чёрные птицы поднялись в воздух при их приближении. Две упряжки проехали, не останавливаясь, мимо мёрзлых трупов с выклеванными глазами, мимо обнажённых женских тел со вспоротыми животами — так и не родившиеся младенцы валялись рядом. На нескольких треногах из основных шатровых шестов были подвешены тела, разорванные пополам. Вероятно, их брали за ноги и тянули в разные стороны — тоже по большей части женщины. А вот этих троих мужчин подвесили за руки и поджаривали, пока они не умерли...

Но земля таучинов огромна. В ней оставалось ещё много живых. Через десять дней за упряжкой демона двигались уже четыре беговые нарты, на которых сидели воины — избранники самого Ньхутьяга. Когда начал таять снег, их было уже две руки и четыре...

* * *

Тундровые волки летом питаются всякой мелочью — её много. Зимой же, сбившись в стаю, они идут за оленьим стадом. У людей получилось иначе. Русское воинство не остановилось на летовку, а двинулось дальше. Следом за ним, рядом с ним, впереди него шла группа Чаяка. Олени обычно знают о присутствии рядом волчьей стаи и терпят её присутствие — а куда деваться? Туземные союзники русских тоже быстро узнали о присутствии таучинов.

Однажды они возникли на перегибе склона — совсем рядом — и начали приближаться. С копьями в руках, обнажённые по пояс, эти безумные воины не боялись стрел, не уворачивались от них. И ни одна стрела не попала в цель! Возможно, потому, что стрелки быстро поняли, с кем имеют дело, — и бросились бежать. Потом, под батогами, мавчувены выкрикивали имя демона, но русские не понимали их и продолжали бить.

Они так и шли рядом — всю весну, лето и начало осени. Много раз мавчувенские «тойоны» докладывали русским о таучинах, просили помощи, просили защиты. Они говорили правду — о демоне и воинах, им одержимых. Менгиты готовы были уничтожить кого угодно, но как только речь заходила об «иноземной» чертовщине, они переставали что-либо понимать и пускали в ход кулаки или палки. Несколько русских ушли в тундру собирать дикий лук и исчезли бесследно. Начальство отказалось признать «небоевые» потери, ведь это были промышленники, шедшие с войском «охотой». Однако это событие заметно повысило дисциплину среди служилых — покидать «расположение» или выходить далеко из «строя» в одиночку уже никто не рисковал.

Люди Ньхутьяга не занимались грабежом, не захватывали добычу — брошенных пастухами оленей они просто разгоняли по тундре, забив одного-двух на еду. Демон был хитёр — он оберегал своих носителей, удерживал их от безнадёжных атак. Он копил силы и креп, впитывая каждую отнятую жизнь врага. Он предвкушал обильное пиршество в будущем.

Глава 4 ЯСЫРЬ

Во время дневного перехода Кузьма и Мефодий оказались рядом — совсем не надолго и совершенно случайно. Знакомства своего они от людей не скрывали, но держались порознь и друг другом не интересовались — как бы.

— Будь здрав, Мефа!

— И тебе — по тому же месту.

— Дружка я нашего седни встретил... — почти не шевеля губами, проговорил Кузьма. — Давно не видались.

— К нему и ездил-та в ночь?

— Ну, Кирюха-писарь.

Мефодий чуть с ноги не сбился от удивления, но выровнялся и промолчал. Кузьме пришлось продолжить:

— Митька с ребятками стойбище шертил, а он, видать, ворохнулся. Уделали его наши едва не до смерти. Коли не спина, мной расписанная, не признал бы. В обозе тащится — без памяти он.

— И чо?

— Прибери к себе ясыря — я-то день-ночь на людях.

— По что?

— Закавыка тут есть — и немалая. Онкудинов крест на ём был.

— Не попутал? Однако... — качнул головой служилый. — А змей?

— Боле ни чо не углядел, — честно ответил бывший кат.

— Приберу сердешного, — согласился Мефодий. — Починишь?

— Загляну ввечеру — коли жив будет.

* * *

В отличие от своего подельника, Мефодий единолично владел неким подобием палатки из облезлых оленьих шкур. Поместиться втроём там было невозможно, поэтому хозяин остался снаружи. Он имитировал починку нарты и присматривал, чтоб не нагрянули какие гости. Кузьма же внутри запалил три жировых светильника, раздел догола Кирилла, разделся сам и приступил к работе. По ходу дела он принялся болтать — то ли «заговаривал» пациента, то ли просто расслабился.

— Ты, паря, тока не шуми. Невтерпёж будет — вот палку кусай. Для такого волкодавского пса это самое дело — гы-гы! Да не боись: черепушка у тя цела, шея не сломлена. Морду те порвали не слабо, но это — потом. Зато кость зубная не сломлена, да и зубов-та всего три выбили. A-а, вот ещё один — пенёк только остался. Ну, ничо, ща выдернем — у меня тут щипчики имеются. О-па, всего и делов! Ну а далее чо? Та-ак... Грудина, кажись, цела... Тиха! Тиха, грю! Эт у тя рёбры сломаты! Считай все — сколь есть. Однако лёгкую, кажись, не пронзило — не от того сдохнешь, гы-гы! В брюхо-то долго били? Сам зрю... Эт те во благо, что на холоду весь день пролежал — может, в кишки кровищи не натекло...

...годов с двенадцати отдали. Скажу я те: ох, и мудрено ученье катское! Кнутом-та махать и дурак сможет, да правды не добудет вовек — только сам под кнуты угодит. Людишки, оне ведь слабеньки да подленьки: не добил — молчит, перебил — так и душа вон. А кат в ответе — и за то, и за сё. Знать, опять же, надо, когда веничком погреть, где щипчиками прихватить, куда спицей ковырнуть. А поперёд всего меру знать надо — чтоб костенеть не начал, чтоб ума не лишился. Оно ить как бывает: приведут сердешного на спрос, а на ём уж живого места нет. Тогда, коль начальство желает, чинить надобно. Лекарь какой бусурманский такое увидит — сам памяти лишится, а кат расейский исцелит, коли обучен. Поди-ка не исцели — скажут, сам повинен. Бывает, татя какого по косточкам собирать надобно, шкуру его рваную, как портки старые, штопать. А где жгли глубоко али щипцами шибко рвали, там, как подсохнет, подорожником мазать следует. У меня и прочих травок вона — целый кошель. Ишшо с весны понабрал, да вот вишь — сгодилось...

Позже Кирилл сообразил, что тот нескончаемый монолог имел некую гипнотическую силу — как бы завораживал слушателя, лишал собственной воли, тушил боль или, точнее, лишал возможности активно на неё реагировать. Тем не менее к концу процедуры «больной» почти перегрыз палку, заботливо сунутую ему в зубы. Эта самая процедура длилась не так уж и долго — Кузьма работал быстро, грубо и как-то привычно. У него действительно имелось несколько посудин с какими-то самодельными мазями, старая рубаха, которую по мере надобности он рвал «на бинты», и набор «хирургических» инструментов — из пыточного арсенала, наверное.

Пока не догорел жир в плошках, бывший палач успел многое. Из двух открытых переломов удалил осколки, соединил кости и зафиксировал всё это при помощи тряпок и палок. Похожие «шины» он наложил ещё в двух местах — вероятно, там были закрытые переломы. Глубоких рваных ран, окружённых жуткими гематомами, было много. При помощи ножа и кривых ржавых ножниц Кузьма удалил омертвевшие куски мяса по краям, раны поменьше прибинтовал, а большие предварительно стянул при помощи иголки и нитки. Довольно долго он возился с правой кистью Кирилла — она была полностью раздроблена. Высунув язык от усердия, кат на ощупь собирал и ставил на место косточки. По временам он сверялся со строением собственной руки. Похоже, его охватил азарт: сможет — не сможет, получится — не получится. В конце концов Кузьма прибинтовал кисть к расколотому полену, утёр трудовой пот и сказал:

— Учись, паря, пока я жив! Может, ещё и пальцами ворочать будешь! Гы-гы — как ссать пойдёшь, так меня и вспомнишь! Ладно... Чо ж с мордой-то твоей содеять, красавчик? Так-то на тебя харчей не напасёсся, гы-гы-гы!

Смысл данной шутки Кирилл понял много позже — щупая пальцами и разглядывая в воде результаты перенесённой пластической операции. Судя по всему, «удачным» ударом ногой в лицо ему снесли половину правой щеки, обнажив челюсти. Жить с такой дырой было бы трудно, если вообще возможно. Кузьма щёку пришил на место, но предварительно срезал довольно много мяса, чтобы «освежить» рану. Шрам получился ещё тот...

Кроме того, у Кирилла были рассечены губы, сломан нос и сильно повреждены ушные раковины. С последними Кузьма возиться не стал, а нос слегка поправил — для красоты. Похоже, кое-где он сделал надрезы, чтобы спустить кровь и уменьшить отёки.

Всю процедуру Кирилл, конечно, запомнил отрывочно — это была сплошная боль. Причём не столько даже от манипуляций с ранами — ему было больно дышать, а не дышать он почему-то не мог. В самом начале возникло желание напомнить, что он всё-таки живой человек, а не труп, который приводят в порядок, чтоб показать родственникам. Кузьма же обращался с ним именно как с трупом, в том числе и по части стерильности. Если «лекарю» мешали корки и сгустки засохшей крови, он их соскабливал ногтем или отирал тряпкой, которую мочил в миске с водой. Когда вода в посудине кончилась, он, не мудрствуя лукаво, туда помочился. В общем, принцип действия был прост: чем можем поможем, а дальше — Божья воля.

Ещё Кирилл запомнил (а позже и понял!) короткий финальный разговор Кузьмы и Мефодия за стенкой палатки. Речь шла о том, чтобы кого-нибудь приставить к больному для «чёрного» ухода — устранять продукты жизнедеятельности, если таковая будет иметь место. Старых бандитов волновала, конечно, не Кириллова судьба, а собственная — они сочли учёного человеком Онкудина и хотели выслужиться перед этим загадочным «паханом».

Для Кирилла потянулись одинаковые — бесконечные и наполненные болью — дни. Нужно было терпеть и ждать, ждать и терпеть. Ждать, когда обоз наконец остановится и нарта перестанет раскачиваться и дёргаться. А потом ждать, когда все вновь тронутся в путь, потому что просто так лежать нет никаких сил. Желания жить у Кирилла не было, скорее, наоборот, но смерть всё не приходила. Он не сомневался, что начнётся гангрена, и загадывал, где именно в первую очередь. А она всё не начиналась.

Обоз жил своей жизнью — несколько обособленной от общевойскового быта. Собственно говоря, у войска было два обоза — казённый и «личный». Казённый охраняли назначенные «в очередь» казаки. Там содержались немногие пленные таучины, которым, вероятно, прочилась роль аманатов. Частный обоз тоже охранялся: наиболее богатые собственники дежурили сами или нанимали кого-нибудь из «голытьбы». Здесь кантовались и женщины — мавчувенские «жены» промышленных и служилых, а также пленные таучинки. Бежать последние не пытались — это был какой-то странный нюанс местной женской психологии. Раньше Кириллу казалось, что таучинские женщины предпочитают плену добровольную смерь, причём вместе с детьми. Почему же оставшиеся в живых терпят неволю? На этот вопрос женщины ответить не могли — они не понимали, что тут может быть неясного. Зато старый бывалый казак, назначенный в охрану, растолковал всё мигом:

— Баба, она баба и есть: што хрестьянская, што самоедская, што таучинская. Ей первым делом уд потребен!

В общем, оказалось, что у большинства «иноземческих» народов женщины прекращают сопротивление или, как минимум, не пытаются самоубиться после первого же полового акта с «завоевателем». Причём характер данного акта роли не играет. Зная это, опытные служилые при «захватах» спешат сразу изнасиловать всех предназначенных для плена женщин. Обычно после этого их и вязать не нужно — сами идут, хотя, конечно, случается всякое.

Своих пленниц казаки использовали главным образом для удовлетворения сексуальных потребностей. Причём их постоянно перепродавали, проигрывали в карты, сдавали внаём «на раз» или на ночь. Наверное, можно было бы многое узнать о тяжкой доле «ясырок», но Кирилл почти ни с кем не разговаривал и знакомств заводить не пытался. Честно говоря, ему было просто стыдно: раз в несколько дней женщины его раздевали (при всех!) и слегка протирали тело и испачканную одежду снегом или пучками сухой травы. Собственный запах он почти не чувствовал, но догадывался, что от него воняет «за версту».

Сразу объявить голодовку Кирилл не удосужился — понадеялся на свои раны, которые ему казались несовместимыми с жизнью. Потом было уже поздно — к немалой своей досаде учёный обнаружил, что с нетерпением ждёт не столько остановки каравана, сколько очередной кормёжки. Никакой гангрены у него нигде не началось, да и раны не гноились, словно операции были произведены в обстановке абсолютной стерильности. Это было очень странно, и Кирилл решил, что, наверное, зимний мороз поубивал в тундре всех микробов.

Весна наступала неотвратимо — вокруг становилось всё больше и больше воды, всё больше и больше свободной от снега земли. Движение войска замедлилось, а потом и вовсе прекратилось — был объявлен привал на неопределённый срок. К этому времени Кирилл мог уже сидеть и озирать окрестности. Причина остановки ему была ясна — санный путь кончился, дальше двигаться можно только пешком.

Как оказалось, в составе нескольких стад, следующих за войском от Коймского острога, имеются олени, приученные ходить под вьюками. Их специально пригнали икуты откуда-то с притоков Коймы. Мавчувенские же и таучинские олени под вьюками никогда не ходили — летом их хозяева перетаскивают грузы на собственных спинах. Вьючных животных должно было хватить для переноски казённого груза — пуда по два на каждого. А что делать с грузом личным? Оружие и минимум снаряжения служилый может тащить на себе, благо основная пища идёт своим ходом, но как быть с «излишками» — товарами для обмена, охотничьими и рыболовными снастями, бытовым скарбом и барахлом, взятым в качестве военной добычи? Решать эту проблему было предоставлено заинтересованным лицам — самим промышленным и служилым. Они и решали: перепродавали друг другу наиболее тяжёлые или неудобные для переноски грузы, что-то выбрасывали, некоторые пытались сооружать волокуши. Люди же опытные ситуацию предвидели заранее и давно уже свой «негабаритный» скарб путём обмена превратили в оленей — тех, которые поспокойней. Животных заранее начали приучать ходить с грузом на спине, а тех, которые приучаться не хотели, обменивали на других или забивали на мясо. Вся остальная — менее опытная и дальновидная — публика на этой стоянке кинулась навёрстывать упущенное, то есть пробовать под вьюками первых попавшихся животных. Мавчувенов заставляли оленей отлавливать, приводить в лагерь, вешать на спины мешки с камнями и водить по кругу. Полудикие животные в большинстве своём сопротивлялись отчаянно, за что были нещадно биты. В среднем один из десяти всё-таки смирялся...

«Интересно, а что со мной сделают? — гадал Кирилл. — На руках потащат, на оленя навьючат или добьют? Сам-то идти я не могу... Или уже могу? А вот фигушки — не дождётесь! Хотя могут сделать волокушу и заставить пленных её тащить... По камням и болотам, через ручьи и речки?! Конечно, а что такого? Кому-то я здесь сильно нужен... Но Петруцкому меня пока не сдали... Может, не узнали — у меня же лицо изуродовано? Чёрт побери, но надо же умирать или сопротивляться по-настоящему, иначе станешь как эти ясырки!»

Учёный начал строить планы на ближайшее будущее — решительные и грандиозные. Вскоре все они дружно рухнули. А виной тому стала... муха.

День выдался на редкость тёплым, и Кирилл довольно долго созерцал, как это милое насекомое — одно из первых — вьётся вокруг него, как ползает по шкурам, которыми он укрыт. Учёный смотрел-смотрел да и понял вдруг, что скоро этих тварей станет много — очень много!

«Вся моя одежда, подстилка и одеяло перемазаны... В общем, испачканы тем, что так любят мухи. Они в ЭТО яйца откладывают. А через несколько дней из яиц вылупляются личинки — белые такие червячки. Опарыши называются. Шустрые такие, подвижные... Окуней на них хорошо ловить... И плотва, бывает, клюёт... Кирюха, по тебе — по живому — БУДУТ ПОЛЗАТЬ ЧЕРВИ!»

Это было совершенно (абсолютно!) неприемлемо. Не менее неприемлемой была и мысль попросить женщин вымыть его как следует и постирать одежду. В общем, в пору повеситься, но не на чем.

Кирилл знал, что является чьей-то частной собственностью, причём не Кузьмы и не Мефодия, а какого-то незнакомого мужичка, который явно был подставной фигурой. Со своим «ясырём» хозяин никогда не разговаривал и даже близко к нему не подходил. Тем не менее в обозе он иногда появлялся и что-то давал чужим женщинам, которые «обслуживали» Кирилла. Во время очередной кормёжки учёный попросил мавчувенку:

— Передай ему... Ну, который приходит... Передай, что мне нужен Кузьма. Его тут, наверное, все знают.

— Ку-зима?

— Ну, да: Кузьма! Просто покажешь на меня пальцем и скажешь по-ихнему: «Хочет Кузьма». Запомнила? Повтори!

Бывший острожный кат явился на другой день к вечеру. Он уселся на землю возле нарты, на которой лежал Кирилл, и расслабленно подставил лицо весеннему солнцу:

— Благодать-то какая, Господи! И комара ишшо нет... А и смердит же от тебя, паря!

— Ну и что?

— Как это «что»?! Хозяин твой проигрался в конец. Тебя вот заложить решил, да никто не берёт — не жилец, говорят. Мне, значить, обчество поручило проведать, так ли? Я и зрю: ясырь-то жив, да уж больно вонюч!

— Врёшь ты всё...

— Вру, конечно, — признал Кузьма. — По что звал... Кирюха?

— Помыться мне надо, — зажмурившись от стыда, сказал Кирилл. Он никогда не думал, что унижение может быть прямо-таки ослепительным. — И одежду помыть.

Кузьма молчал довольно долго, нежась на солнце. Наверное, он смаковал чужое унижение, а может быть, просто что-то обдумывал.

— Помыться, гришь... — раздумчиво протянул бывший кат. — Вона ручей-та — мойся.

— Но я... — пробормотал Кирилл. Закончить фразу моральных сил у него не хватило.

— Осилишь, коль допекло! — уверенно заявил Кузьма. — Срок твой давно вышел — на дыбу по-новой можно.

— Одежда... Мне самому не отмыть...

— Знамо дело — столь времени под себя гадил! Таперича и ангелы Божьи не отмоют, — признал кат, а потом — после долгой паузы — посоветовал: — Выкинь!

— Что ж мне, голым... жить? — оторопел Кирилл.

Кузьма, приподняв бровь, посмотрел на него с некоторым интересом:

— Одёжку те сыскать не мудрено... А чем расплатишься? Я ж не купчина какой, чтоб милостыню подавать!

— Слушай, Кузьма... — Кирилл глубоко вдохнул и выдохнул воздух — он мог уже это себе позволить. — Слушай! Ты...

Густо уснащая текст матом — старинным и «новодельным», — учёный высказал собеседнику всё, что он думает о сложившейся ситуации и о Кузьме лично. Основная мысль его речи заключалась в следующем: или дайте подохнуть спокойно, или объясните, зачем понадобился — хватит издеваться над человеком!

— Хватит, гришь? — изобразил разочарование Кузьма. — А я-то, дурень, для тебя железа припас — лёгонькие такие, махонькие! От, думаю, как комар да овод в лет пойдут, ручки-та тебе и закую — сзади, конечно. Хлопот на копейку, забавы на рупь, верно? А ты — «хватит»! Я ж и не начинал ишшо!

Бывший кат замолчал, явно смакуя собственную власть над бессильным, но агрессивным собеседником. Он как бы давал Кириллу возможность пофантазировать, оценить возможные варианты развития событий. Наконец он продолжил:

— Ладно — на всё Божья воля! Сказывай, откель у тя крест? Когда на дыбе у меня висел, кажись, его не было.

Кирилл чувствовал себя решительно не в состоянии «играть» с этим человеком. Точнее, совсем и не человеком. Однако сознание собственного бессилия вызывало злость, и он ляпнул, не подумав:

— Крест от Онкудина!

— Однако... — Кузьма вдруг стал серьёзным, глумливость в голосе исчезла. — А змей где?

— Не твоё собачье дело! — сломя голову кинулся в атаку Кирилл. — За всё ответишь, сволочь!

— Эт за что же? А? — всерьёз озаботился кат. — Ну, сказывай, чем мы тя обидели? Богу душу твою не отдали — в этом вина наша?

Учёный слегка растерялся: «На самом деле я должен быть благодарен этому Кузьме — он мне, по сути, жизнь спас. А всякие там моральные обиды и унижения, как говорится, к делу не пришьёшь. И потом: этот бывший палач обладает мощным... „магнетизмом”, что ли? У него большой опыт по извлечению из людей скрываемой истины. Стоит ли связываться? А, была — не была!»

— Дело мне творить надо, а ты препятствуешь! — выдал Кирилл.

— Ну, скажем, творить, акромя дерьма, ничо ты пока не можешь, — вполне резонно заметил Кузьма. — А чо за дело-та? Али секрет?

По знакомым интонациям в голосе Кирилл понял, что кат опять начал с ним «играть» — что-то он сказал не то или не так. Рисковать дальше явно не было смысла.

— Ладно, Кузьма, не люб ты мне — скрывать не буду. Однако же что есть — скажу, а ты уж сам смотри.

И Кирилл рассказал практически всю правду о своём знакомстве с Лукой Палёным. В заключение он заявил, что решил взять на себя миссию погибшего покрученника в расчёте на будущую признательность этого загадочного Онкудина.

Кузьма довольно долго молчал, обдумывая услышанное. Потом проговорил раздумчиво:

— От ить как оно оборачивается... Нутром чую, не врёшь ты, паря. И то сказать, кишка у тя тонка мне-то врать! А пустой ты, паря, — как есть пустой. Ни с тобой, ни за тобой силынету — можно хоть щас в землю зарыть, и никто не хватится, никто предъяву не сделает. Только сдаётся мне, что в самом тебе силушка имеется, да и Бог тя любит. Скажи-ка мне, как на духу, про Шишакова. Чай ведаешь, а?

— Да! — пошёл ва-банк Кирилл. — Атамана таучины убили, и всех его людей порешили. Я же их и подучил, как служилых кончать сподручней, и на бой вывел!

— Ты-то?!

— Ага. Главным начальником выбрали и слушались меня! Только таучины — они ведь такие... Война кончилась, добычу поделили и про командира забыли. Они подчиняться не любят, без начальников живут.

— И опять чую, не врёшь, хотя сё и дивно, — почесал бороду Кузьма. — Ладно... Одежонку — какую ни на есть — мы тебе справим. За харчи не обессудь — что сами едим, то и дадим. Не лежи тока — шевели лапами, а то ить до скончания века увечным останешься!

Кузьма ушёл, а Кирилл долго лежал, глядя в весеннее небо. В его сознании, в его мыслях воцарилась полная, стерильная, звенящая пустота. А потом в этой пустоте оформилось что-то округлое, мягкое, бесконечно тёплое и родное. Эта мягкая теплота давала абсолютный покой и защищённость, ведь она была больше всего на свете, она и была всем светом. Кажется, во всём этом ещё присутствовали руки — большие, ласковые, бесконечно сильные...

Кирилл недолго нежился в этом глюке. Он как-то плавно перетёк в другой «ролик», из детских снов — на сей раз хорошо знакомый, почти привычный. Атака. Солдаты с ружьями идут в рост. Они приближаются. Их надо остановить — от этого зависит всё. Но они не останавливаются, не падают — они приближаются. И нарастает, сдавливает, захлёстывает чувство беспомощности, неотвратимости беды, обречённости. И вдруг как луч света острое осознание: «А я могу! Я знаю, ЧТО надо делать или КАК надо делать...» В этом не было ничего личного, направленного на собственное возвеличивание или спасение. Он чувствовал себя безликим или безличностным обладателем спасения для всей вселенной добра и радости. Ему надо только смочь, успеть, превозмочь, осилить что-то. И он куда-то устремился, чувствуя, что не успевает, или не дотягивается, или не додавливает, что ли... В общем, облечь в слова эти смутные, но такие конкретные образы было очень трудно.

Кирилл открыл глаза. Вытер пот со лба — по привычке левой рукой. А потом поднёс к глазам свою правую кисть. Долго рассматривал грязные, согнутые в разном положении пальцы. Он смотрел на них, смотрел, а потом левой рукой свернул всё это безобразие в кулак. Раздался хруст и скрежет. Или ему это только показалось, потому что мир взорвался ослепительной болью. Не отирая слёз, не дожидаясь, пока боль утихнет, Кирилл развернул правую ладонь — без помощи левой руки! Средний и безымянный пальцы до конца не разогнулись — так и остались наполовину согнутыми. «Годится! — удовлетворённо улыбнулся Кирилл. — Если не начнут слушаться, я их просто отрежу!»

Некоторое время он «играл» со своей правой кистью: сгибал и разгибал пальцы — все вместе или поврозь. Это была ещё не работа, а только подготовка к ней. Он приучал себя к боли, точнее, старался вернуться в то недавнее состояние, когда она почти уже не страшна, когда её заведомо больше, чем можно вытерпеть. Наконец он понял, что почти готов к продолжению жизни, и подвёл итог сделанного: «На пианино мне уже не играть — совершенно точно. А вот держать нож или копьё, наверное, смогу, и становиться левшой не придётся. Но самое главное — это кулак. Он получается!»

Примерно час спустя Кирилл встал на ноги. Точнее, было несколько секунд, в течение которых он СТОЯЛ на ногах.

Остаток дня он сражался с собой, он глумился, издевался над своим телом как изощрённый мазохист. Понимание пришло под вечер — оно проломило наконец все подсознательные щиты и барьеры. Проломило и стало конкретным и чётким, как скала. Он — калека. Он — инвалид. От прежнего Кирилла, способного сотню раз отжаться на кулаках, пробежать «для разминки» десяток километров, перемахнуть через трёхметровый забор, его — нынешнего — оделяет бездна. Преодолима ли она? Возможно... Но эта бездна не пуста — она до краёв заполнена болью и унижениями — физическими и моральными. Совсем не факт, что стоит туда лезть, стоит начинать этот путь...

Стоит? ДА!

«Вот так, Кирюха, вот так... — мысленно погладил себя по голове учёный. — Не получается из тебя нормального героя романа! Ты в этом мире второй год, и что же? То тебя на дыбу подвесят, то на костре поджарят, то по башке треснут, а теперь и вовсе в фарш перемололи. А ты изображаешь из себя птицу феникс — всю дорогу воскресаешь. Только тем и занимаешься... Всё никак не сдохнешь... Ну, теперь-то ты влип „не по-детски“... Ничего: ты живучий, ты выберешься! Выберусь? Это почему же? А потому... А потому, что КТО-ТО ЖЕ ДОЛЖЕН ДАВИТЬ ЭТУ МРАЗЬ?!

Да, должен... Но — не поэтому, если честно. Просто где-то там — на краю тундры — меня ждёт Луноликая. Да, ждёт — МЕНЯ!!»

На другой день Кириллов «хозяин» приволок в обоз груду каких-то лохмотьев. Женщинам вручили две иголки, маленький клубочек ниток, и они принялись за работу. Ещё день спустя великий воин, начисто отмытый ледяной водой, примерял обновки. «Костюмчик», сварганенный из засаленных кусков замши и давно облысевших оленьих шкур, сидел на нём, наверное, не очень хорошо — как на пугале. Только Кириллу до этого дела не было, поскольку он пребывал в очередном шоке — после созерцания собственного обнажённого тела. Увы, он слишком хорошо представлял, как должны выглядеть нормальные «боеспособные» мышцы.

Войско двинулось с места только недели через две. К тому времени Кирилл уже довольно шустро передвигался — на уродливых самодельных костылях. Первый переход был длинным — километра два-три. Авангард начал разбивать новый лагерь, вероятно, даже раньше, чем арьергард снялся со старого. На следующий день ситуация повторилась, только криков, мата и зуботычин было значительно больше. На третий день... На третий день с утра был объявлен «общевойсковой» сбор. Кирилл на него, конечно, не пошёл, но вскоре узнал, что там проводилась массовая публичная порка — батогами. По её окончании Петруцкий воткнул в землю палку и объявил, что, когда тень от неё будет «вот тут», он лично запорет «до смерти» всех, кто ещё будет «здесь», а не «там». Приём подействовал — лагерь был свернут значительно быстрее и, соответственно, пройдено расстояние, наверное, вдвое большее, чем накануне. В процессе сборов служилые, злобно матерясь, выбрасывали всё лишнее. Это «лишнее»; впрочем, не залёживалось: вещи немедленно растаскивали мавчувены.

Со временем ритм движения наладился — километров 10-12 в день при отсутствии на пути серьёзных препятствий. А препятствий встречалось немало — в основном реки. По сути дела, войско теперь двигалось вслепую. Высылаемые на разведку пешие отряды мавчувенов, усиленные несколькими икутами, обычно не возвращались. Иногда потом в тундре находили их тела с многочисленными дырками от стрел и копий. Получить информацию от местного населения тоже не удавалось — за полным отсутствием такового. В лучшем случае на пути россиян встречались спешно покинутые жителями маленькие летние стойбища таучинов. Выйдя на берег какой-либо значительной реки, войско начинало двигаться вверх по течению в поисках удобного для переправы места. Через день-два история повторялась, так что маршрут, наверное, был зигзагообразным и всё время забирал куда-то к югу.

Снег, кроме многолетних снежников, растаял, вода сошла, тундра зазеленела и украсилась множеством цветов. Из всего этого ботанического многообразия российских воинов в основном интересовали иван-чай, щавель и дикий лук. Со сбором даров природы у служилых постоянно возникали проблемы, поскольку покидать колонну на марше или лагерь на стоянке без спроса не разрешалось. Кирилл умилился почти до слёз, когда узнал, что народ не только поедает зелень с превеликой жадностью, но и торгует ею друг с другом по «безналу», а также даёт ею взятки (подарки) начальству.

Наверное, кругом вовсю чирикали птички, пищали пищухи и перекликались евражки, но Кирилл слышал в основном чавканье воды под ногами, хорканье оленей и мат служилых — не считая гудения комаров, конечно. «Много» этих насекомых стало сразу — словно они сидели где-то в засаде. Потом их стало «очень много», но не надолго, потому что следом наступило обычное летнее состояние тундры, когда для оценки количества кровососов термины «много» — «мало» не используются, а говорится просто, что «комар есть». Это означает, что любой обнажённый участок кожи мгновенно покрывается серой копошащейся массой в несколько слоёв. Дымокуры и дёготь, которым многие мазались, помогали плохо. Реальное облегчение приносил только ветер. Как только он поднимался, народ первым делом начинал справлять нужду — чтоб без мук, чтоб по-человечески.

Публичные порки батогами участились. Били в основном мавчувенов — они теряли оленей. Русским, вероятно, дела не было до того, что удерживать контроль над животными, когда их заедают насекомые, целое искусство, что содержать их в это время нужно в подходящих местах, а не в каких придётся, что наконец жители тундры не используют летом оленей в качестве транспорта вовсе не по своему тупоумию.

Кое-что положительное в этой ситуации для Кирилла всё-таки было. Обилие комаров он переносил сравнительно легко — словно родился и вырос в тундре. В отличие от большинства русских, он даже не страдал от бессонницы, а если и страдал, то вызвана она была причинами внутренними, а не внешними. Кроме того, на ночёвки теперь останавливались обычно на возвышенных, продуваемых ветром местах. Древесная и кустарниковая растительность если и присутствовала поблизости, то в очень незначительном количестве. Соответственно, топлива для приготовления пищи всем не хватало — в лучшем случае чуть подваренное мясо вкушало только начальство. Рядовой состав плевался, матерился, но сырым мясом брезговал и жил впроголодь. Когда становилось невтерпёж, куски мяса пытались обжаривать на пучках шикши, рододендронов или на веточках сырой ольхи и карликовой берёзы. Встретить заросли кедрового стланика считалось праздником. Тем не менее оленей регулярно забивали, и несъеденное мясо доставалось «иноземцам», которые «аки звери алчные и сырьём сожрут». В общем, привычный к сырой оленине Кирилл в это время питался «от пуза».

Потом комар как бы схлынул, но появилась мошка и, конечно же, мокрец. Это означало, что короткое полярное лето перевалило за середину. В принципе, укусы мошки серьёзнее комариных — насекомое не протыкает кожу жалом, а выгрызает в ней миллиметровый кусочек и слизывает с ранки выступающую сукровицу. Такие «дырки» долго не зарастают и сильно чешутся. Кроме того, в отличие от комара, мошка любит заползать под одежду — за шиворот, в рукава, за голенища сапог. Тем не менее у неё есть три достоинства: укусы мошки вначале почти безболезненны, поскольку насекомые применяют анестезирующий секрет, они не жужжат в полёте и, соответственно, меньше «давят на психику», кроме того, мошка не атакует в замкнутом пространстве, будь то дырявая палатка или полог. Мокрец по сравнению с комаром и мошкой — мелочь, недостойная внимания. Сами насекомые микроскопичны, но, собравшись скопом, имеют привычку выедать кожу до мяса в местах, где одежда плотно прилегает к телу. Всё это безобразие сходит на нет вместе с первыми заморозками.

К тому времени армия Петруцкого перевалила водораздел и двигалась в ту же сторону, в какую текла вода в ручьях и речках. Всё чаще и чаще в разговорах служилых звучали слова «Айдар» и «острог». С исчезновением насекомых кончилась и «мирная» жизнь. Рядовой состав вряд ли имел полное представление о происходящем, что уж говорить о пленных или приравненных к ним персонах. Ни Кузьма, ни Мефодий не посещали Кирилла, а если оказывались поблизости, то в контакт не вступали. Создавалось впечатление, что введён «закон молчания» — участникам боевых действий запрещено разглашать подробности. Учёному приходилось довольствоваться крохами информации, которые до него долетали — иногда в буквальном смысле. Судя по всему, таучины вновь начали проявлять активность и предприняли несколько попыток отогнать стада, находящиеся под присмотром мавчувенов. Возможно, не все эти попытки были неудачными — возобновились порки ясачных союзников, а пленных в обозе не прибавилось. Потом состоялось некое сражение — со стороны русских убитых, кажется, не было, но появилось довольно много раненых, служилые ходили угрюмые и злые. Из всего этого Кирилл сделал вывод, что поход близится к концу, но его результаты никого не устраивают. По сути дела, этими результатами могут быль лишь цифры убитых в сражениях врагов (а кто их считал?), какое-то количество таучинов, согласившихся платить ясак (а будут ли?), да два десятка пленных, которые числятся аманатами, но вовсе не факт, что за них кто-то будет платить. Самим служилым перепал домашний скарб из разорённых стойбищ, но он был малоценен, и к тому же многое пришлось бросить по окончании санного пути. Самое главное, у таучинов не оказалось «товарной» пушнины — соболь в тундре не водится. Важнейшим завоеванием можно было, наверное, считать многотысячное поголовье захваченных оленей. Однако это поголовье с началом осени стало таять на глазах, особенно после вступления в лесотундровую зону. Судя по всему, войско оказалось в пограничной зоне: по Айдару, как известно, жили различные племена мавчувенов, которые подвергались постоянному «давлению» таучинов, и, соответственно, охотников за чужим скотом здесь хватало.

В конце концов «армия» вышла к самому Айдару и двинулась вниз течению. По слухам, до острога осталось несколько дней пути. Вокруг был уже лес — тополя, чозении, лиственницы с подлеском из ольхи, рябины, шиповника и прочей полезной и бесполезной растительности. Рябина представляла значительный интерес для служилого и промышленного люда — она хорошо сбраживалась «на вино», собирать её, в отличие от голубики, можно было в большом количестве. Однако транспортировать запас в острог было не на чем, так что пришлось в основном облизываться. Впрочем, кое-кто из неимущих решил всё-таки заняться сборами. Одним из них оказался Кириллов «хозяин». После разбивки лагеря на очередной ночлег он явился в обоз с двумя пустыми мешками в руках и знаками велел своему ясырю следовать за ним. Кирилл не возражал, однако в пути его удивило отсутствие у хозяина интереса к ягодам, за которыми они якобы отправились.

Довольно быстро темнело, а они шли всё глубже и глубже в прирусловые заросли. Наконец впереди засеребрилась вода, и путники оказались на открытой галечной косе, приятно продуваемой ветерком. У воды горел небольшой бездымный костерок, сидели какие-то люди в количестве трёх, а в воде на отмели стояла грубая досчатая лодка. Кириллов хозяин направился было к костру, но короткий посвист из-за кустов заставил его свернуть вправо.

Кузьма и Мефодий вольготно расположились на травке. Костра у них не было, но была большая глиняная трубка, которую они покуривали, передавая друг другу. Кириллова хозяина они не удостоили ни приветствием, ни даже обращением по имени.

— Погуляй-ка, — бросил ему Мефодий и принялся рассматривать Кирилла. — Будь здрав, убивец.

— Тебе того не пожелаю, праведник Божий, — в меру (как ему казалось) агрессивно ответил Кирилл.

— Чую, лобызаться вы не станете, — усмехнулся Кузьма. — Ну, да Бог вам судья. Садись, паря, потолкуем. На вот, курни!

Отказ Кузьма одобрил:

— И то верно — бесовское зелье. Однако ж забирает!

— Ну, нет, — возразил Мефодий. — Пущай курнёт, коли не баба. Иль те мужское отшибли?

— Какая тут связь? — пожал плечами Кирилл, принимая трубку. — Разве бабы не курят?

На него внимательно смотрели четыре глаза, так что пришлось затянуться по-настоящему. Курить Кирилл когда-то пробовал, но быстро бросил, почувствовав, что попадает в зависимость. Оказалось, что дым из данной трубки имеет очень мало общего с сигаретным, пропущенным через фильтр. Трубку учёный вернул, сохраняя «лицо», но не удержался и начал кашлять — сильно и долго. Бандиты дождались прекращения спазмов, а потом Мефодий схватил руку, которой Кирилл прикрывал рот. Он глянул на слюнявую ладонь и отпустил её:

— Чисто!

— Экий ты Фома неверующий, — усмехнулся Кузьма. — Говорю ж те: третью неделю кровью не харкает!

— А прочее?

— Ты вот чо, паря, — обратился Кузьма к Кириллу, — поведай-ка нам, как на духу, чо у тя там да как, а то вон Мефа сумневается. Брехать тока не надо: мы те зла покамест не желаем, но и сопли утирать не станем.

Кирилл не смог придумать причин, из-за которых стоило бы врать — непонятно, что в этой ситуации пойдёт ему во благо, а что во вред. Рассказ о состоянии здоровья, точнее, о функциональных возможностях был выслушан внимательно и, похоже, с удовлетворением. После чего речь повёл Мефодий:

— Тут вот како дело, паря. Мыслим мы: неча те покамест в остроге делать. Опять же сотник на тя глаз положил — что, дескать, за таучин такой? Чей будет? Не прибрать ли?

— Отберут ясыря у хозяина да в аманаты запишут, — пояснил Кузьма. — Начальству по аманатам счёт нужен.

— Опять же, неровен час признает кто из наших коймского писаря, — продолжил Мефодий. — Рожа, конечно, у тя — краше в гроб кладут, да повадка и голос остались.

— Ну, так... — заикнулся было Кирилл, но был остановлен взглядом и жестом.

— Отпускать тя на волю покуда не можно — слабоват ишшо! Сгинешь на воле-то, а на нас кивнёт кое-кто. Ну, да Бог милостив — промышленные, вишь, объявились...

В общем, ситуацию Кирилл понял следующим образом. Его пребывание в Айдарском остроге «друзья» считают слишком опасным — в первую очередь для себя, поскольку он слишком много знает. Отпустить пленника на волю или прикончить его — прямо сейчас, — они не считают целесообразным по ряду причин. В окрестностях острога бандиты наткнулись на группу промышленников, которые готовятся здесь к зимнему промыслу соболя. Этим-то промышленникам Кузьма и Мефодий решили Кирилла продать или, точнее, сдать в аренду. Причём не в качестве таучина, который говорит по-русски, а как русского, знающего местные языки. У Кирилла будут в артели определённые обязанности — посильные, конечно, поскольку он «на бое таучинами изранен». По окончании промысла артель расплатится с Кирилловыми хозяевами.

Как понял учёный, подобная практика здесь вполне обычна. Некоторую оригинальность данному конкретному раскладу придаёт лишь полное отсутствие у субъекта зимнего снаряжения и пищевых запасов. Однако промышленники, в свою очередь, оказались в несколько затруднительном положении, в связи с чем согласны были одеть, обуть и кормить Кирилла — в долг, конечно. Подоплёка же ситуации была довольно простой.

Айдарский острог существует уже более полусотни лет. Расположен он в этаком оазисе — огромной низменности, заросшей лесом и окружённой тундрой. Соболь здесь водится весьма высокого качества, но поблизости от жилья его успели «обловить». Данная бригада промышленников прибыла в острог в позапрошлом году из районов, «подсудных» Икутскому острогу, в надежде на быстрое обогащение. Однако прошлой зимой добычи едва хватило на покрытие издержек — оплатить потребный харч и транспорт. В этом году добытчики разведали места, где соболя «как грязи» — по той простой причине, что там ещё никто из русских не промышлял. А не промышлял из-за того, что от острога это довольно далеко и, соответственно, опасно. Там обитают ясачные мавчувены, а они, как известно, вдали от русских ружей весьма изменчивы и ненадёжны. Кроме того (Боже сохрани!), в любой момент могут нагрянуть таучины. Однако теперь Петруцкий таучинов вроде как замирил, да и на мавчувенов страху нагнал, так что есть надежда, что с Божьей помощью всё как-нибудь обойдётся. Да и что остаётся, кроме такой надежды, если снаряжаться на промысел приходится в долг, и долг этот будет расти, поскольку на него «капают» проценты?!

Уходить на многомесячный промысел икутские промышленники умели: в их «родных», давно освоенных краях иначе и не бывает. Часто артели берут на свой кошт толмача, который может общаться с туземцами. В Айдарском остроге желающих быть переводчиком не нашлось — слишком опасно. Кроме того, артели нужен человек, который будет сидеть в зимовье и охранять оставленное там снаряжение и продукты от зверей и туземцев. Местные жители, наткнувшись на зимовье, обязательно всё растащат — за хищение неказённого имущества никто преследовать их не будет. Работа у сторожа опасная и скучная, но полный «пай» за неё ни одна артель давать не захочет. На данную роль «увечный» Кирилл вполне пригоден. Остаётся получить его согласие.

— Да, — сказал учёный и незаметно свернул правую кисть в кулак. Пальцы были почти послушны и совсем не болели.

— Ну, тогда забери. — Кузьма подал крестик, висящий на шнурке. Кириллов кулак он заметил и добавил с обычной своей издёвкой: — А креститься, паря, надо вот так — чай не бусурман какой!

— А я... — непонимающе захлопал глазами учёный. — Я так и делаю вроде...

— Гы-гы-гы! — тихо заржали оба бандита сразу. — Делает он! То слева направо, то справа налево, то двумя пальцами, то тремя! Ты уж реши, паря, какому Богу молишься, а то ведь смех и грех!

Кирилл покраснел — похоже, он действительно не раз допускал подобные проколы.

* * *

Учёного оставили одного — Мефодий с Кузьмой отправились на берег к промышленникам и довольно долго о чём-то с ними беседовали. Уже почти совсем стемнело, когда его позвали прощаться. Имелось в виду, что Кирилл в обоз возвращаться не будет — тут и останется. С немалым изумлением учёный осознал, что за несколько месяцев похода не обзавёлся никакой личной собственностью — во всяком случае такой, о которой стоит жалеть. По утрам — пока не расходился — он иногда пользовался самодельными костылями, но с этой привычкой пора было завязывать. Вот, собственно говоря, и всё...

На прощанье Мефодий сказал, гнусно ухмыляясь:

— Не шибко скучай без нас, паря. Сговорились мы — по весне, может, подъедем. Харчишек промышленным притащим, да счёты сведём. Ты уж дождись нас, не бери греха на душу — я, ить, за тебя крест целовал!

Кирилл ничего не ответил: этим людям он нисколько не доверял, и они ему, надо полагать, тоже. Соответственно, любые просьбы и обещания с обеих сторон были чисто символическими.

Глава 5 ПРОМЫШЛЕННИК

Служилые отбыли восвояси, а Кирилл остался в компании новых людей. Как себя с ними вести, он не знал, а потому решил не вести никак — сел у костра, стал греть руки и ждать, что будет дальше.

Мужики выглядели вполне обычно: коренастые, усатые, бородатые, немытые, нечёсаные, в обычной летне-осенней туземной одежде. Правда, у двоих под ней, кажется, имелись нательные рубахи из ткани. Кириллу промышленники не представились и его имени не спросили. Некоторое время они вяло перебрасывались короткими непонятными репликами, а потом — когда костёр почти прогорел — отгребли в сторону угли вместе с верхним слоем мелкой гальки. Там, оказывается, было прикопано штук пять некрупных рыбин. Привычно сотворив короткую молитву, мужики принялись за еду. Кириллу не предложили, но одна из рыбин как бы невзначай оказалась возле него. Учёный мысленно пожал плечами, демонстративно (правильно!) перекрестился и тоже стал есть. Рыба была полусырой, костистой и совершенно несолёной, что, впрочем, давно стало для него привычным. Еду запили водой из речки, после чего подновили костёр и закатили в него три довольно толстых полусырых ствола плавника, которого на берегу хватало. Пока они разгорались, промышленники занялись заготовкой веток с ближайших кустов — на подстилки. Кирилл последовал их примеру — похоже, предстояла «холодная» ночёвка. Он не ошибся: спать улеглись вокруг «нодьи», прикрывшись шкурами, которые хранились в лодке. Кириллу «одеяла» не досталось, так что спать пришлось урывками, то и дело поворачивая к огню замёрзший бок.

Утром вся компания погрузилась в лодку и двинулась вниз по течению — конечно же, без завтрака. Вёсла в наличии имелись, но промышленники предпочитали обходиться шестом, которым отталкивались от дна. Соответственно, двигаться старались по мелководью. Причина именно такого характера плавания лежала на поверхности — плавсредство было настолько тяжёлым, грубым и неуклюжим, что управлять им при помощи вёсел на течении было, наверное, невозможно.

Плавание продолжалось насколько часов, но продвинулись они за это время вряд ли больше чем на десяток километров. Закончился путь на широкой, покрытой травой поляне у берега. Это, вероятно, была часть высокой поймы, которая заливалась только весенним паводком. Здесь вовсю кипела работа — мужики таскали брёвна, тесали их и складывали в сруб. В брёвна, похоже, были превращены все ближайшие деревья толщиной от 15 см и более. Приехавшие с Кириллом промышленники без каких-либо церемоний вооружились топорами и включились в работу, а он опять остался не у дел. Оставалось только наблюдать.

Личного состава Кирилл насчитал 15 человек, хотя мог и ошибиться, поскольку незнакомые люди казались на одно лицо. Никаких инструментов, кроме топоров, строители не использовали, но орудовали они ими прямо-таки виртуозно. Руководителя работ — прораба — вроде бы не имелось. Участники были как бы разделены на три группы: одни оттаскивали и подтаскивали, другие ошкуривали и тесали, третьи осуществляли подгонку «по месту» и устанавливали бревно на положенное ему место. Работали мужики почти молча, быстро и как-то заученно-привычно — создавалось впечатление, что всё это они проделывали множество раз. Прямоугольное строение росло прямо на глазах: похоже, класть сруб они начали сегодня утром и к вечеру собираются закончить.

Кирилл оказался в неловком положении: что-то внутри ему подсказывало, что просто так взять и присоединиться к общим трудам нельзя — бескорыстное, ничем не мотивированное желание помочь понято не будет. Или, скорее всего, понято будет неправильно. Чуть в стороне от стройплощадки располагалось несколько шалашей, в которых, вероятно, промышленники ночевали, пока не достроена изба. Там же был свален всяческий скарб и привязаны три собаки явно не ездовой породы — слишком мелкие. Чтоб не мозолить глаза трудящимся, Кирилл решил соорудить себе в сторонке подобный шалашик и обзавестись приличной подстилкой, поскольку окружать его заботой тут, похоже, никто не собирается.

Срубленных веток вокруг валялось в избытке, так что можно было обойтись без ножа и топора. В соседней обмелевшей протоке учёный обнаружил с десяток полуживых кетин — рыба отметала икру и теперь тихо догнивала, стараясь удержаться вблизи кладок. Несколько рыбин, выглядевших чуть «посвежее», Кирилл выкинул на берег, а потом оттащил к своему импровизированному жилищу — они обещали некоторую пищевую независимость от новых хозяев. До вечера времени осталось много, и Кирилл отправился пастись — поедать уже созревшую бруснику и ещё не опавшую голубику. Вернулся он с началом сумерек и обнаружил, что изба, точнее, барак уже подведён «под крышу» и народ на берегу готовится к ужину и ко сну. Никакого «общего котла», похоже, у них не было — горело несколько костров, промышленники копошились возле них в одиночку или по двое-трое. Ужинать Кирилла никто не пригласил и еды не предложил. Сам он просить ничего не стал, кроме разрешения поджечь от чужого огня рулон старой бересты, снятой со сгнившей валежины.

Утром работы возобновились, причём довольно рано и дружно, хотя шума общей побудки Кирилл не слышал. За этот день промышленники соорудили стропила довольно высокой двускатной крыши, сделали на них обрешётку и покрыли её зелёными лапами кедрового стланика. Сверху их придавили жердями. Потолка, вероятно, в жилье не планировалось. Свободные от кровельных работ занялись внутренним обустройством — сооружали трёхъярусные нары вдоль стен и длинный узкий стол. И стол, и нары собирались из тонких брёвен и слег, которые стёсывались с «лицевой» стороны. Насколько можно было понять, никаких гвоздей при этом не использовалось — в крайнем случае применялась ремённая или лыковая вязка.

На следующий день остались лишь мелкие доделки, навешивание двери и «остекление» полупрозрачной плёнкой единственного крохотного оконца. Пролезть в такое окно человеку было нельзя — в лучшем случае просунуть голову. В заключение был собран открытый очаг — примерно в центре помещения под дырой, оставленной в крыше. Для этого очага каждый принёс с реки хотя бы один камень — это явно было ритуалом.

Наблюдать завершение работ было довольно забавно: оставшиеся уже без дела промышленники стройплощадку не покидали, а начинали имитировать хоть какую-то полезную деятельность — один, к примеру, соорудил метлу и принялся отметать щепки от входа. Наконец, всё было закончено, и возникла пауза — промышленники отправились к своим шалашам, убрали инструмент, умыли в реке руки и лица. Кое-кто даже сменил пропотевшую исподнюю рубаху на более свежую. Потом все потянулись к избе — вроде бы без команды. Прежде чем войти, каждый крестился, кланялся в дверной проём и слегка пинал ногой бревно, заменяющее порог. Когда последний оказался внутри, дверь прикрыли. Кирилла на собрание не позвали — ему вообще ничего не сказали, так что учёному оставалось усесться на чурбак и ждать дальнейших событий. У него создалось впечатление, что всё происходящее — это не импровизация, а годами отработанный ритуал. Будущее показало, что он почти не ошибся.

Брёвна, из которых собрали стены, отнюдь не были прямыми. Несмотря на то что их подтёсывали, кое-где щели остались чуть ли не в два пальца шириной. Конопатить их, видимо, предполагалось позже — когда дом «сядет». Пока же по части слышимости особой разницы не было, внутри находиться или снаружи. Не всё, правда, Кирилл понял сразу — кое в чём разобрался позже.

Первым вопросом в повестке дня стояли выборы передовщика. Они прошли довольно быстро, поскольку кандидатура была только одна — Семейка Щербатый. Новоизбранный предводитель, надо полагать, немедленно занял место председателя и первым делом вопросил присутствующих, согласны ли они во всём быть ему послушными. Многоголосый ответ, естественно, был положительным. Как потом выяснилось, после данной процедуры собрание как бы случайных людей сделалось некоей целостностью — артелью. Это было ознаменовано торжественным возжиганием огня в очаге — из дыры в крыше повалил дым.

Затем передовщик спросил присутствующих, есть ли у них друг к другу претензии. Как оказалось, есть и немало: кто-то заныкал чужую стельку после просушки (перепутал со своей!), кто-то подмочил соседский мешок с продуктами, кто-то отдавил бревном ногу напарнику. Все эти жалобы — часто просто детские! — предводитель начал разбирать самым тщательным образом. Виновным назначалось наказание в виде нескольких ударов или штрафа, размеры которого слушателю оценить было трудно из-за незнания промыслово-пушной терминологии. Однако сейчас никто никого не бил и шкурок не отдавал — все расчёты предполагалось делать после окончания промысла.

Процедура «суда» растянулась часа на два-три. Кирилл совсем заскучал: он догадывался, что промышленники таким способом стремятся избавиться, очиститься от взаимных обид, поскольку им предстоит очень долго жить и работать вместе. Позже он выяснил, что это один из бесчисленных элементов охотничьей магии — соболь не дастся тому, кто затаил зло на ближнего. Это зло надо озвучить, тогда оно не будет таким вредоносным.

По окончании судилища был поставлен новый вопрос: нет ли у кого каких дел к «обчеству» в целом? Таковое дело имелось — приём в артель нового члена по имени Кирилл Битый. Кличка учёному совсем не понравилась, но его мнением никто не поинтересовался. Его пригласили внутрь и стали задавать явно ритуальные вопросы: кто таков, откуда родом, какие имеет грехи перед Богом и государем — не беглый ли, не разбойник ли. Кирилл честно сказал, что лет пять назад он — раненый и беспамятный — попал к таучинам в плен. Там он мучился, пока в тундру не нагрянуло православное воинство. Он попытался бежать к своим, но проклятые иноземцы его поймали и едва жизни не лишили. Потом служилые освободили Кирилла, но остался он босым и нагим, а что раньше было — запамятовал. Похоже, учёный зря старался, шлифуя свою «легенду», — с таким же успехом он мог бы признаться, что упал с Луны, поскольку никого это всерьёз не интересовало. Зато народ сильно волновал вопрос, готов ли неофит во всём подчиняться передовщику и добросовестно (без лукавства!) исполнять артельные законы и правила. Юмор тут был в том, что если новичок что-нибудь нарушит, то пострадают все, а не только виновник. Кирилл обещал исполнять и соблюдать — на том поцеловал свой нательный крестик.

По окончании процедуры приёма новому артельщику предложили занять свободное место «в общих рядах», то есть на нарах. «Обчество» же под председательством передовщика занялось обсуждением, какую долю новичок получит по окончании промысла, что ему выдать «от излишков» и что за это получить с него при окончательном расчёте.

Кирилл всё ещё не перестал удивляться нравам людей данного времени и места. У промысловиков, как и у казаков-служилых, похоже, господствовали отношения сугубо частнособственнические. Каждый был почти автономной «боевой» единицей, даже если абсолютно всё снаряжение и продовольствие взял у кого-то в долг или напрокат. Вещи, которые являлись совместной собственностью двух-трёх-четырёх человек, можно было пересчитать буквально по пальцам (например, лодки). Зимовье было одно на всех, но его и строили все вместе, причём каждый старался изо всех сил — не дай Бог люди сочтут его лентяем или неумехой и заставят доплачивать за право проживания в тепле. Кириллу, кстати, и предстояло оплатить проживание, поскольку дом он не строил. После формального образования артели передовщик получает право распоряжаться чужим имуществом — оно становится как бы общественным, но только до окончания промысла.

После утрясения всех этих вопросов заседание отнюдь не было закрыто. Наоборот, председательствующий перешёл к деловой, так сказать, части. Тыча пальцем и называя имена, он разделил артель на «чуницы» — по 2-4 человека. В каждой из них он назначил старшего — чунишного передовщика. Для каждой группы было оговорено направление, в котором она двинется с началом промыслового сезона — вероятно, это делалось во избежание перекрытия охотничьих участков. В заключение передовщик перешёл к повседневной конкретике — кто что будет делать завтра и в ближайшие дни. А именно: ловить рыбу на еду, охотиться на птицу и всех, кто попадётся (от евражек до медведей), заготавливать дрова и мастерить недостающее зимнее снаряжение: сани, лыжи, соболиные ловушки. Кириллу было поручено озаботиться общественным запасом юколы — основного продукта питания. Сушёную рыбу нужно было посчитать, перебрать, гниль удалить, что надо — подсушить, а то, что совсем уж испортилось, отложить на корм собакам. Предполагалось, что чуницы будут ходить «от дома», то есть без промежуточных баз. Соответственно, все запасы должны храниться в зимовье и выдаваться «по справедливости». Поскольку артельный передовщик сам будет участвовать в промысле и лично поведёт свою чуницу, Кириллу придётся совмещать обязанности сторожа и «завскладом». Учёный возражать не стал — передовщику здесь никто не возражал, никто с ним не спорил.

Потянулись скучные однообразные дни на фоне осеннего пестроцветья природы. Общаться «по душам» было решительно не с кем — эрудицией промышленники не блистали, и любые разговоры у них сводились к пушнине, расценкам, прибыли и долгам. О жизни Айдарского острога тоже ничего интересного выяснить не удалось, кроме того что народ там в основном питается нерестовой рыбой, которую и заготавливает на зиму, что мавчувены по временам ударяются в измену, что недавно с Лопатки пришло поветрие заготавливать «сладкую траву» и гнать из неё «вино».

Когда река наконец замёрзла и выпал снег, который таять уже не собирался, состоялось новое общее заседание артели. Точнее, это был сбор, объявленный передовщиком, для выполнения ритуала «отпускания» чуниц на промысел. Начался он с вполне христианской молитвы, затем были розданы указания, кому во имя каких святых в первые дни «рубить станы», то есть разбивать временные лагеря. Далее подробно было указано, как метить первых соболей, пойманных на этих станах, поскольку они предназначены в дар церкви. Каждому чунишному передовщику было приказано строго следить за подчинёнными, чтоб промышляли «правдою», не пытались утаить добычу или есть тайком общественный харч. Аналогичные приказы были отданы рядовым чунишникам в отношении их начальников. Как понял Кирилл, соблюдение заповедей «не укради» и «возлюби...» необходимо по чисто практическим соображениям — иначе соболь ловиться не будет. На этом христианская часть наставлений закончилась и началась «языческая» — была озвучена масса запретов и правил. Запреты касались произнесения вслух названий множества животных и предметов, правила же регламентировали на промысле буквально всё — от приёма пищи до справления нужды. Причём создавалось впечатление, что охотники и так всё это прекрасно знают, а передовщика слушают из вежливости или соблюдая традицию. Кирилл порадовался было, что к нему всё это не относится, но напрасно — оказалось, что относится даже в большей мере, чем к остальным, поскольку он может навлечь беду не только на свою чуницу (которой нет), но и на всю артель сразу. Пришлось переспрашивать и запоминать...

Кириллу было не просто скучно — он люто тосковал, чувствуя себя в тюрьме без стен. Пока была возможность, он напросился в «маршрут» с одной из чуниц — всего на пару дней. Учёного интересовал не столько промысел, сколько собственное физическое состояние. Передовщик «дал добро», и Кирилл сходил «погулять». Наиболее сильное впечатление на него произвела, пожалуй, масштабность этой тихой охоты. Там, где следов на снегу было много, ловушки-давилки выставлялись десятками, причём каждым членом чуницы. Эта работа производилась от сна и до сна — без перекуров. Нужно было обладать немалой сноровкой, чтобы голыми пальцами на морозе из палочек, плашек и чурочек собирать и наживлять эти хитрые приспособления. Впрочем, опытные промысловики могли, кажется, это делать даже с закрытыми глазами.

Улов, по мнению Кирилла, был совсем неплохим. Охотники соглашались, что будь такое дело где-нибудь на Иле, они б стали богатыми людьми, но для Айдара этого мало. Часть добычи пойдёт на налоги и «подарки» власть имущим. Другую часть, вероятно, придётся продать казне по «некоммерческим» ценам, и это при том, что и «коммерческие» расценки здесь гораздо ниже, чем, скажем, в Икутске. В то же время любые товары для промысла, закупаемые в остроге, стоят непомерно дорого. В итоге на реальную прибыль могут рассчитывать лишь те, кто сам заготовил летом необходимое количество юколы, кто является собственником лодки и имеет запас необходимой одежды, а так... Сколько, к примеру, соболей нужно поймать, чтобы окупить минимальный запас соли для одного человека на полгода? О хлебе речь вообще не идёт — это лакомство для богатых. В общем, Кириллу стало ясно, почему его соотечественники так быстро освоили «бескрайнюю» Сибирь, почему с их появлением в новых краях так быстро исчезал соболь — главный «валютный» зверь государства.

* * *

Постепенно жизнь наладилась: большую часть времени Кирилл проводил один. Его одиночество время от времени нарушали представители той или иной чуницы, приходившие в зимовье за продуктами. Никакого отдыха в тепле, никаких выходных им не полагалось: обычно «гонцы» появлялись вечером, а утром отправлялись в обратный путь. Обсуждать успехи или неудачи до конца сезона было нельзя, да и вообще много чего было нельзя, так что безопасней всего было молчать. Тем не менее учёный понял, что соболя здесь достаточно, чтобы пользоваться только ловушками-давилками, а от прочих способов добычи отказаться — сети-обмёты вернулись в зимовье, а собаки были убиты.

У Кирилла оказалась масса времени для занятий «лечебной физкультурой», для попыток восстановить свои былые боевые навыки — увы, опыт такого восстановления у него уже имелся. Он сконструировал себе турник, а также некоторое подобие боксёрской груши. Сначала она была набита «сеном», потом тонкими ветками, а позже Кирилл докопался на берегу до грунта и насыпал в мешок песку вперемешку с мелкой галькой. Поскольку он считался сторожем, ему было оставлено оружие — старая ржавая рогатина. Собственно говоря, это было копьё с массивным ножевидным наконечником, имеющим крестообразное расширение у основания. Кирилл привёл наконечник в порядок, насадил его на новое древко и занялся фехтованием. Удаляться от зимовья было нельзя, поэтому он проложил круговую тропу, по которой бегал утром и вечером. За этим занятием его и застали однажды нежданные гости.

* * *

Завершая очередной круг, Кирилл выбежал на берег и замер: по занесённому снегом льду к зимовью направлялось штук пять оленьих упряжек! Они были уже достаточно близко, чтобы рассмотреть: это мавчувены, едут без груза, но с оружием. Учёный едва успел заскочить в дом и одеться — бегал он в торбазах и подобии набедренной повязки. Потом он открыл дверь и нос к носу столкнулся с рослым мавчувеном средних лет.

— Здравствуй, друг, — сказал Кирилл по-русски. — Заходи, гостем будешь.

— Па-шёл ты на хрен! — чётко выговорил мавчувен и гордо улыбнулся. — Ста-пай вон, дур-рак!

— Что-о?! — опешил учёный. — Что ты сказал?

Его реакция не осталась незамеченной — четверо воинов, стоявшие позади предводителя, одобрительно засмеялись:

— Хорошо говорит Кулёма! Он и правда стал настоящим русским! Смотрите, какое глупое лицо у этого менгита!

Данные комментарии по-мавчувенски Кириллу совсем не понравились — похоже, он выбрал неверный тон. Исправляться было, наверное, уже поздно, но он решил рискнуть и зарычал:

— Ты зачем сюда припёрся, урод?..Тебя звали? А ну вали отсюда, нехристь поганый! Иди отсюда, сволочь!

— Ты кричать зря! — солидно сказал Кулёма. — Мы приходить ты убивать, русский вещи брать.

— А ху-ху не хо-хо? — ехидно поинтересовался Кирилл. — А рожа не треснет? Что, страх забыл, паскуда?

— Мишка страх нет! — ткнул себя в грудь мавчувен. — Я русский имя иметь, я русскийдуша иметь! Ты один, нас много. Мы ты убивать, вещи брать. Видеть никто нет, узнать никто нет. Значит, брать чужой богатство можно. Русский делать так всегда! Я — русский!

— Это ты-то русский?! — изумился Кирилл. — Да ты...

Заканчивать фразу учёному расхотелось — довольный своими лингвистическими успехами Кулёма подался в сторону, чтоб не мешать стоявшему сзади соратнику действовать копьём.

Заколоть себя сразу Кирилл не дал — увернулся и метнулся в дом. Дверь — она открывалась наружу — успели ухватить, но внешняя «ручка» была символической, в отличие от внутренней. Учёный заложил в пазы деревянный засов и услышал с улицы обиженный голос мавчувена:

— Почто ты уходить? Почто дверь закрывать? Мы крыша ломать будет, мы зажигать будет. Ты умирать больно будет!

Резон в словах туземца, безусловно, имелся: в одиночку в зимовье осаду не выдержать. Кирилл лихорадочно пробрасывал в уме варианты возможных действий. Их было много и все — никудышные. А потом ему вспомнился Мхатью...

Старый воин-мавчувен не дал таучинам разграбить своё имущество, обвинив их в трусости, заставив драться с ним на поединках. Просто так убить бросившего вызов уже нельзя — это будет признанием собственной слабости. Ну а поединок, как известно, может длиться годами — по желанию участников.

— Эй, ты, выкидыш росомахи! — грозно закричал учёный на языке таучинов. — Ты не менгит, ты дерьмо под ногами русских! Я не желаю пачкать копьё твоей поганой кровью!

Вероятно, слушатели снаружи оторопели.

— Да-да, не желаю! — крепил успех Кирилл. — Ты так и не стал русским, зато разучился сражаться как настоящие люди! Ты разучился держать в руках копьё! Пусть твои воины услышат, пусть всем расскажут, какой ты трус!

Ответом был не текст, а прямо-таки рёв, состоящий из крутого замеса всевозможных оскорблений и обвинений в трусости и слабости. Учёный дождался его окончания и сказал вкрадчиво:

— Неужели ты и вправду решил со мной сражаться? Какая смелость! Может, передумаешь, а? Может, твои воины просто убьют меня в спину, а потом будут всем рассказывать, как Кулёма победил таучинского богатыря Киря?

— Кирь — великий воин, хоть и таучин! А ты — дерьмо! Выходи, я выпущу наружу твои кишки!

— Ты что, мавчувенская морда, и правда хочешь драться?! Да ты же обделаешься после первого же удара, ха-ха-ха! Освободись от мочи и кала перед боем! А пока ты будешь этим заниматься, пусть твои люди назовут свои имена!

Кирилл знал, что боевая «этика» таучинов и мавчувенов почти не различается. В данном случае он рассчитывал на то, что тундровики не умеют хранить тайн и свидетели обязательно разболтают всем, как было дело. Однако риск был довольно велик: свидетели могли оказаться близкими родственниками предводителя или зависимыми людьми, знакомство с «цивилизацией» могло смести в сознании аборигенов все правила первобытного «рыцарства».

Переговоры (взаимные оскорбления!) продолжались ещё, наверное, с полчаса. Кирилл стремился внести моральный раскол в ряды противника, пытался противопоставить Кулёму другим воинам, сделать их не участниками, а как бы судьями или в крайнем случае критически настроенными свидетелями. Когда ему показалось, что это удалось, он открыл дверь и с рогатиной в руках вышел на улицу. Его не расстреляли из луков, не набросились толпой — действительно предстоял поединок!

Противники были примерно одной весовой категории. Копьё у мавчувена имело стальной наконечник и к тому же оказалось на добрых полметра длиннее. Зато на Кирилловом имелось перекрестье, которое позволяло делать отводы. Он горько пожалел, что поленился довести режущую кромку до нужной остроты — мог бы просто перерубить древко противника, а так...

Они топтались друг против друга минут, наверное, десять, обмениваясь выпадами. Потом мавчувен потребовал сделать перерыв и принялся поправлять свои лёгкие кожаные доспехи. У Кирилла доспехов не было, зато появилось совершенно отчётливое понимание, что поединок он не выиграет: «Обидно и стыдно до слёз, но что делать, если я задыхаюсь, если безобразно медленно двигаюсь, если не могу доверять ногам, а правая кисть потеряла чувствительность?! К тому же в боку что-то дико болит при каждом движении! И противник-то не бог весть какой мастер... Одна радость: зрители стали «нормальными» — они, кажется, болеют не за «своего», а просто получают удовольствие от зрелища».

Начался второй «раунд». Кирилл решил двигаться как можно меньше, экономя силы, и сосредоточиться на креплении наконечника противника. Там была обмотка из тонкого ремешка, ничем, кажется, не проклеенная и дополнительной вязкой не укреплённая. Такая небрежность явно была следствием перехода на новый материал — у костяных наконечников хвостовики другой формы.

...Выпад — отвод, выпад — уклонение, глубокий проникающий — скручивающий блок, секущий на дальней и проникающий на корпус — уклонение...

Кирилл резко увеличил дистанцию и принял позу, означающую требование перерыва. Противник, конечно, согласился — отказывать в этом во время поединка нельзя. Он поднял своё копьё вертикально — с крепления наконечника свисал кончик рассечённого ремешка.

— Отдохни, старая баба! — сказал мавчувен. — Попей и поешь, а то ты плохо стоишь на ногах. Я же хочу, чтоб ты упал от моей раны, а не от усталости!

— О да! — в тон ответил Кирилл. — Мне надо подышать свежим воздухом, а то я просто задыхаюсь от твоей вони! Похоже, ты всё-таки нагадил в штаны, грязный мавчувен!

Сохранять воинственный и гордый вид учёному было мучительно трудно — перед глазами плыли круги, в груди першило и свербело, колени подгибались. При всём при том нужно было ещё и отругиваться на местном языке — чтобы не потерять лицо. А терять его в данной ситуации было нельзя — тогда просто убьют... Кирилл внутренне напрягся, сосредоточился, взмолился: «Ну же, ну!! Заметь, отреагируй! Ну же!!.. Есть!»

Состоялось: мавчувен заинтересовался состоянием крепления наконечника своего копья. Это состояние его обеспокоило, и перед Кириллом возник призрак надежды: «Починить, наверное, сможет любой дурак, но для этого нужно время, нужен перерыв. Данная пауза сделана по моей инициативе, и я могу прервать её в любой момент. А могу и не прерывать — теперь он будет только рад... наверное».

— Нет, Кулёма, — насмешливо сказал Кирилл, — пожалуй, я не буду больше сегодня с тобой драться. Уж больно сильно от тебя воняет!

— Ты просто струсил, поганый таучин!

— Таучины не знают страха, но они не любят нюхать чужое дерьмо! Иди домой, смени штаны и возвращайся!

Обмен любезностями шёл ещё долго, но поединок был приостановлен — на неопределённый срок. В соответствии с местными правилами любой из противников мог назначить время, когда бой будет продолжен. Кирилл этого не сделал, предоставив выбор противнику. Кулёма же данный вопрос... как бы замял. Мавчувена можно было понять: зачем сражаться, если ни славы, ни добычи от победы не будет? Даже зимовье разграбить не удастся, поскольку в нём наверняка уже завтра появится охрана.

Гости отбыли восвояси. Кирилл смотрел им в след и думал о том, что они, скорее всего, уже не вернутся: «Существует, правда, вероятность, что меня попытаются подстрелить „из-за угла“ — чтобы, как говорится, не отсвечивал. Впрочем, это мелочи по сравнению с главным: знал я, что дела мои плохи, но не до такой же степени! Похоже, надо ставить на себе крест или начинать тренироваться по-настоящему — в усмерть. В том смысле, что либо вернуть форму, либо сдохнуть...»

* * *

Промышленники вели строжайший учёт времени. Это было необходимо, поскольку соблюдение церковных праздников было для всех обязательным. Кирилл перестал верить числам и датам — ему казалось, что зима в этом месте планеты не кончится никогда. Однако она всё-таки подошла к концу. Снег осел, появились проталины. Одна за другой чуницы оставались в зимовье — дальнейший промысел терял смысл, поскольку соболь начинал линять. Когда собрались все, состоялся «разбор полётов». Кирилл уже знал, что шкурки соболей поступают в «общий котёл», а между артельщиками делятся деньги, полученные от их продажи. Это в отличие от белок, лис и горностаев, которые добывались «по случаю» и делились «в натуре».

Передовщик публично принимал у каждой чуницы её добычу, выслушивал доклады о прегрешениях рядовых и руководителей, определял наказания. Воздаяние за новые и прежние проступки производилось тут же: кого-то били, требуя каяться и благодарить за каждый удар, других заставляли глотать какую-нибудь гадость. Чунишники прямо с каким-то сладострастием «закладывали» друг друга и своих руководителей. Последние, естественно, в долгу не оставались. Кирилл подумал, что это, наверное, такая форма психологической разгрузки: люди очень долго находились в замкнутых малочисленных коллективах — в условиях информационного голода и дефицита общения. Ссориться, предъявлять друг другу претензии на охоте нельзя, значит, надо было терпеть и молча сносить обиды. И вот настал звёздный час — можно рассчитаться вполне безнаказанно, поскольку виновный на доносчика зла держать не должен. Данная процедура близилась уже к концу, когда случилось нечто из общего ряда выходящее.

Отчитавшись, члены очередной чуницы не заняли места среди зрителей, а остались стоять «на сцене».

— Что ещё? — вопросил Семён Щербатый. — Кайтесь, братие, не таитесь — Бог всё видит. Ну!

— Гаврила двух чёрных заныкал... — неуверенно проговорил чунишник.

— Что-о-о?!

— Утаил, значить, чёрных он.

Этот самый Гаврила, похоже, не сразу понял, В ЧЁМ его обвиняют. А когда понял, завертел головой и прямо-таки взвился:

— Поклёп! Навет!! Христом Богом!.. Да чтоб я?! Да ни в жисть!! Братцы, родненькия — как есть поклёп! Я же ни в жисть — вот вам крест святой! — ни в жисть!

— Ну, почто молчишь? — уставился передовщик на доносчика. — Крепи слово своё аль нечем?

— Чо крепить-та... — замялся промышленник. — Вон оне, в евойных санях лежат.

На переходах между станами каждый чунишник тащил за собой сани — грубое подобие оленьих или собачьих нарт. Помимо общественного груза, распределённого «по справедливости», на них помещался и личный скарб — посуда, спальные и охотничьи принадлежности, инструменты. Сани были общественными, но с момента начала охоты становились как бы неприкосновенной собственностью того, кому они выданы. Рыться в чужих вещах и тем более проверять, не слишком ли мало груза досталось товарищу, было строжайше запрещено. Зато подсматривать, следить друг за другом было не только можно, но и должно. Вот мужик и подсмотрел...

— М-м-да? Э-э... — замялся в раздумье Щербатый. — Вот ты и ты — быстро метнулись! Шо б одна нога... Нет, погодите! Всем миром пойдём: шо б, значить, без обману!

Артельщики дружно повалили на улицу. Досмотр «личных» вещей подозреваемого длился недолго.

— Вот оне!!

— A-а, гад!!

— Шо ж ты сотворил-та, выблядок?!

— Эт сколь же мы чрез него не добрали, братцы-ы?!

Кирилл уже освоился с обычаями промысловиков и понимал, в чём заключается ущерб, нанесённый Гаврилой артели. Соболь, как известно, зверь чрезвычайно умный и обидчивый. За любое нарушение охотничьих правил он наказывает неотвратимо и очень жестоко — перестаёт попадаться в ловушки. В большинстве случаев речь идёт о ловушках, поставленных самим виновником или чуницей, членом которой он является. Иное дело воровство — за это звери наказывают всю артель сразу. Как бы ни был велик «улов», остаётся простор для фантазии: а сколько могли бы поймать, если бы не эта сволочь?! Рыбаки знают, что самая крупная рыбка — это та, которая сорвалась. Промысловики же теперь поняли, что лучших соболей они упустили, и главное — сколько?! Помыслить страшно — аж дух захватывает!

Естественно, Гаврилу начали бить: сначала всей толпой, а потом образовали некое подобие очереди — чтоб всем хватило. Кирилл не стал принимать участия в этом богоугодном деле — так и стоял в сторонке. Некоторый (и, пожалуй, немалый) опыт у него имелся, так что судить он мог вполне профессионально: «Бьют исключительно ногами, обутыми в мягкую обувь. Причём целят в основном по корпусу, голове достаётся мало. Убивать или калечить, похоже, не собираются — в челобитной на промысел, вероятно, поименованы все участники, как что за труп придётся ответить. В финансовом же отношении Гаврила теперь натуральный покойник — его лишат положенной доли добычи и всё имущество отберут „на артель“. Пай каждого промышленника увеличится — чуть-чуть. Кажется, Гаврила был одним из тех троих, которые осенью привезли меня к зимовью. Видно, не удержался мужик и теперь попал по-крупному».

Экзекуция закончилась, и народ, обмениваясь впечатлениями, потянулся к зимовью. Гаврила остался на истоптанном снегу — стонать и размазывать кровавые сопли. Продолжение собрания началось с короткой молитвы. Потом передовщик огладил расчёсанную бороду:

— Ну, братие, уж и не знаю, простит ли Господь — всех нас Гаврилка во грех ввёл, аки змей бесовский. Кайтесь, кайтесь до кучи, кто што ишшо сотворил. Всё уж вкупе замаливать станем!

Некоторое время артельщики молча вздыхали, чесались, хлюпали простуженными носами. Потом раздался чей-то голос из угла:

— На... Ита... Симин Иванысь...

— А ну, вылазь суды! — нахмурил брови передовщик. — Вылазь и толком людям поведай, чо знаешь!

На свет выбрался косноязычный мужик, работавший в чунице, которой лично руководил артельный передовщик. Телосложения он был богатырского, но отличался исключительной робостью.

— Касу, сё касу, платсы... Хилюха Питый блал лыпу... Лыпу блал и ношью ил. Ката атин тута шил, тоша ил.

— Чо-о?! — передовщик резко обернулся и уставился на Кирилла. — Сё — правда?!

Учёный растерялся, опешил, обалдел, офигел — сколько ни подбери терминов, все будут к месту. Он ожидал чего угодно, только не этого, поскольку сделал всё возможное, чтобы исключить подобное обвинение в свой адрес. Продовольствие, а также наживка для ловушек сразу после обобществления были им скрупулёзно учтены — каждый кусок юколы, каждый шматок вяленого мяса. Соль, как главную ценность, он разделил на «навески» объёмом чуть меньше напёрстка и тоже учёл. Грамотность свою Кирилл скрывал и потому вёл бухгалтерию при помощи разнообразных зарубок и насечек. Была эта бухгалтерия совершенно открытой — каждый артельщик в любой момент мог потребовать и получить информацию о том, сколько чего было, сколько чего осталось и куда делось то, чего уже нет. Его проверяли все кому ни лень, и никогда никаких подозрений не возникало. Сам артельный передовщик не раз пенял Кириллу, что он «аки дитя малое» по любому пустяку требует руководящего указания: к какой пайке присовокупить завалявшийся рыбий хвост, сколько голов считать равноценной заменой одного брюха, чтобы не дай Бог кого не обидеть.

В чём же он ошибся? Какую оплошность допустил?! Гадать на эту тему было поздно: обвинитель полез под Кирилловы нары — к самой стене — и выволок на свет тощий холщовый мешок с заплатами. Мешок был развязан, на стол вывалено три вполне приличные сушёные рыбины. Кирилл знал их «в лицо» — ещё вчера они покоились в общественном запасе. Каким же образом они умудрились забраться в мешок? А потом заползти под нары? Да и тканевый мешок сам по себе имеет немалую ценность — откуда он мог взяться у «нищего» Кирилла? Отвечать на эти вопросы, однако, никто не собирался.

— Паскуда!!

— Иуда поганый!

— Сучий выблядок!!

— Не здесь! — притормозил передовщик. — Сё место свято — на волю пошли!

На всё про всё оставались секунды. Обувь была на ногах, верхняя одежда — кухлянка и меховые штаны — лежала рядом на нарах. Кирилл схватил одежду, махнул ею по близким лицам и заревел что есть мочи:

— Отвали! Дорогу!! Поубиваю, гады!!!

На секунду народ оторопел, и Кирилл ломанулся вперёд — к двери. Две-три руки попытались схватить его за рубаху, но неудачно, сбоку вывернулся лохматый мужик и облапил Кирилла за корпус — словно друга обнял:

— Куды?!

— Туды! — гаркнул учёный и, качнувшись, ударил лбом в лицо. Носовая кость противника хрустнула, и захват ослаб. Кирилл отпихнул мужика в сторону — прямо на руки соратникам. Ему оставалась всего пара шагов до свободы, но у самой двери кто-то удачно подставил ногу. Учёный споткнулся и на улицу вылетел буквально кубарем. Следом выскочили двое промысловиков, а остальные застряли в дверях — там возникла давка. Кирилл вскочил на ноги и...

И вдруг ощутил себя прежним — лёгким, сильным и почти неуязвимым. Он бросил одежду на снег и встретил набегающего мужика прямым в голову с правой. Того повело в сторону. Можно было обойтись чем-нибудь попроще, но Кирилл не удержался и врезал второму ногой в челюсть. Оба противника легли на снег. Больше на великого грешника никто не кидался: промышленники толпились возле двери, изумлённо рассматривая неподвижные тела соратников.

Народу у двери становилось всё больше, и Кириллу пришлось отступить на шаг, чтоб сохранить дистанцию.

— Ну, кто ещё хочет? Ты? Или ты?

— Убивец... — прошелестело в воздухе.

— Сами начали! Не брал я рыбу! Меньше вас жрал, чтоб чего не подумали!

Выражения глаз и заросших лиц рассмотреть было нельзя, но совершенно определённо чувствовалось: говорить, объяснять, оправдываться сейчас бесполезно. Все заряжены на одно: бить преступника. И били бы, но осуждённый атакует, а это, как говорится, ни в какие ворота не лезет, это порождает даже не страх, а оторопь.

На улице оказался передовщик. Наверное, ему нельзя было терять лицо.

— Ах ты, змеёныш, — проговорил Щербатый. — Пригрели гада, вскормили-вспоили Иуду!

Он двинулся на Кирилла — широкий, коренастый и, наверное, очень сильный. Однако «вдохновение боя» ещё не покинуло бывшего боксёра-второразрядника и каратиста. Мощный размашной удар был нацелен ему в ухо. Под чужой кулак учёный поднырнул и коротко тюкнул противника в область солнечного сплетения. Артельный передовщик остался на ногах, но дышать перестал и руками махать уже не пытался.

Кирилл отступил ещё на шаг:

— Не воровал я! И ты это прекрасно знаешь! Просто не мог воровать!

— Су-ука-а-а...

— Ладно!

Кирилл обошёл чуть покачивающегося передовщика, подобрал одежду и обратился к притихшим артельщикам:

— Никто больше в рыло не хочет? А то подходи — мне не жалко!

Ответом была тишина, точнее, злобно-испуганное сопение.

— Чёрт с вами! — сказал на прощанье Кирилл и добавил матерное ругательство. Он повернулся и зашагал по ближайшему накатанному санному следу прочь от зимовья. Преследовать его никто не пытался.

Глава 6 ТУЗЕМЦЫ

Подтаявший и снова замёрзший снег в лыжне держал хорошо. Кирилл шёл, размахивал вещами и радовался своему новому положению: он опять здоров, он, оказывается, снова может драться и побеждать! И самое главное — однообразная тягомотная жизнь кончилась. Что там впереди — неизвестно, но этот пушной маразм остался позади!

Потихоньку стало смеркаться, подул ветерок и как-то незаметно выдул из Кирилла эйфорию. Мысли в голове появились приземлённые и очень конкретные: «Куда же я иду? По этому следу к зимовью приходили и уходили люди одной из чуниц. В конце концов я доберусь до их первого стана — там плохонький шалаш и кострище. Ничего полезного на стоянках промысловики не оставляют — только обглоданные кости да собственное дерьмо. Отходов практически нет, поскольку тушки пойманных зверей — соболей в том числе — идут в пищу или на наживку. Оно мне надо? А собственно, что мне надо? В шалаше сохранилась, наверное, подстилка из веток — не замёрзну...»

Постепенно на поверхности оказался пласт других — совсем уж неприятных — мыслей. То есть получалось, что, «красиво» простившись с промысловиками, Кирилл сделал великую (пожалуй, фатальную!) глупость. «Организм сейчас „на подсосе“, никаких резервов нет — пропущенная кормёжка вызовет потерю сил, причём очень быстро. А вне жилья это приведёт ещё и к замерзанию даже при относительно высокой температуре. Без оружия и соответствующих навыков добыть еду в весеннем лесу очень трудно, разве что жевать кору и почки. Попробовать пешком добраться до острога? Простейший расчёт показывает, что сил на это не хватит, а чудес не бывает. Тёплые штаны и кухлянка позволят лишь оттянуть гибель от переохлаждения. Добыть огонь в принципе можно, но он ни от чего не спасёт, а сил потребует много...»

Из снаряжения у Кирилла был только нож — если, конечно, данное приспособление можно было назвать ножом. Дело в том, что с уменьшением пайков сушёную рыбу пришлось резать — целые куски кому-то доставались редко. У каждого охотника был свой нож, но притрагиваться к нему никто, кроме хозяина, не мог — табу. О своей нужде Кирилл объявил публично, и ему выдали ржавый кусок обруча от бочки длиною в ладонь. Железку Кирилл отчистил, расковал камнем, кое-как закалил и долго точил на куске песчаника. Потом — с её же помощью — сделал ножны.

В общем, по здравом размышлении получалось, что идти надо не вперёд, а назад — к зимовью. Надо принять побои и ждать вместе со всеми возвращения в жильё — вряд ли артельщики уморят голодом битого вора. «Вот уж нет! — усмехнулся этим мыслям Кирилл. — Что-то слишком много меня бьют в этом мире — хватит! Да я лучше вас самих передавлю поодиночке, сволочи!»

Сумерки сгущались, ветер усиливался, а охотничьего стана всё не было. Кирилл шёл и шёл вперёд. Его душевное возбуждение не утихало, оно стало каким-то мрачно-отчаянным: «Сдохну — и плевать!» Где-то в глубине то ли сознания, то ли подсознания всё-таки жила уверенность, что должно случиться чудо — просто не может не случиться! Ничего, кроме этой иррациональной веры, ему не оставалось — и он верил. Поэтому учёный почти не удивился, когда почуял запах дыма.

Ветер нёс его навстречу — как раз по санному следу. «Кто бы это мог быть? Пахнет горелым жиром, но ни таучины, ни мавчувены мясо на огне не обжаривают — только русские и изредка икуты».

Возле осевшего, полуразвалившегося шалаша в снеговой яме трепыхалось пламя костра. Двое сидели вплотную к огню и один чуть поодаль. От запаха подгоревшего мяса рот наполнился слюной. Её пришлось несколько раз сглотнуть, чтобы произнести приветствие.

— Будь здрав и ты, паря, — прозвучало в ответ. Ни Кузьма, ни Мефодий со своих мест не поднялись. — Садись, Кирюха, — повечеряем.

«Ну, конечно, — вспомнил учёный, — они вроде бы собирались приехать весной, только я не понял зачем». Наклонно к огню было воткнуто несколько палок с нанизанными на них кусками мяса. Судя по всему, это была оленина, причём свежая. Один из «шампуров» Мефодий выдернул, осмотрел и подал Кириллу:

— На, пожуй, убивец.

— Сам такой, — буркнул учёный, принимая угощение. Под взглядами прищуренных глаз служилых он чувствовал себя прямо-таки голым — душевно голым.

— Не без того, — ухмыльнулся бандит. — Юколу-то совсем подъели?

— Есть ещё, — ответил Кирилл с полным ртом. — Как раз хватит, чтоб до травы копыта не откинуть.

— Оно и видно, — кивнул Кузьма. — Сколь соболей-та взяли?

— Одиннадцать сороков и шестнадцать, — ответил Кирилл. Хранить коммерческую тайну он не видел ни малейшего смысла. — А меня оговорили, будто еду ворую. Мешок с рыбой из-под моих нар достали. У меня и мешка-то никогда своего не было.

— Угу, — без малейшего удивления или сочувствия кивнул Кузьма. — А чо били мало?

— Совсем не били, — ответил Кирилл. — Вырвался я, по мордасам им надавал и ушёл. А вот Гаврилу отделали как следует — живого места не оставили.

— Гаврилу? М-да-а... А он чо украл?

— Двух соболей припрятал, а чунишник заметил и выдал. С ним всё ясно, а меня-то зачем оговорили? Что я им плохого сделал? Не ссорился вроде ни с кем...

— Хе-хе-хе! — мелко засмеялся Мефодий.

— Гы-гы-гы! — поддержал его Кузьма. — А ты не воруй, паря, гы-гы-гы!

— Что ржёте?! — слабо возмутился учёный. — Ничего я не брал!

— Ну и дурак! — сквозь смех проговорил Мефодий. — А дураков — бьют!

— Да уж, — отёр слезящиеся глаза Кузьма. — Распотешил — уф! Ладно... Чо там, Мефа, мясо не поспело ишшо? Этому тоже дай!

— Не обдрищется с голодухи-та?

— Могет, конешно, да снегу тут хватит.

Дальнейший разговор шёл с паузами — служилые трапезничали. Куски мякоти они срезали ножами и жевали, а то, что оставалось, бросали мавчувену, сидевшему в стороне.

— Ты, паря, аки дитя малое, — вещал Кузьма. — Глянешь — мужик мужиком, а послушаешь — и смех и грех.

— И откель ты такой взялся? — поддакнул Мефодий.

— Ты што ж, — продолжил бывший кат, — мнишь, будто невинен, а Гаврилка грешен, да? А того не разумеешь, что оне-та все икутские, а Гаврилка-та местный — с Айдарского, значить, острогу. Его и в артель-то зазвали, чтоб, значить, места соболиные показал. Оне-та друг дружке свои все, а энтот — чужой. Ты ж и вовсе с бока припёка!

— То есть... Ты хочешь сказать, что и его оговорили?!

— Знамо дело! И чёрных, небось, в бутор сунули да враз и нашли! Так?

— Ну, наверное... Но зачем?! Ведь грех же! Вместе работали, из одного котла ели, помогали друг другу и вдруг... Не понимаю!

— Че понимать-та? — вступил Мефодий. — Коль воровал и пойман, доля в общий кошт пойдёт. Хоть на копейку, да каждому прибыток — своим-та.

— Всё равно не понимаю... Доля каждого артельщика увеличится не сильно. Неужели ради лишней шкурки можно так обойтись с человеком?!

Вопрос был явно риторическим, но служилые переглянулись как-то озадаченно. Мефодий еле заметно пожал плечами, Кузьма вздохнул, почесал бороду и начал вещать, для убедительности помахивая оленьим ребром с остатками мяса.

— Слушай, паря, да на ус мотай. Чую, акромя нас никто те сей науки не подаст — так дураком и сгинешь. Наука ж в том... Ну, в обчем, может, там — на Руси-матушке — Андриан Первозванный и гулял. Может, там — на Руси Святой — од не овны и ход ют. Того мы доподлинно не ведаем. Однако ж всякий скажет, что тута святых отродясь не бывало. Тута лишь чёрт рогатый бродил да поплёвывал. Тута, паря, одне козлища да волки водются — рогами друг дружку пыряют да глотки рвут. Ежели не ты, тогда тебя — иначе не можно. Уразумел?

Кирилл хлюпнул носом и промолчал. Вступил Мефодий:

— Мнится мне, пустое это. Сколь этого парня ни били, а всё ума не вложили. Где уж нам-та, грешным, его поучать — так дураком пред Богом и станет.

— Али перед рогатым, — согласно закончил просветительские речи Кузьма. — Однако ж едва не припозднились мы, Мефа.

— А и припозднились бы — невелика потеря, — отметил Мефодий и обратил взгляд на Кирилла: — Чо зенки-та вылупил? Опять не разумеешь? А чо мудрёного-та? Коли артельщики приблудного малого сторожем взяли, значица, по весне — как ненужон станет — оговорят да побьют. Ты ж и вовсе подмогу им сделал — в леса ушёл. С них-та теперь какой спрос?

— Так вы знали, что так и будет?!

— Так ли, сяк ли, а думали подъехать ранее да расчёт за тебя стребовать. Теперь уж какой расчёт...

Кирилл промолчал — он и правда почувствовал себя овцой в окружении волков.

Самозваные учителя жизни некоторое время сидели у костра, ковыряя в зубах заострёнными палочками, а потом полезли в шалаш. Кириллу предложили к ним присоединиться или устраиваться где угодно — вон на нарте оленьи шкуры лежат. Учёный выбрал последнее и очень скоро уже слушал двухголосый храп.

«Интересно, — подумал Кирилл, — почему они уверены, что я их не зарежу спящими — в соответствии с их же законами?» Спать ему не хотелось, зато люто хотелось есть — глотать и глотать мясо. При этом он прекрасно понимал, что «с отвычки» ему больше нельзя. Чтобы хоть как-то отвлечься, учёный подсел к мавчувену, дремавшему прямо на корточках, и спросил по-русски:

— Ты кто? Зовут тебя как?

Туземец живо открыл глаза и уставился на Кирилла:

— Вашка я!

— Как?!

— Ы-вашка зыват я! — для пущей убедительности он ткнул себя в грудь.

— Ивашка? Иван, значит?

— Ыван, да. Шаман русский говорить так.

— Какой ещё шаман?!

— Большой шаман в большой дом. Дым пускать, вода мочить — Ыван говорить.

— Так ты крещёный, что ли?!

— Хрест-бог есть! — гордо заявил туземец и вытянул на свет нательный крестик. — Другой наш люди хрест нет, Ывашка есть!

— Понятно... А здесь-то ты что делаешь? Тебя каюром наняли?

— Нанять зачем? Друг говорить: ехать надо.

— То есть тебя друг попросил... Это что ж у тебя за друг такой?

— Моё друг — Кузьма! — с гордостью сообщил туземец. — Большой друг, сильный друг, злой друг. Наша люди никто такой злой друг нет! Сюда бить и сюда бить, бок бить, живот бить — очень хороший друг!

Под глазом у туземца действительно красовался изрядный синяк. Он так откровенно гордился побоями, что Кирилл начал сомневаться, правильно ли его понимает. Однако он вспомнил описание Стеллером отношений казаков и ительменов на Камчатке и мысленно махнул рукой — дикари-с! Вслух же буркнул:

— Нашёл чем гордиться!

— Моя гордиться — да! — распрямил плечи туземец. — Я бунт никогда нет, измена царь нет, ясак платить всегда! Я — русский быть, казак быть!

«Угу, — мысленно усмехнулся Кирилл, — нечто похожее я уже слышал — здесь. А дома читал — то ли у Стеллера, то ли у Крашенинникова. В общем, данный козёл вроде как волком быть желает. Или наоборот?» Выяснять этот вопрос учёный не стал, а отправился спать: откровения туземца произвели на него такое тошнотное впечатление, что есть совершенно расхотелось.

* * *

Утром народ начал собираться в дорогу. Как выяснилось, прибыли сюда старые знакомые на трёх нартах с десятком то ли запасных, то ли «кормовых» оленей. По-настоящему была загружена только одна — которой управлял Ивашка. Служилые передвигались налегке — везли только спальные принадлежности и оружие. Сборы заключались в том, что с Ивашкиной нарты к Мефодию перегрузили несколько мешков. В одном из них что-то булькнуло, да и видом он напоминал бурдюк.

— Травяно вино! — сообщил Кузьма и подмигнул. — Промышленным, поди, с устатку-то всласть будет!

— Откуда?! — притворно удивился учёный.

— По первости его на Лопатке сидеть навострились, а таперича и тута народ втихаря курит. Трава ента и здесь водится.

— Тайком-то зачем? — поинтересовался Кирилл. — Что такого?

— Того! — усмехнулся служилый. — У царёвой власти длинная рука! Нонеча не приказчик в остроге всему голова, а Петруцкий — комендант зовётся. Не ровен час монопольку объявит, винокурни — у кого каки есть — в казну приберёт. С него, злыдня, станется!

Между тем мавчувен привёл и запряг оленей, груз был увязан.

— Тывотчо, паря, — сказал Мефодий, — посиди-ка тут с Ивашкой. Неча промышленным глаза мозолить.

— А сбегёт? — как бы засомневался Кузьма. Прищуренные глаза его смеялись. — Не любы мы ему!

— Сё внятно, — кивнул напарник. — Чай не бабы мы, почто нас любить-та? А чтоб не сбёг, мы груз поскидаем да Ивашкину нарту с собой заберём!

— Эт верно! — признал бывший кат. — Не скучай тута, Кирюха, — к вечеру, Бог даст, воротимся.

Они действительно вернулись вечером, причём даже не очень поздним. Служилые были навеселе (мягко выражаясь), сивухой от них разило метров на десять, и говорили между собой они в основном на непонятном тарабарском языке. Ехали они почему-то вдвоём на одной нарте, за которой трусила на привязи пара свободных оленей. Груза у них явно поубавилось.

Упряжка остановилась, Ивашка подошёл и собрался распрягать животных, но служилые набросились на него вдвоём:

— Уди! Уди отсель, нехристь поганый! Трогать не моги!

— Моя хрест есть, — робко пробормотал мавчувен, но его не услышали.

— Пшёл вон, падаль! Тута богатство наше! Не виш — расторговались мы... Шоб духу твово тута не было! Без малого два сорока взяли, внял? У-у, рожа мавчувенская!

Туземец ситуацию понял и исчез вовсе — спрятался за кустами, чтобы не попадаться на глаза. Кузьма с Мефодием довольно долго возились возле саней — что-то там развязывали или завязывали. При этом они явно о чём-то спорили, даже, кажется «об заклад бились». В конце концов они угомонились, заползли в шалаш и принялись храпеть — кто громче. Несчастные олени так и остались стоять запряжёнными.

Кирилл некоторое время сидел у костра, слушал чужой храп, жевал слегка обжаренную оленину и смотрел то на сани и оленей, то на темнеющее небо над верхушками деревьев. Потом встал и знаками подозвал туземца:

— Поехали отсюда, Иван!

— Ни-ни-ни! — испуганно замотал головой мавчувен. — Башка бунтовать нет! Башка измена нет!

— Ну, как хочешь, — вздохнул учёный и решительно направился к упряжке.

Олени от него шарахнулись, но сдвинуть нарту с места не смогли — она была с двух сторон «заякорена» кусками оленьего рога. Кирилл осмотрел и ощупал груз: мешок с пушниной, две потёртые шкуры, которые ездоки подкладывали под себя, длинный тяжёлый замшевый свёрток (ружьё?!) и кусок оленьего бока без упаковки. Длинный гибкий шест погонщика с костяным набалдашником на конце валялся на снегу рядом. Кирилл достал свой «нож», перерезал ремешки и сбросил на снег все, кроме подстилок и мяса. Потом подобрал хорей, уселся поудобней и вытащил из снега «якоря». Он оглянулся на шалаш, прислушался к переливчатому храпу и подумал, что ему решительно нечего пожелать на прощанье этим «людям». Проклясть их он тоже почему-то не может.

* * *

Повинуясь команде, олени резво взяли с места. Было довольно светло, и Кирилл надеялся, что след он не потеряет, да упряжные и сами добровольно на целину не свернут. О, это забытое ощущение — когда едешь сам!

И Кирилл ехал! Здоровый, сильный, почти сытый — он ехал!!

Можно даже сказать: мчался!

Он стремительно мчался до самого конца поляны — метров эдак пятнадцать. Или двадцать.

Потом был рывок. На мгновение опора ушла из-под ягодиц и тут же по ним стукнула. Каюр как сидел, так и остался сидеть, только теперь он никуда не двигался, несмотря на все усилия оленей. К тому же располагался он сантиметров на тридцать ниже, чем раньше — на уровне снега.

В состоянии полного обалдения Кирилл поднялся на ноги. Пройденный путь был отмечен лежащей на снегу ремённой верёвкой — обычным арканом. Дальний конец — там, где раньше стояла нарта, — был к чему-то привязан. Скорее всего, к корню лиственницы, слегка выступающему из снега. Ближний конец, естественно, закреплён на одном из копыльев. Нет, от рывка нарта не сломалась — она просто сложилась, поскольку основные крепёжные ремни были ослаблены или вовсе отсутствовали. Кирилл понял это почти сразу и удивился, почему не заметил дефекты раньше, почему не проверил крепёж: настоящий каюр это делает перед любой поездкой, делает почти машинально! Да, каюр делает, но — настоящий...

Между тем служилые перестали храпеть, выбрались из шалаша и встали лицом друг к другу.

— Давай! — сказал Кузьма.

— Держи, — откликнулся Мефодий и подбросил в воздух какой-то маленький предмет — вероятно, монету.

Кузьма её поймал и кивнул в сторону:

— Пойдём глянем!

Служилые почему-то направились не к Кириллу, а к месту, где раньше стояла нарта, а теперь валялся сброшенный с неё груз. Они не выглядели сонными и совсем не покачивались на ходу. Мефодий поднял мешок с пушниной, осмотрел завязку, продемонстрировал её напарнику и сказал:

— Давай!

Теперь монету подбросил Кузьма, а Мефодий её поймал и поинтересовался:

— Квит?

— Квит, — признал служилый и вздохнул: — Зря старались: так на так и вышло. Эй, Кирюха, пошли причастимся! Таперича и по маленькой можно. А сани завтра Ивашка починит!

Сказать, что местный самогон на вкус (и запах) был ужасен — не сказать ничего. Тем не менее Кирилл принял внутрь грамм двести, и ему «захорошело». Словно в полусне слушал он говор служилых, равнодушно отвечал, когда к нему обращались.

— Нет, не жилец этот малый, не жилец.

— И я так мыслил, а вот таперича сумнение имею. Може, сей отрок и нас с тобой переживёт?

— На всё воля Божья... Слышь, Кирюха, Кузя грит: побегешь, а я грю: зассышь — на том рупь проиграл. А коли побегёшь, я грю: соболей кинешь, а Кузя грит: приберёшь — на том рупь выиграл. Выходит квиты — зря, значится, сани ломали!

— Ты што ж, дурила, рухлядь-тане забрал? — поинтересовался Кузьма. — Нешто не разумеешь: без неё те хана, куды ни подайся?

— Плевать! — буркнул учёный. — Мне чужого не надо...

— От дурило, так дурило!

— Да пошли вы...

* * *

Самогон оказался не только крепким и вонючим, но, похоже, ещё и галлюциногенным — всю ночь Кирилла мучили какие-то невнятные картины и образы. В конце концов он волевым усилием вырвался из их плена и обнаружил, что все уже давно проснулись. Мавчувен в стороне ремонтировал нарту, рядом стояли двое пустых саней, которых вчера на лагере не было. Служилые сидели на бревне возле едва тлеющего костерка. Учёный встал, справил нужду, протёр лицо снегом и побрёл к ним.

При его приближении Мефодий поднял с земли почти пустой бурдючок, зажал между колен кружку и нацедил в неё грамм сто жидкости.

— Прими за упокой душ православных, — подал он посудину. — Мы-то уже...

— Каких ещё душ?! — Кирилл содрогнулся от знакомого запаха. — Что случилось?

— Пей!

— Ну, знаете ли...

— Пей, тебе говорят!

Глотать эту гадость не хотелось страшно, но Кирилл ещё толком не проснулся и не был готов воевать. Он старательно перекрестился, выдохнул воздух и одним глотком переместил содержимое кружки внутрь организма. Организм застонал, но принял отраву. Учёный не дышал, наверное, с полминуты, в панике высматривая, чем бы заесть. Ничего подходящего поблизости не оказалось — даже снег вокруг был грязным. Пришлось сглотнуть слюну и начать дышать — просто так.

— Так что же всё-таки случилось? По ком поминки?

— Эт ишшо не поминки, — мрачно усмехнулся Кузьма и ткнул пальцем куда-то в сторону и вверх: — Зри!

— Зрю, — пробормотал Кирилл. В указанном направлении над верхушками деревьев виднелось серое расплывчатое пятно. — Где-то там вроде бы зимовье... Наверное, промышленные что-то жгут, да?

— А то! Жгут и гре...

— Ить! — шлёпнул себя по колену Мефодий. — Сглазишь!

— Эт верно, — вздохнул бывший кат. — Давай, что ли, по последней?

— Святое дело, — согласился Мефодий. — Оставлять никак не можно...

Допив самогон, служилые некоторое время сидели, вяло переговариваясь, а потом отправились в шалаш спать. Кирилл сделал несколько кругов по поляне, прикидывая, чем бы ему заняться. Ничего не придумал, зато почувствовал, что хочет пить — просто ужасно хочет! Он наломал веток, раздул костёр и пристроил над ним котёл, набитый снегом. Снег таял мучительно медленно, а Кирилл подсыпал и подсыпал новый — уж очень мало воды получалось. Когда натопилось литра два, он дрожащими от нетерпения руками снял котёл с огня и стал пить через край, стараясь не пролить ни капли. Он выпил всё — не отрываясь. А потом испытал блаженное «чувство глубокого удовлетворения» — в буквальном смысле. Минут через пять Кирилл попытался встать и не смог. Тогда он принялся изучать и обдумывать своё состояние. Вывод оказался неутешительным: да он же просто пьян! Пьян в стельку, в сосиску, в усмерть — в общем, почти до потери самоидентификации. Действие местного зелья оказалось более многообразным и коварным, чем он мог предположить. Остатками гаснущего сознания учёный поставил перед собой задачу: забрать вон те шкуры, дойти до пустой нарты, постелить на неё одну шкуру, лечь и накрыться другой. Дальнейшего Кирилл не помнил, но, судя по условиям пробуждения, поставленную задачу он выполнил.

* * *

Рядом с его нартой разговаривали двое — не в полный голос, но и не слишком тихо:

— ...их сговорил. Мешкотно, конечно, да одному уж больно не с руки...

Голос был в общем-то знакомый, но Кирилл не сразу сообразил, кому он принадлежит. А когда сообразил, его прямо-таки подбросило с лежанки — Гаврила!

Второй голос принадлежал Мефодию. Звучал он мягко, с оттенками приторной сладости:

— Грехи наши тяжкие... Дверь-то хорошо подпёрли? Как бы кто... А то потом...

— Почто обижаешь, Мефодий Иваныч?! Дверь-та бревном привалили, а потом уж крышу запалили. Да хоть и не привали б — оне ж перепилися все, уснули, аки неживые. Как жар-то пошёл, почти и не кричали вовсе. Видать, от дыму во сне перемерли.

— Точно никто не ушёл?

— Да куды ж кто уйдёт-та, Мефодий?! Мы ж вкруг зимовья дозором ходили, покуда стены не догорели!

— Ладно! — кивнул служилый и повернулся в сторону: — Чо там, Кузьма?

Чуть дальше на снегу стояли сани — обычная самодельная нарта, одна из тех, с которыми чунишники ходили в свои маршруты. На ней высилась целая гора всякого барахла. Впрочем, часть вещей уже лежала рядом на снегу. Тут же топтались двое промышленников. Кирилл их узнал — они были из самых малоимущих и, соответственно, авторитетом среди артельщиков не пользовались, а были, как говорится, на побегушках. Сейчас они наблюдали, как Кузьма раскладывает по кучкам соболиные шкурки, которые достаёт из мешка. В этот момент он как раз закончил свои манипуляции:

— Слышь, Мефа, чой-то не то... Кирюха сказывал, что оне одиннацать сороков взяли и шешнадцать. Мы у них один сорок да тридцать два сторговали. Шести штук не хватает, хучь убей — два раза счёл!

— Шесть? М-да-а... Думаш, заныкали?

— Может, заныкали, а может, Кирьян сбрехнул! А, Кирюха?

— Что я-то?! — Учёный сидел на нарте, тёр ладонями лицо и пытался осознать происходящее. Получалось плохо — слишком оно было кошмарным. — Я-то при чём?! Нашли крайнего! Я их что, считал, что ли?! За что купил, за то и продал!

— И то верно — какой с тя спрос... Слышь, Кузя, сочти ещё раз, а?

— Сочту, пожалуй!

— Кто заныкал-то, ведаешь? — вполголоса обратился Мефодий к Гавриле.

— Оне, кажись, все тута. Делить давай!

— Поделим, не ссы. Две доли, как сговорились — тебе половина, и нам стока ж.

— Э, Мефодий, нас же трое! — запротестовал промышленник.

— Знать не знаю! — отрезал служилый. — С тобой одним сговаривались! Этих ты сам взял — вот и делись!

— Не по правде это! Бога побойся, Мефодий! Иль на тебе креста нет?! Давай на четыре доли!

— Что-о-о?!

— Ну, на пять... — Гаврила, кажется, оробел от собственной наглости. — Нам по доле и вам — по одной... Коли не так, оне ж меня со свету сживут! А у меня изба целовальнику заложена... Детишки мал-мала...

— Да-а, — покачал головой Мефодий. — Мало, видать, тебя артельщикибили. Да совесть-таки отбили — если была, конешно.

— Давай на пять, а?

— Ты вот чо, Гаврила... — Мефодий совсем понизил голос. — Ты вот чо: делиться с подельниками не желаешь, да? Не делись!

— Да как же?!.

— А вот так! — Мефодий подал промышленнику нож — рукояткой вперёд. Тот потянулся было взять, но оробел и опустил руку. Служилый его подбодрил: — Бери, не бойся — десять чёрных всего!

Кирилл смотрел и слушал всё это в каком-то душевном ступоре. Было совершенно ясно, почему данный разговор происходит в его присутствии — Мефодию нужен независимый свидетель для Кузьмы. «Зачем он даёт ему нож? У Гаврилы свой висит на поясе... Да, висит, но это — нож „промышленный”! У охотников он является вторым по сакральности предметом после нательного креста. С ним связано множество обрядов „охотничьей магии” и, соответственно, табу. Промысловый нож нельзя украсть или отобрать насильно у кого-то, им нельзя резать „дрожжевой” хлеб, его нельзя мыть — только протирать, а ещё... А ещё его нельзя пачкать человеческой кровью — даже своей собственной. Гавриле предлагают чужой нож, которым можно всё...»

— Креста на тебе нет... — оторопело пробормотал Гаврила. Он как-то воровато глянул по сторонам, утёр нос рукавом и вдруг твёрдо сказал:

— Пять!

— Ну, как знаешь, — пожал плечами Мефодий и как бы собрался убрать товар с глаз долой. — Делись с подельниками, коли такой добрый! Восемь...

— Погодь, Мефодий, погодь! Нельзя ж так — не по-хрестьянски... Ну, эта... Шесть и... И лису дам!

— Сиводушку?

— Ну...

— Семь и сиводушка — по рукам?

— Эх-ма, давай!

Нож исчез в рукаве промышленника. Мефодий вздохнул, почесался и дал совет:

— Не медли — раньше согрешишь, раньше и отмаливать начнёшь.

— Знамо дело... — побормотал Гаврила. — Чо тянуть-та.

Он повернулся и двинулся к гружёной нарте, возле которой его подельники наблюдали за очередным пересчётом добычи.

— Слышь, Илюха, — обратился он к одному из них, — ты почто мою постелю на снег кинул? Коли снял, так поклади обратно!

— Ничо ей не содеется, — буркнул Илья, но тем не менее нагнулся, чтобы поднять лежащий рядом тюк.

Движение тусклой полоски металла было коротким и точным — сверху вниз наискосок.

— Бля-я... — прохрипел промышленник и, как был, согнувшись, повалился на снег. — Су-ука-а...

Следующую сцену можно было бы назвать немой, если бы не хрипы и бульканье умирающего.

Впрочем, длилось всё это очень недолго — тело дёрнулось в последний раз и застыло. Кузьма и Мефодий синхронно перекрестились — судя по всему, машинально. Гаврила застыл с окровавленным ножом в руке. Второй промышленник неотрывно смотрел на труп и вдруг шагнул к нему, упал на колени:

— Илюха! Брательник!! Илюха... Чо ты... Чо ты... Чо оне с то...

— A-а, бля!! — в каком-то экстазе взревел Гаврила и взмахнул рукой с ножом.

Он тут же отпрыгнул назад, бросил в снег оружие и принялся быстро-быстро креститься — той же самой рукой:

— Господи... Свят... Прости и помилуй мя... Да святится имя... Гос-споди!..

Кузьма ещё раз перекрестился, как-то оценивающе посмотрел на трупы, потом на убийцу, сморкнулся, зажав ноздрю пальцем, и стал рыться в барахле, лежащем на нарте. Довольно быстро он вытянул оттуда длинный предмет, в котором легко было узнать мавчувенский колчан. Из него торчали оперённые древки трёх стрел.

— Эка, — озадачился бывший кат. — И куды подевали? Всего три и осталось!

Две стрелы он вытащил и подошёл с ними к Гавриле:

— Прими-ка, да пометь убиенных. Молиться апосля будешь!

Несколько секунд убийца непонимающе смотрел на служилого, потом что-то сообразил и взял стрелы. Проткнуть одежду, кожу и мясо оказалось непросто — древко проскальзывало в ладони. Поэтому второму покойнику стрелу он воткнул в шею. Сделав дело, он повернулся к Кузьме и встал, отрешённо глядя куда-то в пространство.

— Ладно справил! — одобрил бывший кат. Он продолжал говорить, размахивая оставшейся стрелой как указкой: — Оно, конечно, видать, что уж мёртвых кололи, ну да ничо: коли найдут, поди уж и не разобрать будет. Зверушки-та набегут, солнышко-та пригреет... Вон он — глаз-то Божий — зрит на нас!

Кузьма указал вверх и сам туда посмотрел. Гаврила последовал его примеру — приподнял голову.

Движение было коротким и точным — почти неуловимым. Похоже, Кузьма проткнул ему сонную артерию. Смерть, конечно, наступила не мгновенно, но очень быстро.

«Та-а-ак, — как бы «на автомате» соображал Кирилл. — Свидетелей осталось только двое: я и Ивашка. Интересно, нас прямо сейчас прикончат? Но ведь я буду сопротивляться — они должны были это предвидеть, не могли не предвидеть! Подлость, наверное, какую-нибудь заготовили?»

Между тем служилые занялись странным делом, и учёный не сразу понял смысл их манипуляций. «Хотят создать впечатление, что промышленники убиты мавчувенами из луков. А ножевые раны — это, значит, их якобы добивали. Трупы если и найдут, то не скоро, они разложатся, их обглодают звери, а профессиональных судмедэкспертов здесь нет, так что, наверное, прокатит. Оставлять стрелы в телах нельзя — „иноземцы” имеют привычку извлекать их из своих жертв. Но может остаться наконечник — костяная втулка со вставленным в неё острым кремнёвым сколком или хотя бы сам сколок. По ним в большинстве случаев знаток сможет определить, чья была стрела и даже кем изготовлена. Вот они и стараются — чтобы, значит, древки повытаскивать, а наконечники оставить. Грамотные, блин...»

Дело было сделано, и Кузьма сказал, обращаясь главным образом к Кириллу:

— Сбираться надо, однако. Засиделись мы тута! Шевелись, Кирюха, — с похмелы оно во благо!

— Чтобы, значит, тебе меня удобней кончать было, да?

— От дурак-та! — засмеялся Мефодий. Кузьма тоже улыбнулся чужой наивности:

— Ну, почто, скажи на милость, нам тя кончать? Доли ты не просишь, оговорить нас не сможешь.

— Это почему же?!

— Ты ж сам душегуб и убивец, потому веры тебе не будет, а подтвердить твои сказки некому — Ивашка не в счёт. Пособи лучше вещички собрать — трогаться надо.

* * *

Остаток дня они провели в дороге. А к вечеру дня следующего увидели вдали верхушки шатров мавчувенского стойбища. Как объяснили Кириллу, до острога осталось всего ничего, здесь предстоит расстаться с Ивашкой и оленями, а дальше двигаться на собаках. Две упряжных своры действительно отдыхали на привязи в стороне от стойбища — на них-то служивые сюда и приехали.

Гостей принимали с раболепием, граничащим с непристойностью. Кажется, потребуй они вылизать собственные ноги или задницы, хозяева немедля этим занялись бы. На ночь «для сугреву» гостям предложили на выбор с полдюжины женщин и девушек. Кирилл отказался, чем немало огорчил хозяев и дал повод служилым поупражняться в остроумии относительно состояния его мужского хозяйства после перенесённых побоев. Зачуханный и забитый Ивашка среди своих держался королём — покрикивал, раздавал пинки и оплеухи, к месту и не к месту вставлял в свою речь русские слова. Похоже, сородичи, включая престарелых, воспринимали это как должное.

Утром груз был переложен на собачьи нарты, которые немного отличались по конструкции от оленьих. Никаких расчётов за аренду транспортных средств, за эксплуатацию и поедание оленей служилые, конечно, не производили, трогательного прощанья тоже устраивать не стали — загрузились, запрягли, сели и поехали.

На первой остановке для отдыха и кормёжки собак путники решили «побаловаться» табачком. Мефодий отправился к нарте Кузьмы, на которую была уложена большая часть груза. Он начал было что-то доставать и вдруг замер:

— Кузьма... Ты зачем мешок развязывал?

— Какой?

— Такой! С рухлядью!

— Что-о-о?!

Как вскоре выяснилось, мешок с соболиными шкурками вроде бы не похудел, но узел на горловине... В общем, даже Кириллу было понятно, что такие узлы русские вяжут редко, а «иноземцы» — сплошь и рядом.

Ремень с горловины был сорван заскорузлыми пальцами. Содержимое вытряхнуто на снег. Последовавшую за этим сцену действительно можно было бы назвать «немой»: в мешке содержались обрывки летней покрышки шатра, обрезки оленьих шкур, засаленный детский комбинезон, рваный меховой сапог, стоптанные травяные стельки и так далее. В общем, мусор...

Не прошло и пяти минут, как упряжки уже мчались в обратную сторону. Собак каюры не жалели.

Скорое возвращение гостей, вероятно, не было для жителей стойбища неожиданным — их встречали на свежем воздухе в полном, наверное, составе. Люди стояли плотной толпой и впереди, конечно, Ивашка. Мужчины держали в руках копья — наконечниками вверх.

Упряжки подъехали почти вплотную. Кузьма соскочил первым и, рыча что-то матерное, схватил за грудки Ивашку. Точнее, хотел схватить — в последний момент мавчувен вывернулся, отскочил назад и заверещал:

— Чо нада?! Чо нада?! Башка ясак платить! Башка олень давать! Русский царь Башка друг! Перуцки каптан Башка друг! Чо нада?!

— Рухлядь где? — прорычал Кузьма. — Отдай соболей, сволочь!

— Соболь?! Какой соболь? Мой люди соболь давать! Приказчик острог бумага писать! Этот зима ясак долг нет!

— Где НАШИ соболя?!

— Твой соболь у ты есть!

— Что-о?! Где?! Ну, показывай, с-сука!

Кузьма сделал как бы приглашающий жест в сторону своей нарты. Ивашка и прочая публика за ним следом двинулись к транспортному средству. Русских боязливо сторонились, но тем не менее все они оказались отделены друг от друга двумя-тремя мавчувенами — в основном почему-то мужчинами. Кирилл оказался почти в эпицентре, но решил пока ничего не предпринимать — ему было даже интересно.

Ивашка подошёл и безошибочно выхватил из поклажи мешок со шкурками — теми, которые служилые выторговали у промышленников за самогон и мясо.

— Соболь — вот! Кричать надо нет! Люди ругать надо нет!

— Не про то тебя спрашивают, гад! — вступил Мефодий. Он откашлялся и заревел, наливаясь дурной кровью ярости: — ГДЕ-Е НА-ШИ-И СО-О-БО-ОЛЯ-Я?!

Толпа отхлынула в стороны, все косились на предводителя. Ивашка в грязь лицом не ударил и заголосил не менее эмоционально:

— Твой соболь у ты есть! Ты промышленник торговать, вино давать — шкурка брать! Шкурка мешок лежать, мешок нарта лежать — чо от люди нада?!

— Остальные где, падаль?!

— Какой-такой стальные? Ты охота ходить нет, зверь ловить нет! Стальные быть от где? Торговать соболь есть! Ловить соболь нет!

— Отдай пушнину, а то хуже будет! Ведь по кочкам всё разнесём!

— Башка чужой брать нет! Ты брать? Ты? Ты русский соболь брать? — тыкал он рукой в толпу. — Моя люди брать нет!

— Сучий выблядок, последний раз спрашиваю: добром отдашь или нет?

Увлёкшись созерцанием главных действующих лиц, Кирилл даже и не заметил, что толпа как бы окружила их. Дети и женщины оказались где-то сзади, а впереди в основном мужчины, причём копья их смотрели уже не вертикально в небо, а как-то наискосок. Всё это, вероятно, и придало смелости предводителю стойбища:

— Плохой слова говорить надо нет! Кричать надо нет! Мой люди давать всё! Мой люди брать чужой шкурка нет! Ты я верить нет, да? Тогда я ехать! Тогда все моя люди ехать русский начальник! Вместе все острог ехать! Все люди Перуцкий каптан говорить: соболь Кузьма Мефодий брать нет! Мы олень ловить сейчас сразу! Ехать острог все сейчас!

«Блеск! — оценил Кирилл тактический ход туземца. — Вот уж в чём мои „друзья” заинтересованы меньше всего, так это в том, чтобы в острог завалилась толпа ясачных мавчувенов и начала требовать справедливости. Толмачи там, наверное, найдутся. При любом раскладе Мефодию с Кузьмой мало не покажется. Мавчувены могут признаться, что украли соболей, а могут пойти в „отказ“ — в любом случае придётся объяснять, откуда взялось такое богатство. Даже если на служилых не „повесят“ гибель артели промышленников, им вломят за нелегальную торговлю спиртным! И в любом случае будет следствие — скорее всего, с пытками. Будь свидетелей один-два, дело, наверное, можно было бы спустить на тормозах, но если толпа... Даже если сам Петруцкий грудью встанет на защиту своих прихлебателей! Нет, ну каков Ивашка?!»

* * *

Усталые собаки едва переставляли лапы. На удары хлыстом они огрызались и норовили свернуть с колеи в снег, то и дело заступали свои потяги. В общем, на ночёвку пришлось остановиться, едва верхушки шатров скрылись из виду. Кирилл сознавал, что рискует жизнью, но удержаться не мог и сказал:

— Видать, тут святых отродясь не бывало. Тут, наверное, лишь чёрт рогатый бродил да поплёвывал. Тут, похоже, одни козлища да волки водятся — рогами друг дружку пыряют да глотки рвут. Если не ты, тогда тебя — иначе не бывает. Правда?

Молчание было ему ответом.

Глава 7 ОСТРОГ

Как выяснилось, «удары судьбы» подельники держать умели. В том смысле, что, обретя вожделенное богатство и в одночасье его лишившись, кидаться с ножами друг на друга или на Кирилла Кузьма и Мефодий не стали: Бог дал, Бог, как говорится, и взял. Наблюдать за этой парочкой учёному доставляло даже какое-то извращённое удовольствие. Со стороны они были похожи на закадычных друзей или близнецов-братьев: понимали друг друга с полуслова, вместе ели, пили, спали, даже нужду справляли на пару. При всём при том Кирилл прекрасно знал подоплёку такого поведения: быть вне подозрений со стороны напарника. То есть один другого не предаст и не обманет, только если не будет иметь для этого физической возможности или необходимости.

Так или иначе, но к вечеру следующего дня служилые с потерей как бы смирились и на стоянке уже вполне трезво — без лишних эмоций — провели «разбор полётов». Да, во время ночёвки в стойбище мешок с мягкой рухлядью несколько раз оставался «без догляду», правда, совсем не надолго. Виноваты в этом оба, но кто больше, выяснять не стоит. Хищение произведено быстро и чисто, значит, задумано было заранее, в исполнении, вероятно, принимали участие сексуальные партнёрши служилых.

Впрочем, всё это подельников уже не сильно волновало. Новый расклад порождал новые проблемы. Ясак в этом году уже собран — что мавчувены будут делать с таким количеством пушнины? Как объяснят её происхождение? Собственно говоря, после уплаты ясака разрешена «свободная» торговля — как со служилыми, так и с купцами, — но мавчувены, по дикости своей, торговлей «за наличные» пренебрегают, предпочитая брать товары хоть и втридорога, но в долг. Сбыть же шкурки надо как можно быстрее: они не обработаны, не подготовлены для длительного хранения. Этим обычно занимаются промышленники в тот период, когда промысел уже окончен, а реки ещё не вскрылись и вернуться на «базу» не представляется возможным. И ясак, и торговля ведётся с туземцами на «сырые» шкурки, которые стоят, конечно, дешевле, но обрабатывать их сами они не умеют — только портят. Кроме того, род Ивашки давно враждует с родом Кулёмы. Этот Кулёма уж всяко не потерпит, если соперник разбогатеет, он обязательно поднимет «хай» — откуда да почему?! В общем, неясностей хватало.

Кирилла, естественно, больше интересовало, зачем его-то везут в острог? Однако эту тему служилые не обсуждали, а задавать вопросы учёный не стал — из принципа. Ему пришла в голову простая мысль: что, собственно говоря, мешает убить Кузьму, и Мефодия, завладеть транспортными средствами и обрести свободу? Ответ оказался довольно интересным. Во-первых, действительно что-то мешает — внутри него самого. Наверное, он ещё по-настоящему не стал ни «козлом», ни «волком». И второе: а ведь служилые, при всей своей непринуждённости, держатся начеку и спиной к нему не поворачиваются — во всяком случае, оба сразу. То есть они вполне допускают возможность атаки с его стороны.

Почему-то учёному казалось, что рано или поздно они окажутся на какой-нибудь возвышенности, откуда можно будет обозреть знаменитый форпост Российской державы. Он даже решил, что потребует остановки и расспросит, где что там находится, дабы лучше ориентироваться, оказавшись внутри. Ничего похожего! Приближение жилья угадывалось лишь по большому количеству санных следов, которые, сливаясь и разветвляясь, вели в одном направлении. Местность была довольно ровной и лесистой. Не сразу, но Кирилл всё-таки сообразил, что древесная растительность тут в основном «вторичная». В том смысле, что весь лес вокруг — все приличные деревья — когда-то был срублен. Потом вырос снова, но уже с резким преобладанием кустарника. Теперь потихоньку рубят уже этот новый — стоит только какому-нибудь дереву дорасти до «товарных» размеров.

В конце концов санные следы слились в один, образовав прямо-таки столбовую дорогу. Некоторое время она вихляла туда-сюда по полянам и просекам и, наконец, привела к воротам. Ворота эти были в деревянном частоколе, высотой 4-5 м, который уходил в обе стороны и терялся из виду в зарослях ольхи и рябины. Похоже, стоял он на искусственном валу, кое-где достигавшем 1,5-2 м высоты. Ворота были обустроены с претензией на соблюдение правил фортификации. Высотой в рост человека (пропуск всадников, вероятно, не планировался) и шириной метра полтора, они открывались в четырёхметровый бревенчатый коридор, заканчивающийся ещё одной дверью. Все вместе это пропускное сооружение имело вид двухэтажной избы: на первом этаже коридор и сторожка охраны, а на втором, вероятно, помещение, из которого обороняющиеся при штурме будут стрелять и валить на головы штурмующих всякую гадость. И частокол, и вратная башня выглядели довольно убого — всё какое-то старое, полусгнившее, осевшее и покосившееся. А уж наличие кустов возле самых стен вообще не лезло ни в какие рамки с точки зрения безопасности.

У ворот имелась стража — двое служилых в оленьих тулупах до пят и с фузеями. Казаки, вероятно, должны были досматривать груз, ввозимый в форт, и брать с него пошлину. Однако досматривать они ничего не стали, а вместо этого полчаса, наверное, болтали с Кузьмой. Тот честно признался, что добычу везёт немалую, но — в виде долговых расписок. В ответ служилые подробно рассказали, кто что проиграл и выиграл за последнее время, кто с кем подрался и чем дело кончилось. Основной же темой, главной проблемой в жизни острога, как понял Кирилл, была весна. В том смысле, что запасы сырья подходят к концу и хозяева частных винокурен вздули цены до небес. При этом они продают такую гадость, что и помыслить нельзя: тот и этот, опившись с горя или с радости, чуть Богу душу не отдали! При этом к Кузьме обращались так, словно он может не только посочувствовать, но и как-то поправить дело. Кузьма и реагировал на это соответствующе — словно власть имущий. Наговорившись всласть и отведя душу, служилые пропустили внутрь не только упряжку Кузьмы, но и Мефодия — с Кириллом в качестве пассажира.

Как выяснилось, в остроге подельники обитали в разных местах: Кузьма — в длинном бревенчатом бараке, который назывался «казарма» и был, вероятно, предназначен для бессемейных. Мефодий, в противоположность ему, обитал в персональном «коттедже» — размером с деревенскую баню. Находилось строение на территории солидного частного владения, и Кирилл подумал, что Мефодий, наверное, снимает избушку за символическую плату или просто за пригляд — чтоб соседи на дрова не растащили. Хозяйские же хоромы представляли собой несколько сомкнутых построек и пристроек, разобраться в которых с первого взгляда было трудно.

В Мефодиевой избе температура была, кажется, ниже, чем снаружи. Внутреннее убранство состояло из двух топчанов, стола и открытого очага. С покрытых сажей стропил густо свисали засохшие продымлённые рыбины, куски мяса и какие-то мешки. К стропилине над очагом была привязана верёвка, которая ниже была надвязана цепью с полукруглым котлом на конце. На дне посудины виднелись комки засохшего и замёрзшего варева.

Возвращение выглядело следующим образом. С помощью Кирилла Мефодий распряг собак, привязал их к кольям, торчащим из снега позади избы, выдал им корм. Потом в избушку затащили немногий привезённый груз и свалили его на левый топчан. После этого Мефодий забрал мешок с пушниной и вышел вон. Возле двери он как бы мельком бросил:

— Тут побудь.

Кирилл уселся на свободный топчан и подумал, что с дороги следовало бы помыться, поесть, попить и лечь спать в тепле. «Это с одной стороны, а с другой... Еды вон висит полно, от холода я не страдаю, а мыться давно отвык — так стоит ли шевелить лапами и оживлять чужое холостяцкое жильё? Тем более что хозяин мне не друг и не родственник — скорее, наоборот. Хотя если развести огонь (а дрова имеются) и что-нибудь сварить...» В общем, ничего по хозяйству делать учёный не стал — расстелил на топчане шкуру, улёгся на неё и стал ждать.

Надо полагать, что он уснул, поскольку проснулся от того, что его бесцеремонно трясли за плечо. Существо женского пола, обмотанное до глаз кусками шкур и тряпками, настойчиво повторяло:

— Ну, ты, эта, вставай, милай! Кличут тебя, значить! Вставай!

Некоторое время Кирилл смотрел на женщину, соображая, надо ему понимать по-русски или нет. На всякий случай решил не понимать и спросил по-таучински:

— Чего ты хочешь?

— От ить страхолюдина-то! И бормочет не по-нашему... Что ж делать-та? — Тётка перекрестилась и продолжила объяснения на грани крика, словно громкость должна была сделать её речь более понятной: — Вставай ты! Туда, туда иди! Зовут тебя — понимаешь? — хозяин кличет!

Жесты её были вполне красноречивы — Кирилл что-то понял и поднялся на ноги. После этого он был ухвачен за рукав, выведен наружу и доставлен в некое подобие сеней хозяйской постройки. Здесь было полутемно, вдоль стен стояли какие-то бочки, заваленные чурбаками и палками.

Тётка, активно жестикулируя, стала объяснять, что ему следует ждать тут и никуда не уходить, а учёный смотрел на неё и тупо улыбался. В конце концов, она, вероятно, сочла свою миссию выполненной и покинула помещение. Кириллу оставалось лишь придумывать, чем бы заняться — из-за двери, обитой для тепла шкурами, слышались голоса, но слов разобрать было нельзя. Ничего интересного, кроме бочек, вокруг не было, и учёный решил заняться их исследованием. «Тара явно местного производства. Из чего же сделаны клёпки: тополь, лиственница? И что можно хранить в такой посуде? По общей логике, конечно, в бочке должна быть солёная рыба. Однако таковой здесь быть не может, поскольку соль привозная и очень дорогая. Тогда что же? Ягоды? Но зачем их так много? Вот у этой крышка неплотно — ну-ка посмотрим...»

Продолжить исследование не удалось — дверь на улицу распахнулась.

— Э, ты чо тут?! Кто таков?

Разглядеть против света было трудно — кажется, это было молодой плечистый парень с короткой русой бородкой. Кирилл испытал некоторую неловкость — его застали как бы лазающим по чужим бочкам.

— Во, бля, нехристь забрался! — раздался новый голос. — Средь бела дня, паскудина!

— Ну?! Ташши суды засранца — ща вломим! — прорисовался ещё один участник. — Р-развелось этих тварей — житья нету!

— Не, ну шо б днём?! Страх забыли, бляди!

— Ничо, ща напомним! Сюды его!

Кирилл был схвачен за шиворот и буквально выкинут на улицу. По ходу дела ему дали пинка, что сразу же отшибло у него желание что-то объяснять и оправдываться. Он оказался на плотно утоптанном снегу двора в окружении трёх молодцов — для них данный термин был, пожалуй, самым подходящим. Это были парни лет 25, высокие, широкоплечие и... Ну, в общем, в народе про таких говорят, что они «сытые» или «кровь с молоком», — в здешних местах это редкость. Кроме того, растительность на лицах и головах была аккуратно подстрижена и расчёсана, можно было сказать, что ребята «в чистоте себя держат». Кроме того, штаны и рубахи на них были из ткани, а кожаные сапоги явно не местного производства. «Наверное, так должны выглядеть дворовые холопы у доброго барина, — подумал Кирилл. — Раскормленные и наглые. Сейчас они будут меня бить — просто так, для забавы...»

Ребята встали как бы в вершинах треугольника с Кириллом в центре.

— Ну и рожа! — удивился один. Он зачем-то поплевал в ладонь, прежде чем свернуть её в кулак. — Отродясь таких не видел!

— Ничо, ща поправим! — откликнулся другой. — Спорим, с первого положу?

— Хе! — отозвался третий. — Со свинчаткой-та и дурак сможет! Ты так попробуй — говнюк-то не мелкий, не как в тот раз!

— Да чо там! — усмехнулся второй и перекинул кастет в левую руку. — Лягет как шлюха! Спорим?

— Полштофа у Сидора — давай! — принял вызов оппонент. — Тока с первого!

У Кирилла всё-таки возникла мысль продемонстрировать знание языка и объяснить парням, что он не воришка, что его позвали и велели ждать. Он, правда, сразу же и усомнился в убедительности таких аргументов: кто, собственно говоря, его позвал и чего велел ждать? Обдумывание этой мысли заняло ровно столько времени, сколько удалому детинушке потребовалось, чтобы шагнуть вперёд и с молодецким замахом врезать ворогу «по сусалам».

От удара Кирилл уклонился, но обнаружил, что двигаться ему плохо — на ногах болтаются меховые торбаза. Их веса он давно уже не чувствовал, но сейчас они именно болтались, поскольку там — в избушке — он развязал ремешки, чтобы дать ногам отдых. Пока парни гоготали над промахом приятеля, учёный успел дрыгнуть одной, а потом и другой ногой, избавляясь от обуви. Он оказался босиком на снегу, но ощутил не его холод, а то, что сцепление с грунтом имеет место быть — и хорошее! Ноги же сделались невесомыми, словно пушинки. И Кирилл запрыгал, затанцевал, как на ринге. В этой обретённой лёгкости растворились все соображения о целесообразности, об опасности и безопасности — бить себя он больше никому не позволит! Даже ценой жизни! И уж тем более вот этим наглым рожам!

Некоторое время парни махали кулаками, оскальзываясь на снегу и матерясь, — попасть по подвижной, как ртуть, мишени всё никак не удавалось. Задор их быстро сменился досадой и злобой, они сообразили-таки, что их трое против одного, и подались вперёд, сокращая дистанцию со всех сторон. Похоже, играть им уже расхотелось, пора было просто бить.

Осуществить это благое намерение не удалось — подступившего сзади парня Кирилл, не оборачиваясь, лягнул пяткой в пах, а тому, который был прямо перед ним, быстрым боковым ударом снёс на сторону носовой хрящ. Глубоким нырком он ушёл от удара третьего противника, но не ударил в ответ, а на мгновение встретился с ним глазами. Кирилл многозначительно усмехнулся и обозначил удар ногой в пах. Последовало инстинктивное защитное движение, лицо оказалось открытым, и Кирилл со смаком врезал парню в глаз.

Следующие секунд двадцать-тридцать шло просто избиение — все парни были на ногах, каждый пытался наносить удары противнику, но координация у них была нарушена, основные усилия тратились на то, чтобы не упасть. А Кирилл долбил и долбил — одного, второго, третьего. Наносил точные короткие удары, не способные отправить в нокаут, но мозжащие мягкие ткани, ломающие передние зубы. Наконец один поскользнулся и упал, другой, пытаясь сохранить равновесие, опустился на колено. Третий стоял, покачиваясь и прикрыв кулаками подбородок. От боксёрской стойки его поза отличалась тем, что корпус оставался открытым — бей на здоровье! Кирилл так и сделал — от всей, как говорится, души.

Вместе с последним ударом пришла мысль, что за такое удовольствие можно заплатить очень дорого. «А плевать!» — подумал Кирилл и с маху врезал босой ногой в голову тому, который стоял на колене. Парень хрюкнул и повалился, как куль.

Бить больше было некого, если только не лежачих, и мелькнувший было страх — «звоночек» инстинкта самосохранения — взял своё: учёный начал оглядываться, чтобы понять, откуда на него сейчас навалится возмездие. Никто почему-то не бежал к нему с колом или саблей в руках. Из ружей тоже никто не целился, зато у распахнутой двери стоял Мефодий и какой-то высокий незнакомец в чёрном бараньем (!) тулупе, накинутом на плечи. Дяде этому было, наверное, слегка за сорок, и выглядел он рядом с замызганным служилым сущим барином.

— Вишь, Федот Петрович, прям как я те сказывал! — обратился Мефодий к новому персонажу. — Коли согласен, так чтоб без обиды!

— Ступай! — последовал небрежный жест, а затем кивок Кириллу: — А ты — зайди!

«Не иначе, местный хозяин, — сообразил учёный. — Держится барином и при этом помыт, побрит и причёсан. Пожалуй, такого я здесь ещё не видел — то ли в этом веке все ходили зачуханными, то ли успевали опуститься, добравшись до этих мест. Но плевать я хотел на всех бояр и господ! Где моя обувь? »

Пока Кирилл подбирал свои торбаза, пока прыгал на одной ноге, надевая их, Федот Петрович наблюдал за ним с эдакой усмешечкой — то ли одобрительной, то ли снисходительной. Потом он повернулся и пошёл внутрь, а учёный последовал за ним.

Обстановка помещения, в котором они оказались, потрясала своей роскошью, особенно по сравнению с убогим внешним видом строения. А роскошь заключалась прежде всего в том, что здесь было тепло без дыма! Добрую треть помещения занимала печь, сложенная из речных валунов, скреплённых глиной, а в свод была вмазана железная труба, уходящая вверх сквозь бревенчатый потолок. Данная труба прямо-таки заворожила Кирилла — она была целиком склёпана из различных кусков металла. По сравнению с этим произведением наличие на столе бумаги, чернильницы, перьев и двух свечей в подсвечниках с отражателями выглядело бытовой мелочью.

Хозяин повесил тулуп на деревянный гвоздь возле двери, обошёл стол и опустился в некое подобие кресла, накрытое оленьей шкурой шерстью вверх.

— Садись — в ногах правды нет!

— Не понимаю язык нелюдей, — откликнулся Кирилл заготовленной фразой по-таучински. Он продолжал разглядывать трубу и массировать правую кисть. — Если ты человек, то и говори со мной по-человечески!

— Прекрати, — нахмурился хозяин. — Ваньку-то не валяй, Кирилл Матвеев, — за тебя деньги немалые плачены!

— Опять меня предали и продали, — перешёл учёный на русский. Он подвинул короткую скамейку в середину пустого пространства и уселся напротив хозяина. — Заплачено, да не мне — с меня-то какой спрос?

— С тебя — пока никакого.

— Что значит пока?! Уж не знаю, что у вас за дела, а против воли делать ничего не буду. И не заставите — я вам не холоп!

— А тебя никто и не холопит.

— За что ж тогда деньги уплачены?

Хозяин взял со стола перо, почесал им бровь и сказал раздумчиво:

— Помощь мне твоя нужна, Кирилл — Матвеев сын. А заставить можно любого — хоть на ушах ходить, хоть задницей есть — была б нужда. Только с тобой мне того не надобно. Думаю, в охотку моё дело будешь творить.

— Думай на здоровье! — удержался от вопроса учёный.

— Вот я и думаю... что в баньку тебе надо.

— Благоухаю? — усмехнулся Кирилл.

— Малость смердишь, — кивнул хозяин. — Только парить тебя пока что опасно: не ровен час банщика покалечишь или вовсе до смерти убьёшь.

— Не тронь меня — и я не трону.

— Во-во: выпусти такого за порог, сей же час или в тюрьме, или в гостях у Бога окажется. Давай-ка поговорим сначала, а там и решим, где тебе париться — в бане иль на дыбе.

— Знакомая песня! — засмеялся Кирилл. — Ой, знакомая! Ты бы, барин, что-нибудь новое придумал!

— Про кнут и пряник подумал? А зря: коли дело моё творить не пожелаешь, отпущу на все четыре стороны. Только кажется мне, что, куда ты ни пойдёшь, всё равно на дыбе окажешься.

— Ну, это уж моё дело! Ничего творить я не желаю. Могу идти? Свободен?

— Конечно! Только...

— Ага!

— Только через заднюю дверь выйди — тут тебя парни мои ждут, небось, не дождутся!

— Так это ж совсем просто! — пожал плечами Кирилл. — Я тебя скручу, нож к горлу приставлю и вместе выйдем! Чуть что — я тебе жилу-то и перережу!

Учёный кривлялся — дразнил собеседника и собственную судьбу. Идея захвата заложника пришла ему в голову случайно — Федот Петрович был мужчиной крупным и к тому же в полном расцвете сил.

— Ну, скрутить — это вряд ли! — снисходительно улыбнулся хозяин. Он откинулся на спинку своего «кресла», словно пытаясь принять более удобную позу. При этом руки он со стола убрал и положил себе на колени, но правой успел сделать некое движение — как бы потрогал что-то под столешницей.

«Ба! — мысленно рассмеялся Кирилл. — Как меня здесь уважают! Впрочем, наверное, это Мефодий наплёл чёрт-те чего, чтобы поднять мою цену. Но забавно!» Он опять ощутил приступ бесшабашности — неудержимого желания пройтись по самому краю над бездной. Учёный усмехнулся и показал взглядом:

— Пистоль, что ли?

— Ну... да. — В глазах Федота Петровича что-то мелькнуло — нет, не испуг, а какое-то удовлетворение, что ли... Будто что-то сбылось, словно подтвердилось нечто. А Кирилла между тем «понесло»:

— Кремнёвый, поди! Это ж такая вещь — пока курок вздёрнёшь... Опять же, осечки бывают! Эти игрушки для дуэлей хороши, а для драки нож сподручней!

— У меня капсюльный.

— Да ты что?! Быть того не может! Покажи!

— Больно ты ушлый, Кирилл Матвеев. Гляжу я — не по месту ушлый!

— Уж какой есть!

— Вот это и интересно — какой-такой есть? В пистолях, значит, разбираешься... Бой англицкий знаешь...

— Что-о?! — такого оборота Кирилл никак не ожидал.

— А то: на кулаках не по-нашему бьёшься. Или я слепой?

— Я ещё умею петь и танцевать, только плохо совсем. Показать? Ща спою!

— Уймись! Заметь: я не спрашиваю, откуда знаешь да почему умеешь. — Хозяин выдержал многозначительную паузу и спросил: — Так как же, на волю пойдёшь или послушаешь, что скажу?

— Ну, давай послушаем, — закинул Кирилл ногу на ногу. — Хуже не будет, поскольку некуда.

На самом деле он в этом вовсе не был уверен. Вполне могло оказаться, что, соглашаясь на контакт, он автоматически влипает в какую-нибудь гадость. Но выхода, похоже, для него не было.

— Ну, с Богом, — сказал Федот Петрович и перекрестился. — Так вот: перекупил я у казны ясак с замирённых таучинов — их по спискам немало значится. Как соберу — дело моё, а отчитаться пред казной придётся по полной. Прибытку с них, сам понимаешь, почти никакого, больше проездишь. Опять же, сомнительно мне замиренье таучинское. Чует душа моя: побьют они людишек, а ясаку не дадут. Так ли?

— А мне почём знать? — пожал плечами Кирилл. Однако хозяин посмотрел на него с такой укоризной, что он тут же поправился: — Конечно, побьют. И ясаку не дадут. Не дадут, даже если захотят: не ловят они ни соболей, ни лис!

— Это мне известно. Однако товар у них есть — и немало. Выпоротки.

— Да, у оленных такого 'добра полно, особенно во время отёла, — признал учёный. — Только что с этими шкурками делать? Казна их не берёт, насколько я знаю.

— Берёт по малости, но дело не в этом. Их возьму я — пусть дадут только.

— Тебе нужны выпоротки? Так их и у мавчувенов набрать можно!

— Их и берут — конкуренты мои.

— Ну, допустим. А при чём тут я?

— Вижу я, что ты не дурак, Кирилл Матвеев, а потому скажу прямо: хочу, чтоб пошёл ты торговать к таучинам. Как бы за ясаком — чтоб комендант с товаром отпустил. Покрученником моим будешь.

— Н-да? А может, я душегуб и убивец, может, на мне и креста-то нет, а ты мне товар доверишь?!

— Знаю, что верёвка по тебе плачет, — признался Федот Петрович. — Но — доверяю. И помощь окажу, чтоб добрался куда надо. А списки ясачные можешь тут оставить — целее будут.

— Становится всё интересней и интересней, — отметил Кирилл. — В своём ли ты уме, хозяин?

— В своём, не бойся. Если ты с товаром сгинешь, Бог тебе судья. Я внакладе не останусь.

— Как так?

— А вот так...

И он рассказал. Точнее, обрисовал картину, которая получилась в общем-то правдоподобной. На пушнину, добываемую в регионе, претендуют три субъекта: два торговых «дома» и государева казна. Последняя, конечно, вне конкуренции, но чиновники корыстны и продажны. Основной поток ценных шкурок сейчас идёт с Лопатки через Хототский порт. Там правят бал Потаповы — у них всё схвачено. Путь с Лопатки через Айдарский острог испокон веку контролировали Сидоровы, однако с открытием порта он захирел. Но потенциал остался, и молодые наследники отцов-основателей желают его реализовать. В былые годы государственная власть приложила немало усилий, чтобы сделать безопасным сухопутный маршрут с Лопатки до Айдарского острога и далее на Коймск. Первый участок пути проходил примерно по границе территорий, издавна занимаемых таучинами и мавчувенами. Усилия власти заключались в замирении мавчувенов и в последующей защите их от набегов таучинов с севера. В результате этой политики активность разбойников в районе снизилась, благо мест, где можно взять более лёгкую добычу, осталось достаточно. С Айдара на Лопатку в обмен на пушнину можно было бы поставлять продукцию оленеводства, в которой остро нуждается тамошнее население. Однако этому препятствуют мавчувены и контролирующая их местная «администрация», в чём, безусловно, угадывается влияние Потаповых. Разграбленные или вовсе исчезнувшие конвои списываются, естественно, на таучинов. Каков же в этой ситуации интерес Сидоровых? Очень просто: обойтись без мавчувенов и контролирующих их казённых людей. Есть только одна сила, способная им противостоять, — всё те же таучины.

Следует отметить, что данный «пейзаж» в значительной мере прорисовался в результате Кирилловой интерпретации услышанного. На самом деле Федот Петрович излагал всё так, словно главной заботой его самого и тех, кто за ним стоит, являются «государевы интересы».

— В общем так, — подвёл итог рассказчик, — думаю я, что поход Петруцкого вовсе не замирил таучинов. Они теперь ещё злее будут. Русские им, конечно, не по зубам, так что, скорее всего, они на мавчувенов навалятся. А лучшей добычи, чем от низовьев Айдара до Северной Лопатки, им нигде не сыскать. Коли они мавчувенов с тех краёв сгонят, то придётся нам с ними договариваться — государю во благо и себе на пользу. А в деле таком, сам понимаешь, зевать нельзя — кто первый встал, того и сапоги.

В голове у Кирилла немедленно возникли аналогии, всё быстренько выстроилось и связалось как надо: «Кузьма и Мефодий продали меня этому чуваку не просто так, а как ценного кадра, который способен мутить иноземцев, причём самых отмороженных — таучинов. Они наверняка рассказали ему, как Петруцкий выпустил меня на Шишакова и чем дело кончилось». Он уже открыл было рот, чтобы высказать всё это собеседнику, но тут же и закрыл его: «Эдак я нарушу правила игры — получится, что я требую от него признания в организации „бунта“. Конечно же, он не признается, хотя и так высказался достаточно ясно. А вот я буду выглядеть дураком».

— Ладно, — сказал он вслух. — Вот уйду я с товаром к таучинам, и ни слуху ни духу — ничего не будет. Какой тебе с этого навар?

— Может, будет, а может, и нет — коммерция дело рисковое. Однако думаю я, что не станешь ты кусать грудь кормящую!

«Во, блин! — изумился учёный. — Психолог доморощенный! Всё просчитал и в стоимость, небось, включил!»

— Верится мне с трудом, однако причин сомневаться пока не вижу. Так что считай, я согласен.

— Вот и ладно! — с явным облегчением кивнул Федот Петрович. — Поживёшь пока у меня. На улицу тебе лучше носа не показывать — больно у тебя облик приметный. В баню-то пойдёшь?

— Пойду.

— Скажу, чтоб Анфиса затопила. Она тебя и на жильё определит. А пока греется, можешь в кузню зайти. Там Петруха товар для таучинов готовит — может, что присоветуешь. Ты ж знаешь, что тем иноземцам потребно. Потом ко мне загляни да скажи, что понравилось, что нет.

— Какая-такая кузня?! — удивился Кирилл. — Продавать иноземцам изделия из металла запрещено! Во всяком случае, тем, которые в «мирных» не числятся.

— Ты, Кирилл, видать, сей указ не читал. Там про оружие сказано, про инструмент всяческий, а про котлы для варева слова нет. Вот котлы ты и повезёшь — ничего больше.

Кузница размещалась в одной из пристроек. Впрочем, снаружи её почти не было видно — просто грязный сугроб с дырой, из которой идёт дым. Как оказалось, всё помещение, площадью метров пятнадцать, вкопано в землю, три венца тонких брёвен поверху присыпаны землёй, точнее, галькой террасы, на которой построен острог. Бревенчатая крыша тоже засыпана грунтом — в общем, полная тепло-, звуко- и воздухоизоляция. Кирилл подумал, что здесь, наверное, зиму от лета не отличить и стука снаружи почти не слышно. Внутри было полутемно, воняло дымом, горелым жиром от светильников, металлической окалиной, застарелым потом и ещё чёрт-те чем. Хоть какое-то свободное пространство имелось лишь возле наковальни и примитивного горна. Когда Кирилл туда пробрался, он обнаружил лишь тощего чумазого мальчишку, который сидел в углу на чурбаке и отчаянно кашлял. Давясь спазмами, пацан объяснил, что мастер зван к хозяину, а вопрос «когда вернётся» задан не по адресу.

Кирилл решил подождать. От нечего делать он стал поправлять фитили в двух плошках-светильниках — они продуцировали в основном не свет, а чёрную копоть. В конце концов освещение наладилось, и он смог хоть как-то рассмотреть оборудование. «Горн работает не на дровах, а на угле — значит, его специально готовят? Инструменты: кувалда, молотки, зубила... О, напильник! Как же его сделали — неужели врукопашную?!»

Разгадать эту загадку Кирилл так и не смог — вернулся Пётр, и напильник был забыт. В отличие от сказочного образа кузнеца, данный повелитель огня и металла не был ни большим, ни могучим, а имел самые обычные габариты. Зато Кириллу показалось, что он не имеет лица — тусклый свет оно не отражало, его почти не было видно. Чуть позже он рассмотрел, что на коже не сажа, точнее, не грязь, а что-то въевшееся, несмываемое. И это ещё полбеды... Наверное, это были полные регалии каторжника: вырванные ноздри, глубокие клейма на лбу и щеках, кривой, многократно ломанный нос. В ответ на Кириллово приветствие раздалось мычание: кузнец открыл рот и показал на него пальцем. Передние зубы отсутствовали, а вместо языка в глубине болтался какой-то чёрный обрубок.

— Извини, — растерялся учёный. — Федот Петрович велел к тебе зайти... Ну, типа, посмотреть, что ты для таучинов делаешь. Я уж не знаю зачем: котлы они и есть котлы...

— Угу-хы, — кивнул кузнец и показал на ближайший угол.

Там стояли две какие-то странные округлые тумбы высотой чуть больше метра, накрытые рогожей, точнее, плетёнкой из какой-то травы. Эта плетёнка была убрана, и взору Кирилла предстали две стопки полусферических посудин, вложенных друг в друга. Они явно не были изготовлены на конвейере методомштамповки — диаметр несколько различался, и стопки получились довольно неровными.

— Ну и что? — Кирилл взял верхнюю посудину. — Котёл как котёл...

Посудина оказалась непривычно тяжёлой, поскольку была изготовлена из «чёрного» металла толщиной не менее двух миллиметров. Этот металл не был ровным, хотя и не создавалось впечатления, что его гнули ударами молотка или кувалды. Кириллу хотелось спросить, как делаются такие штуки, ведь листовой прокат стали, наверное, ещё не налажен, но он вовремя сообразил, что ответа не получит. Что-то, видимо, следовало говорить самому, и он похвалил посудину — дескать, хорошая, ёмкая и прогорит не скоро. Правда, у него сразу же возник вопрос, при чём тут кузнец, ведь эти посудины сюда завозят с «материка» уже в готовом виде. На ушках и ручке никаких следов переделки тоже не обнаружилось.

Кирилл достал второй котёл, осмотрел, похвалил и отставил в сторону. Достал третий и... И ничего не понял — сначала.

Снаружи котёл был довольно бугристым, а внутри надрублен зубилом на вытянутые прямоугольники странной формы. В каждом прямоугольнике было сделано по несколько одинаковых дырок. Точнее, это были не дырки, а вмятины изнутри наружу, а снаружи металл срезан почти полностью — «заподлицо» — оставлена совсем тонкая плёночка, но и она кое-где прорвана. В общем, не котёл, а какой-то недоделанный дуршлаг!

— Это что же такое ты с ним сотворил? — удивлённо спросил Кирилл. — Зачем?

— Агы-мны, — пожал плечами мастер. Вероятно, это должно было означать: «Что велено, то и сделано». Он нагнулся, пошарил рукой под верстаком и выложил на наковальню связку каких-то костяшек: — Хот оххахес.

Кирилл разложил связку, и челюсть у него отвисла — в буквальном смысле. Пару минут, наверное, он попеременно смотрел то на кости, то на котёл. Потом отставил посудину в сторону, шагнул ко второй стопке, поднатужившись, снял с неё верхнюю половину, выдернул новый котёл и, приблизив к светильнику, стал рассматривать «узор» внутри. Потом поставил его на место и потряс головой, пытаясь избавиться от наваждения. Оно никуда не делось, потому что было реальностью, которая требовала осмысления. Кирилл присел на какой-то чурбак и начал соображать.

«Связка костяных пластин — безусловно, фрагмент ламеллярного доспеха, который так ценится и таучинами, и мавчувенами. Котлы надрублены так, что их без особого труда — орудуя просто камнем — можно разобрать на сегменты. Потом их надо чуть разогнуть, слегка обточить о шершавый валун и можно собирать доспех — такой же ламеллярный, но железный! Да за такой доспех любой таучин... В принципе, не факт, что защищать он будет лучше, чем костяной, но удобство! Но, так сказать, эксплуатационные качества — никакого сравнения! И — самое главное — престиж владельца! О-о-о, тот, кто такое придумал, кое-что смыслил в „первобытном” мышлении!

Ладно, это всё цветочки... Второй вариант „подарков“ гораздо круче! Впрочем, я думаю, ещё не всё видел... Но и это не хило: наконечники стрел! Треугольные, „зубастые” — в общем, те, которые неизвлекаемые... Интересно, как у них с закалкой? Если металл твёрдый, то, наверное, и старинные доспехи служилых пробивать будут — во всяком случае, с близкого расстояния. А уж ламинарные кожаные панцири мавчувенов — сто процентов!

Да-а, Кирюха, не обмануло тебя предчувствие — ох, не обмануло! Это тебе не какое-нибудь там подстрекательство к бунту, это прямые поставки оружия противнику! Натуральная — без дураков! — государственная измена! Да...

Спокойно, парень, спокойно! Выражение „Кому война, а кому — мать родна“ придумали не в двадцатом веке. Ситуацию можно представить как борьбу двух мафиозных... пардон, торговых кланов. Один пользуется поддержкой государства, а другой вооружает туземцев — что особенного? Так было во все века! Те же североамериканские индейцы изрядно подсократили свою численность, участвуя в разборках бледнолицых.

Да плевать на прецеденты! Я живу один раз — здесь и сейчас. Мне надо принять решение — чтобы „не было потом мучительно больно”! Но что, что принимать-то?! Всё давно принято! Никакого „потом“ не будет — я же смертник, камикадзе. Мне надо остановить эту мразь. Или хотя бы замедлить распространение. Всё, что плохо для них, — для меня благо! Конквистадоры долбаные, мразь, подонки...

Да, я повезу таучинам оружие! И совесть моя будет чистой и радостной! A-а, гады, вы у меня попляшете! »

В хозяйскую «горницу» Кирилл возвращался, расправив плечи и гордо подняв голову. За это он поплатился — пребольно стукнулся лбом о низкую притолоку. Впрочем, порыв его от этого не угас: оказавшись под прицелом внимательных глаз, он произнёс только одно слово:

— Мало!

— Лиха беда — начало! — усмехнулся Федот Петрович. — Думаешь, понравится?

— Сойдёт! — ответил учёный. — Только у «сидячих» и «оленных» ещё одна нужда есть. Когда шкуры сшивают, особенно для лодок, проколки нужны. Ну, чтобы, значит, дырки делать. Ценный товар может получиться.

— Проколки, говоришь... Это шилья, что ли?

— Ага, — кивнул Кирилл и бросил на стол обструганную палочку. — Примерно вот такие.

Федот Петрович палочку взял, покрутил в пальцах и уставился на Кирилла. Во взгляде этом угадывалось многое. В том числе что-то вроде восхищения беспредельной наглостью гостя: именно так выглядели европейские «бронебойные» наконечники стрел, предназначенные для пробивания кольчуг и тонких панцирей. Аборигенам такие штуки могут понадобиться только для одного — борьбы с русскими.

— Что ж, проколка — вещь в хозяйстве полезная... Обмозгуем, коли... дело пойдёт.

Последние слова он выделил интонацией так, чтобы было понятно: чего-то ещё хотеть и получить можно лишь в случае успешного начала предприятия.

Кириллу оставалось только ждать. Основным его занятием стало лежание на топчане в крохотной каморке и созерцание мутного окошка в две ладони размером. Трижды в день он наедался до отвала — варёным мясом с бульоном и юколой вместо хлеба. А между обедом и ужином парился в бане, безжалостно истребляя хозяйские дрова и гоняя безответную Анфису за водой. Топить каждый раз по-настоящему, конечно, не удавалось, но Кирилл получал прямо-таки неземное наслаждение от тепла и горячей воды.

* * *

Мест, где творилось что-то интересное, было только два — кузница и винокурня. Посещать первую было, как говорится, не с руки. Во время работы там просто не было места для зрителя, а после работы общаться с мастером было невозможно по причине его немоты. В винокурне было просторней, но ужасно воняло. Сырьём служили высушенные мясистые черешки листьев борщевика (если, конечно, Кирилл правильно его определил). Запасы этих черешков были огромны, но и в ход они шли десятками килограммов — вероятно, содержание в них сахара было невелико. Продукт заливался кипятком в большом чане, после остывания туда добавлялась закваска, а затем начинался шумный и ароматный процесс брожения. Когда бурда переставала «шуметь», начиналась перегонка. Ружейные стволы здесь, конечно, не использовались — система отвода паров и водяного охлаждения была исполнена из меди. Тётки, занятые в этом деле, оказались неразговорчивыми — скорее всего, боялись сболтнуть лишнее малознакомому человеку, или, может быть, внешность у Кирилла стала для женщин непривлекательной. Тем не менее он смог выяснить, что «самогоноварение» в остроге не запрещено, но, что называется, только для личного потребления. Питейных заведений имеется штук пять, но они являются не кабаками, а просто частным жильём, куда посетители приходят «в гости». Всем всё, конечно, известно, но администрация на это дело глаза «подзакрывает» — не бесплатно, разумеется. Оплачивается право на бизнес, конечно, не деньгами, а всё тем же самогоном. Федот Петрович, как человек солидный, питейного заведения не содержит, а поставляет продукт непосредственно «ко двору» самого Петруцкого. Излишки же разбирают прочие самогонщики, чтобы давать взятки, поскольку их собственный продукт такого качества, что потреблять его могут лишь рядовые служилые, промышленные да мавчувены.

Безделье длилось восемь дней, а на девятый Кирилл был призван к «самому».

— Пора, однако, в дороженьку, Кирилл Матвеев.

— По мне так давно пора! Дотянули — санный путь вот-вот кончится!

— То Кузьмы с Мефодием вина — привезли тебя поздно. Ну, Бог даст, до гор доберётесь, а там снегу вдоволь будет.

— Груз придётся перетаскать за ворота — оленей в острог лучше не заводить.

— Это мне известно, — кивнул хозяин. — Только не будет тебе олешков — на собаках ехать придётся.

— Ну, знаешь ли...

— Знаю! — Федот Петрович всмотрелся в собеседника, как бы прикидывая, говорить дальше или не стоит. — С оленями оно, конечно, сподручней — кто умеет, да только служилые наши в поход отправились и всё, что ни есть в округе, собрали — и упряжки, и погонщиков. Давненько такого не случалось, чтоб местные ясачные отложиться пытались. И, главное, кто?! Кулёма! К нему уж который год, говорят, за ясаком не ездят — сам привозит. А в прошлом году даже крестился. И вдруг — в измену!

— Кулёма? Где-то я это имя слышал...

— Ну, да — Кулёма. Михаил во крещении. Их два брата — Ивашка да Мишка — выше по реке кочуют. Про них говорят, что они одного отца дети. Как отцово стадо делить начали, так и рассорились. А народу за каждым много: пока ясачными не стали, промеж них до убийств дело доходило. Ну да прошлый приказчик им ума-то вложил — батогами чрез задницу. Теперь вот этот Кулёма в острог приехал, вина где-то добыл и давай кочевряжиться — я, дескать, нынче богатый! Ладно б просто шумел, так он и правда соболями кидаться начал. Ну, его, ясное дело, повязали и к ответу: откуда пушнина? Тот говорит: брат дал для замирения — подарок, значит, сделал. А у брата откуда? Того он, конечно, не ведает. Дворня Петруцкого хватилась: где Ивашка? Подать его сюда!

А он тут и есть — чуть ли не со всем своим улусом шатры возле ворот ставит. Его в допрос, а он только крестится: ничего Мишке не давал, зато слышал, будто братец артель промышленную смертью побил — до последнего человека. От них, наверное, и соболя. В общем, Ивашку отпустили, а Мишку в казёнке заперли — для следствия, значит. Следствие, конечно, сразу не начали — на другой день праздник великий, а после праздника, сам понимаешь, православным отдых требуется. В общем, когда хватились, нет Кулёмы! Убёг, значит. Людишек-то его с упряжками прибрать служилые не догадались, вот он с ними и ушёл. Комендант наш — Иван Дмитриевич — такому делу, конечно, очень обрадовался. Стражей тюремных под батоги отправил, а служилых, пока снег лежит, — за Кулёмой вдогон.

— Ну и дела! — удивился Кирилл. — Прямо шекспировские страсти!

— Какие-какие? — заинтересовался Федот Петрович. — Или ослышался?

— Ослышался! — заверил учёный, чувствуя, что сболтнул что-то непоправимо лишнее.

— Ну-ну... В общем, на собаках пойдёте. А собачек я вам знатных прикупил! С ними обращаться мои парни привычны.

— Какие ещё парни?!

— Да ты их знаешь — Иван со Степаном да Сидор.

— Знать не знаю никаких Сидоров!

— Кто ж виноват, что ты морды бьёшь, а как зовут не спрашиваешь?

— Эти трое?! Да за каким чёртом они мне нужны?! Ехать — с ними?! Да ты чо!

— А ничо! Парни верные, прикормленные — за житьё своё сладкое хошь глотку кому порвут, а хошь задницу оближут. В общем, холопы.

— Они ж меня зарежут спящего!

— Они тебя беречь станут — как зеницу ока. Потому как знают: случись что с тобой, Федот Петрович вину выяснять не будет — сначала шкуру долой, а потом и душа вон. Веришь?

— Пожалуй, верю. Только не нравится мне эта компания!

— Сам виноват — нечего было с ними хлестаться! Они тебя видели, они тебя помнят, а языки за зубами держать не умеют. Отослать их сейчас некуда — если только на суд Божий отправить. Хочешь — отправь. Вместо них я ещё кого-нибудь сговорю. Тех же Кузьму с Мефодием...

— Благодарю покорно! Уж лучше эти Сидоры-Степаны... Только я за них не в ответе!

— Ясное дело — тебе и других ответов хватит.

Караван должен был тронуться в путь на рассвете, но странствия Кирилла начались чуть раньше — из острога его вывели затемно. Кто и как досматривал товар, Кирилл так и не узнал, поскольку расспрашивать своих спутников ему совершенно не хотелось.

Глава 8 ВОЗВРАЩЕНИЕ

И вновь свобода, вновь ослепительная заснеженная тундра вокруг. Только Кирилла всё это не радовало. В солнечном блеске перед глазами вставали совсем другие пейзажи, возникали знакомые лица — живых и мёртвых. У Кирилла невольно появлялись мысли, что с грузом ТАКИХ воспоминаний уже нельзя вести жизнь рядового обывателя в родном мире — ходить на работу, писать статьи, болтать со знакомыми о пустяках, возвращаться домой... Он успокаивал себя тем, что возвращение ему и не светит — можно не переживать. Тем не менее дорога казалась скучной, еда безвкусной, а спутники — отвратительными.

Как это ни странно, но на них-то как раз жаловаться было грех. Парни враждебности не проявляли — скорее услужливость. Чувствовалось, что им перед дорогой изрядно «накрутили хвосты» и теперь они не прочь заслужить благорасположение своего нового хозяина. Устанавливать на ночь пологи (Кирилл спал отдельно) и готовить еду на стоянках у них получалось не слишком ловко, но они старались. Волчий оскал из-под овечьих личин проступал, пожалуй, лишь в их обращении с собаками — животных они лупили нещадно за малейшую провинность. Те платили им взаимностью: даже на пологих подъёмах они начинали демонстрировать полнейшее изнеможение и заставляли каюра чуть ли не в одиночку толкать перегруженную нарту. Зато на спусках радостно устремлялись вперёд, не слушая никаких команд. После нескольких аварий Кирилл приказал впредь перед спусками половину собак выпрягать. Сам он этого делать не стал, поскольку со своей сворой справлялся. «То ли я человек хороший, то ли у меня просто нарта легче», — мрачно усмехался он по этому поводу. В целом двигались они, наверное, вдвое медленней, чем могли бы без груза — он был немалым.

По представлениям Кирилла, двигаясь на север и северо-восток, предстояло пересечь многокилометровую долину Айдара, где кочевали оленные мавчувены, затем обширную «нейтральную» зону, и лишь потом можно было оказаться в «земле кочевий таучинов». Запас корма для собак был минимален — Кирилл рассчитывал «заправиться» у мавчувенов дня через три-четыре после старта. Однако уже на второй день пути присутствие людей или оленьих стад перестало ощущаться — куда же все делись?! Учёный начал уже всерьёз беспокоиться, когда наткнулся-таки на не очень старый санный след. Это было не совсем по пути, но Кирилл двинулся-таки по нему.

Под вечер караван достиг конечной точки этого следа, оказавшейся небольшим и очень бедным с виду стойбищем оленеводов. Гостей они встретили с какой-то обречённостью, словно были уверены: вот эти отберут последнее, можно будет закончить земные муки и переселиться в «верхнюю» тундру. Кирилл их прекрасно понимал: прибыли трое русских и один не-пойми-кто, говорящий по-таучински, — ничего себе гости! Учёный ещё на подъезде к стойбищу пообещал своим спутникам мучительную казнь, если они будут вести себя с иноземцами так, как привыкли. О том, что иначе они не умеют, он совсем позабыл.

После довольно скудной трапезы Кирилл занялся расспросами хозяев — ему нужно было разобраться в обстановке. Она оказалась довольно сложной — главным образом, в результате действий русских. Появление в Айдарском остроге «армии» Петруцкого в первую очередь ударило по ясачным мавчувенам. Сверх официальных и неофициальных (но обязательных!) платежей издавна существовала традиция брать по мере надобности у оленеводов «подводы» — упряжки с ездовыми оленями. Причём олени и нарты почти никогда хозяевам не возвращались. Теперь русских стало очень много, и они в кратчайший срок без всякого напряжения «обезоленили» все стойбища, до которых смогли добраться. Жаловаться острожному начальству оказалось бесполезно: никто у ясачных имущества не отнимал, а брал лишь во временное пользование, причём с согласия хозяев — попробуй-ка не согласись! С другой стороны, после похода Петруцкого таучины совсем озверели — убивают и грабят всех подряд чуть ли не у самого острога. В общем, мавчувены Айдара оказались между двух огней. Бедным людям нигде нет спасения, что подтверждается данным визитом — и здесь достали! Кирилл, конечно, заверил хозяев, что зла им не причинит. Как только он закончил высказываться на этот счёт, снаружи послышался странный гомон. Учёный вылез из Шатра и увидел такую картину.

Рядом с жилищем Иван неловко пытался свежевать оленя. Начал он с того, что вспорол брюхо и вывалил внутренности на снег. Естественно, теперь со снятием шкуры у него возникли проблемы. Кроме того, было видно, что убит не просто олень, а стельная важенка. Как и зачем она оказалась в стойбище, было совершенно непонятно. Степан у всех на виду занимался «сексом»: женщина опиралась руками о груз на его нарте, её меховой комбинезон был не спущен, а просто разрезан, чтобы облегчить доступ к телу. Сидору зачем-то понадобился кусок шкуры, и он не придумал ничего лучше, чем вырезать его из покрышки соседнего шатра. Из-за этого и возник шум — две женщины пытались помешать ему это сделать.

Кирилл просто захлебнулся злобой. В ответ на его мат подчинённые недоумённо пожали плечами:

— А чо мы-то?! Мы ничо не делали...

— Таким скотам объяснять что-либо бесполезно! Но совсем простую вещь вы понять можете? За такие дела нас просто убьют!

— А чо мы-то?! Мы ничо не делали...

Следующие пять дней пути были однообразными и тяжёлыми. Парни выматывались до предела, но Кирилл гнал и гнал вперёд маленький караван. Корм для собак быстро подходил к концу, как и силы людей и животных. Среди рядового состава явно назревал бунт — бессмысленный и беспощадный. Предводитель же как будто специально (не мог удержаться!) провоцировал подчинённых и заводил на остановках разговор о том, кого из них первым пустит на корм собакам. Обстановка накалилась до предела, когда впереди замаячили верхушки шатров довольно крупного стойбища. Зимние жилища тундровиков внешне почти не отличались, но по каким-то неуловимым признакам Кирилл понял, что это — таучины.

Как только он понял это, немедленно дал сигнал к остановке и потратил, наверное, часа два на инструктаж по «технике безопасности». Он заставил каждого по нескольку раз перечислить, чего нельзя делать в стойбище. При этом список разрешённых деяний был предельно коротким: можно делать лишь то, что он — Кирилл — разрешит лично. Скорое будущее показало, что старался он напрасно...

Караван заметили, конечно, издалека, но встречать его почему-то никто не вышел. Кирилл видел движение человеческих фигур между жилищами, так что счесть стойбище покинутым никак не мог, да и дым поднимался почти из всех дымовых отверстий. Почему же никого нет? В такой ситуации он оказался впервые и слегка растерялся — что следует делать? Он не придумал ничего лучше, чем остановить упряжки метрах в трёхстах от крайних жилищ и идти дальше пешком. Так он и сделал, оставив Степана присматривать за собаками.

На самой окраине стойбища учёный испытал странное чувство: никого вокруг нет, но людское присутствие ощущается. На него как бы смотрят десятки невидимых глаз, решая судьбу — то ли гостя, то ли свою собственную. Такого испытания долго выдержать Кирилл не смог и закричал по-таучински:

— Приветствую вас, люди этого места! Почему вы прячетесь? Я не несу вам зла, я пришёл к с добром и хочу вашей дружбы!

Кириллу показалось, что покрышка одного из ближайших шатров шевельнулась, за другой мелькнула стриженная на таучинский манер голова мужчины. Он решил закрепить успех и продолжил свою речь:

— Меня зовут Кирь! Многие в тундре слышали это имя! Я из Угынота! — Он вспомнил о спутниках и добавил: — Со мною три менгита. Они — мои слуги, мои рабы!

— Эй, человек! — раздался в ответ не очень уверенный голос. — Если, конечно, ты человек... Сядь, а?

— Что?! — изумился Кирилл. — Зачем?

— Ну, сядь где стоишь — трудно, что ли? Мешаешь...

— Ладно, — пожал плечами учёный и опустился на снег, скрестив ноги по-турецки. — Что тут у вас проис...

Ответ явился раньше, чем он задал вопрос: фигуры лучников возникли почти одновременно и всюду. Лишь секунду спустя учёный сообразил, что стрелков только пятеро — они прятались за ближайшими шатрами. Стреляли таучины быстро — почти не целясь. Пара стрел просвистела непосредственно над Кириллом, сзади раздался хриплый стон, скрип снега, сдавленный крик и... И всё кончилось.

Учёный поднялся на ноги, повернулся лицом к умирающим: Сидор принял три стрелы в грудь и живот, а Иван, наверное, попытался убежать — он лежал лицом вниз, из его спины торчало два древка.

— Зачем вы это сделали, люди? — спросил Кирилл непонятно у кого.

Он стал смотреть вдаль: Степан, вероятно, правильно понял происходящее и теперь пытался развернуть упряжку с гружёной нартой в обратную сторону. «Дурак, кто ж так делает? — отрешённо подумал учёный. — Сейчас всё перепутается!» Именно так и случилось — запряжённые цугом попарно собаки смешались, образовав подвижный ком. Каюр кинулся их распутывать. Послышался крик, и его фигура исчезла в собачьей куче. Псы соседней упряжки дружно рванулись туда же. Они, наверное, вывернули из снега и остол, и роговой якорь-тормоз. Им удалось протащить сани десяток метров и присоединиться к общей свалке.

Сработал рефлекс, приобретённый хоть и недолгой, но жестокой выучкой — Кирилл бросился к упряжкам. Разум, однако, возобладал, и через сотню метров он остановился: в одиночку ничего сейчас ему не сделать — только самого порвут. Так он и стоял некоторое время: слушал собачий визг и гадал, сорвутся с места две оставшиеся своры или нет. Потом вспомнил о виновниках переполоха и оглянулся — к нему приближались трое мужчин с палками в руках.

— Совсем голодные собачки, — сказал, подходя, первый. — Очень злые!

— Менгита съели, — хихикнул второй. — Болеть, наверное, будут.

— Постойте! — встревоженно сказал третий. — Может быть, их теперь нельзя оставлять в «нижней» тундре, ведь в них русский?

— Пойдёмте! — прервал Кирилл начинающуюся дискуссию. — Пойдёмте скорее! Они же покалечат друг друга и... И упряжь испортят!

— Пошли, — легко согласились местные. — А то и остальные сорвутся, тогда до нового снега не распутать! И чего вы, береговые, на оленях не ездите, как все нормальные люди?

* * *

Кириллу оставалось только мрачно усмехаться про себя: то ли Бог, то ли дьявол избавил его от дорогих спутников. От Степана мало что осталось — в основном клочья одежды. Учёный давно уже не удивлялся подобным вещам: в Арктике люди тысячи лет живут в симбиозе с оленями и собаками и — никаких сантиментов. Считать животных ручными никак нельзя, а домашними — лишь условно. Встречаются, конечно, среди каюров чудаки, которых ездовые собаки почти что любят, но такое бывает редко. Обычно же собаки работают, потому что их заставляют, не причиняют ущерб хозяину, лишь когда сыты, боятся или физически лишены такой возможности. Голод, естественно, придаёт смелости, особенно в «стае». Человек просто не должен подставляться — каждая собака в отдельности достаточно труслива, с ней можно справиться, а вот с дюжиной сразу — нельзя. Судя по всему, Степан сунулся в собачью свалку и упал — возможно, запутался ногами в упряжи. Встать ему псы не дали...

Кирилл всмотрелся в тёмные глубины своей души и обнаружил там полное отсутствие скорби о погибших спутниках. То есть имело место некоторое беспокойство о том, как он будет двигаться дальше без них, но никаких сожалений! Более того, вокруг были свои — таучины — значит, всё как-нибудь утрясётся. «Ну, да, кто-то из мудрых, помнится, высказался в том смысле, что, воюя с драконами, легко и самому драконом заделаться. В общем, с волками жить, по-волчьи выть; собаке — собачья смерть. Впрочем, последняя поговорка происходит от земледельцев, для которых всегда характерно презрительное отношение к собаке».

Кое-как порядок был восстановлен: собаки усмирены, распутаны, привязаны и накормлены, груз доставлен в стойбище, а трупы убраны с глаз долой. Настало время «посиделок» с бесконечной едой и разговорами. Кирилл отметил, что относятся здесь к нему как к незнакомому, но в общем-то желанному гостю. На языке крутились вопросы, но традиция требовала, чтобы приезжий рассказывал о себе первым. Причём подробно и издалека — чуть ли не от рождения. Кирилл решил так далеко не забираться, а начал повествование с великой «битвы народов», в которой воинство таучинов одолело могучую армию Атмана Шишкава.

Оказалось, что присутствующим данный исторический эпизод известен, но они готовы без конца слушать старые и новые версии тех событий. И это при том, что двое мужчин сами участвовали в походе. Такие имена, как Чаяк и Кирь, были известны, но их роль в победе определена как-то неясно. Богатырей — «сильных» людей, которые бились с русскими, — было довольно много, и эти двое — из них. Делать акцент на своих заслугах Кирилл не стал, а рассказал, что был ранен в битве, а потом участвовал в благодарственном жертвоприношении Тгелету. Данный демон, однако, жертву не принял, а велел таучинам сражаться или спасаться, поскольку на землю их кочевий идёт войско менгитов во главе с могучим непобедимым воином по кличке Худо Убивающий.

На этом рассказ надолго прервался, поскольку присутствующие стали делиться информацией — кто что видел или слышал о зверствах русских и мавчувенов. Кирилл не мог не отметить, что в данном случае народная молва ничего не преувеличила, а кое-что и приуменьшила — даже у негуманного первобытного мышления есть свой предел. В конце концов, гость смог продолжить рассказ:

— Мы с Чаяком приехали в стойбище, мы стали гостями хороших людей. Мы ели мясо в пологе и говорили, когда показались упряжки русских и мавчувенов. Я сказал Чаяку: «Друг, мы не можем уехать, потому что враги нас заметят и от злобы убьют всех людей стойбища». Я сказал Чаяку: «Друг, мы не можем с ними сражаться, потому что их много, и те, кто останутся в живых, от злобы убьют всех людей стойбища». Я сказал Чаяку: «Друг, давай обманем врагов, давай притворимся трусливыми и слабыми. Они поверят нам и уйдут. Может быть, тогда они не убьют всех людей стойбища». — «Нет, — ответил Чаяк. — Мы — воины и должны сражаться! Хотя мне, конечно, очень жаль всех людей стойбища». И тогда я сказал: «Чаяк, я больше не назову тебя другом, если ты станешь сражаться и погубишь всех людей стойбища». — «Ладно, — ответил могучий Чаяк. — Пусть будет так, как ты хочешь».

Он остался в одном шатре, а я в другом. Русские стали убивать и мучить жителей. Я очень старался притворяться слабым. Но не смог. Не выдержал. И стал сражаться. Менгитов было много, и они убили меня. Что стало с Чаяком, я не знаю. Наверно, он тоже ушёл в «верхнюю» тундру. Или, может быть, он остался здесь и имеет «злое сердце» на меня, ведь я ушёл без него — бросил друга...

— О-о, — сказали слушатели, — так ты и правда был воином Кирем?!

— Ну, да, — немного растерялся Кирилл. — Можно сказать, что «был». Но и остался.

— Мы знаем — все знают! — что случилось потом на том стойбище, — разом загомонили присутствующие. — Я, я расскажу! Нет, я!

Версий, как оказалось, было несколько, но различались они в основном в деталях. В целом же очередная легенда уже сформировалась. Когда враги покинули злополучное стойбище, выяснилось, что Кирь откочевал в «верхнюю» тундру, а Чаяк... По-таучински это объяснялось одним-двумя словами, и все понимали, а вот по-русски подобрать аналоги было трудно. Суть в том, что демон мести Ньхутьяга не то чтобы вселился в Чаяка, не то чтобы воин стал им одержимым, а... Ну, в общем, они стали как бы единосущными, один стал воплощением другого или наоборот. То есть сам Чаяк как бы никуда не делся, но он теперь Ньхутьяга. Демону же ничто не мешает оставаться тем, чем он был и раньше, хотя он теперь Чаяк. Все, чьего сердца коснулась его рука, тянутся теперь к нему, собираются вокруг него. В общем, произошло событие, отдалённым аналогом которого может быть христианское «Пришествие», только для таучинов оно не было «Первым» — память народная хранила смутные воспоминания о чём-то подобном, случавшемся ранее. Это не воспринималось как всеобщая беда или, наоборот, удача. Это явление того же плана как запоздалая или слишком ранняя весна, как слишком холодное или жаркое лето, как ураган или мёртвый штиль — в общем, нарушение однообразия жизни, причём скорее интересное, чем страшное.

За всеми мистическими «наворотами» Кирилл смог разглядеть цепочку реальных событий. «Свихнувшийся» Чаяк собрал по разорённым стойбищам несколько человек, образовав подвижный отряд. До самого конца похода он сопровождал русское воинство, шугая мавчувенов и атакуя мелкие группы служилых. Им удалось отбить довольно много оленей, но они не заботились о сохранении добычи — передавали другим таучинам, если они оказывались поблизости, или просто разгоняли по тундре. Последний факт Кирилла насторожил: «Для Чаяка такое поведение совсем несвойственно, неужели у него, и правда, „поехала крыша"? Хотя, с другой стороны, все остальные действия вполне логичны. Самое главное, он, похоже, избегал столкновений с „основными силами“, что очень правильно».

Прежде чем перейти к дальнейшему рассказу о своих злоключениях, Кирилл решил прояснить странное поведение хозяев при встрече гостей: убивать пришельцев, даже не вступив с ними в контакт, никак не вписывалось в традиции таучинов.

Хозяева охотно объяснили происшедшее. Присутствие в «нижней» тундре воплощённого демона означает определённую «размытость» границ бытия, допускает изменение и даже нарушение некоторых нравственных норм. Сами они с Ньхутьяга-Чаяком ещё не встречались, но тундру облетела весть, что демон требует убивать менгитов, где бы их ни встретили. То есть, увидев русского, надо попытаться его убить, даже если потом ты обязательно погибнешь. Не хочешь погибать — не встречайся с чужаками, держись подальше от мест, где они кочуют. От них — от пришельцев — исходит скверна. С ними нельзя говорить, нельзя есть их еду, пить их питьё. Нельзя прикасаться к их вещам — от них исходит скверна. Все предметы «менгитского» происхождения — у кого какие есть — должны быть уничтожены или выброшены. Пользоваться вещами или оружием менгитов могут лишь люди Ньхутьяга: они и так по уши в скверне, им хуже не будет.

Кириллу понадобилось время, чтобы выцедить из витиеватых рассказов рациональную суть, а потом её осознать. Вывод получился двоякий: либо среди таучинов завёлся псих, либо... всё очень серьёзно. «А сам-то я — кто? » — мрачно подвёл он итог своим рассуждениям. Этот вопрос на самом деле риторическим не был. Предстояло определить и оформить своё новое «я».

Из участников беседы по крайней мере двое знали прежнего Кирилла в лицо, но узнавать его не спешили, хотя и в самозванстве не обвиняли. Тщательно отслеживая реакцию слушателей, провоцируя их на подсказки и догадки, учёный слепил новую формулу себя. В русской «транскрипции» она получилась такой: воин Кирь умер (переселился в «верхнюю» тундру), но через некоторое время воскрес (вернулся в «нижнюю»). Предки и ещё не рождённые потомки отправили его обратно с единственной целью — истреблять менгитов. Для этого ему дали много полезных вещей, которые он и везёт с собой.

Версия была слушателями принята «на ура» — в ней не содержалось ничего из ряда вон выходящего. Дискуссия, однако, всё же возникла, но по неожиданному поводу. Груз, который доставил Кирилл, везли менгиты, они прикасались к вещам, возможно даже, они их изготовили (Кирилл это подтвердил). Так могут ли ими пользоваться все люди или только «неприкасаемые», то есть избранные Ньхутьяга?

Учёный честно признался, что не знает, и предложил вместе подумать над этим философским вопросом. Часа полтора-два ушло обдумывание и обсуждение, после чего консенсусом было принято решение: простым людям без нужды с магией и всякими сквернами лучше не связываться. А посему груз надо доставить самому Ньхутьяга-Чаяку — пусть он и разбирается. Это вполне выполнимо, так как известно, что данный человеко-демон собирался отправиться (или уже отправился) на побережье в посёлок Угынот — там у него семья и хозяйство.

Кирилла такой расклад, конечно, вполне устроил. Тем более что хозяева обещали помочь людьми и продовольствием. Собственно говоря, несколько местных мужчин в любом случае собирались отправиться к морю. В тундре летом жизнь не сахар, а там... В общем, ходят слухи, что этим летом должен быть большой поход на байдарах — кого-нибудь бить и грабить.

Учёному оставалось лишь мысленно улыбаться: он уже знал, как собираются таучинские ополчения или пиратские армады. Какой-нибудь таучин между делом поделится с гостями соображением, что хорошо бы собраться там-то и там-то и пойти воевать с теми или этими. Его слова будут множество раз пересказаны на всевозможных посиделках — с небольшими искажениями, конечно. А потом они к нему же и вернутся, но уже в виде вполне конкретной информации о месте и времени сбора.

День спустя караван тронулся в дальнейший путь. Его целью теперь был приморский посёлок Угынот, но маршрут предполагался не прямым, а зигзагообразным — с посещением полудюжины стойбищ. Людям нужно было обменяться новостями и забрать попутчиков — этот район русское нашествие не затронуло, и желающих повоевать хватало.

* * *

Берег приближался, хотя в рельефе это и не чувствовалось. В последние дни Кирилла мучил странный глюк — он вдруг начинал узнавать местность, против воли добавляя воображением недостающие элементы и стирая лишние. Разум твердил, что это неправда, что до посёлка ещё далеко, что, скорее всего, Луноликой на месте нет, так что нечего переживать, но... Но он уже был с ней, уже обонял её запах, уже целовал глаза, уже говорил с ней...

Одна напасть сменилась другой — однажды Кирилл попытался в деталях представить, смоделировать её реакцию при встрече. Попытался и... Он никогда не считал себя красавцем — просто нормальным парнем, который если и нравится девушкам, то уж всяко не своим ангельским личиком. Но теперь... «На ощупь сплошные бугры и ямы, какие-то рубцы. К тому же поломаны зубы... Наверное, я выгляжу просто монстром!» Разум подсказывал, что это — ерунда, что внешности мужчины таучинские женщины придают очень мало значения, что здесь в цене совсем другие качества. Всё это учёный понимал, но тем не менее не мог пропустить ни одной лужи — всматривался в отражение и с мазохистским удовлетворением констатировал: да, урод каких ещё поискать!

Впрочем, переживания по поводу внешности занимали Кирилла недолго. Их рассеяло, растворило, затмило другое подозрение — совсем уж кошмарное, хоть руки на себя накладывай! Его били долго и умело: вдруг в итоге он стал... импотентом?! Вот уж это действительно ужас, по сравнению с которым всё остальное мелочи, не достойные внимания! Как быть, что делать?! Вроде бы утренняя эрекция имеет место быть, но ведь это же ничего не значит, правда? К тому же в последнее время она прекратилась... Да-да, никаких сомнений: он — импотент, он — не мужчина! О, Боже...

В общем, вместо радостного нетерпения и предвкушения встречи Кирилл испытывал совсем иные чувства. Он довёл себя почти до невменяемого состояния — ему уже не хотелось никуда ехать, ни с кем встречаться. Будь он один, он повернул бы обратно. Дружеские шутки спутников по поводу грядущих сексуальных излишеств приводили его в отчаяние — хотелось заплакать или броситься на них с кулаками, а лучше сделать то и другое одновременно и при этом провалиться сквозь землю.

Всё когда-нибудь кончается. Кончилась и эта дорога. Луноликая была в посёлке.

Они встретились.

И в глазах её не было ничего, кроме бескрайней радости.

Бред последних дней испарился мгновенно и бесследно.

Кирилл даже не подозревал, что порыв друг к другу — душ и тел — может быть таким мощным, таким всеобъемлющим.

Они растворились друг в друге, но остались самими собой, они наслаждались, они пили друг друга и не могли напиться.

Под утро Кирилл не удержатся и рассказал ей о своих страхах. Она сначала засмеялась. Потом стала хохотать. И учёный к ней присоединился.

Ведь это же действительно смешно! Это ж просто умора!!

Прошло три или четыре дня — Кирилл не считал, не мог и не хотел считать. Был вечер или, может быть, утро. Мать Луноликой, войдя в холодную часть жилища, произнесла в тишине слово. И сердце учёного пропустило один удар. Он начал было вылезать из полога, но остановился, встретился взглядом со своей женщиной. Она, безусловно, всё понимала — возможно, даже больше его самого. Она понимала и просила — о чём-то очень сильно просила, просто умоляла. Наверное, слишком сильно — Кирилл почувствовал, что откажет, что у него есть силы для этого. Для чего?..

Чаяк ждал его снаружи. Он просто стоял, а холодный ветер трепал мех его кухлянки и седую шевелюру. Кирилл вылез наружу и встал перед ним — босой, голый по пояс, в одних меховых штанах. Наверное, со стороны он казался тонким и стройным рядом с меховой глыбой вочеловечившегося демона.

Кирилл хотел поздороваться, хотел попросить прощения, хотел сказать, что... Но они посмотрели друг другу в глаза — люди разных эпох, разного воспитания, разного мышления, разной культуры, разного всего. Они встретились взглядами и почувствовали, что роднее и ближе у них нет никого. Всё, что хотелось сказать Кириллу, было сказано в первую же секунду. И получен ответ: «Да. Но дело не в этом...»

Чаяк всматривался в него, словно хотел рассмотреть рыбину под многометровой толщей воды или сосчитать тюленей на льду у самого горизонта. Казалось, он что-то видит, но боится поверить, сомневается, не мираж ли это, не наваждение ли.

Учёный понял — нет, не разумом! — понял, ЧТО хочет увидеть в нём бывший купец и разбойник. И Кирилл обнажился: без стыда и мук совести показал, признался, кто и что он есть теперь на самом деле. А Чаяк не отшатнулся, не содрогнулся от отвращения. Наоборот — он как бы подался, потянулся вперёд, на заострившемся его лице обозначилось подобие улыбки.

— «Я такой же, Кирь. Нас теперь двое».

— «Нас двое. Значит, ад существует реально, я не придумал его... Жаль».

— «Существует. И мы в нём. Ну, ничего, нас ведь двое!».

— «Да».

Трудно сказать, сколько времени длился их молчаливый диалог — вряд ли несколько часов, скорее несколько секунд. Они договорились о главном. Осталось обсудить детали.

— В Сымрэке уже начали собираться люди.

— Но до открытой воды ещё долго.

— Ничего, местным всё равно нужно освобождать ямы для нового мяса. Будут пока чинить байдары.

— Это правильно. Но у меня есть для людей и другая работа — я покажу!

— Сначала оденься, Кирь, — лето ещё не наступило.

— Ладно! — рассмеялся бывший учёный. — Не уходи никуда — я быстро.

Глава 9 ПОХОД

Собраться на войну Кириллу было нетрудно. Оказалось, что все его вещи, оставленные в посёлке, всё снаряжение, оружие и документы уничтожены. Точнее, они переправлены в «верхнюю» тундру, куда якобы переселился их хозяин. Этот обычный обряд на сей раз был выполнен с особой тщательностью (и безжалостностью!), поскольку большинство предметов были непонятными — вдруг без них Кирь не сможет обходиться в своём посмертии? И ещё: никаких прощаний со слезами, воплями и маханием вслед платочком не было — Луноликая просто отправилась в поход вместе с мужем. Для таучинов ничего особенного в этом не было — дело хозяйское.

Выбор места, где собиралось очередное летнее «ополчение», однозначно свидетельствовал, что целью атаки могут быть либо острова к востоку, либо морское побережье к югу и юго-западу. Однако на этом побережье почти до самого устья Айдара уже давно обитают в основном таучины. Значит... «А чёрт его знает, что это может значить! — размышлял

Кирилл. — У наших никто никогда ничего толком не планирует. Соберутся „сильные” и начнут „перетирать” тему. В итоге отправятся куда-нибудь — может, вместе, а может, порознь. Неужели Петруцкий ничему не научил таучинов?»

Выходит, не научил. Лишь только в посёлке оказалось больше трёх «сильных» воинов, сразу и наметилось первое заседание. Для него специально был поставлен летний шатёр на вершине тридцатиметрового утёса — прямо над морем. Кирилл подумал, что это необходимо для облегчения обсуждения — дабы руководители могли «водить руками», то есть показывать пальцем направление предполагаемых боевых действий.

Народу собралось довольно много. У каждого «сильного» имелась свита из 3-4 так называемых «подмышечных». Это вовсе не обязательно были помощники или оруженосцы, скорее ближайшие друзья-приятели. В этой связи Кирилл задался вопросом, каков же его собственный статус — он сам по себе или при Чаяке? Первое ему показалось вероятнее, поскольку право голоса, точнее, высказываний без разрешения он имел, а «подмышечные» — в общем-то нет.

Лезть в шатёр никто не торопился, поскольку погода стояла изумительная — полный штиль, солнце на голубом небе, обтаивающие скалы и забитое движущимся льдом море. Понятия о красоте природы у таучинов как бы и не было, однако вид с утёса их явно завораживал. Из Кирилловых знакомых присутствовал только Рычкын, которому дома отродясь не сиделось. Другой «сильный» — Мгыдой — был молодым крупным мужчиной атлетического сложения. Он первый раз оказался среди предводителей, хотя военный опыт имел. Как и положено новичку, он старался держаться независимо и не собирался ни с кем не соглашаться. Кирилл подумал, что с этим Мгыдоем будут проблемы — из-за такого вот детского самоутверждения легко развалить любое самое благое начинание.

Опасение подтвердилось — спор начался уже на «смотровой площадке». Рычкын утверждал, что надо плыть «вон туда». Плыть, пока не встретятся русские, и тогда их бить. Если же они нигде не попадутся, то нужно продвинуться до устья большой реки (Айдара) и подниматься по ней вверх до самого острога. Резон в этом плане, безусловно, был — по реке живут оседлые мавчувены, которых можно пограбить. Кроме того, там известно несколько плавей — мест, где дикие стада переходят реку. Там можно заняться поколом оленей, а ещё лучше — местных жителей,которые соберутся промышлять этих самых оленей. Мгыдой, естественно, принялся доказывать, что плыть в такую даль совершенно незачем. Попасть на Айдар можно и зимой по суше — это, кстати, гораздо ближе.

— Какой смысл воевать с менгитами, если мы ничего не можем у них взять?! — шумел Мгыдой. — Их оружие, их вещи, как теперь всем известно, отмечены скверной! И это при том, что они очень сильны — пусть кто-нибудь скажет, что это не так! Менгитов Худо Убивающего никто не смог победить! Их кормят мавчувены, живущие на реке, и за это они их защищают!

— У великих воинов должны быть великие противники! — парировал Рычкын. — Мы разбили воинство Атмана Шишкава, и о нас сложили легенды и песни! Их слышала вся тундра! А теперь никто их не рассказывает и не поёт, потому что нас побили другие менгиты! Наши мужчины не смогли защитить свои стада, отдали русским своих детей и женщин! Ты хочешь, чтобы дети и внуки говорили о нас, как о слабых, как о трусах?!

— Когда волна переворачивает байдару, никто не считает погибших трусами! Худо Убивающий сильнее нас, как сильнее шторм или мороз!

— Врёшь! Если байдара перевернулась, значит, охотники прогневали духов воды или ветра! Прогневали своим неумением, глупостью или трусостью!

— Ты старше меня, но говоришь глупости! Вон — посмотри — виднеется вершина острова! А дальше ещё один и ещё! Там живут люди с костями в губах, у них много полезных и ценных вещей — да, много! О-о, я знаю, почему ты не хочешь плыть туда, почему не хочешь сразиться с ними!

— Это почему же?

— Потому что ты много раз там был! Ты сражался и одерживал победы! Только почему-то возвращался с пустыми байдарами, правда?

— Это я-то с пустыми?!

Кириллу почти сразу стало скучно — он вполне мог просчитать дальнейшее развитие дискуссии. При всём при том в отсутствие «кворума» она была совершенно ненужной. «Кажется, Чаяк того же мнения. Во всяком случае, он голоса не подаёт, — подумал Кирилл и оглянулся на своего «друга». — О, Боже...»

Было от чего ужаснуться — купец и разбойник заработал авторитет в значительной мере благодаря своей выдержке, способности не увлекаться, не захлёстываться азартом, а пытаться как-то контролировать ситуацию. Сейчас Чаяк спокойно стоял среди воинов, но это спокойствие было лишь кажущимся — издалека. В лицо ему лучше было не смотреть: ноздри раздуты, щека подёргивается, на скулах желваки, а в глазах... В глазах всё, что угодно, кроме разума. Очень может быть, что Чаяк в этот момент отчаянно боролся с приступом бешенства, может быль, он и одолел бы его, но всё испортил Мгыдой:

— ...И пусть скажет Чаяк — разве я не прав? Разве мы голодные песцы, чтобы подбирать дерьмо, которым духи зла испачкали нашу землю! Да и не наша она — менгиты живут на земле мавчувенов! Возможно, они больше никогда не придут к нам, правда, Чаяк?

— Аыр-рр!.. — прохрипел бывший купец и шагнул вперёд.

От него прямо-таки плеснуло во все стороны какой-то нечеловеческой энергией или силой. У таучинских воинов реакция немногим уступает звериной, но на эти несколько секунд они оказались просто парализованы.

А Чаяк сделал ещё шаг, вскинул руки со скрюченными пальцами и схватил Мгыдоя за кухлянку на груди. Но скрутил в кулаках выделанную шкуру и рванул вверх и вправо. Ноги Мгыдоя, казалось, оторвались от земли, люди шарахнулись в стороны. А Чаяк протащил свою жертву метра два, действительно чуть приподнял в воздух и с хриплым стоном швырнул вниз. Секунду спустя послышался удар тела о камень, а затем плеск.

Всё произошло почти мгновенно: был человек и исчез — его не стало.

Точнее, не стало двоих — Чаяк обернулся.

Описывать выражение его лица или глаз бесполезно. В них было нечто такое, что включило у присутствующих простой рефлекс — немедленно удирать, спасаться, уносить ноги. Все присутствующие дружно повернулись и кинулись прочь — молча и очень быстро.

Обнажённого бугристого камня под ногами было менее полусотни метров, а дальше начиналась осыпь. Люди кинулись на неё и, прыгая с глыбы на глыбу, начали подниматься. А Кирилл не стал. Он остановился и повернулся лицом к преследователю.

Чудовище остановилось в двух шагах перед ним — словно на стенку наткнулось. На губах и жидкой бороде Чаяка пузырились кровавые слюни. А потом сверкнули белки закатившихся глаз, голова откинулась назад, скрюченные пальцы попытались ухватить Кирилла за одежду — руки как бы искали опоры, не нашли её, и одеревеневшее тело стало заваливаться на бок.

Кирилл его поддержал, не дав грохнуться на камни. И начался ужас. Учёный никогда не присутствовал при эпилептических припадках, но читал о них и слышал рассказы. Всё, что он мог сделать, это сорвать с пояса ножны и, улучив момент, просунуть их между стиснутых зубов. А потом просто держал бьющееся тело и чувствовал, что сил не хватает, что одному ему не справиться, а помощи нет и не будет.

* * *

— М-м-м... — Чаяк открыл глаза. — Где это я?

— Что, ничего не помнишь? — без особого сочувствия поинтересовался Кирилл. — Совсем ничего?

— Н-ну... Это от тебя так воняет?

— Нет, не от меня.

— Так это что же...

— Ага. Ничего не помнишь?

— Мгыдой говорил глупости. Я сильно разозлился... А что?

— Да ничего особенного: Мгыдоя ты сбросил со скалы и собрался сделать то же самое с остальными. А потом упал, и у тебя начались судороги.

— Ньхутьяга всё-таки одолел меня... — признал воин. — Ничего не помню!

— Что ж, назовём это играми демона.

— Как же теперь?..

— Да никак. Пойдём ко мне в палатку. Переоденем тебя в чистые штаны и послушаем, что говорят люди. Сможешь идти?

— Не знаю...

По литературным данным Кирилл знал, что «первобытные» относятся к душевнобольным по-разному: окружают почтением или убивают, пытаются лечить или изгоняют из племени. Как поступят таучины в данном случае?

Военный лагерь на окраине маленького охотничьего посёлка надолго затих — люди обдумывали или обсуждали случившееся, никаких делегаций к кособокой кожаной палатке Кирилла не направлялось. Ближе к вечеру ему надоело томиться неопределённостью, и он отправился на разведку сам. И почти сразу впал в недоумение — на земле возле чьего-то полога валялась оловянная миска. Посудина представляла для таучинов немалую ценность, и при этом она явно была просто выброшена. Пока учёный размышлял над этим, под ноги ему попался скребок — кусок металла, которым женщины скоблят шкуры. Чуть дальше валялся нож со сломанным лезвием — обе половинки рядом. Можно было подумать, что население решило избавится от металла, но на глаза попалась кучка разноцветных стеклянных шариков с дырками — бисер или одекуй. Эта немалая ценность тоже оказалась выброшенной.

Что-то происходило в обществе, но кому задать вопрос, Кирилл не знал. Потом он вспомнил про Рычкына и направился в сторону его временного жилища. Оказалось, что старый вояка сам движется ему навстречу, причём тоже с каким-то вопросом.

— Послушай, Кирь, что делать с большим огненным громом менгитов? Просто оттащить в тундру или его надо бросить в воду?

— Та-ак! — почесал затылок учёный. — А почему, собственно говоря, возник такой вопрос? Что происходит?

— Ну, должны же мы избавиться от менгитского оружия, которое ты называешь «пушка». Ньхутьяга будет недоволен! И потом...

— Погоди, — остановил Кирилл. — Давай по порядку...

Часа через полтора-два напряжённого общения с Рычкыном и другими воинами ситуация для учёного прояснилась — отчасти.

Беспрецедентный поступок Чаяка окончательно убедил всех в том, что он не человек, а демон. Соответственно, грядущий военный поход является деянием не людским, а демоническим — тут уж не до оценки будущей выгоды, тут уж надо идти куда укажет. Ничего особенно удивительного в этом нет — простое проявление правила симметрии: голод-сытость, холод-жара, небо-земля и так далее. В мир явилась некая сила, которую олицетворяет Худо Убивающий. Совершенно естественно, что ей для равновесия должна противостоять другая сила, которую собирает Ньхутьяга. То есть в эту игру играют не люди, а высшие силы. Соответственно, дело людей «маленькое», и качать права, проявлять собственную волю совершенно излишне. Это всем сегодня стало ясно: Ньхутьяга не снисходит до дискуссий с простыми смертными — он их просто убивает. Всё, что он говорит или приказывает, не является предметом споров — это истина в последней инстанции. Вот, в частности, демон говорил, что всё, имеющее отношение к русским, несёт скверну... И так далее.

Всё это грозно, опасно и страшно, но сегодняшнее событие принесло людям и радость. Они не остались один на один с могучей стихией — нашёлся смертный, который утишил гнев демона, который говорил с ним. В общем, воин Кирь теперь как бы посредник, медиатор. К нему можно обращаться с вопросами и получать ответы — вполне человеческие. В частности, как лучше избавиться от всего менгитского, дабы не вызвать гнев верховной сущности? Как вообще жить и что делать?

Кирилл был озабочен не на шутку: от него теперь зависело непомерно много, но из чего он должен исходить, принимая решения, что считать добром и злом? В общем, учёный собрал имеющиеся вопросы и сказал, что должен посоветоваться с «самим».

После перенесённого припадка бывший купец и воин был расслаблен и тих.

— Чаяк, тебя больше никто не считает человеком — ты теперь Ньхутьяга.

— Да, я знаю, Кирь...

— Что ты знаешь?! Сам-то ты за кого себя держишь?

— Н-ну-у, как тебе сказать... Понимаешь, Чаяк был другим: он хотел того и этого, ему многое было интересно — новые места, новые люди, новая еда. А теперь ничто из прежнего меня не радует. Значит, я уже не Чаяк?!

— Нечто похожее было и со мной, — напомнил учёный.

— Да, конечно. Когда демон вселился в меня, я думал, что будет как с тобой в тот раз: нужно что-то сделать, нужно убить врага — и он отстанет.

— Что ж, назови имя, иначе оно сожжёт тебя изнутри! — Кирилл повторил фразу, обращённую когда-то к нему самому. — Кто? Или... они все?!

— Все! — кивнул Чаяк. — Теперь я буду убивать их, где бы ни встретил. Теперь это, пожалуй, единственное, чего я хочу. А там — на скале... Понимаешь, я ведь хотел говорить с людьми, убеждать, доказывать. Подумал, что буду и драться с теми, кто не согласен, но это потом, когда другого выхода не останется. И вдруг я почувствовал, что не могу удержаться — не могу и, главное, не хочу! Тот, кто мешает мне, сам как бы становится врагом — его нужно уничтожить. Нет, это были уже не мои чувства и мысли...

— Ладно, потом мы разберёмся, где тут чьё. А сейчас как-нибудь объясни мне, что за людей ты отбирал в «усмирённых» стойбищах?

— Понимаешь, Кирь... — призадумался бывший купец и воин. — Всё как бы делал не я... Чаяк не любил одиночества, но никогда не страдал от него, а тут вдруг... Наверно, демону во мне стало одиноко — до боли. И он стал искать своих — тех, в ком есть хоть кусочек Ньхутьяга. Но таких не оказалось среди нормальных людей — только среди тех, кто столкнулся с менгитами, кого коснулась их скверна. Как хорошо, что ты оказался таким же — одиночества больше нет!

«И слава Богу! — мрачно усмехнулся Кирилл. — Значит, вербовка „отморозков” на мне закончилась, счёт закрыт, черта подведена. Но как же трудно осмысливать таучинские тексты на отвлечённые темы! Ведь на самом деле у них нет гигиенических понятий „грязь” и „чистота”, как нет прямых аналогов наших представлений о священном и осквернённом. Всё как-то перемешано и расплывчато-неопределенно: соль такая же гадость, как и экскременты, — первая неприятна на вкус, а второе плохо пахнет; искупавшийся в болотной жиже гораздо чище, чем тот, кому выпала дурная примета... Но я-то?! Ведь у Чаяка безотказное чутьё — и он признал меня своим! Не-ет, ребята, не-ет! Каким бы психом я ни был, у меня есть спасательный круг, у меня есть верёвочка, которая не даст оторваться от реальности! Луноликая, что бы я без тебя делал?!»

— Ладно, — твёрдо сказал Кирилл. — С нашими тараканами в головах разберёмся по ходу дела. Люди собираются, и они готовы воевать — под предводительством демона. С ним никто больше не решится спорить. Это значит, что решения придётся принимать одному — правильные решения. Ты готов?

— Н-не... А... Ты со мной, Кирь?

«Вот он — момент истины», — покачал головой учёный. Он припомнил картины разорённых стойбищ, крики женщин, похабный трёп служилых, их наглость и раболепие, их способность без мук совести убивать, предавать и обманывать. Он припомнил всё и подумал, что иначе, чем «скверна», их влияние на этот край не обозначить.

— Да, — сказал Кирилл. — Люди готовы принять меня как полудемона — твоего советника. Давай не будем их разочаровывать.

— Давай...

— Значит так: пусть те, кого ты отобрал, станут в глазах людей другими — отдельными, особыми, избранными. Они одержимы местью, в них присутствует Ньхутьяга, значит, «скверна» им не страшна — они уже и так всё потеряли. Запретить людям пользоваться русскими вещами — идея хоть и случайная, но правильная. Иначе есть риск попасть в зависимость от пришельцев.

— Как это?

— Очень просто: если у всех будут ружья, люди забудут про луки. Они разучатся их делать, разучатся стрелять, но делать ружья и порох сами не смогут — их придётся добывать у русских. То же самое можно сказать про ножи или иголки. Вот это я и называю зависимостью.

— Представить такое трудно...

— Это только кажется — уверяю тебя. Так вот: никто не должен пользоваться русскими вещами, кроме избранных Ньхутьяга. А они могут, они должны использовать чужое оружие, чтобы убивать менгитов!

— Тогда все эти люди скоро станут «сильными»...

— Это так... И это — плохо. Знаешь, мне кажется, что те, кто посвятил себя мести, не должны претендовать на добычу, не должны ничего брать себе, кроме чужих жизней и оружия.

— Не должны! — оживился Чаяк. — Пусть обычные люди дают нам еду и одежду — до тех пор, пока не умрёт последний менгит!

«А вот с этим, пожалуй, будут проблемы, — усмехнулся про себя Кирилл. — Впрочем, объяснять соотношение численности российского и таучинского населения явно не стоит».

— Кажется, мы понимаем друг друга, — сказал он вслух. — Пусть и железные наконечники, и доспехи достанутся избранным.

— Пусть достанутся, — кивнул Чаяк. — Только они готовы будут не скоро, а воевать надо сейчас!

* * *

В своём родном мире Кирилл никогда не бывал на устье реки, называемой здесь Айдаром. Однако он видел этот район из окна самолёта и на космоснимках. Обычной дельты не имелось, а был длиннющий, хитро изогнутый лиман шириной кое-где в несколько километров. Теперь — с воды — учёный опознал местность, правда, не без подсказки бывалых людей. Пейзаж, надо сказать, был ещё тот — пустыня. Видимость на десятки километров во все стороны: небо, вода и тундра. Даже кустиков нигде не заметно! Есть место для ветра — особенно зимой! Да и во время осенних штормов здесь, наверное, неплохо...

— Вон, вон они! — закричал вперёдсмотрящий, показывая рукой вдаль. — Три лодки! Они ставят паруса!

Кирилл бросил весло и встал ногами на свою сидушку — судно было достаточно большим, чтобы выдержать такую вольность. Что-то вдали он тоже увидел, но сосчитать объекты и уж тем более понять, что там делают люди, никак не мог. Впрочем, сомневаться в словах вперёдсмотрящего не приходилось — парень был известен феноменальной остротой зрения. «Что ж, служилые маху не дали, — признал учёный. — Наверняка они выставили дозор где-нибудь на скале и вовремя заметили нашу флотилию. Теперь, значит, сматываются. Интересно, что они тут делали?»

Вслед за флагманской байдарой флотилия изменила направление движения и взяла курс на каменистый пляж у подножия невысокого скалистого обрыва. Десантирование в планы мореходов не входило — манёвр был предпринят для того, чтобы «оседлать» приливное течение, идущее вдоль берега. Кирилл, однако, воспротивился и поднял крик: надо выяснить, чем тут занимались менгиты! Из-за его воплей пришлось провести военный совет — прямо на ходу. Предводители находились на разных байдарах, так что кричать надо было во всю глотку. Договорились довольно быстро: суда, на которых находятся Чаяк и Кирилл, причаливают к берегу, а остальные продолжают погоню.

Высадка оказалась трудной — рельеф в прибойной полосе был незнакомым, прибывших никто не встречал. Воинам пришлось спрыгивать в воду, выбираться на берег с верёвками в руках и тянуть байдары боком к волне всё дальше на сушу. Кирилл даже пожалел о своей затее: идёт прилив, вытягивать лодки можно бесконечно долго — они вновь и вновь оказываются в воде. Однако пойти на попятную уже нельзя — вернуться обратно в море сквозь такой прибой почти невозможно. В общем, вся эта мокрая кутерьма продолжалась не меньше часа, а потом прилив кончился — волна утихла, прекратилось неуклонное наступление воды.

Личный состав оказался мокрым с головы до пят, а одна из байдар получила пробоину. Кирилл чувствовал себя неловко, но решил ни перед кем не извиняться. Только поинтересовался, можно ли залатать пробоину и сколько это займёт времени. Оказалось, что дырка относится к категории «обычных» при высадке в незнакомом месте — могло быть и хуже. Залатать её можно быстро — в том смысле, что не за несколько дней. Люди разгрузили и перевернули лодки, стали сушиться и готовиться к ремонту, а Кирилл в компании Чаяка и ещё двух мужчин побрёл вдоль берега.

Они обогнули скалистый выступ и выяснили, как русские обходились со своими деревянными плавсредствами на таком берегу. Судя по всему, большие суда стояли на якорях в некоем подобии небольшой бухты, а груз на берег доставлялся в маленьких лодках. Место, где они причаливали, было утоптано и освобождено от лишних камней. Чуть в стороне располагались подобия трёх балаганов. Сейчас сооружения представляли собой кривобокие каркасы из жердей. Вероятно, раньше они были чем-то накрыты — может быть, даже парусами. В обложенных камнями очагах угли не дымились, хотя зола, возможно, была ещё тёплой — щупать её Кирилл не стал. Возле самого большого кострища красовалась груда каких-то вонючих ошмётков.

Экскурсия двинулась дальше, и пляж, точнее, склон берега расширился, скалы отступили в сторону. Судя по всему, здесь было моржовое лежбище. На протяжении километра кое-где виднелись отдыхающие животные — в основном самки. Мёртвых присутствовало гораздо больше — туши маркировало копошение птиц. Это были в основном самцы с выломанными клыками, хотя попадались и самки, которых, вероятно, убили просто так. Некоторые — ближние к лагерю — туши были частично разделаны: с них срезали пласты сала. Скорее всего, его и перетапливали в котле на самом большом костре, а «шкварки» вываливали рядом.

Из всего увиденного Кирилл сделал вывод, что здесь когда-то было очень крупное лежбище, которое усилиями людей сведено на нет: кое-где встречались следы стоянок «белых» людей, выше линии максимального прилива обильно попадались выбеленные водой и солнцем кости. Чаяк указал на небольшую возвышенность и сказал, что будь у него необходимость, именно там он бы обосновался для жизни. Вся компания отправилась на этот бугор. Сверху открывался прекрасный вид — на много километров во все стороны. Под ногами здесь был настоящий «культурный слой», состоящий из каменных сколков, сработанных или сломанных орудий, расколотых костей. Виднелись затянутые оплывшей мерзлотой ямы — остатки полуподземных жилищ. Кое-где из щебня торчали крупные китовые кости, являвшиеся, вероятно, элементами перекрытий.

Кирилл вспомнил, что когда-то имел отношение к археологии, и пустился в расспросы. Оказалось, что это был не таучинский посёлок — здесь обитали приморские мавчувены. Они жили тут очень долго — возможно, сотни лет. Место было очень добычливым, и охотники держались здесь даже после появления русских. Дело кончилось тем, что от чужаков к ним перешёл какой-то болезнетворный дух: однажды весной в жилищах обнаружились лишь замёрзшие трупы. С тех пор здесь больше никто не селился, тем более что моржей год от года становилось меньше — русские убивали всех, кто выбирался на берег. На обратном пути Кирилл ещё раз осмотрел оставленный лагерь — вокруг кострищ валялись лишь клочья рыбьей шкуры и кости. Судя по всему, промышленники, оставляя гнить моржовые туши, питались юколой.

К тому времени, когда экскурсанты вернулись на место высадки, раненую байдару почти уже вылечили. В принципе, можно было пускаться в путь — догонять своих. Однако прилив сменился отливом, и вода стремительно неслась вдоль берега — в противоположную сторону. Даже малоопытному Кириллу было ясно, что против такого течения не выгрести, как ни старайся. В команде обеих байдар «профессиональных» мореходов оказалось немного, но они были единодушны — встать сейчас на воду означает оторваться от своих если и не насовсем, то надолго. Оставалось только ждать. Ну и раз уж так получилось, запастись моржовым мясом и жиром впрок.

Кириллу же на месте не сиделось — слишком много времени он провёл в байдаре, работая в основном спиной и руками. Теперь хотелось дать работу ногам и мозгам. Он принялся расспрашивать бывалых соратников о местной географии и фиксировать полученную информацию кусочком известняка на поверхности гранитной глыбы. Получилось, что они находятся на внешней стороне длинного узкого мыса, отгораживающего Айдарский лиман от моря. Предложение сходить «на ту сторону» всеобщего энтузиазма не вызвало, однако желающие составить компанию всё же нашлись.

Путь оказался гораздо более дальним, чем Кирилл рассчитывал — он занял, наверное, часа 2-3. К тому же это оказалась не ровная, как стол, тундра, а сплошные холмы и распадки, причём вверх приходилось подниматься дольше и чаще, чем спускаться. В конце концов они оказались на краю довольно высокого обрыва. Вид отсюда открывался фантастический, но любоваться пейзажем никому не пришло в голову.

— Вон, вон они! — показывали пальцами таучины.

Оценить расстояние через пустоту и воду внизу Кирилл не мог — наверное, несколько километров. Это был пологий мыс или, может быть, просто изгиб берега. Ближе к его окончанию темнели чёрточки русских судов, а в стороне — ближе к материку — россыпь чёрточек поменьше.

— Сражаются! — сказал стоящий рядом таучин.

— Да, — подтвердил его сосед. — Наши их догнали, или, может быть, они не смогли обогнуть мыс. Теперь воюют.

— Смотри, смотри, наши идут! Из луков стреляют!

— Ага, стреляют! Вот, остановились... Менгиты навстречу вышли! Сейчас на копьях будут...

— Не, не будут — смотри, убегают наши!

— Ну, уж — убегают! Уходят просто...

— А вон тех убили, наверное?

— Да, лежат, однако...

Сколько Кирилл ни всматривался, сколько ни щурился, рассмотреть таких подробностей он не мог — максимум определить, что кто-то куда-то движется. Выстрелов, конечно, слышно не было — мощный ветер дул откуда-то сзади и с боку. Таучины принялись обсуждать, пойдут «наши» в новую атаку или нет, а если пойдут, то когда. То ли от сознания своей ущербности по зрению, то ли просто ветер действовал на нервы, только Кирилл сорвался — накричал на спутников, требуя немедленно идти обратно.

Никто, конечно, возражать не стал, хотя было ясно, что выходить в море ещё рано. А Кирилл шёл и мысленно ругал таучинов и весь свет за бестолковость — похоже, заперев промышленников на мысу, таучины опять завязали дистанционный бой. Противник, естественно, слабины не дал, поскольку отступать ему было некуда. В результате отступили таучины, оставив убитых и раненых. «Да когда же они поумнеют?! Ведь нормальные же люди, ну почему?!. Погоди, Кирюха, погоди! — остановил он сам себя. — А что это, собственно говоря, ты так завёлся? Что-то новое узнал? Решительно ничего! Так чего же ты буянишь? Ведь чуть с кулаками на парней не набросился! Неужели нервишки шалят? А? Вообще-то, здесь — в этом времени и месте — никаких нервов нет, их тут ещё не придумали. А вот тебе надо за собой следить, а то станете вы с Чаяком замечательной парой — два психа!»

Обратный путь занял, наверное, вдвое больше времени — оробевшие спутники не решились указать правильную дорогу, и Кирилл свернул куда-то не туда. В итоге к байдарам они вышли уже ночью. Впрочем, намного темнее не стало, зато вода возле берега вообще перестала куда-либо двигаться, что обещало относительно лёгкое отплытие. Байдары едва успели спустить на воду, когда течение словно с цепи сорвалось, — прилив обещал быть более мощным, чем предыдущий.

Несколько следующих часов Кирилл был просто гребцом — обливаясь потом, работал веслом, радовался коротким передышкам и старался дать отдых мышцам. Он не переставал удивляться безумной «отваге» российских мореходов: «Как в этих местах можно плавать на тяжёлых деревянных судах, приспособленных для движения под парусом?! Если идти вдоль побережья, то крушение неизбежно, вопрос лишь в том, как далеко удастся забраться...»

Солнце вновь появилось над далёкими вершинами гор, когда таучины радостными криками приветствовали прибывших. У Кирилла даже возникло подозрение, что они не столько тут воевали, сколько дожидались своих «демонических» предводителей. Вот теперь они — эти предводители — прибыли и должны всем показать, где раки зимуют. Байдары подхватили и вынесли на берег вместе с пассажирами — на руках в буквальном смысле слова.

Общий энтузиазм вызвал у Кирилла обратную реакцию — он начал прикидывать, как бы обойтись без кровопролития: «Служилых и промышленных тут от силы человек 10-15, вряд ли у них у всех есть ружья. Они вроде бы уже пуганные — попытались сбежать, а не приняли бой на месте. С другой стороны, были бы они опытными, могли бы сообразить, что на их деревянных корытах от гребных байдар не уйти. Так и получилось: доплыли до этой косы, обойти её не смогли и выбросились на берег. Теперь соорудили возле своих дощатиков подобие баррикады и держат оборону — грамотно, надо сказать, держат! Предложить им сдаться? Имея десяток русских пленных, очень даже можно поторговаться с Петруцким! Ну, например...»

Фантазии свои учёный придавил в зародыше очень простым и обидным соображением: при самом благоприятном раскладе гарантировать пленным неприкосновенность он не сможет. Впрочем, на эту тему долго сокрушаться не пришлось — Чаяк начал действовать.

Двое парней подошли к нему с оружием и доспехами в руках. Однако Чаяк швырнул на землю свою костяную кирасу, схватил копьё и, взмахнув им, заревел:

— Эн-хой, таучины! Эн-хо-ой!!

— Эн-хо-ой! — разноголосо подхватила толпа.

Люди почти мгновенно зажглись, загорелись азартом и начали суетиться, разбирая оружие, пытаясь надеть доспехи. А безумный демон мести в человечьем обличье ринулся вперёд — что-то рыча и размахивая копьём. Он никого не собирался ждать, словно атака была его личным делом. Это являлось грубым нарушением традиции, поскольку к бою принято готовиться долго и обстоятельно. Кроме того, совершенно незачем было криком предупреждать противника о грядущем нападении.

Однако всё началось — невзирая и вопреки. Кирилл чуть не запаниковал, пытаясь вспомнить, куда он дел собственное копьё, но ему подали оружие, едва он успел о нём подумать.

До «позиции» русских было добрых полкилометра по ровной открытой местности. Чаяк попёр вперёд, а остальные — по мере готовности — за ним. В итоге получился этакий клин — треугольник с единственным командиром на острие. «А вот это, — подумал Кирилл, — безобразие просто недопустимое! Нужно развернуть людей в цепь, рассеять их по свободному пространству. Слева берег, значит, надо распределяться вправо. Манёвр простенький, но — увы — таучины и порознь-то не очень управляемы, а уж в толпе — тем более. Кроме того, никаких команд, кроме сигнала начала атаки, они не воспринимают — нет такой традиции. В общем, остаётся только личный пример...» И Кирилл ринулся на правый фланг.

Оказавшись в довольно густой толпе отставших, он принялся махать копьём и вопить, как бы стараясь увлечь всех за собой:

— Вперёд, таучины! Эн-хой!! Быстре, быстрее!! Эн-хо-ой!!!

Почувствовав себя центром внимания и притяжения, Кирилл двинулся вперёд — сначала быстрым шагом, а потом и бегом. Он как бы старался догнать ушедших вперёд, но не приближаясь к острию клина, а забирая чуть вправо. Манёвр почти получился, но Чаяк, услышав Кирилловы вопли, перешёл на бег. Шедшие за ним, естественно, побежали тоже. Получилось прямо-таки соревнование — кто кого перегонит и перекричит. О русских, наверное, в азарте просто забыли.

Вряд ли кто-нибудь захотел бы оказаться на месте промышленников в этот момент — в «чистом поле» вдруг возникла и устремилась на них вооружённая ревущая толпа. И никаких тебе латников, которые важно встают в полусотне метров и стреляют из своих луков в ожидании русской пули, никаких угроз и демонстративного размахивания оружием — они просто взбесились, эти таучины!

То ли у русских сдали нервы, то ли просто подвела дисциплина — первый выстрел прозвучал, когда дистанция была значительно больше прицельной. Потом, второй, третий — обороняющиеся разряжали ружья вразнобой. За их довольно жалкой баррикадой просматривалась суета — несколько человек попытались бежать к лодкам, но их остановили. Двое или трое, стоя в рост, торопливо перезаряжали ружья. «Не успеют!» — злорадно подумал Кирилл. И оказался прав.

Колоть с ходу он не собирался — понимал, что его отслеживают в толпе и готовятся встретить. Выставленные над перевёрнутой лодкой клинки он широким махом древка отпихнул в сторону, принял копьё на себя и, подаваясь вперёд, попытался достать в грудь мужика, стоящего на той стороне. Чуть-чуть не достал — тот отпрянул назад. Тогда Кирилл...

Тогда Кириллу вдруг нечего стало делать — сзади нахлынули воины. Без всяких выкрутасов они прыгали через заграждение — прямо на чужое оружие. Нападающих было слишком много, и укрепления они достигли почти одновременно. Русских просто смяли, затоптали, порвали в клочья...

Когда кровавый туман боя рассеялся, Кирилл подумал, что не помешало бы допросить какого-нибудь пленного. Никаких пленных, однако, не оказалось. «Вовсе не факт, что это плохо, — утешил себя учёный. — Стоит только представить, что с ними сделали бы таучины... Господи, а где же Чаяк?!»

Кирилл почувствовал себя прямо-таки помилованным преступником, когда увидел, что его «друг» жив и, кажется, здоров. Он просто сидел на земле, скрестив по-турецки ноги, и смотрел на творящуюся вокруг суету. Лицо его выражало благостную удовлетворённость, а одежда спереди была перемазана кровью.

— Как поживает наш демон? — спросил Кирилл, опускаясь перед ним на корточки. — Он не одолел тебя?

— Ты знаешь, Кирь, всё было так странно... — рассеянно улыбнулся Чаяк. — Не как всегда... Когда бежал, как бы почти перестал быть Чаяком, как бы не я двигал ногами. А потом... Потом мы были вместе — как один! Я всё помню, Кирь! Четыре менгита... Одному я вырвал горло — зубами! Теперь мне хорошо... Ты не представляешь, как хорошо!

— Эх, если бы я разбирался в психиатрии! Ладно, главное, что приступа больше не было...

— Чего не было?!

— Неважно! Я думаю, что нужно забрать всё менгитское оружие — и больше ничего. А этих... Трупы покидаем в лодки и зажжём их — пусть исчезнут без следа с этой земли!

— Давай так и сделаем! — охотно согласился воин. — Только надо поторопиться, пока их байдары на суше.

Погребальные костры удались на славу. На самих судах гореть было почти нечему, поскольку всё дерево оказалось сырым, но поверх трупов навалили плавника — относительно сухих палок и брёвен, в изобилии валявшихся на берегу. Ветер как будто специально стих — воцарился полный штиль, и в небо упёрлись столбы тёмного дыма. «Их, наверное, видно за сотню километров, — подумал Кирилл. — Замечательные визуальные сигналы, вот только сигнализировать здесь некому, и это — хорошо!»

От сожжения учёный уберёг только маленькую двухвесельную лодку, на которой русские осуществляли погрузку-выгрузку своих баркасов. Она была тяжёлой и неуклюжей, но довольно устойчивой на плаву. Зачем может понадобиться это плавсредство, Кирилл не знал, но его умилило, что тополёвые доски, из которых сделаны борта, не пилённые продольной пилой, как на баркасах, а тёсаные. То есть из бревна при помощи топора вытёсывалась одна-единственная доска. Причём плотник умудрялся сделать её одинаковой толщины по всей длине и не завить «винтом». Впрочем, Кирилл уже видел, как работают топорами простые землепроходцы, что уж там говорить про мастеров. В его родном мире сохранились лишь жалкие отголоски этого умения.

Глава 10 БАТАЛИЯ

В условиях полярного дня суточный режим в таучинском войске соблюдался плохо, а теперь и вовсе оказался сбит. В этой связи Кирилл решил, что пора начинать вводить дисциплину: от имени Ньхутьяга-Чаяка он повелел всем озаботиться приёмом пищи, а потом лечь спать. На него посмотрели как на идиота — всем и так было ясно, что именно этим сейчас и следует заняться.

Кирилл набил желудок почти свежим моржовым мясом, залакировал сверху приличным куском сала, запил солоноватой водой из лимана и решил, что спать будет на открытом воздухе — пока погода позволяет. Свои спальные принадлежности он раскатал на пологом бугорке, покрытом мелкой щебёнкой и лишайниками. Отсюда открывался прекрасный вид на далёкий скалистый берег. Кирилл улёгся таким образом, чтобы обозревать пейзаж, не поднимая головы, — надежды уснуть после такого обжорства было мало. Он так и лежал, глядя то на скалы вдали, то на белух, которые выныривали из воды иногда совсем близко от берега. «Горбушу едят, — расслабленно думал учёный. — Её, наверное, сейчас много на нерест идёт. Вот и я нажрался — как удав. Это, кстати, не вполне понятное явление природы: к такому рациону таучины приспосабливались тысячи лет, а я почти сразу вписался... И вообще: всего пару часов назад я вёл людей в атаку, пули, можно сказать, рядом свистели, а теперь вот лежу — ни мандража, ни стресса... Правда, никого сегодня я не убил... Господи, Кирюха, что же с тобой стало?! КЕМ же ты стал, если спокоен и благостен лишь потому, что СЕГОДНЯ никого не убил? Ну а если б?.. Да ничего бы и не было — точно так же лежал бы и смотрел: интересные кораблики... Что-о?!»

До учёного вдруг дошло, что пейзаж изменился: белые полярные дельфины исчезли, зато примерно посередине лимана — прямо перед ним — образовалось два плавсредства. «Опаньки! Это я, значит, уснул и проснулся, сам того не заметив! Бли-ин, что это за бригантины?! Обе с мачтами, но паруса спущены. Стоят на якорях в самом глубоком, наверное, месте. Вот тебе и глухомань, вот тебе и пустынный берег!»

Оба судна были деревянные, длиной метров по 20-25. У одного борта возвышались над водой метра, наверное, на два, а видимый контур претендовал на некоторое изящество, другое издалека походило на баржу, из которой зачем-то торчат две мачты.

Кирилл торопливо вылез из-под шкур, обулся, оделся и пошёл искать тех, кто не спал и сможет рассказать о появлении судов, — часовых, как обычно, выставлено не было. Очевидцы нашлись — кое-кто из молодых вместо сна занимался починкой оружия после битвы. По их словам, оба коча зашли в лиман с приливным течением. Когда прилив кончился, суда потащило обратно, но менгиты что-то сбросили в воду, и большие лодки остались на месте. Таучинские парни никогда не видели подобных судов и восприняли их как явление «неживой» природы, типа льдин или плавучих скал. Поскольку данные объекты находились далеко, а пассажиры на берег выбраться не пытались, решено было никого не будить — может, само рассосётся?

«Ждите! — мрачно усмехнулся Кирилл. — Но что, в самом деле, следует предпринять? Объявить тревогу? А, собственно говоря, зачем? Давай, Кирюха, думать по порядку. Откуда они могли взяться? Уж явно не с Айдара — суда не речные. Значит, из Хототска или с Лопатки. В принципе, наверное, могли прийти и из Коймска северным путём вокруг Таучинского полуострова. Только это маловероятно — сейчас море там забито льдом. Ладно, допустим, они пришли и увидели догорающие баркасы на берегу, а чуть в стороне два десятка байдар и стоянку „иноземцев“. Могут служилые, глядя с воды, понять, что тут произошло? Чёрт его знает... А почему не выслали разведку? Потому что забоялись потерять людей... А почему не высадили вооружённый десант? Ситуация, прямо скажем, какая-то несуразная, — сделал вывод Кирилл и, подняв с земли палку, закинул её далеко в воду. Деревяшка плюхнулась и осталась на месте. — А на несуразные ситуации надо несуразно и реагировать!»

Это сильно смахивало на дешёвый кураж, на мальчишество, но Кирилл решение принял и начал действовать. Парни помогли ему спихнуть деревянную лодку на воду, он разобрал вёсла и принялся грести. Попутно он прикидывал, где окажется, если поднимется ветер или если он попадёт в течение. Получалось, что унесёт лодку не очень далеко — за каких-нибудь полдня можно будет вернуться обратно пешком.

Вёслами Кирилл махал, наверное, не меньше получаса. Периодически он устраивал перекур и рассматривал приближающуюся цель. Одно судно учёный про себя обозвал «фрегатом», а другое — «баржей», поскольку названия «Юнона» и «Авось» к ним как-то не подходили. На обоих было довольно много народа, и он — этот народ — толпился у бортов, рассматривая одинокого гребца. «Баржа» выглядела вполне мирным грузовым судном, а «фрегат» имел вооружение — две маленькие пушки. Причём их жерла торчали не из окон в бортах, а просто высовывались из-за ограждения палубы.

Никакого конкретного плана у Кирилла не было — он прежде всего, хотел посмотреть на суда поближе. Мысль подняться на борт учёный отбросил сразу: «Чуть что не так, на волю будет не вырваться — здесь не тропики, вплавь до берега не добраться. Правда, разговаривать с воды тоже опасно — если подплыть ближе, окажешься в зоне поражения стрелкового оружия. Однако корабли покачивает волной, так что целиться трудно — пожалуй, метров на 70 можно подойти без особого риска».

— Эгей! — закричали с «фрегата». — Кто таков будешь?

«А ещё что вас интересует? — усмехнулся Кирилл, налегая на вёсла. — Прописка и место работы? Щас скажу!»

Учёный развернул лодку на 180 градусов, сложил вёсла и грозно закричал:

— Я — Акакавервутэгын! — Он стукнул себя кулаком в грудь. — Ты кто такой есть? Зачем здесь плыть? Я — великий тойон восточный море! Я вас знать нет! Уходи обратно!

На «барже» послышался смех, а с борта «фрегата» ответили вполне серьёзно:

— Слышь, ты, Акака, с пищали картечью не хочешь? Что у вас тут — ярмарка, что ли?!

— Я — Акакавервутэгын! — заорал в ответ Кирилл. — Русский, уходи обратно!

— Ща мы те уйдём, чурка долбаная! Где наши? Говори, а то стрельнём!

— Я — великий тойон восточный море! Русский бояться нет совсем! Ты хотеть тойон говорить, да? Лодка садись! Один садись! Вода плыви сюда!

— Плыви лучше к нам, Акака, — ответили с «фрегата». — Мы те одекую дадим!

— Пихай свой задница свой одекуй! — надменно зарычал Кирилл. — Акакавервутэгын — великий тойон! Акакавервутэгын — много воин. Будем русский лодка ломать, служилый вода бросать! Говорить кто хотеть — сюда плыть! Главный русский тойон сюда плыть!

На сей раз не отвечали довольно долго — кажется, на борту совещались. Потом часть публики подалась на корму и стала переговариваться с командой «баржи», до носа которой было меньше десятка метров. «И смех и грех, — удивлялся Кирилл, — чего доброго, и правда парламентёра вышлют. Чего-то им надо, чего-то они хотят — уж больно робко действуют».

С палубы «баржи» действительно стали спускать на воду лодку. Никакого приспособления типа «стрелы» у них не имелось, так что всё делалось при помощи двух верёвок и мата. Место гребца занял мужик, который по одежде мало походил на «главного русского тойона» — от силы казачий пятидесятник. Ему с борта передали пару небольших кульков, оружия Кирилл не заметил. Парламентёр отчалил и начал работать вёслами, то и дело оглядываясь, чтобы держать правильный курс. Кирилл двигаться навстречу не стал — продолжал дрейфовать, потихоньку отдаляясь от судов по воле слабенького ветра.

Рандеву состоялось — незнакомец чуть не протаранил Кириллову лодку. Приложив немалые усилия, суда удалось уравнять и сцепить, заложив вёсла на борт друг другу. В ходе бестолковых манёвров Кирилл активно ругался матом, чем себя и выдал. Впрочем, притворяться «шлангом» всерьёз он и не собирался.

— Эк тебя, — посочувствовал служилый, когда разглядел лицо учёного. — Медведь, что ли?

— Он самый, — охотно подтвердил Кирилл. — Едва жив остался. Ты-то кто будешь?

— Икутского полку десятник Никифор Осипов. А ты?

— Кирилл Матвеев.

— Промышленный, что ль?

— Типа того. Вы откуда взялись, такие красивые?

— Как откуда?! С Нижнего острогу, конешно! А ты чо, не знаешь?!

— Слушай, Никифор, эта хрень меня не колышет. Мне рухлядь мягкая нужна — и плевать на всё остальное! в казённые дела не лезу: что надо — даю, а просить не прошу и в милости государевой не нуждаюсь!

— Экий ты... — завистливо вздохнул служилый. — Возьми в компанию — мне б так жить!

— На что ты мне? — усмехнулся «великий тойон». — Толку с тебя чуть, а делиться всерьёз придётся — знаю я вашего брата! Короче, я с таучинами давно кочую, что там с нашими — не ведаю.

— С таучинами?! Силён! Это они, что ль, на берегу-та?

— А кто ж? Они и есть.

— То-то я смотрю...

— Так зачем вы сюда с Лопатки припёрлись? — вернулся к делу Кирилл.

— Не своей волей! Оно вишь как разложилось: Петруцкий царёвым указом верховным главой тут назначен — и Айдар, и Таучинский нос, и Лопатка — всё под ним вплоть до Хототска. Вот и прислал он нашему приказчику, значит, преморию, чтоб, значит, мы по острогам людишек самую малость оставили, а остальные — сколь есть народу — на Айдар шли.

— Это зачем же?

— Сказано: острова новы проведывать, землицы новы государю приискивать.

— Да иди ты! — не поверил Кирилл.

— Ну, оно вишь как... — не стал настаивать служилый. — Есть слух по народу, будто Петруцкий всем скопом на таучинов навалиться хочет. Типа он их замирил... но не всех. Точнее сказать, всех замирил, однако ж не совсем. А губернатору уж отписал за всё про всё.

— Ну, допустим. А почему...

— Глянь-ка, Кирюха, как ветром нас сносит, — перебил Никифор. — До кочей надо подаваться! Что ж мы, будто нелюди, на воде толкуем? Давай посидим по-хрестьянски — глядишь, сотник чарку казённого нальёт! Давай, а? Перелазь ко мне, а твоё корытосзади прицепим — оно и ладно будет!

Кирилл задумчиво оглядел окрестный пейзаж и вздохнул:

— Ох и попал же ты, служилый, ох и попал...

— Чо-о?!

— То-о-о! Это не ветром нас несёт, это вода так пошла. Скоро ещё сильнее будет — никакие вёсла не помогут.

— Дык с вечера она ж туда текла!

— А теперь в другую сторону. Унесёт за кудыкину гору — на берег ты, может, и выберешься, да там таучины. Что они с тобой сделают, знаешь?

— Ну, ты эта...

— И эта, и то! — резко сменил тон Кирилл. — Хочешь обратно к своим попасть, отвечай, что спрошу — толково и быстро!

Никифор огляделся, и лицо его стало тоскливым. При этом ему вдруг сильно захотелось почесаться — сначала левой рукой, потом правой. Что-то он не дочесал сквозь кухлянку — пришлось лезть за пазуху. Все его движения были естественными и как бы мотивированными. Однако то ли служилый взглядом вильнул, то ли ещё что-то, только Кирилл вдруг почувствовал опасность. Какую именно, он сообразил, когда было уже почти поздно — показалась ухваченная рукоятка.

Служилый тянул из-за пазухи пистолет, и помешать ему не было никакой возможности: «Ударить веслом? Не успею... Прыгнуть за борт? Это тоже смерть... Так что же?!» Ничего подходящего, чтобы метнуть в противника, рядом не оказалось, оставалось надеяться...

Движение служивого не закончилось — выступающий курок зацепился за ворот меховой рубахи. Кирилл понял, что это его шанс: резко наклонившись в бок, он схватил чужое весло, выдернул его из уключины и... Ни удара, ни даже тычка не получилось — рукоятка чужого весла зацепилась за лопасть его собственного.

— Не трожь, сука!

Оба весла со стуком упали на дно Кирилловой лодки. Гребцы оказались в прежних позах — вполоборота друг к другу. Только теперь в лицо Кириллу смотрел чёрный глазок ствола диаметром сантиметра полтора-два. Курок был взведён. Лодки слегка покачивало волной.

— Не дури-ка, парень! — снисходительно ухмыльнулся служилый. — У меня тут сечка свинцовая.

Пистоль её мечет не далече, да тебе хватит — пред Богом совсем красивым станешь!

— Сволочь, — сказал Кирилл. — Тебе, небось, взять меня приказали?

— А то! — охотно признал Никифор. — Мне ж вины свои заслуживать надо! Так что бери-ка, Кирюха, вёсла, верёвку мою на корму привязывай да греби до коча! Там с тобой приказчик потолкует. И шутковать не вздумай — ты мне и мёртвый в заслугу пойдёшь!

Всё было предельно просто и глупо. И это при том, что пистолет вполне мог дать осечку, что он вообще мог быть не заряжен — поди-ка проверь. Однако одной нелепости по правилу симметрии должна противостоять другая — Кирилл это почувствовал, только не сразу сообразил, какая именно. Служилый больше не держал оружие на уровне глаз, не целился в лицо — он нашёл опору для локтя и навёл ствол на корпус противника. Стараясь не делать резких движений, Кирилл дотянулся до носа чужой лодки, взял беспорядочный ком толстой пеньковой верёвки и поместил его к себе на колени. Канат не был запутан, так что разобрал его учёный довольно быстро, а потом стал пробираться на корму собственной лодки. При этом он опирался о борт — то свой, то чужой, находящийся вплотную. От лёгкого нажима борта начали расходиться.

Они начали расходиться, и Кирилл понял, какая именно чужая глупость противостоит его собственной.

— Давай вяжи! — поторопил служилый. — Чего возишься? Скрути хоть двойной бабий — авось не развяжется!

— Да погоди ты! Кажись, зацепилась... Сейчас я её...

Борта обеих лодок снаружи были довольно корявыми, так что верёвка, оказавшаяся в воде между ними, вполне могла за что-нибудь зацепиться. Кирилл сунул руку в эту щель и поднажал локтем и кистью — процесс расхождения ускорился.

— Вяжу, вяжу... — бормотал учёный. — Не боись — сейчас я её зацеплю...

«Полметра, метр, метр двадцать... Наверное, хватит! »

— Нет! — поднял голову Кирилл. — Не буду я ничего привязывать. И грести никуда не буду — можешь стрелять, ублюдок!

— Сучий потрох, да я тебя...

— Ну, что, что ты меня? — учёный победно ухмыльнулся и бросил верёвку в воду. — С одним веслом ты меня не достанешь и выгрести никуда не сможешь. Или думаешь, что за тобой вторую лодку спустят?

Несколько секунд служилому понадобилось, чтобы осознать происшедшее, чтобы оценить своё положение. Кирилл воспользовался коротким его замешательством, чтобы сменить позу — прилечь в грязную воду, плескавшуюся на дне лодки. В таком положении от выстрела его прикрывал дощатый борт. Однако для того чтобы видеть, пришлось приподнять голову.

— Отдай весло, гад! Убью! — Голос был грозен, но в интонации сквозила паника.

— Стреляй! — подбодрил Кирилл. — Ну, что же ты?

Вместо того чтобы спустить курок, служилый резко сменил тон и заныл:

— Не губи, Кирюша! Не бери греха на душу! У меня ж детишки в Нижнем остроге — мал мала меньше!

— А сколько? — ехидно поинтересовался учёный. — Много ль наплодил?

— От законной жены четверо, да от ясырок полдюжины, — с некоторой запинкой ответил служилый. — Отдай весло, Кирилл!

— Отдать? Я подумаю... Всё-таки отец-герой... А пока я буду думать, ты пистоль свой помой!

— Что?!

— Пистолет, говорю, помой! В воду окуни — чтоб я видел. Ну!

— Да его ж потом не прочистишь...

— Не волнует!

Приказ был выполнен, и Кирилл мог с полным правом принять изначальную позу — на скамейке с вёслами в руках.

Течение между тем набирало силу. Русские суда отдалялись, таучинский лагерь на далёком берегу смещался в сторону. Люди там проснулись и теперь собирались спустить на воду две байдары.

— На, держи! — Кирилл выставил чужое весло лопастью вперёд. Никифор резво потянулся, но не достал — совсем чуть-чуть.

— Тянись, тянись — неужели руки коротки? — издевался учёный. — Ну, ещё малость, ну! Экий ты неловкий, десятник! Попробуй ещё раз! Эх, опять не получилось!

— Кончай шутковать — сносит же! — довольно уныло отреагировал служилый. — Весло отдай!

— Как это «кончай»?! — возмутился учёный. — Я ж только начал! На, возьми!

— Креста на тебе нету...

— А хоть бы и был? Ты вот что: говори что спрошу, может, и смилуюсь. Только быстро, а то скоро уж поздно будет!

— Весло отдай...

— Зачем в лиман зашли?

— Велено было на море ждать. Там и ждали, да дыма увидели — решили, что не иначе как Петруцкий зовёт. Ну и двинули...

— Когда должны были встретиться с местными?

— Да уж все сроки прошли. Ден десять, считай, лишних ждём!

— Это за что же так с вами обходятся?

— Никто не ведает. Народ на приказчика нашего грешит!

— Он-то при чём?

— А при том — Шишакова он племянник! Потому у них с Петруцким, видать, любовь превеликая!

— Ну, да: один скажет, что другой приказ не выполнил. А этот будет доказывать, что выполнил, да не встретили, так что ли?

— Так-то так... Весло отдай!

— Погоди! Ты вот что мне скажи...

— Кирюха! — в отчаянии закричал Никифор. — Под монастырь православных подводишь! Сговор же у нас: приказчика в ножи взять и домой на Лопатку податься! Неспокойно там, иноземцы пошаливают! Без меня не решатся служилые кровопивца нашего кончать! Я ж в бунтах дважды числюсь! Всю шкуру кнутами спустили и штраф припечатали — по гроб не расплатиться! Отдай весло, Кирилл!

— Ага: рассчитываете, что Петруцкий не будет проводить расследование, да? Только обрадуется? Логично...

Времени на размышления уже не оставалось, и Кирилл изменил своё первоначальное решение.

— На, забирай! — сказал он и швырнул весло десятнику. — Не попадайся мне больше!

* * *

Грёб Кирилл, естественно, спиной вперёд, так что имел полную возможность наблюдать, как борется с течением его бывший собеседник. Когда до судов осталось метров пятьсот и стало ясно, что он не справится, с «фрегата» спустили ещё одну лодку. Вёсел в ней было две пары. То ли она обладала приличными ходовыми качествами, то ли её отпустили на привязи, но малую лодку она взяла на буксир и утянула к кораблям — Кирилл был уже слишком далеко, чтобы рассмотреть подробности. Сам он с течением не боролся, а двигался к берегу наискосок и в итоге оказался на широкой галечной отмели километрах в трёх-четырёх выше таучинской стоянки.

Никакого беспокойства эта дистанция не вызывала: всё открыто, всё ровно — иди себе да иди, благо лодку можно просто бросить. Не тут-то было! Для начала Кирилл влез в дельту какого-то ручья, где завяз и чуть не лишился обуви. Потом он наткнулся на небольшую лагуну, которая на глазах заполнялась водой прилива. Выбор был прекрасен: переплыть тридцатиметровую горловину или идти в обход — сколько-то километров. У Кирилла хватило ума выбрать последнее. На этом приключения, конечно, не кончились, потому что потом он очутился на странном участке пляжа, где ноги на каждом шагу вязли чуть ли не по колено. С пляжа он выбрался в тундру и обнаружил, что по ней идти вообще нельзя — кочки по пояс, а между ними хлюпает вода. В общем, впору было раздеться и плыть «морем» или возвращаться за лодкой — то и другое в равной мере глупо.

В конце концов Кирилл выбрался на ровное твёрдое место и последние два километра не шёл, а прямо-таки летел. В таучинском лагере никого, кроме жены, его отсутствие не обеспокоило, никто не стал ругать за опоздание. Луноликая, впрочем, тоже ругать ни за что не стала. Она просто заставила мужа снять с себя всё мокрое и грязное, а надеть всё сухое и чистое. Кирилл испытал почти блаженство: в его жизни никто никогда всерьёз не интересовался, сухие у него ноги или мокрые!

Весь народ — кто с берега, а кто с байдар — наблюдал за тем, что творится на русских кораблях. Понять, конечно, ничего толком было нельзя: суда сошлись борт к борту, оттуда иногда доносились выстрелы и крики. Причём вспышки активности возникали со значительными перерывами. Усталый и злой на весь свет Кирилл влез в отплывающую байдару и велел везти себя туда, где Чаяк.

* * *

Человеко-демон выдвинул свой наблюдательный пункт дальше всех — чтобы оставаться на месте, гребцам приходилось подрабатывать вёслами. Им помогал довольно сильный ветер, который дул навстречу течению и отчасти уравновешивал его мощь.

— С кем сражаются менгиты, Кирь? — в недоумении спросил Чаяк. — Кажется, на них никто не нападал...

— Они с деспотией воюют, — мрачно пошутил Кирилл. — За демократию борются.

— Я не понимаю тебя! — признался таучин.

— Это не страшно, — заверил учёный. — В моём родном стойбище в подобных случаях говорили, что ворон ворону глаз не выклюет!

— Да, — признал таучин, — вороны никогда так не делают, но менгиты — существа странные!

— Не то слово!

— Смотри, Кирь, смотри! Что это?

— Н-ну... Похоже, на «фрегате» поднимают паруса.

— Зачем?

— При таком ветре, наверное, можно сделать только одно — выйти отсюда в открытое море.

— Они уходят?!

— По крайней мере, собираются.

— Давай подойдём поближе.

— Давай!

Суда действительно сначала разошлись, а потом стали удаляться друг от друга. Одно оставалось на месте, а другое толкало вперёд туго надутое полотнище большого паруса. Казалось, стихии тоже боролись друг с другом, решая, кто сильнее. В конце концов ветер победил, и судно начало двигаться вперёд со скоростью пешехода. С «баржи» ему что-то кричали вслед.

Наверное, со стороны это выглядело эффектно — величественный парусник плывёт в окружении разнокалиберных таучинских байдар. Правда, вблизи парусник выглядел довольно аляповато, а эскорт держался от него на приличном расстоянии — дистанция прицельного ружейного выстрела таучинам была уже известна. Сопровождающих толкало вперёд любопытство: сможет ли пройти через узкое «горло» лимана это огромное деревянное корыто?

На «фрегате» данную трудность предвидели — спустили на воду шлюпку с буксирным концом и, когда ветер стал почти боковым, свернули парус. Вскоре началась азартная игра: на шлюпке работали вёслами, судно подавалось вперёд на какое-то расстояние, а потом медленно сползало назад.

Гребцы на Кирилловой байдаре стали спорить: пройдёт — не пройдёт и зачем русским это нужно? Вторую часть вопроса Кирилл людям пояснил: по отливу, наверное, здесь слишком мелко, а по приливу — встречное течение. Нужно ловить момент, но менгитам некогда — они торопятся отсюда уйти.

— Слушайте! — поднял руку один из гребцов. — Слышите? Вон тот — на деревянной байдаре — кричит имя! Твоё имя, Кирь!

— Моё?! — удивился Кирилл. — Впрочем, у них вполне может быть подзорная труба, а не узнать меня трудно. Давайте подойдём поближе.

На палубе стояла группа людей. Один из них махал шапкой и драл глотку:

— Ки-ри-и-илл! Ма-атве-ев! По-со-бии-и-и!

— Он что, с дуба упал?! — пробормотал учёный и сказал громко, но не очень уверенно: — Ребята, давайте ещё ближе — я буду с ним говорить!

— Никифор, что ли? — подал голос Кирилл, когда расстояние сократилось до полусотни метров. — Чего орёшь?

— Кирилл, пособи Христа ради! Не выйти нам никак! Вишь, самой малости не хватает!

— А я-то тут при чём?!

— У тя людей много! Конец второй возьми да тяни — самую малость надо!

«Вот щас я всё брошу...» — изумлённо подумал учёный, но прокричал другое: — Сказывай, что у вас за дела! Где приказчик?

— Побили приказчика! Смертью побили! А людишек его оставили! Греха не взяли! Пущай Петруцкого ждут, олухи! А мы на Лопатку до дому — пособи только! Слышь, Кирилл, Христом Богом молим! Чего хошь проси, пособи только!

Про барыш Кирилл и не думал — ему просто очень хотелось, чтобы данная толпа служилых отсюда свалила: «Всё время получается, что за каждого русского таучинам приходится отдавать несколько своих жизней. А эти уходят сами — так и флаг им в руки!»

Байдара, на которой Кирилл находился, по сравнению с четырёхвёсельной шлюпкой выглядела настоящим кораблём — шесть пар гребцов! Она была предназначена для дальних плаваний за морским зверем или военной добычей. Тягловое усилие такая лодка могла развить вполне приличное, но куда привязать линь?

Последующие события можно было бы счесть тестом на преданность таучинов одному из своих безумных предводителей: взять на буксир менгитскую байдару?! По-видимому, данная затея так далеко выходила за рамки понимания участников, что они и не пытались ничего понять, а просто выполняли команды. Кормщик-рулевой посматривал на Кирилла с изумлением, переходящим в восторг.

Двигаясь по широкой дуге, байдара приблизилась к судну. Когда расстояние оказалось минимальным, с борта метнули верёвку с грузом на конце. За верёвкой тянулся толстый пеньковый канат. Кирилл кое-как зацепил его за каркас байдары под ногами у гребцов — главное было не развалить всю конструкцию. К счастью канат оказался довольно длинным — шлюпка с двумя гребцами осталась где-то позади.

Когда участники заняли свои места, с «фрегата» раздались крики, которые, вероятно, означали сигнал к началу представления. Все навалились на вёсла. У байдары каркас заскрипел и малость скособочился. Сначала Кириллу казалось, что они занимаются глупостями — всё как было, так на месте и остаётся. Однако минут через пять движение всё-таки началось.

Продолжалось оно не долго — вряд ли больше получаса. В итоге деревянное судно оказалось на морской стороне. Данное событие было отмечено разноголосыми криками — и с корабля, и с многочисленных байдар зрителей. Кирилл крутил головой во все стороны, пытаясь понять, чего ради орут таучины — неужели, словно болельщики, радуются благополучному завершению операции?! На судне возникла некая суета: наверное, готовились поднять парус, но вооружённых людей на палубе оказалось слишком много, и они мешали друг другу. На шлюпке подняли вёсла, её снесло назад и прижало к борту «фрегата». Там её, вероятно, привязали, и гребцы полезли наверх.

Отцеплять канат от байдары Кирилл не стал, а просто перерезал его своим огромным тесаком. Качка была довольно сильной, но он встал-таки в полный рост и, придерживаясь за плечи гребцов, заорал по-таучински:

— Уходим! Уходим обратно! Все — обратно!

Его крики возымели действие — одна за другой кожаные лодки двинулись к проливу-горловине. Кирилл счёл свою миссию выполненной и устало отпустился на сидушку в носу байдары — это место обычно предназначалось для гарпунёра.

— Давай тоже обратно! — сказал он кормщику и указующе махнул рукой. — Нечего нам тут больше делать.

— Что, прямо так и пойдём? — оглянулся назад рулевой. — Мимо менгитской лодки?!

— Давай-давай! — кивнул Кирилл. — Пусть хоть спасибо скажут!

Выписывать широкую дугу, обходя «фрегат», Кирилл счёл излишним. Он даже придумал, что крикнет на прощание служилым: «Настоятельно рекомендую больше здесь не появляться!» А если они предложат плату за помощь, то он откажется — гордо и грубо. Может, они поймут, что не всё в этом мире покупается и продаётся?

По траектории движения было ясно, что причаливать к русскому судну таучинская байдара не собирается — пройдёт мимо в полусотне метров.

Тем не менее на соответствующем борту «фрегата» собралось много народа — даже крен заметный образовался. Кирилл попытался прикинуть, сколько же «личного состава» может поместиться в этом корыте? И как они там умудряются перемещаться со своими громоздкими ружьями в руках?

Точка максимального сближения была уже близко. Кирилл сформулировал прощальную фразу и набрал в грудь воздуха для крика. Однако на палубе «фрегата» происходило что-то не то. Что именно, понять учёный не успел: люди прянули от борта, медная пушка грохнула, выпустив сноп пламени и дыма, а вода перед носом байдары (рядом с Кириллом!) на мгновение вскипела.

— Подонки! — простонал учёный, ошарашенно опускаясь на своё сиденье. — Ну, какие ж подонки...

Грохнул второй выстрел, и доска сиденья ударила Кирилла по ягодицам — совсем не сильно.

Словно в замедленном кино смотрел учёный, как служилые пристраивают ружья для стрельбы с борта и толкаются, поскольку места всем не хватает...

Зарядом пушечной картечи накрыло центр и корму байдары. Обшивка превратилась в сито, а гребцы и кормчий... В общем, невредимыми оказались лишь трое ближайших к Кириллу гребцов. Однако несколько секунд спустя голова одного из парней разлетелась кровавыми осколками. Служилые на палубе приветствовали удачный выстрел радостным матом:

— A-а, бляди!! Заполучи!!!

Новые выстрелы с «фрегата» — меховая рубаха на спине парня, сидящего рядом с Кириллом, взорвалась кровавым гейзером. Пуля прошла навылет и пробила кожаный борт байдары.

«Выше ватерлинии... — отрешённо подумал Кирилл. — Нас расстреливают как в тире. Сейчас моя очередь...»

Наверное, тело убитого гребца сместило общий центр тяжести, или, может быть, слишком много воды набралось через дыры, только байдара резко накренилась, черпанула бортом воду и уже не выровнялась — так и осталась на боку, освободившись от груза...

Вываливаясь из одной среды в другую, Кирилл почувствовал, конечно, лютый холод воды, только это почти не произвело на него впечатления. Он всё видел и понимал, но при этом был как бы без сознания. Это самое его сознание переполнилось, захлебнулось и перестало работать.

Учёный висел в воде, держась двумя руками за верхний обвод байдары. Висеть было неудобно, потому что ноги и нижнюю часть корпуса всё время затягивало куда-то вперёд и вверх — чтобы держаться вертикально, приходилось подгребать ногами.

Голова Кирилла оказалась над бортом — чуть выше уровня воды. «Фрегат» покачивало волной, перевёрнутую байдару тоже слегка колыхало, и попасть в торчащий над водой предмет у служилых всё никак не получалось. Кроме того, останки кожаной лодки довольно быстро относило течением в сторону, так что вскоре целиться пришлось наискосок, а потом и вовсе вдоль борта. Это было неудобно, и часть стрелков переместилась на корму.

В конце концов они перестали палить — даже из нарезных ружей. К этому времени на мачтах во всю ширь красовались паруса, наполненные ветром странствий...

А Кирилл плыл и плыл — мимо знакомых пологих берегов. Он висел в воде и думал, что ему в общем-то не очень холодно, потому что вода под одеждой нагрелась. «Это хорошо, но рядом плавают трупы — почему их не уносит течением? Наверное, потому, что все мы движемся с одной скоростью. Никто не отстаёт и не догоняет. Если посмотреть влево, то ещё можно увидеть открытое море. Красиво смотрится серый парус на синем фоне... Как оно там — у поэта?

Действительно, интересный вопрос: что он там кинул? Есть что-то ещё из той же оперы, только более позднее:

Нет, это не то — „янки“ там на самолётах летали, а наши их сбивали... Или не наши?

Похоже, меня обратно в лиман несёт — тихо так, спокойно... А там „баржа“ — вон она. Прямо на неё и несёт — врежусь или не врежусь? А почему её не сносит? Потому что она на якорях стоит — двух сразу. Грунт на дне, наверное, мягкий, так что якоря должны быть большими, а якорные цепи — длинными. Или у них канаты?»

Из своего психического ступора Кирилл не вышел, даже услышав крики над водой. Кричали по-таучински, но кроме боевого «Эн-хой!», разобрать ничего было нельзя. Учёный всё-таки подвигал головой и увидел позади себя и сбоку много лодок — таучинских байдар. Все они были ещё далеко, а «баржа» уже близко — можно даже рассмотреть людей на палубе.

Кирилла несло прямёхонько на русское судно, однако он совершенно не волновался из-за этого. В конце концов, снизу обнаружилось какое-то препятствие: «Неужели топляк? Странно... A-а, это ж канат! Который якорный!» Препятствие исчезло, но вскоре появилось вновь — уже выше. Притопленную байдару двинуло течением чуть в сторону, и канат пихнул Кирилла в поясницу, из-за чего тело легло почти горизонтально и голова ушла в воду. Всё происходило достаточно медленно, воды учёный не хлебнул, но как бы разозлился: «Гадина какая — плыть мешает! Сейчас я тебя...»

Он опустил одну руку в воду и нашарил на поясе рукоять тесака. Осязалась она как-то плохо, и Кирилл испугался, что потеряет ценное орудие. Он вытянул его на поверхность и, помогая себе зубами, надел на запястье ремённую петлю, приделанную к ручке. Теперь захват получился плотным. Кирилл зацепил канат коленным сгибом правой ноги, потом нащупал его лезвием и начал пилить. При этом он размышлял о том, что произойдёт раньше — верёвка перепилится или силой течения его оторвёт от лодки? Он решил, что последнего варианта допускать не стоит и лучше вовремя отцепиться.

Отцепляться не пришлось — опора под лезвием внезапно исчезла. Чтобы не потерять равновесие, пришлось выпустить ручку и схватиться обеими руками за борт. Нож, висящий на ремешке, оказался у самого лица, и Кирилл подумал, что можно порезаться — он же острый!

Стоило так подумать, как мёртвая байдара вдруг ожила — дёрнулась, слегка завибрировала, стала поворачиваться килем вниз. Кириллу пришлось активно работать левой рукой и ногами, чтобы остаться в прежнем положении. С некоторым удивлением он обнаружил, что почти не чувствует своего тела, но команд оно в общем-то слушается. Корпус байдары совершал циркуляцию — ему явно что-то мешало спокойно дрейфовать по течению. Что именно, выяснилось довольно быстро — второй якорный канат чуть не разлучил Кирилла с его плавсредством. За это учёный и его перерезал — с садистским удовольствием.

Дрейф продолжался. Теперь положение лодки в воде изменилось, и Кирилл мог опираться ногами о край противоположного борта. Правда, ног он уже почти не чувствовал. Руки, однако, ещё держали, глаза смотрели, а мозг худо-бедно фиксировал информацию.

«Баржа» приближаться перестала — её теперь тоже несло течением. На палубе возникла бурная суета — кажется, там одновременно пытались поставить парус и спустить шлюпку. При этом некоторые мореплаватели показывали руками на приближающиеся байдары таучинов и что-то кричали.

Потом характер движения изменился: суд но стало смещаться влево и двигаться медленнее. Кирилл сначала поравнялся с ним, а потом начал отдаляться. Его отнесло, наверное, метров на сто, когда до «баржи» добрались первые байдары. Кормчие и гребцы орали во всю глотку. С борта русские их встретили недружным ружейным залпом. Сначала Кирилл решил, что ему тоже надо что-нибудь крикнуть или хотя бы рукой помахать — чтоб заметили, чтоб подобрали... Он очень быстро убедился, что ни того ни другого сделать не может: руки отпускать нельзя, а голосовые связки работать отказываются. Собственно говоря, было не вполне даже ясно, дышит ли он ещё. Оставалось только смотреть на медленно удаляющийся театр военных действий: «Они, что же, на абордаж пойдут? Как-то у таучинов это не принято... А, понял: из луков будут стрелять! Кто это на носу передней лодки? Уж не Чаяк ли?!»

Атаку первой байдары Кирилл рассмотрел довольно хорошо. Она шла на сближение под острым углом — прямо навстречу выстрелам. В ответ несколько пассажиров стреляли из луков с колена. Когда расстояние стало минимальным, трое таучинов вскочили на ноги и что-то метнули на борт. Последовала вспышка криков — таучинских и русских, — и с корабля в воду упал человек. «Да ведь это они арканы метнули! — догадался Кирилл. — Совсем не глупо, но очень рискованно...» Передовая байдара миновала судно, не пытаясь остановиться и завязать рукопашный бой. Она начала делать круг для захода на новую атаку. Тем временем её место заняла вторая, на подходе была третья, а там и целая флотилия.

Кирилл был уже далеко, и сознание его меркло. «Они там прямо карусель устроили! Это, конечно, правильно: влезть на борт казаки не дадут — изрубят в капусту. Если только кинуться сразу со всех сторон... Но это сложно... А так... Рано или поздно стрелы кончатся... Под аркан, конечно, никто больше не подставится... И что будет?.. Таучины уйдут, а уцелевшие служилые будут считать, что „ружейным боем отбились”... Лишний ноль припишут численности противника... Уйдут... На „барже" парус так и остался поднятым наполовину... Её гонит одновременно и течением и ветром... А куда? Да хоть куда, всё равно сядет на мель — здесь же не океан...»

Как бы подтверждая догадку, издалека донеслась новая вспышка криков, и контур судна на фоне далёкого берега изменился — не стало видно паруса. «И правда, на мель сели, — мысленно улыбнулся Кирилл. — Теперь служилым хана. А я умираю. И ничего страшного — спокойно так, не больно совсем... Жить гораздо труднее... Хорошо, когда можно не жить...»

Далёкий поверженный парусник начал смещаться влево, пока совсем не исчез из поля зрения. Зато в этом поле появился низкий далёкий берег, лишённый какой-либо растительности. Он тоже двигался влево и при этом быстро приближался. Кирилл не закрывал глаз, но смотрел уже не столько на окружающий пейзаж, сколько внутрь себя. Ему хотелось на прощание увидеть там что-нибудь хорошее и радостное — может быть, маму? Или Луноликую? Да-да, именно её — поговорить, попрощаться, объяснить...

Но вместо бесконечно любимого лица из глубин сознания полезли совсем другие... хари: Мефодий, Кузьма, Шишаков, писарь Андрюха, Петруцкий... Их было много — с именами и без. Последним в этом ряду возникло ничем в общем-то не примечательное лицо Никифора. Оно как бы втянуло, обобщило в себе образ менгитов — бородатых покорителей сибирских просторов. И Кирилл в своём предсмертном покое почувствовал дискомфорт: сначала слабенький укол совести (или чего?), а потом нарастающее и затопляющее чувство вины — вины вот перед теми парнями в байдаре, которые верили ему, слушались его, а он... «Ведь это я — Кирилл Иванов — погубил, убил их только потому, что... Да, Никифор оказался последней сволочью, но виноват всё равно я! Я пошёл на контакт, я поверил... Не будь я сам русским, было бы иначе. А так — я ВИНОВЕН! Не могу, не имею права умирать с ТАКОЙ виной. Мне НЕЛЬЗЯ!»

Учёный открыл глаза. Точнее, волевым усилием вернул себе внешнее зрение. Перед ним был то ли остров, то ли коса — суша, выступающая из воды на несколько сантиметров. До неё было далеко, а он никуда не двигался — похоже, затопленная байдара застряла на мели.

Встать на ноги Кирилл не смог — они как будто отсутствовали. Он разжал пальцы рук и сумел чем-то оттолкнуться от дна, чтобы голова оказалась на поверхности — дышать было необязательно, но хотелось видеть берег.

К этому берегу он стремился и рвался, отпихиваясь от воды нечувствительными конечностями. Сначала просто бултыхался, потом почувствовал опору и пошёл на четвереньках, держа голову над водой. Однако её становилось всё меньше, и в конце концов пришлось ползти на брюхе. Потом воды стало совсем мало, и Кирилл отяжелел. Однако он заставил себя встать на колени и двигаться дальше — туда, где воды вообще не было. Он не давал себе отдыха и тысячу лет спустя поднялся на ноги. Поднялся, чтобы упасть на первом же шаге. Он снова поднялся и сделал шаг, второй, третий...

Потом он шёл — всё быстрее и быстрее. А потом — бежал! В его сапогах сначала хлюпала вода, а затем кровь — размокшая кожа ступней не выдержала нагрузки, и он стёр её до мяса.

«Родина — это место, где ты однажды родился. В который же раз я рождаюсь здесь?»

Глава 11 РАЗВЕДКА

Был отлив. Наверное, полный. Ландшафт на месте побоища больше напоминал какую-нибудь среднеазиатскую пустыню, чем Арктику, — песок, галька, низкие барханы. Вода ушла на добрый километр, и все фигуранты оказались далеко на суше — лежащий на боку корабль, разбросанные по широкому пространству байдары таучинов. Метрах в двухстах от корабля образовалось подобие лагеря — стояло несколько пологов и палаток. Никакого дыма от костров, никакого шевеления — вообще никаких признаков жизни нигде не наблюдалось. Учёный ожидал чего угодно, но только не этого — куда все делись?! Прежде чем спуститься с холма, на котором стоял, Кирилл пальцами оттянул к вискам уголки глаз — простейший приём для обострения зрения — и стал всматриваться в видимый горизонт. В конце концов он увидел то, что хотел, — сгущение тёмных точек на далёком склоне. Это многое объяснило — скорее всего, таучины отправились исполнять «погребальный» обряд над мёртвыми. То, что они ушли все или почти все, означало, что мёртвых много. «И ведь что характерно — никто никогда не узнает, сколько человек пало в этом бою. Сосчитать погибших никому даже в голову не придёт — зачем?»

Хромая на обе ноги сразу, Кирилл побрёл к менгитской «барже». Тела русских валялись на покосившейся палубе и на песке возле борта. Были они в таком состоянии, что можно было не проверять, действительно ли эти люди умерли. Кирилл почувствовал слабый запах горелого мяса и обогнул корабль. Лучше бы он этого не делал: эти трое менгитов, вероятно, попали в плен живыми. Теперь они были мертвы, но то, что сотворили с ними таучины, не уступало по изощрённости делам Худо Убивающего.

Восстановить подробности сражения по следам было нельзя — трупы перемещены, стрелы выдернуты, за исключением безнадёжно сломанных. Скорее всего, русские дрались до последней возможности и дорого продали свои жизни. Дело кончилось рукопашной при многократном численном превосходстве противника.

Кирилл смотрел на поле боя и в очередной раз пытался понять жизненную логику землепроходцев: «Крохотная кучка пришельцев явилась в чужой дом — для них совершенно непригодный. Им нужно что-то урвать, ухватить и вернуться к себе. Шансов у каждого ничтожно мало, но они верят в счастливое будущее и идут — снова и снова. За свои жалкие жизни они дерутся так, словно бьются „за Веру, Царя и Отечество”. Их беспредельная наглость заставляет хозяев дома, в котором они безобразничают, воспринимать их всерьёз. И всерьёз воевать с ними...»

Размышлять о подобных глупостях Кириллу быстро надоело — ничего нового не надумаешь. Нужно было приводить себя в порядок для дальнейшей жизни. Среди десятка наспех поставленных укрытий глаз сам собой отыскал покрышку «своей» палатки: «Она ждёт меня. МЕНЯ она ждёт... Господи, в этом мире меня кто-то ждёт!»

Кирилл побрёл к этому своему временному жилищу — другого у него здесь не было. Однако никто навстречу ему не вышел. Изнутри доносилось похрапывание, которое стихло при приближении хозяина.

— Это я, — предупредил Кирилл. — Не дёргайся.

— Так я и думал, — довольно бодро ответил Чаяк. — Ты опять вернулся в «нижнюю» тундру?

— Да вроде и не уходил, — пожал плечами учёный и откинул входной клапан. — А ты всё спишь?

— Уже нет, — ответил бывший купец и разбойник, вылезая наружу. — Луноликая ушла вместе со всеми — хоронить своих.

Кирилл дождался, пока он справит нужду, а потом велел снять меховую рубаху. Чаяк выразил неудовольствие, но просьбу выполнил. На мускулистом теле соратника учёный рассмотрел несколько ссадин, кровоподтёков и царапин. Ничего похожего на серьёзные раны — впору было поверить, что демон действительно бережёт своего носителя.

— Как на этот раз вёл себя Ньхутьяга?

— Нормально, Кирь! Мы, кажется, привыкаем друг к другу, почти понимаем друг друга. Главное, всё время убивать менгитов, и тогда всё будет хорошо.

«Думаешь, будет?» — усомнился учёный, но вслух этого говорить не стал.

Пока он переодевался, пока промывал мочой и «бинтовал» потёртости на ногах, Чаяк обрисовал общую картину событий — со своей точки зрения, конечно. Суть этой картины заключалось в том, что человеко-демон не поплыл вместе со всеми провожать русский корабль. Его больше заинтересовал оставшийся в лимане, но он решил, что нападать надо всем вместе и, соответственно, следует дождаться возвращения ушедших к морю. Зрители вернулись довольно быстро и принесли весть, что с менгитской байдары стреляли большим огненным громом и убили великого воина Киря. Чаяк отреагировал яростным призывом к атаке — опять без предварительной подготовки и какого-либо плана. «Карусель», которую устроили таучинские байдары, тоже не была спланирована, а получилась случайно: просто Чаяку очень хотелось получить русскую пулю и отмучиться, а в него всё никак не могли попасть. Подробностей последней — рукопашной — атаки он не запомнил, потому что впал в неистовство. Это надо было понимать так, что Ньхутьяга полностью вытеснил личность Чаяка из несчастного тела...

Через несколько часов вода вернулась. К тому времени мёртвые были похоронены (кроме русских, конечно), вещи собраны и погружены в байдары. Под палубой «баржи» находились грузовые и жилые помещения. Барахла в них осталось довольно много, кое-какие предметы сами просились в руки, но Кирилл подтвердил прежний запрет: только оружие, всё остальное — на выброс. Судно уже покачивало прибывающей водой, когда учёный взял финальный аккорд — острым, как бритва, плотницким топором собственноручно прорубил две дырки в днище.

* * *

Таучинская флотилия двигалась вверх по Айдару. По прикидкам Кирилла, после боя с русскими она сократилась на треть. Победа, безусловно, была пирровой, но, кроме него, никто так не считал. Наоборот, таучины были окрылены успехом и жаждали нового. Шли на предельной скорости — гребцы не жалели рук, а иногда ставили и паруса — когда позволял ветер. При всех потерях эскадра была большой — не всегда удавалось окинуть её одним взглядом.

Как ни быстро шли байдары, слухи о них распространялись всё-таки быстрее. В среднем 2—3 раза в день то на одном берегу, то на другом встречались посёлки (острожки) «сидячих» мавчувенов, оставленные жителями. Некоторые из них были неплохо укреплены — по местным меркам, конечно, — однако держать оборону никто не пытался. Возможно, это объяснялось тем, что запасы на зиму всерьёз ещё никто делать не начал, а всё остальное можно было утащить с собой вглубь берега в надежде, что таучины не станут гоняться за беглецами. Как объяснили Кириллу, вдоль берега обитает одно из мавчувенских племён, которое говорит на малопонятном языке. Оленей у них давно уже нет, а может, никогда и не было. Питаются они почти исключительно рыбой — летом свежей, а зимой сушёной, кроме того, они заготавливают в большом количестве всевозможные съедобные растения. Многие из них довольно вкусны, так что ближе к зиме есть смысл с этими мавчувенами торговать, хотя можно и просто их грабить. Последнее, впрочем, довольно хлопотно, поскольку в своих «острожках» обороняются они отчаянно.

Грабить оставленное мавчувенское имущество Чаяк запретил — даже без Кирилловой подсказки. На нём, безусловно, лежала печать менгитской скверны, поскольку эти мавчувены давно были друзьями русских и их царя, они давали им не только пушнину и пищу, но и своих женщин в жёны. Учёный отметил, что речные жители пытаются копировать и образ жизни пришельцев — в нескольких острожках он видел сооружения, подобные русским избам.

Контакт с айдарскими служилыми всё-таки состоялся, но смысла его Кирилл понять не смог. На широком открытом участке русла с передовых байдар разглядели вдали русские лодки. Таучинская флотилия, конечно, тоже не осталась незамеченной. Возможно, менгиты спускались вниз по течению, а может быть, чем-то занимались на месте. Заметив таучинов, они стали уходить вверх по течению. С десяток лёгких байдар устремились в погоню. Догнать не смогли, зато сработали в качестве разведчиков, что в дальнейшем облегчило принятие решений.

По берегам росло всё больше и больше деревьев, в конце концов начался настоящий лес, что, безусловно, свидетельствовало о приближении к острогу. Ушедшие вперёд заметили какие-то сооружения на берегу и на обратном пути высадились. Кроме прочего, они обнаружили нечто вроде избы. В ней засело несколько русских, которые на попытку приблизиться к ним ответили выстрелами из ружей и луков — щели-бойницы имелись со всех сторон. Неся потери, таучины добрались до стен, однако поделать ничего с ними не смогли — брёвна толстые, дверь крепкая, крыша тоже бревенчатая, да ещё и покрыта дёрном, так что поджечь её трудно. К тому же при любой возможности русские лезли наружу и дрались врукопашную — вполне успешно. В таучинской команде опытных вояк не было: столкнувшись с нестандартной ситуацией, они почесали бритые затылки и убыли на соединение с основными силами. Как выяснилось из расспросов, поломать стоявшие у берега лодки они не удосужились.

Когда флотилия прибыла к месту боестолкновения, зимовье, естественно, было пустым, а лодки отсутствовали. Кирилла смутило количество старого брошенного снаряжения вокруг жилья, а также тропы, которые вели от зимовья вверх и вниз по течению. Видно было, что их активно используют уже много лет. Учёный настоял на том, чтобы задержаться здесь и разобраться с этим местом «по существу». День спустя «существо» стало понятным: тут находится «житница» Айдарского острога. На участке берега, протяжённостью километра три, сосредоточены «рыбалки» — места вылова и заготовки рыбы. Собственно говоря, рыба идёт везде, но не везде её удобно ловить самодельными сетями — должно быть подходящее дно, глубина и течение. Плюс рядом должен быть берег, на котором удобно рыбу разделывать и вялить. В общем, для массовой заготовки, от которой зависит жизнь и смерть, требуется довольно много условий, которые надо искать в природе или создавать самому. Вот здесь они за много лет и были созданы — шалаши, избушки, вешала, шайбы, а в воде даже кое-где устроены мостки для удобства причаливания. Там, где протока распадается на несколько рукавов, эти рукава сплошь иссечены загородками, чтобы сузить проход для рыбы. Было похоже, что народ здесь рыбачил вовсю, но при приближении таучинов счёл за благо унести ноги.

Данная информация была окучена на посиделках с участием всех «сильных» участников похода. От прежних заседаний нынешние отличались тем, что никто не настаивал на реализации именно своих планов дальнейших действий. Все с опаской поглядывали на Чаяка и Кирилла — в основном, конечно, на первого. Учёный уловил момент, когда один участник говорить кончил, а другой ещё не начал.

— Все останутся здесь, — твёрдо заявил он. — Все останутся здесь, а я пойду на разведку в острог. Нужно узнать, сколько там воинов, какое у них оружие, можно ли уничтожить деревянное стойбище и как лучше это сделать. Нужно узнать всё, иначе мы можем погибнуть, а русские останутся — этого нельзя допустить! Идти должен именно я, потому что знаю все языки, я могу притворяться мавчувеном и даже менгитом — в обмане врагов нет бесчестья для воина!

— Это так, — неохотно признали таучины. — Это так, но ты уже был в этом деревянном стойбище...

— То было зимой, а сейчас лето! Надо узнать, как враги готовятся нас встретить!

— Да, конечно, — вновь согласились воины, — но те, кто видел тебя раньше, вряд ли забыли твоё лицо.

— Угу, — вздохнул Кирилл. — Особых примет у меня хоть отбавляй... Хотя мою рожу никто не видел — во всяком случае из тех, кто может выдать.

* * *

План был достаточно прост, чтобы претендовать на успех. Под угрозой таучинского нашествия местное население, естественно, должно искать защиты — в том числе и в остроге. Вряд ли Петруцкий решится закрыть ворота перед беженцами. А если и решится, то уж от стен-то прогонять их точно не будет — жалко ему, что ли?! Для того чтобы сойти за мавчувена, даже маскарада особого не требуется — одежда у них почти такая же. Ну, разве что волосы надо подкрасить сажей с жиром и заплести в две косички. На лицо можно накинуть «вуаль» — волосяную сетку, которой многие защищаются от комаров. Ну а чтобы уж совсем не вызывать подозрений в своей «мирности», Кирилл пойдёт с Луноликой! Для полной маскировки будет не хватать только орущего младенца на руках, но и так сойдёт.

Этот блестящий план с восторгом восприняла только Луноликая. Она и волосы Кириллу подкрасила, и заплела их вполне профессионально. Кроме того, она сказала, что по её — женским — сведениям речные мавчувены очень ревнивы и не разрешают своим жёнам украшать себя, чтобы не понравиться кому-нибудь постороннему. Учёный этому не поверил, но сказал, что будет правильно, если все украшения женщина снимет и в остроге будет выглядеть грязноватой и неопрятной. Ну и мешки какие-нибудь надо взять для маскировки — вроде как последнее барахлишко спасли от таучинов.

При всём при том соватьсяпросто так в острожное многолюдство Кириллу было боязно. Судьба, однако, к разведчикам была благосклонна — на самом подходе к острогу они встретили трёх рыбаков.

Идти пешком через заросли и протоки не хотелось, и Кирилл с «женой» отправились в путь на кособокой неуклюжей долблёнке, найденной в кустах возле одной из промысловых избушек. Места в ней едва хватило для двоих, а толкаться вперёд приходилось однолопастным веслом — по-индейски. Они выдвинулись из-за поворота протоки и некоторое время наблюдали, как местные мужики мучаются с сетью. Лодки у русских не было, так что, проверив сеть, они выставляли её в «рабочее» положение при помощи длинного шеста, состоящего из трёх связанных друг с другом сегментов. Нужно было отпихнуть крайний поплавок вместе с грузилом как можно дальше от берега, но шест гнулся, сеть сносило течением. Как только снасть оказывалась в нужном положении, почти сразу же её нужно было тянуть обратно на берег, чтобы извлечь попавшуюся рыбину. Любое промедление грозило тем, что рыба запутает сеть насмерть, поскольку грузила были лёгкими (иначе шестом не сдвинуть), а берестяные поплавки — маленькими (иначе их будет сносить).

Кирилл подплыл совсем близко и наблюдал процесс рыбной ловли, держась за свисающую над водой ветку ивы. Рыбаки неприветливо посматривали на зрителей, но никакого беспокойства не проявляли. Они, наверное, были семейством: отец, сын и внук — расхристанный мальчишка с застарелым насморком. Ему-то, как самому молодому, и приходилось в основном лазить в воду. Старшие тоже сухими не были и на аристократов походили мало. Когда сеть в очередной раз стали выпихивать на течение, Кирилл отцепился от ветки и потихоньку двинул свою лодку вперёд.

— Бог в помощь, православные, — проговорил он с некоторым акцентом. — Не пособить ли?

— Спаси Бог, — не слишком дружелюбно отозвался старший. — Справляемся.

— Я ж без корысти, — заверил Кирилл и направил лодку носом к крайнему поплавку. — Возьми его, Лу, и держи, а я грести буду.

Женщина, опустив руку в воду, ухватила берестяной рулончик, а учёный, двигая лодку задним ходом, вытянул сеть в нужное положение. Не прошло и минуты, как верхняя верёвка задёргалась, а все средние поплавки разом утонули.

— Погоди тянуть-та, — сказал рыбакам Кирилл, — и так достанем. Только баба моя не навычна, давай отрока посажу.

— Ну, сади...

Кирилл воткнул долблёнку носом в берег. Луноликая послушно вылезла, а её место занял мальчишка. Дело пошло значительно веселее — учёный удерживал долблёнку в нужном положении, а мальчишка, свесившись с носа, перебирал сеть, ловко выпутывая из неё кетин — одну за другой. Рыбу он, даже не оглушив, бросал на дно лодки.

Мужики на берегу остались как бы не у дел, и Кирилл с некоторой ревностью отметил, что они о чём-то толкуют с его «женой». Как это ни было странно, но они друг друга поняли, и женщина скрылась за кустом. Едва заметный дымок, поднимавшийся оттуда, сразу стал заметно гуще. Потом Лу появилась с закопчённым котлом в руках. Она зачерпнула воды и вновь скрылась из виду. Между тем тот, кого учёный определил как «сына», взял двух кетин-самцов и, подойдя к воде, выпотрошил, не отрезая голов, но выдрав жабры. Рыбин он отнёс к костру и собрался заняться чисткой остальных, но пацан с лодки крикнул:

— Папаня, тута каменюка отвязалась! И тама тоже!

— От ить паршивец! — возмутился родитель. — Сказывал же: туже вяжи — на два раза! Таперя новы крепить надо!

Процесс замены грузил закончился тем, что отец с сыном оказались в лодке и продолжили рыбалку, а Кирилл в компании «деда» занялся ухой, точнее, просто варёной рыбой, которую приготовила Луноликая. Она, как и подобает «туземной» жене, в разговор мужчин не вмешивалась и в трапезе не участвовала, а только «подавала» — в частности, плошки с бульоном.

Учёный жевал волокнистое несолёное рыбье мясо, запивал отваром и не мог нарадоваться своей удаче — дед оказался болтливым до чрезвычайности или, может быть, стосковался по свежему слушателю. Кириллу не пришлось даже излагать наспех придуманную легенду — хватило того, что он промышленник, а не служилый, что лицо ему испортил медведь, а жена по-русски не понимает. Дальше оставалось только направлять чужой словесный поток в нужное русло — чтоб не о жене-дуре, не о детях-сволочах, не о снохе-шлюхе, а о чём-нибудь возвышенном, например, о начальстве, войне и торговле.

Часа за полтора-два информации было получено море. Прежде всего оказалось, что Кирилл напрасно выдумывал себе маскировку. Со времени основания острога тут быстро идут ассимиляцонные процессы. В общем, сформировалось приличное количество метисного населения. Женщины речных мавчувенов охотно становятся жёнами и «наложницами» русских. Их потомство — законное и незаконное — рассеяно по всей реке. Оно бывает всякое-разное: от совсем русского до совсем мавчувенского, в зависимости от воспитания. Законных детей верстают в казачью службу, незаконных крестят и пишут в тягловое сословие, а некрещёные остаются ясачными, что часто выгоднее. Вся эта публика, если не занята на службе, промышляет рыбу и пушного зверя, а говорит на тарабарском языке из смеси русского и мавчувенского.

Дела же в остроге обстоят таким образом. Народу прибавилось неисчислимо, и оттого происходит утеснение великое — обывателей разоряют постоем. Петруцкий повелел рубить казармы, но дело идёт ни шатко ни валко, поскольку лес надо плавить сверху, а зимой не нарубили, не заготовили, а летом это дело мешкотное. Все ждут не дождутся, когда войско уйдёт в новый поход бить таучинов или, может, морем куда-нибудь отправится. Правда, с Коймска прибыл большой караван с припасами и жалованьем служилым за несколько лет и, главное, с солью. Хлеба тоже доставили, но это только богатым. Со всех торговых операций теперь берётся государева пошлина, а вино «сидеть» запретили — теперь им казна ведает. А ещё с караваном пришла весть, будто в Коймске чёрный мор, и народ опасается, как бы он на Айдарск не перекинулся. Завтра в «соборе» будет служба, чтоб, значит, «миновала нас чаша сия». Правда, злые языки говорят, что никакого мора нет — это начальство придумало, чтоб на таучинов более не ходить. Было ж объявлено, что сих иноземцев совсем замирили, а теперь вот получается, что они сами к острогу пришли. Впрочем, вполне возможно, что это тоже враки — слухи распускают купчишки, чтоб побыстрее сбыть свой товар.

Кроме всего прочего, Кирилл уяснил, что завтра в остроге планируется нечто вроде народного гулянья — этакое столпотворение. Его собеседник — вот этот дед — рассчитывает под шумок беспошлинно сбыть служилым некоторое количество свежей рыбы: малый прибыток лучше, чем никакого. Учёный прикинул варианты и предложил взять его в долю — всё-таки рыба добывается с использованием его лодки. Дед, в принципе, был не против, и они, немного поторговавшись, ударили по рукам.

Кирилл и Луноликая остались ночевать с рыбаками. Засыпая, бывший аспирант размышлял о том, что комаров здесь исключительно много и что бывают всё-таки среди русских нормальные люди — не заражённые вирусом рвачества, не готовые в любой момент обмануть или предать.

* * *

Шпионская акция развивалась как-то очень буднично и неромантично. Утром дед, Кирилл и Луноликая были уже возле знакомых острожных ворот. Учёный отметил, что с зимы тут кое-что изменилось: кустарник вдоль стен вырублен, кое-где в частоколе белеют свежие брёвна, которыми заменили сгнившие.

С собой путники тащили три тяжеленные ивовые корзины с рыбой, накрытые листьями папоротника.

У ворот народу толпилось порядочно, причём весьма пёстрого. В одежде преобладала кожа, «замша» и просто шкуры с неудалённым мехом, а вот тканые рубахи или штаны встречались редко. Наверное, эти люди надели лучшее из того, что имели, но всё равно выглядели чумазыми оборванцами. Такой визуальный эффект усиливался из-за того, что у многих лица были вымазаны чем-то коричневым или чёрным для защиты от комаров, а у некоторых с капюшонов свисали сетки. По внешнему убранству определить национальную принадлежность было трудно — всё смешалось, как говорится, в доме Облонских. Общалась между собой эта публика действительно на странном языке — он состоял из искажённых мавчувенских слов, русского мата и жестов. На рыбоносов никто внимания не обратил. Когда они стали проталкиваться к проходу, Кирилл кого-то задел корзиной, за что был матерно обруган. Учёный мгновенно составил замечательный литературно-художественный ответ, но вовремя наступил на горло собственной песне и промолчал. А вот когда Луноликую какой-то мужик ущипнул за ягодицу, Кирилл дал ему пинка. Агрессор на ломаном русском потребовал сатисфакции, и Кирилл его послал — на чистом родном языке. Полукровка, вероятно, счёл его русским и удалился, щедро обещая лютую месть в будущем.

Собственно говоря, толкучка и очередь на входе не были организованы стражниками — люди особо не спешили и просто тусовались. Двое служилых никого толком не досматривали и плату за вход не брали — было вообще непонятно, зачем они тут находятся. Интерес у охраны вызывали только женщины, идущие без мужчин, но таковых в толпе было мало.

Кряхтя и обливаясь потом под своей корзиной, дед сказал, что надо подаваться на майдан, чтобы занять хорошее место, иначе — дохлый номер. В итоге троица оказалась на центральной площади, до которой от входа было не больше сотни метров. Свободное от застройки пространство, размером с баскетбольную площадку, с одной стороны было ограничено бревенчатой церковью, с другой — приказной избой, перед которой красовались деревянные козлы для порки и трёхместная П-образная виселица с двумя покойниками. Третье место было вакантным — висела пустая петля. Боковое обрамление составляли фасады домов с крохотными оконцами и массивными дверями, открывающимися наружу. Никаких резных наличников или палисадников с георгинами у строений не имелось.

Под «хорошим местом» дед подразумевал угол одного из домов возле штабеля кривых брёвен. Отсюда и вид на «площадь» открывался прекрасный, и улица-проход вглубь застройки была рядом. Правда, это совсем не укромное место явно служило общественной уборной. Обилие экскрементов на грунте деда не смутило — свою корзину он установил прямо на них и велел спутникам сделать то же самое. После этого он с чувством исполненного долга оросил ближайшие брёвна собственной мочой. Что ж, отношение к санитарии в русских селеньях Кирилла давно уже не шокировало...

Оказалось, что до начала чего-то — непонятно чего — ещё есть время. Дед сказал, что ему надо сбегать «до дому за кринкой». Минут через пятнадцать он вернулся с толстостенным кривобоким кувшином явно местного производства. Учёный тоже решил воспользоваться паузой — нанести визит Федоту Петровичу. Луноликая сообразила, что её хотят покинуть, и воспротивилась:

— Не оставляй меня, Кирь! Здесь всё так неправильно, непривычно, страшно! Давай уйдём отсюда!

— Обязательно уйдём, — заверил Кирилл. — Сделаем дела и сразу уйдём. А ты не бойся или, по крайней мере, вида не подавай. Видишь, никто не обращает на тебя внимания, видишь? Значит, ты ничем не выделяешься, не отличаешься от других женщин. Пойми и запомни — здесь безопасно, пока ты не выделяешься. Тут живёт очень много менгитов и мавчувенов. Они часто не знают друг друга — да-да, живут рядом и не знают имён, не здороваются при встрече, не представляются друг другу. Смотри, многие ведут себя так, словно вокруг никого нет. Для них так оно и есть, если рядом нет друзей или родственников. У тебя тут нет знакомых, значит, можешь ни на кого не обращать внимания. Если к тебе начнут приставать менгитские или мавчувенские мужчины, ты должна сопротивляться, отбиваться, поскольку принадлежишь другому мужчине — мне. А у меня тут тоже друзей нет, так что все вокруг для тебя никто или враги.

Вот этот старый менгит, с которым мы сюда пришли, наш единственный знакомый. Наверное, можно считать его другом. Во всяком случае, зла он нам, кажется, не желает. Ты от него далеко не отходи — в случае чего он поможет. Я покину тебя ненадолго — надо поговорить с одним менгитом. Если со мной здесь что-нибудь случится, ты должна выбраться из деревянного стойбища, добраться до наших и всё рассказать Чаяку. Поняла?

— Поняла... Возьми меня с собой!

— Бли-и-н! Прекрати! Лучше смотри на жизнь менгитов в этом стойбище, запоминай всё, чтобы рассказать потом нашим женщинам.

— Но я ничего не понимаю!

— Ладно, объясню. Они всегда живут на одном месте и жилища свои не переносят. Поэтому делают их из деревьев. Пологов внутри нет, они жгут огонь так, чтобы было тепло во всём доме. Сейчас лето, и очаги горят только для приготовления пищи. До реки отсюда далеко, поэтому они берут воду из глубоких ям, обложенных короткими брёвнами, — колодцы называются. Вон, один такой отсюда видно — женщина опускает ведро на верёвке.

— А вот этот высокий дом... Выше самого высокого дерева!

— Это церковь... В ней... Ну, в ней менгиты общаются с Творцом Всего Сущего... Или думают, что общаются... В общем, они там собираются и устраивают как бы камлание — чтобы он услышал, чтобы пришёл...

— Сам... Творец?!

— Ну, как бы... Это они так думают... А вот это — жилище главного начальника менгитов, — ушёл Кирилл от трудной темы, — самого Худо Убивающего!

— Самого?! Такое большое?

— Ну, я думаю, что он живёт только вон в той части — со своими рабами и женщинами. А здесь он встречается с другими начальниками, отдаёт им приказания, велит наказывать провинившихся. Вон на этой штуке людей бьют по его приказу кнутами — иногда до смерти. А вон те двое, наверное, совсем сильно провинились — их долго мучили, а потом задушили на верёвках. И оставили висеть, чтобы все их видели и боялись вызвать гнев Худо Убивающего.

— А у него много жён?

— Вот уж не знаю! Точнее так: менгиты живут по правилам, по законам. Они их сами придумали когда-то давно, но считают, ч-то их дал бог — Творец Всего Сущего. По этим правилам мужчина может иметь только одну настоящую жену.

— А если она надоест или перестанет рожать?

— О, тогда менгиты — особенно «сильные» — берут себе ещё и других женщин. Это считается проступком перед богом, но небольшим — можно просто попросить у Творца прощения, принести ему небольшую жертву.

— Худо Убивающий — самый сильный менгит! Наверное, у него много рук женщин?

— Говорю ж тебе — не знаю! Неинтересно мне это! Ты всё поняла? Тогда я пошёл!

* * *

«Усадьбу» Федота Петровича Кирилл нашёл легко — заблудиться в остроге было трудно. Однако сначала учёному показалось, что он ошибся. Он дважды прошёл мимо — туда и обратно — и сформулировал своё впечатление: раньше тут жил богатый представитель могущественного купеческого дома, а теперь образовалось что-то типа общаги или коммуналки, причём перенаселённой. По «улице» шла какая-то женщина, и Кирилл рискнул к ней обратиться:

— Здорова будь, мамаша!

— Да слава Богу! Кака я те мамаша?!

— Проясни мне, хозяйка: тут кажись, Федот Петрович жил, а? Должок ему возвернуть надобно.

— Свят-свят-свят... — мелко закрестилась женщина.

— Хозяюшка, я ж почитай год на промысле был! Людей не видывал, слова человечьего не слыхивал! Что ж ты от меня, как от чёрта?! Помилосердствуй нужде моей!

— Эко — нужда! Под бревно переехал Петрович! На том свете таперича сочтетесся! Возле казёнки висит — не видал, что ли?!

— Это как же? Что случилось?!

— То и случилося — заворовался соседушка! На государя-батюшку злоумыслил, окаянный!

— Да ты что?! На государя?! Вот ведь тать какой оказался! А с виду, а обхожденьем-то был как крестьянин — почтенный человек!

— То-то, что обхожденьем! А сам чернокнижничал да чертей привечал! От евойного-та колдовства у меня-та вся юкола на вешалах погнила! Вся как есть червяком взялася! Ну, ничо, Бог — он всё видит, он ужо ему-та...

— А как он на государя-то? Неужто порчу какую наслать хотел? Свят-свят-свят...

— Каку порчу?! Ворогам государевым — нехристям поганым — ружьё продавал! От ить, до чо корысть бесовска доводит!

— Это точно, хозяйка: от корысти всё, от златолюбия и нечестия бусурманского! Хорошо хоть словили ворога!

— Словить-та словили — его да чёрта Клейменова, безязыкова, что при ём был. А третий-то — рваный — убёг. Хто яво таперича пымает аль укажет, тому награда великая обещана — аж пять рублёв! И муки пше... Ой, погодь-ка... Святый Боже... Ой, заболталася я, дура старая, ой заболталася! А мне-та... А у меня-та... Ой, бегу-бегу!

— Ну, ладно, — пожал плечами Кирилл. — Извини, что задержал. Сама понимаешь — год на промысле, то-сё...

Отойдя шагов на двадцать, учёный оглянулся: его собеседница, так шустро кинувшаяся в другую сторону, почему-то бежать раздумала — стояла и, открыв рот, смотрела ему вслед.

Это приключение Кирилла, конечно, удивило, но расстроило не сильно. Собственно говоря, он хотел всего лишь сообщить Федоту Петровичу, что поручение его честно выполнил, но вся идея пошла к чертям по вине лопаткинских служилых. Мало того что таучины ещё больше озлобились на русских, они научились атаковать большие корабли, так что теперь в устье Айдара им лучше не показываться, особенно с ценным грузом. Учёному была интересна реакция этого человека — он казался единственным «вменяемым» русским из всех его здешних знакомых. То, что его кто-то выдал властям, было вполне в стиле местных традиций. Странным можно было, наверное, считать относительно недолгое следствие и быструю казнь столь важного преступника.

На «площади» уже было полно народа. Кирилл высмотрел, что дед и Луноликая никуда не делись, и решил побродить в толпе — как и полагается шпиону, послушать, о чём говорят люди. Люди же эти (в основном мужчины) были далеко не все трезвы и говорили как бы об одном и том же, но непонятном. При этом они перемигивались и пересмеивались. Причину такой скрытности Кирилл выяснил довольно быстро: среди толпы бродили две тройки служилых «при исполнении», то есть с оружием. Ещё двое «оружных» обеспечивали безопасность торговца-целовальника и бочонка с «казённым» вином, которое, вероятно, было просто местным самогоном. На крышке стояли наполненные оловянные стаканы, но желающих выпить не находилось — мужики подходили, глумливо справлялись о цене и ржали в ответ, а кое-кто норовил и плюнуть, правда, не в целовальника, а в стакан.

Учёный быстро разобрался, что на самом деле вокруг идёт активная торговля спиртным из-под полы — кто-то кому-то наливает, кто-то выпивает и закусывает. От «милиции» нужно было скрыть момент наливания, а пить можно было на глазах у служилых, чем народ и развлекался. Дед со своей кетой оказался очень к месту, поскольку именно его рыбой — сырой и несолёной — народ в основном и закусывал. В общем, торговля шла бойко — дед держал скользких рыбин за хвост и голову, а Луноликая резала их на поперечные куски, которые и разбирали покупатели. Чтобы получить такой кусок, нужно было предварительно отлить немного зелья из своего стакана в кувшин или слить туда недопитое — на жуликов дед ругался, да и публика подобных действий не одобряла. Стражи порядка на это действо внимания не обращали — вероятно, торговлей оно не считалось.

С церковной колокольни послышался звон — его издавал небольшой медный колокол. Некоторое время спустя раздались крики:

— Идут, идут!

— Да нет ещё — рано!

— Сейчас выйдут!

Торговля сразу пошла на убыль — народ устремился на зрительские места вдоль линии от церковных ворот до крыльца приказной избы.

— Куда это они все? — заинтересовалась Луноликая. — Что там будет?

— Да ничего не будет, — рассмеялся Кирилл. — Начальство прошествует из офиса в церковь — только и всего.

— И Худо Убивающий?

— Наверное. Или, может быть, слуги его понесут на руках.

— На руках?!

— Нет, конечно, — шучу я.

— Но я тоже хочу посмотреть!

— На кого? На врага всех таучинов?

— Да-да, пошли, Кирь!

Такое любопытство Кириллу показалось хоть и излишним, но вполне естественным. Кроме того, требование было слишком эмоциональным, чтобы он решился на отказ.

— Ладно, — вздохнул учёный. — Держись за мою рубаху сзади — будем проталкиваться!

Его усилия увенчались успехом — в конце концов они оказались в первом ряду. Находиться здесь было крайне неуютно — сзади давили, пихались и матерились, а спереди пятеро молодцев в кафтанах, бывших когда-то красными, прикладами фузей и древками бердышей расчищали проход для важных персон. Руки то и дело оказывались блокированными, и отбиваться от комаров было нечем. При этом надо было пытаться хоть немного оградить Луноликую от всех этих удовольствий. Как это ни странно, но женщина, никогда не бывавшая в давке, переносила её стоически, словно впереди её ждало райское наслаждение.

К счастью, всё это безобразие продолжалось недолго — крики сменились относительной тишиной, давка прекратилась, мужики в первых рядах поснимали шапки, откинули с голов капюшоны и сетки. Кириллу пришлось поступить также. Комары этому, надо полагать, весьма обрадовались.

Шествие возглавлял сам Петруцкий — в драгунском мундире при всех регалиях. Обмундирование явно не было новым — скорее просто малоношеным. Сидело оно как-то несуразно, однако нельзя было не признать, что на фоне общей серости драгунский офицер в парадной форме выглядит словно райская птица среди воробьёв — от него, казалось, прямо-таки сияние исходит! За капитаном следовало начальство помельче, но оно было не в мундирах, и ни на него никто не обращал внимания.

Кирилл тоже смотрел на капитана и видел многое: «Это, наверное, как раз тот случай, когда говорят: „Слегка выбрит, до синевы пьян...“ Вовсе не сияние от него исходит, а аромат перегара. Бабёнку эту узкоглазую не он ведёт под ручку, а она его тащит и придерживает, чтоб не упал. Почему мундир на нём плохо сидит, очень даже понятно — потому что надет поверх доспеха. Его благородие, вероятно, не слишком доверяет своим подданным. Впрочем, краснокафтанные парни работают как настоящие телохранители — прикрывают патрона со всех сторон. Эх, гранату бы... Или автомат...»

Шествие почти поравнялось с Кириллом, когда произошла заминка — маленькая, почти мгновенная. Вряд ли окружающие её заметили. Капитан чуть задержался на очередном шаге и приподнял устало опущенные веки. Кирилл содрогнулся: «Сейчас узнает — он почувствовал мою ненависть!» Однако Петруцкий посмотрел не на него, а чуть в сторону. Кирилл проследил за его взглядом...

Капитан смотрел на Луноликую. А она на него. И была она в этот момент просто ослепительно хороша — такой восторг, такое восхищение её переполняли!

Это длилось лишь мгновение — спутница дёрнула капитана за руку, он опустил веки и пошёл дальше — ему, похоже, сейчас было всё равно, куда идти и что делать. Кирилл пихнул свою «жену» в бок локтем — она вздрогнула и как бы погасла. Лицо её сделалось обычным — не очень молодым и не очень красивым.

Пока мимо шли члены свиты, Кирилл пытался осознать происшедшее. Что-то внутри него упорно твердило, говорило, доказывало, что ничего и не было: показалось, почудилось, померещилось — подумаешь, какие глядки-переглядки! А в ответ кто-то мрачный возражал: было, было, БЫЛО!

Кто там шёл последним, было не ясно, но следом за ним толпа смыкалась, вновь образуя давку. Кирилла начали толкать и пихать, пришлось прикрывать собой спутницу — хоть с одной стороны. Какого-то мужика прижали к его плечу сзади, и в ухо горячо дыхнуло:

— Ты что же творишь, Кирюха?! Третьим решил стать? Сваливай отсюда, мудак!

Кирилл замер в каком-то оцепенении. Как сквозь прозрачную вату до его сознания доходило происходящее вокруг: «Толпа редеет — все ринулись к входу в церковь. Уже видно, как на углу дед общается с тремя стражниками: двое уже выпили и теперь закусывают рыбой, а он наливает из своего кувшина третьему. У них, наверное, один стакан на всех. Это они мзду так берут с нелегального торговца — за то, что не замечали его так долго. Вот и третий выпил, рукавом занюхал и за рыбий хвост принялся... А дед говорит что-то и рукой сюда показывает. На кого это? Да на меня ж и показывает! Гос-споди, всё так просто: Федот Петрович — первый преступник, второй — безязыкий и клеймёный — это кузнец. А третий — это я, который „рваный”. Петрович на дыбе, наверное, подробно меня описал. Третья петля на виселице — для меня. Это как бы демонстрация. А дед меня сдаёт служилым — выдаёт, чтоб получить награду. Небось, ещё на реке догадался, Иуда! Вот теперь они ко мне и идут — за сабли держатся, один даже вытаскивать начал. Надо линять... А Луноликая? Ну, она как бы ни при чём, она не со мной... Или нет: она со мной, но ни при чём — туземную бабу никто всерьёз не воспримет, это даёт ей шанс. Со мной ей нельзя — однозначно...»

Он заговорил вполголоса, не поворачивая к ней головы:

— Слушай меня внимательно, Лу! На меня не смотри — просто слушай. Вопросов не задавай. Сейчас меня станут ловить, а я буду убегать. За мной не беги, вообще не обращай больше на меня внимания. Иначе сильно меня подведёшь — мы оба погибнем. Никого и ничего не бойся — спокойно уходи из острога на волю. Иди вниз по берегу, пока не встретишь наших. Поняла? Ответь, только тихо: ты поняла?

— Да, Кирь...

— Тогда отвернись и не спеша уходи от меня. Только не оглядывайся. Поняла?

— Да, Кирь.

Служилые были почти рядом, когда Кирилл повернулся и пошёл от них прочь.

— Эй, парень! Погодь-ка!

Учёный зашагал быстрее.

— А ну, стой, падла! Стой, кому говорят!

Кирилл чуть пригнулся и рванул — как на стометровке.

— Держи вора!!!

Охота на человека началась...

Глава 12 ВАРИОЛА

Кирилл чуть пригнулся и рванул — как на стометровке.

Рванул он именно «как», потому что никакой стометровкой здесь и не пахло. Рывок едва не закончился, даже не начавшись — Кирилл чуть не вспахал носом пыльный грунт улицы. Он всё-таки выровнялся, удержал равновесие и побежал, но уже без претензии на побитие рекордов.

Винить в этом, кроме себя, было некого — он обут в растоптанные, расхлябанные «осенние» торбаза, которые всё равно на какую ногу надевать — на правую или левую. А при беге, как известно, нужно жёстко толкаться опорной ногой. Толкаться надо, а ступня проскальзывает — эффект совсем не тот, что в кроссовках или кедах, больше, наверное, похоже на бег в валенках или лаптях. Приличная обувь — летняя пастушеская — у Кирилла в грузе была, но плавание на байдарах оказалось долгим, а в лодке гораздо сподручнее находиться в свободной обуви. Кирилл привык к такой жизни, и ему просто не пришло в голову, отправляясь на разведку, надеть «беговые» сапоги. Преимущество в скорости для жертвы свелось к минимуму...

Кирилл проскочил один проход, свернул в другой, потом в третий — всё было очень узким и коротким. Шум погони нарастал лавинообразно и, казалось, со всех сторон сразу.

— Вон он! Держи!!

— Да кто?!

— Рваный! Рваный тама! Про него ж сказывали!

— Рваный?! Ух ты-ы! Держи его!!

— Держи вора!! Оттель заходи — не уйдёт!!

— Да куды ж он, на хрен, денется!

Кирилл вдруг обнаружил, что среди кривобоких стен и коротких проулков спрятаться невозможно. Куда ни сунься, оказываешься либо у «площади», либо у острожной стены. Он заметался почти в панике — куда деваться?! Хаотичная и безалаберная застройка, похоже, некий смысл всё-таки имела — если враг возьмёт стены, то он тут безнадёжно завязнет. Впрочем, не только рассуждать, но и соображать было некогда — Кириллу буквально наступали на пятки. Очень быстро случилось неизбежное: беглец свернул в узкий проход налево и буквально налетел на бревенчатую стену — тупик.

В проходе было не разойтись и двоим, а у входа столкнулись сразу трое — двое давешних стражников и какой-то мужик:

— A-а, блять, куды?!

— Туды, сука! Мой он!

— Твой?! Н-на, падла!!

— С-сука, да я тебя! Да за пять-то рублёв?!. Н-на!! На, паскуда!

Мужик выглядел чуть помельче служилых, однако кулаками махал очень шустро. Противники и глазом моргнуть не успели, как наполучали плюх. Они сразу же ринулись в контратаку и... И все втроём полетели на землю — Кирилл сшиб их корпусом, как шар сбивает кегли.

Он вновь был на свободе, но она оказалась весьма относительной — сзади, спереди и справа к нему бежали «охотники». Слева возвышался частокол острожной стены, к которому на высоте человеческого роста пристроен помост. Случись штурм, на этом помосте у бойниц должны находиться защитники, а в мирное время тут скучают часовые — каждый на своём участке. В данный момент часовой находился чуть в стороне и с интересом наблюдал происходящее. Кирилл, разбежавшись, подпрыгнул и вскарабкался на помост.

— Э-э, ты куда, милай!! — заорал служилый и, перехватывая допотопную пищаль прикладом вперёд, кинулся к незваному гостю. — А ну прочь!

Часовой был росточку невеликого и довольно щуплый. Он явно рассчитывал, что «вор» его испугается и спрыгнет обратно. Этого не случилось, и служилый затормозил метрах в трёх, перехватывая оружие стволом вперёд:

— Пшёл отседа!! Ща стрельну!

Кирилл успел глянуть через забор. До земли снаружи оказалось метра четыре. Была она вытоптанной и пыльной, чуть в стороне стояла какая-то развалюха с односкатной крышей из жердей и коры. Дальше виднелась покосившаяся изгородь из двух-трёх неошкуренных слег, уложенных горизонтально на треноги. Почему-то эта картина в мозгу учёного проассоциировалась с коровьим загоном. Никаких коров здесь, конечно, не было и быть не могло, но Кирилл не стал размышлять об этом — он метнулся к часовому, правой рукой перехватил ствол ружья, а левой с маху врезал мужичку по уху. Служилый легко отделился от настила и полетел вниз — прямо на головы подбегающим преследователям. А Кирилл сиганул через торцы брёвен в другую сторону. Он лихо приземлился вполуприсяд, вскочил и кинулся...

Точнее, хотел кинуться — боль плеснула с разных сторон одновременно. Её волны мгновенно сошлись где-то в области солнечного сплетения и взорвались в голове, в глазах...

«Что ж я наделал, идиот?! — мелькнула запоздалая мысль. — Мне ж нельзя так прыгать, у меня ж все внутренности отбиты...» Чтоб не упасть совсем, Кирилл попытался встать на четвереньки, но не устоял и завалился на бок. Что сейчас последует, он знал, и чувствовал даже некоторое облегчение — теперь-то уж точно забьют насмерть.

Когда боль слегка отступила и в мозгах прояснилось, Кирилл понял, что слышит крики — в основном матерную ругань, — но рядом никого нет. Он кое-как сел и огляделся. Наверху — над брёвнами стены — мелькали бородатые лица: народ ругался, смеялся и злобно высказывался в том смысле, что «туда ему и дорога», а также «собаке собачья смерть». Кто-то пытался попасть в беглеца плевком. С другой стороны — метрах в тридцати — за изгородью порознь стояли трое служилых с ружьями в руках. Кажется, им тоже было весело. Из сарая выглядывали какие-то рожи, но эти, кажется, не смеялись. Кирилл перевёл взгляд на ближний план и обнаружил, что вся земля вокруг загажена — почти сплошь покрыта человеческими экскрементами различной степени свежести. Это ему так не понравилось, что он, забыв о боли, торопливо поднялся на ноги. Оказалось, что приземлился он довольно удачно — непосредственно под стеной дерьма почти не было, зато в изобилии был представлен бытовой мусор, сброшенный сверху.

Осторожно ступая, Кирилл двинулся прочь от частокола — без всякой задней мысли, просто чтоб выбраться с «задерьмованной» территории. Только эта территория почему-то всё не кончалась, и учёный оказался довольно близко от символического забора. Он был именно символическим, поскольку вряд ли мог удержать не только человека, но и скотину.

— Куда собрался, молодец? — раздался насмешливый голос охранника. — По бабам аль к тёще на блины?

Кирилл поднял глаза и увидел ствол, направленный ему в грудь. Судя по тому, как служилый держал оружие, как целился, безошибочно чувствовалось, что он не пугает, не шутит, а просто ставит в известность: ещё шаг, и будет выстрел.

— А что?.. — растерянно пробормотал учёный.

— Ни чо! — оскалил жёлтые зубы служилый и указал на небо большим пальцем левой руки: — Отсель одна дороженька — к боженьке. Отдыхай, паря!

Двое других охранников загоготали — вероятно, шутка была остроумной. Кирилл между тем сообразил, что просто так из этого загона не выбраться — дальше до самого берега открытая заболоченная тундра, а вдоль забора снаружи земля истоптана, видны два навеса, под которыми, наверное, охрана укрывается в непогоду. Возле одного из них была привязана собака, которая принялась рычать и гавкать, как только Кирилл приблизился к изгороди. В целом же всё это выглядело как-то странно.

Учёный повернулся и стал смотреть, как криво висящая на одной ремённой петле дверь сарая приоткрылась, и наружу выбрался человек в короткой рваной парке, но без штанов. Пошатываясь от слабости, он отошёл метров на пять и опустился на корточки, приподняв сзади одежду. Через минуту он с трудом поднялся и побрёл обратно.

— Ишь, проняло! — прокомментировал охранник. — И почто ж капитан кормить вас повелел? Всё одно добро на дерьмо переводите! Ну да ладно, начальству виднее. А ты не стой как стукан, а поди бадью под стену выставь — приспело, небось, уже.

Кириллу очень хотелось заорать: «Кого это — нас?!», но он сообразил, что многочисленные зрители чего-то подобного от него и ждут. Пришлось отправиться к сараю, стараясь не «подорваться» на многочисленных «минах» под ногами.

* * *

Оказавшись внутри строения, Кирилл перестал дышать — такая там стояла вонь, хотя дырок в стенах было немало. Он терпел, не вдыхая, сколько мог, а потом вышел наружу. Вряд ли он продержался больше минуты, но этого хватило, чтобы понять, ГДЕ он оказался, чтобы осознать, ЧТО это такое.

Лепрозорий.

Изолятор.

Или, может быть, карантин.

Чтобы принять ТАКУЮ реальность, Кириллу понадобилось не менее получаса. Он тщательно переворошил память, вытягивая на поверхность всё виденное, слышанное и прочитанное по данной тематике.

В той — другой — жизни отношения с медициной у Кирилла были своеобразные. Он умел накладывать немудрёные повязки на порезы и ссадины, знал, что надо делать при растяжениях и несложных вывихах суставов. При этом он не имел понятия, какая температура у человека считается нормальной, а цифры артериального давления ему ничего не говорили. По «литературным» данным он знал, что анальгин — это от головы, а валидол — от сердца. На военной кафедре им зачем-то полсеместра читали курс «острых инфекционных болезней», но зачёта по нему так и не устроили. Зато сводили будущих офицеров запаса на экскурсию в медицинский институт. Там Кирилл познакомился с маленькой изящной старшекурсницей-медичкой. Кирилла прямо-таки заворожило в ней немыслимое сочетание ангельской внешности и кондового медицинского цинизма. Девочка была иногородней, распределяться в сельскую больницу не хотела и очень старалась произвести на «местного» мальчика летальное впечатление. У Кирилла хватило ума и воли уклониться от свадьбы-женитьбы, но предварительно он успел обогатиться массой новых знаний и острых впечатлений.

«Сухой остаток» этой полузабытой информации выглядел совершенно безнадёжно. Тем не менее Кирилл ощущал, что у него слишком много «долгов» в этом мире, что он как бы себе не принадлежит и добровольно сдохнуть не имеет морального права. Он как следует провентилировал лёгкие и вновь шагнул внутрь помещения.

«Значит так... Начнём по часовой стрелке... Вот эти двое — мужчина и женщина — наверное, икуты. У них, безусловно, проказа — „львиная морда“ или лепра. Причём давно — признаки видно „без очков“. Все эти язвы, ожоги, отсутствующие фаланги пальцев — побочный эффект болезни. Они просто не чувствуют боли и потому не могут уберечься от травм. Странно, что они всё ещё живы... Кажется, лепра не очень заразна — нужен длительный и тесный контакт. Едем дальше...

Национальность вот этого существа, пожалуй, не определить. Во всяком случае, оно мужского пола. Помещается рядом с икутами, но у него не лепра, а, наверное, запущенный сифилис — начали деформироваться лицевые кости. Это тоже не очень заразно — во всяком случае, воздушно-капельным путём не передаётся. Господи, а это что?!

Двое его держат, а он мычит и рвётся — явно буйствует в бреду. Лицо как будто под маской — сплошной гнойный пузырь, пальцы и тыл кистей словно облиты желтовато-серой массой, когда открывает рот, туда лучше не заглядывать — слизистая поражена полностью.

Парень, который придерживает больному руки, по сравнению с остальными выглядит здоровым. Но — только по сравнению. Лицо (особенно лоб) и руки усеяны узелками величиной до размеров горошины, нос у него закупорен, так что дышать приходится ртом, из глаз текут слёзы. И всё время чешется...

В ногах у буйного сидит тётка. Вся видимая кожа у неё порыта этакими жемчужинками в красных ободках — белесоватыми пузырьками с вдавлением в центре. Можно предположить, что эта троица — одна семья. А можно не предполагать... Дальше!

Вот он — основной источник здешнего аромата! Или это его сосед? Впрочем, оба хороши: лежат голые на остатках собственной одежды. Крайне истощены, один без сознания, другой, похоже, просто захлёбывается от боли, но кричать не может — у него что-то с горлом. У обоих вся кожа в пузырях — тёмно-синих, с багровым оттенком. При каждом движении пузыри лопаются, и гной стекает на подстилку...

Господи, вот этот уже помер. И похоже, не сегодня. Да и не вчера, наверное. А его соседка... Не-ет, она же просто спит! На лице бурые подсохшие корки, некоторые содраны, сочится сукровица... Я больше не могу».

Кирилл вылез наружу — под высокое голубое небо с редкими облаками, на тёплый ароматный ветер, сдувающий тучи комаров...

— Ты чо, паря, обеспамятел? — раздался крик от изгороди. — Сказано ж те: бадью волоки! Вон со стены уж машут! Дождёсся — не жрамши останешься!

Не чувствуя земли под ногами, ступая как робот, Кирилл вернулся в сарай. Бадья — подобие ведра из толстых деревянных плашек, схваченных обручами, — стояла на земле в левом дальнем углу. Возле неё на корточках сидели двое — то ли таучины, то ли мавчувены. Признаков болезни на их лицах учёный не заметил. Впрочем, он видел в основном их глаза, устремлённые на него. И в глазах этих...

Кирилл взялся за верёвочную ручку, поднял посудину (она весила килограммов десять) и двинулся к выходу. Куда эту штуку следует нести, он не знал и просто направился к стене.

— Куды прёшь?! — закричали сверху. — Ставь! Ставь на землю и отваливай! Бля, до чего ж тупые эти нехристи! Уди отсель, сука!

Кирилл поставил бадью на землю метрах в двух от стены и отошёл в сторону. Сверху спустили толстый кривоватый шест с крюком на конце. С третьей-четвёртой попытки зацепили этим крюком ручку и начали поднимать посудину вверх. За частокол посудину втаскивать не стали — она так и висела в метре от стены, пока в неё что-то наливали — железным ковшом на длинной ручке. По крайней мере треть жидкости при этом проливалась на землю. Потом бадью спустили вниз и поставили на землю, чуть не опрокинув при этом.

— Жрите, падлы! — послышалось сверху. — Жалко, срать неохота, а то б мы вам погуще сготовили, гы-гы-гы!

Судя по виду и запаху, в бадье было варево из рыбьих голов и кишок. В том числе (или в основном?) тухлых. О том, что продукт подвергался термической обработке, говорило наличие сверху мёртвых опарышей — эти личинки мух в холодной воде могут жить довольно долго.

Он поставил бадью на пол в центре сарая. Немногие «ходячие» потянулись к ней. Те, кто могли, ели руками, а «бульон» пили через край. При этом «дети разных народов» почему-то не ссорились друг с другом. Кирилл от «еды» отказался и вышел на улицу.

Над головой был бескрайний простор неба. Вдали рябила поверхность протоки. Спасаясь от комаров, охранники накидали в костёр мокрого ягеля. Дым не помогал, и они матерно ругали начальство, а также свою злую судьбу на этой проклятой Богом земле.

«Ну, Кирюха, будь честным перед самим собой: ты же понял, что это такое? — спросил сам себя учёный. И сам же ответил: — Да, конечно...

Это — оспа.

По латыни — вариола.

Причём та форма, при которой смертельный исход почти неминуем.

На Руси она называлась „чёрный мор“.

Заразна? Ещё как — с больным даже дышать одним воздухом опасно!

А лекарство есть? Ну, вакцина вроде... Какая к чёрту вакцина?! Где её тут взять?!! О Господи...»

В общем, получалось, что охранник прав: отсюда только одна дорога — в гости к Богу. У Кирилла возникла, конечно, шальная мысль сбежать и перезаразить население острога. Никакой критики идея не выдержала — зараза немедленно перекинется на «иноземцев» и пойдёт гулять по тундре. Население в ней редкое, но друг с другом оно общается и, при этом никаких санитарных норм не соблюдает. «А Петруцкий-то не дурак оказался! Или, может быть, здесь есть какой-то медик — больных с явными симптомами изолировали. Правда, в остроге могут оказаться люди, у которых симптомы ещё не заметны... Или, скажем, родственники могут скрывать таких больных, чтобы они не оказались вот в этой морилке. С другой стороны, что здесь делают таучины, у которых нет видимых симптомов? Только бы Луноликая не заразилась...»

* * *

Делать Кириллу оказалось совершенно нечего. Ну, разве что попытаться при помощи палки расчистить участок земли на открытом воздухе, чтобы можно было сидеть и лежать. К вечеру мысли о болезни буквально изнурили его — даже стало казаться, что поднимается температура. Он попытался переключиться на что-нибудь другое — просто, чтобы дать отдых нервам. А в трудных ситуациях ему всегда думалось об одном — о Луноликой.

Только на сей раз мысли о «жене» оказались такими болезненными, что учёный застонал в голос. Перед его мысленным взором во всех подробностях встала сцена встречи его любимой женщины и злейшего врага: «Как они смотрели друг на друга... Точнее, как ОНА на него смотрела! Нет, не надо обманываться: мне не показалось. Это было! И было тем, что называют „моментом истины”! Она не притворялась, она была естественна. Между прочим, в той — другой — жизни на меня дважды так смотрели девушки. Первый раз нас сразу развела судьба, а второй случай имел продолжение — чуть жениться не пришлось... В общем, ВОТ ТАК женщины влюбляются. Но почему, с какой стати?! Ведь он же по донок, накотором клейма негде ставить!! Да, подонок... но в мундире! Но при власти! Да ОН ЖЕ ЕЙ ПРОСТО БОГОМ ПОКАЗАЛСЯ, бли-ин...»

Как назло, в памяти учёного нашлось достаточно инструментов для самоистязания. В тот недолгий период, когда Кирилл пытался приобщиться к курению, он регулярно посещал институтскую курилку — комнатушку на втором этаже, где имелись урна, несколько стульев и мощная вентиляция, которая всё время ломалась. Это был своеобразный клуб, в котором общались учёные разных специальностей. Наиболее ярким оратором считался Александр Иванович — высокий худой дядька, настолько сутулый, что казался горбатым. Рассуждал он обычно о женской сущности, причём присутствие особ противоположного пола его только возбуждало. Почему-то его инсинуации возражений учёных слушательниц не вызывали — во всяком случае бурных. Тексты выступлений бесконечно варьировались, но суть, застревавшая в памяти, была примерно такая.

«...В основе поведения людей лежат инстинктивные программы. Они достались нам от далёких человеческих и дочеловеческих предков. Их приказы, их повеления разумом не осознаются, а кажутся чем-то само собой разумеющемся. В мужских и женских программах много общего, особенно в тех, которые оформились за последние тысячи лет человеческой истории. А вот самые древние — базовые — комплексы инстинктов различаются радикально.

Программа самца направлена на взаимодействие с окружающей средой — природой и другими особями. Она предусматривает добывание благ (пищи), обладание максимально возможным количеством самок и участие в иерархической борьбе.

Программа самки иная. Представление о том, что она включает главным образом воспроизводство и заботу о потомстве, является заблуждением. На самом деле женская программа проще — она ориентирует особь в первую очередь на получение благ, положительных эмоций для себя лично. Причём, в идеале эти блага надо не добыть самой, а получить от самца — подаренный банан гораздо вкуснее, чем сорванный самостоятельно.

Многообразие женских жизненных стратегий бесконечно. Общим и неизменным является лишь „поощрительное спаривание “ — главный инструмент влияния на самцов, основной способ получения благ и удовольствий. Половой акт запускает у мужчины инстинктивную программу заботы, желание что-нибудь дать партнёрше. Отсюда все-временный и все-местный повышенный интерес женщин к своей внешности, прямо-таки патологическое стремление к сохранению сексуальной привлекательности.

И руководительница крупной компании, и дворничиха в глубине души мечтают встретить сказочного принца (Ивана-царевича), который всё даст и ничего не потребует взамен — разве что немного „любви" в охотку. Женский романтизм довольно скучен: алые паруса в повести Грина всего лишь знак богатства владельца судна, равно как и „миллион алых роз“ в песне Пугачёвой...

Одним из проявлений инстинктивной программы является неосознанное (или вполне осознанное) стремление женщины отдаться „элитному “ самцу. Не родилась ещё та бетонщица, которая откажется переспать с олигархом! Власть и богатство с лихвой окупают любые недостатки — и брюхо до колен, и лысину во всю голову. Когда „олигархов “ не хватает, популярностью у самок пользуются и „ бедные“ самцы, однако свой дефект им приходится компенсировать умом, внешностью или сексуальной неутомимостью. Впрочем, прямой конкуренции с „богатыми“ они обычно не выдерживают. Понятия добра и зла, вреда или пользы тут теряют значение: когда говорят инстинкты, женский разум молчит. Это — фундамент, остальное — хрупкая надстройка культуры и воспитания...»

В глубине души Кирилл, конечно, считал себя неизмеримо выше какого-то там средневекового офицерика. Тем более что этого Петруцкого явно сослали сюда за какие-то грехи. При этом не менее ясной была для учёного и пропасть, которая разделяет их здесь и сейчас: кем является, где находится перспективный учёный Кирилл и где этот несчастный капитан?!

В общем, бывший аспирант добился желаемого результата: по сравнению с муками ревности фантазии о том, как он будет истекать гноем вот в этом сарае, казались теперь вполне безобидными — подумаешь!

«Спокойно, Кирюша, спокойно, — сказал он самому себе. — Здешние друзья считают тебя таучином, правда? Да ты и сам себя с некоторых пор чувствуешь „настоящим человеком” — ведь так? Значит, у тебя есть средство от всех болезней! Не сможешь его принять сам? Ничего — те двое тебе помогут, даже если окажутся мавчувенами!»

Терять, конечно, было уже нечего, однако в сарае Кирилл старался дышать редко и неглубоко. Волевым усилием учёный заставил себя приблизиться к двум сидящим мужчинам метра на полтора. Он опустился на корточки и встретился взглядом с тем, который был постарше:

— Ты таучин?

Бурое лицо дрогнуло, человек отвёл взгляд.

— Ты таучин? — повторил вопрос Кирилл. — Или мавчувен? Меня зовут Кирь. Я не причиню зла, кто бы ты ни был. Мне самому нужна помощь!

Никакой реакции не последовало. Кирилл попытался говорить что-то ещё, но быстро понял, что это бесполезно, что его просто не слышат.

Солнце готово было скрыться за далёкими верхушками лиственниц, и учёный решил воспользоваться остатками света. Он стянул через голову рубаху и стал рассматривать собственное тело — не появилась ли сыпь. Понять это оказалось непросто — кожа немедленно покрылась сплошным копошащимся слоем комаров. Кроме того, на ней было немало «дырок» от укусов немногочисленной пока ещё мошки. Учёный принялся щупать и гладить красные пятнышки, пытаясь понять, какие от мошки, а какие нет. В конце концов, он не выдержал комариной атаки и натянул рубаху обратно: «Ну, и дурак же я! Скрытый период болезни — до появления первых симптомов — при оспе длится недели две. Может быть (точно не помню!), и всего одну неделю или, скажем, три, но уж никак не несколько часов — уж это-то я точно знаю! Ну, и дурак же я...

«Погоди, Кирюха! — он влепил сам себе пощёчину, умертвив добрую сотню комаров сразу. — Кажется, от стресса у тебя просто „едет крыша”! Как говаривала одна знакомая, „Тихо, шифером шурша, крыша едет не спеша...” За тобой больше никто не гонится — думай! Сосредоточься и вспоминай всё, что относится к делу! Ведь есть же что-то важное, что-то же есть... Что-то есть, а ты забыл! Ну!!»

С неменьшей силой он стукнул себя по другой щеке, а потом просунул руку за пазуху и потрогал маленькие рубчики на левом плече. Затем поднял лицо к небу и тихо рассмеялся:

   — Да ведь я же ПРИВИТЫЙ, Господи! Мне ж ни хрена не будет! Ну а если и будет, то так — типа насморка...

* * *

За ночь население «лепрозория» сократилось на одного человека — утром таучин, с которым Кирилл пытался разговаривать, был мёртв. А учёный страдал от голода и обдумывал план побега — оставаться здесь он не собирался. Примерно к середине дня выяснилось, что напрягал интеллект он напрасно.

Вместе с десятником и сменой охраны к изгороди прибыл низкорослый кривоногий мавчувен. Пока шла процедура сдачи поста, пока служилые болтали о чём-то своём, мавчувен подошёл ближе и закричал визгливым голосом:

— Нкагуяка, Тылгерлан! Вставайте, вонючие таучины! Выходите отсюда, старое собачье дерьмо! Нкагуяка, Тылгерлан, выходите! Русский начальник вас отпускает! По реке приплыли ваши поганые родственники. Они привезли русскому царю много плохих шкур и тухлого мяса. Идите к ним, убирайтесь отсюда!

— Ты — Нкагуяка? — спросил Кирилл оставшегося в живых таучина.

— Тылгерлан, — ткнул себя в грудь мужчина.

— Ладно, значит, Нкагуякой буду я. Пошли отсюда!

— Пошли.

Подмена по принципу Монте-Кристо прошла гладко. От подола своей рубахи Кирилл отрезал полосу шкуры и обмотал ею голову, включая лицо, оставив лишь щели для глаз. Поверх своей одежды напялил кухлянку и штаны мертвеца — это было, конечно, не слишком приятно, но другого выхода он не придумал. Идти сам Кирилл как бы не мог, и Тылгерлану пришлось его поддерживать — почти что тащить на себе. Надо сказать, что рассматривать их никто и не пытался — охранники не только отошли подальше, но и отвернулись, словно боялись заразиться взглядом.

Как только больные оказались за изгородью, возникла проблема: а куда, собственно говоря, идти? Кирилл попросил спутника остановиться и, как бы в изнеможении, сполз на землю. Это, разумеется, никому не понравилось: служилые разразились потоком матерной брани, а кривоногий мавчувен завизжал:

— Вставай, вставай, тухлый труп! Убирайтесь! Уходите быстро! Туда, туда уходите!

Судя по указанному направлению, следовало обогнуть острожную стену и выйти к реке выше по течению.

— Ну, пошли, — усмехнулся Кирилл. — Не любят они нас, прогоняют.

Пока они ковыляли по мокрым кочкам к берегу, учёный попытался больше узнать о своём спутнике. Однако добровольно отвечать на вопросы тот не хотел, так что пришлось слегка на него надавить — морально, конечно. Получилось, что Тылгерлан как раз из тех, кто психологически сломался после контакта с русскими. Он был хозяином «переднего» дома небольшого стойбища, к несчастью оказавшегося в зоне досягаемости людей Петруцкого во время похода, и был взят в качестве аманата. Оставшимся родственникам толмач объяснил, что от них требуется для сохранения жизни мужа, отца, сына и брата. Из всего сказанного избитые и ограбленные таучины поняли, наверное, только то, что Тылгерлана уводят в деревянное стойбище на Айдаре и что надо туда за ним приехать. Что они и сделали, раздобыв где-то две лодки. Сам же Тылгерлан, похоже, с момента своего пленения находился в ступоре или депрессии — окружающим он интересовался мало и, вообще, не очень хотел жить, а умереть всё никак не мог.

В конце концов путники добрались до берега, где их ждали лодки. Но какой это был берег! Кочкастая тундра плавно понижалась и переходила в топкое илистое болото. В этом болоте границы между водой и сушей вообще не наблюдалось: лодки находились где-то в дали — там, наверное, было достаточно глубоко. Похоже, острожное начальство выбрало для таучинов самое поганое место, которое нашлось в окрестностях острога. Прежде чем лезть в эту жижу, Кирилл снял чужую одежду, торбаза и собственные штаны. Правда, тут же надел их обратно — уж больно сильно злодействовали комары.

Несколько раз учёному казалось, что они окончательно завязли. Люди, находившиеся в лодках, помочь им ничем не могли — не могли подплыть ближе. Когда до плавсредств осталось с полсотни метров, Кирилл принялся кричать встречающим, что на них русская скверна, что плыть вместе с нормальными людьми они не могут и пусть им освободят одну лодку. Растолковать что-то насчёт «скверны» надежды было мало, поэтому учёный сосредоточился на простом требовании освободить одну лодку. Тылгерлану пришлось подтвердить пожелание нового знакомого личным приказом — для своих он ещё оставался немалым авторитетом. Команда была выполнена: долблёнки сблизились, из одной в другую перегрузили какие-то вещи, а потом её покинул и единственный пассажир. Кирилл потребовал воткнуть в дно шест, привязать к нему пустую лодку и отплыть от неё на десяток метров.

Пока что всё шло по плану, кроме одного — двигаться вперёд было почти невозможно. До лодки оставалось метров двадцать, вода была уже выше пояса, но слой её не превышал 20 см, а дальше — ил. Каждый следующий шаг был настоящим подвигом, но Кирилл озаботился ещё и грядущей проблемой: а как в лодку-то залезать? В пустую долблёнку и из нормальной воды не запрыгнуть, а уж из ила... Хотя если один будет держать, находясь снаружи, то другой может и влезть, не перевернувшись. В общем, Кирилл заинтересовался успехами Тылгерлана, которому уже давно перестал помогать, поскольку толку от этого никакого не было. Оказалось, что таучин отстал в общем-то не сильно, но почему-то забирает вправо — в сторону второй долблёнки.

— Ты куда?! — заорал учёный. — К ним нельзя! Вы же все умрёте! Двигай сюда — ко мне!

Крики его на Тылгерлана не произвели никакого впечатления — он продолжал месить грязь, упорно пробираясь вперёд. Зато отреагировали пассажиры в лодке: они её развернули носом к берегу и... метнули аркан своему сородичу!

Тылгерлан поймал ремённую плетёнку, завязал узел, чтобы петля перестала быть скользящей, надел её на себя, пропустив под мышками. Двое пассажиров лодки принялись отгребаться вёслами, а один стал потихоньку тянуть аркан на себя.

Учёный зашёлся в крике — по-русски и по-таучински. Однако ни доводы разума, ни мат, ни угрозы на людей не действовали — они недоумённо посматривали на Кирилла и продолжали заниматься своим делом. Оно завершилось вполне успешно: дорогого родственника, перемазанного илом, втащили в долблёнку. После этого плавсредство медленно двинулось вверх по течению. Гребцы то и дело отвлекались, чтобы творить в адрес Кирилла охранные знаки.

Учёный злобно выругался им вслед, но грозить кулаком не стал — у таучинов это считается плохим знаком. Он остался наедине с рекой, лодкой и своими проблемами: «Тупицы чёртовы... Надо было хоть спросить, где земля их кочевий, — ведь разнесут же заразу! Сволочи... В общем, господин капитан меня переиграл — 1:0 в его пользу. — В мозг учёного ввинтилась мысль о Луноликой, и он поправился: — Будем надеяться, что только 1:0».

Проблему погрузки в лодку Кирилл решал долго и мучительно. Проще всего казалось переплыть вместе с лодкой на тот берег — где дно потвёрже — и там в неё залезть. Однако вскоре выяснилось, что здесь не Сочи и вода очень холодная, а протока широкая. Дело кончилось тем, что Кирилл выбрался на свободную воду вместе с плавсредством, разделся догола, закинул мокрую одежду в долблёнку и занялся водной акробатикой. Нужно было нырнуть поглубже, а выныривая, как можно выше выскочить из воды — так, чтобы лечь грудью и животом на корму лодки. С четвёртого раза трюк получился, и Кирилл плюхнулся на дно с мыслью о том, оставили ему весло или нет. Всё остальное казалось мелочью — сушить на себе одежду ему было не привыкать.

* * *

Весло в лодке нашлось, однако стоять на месте без помощи гребца лодка не желала — норовила перевернуться. Впрочем, поддерживать равновесие веслом Кирилл умел — это даже легче, чем ездить на велосипеде. Он поупражнялся в гребле, чтобы согреться и «приручить» незнакомое судно, а потом направился вниз по течению. Осмотр российской фортификации со стороны воды принёс ему много новой интересной информации: «Забор явно подновили, а пушек тут стоит аж четыре штуки, и все выглядят боеспособными — во всяком случае, блестят снаружи. Протока, на которую они смотрят, не очень широкая — не то что возле Коймска. Наверное, ядрами можно стрелять и по противоположному берегу. В общем, штурмовать острог с воды бесполезно — если не ставить целью избавление от максимального количества своих воинов. С суши я видел, конечно, не всё, но, похоже, там тоже не подступиться.

Что-то во всех этих дремучих фортификациях есть общее — это я ещё на музейных макетах отметил. Какая-то особенность имеется или общий недостаток... Ага, пожалуй, так: данные крепостцы и остроги рассчитаны на оборону от вооружённой толпы. Именно толпы — когда противник нападает массой, когда эта масса сама себя возбуждает, заводит и на бой посылает. Сибирские народы в основном, наверное, так и воевали — собрав всех друзей и родственников, прихватив всех возможных союзников. Вместе вроде не так страшно. Ну а если отряд диверсантов? Ан нет! Не встречал я ни разу упоминаний, чтобы „иноземцы” использовали такую тактику! Нечто подобное показывают лишь в фильмах про индейцев, но им, по здравом размышлении, верится с трудом. Почему? Из-за тех же нюансов первобытного мышления: у „дикарей” мало или совсем нет личностей, способных действовать в одиночку — на свой страх и риск. Опять же, противниками их являются „сверхлюди”, которые не могут быть субъектами личной мести — они как бы выше её. С другой стороны, нанести малой силой серьёзный ущерб такой вот примитивной крепости довольно трудно, если только не поджечь её — в хорошую погоду с хорошим ветром. Это современный город можно погрузить в хаос одной тротиловой шашкой, взорванной в нужное время в нужном месте, а у казачьих острогов „живучесть” была очень высокой...»

Чуть ниже крепости располагалась приличных размеров заводь. Там Кирилл углядел не меньше десятка судов приличного водоизмещения. Для моря они были мелковаты, а для Айдара — в самый раз. Кирилл решил подплыть поближе и чуть не схлопотал пулю — в кустах на мысу, оказывается, располагался казачий пост. Тем не менее он успел увидеть, что несколько «кораблей» просто догнивают на месте — вероятно, их наспех сколотили выше по течению, чтобы провезти груз до острога. Остальные выглядели «новоделом», и к тому же на берегу белели каркасы двух недостроенных «лодий».

Разведывательная деятельность Кирилла чуть не закончилась плачевно: вероятно, за ним наблюдали со стены и доложили начальству о любопытном «иноземце». По лестнице спустились к деревянному пирсу трое служилых. Они уселись в узкую четырёхвёсельную лодку и, не говоря ни слова, направились к Кирилловой долблёнке. Тот, когда заметил интерес к своей персоне, решил держаться подальше и начал отгребаться. Последовал громогласный приказ стоять на месте, а то хуже будет. Учёный вежливо объяснил людям, что он о них думает, и приналёг на весло. Оскорблённые в лучших чувствах служилые тоже навалились, и началась гонка-преследование.

Против всех законов приключенческого жанра, гонку эту Кирилл проиграл, причём довольно быстро. Отчасти потому, что ел последний раз больше суток назад, да и то варёную рыбу, а главным образом из-за несопоставимых скоростных качеств судов. Учёный едва успел воткнуть свою лодку в заросший кустами берег и продраться вглубь зарослей. Слабая надежда на то, что служилые за ним туда не полезут, не оправдалась — ещё как полезли! И началось...

Как вскоре выяснилось, находились они на острове, который, вероятно, в большую воду заливало полностью. Всё пространство было заполнено кривыми стволами, корнями, ветвями и плавучим мусором. Передвигаться здесь надо было не касаясь земли ногами, любой промах грозил переломом голени или бедра. И в таких вот условиях трое парней принялись Кирилла ловить: когда один из них к нему приближался, учёный начинал пробираться в противоположную сторону, там натыкался на другого преследователя и менял направление. Всё это продолжалось довольно долго и сопровождалось матерной руганью и взаимными угрозами. Моральные и физические силы у всех были уже на исходе, когда Кирилл оказался в «коробочке» — его окружили с трёх сторон.

— Попался, поганец! — констатировал один из преследователей.

— Теперь не уйдёт, — согласился другой. — Задолбал, падла!

— Ща мы ему сделаем, — плотоядно облизнулся третий. — Отольются мышке кошкины слёзки!

— Ну, вы чо-о-о?! — заныл Кирилл. — Чо привязались-та-а? Я ж никого не трогал, я на лодке катался-а! Чо пристали-та-а?

— Ща мы тебя покатаем, паря! На всю жисть накатаесся!

— Чо я сделал-та?! — продолжал канючить учёный. — Чо накинулися?

— Чо-чо! Те стоять было велено? Было! А ты — в бега!

— Дык как же мне не бегать-та? Как не бегать? Вы ж меня загребёте и обратно! Насилу выбрался, а вы меня — обратна-а-а!

— Эт откель же ты выбрался? С казёнки, что ль?

— Кака казёнка?! — оскорбился Кирилл. — На той стороне — за тыном — балаган стоит. Там людишки разные лежат — кто в гноище, кто в кровище, а кто в дерьмище. За что меня к ним?! Я ж ничо не делал! Ну, чирьями малость пошёл — простыл видать. Чо ж меня-то?!

— Чирьями, гришь... — нога у служилого соскользнула со стелящегося по земле ствола. Он едва не рухнул, но успел перехватиться руками за ветки. — Бля-а-а...

Если не считать гудения комаров и тяжёлого дыхания людей, то можно было бы сказать, что воцарилась напряжённая тишина. И царила она довольно долго. А потом один из преследователей внёс предложение:

— Ну его на хрен! Уматывать, однако, надо...

— Вот ведь говнюк — сразу сказать не мог! — согласился другой.

— Изодралися тока, мать его ети... — вздохнул третий и добавил совершенно непечатное выражение.

Кирилл полустоял-полувисел в нелепой позе в полуметре над грунтом. Он давил свободной рукой комаров на лице, слушал удаляющийся говор служилых и гадал, заберут они его лодку или нет.

Лодку они не тронули — даже, наверное, близко подойти побоялись.

* * *

В лагере таучинов Луноликой не оказалось. Кирилл решил о ней пока не думать — от него сейчас зависит жизнь тысяч людей, а возможно, и судьба этого мира. Лучшее, что он смог изобрести, — это развить тему «скверны», рождённую повреждённым мозгом Чаяка. Правда, при этом он как бы подставлял своего «друга», выставлял его в роли, на которую тот согласия не давал, но подобные шутки над ним самим Чаяк проделывал не раз, так что можно было считать это мелкой местью. К собранию «сильных» Кирилл обращался метров с пятнадцати, причём ветер дул ему в лицо — заодно и комаров сдувал:

— Слушайте меня, люди тундры и люди моря, слушайте меня! Чаяк — великий провидец! Ему дано знать будущее, сокрытое от всех! Я убедился в этом, люди!

— Что же ты узнал, Кирь?

— Я был в деревянном стойбище менгитов. Я говорил с ними и вкушал их пищу. Теперь я знаю, что бывает с теми, кто коснулся их скверны, знаю! Они покрываются язвами, они гниют заживо и умирают в страшных муках. Вам известно, что моё сердце недоступно страху, но мне было страшно смотреть, как умирают эти люди — да, страшно! Более того, свою нечистоту они передают другим, но она не несёт знака, никто не может знать, что обречён!

— Только Чаяк может, да?

— Не может и он! Есть только один способ узнать, не подвергаясь опасности, только один!

— Говори, Кирь, говори!

— Человек, коснувшийся русского, человек, говоривший с менгитами, бравший или дававший им что-то, должен двадцать дней жить один. Никто не может приблизиться к нему! Если за это время он не начнёт болеть, если не покроется нарывами, значит, он может вернуться к людям, значит, его миновала беда. Поэтому я говорю с вами издалека, поэтому я не подхожу к вам близко — нельзя подвергать людей опасности! Двадцать дней я могу принимать от вас еду и вещи, а вы не можете прикасаться ни к чему моему. Каждый, кто прикоснётся, обрекает себя на двадцать дней одиночества!

— Эти менгиты родились из дерьма злых демонов! Нужно убивать их, нужно очищать от них «нижнюю» тундру!

— О да, люди! О да, нужно убивать, нужно очищать, но каждый, убивший менгита, каждый сразившийся с менгитом, должен прожить отдельно от людей двадцать дней! Это тяжело, это непривычно, но только так мы можем спастись! Я всё сказал, люди!

Речь получилась торжественной и внушительной. Довольный произведённым впечатлением, Кирилл опустился на корточки и приготовился слушать долгое обсуждение предложенной темы. Он примерно представлял, какие будут возражения, и готовил свои аргументы. Однако вековечная традиция, похоже, была нарушена безвозвратно — народ молчал и поглядывал то на Кирилла, то на Чаяка. Учёный сообразил, в чём тут дело: при такой постановке вопроса любое сомнение или возражение будут как бы направлены непосредственно против воли самого Ньхутьяга. Чем это кончается, присутствующим было хорошо известно. Чаяк должен был принять и озвучить какое-то решение, но он молчал — ему явно нужна была помощь. Пришлось её оказать:

— Мне кажется... Я почти уверен, что Ньхутьяга сильнее менгитских богов, сильнее демонов, которые им помогают, — сказал учёный. — Значит, для людей, которых он избрал, менгитская скверна не так опасна, как для всех остальных, правда?

— Да, наверное, это так.

— Вот я и думаю... Мне кажется... Может быть, сейчас с менгитами должны сражаться лишь избранные Ньхутьяга? Тогда все остальные смогут вернуться в свои посёлки и стойбища, смогут вернуться и всё рассказать — предупредить людей об опасности...

Кирилл рассуждал довольно долго — он как бы приглашал присутствующих к совместным размышлениям, правда, в строго заданном направлении. При этом он упорно смотрел на Чаяка, пытаясь телепатировать ему нужный текст. Наверное, расстояние было слишком большим или реципиент невосприимчивым — не реагировал он довольно долго, но в конце концов всё-таки выдал:

— Пусть все уходят обратно! Пусть уходят! Я укажу тех, кто должен остаться! А остальные уже завтра поплывут вниз! Мы пришли сюда не за добычей!

«Слава Богу, — облегчённо вздохнул Кирилл. — Обратный путь вполне сойдёт в качестве карантина. Осталось придумать и внедрить в сознание людей инструкцию, что делать, если в пути кто-нибудь заболеет».

В этот день Луноликая в лагере не появилась. На следующий день тоже...

Глава 13 СКВЕРНА

Проводить расследование при дистанционном общении, на которое он себя обрёк, Кириллу было трудно. С грехом пополам он выяснил, что имя «Тылгерлан» таучинам знакомо. Данный воин когда-то совершил несколько подвигов — каких именно, точно никто не помнит, — а потом стал известен своим неуживчивым характером и стремлением к независимости. Наверное, эти качества и заставили его вместе со всем кланом жить на пустой территории близ границы таучинских и мавчувенских кочевий. В принципе, в те края летом можно попасть по воде: нужно только подняться по притоку Айдара, перетащить лодки в озеро, переплыть его и спуститься по вытекающей из него реке до впадения в другое озеро. Оттуда будет уже рукой подать — дней пять-шесть пешего хода, и можно высматривать верхушки шатров на горизонте. Подробности Кирилл выяснять не стал, поскольку, как оказалось, в краях Тылгерлана Чаяк бывал (а где, интересно, он не бывал?!) и, значит, дорогу найти сможет, хотя данным маршрутом никогда не ходил.

Спрашивается, зачем это всё было нужно? Слишком сильное, наверное, впечатление на Кирилла произвело пребывание в «лепрозории». Кроме того, его память хранила описания последствий эпидемий в родном мире. Были, кстати, в документах и упоминания об умышленном заражении оспой «немирных» таучинов. В общем, он решил, что, если его власти хватит, не диверсиями заниматься, а двинуть с оставшимися людьми к стойбищам Тылгерлана и посмотреть, как там будут развиваться события.

Чаяк против задуманного не возражал — ясность ума он не утратил, хотя характер его заметно изменился. Впрочем, Кирилл подозревал, что его «друг» вынашивает план грандиозной зимней кампании, а воевать летом он просто не любит: вода и лодки для него не родные — то ли дело снег и нарты!

Основное войско тронулось в обратный путь, а Кирилл всё медлил с началом реализации своего плана. Его как магнитом тянуло к острогу, он просто не мог от него уйти, не выяснив судьбу Луноликой. После той злосчастной разведки прошло больше недели, прежде чем он решился на новое действие.

Поздним вечером учёный подошёл к воротам крепости. Они были, конечно, закрыты, но в окошке-бойнице караульного помещения горел свет — там, вероятно, жгли лучину. Кирилл постучал и Христа ради попросил огонька — свой костерок, дескать, он заспал, а огнива не имеет. Расчёт оказался верным: огня казакам было не жалко, они скучали на дежурстве и обрадовались развлечению. Прежде чем выдать головешку, они стали допытываться, кто он такой и с какого перепугу ночует за стенами.

Кирилл охотно объяснил, что в острог ему заходить нельзя, потому что он — беглый разбойник по кличке Рваный и его могут поймать. Он же хочет сдаться властям сам, чтобы получить за себя пять рублей и пропить их. При этом учёный показал на свету своё лицо. Служилые оценили шутку и посмеялись от души. Отсмеявшись, они разочаровали ночного гостя: премию за «поимку» разбойника он никак не получит, поскольку тот давно отдыхает в «чумной избе». Впрочем, возможно, что он уже отдал Богу свою многогрешную душу.

Кирилл обиделся, расстроился, начал было с горя рвать на себе волосы, но потом передумал и сказал, что имеет в запасе ещё один способ нехило гульнуть в остроге. Тут он перестал корчить из себя шута и перешёл на доверительный тон, как бы прося сочувствия и совета у слушателей. Вообще-то, он промышленник и в остроге бывает редко. В том числе потому, что здесь он многим должен и рискует угодить на «правёж». Однако недавно ему улыбнулась удача: у знакомого речного мавчувена он «вымучил» красавицу дочь. Теперь он хочет продать девчонку подороже и поправить свои дела. Ночевать с ней в остроге он не решился — не дай Бог прознают «кредиторы», так отберут «за здорово живёшь» и на выпивку не дадут. Так вот: он хотел бы сбыть девку не абы кому, а «ко двору» самого Петруцкого. Он бы и денег за неё не взял (ну, разве что самую малость), а попросил бы начальника аннулировать долговые расписки. Начальству ведь стоит лишь слово сказать, стоит только бровью шевельнуть, и «кабалы» как не бывало!

С последним утверждением служилые дружно согласились: его благородие, видать, сам настрадался от всяких процентщиков — до этой публики он бывает ох как лют, особенно с похмелья. А вот насчёт продажи «ясырки» они выразили сомнение. Дело в том, что уже с неделю как Петруцкий завёл себе новую бабу. С виду вроде ничего особенного, однако ж он её только что на руках не носит! Теперь он что ни день бреется, волосы на голове расчёсывает и, в народе поговаривают, не пьёт!

Кирилл сглотнул комок в горле, продышался и выразил сомнение в том, что нормальный человек из-за бабы может бросить пить. Особенно если «вина» у него хоть залейся. Это откуда ж такая девка может взяться?! Русская, что ли?

Над последним предположением казаки только посмеялись и заверили, что по-русски данная особа не знает ни слова — как уж с ней капитан разговаривает, одному Богу известно. А вот откуда она взялась, дело тёмное. Поговаривают, что Петруцкий положил на неё глаз в толпе, когда шёл в церковь на службу. Потом он велел её найти и выкупить у хозяина или мужа за любые деньги. Назвали и фамилию этого хозяина, но Кирилл признался, что она ему ничего не говорит. Тогда служилые пояснили: данный мужик торговал рыбой на майдане перед той самой службой.

Учёному захотелось биться головой о брёвна ближайшей стены: «Это я велел ей держаться возле деда! Он единственный знакомый в остроге, он не желает нам зла, он почти „друг“! Всё это я ей сказал — в форме приказа. А вот потом — перед расставанием — не сообщил, что дед на самом деле Иуда и предатель! Оставшись одна среди чужих людей, она, естественно, подалась к единственному знакомому — а куда ж ей было деваться?! Тот, ясное дело, прогонять её не стал. Потом деда спросили, не его ли это девка, на что тот, не будь дурак, ответил утвердительно. Конечно же, никаких документов на право владения собственностью у него не потребовали, возможно, сделка состоялась прямо на месте, особенно если покупатель расплатился редким здесь „наликом”. Может быть, „хозяину” просто дали пинка и велели проваливать, только это ничего не меняет. А моя Луноликая, конечно, даже не поняла, что с ней происходит! Моя? МОЯ?! А-а-а, бли-и-ин...»

Казаки увидели, что промышленник повесил голову, и принялись ему всячески соболезновать и давать советы. Среди прочего они предложили взять его девку на ночь, а за это скинуться ему на выпивку. Кириллу пришлось сосредоточиться и продолжить общение. Отдать свою собственность напрокат он категорически отказался — после вас, дескать, её и за стакан никто не возьмёт! Лучше уж он с горя пойдёт и пропьёт... ну, скажем, сапоги! Или лучше кухлянку? Эх-ма!

Служилым такой подход к делу был понятен и душевно близок — они пропустили страдальца внутрь, но предупредили, что под утро сменятся и у него могут быть проблемы при возвращении.

Кирилл оказался среди знакомых стен и проулков. Некоторое время он стоял на месте и пытался понять, зачем он тут находится и что следует делать дальше. Он так ни до чего и не додумался — ноги, как говорится, сами понесли его куда надо. Разум же вовсе не был уверен, что ему туда надо. В голове учёного была жуткая каша из отрывков «лекций» Александра Ивановича и клочьев всяческих литературных прецедентов: мелькало что-то про инстинкты и рефлексы, про лазанье в окно и объятья на балконе, про подглядывание в спальню и подкуп служанок, про тайные записки и отравленный кинжал — в общем, чушь собачья.

На здешних «улицах» прохожие — в основном пьяные — ещё встречались, так что Кирилл мог не опасаться сразу же привлечь внимание. По центральной «площади» кругами бродили трое служилых с саблями (или чем-то похожим) на поясах. Они, надо полагать, охраняли порядок. Порядок этот Кирилл не нарушал, так что был удостоен лишь беглого взгляда. В доме Петруцкого явно гуляли, но как-то скромно — свет в окнах горел, слышался гомон, но ни тебе песен, ни тебе пьяных криков. Часовых с алебардами возле крыльца не было, цепные псы отсутствовали — заходи, кто хочет! У Кирилла даже мелькнула мысль: может, так и сделать?

Входная дверь открылась, и на крыльцо вышла низкорослая женщина с вёдрами в руках. Она спустилась со ступенек и засеменила к колодцу. Там она набрала воды и пошла обратно. Кирилл перехватил её на полдороге и заглянул в лицо — мавчувенка чистых кровей, причём довольно молодая:

— Приветствую тебя, женщина! Ты жена менгитского начальника, который живёт здесь?

— Я? Жена?! Я больше не жена!! А ты... Ты — таучин! Уйди прочь, пока я не позвала мужчин, уйди! Будьте вы все прокляты, рождённые из собачьего дерьма! Нет от вас житья, нет спасения — сгинь, вонючая падаль! Везде вы лезете, выродки, уже и сюда добрались — тьфу!

— Э, э, — попятился Кирилл. — Чего орёшь-то? Что я тебе сделал?!

В ответ он получил ещё одну порцию мавчувенских ругательств, которые на русский язык перевести нельзя было даже приблизительно.

Женщина скрылась в доме, а Кирилл некоторое время стоял, пытаясь понять, что бы это всё могло значить. Он почти уже сообразил, когда сзади зазвучал голос:

— Ты что ж это к чужим бабам пристаёшь, а?

Учёный обернулся — рядом стояли те самые служилые-нарядники. Похоже, они нашли повод развлечься. Кирилл постарался не ошибиться в выборе тона для общения.

— Своих нет, вот к чужим и пристаю, — в меру нахально ответил он. — Я ж её не трогал, а она в крик!

— Кабы тронул, мы б с тобой иначе балакали, — солидно кивнул стражник. — То ж самого Петруцкого баба!

— Да ты чо?! — изобразил изумление Кирилл. — А чо ж она за водой-та?

— Видать, отставку получила! — хохотнул молодой прыщавый парень. — Кончился праздник на ейной улице! То-то она така злющая, гы-гы-гы!

— Будешь злющей, коли новая девка и недели не прожила, а её уж крестили. Эдак его благородие и ожениться может!

— Да ну, брось ты! Дворянин же, белая кость — нам, сиволапым, не чета! А она, сказывают, таучинка!

— Ну?! Таучинок я ещё не пробовал. Оне, сказывают, в койке-та шустрые — куда там мавчувенкам этим! Как окрестили-то?

— Кажись, Марфой.

— Во, Марфуша, значить, — оживился прыщавый. — А чо, Савельич, может, поздравим новокрещёную, а? Глядишь, по чарке поднесут, а?

— Петруцкий те поднесёт, — ухмыльнулся старший. — По сусалам поднесёт и в торец добавит!

— Да брось ты — святое ж дело!

— Вот и ступай, Илюха, — подначил третий стражник. — А мы поглядим, что там и как! Давай-давай — не ссы!

— А чо, и пойду!

— Послушай, Илья, — робко вступил в разговор Кирилл. — Ты эта... Ну, поздравлять-та пойдёшь... Коли случай будет, так скажи ей или передай как-нибудь: Кирь, мол, пришёл, повидаться хочет. Запомнишь? Кирь!

— Гы-гы-гы! Знакомая, что ль? Гы-гы, кувыркались поди?

— Ежели что и было, так давно быльём поросло! А ты покличь Марфуту эту — может, и правда вина вынесет?

— Она ж по-нашему ни бум-бум!

— Ничо, я по-ихнему малость разумею. Бог даст, сговоримся — покличь тока!

Молодой стражник и в самом деле отправился на поиски приключений. Дверь за ним закрылась, и некоторое время было тихо. Точнее, шум внутри не усиливался. Потом кто-то что-то крикнул, что-то тяжёлое упало, но, кажется, не разбилось. Вслед за этим дверь распахнулась настежь. В освещённом прямоугольнике появился Илья, а за ним виднелся кто-то ещё. Вид у служилого был какой-то скукоженный, словно его держали сзади за шиворот и со страшной силой тянули вверх. Он глухо вскрикнул, взмахнул руками и полетел, дрыгая ногами, через площадку крыльца и ступеньки прямо на землю. Мягкой его посадку назвать было нельзя — плашмя прямо на пыльный грунт. За полётом наблюдал человек, стоящий в дверном проёме. На нём были тёмные штаны в обтяжку, в них заправлена белая рубашка с широкими манжетами на рукавах. Сразу после приземления гостя это неземное существо исчезло — захлопнуло дверь.

Поднимать падшего соратника служилые не стали — они гоготали и упражнялись в остроумии по поводу его полёта. Потом они все вместе отправились к колодцу, а Кирилл отошёл в сторонку и опустился на корточки — ноги его не держали, куда и зачем идти, он не знал.

Сколько времени он так просидел, сказать было трудно. Стражники поплескались у колодца и подались на другую сторону «площади» — от греха подальше. Мимо шёл какой-то пьяный мужик и вполголоса пел что-то народное. Увидев Кирилла, он перестал петь и попытался к нему обратиться. Учёный сразу же послал его на три буквы. Это получилось так выразительно, что мужик, не требуя пояснений, продолжил свой путь.

Ноги стали уже затекать, когда дверь тихонько приоткрылась и на крыльце оказалась женщина в цветном платье до пят и с какой-то штукой на голове, похожей на кокошник. Кирилл встал во весь рост, и через пару секунд эта женщина уже обнимала его, прижималась животом и грудью — маленькая, хрупкая, нежная, бесконечно любимая.

— Кирь! Ты пришёл, Кирь!

— Лу... Солнце моё... Лу... Прости меня...

— Кирь... Кирь...

— Лу... Теперь ничего не бойся, Лу... Теперь — всё! Не бойся...

— Кирь... Кирь...

— Мы уйдём отсюда — прямо сейчас! Пусть только попробуют нас задержать! Я... Я же всех порву — голыми руками порву! Лу, ради тебя я...

— Кирь, Кирь, у меня другое имя... Ведь ты простишь меня, правда, Кирь?

— 3-зачем? — что-то сдавило Кириллово горло.

— Он сказал, что иначе я не смогу стать его женой... У них нельзя по-другому, Кирь!

— Ж-женой...

— Да-да, Кирь! Он такой!.. Он такой сильный!.. Я расскажу про него, Кирь, я расска...

— Марфа! Куда ты делась? — в дверном проёме выделялся знакомый силуэт — Петруцкий всматривался в сумрак летней ночи. — Это кто ещё там? Гони в шею!

— Сука!!! — выдохнул Кирилл.

Одним движением он освободился от объятий женщины и выдернул из рукава нож. Наверное, это было то, что называют «момент истины» — Кирилл увидел и осознал всё сразу: справа набегают знакомые стражники, у двоих в руках сабли, а третий свою никак не вытащит; до Петруцкого всего несколько метров, он один и беззащитен — нет на нём ни кольчуги, ни панциря.

Бывший аспирант ничего не рассчитывал и ни на что не надеялся — просто ринулся, метнулся, устремился всей душой и телом вперёд — к этой подтянутой фигуре в светлом прямоугольнике, к этой немыслимо белой рубашке. Он уже знал куда ударит: вон туда — снизу вверх под рёбра. Ничего и никогда в жизни он не хотел, не жаждал сильнее, чем сейчас — мягкой отдачи рукоятки ножа в ладони.

— Не-е-ет!!! — резанул по ушам нечеловеческий визг.

Кирилл не понял, почему нога не пошла вперёд, почему он падает. Не понял, но всё-таки упал и тут же вскочил...

Или почти вскочил — мощным толчком его отбросило в сторону. И началась чертовщина. Мгновение вселенской ясности сменилось бесконечным затмением. Кирилл больше ничего не видел и ничего не понимал. Он весь как бы перетёк в правую кисть, сжимающую рукоять ножа. И этим ножом он колол, полосовал, снова колол и сладострастно чувствовал, что попадает. Если рука переставала двигаться, он скручивал левую кисть в кулак и бил — бил, пока нож в правой не получал свободу. В какой-то момент прямо перед ним возникло бородатое лицо казака с бессмысленными от ярости или страха глазами. Кирилл улыбнулся — наверное, мысленно — и ткнул в эти глаза растопыренной пятерней...

Он стоял, прислонившись плечом к корявому бревну стены. Совсем рядом — за углом — раздавались команды пополам с матом. Они почти заглушали прерывистый вой — казалось, это сама боль переливается через край чьего-то тела. Кто-то куда-то уже бежал, но Кирилл думал, что всё это к нему больше не относится. Он убрал нож в чехол, привязанный к рукаву изнутри, и побрёл в сторону ворот. Несколько раз мимо пробегали какие-то вооружённые люди. Выскочивший из-за угла человек налетел на Кирилла и заорал:

— Где он?!

— Кто?

Служилый отпихнул препятствие в сторону и побежал дальше.

Стражи ворот были на посту, но находились на внутренней стороне входного коридора. Их переполняли тревога и любопытство.

— Чо там такое?! — дружно накинулись они на Кирилла. — Почто шумство?

— А-а, — устало отмахнулся учёный. — У Петруцкого подралися. Перепились все...

— Ну-у-у! — завистливо сказали стражники. — Везёт же людям! А ты чо? Чо в кровище-та?

— Чо-чо... По усам текло...

— Огрёб, что ли? Гы-гы-гы!

— Гы-гы! — злобно передразнил учёный. — Вам бы так! Давай отворяй ворота на хрен! Чтоб я ещё когда... Ничо, я их по одному... Кого в лесу иль на реке встречу... У-у, бляди, суки... Ну, ничо: я их запомнил!

— Давай-давай! — понимающе лыбились мужики, вынимая из скоб толстенный засов. — Встретишь злыдней в лесу — пьяных да связанных — и покажешь им Кузькину мать, объяснишь, где раки зимуют. Ты тряпицу в воде мочи да прикладывай, а то ить к утру вся рожа заплывёт!

— Без вас знаю, — буркнул Кирилл на прощанье. — Больно умные!

* * *

Выход из острога был последним осмысленным деянием Кирилла, да и то, кажется, не полностью — он действовал наполовину машинально. Дальше началось сплошное затмение. Он отправился в лагерь таучинов пешком и шёл до самого утра. Утром он вспомнил, что, собственно говоря, прибыл к острогу на лодке — она спрятана в кустах примерно в километре от стен. Прикинуть, что выгоднее: вернуться или продолжить путь, он не смог и просто побрёл дальше. Впрочем, вполне возможно, что это спасло его от многих неприятностей —преступника пытались перехватить именно на реке.

На пути лежало два небольших поселения ясачных мавчувенов. Обходить их Кириллу не хотелось, и он пошёл напрямик. Первое он миновал благополучно — не отвечая на приветствия, не реагируя на вопросы. Во втором он что-то кому-то сказал на ходу и был сразу опознан как таучин. Пять низкорослых худых мужичков, пробующих мясо лишь раз в году, вооружились палками и собрались его бить. Воевать с ними Кириллу совсем не хотелось, поэтому он просто достал ножик и, приветливо улыбаясь, продолжал идти своей дорогой. Грозные воины расступились.

В лагере его встретили два десятка воинов и Чаяк. Кирилл впервые увидел эту гвардию Ньхутьяга в полном составе: несколько подростков, несколько стариков, пара калек среднего возраста... На всех три байдары, куча доспехов, груда холодного и огнестрельного оружия. Все вместе на спецназ — даже первобытный — совсем не походило. При всём при том нужно было что-то делать — люди скучали, запасы пищи подходили к концу, поскольку рыбу за настоящую еду таучины не считали.

А Кириллу хотелось побыть одному. Он не чувствовал себя в состоянии кого-то куда-то вести, принимать какие-то решения. Ему было совершенно ясно, что после первой же стычки со служилыми от этой инвалидной команды останутся рожки да ножки.

— Не приближайся ко мне, Чаяк, — попросил он своего «друга». — Я весь в менгитской скверне — от макушки до пяток. Мы уйдём с этого места не раньше, чем наши люди научатся стрелять из менгитского оружия. И не просто стрелять, но и убивать этих самых менгитов!

— Я пытался учить их, — признался бывший купец и разбойник. — Я пытался, но огненный гром не слушается меня.

— Меня послушается — не сомневайся!

— А я и не сомневаюсь, — пожал плечами Чаяк. — Когда начнём?

* * *

Из всего антиквариата Кирилл отобрал то, что было в лучшем состоянии — в смысле без верёвочек и проволочек, которыми что-то подвязано. Ну и конечно, с замками примерно одинаковой конструкции. Это оказалось непросто — оружие было, мягко выражаясь, не серийным. То же, что претендовало на единый стандарт... Ну, в общем, всё было индивидуальным — и калибр, и боеприпасы, и приспособления для зарядки. Кирилл полдня потратил на то, чтобы всё это скомплектовать и рассортировать. Потом началось обучение. К вечеру ни одного выстрела сделано не было, но многое тайное стало явным. В частности, Кирилл уяснил, что разбирать, чистить и смазывать замки таучины не научатся, наверное, никогда — какого-то винтика в их мозгах не хватает. Они с первого раза запоминают и могут воспроизвести сложнейшие комплексы движений, но растолковать им смысл производимых манипуляций целая проблема. Кирилл подумал, что если бы речь шла об автоматах Калашникова, то через полчаса всю команду можно было бы вести в бой. Здесь же каждая «пушка» требовала индивидуального подхода, а два десятка таких подходов для одного инструктора, пожалуй, многовато.

Учёный решил не бороться с реалиями, а к ним приспосабливаться — по мере возможности. Он предложил людям разделиться на огневые расчёты — по два-три человека в зависимости от взаимных симпатий и склонностей. На каждый расчёт по два-три ружья. В тройке должно быть три специалиста: стреляющий, заряжающий и хранитель «огненного зелья», он же второй заряжающий. Дело сразу пошло веселее. Во всяком случае, большинство «заряжающих» вскоре уяснило, что от них требуется не магическая пантомима, а прочистка ствола, засыпание пороха, запыживание и так далее.

Надо сказать, что вся эта возня на Кирилла подействовала в целом благотворно — проблемы свои он не решил, а как бы загнал их вглубь души и присыпал сверху пеплом бытовых забот. На второй день начались учебные стрельбы, благо пороха было в избытке. По их результатам кое-кому пришлось сменить военную специальность — перейти из «стрелков» в «заряжающие» или наоборот. Надо сказать, что попадать в цель таучины научались очень быстро — как только переставали бояться «огненного грома». Это случалось обычно после третьего-четвёртого выстрела.

Обучение команды в целом можно было считать успешным, однако Кирилл не переставал удивляться тому, сколь мало преимуществ даёт фузея перед хорошим луком. Если не считать психологического эффекта — огня и грохота, — то оставалась, по сути, только пробивная способность — в большинстве случаев доспехи от пули не спасали. Ну и ещё один нюанс, который часто незаметен: спустить курок может даже женщина или ребёнок, а вот вывести из строя противника на расстоянии в 70 метров из лука может только сильный мужчина, который к тому же много лет тренировался. В данном случае это имело важное значение — приличных лучников с соответствующим боезапасом среди личного состава оказалось всего четверо, включая Чаяка.

В конце концов, Кирилл даже увлёкся процессом обучения, и его военная мысль заработала вовсю. Тот факт, что его «друг» о чём-то напряжённо размышляет, от Чаяка не укрылся.

— Теперь нас слушается менгитский огненный гром, — сказал он однажды. — Но в глазах твоих печаль и забота. Это так?

— Да, Чаяк. Мне упорно кажется, что дело не в ружьях. Неужели ты всё ещё не понял, что перестреливаться с русскими бесполезно? Неужели ты не понял, что побеждать их можно только в рукопашной?

— Я-то понял, Кирь, я всё давно понял, — заверил бывший купец и разбойник. — Всё дело в людях: когда заговорит огненный гром, наших очень трудно заставить взяться за копья. Один раз нам это удалось, и мы победили. Однако тогда против нас были люди Атмана Шишкава. Людей Худо Убивающего ещё никто не побеждал.

— Старая песня, — вздохнул Кирилл. И вдруг его осенило. — Слушай, у русских своя магия, а у нас своя! Неужели среди незримых сущностей не найдётся такой, которая одолеет силу менгитов?

— О чём ты говоришь, Кирь?! — удивился воин.

— Мы имеем дело с Ньхутьяга, так? — начал доводить свою идею Кирилл.

— Так...

— А откуда он берётся, что его рождает?

— Земля, конечно, — Хыгенэ...

— Вот! — обрадовался Кирилл. — Так почему же не попросить у неё защиты? Почему не попросить помощи?

— Как это? — оторопел Чаяк. — Хыгенэ — всеобщая сущность, такая же, как небо... Кто сможет?!

— Я, пожалуй, смогу, — не очень уверенно заявил Кирилл. — Во всяком случае, попробую. Давай зарядим ружьё: ты будешь в меня стрелять, а я обращусь к Хыгенэ — посмотрим, что получится.

Минут пятнадцать спустя Кирилл шагал по траве, отмеряя примерную дистанцию прицельного ружейного боя.

— Ну, кажется, так, — пробормотал он и крикнул Чаяку: — Давай стреляй в меня!

Воин поднял ружьё, и, как только он прижал приклад к плечу, Кирилл упал ничком на землю. Примерно минуту спустя он поднял голову:

— Ты что?! Стреляй, давай!

— Не могу! Я тебя не вижу! — несколько растерянно отозвался Чаяк. — Как можно попасть в цель, которой нет?

— А ты старайся! — рассмеялся Кирилл. Он встал и отломил ветку от ближайшего куста. — Представь, что я твой враг. Если ты не убьёшь меня, я заколю тебя вот этим копьём. Стреляй!

Как только ружьё вновь было поднято, Кирилл с криком «Хыгенэ!» повалился в траву. Выстрела не последовало, и он пополз вперёд, стараясь не слишком высоко поднимать задницу. Продвинувшись метров на 8-10, он посмотрел на Чаяка — ружьё было направлено стволом в небо. Кирилл вскочил и заорал, потрясая палкой:

— A-а, проклятый менгит! Тебя не спасёт твой огненный гром! — и опять упал.

Когда между «противниками» осталось метров пятнадцать-двадцать, Чаяк всё-таки нажал на курок. Раздался выстрел, Кирилл вскочил и с криком «Эн-хо-ой!!» устремился в атаку. Рисковал он не сильно, поскольку пулю в ствол не закатил, а забил только пыжи.

«Сражённый» Чаяк был задумчив:

— Уж не знаю, при чём здесь Хыгенэ, но...

— Но ты понял, да?

— Пожалуй... Так никто никогда не делал. Воевать надо стоя во весь рост! Иначе получается, что ты боишься противника, прячешься от него...

— Во-во! Но на самом деле ты вовсе и не прячешься, а зовёшь на помощь это самое Хыгенэ. Или давай ещё что-нибудь придумаем, а?

— Не стоит, пожалуй, — после недолгого размышления сказал Чаяк. — Хыгенэ нам вполне сгодится. Но лёжа нельзя пользоваться луком!

— А надо ли? — усомнился Кирилл. — Согласись, что русским наши стрелы не очень опасны — они выходят на бой в железе. А мавчувены... Они редко подходят на нужное расстояние, потому что слишком трусливы. Ты воевал больше меня, так что поправь, если я ошибусь: мне кажется, лучный бой нужен, чтобы отогнать противника, заставить его отступить или не дать приблизиться, так? А нам ведь теперь нужно не это, да?

— Да, Кирилл. Нам нужно их убивать — всех. И Хынгенэ поможет таучинам!

Армейскую службу Кирилл проходил главным образом «заочно», но кое-что усвоить сумел. Кроме того, память охотно подбрасывала нужные фрагменты из текстов А. Кочергина. В частности, как заставить бойца в критический момент действовать так, как нужно командиру? Главный способ, конечно, это страх — собственного начальства солдат должен бояться сильнее, чем противника. В случае с таучинами этот номер не проходит — они первобытные. Остаётся другой способ, который тоже известен с тех пор, как существуют армии: муштра, бесконечное повторение одного и того же действия, пока оно не станет совершенно автоматическим. Как, например, приучить солдата накрывать своим телом гранату, а не прятаться от грядущего взрыва? Нужно заставить его сто (или тысячу?) раз прыгнуть на учебную. В данном случае требовалось выработать у людей рефлекс — если на тебя навели ствол, падай и отползай в сторону. И не важно, заряжено ружьё или нет: навели — падай! Причём — с любого расстояния!

Эту мысль, адаптированную для «нецивилизованного» способа мышления, Кирилл попытался втолковать Чаяку. Тот уловил суть идеи довольно быстро и начал её реализовывать — с таучинским акцентом, конечно. Акцент же этот проявился в том, что обряд призывания Хыгенэ оказался совмещён с освоением воинами огнестрельного оружия и учебными стрельбами. Холостые заряды при этом не использовались. В итоге к концу первого дня тренировок один из подростков был убит наповал, двое мужчин оказались тяжело ранены и попросили смерти. Им, конечно, не отказали. Кириллу это сильно не понравилось, о чём он и сообщил Чаяку. Однако его «друг» оказался неожиданно твёрд: никаких холостых зарядов — мы не дети, и мы не играем!

Кирилл расстроился и почувствовал, что ему всё надоело: таучины азартно стреляют друг в друга, а он, как дурак, целыми днями чинит им заедающие замки на ружьях и меняет кремни. А в это время Лу... Его Луноликая...

«НЕТ! Я не ревную и не страдаю муками собственника, у которого отняли некую ценность, — нет! Просто... Просто из Мироздания выдернули главный стержень — несущую балку, что ли... То есть оно (Мироздание) как бы ещё стоит — никуда не делось, — но это одна видимость. Ведь это была не просто девушка, в которую влюбился... И не девушка вовсе... И не влюблялся я, наверное... Просто для меня в ней сконцентрировалось всё хорошее, всё доброе и правильное, что есть в мире. Меня можно было сотни раз предавать, подводить, обманывать, но Мир всё равно оставался прекрасным. Потому что в нём была она — конец и начало, мерило всех ценностей, эталон добра.

Ну, конечно же, это всё мои фантазии. А на самом деле она — обычная женщина, близкая, так сказать, к природе. Это в том смысле, что поколения цивилизованных предков не передали ей способности притворяться — камуфлировать «культурой» проявления своих инстинктов. Она ведь меня не обманывала, она была вполне искренна, как искренна, наверное, сейчас с Петруцким. Интересно, как они разговаривают?

Нет, чёрт побери, не интересно мне это! Как не интересны все её многочисленные „мужья по дружбе“! Женщины — не богини, они существа в высшей степени приземлённые, но... Но в мужском сознании для богини есть место. Изначально его занимает мать, потом её может заменить возлюбленная — желательно похожая на мать. А у меня это место изначально пусто — матери я не помню. Вот я и сделал Луноликую полновластной хозяйкой трона — одну за всех. А она оказалась (нет — всегда была!) просто доброй и отзывчивой бабёнкой.

Ну вот: всё, всё я понимаю, а... А жить всё равно неохота!»

Кирилл заявил, что отправляется в разведку — на менгитской лодке-долблёнке. Чаяк не возражал, но так посмотрел на своего «друга», что тому стало неловко:

— Не пойду я больше в острог! Не пойду! Можешь не смотреть на меня так...

— Тогда зачем?

— Ну, понимаешь, Чаяк... — растерялся было Кирилл, но быстро сообразил, что повод действительно есть. — Мы тут стоим уже много дней. А ведь это место, где менгиты запасают себе пищу — они тут рыбу ловят! Мы их как бы прогнали. А острог близко, там войско, там большие лодки — неужели Худо Убивающий потерпит наше присутствие? Неужели ты думаешь, что он нас боится?

— Но таучинов очень много... было. Может, он не знает, что почти все люди ушли обратно?

— Это не важно. Много нас или мало, бояться нас Петруцкий не имеет права. Далёкий владыка прислал его сюда, чтобы бить таучинов. Если он не будет этого делать, русский царь разгневается и жестоко накажет своего раба.

— Но как он узнает?

— О, Чаяк! Ты плохо знаешь менгитов! У каждого русского есть начальник, у каждого начальника есть свой — более сильный — начальник. И так вплоть до самого царя.

— Только у него нет начальника, да?

— И у царя есть! Русские называют его Господом Богом. Это примерно то же самое, что наш Творец Всего Сущего. Так вот: русские всегда жалуются начальникам друг на друга и на других начальников, сообщают обо всех проступках. Так что царь обязательно узнает, если Худо Убивающий не станет с нами воевать. Мне кажется странным, что Петруцкий до сих пор не напал на нас. Почему?

— Ему просто некогда, — усмехнулся Чаяк. — Он очень занят со своей новой женой.

Кирилл смог не дрогнуть — по крайней мере, внешне. По крайней мере, он надеялся, что смог...

— Не говори так, Чаяк. Не говори — я не хочу о ней слышать...

* * *

Как оказалось, Кирилл угодил «в яблочко». В том смысле, что очень вовремя дозрел до того, чтобы отправиться на разведку. Правда, сначала у него возникла мысль, что он опоздал, — русская флотилия была готова к отплытию, и, судя по суете людей на далёком берегу, это отплытие могло состояться прямо сейчас. Кирилл удержал себя от поспешных действий, продолжил наблюдение и пришёл к выводу, что раньше утра они, пожалуй, не тронутся. Ему же в любом случае предстояла бессонная ночь — плыть до своих хоть и по течению, но не близко.

По пути, работая веслом, Кирилл пытался понять логику действий противника. Пытался и не мог — так и так получалось, что чего-то он не знает, какого-то кирпичика не хватает, чтобы построить более или менее адекватную модель. А без такой модели прогнозы делать очень трудно, если вообще возможно. В данном случае силы были абсолютно не равны — ввязываться в бой не имело ни малейшего смысла. Зато трём байдарам ничего не стоило исчезнуть — затеряться в протоках среди заросших кустарником и лесом островов. Но что тогда будет делать Петруцкий? Вернётся в острог? Пойдёт к морю на рандеву с лопаткинской командой? Но на встречу он опоздал — ему это известно?

Так или иначе, но к моменту прибытия в лагерь решение у Кирилла созрело — может, и не «популярное», но «единственно верное»: с места сниматься, с русским войском не встречаться, лишнее оружие и снаряжение утопить. Двигаться вверх по течению, минуя острог по дальней протоке. Цель движения — земля кочевий Тылгерлана.

* * *

Говорят, что, если в самом начале какого-то предприятия возникают трудности, это хорошая примета — значит, потом будет легче. В том смысле, что запас неприятностей, отмеренный судьбой на это дело, будет как бы истрачен. Только этим, наверное, следовало утешаться руководителям таучинского «войска».

С русской флотилией удалось разминуться без особого труда — не встретив противника, она устремилась вниз по течению — вероятно, в надежде догнать сбежавших врагов. А вот с протокой, на которую Кирилл рассчитывал, получился полный облом. Широкая и полноводная на «выходе», километра через три-четыре она превратилась буквально в ничто — размазалась, рассосалась, распалась на множество мелких водотоков. Причём нормальной воды в обозримой дали не наблюдалось — перетаскивать куда-то лодки и груз смысла не было никакого. Пришлось возвращаться и думать, как жить дальше.

Собственно говоря, вариантов было только два: искать обход или прорываться мимо острога. Первый пришлось отклонить: уже много дней стояла сушь и жара, так что все протоки обмелели, и найти судоходную надежды почти не было. С другой стороны, эта долгая жара могла сыграть на руку...

Наверное, это было негуманно, но Кирилл чувствовал себя уже по ту сторону добра и зла: поджечь крепость! Среди насилий и утеснений, которые Петруцкий учинил жителям острога, был запрет топить летом очаги в домах, а также приказ держать всюду ёмкости с водой. Эти самые кадушки и корыта позволили многим поправить свои финансовые дела: тем, кто их делал и продавал, а также тем, кто сообщал об их отсутствии у кого-то, поскольку штраф (немалый!) делился поровну между властью и доносчиком. В таких условиях весь острог, конечно, не спалить, но можно устроить переполох и «под шумок» пройти мимо стен.

Таучинские байдары заехали в укромную заводь и сошлись борт о борт. Началось подробное обсуждение деталей: кто будет поджигать, где и чем, а также в какой момент начинать движение, где потом взять на борт поджигателей и так далее. При отсутствии напалма и спичек, радиосвязи и даже сигнальных ракет эти вопросы оказались совсем не простыми. Обсуждение уже подходило к концу, когда всем стало ясно, что сейчас пойдёт дождь — скорее всего, сильный. Таучины сразу поняли, что какой-то незримой, но могущественной сущности план не понравился.

— Это недоволен Ньхутьяга, — ухмыльнулся Чаяк. — Не надо много думать, не надо много говорить. Надо стрелять в менгитов — в этом цель и смысл.

— Ну, что ж, — вздохнул Кирилл. — Насчёт цели не знаю, а смысл, может, и есть. Зарядим все имеющиеся стволы и, как только начнётся дождь, пойдём на прорыв. Двинем вдоль левого берега — под самыми стенами. Там они нас из пушек, наверное, не достанут. Правда, достанут из ружей, но есть надежда, что под дождём они не успеют быстро зарядиться... Мы тоже будем стрелять — те, кто свободен от вёсел. Убить, может, никого и не убьём, но хоть попугаем!

Ждать на исходной позиции пришлось долго — дождь всё никак не мог собраться с силами. Он начался уже ближе к вечеру, и какой! Для полного комплекта не хватало только грома и молний, но они в этих широтах редки. Зато всё остальное оказалось в избытке — и внезапные сумерки, и вода стеной, и шквальный ветер. Все инструкции о том, что двигаться надо клином, что нужно держать дистанцию и менять курс, пошли к чёрту — каждая байдара оказалась предоставленной самой себе.

Может быть, с высоты птичьего полёта да при хорошем свете эта сцена выглядела бы эффектно. Может быть, её смог бы красиво отснять какой-нибудь оператор — комбинируя крупный план и дальний. А вот сами участники мало что видели: гребцы изо всех сил работали вёслами, стараясь не выбиться из ритма соседей, рулевые на грани возможного искали и находили компромисс между скоростью лодки, волной, ветром и берегом, в который ни в коем случае нельзя врезаться.

Со стены раздались крики — еле слышные за шумом воды и ветра, потом выстрелы. Впереди слева Чаяк прокричал боевой клич таучинов и замолк — орать на таком ветру было трудно. Кирилл сидел на носу второй байдары и занимался в основном тем, что пытался уберечь от воды замок фузеи, которая лежала у него на коленях. Ни о какой прицельной стрельбе в таких условиях не могло быть и речи — вопрос стоял о стрельбе вообще!

Кирилл всё-таки посмотрел на стену и с удовлетворением отметил, что навес над одной из пушек сорвало ветром. Второй взлетел в воздух буквально у него на глазах. «Жизнь движется по кругу, — мысленно улыбнулся учёный. — Когда штурмовали Коймский острог, шёл снег в разгар лета. Никак природа не даст людям спокойно пострелять друг в друга! Что ей, жалко, что ли?»

Тем не менее со стен стреляли — то здесь, то там. А потом бахнула и пушка. Кирилл решил не остаться в долгу: взвёл курок, открыл полку и сразу же потянул на себя спусковой крюк — бах!

Бах! Бах! — послышалось со стороны воды.

Рядом с Кириллом — под прокопчённой шкурой — лежали пять заряженных ружей. У всех замки старинной конструкции — крышку полки надо открывать пальцем. В данных условиях главное сразу же после этого высечь искру, пока на открытый порох не попала вода. Целиться, конечно, было некогда, даже если бы лодка и не качалась во все стороны, даже если бы была видна цель. Задачу для себя учёный поставил самую простую — разрядить выстрелами как можно больше ружей, иначе потом выковырять размокшие заряды будет очень трудно. Он совершил почти подвиг — пальнул трижды, прежде чем острожный частокол отодвинулся от берега, а потом и вовсе остался позади. Там — сзади — ещё раз бабахнула пушка, и всё стихло — в том смысле, что остался лишь свист ветра да плеск воды сверху и снизу.

Природный катаклизм, похоже, только набирал силу — дождь усилился, стало почти темно. Кирилл попытался прикрыться водонепроницаемой замшей, но её упорно сдувало ветром в сторону и вырывало из рук. Из-за этой возни он чуть не проворонил препятствие — они едва не протаранили байдару, шедшую впереди. Несколько минут спустя в них самих чуть не врезалось отставшее судно. Единственное, что можно было сделать в данной ситуации, — это найти какую-нибудь сушу, вытащить на неё лодки, перевернуть их и залезть в защищённое от воды и ветра пространство. Там лечь, прижаться к друг к другу и стучать зубами в ожидании, когда кончится дождь.

Всё это и было проделано, кроме одного — стучания зубами. Таучинская холодостойкость Кирилла давно уже не удивляла. Странным было то, что она, похоже, оказалась заразной — дискомфорт он, конечно, ощущал, но нельзя было сказать, чтобы уж очень сильно страдал от сырости и холода. Особенно после того, как была извлечена из груза и роздана часть неприкосновенного запаса — сушёное мясо, перетёртое с жиром.

— Одну байдару можно бросить, — подвёл Чаяк итоги дня. — Теперь мы вполне поместимся и в двух. А я, кажется, ни в кого не попал.

— Я тоже... — вздохнул Кирилл.

Засыпая на мокрой подстилке, он думал о том, что всё это было ребячеством и глупостью, что надо было подождать денёк, и вода бы поднялась. Тогда они спокойно — без всяких жертв — миновали бы острог. При всём при том в глубине его души мерцала странная уверенность, что иначе было и нельзя, что именно так — правильно. Почему правильно, он понять не смог, поскольку уснул.

* * *

Подъём был скорым и неприятным — дождь лил всё так же. При этом начала подниматься вода и заливать место ночёвки. Перетаскиваться было некуда, поскольку они находились на острове. Погребальный обряд пришлось сократить до минимума и — за вёсла.

Погода наладилась только три дня спустя. А ещё через десять дней путники увидели шатры стойбища оленных людей. Один из самых пожилых участников похода долго всматривался в даль, прикрыв глаза ладонью от солнца.

— Не знаю, Тылгерлан ли это... Могу сказать только, что это таучины. И у них беда.

Никто не стал с ним спорить — вывешенный знак «плохой» смерти видели многие. Обычно он означал, что в стойбище кто-то умер не по своей воле — погиб на охоте или в результате несчастного случая. Здесь же было другое...

Близко к больным Кирилл никого не подпустил, но у таучинов зоркие глаза. Это был, наверное, тот самый случай, когда лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Абстрактная менгитская «скверна» предстала перед людьми во всей красе. ТАКОГО таучины ещё не видели и были потрясены до потери желания жить. А Кирилл...

Кирилл, пожалуй, воспрянул: почувствовал, что он реально МОЖЕТ что-то сделать в этой жизни. И никто, кроме него, этого не сделает — это и для него-то неимоверно трудно. «Будем считать, что я герой романа — несчастный брошенный любовник, готовый к суициду. Только самоубиваться я буду медленно и изощрённо. Нужно использовать психологический эффект, который произвёл на зрителей вид людей, больных чёрной оспой».

Этот эффект сработал — Кирилла слушались беспрекословно. Он запретил приближаться к стойбищу ближе чем на сто метров, да и то если ветер в спину, запретил пить воду из ручья, который протекает рядом. Он приказал круглосуточно вести наблюдение, чтобы никто не пришёл в стойбище и никто не покинул его. Он запретил есть оленей, бродящих по тундре с меткой Тылгерлана на ушах. Их надо было убивать из ружей или луков, оставляя трупы на месте. Он много чего ещё приказал — в том числе отправил двоих воинов к далёким соседям, чтобы предупредить их и попросить несколько оленей на прокорм санитарному кордону.

И бескрайние пустые пространства откликнулись, пришли в движение, ожили людьми. Летом в тундре нет иного транспорта, кроме собственных ног, но что стоит молодому парню пробежать полсотни километров, чтобы поделиться новостью с соседями? Кирилл плохо представлял, как всё это отражалось, преломлялось в практическо-мистическом сознании таучинов. Кажется, это было похоже на объявление всеобщей мобилизации, на войну, в которой должны участвовать все. То, что враг на сей раз нематериален, особого значения не имело, поскольку борьбу возглавил «свой» полудемон.

Стали подходить люди, и Кирилл резко изменил тактику — запретной стала территория в полсотни, а потом и в сотню квадратных километров, а также вся вода, которая с неё стекает. Посты наблюдателей обосновались на сопках и в долинах — ни одно существо крупнее зайца не должно покинуть эту территорию. Евражкам, мышам и зайцам тоже лучше не выходить, но за ними не уследишь — во всяком случае, прикасаться к ним или к их помёту нельзя. Людям нужно питаться, но рядом не должно быть оленей — пусть родственники приносят мясо издалека.

Это было суровое, безжалостное мероприятие. В повреждённых мозгах Чаяка произошёл очередной сдвиг — он наяву видел демонов чёрной смерти, которые ластились, тянулись к людям. Тех, кто поддался им, тех, кто шагнул им навстречу, он убивал на глазах у всех. Таковыми в основном оказывались нарушители дисциплины — те, кто без должной ответственности отнёсся к приказу. Кирилл не возражал против таких зверств — он и сам в это время был не очень вменяем.

Счёт дней учёный потерял — прошло, наверное, меньше месяца, но больше недели, когда он понял, что нечто создано: есть табуированная территория и есть люди, которые её охраняют. Они не покинут свои посты, пока демон не разрешит им это. Тогда уйти решил Кирилл — к больным людям, в умирающее стойбище.

— Они не виноваты, — сказал учёный остающимся. — Они плохо умирают, чтобы мы увидели, что такое скверна менгитов. Кто-то должен облегчить им переселение в «верхнюю» тундру. Демон Ньхутьяга говорил со мной — он велел мне идти к ним, он обещал мне защиту. Но — только мне! Вы слышите — только мне! А это место... Это место будет проклятым две руки лет — никто не должен приходить сюда, никто не должен пасти тут своих оленей. Мне и тем, кто остался ещё в «нижней» тундре, понадобятся еда и дрова. Передавайте нам их не приближаясь — как раньше...

Он взял с собой нож, трофейный котёл, взвалил на плечи тушу небольшого оленя и пошёл к далёким шатрам.

* * *

Летом оленные люди обычно ставят базовый лагерь и уходят с оленями налегке — скарб приходится перетаскивать на себе. В основном в стойбище остаются женщины, старики и дети. В хозяйстве Тылгерлана этим летом полного разделения не произошло — стадо паслось недалеко. Массовый вылет насекомых совпал с появлением первых больных среди людей. Один за другим пастухи выходили из строя, и замученные оводами олени разбегались.

Их пытались удержать — пока могли стоять на ногах. Эту безнадёжную борьбу таучины наблюдали с окрестных сопок, иногда даже слышали крики о помощи. Они помогали — заворачивали обратно отколы. Потом это стало бесполезно, и навстречу животным засвистели стрелы, загрохотали ружья.

Большинство пастухов остались лежать в тундре, так что подсчитать общую численность населения было нельзя. В шатрах Кирилл обнаружил восемнадцать живых. И примерно столько же мёртвых. К вечеру первого дня живых осталось только тринадцать — двое умерли сами и троих зарезал Кирилл по их просьбе — они были совершенно безнадёжны и очень страдали. Без видимых признаков заболевания оставались только двое — пожилая женщина и подросток. Женщина была недееспособной — она пережила смерть всех близких и, вероятно, повредилась рассудком. Больных надо было поить, кормить, обмывать, спасать от пролежней. Этим Кирилл и занялся. А начал он с того, что отделил мёртвых от ещё живых. Теперь в свободное время он рыл яму — братскую могилу — при помощи костей, найденных на помойке. Трупы, конечно, лучше было бы сжечь, но топлива для этого не было во всей округе.

Яма получилась мелкой — началась мерзлота. Тогда Кирилл стал расширять раскоп. Пока он этим занимался, грунт сверху оттаял на несколько сантиметров и стал поддаваться костяной лопатке. В принципе, таким способом можно было постепенно вырыть глубокий могильник, но тянуть время было нельзя — трупы разлагались на жаре, смрад и мухи превращали жизнь в ад, хотя и без этого раем она не была. Тела поместились не все, и для оставшихся Кирилл устроил погребальный костёр из каркасов ненужных уже шатров. И начал рыть новую яму — в среднем через день кто-нибудь умирал. Безумная женщина заболела, и Кирилл не заставил её долго мучиться. Последним заболел его единственный помощник — тощий исполнительный подросток, который оказался девочкой по имени Инью. Почему-то её грядущая смерть задела Кирилла за живое — он готов был, как Иов, возроптать на Бога, хотя и не верил в него. Может быть, потому, что в бреду, или просто забывшись, девочка называла его «мамой». Кирилл бросил все дела и стал возиться с ней, хотя и понимал, что только продлевает её муки. Он поил её, обмывал, прикладывал компрессы, вскрывал и промывал нарывы, держал за руки и ноги, когда она начинала метаться. Он как бы весь — без остатка — сосредоточился на душевном посыле: «Не умирай! Пожалуйста, не умирай! Пускай лучше я, а ты — не умирай!» Он прекрасно видел, что она не жилец — поражение тканей очень глубокое, особенно на лице и кистях рук. Он видел это и всё равно почему-то надеялся.

В конце концов, она затихла, и Кирилл понял, что это конец. У него кружилась голова, и очень хотелось спать. Собственно говоря, повышенная температура у него была уже несколько дней, но он не знал об этом — подобные ощущения были ему не знакомы. Решив, что борьба окончена, он завалился на какие-то грязные лохмотья и уснул. Или, может быть, потерял сознание. Очнулся или проснулся он оттого, что его звали. Точнее, звали «маму», но это было для него то же самое.

В голове мутилось, и Кирилл не сразу понял, что означают эти симптомы — на её лице и теле образовались бурые корки, кое-где они уже были содраны и сочились сукровицей. Да-да, сукровицей, а не гноем!

— А ведь ты выживешь, — улыбнулся Кирилл. — Одна из всех. Только не ковыряй свои болячки!

— Чешется, — прошептала девочка. — Очень чешется...

* * *

Было тепло и безветренно. И шёл снег — первый настоящий, который, скорее всего, уже не растает. По расчётам Кирилла, все мыслимые и немыслимые сроки карантинов прошли — можно было возвращаться к людям. Напоследок он собрал все вещи, разобрал последний шатёр и сложил всё это так, чтобы они сгорели без остатка. Инью, оставляя следы на свежем снегу, сбегала к костру, принесла пучок горящих палочек и подала их Кириллу.

— Сама поджигай, — отказался Кирилл. — Когда-то всё это было твоим домом. Прощайся с ним, и пойдём искать тебе новый.

Девочка засмеялась и, довольная ответственным поручением, побежала к будущему костру. Учёный остался стоять. Он откинул с головы капюшон и подставил голову падающим снежинкам: «Мы с ней, наверное, два сапога пара. Оспа разукрасила её так, что с непривычки, скорее всего, страшно смотреть. Хорошо, хоть глаза не пострадали... Впрочем, мужа она со временем себе найдёт — для таучинской женщины главное не лицо, а покладистый характер и умелость в женских делах, включая интимные. А она шустрая — по хозяйству у неё ловко получается...»

Дымный огонь на фоне белизны свежего снега почему-то породил у Кирилла ощущение нового рождения — очередного рождения. Восприятие всех деталей окружающего мира обострилось, стало каким-то новым и болезненно приятным. Он захотел проанализировать это чувство, но рациональному объяснению оно не поддавалось. Тогда он попытался понять не всё сразу, а какую-нибудь частность. Ну, например, это новое ощущение на...

Он провёл ладонью по голове спереди — от затылка до лба. Ничего не понял и повторил движение. Нет, какие-то волоски там всё-таки были — Кирилл ухватил их и легко выдернул. Жидкая прядь оказалась какого-то белёсого цвета — как оленья шерсть. «Вот так, Кирюха, — усмехнулся учёный. — Был ты просто уродом, а теперь стал уродом седым и лысым...

А ведь это наступает последняя моя зима здесь, — вспомнил бывший аспирант. — Вернусь домой, накоплю денег и сделаю пластическую операцию... Волосы тоже пересажу откуда-нибудь... Ха-ха-ха, Кирюха, о чём ты?!»

* * *

Все посты и кордоны вокруг «проклятой» земли давно были сняты. Осталась только одна точка — маленький лагерь в полутора километрах от вымершего стойбища. Там посменно жили двое-трое мужчин, иногда с жёнами, которые поддерживали связь с Кириллом и снабжали его продуктами. К ним-то Кирилл и направился — он заранее попросил приготовить новую одежду для него и для девочки. Его увидели издалека и вышли встречать. На подходе учёному захотелось как-то отметить своё возвращение. Он воздел руки и заревел на всю тундру:

— Эн-хой, таучины! Эн-хо-о-ой!!

— Эн-хо-ой!!! — откликнулись воины, повторив его жест.

* * *

Размеренное бездельное существование вдруг сменилось лихорадочной суетой и непрерывным движением. На учёного обрушился прямо-таки поток информации. А в сухом остатке этого потока оказалась идея войны — тотальной войны с мавчувенами и менгитами. Для её начала необходимы были лишь два условия — установление санного пути и возвращение Киря. То и другое сегодня свершилось: надо срочно ехать, потому что... Потому что Ньхутьяга-Чаяк роет землю копытом от нетерпения!

Глава 14 ВСТРЕЧИ

И вновь снег, нарта, олени. И бесконечные сопки справа и слева, которые кажутся все одинаковыми. А если присмотреться, то бесконечно разными, так что уже и не можешь понять, видел этот холм раньше или нет. На душе у Кирилла было довольно мрачно, а вот тело оживало день ото дня. Двигаться по свежему снегу было трудно, часто его упряжка оказывалась первой на маршруте, которым потом будут пользоваться многие, так что приходилось прокладывать лыжню. В первые дни отвыкшее от такого движения тело сопротивлялось и просило пощады. Пощады Кирилл не давал — ему теперь никого не было жалко и себя в первую очередь.

А в остальном путешествовал Кирилл с комфортом, поскольку при нем была «женщина». Он даже иронизировал по поводу того, что его спутница чрезвычайно удобна в эксплуатации: с разговорами не пристаёт, места на нарте занимает мало, почти ничего не весит, зато готовит еду и оборудует ночлег как настоящая. Собственно говоря, он собирался оставить Инью в первом же стойбище, где придётся остановиться, но за разговорами забыл о ней, а перед самым отъездом обнаружил её на своей нарте. Девочка ничего не просила, просто смотрела на Кирилла большими тёмно-карими глазами. Учёный вздохнул и решил, что оставит её в следующем селении. И, конечно же, не оставил. А потом привык, как привыкают к обиходному предмету вроде ножа, который всегда под рукой, всегда исправен и не требует никакой заботы.

Целью поездки было знакомое место, в котором чаще всего собиралось зимнее ополчение таучинов. Чаяк должен был быть уже там или вот-вот приехать. Двигаться, конечно, пришлось не по прямой, а зигзагами, посещая все попутные и не очень стойбища. От стойбища Тылгерлана Кирилла сопровождал только один таучин — остальные остались сворачивать лагерь. Через неделю он двигался уже в составе каравана из двух десятков беговых нарт и целого табуна запасных и «пищевых» оленей. Понять свой нынешний статус Кирилл толком не мог — все теперь его знали, но встречали не с ликованием, а с каким-то трепетным почтением. При этом хозяева упорно подсовывали ему... баб. Ну и девушек, конечно. Зачем это нужно, понимали все, кроме него самого — «гостевой проституции» у таучинов нет и в помине, а о том, чтобы сделаться «друзьями по жене», речь как бы и не шла. В самом начале этой секс-эпопеи он чуть не сделал глупость — вежливо отклонённая красавица собралась покончить жизнь самоубийством. В общем, Кирилл махнул на всё рукой — спермы не жалко...

* * *

То, что Кирилл увидел на месте сбора, его смутило, если выражаться мягко. В этот район, где сливались три небольшие речки, переместилось несколько довольно крупных стойбищ. Кроме того, здесь возник лагерь, в котором жили приезжие мужчины в ожидании начала похода. Боеспособной публики было очень много — оценить на глаз её количество Кирилл просто не смог. Получалось где-то под тысячу, и должны были подойти ещё. «Может быть, это и не всё взрослое мужское население Таучинского полуострова, но значительная его часть. Сила, конечно, немалая — теоретически, а практически это толпа, управлять которой не сможет никакой демон. Что с ними делать? Науке это не известно... Зато совершенно точно известно, что распустить их по домам нельзя — не поймут».

Начал Кирилл с того, что разыскал своего «друга». Он боялся, что застанет Чаяка в бесноватом состоянии от предвкушения тотальной мести, однако оказалось, что тот сам недавно появился в расположении войск и теперь пребывает в некотором смущении.

— Нас очень, очень много, Кирь! Почему-то меня это не радует. Сам не пойму почему...

— Могу объяснить, — усмехнулся учёный. — Ты отведал власти — абсолютной власти над людьми. Ты понял, что, ведомые одной волей, таучины способны на многое. Они способны побеждать менгитов, а не просто гибнуть от их пуль. Командовать ЭТИМИ людьми ты не сможешь — ты понимаешь это.

— Что же делать?

— Слушай, давай подумаем над этим хотя бы пару дней. Надо поговорить с народом, понять, чего он хочет, чего можно от него ожидать, а чего нельзя. Вот ты, к примеру, прикинь, сколько и каких людей ты бы взял для нормальной войны с менгитами?

— Может быть, нам всем напасть на Айдарский острог? Уничтожить его вместе с Худо Убивающим и всеми его воинами, а? Наверное, мы сможем!

— Вряд ли... — разочаровал «друга» Кирилл. — Острог и построен для обороны от таких вот армий. Напасть внезапно у нас не получится, значит, менгиты смогут подготовиться. Даже если нас будет в несколько раз больше, люди не смогут лезть на стены, а потом сражаться на улицах среди деревянных домов.

— Да, мы никогда не делали этого раньше, — признал Чаяк. — А всё новое страшит даже самых смелых.

— При этом не забывай, что у таучинов за спиной будет родная тундра, а русским отступать некуда. «Добровольной смерти» они не знают и, значит, будут сражаться отчаянно — до последнего. Может быть, мы и уничтожим острог, но таучинов останется совсем мало — кто будет пасти наших оленей, кто станет добывать китов и моржей? Там, где заходит солнце, живёт неисчислимое множество русских. Их царь пришлёт других своих слуг взамен убитых нами, они построят новый острог...

— Твои слова имеют горький вкус. Но, увы, они похожи на правду.

— Не только похожи, — вздохнул Кирилл. Его очень радовал задумчивый, вполне вменяемый вид Чаяка. — Давай поговорим с людьми, узнаем, что они думают и чего хотят.

— Давай, — согласился человеко-демон. — Я слышал, что здесь появился Рычкын вместе со всеми своими домашними.

— Я схожу к нему, — почти обрадовался Кирилл.

Как выяснилось, летний поход старому вояке вышел боком. Он увёл в него почти всех дееспособных мужчин своего посёлка. В результате добычи они толком не взяли, а летнюю «путину» безнадёжно сорвали и остались без запасов на зиму. Клану Рычкына осталось надеяться на гостеприимство своих оленных «друзей» и на зимнюю добычу, которую, как известно, олени в основном и составляют. Кстати, в подобном положении оказались многие — и те, кто участвовал в летнем походе, и те, по чьим летним пастбищам прошлось войско Петруцкого. Даже если стада и не были захвачены врагами, их пришлось отгонять в неудобные для отёла и летнего выпаса места. В итоге потери оказались значительными, особенно с учётом того, что данный летний период выдался для оленей не очень благоприятным. У Кирилла создалось впечатление, что большинство воинов настроены не столько бить русских, сколько грабить их прихлебателей-мавчувенов.

Бредя в задумчивости через чьё-то широко раскинувшееся стойбище, Кирилл остановился и стал наблюдать процесс первичной обработки оленьей шкуры — при помощи каменного скребка, вмонтированного в двуручную деревянную рукоятку. Картинка была вполне банальной, и учёный не сразу сообразил, что же его остановило, что «зацепило» взгляд. Потом понял: работу производила не женщина. Точнее, не совсем женщина...

Что-то ворохнулось в его заскорузлой, покрытой шрамами душе — Кирилл подошёл к работающей, сдёрнул на спину её капюшон и ухватил пальцами редкие сальные волосы:

— Андрюха?!

Писарь, конечно, не сразу узнал собеседника. Он всматривался в изувеченное лицо, мучительно пытаясь понять смысл встречи — удача ли это или беда, хуже которой не сыскать.

— Кирюха, что ль? — сглотнул он комок в горле. — Точно, Кирюха! Как тебя, Господи... И ты, брат, в ясыре оказался?

Бывший писарь не дождался ответа и начал говорить сам — обращать в звуки накопленное, наболевшее в двухлетнем безъязычном плену. Кирилл слушал его бормотание секунд тридцать, а потом стиснул пальцы, чувствуя, как слабо держащиеся в скальпе волосы легко расстаются со своей основой.

— Заткнись, паскуда! Сдохнутьпо-человечьи не смог, а теперь скулишь!

Писарь просек ситуацию мгновенно:

— Кирилл Матвеич, помилосердствуй! Христом Богом молю! Я ж те зла не творил, что велено, то и делал! Вот, вишь, нехристи повязали, маюсь вот — ни поститься, ни причаститься... Ты-то, поди, при власти — помилосердствуй!

— Я те помилосердствую, — буркнул Кирилл. В его многострадальную голову пришла даже не мысль, а некое предчувствие идеи, проекта или попросту глобального плана. Но всё это забивала прямо-таки животная ненависть вот к этой конкретной «человеческой» особи. Мучительно хотелось свернуть писарю шею — свернуть и смотреть, как он корчится в предсмертной агонии, как дрыгает ногами. Кирилл вдохнул морозный воздух, выдохнул его и очень спокойно спросил:

— Ты — чей? Хозяин твой — кто?

— Да нехристь паскудный! Чтоб ему, окаянному! Да...

— Звать как? — настоял на своём Кирилл.

— Да Рычином вроде кличут. Именования ихние православному и не понять вовсе!

«Та-а-ак, — констатировал учёный, расставаясь со своей находкой. — Мужик хорошо попал, но мне его не жалко. Ситуация с первобытным рабством мне известна гораздо лучше, чем среднестатистическим российским школьникам. Это самое рабство появилось отнюдь не вместе с прибавочным продуктом, который якобы кто-то может присваивать. Товарно-денежных отношений, представлений о выгоде и собственности здесь нет в принципе, как и понятия о ценности человеческой жизни. Добычей считаются олени, кое-какой домашний скарб, а также женщины и дети — в основном, конечно, мальчики. Взрослый мужчина-воин в плен попадать не должен, иначе он не мужчина и не воин. Тогда кто же? Женщина, конечно. Случаи добровольной (по велению духов) смены пола среди таучинов известны. Среди „своих” это грехом не считается, хотя родичей трансвестита такая метаморфоза обычно не радует. Науке даже известны случаи „однополых” семей — вполне благополучных. Однако мужчины-рабы — военнопленные, оставленные в живых, — у таучинов были. Тут явно имеет место некая тонкость национального менталитета, которую я не понимаю. Кажется, мужчина, не погибший в бою, должен пройти через комплекс изощрённых пыток. Перенеся их с достоинством, он может претендовать на „хорошую” смерть или... стать „своим”. Но есть и третий путь. Возможно, им-то и шли немногие русские, выжившие в таучинском плену. Достаточно объявить себя женщиной, и спрос будет совсем иной. Знание языка для этого не обязательно — достаточно лишь... В общем, достаточно дать понять, что ты не мужчина, не воин... В этом мире торопиться нельзя, — сделал заключение Кирилл. — Но я тебя не забуду, сволочь!»

Учёный не забыл — общаясь с Рычкыном, он как бы между делом поинтересовался, почему среди его «домашних» имеется русский раб. Вроде бы было дано указание избавиться от всего менгитского... Старый вояка вытаращил глаза: как, где, кто?! В общем, хозяин «переднего» дома был не в курсе, откуда взялась данная особь. Сам он её из позапрошлогоднего похода не приводил — это он точно помнит. Наверное, её приобрёл по дешёвке кто-нибудь из ближних. Все давно и забыли, что это — менгит.

Те посиделки, конечно, не обошлись без гостей. Их набилось столько, что в пологе они не помещались. Подошедшие позже оставались лежать в холодной части шатра, просунув в полог лишь голову, а кому повезло — и руки, чтоб принимать пищу. В основном говорил Кирилл — в сто первый раз повторял свой текст про менгитов и их скверну, про то, как с ней нужно бороться. Он говорил, отвечал на вопросы, слушал мнения — и так без конца. Когда всё уже было сказано, обмусолено и усвоено, расходиться никто и не думал, и нужно было ещё чем-то развлекать публику, и тогда на выручку пришёл Рычкын. В качестве чрезвычайно смешного прикола он рассказал присутствующим, что среди его людей обнаружился русский. Гости некоторое время обсуждали данный эксцесс, а потом выразили желание своими глазами увидеть это чудо. Народ начал выбираться наружу, но Кирилл к нему не присоединился — оставшись один, он с чувством исполненного долга уснул прямо там, где сидел.

Он успешно отоспал свой физиологический минимум — часа четыре. Потом проснулся, обнаружил, что рядом никого нет (редкий случай!), и решил не вставать, а подремать ещё. За это он был награждён порцией кошмаров. Ему приснился забытый уже сон, который начинался с влажного хруста выворачиваемых плечевых суставов. Потом следовал кровавый туман бесконечной боли, которая душит волнами или накатывает ослепительными вспышками. Очередную вспышку можно оттянуть, если говорить — говорить хоть что-то...

Кирилл не сразу понял, что уже не спит. Что захлебывающиеся, спазматические крики звучат не в нём самом, а снаружи — где-то недалеко от шатра. «Пытают кого-то, — сообразил бывший учёный. — Развлекаются таучины. Слышно, как женщины смеются — любят они это. Кого они там?..»

Местная манера мучить пленных — просто так, для «увеселения» публики — Кириллу категорически не нравилась. Но поделать с вековой традицией он ничего не мог — здесь так принято. Самое большее, что можно сделать, — это добить пытаемого, рискуя собственным положением в обществе. Но ведь таучины могут в итоге оставить жертву в живых, и она — эта жертва — не будет на них «держать зла». «Этого, конечно, в живых не оставят, — подумал Кирилл, — уж больно вопит не по-мужски. Но кого и зачем они взяли в работу? Новых-то поступлений вроде бы не было?»

Всё оказалось просто и плохо. На окровавленном снегу корчилось тощее тело писаря Андрюхи. Впрочем, узнать его было трудно — традиционный набор таучинских пыток он уже прошёл, и теперь ему предстоял финал — отрывание самому себе половых органов. Служилый, похоже, понимал смысл ремённой вязки, которую на него накладывают. Кричать или сопротивляться он уже не мог — лишь скулил и хрипел сожжёнными в бесконечном беге по кругу бронхами.

Народ подался в стороны, пропуская вперёд великого воина. Кирилл оказался почти один на один с этим полуживым человеком и со своей совестью — ведь именно он обрёк пленного на мучительную смерть. Но совесть учёного молчала — слишком многое он пережил в этом мире: «...В будущем из прошлого звучат лишь письмена... Сотни народов прожили свою многовековую историю и сгинули во мраке прошлого почти бесследно. Если нет письменных источников, учёные будущего часто спорят о самом факте существования какой-нибудь общности, понимавшей себя как „мы“ и существовавшей сотни лет. Что, по сути, известно о том, что творилось вот здесь — на Северо-Востоке Азии? До потомков дошло лишь то, что писалось вот такими вот Андрюхами — под диктовку или самостоятельно. Рядовой конквистадор — убийца и насильник — творит преступления здесь и сейчас, а писарь злодействует как бы в веках...»

Заслониться отвлечёнными рассуждениями от суровой реальности не удалось — пленный остановил на нём почти безумный взгляд и захрипел:

— Кирюха... Кирюшенька... Помилосердствуй! Христом Богом молю...

— Пошёл на хрен, — ответил Кирилл. — Столько народу сгубил и не плакал, сука. Теперь вот сам попробуй, как это бывает!

— Кирюшенька, помилосердствуй! Не виноватый я... Я тя прошу... Я те пропишу... Что хошь пропишу! Я ж в Икутске служил... У самого воеводы! Грамоты секретные читывал... Я ж те всё поведаю — кто, зачем и почему! Ослобони только...

— Заткнись! — приказал Кирилл и обвёл тяжёлым взглядом присутствующих. — Мне не нравится это, люди!

Народ вокруг притих, даже немного попятился назад.

— Да, не нравится! — продолжал давить на публику бывший аспирант. — Так умирать должен мужчина, а это кто?! Мало того что он менгит, он ещё и не воин! Вы развлекаетесь, вместо того чтобы просто убить его и выбросить. Вы подобны малым детям, играющим со свежим дерьмом, а ведь вы взрослые! Вам не стыдно?

Похоже, он попал «в яблочко», и людям действительно стало стыдно — мужчинам перед женщинами, старшим перед молодыми. Чтобы не ослаблять достигнутый эффект, Кирилл не стал ничего добавлять, а просто повернулся и медленно пошёл прочь — ему как бы самому стало неловко за всех остальных. Уже покидая собрание, он брезгливо поморщился и буркнул не оборачиваясь:

— Можете отдать его мне. Мне не привыкать возиться с менгитской скверной...

Конечно же, ему отдали раба — ещё и благодарны были, что избавил людей от докуки. Про сорванное развлечение никто не заикнулся, поскольку никто не захотел выяснять, как ко всему этому отнесётся Ньхутьяга. Зато забота появилась у Кирилла — куда девать спасённого? В конце концов учёный придумал для носителя скверны заведомо осквернённое место — склад русских трофеев в хозяйстве Чаяка. Правда, приличного помещения там не было, а была груда барахла и несколько неразгруженных нарт рядом. Всё это прикрыли от снега старой рваной покрышкой от шатра, которую растянули несколькими жердями. Вот туда-то Кирилл и приволок стонущего и скулящего писаря. Смотреть, как тот одевается, как приходит в себя, было противно, и он ушёл заниматься своими делами.

Вернулся Кирилл через несколько часов. Ему предстояло решить, что делать с этой человеческой — точнее, не вполне человеческой — жертвой. Он потихоньку уже начал ругать себя за то, что просто не добил старого знакомого на месте. На подходе к складу странный звук заставил его ускорить шаги. Вначале показалось, что ничего страшного — просто Андрей спит и храпит при этом. Потом в нос шибанул знакомый запах, и Кирилл почти сразу обнаружил его источник — на снегу стоял вскрытый бочонок со спиртом.

Кирилл разбудил писаря и вежливо объяснил, что собирается аккуратно выпустить ему кишки. Именно аккуратно, чтобы жертва смогла вдоволь на них налюбоваться, прежде чем умрёт. Впрочем, если писарь действительно работал у икутского воеводы, если действительно имел доступ к секретным бумагам, то он может попробовать рассказать что-нибудь интересное, выдать какую-нибудь тайну. Тогда Кирилл зарежет его без всяких выкрутасов. Не исключено, что Андрей даже останется в живых на некоторое время, но для этого он должен доказать «как дважды два», что может быть чем-то полезен.

Андрюха был согласен — абсолютно на всё согласен, — только попросил разрешения ещё выпить. Кирилл разрешил, а потом долго слушал сбивчивую речь. Когда-то в его голове мелькали смутные мысли о том, что, возможно, с коррумпированным пробюрокраченным государством надо бороться не мечом, а пером. Не сражаться с врагом «во чистом поле», а писать на него кляузы начальству — пусть это будет неромантично, зато эффективно.

Со слов Андрея получалось, что и Икутская, и Обольская канцелярии, не говоря уж о вышестоящих, просто завалены всевозможными бумагами «снизу». Пишут все на всех и по любому поводу, хотя составление каждой «жалобы» или «челобитной» обходится не дёшево. «Наверное, люди просто верят в сказку, в мечту и ждут чуда — в ответ на послание через 2-3 года тебе повысят жалованье или сменят самодура-приказчика, — оценил ситуацию Кирилл. — А задумка моя про „чернильную войну“ оказалась глупой. Можно описать бесчинства Петруцкого, указать на нарушения всяческих указов — и ничего не будет. Можно подделать письмо коменданта царю-батюшке, в котором он обругает самодержца матом и сообщит, что переходит в подданство японского императора или американского президента — вместе с войском и подвластной территорией. И опять-таки ничего не будет — канцелярские крысы письмо потеряют или используют в своих интересах...»

Излияния на эту тему Кирилл остановил, достал нож и предложил своему информатору рассказать что-нибудь поинтересней, а то скучно. Писарь заметался в отчаянии, хлебнул для успокоения спирту и завёл про тайные (но истинные!) интересы воюющих, торгующих и «на лапу» берущих. Многое в этой сфере было Кириллу уже известно, кое-что он знал даже лучше, чем писарь, поскольку последний пользовался устаревшей информацией. По словам Андрея, всю политику в новоприсоединённых землях проплачивают торговые кланы, которые борются друг с другом за монопольное положение и, соответственно, за получение сверхприбылей. Причём борьба эта ведётся почти легально и продолжается десятилетиями. В частности, немало экспедиций «землепроходцев» погибло вовсе не от рук «иноземцев»...

Кирилл слушал и думал о том, что, войдя в эту игру, наверное, кое-чего можно было бы добиться — ну, скажем, чтобы таучинов оставили в относительном покое лет на сто. Только всё уже поздно. «Да и возможно ли это в принципе? В любом случае сейчас русских интересует только пушнина...» При всём при том в мозгу Кирилла заклубился и начал сгущаться некий план. В принципе, это был даже и не план вовсе, а просто набор решений, которые так или иначе принимать надо.

— Знаешь что, Андрюха, — сказал он писарю, — незачем тебе жить на свете. Совершенно незачем! Не буду я тебя мучить — ладно уж. Выбирай: сегодня или завтра?

— 3-завтра...

— Как хочешь. Но завтра будет хуже, чем сегодня. Гор-раздо хуже! Не передумал?

— Н-нет...

Собрание «сильных» идеи Кирилла одобрило — примерно этого они и сами хотели. Суть плана заключалась в том, что основная масса воинов под водительством этих самых «сильных» отправляется обычным порядком грабить мавчувенов на заповедной территории — за Айдаром ниже острога. Русские им сильно мешать не будут, поскольку ими займутся люди Ньхутьяга, которых поведёт сам Чаяк. А завтра при всём честном собрании воин Кирь расскажет ещё об одной опасности, которая исходит от менгитов, — ещё об одной скверне.

Учёный не сильно расстроился бы, если б ночью писарь сбежал. Никто его не охранял, но, правда, и бежать было некуда. Андрей поступил иначе — когда Кирилл зашёл за ним, писарь был пьян — просто мертвецки. Пить ему приходилось через край, так что спирт просто стекал грязными струйками с его одежды. Он уже ничего не боялся и был вполне доволен жизнью. Кирилл заставил его топать в обнимку с бочонком до бугра, который выбрал в качестве сцены. Он попросил Инью натаскать туда сухих веток и разжечь костерок. Возле этого костра он положил заряженную фузею и стал ждать, когда соберётся приличное количество публики. Подобные массовые собрания на открытом воздухе в традиции таучинов не входили, однако примерно через час вокруг бугра уже топталась добрая сотня зрителей. Писарь всё это время прикладывался к бочонку — похоже, он задался целью допить его перед смертью. Допить никак не удавалось, и он впал в возбуждение — пытался петь «казачьи» песни и матерно ругал таучинов, бродивших поблизости. Не понимая слов, народ смеялся и откровенно завидовал чужому веселью. Кирилл решил начать представление, поскольку знал, что всё увиденное и услышанное будет во всех деталях пересказано сотни раз. Он поднялся на ноги, воздел вверх руки и заорал:

— Слушайте меня, люди моря и тундры! Слушайте и расскажите всем! Много лет назад в «нижней» тундре случилась беда — пришли люди белого царя, пришли менгиты. Много настоящих людей погибло из-за них, много! Чужаки одеты в железо, могучие злые духи помогают им. Что могут противопоставить им таучины? Только смелость и мудрость наших воинов! Мы не должны бояться врагов, мы должны их побеждать! Мы не должны позволять им убивать нас! Для этого надо уметь бороться против их оружия, против их скверны! Огненный гром — их первое оружие! — Кирилл поднял над головой фузею. — Теперь вы знаете, как бороться с ним!

Приклад ружья он прижал к плечу, а ствол навёл прямо на толпу. Однако чуть раньше, чем он закончил движение, раздался разноголосый крик:

— Хыгенэ!!

Нельзя сказать, что все полегли разом — как один. По крайней мере треть присутствующих сильно запоздала. Тем не менее Кирилл счёл результат удовлетворительным — могло быть гораздо хуже. Он пальнул из фузеи в воздух и, когда народ поднялся, продолжил свою речь:

— Второе оружие менгитов — чёрная смерть! Дух этой болезни настолько свиреп, что готов пожирать даже самих менгитов. Русские выпустили его на нас! Он сожрал людей Тылгерлана — вы знаете об этом! Из его лап я смог вырвать только одного ребёнка, только одного! Посмотрите на эту девочку, посмотрите, что сделала с ней чёрная смерть! — Кирилл малость передохнул, откашлялся и продолжал драть глотку: — Но это не всё — у менгитов припасено много болезнетворных духов для нас. Есть ещё жёлтая смерть, есть белая и много других! Теперь вы знаете, как бороться с ними, как ловить их, как не дать расползтись им по «нижней» тундре! Каждый, коснувшийся менгита, каждый, коснувшийся чего-то менгитского, должен провести двадцать дней в одиночестве. Если злой дух овладел им, значит, человек должен умереть, и никто не должен прикасаться к трупу! Прикоснувшийся сам становится нечистым и должен двадцать дней провести в одиночестве. Вы теперь знаете об этом, люди!

Оратор выдержал паузу для усиления впечатления и продолжил с отчаянным надрывом в голосе:

— Есть ещё одно оружие менгитов — ещё одно! Может быть, оно опасней других, опасней! Это оружие — горькая веселящая вода! Выпив её, человек становится довольным и радостным, ему кажется, что он счастлив! Посмотрите на этого раба, посмотрите! Он избит, он покрыт ранами, он знает, что его скоро убьют, но он выпил много веселящей воды и доволен! Он смеётся и поёт песни — так действует веселящая вода!

Почувствовав, что находится в центре внимания, Андрюха пьяно загоготал и поднялся на ноги, прижимая к груди полупустой бочонок. С трудом удерживая равновесие, он обвёл собравшихся мутным взором:

— У-ублюдки! Дерьмо собачье! Тьфу! Гореть всем вам в аду, нехристи поганые... Эх-ма! — Он побултыхал остатки жидкости. — За то, чтоб вы сдохли, выблядки!

Держа ёмкость двумя руками на весу, он начал пить через край. Большая часть спирта, конечно, лилась мимо — на лицо, на кухлянку, на штаны.

Вся его одежда была далеко не первого «срока носки» и спереди покрыта сплошным слоем почерневшего жира. Спирт растворял эту субстанцию, и она стекала на снег грязными ручейками.

— A-а, бляди! — взревел Андрюха и метнул в толпу опустевший бочонок. — Знай наших, чучмо немытое!

Он упал бы от произведённого толчка, но учёный поддержал его. Рука его сразу сделалась мокрой и липкой, пришлось отереть её об собственную рубаху. Кирилл взял из костра пучок горящих вёрток и заговорил на максимальной громкости, обращаясь к зрителям:

— Смотрите, люди! Смотрите, что бывает с теми, кто пьёт веселящую воду! Смотрите! А я ухожу — я сказал вам всё!

И тут произошёл сбой программы — короткий, публикой, наверное, не замеченный. Андрей посмотрел на Кирилла и тихо пробормотал:

— Душегубы — все. Ты же наш, Кирюха... Чем те лучше этих?

— Не знаю, — честно ответил бывший аспирант.

Он ткнул своим факелом в облитую спиртом кухлянку писаря, подхватил фузею и пошёл прочь, оставляя за спиной коптящий воющий факел.

* * *

Низовой ветер гнал мелкий колючий снег. Он не падал с неба, его просто несло с места на место, как песок в пустыне. Низкое серое небо давило на душу — казалось, до него можно докинуть камнем. Только камней нигде не было — один снег. И ветер. Он не валил с ног, но залезал, пробивался в каждую щель одежды. Этот ветер рвал пламя костра во все стороны, и не было людям тепла от огня. В такую погоду хорошо себя чувствуют лишь олени да иноземцы, которые, кажется, вообще никогда не мёрзнут, сволочи. А людям православным худо — не столько даже от холода, сколько от общей безысходности в этой бескрайней ледяной пустыне. Потому и нужен костёр, к которому тянутся замёрзшие руки: не от холода он спасает, а от тоски!

Из саней и немудрёного скарба служилые сделали ветровой заслон и зажгли за ним костерок. Дрова у них были привозные: надо бы их поберечь, но уж больно неуютно сегодня в тундре! По-хорошему надо бы растянуть полог, присыпать края снегом, постелить внутрь шкуры и сидеть там — всё теплее. Однако ж не ночь на дворе: может, ещё придётся сниматься и опять куда-то идти. Проклятые олени не стоят на месте, им, видите ли, жрать надо...

— Эт шо ж там ползёт-та? — пожилой служилый указал на ближайший склон. — Олешка, что ль, отбился?

— Да какой олешка?! — не согласился соратник. — Человек вроде бредёт. И санки за собой тянет.

— Кого ж несёт в таку погоду?!

— А хрен его знает! Кажись, суды правит.

— Не иначе заплутал кто-то...

Никто не встал навстречу гостю. Прибывший сбросил с плеч ремень упряжи и подошёл к костру:

— Здравы будьте, православные!

— Спаси Бог! И те того же...

Определить, что это именно русские, пришельцу было не трудно: во-первых, они жгли совершенно бесполезный костёр, а, во-вторых, рядом стояла пирамида из четырёх ружей, которые уже присыпало снегом.

— Погреться-то дозволите?

— Грейся, родимый, а то ведь жрать попросишь.

— Харчи свои имею, — солидно ответил гость. — Могу и попотчевать.

— Ишь ты, добрый какой! — служилые не смутились, но слегка зауважали путника, который ничего не просит. — Откель сам будешь-та?

Вначале они пытались разглядеть лицо гостя — не знакомый ли, — но быстро оставили эти попытки: капюшон у пришельца был богато оторочен длинным мехом росомахи, который оставлял свободными только глаза, кривоватый нос и обледенелую растительность под ним.

— Промышленные мы — за Утиным озером стоим.

— Эт где ж тако?

— Тама, — махнул рукой гость. — Отсель недалече — две речки невеликих и один ручей с камнями.

— Н-да? — усмехнулся один из служилых и отодрал от усов сосульку. — В тех местах я по весне хаживал. Длинное озеро есть, Гусиное, Круглое, Гиблое, Холодное... А про Утиное не слыхивал. Да и лесу там — три метлы да два веника. Откель там соболь?

— Ты это брось, — обиделся промышленник. — Там дерева необхватные, а по низу ольха да берёза — не продраться!

— Куда ж путь держишь? — понимающе переглянулись присутствующие. Ответ, похоже, был им уже известен.

— В острог, знамо дело!

— И где ж тот острог?

— Как это где?! Тама вон! Мнится мне, за теми холмами кусты пойдут, апосля дерева, а там и дорога сыщется. Может, к ночи дойду, а?

— Гы-гы-гы! К ночи! Гы-гы-гы! Ты сколь годов на промыслах-та, паря?

— Ну... я... Перву зиму.

— То-то, что перву! Эт кто ж удумал тебя одного-та в острог отправить?!

— Кто надо, тот и удумал... Только сё — наши дела, артельные!

— Ваши, ваши! — дружно засмеялись служилые. — Только ты, паря, в другу сторону идёшь!

— Как в другую?!

— Эдак вот! Тама, сказывают, горы есть немалые, реки знатные имеются, окиян-море льдистое есть, а вот острога нетути!

— А поперёд всего, — развил тему один из служилых, — таучинов там, как комаров летом. Ужо они-то тя на костре-то поджарят али яйца самому оторвать заставят. А без яиц ты ни одной девке не надобен будешь!

— Нет, ну вы чо... — в конец растерялся промышленник. — Каки тут таучины...

— А таки! Ты, видать, с осени по лесам лазишь, ничо и не ведаешь!

— А чо таучины... Оне в измене, что ль?

— В какой, на хрен, измене?! Как снег лёг, они ж войско собрали — много тыщ. Ниже Колючей речки всей силой Айдар перешли и давай мавчувенов наших трясти. Сказывают, до самого Хототска грозятся дойти!

— Да вы чо-о... Ну, а эта... Ну, тута нету их, да?

— Нынче нету, а завтра... Мы тут чо, по-твоему, сопли морозим?

— Н-ну, не знаю...

— А вот то и морозим: стадо охраняем!

— Да ну тя! На то ж мавчувены имеются!

— Мавчувены мавчувенами, а мы-то олешков самой Марфы блюдём! Неровен час, набегут таучины...

— Какой Марфы?..

— Такой! Ты, видать, не с этой осени, а с той по лесам лазишь! То ж Петруцкого жена! Она ж, сказывают, таучинского племени! От ей капитан наш на свадьбу стадо и подарил.

— И ведь до чего ж ушлая баба оказалась! — посетовал другой. — Что ни день, сама на нарте раскатывает. Пастухов за каждого олешку батогом бьёт! Пастухи не тока утерять кого опасаются, и на мясо прирезать бояться.

— Ишшо на мясо им, нехристям! Марфа-то олешков по одному отбирала, оне у ней все красавцы писаные, гы-гы-гы!

— Оне-то, может, и красавцы, а мы-то почто страдаем? Мыслимое ли дело, по зиме в чистом поле караулом стоять?! Ведь, почитай, сотня служилых мается!

— Скажешь — сотня! В поле-то за раз и полёта не наберётся! Остальные черёд свой ждут да у баб под боками греются! Эх, домой бы скорей...

— Господь терпел и нам велел... Ничо: нам бы ещё ночь простоять, да день продержаться.

— Хоть бы переезжать седни не заставили — и то благо.

— Сплюнь три раза через левое, да по деревяшке постучи — не ровен час сглазишь!

— Хрен ли стучать — вон ещё кого-то нелёгкая несёт!

— Как бы не саму Марфу... Свят, свят, свят!

— Пойду я, пожалуй, — сказал промышленник. — От начальства подальше — целее будешь. Не поминайте лихом!

— Погодь-ка, паря! Ты кто таков будешь-та? Чтой-та я тя не припомню, а кажись, всех острожных знаю!

— Да Кирилл я — Матвеев сын. Не признал, что ли? Я тя тыщщу раз видал. И прочих тоже...

— Кирилл? Какой Кирилл?! Погодь-ка...

— Пойду уж... Вон, к вам едет ктой-та!

Он отряхнул от снега лямку, пристроил её на плечах, тяжко вздохнул, перекрестился и начал тянуть.

— И дорогу не спросил... — пожал плечами служилый.

— Опять не туды попёрся, — озадаченно поддержал его соратник. — Да и хрен-то с ним — придурошный какой-то.

Скрыться из виду путник не успел — упряжка с единственным погонщиком изменила курс.

Они встретились — посреди снега и пронизывающего ветра.

Закутанные до глаз в меха, они стояли и смотрели друг на друга.

Долго смотрели — секунд, наверное, тридцать.

Потом Кирилл налёг на лямку и прошёл мимо. Чужие олени шарахнулись от него в сторону.

Душа его была пуста до звона, а в мозгу звучал голос Александра Ивановича:

«...Не стоит осуждать женскую любовь к подаркам — прямо-таки потребность в них. Эта потребность заложена в очень древней инстинктивной программе. Скромное колечко с бриллиантом или роскошный букет цветов действительно сексуально возбуждают женщину — такова её природа. Злые языки говорят, что крупные денежные купюры женщин тоже возбуждают...

Следует подчеркнуть, что подарок-подношение пролонгированным действием не обладает. Пода репный в прошлом году „мерседес“ (или букетик ландышей) отнюдь не гарантируют долговременную страсть подруги. В идеале (женском подсознательном ) должен быть оплачен каждый половой акт...»

Некоторое время она смотрела ему вслед. Потом села на нарту и поехала к посту. Судя по тому, как она нахлёстывала ни в чём не повинных оленей, служилым должно было достаться по первое число.

А Кирилл, перевалив гребень пологого холма, принялся развязывать и вытряхивать мешки, которые лежали на его санях. Идти ему было недалеко — за следующим водоразделом его ждали упряжки, двое воинов и маленькая девочка по имени Инью. Идти ему было недалеко, но тащить с собой снег, которым были загружены сани, совсем не хотелось — его и так кругом предостаточно.

В тот день километрах в пятидесяти к югу от этого места произошло ещё одно событие.

* * *

Это походило на обычный набег, если не считать чрезвычайную наглость бандитов — они напали на ясачных буквально возле острога. За такое нужно наказывать — и жестоко! Всё благоприятствовало свершению возмездия — обиженные мавчувены примчались в острог не мешкая, команда — «отряд быстрого реагирования» — оказалась в сборе, так что в погоню двинулись очень быстро. Даже непонятно было, на что рассчитывали таучины — уйти со стадом от лёгких оленьих упряжек заведомо невозможно, если нет приличной «форы».

Стадо вдали заметили, когда до вечера было ещё далеко. Грабители, конечно, поняли, что от погони не уйти, но стали действовать странно. Вместо того чтобы бросить добычу и сматываться, примерно с дюжину нарт остановились и, пропустив вперёд животных, остались ждать противника. Вместе с десятником служилых было восемь человек плюс больше двух десятков мавчувенов, жаждущих вражьей крови. Казаки были все бывалые, не раз бившие немирных иноземцев и прекрасно знающие их нравы: таучины, конечно, народ злой до крайности, мавчувенов они гоняют, как хотят, но с русскими воевать решаются, только если их как минимум вдвое больше. Этих же было совсем мало, но, кажется, они собрались принять бой?! Оно, может, и к лучшему: разделаемся по-быстрому и покойничков на показ привезём — другим в науку.

Десятник остановил своих, велел надевать доспехи и заряжать фузеи. Нарты же поставили в круг — нужды особой в этом не было, но таков приказ Петруцкого на все, так сказать, случаи жизни. Таучины топтались совсем недалеко — посреди мелкого кустарника. Кажется, они были без доспехов и надевать их не собирались. Половина мавчувенов умчалась вперёд — остановить стадо и преградить похитителям дорогу к бегству.

Десятник прикинул время, оставшееся до темноты, и решил, что они, может быть, ещё успеют сегодня вернуться и ночевать в тепле. По его команде служилые разошлись, образовав короткую цепь, и двинулись вперёд. Таучины пошли им навстречу. Дистанция обычного боя была пройдена, но ни одна стрела не просвистела в воздухе: у таучинов, похоже, луков вообще не было, только копья. Мавчувены, поставленные на флангах, почему-то тоже не стреляли — они испуганно переговаривались и норовили отстать. Десятнику всё это не понравилось, и он решил судьбу не искушать:

— К бою, ребятушки! Готовы?

Таучины впереди что-то прокричали вразнобой и... исчезли.

— Па-а...ли!! — по инерции крикнул командир и махнул правой рукой с обнажённым палашом.

И тут же, сдвинув на лоб шапку, поскрёб левой затылок: — Во, бля!

Никуда таучины, конечно, не делись — просто попадали в снег. Их серые кухлянки было неплохо видно, но одно дело палить по фигуре, стоящей в рост (да ещё и толпой!), и совсем другое дело... В общем, похоже было, что заряды служилые истратили зря — никого толком не зацепило.

— А ну-ка, по-быстрому: за-ряжай!

Команда потонула в испуганном гомоне мавчувенов. Вместо того чтобы в упор расстреливать бегущих на них таучинов, они показывали на них руками и пытались объяснить русским хозяевам, что нужно немедленно сматываться.

— Я вам покажу нути-тути! — погрозил им палашом десятник. — Бросай пищали, робяты! На руках биться будем! Вот ведь напасть какая...

Пять минут спустя служилые были мертвы — все как один. А упряжки мавчувенов мчались к острогу. Погонщиков там неминуемо ждали побои, но они всё равно торопились.

Дальнейшие события могли бы пойти иным путём, но рассказ очевидцев не был понят — слишком густо в нём фактура перемешалась с мистикой. Русские списали это на природную тупость иноземцев, а умница-толмач решил, что русские слишком глупы, чтобы понять столь простое явление, как «сошествие» Ньхутьяга.

* * *

Два дня спустя в остроге возле казачьей казармы появился тощий низкорослый мавчувен. Он приставал к тем, кто направлялся внутрь, — что-то лопотал по-своему, жестикулировал и произносил два русских слова: «Кузьма нада». Над ним смеялись и гнали в шею, приняв за попрошайку, однако он не уходил. В конце концов носитель имени „Кузьма" вышел на улицу и поманил мавчувена за угол. Там он взял иноземца за шиворот, встряхнул и совсем недружелюбно спросил:

— Ну?

— Кузьма ходить Кирилл, — выдал весь запас русских слов иноземец. — Кузьма ходить Кирилл.

— М-да? И куда ж ходить? А, с тобой ходить! Ну, ща, только портянки помою... Кирилл, гришь...

Примерно час спустя острог покинули трое — Кузьма, Мефодий и тот самый мавчувен. Идти пришлось довольно долго — по накатанному санному следу. Потом они с него свернули и ещё около километра шли почти по целине — по следу двух-трёх саней на оленьей тяге. В конце концов, потянуло запахом дыма, и между кустов обозначилась чья-то стоянка — совсем небольшая. У костерка сидел только один человек, остальные копошились в стороне.

— А, убивец! — осклабился Мефодий. — Будь здрав, грешная твоя душа!

— И вам того же, — без улыбки ответил Кирилл. — С той же силой в то же место. Располагайтесь, разговор есть. Хлеба-соли не дождётесь, но пожрать дам, коли надо.

— Погодим покеда, — ухмыльнулся Кузьма. — Погодим и послушаем, почто звал.

— Уж всяко не кланяться за острог: не меня вы спасали, а собственные шкуры!

— Верно баешь, — кивнул Мефодий. — Только надо б было кольнуть тебя в печень легонько — на майдане-та. Оно б надёжней стало!

— Что ж не кольнул?

— Да спицу дома забыл, — даже не претендуя на правду, ответил Мефодий. — Уберёг тя Господь.

— Тогда слушайте...

И Кирилл изложил свой план — простой, циничный, безжалостный. Ему даже самому стало не по себе, когда его мысли обратились в слова.

Мефодий и Кузьма переглянулись несколько озадаченно — наверное, даже их заскорузлые души слегка содрогнулись.

— Вона как взошли семена-то наши. Во благо пошла те наука...

— Как видишь. Я вам не верю и от вас доверия не жду. Подведёте — Во... нет, не Бог, конечно, — дьявол вам судья!

— Ну, с рогатым-то мы договоримся! — рассмеялся Кузьма. — Про вино-то не врёшь?

— Да вон оно — в бочонках на нарте. Отведать хочешь?

— Может, и отведаю — апосля. Чо, прям так и отдашь?

— Нет: золотниками перемерю, на гербовой бумаге роспись составлю, у Петруцкого заверю и воеводе представлю. Забирай.

— И долю не хочешь?

— Засунь мою долю себе в задницу! Я что, невнятно объяснил свой интерес?

— Ну-ну... Жёстко стелешь, паря! М-да... Так чо, по рукам? Али побрезгаешь?

* * *

В этот же день произошло ещё одно событие, о котором Кирилл так и не узнал. Казённое стадо оленей, считавшихся «государевыми», но находившихся в распоряжении острожных властей, на зимнем выпасе двигалось по широкой дуге протяжённостью в несколько сотен километров. Его пасли малооленные мавчувены, слив с ним свои стада, — контролировать небольшие оленьи табуны труднее, чем крупные. Впереди основного стада, численностью в несколько тысяч голов, двигалось, выедая лучшие корма, стадо элитное — личная собственность коменданта. Распоряжалась им его жена Марфа, которая считала этих оленей своими, поскольку плохо разбиралась в русских правах собственности. Сами же русские в большинстве своём полагали, что главный их начальник под тлетворным влиянием туземки просто присвоил себе казённое имущество. Естественно, об этом помалкивали — кому ж батогов охота?

Повышенная военная активность таучинов этой зимой заставила начальство медлить с началом крупного похода против них. По агентурным данным (то бишь по слухам), они собирались силой неисчислимой напасть на сам острог. Тем не менее пасти стада было надо — олени не коровы, в стойло их не загонишь. Для их охраны были выделены значительные (по местным меркам) силы служилых. Однако с молчаливого одобрения начальства вся охрана сосредоточилась вокруг «элитного» стада.

В тот день с высоты птичьего полёта можно было видеть, как по открытой всхолмлённой тундре неторопливо движется масса животных. По периферии здесь и там видны упряжки — на почти пустых нартах передвигаются пастухи, а гружёные сани образуют небольшие караваны — это перевозят свой скарб казачьи посты. Несколько караванов, вероятно, исполняют функции разведчика — ездят зигзагами, кругами и часто удаляются вперёд за пределы видимости.

Во время одной из таких отлучек — в широкую долину ручья — произошло странное. Позади — на перегибе склона — появились две точно такие же упряжки. Они спустились вниз и остановились, как бы преграждая разведчику путь обратно. В то же время впереди из-за поворота русла показалась третья упряжка. Она тоже не пошла на сближение. Человеку на нарте как бы предлагался выбор — подъехать к кому-то самому или попытаться спастись бегством. Каюр выбрал первое и двинулся вперёд.

Упряжка остановилась в десятке метров. Погонщик — он оказался довольно маленьким — соскочил на снег и пошёл к тому, кто преграждал ему дорогу. Это был, безусловно, воин — высокий, широкоплечий, он стоял возле своей нарты с копьём в руке. Они не обменялись приветственными жестами, хотя, кажется, были знакомы. Их разговор продолжался вряд ли больше пяти минут. Потом разведчик вернулся к своей нарте и тронулся в обратный путь. Никто ему не препятствовал.

Глава 15 ОШИБКА

Долина реки, шириной в добрый десяток километров. Вдоль русла — лес. В этом лесу чернеет неправильный многоугольник острога. Он кажется ничтожно маленьким на фоне бескрайних пространств арктической пустыни. Но он есть, и в нём — частица силы великой империи.

Огромное — по здешним меркам — оленье стадо медленно уходило на северо-запад. Собственно говоря, никто из животных в этом направлении не двигался — они перемещались туда-сюда и обратно, выкапывая ямы в снегу, ссорясь из-за них с самками. Общий вектор движения задавали люди — они ехали на оленьих упряжках впереди, сзади и на флангах стада. Животным было всё равно, что за люди пугают крайних — двуногих хищников они не любили, но мирились с их присутствием. Какое-то время назад эти хищники были другими — иначе пахли, иначе кричали на тех, кто хотел чуть больше свободы. Потом одни двуногие напали на других, и на снегу осталось лежать несколько десятков трупов — оленям было всё равно.

Войско было отмобилизовано, снаряжение укомплектовано — уже давно. Служилые устали ждать команды — день, три, неделю... Им стало казаться, что над ними просто издеваются — за такие-то деньги мы должны ещё и спать в торбазах?! Никто, конечно, в верхней одежде не спал, но... Но команда всё-таки поступила — в поход!

Войско выползло из острога подобно толстой длинной змее. Ему нужно было догнать уходящее на бескрайнюю тундру стадо. До него было далеко — несколько десятков километров, — но встреча неизбежна. В зимней тундре дарят свои законы, и людские желания мало влияют на них. Скорость движения большого стада меньше, чем скорость грузового каравана, значит, они встретятся. Люди могут ускорить движение или замедлить — значит, встреча состоится чуть раньше или чуть позже — не более того.

Это была погоня, но погоня медленная, рассчитанная на несколько дней и обречённая на успех. Примерно в центре воинского каравана ехали широкие сани, на которых был каркас, обтянутый шкурами, — настоящая кибитка. Любоваться природой из неё было трудно, даже если б кто-то и захотел, но внутри было относительно тепло. Там находились двое — грозный начальник всей этой окраины Российской империи и его жена, ставшая «русской» совсем недавно. Она запомнила уже довольно много чужих слов и могла объясняться не только на языке жестов.

Эта кибитка — явление здесь уникальное — была центром жизни всего войска. Полдюжины служилых толкали её на подъёмах или придерживали на спусках. Когда подъезжал кто-нибудь из наблюдателей или разведчиков, сотник торопливо говорил с приехавшим через толмача, а потом бежал к кибитке с докладом. Впрочем, сюда с докладами совались все — командиры авангарда и арьергарда, начальник обоза и командующий артиллерией. Да-да, имелась и артиллерия — две маленькие медные пушечки, установленные на нартах.

Его благородие Иван Дмитриевич Петруцкий был зол до чрезвычайности. Если бы не присутствие Марфы, многие из докладчиков в итоге не досчитались бы зубов. Мало того что он не пил уже третий день подряд, ещё и дела все шли как-то по-дурацки. В остроге пред самым выходом обнаружилась подпольная винокурня. Точнее, стало ясно, что она есть, но вот где? Троих служилых он снял прямо с постов — запаха почти нет, а лыка не вяжут! И под батогами молчат, суки, только зубы скалят, как волки. Что-то вроде бунта или мятежа в остроге назревало давно — казаки не солдаты, армейские строгости им в тягость. Всё не находилось повода ухватить за кончик да размотать змеиный клубок заговора, а теперь вот зацепка нашлась, и на тебе — таучины! И ведь не просто так обозначились, а чуть ли не всё казённое поголовье угнали, мерзавцы! Ведь знают же, что увести не смогут... В общем, казалось коменданту, что проклятые иноземцы просто подгадить ему решили.

Обольского драгунского полка капитан Петруцкий Иван Дмитриевич возлежал на шкурах и разговаривал с женой Марфой. Зная, что она всё равно не поймёт, говорил о сокровенном — как на духу. Женщина водила гребнем по его волосам и что-то лепетала в ответ — по-своему. От этого лепета боль и тяжесть на душе слуги государева постепенно рассасывались: верилось ему, что всё содеянное не напрасно, что всё получится. Проблем было много — новых и старых, — но он вновь и вновь говорил о таучинах, об их природной подлости и склонности к разбою. Ты, дескать, сама таучинка, так проясни, зачем эти черти нужны на белом свете? Вот завтра-послезавтра нагоним разбойников и...

И вдруг женская рука с гребнем замерла, пальцы перестали быть мягкими и исцеляющими:

— Нет, Иваня, нет!

— Что нет?

— Это — Кирь.

— Какой ещё кирь-мегирь? Таучины, говорю, житья не дают!

— Таучины нет. Олень стадо гнать Кирь.

— Да что за Кирь?!

— Кирь — большой таучин воин. Он русский убивать много. Кирь — мой муж.

— Что-о?!

— Кирь всех убивать, — улыбнулась Марфа. — Русский бояться он надо! Ходить обратно острог надо, Иваня!

— Ты что говоришь?! — Иван Дмитриевич вскочил и чуть не влепил жене пощёчину. — За таучинским тойоном была?!

Движение его руки не укрылось от глаз женщины. Она снисходительно улыбнулась:

— Кирь баба бить никогда нет. Казак служилый много бить — да. Кирь — большой воин!

Эта капля переполнила чашу офицерского терпения.

— Ах ты тварь, — захлебнулся яростью капитан. — Да я твоего Киря... На яйцах подвешу и собственные кишки жрать заставлю!!

— Говорить много легко, — как-то неласково, по-чужому улыбнулась Марфа. — Таучин воин бить трудно.

— A-а, муженька вспомнила?! — вне себя зарычал капитан. — Я те уд его подарю — вместе с яйцами! Куда сапоги дела?! У-у, стерва... Сговорились все!!

Час спустя отборная казачья «сотня» в составе сорока двух человек и полторы сотни мавчувенов отделились от основных сил и налегке двинулись вперёд. Капитанская жена Марфа не махала им вслед платочком — просто задумчиво смотрела, пока последняя упряжка не скрылась за холмом.

* * *

— Ваше благородие, погодить бы надо! — сотник знал, что сильно рискует, но был твёрд. — Погодить надо, покеда основной народ доберётся.

— Заткнись, дурак! Расставляй людей!

— Слушаюсь! Тока... Погодить надо! Больно много их. И на бугре, опять же,встали!

— Вот и радуйся, дур-рак! Всех разом тут и приберём! Не ровен час разбегутся по тундре — лови их потом. Да за мавчувенами присматривай — подлый они народец, ох подлый!

Один из представителей этого подлого народца пристал к несчастному сотнику, как банный лист, и всё повторял:

— Таучин плохо, таучин много. Тучин Ньхутьяга воевать нет. Таучин Ньхутьяга нет! — и так далее.

В конце концов служилый послал союзника на три буквы. Это выражение знали все иноземцы — для них оно означало, что сейчас будут бить и нужно немедленно увеличить дистанцию.

Казакам пришлось-таки пустить в ход кулаки — мавчувены никак не хотели распрягать своих оленей и составлять нарты в круг. Словами и жестами они пытались объяснить, что оставаться без транспорта никак нельзя, потому что... Потому что там — Ньхутьяга.

Всю эту бестолковую суету Петруцкий видел. Он чувствовал, что неправ, и от этого ярился ещё больше. Он только теперь начал осознавать, кем успела стать для него эта туземка, эта Марфа. Её слова о каком-то Кире, который (в отличие от него!) «большой» воин, прямо-таки ранили сердце. Впрочем, вполне возможно, что на азиатском лице своей подруги Иван Дмитриевич узнавал улыбку совсем другой женщины. Той, которая когда-то была ему дороже жизни, той, которая сказала «нет», узнав, что он, по сути дела, струсил...

Как и положено командиру, руководить сражением он решил из тыла — взобравшись на баррикаду из нарт. Всё поле боя отсюда было хорошо видно. Иван Дмитриевич подивился малочисленности таучинов — до чего ж обнаглели, мерзавцы! Но настоящее удивление — почти шок — он испытал, когда перед первым залпом противник исчез — с какими-то криками иноземцы полегли на снег. Приём был сугубо дикарский, поскольку капитан и помыслить не мог, чтоб так могли действовать нормальные солдаты.

Недружный залп всё-таки грянул. А потом раздался таучинский вой «Эн-хо-ой!». Только сначала закричали почему-то сзади — справа и слева — и лишь потом впереди. Довольно дружно таучины на сопке повскакивали на ноги и, ощетинившись копьями, устремились вниз. А в тылу десятки упряжек, возникшие как из-под земли, расставались со своими седоками — те бежали, размахивая копьями, к заграждению из нарт.

Драгунский капитан Иван Дмитриевич Петруцкий исполнил свой долг до конца. Он командовал, он пытался контролировать ситуацию до последней возможности. Правда, служилые, завязшие в неравной рукопашной, его не слышали. Впрочем, спасти их не мог уже никакой приказ. Кричать и материться капитан перестал лишь тогда, когда настала пора самому браться за саблю.

Он понял, что нужно любой ценой избавить себя от последнего ужаса — не попасть в плен живым. Всё, что угодно, только не это! Его доспехи — предмет зависти казачьей старшины (да и всех служилых!) — дважды оказали ему плохую услугу: в рукопашной он оказался тяжёл и неповоротлив, а потом — когда сбили с ног — всё никак не могли добить, тыча наконечниками копий в металл. Уже раздались крики (он понял их!), призывающие воинов остановиться. И тогда капитан сам отстегнул стальной нагрудник своего доспеха...

* * *

Лейтенант, оставленный командовать основными силами, был в растерянности. Колонна двигалась скорым маршем, пытаясь нагнать ушедший вперёд авангард. И вдруг навстречу из-за склонов ринулась целая толпа мавчувенских упряжек — почти все ушедшие с Петруцким. Походный порядок сломался — шедшие в «строю» и новоприбывшие туземцы перемешались, начали что-то кричать друг другу, размахивать руками. Причём жесты их в основном были обращены куда-то назад, словно за ними кто-то гнался, словно оттуда надвигалась некая опасность. Резко и непривычно изменилось вдруг их отношение к русским «хозяевам» — россияне как бы стали неглавными, у мавчувенов как бы появились свои дела, в которых русские не участвуют. Толмач сбился с ног — в буквальном смысле, — пытаясь выяснить, что же случилось.

— Ну?!

— Никак не уразумею, ваш-бродь!

— Бунт?! Измена? Что с нашими?!

— Кажись, не измена, а тольки не слухают... Лопочут про чёрта ихнего!

— Что с нашими?!

— Мнится мне... Кажись, побили их!

— Как это?.. А капитан?!

— Грю же: всех побили. Надо б нам вертаться от греха!

— Что-о?!

— До острога надо подаваться — от греха!

— Ты знаешь, что такое приказ, сволочь? Продолжаем движение!

Это столпотворение, эта заминка не укрылась от внимания её авторов. Несколько таучинов не прячась стояли на вершине пологой сопки и смотрели на копошение вдали людей и упряжек. Точнее, они смотрели не столько на далёких врагов, сколько на стоявшего чуть в стороне вочеловечившегося демона в покрытой пятнами крови одежде. Они уже знали, они уже поняли, что дальнейшая судьба каждого из них, как и судьба их мира, зависят от его решения, а вовсе не от того, что станут делать менгиты после гибели своего начальника.

В конце концов стало ясно, что русские не повернут назад. По крайней мере, до тех пор, пока не достигнут места побоища. Будут ли они после этого преследовать уходящее в тундру стадо, Чаяка не интересовало — мы пришли сюда не за добычей. Точнее, наша добыча — их жизни.

Враждебные «армии» разминулись. Обходя русский караван, в сторону острога, словно волчья стая, устремилась толпа лёгких беговых нарт, каждая из которых запряжена двумя оленями.

Глава 16 СМУТА

Капитан Петруцкий напрасно торопился, напрасно ринулся в бой с малыми силами — таучинский воин Кирь не участвовал в угоне казённого стада. Капитанская жена Марфа тоже об этом не знала. Воин Кирь в это время вёл вполне мирный образ жизни — шарахался по острогу и возле него. А дела в крепости творились странные.

В лесу, сильно прореженном вырубками, обосновалось множество мавчувенов — как собачных, так и оленных. Некоторые прибыли с низовьев вместе с семьями и запасами продовольствия — они искали защиты от таучинов. Из тех же мест прибыли и оленные, точнее, бывшие оленные, оставшиеся без своих стад и, соответственно, без средств к существованию. Те и другие много лет исправно платили ясак, в крепости содержались их родственники в качестве заложников-аманатов. Жизнь под рукой русского царя сделалась для них как бы привычной, но этот строй вдруг дал трещину. Та абсолютная сила, которой они когда-то покорились, вдруг оказалась вовсе не абсолютной — ходили упорные слухи, что таучины русских бьют. И бьют тех, кто с ними дружит. Таучинам теперь помогают более сильные демоны, чем русским.

К беженцам добавились и те, кто ожидал здесь возвращения своих родственников (и имущества), мобилизованных для похода. Вообще-то все знали, что упряжки и оленей русские, как обычно, обратно не отдадут, но теперь кто-то пустил слух, что надо дождаться и попросить, тогда, может, и вернут...

Затеряться среди всех этих людей было легко, особенно владея двумя языками. Кирилл так и сделал, по мере надобности выдавая себя за мавчувена, за русского или за метиса-полукровку. В друзья к нему никто не набивался, но и отторжения не было, так что можно было смотреть, слушать и задавать вопросы. В целом обстановка за стенами острога была напряжённая, насыщенная недовольством и зреющим, как нарыв, протестом против русских — а чо они?!

В остроге тоже оказалось не спокойно. Кирилл ходил, слушал и выпивал, если угощали — случалось это теперь часто. Казаки на то и казаки, чтобы быть недовольными службой — это их нормальное состояние. Просто Петруцкий, со своими армейскими замашками, недовольства вызвал чуть больше обычного. Наметилась как бы партия, этакая бесформенная группа особо недовольных — в основном из «старослужащих», — чей устоявшийся жизненный уклад был порушен новой властью. У людей был свой мелкий «бизнес», относительная свобода и выпивка. Всего этого их лишили, дав в замен кучу новых, точнее, старых забытых обязанностей. Впрочем, всё это был как бы фон. Основная народная претензия была к тому, что при Петруцком спиртное стало непомерно дорогим: капитан, безусловно, «наваривается» на людских бедах, не зря же делает жене такие подарки! Яркий тому пример и доказательство, данное в ощущениях: стоило начальству покинуть крепость, как сразу всё появилось, причём по божеским ценам! От всего этого оставшийся в остроге личный состав раскалялся буквально не по дням, а по часам: трезвых становилось всё меньше, а слухов всё больше. Некоторые умники договаривались до того, что запас казённого вина вовсе не таучины отбили, а был он утаён Петруцким. Кое-кто даже видел винные бочки с обольской печатью. А ведь это — наше! То, что нам положено на законных основаниях! Мы за порядок и дисциплину, но наше — отдай! Мы тут кровь за государя проливаем, голодаем и холодаем, а нас радости последней лишают?!

Народ собирался кучками, обсуждал и возмущался — сначала тихо, а потом всё громче и громче. В этот процесс втягивались и нарядники — те же служилые, поставленные охранять порядок и речи подобные пресекать. Правда, в самом начале кое-кого повязали и в казёнку кинули, но в следующий раз при попытке ареста возникла драка, и задержанных отбили приятели. Идти против «мира» никому не хотелось, так что задержанных ранее тоже отпустили — от греха. Установлению порядка это не способствовало — возникла иллюзия безнаказанности. Казаки потребовали отпустить задержанных и по делу о тайной винокурне — за что страдают невинные?! Невинные оказались на свободе и принялись во всеуслышание живописать перенесённые муки. Никто не мыслит жизни без батогов — бить, безусловно, нас надо, но за дело! А тут — выпил человек для сугреву чарку, так с него и шкуру долой?!

Кирилл смотрел на всё это и не переставал удивляться: за каких-то три дня остатки гарнизона самовзвинтились почти до состояния бунта. Причём никаких конкретных целей, никаких задач не было и в помине. Общий лозунг можно было сформулировать примерно так: «Дайте людям жить по-человечески!» Подавленная агрессия, накопленная злоба — этого добра в душах людских к весне набирается много — рвались на волю. По-видимому, барьеры размокли, и в общей злобе на начальство люди стали добрее друг к другу: охотно делились информацией, рассказывали, где наливают и почём. А наливать стали почти на каждом углу — и всё в долг! Дело дошло до того, что Кирилла — человека постороннего — пару раз втягивали прямо на улице в обсуждение вопроса о том, что Петруцкого с ближними по возвращении надо посадить в казёнку, устроить казачий круг, выбрать приказчика, учинить следствие о злодеяниях и обо всём отписать государю. Вроде бы на Лопатке служилые так однажды и сделали. И зажили по-человечески! И ничего им за это не было!! В том смысле, что казнили потом не всех...

Бродя по булькающему, а потом и бурлящему острогу Кирилл периодически натыкался то на Кузьму, то на Мефодия. Они никогда не появлялись вместе, не толкали речей на углах, не качали права и ни к чему не призывали. Ну, разве что тихо напоминали собравшимся, что кругом глаза и уши Петруцкого. Обычно после таких напоминаний народ начинал кого-нибудь бить.

И всё это — на морозе. Острог находился в низине, ветра тут не было, но температура держалась низкая. По прикидкам Кирилла, получалось около минус тридцати по Цельсию. Он и сам, будучи трезвым, пару раз чуть не поморозился во время своих блужданий, а уж каково приходилось на улице пьяным... Или тем, кто стоял в таком виде на посту... Впрочем, в связи с морозом постовым на стенах разрешили жечь костры. Не на настиле, конечно, а на земле рядом — подальше от пушек и строений. Наверное, имелось в виду, что служилые будут периодически бегать к огню отогревать носы и пальцы. Что уж там они отогревали, осталось неясным, но был нарушен запрет на открытый огонь внутри острожных стен. Уже через день костры пылали здесь и там, вокруг толпился поддатый возбуждённый народ. В одном месте попытались растащить чью-то поленницу, возникла драка. На первый раз всё обошлось несколькими выбитыми зубами, но, как говорится, лиха беда начало.

Между делом Кирилл отметил, что у людей появился интерес к ворвани — или как этот продукт называется? В общем, к топлёному жиру морского зверя. Раньше его использовали для освещения, а теперь стали растаскивать мёрзлые комки почём зря — кидали в костры, чтоб не возиться с растопкой, чтобы жечь любое сырьё.

Кирилл ни в чём не участвовал, ни на что не влиял — просто смотрел. А ночевать он приходил в свой лагерь за стенами, где не было ничего, кроме бесформенного сооружения из шестов и старых шкур. В глубине этой конструкции было изолированное от внешнего мира пространство объёмом 3-4 кубометра. Там быстро становилось тепло от крохотного светильника и дыхания двух людей — сурового воина Киря и девочки Инью. Кирилл не боялся оставлять её одну: имущество даже для русских ценности не представляло, а мавчувены не могли обидеть девочку с таким лицом — оно вызывало у них «мистический» страх.

* * *

В тот вечер ничего особенного не происходило. Может быть, чуть отчаяннее шли дебаты на «майдане», может, чуть пьянее обычного была публика.

В морозном воздухе витала агрессия — вот-вот готова была вспыхнуть драка. Кирилл отметил, что обозначилось некое противостояние: десяток-полтора служилых, хранящих верность администрации, и все остальные, включая местных промышленников. Первые представляли собой некое подобие дворни, были активно задействованы в охране казённого имущества и исполняли полицейские функции. Они успели сильно насолить всем остальным, так что теперь им приходилось держаться кучкой в ожидании возвращения начальства. Эти ребята, прозванные «петруцниками», держали оборону казённой избы и амбаров. На открытый штурм или погром толпа не решалась — за спинами охраны незримо витал призрак капитана: вот приедет барин, барин нас рассудит! Другими словами: Петруцкий вернётся, всех перепорет, жалованья лишит и начальству отпишет!

Притопывая ногами, Кирилл слушал очередного оратора и думал, что надо было в меховые сапоги вложить третьи травяные стельки. Что это, пожалуй, максимум возможного — если сегодня ничего не произойдёт, то завтра накал страстей пойдёт на убыль. А происходить, кажется, ничего не собирается, так что можно идти спать, поскольку путь неблизкий. Учёный представил, как заберётся в полог, как, свернувшись тёплым клубочком, у него под боком будет тихо посапывать Инью, и повернулся, чтобы уходить. Однако стоявший чуть сзади служилый не посторонился, чтобы освободить ему дорогу. Кирилл ткнулся в чужое твёрдое плечо и, прежде чем ругнуться, глянул в лицо обидчику: заиндевелая борода, усы с сосульками под носом, спокойный, чуть насмешливый взгляд — Кузьма.

— Почто толкаешься?

— А почто стоишь? — в меру агрессивно отреагировал учёный. — Задница примёрзла?

— Покеда нет, — качнул головой бандит. — Однако ж скоро начнёт.

— Ну, так шевелись — винца хлебни!

— Думать, пора? — прищурился бывший кат.

— А я почём знаю? — равнодушно пожал плечами Кирилл. — Может, помянуть уж надо воинство православное...

— ...от руки нечестивой павшее? — догадался собеседник.

— С заступником нашим, верным слугой государевым во главе... — как бы сокрушённо качнул головой учёный.

— Иван Дмитричу вечная память! — скорбно вздохнул Кузьма и перекрестился. — Пойду помяну, однако...

Он действительно ушёл — как бы растворился в толпе. В прощальном его взгляде никакой скорби, конечно, не было, а был... Ну, да: яростный, мрачновеселый азарт игрока «по-крупному».

Смысл этого короткого разговора обоим собеседникам был совершенно ясен. Кузьма сообщил, что всё происходящее — его (их) рук дело, что о присутствии здесь Кирилла он знает. Учёный как бы ответил, что всё это ему и так ясно — он и не сомневался. Затем следовал намёк на вопрос: не располагает ли Кирилл информацией? Не больно-то она нам и нужна, но всё-таки? На что учёный ответил, что, дескать, может, и располагаю, но не твоё это свинячье дело — обязательств друг перед другом у нас нет. Если считаешь, что ситуация назрела, так действуй! Ну а не хочешь, не действуй — я тут ни при чём. Финальный взгляд означал понимание и приятие всего «вышесказанного», а также обещание «Щас спою!». Кириллу не до конца остался понятным только сам факт этого «разговора» — зачем он Кузьме понадобился? Уж не хочет ли этот бандюган сделать его подельником — если не формально, то морально? Или, может, просто из озорства? Всякие там отморозки обычно нуждаются в ценителях своей «удали молодецкой»...

Осмыслив всё это, Кирилл решил помёрзнуть ещё немного — минут пятнадцать-двадцать. Часов у него, конечно, не было, но пальцы на ногах он ещё чувствовал — по ним и ориентировался. Вскоре откуда-то сбоку — со стороны ворот — раздались крики. Слушать рассказ пьяного оратора о былых вольностях народ перестал и пришёл в движение. Учёный подался в сторону, чтоб не стоптали, и малое время спустя присоединился к той части публики, которая всех спрашивала, что случилось. Никто, однако, внятно ответить на этот вопрос не мог, но все сходились на том, что настал конец света и всем теперь хана. В процессе «броуновского» движения Кирилл оказался в первых рядах новообразованного «круга». В его центр вывалился пьянющий мужичок с фингалом под глазом и в рваной кухлянке, перемазанной чем-то бурым. На поясе у него болтались пустые ножны не то от палаша, не то от сабли.

— Побили!! — орал мужик. — Всех смертью побили!!! Таучины проклятые! Нехристи поганые! Всех как есть побили! Один я и вырвался! Ратуйте, православные: копьями изранили, каменьем побили!

Толпа отреагировала рёвом, в котором равномерно перемешались два утверждения: «Брехня!» и «Туда и дорога!». Ну и, конечно, загуляла фамилия Петруцкий.

А мужик надрывался:

— Капитана нашего!!. Геройски!!. Перду... Тьфу, бля, Петруцкого!! В клочки порвали!! Нехристи поганые! В глаз стрелой! Его бля... Его бла-арродие... Как Егор-рий Победоносец!!. Копьём колол! Саблей р-рубил!! Навалилась сила неисчислимая! Руки оторвали! Ноги оторвали!! На костре жарили!! Голову отрезали!! Своё мясо жрать заставили!!

Кирилл подумал, что, наверное, так и должен выглядеть настоящий, а не легендарный вестник беды — очумелый, окровавленный, хвативший ковш сивухи, которая сразу ему по мозгам и вдарила.

Дальше начался маразм, из которого Кирилл предпочёл выбраться в сторонку. В полутьме, в узких проходах между бревенчатых стен метались люди. Откуда-то появились ещё и бабы — визжащие и кричащие. Морозная дымка перемешалась с паром от дыхания, дымом костров и домашних очагов, который не хотел подниматься вверх, а стелился понизу. Народ, похоже, желал вооружиться, хотя о непосредственной опасности речь вроде бы и не шла. Фигурировало слово «вино», которое нужно, чтобы бодяжить жир для факелов. Факелы действительно замелькали — то здесь, то там. Потом доминирующим стало слово «петруцники», от которых как бы всё зло. В общем мельтешении наметилась некая направленность — к центральной площади. Оттуда прозвучало два-три выстрела, которые сменились рёвом толпы.

Кириллу надоело уворачиваться от бегущих куда-то вооружённых и безоружных людей, и он решил уединиться. Рядом оказалось какое-то строение без окон, с маленькой, наглухо закрытой дверью. Присыпанная снегом крыша производила хорошее впечатление, и учёный без особых акробатических трюков забрался на скат, а потом дополз и до конька. Обзор сверху был довольно ограниченным, но можно было понять, что в центре — возле казённых зданий — идёт не то бой, не то драка. Сидеть на коньке было крайне неудобно, но события разворачивались довольно быстро, и учёный решил потерпеть. Защитники законной власти и казённого имущества, вероятно, устроили вылазку или решили пробиться на волю — центр человеческой активности начал смещаться от «майдана» к воротам. Похоже, «петруцники» наружу вырваться не желали, а заняли оборону во вратной башне. Вокруг неё — на земле и на настиле — началась беготня с факелами. «Добром дело не кончится, — подумал Кирилл. — С этих светильников капает горящий жир — со страшной силой».

Конечно же, он не ошибся: пламя возникло прямо на боку башни и стремительно поползло... вниз. Из этого легко было сделать вывод, что с настила кто-то плеснул на брёвна горючкой — факельной жидкостью. Высушенная морозом древесина откликнулась охотно и быстро. Особого ажиотажа, однако, начинающийся пожар не вызвал — центр активности вновь сместился на «майдан». «Ну, да, — усмехнулся Кирилл, — народ добрался до казённых винных погребов. Если я что-нибудь понимаю в колбасных обрезках, то и там скоро должно загореться. Руки, однако, занемели — пора слезать...» Тем не менее он задержался на крыше, пока не увидел пламя среди казённых амбаров.

Кирилл съехал на землю и некоторое время разминал члены, прихваченные морозом. Потом он отправился искать место, где можно забраться на пристенный настил. Лестницу он нашёл, но не обнаружил рядом никаких часовых — у служилых, вероятно, нашлись дела поважнее. Находиться на «свежем воздухе» становилось уже не только дискомфортно, но и опасно, однако учёный решил всё-таки прогуляться вдоль стены. Он беспрепятственно добрел до угловой «башни», где была установлена одна из пушек, обращённых «к лесу», то есть в сторону берега. Ему и здесь никто не препятствовал — орудийного расчёта на месте не оказалось. Впрочем, часовой всё-таки имелся — спал, скрючившись и привалившись спиной к брёвнам частокола. Учёный хотел уже уносить ноги, но эта груда оленьего меха, из которой торчал ствол фузеи, вела себя как-то уж очень мирно — даже не храпела. Кирилл решился на исследование. Результат его был таков: служилый уже не спит. В том смысле, что он уже труп. Даже при отсутствии дыхания у «потерпевшего», запах сивухи ощущался на расстоянии в полтора-два метра.

— Вон тебе куда надо было, — кивнул Кирилл на полыхающие строения. — Там сейчас тепло. Интересно, церковь загорится или нет?

Учёный выбрал самое низкое место, самый глубокий сугроб внизу и спрыгнул со стены наружу. Найти свою стоянку при такой подсветке было нетрудно, но его несколько раз останавливали мавчучены, расположившиеся в лесу неподалёку от стены. Никто из них, конечно, не спал, всем было страшно и очень хотелось узнать, что там происходит у русских.

На своей стоянке Кирилл отругал Инью за то, что она ждала его не в пологе, а на морозе, наспех перекусил и, избавившись от одежды, начал оттаивать. В тепле мысли побежали быстрее. Учёный не сомневался, что весь этот кипеж в остроге затеян с одной целью — под шумок хапнуть ясачную казну. Однако бунт и пожар всё-таки прикрытие недостаточное — взять-то пушнину можно, а вот как с ней смотаться, не оставляя «хвостов»? Основная часть гарнизона рано или поздно вернётся в острог, порядок будет восстановлен, начнётся следствие и, соответственно, розыск. А спрятаться на здешних просторах трудно. Или у злодеев что-то ещё есть в запасе?

Додумать эту мысль Кирилл не смог, поскольку уснул. Проснулся он от головной боли и криков. Голова болела из-за того, что весь кислород в пологе кончился — осталась одна углекислота. А кричали снаружи — мавчувены. Инью рядом не было, но, пока Кирилл ощупью одевался, она сунула голову в полог — сразу потянуло морозом и свежестью.

— Кирь, таучины идут! Все бегут...

— Н-да? И куда бегут?

— Не знаю... Они тоже, по-моему, не знают...

— Р-разберёмся! — заверил учёный, хотя вовсе не был в этом уверен.

Мороз снаружи, кажется, только усилился — даже справить малую нужду было трудно. По снегу между кустов — здесь и там — бегали олени, люди и собаки. Они ловили друг друга. Собаки гоняли оленей, люди пытались ловить тех и других, кричали и даже дрались. Судя по всему, в момент возникновения паники на свободе оказалась чья-то упряжная свора, а может, и не одна. Псы, естественно, кинулись на соседнюю стоянку, вокруг которой паслись олени. Остальным собакам, сидящим на привязи, тоже захотелось добычи и воли, они принялись рваться. Всё это было очень кстати, поскольку люди лихорадочно сворачивали палатки и полога, грузили вещи на сани.

Кое-где уже виднелись гружёные нарты, которые тянули животные или люди. Кирилл, притворившись испуганным мавчувеном, кинулся сначала к одному семейству, потом к другому, к третьему:

— Вы куда?! Где таучины?!

Ответы были примерно одинаковы:

— Таучины там, там и там (то есть везде), а мы — к русским в деревянное стойбище!

— Ну, конечно, — бурчал Кирилл, продираясь сквозь кусты на бугор, — со всех сторон окружили, гады! Деваться некуда, кроме как в крепость! А там вас ждут не дождутся...

Картина, открывшаяся с этой хилой возвышенности, заставила позабыть о юморе — даже мрачном. Острог, конечно, никуда не делся, но на месте ворот и вратной башни красовался довольно широкий пролом, который, кажется, уже не дымился. Зато дымилось что-то внутри острога — в двух или трёх местах. А вся окрестность, насколько хватало глаз, шевелилась — медленно двигалась, стягиваясь к дыре на месте ворот. Ясачная публика надеялась на защиту...

«Вот это да-а! Вот это коллизия! Будь в крепости нормальный гарнизон и твёрдая власть, ситуацию можно было бы „расшить“. А сейчас? Не пустить эту толпу внутрь можно только силой оружия, но его придётся применять как бы против „своих”. Отдать такую команду некому, и, значит, несколько сотен ясачных окажутся в остроге... После такого нашествия уж точно никто никаких концов не найдёт! Главное, непонятно, что тут организовано — срежессировано, — а что получилось само. Во всяком случае, двум авантюристам организовать такое явно не по силам. Хотя что тут организовывать-то?! В общем, для полного счастья не хватает только, чтобы действительно нагрянули таучины!»

К середине дня из острога уже слышались выстрелы. По дымам в небе Кирилл насчитал как минимум четыре крупных пожара. Он добрался до ворот — гарь частично была разобрана, чтоб освободить дорогу, никакой охраны не было и в помине. А внутри... Кирилл пробыл «на территории» меньше часа и счёл за благо унести ноги — кажется, там все дрались со всеми. Разрозненные группы русских пытались вытеснить толпы туземцев из проходов между домами на площадь и дальше к выходу. Мавчувены не столько нападали, сколько защищались. Оружия у них было мало, но уходить они отчаянно не хотели. Кроме того, в этой свалке они передрались между собой, поскольку многие принадлежали к враждующим кланам.

Плюс ко всему массированной атаке подверглись жилые помещения. Казачьи жёны, наложницы и служанки были сплошь мавчувенками и, даже будучи крещёными, не могли понять, почему в жилище нельзя пускать родню, которой на улице холодно и страшно. Это был, по сути, удар в спину — какая уж служилым служба, если дома такое творится?! Результаты «квартирных» боёв были налицо — дома вспыхивали буквально один за другим. Оно и не мудрено — достаточно в свалке уронить на пол жировой светильник или бросить лучину в кучку растопки возле очага...

Кирилл выбрался наружу и ощутил себя измазанным флюидами страха, паники и обиды — хотелось просто отряхнуться. Он обернулся к крепости, не зная, пожелать ли добра или проклясть тех, кто внутри. Он так и не решил этот вопрос — какое-то препятствие возникло справа и снизу. Кирилл чуть не потерял равновесие:

— Что ты тут делаешь, Инью?!

— Я за тобой пошла... — пролепетала девочка.

— Никогда больше так не делай! Сказано сидеть дома, значит, сиди! И ещё... Никогда не хватай меня за одежду сзади! Никогда!! А если б ударил?

— Н-нет... Ты добрый...

— Может, и добрый, — сбавил тон бывший аспирант, — особенно когда сплю зубами к стенке!

— Кирь, Кирь, а они там все сгорят, да?

— Там — это где?

— Ну, в деревянном стойбище... Сгорят, да? И маленькие тоже?

— A-а... э-э-э...

Кирилл замолчал в смущении. Или в смятении: «Дома горят... А в них женщины и дети... Они-то в чём виновны?! М-м-м... Виновны?

Да, они виновны! Пришельцы убивают туземных мужчин, а женщины становятся „ясырками“. При этом никто их в цепях не держит, никто не бьёт кнутом! Просто „белые” завоеватели кажутся местным женщинам „элитными” самцами! Они им отдаются, они стонут под ними в оргазме, они гордятся друг перед другом мужским вниманием, они конкурируют за возможность переспать со служилым! Они зачинают от них детей! О, да, детей русские любят больше, чем своих баб! Нарожать казаку побольше спиногрызов, тогда он не прогонит, тогда он, может быть, даже женится! Пусть гибнет род и племя, пусть исчезнет родной народ вместе с его убогой культурой, а мы хотим быть „русскими”! А ведь могли бы...»

Впрочем, всё это Кирилл уже думал на бегу — обратно в острог. Учёного просто захлестнули, утопив разум, инстинкты и рефлексы — помочь, спасти, выручить! А таучинская девочка с изуродованным оспой лицом, спотыкаясь, бежала за ним. Бывший аспирант плохо понимал, что творил в следующие полчаса или час: помогал вытаскивать барахло из горящих домов, выгонял женщин, выносил орущих детей... Потом кто-то схватил его за рукав:

— Пособи, браток! Одному не с руки!

В глазах служилого было столько мольбы и надежды, что Кирилл кивнул и побежал вслед за ним. С соседней «улицы» доносился истошный женский крик: в хибаре под горящей крышей вся в крови и дерьме рожала женщина. Её нужно было срочно вынести, но на улице мороз, и она кричит... А полдюжины разнокалиберной малышни ей вторят на разные голоса, мечутся какие-то тётки...

И Кирилл помогал тащить роженицу, выволакивал за руки, за шкирки орущих детей, пытался их чем-то прикрыть на улице, но они расползались. И всё это в пару и в дыму, под ожогами то огня, то мороза. Горящей крыше пора было уже падать, когда Кирилл почувствовал, что кого-то не хватает, и опять кинулся внутрь. Он не ошибся: в углу хрипел и кашлял ещё один ребёнок — он задыхался от дыма. А хозяин возился в другом углу, отчаянно пытаясь что-то сделать. Кажется, он хотел что-то достать из-под настила, заменяющего пол, но поднимать слеги и тянуть мешок разом не получалось. Кирилл подхватил какую-то палку, сунул её между тонкими брёвнами и навалился:

— Быстрее давай — рухнет сейчас!

— Есть! — служилый вырвал-таки мешок из-под брёвен. — A-а, блядь!

Сверху посыпались горящие обломки — дым, огонь, треск, ничего не видно. В этом аду Кирилл добрался-таки до соседнего угла, ухватил мягкий живой комок и, закрыв капюшоном голову и лицо, ринулся к выходу.

На улице можно было дышать. Можно было погрузить обожжённые руки в снег. Или приложить этот снег к лицу...

Кирилл стоял на четвереньках, кашлял и плевался. Кроме прочего, отчаянно воняло палёной шерстью, и он подумал, что это, наверное, горит его кухлянка. Он лёг на грязный снег и несколько раз перекатился — туда и обратно. Вонять вроде бы перестало, и учёный поднялся на ноги.

Ребёнок, которого он вытащил последним, был мёртв — открытые неподвижные глаза, посиневшее, искажённое предсмертной мукой лицо. По этому лицу его гладила ладошкой Инью — она сидела рядом на корточках. Кирилл подошёл, и девочка подняла голову:

— На братика моего похож, правда?

Кирилл отвернулся, ничего не ответив. Рядом с грудой тряпок и шкур, рядом со стонущей женщиной, среди ползающих плачущих детей на снегу сидел служилый. Он доставал из мешка и складывал в стопки соболиные шкурки. Обернулся:

— Всё, кажись!! Одна лишь малость пригорела! — Лицо его с опалёнными бородой и усами лучилось неподдельным счастьем. Этого счастья было так много, что, наверное, хотелось им поделиться: — Я-то думал с концами! Уберёг Господь, слава тебе...

Кирилл молчал. Казак почувствовал отсутствие ответной реакции или, может быть, разглядел лицо Кирилла:

— Благодарствую, брат! Спаси тя Бог! На, на вот, возьми! — Он выхватил из стопки шкурку, но она оказалась, наверное, слишком добротной. Служилый торопливо положил её обратно и схватил другую — без хвоста и лап. — Возьми за труды! Спаси тя Бог, брат!

— Нет, не брат ты мне, — деревянными губами проговорил Кирилл и протянул руки. — Не брат!

— Сасынька! — истошно завопила женщина. — Ни нада!! Сасынька!!!

Дальнейшее уместилось, наверное, в секунду. В секунду, растянувшуюся на месяцы и годы. Кирилл узнал этого мужика — именно он насиловал девочку на таучинском стойбище, именно он сунул её руки в огонь — для забавы. Правда, в лице этого человека (?) не было решительно ничего приметного. Оно было абсолютно таким же, как у большинства служилых. Наверное, его можно было считать «типичным представителем» тех самых первопроходцев, которые шли в неизведанные дали в поисках «земли, свободной от насилия». Униженные и оскорблённые, они искали место под солнцем, где сами могли бы унижать и оскорблять. Или место, где можно урвать богатство, которое позволит унижать и оскорблять тех, кто унижал самого.

Трудно сказать, как оно было на самом деле: может быть, во взгляде бывшего аспиранта сконцентрировалась вся ненависть, вся боль, весь ужас последних лет. Служилый замер под этим взглядом, как хрестоматий кролик перед удавом. А может быть, всё произошло действительно за секунду. Впрочем, женщина — круглолицая раскосая мавчувенка — успела почувствовать что-то раньше:

— Сасынька!!

Кирилл отстранил протянутую ему шкурку и левой рукой прихватил служилого за шею сзади, а правой... Хруст шейных позвонков потонул в женском крике:

— Сасынька!!!

Учёный не стал смотреть, как она — полуголая — ползёт по снегу к дергающемуся телу. Он уходил не оглядываясь — умирать. Он уходил умирать и забирать с собой чужие ненавистные жизни. Ему хотелось сейчас одного — стереть собой, как тряпкой, пятно человеческой гнили и плесени с лица этого мира. Кирилл почти уже знал, что будет делать дальше...

* * *

Он заметил, что Инью бежит за ним. Сейчас Кириллу не было жалко никого — даже её. Тем не менее он остановился, пошарил за пазухой и достал кусочек бересты. В этом обрывке не было никакого смысла — просто растопка на всякий случай.

— Держи! — подал он кору девочке.

— Что это? Зачем?

— Не важно! Ты должна отнести это в лагерь. И положить в полог на моё спальное место. Поняла?

— Поняла...

— Тогда вперёд! Только смотри не потеряй! Сиди в пологе и охраняй эту штуку. Вернусь — проверю!

Он долго смотрел ей вслед — меховые сапоги были девочке велики, но она бежала изо всех сил. Повелитель дал задание, и она старалась — выполнять его приказы было главным делом её жизни.

По обгоревшим брёвнам вратной башни Кирилл взобрался на пристенный помост. Прошёл до сруба угловой башни. Здесь трое служилых, кряхтя и матюгаясь, возились с пушкой — то ли она заклинилась не в той позе, то ли просто примёрзла к настилу вместе с лафетом. Чуть в стороне шипела и плевалась искрами жаровня — подобие широкого железного ведра с ручкой, в которую продевалась палка для переноски. На новоприбывшего пушкари внимания не обратили, и Кирилл полез вверх — по брёвнам частокола на угол сруба под самую крышу. Это дало всего лишь пару метров дополнительной высоты, однако оказалось достаточным, чтобы обозреть окрестность.

Ветра по-прежнему не было, но воздух начал медленно двигаться — сверху вниз по долине Айдара. Дым от пожаров сносило в сторону, и было ясно, что горит или собирается гореть добрая половина острога — вся западная часть. На улицах бардак и свалка — пожары никто не тушит, они разрастаются. В районе, примыкающем к восточной части стены, горят только два или три дома — тут всё, как говорится, ещё впереди. Мысли учёного текли медленно и сразу застывали в формулах, не терпящих возражений: «Остаться без крыши над головой при таком морозе — верная смерть. Но острог выживет, если хоть часть строений уцелеет — вот здесь, вдоль забора. Значит, они не уцелеют!»

Что-то, однако, ворохнулось в душе Кирилла — что-то похожее на осознание греха, нарушения вековечного табу: «Жизнь и жильё, маленький комочек тёплого защищённого пространства — он ведь и у меня когда-то был?! Или не был? Наверное, в сознании каждого есть место, есть вакансия для „убежища“, как есть место для любви и для Бога. Однако потребность в чём-то ещё не означает, что оно существует реально. Моё Убежище, моя Любовь, моя Женщина променяла всё на поношенный офицерский мундир. У меня теперь НИЧЕГО нет. А вдруг никогда и не было?! — это самое ужасное. Что же я защищал там — в детстве — когда, укрывшись одеялом, от кого-то отстреливался? Господи, какие глупости!»

Кирилл привстал, вытянулся на скользких брёвнах, рискуя свалиться с пятиметровой высоты. Теперь он вглядывался в другую сторону — в заснеженные просторы леса и тундры. От белизны и мороза глаза заслезились, пришлось как следует проморгаться. И бывший учёный увидел то, что готов был увидеть, — длинную тонкую змейку, извивающуюся вдали. А потом поверх пейзажа возникло бурое жидкобородое лицо Чаяка.

— Друг, — прошептал Кирилл. — Нас с тобой только двое в этом мире. Демон Ньхутьяга не третий — он и есть мы. Здесь никто не уцелеет!

Учёный почти физически ощутил чужое (но не враждебное!) присутствие внутри себя — этакий округлый, плотный, уютно-тёплый комок сладострастной ярости. Он ощутил это и спрыгнул на настил — по-кошачьи мягко.

— Банник давай! — заорал ему в лицо служилый. — Чо стоишь, дурак?!

— Щас, — кивнул Кирилл, распуская ремешок на рукаве. Рукоять ножа привычно легла в ладонь. — Щас дам. На!

Хриплый булькающий стон был ему ответом.

Отогнув пальцы в меховом сапоге, Кирилл врезал ногой по корпусу второму пушкарю — как был согнувшись, казак повалился на бок.

— Ты што, с-сука... — зарычал было третий.

Узкое, бритвенной остроты лезвие легко прошло сквозь несколько слоёв шкур. Сбитый с ног пушкарь подняться не успел — Кирилл полоснул его ножом по лицу и спихнул с настила. А потом пнул ногой бочонок с порохом. Жаровня была рядом. Кругом валялись использованные и новые факелы — бери и поджигай!

Учёный собрал их в пучок — сколько смог удержать — и поджёг все сразу. А потом, широко размахнувшись, швырнул их сверху на груду дров, сваленную возле крайней избы. Пара штук долетела до цели, и шипящий огонь пополз в разные стороны. Одновременно с этим ударил колокол, здесь и там послышались крики: «Таучины!!»

Приближение врага было замечено. Оно лишь усилило толкотню и сумятицу. Однако на многих сигнал тревоги подействовал отрезвляюще: наметилось движение служилых и просто любопытных к стенам — на настил. А Кирилл выплеснул горящее сало на стену башни. И побежал прочь...

Народу на стене становилось всё больше. Учёный не выделялся одеждой и к тому же с виду был безоружен. Кругом кипели страсти, а Кирилл был внутренне спокоен — он знал, чего хочет и как этого добиться: «Всё, что может гореть, пусть горит, всё, что взрывается, должно быть взорвано, а каждый, на пути вставший, пусть умрёт — только и всего...»

Он действовал быстро, бесстрашно и нагло — на виду у всех. И эта наглость вызывала у свидетелей просто оторопь. Люди не успевали осознать, что враг не за стенами, а рядом — среди них. Кто-то запоздало опомнился и принялся орать: «Держи его! Держи урода!» Кирилл отделился от преследователя, отгородился чужими спинами и тоже заорал: «Держи длинного! Бей поджигателя!»

Он не должен был остаться в живых — просто по статистике. И тем не менее остался. Наверное, потому, что не берёгся. В конце концов его, мелькающего в толпе, всё-таки опознали как врага и взяли в клещи. Кирилл не испытал страха, он просто понял, что ничего больше сделать не сможет. Тогда он ударил кого-то по лицу, освобождая дорогу, и прыгнул через зубья частокола наружу.

* * *

Место оказалось не лучшим для таких трюков — слишком высоко. Однако учёному опять повезло. Внизу был прилизанный к брёвнам, утрамбованный ветром сугроб. Кирилл не успел сгруппироваться, упал как-то боком и в круговерти снега и боли куда-то покатился. Если по нему и стреляли, то выстрелов он не слышал.

Потом он очнулся и выбрался на поверхность. Сзади был частокол острога, а впереди на снегу темнели упряжки таучинов — они стояли на месте. Вероятно, воины рассматривали горящий острог и пытались понять, что же это значит. Кирилл вытряс снег из-под верхней одежды, вернул на место капюшон и побрёл к ним. Ноги проваливались в наст по колено, в груди и животе всё болело. Очень хотелось помочиться, но замёрзшие пальцы не гнулись, и развязать ремни на одежде не было никакой возможности.

Глава 17 ИСПОЛНЕНИЕ

Таучины так и не приблизились к стенам. Наверное, для защитников это было худшее, что враги могли сделать. В ожидании штурма было упущено время, когда можно было хоть как-то локализовать пожары. Контроль над ситуацией оказался безнадёжно утрачен — острог горел.

Айдарский острог горел всю ночь — дома, склады, лабазы, церковь, крепостная стена. Спасаясь от огня, многие пытались покинуть крепость. Но за пределами стен в прозрачном зимнем лесу спрятаться было негде, а таучины были всюду. Их оказалось даже больше, чем нужно, чтоб контролировать периметр, чтоб никто не ушёл — в дело шли стрелы и копья.

На другой день воины Ньхутьяга начали «зачистку» бывшей крепости. Они не боялись русской «скверны» и бродили по пепелищу, убивая тех, кого ещё не прикончил мороз или огонь. К середине дня им нечего стало делать, и они ушли — кроме собак, ни одной живой души здесь не осталось. Зато начали слетаться вороны — в огромном количестве.

Таучины встали просторным лагерем примерно в километре от сгоревшего острога. Мороз не ослаб — люди ходили закутавшись в меха, прикрывая лица от морозных ожогов. Впрочем, для таучинов такая погода хоть и была неприятной, но экстремальной не являлась. Проблемы отправления естественных надобностей организма на таком морозе стали неисчерпаемым источником веселья и шуток. Оленям же было вполне комфортно — их запас морозостойкости был далеко не исчерпан, и животные активно кормились, что, как известно, является первейшим признаком хорошего самочувствия. Никаких термометров в наличии не имелось, но, по литературным данным, Кирилл знал, что прилично откормленные олени начинают зябнуть после минус сорока градусов. Из этого следовало, что сейчас теплее.

Учёный в очередной раз убедился, что не является киношным суперменом. А является он, скорее всего, инвалидом. Прыжок со стены в сугроб (всего-то 4-5 метров!) вывел его из строя. Или, может быть, просто схлынуло с души ожесточение, глушившее боль. Он плохо помнил, как встретился со «своими». Кажется, несколько упряжек отправились навстречубредущему по снегу человеку. Его могли бы, конечно, пристрелить, «не спросив фамилию», но таучины были уже не те, что раньше, да и командовал ими сейчас сам Ньхутьяга-Чаяк.

Другу своему Кирилл был благодарен до слёз — никаких рассказов, никаких вопросов. Они просто посмотрели друг другу в глаза и всё поняли. Чаяк приказал быстро поставить полог и нагреть его. Маленькое прямоугольное сооружение из шкур возникло на снегу почти мгновенно. Кирилл успел сказать лишь несколько фраз:

— Где-то там осталась Инью. Найди её, а?

— Угу.

— И... Пальцы не гнутся... Испорчу одежду...

— Да, так бывает.

Прозвучала короткая команда, и Кирилла подхватили сильные руки. Посмеиваясь и перешучиваясь, парни сделали всё, что нужно, а потом запихали Кирилла в полог, стянув с него обувь и остатки одежды. Их веселья учёный разделить не мог — его моча на снегу была красной.

Кирилл задул светильник и остался лежать в темноте на толстой мягкой подстилке. Здесь было, наверное, всего несколько градусов выше нуля, но он знал, что в настоящее тепло, которого так жаждет тело, ему нельзя — у него обморожены пальцы на руках и ногах, возможно также, лицо и уши — по крайней мере одно. Значит, отогреваться надо постепенно, иначе начнётся некроз тканей. Впрочем, пальцы и уши его волновали слабо. Он решительно не хотел вспоминать человеческую анатомию — где находятся печень, почки, мочевой пузырь, селезёнка и прочее. Да и что там вспоминать-то — мало ли он видел вспоротых человеческих тел?! Не вызывало сомнения, что какие-то из этих органов у него повреждены. Про таких людей говорят, что теперь всю жизнь «работать на аптеку». Кирилл осознал это и улыбнулся в темноту:

„...В баках топлива — до цели,

Ну а цель, она в прицеле,

И я взять её сегодня хочу...“

Так, кажется, у Розенбаума. Слабенький текст, но что-то в нём есть. Точнее, что-то есть в полупустых баках и лишних бомбах, которые исключают возможность возвращения — в принципе. А ведь это свобода — как после укола отравленной шпагой, как у ракового больного, как... Ну, не важно. Цель-то я ещё не взял. Стоит ли она того — это другой вопрос».

— Чаяк, — позвал Кирилл, почти не повышая голоса. — Где ты, Чаяк?

— Я здесь, — откликнулся голос снаружи пару минут спустя. — Я здесь, Кирь.

— Что ты знаешь про менгитов, друг? В тундре большое войско?

— Большое войско. Много воинов, много ружей...

— Расскажи, как было дело.

— Они разделились. Худо Убивающий взял самых сильных и ушёл вперёд. Они догнали нас. Мы сражались.

— Ты опечален, друг?

— Хыгенэ помог нам. Но Худо Убивающий умер быстро. Это печалит меня.

— Все менгиты умерли?

— Те, кто участвовал в бою, — да. Но многие шли сзади. Они дошли до места битвы и повернули назад. Возвращаются.

— Они возвращаются в деревянное стойбище?

— В стойбище... — Чаяк не то хмыкнул, не то хихикнул. — В стойбище, которого больше нет! Будем с ними сражаться.

— Ох-хо-о... — Кирилл попытался принять самую безболезненную позу. — А зачем? Зачем с ними сражаться? Может быть, они сами...

— Значит, мы будем просто смотреть, как они умирают?

— Мы будем смотреть и смеяться — их убьёт мороз и голод.

— Их убьёт сам Ньхутьяга. — ты правильно говоришь, Кирь!

Снаружи что-то происходило — перекликались люди, раздавался смех. Кириллу не было до этого дела — стоило прикрыть глаза, как возникало видение горящего острога. И лица, лица, лица...

* * *

Русские действовали по отработанной схеме: войдя в визуальный контакт с противником, построились в боевые порядки, из грузовых саней в тылу образовали подобие «вагенбурга». Всё бы ничего, но мороз слегка «зашкаливал» — в такую погоду обычно не воюют. И ещё один нюанс: «иноземцы» на сей раз не защищали своё стойбище, не обороняли захваченную добычу. В отличие от русских они были легки, подвижны и не имели тыла. Пред лицом грозного врага они погрузились на нарты и собрались уходить, не приняв боя. Среди служилых это вызвало замешательство. Поредевшие ряды их туземных союзников вообще колыхались, как волны, — страх перед хозяевами уже с трудом удерживал мавчувенов на месте.

Подручные Чаяка напялили на Кирилла второй комплект зимней одежды. Он явно был снят с мертвеца — довольно крупного мужчины — и потому местами был заляпан кровью. Учёный против этого ничего не имел — ему предстояло исполнять роль груза на нарте. А пока он сидел на санях и рассматривал вражье войско, развернувшееся менее чем в километре от таучинской стоянки. Ему почему-то вспомнился фильм, виденный в юности: группу полярников в Антарктиде высадили возле законсервированной станции. Самолёт улетел, а они остались. У них было всё, кроме источника тепла, а мороз стоял запредельный. Им нужно было запустить генератор на станции, иначе скорая смерть неизбежна. Однако дизель не заводился, поскольку протёк аккумулятор. Аналогии с данной ситуацией были налицо, однако не полные.

Тяжело переваливаясь, подошёл Чаяк и остановился, повернувшись лицом к русским:

— Их дома разрушены, их еда сгорела. Они всё равно умрут, но хотят сражаться и погибнуть как воины. Мне странно это, ведь менгиты так мало похожи на людей!

— Плохо ты знаешь русских! — усмехнулся Кирилл и процитировал: — «...Гвозди бы делать из этих людей — не было б крепче на свете гвоздей!» — примерно так писал Михаил Тихонов о большевиках.

— Что такое гвозди и большевики?

— Не важно. Я хочу сказать, что менгиты живучи, как водяные черви. Если их оставить в покое, они построят себе укрытия из обгоревших брёвен, они будут питаться собаками и трупами собственных детей, а потом ограбят всех окрестных мавчувенов. Они обрекут их на голод и смерть, но сами выживут. Они выживут, несмотря ни на что, и вновь начнут исполнять «государеву службу» — грабить, убивать, обманывать. У них есть воля к жизни!

— А у нас — к их смерти. Однако ты прав — не стоит менять жизни наших воинов на жизни этих существ. Там, — он показал рукой, — есть ещё Коймский острог!

— И не только... — вздохнул Кирилл. — Что они делают? Ты видишь?

— Да... Какой-то менгит вышел вперёд и машет палкой, на которой кусок шкуры.

— Белого цвета?

— Ну, во всяком случае, не чёрного. Это какой-то знак, да?

— Угу. Наверное, они показывают, что хотят говорить с самым сильным воином противника, с самым главным начальником. С тобой, значит. Иди поговори!

— Ха! Я не могу даже приблизиться к менгиту, не перестав быть собой! Ньхутьяга заполнит меня и потребует крови, потребует убийства!

— Ну, и чёрт с ними! — вяло махнул рукой учёный. Вести переговоры с обречённым противником у него не было ни малейшего желания.

— Они что-то кричат, друг! Пятеро идут сюда... На таком морозе луки работают плохо, а некоторые совсем ломаются. Может быть, их стоит убить огненным громом?

— Нет, Чаяк. Этими людьми командовал Худо Убивающий. Они заслужили плохую смерть. Мы разгоним их друзей-мавчувенов и рассеем оленей по тундре, мы не дадим им строить дома и добывать пищу. Они будут умирать долго!

— Да, друг, так мы и сделаем! А эти... Может быть, они хотят устроить поединок? Как люди?

— Вряд ли... Но отказывать в этом нельзя, насколько я понимаю. Иначе народ не поймёт. Надо всё-таки пойти и поговорить с ними. Придётся мне...

— Попробуй, друг. Тгаяк подвезёт тебя ближе.

Учёный не стал выяснять, почему данную миссию должен выполнить именно Чаянов сын, который не входит в число избранных Ньхутьяга. Пока таучины перекликались, передавая для Тгаяка требование явиться к отцу, Кирилл подцепил наконечником копья шкуру-сидушку и помахал ею в воздухе. Он надеялся, что это будет понято как согласие на переговоры.

Наконец прибежал запыхавшийся Тгаяк и начал говорить, активно помогая себе жестами:

— Кирь, Кирь! Приехали трое людей с запада! Они говорят, что их послал сам Тгелет! Он послал их к тебе, Кирь!

— Тгелет? — криво усмехнулся учёный. — А мыто совсем о нём забыли! Ну, ничего: этот демон подождёт, а то бедные менгиты совсем замёрзнут. Поехали к ним!

Кирилл спешился в полусотне метров и дальше пошёл один — без свиты и без оружия, если не считать полюбившегося ножа в рукаве. Столь малочисленная делегация вызвала некоторое замешательство у противной стороны. Парламентёры о чём-то поговорили, и навстречу Кириллу двинулись двое: «Надо полагать, это и. о. Петруцкого и переводчик, — подумал учёный. — Однако толмач какой-то странный».

Великий воин сделал лишь десяток шагов, а в левом боку у него противно заныло, в правом возникла пульсирующая боль, а к горлу подкатила тошнота. Преодолевая накатывающее безразличие ко всему, Кирилл ткнул себя в грудь и грозно выкрикнул по-таучински:

— Я — Акакавервутэгын! Я — великий тойон восточного моря! Я — победитель русского царя!

Представившись таким образом, он гордо вскинул голову и уселся прямо на снег, скрестив ноги. Четыре слоя зимнего оленьего меха на заднице позволяли ему сидеть на чём угодно без риска заполучить радикулит.

Низкорослый, закутанный в меха толмач начал переводить, и у Кирилла скрутило все внутренности в болезненный жгут — аж слёзы на глазах выступили. Он зажмурился и увидел... А также услышал... То ли это было реальное, но забытое, событие из далёкого прошлого, то ли просто глюк:

«...Ма-ама! Ну, мама же!! Ведь вот он — я!! Я же — вот!! Ты что, не слышишь?! Скажи что-нибудь, мама! Улыбнись! Посмотри, хотя бы!! Ты же не спишь, у тебя глаза открыты, почему ты не видишь — МЕНЯ?! Я обидел тебя, да?.. НУ, МАМА?! Ну, засмейся! Ну, рассердись!! А ты... У тебя изо рта что-то красное течёт... Я испачкался! Смотри, мама, я испачкался!! Ты не смотришь... Ты не слышишь... Значит, я тебе не нужен?! Я плохой, да? Я никому не нужен...»

Кирилл тряхнул головой, возвращаясь в белую, прокалённую морозом реальность. Он поймал губой сосульку, свисающую с усов под носом, откусил, погонял её языком во рту и выплюнул. Теперь говорил русский: он пытался представиться так, чтобы его «дикий» собеседник понял смысл слов «армия», «офицер», «служба», «приказ». Кирилл наблюдал за его потугами и выборочно усваивал информацию: «Этот парень, похоже, мой ровесник. Из семьи знатной, но бедной. Наверное, хотел сделать быструю карьеру на краю Ойкумены, а попал как кур в ощип: командира убили, он теперь старший, ситуация критическая. Похоже, Петруцкий был самодержцем, властью ни с кем не делился, смену себе не подготовил. Парень явно в растерянности, но держится мужественно». Кирилл медленно поднял правую руку в останавливающем жесте:

— Хватит!.. Кхе! Гмы... Женщина, ты свободна. Можешь вернуться к таучинам — я не держу на тебя зла. Можешь остаться с менгитами. Кхе... Уходи! Я буду говорить с этим воином на его языке!

Луноликая колебалась не больше секунды — и двинулась вперёд. Она прошла совсем рядом с Кириллом. Он напрягся, чтобы не повернуть головы, чтобы не скосить глаза, пока она не исчезнет из поля зрения. Офицер смотрел на них. Он, наверное, чувствовал, что происходит нечто напряжённо-серьёзное, но вряд ли понимал, что именно.

А Кирилл смотрел в лицо сверстнику, отмечал пятна старых и новых обморожений на коже, тёмные круги под глазами и прикидывал, что бы такое ему сказать? Так ничего и не придумав, он спросил — буднично и просто:

— Сколько ночей уже не спишь, Владимир?

— Что-о?! Ты... Вы... Встать, когда с тобой говорит офицер Его Импера...

— Перестань, — отмахнулся учёный. — Меня зовут Кирилл. Я не дворянин, но учился, наверное, больше и лучше тебя.

— Врёшь... мерзавец!

— Не хорохорься, лейтенант. В Российской армии у меня такое же звание. Правда, я числюсь в запасе... И армия эта из будущего другого мира — надеюсь, другого!

— Кхе-кхе... Дезертир?! Изменщик!

— Может, оно и так... Скажи лучше, о чём ты собрался говорить с врагом? Что хочешь нам предложить?

— Да кто ж ты такой?! Толмач, что ли?!

— Считай, что таучин, — усмехнулся Кирилл. — Тойон, князец или «лучший мужик» — понимай как хочешь.

— На Потаповых работаешь! — догадался офицер. — Иуды! Столько народу сгубили, сволочи! За тридцать серебреников продались!

— Ни на кого я не работаю, — разочаровал собеседника Кирилл. — И денег не получаю — ни от кого никаких. Только тебе этого не понять. Псы вы тут все! Дворовые псы — в меру верные, в меру подлые, но все трусливые и жадные... Короче: чего надо?

Офицер утёр рукавом нос, оглянулся на своих и заговорил:

— С таучинами хотим замириться: нам аманатов, вам государевы подарки. Оленей вернёте. Пусть и не всех... Договоримся... Государю отпишу, что замирились, покаялись и под рукой его быть поклялися. Бог даст, вам милость выйдет — ещё и с прибытком будете!

— А острог?

— Ну... — замялся лейтенант. Как бы пожар приключился — по воле Божьей...

— И Петруцкого по той же воле бревном зашибло, да? — усмехнулся Кирилл. — Не прокатит, Володя. Эту сказку ты для таучинов придумал — поверят, мол, нехристи, а там видно будет. Я тебе так скажу: ни строиться, ни кормиться мы вам не дадим. И ружья с пушками вам не помогут — до весны никто не доживёт. Могу предложить лишь одно — «добровольную смерть». Бросайте оружие, и мы вас перебьём — всех. А мавчувены и сами разбегутся.

— Кирилл... Эта...

— Что?

— Я не... Я тебя не выдам! Святой крест — не выдам!

— Ты считаешь, меня просто разбойником, да? Ладно, пусть так и будет. Только ты меня обязательно выдашь, Владимир! И сдашь, и выдашь, и продашь при первой же возможности! Ваши понятия о чести мне известны. А потому: иди на хрен! Я бы на твоём месте просто застрелился.

Офицер медленно повернулся. Постоял несколько секунд и двинулся прочь. Походка у него была странной — словно ноги перестали сгибаться в коленях. Он отошёл метров на пять и остановился, сгорбился — кажется, полез за пазуху.

«Если у него там пистолет, — размышлял Кирилл, — то с разворотом может и пулю всадить. С такого расстояния промахнуться трудно. Начнёт поворачиваться — надо резко качнуться влево... Или чёрт с ним?»

Лейтенант не повернулся. Но выстрел всё-таки раздался — как-то глухо. Меховой капюшон на офицерском затылке разлетелся кровавыми клочьями.

«Молодец, — мысленно одобрил Кирилл, поднимаясь на ноги. — Вот только кухлянку мне забрызгал, сволочь. Правда, она и без того грязная... Теперь надо с Тгелетом разобраться».

* * *

Казалось, что с тех пор прошла тысяча лет, что прожито несколько жизней, но Кирилл узнал-таки одного из посланцев — он когда-то конвоировал его к жилищу всемогущего демона. Учёный даже ослабил контроль над собой, чуть не выпустил волнение наружу:

— Что-то случилось? Он зовёт меня? Нужно к нему ехать? А когда — прямо сейчас, да?

— Нет, не так, — улыбнулся воин. — Не знаю, что кому нужно, а я выполнил поручение: нашёл Киря и передал, что ОН ХОЧЕТ ТЕБЯ ВИДЕТЬ. Пойми, это всё, что надо было передать, — ни словом больше, ни словом меньше.

— Ясно... — вздохнул Кирилл. — Сроки исполняются — медленно, но неуклонно. Вот только зачем?

— Этого я не знаю.

— Разумеется.

* * *

Русское воинство обосновалось прямо на пепелище. Здесь было полно дров, но отсутствовал корм для оленей. Живые животные служилым были уже не нужны, их вполне можно ‘было забить на мясо, которое заведомо не испортится на таком-то морозе. Но ездовые олени — основа жизни большинства мавчувенов.

«Сильные» люди таучинов всё это понимали. И действовали с максимальной жестокостью — то есть не предпринимали ничего. Кирилл объяснил, что любая атака, любое нападение сплотит мавчувенов и русских перед лицом общего врага. А мы не будем нападать, мы будем просто смотреть! План сработал безотказно: на третий день развернулось целое сражение. Мавчувены пытались уйти вместе с оленями, а русские их не пускали. В принципе, это, наверное, выглядело как обычный бунт «иноземцев», какие часто случаются в дальних походах. Подавлять такие возмущения служилые умели, но для этого нужна была хотя бы иллюзия силы. В данном же случае злые таучины разрушили все иллюзии: служилые не смогли защитить своё деревянное стойбище, заложники-аманаты погибли, как и главный русский начальник.

Стрельбы было мало. Кирилл подумал, что на таком морозе заряжать ружья трудно, если вообще возможно. В конце концов, мавчувены ушли, оставив часть своих людей и оленей в виде быстро коченеющих трупов на снегу. Основная масса дезертиров двинулась вниз по Айдару. Полутора сотен таучинских воинов вполне хватило бы и на блокаду оставшихся русских, и на преследование их бывших союзников. На «посиделках» по этому вопросу Кирилл выразился однозначно: хотите резать мавчувенов — режьте, но этого я не одобряю. Меня (и Ньхутьяга) интересуют только русские.

Несколько десятков воинов — в основном молодёжь — отправились в погоню. Остальные от скуки занялись мелкими пакостями — охотились на менгитов в развалинах острога. Стоило служилому отойти от импровизированных укреплений из обгорелых древен, как в него летели стрелы или в воздух взвивался аркан. Иногда кому-нибудь удавалось приволочь в лагерь живого казака. Радости и веселью тогда не было предела — что только с пленными не вытворяли! Кирилл заставлял себя не слышать крики пытаемых. Ему нужно было принять важное решение, а сил на это — духовных и физических — не было никаких. Тем не менее он всё-таки собрался:

— Чаяк, меня хочет видеть Тгелет.

— Да? А я ему не нужен?

— Мне кажется, что он нужен тебе.

— Как ты думаешь, кто сильнее: Тгелет или Ньхутьяга?

— Они не сопоставимы, не сравнимы. Тгелет блюдёт общую справедливость в Мире, а Ньхутьяга лишь один из поддерживающих равновесие между добром и злом. Так что... В общем, надо мне ехать к нему.

— Что ж, дней через двадцать-тридцать мы будем на месте!

— Ты хочешь идти со мной?

— Н-нет... Нет, не хочу, но, кажется, должен. Там есть Коймский острог... Или может быть...

— Ладно, поехали! Но сначала нужно добить здесь менгитов. И отпустить людей по домам!

— Да, нужно. Мы сделаем это завтра.

* * *

Наверное, он задремал, потому что проснулся от ощущения, что болит здесь и там и что его обнимают тёплые ласковые руки. Спросонья он чуть не перепутал, не погрузился в дебри беспамятного прошлого, когда его, наверное, ласкала мама — просто за то, что он есть, что он — её. Пришлось приложить немалое усилие, чтобы вспомнить, чтобы понять: это — не мама. Светильник горел, и Кирилл, повернув голову, увидел лицо Луноликой — совсем близко. Она была красива. Нет, она была просто безумно, ненормально прекрасна! Кирилл почувствовал, что сейчас забудет и простит всё — абсолютно всё. Его тело хочет её. Душа (или что там?) тоже хочет — Лу, наконец-то...

— Нет, — вдохнул Кирилл спёртый воздух. — Уйди.

* * *

Внешне мало что изменилось на подступах к обиталищу всемогущего демона Тгелета. Всё те же следы пребывания множества паломников. Не сотен и тысяч, конечно, но десятков — для здешних мест это очень много. Изучать окружающую обстановку Кирилл не стал, а сразу отправился по тропе в верховья тёплого ручья. Маршрут был знакомым — оказывается, он запомнил его с удивительной точностью. Сейчас мало что отличалось от прошлогодних воспоминаний, ну разве что тропа казалась чуть менее натоптанной. Впрочем, наверное, это только казалось. Кирилл всё ждал, что его остановит повелительный окрик, а потом будет как раньше: молодые насмешливые люди, винтовки, небрежно повешенные на плечо, и так далее. Но никто его не остановил, не приказал расстаться с оружием. Он просто шёл и шёл, пока не оказался в знакомой котловине, которую геоморфолог назвал бы цирком или каром. Люди тут были — кто-то копошился у тёплой парящей лужи, кто-то возился возле входа в жилище из дёрна и шкур. Кирилл сделал приветственный жест, и ему ответили — как «своему», вернувшемуся из недолгой отлучки. Он прошёл по тропе, по мосткам через болотину, опять по тропе и оказался у входа в странное сооружение, не имеющее архитектурных аналогов, наверное, ни в одном мире. Внутри было тепло, пахло жильём, причём не обычным таучинским, а каким-то другим.

Из бокового прохода вынырнул полуголый мускулистый парень. Он преградил дорогу, всмотрелся сквозь сумрак в лицо гостя:

— Ты кто?

— Кирилл.

— Да?.. М-м... Извини! Сейчас гляну...

— Погоди. Я что, совсем... того?

— Ну, в общем, узнать трудно. Побудь здесь — может, он спит.

— Ладно.

Андрей Константинович не спал. Или, может быть, проснулся, услышав чужие шаги. В комнате было тепло и относительно светло. И запах... Его трудно описать — такой бывает в старых коммуналках Москвы или Питера. Это запах многолетнего не очень опрятного жилья, запах старости и тления, что ли... В общем, как-то сразу становилось ясно, что лежащий на топчане человек не вздремнуть прилёг, что он, наверное, больше уже не встанет.

— Здравствуйте, Андрей Константинович, — пробормотал учёный. — Мне передали...

— А, Кирилл! Проходи... Долго ты... Я сейчас, сейчас... Нет, не получается. Слушай, подсунь мне подушку под шею, а то ни черта не видно!

— Сейчас сделаю... Так пойдёт?

— Ну, вроде... Не могу ж я говорить с тобой, глядя в потолок!

— Что, совсем плохо?

— Да нет, нормально. Умираю просто. Но болей уже нет — это приятно.

— Но...

— Только не говори, что само рассосётся, — я-то знаю. Я бы давно отмучился — по-таучински, — но хотелось на тебя посмотреть.

— Ну и как это зрелище?

— Досталось тебе...

— Угу. Служилые расстарались. А потом отставной палач заштопал. Результат, как говорится, налицо. С вами-то что?

— Сказать диагноз? Он самодельный, так что веры мало. Но примерно так на моих глазах умерли трое. Симптомы совпадают, так что можно делать прогноз: после прекращения болей несколько часов жизни, а потом агония. Ты подоспел вовремя.

— Вам трудно говорить?

— Очень. Но это неважно. Дырка между мирами будет открыта. А может, уже открылась. Возвращайся домой, если хочешь.

— Камни из-под тагитов перетаскивать?

— Ну... На самом деле всё проще... Но объяснять это долго... Так что пусть будут камни. И тагиты... Результат тот же... В общем, можешь вернуться.

— Куда? — усмехнулся Кирилл. — Домой?! А где он — мой дом? Короче, я испортил ваш эксперимент — вмешался в местную историю. По-моему, реальности не слились, они так и остались параллельными. Во всяком случае, в нашем мире Айдарскии острог был ликвидирован по Высочайшему указу, а здесь он уничтожен... м-м-м... насильственно. Можно сказать, что это я его уничтожил. Вмешательство постороннего дало свой результат!

— Опять... Ну что ты, Кирилл... Помнишь мой рассказ про шарашку и прочее... Помнишь?

— Конечно! И про предка нынешних таучинов с генетическим материалом, который здесь сохранился, а в нашем мире был утрачен, и про... Только всё пошло наперекосяк! Мы не смогли остановить поход Петруцкого! Но... Но ни российского войска, ни капитана больше нет! А Луноликая... Ведь всё дело в ней... А она... Впрочем, наверное, это нормально — по женской логике.

— Луноликая — твоя женщина?

— Была... Она же потомок того самого русского парня...

— Не говори глупостей, Кирилл... Про Луноликих я знаю... Наследственное имя... Последняя из них... Которая сейчас... — Андрей Константинович помолчал, собираясь с силами, и выдал: — Нынешняя Луноликая не имеет отношения к той династии. Таучины удочеряют девочек, они не различают приёмышей и родных. Спроси у Чаяка — он знает, откуда она взялась... По-моему, обычная таучинка... Таких много...

— Бли-и-и-н... Что-то я перестаю врубаться! — вырвалось у Кирилла. Однако он быстро взял себя в руки. — Простите за сленг, Андрей Константинович! Если не она... Кто тогда узловая фигура во всей этой истории про историю?

— А в истории бывают узловые фигуры? Наверное...

Лицо Селиверстова было желтовато-серого цвета, словно он уже умер. Однако старик продолжал говорить:

— Пусть так... Рассказывать долго, а сил нет... Но тебе, наверное, это нужно знать. Если коротко... Мы тогда смогли уйти в параллельную реальность всей командировкой — вот сюда. Но следы ТАМ остались. Кто-то нас выдал. Я почти даже знаю, кто именно... Только это не важно. Через несколько лет был прорыв — за нами. Или к нам. Наверное, это было элитное подразделение, а может, и нет... Просто они знали, что шансов вернуться у них почти нет... Дрались как черти...

— И что было?

— В деталях уже не расскажу... Здесь с нами жило несколько таучинов... Из тех... С ферментом в крови... Твоя мать погибла последней... Возможно, ты что-то запомнил, хотя вряд ли... Тебя отправили в наш мир — была возможность. С другой женщиной... Наверное, она с тобой там и осталась... Мы не думали, что уцелеем... А ты вернулся! Но я не могу вспомнить...

— Чего?!

— Имя забыл... Как-то ведь тебя тут звали...

— Что-о?! — Кирилл был почти в панике. Что ж вы говорите такое?!

— Правду... Неужели не догадался, не почувствовал?

— Гос-споди... — схватился учёный за голову. — Ложная память, сны... Вы об этом?! Погодите... Послушайте, так что же, я — таучин?!

— Конечно...

Кирилл сделал насильственно глубокий вдох, а затем выдох. И ещё раз. Эта примитивная гимнастика не помогла — мысли путались.

— То-то у меня было чувство, что я здесь на месте... Здесь — в этом аду! Ну да, я, оказывается, туземец с мышлением, с хваткой белого человека! И льётся кровь завоевателей, и горят остроги, бли-ин... Вы даже представить не можете, что я здесь натворил! Сколько народу угробил!! Как с этим жить-то?! Вы можете мне объяснить, как жить после всего этого?!

— Хочешь лекарство от боли? — Селиверстов как-то благостно, как-то понимающе улыбался восковым лицом. — Наверное, ты вырос безжалостным к себе... и к другим. А жить... Не знаю... Спроси у того мальчика... который в тебе. Которого в детстве недоласкала мама... И он обиделся... Дети всегда обижаются на рано погибших родителей. Им кажется, что их бросили...

— Никто меня не бросал! Нету никакого мальчика!

— Есть... Обязательно есть... Только он спит, наверное... Взрослый Кирилл его совсем заслонил... Но он есть.

* * *

«Волшебный» камень был уложен на место, дары принесены, обряды выполнены. Время кончилось, срок исполнился — в общем, сделалось все. Теперь Кирилл стоял возле тагита и смотрел на мир, в котором провёл три года. От того, где он жил раньше, этот мир с виду не отличался — та же тундра, те же заснеженные сопки. Только в родном мире — внизу — стоял снегоход, и маленький человечек ковырялся в моторе. Там, наверное, было тихо, а здесь дул ветер — ровный и мощный. На него можно было лечь грудью и нависнуть над обрывом. Обрыв, правда, был невысокий — Кирилл подумал, что, если в прыжке хорошенько толкнуться ногами, метров пятнадцать свободного полёта обеспечено. Этого, конечно, маловато — можно просто покалечиться. Однако такой неприятности легко избежать, если прыгать рыбкой — головой вниз.

Кирилл подошёл к самому краю, встал на базальтовую глыбу и действительно прилёг на ветер. Он лежал на нём, раскинув руки, и печально улыбался. Учёный больше не видел тундру — перед его мысленным взором прокручивался фильм. Точнее, два фильма сразу: в одном — школа, институт, работа, интернет, музеи, библиотеки. В другом — олени, таучины, казаки, остроги, кровь и смерть без конца и без края. Два этих видеоряда не заслоняли друг друга, они просто оба были, и оба в широком формате. А улыбался Кирилл потому, что ему было совершенно ясно, что ни для той, ни для другой жизни он больше не пригоден.

Мужчина и женщина стояли совсем близко за спиной великого воина. Ветер сносил слова в сторону, и мужчине приходилось наклоняться, чтобы расслышать, что говорит собеседница:

— Он не хочет моих ласк, он гонит меня! Кажется, он обиделся на меня за Худо Убивающего!

— За что же тут обижаться?! Впрочем, Кирь странный... Он хочет, чтобы его женщина была только его.

— Что же мне делать?!

— Не знаю. Ты сказала ему, что сама отдала таучинам стадо? Что специально увела оленей далеко в тундру?

— Нет, не сказала!

— Он знает, что ты заставила Худо Убивающего сражаться с нами без большого войска? Он знает, что ты, по сути, убила его!

— Я не убивала! Я не убивала русского мужа! Он был воином, он сражался, но вы его победили! Да, я заставила его... Но Кирь не знает!

— Так пусть узнает — наверное, ему это важно! А то он сейчас прыгнет.

— Останови его, Чаяк! Останови-и!!

Снизу по тропе прибежала девочка. Она совсем запыхалась, ветер сдувал слёзы с её чумазого личика. Она кинулась к Кириллу, вцепилась в его штанину и начала что-то кричать. Но ветер сдувал слова в сторону, поэтому Кирилл слышал другое. Или, может быть, то же самое:

«...Ма-ама! Ну, мама же!! Ведь вот он — я!! Я же — вот!! Ты что, не слышишь?! Скажи что-нибудь, мама! Улыбнись! Посмотри хотя бы!! Ты же не спишь, у тебя открыты глаза, почему же ты не видишь — МЕНЯ?! Не видишь... Я плохой, да? Я обидел тебя, да? НУ, МАМА?! Ну, засмейся! Ну, рассердись!..»

Таучинская девочка вспомнила, что бог, заменивший ей маму, папу и всех остальных, запретил хватать его за одежду. Она вспомнила это и разжала пальцы. Инью понимала, что сейчас может потерять всё, но нарушить запрет не могла.

Суровый воин Чаяк протянул руку, чтобы положить её на плечо другу. Он хотел удержать Киря от непродуманного поступка. Он протянул руку и замер — у таучинов считается неприличным мешать самоубийце. Особенно если этот самоубийца твой друг или родственник.

Кирилл был свободен: только он, ветер и пустота внизу.

Учёный чуть согнул ноги в коленях, опустил руки, чтобы сделать мах, как ныряльщик, и...

Эпилог

...И на этом я закончу рассказ — обещание выполнено. Что было дальше, я просто не знаю. Возникла та самая ситуация, когда равновероятных исходов несколько. И столько же параллельных миров появилось следом. В них мне уже не рассмотреть след Кирилла. Может быть, где-то он передумал прыгать, помирился с Луноликой, и они зажили счастливо. А может, и нет.

Осталось только напомнить, что эта сказка — не из нашей истории. В географических названиях, в обозначениях племён и именах героев сквозит нечто родное — они как бы узнаются. Не стоит, однако, накладывать рисунок иного мира на картину нашего — всё смещено в пространстве и времени. Если кто-то заинтересуется тем, что происходило в то время в нашей реальности, лучше обратиться к работам А. С. Зуева, А. К. Нефёдкина, С. П. Крашенинникова, Г. Стеллера, В. Г. Тан-Богораза и других серьёзных авторов. Может оказаться, что настоящих героев я изобразил злодеями и наоборот. Приму это на свою совесть...

Оглавление

Пролог

Глава 1 РАЗГАДКА

Глава 2 ПАЛЁНЫЙ

Глава 3 РАЗГАДКА

Глава 4 ЯСЫРЬ

Глава 5 ПРОМЫШЛЕННИК

Глава 6 ТУЗЕМЦЫ

Глава 7 ОСТРОГ

Глава 8 ВОЗВРАЩЕНИЕ

Глава 9 ПОХОД

Глава 10 БАТАЛИЯ

Глава 11 РАЗВЕДКА

Глава 12 ВАРИОЛА

Глава 13 СКВЕРНА

Глава 14 ВСТРЕЧИ

Глава 15 ОШИБКА

Глава 16 СМУТА

Глава 17 ИСПОЛНЕНИЕ

Эпилог