КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Ион [Ливиу Ребряну] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Ион

ЛИВИУ РЕБРЯНУ

В развитии румынского романа в целом, и в частности романа социального, творчество Ливиу Ребряну являлось периодом зрелости. После Михаила Садовяну Ребряну — один из наиболее выдающихся представителей румынской прозы между двумя мировыми войнами.

В отличие от других литературных жанров, в которых подвизались писатели всемирно известные, развитие румынского романа отставало. В начале 90-х годов прошлого века в поэзии расцвел гений Михаила Эминеску, которого с полным основанием можно считать последним великим поэтом-романтиком мировой литературы. К тем же годам относится блестящее творчество Иона Луки Караджале, заложившего основы отечественной драматургии.

Роман же находился еще в зачаточном состоянии. Как жанр он зародился в румынской литературе лишь в середине XIX века. В 1863 году писатель Николае Филимон создал первый социальный роман — «Старые и новые мироеды», в котором выписал яркий запоминающийся образ парвеню. Хотя в последние десятилетия XIX века в жанре романа работали такие известные писатели, как Ион Славич и Дуилиу Замфиреску, этот литературный жанр достиг настоящей художественной зрелости лишь между двумя мировыми войнами. Тогда были написаны лучшие произведения М. Садовяну и К. Петреску, Г. Пападат-Бенджеску и Ч. Петреску — первоклассных, непохожих друг на друга писателей, чье творчество завоевало известность и за рубежом.

В годы создания этих произведений достиг своего расцвета социальный роман, и это прежде всего заслуга Ливиу Ребряну. Но Ребряну был и одним из пионеров аналитического романа, — жанр, в котором впоследствии прославились Камил Петреску и Гортензия Пападат-Бенджеску.

* * *
Ливиу Ребряну прожил жизнь обыкновенного интеллигента своего времени. Детство, проведенное в деревне, дало обильную пищу его исключительно острой наблюдательности и позволило писать о крестьянах правдивее и ярче, чем кому-либо, хотя тема жизни и борьбы крестьянства представлена в румынской литературе весьма обширно.

Родился он в 1885 году в семье учителя в деревне на севере Трансильвании, принадлежавшей до 1918 года Австро-Венгрии. Обстановка в родительском доме довольно точно обрисована на тех страницах романа «Ион», где писатель изображает жизнь семейства Хердели. Не стремясь, конечно, к полной тождественности в подробностях, Ребряну, создавая образ Титу Хердели, использовал много автобиографических данных.

Будущий писатель занимался сначала в румынской школе, затем в немецкой и венгерской. Непосредственное общение с лицами разных национальностей не только помогло ему овладеть немецким и венгерским языками, но и содействовало более широкому пониманию национального вопроса, обусловило антишовинистический пафос его лучших романов.

По окончании средней школы, выбирая будущую профессию, Ребряну не рассматривал прельщающее его литературное творчество как возможный источник существования, — он поступил на литературный факультет и одновременно в военную школу. Став офицером австро-венгерской армии, будущий писатель некоторое время прослужил в провинциальном гарнизоне, но вскоре, убедившись, что не создан для военной карьеры, принял решение покинуть австро-венгерскую Трансильванию и переехал в Румынию.

В 1908 году Ребряну поселяется в Бухаресте. В последующие десять — двенадцать лет, вплоть до выхода в свет романа «Ион», принесшего ему известность, он ничем не выделялся из массы прочих мелких журналистов, пробавляясь плохо оплачиваемыми переводами и сталкиваясь с большими трудностями при попытках проникнуть на страницы наиболее известных журналов.

Ребряну начал писать еще в Трансильвании. В Румынии он публикует свои новые и старые новеллы в журналах и вскоре издает их двумя отдельными книгами — «Переживания» (1912) и «Босяки» (1916). В эти же годы начали вырисовываться очертания романов, над которыми он впоследствии работал в течение нескольких десятилетий. Вскоре после переезда в Бухарест появляются первые наброски будущих романов «Ион» и «Восстание».

Мировая война 1914—1918 годов принесла Ребряну тяжелые испытания. Во время немецкой оккупации Бухареста ему пришлось скрываться как бывшему офицеру, дезертировавшему из австро-венгерской армии. Про эти трудные дни он рассказал в новелле «Хождение по мукам» (1919), герой которой, как это часто бывает в произведениях Ребряну, близок автору по своей биографии.

Через год, в 1920 году вышел роман «Ион», ознаменовавший творческую зрелость писателя. Роман принес ему заслуженную славу. Затем последовали два с половиной десятилетия неравноценного творчества, на слабости которого часто обращали внимание критики, но и со взлетами, увенчавшимися созданием ряда величайших произведений современной румынской прозы. После «Иона» Ребряну опубликовал сборник «Три новеллы», состоящий из трех больших по объему рассказов на военные сюжеты. К той же тематике обратился он и в своем втором значительном романе — «Лес повешенных» (1922). В 1933 году вышло главное произведение писателя — роман «Восстание».

В промежутке между этими произведениями Ребряну писал историческую прозу, дневники, пьесы, статьи, издавал и руководил журналами, как, например, журналом «Ромыния литерарэ» («Литературная Румыния»), выходившим в 1933—1934 годах.

В последние годы им написаны романы «Лихорадка» (1934) и «Горилла» (1938).

Умер Ребряну в августе 1944 года.

* * *
В романе «Ион» сразу же поражает широта художественного охвата, черта, ставшая впоследствии характерной для всего творчества Ребряну. Роман раскрывает все многообразие социальных и психологических отношений в жизни одного трансильванского села в течение нескольких лет. Как отметил впоследствии сам автор в одной из своих критических статей, эпическое построение романа помогло ему добиться художественного синтеза в отображении жизни деревни. Первая и последняя главы книги рассказывают об обычном воскресном гулянье, но в изменившихся обстоятельствах, что создает впечатление единства жизни в ее многообразии и движении.

Этим же обусловлена и композиция романа, развертывающегося в двух параллельных планах. На протяжении всей книги переплетаются, не сливаясь, две главные линии — драма героя романа, простого крестьянина Иона, и жизнь деревенских «господ» — священника Белчуга и семейства учителя Хердели. Эти два плана — крестьянский и господский — не поддаются взаимопроникновению. Несмотря на многочисленные невзгоды и лишения, несмотря на то, что семья учителя подчас доходит до грани нищеты, господское высокомерие не позволяет, например, жене учителя смешаться с «чернью» или ее дочери Лауре принять приглашение на танцы в крестьянской хоре.

Различен писательский почерк при зарисовке той или иной социальной среды, того или иного сюжетного плана. События в семействе Хердели происходят в обстановке заурядности, посредственности, даже когда они чреваты драматическими последствиями, как это случилось, например, в те дни, когда учителя отстранили от должности. Радости и горести этих людей мелки, под стать их характерам и поступкам, конфликты с противником — мелочны. Они, в зависимости от обстоятельств, легко предают свои убеждения. Больше всего они боятся вышестоящего начальства, опасаются потерять место.

Особенно следует отметить четкую антишовинистическую позицию писателя. Ребряну убедительно показывает, как его герои легко отказываются от своих патриотических убеждений, если те могут нанести ущерб их личным интересам. В эпоху, когда в буржуазных странах литература изобиловала произведениями, призывавшими к оголтелому шовинизму, эта трезвая позиция Ребряну была весьма знаменательной и необычной.

С первых же фраз романа проявляется дар писателя реалистически воссоздавать жизнь, лепить яркие, запоминающиеся образы. Ребряну очень мало комментирует, он дает самим героям возможность действовать и жить на глазах у читателей, раскрывать свою сущность в поступках, и именно этим обусловлены их яркость и жизненность. Деревня Иона встает перед читателем как живая, благодаря населяющим ее людям, начиная с главных — Иона и Аны, которая после мимолетной и обманчивой любовной идиллии продолжает страдать и мучиться, правда, теперь от жестокости не отца, а мужа, и кончая второстепенными персонажами, как, например, калека Сависта, не пропускающая ни одного праздничного гуляния, или старик Думитру Моаркэш, скоропостижная смерть которого подает Ане мысль о самоубийстве.

Образ главного героя романа, Иона, — одно из крупнейших достижений румынской литературы. Мы уже говорили об антиидиллическом пафосе творчества Ребряну. Это отрицательное отношение к идиллическому изображению деревни особенно сильно сказывается в образе Иона, правдивого и глубоко реалистического даже в своем нравственном падении и процессе обесчеловечивания. Ненасытная жажда обогащения превращает все достоинства Иона в нравственные пороки: здравомыслие — в коварную расчетливость, энергию — в дикую жестокость.

Роман «Ион» сравнивали с книгами известного польского прозаика Владислава Реймонта. Ребряну высоко ценил Реймонта и даже писал о его творчестве, но в годы работы над «Ионом» он еще не знал его книг. Роман Ребряну лишен подкупающей пластичности Реймонта, его лирического начала, но реализм румынского писателя более социален.

Появление «Иона» ознаменовало для румынской литературы начало нового этапа в развитии социального романа. Следующим своим романом «Лес повешенных» Ливиу Ребряну выступает как первооткрыватель в области аналитической прозы.

Роман этот — одно из довольно многочисленных произведений, разоблачающих войну и появившихся в Румынии между двумя войнами. В 20-е годы к этой теме обращались Михаил Садовяну, Гортензия Пападат-Бенджеску, Чезар Петреску, Камил Петреску. Изданный в 1922 году роман Ребряну «Лес повешенных» посвящен положению румын-трансильванцев, находившихся под австро-венгерским владычеством и вынужденных в 1916—1918 годах воевать против людей своей же национальности. Ту же тему трактовал Ребряну еще раньше, в новелле «Катастрофа». В романе «Лес повешенных» она воплощается в сюжете, передающем в общих чертах трагическую смерть одного из братьев писателя. Будучи офицером австро-венгерской армии, он пытался дезертировать, но был пойман и повешен.

Для характеристики настроения самого Ребряну в эти годы важно то, как он описывает первую мировую войну. Для него война — страшный кошмар, символом чего в книге являются сцены казни дезертиров в первой и последней главах.

Вся книга в целом, повествующая о положении румына, вынужденного воевать против своих соплеменников, проникнута тем же антишовинистическим пафосом, что и роман «Ион» или новелла «Катастрофа».

Более десяти лет отделяют «Лес повешенных» от лучшего произведения Ребряну — романа «Восстание». Автор задумал роман еще в 1908 году, неоднократно за него брался, но написал лишь в 1931—1932 годах.

Повествуя о крестьянском восстании 1907 года, Ребряну словно показывает в поперечном разрезе румынское общество той эпохи, населяет книгу множеством действующих лиц — простыми крестьянами, бухарестскими мещанами, крупными помещиками, политическими деятелями. Журналист Титу Херделя, известный нам по роману «Ион», является свидетелем всех событий, связывая все линии романа и обеспечивая эпическое единство книги.

Роман «Восстание», проникнутый таким же глубоким возмущением, как и другие произведения, посвященные событиям 1907 года, выгодно отличается от них своей монументальностью, художественной организацией многопланового материала.

Писатель не только гневно воссоздал картину репрессий, но и всего румынского общества периода войны властей против крестьян. Объективный синтез, острая наблюдательность, за которыми мы чувствуем искреннее негодование автора, находящегося в годы написания романа на передовых общественных позициях, все это обусловило тот теплый прием, который оказали роману сразу же после его появления левые круги, и ту восторженную оценку, которую ему дали многие прогрессивные деятели, оценку, полностью подтвержденную впоследствии историей.

В «Восстании» снова проявилась способность писателя создавать запоминающиеся портреты множества действующих лиц, раскрывать закономерности и случайности жизненного процесса. Ярче и убедительнее, чем в других его книгах, сказалась здесь еще одна черта, присущая Ребряну, — мало кто другой из румынских прозаиков умел так реалистически показать жизнь в ее развитии. В румынской литературе встречается не много страниц, в которых было бы так ярко выявлено и отображено постепенное формирование крестьянского единомыслия и общей решимости, как это сделано в нескольких главах «Восстания» (приезд префекта, которого крестьяне освистывают, разоружение жандармов и т. д.), где отдельное слово или чувство передается от человека к человеку, нарастает, набирает силы, овладевает всеми.


Романом «Восстание», многими рассказами, романами «Ион» и «Лес повешенных» писатель внес значительный вклад в развитие румынской литературы.


Сильвиан Иосифеску

ГОЛОС ЗЕМЛИ

Моей дорогой Фанни

Л. Р.

Глава I НАЧАЛО

1
Белая торная дорога отделяется выше местечка Армадии от шоссе, что идет из Кырлибабы на Клуж и еще дальше, провожая воды Сомеша то в одну, то в другую сторону; она переходит через реку по старому деревянному мосту, крытому замшелой дранкой, прорезывает село Жидовицу и убегает к Бистрице, где пропадает на другом шоссе, спускающемся из Буковины через перевал Быргэу.

За Жидовицей дорога сперва еле взбирается вверх, а пробившись меж теснящихся холмов, припускается вперед веселая, ровная, то прячется средь молодых буков Господской рощи, то присмиреет у Обетной чишмы[1], где вечно каплет студеная ключевая вода, потом сразу повертывает низом Чертовых круч и врывается в село Припас, приютившееся в изломе косогоров.

На левом краю села тебя встречает покосившийся крест, на нем распятый Христос с поблеклым от дождей ликом и веночком из увядших цветов, надетом на ноги. Дунет легкий ветерок, и тело Христа из ржавой жести жалобно бьется о дерево, источенное червем и потемневшее от времени.

Село точно вымерло. Зной плывет в воздухе, нагоняет гнетущую тишину. Лишь изредка лениво шуршит сонная листва на деревьях. Полоса сизого дыма силится взмыть над ветками, качается, как пьяный верзила, и срывается вниз на пыльные левады, застилая их серой пеленой.

Посреди дороги дремлет, тяжело дыша, с полузакрытыми глазами дворовый пес учителя Захарии Хердели. Молочно-белая кошка идет, чуть ступает лапками, боясь запачкать их в дорожной пыли, замечает собаку, задумчиво приостанавливается, потом ускоряет шаг и воровато прошмыгивает в сад напротив, огороженный плетнем.

Дом учителя стоит первым, врубленный в косогор; он опоясан галереей, дверь выходит на улицу, а два окна испытующе и укоризненно смотрят в самое сердце села. На перильце галереи, против самой двери, где по утрам умывается учитель, а после полудня, покончив с домашними делами, и г-жа Херделя, — стоит, как страж, зеленоватый глиняный кувшинчик. На дворе между двух молодых яблонь всегда протянута веревка, теперь на ней развешаны женские ситцевые сорочки. В их тени в раскаленном песке купаются куры под охраной маленького петушка с кровавым гребешком.

Дорога перебирается через Княжий ручей, минуя слева дом Александру Попа-Гланеташу. Дверь у него заперта на засов, соломенная кровля похожа на драконью голову, в расщелины забора чуть виднеются свежепобеленные стены.

Потом идет дом Мачедона Черчеташу, потом дом примаря[2] Флори Танку, а там и другие…

В просторном дворе жуют, лежа, две венгерские коровы, на приспе[3] сидит скрюченная старуха, жарится на солнце и не шелохнется, как деревянная…

Зной так и струится с неба, от него пересыхает во рту, душит. Справа и слева из-за живых изгородей боязливо глядят дома, пряча лица под стрехами, обдерганными дождями и скотиной.

Лохматая овчарка бесцельно бежит ленивой трусцой, высунув язык. Из канавы, из седого бурьяна, выскакивает грязный щенок с задранным вверх хвостом. Мохнач не удостаивает его вниманием, как будто ему лень останавливаться. И только когда тот лезет обнюхивать, он оскаливает на него грозные клыки, продолжая свой путь с подобающим достоинством. Щенок озадаченно останавливается, смотрит ему вслед, потом возвращается в канаву, откуда тотчас слышится усердное и жадное хрупанье…

У корчмы Аврума только и начинает сказываться, что село живет. На приспе два крестьянина сидят, задумавшись, за бутылкой ракии и изредка вздыхают. Издалека сюда доносятся звуки скрипок и гиканье.

2
Воскресенье. Село гуляет. А гулянье на Притыльной улице, у Тодосии, вдовы Максима Опри.

Дом вдовы приходится как раз против старой церковки, осевшей и обветшалой. Вдовье дело — горькая нужда. Дальше — больше бедствовала женщина. Что за целую жизнь наживет иной дельный мужик, бестолковая баба растрясет в один год, а то и раньше. Когда руки сложил Максим, в усадьбе были стога сена, двух хлевов уже не хватало для скотины, в сарае и под навесом не умещались телеги. Достаток виделся сразу. Теперь на дворе хоть шаром покати, а в хлеву тоскливо ревет вечно голодная яловая коровенка.

Гулянье в разгаре… Подворье забито людьми… Старые ореховые деревья у сарая хранят тень. Лишь несколько белых пятнышек прорываются сквозь листву, щекоча раскрасневшиеся веселые лица. Зной горячит кровь. Над Журавлиным курганом висит солнце, побелевшее от досады, что до заката предстоит еще немалый путь.

Трое музыкантов наяривают подле навеса, не щадя смычков. Бричаг уставил ногу на чурбак, а левый локоть на колено, приник щекой к скрипке, закрыл глаза, стрекочет пальцами по струнам, и брызжет буйный огненный напев. Холбя — кривой, одна нога у него короче, на его скрипке всего три струны, но вторит он с такой же самой страстью, с какой Гэван, некрасивый цыган, черный, как арап, налегает смычком на струны контрабаса. Временами Бричаг прерывает игру, настраивает скрипку. Тогда Холбя и Гэван пускают в ход всю свою сноровку, чтобы сохранить такт. Потом Бричаг вступает с новым пылом, гримасничает, взглядывая то на Холбю, то на Гэвана, особенно когда меняет мелодию.

От топота танцоров гудит земля. Десятки пар отплясывают «сомешану» с таким азартом, что подковки у парней высекают искры, у девок пузырятся юбки, а пыль вьется вихрем, ложится густым слоем на потные лица, просветленные от приятной усталости. Чем заносистее ведет плясовую Бричаг, тем больше раззадориваются парни, украшают танец разными коленцами, выводят девок из-под руки, пускают их кружиться в одиночку, а сами припрыгивают на месте, звонко прищелкивают каблуками, хлопают по голенищам сапог потными ладонями… Голоса глохнут в туче поднятой пыли. Только редко какой-нибудь зазнайка начинает припевку в неистовом темпе танца, сипя глоткой, заведя глаза. Но после двух-трех попевок кончает резким, срывающимся гиком. Потом идет молчаливый пляс — и вовсе дикий. Парни все крепче обвивают талии девок… Груди у тех вздрагивают под белыми расшитыми сорочками, от их прикосновения у парней сердца и взоры наполняются смятением. Между собой они не говорят ни слова. Даже не глядят друг на друга. И только мимолетные радостные улыбки порхают на губах.

«Вертушку» пляшут почти час без перерыва, а молодые все не насытились. Бричаг, со сведенными пальцами, уже два раза пробовал остановиться, и оба раза парни, кто с грозными, кто с умоляющими взглядами, кидались к нему, отчаянно вопя:

— Валяй, цыган! Еще, дьявол!..

Все пары толкутся вокруг музыкантов, сшибаются, задевают друг друга голыми локтями. Несколько подростков, недавно допущенных на гулянья, ошалев от долгого круженья, пошатываются, едва держась на ногах, к немалому стыду девок, с которыми они пляшут. Пары три удалились в сарай, там просторнее, зато пыль вздымается до самых стропил, крутая, не продохнешь…

В нескольких шагах от танцующих стоят девки, оставшиеся без кавалеров, они жадно смотрят, временами о чем-то шушукаются и закатываются принужденным смехом. У них тоже за ушами и в косах букетики пестрых бархатцев и в руках по букету чуть больше — это в подарок кавалеру, на шляпу. Среди девок трется и молодайка в шелковом платке, готовая выйти на круг, если вдруг мужу придет охота плясать. В сторонке матери, бабки, все в куче, тараторят о домашних делах и любуются на своих отпрысков. Неугомонные мальчишки шныряют в толпе женщин, а то и среди танцующих, воруют у девок цветы и хохочут, когда их жертвы обозленно ругаются. Самые бедовые приседают на корточки возле пляшущих, с пристальным вниманием глядят на подолы девкам, и когда юбки широко разлетаются, открывая голые ноги выше колен, мальчишки быстро переспрашивают друг друга:

— Видал?

— Видал. А ты?

— И я.

И потом продолжают высматривать, пока их не пугнет какая-нибудь негодующая старуха, что, однако, не мешает им после опять приняться за свое…

Мужчины держатся поодаль группами, возле дома, у ворот, толкуют об общественных делах и лишь по временам взглядывают на молодежь, собравшуюся вокруг музыкантов.

Примарь с белыми, молодцевато закрученными усами, с большими кроткими голубыми глазами, старается хранить достоинство перед стариками-тузами, упирает на слова, сопровождая их энергичными жестами. Штефан Хотног, богач с толстым брюхом, которое он то и дело поглаживает, точно у него колики, поддевает примаря по всякому поводу, лишь бы показать остальным, что ему никто не указ. Между ними Трифон Тэтару, плюгавый, белобрысый, с тоненьким голоском; он взглядывает то на одного, то на другого, будто опасаясь, как бы они не подрались, ведь оба — ему родственники, хотя и дальние. В стороне, как пес у дверей кухни, вслушивается в разговоры и Александру Гланеташу, томясь желанием вмешаться и робея соваться к богачам.

На приспе главенствует Симион Бутуною, который лет двадцать тому назад был учителем в селе, а теперь проедает пенсию — пять злотых[4] в месяц — и работает в поле спорее парней. Вокруг него собрались Мачедон Черчеташу, стражник Козма Чокэнаш, Симион Лунгу, Тоадер Бурлаку, Штефан Илина и другие мужики; они благоговейно внимают разглагольствованиям учителя, слышанным и переслышанным сто раз. Время от времени Симион Бутуною шумно чихает, так что все женщины испуганно оборачиваются, иль разражается своим всегдашним кашлем, которым не один раз за ночь будит все село. Мачедон учтиво выжидает, пока учитель сладит с кашлем, потом берет с окна бутылку ракии, церемонно поднимает ее, отхлебывает изрядный глоток и передает ракию старику. Тот скороговоркой бормочет: «Да спасет нас господь!» — и прикладывает горлышко к губам. Бутылка переходит из рук в руки. Мачедон под мухой и командует по-военному, кому пить:

— Форверц, Симион! Вайтер, Козма!.. Вайтер, вайтер!..[5]

Он двенадцать лет отбывал солдатчину, пристрастился к службе и теперь еще, когда пьян, ругает жену одними немецкими командами. А вообще он мягок как воск и за двадцать восемь лет ни разу не прибил ее, скорее сама Флоаря давала ему острастку.

Бутылка доходит до Тоадера Бурлаку пустой.

— Пустая, а? — восхищенно смеется Мачедон. — Пустая?.. Хальт! Смирна! Где дежурный капрал?.. Форверц!..

Мальчик лет десяти вскакивает и, смеясь, кричит:

— Хир![6]

— Не смеяться во фрунте, осел! — гаркает на него Мачедон. — На бутылку и слетай в маркитантскую к Авруму, пускай он выдаст еще одну порцию для меня!.. Понял, капрал?

Но капрал не повинуется приказу и возражает:

— А корчмарь сказал, что без денег он вам больше не даст, дядя Мачедон, лучше и не посылайте меня, все равно зря…

Мачедон топорщит усы, хмурит брови, сурово глядя на мальчика, потом садится на приспу, качает головой и вздыхает:

— Э-хе-хе, где то времечко, когда я был стражмейстером!..[7] Попробовал бы тогда корчмарь не дать мне, я бы его привел к повиновению…

Пробурчав, он умолкает и мрачно посматривает на жену, — у той есть деньги, но она ему не дает, рассуждает с бабами и ухом не ведет на его команды…

В это самое время в ворота тащится ползком, пробираясь между ногами собравшихся, калека Сависта. Она двоюродная сестра Флорики, самой красивой девушки в Припасе, и доводится сродни жене Трифона Тэтару. У Сависты от рождения ноги как плети, зато руки костистые, длинные, прямо как багры, самой природой предназначенные к тому, чтобы влачить увечное тело. У нее огромный рот, белесые губы, из-под них виднеются слюнявые десны с желтыми, редкими, длинными зубами. Трифон Тэтару держит ее у себя при доме для присмотра за детьми. В погожие дни Сависта обычно сидит у ворот, вздорит поголовно со всеми ребятишками и принимает милостыню от сердобольных прохожих… Появляется она шумливо. Что-то кудахчет резким, испуганным голосом. На нее никто не обращает внимания. Только Трифон Тэтару делает знак жене, — рассерженная, она быстро подходит к Сависте.

— А дома тебе не сидится, мать моя? Ровно у тебя в ногах зуд какой… Оставляешь пустой двор в такое время… И работников-то никого под рукой нет. Ну чего тебе? А? Да говори же, чего тебе, Сависта?

Калека два часа добиралась сюда с Большой улицы, где живет Трифон. Захлебываясь, она начинает деловито лопотать, помогая себе отчаянной жестикуляцией.

— Чего, чего? — переспрашивает Мария, силясь разобрать, что та говорит. — Подрался Василе Бачу… с Аврумом? С Флоарей Кэрунту?.. Ну и что? Тебе-то что за дело, божий ты человек! И надо было из-за этого тащиться в такую даль! Прямо беда мне с тобой, ты хуже малого ребенка… Смотри, как юбку замызгала! А ведь я только нынче тебе сменила… Ох, будь ты неладна…

Сависта бурчит что-то, наверное, хочет сказать, что юбка ее нимало не заботит, и потом вдруг заливается глупым, радостным смехом.

— Как ты сказала? Кто пьяный? Василе Бачу… Будто он первый раз напивается…

Мария в краске отходит от Сависты и возвращается в толпу женщин. Калека подползает к девкам, протискивается вперед и с упоением смотрит на пляску. Ей двадцать пять лет, она так и дрожит от радости, когда заслышит музыкантов или видит какое-нибудь развлечение.

3
Сависте не суждено долго блаженствовать. Пока она усаживается поудобнее, пока препирается с девками из-за места, музыка смолкает. Потный, изнеможенный Бричаг так яро ударяет смычком, что у скрипки лопается струна.

Ион, сын Гланеташу, обняв за талию Ану Бачу, подлетает к музыкантам и упрашивает:

— Поиграй еще, Бричаг… немножко только, слышь? Ну самую чуточку, цыган!

Другие парни повелительно кричат:

— Давай играй, цыган! Чего замялся?… За что мы тебе платим, чертов ворон?

Бричаг бросает презрительный взгляд на тех, кто бранит его, а обратясь к Иону, уверяет, показывая на скрипку:

— Больше не могу, Ионикэ… Ей-богу, не могу… Поверь мне! У меня пальцы одеревенели… Да и струна вон порвалась…

— Ну чуть-чуть, мил человек, неужто не понимаешь? — не отстает тот.

Но тут цыган вдруг свирепеет, отворачивается от него, швыряет скрипку Холбе и начинает яростно чертыхаться:

— Провались к чертям все скрипки! Чтоб разорвало того, кто научил меня держать смычок!.. Я ему добром говорю, что не могу, а он, знай, душу из меня выматывает, чтоб играл еще… Будь они прокляты, все гулянки, и тот, кто их выдумал!..

Ион изумленно слушает, как ругается Бричаг. Потом сразу вспыхивает как порох и осипло кричит:

— Но-но, ворон, вражье племя! Будет тебе каркать-то, не то как долбану по зубам, в церковный двор полетят!..

Бричагу уже доставалось от Иона, потому он молчит. Только после того, как парень, ворча, уходит, он опять дает волю злости, крича по-цыгански музыкантам.

Парни обнимают девок, благодарят за танцы. Девки пожимаются, робко и радостно шепчут:

— Спасибо…

Ион прижимает к груди Ану и бережнее и дольше.

— Пусти меня, Ионикэ! — лепечет девушка разнеженным голосом.

— Приходи потом, Ануца… на то место, ты знаешь… — медлительно говорит Ион.

Ана не отвечает, но глаза ее сияют радостью. Она пробует вырваться из объятий и мягко шепчет:

— Пусти меня, Ионикэ… Ну правда, пусти!

Парень с возбужденной улыбкой привлекает ее еще ближе, стискивает ей грудь, Ана чуть не вскрикивает от боли.

— Смотри же, приходи! — повторяет Ион, так и впиваясь в ее глаза властным, ищущим взглядом.

Ана стремглав убегает к девкам, вся раскрасневшаяся, отряхивая юбку от пыли. Потом, отдышавшись, она заговаривает с Маргаретой, дочерью Козмы Чокэнаша, угрюмой здоровенной девахой, у которой ноги как квашни, мужицкие руки и ширококостое, багровое лицо.

— Ну Ионикэ… заладил… право…

Но, смешавшись, она тут же переводит разговор:

— Ой, вот жарынь-то! Я прямо вся взмокла…

Маргарета не плясала и потому злилась на девок, которым повезло. Она ничего не ответила Ане, а все продолжала жадно смотреть на ватагу парней, которые тем временем угощались ракией, раскуривали цигарки; видимо, она беспокоилась, как бы не прозевать, если ее пригласит кто-нибудь…

Ион несколько минут следил глазами за Аной. Было что-то странное в его взгляде: и какая-то озадаченность, и неприкрытая хитрость.

Тогда же он заметил в стороне дочь вдовы Максима Опри, Флорику, с которой до сих пор гулял, она была чуть пасмурная, но еще красивее, чем всегда. Ион быстро заморгал, точно хотел отогнать какую-то мысль, и окликнул одного из мальчишек:

— Эй, приятель, принес?

— Принес, дядя Ионикэ, — деловито ответил мальчик. — Отдал ее тетке Зенобии подержать…

Ион направился к кучке баб, где была его мать, а мальчик продолжал:

— Корчмарь ее крепкую сделал, дядя Ионикэ, десять кусков сахару положил, так и говорит, что она слаще меду…

Зенобия, с бутылкой ракии в руках, жаловалась вдове Тодосии, что у ней поясницу словно ножом режет вот уж несколько дней и все никак, окаянная, не проходит.

— Дай-ка мне посудину, мать! — отрывисто сказал Ион и духом хлебнул из бутылки. — А ты маленько выпьешь?

— Обо мне не пекись, я не на сносях, — ответила Зенобия, но все же взяла бутылку и приложилась. — Ай-ай, а ведь хороша, знаю толк… Смотри, сынок, много не пей, а то ударит в голову, еще наведет тебя на какой грех… Человек во хмелю, упаси господи…

Ион взял у нее бутылку, повернулся и пошел, не дослушав ее наставлений.

Все то время мальчик стоял как вкопанный, глядя на бутылку горящими глазами. Когда Ион ушел, он как будто бы огорчился. Но ненадолго. Ловко выдернув из рук у Маргареты букет цветов, он улепетнул стрелой, напутствуемый страшными проклятьями девки, которая все ждала, что ее пригласит кто-нибудь…

4
Ион не спеша миновал перелаз возле хлева и оглянулся на Ану, та не спускала с него глаз и через несколько минут пошла за ним торопливым шагом, красная как рак от стыда, думая, что все так и следят за ней.

За сараем начиналась небольшая левада, засаженная фруктовыми деревьями, посредине ее перерезала тропинка, которая спускалась к Попову протоку и обрывалась как раз за корчмой Аврума. Недавно скошенное сено, сметанное в стожки, подпертые слегами, наполняло воздух опьяняющим запахом.

Ион прошел по тропинке несколько шагов, потом свернул влево и сел под старым дуплистым орехом на корневище, изогнутое наподобие кресла.

Подошла и девушка, дрожа от волнения, но с радостным блеском в глазах.

— Ты вот где?! — проговорила она, усаживаясь и не глядя на него.

— Да здесь вроде как лучше, — медленно ответил парень, потом поднял бутылку и сказал: — Ну, будем здоровы, Ануца!

— На здоровье, Ион! — ответила она, опасливо посматривая на тропинку, где сновали люди, кто в корчму, кто оттуда.

— Выпей и ты, Ануца, для тебя ведь брал, сладкая, как твои губки!

— По мне, хоть и не будь этой ракии, — сказала Ана, чуть успокоившись. — Мне от одного ее запаху тошно, потому что отец ни единого дня не пропустит без хмельного, да чтоб допьяна не напиться… Прямо и не знаю, что это будет с нами…

— Оно так с досады пьет человек, — сказал Ион, а после прибавил другим тоном: — Пей, Ануца… На меня раз эдак тоже накатило…

Ана пригубила, скривилась и сразу отдала бутылку, кашляя и смеясь.

— Ой, не могу… как отрава…

— Да нет, хороша, — сказал Ион, опять прикладываясь к бутылке.

Оба помолчали, не глядя друг на друга. Потом Ион обнял ее за талию и вздохнул.

— Эх, Ануца, такая у меня тоска на сердце!

Длинноватое загорелое лицо Аны, носившее печать страданий, омрачилось.

— А мне что приходится терпеть, не приведи бог никому, — пожаловалась она. — Ведь отец как забрал себе в голову выдать меня за Джеордже Булбука, так Джеордже у него с языка и не сходит. А каково, господи, молча-то сносить это, когда не мил тебе человек…

Ион смотрел, как шевелились ее тонкие губы, приоткрывавшие белые, точно сахар, зубы с прорединками и розовые десны. Он и сам знал, что Василе Бачу с придурью и уж коль закусит удила, так и будет переть напролом, хоть пропадай все на свете. Но это как раз и подстрекало его.

Прежде он не испытывал любви к Ане, да и теперь толком не сознавал, нравится ли она ему. Он давно любил Флорику и всякий раз, когда видел ее или думал о ней, чувствовал, что все любит ее. Он носил в душе ее теплый смех и весь ее образ — полные, сочные губы, нежные, как персик, щеки, глаза синие, как небо весной. Но Флорика была еще бедней его, тогда как у Аны и поля, и дома, и скота вдоволь…

Ион слушал ее плаксивый голос и проникался жалостью, а сам думал о Флорике. Потом вдруг встрепенулся, прижал ее к груди и не произнеся ни слова, стал целовать в губы. Девушка обхватила его руками за шею, податливая и разгоряченная, сердце у нее колотилось так буйно, что даже Ион слышал.

— Ловко, ловко, Ион! — раздался чей-то резкий голос со стороны тропинки.

Ион гневно вскинул глаза и увидел Илие Ону, возвращавшегося из корчмы с бутылкой ракии, тот басисто и зло смеялся.

— Иди ты к… Прости меня, господи! — нахмурясь, ругнулся Ион.

Илие Ону дошел до сарая и пропал из виду. Он был побратимом Джеордже Булбука и при всяком удобном случае старался подгадить Иону за то, что на одной свадьбе тот усмирял его и избил в кровь.

Ион начал ругаться и кипятиться, но унялся, встретив взгляд карих глаз Аны и увидя слезы, навернувшиеся от счастья и от испуга…

Пока Илие ходил за ракией для Джеордже, тот усердно разучивал с Бричагом новый мотив, слышанный им от бистрицких музыкантов на попойке, которую задавал доктор Филипою в самой известной пивной Армадии. Пристально глядя на губы парня, насвистывавшего мелодию, Бричаг неуверенно пиликал на скрипке, а верный Холбя тоже пытался вторить ему. Джеордже надувался, прикрывая глаза, и свистел все рьянее, так как вокруг столпились парни, восторженно глазевшие на него.

— Ну, теперь понял? — спросил Джеордже, оборвав напев на середине.

— Ладно, поймал, — пробормотал Бричаг, принимаясь наигрывать более твердо.

— Я прибыл, Джеордже! — крикнул Илие, протягивая ему бутылку.

— Скоро же ты вернулся, — сказал тот, отпил и отдал ракию Илие, намереваясь опять заняться музыкантами.

— А нам не дашь стаканчик, голуба? — подольстился Холбя, щекотнув Джеордже смычком.

— Так и быть, дам, шут с вами, дьяволы, — засмеялся Джеордже, страшно довольный, что все увидят, как он угощает цыган.

— Пейте уж всю, — добавил он, обращаясь к Гэвану, когда тот хотел вернуть ему бутылку.

Но тут Илие наскочил, как петух.

— Э, нет, хватит, дайте и нам выпить, куда этим чертям столько горелки, лопнут…

Последовала долгая перебранка между Илие и цыганами, которые вовсе не желали отказываться от выпивки, и уже затевалась драка, потому что Илие вгорячах все порывался разбить ногой контрабас.

5
Внезапно все обернулись к улице. Мужчины поснимали шляпы, сидевшие на приспе поднялись… Сюда шел священник Белчуг, с ним г-жа Мария Херделя, супруга учителя, барышня Лаура и Титу… Примарь и деревенские тузы вышли за ворота встречать господ.

— Развлекаетесь, развлекаетесь? — спросил священник, благосклонно улыбаясь.

— Да что ж делать, батюшка, — отвечал примарь, держа шляпу в руке, — господь на то дал праздники, чтобы и простонародье повеселилось.

— Конечно, конечно, — проговорил Белчуг, расплываясь в улыбке.

— А отчего сами не пожалуете поглядеть на наше гулянье? — благостным голосом продолжал Флоря Танку, надевая шляпу.

Крестьяне тоже один за другим стали надевать шляпы; священник зашептал что-то г-же Херделе, она раздельно ответила ему, горделиво вскинув голову:

— Да, можем и мы взглянуть… Мне так даже нравятся народные гулянья.

Мария Херделя была дочерью крестьянина из Монора, но поскольку она всегда носила немецкое платье и, главное, вышла замуж за учителя, она считала себя гораздо выше простолюдинов и испытывала слегка презрительную жалость ко всему крестьянскому.

— Милости просим сюда, поближе! — засуетился обрадованный примарь и начал расталкивать толпившихся крестьян: — Ну-ка, дайте пройти, мужички!.. Посторонитесь!

Кое-кто из почтенных поспешил ему на подмогу, покрикивая:

— Посторонись!.. Посторонись!..

Белчуг степенно прошел во двор и остановился неподалеку от ворот. Набожные старухи тотчас кинулись к нему целовать руку.

— Будет вам! Будет! — бормотал священник, однако подставлял руку с явным удовольствием, оживлявшим его иссушенное лицо.

Усталые и все еще помышлявшие о танцах парни так и не отходили от музыкантов. Один только Джеордже, всегда старавшийся выказать свою расторопность, втерся в кучку стариков и стал проталкиваться поближе к попу и семье учителя. Илие и тут увязался за ним, как собачонка.

Титу Херделя, молодой человек лет двадцати трех, опрятно и бедно одетый, в лазоревом галстуке поверх высокого стоячего воротничка, без усов, длинный как жердь, едва завидел Джеордже, дружелюбно протянул ему руку в серой нитяной перчатке.

— Здорово, Джеордже!.. Больше не будете плясать? А мы было зашли на вас посмотреть…

— Как не будем, барчук?! Вот только чуть передохнут цыгане, они уж до тех пор играли, у них поди и сердце-то зашлось, — смягченным голосом ответил парень. Потом, подступив ближе, он добавил: — А вы не хотите потанцевать с нами, барчук?

Титу засмеялся и взглянул на Лауру, она смущенно улыбнулась.

— Я?.. Нет, Джеордже. В другой раз. Сейчас неудобно.

Но тот настойчиво продолжал:

— Я вам такую девушку подберу, пальчики оближете. Легкая, как перышко, а красивая — вот как барышня… Но и барышня Лаура должна потанцевать…

Сестра Титу сразу сделалась серьезной и испуганно уцепилась за руку матери, прошептав:

— О, что за идея!.. Удивляюсь, как вам не…

Священник разговорился с примарем и крестьянами о видах на погоду, все сошлись на том, что хорошо, кабы дал бог дождичка, земля бы получше отмякла, иначе кукурузу второй раз уже не окопаешь… А Джеордже пристал к Титу и Лауре как репей, к великому негодованию г-жи Хердели, которая ни под каким видом не позволила бы своей дочери якшаться с крестьянами.

Желая перевести разговор, а то уже и другие подходили послушать настойчивые упрашиванья парня и подсмеивались, Титу вдруг оглянулся по сторонам, точно вспомнил что-то, и потом спросил:

— А где же Ион?

Джеордже, хотя и знал, что Титу дружен с Ионом больше, чем с кем другим из местных парней, услышав вопрос, почувствовал себя задетым. Он нехотя ответил:

— Тут должен быть…

Илие Ону, стоявший за его спиной, живо вмешался в разговор:

— Нет, он в саду, под орехом, с Аной…

— Где? — переспросил Джеордже, круто обернувшись, точно получил пощечину.

— Там, где сказал, — отрезал Илие с довольной ухмылкой.

Джеордже понурил голову и замолчал. Никто больше не заговаривал, а Титу, радуясь, что так ловко отделался от назойливых приглашений, тоже подошел к Белчугу, который теперь рассказывал, как в больнице в Клуже ему удаляли почку крупнейшие доктора.

Слова Илие поразили Джеордже в самое сердце. Ана Бачу была обещана ему в жены. Она — девушка имущая, он — сын богача, чем не пара. Родители их сговорились давно, да Ана и нравилась ему. Не сказать, чтобы она была раскрасавица, но ведь и он не загляденье. Был он грузный, плечистый и здоровенный, как бык, ходил вразвалку, не разгибая колен.

Он так и кипел. Только и думал — махнуть бы самому в сад, поглядеть, как она там сидит глаз на глаз с Ионом. Но тут же спохватился, говоря, что эдак скорее испортишь дело, а не поправишь, — не вышло бы драки. Ион ведь злющий, как голодный волк. Да и девушка, если узнает, что ему все известно, еще хуже ожесточится. Лучше уж оставить их в покое. Тут силой не возьмешь, нужна смекалка.

Но Ион, чего ему надо? Зачем он старается закружить девке голову?..

Джеордже невольно метнул глазами на Флорику, дочь Максимовой вдовы. Та тоже стояла понурая, как и он. Видно, и она знает и ее одолевают те же мысли… Это чуть умерило его досаду. Когда ты не одинок, все-таки легче страдать. Он вздохнул всей грудью, надвинул на глаза шляпу, сказав себе:

— Теперь только с Флорикой и буду плясать… По крайней мере, пускай и он побесится от злости!..

6
Скрипачи шумно настраивали инструменты, возвещая начало танцев, особенно стараясь для тех, кто уединился в саду. Парни нетерпеливо постукивали каблуками, весело покрикивали и все чаще взглядывали на девок, которые с замиранием сердца ждали приглашений.

В этот момент с улицы появился Василе Бачу, напевавший «гулевую» песню, в съехавшей набок шляпе, с красными и мутными от перепоя глазами. Он пошатывался на ходу и размахивал руками, точно препирался с воображаемым противником.

Завидев группу с господами в центре, он стал в задумчивом оцепенении, потом ринулся прямо к священнику Белчугу и начал:

— Я, батюшка, правду сказать, великий грешник… Ве-е-ликий! И пьяница и беспутник, каких свет не видел, вот те крест! Такой я, чего уж там наводить тень на плетень… В правде греха нет, так ведь, батюшка? Еслии пью, то с досады, так? И пью оттого, что свое кровное пропиваю…

Священник прервал свой рассказ и, приняв важный вид, смерил суровым взглядом Василе Бачу. Крестьянин, однако, благодушно заулыбался и продолжал говорить, приклонясь, как на исповеди, точно никого и ничего знать не хотел:

— Горюю я крепко, батюшка, поверьте! Может, вы мне не верите? Оттого-то я пью, и пью, и пью. Вот так! Вы скажете: ну чего ты горюешь, пьяница? А как же мне не горевать, батюшка? Ведь у меня дочь есть, и не по нраву мне та дочь. Не по нраву, слышь? Потому как не желает она меня слушаться И крепко я болею душой, и крепко досадую, что не желает она мне угождать. Вот и скажите, прав я или нет!

Белчуг, как человек больной, не переносил запаха ракии, а Василе, словно нарочно, то и дело рыгал и дышал ему прямо в лицо. Но поведение крестьянина возмущало его больше потому, что это умаляло авторитет священника перед народом. Г-жа Херделя слушала с серьезнейшим видом, вскинув голову, сложив губы сердечком, и негодующе смотрела на окружающих, которые с любопытством толпились вокруг и втихомолку посмеивались над Бачу. Титу, напротив, даже находил удовольствие в косноязычных излияниях пьяного и придумывал, как бы подзадорить его, не привлекая внимания попа.

Белчуг проглотил гнев и попытался унять Бачу мягким внушением:

— Нехорошо ты делаешь, Василе, что даже молодежи не стесняешься, вечно тебя подгулявшим видят. Добропорядочный человек не станет ежедень обогащать евреев да отравлять себя их бесовскими пойлами… Так-то, Василе!..

Бачу вдруг приосанился, отступил на два шага и ответил с комической укоризной в голосе:

— Беда со мной, батюшка? А кому я что плохого сделал? Деньги, что ль, чьи пропил иль добро чье? Пить — пью… Но пью на свои, трудовые, потом добытые… Тогда зачем же вы на меня напраслину возводите? Если я чем провинился перед вами, скажите напрямик!

Примарь счел уместным вмешаться, взял Бачу под руку и хотел увести, уговаривая его:

— Хорошо, хорошо, Василе, все так, как ты говоришь… Только оставь господ в покое, господа пришли гулянье посмотреть, а не глупости твои слушать…

Потом, обернувшись к парням, он крикнул повелительным тоном:

— А вы что стали, ребята? Будете плясать или нет?

Тут-то Василе Бачу и заметил Джеордже, стоявшего в стороне, сумрачного, точно сухостойное дерево, ухватил его за руку и потащил к священнику:

— Вот он, батюшка! Видите? Это мой зятек дорогой! С ним вы обвенчаете мою дочь, хотя бы даже у ней и сердце разорвалось…

— Ладно, дядя Василе, оставь, — стыдливо проговорил Джеордже, криво улыбаясь.

Но тот все больше ерепенился и начал орать:

— А я вот не желаю тебя оставлять, понял? Мне нужен зять приличный, не рвань какая… Я тебе отдаю девку, а ты на нее кнут паси, чтобы дурь у ней из головы выбить! Я знать не желаю всяких спесивых голодранцев, что норовят задурить ей башку. Не желаю, да и все, а раз не желаю, клади она голову на плашку, я только тюкну топориком, пускай мне потом виселицы не миновать. Так ведь, Джеордже?

— Так, так, — пробормотал парень, желая угомонить его.

Василе торжествующе огляделся по сторонам и сплюнул сквозь зубы прямо промеж ног примаря. Потом, как будто вспомнив что-то, двинулся к толпе девок, таща за собой Джеордже и крича во все горло:

— Ануца! Ануца! Где ты, доченька?

Джеордже побагровел, точно его сунули в жаркую печь. Гнев и стыд охватили его душу. И он тотчас сказал Бачу тихонько, чтобы не слышали другие:

— Оставь ты Ануцу, она с Ионом Гланеташу в саду под орехом…

Бачу вздрогнул, как ужаленный. Отрывисто вскрикнул и крупным шагом пустился к углу сарая, где как раз показалась дрожащая, испуганная Ана, уже услышавшая его голос. Бачу увидел ее, остановился на середине двора, раскорячил ноги, подбоченился и выпятил живот, грозно глядя на Ану. Постоял так несколько минут, потом его прорвало:

— Хорошо, Ануца, такой у нас был уговор?

И он бросился к ней с поднятым кулаком, готовясь ударить.

Одна из женщин, истошно вскрикнула:

— Караул! Держите, а то убьет ее!

Но еще не поравнявшись с дочерью, Василе заметил Иона, появившегося из-за угла сарая, и, сразу забыв про Ану, угрожающе повернул к парню. Ион, увидев, что тот идет прямо на него, чуть вздрогнул, но продолжал свой путь с полным спокойствием, как будто ни о чем не догадывался, и невозмутимо смотрел на Бачу.

— Я тебе что сказал, гольтепа, а? — заорал Василе Бачу, все ближе подступая к Иону, раздраженный его спокойствием.

Окрик подействовал на Иона, как удар бича. Бешеным огнем сверкнули его черные, блестящие, как живые бусины, глаза. Он ответил с легкой дрожью в голосе, но насмешливо:

— А что я тебе, слуга, что ты мне приказываешь?

— И буду тебе приказывать, разбойник, а коли слов не слушаешь, в кровь изобью! — проревел Бачу, наливаясь злобой, и ринулся на него.

Тогда Ион остановился, стиснул кулаки и крикнул глухо, как будто старался совладать с собой:

— Не тронь, дядя Василе, смотри!.. Не тронь!.. Не тронь!..

Несколько мужиков и парней бросились на Василе, удерживая его. Ион стоял как остолбенелый, а сердце раскаленным молотом стучало у него в груди. Перед тем он думал: бог с ним, с пьяным, все-таки ведь отец Ануцы… Но когда тот изругал его и замахнулся, он потерял выдержку. Вся кровь вскипела в нем, он словно только и ждал того, чтобы Василе хоть пальцем тронул его, тогда бы уж он разнес его на клочья еще и потому, что увидел за его спиной Джеордже, поглядывавшего с презрительным, довольным видом. Бачу отбивался от удерживавших его мужиков и не переставал кричать:

— Пустите меня!.. Пустите, я из него кишки вытереблю!.. Покуда кровью его не упьюсь, не оставлю!.. Пустите!..

Мужики силой оттащили его к воротам, а он судорожно вырывался и не утихал.

— Какое мошеннику дело до моей дочери? Какое? Аа-а-а! Пусти меня, Нистор!..

Ион менялся в лице. У него дрожали колени, во рту было сухо, точно все нутро горело огнем. Каждое слово вонзалось ему в самое сердце, оттого что слышало их все село. Мелькала мысль броситься на Василе и крепким ударом заткнуть ему глотку. И вместе с этой мыслью перед ним вставала Ануца, удерживая его на месте. Он поискал ее глазами, но в сумятице девушка с плачем ускользнула домой. Бабы и девки, как куры от налетевшего коршуна, разбежались кто куда и посматривали с улицы и из соседних дворов, ожидая, что вот-вот начнется драка. Воспользовавшись перепалкой, священник пошел за ворота, возмущенно говоря г-же Херделе:

— Таких разнузданных надо попросту предавать в руки жандармов, те их обломают. Только так их и усовестишь… Жалко, что Ион не потрепал его… А следовало бы…

Госпожа Херделя, преисполненная негодования, закивала головой, подобрала платье, чтобы не мести пыль по улице, и заторопилась за Белчугом вместе с Лаурой. Титу приотстал от них. Он жалел, что так и не увидит, чем кончилось дело, и дорогой поминутно оглядывался назад.

Гулянье расстроилось. Перепуганные цыгане ретировались в сарай; Гэван прислонил в углу свой контрабас, решась любой ценой оборонять его от буянов. Парни собрались вокруг Иона и подуськивали его:

— Что же ты, Ионикэ, спустил ему, он вон как осрамил тебя?.. Закатил бы ему оплеухи две, тогда бы он знал…

Несколько парней, друзья Джеордже, стояли поодаль, ухмыляясь. Немного погодя к ним подошел и Джеордже, а следом — Илие Ону, не отстававший от него, как тень.

— Ну вот, все веселье разладилось из-за кого-то… — недовольно сказал Джеордже, косясь на Иона Гланеташу.

Но Ион не видел и не слышал. Стыд приковал его к месту. Он все смотрел в толпу мужчин, где барахтался Василе Бачу, и мучился желанием расправиться с ним.

Перебросившись несколькими словами с приятелями, Джеордже гордо крикнул скрипачу:

— Пошли, цыган, к Авруму! Чего тут понапрасну стоять?

Этот голос, как трубный звук, резанул слух Иона. В два прыжка он очутился возле Бричага и отрывисто приказал:

— Пошли!

Цыган стоял в замешательстве, глядя то на одного, то на другого, не зная, кого слушаться.

— Постой, Ион, — заметил Джеордже, не сбавляя высокомерного тона, — я ему дал задаток…

Ион точно и не слышал, еще резче повторил:

— Пошли!

Глаза его горели такой злостью, что Бричаг, глянув на Джеордже, только пожал плечами, вскинул скрипку и заиграл веселый напев. Друзья Иона начали подкрикивать и прищелкивать пальцами, торжествуя победу, потом затопали так, что загудела земля. Ион пошел к воротам, за ним и остальные, свистя и покрикивая. Скрипачи шли позади, продолжая играть. Гэван с контрабасом на плече отдувался, как раскормленный гусак. На улице ватага парней остановилась, лихо приплясывая на месте, к великому восторгу девок, выглядывавших из калиток. Потом, гикая в такт песне, все пошли налево, провожаемые гурьбой ребятишек…

Джеордже вместе с друзьями остался возле сарая, он был взбешен, но не отважился протестовать. Обиднее всего было то, что он дал задаток цыганам и он же должен был заплатить остальную часть обещанных им четырех злотых. Правда, деньги он собрал с парней, по двадцать крейцеров с брата, но пока он их насбирал, чуть ли не со всеми переругался и сам извелся, потому что Бричаг не хотел ждать, его уже однажды надули. Такая обязанность льстила Джеордже, что и говорить, он считал, что это возвышает его над всеми. Теперь же, видя, что парни держат сторону Иона, он почувствовал себя униженным, особенно после того, как узнал, что Ион всерьез ухаживает за Аной…

Он с завистью смотрел на уходивших с музыкантами и в первую минуту хотел присоединиться, показать, что он не сердится. Но потом сообразил, что тогда бы вовсе уронил себя в глазах друзей. В отместку и в утешение себе он сказал с усмешкой, когда толпа повернула на Большую улицу:

— Я больше ни одного крейцера не дам цыганам. Пускай Ион им платит, у Гланеташу денег много.

Но парни не поняли его насмешки. Они приуныли, оставшись ни при чем и без музыкантов. Илие Ону прервал молчание:

— Чего мы тут торчим? Смерклось, все уже ушли… Айда и мы в корчму!

Никто не проронил ни слова. Сокращая путь, они побрели садом, через Попов проток, чтобы хоть первыми попасть к Авруму…

Тодосия, стоявшая на пороге сеней, подождала, пока опустел двор, потом перекрестилась и сказала:

— Слава тебе, господи, что не попустил драки, а то бы еще я набедовалась с жандармами!

У приспы, близ ворот, сидела, съежившись, калека Сависта; напуганная до смерти криками мужиков, она отползла сюда, чтобы ее ненароком не затоптали. Тодосия заметила ее, только когда пошла запирать ворота.

— А ты все тут, Сависта? Как еще тебя не задавили… Теперь и ты, милушка, отправляйся, пора, до дому-то тебе далеконько, гляди, вон уж ночь на дворе…

От страху Сависта и не пикнула. Подобрала подол, подоткнула за пояс и заторопилась на улицу, а там, держась вдоль канавы, потихоньку поползла домой.

7
Корчма не выдавалась среди других домов села, только что кровля у нее была черепичная да оба окошка, выходивших на улицу и огороженных проволочной сеткой, были заставлены бутылками с разноцветными напитками, банками с пестрой карамелью и всякими товарами, бывшими в ходу у крестьян. Передняя комната была побольше, с дощатым полом, там стояли только длинные столы и по обеим их сторонам еловые скамьи, которые по пятницам прислуга оттирала песком и мыла добела к воскресенью, когда сельчане приходили сюда залить горе вином. В углу за стойкой, укрытой в клетушке, сбитой из реек, Аврум и его сын Айзик озабоченно толклись между рядами бутылок и вокруг огромной бочки ракии. Время от времени Айзик спускался с фонарем в подпол под клетушкой, где покоились в бочках и оплетенных бутылях запасы ракии и даже вина и пива для чистой публики, которая обычно, когда желала развлечься, удалялась в комнату корчмаря, чтобы укрыться от глаз черняди.

Как только разладилось гулянье, мужчины поодиночке и группами направились к Авруму. Когда явился Джеордже с друзьями, на приспе было полно народа, все обсуждали происшедшее, одни брали сторону Бачу, другие Иона. Парни прошли прямо в корчму. Столы и лавки были нарочно оставлены для них, чтобы им привольнее было веселиться. Они молча уселись. Все чувствовали себя подавленными.

Аврум быстро вышел из клетушки, поставил перед Джеордже две бутылки ракии и спросил:

— Кто платит?

— Да ладно, хозяин, заплатим! — ответил Илие Ону, протягивая руку за бутылкой.

— Положим, если с тебя придется выцарапывать деньги, так это гиблое дело, — сказал корчмарь, оглядывая всех по очереди, словно по их лицам пытался угадать, есть ли у них что в кошельках. — На твою совесть я и глотка брандахлыста не дам… Ну, так кто же платит? Я должен знать. Иначе унесу ракию и вылью в бочку.

Джеордже вынул из кармана жилетки засаленный кошелек и, не проронив ни звука, отсчитал, сколько полагалось. Аврум бережно собрал в горсть монетки и, позвякивая ими, пошел в свою клетушку. Илие не утерпел и крикнул ему вдогонку с такой гордостью, точно он и платил:

— Что, видал, хозяин? Вот то-то, в другой раз не бурчи!

Один из парней, раздразненный запахом спиртного, ударил кулаком по столу и загорланил так, что задребезжали стекла. Вмиг ожили и остальные, как будто волна радости прилила им к сердцу. Тотчас вся корчма загудела от их диких, неистовых криков.

Когда они особенно усердствовали, на улице раздались еще более буйные выкрики и гиканье. Некоторое время обе компании точно состязались, кто кого забьет. Но чем ближе подходили те, кто был на улице, тем сильнее орали. А когда нагрянули в корчму, Джеордже и его парням пришлось и вовсе умолкнуть. Впрочем, и вновь прибывшие вместе с музыкантами вскоре тоже унялись, устав от натуги; гиканье сменилось оглушительным гамом, среди сиплых окликов, сердитых приказаний, нетерпеливых возгласов лишь иногда различалось более явственно:

— Хозяин, чарку, да сладкой!

— А ну, поживей, Аврум!

— Куда ты провалился, супостат, проклятущее племя!..

Парням уже не хватало скамеек. Цыгане примостились за столом Иона, только Гэван остался в углу возле контрабаса. Уйма бутылок и стаканов появилась на столах. Спиртной дух сливался с крутым табачным дымом и острым запахом пота. Все говорили наперебой, чокались, кричали, распевали. У всех не сходила с языка брань, костили господом и всеми небесными силами и музыкантов, и Аврума, и самого господа.

Между тем стемнело, и комната освещалась только закоптелой лампой, подвешенной к потолочине. В чахоточно-желтом и трепетном свете люди казались пьянее, чем были, диче сверкали глаза, мосластые голые руки с напруженными, как голодные змеи, мускулами поминутно взмахивали над отуманенными головами, предостерегая или грозя расправой. Голоса все больше густели и сипли, речь становилась грубее, а ругань озлобленнее. Потные лица отливали у кого медно-красным, у кого желто-зеленым блеском; из одуряющего гвалта взмывали, перекрывая его, то необузданный смех, то зычное рыганье, то протяжный вопль.

Симион Лунгу, вдрызг пьяный, навалившись на угол стола, ругал свою жену, стоявшую рядом с младенцем на руках. Она тянула мужа за рукав и монотонно приговаривала, не обращая внимания на его брань:

— Идем, Симион, ну идем домой, тебе завтра чуть свет вставать, за дровами надо, а то мне и затапливать нечем… Идем, ну идем…

Симион плакался собутыльникам, не слушавшим его, бранился, пил, потом и жена подсела к нему, уняла ребенка, дав ему грудь, сама смеялась и тщетно взглядывала на одного из парней, помрачневшего от выпивки.

Парни поочередно чокались с музыкантами, которые прочувствованно играли застольные дойны, тягучие, бесшабашные, как распущенная женщина. Бричаг уже изрядно опьянел, но его смычок выводил еще певучее. Холбю разобрало больше, и он так фальшивил, что самому было стыдно. Один только Гэван оставался трезвым, и ради спасения контрабаса, и потому что был он пьяница, каких мало, мог выдуть ведро спирта, не поморщившись.

Ион испытывал такую горечь, что и ракия была ему не в радость. Стыд, пережитый им во время стычки с Василе Бачу, тяжелым камнем лег на душу. Он старался не думать о происшедшем, но его рассудок был отравлен обидой. Все упорнее затягивало его в свои сети страшное желание бить, крушить, на чем-то сорвать злость. По временам он поглядывал краешком глаза на другой стол, за которым повеселевший Джеордже распивал и дудел своим грубым, неприятным голосом «господскую» песню, поблескивая глазами с надменным и вызывающим видом. В одну из таких минут, когда Ион воровато посматривал на него, вдруг точно пелена спала с его глаз. Он вспомнил, что Илие Ону видел его в саду, как он обнимался с Аной. Теперь Илие сидел рядом с Джеордже. Илие, верно, передал ему, а Джеордже натравил Бачу. И так как Ион не смог расправиться с Бачу, он пришел к мысли, что должен расправиться с Джеордже. Едва возникло это решение, оно уже не давало покою. Он изнывал и мучился, не зная, как начать. В этот момент в корчму заявился Титу Херделя. С его приходом гам на миг приутих.

— Добрый вечер! — сказал Титу, слегка смутившись, потому что все взгляды обратились на него.

— Добрый вечер! — чуть не хором отозвались все и потом опять загомонили еще пуще.

Титу пришел больше из любопытства. Он предчувствовал, что стычка на гулянье не пройдет без последствий, и ему не терпелось зайти к Авруму, посмотреть, что там происходит. За ужином в семье Хердели подробно обсуждали происшествие и все стали на сторону Иона, потому что он был их соседом и потому что сын Гланеташу был умнее всех парней в Припасе. Закрыл дискуссию Титу, важно заявив:

— Задать бы ему хорошую вздрючку!

Кому «ему», он не сказал, и никто из домашних не спрашивал, — время было позднее, и всем хотелось спать, учитель — тот даже заснул за разговором. Когда все семейство улеглось, Титу сел работать — заполнять за отца ведомости. Сидел, сидел, потом больше не мог сдерживать нетерпение. И так как у него кончался табак, он взял шляпу и пулей помчался в корчму.

Он поздоровался за руку с Аврумом, как и всегда, когда брал у него что-нибудь в долг, спросил пачку табаку, велев записать в счет, и потом разговорился с ним, косясь на столы парней, лишь бы помедлить. Его так и подмывало спросить, произошло ли еще что, но он стеснялся. Что скажут люди, узнав, что он интересуется потасовками сорванцов? Наконец он пошел, утешая себя мыслью, что никакой крупной схватки не могло быть, иначе бы они не собрались тут вместе.

Проходя мимо стола Иона, он приветливо улыбнулся. Тот встал с места и, подавая ему стакан ракии, почтительно сказал:

— Не откажите, барчук, выпейте с нами стаканчик!

Титу помедлил, больше для виду, потому что тут представлялся удобный случай разузнать что-нибудь. Он выждал, пока и остальные стали упрашивать, тогда взял стакан и поднял его в знак того, что хочет сказать тост. Ион прикрикнул, водворяя тишину, и вмиг все голоса стихли. Титу теперь оробел, он был не мастер на длинные и витиеватые здравицы, которые любят крестьяне.

— За твое здоровье, Ион!.. За здоровье всех вас и… за счастье! — сказал он после паузы осипшим от волнения голосом.

Он выпил и отдал стакан, еле превозмогая отвращение. Ион ответил ему очень искусным тостом, но его покрыл возобновившийся гвалт. Титу протянул ему руку на прощанье.

— Спокойной ночи, Ионикэ, и спасибо!

— Спасибо вам за честь, барчук! — сказал Ион и пошел проводить его.

У корчмы, на приспе и на улице мужики, сбившись в кучки, пили, рассуждали или препирались. Любопытные девки и непоседливые ребятишки, приплюснув к стеклу носы, глазели в окна, обращенные к саду. Мачедон Черчеташу, мертвецки пьяный, лежал врастяжку у канавы и подавал команды, оглашая ими все село.

— Видали, барчук, как со мной разделался дядя Василе? — спросил Ион тихонько, чтобы не услышали другие.

— Да, и, скажу по правде, я прямо удивился, как это ты мог преспокойно стоять, — ответил Титу, качая головой.

— А что мне было делать, барчук? — шепотом проговорил Ион и скрипнул зубами. — Хлобыстни я его, пожалуй, еще убил бы и в тюрьму угодил… А потом ведь, знаете, не тот виноват, кто натворит, а тот, кто подбивает…

Титу подступил ближе, чтобы не пропустить ни слова. Но Ион замолчал, и Титу закинул удочку:

— Вон что? Значит, по-твоему, его кто-то подбил?

— Подбил, могу распятием поклясться… Вы не знаете, он же хочет выдать Ану за Джеордже Булбука.

— Ну-у? За Джеордже?

— Ясное дело. Ведь он же на все село об этом кричит, поди и собаки-то знают… Вот теперь и смотрите, кто виноват…

Желая подзудить его, Титу стал осаживать:

— Хорошо, но, может, Джеордже вовсе и не подговаривал, чтобы он…

Ион вскипел и перебил его:

— Ах, господи, ну что вы, барчук, говорите? Уж мне-то хорошо известно, что я этому Джеордже как бельмо в глазу… Иль не знаете, как он приударяет за Аной, и с каких пор? Ануца в нем не нуждается, не нравится он ей, вот он и старается выместить на мне…

Титу помолчал, подумал и потом медленно сказал:

— Нехорошо, очень нехорошо, что Джеордже пускается на такие штуки…

— Думаете, я это так оставлю, не проучу его нынче вечером? Только уж если вдруг меня гром поразит… А так он у меня отсюда цел не уйдет…

У парня перехватило голос от ярости. Титу испугался и совершенно искренне сказал ему тихонько:

— Будет тебе, Ион, попадешь в беду!

— Пусть я и десять лет отсижу в тюрьме, а все равно не уймусь, пока не искровеню его! — распалившись злобой, глухо проговорил Ион, сжимая кулаки и передергиваясь…

8
Титу теперь точно знал, что быть крупному скандалу, и не уходил домой. Нужно посмотреть драку, чтобы завтра было что порассказать домашним и, может, даже друзьям в Армадии. Он прогулялся не спеша до Притыльной улицы, потом вернулся назад, прошел мимо корчмы до дома Симиона Бутуною, стараясь особенно не отдаляться, чтобы поспеть на место происшествия, когда начнется схватка.

Он повторил такую прогулку десять, двадцать раз, и все понапрасну…

Несмотря на свою решимость, Ион как-то не смел задирать людей ни с того ни с сего. Нужен был хотя бы пустячный повод, а он не находил его, потому что Джеордже веселился со своими друзьями и даже не смотрел в его сторону, точно догадывался, что он ищет ссоры.

Все развязалось только под полночь. Музыканты, собравшись уходить, — они были дальние, из Лушки, а туда добрых два часа ходу, — поднялись и потребовали плату у Джеордже, который, казалось, только и ждал этой минуты, чтобы отомстить за себя. Он набросился на Бричага с кулаками:

— Это ты с меня, воронье, денег требуешь, а? Ты мне, что ль, играл?

— Да не ты ли меня подряжал? — озлился цыган, предчувствуя, что ему не видать денег.

— Пускай тебе платит тот, кому ты играл и у кого деньги есть, а я платить не стану!

— И ты не собирал денег с ребят?

— Не собирал! — заносчиво и насмешливо отрезал Джеордже, поднес к губам бутылку и отхлебнул.

Между тем Ион встал с места и подошел к столу Джеордже.

— Плати! — свистящим шепотом выговорил он.

— Я плати! Я-а-а? — вскричал тот, вскакивая, ободренный спокойствием Иона, которое он принял за слабость.

— Ты!

— Что, думаешь, я вам отымалка какая, да? — ревел Джеордже все смелее и грознее. — Еще кидается на меня! И кто!..

Он не успел договорить, как Ион, перегнувшись через стол, ударил его прямо по лицу обоими кулаками. В тот же миг и Джеордже ринулся на него, но Ион стукнул его второй раз, еще сильнее… Тут они сцепились. Джеордже ревел, как бык, и, ухватив Иона за ворот рубашки, крутил так, что у того надулись жилы, а лицо багровело все больше и больше. И несмотря на это, Ион наносил ему яростные удары то в лицо, то в живот, руки у него были все в крови, она ручьем лилась из носа у Джеордже, забрызгивая им обоим одежду.

В корчме все сгрудились вокруг них, крича:

— Не пускайте их! Держите!..

Но ни один не трогался с места, точно всем хотелось прежде увидеть, кто кого. И только Аврум, испугавшись, что ему перебьют бутылки и стаканы иль вышибут стекла, с неожиданной храбростью бросился на дерущихся: он не разнимал их, а всячески старался отпихнуть к наружной двери. Лампа зачадила еще пуще, грозя вот-вот погаснуть в этой кутерьме. Пожертвовав несколькими клоками своей рыжей бороды и с готовностью приняв на себя град побоев, Аврум благополучно вытолкал их на улицу. Вслед за драчунами наружу хлынули все, кто там был, и корчма вмиг опустела. Радуясь, что обошлось без убытка, корчмарь проворно запер дверь и заложил железным болтом на случай, если клиенты вздумают вернуться.

Когда парни кубарем выкатились на улицу, они расцепились. Ион ринулся к забору корчмы, выдернул оттуда кол, и прежде, чем кто-нибудь успел остановить его, полыхнул им Джеордже по спине, тот рухнул всем телом, протяжно простонав:

— Ой-ой! Убил, разбойник!

Рот, усы, борода, рубашка были у него все в крови, но сразил его последний удар. Он выругался, попробовал подняться из канавы, куда упал, и тотчас его скрутила такая боль, точно ему переломило хребет. Скорчась, лежал он в пыльном бурьяне, окруженный парнями, сбежавшимися на помощь. Женщины подняли крик, мужчины ругались, младенец Симиона Лунгу, напуганный нараставшим гвалтом, закатился плачем. Илие Ону надсаживался, силясь выдрать горбыль из забора на противоположной стороне, чтобы раскроить череп Иону, и при этом бешено вопил:

— Это же убийца, люди добрые, это же злодей!..

Ион был теперь удовлетворен и спокоен, ничто уже не заботило его. Он стоял, опершись на кол, в пастырской позе, победительно и грозно высматривая, отважится ли еще кто осердить его.

Илие, натрудившись над горбылем, умерил свой гнев; потом он вместе с другими парнями подняли Джеордже и понесли домой, наперерыв бранясь отборными словами. За ними следом шла толпа перепуганных баб и несколько мальчишек, все еще околачивавшихся на улице…

На небе показался ясный и холодный полумесяц, серебря дорогу и верхушки деревьев…

9
Остальные парни скучились вокруг Иона, с уважением глядя на него и отпуская шутливые замечания, которыми они хотели выказать ему свою приязнь и восхищение. Они не прочь были еще повеселиться, но цыгане улизнули во время драки, а к Авруму они тщетно стучали, дверь так и не отворилась. Постояли, поговорили перед корчмой, потом разошлись — одни по домам, другие по зазнобам… Ион забросил кол в сад к еврею и зашагал домой небрежной поступью, довольный, как будто справился с большим делом. Он прошел перед домом Василе Бачу, третьим от корчмы. Решив зайти к Ане, он остановился, хотя считал себя теперь отмщенным и поэтому более достойным. Но ему подумалось, что девушка, верно, не знает, какое геройство он сейчас совершил, а сказать ей самому не пристало. Пусть лучше узнает от других, так он ей желанней будет. Он долго смотрел на новый дом, укрытый в тени трех старых яблонь, на черные окна, похожие на дремлющие очи, широкий двор, заснувшие хлева, тесовые ворота на высоких вереях, и его охватила радость, точно все это было его собственным.

За калиткой Ана поджидала его с замиранием сердца. Она слышала, как поднялся шум у Аврума, и прошмыгнула во двор, подозревая, что это, верно, Ион с досады куролесит. У нее дрогнуло сердце, как бы не случилось с ним чего. Она и вышла бы на улицу, но боялась, вдруг скрипнет калитка и проснется отец, — он, как его привели с гулянья, так все храпел на приспе. После она видела, как пронесли Джеордже, и перекрестилась, успокоясь, что не Ион побит. Теперь она ждала его с волнением и гордостью, словно чувствуя, как в сердце растет своевольная любовь, любовь, которая решает судьбу людей. Ее бросало в дрожь, и вместе с тем это чувство озаряло сокровенные уголки души… После она услышала, как он подходит все ближе. Потом увидела, что он остановился. Хотела окликнуть, броситься к нему в объятья, крепкие и бережные, и все же не смогла пошевельнуться. Потом, когда он так и не тронулся с места, она испугалась, стиснула руки и любовно, умоляюще прошептала пересохшими губами так тихо, что и сама не услышала собственного голоса:

— Ионикэ!.. Ионикэ!.. Ионикэ!..

Но Ион пошел своей дорогой, насвистывая и зашагав бодрее. Сапоги его постукивали по пыльной обочине, иногда звякала подковка, ударяясь о камень…

Почти возле самого дома Ион вдруг заслышал позади чьи-то стремительные шаги. Это мчался запыхавшийся Титу. Ему не посчастливилось увидеть драку, и он был сокрушен. Соскучась прохаживаться взад и вперед перед корчмой, чтобы скоротать время, он взял и дошел до перекрестка на другом конце села. Там он и услышал шум побоища. Он припустился со всех ног, но пока добежал до Аврума, все уже стихло и он не застал там ни души.

— Ну, что было, Ион? — спросил он, потирая руки.

— Да ничего, — спокойно ответил тот. — Я малость отвел душеньку…

Большего Титу не смог из него вытянуть, сколько ни подъезжал к нему.

Они расстались, сказав в один голос:

— Спокойной ночи!

Петухи начали возвещать полночь.

Глава II МЕТАНИЯ

1
Мутный серый свет глядел в окно, когда проснулся Гланеташу. Издалека заслышалось слабое, затерянное и сиплое кукареку. Через минуту второе, ближе, отозвалось на него пронзительно и тоненько. За ним стали перекликаться и другие голоса, все ближе и задорнее. Потом глухое хлопанье крыльев в сенях и назойливое грубое пение петуха, сменившееся веселым кокотаньем, потрясли всю хатку, так что Гланеташу даже вздрогнул от испуга и перекрестился.

— А, чтоб тебя, оглашенный петух! — пробормотал старик и заворочался на постели, еще не совсем очнувшись от сна. — Спишь, мать? — спросил он после, тронув локтем Зенобию.

— Нет, — быстро ответила та ясным голосом.

Оба помолчали, почесываясь и кряхтя.

— Сколько же часов теперь, а? — заговорил он немного погодя.

— Давай-ка подымайся, пора вставать, — начиная сердиться, буркнула Зенобия, слезая с постели.

— Разве? — удивился Гланеташу, лениво потягиваясь.

— Вставай, тебе говорят, я пойду разбужу Иона, сам он не проснется, я уж знаю, весь день плясал, да у Аврума пробыл допоздна… Вставай, вставай, отец, тебе надо работать идти, а то будем до обеда прохлаждаться, экой срам!..

Старик поскреб затылок, бороду, грудь, протяжно и сладко зевнул, поглядел на окно и потом спросил:

— Не то месяц светит, не то уж день?

В эту минуту из сеней отозвался петух, прокричав еще резче и повелительнее:

— Кукареку-у-у!

— А то вон не слышишь, что день? — сказала Зенобия; она уже подпоясывала запаску и бормотала молитву.

Гланеташу приподнялся, пораздумал и наконец вскочил с постели, бодря себя, чтобы прогнать сонную истому.

— Засвети лампу! — сказал он, пошарил в печурке спички, а не найдя их, рассердился и ругнул жену: — И куда, к черту, ты их опять задевала?

Зенобия не ответила. Она размашисто клала кресты с поклоном, скороговоркой пришептывая последние слова молитвы, и, только когда кончила, раскричалась на Гланеташу:

— А чтоб те громом расшибло, скаженный, нехристь, лба перекрестить не дашь!

Гремя и чертыхаясь, она вышла. В сенях клевались и нетерпеливо квохтали куры, а когда Зенобия распахнула дверь во двор, они так и ринулись наружу, точно спасались из темницы. Она швырнула им несколько пригоршней кукурузы, продолжая клясть Гланеташу и мысленно пересчитывая кур, которые торопились поскорее склевать побольше зерен, тогда как петух, по извечной своей недоверчивости к Зенобии и из благосклонности к своим сожительницам, лишь иногда подбирал по зернышку. Старые куры опасливо поджимались, когда хозяйка подходила и щупала их по очереди, к великой досаде петуха, который грозно топорщил гребень, задорно выступая, сторонился и кокотал, кипя негодованием…

Потом, когда птица разбрелась, Зенобия полезла на сеновал и крикнула с лестницы:

— Ионикэ!.. Слышь, Ионикэ!.. Вставай, сынок, пойдешь сено косить, как бы дождь не полил, погибнет…

— Ладно, ладно, встаю уж… — сонно пробормотал парень.

Зенобия больше не донимала его. Она знала, что, коснись до дела, сын не станет мешкать и лениться, как Гланеташу.

Ион все лето спал на сеновале над хлевом. Так он не будил стариков, возвращаясь ночью домой, да и потом ему тут слышно было Недельку, единственную их коровенку, как она хрустает и жует, порывисто дышит, когда выбирает из объедьев сено, которое он сам клал с вечера в ясли.

Он быстро поборол дремотную лень, подобрался к лазее и спустился во двор.

Село спало. Лишь кое-где запоздалые петухи возвещали зарю. Легкий прозрачный туман парил над островерхими кровлями. Склоны соседних холмов как будто колыхались — то зыбились на них кукурузные поля, редкие полоски пшеницы и овса, — а лесистые вершины сторожили покой села, черные и недвижимые, точно головы великанов, закопанных в землю по шеи.

Свежий ветерок пахнул в душу Иона, прогоняя остатки сна. Он обвел глазами двор, почесал затылок, как бы раздумывая, за что приняться. Зенобия опять вышла из дому, глянула на него и ахнула:

— А, батюшки, да ты, никак, в праздничной рубашке спал, сынок?

Ион смутился, досадуя на себя, а мать еще горестнее продолжала:

— Оборвал и шитье и бисер на рубахе, а уж до чего замарал, прямо и не знаю, как теперь отстирать!.. И в кровище-то вымазал… С кем же ты подрался?

Ион внимательно оглядел себя и тут только заметил, что грудь и подол рубахи в крови.

— С Джеордже Булбуком, — буркнул он в ответ и пошел в сени.

Он снял рубашку, надел рабочую одежду, обулся в постолы и потом пошел умываться на Княжий ручей, который возле их дома впадал в Попов проток.

Он был готов в дорогу. Зенобия положила ему в суму краюху кукурузного хлеба, брынзу и лук, все завернутое в чистую холстину. Достав из-под потолочины брусок и брусницу, Ион спросил Гланеташу, который все тыркался, отыскивая что-то:

— Идешь к письмоводителю[8] работать?

— Пойду, третьего дня подрядился, когда он тут, в селе, людей подыскивал…

— Тогда ладно… Только не пропей деньги-то, приберечь надо. Того и жди, пойдут по дворам помощник примаря со стражником собирать подати, — наставительно добавил Ион.

— Ну, будет, я и сам не маленький, — заметил Гланеташу.

— Ты мне поесть положила, мать? — спросил Ион, прикидывая на весу сумку.

— Положила, а в обед сама приду, еще принесу, — ответила Зенобия, усердно раздувая головешки: они шипели, дымили и никак не разгорались.

— Непременно приходи валки ворошить, чтобы мне на это не отрываться, иначе я не управлюсь, покос-то немалый, — сказал Ион и, перекрестясь, вышел.

— В добрый час!

В сенях Ион снял с гвоздя косу, повесил на нее сумку, вскинул косу на плечо и пошел. Он быстро миновал дом учителя Хердели, где все было погружено в сон и только куры попрыгивали в курятнике у забора, кудахтали и вздорили. Пройдя по шоссе, окропленному росой, до его развилины со старой дорогой, он повернул направо и стал подниматься в гору по отлогой тропинке меж кукурузных полей, и широких и узких, разделенных межами, поросшими тучной травой. Он быстро шагал, торопясь дойти до места, чтобы успеть к восходу солнца накосить побольше, — мокрую траву коса режет лучше и легче.

На делянках было еще пустынно. Ему попался только Симион Лунгу, споро косивший луг, арендованный им у Аврума, рядом с овсами Василе Бачу. Мимоходом Ион крикнул ему вместо приветствия:

— Ретив, ретив!

Симион отложил еще несколько рядов, потом остановился наточить косу и ответил Иону, который был уже далеко и не слышал его:

— Что поделаешь?.. Работаем, на то нас господь и на свет явил…

2
Ион шел с четверть часа. Их покос был на самой середине взгорья — узкая и длинная полоска, с которой снимали воза три сена. Только всего и осталось от прежнего луга на двенадцать возов, простиравшегося до Притыльной улицы, когда его дали Зенобии в приданое. Мало-помалу Гланеташу весь его раскромсал. Старик приохотился к ракии, а работа не очень манила его. В молодости он был большой мастер играть на свирели, о нем шла молва даже в Буковине. Дуда выпевала у него так хорошо, прямо как кларнет. За это в народе его и прозвали «Гланеташу»[9]. Малый он был хоть куда, и хорош собой, и смекалист, но гол, как сосенка, и лентяй, каких мало. Тяжелой работы он избегал. Про него говорили, что он отродясь ни одной путевой борозды не проложил, широкой и глубокой, как полагается, потому что он и за обжи у плуга взяться не умел, с косой он опять же не мог сладить, она у него колом стояла. Ему больше нравились женские работы — полоть, ворошить сено, возить, сажать. Еще охотнее он терся на господских дворах — у письмоводителя, у священника, учителя, а то и у евреев в Армадии и Жидовице. Никогда он не мозолил руки, и земля не въедалась ему в кожу… Его счастье, что была у него Зенобия, бой-баба. Без нее его бы и куры клевали. Она вышла за него против желания родителей, те говорили, что с красоты кукурузы не прибудет, а из смекалки не затеешь мамалыги. Единственная дочка при зажиточных родителях, она могла бы выбрать мужа из первых хозяев. Но она пожелала Гланеташу, и родители, чтобы не неволить ее, после уж выдали за него, отделили ей в приданое четыре кукурузных полосы и две покосных, уступили и свой дом с огородом на краю села. Когда молодые вселились в дом, где прежде жили старики, пока не отстроили себе другой, напротив поповского дома, в нем было все обзаведенье, в усадьбе — пара быков и две коровы, куры, утки. Словом, полная чаша, только бы Гланеташу был радивым хозяином.

Но Гланеташу и после женитьбы не отстал от своих замашек. Зенобия поглядела, поглядела, видит, что никакой надежды нет, сама стала за мужика дом вести. Она была усердная, расторопная, домовитая. И если хозяйство лучше не шло, не ее вина. Где худой разум, там проку не жди. День ото дня они все больше увязали в долгах. Один долг родит другой. Долг покрывают, милое за немилое сбывают… Нынче уплыл кукурузный клин, завтра — целая луговина… Благо еще господь только одним ребенком их наградил. А будь у них больше детей, прожились бы, верно, до того, что от людей стыд…

Когда умерли родители Зенобии, у Гланеташу только и было — две урезанные кукурузные нивки да две яловые коровы. Со смертью стариков они опять разжились, получив десяток голов скота, пять земельных участков, и порядочных, новый дом… Его тут же продали Ифтоде Кондрату, чтобы уж развязаться с долгами.

Хоть бы теперь приложил руки Гланеташу. Но нет того. Дудку забросил, пьянствовать принялся. Уж на что велика Армадия, а во всех корчмах там завсегдатаем был. Где бы на своей земле косой иль плугом поработать, он вместо того ходил по евреям в Жидовице зарабатывать деньги, а деньги пропивал. Он, правда, никогда не перепивался и пьяным был смирный, смеялся да рассказывал всякие небылицы, одно удовольствие послушать…

Так потом в несколько лет он опять породнился с нуждой. Напрасно клялась Зенобия всеми святыми угодниками каждый раз, как урезывалась земля, что скорее повесится, чем продаст еще хоть одну пядь. Сыпались бумажки из суда, и приходилось отдавать по доброй воле, не дожидаясь, пока пустят все с молотка, разграбят и последнее, чем пробавлялись.

Когда поднялся Ион, они жили от трех клочков земли — от покоса, куда теперь шел Ион, и двух кукурузников за шоссейной дорогой, в пределах села Сэрэкуцы. Чем отец не вышел, тем сын взял. Был он прыткий и работящий, весь в мать. За что ни возьмется, все у него спорится. А уж землю берег пуще глазу. Ни бороздки не отошло с тех пор, как он стал за старшего в доме. Зато в два-три года как-никак выплатили долги, накопившиеся за ними в банке «Сомешана» в Армадии, и уже можно было пустить на разжигу зеленые и красные квитанции, из-за которых столько изводилась Зенобия…

Ион пришел, разогревшись за дорогу. Он остановился у своей полоски на меже, рядом с другим покосом такой же длины и ширины, — его купил у Гланеташу Тома Булбук лет десять тому назад. Жадно оглядел Ион весь участок, прикидывая его глазом. Он испытывал такую огромную радость при виде своей земли, что готов был припасть к ней и обнять. Она казалась ему прекрасной, потому что была его собственной. Густая, сочная трава, пестреющая клевером, зыбилась, притомленная утренним холодком. Он не мог удержаться, вырвал пучок и судорожно смял его.

После сел на меже, укрепил в земле наковаленку, приноровил лезвие косы и стал отбивать его молотком, размеренно, веско, устремив глаза на серебристую сталь.

Когда кончил, встал, вынул из-за пояса брусок, хорошенько смочил его водой из брусницы и потом погладил бруском острие косы, все время перебирая пальцами левой руки. Затем он отер косу горстью травы. Тут взгляд его задержался на скошенной деляне Томы Булбука с копнами сена там и сям, стоящими недвижно, точно испуганные пузаны. Изжелта-черная земля казалась огромным свежевыбритым лицом… Глядя на нее, Ион вздохнул и прошептал:

— Родимая наша земелька!..

Он пораздумал, откуда начать, и решил гнать прокос от стороны села к востоку, чтобы видеть солнце, когда оно будет подниматься из-за Вэрэрских гор. Сначала он попробовал косу в углу, расчистив себе место, потом отложил ряд поперек пожни, чтобы трава подсыхала быстрее и вся разом.

Когда он дошел до края деляны, остановился точить косу. Теперь перед ним было все село — в прозрачной дымке оно трепетало, то ширилось, то узилось, как будто ежилось от холодных объятий утра. Он видел свой дом напротив дома учителя Хердели, при самом начале села со стороны Жидовицы, между ними пролегла Большая улица, она идет вниз, к Авруму, опять поднимается наизволок, к священнику Белчугу, выравнивается, а потом взбирается в гору, торопясь к селу Сэрэкуце. У нового дома Василе Бачу начинается Притыльная улица, она дает большой крюк, чтобы пройти перед церковью, а там, за поповским садом, снова сбегает в Большую улицу, минуя землянки цыган. Тупиковая улица выходит из Притыльной, от церкви, все углубляется меж гор и у дома Штефана Илины раздваивается. Один конец, покороче, забирает влево, минует три-четыре домика, потом обращается в проезжую дорогу, карабкается по горному склону и пропадает в поле, а другой конец идет прямо меж редеющих домов, а затем вдоль Чертовой речки, становясь все извилистее, пока не вдается в Громовый лес…

Село казалось малюсеньким, совсем игрушечным — горсткой накроешь и в котомке унесешь. А земли его были так обширны, что Ион наглядеться не мог, как верный слуга на величавого, неприступного хозяина.

Близ шоссе от края села начинался отлогий склон, по нему вкривь и вкось шли сотни полос, одни желтые, другие зеленые, третьи серые, кое-где обозначенные грушей или дикой яблоней. Склон плавно поднимается к Вэрэрскому лесу, лиловая грядакоторого едва видна, а снижаясь к Жидовице, она делается гуще и темнее, потом плешивеет и сменяется нивами… По ту сторону Чертовой речки высится гора Зэхата, крутая и узкая, с множеством конопляников, вся она оттенена Громовым лесом, который тянется до сел Пэуниш и Сэскуца, но не переходя шоссе. Через дорогу на горизонте синеет лес Повешенного, где, по рассказам, были виселицы во время революций; лес этот отведен селу Сэскуце. Журавлиный курган — тот за крестьянами Припаса. Его вершина еще и поныне одета огромной шапкой леса, а сами раскаты все раскорчеваны, распаханы и засеяны. Прямо у подножья кургана вытянулся порядок домов Большой улицы… Дальше идут Кулиги — от Княжьего ручья до окраины Сэрэкуцы и до Господской рощи, которая спускается на берег Сомеша между Жидовицей и Армадией…

Под ласками зари земля, вся изрезанная на тысячи лоскутьев по прихотям и нуждам стольких душ, живых и мертвых, казалось, дышит и живет. Кукурузные нивы, хлеба и овсы, конопляники, сады, дома, леса — все как будто шушукало, шуршало, резкой молвью сговариваясь меж собой и радуясь свету, что разгорался все победнее и благодатнее. Голос земли врывался в душу Иона как зов, гнетя его. Он чувствовал себя маленьким и слабым, подобным червяку, которого любой раздавит, или листку, подхваченному ветром, который кружит его, как хочет. Он протяжно вздохнул, испытывая смирение и робость перед этим великаном.

— Сколько земли-то, господи!..

И в это же время срезанная и мокрая трава как будто стала извиваться у его ног. Одна былка заколола ему щиколотку повыше постола. Полегший ряд смотрел на него, бессильный, покорный, наполняя его сердце хозяйской гордостью. И ему уже виделось, что он сам вырастает все больше и больше. Странный ропот казался ему величальным пеньем. Его грудь, опиравшаяся на косовище, расширилась, спина распрямилась, а глаза загорелись торжествующим блеском. Он чувствовал себя таким сильным, что по плечу ему было бы властвовать над всей этой землей.

Но где-то на дне души его точил червь сожаления, что из стольких владений ему принадлежат лишь два-три клочка, тогда как всем своим существом он жаждал иметь много земли…

Любовь к земле владела им с юных лет. Он всегда завидовал богатым и ожесточался в страстной решимости — он должен иметь много земли, должен! С давних пор земля стала ему милее родной матери…

Когда он ходил в сельскую школу, он был любимым учеником Хердели, который постоянно донимал Гланеташу, что надо бы отдать Иона в училище-лицей в Армадию, в господах будет. Гланеташу под конец согласился еще и потому, что на все это дело не требовалось больших денег. Только и траты что на книжки, а их можно было купить подержанные, да плата за обучение — три злотых. Херделя избегался и исхлопотался, пока не скостили и эти три злотых, — очень уж прилежный и смышленый был паренек. К хозяйке селить его не было надобности. Он мог ходить в лицей из дому, брать с собой еду на день, а вечером возвращаться, — от Припаса до Армадии пройтись полчаса… Однако после двух месяцев ученья Ион больше не захотел ходить в училище. К чему трудить голову разной наукой? То, что ему требуется, он знает. И потом, куда милее пасти коров на жнивье, ходить за плугом, косить, не разлучаться с землей… И Гланеташу насколько неохотно отдавал его в лицей, настолько же легко примирился с тем, что Ион перестал учиться, только жалко было выброшенных на книги денег. Уж лучше бы пропить их, чем пускать на иные бесполезные чудачества. Ион, однако, вовсе не отказался от книг. Он хранил их и почитывал по праздникам, пока не зачитал до лоскутов. А после стал для развлечения брать у учителя то сказки, то старые газеты…

Теперь Ион косил вовсю. Валы ложились ровные, тяжелые, пахучие. Когда взошло красное и заспанное солнце, Ион чувствовал легкое онемение в пояснице, а его пальцы точно приросли к косовищу. В конце ряда он распрямлял спину, вытирал косу пучками мягкой травы, трогал бруском и, отдышавшись, снова принимался за дело. Усталость только разжигала его, как страсть. Труд, каким бы он ни был суровым, манил его, как искушающее желание.

Солнце выше всходило на небо, сбирая своими теплыми лучами капли росы с полей, и все живительнее был воздух. Всюду кругом люди копошились, как белые букашки, с великим напряжением сил добывая плоды земли. У парня пот катил градом по щекам, по груди, по спине, капли скатывались по лбу между бровей и, падая, уходили в глинозем, как бы роднее связывая человека с землей. Ноги у него болели, спина горела, руки отяжелели, точно свинцом налились.

Время подходило к завтраку, он остановился отереть жаркий пот, ливший с него ручьем, от палящего зноя так и горела кровь. Он опять посмотрел в низину, на село. Лицо его засияло радостью. По тропинке медленно взбиралась в гору Ана, неся корзинку и то и дело переменяя руку.

— Эгей, Ануца-а-а! — крикнул Ион, вмиг забыв и жару и усталость.

Девушка была еще далеко, она вскинула голову, увидела его и откликнулась тоненьким, как волосок, голосом:

— Ээ-эй, Ионикэ!..

Ион пошел ей навстречу, в конец покоса, обращенный к тропинке. Лицо у Аны раскраснелось от жары и покрылось потом. Она поставила корзинку и медленно сказала:

— Несу вот поесть отцу… Он с двумя работниками сено косит на горе.

Ион смотрел на нее и невольно думал: «До чего же худущая и некрасивая!.. Ну как полюбишь такую?..»

Девушка, потупившись, попрекнула его с укоризной в голосе:

— Ты не пришел вчера вечером… А я тебя прождала до самой ночи…

— Уж больно я озлился, Ануца, сама понимаешь… Ты видела, как меня осрамил дядя Василе?..

— Будто ты не знаешь, какой он, когда напьется… — Потом, помолчав, она добавила: — А ты и выместил на Джеордже…

— Да потому, что Джеордже ого какой зловредный! — отрезал Ион с таким диким блеском в глазах, что Ана даже содрогнулась.

Они постояли еще немного, не говоря и не взглядывая друг на друга. Потом девушка растерянно взяла корзину и сказала:

— Ну я пойду, а то отец, верно, заждался…

— Иди, иди, — просто сказал Ион.

Ана пошла по тропинке на гору. Пройдя несколько шагов, она обернулась с кроткой улыбкой, а Ион при этом снова подумал еще угрюмее:

«Страх какая худущая и некрасивая, бедняга!..»

Он провожал ее глазами, пока она не скрылась за поворотом. И когда увидел, как она покачивается на ходу, точно захирелая тростинка, в которой нет ни крепости, ни жизни, в нем дрогнуло сердце и он с горечью подумал: «Эх, из-за кого терплю обиды и ругань!»

Он постоял в забытьи, но вдруг опомнился, тряхнул головой, как бы противясь слабости, и сурово сказал себе: «Кисну, как старая дура. Будто уж я не сумею выбиться из нищенства… Чего там, не плоха Ануца! Надо быть остолопом, чтобы отворачиваться от счастья из-за каких-то там слов…»

Он хотел опять приняться за косьбу, когда позади раздался звонкий голос:

— Все лентяйничаешь?

От души его отлегла вся забота, когда он увидел приближавшуюся Флорику, румяную, круглолицую, улыбающуюся, резвую, как само искушение. Оторопев от радости, он пролепетал:

— Отдохнул малость… Шла тут Ана Бачу, и я…

Он сразу осекся, заметив в глазах девушки набежавшую печаль. Он пожалел, что проговорился, и хотел поправить дело, перевести разговор. Но Флорика не дала ему даже начать, сказала с укором:

— Видела… Как не видеть… Небось не слепая… Бегаешь за ней, ровно кобель… Диву даюсь, как только тебе не совестно…

Ион попробовал рассмеяться. И не смог, а сказал тепло, лаская ее взглядом:

— Иль не знаешь, каково нынче на свете, Флорика?.. Жизни не рад… Поверь мне! А в сердце у меня королевной так ты и осталась…

Глаза у девушки налились слезами, она едва выговорила:

— На смех себя выставляешь, лишь бы жениться на ней…

Ион молчал. Потом вздохнул. Кровь кипела в нем. Не проронив ни слова, он обхватил ее, сжал, душа в объятиях, и стал целовать в губы с какой-то дикой страстью. Флорика увертывалась, но с каждым движением еще теснее прижималась к его груди и шептала меж поцелуями:

— Ионикэ… пусти меня… Люди видят… Пусти… Видят ведь… люди…

— Эдак ты работаешь, сынок? — крикнула в ту минуту Зенобия, которая пришла с едой, торопливая и сердитая.

Парень и девушка сразу отпрянули. Флорика, вся багровая от стыда, едва пролепетала что-то и исчезла. А Ион, чтобы скрыть смущение, напустился на мать:

— А ты тоже, наскочила, готова живьем проглотить, словно я день-деньской сложа руки сижу. Лучше бы пораньше пришла, сама суди, солнце-то вон на полдне, вся кошенина в труху пересохла…

3
Ана пришла на гору, еле переводя дух.

Василе Бачу с двумя работниками усердно косили, лишь изредка перебрасываясь замечаниями.

— Пришла? — неприветливо спросил Василе, увидя Ану.

Ему хотелось повременить с едой, чтобы косцы могли побольше наработать до обеда, он и так им платил довольно дорого.

Старательный был мужик Василе Бачу, когда не блажил. Жизнь у него была тяжелая и вся прошла в труде, но всегда он держался в крепких хозяевах. Родители, кроме худой жизни, ничего ему не дали. Женился он на богатой и некрасивой девушке, но надышаться на нее не мог, потому что она олицетворяла собой весь тот достаток, который вывел его из нужды, — земли, дом, скот. Богатство открыло простор его трудолюбию, жажда копить добро завладела его душой. Он жил в вечном страхе, что грянет беда, как гром среди ясного неба, и прахом пойдут все кровные труды. Первые трое детей у него померли, и года им не сровнялось. Ана была четвертой. После нее родились еще двое, но не жили… Василе Бачу все ждал мальчика. И наконец дождался, но и тот был не жилец, вздумал явиться на суетный свет ногами вперед и причинил одни муки и горе. Повивальная бабка, сама мать роженицы, перепробовала все заговоры и травы. Тщетно. Неделю напролет в доме стоял стон и крик. Тогда Василе кинулся звать доктора Филипою из Армадии. Доктор как посмотрел ее, так и ахнул, обругал их всех за то, что не дали раньше знать, потом сказал, что теперь поздно, она уже синеть начала, чудеса один только бог творит, надо было свезти ее в больницу в Бистрицу, чтобы ребенка из чрева извлечь. Бачу заплатил ему один злотый серебром и отвез его домой на подводе. Пока сам вернулся, жена испустила дух. Ребенок часа два еще шевелился, бабка даже собиралась заколоть его иглой, чтобы, кой грех, не погребли живым, некрещеным, и будет тогда по ночам являться с того света, людей страшить… Вместе с женой похоронил Василе Бачу и часть своей души. Не стало той охоты к работе, как будто уже не для кого было стараться… Осталась в утешение Ана, походившая на мать, но она же и озлобляла его, потому, что ребенок свел в могилу жену, его опору в жизни. Он попробовал заглушить тоску ракией. И так как действительно забывал все, когда был пьян, он стал напиваться все чаще. Ему осточертело все на свете, душа его была точно выпотрошенный кошель. Что ни наживал теперь, пропивал. День ото дня он делался бесшабашнее. Только землей дорожил по-прежнему. Страдал при мысли, что придется кромсать ее, чтобы выделить Ане приданое, когда пойдет замуж. Не раз бился, придумывая способ, чтобы ничего не давать, пока сам жив. Джеордже Томы Булбука казался ему единственным, кто бы мог и так взять дочь, подождав с приданым до его смерти. Ана открыто не противилась. Это еще больше раздражало его. В Ионе он чуял врага. Каким он был сам в молодости, точно таков и сын Гланеташу. Хочет завладеть его добром. Потому он и кипел лютой ненавистью, едва только видел его. И тем яростнее изливал свою ненависть на Ану, потому что она была ближе его сердцу…

Он метнул на нее исподлобья гневный взгляд, потом, натачивая косу, спросил через плечо:

— А с кем ты под горой стояла?

— С Ионом, — простодушно ответила девушка.

— Гм, с Ионом, — пробурчал Василе Бачу. — Значит, так… Видно, попусту я тебе по-отечески говорю, ты все равно делаешь, как тебе вздумается… Хорошо, дочка, хорошо… Будем знать. Раз такое дело, я тебя наставлю на путь истинный…

Говоря, он все сильнее разъярялся, сыпал бранью и попреками. Однако не выпускал косы из рук, даже вроде спорее откладывал ряд. Два косца волей-неволей должны были поспевать за ним, потому что он шел впереди. Таким образом он и отводил душу руганью, и не давал работникам прохлаждаться.

Ана вынимала из корзинки горшки в тени дикой яблони на краю покоса… Крупная брань, при людях, так и хлеставшая ее, была ей мучительна. И все же она примиренно терпела, утешая себя тем, что страдает ради Иона. Подумав это, она села подле корзины и обратила взгляд на косогор, где он должен был работать. Она увидела, что он все там же, но вроде как не один… Ее бросило в дрожь. Она замигала, точно туман застлал ей глаза. Нет, зрение не изменило ей. Он обнимал какую-то женщину. Ее он небось не поцеловал, а с той вон обнимается. Вся кровь бросилась ей в лицо, и тут вдруг она совершенно ясно, как вооруженным глазом, увидела Флорику. Тяжкая боль пронзала ей грудь, но она не могла оторвать от них глаз. Точно сквозь сон, слышались ей угрозы отца:

— Скорее на куски тебя изрублю, а Гланеташам на посмешище не достанешься… По крайней мере, буду знать, что сам породил тебя, сам и порешил…

Но голос отца не затрагивал ее души, потому что душа ее окаменела от горечи. Ана чувствовала себя обессиленной и покинутой. Обниманье Иона с Флорикой казалось ей нескончаемым, поглощало все ее внимание. И только побелевшие тонкие губы еще могли прошептать, дрожа от муки:

— Не любит он меня… Нет, не любит… О, господи, господи!..

4
Село бурлило. Стычка на гулянье и особенно баталия в корчме передавались из дома в дом с разными прибавлениями.

Тома Булбук чуть свет поднял с постели священника Белчуга и нажаловался, что Ион изувечил его сына. Поп возмутился, потому что Тома, щедрый на приношения, был столпом церкви, и пообещал в ближайшее воскресенье сделать с амвона внушение драчуну Гланеташу, научить его людскому обращению. Тома, страшно довольный таким ответом, рассказывал потом каждому встречному, как рассердился священник и что говорил ему, а после отправился работать вместе с Джеордже, который отделался лишь огромным синяком и встал здоровешенек, как ни в чем не бывало.

Женщины — те и вовсе, где только сходились, приплетали все новые подробности. Многие божились, что сами были при этом и видели, как у Джеордже раскололся череп, когда Ион ударил его горбылем, как у него все мозги вывалились на землю… Другие доподлинно знали, что сын Томы при смерти, а кто посмелее, кричали, что он еще ночью помер и Тома ходил к попу сговариваться насчет похорон…

В семье учителя Хердели весь день только и разговора было что о вчерашних происшествиях. Титу, обыкновенно не вылезавший из постели до полудня, на этот раз поднялся в девятом часу и тут же бросил вопрос:

— Слыхали, какая нынче ночью драка была?

Все уже знали, потому что Херделя, ложившийся с курами, вставал чуть свет и выходил во двор обмениваться новостями с прохожими. Самое важное ему рассказал Мачедон Черчеташу, который по понедельникам выискивал себе работу дома, чтобы исцелиться от воскресного перепоя.

— Я как раз попал туда, когда это произошло… — загадочно сказал Титу, обувая ботинки.

Лаура и Гиги, младшая в семье, насели на него, требуя рассказать все до точности. Даже и г-жа Херделя, занятая стряпней обеда у печки, навострила уши. Но, вопреки их настояниям, Титу замкнулся, как сфинкс.

— Стойте, стойте! — только и восклицал он, одеваясь с поспешностью военного человека. — Дайте мне прежде купить табаку, потом я вам расскажу…

Он чувствовал себя таким гордым, точно сам был героем или по меньшей мере жертвой драки. Хоть он и мог бы подпустить ряд подробностей, одна другой страшнее и завиральнее, его все же грызло честолюбие, хотелось осведомиться из первых рук, прежде чем говорить. На то и был предлогом табак, — Аврум — самый достоверный источник, у него можно будет позаимствовать все сведения.

Но корчмарь помрачнел как туча, когда Титу стал выспрашивать его. Он ничего не видел, ничего не знает… Он побаивался, как бы не было каких последствий драки, не притянули бы и его, могут еще и лавку закрыть. Может, жандармы нагрянут или суд будет… как знать? В коммерции молчание — всегда золото.

На свое счастье, Титу встретил Думитру Моаркэша, постоянного клиента корчмы, у него он быстро разузнал столько, что мог расписать почти сенсационную историю. И уж потом он до самого обеда пичкал мать и сестер разными подробностями.

Вся семья Хердели горой стояла за Иона. Они говорили, что и поделом он оттрепал брюхана Джеордже… Что он насмехается над Ионом, таким дельным парнем? Пристрастность эта была не совсем бескорыстной. Учитель минувшей зимой сзывал помочь — возить ему дрова селом. Уклонились только богачи во главе с Томой. С тех пор все семейство невзлюбило Булбуков. Херделя даже как-то раз сказал при крестьянах: «Ну попадись мне когда-нибудь в руки и Тома и остальные… Я тоже сыграю с ними штуку…»

Когда происшествие с дракой было уже совершенно исчерпано, у Титу явилась потребность разнести весть и дальше.

Он хорошенько обдумал это решение, а за обедом, плотно поев и выпив несколько стаканов воды, восторженно воскликнул:

— Вот посмотрите, как удивятся в Армадии и Жидовице!

Он встал из-за стола прежде всех, облачился в лучшее свое платье, прихорошился и пошел, буркнув с напускным недовольством:

— Пойду прогуляюсь, а то заплесневеешь от скуки…

Он направился в сторону Жидовицы небрежной походкой, насвистывая и вертя камышовую тросточку.

Титу был семейной гордостью. Ему было двадцать три года, он был высокий, даже долговязый, с плоским лицом, с бледно-голубыми глазами и широким лбом. Усы у него не отрастали, и потому он сбривал их, говоря, что придерживается англо-американской моды. Все семейство уверяло, что юноши умнее его не найдешь во всей округе. Впрочем, в школе он учился неплохо. Вступил в нее под начало своего отца, который и выпустил его «с отличием». Когда он перешел в лицей в Армадию, стал подвигаться туже, в третьем классе он жаловался, что его преследуют учителя, и это побудило Херделю перевести его в венгерский лицей в Бистрицу. «Пускай, благо поучится и венгерскому, — говорил учитель, — в наше время ничего не добьешься, если мало-мальски не изъясняешься на языке властей». Однако и тут он не очень-то ладил с учителями, и по окончании шестого класса в семье решили определить его в немецкий лицей. «С немецким языком, — говорил учитель, — можешь объехать весь свет». Но вступительная плата была слишком высокой, а у Хердели к сентябрю не оказалось требуемой суммы, поэтому Титу остался дома готовиться за последние два класса. Когда пришло время экзаменоваться, обнаружилось, что плата за экзамены экстерном еще больше, а денег у Хердели стало еще меньше, и Титу, после крупной ссоры, совсем отказался от ученья, да ему и приелась вся эта пресная зубрежка. На последовавшем затем семейном совете восторжествовало мнение девиц: Титу будет коммунальным письмоводителем. Правда, решение это глубоко опечалило г-жу Херделю, которая давно прочила Титу в священники в Монор, свое родное село, — мальчик выдался в нее, у него был очень красивый голос… А пока Титу собирался на курсы письмоводителей, стали строже условия приема: с него требовали степень бакалавра. Херделя тогда предложил ему поступить в Нормальную школу[10], чтобы потом учительствовать в Припасе, на его месте, — пока Титу окончит, и самому ему как раз подойдут пенсионные годы. Но Титу приходил в ужас от такого будущего. Скорее поденщиком, чем учителем… И противился он так яростно, что никто уже не осмеливался поминать ему про это. Однако нельзя было и так сидеть, ведь он не мальчик. Как же бездельничать? На него будут коситься… Тогда Херделя, будучи в большой дружбе с письмоводителем из Салвы, уговорил его взять Титу к себе помощником-практикантом за полный пансион, ну и сколько-то на карманные расходы. Титу уехал, пробыл в Салве три месяца, почти не работал, заскучал и опять вернулся домой. Пустые хлопоты, не нравится ему письмоводительство, и все. А если бы даже и нравилось, то без диплома какие у него перспективы на этом поприще? Это значило бы остаться на всю жизнь практикантом, каким-то несчастным писаришкой, всеобщим посмешищем. При его-то честолюбивых помыслах, когда он чувствовал, что может и должен стать человеком заметным… Он запоем читал стихи, романы. Особенно с тех пор, как бросил ученье, он читал все, что попадалось под руку. А начитавшись, стал и сам пописывать. Сначала украдкой, потом более явно и, наконец, уже всерьез. И когда в один прекрасный день журнал «Фамилия»[11] опубликовал его стихотворение из трех строф, он решил бесповоротно, но втайне: он будет поэтом. Сестры смотрели на него как на человека выдающегося, и родители, хотя в душе не совсем понимали, как это Титу будет кормиться и одеваться на стихи, все же разделяли мнение девиц. Господа в Армадии, и особенно дамы и барышни, с удивлением и завистью прочли под напечатанным стихотворением имя сынка учителя из Припаса. Вскоре все признали его поэтом. И Титу читал и писал до поздней ночи, тушил лампу, ждал впотьмах вдохновения, слагал в уме стих, быстро зажигал лампу и увековечивал его на бумаге… Херделя иногда пробовал ворчать, что он переводит слишком много керосину, но Титу, завороженный своей музой, и слушать не хотел таких земных попреков…

Подходя к Жидовице, Титу задумался, куда направиться. Остаться в Жидовице или пойти в Армадию? Сердце звало его и туда и сюда. В Армадии у него была барышня Лукреция, дочь учителя математики Валентина Драгу, — малюсенькая, смуглая, мечтательная. Он любил ее вот уже три года. Любовью весьма серафической, выражавшейся только в редких многозначительных взглядах, частых вздохах, чувствительных пожатиях руки, открытках с картинками и более всего в робких признаниях на языке цветов, почтовых марок или красок. Когда бы он ни завернул в Армадию, — а он завертывал туда почти каждый день, — Титу как-то умудрялся непременно встретиться с Лукрецией. Тогда они оба краснели, говорили о погоде, взглядывали друг на друга и молчали. «Молчание красноречивее всяких фраз», — говорил себе Титу. К тому же Лукреция была одной из главных причин его приверженности к поэзии. Красоту ее зеленых глаз и превозносили стихи в журнале «Фамилия»…

Но и в Жидовице у него была жена учителя Ланга. Сам учитель был еврей, а его жена — венгерка. Они приехали недавно в венгерскую школу и по-румынски не знали ни бельмеса. Евреи из Жидовицы слишком поздно стали «практиковать» новый патриотизм и так коверкали официальный язык, что даже самые доброжелательные венгры не понимали их. Поэтому супруги Ланг обрадовались знакомству с Титу, — это был единственный человек, с которым они могли поговорить. Муж был пропойца и чуть не все ночи проводил в корчмах Жидовицы или Армадии. Миловидная, кокетливая жена его ужасно скучала. Поговаривали, что у нее были любовные связи в Марамуреше, где она жила до приезда в Жидовицу. Из-за этого она и нравилась Титу, и он мечтал покорить ее. Хотя он вздыхал по Лукреции, он жаждал и страстной любви, но не знал, как покоряют женщин, и боялся оконфузиться перед венгеркой. При всем желании он не смог покорить ни одной девушки в Припасе, хотя на некоторых и заглядывался. Однако он чувствовал, что г-жа Ланг симпатизирует ему, и это побуждало его к настойчивости.

Титу был уже почти у самой Жидовицы. Дорогой ботинки у него запылились, он остановился, обмахнул их грязным носовым платком, который взял с собой для этой цели. Он всегда старался выглядеть чистеньким, в особенности теперь, когда надеялся встретить любимую. Он вынул из кармана зеркальце, попышнее расправил банты галстука, пригладил прическу и попрыскал грудь духами, чтобы не пахнуть потом. Пока охорашивался, он и принял окончательное решение остаться в Жидовице.

Ланги жили в доме резника, на задней половине. Со двора — вход в сени, дальше — слева и справа по комнате. Комната слева более всего интересовала Титу. Там была спальня.

Он постучался в сени. Никто не отозвался. «Чего доброго, ее и дома нет», — подумал Титу, нажав щеколду.

Дверь отворилась. Он осторожно вошел. Сени были темноваты. Дверь из комнаты справа, служившей столовой, гостиной и кабинетом, распахнута настежь. Внутри никого. Он вздрогнул от радости, думая, что застанет одну г-жу Ланг, которая пополудни обычно валялась в постели с любовным романом в руках, томная, как одалиска из панорамы. Он подошел на цыпочках к двери спальни и легонько тукнул. Никакого ответа. «Наверное, спит», — подумал Титу, и в голове его сразу вспыхнул рой надежд и планов; он опять постучал, посильнее.

— Кто там? — отозвался заспанный, хриплый и грубый голос.

— Я, я, — недовольно ответил юноша, узнав голос мужа.

— А, это ты, Титу? Заходи, дружок! — продолжал тот же голос чуть живее.

Огорченный Титу вошел. В один миг разлетелись все его мечтанья — что он застанет любимую в неге сна, воспользуется случаем и осыплет поцелуями ее глаза, губы, чтобы похитить ее грезы, пить ее думы… а может, его ждет и нечто большее.

— Ты один? — спросил он, обводя глазами комнату.

— Один, мой дорогой, — промямлил учитель, зевая. — Жена пошла прогуляться в Армадию, купить что-то… Я так устал, дорогой дружок, ты не можешь себе представить. Нынче ночью мы отчаянно кутили — я, солгабир[12], поп из Рунка, доктор Филипою, учитель Оанча, потом еще кто-то явился к шапочному разбору, я уж и не помню всех. Только в семь утра мы распростились в пивной «Рахова», после того как побывали корчмах в пяти… это было что-то потрясающее!.. Я так спать хочу!..

Слушая его, Титу и вовсе помрачнел. Вот кому досталось такое сокровище, как Розика! Титу презрительно оглядел его. У Ланга были гусарские усы, крупный нос, живые черные глаза, курчавые смоляные волосы. Сейчас лицо у него было до того помятым, что он выглядел лет на десять старше, а ему и тридцати не было. С досады Титу потерял всякую охоту рассказывать ему о драке.

— Тогда я пойду, — сказал он, протягивая руку. — Жаль, что я не застал твою жену… Передай ей поклон от меня!

— Передам всенепременно, — зевая, ответил Ланг. — Слушай-ка, выпьешь коньяку?

— Нет, — угрюмо буркнул Титу, выходя. — Я тороплюсь… Мне еще надо побывать в Армадии…

— Хорошо, дорогой, как хочешь, — проговорил учитель, взял с ночного столика бутылку, отхлебнул из нее, нырнул под одеяло и тут же начал зверски храпеть.

На улице Титу передумал. Зачем утруждать себя, тащиться в Армадию? Раз уж сегодня такое невезение, пожалуй, он не встретит ни г-жу Ланг, ни Лукрецию Драгу. А это омрачит ему душу на целую неделю… Но и домой не хотелось возвращаться. Что же делать, что делать?

Он стоял против коммунальной конторы. Солнце палило так, что и камням не выдержать. Зной томил его. Он быстро поднялся в контору поболтать с письмоводителем Штосселем. Но застал там только практиканта Горнштейна, невзрачного, хилого юнца в очках, который нервно подергивал головой и всегда стоически пытался говорить по-венгерски. «Нет мне удачи, все зря», — подумал Титу, усаживаясь за стол письмоводителя и едва отвечая на приветствие практиканта: почему-то он его терпеть не мог, хотя тот ни в чем не провинился перед ним.

Здесь, по крайней мере, были газеты, можно было почитать, пока не стемнеет и не спадет жара. Газетами он живо интересовался, как, впрочем, и старший Херделя. Домой они ни одну не выписывали, не хватало на это денег. Несколько лет тому назад они выписывали «Газету Трансильвании». Херделя куска недоедал, а внес плату за четверть года и после получал газету круглый год, кидая в печку все повестки, которыми его засыпала администрация, грозившая «в противном случае прекратить высылку газеты». Потом Титу открыл лучший способ: он стал запрашивать пробные абонементы венгерских газет. Неделю-две он получал газету бесплатно: Когда ее переставали высылать, он обращался за пробным абонементом по другому адресу. Таким образом они чуть не год получали газеты за почтовую открытку. Попытав все адреса, они решили повторить все сначала, но их открытки остались без ответа. Пришлось одолжаться газетой у священника Белчуга, который регулярно выплачивал за подписку, лишь бы доказать, что он благонамеренный румын, — некогда ему было читать газетные враки. Наведываясь почти каждый день в Жидовицу, Титу получал за него в конторе газету и оставлял у себя. Письмоводитель выписывал несколько венгерских газет и тоже не читал их, а приберегал для разжига, поэтому Титу не мог уносить их домой и прочитывал в конторе.

Зарывшись в газеты, Титу вскоре забыл о своей неудаче. Он читал до темноты, а перед уходом, чувствуя прилив бодрости, рассказал о происшествиях в Припасе, да еще рассказывал по-венгерски, к великой радости практиканта…

5
Когда меркнул день, семья Хердели собиралась на галерее; так это бывало во все ясные летние вечера. В каникулы Херделя коротал время в саду за домом, подчищал деревья, полол траву, а после обеда часок-другой отдыхал на пасеке, убаюканный усердным гудением пчел. Г-жа Херделя целый день хлопотала на кухне. Она бы ни за что не подпустила дочерей к печи. Мыть посуду и носить воду — входило в обязанности Гигицы, а чистоту в доме блюла Лаура. Девушка на выданье, она старалась во всем проявить свой тонкий вкус… С делами они управлялись под вечер. Тогда наступал отдых на галерее, женщины, сидя за вышивкой или вязаньем, болтали, смеялись, Херделя с трубкой в зубах листал какую-нибудь книжку. Все село и половина его окрестностей простирались перед ними, как огромная рельефная цветная карта. Крестьяне, возвращавшиеся с поля или идущие в Жидовицу, коляски, проезжавшие между Армадией и Бистрицей, следовали мимо них, давая все новую пищу разговору. Когда наступали потемки, барышни с матушкой во главе принимались петь старинные румынские романсы не лишенными приятности сопрано, иногда им вторил басом и учитель.

Госпожа Херделя была страстной певуньей и очень благочестивой женщиной. Помешивая в горшках, держа на огне сковородки, она весь день напевала песни или молитвы, а по воскресеньям, не имея досуга ходить в церковь, одна пропевала дома всю литургию. Между прочим, у нее была славная молодость. Дочь бедных крестьян, она рано лишилась отца и попала под опеку дядюшки, Симиона Мунтяну, учительствовавшего в то время в Моноре. От дядюшки и пошло все ее счастье в жизни. Мунтяну был ревностный учитель и ярый румын. Он не жалел сил, чтобы оберечь от венгризации Монор, бывший летней резиденцией одной из венгерских графских семей. Из святочного «Ирода»[13] он создал некую религиозную драму с костюмами, пением, диалогом. Мария Дружан, вся в белом, представляла ангела господня. Ей это очень шло, и она особенно отличилась пылом и бойкостью, приглашая волхвов поклониться Спасителю, что рождается каждый год.

На ее счастье, учитель Мунтяну не удовольствовался одним «Иродом». Окрыленный благожелательным приемом, впоследствии он стал устраивать театральные представления, подбирая самых толковых девушек и юношей в исполнители произведений Александри[14], которые тогда начали шире проникать и в Трансильванию. Молва об этих спектаклях разнеслась по всему Сомешскому краю. Со всех сел в Монор стекались люди поглядеть спектакли румынского театра, нуждавшегося в ободрении. И любители-актеры Симиона Мунтяну играли с таким чувством, что поражали всех. Душой их была молодая и прелестная Мария Дружан, успевшая в короткое время завоевать всеобщее восхищение, так как она была самой даровитой. В «Постылой дочери» и особенно в «Русалиях» успех ее был незабываем. На одном из банкетов, после представления «Русалий», протопоп из Шоймуша, человек очень образованный и бывалый, произнес тост и, прославляя ее артистические способности, под всеобщие аплодисменты провозгласил ее примадонной-дилетанткой. Мария плакала от радости, хотя и не понимала, что означает прозвище, которым он удостоил ее. После тоста протопоп пытался приволокнуться за примадонной, но безуспешно.

Ныне супруга учителя со слезами на глазах вспоминает ту золотую пору. Как она унеслась, точно ее и не было! Тогда же она выучила и песни, теперь их учили от нее дочери. Тогда! Тридцать лет прошло с тех пор. После «Русалий» она познакомилась с Захарием Херделей, учителем из Лекинцы с большим будущим, вышла замуж, родила девятерых детей, шестеро из них умерли, после того как она выпестовала их, работала как каторжная, забыла всякое веселье и развлечения и состарилась. От былой ее прелести остались только следы и воспоминания. Да песни-бедняжки, переписанные ею для памяти в толстую тетрадь. Отраду она находит в горячей и неколебимой вере в бога и радуется на детей, что они уже большие, могут расправить крылышки и устремиться в жизнь…

Ночь надвигалась из укрытий, глуша последние трепетанья света. Над селом синели волны дыма, склоны холмов глубоко дышали, овеваемые легким ветерком. Звуки различались все отчетливее. Слышно было и как перекликались брехавшие собаки, и отрывистые возгласы с пашен или из дальних домов, и негромкий говор людей, идущих с полевых работ по белому большаку усталым тяжелым шагом, взметая пыль, и скрип порожних телег, обок которых шагали истомленные трудом крестьяне, а позади трусили собаки, опустив морды и задрав хвосты, обнюхивая все канавы и изгороди… Поравнявшись с распятием у начала села, прохожие обрывали разговоры, крестились, обнажив головы, и потом «добрым вечером» приветствовали неутомимо распевавшее семейство Хердели. Все сельчане охотно слушали их пение. Детишки останавливались на мосту через Княжий ручей, глазели на них и потом пускались бежать…

Они дошли до третьей строфы, когда Гиги таинственно прошептала:

— Вон Тома Булбук и Джеордже!..

Лаура и Херделя сразу перестали петь, им любопытно было посмотреть на жертву вчерашней драки. Г-жа Херделя не хотела терять серьезности по пустякам и одна пропела всю следующую строфу. Однако, когда Тома с сыном остановились у ворот и завязали разговор, любопытство взяло верх, и она сбавила голос, только чуть мурлыкала, прислушиваясь к тому, что говорят кляузники.

Тома мог бы спуститься с горы против своего дома, но он нарочно пошел здесь, чтобы рассказать учителю о происшествии. Распалясь, он стал расхваливать сына и ругать Иона. Потом заставил Джеордже задрать рубаху и показать господам кровоподтек на спине.

— Все костишь, Тома, костишь и бога не боишься, а он все видит и слышит! — закричала Зенобия с противоположной стороны, стоя посреди двора.

Крестьянин, испугавшись горластой Гланеташихи, сразу притих. Ничего ей не ответив, он попрощался с Херделей и торопливо зашагал с понурым видом, а за ним и Джеордже. Зенобия провожала его проклятьями, пока он не скрылся с глаз. Тогда она вышла на улицу и встала у моста.

— И как ему не надоест? Скареда, пропойца, чтоб его в Дунае рыбы сожрали! Хулит мне парня так, словно он его добро загубил, не иначе!

Семья учителя от души посмеялась над злоключением Томы, а сам Херделя сказал, улыбаясь:

— Эх, Зенобия, неужели ты думаешь, что богатых заботят чужие беды?

— А, чтоб им в аду гореть, больно они сердцем круты… Я из сеней услыхала, как он тут лается, стерпеть не могла, право…

Она еще посудачила о том, о сем, потом кинулась домой, вспомнив, что у ней на огне кипит варево, поди все убежало.

— А крепко его, видать, ахнул Ион, — сказал учитель немного погодя.

— Еще бы, когда он его горбылем ударил! — встрепенулась Гиги и хотела опять пересказать все происшествие.

Тут г-жа Херделя запела «Хору Гривицы», умеряя дочерний пыл. Но и эту песню ей не суждено было допеть до конца, потому что вскоре подошел Белчуг с Василе Бачу. Поп был в поле, присматривал за работами на церковном лугу. Ему было жарко, и его мучила страшная жажда. Гиги мигом принесла ему стакан воды.

Заговорили, естественно, о ночной драке, взбудоражившей все село. Священник кипел негодованием.

— Я давно уже слышу, что сын Гланеташу бесчинствует, но все не верил. А теперешний его поступок переполнил всякую меру. Надо наконец найти управу на этих буянов в селе, а то они скоро, пожалуй, начнут людей убивать!..

Все замолчали, поддавшись его возмущению. Только Гиги наивно спросила:

— А если неизвестно, кто из них виноват?

— Как это неизвестно, барышня? — удивился Белчуг. — Вы верите, что и Джеордже виноват?

— Верю, — решительно ответила девушка.

Поп кисло улыбнулся, выказывая десны.

— А я, с вашего разрешения, не верю, — сказал он с легкой насмешкой.

Госпожа Херделя, с неудовольствием заметившая про себя, что Василе Бачу, после всех его непристойностей на гулянье, тут вместе со священником, вступила в разговор, глядя поверх головы Белчуга:

— Ион, уж во всяком случае, приличный парень. Работящий, старательный, услужливый, толковый. Человек же ошибается, на то он и человек. Мы не должны осуждать так легко.

Священник опять кисло усмехнулся и замялся, не найдясь, что ответить.

— Ну-ка и я, темный человек, вмешаюсь! — начал Василе Бачу, утирая рот рукавом рубахи.

Но жена учителя резко оборвала его:

— А тебе нечего вмешиваться, Василе! Мне, слава богу, тоже довелось вчера быть на гулянье, как раз вот вместе с батюшкой, когда ты пришел туда пьяный как свинья и прицепился к Иону ни с того ни с сего! Просто удивляюсь, как батюшка терпит тебя, когда следовало бы от тебя, как от чумы, сторониться!

Василе сглотнул, растерянно посмотрел на Белчуга, потом на жену учителя, потом на барышень, поскреб затылок и пробормотал:

— Что ж… оно пожалуй…

Между тем священник обрел уверенность и сказал с усмешкой, так сердившей г-жу Херделю:

— Разумеется, и Василе не праведник… Ни-ни… Но ведь в пьяном человеке ни образа, ни подобия нет, и ему как-то прощаешь беззакония…

— А разве Ион не был пьяным вчера? — перебила Гиги.

— Не вмешивайся ты, пожалуйста, в разговоры старших! — одернул ее Херделя, который втайне враждовал с попом, но не хотел доводить дело до ссоры, чтобы не подавать дурного примера односельчанам.

— Тем паче, — продолжал Белчуг, не обратив внимания на слова девушки, — что у него были кое-какие основания проучить буяна…

— Так и старается закрутить Ануце голову, думает, я тогда выдам ее за него, — заговорил крестьянин, осмелев.

— А почему бы и не выдать? — сказала жена учителя, вспылив. — Почему? Что тут плохого?

— Ни за что не отдам, пускай хоть тут… — глухо возразил Василе, и глаза его загорелись упрямством.

— Вот видишь, такой вы все глупый народ… Ишь какие упрямые и ненавистники! Значит, если у тебя есть излишек земли, так тебя уж от гордости распирает? Нет чтобы принять в дом парня, знаешь сам, он не размытарит того, что дашь ему, а у тебя только свое добро на уме. Словно ты его в могилу с собой возьмешь… Ну вас всех, и знать вас не хочу!

Госпожа Херделя всегда быстро сердилась. И теперь она чувствовала, что если разговор еще затянется, то дело дойдет до раздора. Поэтому она встала и ушла в комнаты.

— Женщины судят очень легко, — сказал Белчуг, задетый ее словами, приняв их на свой счет. — Жизнь все-таки гораздо сложнее. Всяк сам знает свои заботы и справляется с ними, как считает нужным…

Улицей не спеша шел Ион с охапкой свежего сена, вздетой на косу. Увидев его, священник позеленел. Он постарался совладать с собой, но когда парень почтительно поздоровался, его гнев прорвался:

— Стыдись, Ион, что ты вытворяешь! Стыдись!

Ион изумленно остановился и лишь немного погодя спросил:

— Почему же, батюшка?

— Потому что ты испорченный человек, буян и негодяй. Вот кто ты! Ты бы должен подавать пример другим юношам, ты ведь мнишь себя умнее всех, а сам только безобразничаешь… Стыд какой!..

У Иона мигом пропала вся усталость. Кровь бросилась ему в лицо. Он хотел выругаться, но закусил губу и потом пошел своей дорогой, невозмутимо проговорив:

— Хорошо, хорошо… Спокойной ночи!

— Наглец! — прошипел разозленный Белчуг. — Ну погоди, я тебе преподам такой урок, ты у меня долго будешь помнить!

— Ты тоже, батюшка, чересчур суров с ним! — примирительно заметил Херделя.

Однако благодушие учителя еще пуще разъярило попа.

— Зато вы все к нему добрые! Вот он и распоясался!..

Белчуг ушел, кипя, даже не простившись. Заступничество семьи Херделей за Иона он почел за личную обиду. Впрочем, еще с того дня, когда Херделя водворился в селе, он почуял, что тот постарается подорвать и ущемить его авторитет. Много мелких обид проглотил он, только бы не говорили люди, что два румынских «сюртучника» не могут ужиться в одном селе. Но теперь ему все ясно. Теперь они проявили себя во всей красе. Всегда они защищают тех, кого он осуждает. «Если так, ну и пусть, — сказал он себе, шагая с такой торопливостью, что Василе Бачу еле поспевал за ним. — А я своих мнений никому в угоду не изменю».

Бачу пожелал ему спокойной ночи. Тот и не слышал. Злоба снедала его. Придя домой, он уже не думал об Ионе. Он был взъярен на Херделю.

6
Когда ушел Белчуг, учитель проворчал сквозь зубы:

— Смотри, как беленится, все от большого ума, накажи его бог!

Однако потом, размыслив хорошенько, он пожалел, что повздорил с попом: человек он ехидный, может отомстить, когда ты об этом и думать забудешь. Пока еще он пользовался кое-какими услугами Белчуга: то попросит коляску на бал в Армадию, — надо же вывозить дочерей, — то: «Одолжи мне, дружок Ион, два злотых до жалованья», — то еще что… Без людей не проживешь. Открытая ссора разделила бы их стеной… Поэтому он решил попытаться исправить дело… Для начала нужно будет умерить нерасположение супруги к священнику. Потом прикинуться, что он и не помнит старого, и при первой же встрече заговорить с Белчугом. Так хоть видимость дружбы будет соблюдена, поп уже ничего не сможет сделать в открытую, и все обернется к лучшему…

Госпожа Херделя вместе с дочерьми, пока разогревали ужин и накрывали на стол, по косточкам разобрали Белчуга. Обзывали его, смеялись то над его бородой, похожей на помело, то над его засаленным, потертым рединготом, который он, по его собственным словам, не снимал целых семь лет. Наконец, все втроем стали подбирать ему забавное, меткое прозвище.

Учитель слушал их и только неодобрительно качал головой, потом набрался храбрости и сказал:

— Когда женщины вмешиваются в мужской разговор, тогда и сам черт ничего не разберет…

Все три возмущенно набросились на него. Завязался страшный спор, причем Херделя не успевал рта раскрыть… Всамый разгар перепалки явился Титу из Жидовицы.

— Что такое, что такое? — спросил он, швырнул шляпу на постель и изнеможенно плюхнулся на стул подле накрытого стола. — Я взмок, как лошадь… Духотища ужасная!

Титу пользовался в кругу семьи особым авторитетом, и, как всегда, его шумливо призвали высказаться по делу Белчуга. Он с большой серьезностью выслушал обе стороны и под конец всем отдал должное:

— Хорошо, что вы ему укоротили хвост, а то он уже наглости набрался. На этот счет нечего и спорить. Но опять-таки нельзя и на ножах быть. Это некрасиво и неприлично. Потом не забудьте, что на бал в октябре вам понадобится попова коляска. Если мы совсем рассоримся, как тогда мы попадем на бал? Или вы, может быть, собираетесь пешком идти? Милое дело, в бальных платьях, в белых туфельках — и пешком!

Титу с торжеством рассмеялся. Одна Гиги не сдавалась.

— Ну и что же? Возьмем коляску у письмоводителя, вот и все!

— А ты уверена, что он нам даст? — решительно возразил Титу. — Да если и даст, не забудь, что она у него вся разбита и без рессор. Над нами просто смеяться будут, если мы потащимся в Армадию в этой колымаге!

Рассудив таким образом, Титу удовлетворил всех, и вскоре спор угас.

После ужина все опять вышли на галерею. Горделивая, холодная луна всходила из-за холма, простирая над селом белую полосу света. Звезды робко мерцали на темно-лиловом небе. Семейное пение возобновилось, сначала несмело, потом все звонче.

Ион Гланеташу, с непокрытой головой, подошел к воротам и встал там послушать, как господа играют песни.

В одну из пауз Лаура, вспомнив о его похождениях, спросила:

— Скажи, Ион, тебе и правда нравится Ануца?

Ион помедлил, смущенно улыбнулся.

— А что ж, барышня, нравится… Да и почему бы она мне не нравилась?

Лаура хотела сказать, что Ана дурнее, чем Флорика, но раздумала и промолчала.

— Он дело говорит, — добавил Херделя. — Ана очень хорошая девушка…

— Жалко только, что у нее отец дрянной человек, — заметила его жена.

— Оно верно, госпожа, — сказал Ион. — А что мне ее отец… Разве я на нем женюсь?

По улице во всю прыть промчалась красивая коляска.

— Интересно, кто бы это? — мечтательно прошептала Гиги.

Все замолчали. На Поповом протоке, через дорогу, квакали лягушки. Посреди улицы, растянувшись, лежала собака. На селе свирель завела веселую песню, такую веселую, что даже лунный свет, казалось, затрепетал от радости… Ион вдруг протяжно вздохнул и, любовно оглядывая уснувшие земли, проговорил, точно обращался к собственному сердцу:

— Что поделаешь?.. Я должен жениться на Ане!.. Должен!..

Глава III ЛЮБОВЬ

1
Белчуг овдовел в первый год священства. Он очень любил жену, и эта утрата очерствила его душу. Он был болезненный и такой тощий, что при виде его всяк думал: и как только он жив? Когда он пролежал несколько месяцев в больнице в Клуже, где ему удалили почку, все решили, что он долго не протянет. И, несмотря ни на что, худой, желтый, заморенный, питавшийся только яйцами и молоком, он все-таки жил и ожесточался, точно задался целью сперва похоронить все село. Долгое вдовство и суровость снискали ему общее уважение, он слыл за святого. К нему приезжали из дальних мест послушать, как он читает молитвы, или исповедоваться. Крестьяне почитали его преимущественно за то, что никакого волокитства за ним не замечалось за все время, как умерла попадья. Другие попы, и старее его, заводили молоденьких любовниц, чтобы усладить себе вдовство.

Белчугу приготовляла еду и убирала в доме бабка Родовика, настолько известная своей набожностью, что ей было доверено месить просфорное тесто; кроме нее, были два работника, те смотрели за скотиной и двором.

Священник был еще и своенравен. Малейшее прекословие сердило и даже мучило его. По целым дням, а иногда и неделям он изводился из-за какого-нибудь слова или неприветливого взгляда. Если кто хотел от него добра, то должен был просить худа.

Теперь он не знал покоя из-за Херделей и Иона. Злился то на жену учителя, то на сына Гланеташу. Если бы семья Хердели не заступалась за Иона, он бы со временем успокоился. Драки между парнями обычно входят в программу почти всех воскресных и праздничных дней. А так он усматривал в этом происшествии вызов. И счел должным защититься. Ему было досадно, что учитель после недавней размолвки и виду не подает, что сердится. Это и его принуждало скрывать злость. Все же он решил наказать Иона, утешаясь тем, что часть кары, хотя бы косвенным образом, падет на учителя…

В среду вечером, когда парни, по обыкновению, сошлись у корчмы поговорить, Ион и Джеордже помирились и даже подали друг другу руки. Стоит ли порядочным людям обижаться из-за пустячной драки. На другой день Тома, по настоянию Джеордже, опять отправился к Белчугу уломать его, чтобы он простил сына Гланеташу.

Это было уж слишком. До сих пор он все еще колебался, потому что никого поименно не распекал в церкви. С амвона он всегда говорил, поучал, грозил или корил только вообще. Но миротворство Томы заставило его окончательно решиться.

Итак, в следующее воскресенье, читая проповедь, как и всегда, облокотясь на подсвечник, он наставлял прихожан приносить пожертвования на новую церковь, постройка которой скоро должна начаться, а после стал говорить о тех, кто сеет вражду меж сельчанами, поддавшись диаволову искушению и наущению. Затем, чуть помедлив, назвал подобным смутьяном сына Гланеташу. Все, как по команде, обернулись к Иону, тот побелел, потупил глаза в землю, дрожа от стыда, чувствуя на себе пронизывающие взгляды, не смея даже шевельнуться. Поп стал говорить еще резче, назвал его виновником всех зол в селе, упомянул про драку у Аврума и про другие, более давние, и, воздев глаза к деревянному потолку, грозил ему гневом господним ныне и за гробом.

Попреки священника хлестали Иона точно жгучим бичом. Только подлецов так ославляют при всем народе. А чем же он подлец? Что не дал себя в обиду, что хочет быть ровней со всеми? Лицо у него горело, и душа горела от стыда и горечи… Улучив момент, когда поп кончил проповедь, он вышел из церкви и стремглав пустился домой, там из-за чего-то сцепился с отцом, потом, обозленный, пошел в Жидовицу в корчму Зимэлы. Он пил весь день. Раз уж поп выставил его перед всеми негодным, так он и будет негодным. В корчме он изливал свою обиду окрестным мужикам, которые по воскресеньям стекались в Жидовицу — единственное еврейское село во всей местности, расположенное на самом перепутье, — здесь был и спиртовой завод, и корчмы чуть не в каждом доме. Под вечер, когда ракия уже притупила его сознание, он стал хвастать, что не отступится, пока не возьмет замуж Ану, лишь бы доказать попу, что, по совести говоря, никто ему не указ. Под конец он повздорил с каким-то парнем из Парвы, тот был трезвым и отколошматил Иона.

На другой день, опомнившись от хмеля и обиды, он пожалел, что потратил деньги в Жидовице и жаловался чужим людям. Он признался себе, что и поделом ему попало от попа, он действительно виноват. Чего он, по сути, хочет? Жениться на девушке, которую вовсе не любит, как бы там ни притворялся, и только потому, что она богата… Он вспомнил о Флорике. Какая славная девушка. И красивая… А как он любил ее, пока не запала ему мысль жениться на Ане!.. Вдова Максима Опри за милую душу отдала бы за него Флорику, были бы они всем довольны, имели бы детей, работали оба, и, может быть, так он и наживет больше, чем при другой-то жене…

Он приналег на работу, как будто укрепясь в решении жениться на дочери Тодосии. Вечерами он изнывал от усталости и все-таки чувствовал в себе больше сил и готовности к битве с жизнью. А мысли не переставали мучить его. Он чаще и чаще признавался себе, что, сколько ни надрывайся, все равно ничего не заимеешь. Значит, ты должен вечно батрачить на других, ты работай, чтобы они богатели? Какой прок от его смекалки, когда у него мало земли… Пойдут дети. Как их прокормишь и, главное, что им оставишь после себя? Ведь на него, какие ни на есть, три полоски придутся, а у них и того не будет… Вот и станут дети клясть его, как сам он в горькие минуты клял отца за то, что тот промотал землю, а мать за то, что не противилась этому.

Он ходил по улице, опустив глаза, словно не смел взглянуть в лицо людям. Он воображал, что встретит сострадательные или насмешливые взгляды, а это обидело бы его или разозлило. Зенобия, как и все бабы, ловившая всякий разговор, передавала ему людские пересуды, что лучше, мол, ему отстать от Аны, не ровня она ему. Такие речи вначале только злили и ожесточали его, но потом стали расхолаживать. Иногда ему думалось, что это от Джеордже исходят дурные слухи. Однажды вечером он сорвался как сумасшедший, обегал все село, намерившись избить Джеордже. Попадись тот ему, он бы, верно, убил его. Но в душе Ион испытывал какую-то робость перед сыном Томы Булбука. Обходил его, чтобы не сталкиваться с ним. Во взгляде Джеордже ему виделось затаенное злорадство, мол, из-за меня ты был унижен. И чем добрее и мягче тот был в разговоре, тем сильнее это раздражало Иона.

Он уже не ходил по вечерам к Ане, как это бывало до той истории. Но, узнав, что Джеордже тем временем стал увиваться за девушкой, пришел в бешенство, бушевал целый день, вконец разругался с отцом и чуть не вздул его за то, что тот уродил его бездольным. После, молчаливый и угрюмый, выпил в одиночку на приспе у Аврума чарку ракии. У него мутился разум при одной мысли, что Джеордже, завладев землями Василе Бачу, станет еще зажиточнее, а он так и останется нищим, беднее всякого батрака.

Ану он встречал иногда, но не заговаривал с ней. Здравствовался, как и всяк другой. Девушка страдальчески улыбалась… Может быть, он вовсе и не желанный ей? Может, вся ее любовь только померещилась ему? И неспроста Василе Бачу с недавних пор что-то уж больно набивается к нему на дружбу, значит, теперь не опасается…

Как-то в субботний вечер он пробыл с парнями у корчмы до полуночи. Был он очень весел, сам не знал с чего, наигрывал на листике, а все подкрикивали и приплясывали. Из десятка голосов ему слышался один только голос Джеордже, резкий и сиплый, точно у старого петуха. В серых потемках ясно, как днем, Ион различал его средь других — пузастый, он неуклюже топтался на месте… И таким он казался уморительным, что Ион прыснул со смеху… Когда расходились, Ион стал следить, куда он пойдет. Джеордже прошел перед домом Василе Бачу, посмотрел, посмотрел, отрывисто свистнул, как бы спрашивая что-то, потом, не получив ответа, пошел дальше ленивой развальцей… Сердце Иона буйно заколотилось от радости. Он облегченно вздохнул и тут же решил зайти к Ане, поблагодарить ее и попросить прощенья. А все-таки прошел мимо ее дома, не останавливаясь. Припустился по Притыльной улице, торопясь, в радостном возбуждении, и проскользнул во двор Максимовой вдовы. Две огромные овчарки, с доброго телка, гавкнули два раза, потом узнали его и стали ластиться к нему. Он подкрался к окошку и три раза тукнул в стекло, легонько, как ветер. Потом сел на приспу и стал ждать. Одна из собак подошла к нему, лизнула его узловатые руки и положила ему на колени голову. Мысли Иона были так путанны, что он даже не пытался разобраться в них. Только сердце по-прежнему трепетало живой радостью… Потом дверь из сеней бесшумно отворилась. Вышла Флорика, в одной рубашке, спокойная, как светлое видение.

— Это ты, Ионикэ? — мягко прошептала она без всякого удивления.

— Я, я, — проговорил Ион.

Девушка села на приспу и съежилась. Ночной холодок пронимал ее. Она прижалась к Иону и горячо зашептала:

— Я как чувствовала, что ты придешь… Ждала тебя…

Иону ее слова показались притворными. Как она могла знать, что он придет, когда он и сам этого не знал? И все-таки он, не помня себя, уже обнимал и целовал ее. Тепло ее тела пьянило его. Он чувствовал, как в нем закипает кровь, бешено сжал ее в объятьях и вдруг сказал хриплым голосом, точно чья-то чужая рука сдавила ему глотку:

— Слушай, Флорика, ты знай, что я женюсь на тебе, хоть тут что будь!..

Девушка вздрогнула от счастья. Глаза ее заблистали в ночной тьме, и этот блеск пронизал его душу.

Обнимая ее, Ион чувствовал своей грудью ее грудь. Он нашел ее губы и исцеловал их…

2
Распекание Иона в церкви вызвало в доме Хердели бурю негодования против священника. Даже учитель, при всем его миролюбии, не побоялся многократно заявить своим домочадцам:

— Разве это поп?.. Это свинья, а не поп! Да еще злобная свинья!..

— Помело! — воскликнула жена учителя, увидя в окно проходившего по улице Белчуга. Он был хмурый, во встрепанной бороде его застряли соломинки, сам весь в пыли, грязный, потный и расхристанный, как сиволапый извозчик.

Дочери сочли это прозвище превосходным и с тех пор, говоря о Белчуге, только «помелом» и звали его и при этом, конечно, покатывались со смеху.

Сам Херделя опасался, как бы их возмущение не дошло до ушей священника. Он всегда стремился ладить со всеми, никого не обижать, так оно легче лавировать в жизни, полной огорчений. Судьба послала ему столько невзгод, что он поистине нуждался в людской благожелательности…

Вот уже пятнадцать лет он учительствовал в Припасе, в государственной школе. Попал он сюда благодаря особой милости инспектора Чернатоня, который любил его как брата. В Фелдиоаре, где он прежде был коммунальным учителем, у него имелась пасека, славившаяся на весь край. Инспектор, и в особенности его жена и дети, очень любили чистый мед. Херделя, зная за Чернатонем эту слабость, всякий раз, когда бывал в Бистрице, непременно являлся к госпоже инспекторше с ящичком белейших сотов. В благодарность Чернатонь, как только представилось место в Припасе, по-дружески спросил его: «Хотите учительствовать в государственной школе?» Херделе еще никогда не выпадала такая великая честь. Инспектор, перед которым трепетало все учительство, сам предлагал ему повышение!.. При всем том он не мог решиться сразу дать ясный ответ. Дело было слишком серьезное. В государственных школах требовалось знать венгерский язык, с которым Херделя был не в ладах. Спору нет, он немножко понаторел, сочиняя крестьянам Фелдиоары «ябеды» и «слезные прошения», — причина печальной памяти раздоров с письмоводителем, — но он понимал, что такими знаниями венгерского не обойдешься. Потом, перейти на государственную службу в некотором роде значило бы переметнуться во вражеский стан. Румын, который должен обучать румынских детей говорить только по-венгерски, — это уже не румын, а чистейший ренегат… Но на другой чаше весов были столь же существенные соображения. Его жалованье в коммуне составляло примерно четверть того, что сулила казна. Правда, он прилично зарабатывал на крестьянских прошениях, потому что делал это быстрее, дешевле и даже лучше письмоводителя, но эти доходы держались на волоске, энергичное вмешательство со стороны письмоводителя могло пресечь их раз и навсегда. Далее, в коммуне ему не полагалось ни пенсии, ни прибавки жалованья, как это было бы на государственной службе, где инспектор обещал зачесть ему и все предыдущие годы, то есть семнадцать лет… Долго мучился и соображал Херделя, совещался и ссорился с женой, которая торопила его не упускать такого случая, — тогда ведь семья меньше нуждаться будет. И вот когда сомнения жестоко грызли его, он вдруг получил письмо от инспектора Чернатоня. Он и поныне хранит его, как документ неоценимой важности. Это письмо заставило его решиться. Вот что писал инспектор:

«Дорогой Херделя, желательно иметь ваш окончательный ответ в трехдневный срок. Весьма настаиваю на вашем назначении в Припас. Сердечный привет. Чернатонь».

В Припасе на первых порах ему пришлось туже, чем в Фелдиоаре. Когда здесь основывали государственную школу, коммуна обязалась отвести для нее помещение и плодовый сад. Было обещано построить со временем новую школу, в которой будет и приличная квартира для учителя. А пока что Херделя вынужден был заплатить из своего кармана за ремонт крестьянского дома, чтобы в нем можно было устроиться по-человечески. Спустя год плут-крестьянин, видя, что его хибарка превратилась в нарядный домик, расторг договор об отдаче его внаймы и вселился в него. Учитель ухлопал деньги на другой дом и пострадал таким же образом… Время шло, государство и не помышляло о новой школе, и тогда Херделя принял важное решение. Коммуна отвела под фруктовый сад один из церковных участков на окраине села. Учитель с согласия Белчуга взялся строить собственный дом на церковном участке. В ту пору они были в большой дружбе. Священник заверил Херделю, что сад останется в его собственности, как дар от коммуны и от церкви за его рвение к просвещению детей Припаса. Учителю и в голову не пришло спросить у него какой-нибудь письменный документ. Слово друга святее всяких бумажек. Позднее он попросил, но священник начал отвиливать.

— Время терпит, друг Захария, — говорил он со странной усмешкой, в которой Херделя читал затаенную угрозу.

Чем больше охладевали их отношения, тем сильнее чувствовал учитель эту угрозу. И, как нарочно, сколько он ни старался отвести опасность, несогласие между ними росло день ото дня. Они пока еще разговаривали, потому что Херделя сносил его своенравие, но их сердца отчуждались дальше больше.

Учитель с ужасом думал о той минуте, когда произойдет разрыв. Он был уверен, что Белчуг сделает все возможное, чтобы выдворить его из дома, который достался трудом и был единственным их благоприобретением за целые годы забот и треволнений. И это может случиться именно теперь, когда дочери на выданье, а домик — все их приданое и вся надежда. Хоть они, бедняжки, и красивы и толковы, да ведь безо всего вряд ли кто возьмет их «в наши материалистские времена», — как весьма справедливо говаривала Лаура.

Опасность эту остро чувствовали все домочадцы, именно поэтому ненависть к священнику усиливалась помимо их воли, точно ее разжигала рука судьбы. Чем больше возмущали их поступки Белчуга, тем чаще они возвращались к мысли о своей зависимости от него и еще сильнее озлоблялись. Мать с дочерьми осаждали учителя попреками и горестными причитаниями. В особенности г-жа Херделя большая была мастерица живописать несчастья, которые обрушатся на семью, если «помело» попросит их из дому, а каково было строить его, от детей отрывали денежки… Да и не ровен час, ведь может статься, что Херделя закроет глаза, а их пустит по миру, вон как он кашляет по ночам, словно из бочки, исхудал, сущий одер стал… Ее мрачные прорицания находили отклик в сердцах дочерей, те заливались слезами, учитель приходил в расстройство, а Титу, почти всегда в такие моменты испытывавший поэтическое вдохновение, нервничал и стонал, что не может работать от этого бессмысленного галдежа…

В то самое время, когда семейные треволнения стали усугубляться, вдруг выискался жених. И хотя в доме Хердели его ждали, из-за него поднялся спор, который чуть не окончился скандалом.

Прошлым летом, в июле, на водах в Сынджеорзе, будучи на одном из еженедельных балов вместе с Титу, Лаура познакомилась со студентом-богословом Джеордже Пинтей. Юноше оставалось учиться еще год, чтобы выйти в священники, и он очень полюбил Лауру. В семидесяти девяти письмах и почтовых открытках, присланных ей впоследствии, он мало-помалу излил свою страсть, которую в нем зажгли ее красота, кротость, тонкая образованность и прочие достоинства, замеченные им с первого взгляда, но столь многочисленные, что ему потребовалось бы более года времени и несметное количество бумаги, чтобы перебрать их все. После первых писем Лаура была в нерешительности — отвечать ему или не отвечать? Случилось как раз так, что сердце ее было свободно. Один лицеист из Армадии, который ухаживал за ней два года и уже начал интересовать ее, став бакалавром, сразу уехал, не написав ей ни строчки, и она принуждена была вырвать его из сердца, хотя и с болью. Ее сомнения рассеял Титу своим мудрым советом: можно и написать ему, но с большой осмотрительностью. И Лаура послала богослову Джеордже Пинте двадцать писем и двадцать три цветные открытки, в которых она слегка кокетничала сентиментализмом, но даже и намеком не сулила ему любви. Ибо Лаура, хотя ей было только девятнадцать лет, имела весьма серьезные взгляды на любовь и не допускала мысли полюбить кого-то после столь краткого знакомства. «Любовь — вещь хрупкая, — меланхолично говорила она, — и порывчивостью ее разобьешь». Пинтя запомнился ей только тем, что он был на два пальца ниже ее ростом, а она терпеть не могла маленьких мужчин. И потом, пока он бомбардировал ее письмами, она познакомилась с одним юношей, высоким, застенчивым, деликатным и красивым студентом-медиком Аурелом Унгуряну. Впервые они встретились на студенческом балу в Армадии, на рождественские каникулы он приходил в Припас четыре раза, на пасхальные — десять раз, а теперь, в летние каникулы, бывал чуть не каждый день. Из частых встреч возникла любовь, и Лауре она была особенно дорога, потому что Аурел довольствовался лишь пожиманием ее руки крепче обычного, надавливая при этом на средний палец, что на языке влюбленных означало: «Я люблю тебя всем сердцем».

Как только в душе Лауры определилась любовь к Аурелу Унгуряну, ей уже прискучили настойчивые излияния Пинти. Ей казалось, что это оскверняет ее чувство, которое она желала сберечь во всей непорочности единственно для медика. В доказательство искренности на пасху она призналась Аурелу, что Пинтя надоедает ей любовными письмами. Аурел, хорошо знавший Пинтю по лицею, растерялся и смущенно сказал:

— Простите, Пинтя очень славный юноша… очень и очень…

Лаура догадалась, как ему, должно быть, больно от такого признания, и больше не упоминала про Пинтю, а когда Аурел спрашивал ее, она отвечала с убийственным безразличием, из чего можно было заключить, что ее сердце на веки вечные принадлежит одному ему…

Старики отнюдь не поощряли чувств Лауры. Перечитывая письма богослова, раз от разу все более пылкие, они подумали про себя, а потом высказали открыто, что писать так, как пишет Пинтя, может только очень хороший человек. Они полюбили его, не видав в глаза, и их симпатия к нему возрастала по мере того, как разгоралось пламя его страсти в письмах к Лауре.

— Хорошо, кабы вышло что-нибудь серьезное, — все чаще вздыхала мать.

— Э-э, господи, да это просто счастье заполучить такого замечательного зятя! — добавлял учитель, прищелкивая языком в знак величайшего удовольствия.

Подобные помыслы возмущали Лауру тем более, что родители высказывали их после долгих сетований на бедность, на неопределенность положения с домом, на бесконечные трудности жизни, на «материалистские времена»… Когда они доходили до «материалистских времен», девушка и вовсе сердилась, понимая, что ее разят ее же собственным оружием. Она плакала, сыпала проклятьями, запиралась в гостиной, находя утешение в том, что страдает ради Аурела, и еще сильнее влюблялась в него. Гиги, обожавшая сестру, оставалась сражаться с родителями, а истощив все доводы против богослова, тоже ударялась в слезы. Тогда Лаура звала ее к себе, и они, как плакальщицы, причитали вместе, потом смеялись над письмами Пинти и отводили душу в разговорах об Ауреле.

Восьмидесятое письмо, прибывшее через несколько дней после того, как Белчуг распекал Иона в церкви, Пинтя адресовал старикам и в нем просил навек руки их прелестной Лауры, с добавлением, что, в случае благоприятного ответа, он позволит себе явиться лично, чтобы услышать слово счастья из ее и их уст. Главная сенсация содержалась в постскриптуме, где говорилось:

«Считаю излишним напоминать, что материальные вопросы мне совершенно чужды и безразличны. Его преосвященство епископ назначил мне хороший приход в Сатмаре, и мы будем избавлены от насущных забот».

Это значило, что Пинтя желает взять Лауру без приданого.

— Наконец-то подвалило счастье! — воскликнул обрадованный Херделя. — В честь такой новости следует выпить. Что скажешь, женушка?

— Дай бог, в добрый час! — прослезилась она в избытке чувств помешивая токану[15], томившуюся на огне. Учитель отыскал бутылку, ополоснул ее водой и с гордостью отправился к Авруму за ракией, а заодно и поделиться с ним великой радостью.

Лаура была настолько поражена письмом, что до самого ухода Хердели не могла выговорить слова. Но когда она опомнилась, ей вдруг представился Аурел, смотревший на нее с печальным укором. Глаза ее налились слезами, и она страдальчески воскликнула:

— Я не выйду замуж!.. Даже и не думайте, что я свяжу свою жизнь с таким…

Гиги только и ждала, когда Лаура откроет огонь, и тотчас пустилась объяснять матери, что такое замужество было бы непоправимым несчастьем, потому что Лаура ненавидит Пинтю, потому что Пинтя ниже Лауры…

Госпожа Херделя изумленно посмотрела на обеих. А когда поняла, рассвирепела, как тигрица.

— Вы что же думаете, вам так и позволят упустить счастье из рук?.. У вас только и заботы всякие глупости затевать да вольничать, нет чтобы подумать, каково нам перебиваться… Не нынче завтра и другую дурищу выдавать замуж… А приданое вы откуда возьмете?

— Вот еще, словно все люди такие, как Пинтя, только и смотрят на приданое! — живо возразила Гиги.

— Удивляюсь, и как вам не стыдно так нагло врать… Ну да, конечно, вы ведь не как люди, а как хрен на блюде… Воображаете, что кто порядочный посмотрит на ваши званые вечера и роскошничанье… Другая бы обеими руками ухватилась, мерзавка ты этакая, да еще благодарила бы господа, что счастье само свалилось! А у тебя одно кривлянье да баловство на уме… Нахалка и бесстыдница!

— Можешь оскорблять меня сколько угодно, но замуж я не выйду! — повторила Лаура со скорбным спокойствием мученицы, которое еще больше выводило из себя мать.

В соседней комнате Титу все так же рвал на себе волосы, чтобы исторгнуть из головы рифму. Вдруг он отчаянно рявкнул:

— Вы меня с ума сведете своим криком!.. Мне уже теперь ни днем, ни ночью нельзя работать… Вы губите мою будущность своим этим гвалтом!

Когда Херделя возвратился от Аврума, который и поздравил его, и обязался оповестить всех, что барышня Лаура выходит замуж, он еще с улицы услышал перебранку.

— На вот, полюбуйся, какое чадушко нам господь дал! Полюбуйся, порадуйся и задай ей жару! — такими словами встретила его супруга. — Их милость не желают выходить за бедного попа, слыхал? Им, видите ли, угодны доктора, бароны, а то, может, и принц!

Лаура и не заикалась о том, что ей не угоден поп, но г-жа Херделя угадала ее мысли. В душе девушка не раз говорила себе, что поп и доктор разнятся, как небо и земля, причем небо — это доктор, а поп — земля. Такое мнение сложилось у нее еще до знакомства с Аурелом, теперь же оно перешло в твердое убеждение.

Ссора зашла так далеко, что Титу вынужден был отказаться от поэтического труда и выслушать жаркую дискуссию. Старики доказывали дочерям, что Аурел Унгуряну лоботряс, что он скуки ради волочится за Лаурой, у него и в мыслях нет жениться на ней, и даже будь он порядочным человеком и имей серьезные намерения, все равно он сможет осуществить их только через пять лет, когда закончит ученье, если он вообще закончит, да и тогда он будет претендовать на какое-то приданое, а если они ничего не сумеют дать, то он скорехонько пойдет на попятный. Зато Пинтя — человек благоразумный, с устроенной карьерой, без претензий, искренний и честный, он готов взять ее в одной рубашке, потому что действительно любит ее. Если Лаура будет медлить и упустит такой счастливый случай, то и останется старой девой, вон как девицы Боку из Армадии, — им уже за пятьдесят, а они все ждут, что какой-нибудь дурак еще посватается к ним, а ведь за ними не одна тысчонка. Кстати сказать, Лаура сейчас в самом расцвете молодости. Девушка после двадцати лет начинает увядать и дурнеть. Одно образование и красота не помогут, если не станет ума воспользоваться счастьем, когда оно само плывет в руки… Лаура, при энергичной поддержке Гиги, рисовала самыми черными красками Пинтю, проклинала тот час, когда познакомилась с ним, плакала и снова заявляла, что надо с ума сойти, чтобы погубить свою молодость с таким заморышем, что она ненавидит его именно за то, что он имел наглость сделать ей предложение. Она крестилась, божилась, что скорее уж смерть, чем Пинтя. Выйти замуж она еще успеет, теперь не те времена, это прежде девушки выходили замуж, не зная жизни. А она вообще не собирается выходить, все мужчины ей противны, даже к Аурелу она чувствует лишь невинную симпатию, ей и в голову не приходило стать его женой.

Титу, хотя его неоднократно молили высказать свое мнение, философски молчал. А под полночь, видя, что спор так никогда и не кончится, он высказался в рассуждении отсрочки:

— Ну хватит!.. Пошли спать! Вы уже достаточно поспорили, оставьте и на завтра!

Все же ссора, подобно догорающему огоньку, еще попыхивала когда слабее, когда сильнее, пока наконец Херделя вдруг не рассвирепел и, замахнувшись кулаком на Гиги, проревел:

— Марш, бесстыдницы!.. Марш, негодяйки!..

Титу отвел занесенный кулак, ласково взял за плечи сестер и проводил их в гостиную, где была их постель, утешая тем, что справедливость на их стороне и что старикам не понять их идеальных порывов. Потом он вернулся и серьезно сказал родителям:

— Вы правы, какой тут может быть разговор, — и очень хорошо вы рассудили… Ну, а что вы хотите? Они молодые и безрассудные… Разве они знают, что говорят?.. Разве они знают, что такое трудности жизни?..

3
Дни стали пасмурны. Осень настойчиво стучалась в дверь. Поля оголялись. Кое-где еще высились стожки сена и ометы соломы, но крестьяне и их торопились свезти. Все больше плугов взрезывали истощенные пашни. Вспаханные клочки, черные, лоснистые, были как открытые раны на дряхлеющем теле.

Время шло, и росло беспокойство в душе Иона. Он работал изо всех сил, точно задумал разбогатеть в один миг, разом избавиться от всех забот, а главное, от всяких помышлений. Но его озлобляло то, что плодов его труда почти и не видно. Все лето он батрачил на других, даже со своей землей не управился, а выколотил всего лишь сотню злотых. Если и дальше так будет, он ни на шаг не подвинется.

Мучительные сомненья наводили его на мысль об Ане и Василе Бачу и подстрекали к действию. Он сознавал себя сломленным и бессильным, а от этого сознания кровь бунтовалась в нем и в голове роились самые невероятные замыслы и решения. И все же он не смел подойти к дому Василе Бачу, заговорить с Аной. Зато чуть не каждый вечер ходил к Флорике. Взгляд ее синих глаз смирял его тревоги. Но он усмехался, когда вспоминал о своем обещании жениться на ней. Как женишься, если все ее приданое только тощий поросенок да старое тряпье? Одной любовью не проживешь. Любовь — это только придача. Другое что должно быть основой. И едва он говорил это себе, его мысли снова обращались к Ане…

Вскоре Зенобия узнала, что Флорика вместе с матерью раззвонили по селу, будто бы Ион сватался к ней. Даже если бы ее оглоушили дубинкой, и то бы, верно, она не разъярилась так. Она пришла домой позеленелая и прямо с порога раскричалась на Иона:

— Все к бедности тянешься, сынок, только и знаешь? Другой невесты, кроме Максимовой Флорики, во всем селе не нашел? Ну не диво ли, сынок, не диво ли?

Ион сразу смекнул дело и вспылил, — не на Флорику, что она пустила такой слух, а на мать.

— Мало я извожусь, еще ты меня допекать будешь?

Но Зенобия до тех пор не отставала от него, пока Ион, выведенный из терпения, не замахнулся на нее. Гланеташу бросился на выручку жене и стал унимать его:

— Ионикэ, помалкивай, оставь ее!

Ион сдержался, но после, когда Зенобия пошла на улицу охать и чертыхаться, он принялся бранить отца:

— Зачем ты пропил мою землю, старый хрыч?

Гланеташу с грустью в глазах ответил жалобным голосом:

— Что ж я теперь поделаю, чудак-человек, что я тебе дам, коли у меня нет ничего? Душу из себя выну? На, бери!

Услышав это, Ион остервенело заорал на него:

— Лучше б уж на свет меня не родил, чем людским посмешищем мне быть!..

Под вечер того же дня Ион встретил Ану на старой дороге к Жидовице. Кругом не было ни души. Он остановил ее и взял за руку, тогда Ана расплакалась навзрыд и начала попрекать его, что он ее бросил. Ион хотел утешить ее, но не сумел, сказал только:

— Будет тебе, Ануца, успокойся, мы же всегда вместе… вместе…

Они постояли с минуту молча и расстались. И тогда как девушка уходила с той же безнадежностью в сердце, Ион чувствовал, как все в нем оживает. Слезы Аны вселили в него новую уверенность. Он бодро пошел своей дорогой, такой довольный, что готов был смеяться, и повторял про себя:

— Ну, теперь-то мне все нипочем!

Он пока не знал, что предпринять, но его уверенность росла и точно перерождала его.

С той минуты он почувствовал себя другим человеком, сильным, смелым, готовым к противоборству с целым светом. Он был весел, беспричинно шутил, смеялся, Зенобия даже напугалась, не напустили ли на него порчу, и уже намерилась снимать ее заговором.

На другой вечер Ион собрался пойти к Ане. Но узнал, что за те недели, как он перестал и смотреть на девушку, Джеордже опять начал сближаться с Василе Бачу. Ион решил подождать. Уверенный в себе, он мог спокойно выслеживать. Несколько вечеров он караулил и видел, как Джеордже заходил к Бачу в дом. Но лампа горела, значит, он больше разговаривает с Бачу, чем с его дочерью… Это укрепляло его надежду. Нечего спешить. Пока он ждет, будет ждать и Ана…

Он намеренно часто проходил мимо земельных участков Василе Бачу. Прикидывал на глаз, смотрел, хорошо ли они обработаны, и досадовал, видя огрехи. Он считал себя их хозяином и строил планы, как запашет один из покосов, а такой-то кукурузник засеет клевером…

В одно хмурое утро он вышел с плугом вспахать кукурузный клин, который весной собирался засеять пшеницей. Самая пора для зяби уже прошла. Но так как у них была только одна корова, ему всегда приходилось ждать, пока управятся другие, чтобы позаимствовать скотину и обработать свою землю.

Клин был узкий — тоже остаток от приличной полосы, половину которой Гланеташу в свое время продал Думитру Моаркэшу, а от него она потом попала к Симиону Лунгу. Впрочем, и теперь оба клина отделяла лишь борозда глубже и шире обычной.

Ион приостановил скотину с плугом, приготовясь работать. Глаза его так и блуждали по делянке Симиона Лунгу, которая прежде принадлежала им. Кругом на пашнях было безлюдно.

— А, хоть одну борозду своей землицы отберу! — надумал он, и лицо у него вспыхнуло от неудержимого желания.

Потом он быстро всадил плуг в клин соседа, по другую сторону борозды, и начал пропахивать новую межину. Желтоватая глинистая земля поскрипывала, отваливалась, лоснясь, тугими комьями. Ион упрямо сжимал рукоятки плуга, глубоко вдавливая лемех в грудь земли, шляпа у него съехала на затылок, лоб взмок от пота и лихорадочного возбуждения. Он мягко и настойчиво погонял коров, и они тянули изо всех сил, выгибая хребты.

Когда он проложил новую межу и перепахал несколько борозд на участке Симиона, стерев старую границу, он глубоко и облегченно вздохнул. Теперь нечего бояться. Сердце его трепетало от радости, что у него прибыло земли. Три-четыре борозды не ахти сколько, Симион даже и не заметит.

В завтрак он пустил скотину на соседние поля, а сам сел закусить; ему было привольно и радостно, и все мысли обращались только к этим новым бороздам… Когда он уже доедал, увидел Симиона Лунгу, который тоже пришел вспахивать свою делянку. Ион вздрогнул.

«Заметит», — сказал он себе с тревожной усмешкой.

Действительно, Симион увидел, что его полоска стала поуже, и начал ругаться, не глядя в сторону Иона, как будто не приметил его. Ион тоже притворился, что не слышит брани, и стал тщательно собирать кусочки хлеба в тряпицу, обчищая их и подолгу разглядывая, точно был поглощен глубокими размышлениями. И только когда Симион пошел прямо на него с кнутом в руке, крича и по всячески обзывая его, он быстро завернул остатки еды, сунул их в котомку и поднялся на ноги.

Вмиг завязалась стычка. Ион клялся всеми святыми, что он пробороздил межу только потому, что ее и не опознаешь, но что он провел ее на старом месте. Симион, бранясь, повел его между полосками, показал, что он нарочно впахался в его землю, заставил вместе с ним промерить шагами ширину участков и слово за слово раскричался на него:

— Половину полоски отнял у меня, мошенник!

Ион, видя, что уговорами Симиона не проймешь, перешел на брань, а потом, чтобы не остаться в долгу, ринулся на него с кулаками.

Полчаса они дрались как осатанелые, раздирая друг на друге рубахи, царапая лица. Разнять их было некому, и утихомирила их только усталость. Тогда оба принялись за работу, так и переругиваясь весь день. Симион Лунгу поклялся своими детьми, что притянет его к суду и не отступится до тех пор, пока не упечет его в тюрьму, пускай даже сам босым останется, зато Ион будет знать, как в другой раз впахиваться в чужую землю, обижать честных людей. Ион на это только презрительно плюнул, крича, что ему и сам бог не страшен…

4
Каждый вечер семья Хердели обсуждала во всех подробностях восьмидесятое письмо. Учитель хотел ответить Пинте без промедлений, Лаура настаивала, чтобы ее хоть до понедельника оставили в покое: в воскресенье к ней придут подруги из Армадии, и ей вовсе не хочется отравлять себе настроение. Родители возражали, что до понедельника слишком долго ждать, нельзя опаздывать с ответом в таком важном деле. И потом, какое отношение имеют ее подруги к ответу Пинте? Напротив, она должна гордиться, что у нее такой превосходный жених и что она скоро выйдет замуж… Лаура приходила в отчаяние, грозилась утопиться в колодце, если они хоть одним словом обмолвятся девушкам о дерзости Пинти… Ее угроза до крайности возмутила г-жу Херделю, и она потом часа два подряд бранила дочь, а уж она, как никто, умела придумывать и нанизывать самые разнообразные материнские нарекания…

И все-таки Лаура вышла победительницей. После всех борений, выстраданных ею в слезах, настало долгожданное воскресенье, которое должно было решить ее судьбу…

Приготовления к нему были немалые. Девицы трудились всю субботу: напекли три сорта пирожных, куличей, потом топили молоко, чтобы оно стало гуще и побольше было бы пенок, потом убрали везде и переставили мебель в гостиной-спальне… Вечером Лаура выгладила платья себе и Гигице, проливая горькие слезы, ибо старики даже и тут не отставали от нее со своим Пинтей.

Зато воскресное утро принесло им радость. Дождь, державший их в страхе всю неделю, за ночь перестал. Резкий ветер прекрасно подсушил дорогу, а в полдень из-за туч проглянуло осеннее солнце, разливая тепло и отраду.

Всю первую половину дня Лаура и Гиги изнывали от волненья. Они то и дело что-нибудь поправляли или в гостиной, или в двух других комнатах, а озабоченная Лаура время от времени спрашивала Гиги:

— Как ты думаешь, крошка, придет?

— Придет, у меня верное предчувствие, — отвечала Гиги, преисполненная серьезности.

Лаура благодарно целовала ее, потому что речь шла об Ауреле.

Приемы устраивались каждое воскресенье поочередно у кого-нибудь из барышень, принадлежавших к «образованному обществу» окрестных сел. Все они были близкими подругами и составляли особый круг, для которого такие встречи, а также октябрьский бал и февральский танцевальный вечер, устраиваемые учителями и воспитанниками лицея в Армадии, были высшим развлечением. Кавалеров обычно не звали. Однако, по негласному уговору, хозяйка приглашала юношу, который особенно настойчиво ухаживал за ней, и для всех это было приятным сюрпризом. Лаура еще в прошлое воскресенье сказала Аурелу, что следующая встреча будет у нее и что она его ждет. Он пообещал непременно прийти, но из-за дождей они с тех пор так и не виделись, и она беспокоилась, что он позабыл и не придет, а это могло вызвать всякие кривотолки…

В третьем часу Лаура и Гиги сели на балконе в ожидании гостей. Лаура дрожала от волнения из-за Аурела. Она всем сердцем желала, чтобы он пришел раньше девиц, тогда они могли бы свободно поговорить вдвоем хоть несколько минут. Она должна сообщить ему о дерзости Пинти и спросить его совета. Ответ Аурела решит ее судьбу. Одно его слово придаст ей силы устоять перед любыми искушениями…

Через час на повороте подле Чертовых круч показались девицы из Армадии. Они шли пешком, как и всегда, смеялись, шалили и нисколько не торопились. Лаура и Гиги вышли их встречать, бурно расцеловались с ними, как будто не видались целую вечность, потом взялись под руки и, щебеча, вошли во двор. Херделя, читавший под деревом старую газету, галантно привстал и приветствовал их стариковскими шуточками. Все шумно расхохотались. На галерее сидела мать семейства и бормотала молитвы по истрепанному, засаленному молитвеннику, сохранившемуся от времен ее славы. Все девицы приложились к ее руке, а она чмокнула каждую в щеку, но не встала, не улыбнулась и не ответила на обычные вопросы. Г-жа Херделя неодобрительно смотрела на их сборища прежде всего потому, что в ее время подобных несерьезных затей не было, да и потом тратились деньги на пустое баловство, когда они так нужны.

В гостиной девицы прошествовали перед зеркалом, между окон, поправляя кто непокорный локон, кто чуть запудренную бровь, кто ленточку на платье. Они немножко устали с дороги, но не умолкали ни на минуту. Говорили все разом, напевали, смеялись… Когда они приутихли, Гиги упорхнула позаботиться о кофе с молоком и о пирожных, как у них было уговорено с Лаурой.

На софе в углу, этом почетном месте у Херделей, восседала Эльвира, дочь доктора Филипою, за которой единодушно признавалось первенство и с которой Лаура была особенно близка.

— А наш поэт? — спросила Эльвира с легкой дрожью в голосе, ибо она втайне любила Титу и страдала оттого, что он не обращал на нее внимания и ухаживал за Лукрецией Драгу.

— Его нет дома, милая Эльвирика, — ответила Лаура с сожалением, означавшим, что она понимает и разделяет ее страдания. — Ты знаешь, он работает очень нерегулярно, но когда на него находит вдохновение, ему необходима абсолютная тишина, иначе он просто несчастен. Вот и теперь он ушел на старую дорогу, сказал нам, что его осенила чудесная мысль и он непременно должен запечатлеть ее… Если бы вы там пошли, вы, может быть, и встретили бы его…

— Какая жалость, что мы не пошли по старой дороге! — вздохнула меланхоличная Эльвира… — Мы бы увидели нашего поэта за работой!..

— Ну, что?Разве я не говорила вам, что там лучше? — упрекнула их Маргарета Бобеску, дочь чиновника банка «Аврора», высокая, гибкая, хорошенькая брюнетка с наведенными бровями, сильно напудренная и с ярко накрашенными губами. Из-за того что она красилась и носила шелковые платья, в Армадии говорили, что у нее не все дома.

Дочери учителя румынского языка Спэтару были дурнушками, но обе добрые и симпатичные. Старшая, Елена, малорослая, белобрысая и завитая, вечно сокрушалась и стыдилась, что она такой заморышек.

Младшая ее сестра, Александрина, высоконькая, толстогубая, с крупным носом, отличалась мальчишескими ухватками и прожорливостью.

Когда вошла Гиги с заставленным подносом, Александрина бросилась, как тигрица, и цапнула пирожное, а потом пролопотала с набитым ртом:

— Я пропадаю от голода!

— Дрина, как тебе не стыдно? — укоризненно сказала Елена, претендовавшая на серьезность.

— Оставь ее, Леника, я тебя умоляю! — вмешалась Лаура. — Бери еще, Александрина, доставь мне удовольствие!.. Мы же для вас их готовили!

Вскоре все уже были с чашками в руках, жадно пили кофе с молоком и ели вкусные пирожные. А щебетанье ни на миг не прекращалось, каждая старалась рассказать что-нибудь такое поостроумнее, чтобы рассмешить всю компанию. Молчала лишь одна Сильвия Варга, точно скупилась на слова. Но она всегда была такая, важничала, потому что ни для кого не было секретом ее большое приданое…

С поразительной быстротой разговор перескакивал с одного предмета на другой. В несколько минут они обозрели все значительные события, происшедшие в Армадии с их последней встречи до сего дня. Позлословили о барышнях и молодых людях не из их компании, особенно распространяясь про Лукрецию Драгу; ей ставили в вину, что она уж очень кокетлива, что начала стареть и увядать. Только относительно ее возраста были долгие пререкания: Эльвира утверждала, что ей, должно быть, лет тридцать, а Сильвия Варга, будучи с той в менее натянутых отношениях, заявляла, что ей не больше двадцати двух. Лаура умышленно затягивала спор о Лукреции в угоду Эльвире…

Все это время сама Лаура сгорала от нетерпения. Аурел так и не шел. Что с ним могло произойти? Уж не рассердился ли? Всевозможные догадки терзали ее. То она винила самое себя, выискивая мнимые проступки, которые могли огорчить его, то опять мысленно отчитывала его за то, что он не держит слова… Она несколько раз посылала Гиги во двор посмотреть, не идет ли он, но украдкой, чтобы не заметили гостьи. Содрогалась, когда сестра, возвратясь, полукивком делала ей знак «нет». Потом уже и девицы уловили ее беспокойство, и Эльвира, как доверенная, даже спросила ее тайком:

— Ты не приглашала Аурела?

— А как же… Ждала его, просто уж не знаю… Ох! — прошептала Лаура со слезами на глазах, и Эльвира ответила ей проникновенным взглядом, полным ласки и участия.

Позже Лаура стала сама выходить на галерею и с замиранием сердца смотрела в сторону Жидовицы, откуда должен был появиться Аурел. А мать, мрачная как туча, только и зудела ей:

— Эти дуры так и не уходят?

Наконец девицы пустились в разговор о литературе, — это значило, что они исчерпали более важные темы. Гиги, знавшая наизусть все стихотворения Эминеску и Кошбука, вызвалась прочесть для каждой из гостий какую-нибудь строфу, какая ей больше всего подходит.

Пока Гиги веселила их всех, Лаура опять вышла на галерею. Чувствовала, как подступают слезы, и ей стоило огромных усилий сдержать себя. Она оперлась о столбик галереи и склонила голову во власти мучительных сомнений. Потерянная, она стояла так и вдруг услышала робкий певучий голос, который пронзил ее сердце. Она глянула во двор. Ее бросило в дрожь от волнения. На скамейке под деревьями, рядом с Херделей, сидел Аурел. В одно мгновенье девушка очутилась подле них.

— Вы, оказывается, здесь и даже не заявились, господин Унгуряну! — протягивая ему руку, с игривым укором сказала она. — Все девочки вас ждут… Вы нехороший, и я на вас сердита…

Аурел поднялся, смешавшись от робости, покраснел и пролепетал:

— Мы тут немножко побеседовали с господином учителем…

Лаура вздрогнула. Что, если отец сказал ему про Пинтю? Она испытующе посмотрела на Херделю, — он лукаво улыбался, — потом на Аурела, — тот растерянно переминался с ноги на ногу, с принужденной, потешной улыбкой. «Сказал!» — мелькнуло у нее, и она насупилась. Но тотчас подумала: «Ну и пусть! Хорошо, что пришел! Я сама ему объясню!» Обдав Аурела теплым, любовным взглядом, она позвала его:

— Теперь идемте, не задерживайтесь! Вас ждут!..

Аурел Унгуряну, сын зажиточного крестьянина из Тяки, был юноша двадцати трех лет с худым лицом, черными жесткими волосами, с большими вечно потными руками, с робкими стесненными жестами, точно он боялся не соблюсти правила приличия; он стремился выказать себя благовоспитанным и хорошо одетым, но одежда была на нем будто с чужого плеча. Все каникулы он проводил в Армадии, где честолюбивые мамаши старались завербовать его для своих дочек, на будущее, когда он станет доктором…

Все собрание встретило его с одушевлением, а Гиги тотчас принесла ему кофе с молоком, оставленное для него, добавив туда на два пальца сливок, — как подметила Лаура, он это очень любил.

Между прочим, студент пришел с важной новостью: октябрьский бал отложен на середину ноября, потому что музыканты ангажированы в другие места.

— Как раз сегодня я рассылал почтой пригласительные билеты… Целый день пришлось писать адреса, вот почему я опоздал… Я собирался сам принести вам приглашение, — обратился он к Лауре, — но потом подумал, что приличнее послать почтой… официальнее…

— Лучше бы вы принесли сами… По крайней мере, мы бы посмотрели программу!

Аурел, будучи одним из устроителей бала, посвятил их во все подробности программы, восхитившей девиц. Желая быть любезным, медик воспользовался случаем и попросил у каждой пообещать ему хотя бы один тур вальса. Это вызвало большое волнение. Эльвира решила за всех:

— Я скажу так: первый тур пусть вам обещает Лаура… Ты согласна, милая Лаура?

— Если вы так считаете, — зарделась обрадованная Лаура.

— Также и вторую кадриль…

Когда она услышала про вторую кадриль, знаменательную для влюбленных, Лаура опьянела от счастья и на поклон студента ответила лишь кивком… Эльвира по справедливости распределила между всеми туры вальса, а девицы в знак благодарности оставили ей первую кадриль, с условием, что ее визави будет Лаура…

— Теперь пора идти, а то темнеет, — прервала Елена их нескончаемые прожекты относительно туалетов, танцев, кавалеров…

Все сразу тронулись в путь. Лаура хоть и сказала им, что они напрасно торопятся, но только так, для блезиру. Вся ее надежда была на старую дорогу, где она сможет побыть наедине с Аурелом.

— Далеко не ходите, уже вечереет! — крикнул Херделя вслед Лауре и Гиги, отправившимся проводить подруг.

Они пустились по старой дороге, где было много извивов, столь желанных для влюбленных парочек, жаждущих уединения. Лаура приотстала вместе с Аурелом, а остальные, угадывая ее желание, торопились уйти подальше.

Они шли рядом медленным шагом, ведя разговор о посторонних вещах, и лишь какое-то робкое слово привносило сюда нечто от их чувств. Студент корил себя за то, что, усердно проухаживав за ней почти год, ни разу даже не поцеловал ее. Подобная застенчивость роняла его в собственных глазах, он говорил себе, что одни болваны могут быть настолько лишены мужского самолюбия. Лаура же, с тех пор как пришло последнее письмо Пинти, особенно нуждалась в доказательствах его любви, она бы заполнила ее сердце и прояснила ее ожидания… При всем том оба не отваживались открыться друг другу. Аурел объяснял ей, чем отличаются озимые от яровых, а она слушала, сияя от удовольствия.

Девицы шли в сотне шагов от них, оглашая окрестности гомоном и смехом. Дальше начинался крутой и длинный поворот, и они пропали из виду. «Была не была!» — подбодрился Аурел, потирая руки.

— Вот мы и одни… совсем одни! — прошептала Лаура, останавливаясь как бы невзначай. — Посмотрите, какой великолепный закат! Как он окрашивает тучи, как будто купает их в крови…

— Да… Чудесно… — промямлил юноша, придвигаясь к ней.

Некоторое время они созерцали багровое солнце, виднелось лишь его гневное око. Аурел и Лаура смотрели на него с такой верой, словно от его света зависело все их счастье. Лаура, в пылу чувств, склонила голову ему на плечо, ее влажные губы были полуоткрыты в томительном ожидании, грудь волновалась. И смятенный Аурел быстро, почти испуганно, притронулся губами к ее зардевшейся щеке. Оба вмиг отпрянули друг от друга, точно ужаснувшись близости. С минуту они стояли в смущении, потом молча пошли, безутешные и растерянные.

За поворотом они наткнулись на Титу, окруженного девицами, он был сердит и кричал:

— Оставьте меня в покое, умоляю вас! Умоляю!.. Мне надо работать! Мне некогда заниматься пустяками!

Компания отправилась дальше, оставив Титу; он сидел на краю канавы на каменной плите, вперяя взор то на небо, то на Господскую рощу напротив. Барышни поминутно оборачивались посмотреть, как Титу сочиняет стихи.

Теперь Аурел прибавлял шагу, точно стыдился уединяться. Та же робость заронилась и в сердце Лауры, но ее страшила мысль, что они дойдут до Жидовицы, расстанутся и опять она вернется домой с прежними сомнениями. Поцелуй, вместо того чтобы придать им смелости, разделил их бездной непонимания.

Неподалеку от Жидовицы Лаура ни с того ни с сего спросила:

— Вы знаете, что Пинтя просит моей руки?

— Мне это сказал господин Херделя, — тихо ответил студент.

— О! Вы знали и все-таки молчали все время! — воскликнула Лаура, испуганная чем-то, потрясшим ее сердце до глубины.

Но Аурел продолжал еще тише и нерешительнее:

— Пинтя — очень добрый малый, очень и очень…

Он хотел добавить еще что-то, но, встретясь взглядом с девушкой, замялся и пробормотал: «Очень и очень». Лаура отлично слышала, поняла его одобрение, и все-таки ей просто не верилось. Она смотрела на него, стараясь уловить в его глазах, в выражении лица то, чего она ждала. И все отчетливее чувствовала, как перед ней глухой стеной встает обман. Потом вдруг все сердце ее содрогнулось, точно оборвалось… Она шла молчаливая, удрученная горькими мыслями, не разбирая дороги. Потом остановилась и дрожащим голосом спросила в последний раз:

— Значит, вы думаете, что…

Юноша потупил глаза в землю и стыдливо ответил, как виноватый:

— Думаю, что…

5
Титу ушел из дому, только чтобы не встречаться с «гусынями», нагонявшими на него страшную скуку, потому что все они были влюблены в него, кто больше, кто меньше, и требовали от него стихов. Он соврал, что его осенила идея. Он просто собирался пойти в Армадию, повидаться с Лукрецией и повздыхать возле нее. Он часто говорил себе, что такая любовь возвышает и окрыляет. Но стоило ему подумать о Лукреции, как на него действительно нашло вдохновение, и он остановился, чтобы отлить его в поэтическую форму и потом преподнести этот бесценный дар избраннице своего сердца. Он мучился часа два и тщетно. Какая-то мысль напрашивалась, томилась в душе, но не укладывалась в слова на бумаге. Не раз ему казалось, что он поймал ее, а она все расплывалась, как только нисходила на острие карандаша… С появлением «гусынь» рассеялось все то, что было начало кристаллизоваться в его мозгу, так что скоро пришлось и вовсе отказаться от всяких усилий. Мрачный, он вяло побрел в Жидовицу встречать сестер, на тот случай, если Аурел, вопреки обыкновению, не проводит их…

Вдруг он завидел в зарослях орешника, близ дороги, светлый силуэт. Вся досада сникла как по волшебству. «Это, должно быть, г-жа Ланг, — мелькнуло у него, — она же любит уходить из села в ясные вечера и часами напролет читает венгерские любовные романы, лежа на старом пальто своего супруга».

— О, если б то была она, в этом мягком сумраке, в этом упоительном уединении! — патетически продекламировал он, распаляя свое воображение и ускоряя шаг.

Решительно признаться ей в любви все не выпадал случай, как назло. За семь месяцев их знакомства он лишь два раза говорил с ней наедине и то накоротке. Никогда он не мог застать ее дома одну, никогда ему не удавалось проводить ее хотя бы до Армадии, никогда она не попадалась ему одна, хотя сама говорила, что любит бродить по полю с книгой, — и это была правда, потому что его сестры часто встречали ее. Такое невезение приводило Титу в отчаяние, в особенности с тех пор, как письмоводитель Штоссель передал ему, будто г-жа Ланг всем говорит, что «Титу очень симпатичный благовоспитанный молодой человек».

Подойдя ближе и увидя, что это действительно она, Титу бросился к ней, сияя от радости.

— Я искал вас, — сказал он мягким голосом, долго пожимая ей руку.

— Я ждала вас, — ответила она, томно глядя на него.

Роза Ланг была премиленькая, с кукольным личиком, вздернутым носиком, глаза у нее были мечтательные, с ленцой, сама пухленькая и гибкая, как двадцатилетняя девушка. Она считала себя несчастнейшим существом на свете из-за Ланга, которого презирала за то, что он еврей и пьяница.

Покорясь своей судьбе, подобно героиням романов, которыми зачитывалась, она жила без всякой определенной цели, утешаясь лишь мыслью, что жизнь ее загублена с той поры, когда она вышла замуж за человека, недостойного ее. Но она мечтала о большой любви, искупающей все разочарования, и так как на ее пути не встречалось ни одной большой, она довольствовалась малыми и разнообразными. Теперь она часто подумывала о Титу. Его стеснительность казалась ей поэтичной и переносила ее в те времена, когда она еще не знала Ланга. Ей было приятно подмечать, как он пожирает ее глазами, как дрожат у него губы, когда он целует ей руку…

Некоторое время они смотрели друг на друга, она — полулежала на боку, опершись на локоть, а перед ней раскрытая книга, он — стоя, со шляпой в руке, смущенный, с настороженной страстью в глазах. Последние дневные лучи ласково светили на нее, румяня ей лицо.

— Не хотите ли присесть возле меня, вот здесь? — сказала Роза, показывая на краешек пальто, на котором она полулежала.

Титу быстро сел, потерявшись от волнения, и проговорил:

— Вы даже не представляете, какое это счастье для меня!..

— Ба, ба, уж не вздумали ли вы убить меня признанием? — улыбнулась она, чуть шевельнув полными пунцовыми губами, меж которых белели мелкие, блестящие зубы.

Юноша не отводил глаз от ее соблазнительных губ и потерянно прошептал:

— Вы милая… Я люблю вас…

Потом порывисто и властно обхватил ее голову и впился ей в губы долгим, неистовым поцелуем, точно хотел разом выпить из нее душу. Она не отнимала губ, с закрытыми глазами, чуть вытянув белую, оголенную шею. Они замерли, потом Титу обвил ее рукой за талию и бурно прижал к груди. Но Роза опомнилась, увернулась от его пылких объятий и, поправляя рассыпавшиеся по плечам волосы, сказала с нежным укором:

— Ну, знаешь, мальчик, однако же ты смелый. Я и не думала, что ты такой смелый…

Титу почувствовал, как робость волною прихлынула к его сердцу, но страсть развязала ему язык:

— Я тебя безумно люблю! С тех пор как я увидел тебя в первый раз, я ношу тебя в сердце, как бесценное сокровище. И мне никак не удавалось сказать тебе это, и ты никак не хотела замечать, до чего я люблю тебя…

Восхищенная, она слушала его с минуту. Это неловкое и в то же время театральное признание повергло ее в целомудренный трепет. Она бы охотно слушала его так целый день, но боялась, что не сможет потом удержать его. Она встала, сказав ему с такой же патетической ноткой в голосе:

— Я заметила и давно поняла тебя. Все же ты должен быть умником… паинькой! Слышишь? Иначе я не буду тебя любить…

И она игриво погрозила ему пальчиком, а он схватил обе ее руки и осыпал их поцелуями.

— Теперь мне пора домой, видишь, как поздно, — продолжала Роза, уклоняясь от его настойчивых нежностей.

Смеркалось. Тьма надвигалась с такой быстротой, что казалось, стоит лишь хорошенько вглядеться, и увидишь, как она сгущается. Титу подобрал пальто, встряхнул его и пошел проводить г-жу Ланг до окраины села.

— Что бы ты сказала, если бы в одну прекрасную ночь я нагрянул к тебе домой? — спокойно спросил он на прощанье, сжимая ей локоть.

— Мне это было бы приятно и я бы… напоила тебя чаем с ромом, — ответила она, смеясь. — Если только мой муж не стал бы возражать…

— А если бы Ланга не было дома? — настаивал Титу, жадно засматривая ей в глаза.

— О, тогда… тогда ты должен быть паинькой, а то я рассержусь! — проговорила Роза с искусительной и смиренной улыбкой.

6
Титу возвращался домой по новой дороге, очень довольный минувшим днем, и прибавлял шагу, чтобы нагнать сестер, а главное — он был зверски голоден. Но у Обетной чишмы ему встретился Ион, тот брел из Жидовицы неверной походкой, одинокий, задумчивый.

— Ты чего, Ион, так плетешься? — бойко крикнул Титу. — Выпил иль не в духах?

— Да так, барчук, заботы одолели, вот и раскидываю умом, как могу, — ответил Ион, сняв шляпу, и криво улыбнулся.

Небо было чистое, без пятнышка. Крупные звезды отчаянно мигали, борясь с тьмой, тщетно она заливала их, они вспыхивали во множестве, одна за другой, как искры, рассеянные налетевшим ветром. Позади глухо гудела Господская роща, точно смиряла свой гнев, впереди, меж черневших канав, убегала серая шоссейная дорога, быстро теряясь за изломами холмов…

— Так, так, видно, и ты уже слышал? — сразу заметил Титу. — Я как раз хотел тебе сказать, я вчера узнал от товарища, он писцом в суде в Армадии… Это правда, Ион! Симион Лунгу доказал на тебя, что ты его избил и сколько-то сажен земли у него заграбастал.

— Да ну его к черту! — пренебрежительно перебил Ион, сплевывая сквозь зубы.

— Что ты чертыхаешься, Ион, тут не до шуток! — продолжал Титу, несколько раздраженный его спокойствием. — Это дело серьезное, он может тебя в тюрьму упечь!.. Симион-то ладно, с ним ты мог бы добром поладить. Но ведь на твою голову и поп навязался, слышишь? Прямо взъелся на тебя! Говорит, что так не оставит, пока не засадит тебя за решетку… Он и писал Симиону кляузу, и в свидетели вызвался… Не знаю, что ему от тебя надо…

Ион опять сплюнул, надвинул шляпу на глаза и промолчал. Он тоже кое-что слышал об этом. Но ему в одно ухо вошло, в другое вышло. Все это казалось ему сущими пустяками по сравнению с тем, что бродило в его душе. Драка с Симионом не произвела в селе переполоха, потому что Симион был человек вздорный и, чуть что, сразу хватал за грудки. Да потом перепалки из-за земли были делом еще более обычным, чем драки парней на гуляньях. И лишь вмешательство священника вызвало кое-какие разговоры в корчме… Но Ион настолько проникся необъяснимой уверенностью, пробудившейся у него после того, как Ана плакала перед ним, что он теперь постоянно витал в облаках. Ему только нужен был толчок, который бы прояснил его мысли и направил его действия. У него хватало терпения ждать, не торопиться, он был убежден, что откуда-то это придет. Сам он, сколько ни ломал голову, ища пути, всякий раз точно натыкался на запертые двери, потому и старался больше не думать о том, что неминуемо должно случиться. И вот теперь сомнения стали одолевать его, и он испытывал бессильную злость.

— Пускай их, барчук, сейчас я об этом не тужу, — заметил он, как будто слова Титу присекли ему язык.

Титу, думая, что Ион не смеет сказать что-то плохое про Белчуга, продолжал еще запальчивее:

— Почему «пускай их», Ионикэ? Или ты боишься попа?

— Да я и самого бога не боюсь, коли у меня совесть чиста, барчук!

— И не бойся, потому что человека сквернее Белчуга на всем свете не сыщется!.. Злющий, как собака, и каверзный, как черт… Он мне стал противен, когда я узнал, что он связывается с парнями и суется в ваши споры…

Действительно, до недавних пор Титу, единственный из всей семьи, благоволил к священнику Белчугу. Даже когда его родители ссорились с попом, это не задевало их дружбы. Поп брал его с собой каждый раз, когда ездил на бричке в Армадию или Бистрицу, и они покучивали, вместе ругая венгров, потому что Белчуг был большой националист, хотя и не очень выказывал это, боясь лишиться вспомоществования от государства, без чего он не смог бы прилично жить… Но его озлобленность против Иона поколебала симпатию Титу. Во-первых, он считал это несправедливым, а несправедливость всегда возмущала Титу, если только она исходила не от него. Во-вторых, он любил Иона не меньше, чем Белчуга. Гордость парня, его сметливость, упорство в исполнении задуманного, твердость воли нравились Титу именно потому, что сам он был лишен всех этих качеств, хоть и желал обладать ими. Он решил даже высказать священнику, как тот несправедлив к Иону, но все не находил удобного момента и, главное, смелости. Тут, перед парнем, он изливал свое неудовольствие, которое хотел обрушить на Белчуга. Однако его удивляло и озадачивало поведение Иона, слушавшего с таким видом, точно все это его не касалось. Под конец Титу умерил свое негодование и понимающе спросил:

— Мне сдается, что тебя съедают другие заботы, поважнее?

Ион остановился, скрестил руки на груди и внимательно посмотрел на него. Титу видел, как у него по-кошачьи сверкнули глаза.

— Другие, барчук, дело говорите, — кратко и твердо ответил он.

— И ты мне не скажешь, это мне-то? — рассердился Титу. — Знаешь, Ион, ты меня просто обидел! Честное слово, обидел…

Ион поддернул плечами суман[16], как будто не решаясь говорить. Титу, мучимый мыслью, что ему откроется какая-то страшная тайна, нетерпеливо понукал его:

— Ну, выкладывай, о чем горюешь! Живо!.. Давай!..

Они стояли среди дороги, под Чертовыми кручами. Со стороны Припаса на рысях приближался экипаж. Они посторонились, а Ион приподнял шляпу, здороваясь с незнакомыми ездоками. Потом, когда умолк грохот колес, он раздельно сказал:

— Мне надо взять замуж дочь Василе Бачу, вот, барчук!

Титу рассмеялся и разочарованно протянул:

— И об этом ты тужишь?.. Иди ты, Ион, это же курам на смех!

— Самое об этом, барчук, и еще как! Ведь дядя Василе не отдает ее за меня, а если он не отдаст по доброй воле, плохо дело!..

— Мне непонятно, чего ты так цепляешься за эту девку? Она худущая и некрасивая… Меня, например, хоть озолоти, не взял бы ее!

— Так-то так, да ведь без нее мне во веки вечные не выдраться из бедности!

— А-а! — изрек Титу после многозначительной паузы, выражавшей серьезность положения. — Тогда да, действительно! Тяжело!

— Верно? — сказал Ион, довольный тем, что наконец-то и барчук понял его беду. — Научите меня, что и как сделать, вы ведь человек образованный!..

На самом деле Титу не очень понимал и упорное желание Иона жениться на Ане, и упорное нежелание Василе Бачу выдать ее за него. Обоих он считал одинаково дельными крестьянами и не видел между ними разницы. Если Ион неимущий, зато он расторопнее и усерднее Бачу, а это порой стоит целого именья. Однако роль наставника льстила ему, поэтому он старался придумать какой-нибудь добрый совет, который бы поднял его в глазах парня.

— Если он добровольно не хочет отдать ее за тебя, так надо его заставить… — поразмыслив, сказал Титу с некоторой нерешительностью, словно хотел посмотреть, как Ион примет его слова.

Ион вздрогнул. Ему показалось, что в голове его проблеснул свет, ясно указавший ему путь. Он протяжно вздохнул, как будто с его души свалилось тяжкое бремя. Зорко вскинул глаза, как уличенный вор. Радость спирала ему глотку, он даже не мог слова выговорить.

— Можешь ты его заставить? Знаешь, как его заставить? — спросил Титу, недоумевая, почему он молчит.

— Могу, барчук! — резко бросил Ион, с угрозой в голосе.

Они пошли вместе, но уже не обменялись ни словом до самых ворот учителя. Ион не видел надобности в пустых разговорах, когда уже ясно знал, что должен делать. Теперь его снедало нетерпение, как бы поскорее исполнить свой замысел. Титу молчал, потому что не был уверен, полезное ли он дал наставление, особенно после такого смелого ответа, все еще звучавшего у него в ушах.

— Спасибо вам, барчук, что прочистили мне мозги, — сказал Ион на прощанье.

В доме Хердели горела лампа. Свет окна падал прямо на Иона, лицо его дышало решимостью. Взглянув на него, Титу почувствовал страх.

— Ну, Ион, гляди в оба, да не разбей лоба! — проговорил он, смущенно улыбаясь.

— Теперь уж положитесь на меня, барчук, я свое дело знаю! — ответил Ион с огромной радостью, вылившейся в глупейшую ухмылку.

7
Титу вошел к себе несколько ошеломленный этой вспышкой Иона. Хотя он не улавливал, что вдруг могло зашевелиться в душе парня, но подозревал, что сам развязал какую-то темную силу, страшившую его. Но как только он очутился в доме и почуял запах съестного, он сразу забыл про Иона и ему на мысль вернулась Роза Ланг. Он просиял и, потирая руки, сказал с чувством гордости, как бы давая всем понять, что он обладил большое дело:

— До чего милая эта жена Ланга! Одно удовольствие поговорить с ней!..

Херделя молча кивнул, потому что ему тоже нравилась Розика, однако он выказывал свое расположение к ней одними только пряными шуточками на ломаном венгерском, что всегда смешило ее. А мать сердито фыркнула:

— Прытки вы тоже восторгаться-то всякой лахудрой… Если уж она милая, что тогда говорить про кикимору?.. Ну как может быть милой такая глупая женщина, когда она даже румынского не знает?

Госпожа Херделя глубоко презирала женщин, которые не обзаводились детьми. А на Розу Ланг она была и вовсе зла, потому что при встрече та старалась заставить ее говорить по-венгерски и всегда удивлялась, что жена учителя государственной школы не знает венгерского. Г-жа Херделя ни за что бы не призналась в этом, она лишь гордо заявляла, что ей осточертели и венгры, и их язык.

Лаура и Гиги вернулись домой одни. Аурел уже не вызвался провожать их, как прежде. От Жидовицы до самого Припаса Лаура горько плакала, не говоря ни слова. Гиги, угадывая причину ее слез, всю дорогу поносила Аурела, выискав у него столько пороков, сколько и родители не находили, когда были настроены против него. Ее брань и утомительная дорога чуть умерили скорбь Лауры. Придя домой, она сразу ушла в гостиную, чтобы родители не видели ее заплаканной. Хоть она и силилась овладеть собой, не могла удержать слез. У нее было такое чувство, точно на нее обрушился дом и она никак не может выбраться из обломков. Когда Гиги позвала ее ужинать, она соврала, что у нее болит голова. Она бы умерла от стыда, взглянув в глаза родителям, — ведь они сразу угадают, чем она расстроена.

После ужина Херделя снова вспомнил про письмо Пинти, приоткрыл дверь в комнату, где Лаура предавалась своему горю, и с порога спросил:

— А как же нам быть с тем человеком, сударыня? Ты ведь знаешь все этикеты, ты не считаешь, что пора и ответить ему?

Вопрос этот вонзился ей в сердце, точно нож в свежую рану. Слезы хлынули у нее ручьем, когда она безропотно проговорила:

— Пиши, пиши ему, будь он проклят!.. Кто тебе не велит писать?.. Теперь мне все равно…

Гиги тотчас прилетела и начала:

— Разве она когда-нибудь говорила, что не надо отвечать ему? Думаешь, она такая глупая, не понимает, что лучше синица в руках, чем журавль в небе? Вы, может, хотели бы, чтобы она уж и слова ни с кем не сказала, если ей сделал предложение господин Пинтя? Вы вот всегда так, рады ко всему придраться, а потом на других сваливаете.

— Браво, браво! — торжествующе воскликнул Титу. — Вот это я одобряю! Наконец вы таки пришли к тому, что я говорил… Если бы вы меня послушались с самого начала, теперь Лаура была б уже невестой…

Лаура громко рыдала. Гиги подбежала к ней, стала утешать, предусмотрительно закрыв за собой дверь. Они поплакали вдвоем. Потом Гиги взяла себя в руки и, гладя сестру, сказала:

— Ну его, Лаура, милочка, не порть себе кровь из-за какого-то негодяя! Разве такой испорченный человек заслуживает, чтобы его оплакивало такое нежное и благородное созданье, как ты? Видишь, я так и предчувствовала, что он подлец… Да как же, я тебе еще летом говорила, когда мы собирались у Эльвиры!.. Кстати, и Александрина сегодня рассказала мне, что поповна из Вэрари, да знаешь, эта мымра Вика, приворожила его, и теперь балбес Унгуряну заладил к ней ходить, а поп, пьянчужка, заставил его присягнуть в церкви, на Евангелии, что как только он выйдет в доктора, то женится на Вике! Теперь сама суди, какой он гнусный, недостоин он твоей любви, милочка Лаура!..

Старики были рады, что Лаура, слава богу, одумалась. Умиленная мать принялась мыть посуду, приговаривая молитву на подобные счастливые случаи, известную ей еще в молодости. А Херделя достал из кармана восьмидесятое письмо Пинти и внимательно перечитал его, в который уж раз. Задумчиво покачал головой, желая показать жене и сыну, что нелегко составить подобающий ответ на такое письмо, — и честный, и прямой, и складный. Он уселся за письменный стол, сработанный им самим лет двадцать тому назад, зажег свечу, разложил рядом с чернильницей письмо Пинти, надел очки, к которым прибегал лишь в особо торжественных случаях, потому что лучше видел без них, наморщил лоб, собираясь с мыслями, и потом стал писать на старинный манер:

«Многоуважаемый и любезный сын Джеордже! Сообщаю, что твои строки доставили нам большую радость, видя в них твои благие и весьма достойные намерения. И еще сообщаю, что Лаура преисполнена желанием видеть тебя у нас в самом скором времени…»

Глава IV НОЧЬ

1
Когда Джеордже Булбук увидел, что Ион все больше чуждается Аны, он и вправду стал захаживать к Василе Бачу почти каждый вечер. Девушка была ему теперь еще милее. Суды и пересуды о ней из-за Иона, на его взгляд, украшали ее и поднимали ей цену. Он отлично знал, что Ану не так-то просто уломать, но надеялся, что в конце концов сладит с ней.

Теперь все зависело только от нее. Так, по крайней мере, он считал. У сына Гланеташу другие заботы в голове, где уж ему помышлять об Ане. На что мог рассчитывать Ион после истории с Василе Бачу, после проборки в церкви, после драки с Симионом Лунгу? Ни на что. Доказательством тому самый факт, что он и не показывается больше у Аны. На гуляньях с ней уже не танцует. В селе поговаривают, что в мясоед он женится на Флорике… Значит, с этой стороны для Джеордже путь свободен… Только бы Ана поддалась… Но Ана сторонилась его, глаза у нее были вечно красные, оттого что она втихомолку плакала. Это значило, что в ее сердце любовь к Иону не ослабла.

Думал-думал Джеордже и так и сяк. Посоветовался с матерью, сухой, востроносой женщиной с маленькими, глубоко запавшими глазами, во всех незадачах видевшей ворожбу и колдовство. Она научила его сходить к знахарю в Мэгуру, чтобы тот приворожил к нему Ану. Джеордже побывал у знахаря, тот приворожил… Попусту. Тут его взяла досада. Непреклонность девушки была особенно оскорбительна для его гордости. Он считал себя первым парнем на селе и страдал, когда этого не признавали. Отсюда и шли его постоянные стычки с Ионом, который везде опережал его, и чуть не все парни смотрели на него как на своего атамана. Втайне он и сам чувствовал, что сын Гланеташу чем-то превосходит его во мнении людей. Однако он никому не признавался в этом и сердился, когда это говорили другие. А чем, собственно, взял против него Ион? Грамоту и он знает, он даже подписался на «Народный листок». И неглуп, и силен, хоть и не драчлив. Правда, характер у него мягкий, но, когда разозлится, способен и на убийство. Ион шустрее, подбористее, хитрее — это верно, зато сам он более степенный, уравновешенный, как человек, которому есть что терять. Тома Булбук самый богатый в Припасе крестьянин, даже зажиточнее попа Белчуга, а у него он единственный сын. Насчет усердия, трудолюбия и бережливости с ним никто не сравняется. На свои трудовые деньги он прошлую зиму купил у Думитру Моаркэша последний клочок земли…

Василе Бачу всегда радушно принимал его, усаживал, потчевал ракией, приговаривая: «Дочка подсластила». Джеордже улыбался и краешком глаза взглядывал на Ану, а та все хлопотала у печки и едва отвечала ему. Сперва он думал, что вся ее дичливость — это только обычное девичье притворство перед парнями, особенно когда они на глазах у родителей. Вскоре он вынужден был признать, что Ана по-прежнему равнодушна к нему и по-прежнему вздыхает по Иону. Тогда он ушел, мысленно кляня ее и решив махнуть на это дело рукой. Но сам не переставал думать о ней и на другой же вечер поспешил к Василе Бачу и опять изводился, видя, как она вздыхает и роняет слезы по другому. Его упорство росло день ото дня. Он чувствовал себя оскорбленным ее холодностью и уже по-настоящему полюбил ее. И если прежде он хотел жениться на ней лишь потому, что она была дочерью Бачу и что родители давно прочили их друг за друга, теперь он страстно желал ее и она казалась ему чудо-красавицей. Он никому не смел открыться, что его мучит. Ему было бы стыдно, если бы кто-нибудь узнал, что он не способен завоевать ответной любви. Это бы унизило его во мнении людей, а тем самым возвысило бы Иона. Он даже ругал себя, зачем послушался мать, зря таскался к знахарю. Ему бы на руку было, если бы Василе Бачу заметил, что происходит в душе Аны. Но старик не мог ничего заподозрить. Он знал одно — что дочь должна выйти замуж за Джеордже, потому что ему так заблагорассудилось. Чем приветливее он принимал Джеордже, тем легче, по его расчету, все должно было устроиться. Джеордже терзался душой, оттого что по селу теперь только и разговору, что он постоянно бывает у Аны, а ему все вечера приходится выслушивать разглагольствования Василе Бачу о войне в Боснии, где он будто бы совершил столько геройств, что его даже облобызал сам император. Ему было бы в тысячу раз отраднее, если бы он мог сговориться с девушкой и встречаться с ней тайком, это было бы доказательством любви. Но Ана вздыхала каждый раз, когда отец начинал клясться, что зимой справит свадьбу, «пускай даже этот охальник Гланеташу лопнет от злости».

Ана с того дня, когда она увидела, как Ион обнимался с Флорикой, и особенно после того, когда до нее дошли слухи о его сватовстве, жила в постоянных муках, тем горших, что ей приходилось таить их в себе. Она была молчаливым и забитым существом, точно в жизни ей были суждены одни страданья. Она росла одинокой, не знала родительской любви и ласки. Матери она лишилась рано и только как сквозь сон помнила ее кроткие ласки, которых после уже не выпало ей. Отец любил ее, но своенравной любовью. Добрых слов она от него мало слышала, зато побоев вытерпела множество, когда за дело, а чаще ни за что ни про что. Подругами она не сумела обзавестись. Ее душа искала любви робкой и глубокой. Шалости удручали ее. Даже когда она веселилась, ее веселость была отуманена какой-то грустью… В Ионе Гланеташу она впоследствии открыла все то, к чему стремилась сердцем. Несколько месяцев тому назад, когда они впервые довольно долго проговорили вдвоем, она почувствовала к нему влечение. С тех пор она твердила себе, что умрет без него. Это был единственный человек, чьи речи дышали той самой лаской, по которой тосковала ее душа. Она не признавалась, но и не скрывала от отца захватившей ее любви, с которой вовек не могла бы расстаться. Его брань и угрозы, возвращение Джеордже ничуть не пугали ее и не поколебали ее твердости. Мысленно она постоянно выискивала предлоги, как бы встретиться с Ионом, расспросить его, упасть перед ним на колени, умолить, чтобы он не избегал ее. Его поведение ставило ее в тупик, потому что она знала его упорство и доброту. И оттого, что он чуждался ее и не показывался, у нее разрывалось сердце. Иногда она говорила себе, что, может, он нарочно избегает ее, может, и не любит больше… Тогда она сразу теряла надежду, и ею завладевала мысль о смерти. Особенно после той встречи с Ионом на старой дороге, когда он ничего не нашел сказать и не обнял ее, хотя они были совсем одни, мрачные мысли стали все чаще одолевать ее. По четвергам в Армадии бывал базар, и она обычно носила туда птицу, яйца, брынзу, молочные припасы; на заре, идя тропинкой вдоль Сомеша, за Жидовицей, она всякий раз останавливалась у плотины и подолгу смотрела на кипевшую водную пучину, словно манившую ее. Чего ждать от жизни, если любимый бросил ее? Волны клубились, метались с ревущим клокотом, их шум оглушал ее, гася и ее скорби и упования. Она пошатывалась на ногах. Чувствовала, что стоит лишь наклониться, и она соскользнет в пасть смерти, где в одно мгновение кончатся ее страдания…

И все-таки, даже средь самых жестоких мучений, она чувствовала в сокровенном уголке души трепетную искорку надежды, внушавшей ей веру, что еще не все потеряно. Та самая искорка надежды, которая не оставляет человека до последнего его вздоха и еще теплится в глазах умирающего, когда уже и его сердце перестало биться, и тело застыло навсегда, — она давала Ане силы ждать и стоять на своем…

Так, однажды ночью, когда ушел Джеордже и отец погасил лампу и лег спать, заплаканная и обессиленная Ана вышла во двор, как уже не раз выходила понапрасну все те вечера, что Ион не заглядывал к ней.

Робкая надежда подсказывала ей: как знать, а вдруг?..

Ночь была темная и хмурая, унылая и гнетущая осенняя ночь. Густые свинцовые тучи обметали гребни гор, окружавших Припас, свивались в воздухе, то чернея, то светлея, точно ярые драконы, порывавшиеся проглотить село, спавшее глухим сном. Деревья в садах колотились в ознобе, стонали жалобно и устало.

Босая, кутаясь в платок, Ана быстро пошла к воротам, трясясь от необъяснимого страха и холода, пронизывавшего ее до костей. Она осторожно отворила калитку и хотела выйти на улицу. Но тотчас замерла в испуге. Огромная фигура чернела у ворот. Какой-то миг Ана даже не в силах была выговорить ни слова. Потом, собравшись с духом, шепотом спросила:

— Кто тут?

— Я, — отозвался густой голос, расплываясь во тьме, точно несомый невидимыми крыльями.

— Ионикэ? — прошептала Ана в приливе счастья и, уцепившись за него, повторяла сквозь слезы: — Ионикэ! Ионикэ!

— Я ждал, пока уйдет Джеордже, — продолжал Ион с дрожью горечи в голосе. — Сколько раз я ждал вот так, а ты, Ана…

Он вдруг осекся, точно ему всадили нож в глотку.

— Заходи в дом, Ионикэ, — всхлипывала Ана, потянув его за рукав сумана. Потом, вспомнив про отца, который бы все село поднял на ноги, если бы узнал, что она привела в дом Иона, добавила с плачем: — Или хоть во двор… на приспу… идем!

Ион не зашел. Он хотел только одного: пусть она видит и твердо знает, что он ее не бросил. Такой он придумал способ, чтобы заставить Бачу отдать за него Ану. Чтобы дело выгорело, надо браться исподволь. Иначе погибли его планы. Главное — иметь терпение. Что скоро, то не споро. Без ловкости и хитрости никогда не пригребешь к пристани.

Он тотчас попрощался и скрылся во тьме, прежде чем Ана успела ему ответить.

Его редкие, шлепающие по грязи шаги отдавались по улице, все отдаляясь, пока не стихли совсем. В обступившем ее безмолвии девушка умоляюще шептала:

— Ионикэ! Ионикэ!

Тем не менее в душе у нее теплилось радостное чувство. Он вернулся к ней, значит, любит!.. Никогда, верно, ей не снились такие счастливые сны, как в ту ночь…

На другой день Ану словно подменили. Лицо ее рдело румянцем от ясной веры. Она живее двигалась, работала с большей охотой, и ей почему-то хотелось показать всем, как она счастлива.

Джеордже, сразу заметивший эту перемену, сперва обрадовался, думая, что она поддается. Ана уже не вздыхала и не плакала. Но, казалось, она была в страшном нетерпении, сидела точно на иголках, как будто только и ждала, когда он соберется уходить… Подумав, Джеордже решил, что это, должно быть, неспроста. И тут у него проблеснуло в голове: «Ион!»

Хотел он прогнать эту мысль и не мог. В голове у него, точно удары молота, стучало: «Ион!.. Ион!.. Ион!..»

2
Когда на другой день стражник принес Иону повестку, он равнодушно пожал плечами, спросил, в какой день будет суд, потому что не знал венгерской грамоты, и отдал повестку Зенобии, велев припрятать за матицу, чтобы не забыть числа. Он только сказал про себя: «Значит, все-таки правда?» — и потом уже больше не думал о Симионе Лунгу, как, впрочем, не думал и до сих пор. Вечером он опять отправился к Ане. Так и пошло…

Гланеташу испугался повестки и стал донимать Иона: сбегай-де к господину учителю, попроси совета, как и что делать. Херделя слыл мастером на все руки — он дергал зубы, как ни один доктор, и быстро и без всякой боли, и в законах знал толк получше любого адвоката. Прежде небось по всякому пустяку бегал к нему или с барчуком Титу советовался, почему бы не сходить и теперь, когда дело дошло до суда, а с судьями, как известно, шутки плохи? Но речи старика были Иону как об стенку горох. Он теперь только об Ане и помышлял. Ничего знать не хотел, пока не заставит Василе Бачу отдать за него Ану вместе со всем состоянием.

День суда приходился на четверг, когда в Армадии был базар. Вместе с Ионом пошли и родители, им надо было продать два четверика кукурузы, чтобы выплатить податные, — по селу уже ходил примарь с помощником письмоводителя, взимал налоги с недоимщиков.

Играло скупое осеннее солнце, озаряя окрестности ровным желтым светом, пригревая в самый раз. В кротких объятьях его лучей омертвелая земля, казалось, задышала вольней, присмиревшие деревья расправляли медную листву… По шоссе неумолчно грохотали каруцы, спешившие на базар, обгоняя одна другую. Припасовцы, почти все пешие, кто с мешками, кто с переметными сумами, бойко вышагивали, оглашая громким говором леса и овраги… В Жидовице корчмари «женили» ракию, делая приготовления к полудню, когда народ на обратном пути сойдется в корчме распить на радостях по стаканчику по случаю продажи или покупки.

Армадия начинается за мостом через Сомеш — только пройти несколько сот шагов. Местечко это растянулось вдоль берега реки, дома подступают к подножьям холмов и лепятся по склонам. Издалека приметны величавая церковь с двумя башнями и здание румынского лицея, они — краса и гордость Армадии и целого края. Впрочем, весь городок — три-четыре улицы, которые сходятся на площади перед церковью.

Гланеташу, Зенобия и Ион пошли кратчайшей дорогой вдоль Сомеша и около румынской начальной школы вышли на Лицейскую улицу. Возле суда, который находится против старой католической церквушки, они остановились, Ион взвалил переметные сумы с кукурузой матери на спину. Они уговорились встретиться на площади, старики пошли дальше, а Ион остался один нагладкой панели и принялся стряхивать с одежи ворсинки, приставшие с переметных сум.

Суд помещался в большом мрачном желтом здании в два этажа, с решетчатыми окнами; снаружи у входа были две дощатых скамьи, на которых коротали время тяжущиеся, дожидаясь очереди, потому что в коридор и в приемную их не допускали судейские чиновники, заваленные делами.

Ион пришел слишком рано. Канцелярия открывалась в девять часов, и ему предстояло дожидаться на улице в компании других крестьян из дальних сел, которые тоже пришли заблаговременно. Он вспомнил про Симиона Лунгу и поискал его глазами, но того еще не было.

Потом, когда служитель-венгр, краснолицый, с напомаженными, закрученными усами, стал выкликать истцов и ответчиков, к суду подкатила коляска священника Белчуга. На козлах, рядом с кучером, гордо восседал Симион. «Гм, — насмешливо хмыкнул Ион. — Его поп на бричке возит?!»

Белчуг чинно сошел, приказал кучеру ехать на Коморную улицу, где он всегда останавливался, а сам прошел в суд, отмахиваясь от баб, порывавшихся целовать ему руку. Симион остался на улице, вид у него был смущенный, он украдкой взглянул на Иона — тот сидел на скамейке и разговаривал со стариком из Вэрари. С появлением Симиона все вначале притихли. Потом одна разговорчивая крестьянка, сидевшая у двери на лагунке, прервала молчание, спросив его:

— Что, дядя, вы тоже сюда с какой обидой?

Симион посмотрел на Иона и стыдливо ответил:

— А то что ж, ясное дело. У кого их нет?

Все опять замолчали. Но потом мало-помалу оживились, и Симион начал рассказывать по порядку, что у него вышло с Ионом, а тот упорно отрицал все. В разговор вступили и остальные, одни считали правым Симиона, другие — Иона. Однако пререкания все больше сближали обоих спорщиков. Симион требовал теперь только свои борозды, которые Ион не уступал ему, драться-то они уже дрались. Под конец они вняли совету старика из Вэрари: Ион должен отдать назад две борозды, а Симион возьмет обратно свою жалобу. Симион сказал служителю, что они помирились, и оба попросили у него разрешения пройти сказать батюшке, что они не хотят судиться. Служитель похлопал Симиона по плечу и знаком позвал обоих за собой. Они вошли в коридор. По обеим сторонам были земельные конторы[17]. Сердце у Иона забилось чаще. Сюда он придет вместе с Аной и Василе Бачу переписывать их землю на свое имя… Потом они поднялись наверх по ветхой источенной лестнице. В приемной им попался Белчуг — он прохаживался взад и вперед со шляпой в руке, лицо его было бледнее обычного. Служитель указал ему на обоих крестьян и, радостно осклабившись, сказал:

— Они помирились… Не надо суда…

Священник внезапно остановился, словно испугался его голоса. Но, увидя Симиона вместе с Ионом, все понял и пришел в ярость. Ввязался он в этот спор в порыве глупой досады, думая, что если подведет под удар сына Гланеташу, то это отзовется и на семье Хердели. Вот он и поторопился написать Симиону ябеду и скрепил ее своим свидетельством. Через несколько дней его раздражение улеглось и он пожалел, что вмешался. Не подобает священнику притеснять верующих, таскать их к венгерским судьям. Он был бы рад, если бы дело кончилось полюбовно, без разбирательства в Армадии, но так, чтобы при этом не умалилось и его собственное достоинство, потому что он продолжал метать громы и молнии против Иона. При таких обстоятельствах тяжущиеся не посмели прийти к согласию у себя, на месте, и поэтому Белчугу поневоле пришлось ехать в суд, и его все мучила мысль, как бы это уладить, чтобы самому выйти чистым. Томясь в приемной, он уже составил проникновенную речь, взывающую к сердцу судьи, чтобы испросить прощения виновному, если он пообещает исправиться… И тут вдруг явился служитель с известием о примирении, разом опрокинув все его планы. Он решил, что крестьяне нарочно стакнулись, чтобы поиздеваться над ним.

— Прочь с моих глаз, осел! — с негодованием крикнул он на Симиона. — Ты меня привез сюда затем, чтобы перед людьми высмеять?.. Ну, погоди, ты, я вижу, тоже хорош гусь! Я и тебя проучу, бессовестный!

Симион весь сжался и тихонько, чтобы не услышал поп, проговорил, больше для очистки совести, чтобы потом можно было сказать себе, что все-таки не смолчал:

— Да ведь не я вас привез, батюшка, а вы меня привезли!..

Несколько крестьян, дожидавшихся своей очереди, испуганно сбились в кучу в углу. Только одна старуха не удержалась и пробурчала:

— Ну и поп… Вместо того чтобы мирить людей, он их стравливает…

Ион был поражен такой ожесточенностью священника. В голове у него промелькнуло: «Что я ему сделал?» Недоброе предчувствие закралось в его душу. Поникший, подошел он к окну, выходившему на судебный двор. Прислонился к стене и растерянно оглянулся по сторонам. В приемной царила гнетущая тишина, нарушаемая лишь шагами священника, который еще раздраженнее ходил взад-вперед, то и дело бросая уничтожающие взгляды на Симиона Лунгу. Когда Белчуг утомился и прекратил свою прогулку, из зала суда послышался суровый голос, отрывисто бросавший быстрые вопросы на ломаном румынском языке, и потом чьи-то робкие, испуганные ответы…

Неизъяснимый страх постепенно завладел Ионом. Он чувствовал опасность, которой уже не избежать. Удивлялся себе, как до сих пор не подумал об этом деле? Отчего не помирился прежде, когда это было так просто? Страшно досадовал, что не обратился к учителю, тот бы хоть вразумил его, что́ надо говорить и как отвечать… Он отвернулся к окну и глянул наружу. Узкий, мощеный двор был обнесен высоким дощатым забором. В глубине виднелось низкое, серое, сумрачное здание, окна которого были заделаны решетками из толстых железных прутьев… Ион вздрогнул. Это была тюрьма. У него захолонуло сердце от ужаса… На дворе трое крестьян пилили дрова под надзором тюремщика в уродливой форменной одежде, с винтовкой за спиной. Крестьяне безучастно и мешкотно ширкали пилой, а тюремщик не спускал с них глаз и по временам начальственно и важно поддергивал ружейный ремень. «Значит, тут?..» — подумал Ион, охваченный тревогой, перебивая ход мыслей. Другой служитель, старый, медлительный, в очках, повел их в зал. За средним столом, спиной к окну, выходившему на улицу, сидел полный господин с лысиной, чуть прикрытой зачесом длинных редких волос, с насупленным взглядом, на столе перед ним был металлический крест. Белчуг с торжественным видом тотчас сел на стул у стены по левую сторону. За другим столом сморщенный и бледнолицый господин с усами кирпичного цвета и тщательным пробором перелистывал кипу бумаг. Выбрав оттуда несколько листков, он угодливо положил их на стол судьи. Атмосфера была гнетущая и до того враждебная, что оба крестьянина в страхе переглянулись, точно собираясь удрать.

Но тут сразу начались нетерпеливые вопросы судьи. Как зовут? Сколько лет?.. Ион со всей ясностью почувствовал надвигающуюся опасность. Теперь кончено… И нет никакого спасенья… Когда Симион ответил, не глядя на Белчуга, что они на улице помирились и что он берет жалобу обратно, у Иона блеснула искорка надежды. Но сразу погасла. Судья даже не дал Симиону договорить, вскочил на ноги и стал кричать:

— Тогда зачем вы сюда приходите, мерзавцы, отнимать у меня время?.. Засажу вот вас обоих под арест, я вам…

Тут Белчуг поднялся, прошел ближе к столу и несмело сказал:

— Пардон… Разрешите два слова…

Судья еще больше рассердился. Принялся отчитывать Белчуга, почему он не объяснил этим скотам, что здесь суд, люди делом заняты, им не до пустяков… Священник покраснел и что-то сказал по-венгерски. Хотя он сносно знал венгерский язык, но не любил говорить на нем, особенно с властями, желая тем самым доказать, что румын никогда не отказывается от своих прав. Судья, знавший Белчуга, осекся, услышав венгерскую речь, и сразу смягчился. Предложил ему сесть, сам пододвинулся к нему и с большим вниманием выслушал его. Белчуг говорил долго. Затрагивался его престиж перед крестьянами, а ради него стоило поступиться принципом.

Ион и Симион не понимали ни слова и только по взглядам, которые метал на них судья, могли заключить, что разговор идет о них и что их дело плохо. Когда священник умолк, судья опять встал и раскричался на Иона:

— Значит, это ты гроза села, подлый пес?! Хорошо. Очень хорошо. Мы тебя отучим безобразничать, будь покоен!.. Вот посидишь две недели в тюрьме, это сразу отобьет у тебя охоту драться!.. Подлец и негодяй!

Ион побледнел, потом вся кровь бросилась ему в лицо. Он поднял голову и, сверкая глазами, сказал:

— Уж вы простите, господин судья, но это не так… Никого я вовсе не бил, господин су…

— Молчать, мерзавец!.. И не пикни у меня, не то живо закую в кандалы!.. Сейчас же убирайся отсюда!.. Марш!..

Ион вышел, пошатываясь, и не видел, как Белчуг подал руку судье, а тот приветливо заулыбался ему…

3
В тот же четверг, после полудня, когда сам Херделя, пользуясь хорошей, теплой погодой, похрапывал, запершись на пасеке, а его жена с дочерьми перебирали фасоль к ужину и вели разговор о Пинте, удивляясь, почему от него нет ни слуху ни духу, — ведь прошло уже десять дней, как ему послали ответ, — перед их домом остановилась каруца, и пока лошадки потряхивали колокольцами, чей-то пронзительный голос прокричал:

— Господин учитель! Господин учитель!

Гиги сразу узнала, кто это, и помчалась на улицу, бросив на ходу:

— Это папина душка!

На каруце сидела, примостясь на самом верху поклажи, пожилая, рыженькая, смешливая саксонка; вот уже сорок лет она каждый четверг ездила в Армадию на базар с полной каруцей хлеба на продажу. Херделя знал ее еще с тех времен, когда был лицеистом. Все в доме любили ее и прозвали «папиной душкой», потому что она чем больше старела, тем больше заигрывала с учителем — не забывала молодые годы.

— Будьте добреньки, барышня, нате вот возьмите письмо для вас, мне его дал господин Бэлан с почты! — сказала саксонка со смеющимися глазами. — Мне-то тяжело слезать, да и лошади горячие…

Гиги с любопытством подбежала к каруце. Душка вручила ей телеграмму и, растягивая слова на саксонский манер, со смехом спросила:

— А господина учителя дома нет?

— Папа спит, душка! — ответила Гиги, не сводя глаз с телеграммы, потом опрометью помчалась домой и крикнула с галереи: — Спасибо, душка!

— Не за что, не за что! — сказала саксонка, хотя Гиги и след простыл, тронула кнутом лошадей, и они взяли с места шагом.

Телеграмма произвела большое волнение в доме. Г-жа Херделя на все депеши смотрела как на вестниц бедствия. Она только две их получила за все время замужества, и обе были роковыми: одна в трех суровых словах извещала ее о смерти любимой сестры, скончавшейся в клужской больнице после операции, а другая принесла весть о болезни единственного ее брата, которого она нашла уже на катафалке, пока добралась до Монора… Поэтому теперь все три со страхом взирали на телеграмму, гадали, от кого она может быть и что в ней, строя одни лишь мрачные предположения и не решаясь вскрыть ее.

— Я распечатаю, будь что будет! — под конец воскликнула Гиги.

Едва она пробежала глазами телеграмму, тотчас обрадованно ахнула:

— От Пинти!.. Приезжает Пинтя! Я так и думала, что это от него, просто не хотела вам говорить для большей неожиданности! — И она завертелась по комнате, вальсируя и размахивая телеграммой.

— Дай и мне посмотреть! — придя в себя, сказала Лаура дрожащим от волнения голосом. Гиги и не подумала угомониться, и Лаура продолжала строже: — Ну дай сюда, баловница, не дразни меня!

Торжественно, с расстановкой она прочитала вслух:

— «Несказанно счастлив приеду субботу Джеордже».

Мать, прослезившись от радости, тоже прочла ее и обнаружила на уголке приписку карандашом: «Множайшие поздравления. Бэлан».

— Смотри-ка, сердяга Бэлан поздравляет нас! — проговорила она и залилась слезами по-настоящему.

Бэлан был единственный румын из почтовых служащих в Армадии и близкий приятель Хердели. Он знал, что Пинтя просил руки Лауры, и когда телеграмма попала к нему, счел непременным долгом поздравить первым все семейство.

— Что за добряк, бедненький Бэлан, — заметила Гиги, беря драгоценное послание. — Если бы не он, бог знает, когда бы она дошла до нас, эти жиды там, в конторе, держат почту по целым дням… И как он напал на папину душку!

В приливе радости Гиги помчалась будить Херделю, чтобы сообщить ему важную новость. Она забарабанила кулаками в дверцу пасеки и, притопывая ногами, стала кричать:

— Папа! Папа! Приезжает Пинтя! Пинтя едет!..

Вдруг она замерла и, завопив благим матом, стремглав понеслась к дому, размахивая руками как обезумелая, — своим скаканьем возле пасеки она разгневала одну из пчел, — перед зимним сном они злые, — и та ужалила Гиги прямо в губу.

Перепуганные криками мать и Лаура вышли и стали успокаивать ее.

Заспанный Херделя показался из пчельника и ворчливо спросил:

— Да что у вас тут? Что случилось? Почему она так ревет?

Гиги плакала уже не от боли и от испуга, а от досады, что раздуется губа и ей нельзя будет пойти на вечер танцев в воскресенье.

Утешил ее Херделя, уверив, что до воскресенья все заживет и она еще будет царицей бала.

Потом учитель водрузил на нос очки и стал изучать телеграмму, едва скрывая радость.

— Ну и отлично… Милости просим, а уж мы его примем честь честью! — заключил он, аккуратно сложил телеграмму и спрятал в карман, чтобы похвалиться потом знакомым.

До вечера они успели обсудить все предстоящие хлопоты, связанные с приездом жениха. Где остановиться Пинте? Вот важный вопрос. У себя приютить нельзя, их самих много, а комнат только три. Да будь и больше — неудобно жениху оставаться на ночь в доме невесты. Значит, ему придется ночевать в Армадии. А столоваться он может и у них и проводить весь день тут, так он лучше освоится с Лаурой. Конечно, все это большие расходы. Но что поделаешь? Дочь выходит замуж только раз. Нужно будет прирезать несколько кур, это уж непременно. И без говядины не обойтись, хоть она и вздорожала. Как бы то ни было, а без мяса обед не в обед. Насчет пирожных постараются дочери. Лаура ведь такая мастерица… Хорошо бы знать, в котором часу он приедет в субботу. До обеда или после? Может, телеграмма подскажет?.. Нет. Жалко, что он не уточнил, тогда бы знали, как распорядиться со столом. В воскресенье, разумеется, они вместе поедут на танцы. Уж не для того ли он и приезжает в субботу, чтобы вместе с Лаурой быть на балу, похвастаться перед всеми, какая у него хорошенькая невеста. Лаура покраснела до ушей и подумала, что скажут девицы, когда узнают о ее помолвке? Наверное, очень многие позавидуют ей. Да, вероятно, в Армадии уже известно это, не может быть, чтобы отец не раструбил…

— А знаешь, он ведь из-за танцев и приезжает именно в субботу! — воскликнула Гиги. Она не переставала думать об этом вечере и все прикладывала к лицу носовой платок, смоченный в холодной воде. — Я сразу угадала!.. Вот и хорошо! По крайней мере, у нас есть верный кавалер!.. Я буду танцевать до упаду, пока не изорву туфли!.. Только бы не распухла моя злосчастная губа!..

Все жалели, что Титу нет дома, его советы насчет приема Пинти очень пригодились бы. Но Титу с некоторых пор больше бывал в Жидовице, чем дома.

Пока порешили на том, что Херделя вместе с Гиги прямо с утра пойдут за покупками. Для этой цели учитель должен был взять аванс в счет жалованья, чтобы не спасовать перед расходами, потом сговориться с мясником Штрулем из Жидовицы, у которого они брали в долг, чтобы он не подвел их и не оставил без говядины.

Титу, по обыкновению, подоспел к трапезе, не преминув воскликнуть: «До чего милая женщина госпожа Ланг!» — это значило, что он опять встретил ее и был вознагражден. Потом он исследовал телеграмму с таким видом, как будто давно ожидал ее, одобрил, с небольшими оговорками, план встречи, сумев и тут неоднократно помянуть Розику, сияя глазами, точно ему не терпелось поведать всем, что он любим очаровательной женщиной и вот-вот станет подлинным героем чувствительного романа.

Когда уже собрались вставать из-за стола, в дверь робко постучали.

— Кто бы это так поздно? — спросил Херделя и громко добавил: — Войдите!

Гланеташу прошмыгнул в дверь с такой юркостью, словно спасался от погони. То и дело сбиваясь, он рассказал, как досталось Иону в суде, и попросил Херделю научить их, каким способом бедному парню спастись от тюрьмы. Известие это как громом поразило их, негодовали всем домом. Но что же Ион? Почему он сам не пришел? Старик смешался. Иону стыдно, что не пришел к ним раньше, как он сам ему советовал, — лучше было бы, может, и не пострадал бы эдак. Да, видно, с Ионом что-то неладное, он сам не свой… Все семейство затребовало Иона.

Вскоре Гланеташу вернулся вместе с Ионом и Зенобией. Парень подробно рассказал, как все происходило, а Зенобия поминутно перебивала его и кляла на чем свет стоит и попа, и Симиона, и судью.

— Помело! — вскричала жена учителя, кипя от возмущения.

Все сочувственно помолчали, потом Ион с жадным вниманием спросил:

— Как же теперь быть, господин учитель?

— Я тогда сочиню тебе жалобу самому министру юстиции, пусть и верхи знают, как здешние господа поступают с людьми… Настрочу, Ион! Только прежде получи приговор, он через несколько дней придет, мы посмотрим, что там говорят эти господа!

Зенобия, в благодарность, перекрестилась множество раз, бухнулась на колени и поспешно отбила десяток поклонов, приведя всех в веселье. Потом все трое ушли, благословляя Херделю за то, что он избавил их от лихой напасти.

— Я бы мог и сейчас написать ему жалобу, — сказал учитель после их ухода, — но ведь вам на бал понадобится коляска Белчуга…

— Отлично рассудил! — заметил Титу с довольной улыбкой, помышляя о Розике…

4
Пинтя приехал под вечер, в дождь, на желтой бричке, заложенной парой шустрых, сытых лошадок.

Гиги, чуть не весь день караулившая на улице, следя за дорогой, еще издали завидела бричку, и хотя она не знала Пинти, догадалась, что это должен быть он, и с жаром забила тревогу:

— Едет!.. Скорей, скорей!

Все семейство выстроилось у дверей. Херделя шепнул Лауре, чтобы она стала впереди, пусть, мол, человек видит, как она ему рада. Держа над головой зонт, по которому нещадно барабанил осенний дождь, Пинтя чинно снял шляпу и поклонился с победительной улыбкой.

— Смотри, какой симпатичный юноша! — прошептала жена учителя, вгоняя в краску Лауру.

Бричка остановилась на улице перед домом.

— А ну, Титу, открой ворота! — крикнул Херделя.

Титу побежал прямо с непокрытой головой, бричка въехала во двор, Пинтя выбрался из нее и направился к галерее, еще выше подняв зонт и стараясь не ступать в грязь. Все возгласили хором:

— Здравствуйте, с приездом!

— Здравствуйте, рад вас видеть! Рад вас видеть! — повторил он, заходя на галерею и отряхивая о балюстраду зонт. — Вот дождик, насквозь вымочил… От самой Лекинцы и до вас ни на минуту не переставал… Ну хорошо, что доехал…

Херделя обнял его и по-родственному расцеловал в обе щеки. Пинтя приложился к руке г-жи Хердели, та была очень растрогана и, чтобы овладеть собой, с холодным видом сказала: «Здравствуйте, сударь!» Лаура грациозно протянула ему руку с кокетливой улыбкой, которой она желала еще больше пленить его; он думал сказать ей какую-нибудь любезность, но, не смея назвать ее на «ты», как привык в письмах, только долго целовал ей руку и потом, чтобы скрыть смущение, перешел к Гиги, галантно сказав ей:

— Мне столько говорила о вас… ваша сестра… я вас сразу узнал…

Титу помог кучеру распрячь лошадей. Так как у них не было ни навеса, ни сарая, он посоветовал накрыть бричку попоной, а лошадей завести в хлев, там найдется немножко сена, а если понадобится еще, можно спросить у соседей, — год выдался урожайный на корма… Титу промок до нитки, тем не менее он крепко, по-мужски пожал руку Пинте, который вместе с остальными все еще был на галерее.

— Я думал, вы уж не приедете в такой мерзкий дождь!.. Но что же вы тут все стоите, сыро ведь… Идемте в комнаты!.. Снимите вы наконец свою крылатку, Джеордже, и зонт поставьте, с них вон течет!..

Пинтю провели в гостиную. Вопросы не прекращались: когда он выехал, где останавливался, благополучной ли была дорога? И, засыпая его вопросами, так что он едва поспевал отвечать, все с нескрываемым любопытством приглядывались к нему.

Ему было лет двадцать пять, наружность он имел приятную, глаза черные, маленькие, но бойкие, усики смоляные, холеные. Жесткие, зачесанные кверху волосы были ровно подстрижены под щетку. Быстрый в движениях, одетый в длинноватый редингот поверх жилетки, наглухо застегнутой до белого тугого воротничка, охватывавшего короткую шею, он ничем не походил на духовное лицо — ни обликом, ни манерами, ни речью.

Он видел, как его изучает вся семья, и это стесняло его, однако он говорил без умолку, тщательно подбирая слова и часто взглядывая на Лауру, которая сидела рядом, молча смотрела на него и краснела как рак, встречая торжествующие взгляды стариков.

Пинтя распространялся, главным образом, о своих родителях, — он их очень любил. Отец его был священником в Лекинце, а Лекинца это примерно такой же городок, как Армадия, только народ там самый разноплеменный и нет того румынского колорита, как здесь. Херделя припомнил, что ему тоже довелось бывать в Лекинце лет восемнадцать тому назад на съезде учителей, вместе с Титу, который тогда был еще мальчуганом пяти лет. Он даже вспомнил и отца Джеордже, как тот на прощальном банкете держал пламенную речь… Потом Пинтя рассказал, что у него много братьев и сестер, почти все они уже обзавелись семьями и рассеялись по всем уголкам румынской земли. Теперь вот пришла его очередь строить свое счастье… Сказав это, он смелее взглянул на Лауру, она совсем застыдилась и живо встала, притворясь, будто ей понадобилось что-то поискать у зеркала; там она погляделась в него и поправила волосы на висках.

— А ну, дочки, — вступил опять Херделя, энергично потирая руки, — принесите-ка нам чего-нибудь, мы немножко подживим Джеордже, а то, я вижу, он совсем продрог в такой дождь и холод… Думаю, что ты, зятек, не откажешься выпить доброго шнапсу, знаешь, нашего, румынского?

Девицы упорхнули, как ветер, радуясь, что могут хотя бы накоротке поделиться впечатлениями. Уставляя на подносе рюмки и бутылку горячей подслащенной ракии, Лаура с замиранием сердца спросила:

— Ну что, Гигица?.. Как ты его находишь?

— О, знаешь, он просто премилый, — от души заверила ее Гиги. — Право, Лаура, он во сто раз симпатичнее Унгуряну… Я даже удивляюсь, как это он тебе не нравился? Неужели ты не видишь, какой он элегантный, не в пример прочим богословам, которые вечно расхаживают с зонтами под мышкой. Он как будто и не богослов, а скорее инженер!

— Правда? — не сдавалась просиявшая Лаура. — А не очень он маленький?

— Маленький? — поразилась Гиги. — Да он как раз с тебя… А с чего ты выдумала, что он непременно должен быть таким дылдой, как Унгуряну?.. И потом, ты заметила, какая у него великолепная бричка? Это сразу говорит, что они люди богатые, видные!

— А мне все-таки кажется, что он слишком маленький, — опять начала Лаура, которой хотелось услышать побольше похвал, чтобы уж окончательно убедить себя и разогнать все сомнения, еще смущавшие ее душу.

— Перестань, не ворчи! Вы будете чудесной парой! — с одушевлением заключила Гиги.

Пинтя выпил самую малость, чтобы люди не сочли его пьяницей. Зато язык у него развязывался дальше больше. Он вообще был словоохотлив, да ему и самому нравилось, как он рассказывает. Так что когда он немного освоился и поборол свою робость, опять разговорился о своих родственниках, потом о знакомых и общих друзьях, после о себе самом, о своей лицейской и семинарской жизни… Только о Лауре не проронил ни слова. Впрочем, все нашли, что так и полагается, это дело слишком серьезное, заводить о нем разговор нужно обдуманно и в благоприятный момент…

Когда Пинтя умолк, девицы подкинули тему о предстоящем бале и до ужина разбирали ее. Конечно, Джеордже с тем и приехал, чтобы не пропустить знаменитого увеселения в Армадии. Лаура и Гиги ни за что на свете не хотели ему сказать, в каких нарядах они будут, зато тем больше он изумится, когда увидит их там… Галантный Пинтя предложил поехать всем вместе на его бричке, и Херделя настроился было одобрить его план, радуясь, что избавится от забот о коляске. Лаура отказалась наотрез: что станут говорить в Армадии? Да потом они и не поместятся все в одной бричке, — с ними должен поехать и Титу, и надо еще везти коробки с платьями, нельзя же прямо из дома отправиться в бальных нарядах, они никакого вида иметь не будут, когда приедут. Наконец они уговорились, что поедут к Эльвире Филипою и там будут наряжаться. Лаура с радостью согласилась на то, чтобы Пинтя заехал за ними, а от Филипою они уже вместе поедут на бал…

Юноша не заговаривал о том, где думает ночевать, и чтобы он не вообразил, будто ему можно остаться у них, Титу, по поручению матери, улучив момент, порекомендовал ему остановиться в Армадии у Аугустина, державшего извоз, человека очень приличного, у него хороший дом, и он ничего не возьмет за ночлег, если сказать, что к нему послал Херделя. Пинтя об этом раньше не задумывался, он немножко оторопел и попросил Титу проводить его туда, пообещав доставить его домой на бричке. Титу, разумеется, согласился, в надежде, что ему посчастливится хотя бы мимоездом повидать Розу Ланг.

За столом Пинтя почти не ел, Лаура и всегда-то ела, как птичка, а теперь едва притронулась к лакомствам, которые им обоим подкладывала Гиги, досадуя, что как раз те, для кого это готовилось, привередничают.

В поздний час юноша наконец-таки собрался ехать. Будь на то его воля, он бы остался и проговорил тут до утра… Херделя посветил ему лампой, а женская половина кричала вдогонку, чтобы он не забыл, что его завтра ждут к обеду. Кстати, дождь перестал, и небо чуть-чуть прояснилось, — наверно, выдастся чудесный день…

Девицы, спавшие в гостиной на одной постели, прощебетали и просовещались далеко за полночь. Лаура несколько раз всплакнула, а когда подумала о второй кадрили и первых турах вальса, поплакала и по-настоящему. Но Гиги всячески нахваливала Пинтю, говорила, что он соединяет в себе все качества идеального мужчины, не забывала попутно и подсмеяться над Унгуряну, над его комичной угловатостью, вечно потными руками, над его нелепой самонадеянностью и была страшно довольна, когда ей удавалось рассмешить Лауру.

И все же в эту ночь Лауре снился только Аурел, будто бы он ее безумно любит и собирается застрелиться из-за Пинти, будто с Аурелом она танцует вторую кадриль, совершенно счастливая, все девицы завидуют ей, а Пинтя, надутый, стоит в углу, как мрачный призрак…

5
В воскресенье, когда колокола отзвонили выход из церкви, Титу поспешил к священнику Белчугу просить на вечер коляску. С замиранием сердца входил он во двор. Давно уж он не виделся с Белчугом, потому что все это время увивался за Розой Ланг. Но он прекрасно знал, что поп, проходя мимо их дома, отворачивался, чтобы не здороваться, а когда недавно встретился в Армадии с Херделей, то притворился, будто не замечает его. Никогда еще до сих пор холодность между священником и учителем не была столь явной, и Титу побаивался, как бы и на него не распространилось неудовольствие попа…

Белчуг только что пришел домой вместе с членами церковного совета, те, глотая слюну, смотрели, как он ест, и дожидались, пока он кончит, чтобы потом договориться относительно постройки новой церкви. Священник был особенно благодушно настроен и встретил Титу бурными изъявлениями дружбы.

— Здравствуйте, поэт!.. Сколько лет, сколько зим не бывали у меня!.. Что новенького слышно в мире муз? Каким счастливым ветром ко мне?

Поэзия была страстью священника, в былые времена он и сам кропал стишки, изливая в них душу, давно, еще до семинарии, когда его пленяли некие нежные голубые глаза.

— Я бы хотел поговорить с вами, батюшка, — сказал изумленный столь радушным приемом Титу, давая понять, что желал бы остаться с ним без свидетелей.

Белчуг живо выпроводил членов церковного совета.

— А ну-ка, отправляйтесь по домам, мне теперь не до вас! Придете после обеда, перед вечерней!

Когда они остались вдвоем, поп налил ему стакан вина.

— Ну, ваше здоровье, и быть вам великим, как Кошбук! — пожелал Белчуг, чокнулся с ним и одним духом опорожнил стакан.

Титу хотел было начать разговор издалека, но священник так обласкал его, что он сразу выпалил:

— Нам нужна бы ваша бричка на вечер… Вы знаете, что нынче бал… Вы же все равно не поедете, а мы…

Судя по доброму расположению духа, Титу ожидал, что священник тут же прервет его и скажет: «Пожалуйста». Но так как Белчуг молчал и хмурился, юноша смущенно осекся, недоумевающе глядя на него… После тягостной паузы поп, потупив глаза в пустую тарелку и поигрывая вилкой, задумчиво и медленно начал:

— Я вам, конечно, дам, но только вам… Вам лично, понимаете?.. Потому что родителям вашим я бы не дал, пускай она лучше сгорит… Вот так! Вам я говорю начистоту: не дал бы… Вы юноша разумный и поймете меня без долгих объяснений. Когда ваш отец приехал сюда, я возликовал всем сердцем, вы это отлично знаете, и делал все, что мог, чтобы быть ему полезным. Я бы никогда не поверил, что он станет моим противником, чтобы не сказать открытым врагом. Пусть он не думает, что я глуп. Я уже давно чувствовал, что он подкапывается под меня, и молчал. Но всему есть предел… всему… Когда у меня открылись глаза, я просто испугался…

Он так и не поднимал глаз от тарелки. Только с крестьянами он был похрабрее. В остальных случаях робел, высказывая кому-нибудь неприятные вещи… Титу сидел как на иголках. Слова священника казались ему несправедливыми и оскорбительными. На минуту у него явилась мысль брякнуть ему какую-нибудь дерзость и на этом покончить. Но это бы значило остаться без коляски.

— Да и вы тоже не обращайте внимания на всякие мелочи, — сказал он потом, когда Белчуг примолк.

Действительно, священник, по-видимому, исчерпал свою отповедь. Он продолжал уже другим тоном:

— А вы знаете, у меня и кучера нет. Мой человек в ночь должен отправиться на мельницу в Думитрицу, ведь на водяных мельницах в Жидовице мелют дорого и плохо, а в Думитрице есть паровая мельница, мучка будет отменная…

— Ничего, я сам буду править лошадьми! — заявил Титу, думая взять за кучера Иона Гланеташу, конечно, без ведома попа.

— Только смотрите, как бы они вас не опрокинули, кони рысистые, застоялые… Счастливо развлекаться!

По дороге к дому Титу предупредил Иона, что вечером возьмет его с собой. Пока шел, он уже примерял мученический венец, собираясь расписать дома, как ему досталось от попа. Но он ничего не смог рассказать, потому что Пинтя был уже там.

После обеда все разошлись, чтобы Лаура побыла наедине с Пинтей и они могли бы излить друг другу душу… Они просидели вдвоем почти час, однако говорили вовсе не о любви, а об одних пустяках, делая долгие паузы и по-детски краснея, когда украдкой взглядывали друг на друга и встречались глазами… Каждый говорил себе, что начать должен другой, и под конец оба успокоились на том, что лучше объясниться вечером, на балу, где в потоке людей и музыки легче будет открыть сердце.

Херделя словно чувствовал, что молодые люди зря вели время, и постарался залучить Пинтю к себе на серьезную беседу, всего на несколько минут. Но их вполне хватило, чтобы высказать все, что должен высказать добропорядочный тесть честному зятю. Когда он прямо заявил, что никаких денег не может дать за Лаурой, юноша застыдился и заволновался, а когда старик добавил, что все же скромное приданое у дочери будет, ну и то, что им потребуется по дому, Пинтя запротестовал, сказав, что не возьмет ни иголки, что Лаура самое драгоценное сокровище на свете и что на помолвку он надеется приехать вместе с родителями, которые, несомненно, так же полюбят Лауру, как любит ее он.

— Я счел своим долгом заблаговременно представить тебе действительное положение вещей, чтобы потом у нас не было недоразумений, — заключил довольный Херделя, похлопывая его по плечу.

Под вечер Пинтя уехал в Армадию, на квартиру, чтобы девицы могли спокойно готовиться к балу…

Попова бричка заполнилась коробками, свертками, чемоданами, словно ехали в Сибирь. Титу должен был примоститься на козлах, рядом с Ионом, барышень почти не видно было за багажом. Херделя дал Титу денег на расходы, но долго наставлял его, чтобы ой не швырял ими направо и налево, попридерживал карман. Ведь неизвестно, сколько тут пробудет Пинтя, так что каждая денежка на счету; чтобы сверх входной платы внес не больше пятидесяти крейцеров, для поддержания чести семьи, дабы их упомянули в «Газете Трансильвании» в числе «сверхдателей», но чтобы он не раскучивал…

— С богом! — проговорила жена учителя со слезами на глазах, когда бричка тронулась.

У самой Армадии Лаура вдруг вспомнила, что позабыла дома веер. Они остановились и стали совещаться. Хотели было вернуться, потому что этот веер представлял особую ценность, на нем были различные надписи в память различных балов, и он поистине являлся трофеем… Титу посоветовал ей взять веер у Эльвиры. Лаура успокоилась, лишь когда подумала, что возвращаться с полдороги дурная примета, но потом все повторяла, что это злосчастное происшествие отравило ей весь вечер.

Сестрам и Эльвире помогали одеваться две служанки, наблюдала сама г-жа Филипою, женщина очень тучная, смуглая и рябая, но добрейшей души; прособирались они больше двух часов, зато разрядились, как куколки.

— Держу пари, что вы будете царицами бала, — сказала г-жа Филипою, любуясь ими, пока они смахивали пудру с бровей.

Титу оделся еще дома, на нем был черный поношенный полуфрак, открытый жилет, белый крахмальный галстук, из кармана свисали белые перчатки, чтобы видели, что они у него есть… Истомившись ожиданием, он поручил служанке отгладить складку на брюках, помявшихся за дорогу, а сам стал наводить лоск на ботинки.

Когда явился Пинтя, девицы были сами феи. Началась церемония его представления. Г-жа Филипою поздравила Пинтю со счастливым выбором, — ведь ему досталось такое очаровательное создание, как Лаура, — а Эльвира в восторге шепнула девицам: «Очень милый и симпатичный». Титу разрешил экипажную проблему таким образом: барышни с г-жой Филипою поедут на поповой бричке, а они с Пинтей — на другой, одновременно и прибудут в лицей, где в гимнастическом зале должен был состояться вечер.

Главный вход в лицей был освещен двумя рядами фонарей. На каменной лестнице выстроилась для встречи гостей целая армия распорядителей с трехцветными бантиками на груди. С десяток бросились к бричке, стали помогать барышням сойти, подставляя руку калачиком.

— Что, опоздали?.. Нет… Да… Уже началось?.. Только несколько минут… Давно?.. Очень удачно… Как жалко! — раздавалось в кружке девиц, которых обступили распорядители.

Пинтя проследовал за барышнями, на ходу пожимая руки знакомым, а Титу остался отдать распоряжения кучерам. Дело касалось, главным образом, Иона, которому ничего не платили за труды. Титу сказал ему, чтобы он пришел посмотреть на веселье, туда, попозже — так он будет под рукой, когда соберутся ехать. Может, он и угостит его бутылкой пива, если только не очень дорого будет, а то обычно на вечерах буфетчик норовит содрать три шкуры. Пройти ему надо через лицейский сад и ждать у черного хода, откуда видней гимнастический зал.

Титу знал всех распорядителей, назначались они из молодых учителей, студентов университета, засидевшихся дома, и благонравных старшеклассников. Аурел Унгуряну был в их числе, но он скрылся, когда проходили девицы. Пинтя с барышнями и г-жой Филипою дожидались Титу в буфете, рядом с залом танцев. Здесь у дверей за столиком сидел маленький старичок, учитель рисования и чистописания Ромашку, исполнявший обязанности кассира. Титу направился прямо к Ромашку, тот пожал ему руку и, улыбаясь, сказал:

— Уже уплачено… Господин Пинтя…

Титу запротестовал, разумеется, только для проформы:

— Ну зачем же? Мне так досадно, дорогой Джеордже, право!.. Тогда, господин учитель, вот крона от меня!

— Сверх платы?

— Да! — гордо кивнул Титу.

— Весьма благодарен! — отозвался учитель-кассир, записывая его фамилию в тетрадку, разлинованную им самим разноцветными чернилами.

Большой гимнастический зал был украшен еловыми гирляндами, над которыми целую неделю трудились в послеобеденные часы все ученики лицея. В глубине возвышалась сцена, сооруженная из сдвинутых кафедр, кулисы были отгорожены половиками и пестрыми коврами, дальше в несколько рядов стояли стулья, собранные по местным господам с условием вернуть их сразу же по окончании вечера. Стулья предназначались только для дам, а господа, за исключением нескольких лиц более почтенного возраста, стояли вдоль стен, взяв на себя труд подкреплять гул аплодисментов, которые разражались в другом конце зала, где выстроились старшеклассники, поставленные туда для изъявления восторга и воодушевления.

Распорядители усадили барышень в первом ряду на лучшие места, приберегавшиеся для них, за что были вознаграждены благосклонными улыбками. Титу и Пинтя стали поближе к дверям.

Концерт уже шел… Долговязый и тощий лицеист рассказывал цыганский анекдот, гримасничал, метался по сцене, то и дело изменял голос, вызывая громкий смех в глубине зала и сдержанные улыбки в первых рядах.

Программа, впрочем, была обширной и разнообразной; последовало еще с десяток рассказов, стишков и сценок, так же услаждавших национальное самолюбие. Потом началась лекция преподавателя литературы, то и дело прерываемая деликатно скрываемыми зевками, особенно во второй ее части. Однако лектор был вознагражден бурей радостных аплодисментов, как бы означавших: «Хорошо, что кончил…»

Все облегченно вздохнули. В одно мгновенье буфет заполнился публикой, очистившей зал, чтобы ученики могли приготовить его для танцев, — расставить стулья у стен, сбрызнуть половицы щелоком и натереть мастикой, чтобы не оскользнулся и не поломал ноги какой-нибудь из страстных танцоров.

Титу позаботился занять лучший столик в буфете. Вся компания собралась здесь под предводительством г-жи Филипою. Вокруг них увивались распорядители и самые видные кавалеры. А в центре внимания был Пинтя, которого Титу гордо представил всем:

— Мой зять in spe![18]

Впрочем, почти вся Армадия, да и округа, уже знала, что дочь Хердели выходит замуж. Учитель хвалился этим в пивной «Гривица», и новость распространилась с быстротой молнии. Больше всего любопытствовали барышни, они украдкой разглядывали Пинтю, желая убедиться, каков собой будущий супруг их подруги. И каждая, улучив момент, шептала Лауре: «Очень мил!» Потом щебетанье стало общим. Расхваливали концерт и исполнителей, приглашали на кадрили и «отечественные» танцы, с нетерпением ожидая их начала…

Исполнив здесь свой долг, Титу перешел к другому столику, где сидела Лукреция Драгу и ее родители — оба толстые, как бочки. Давешний лектор, молодой преподаватель литературы Штефан Опря, и студент-юрист вертелись перед девушкой, раскланиваясь по временам и рассыпаясь в комплиментах. Титу учтиво и вместе с тем запросто поздоровался со стариками, потом придвинул стул поближе к Лукреции, поцеловал ей руку, не преминув слегка пожать ее, как человек с особыми правами. Девушка покраснела, а оба ухажера позеленели от такой дерзости поэта. Сами они стояли уже четверть часа.

— Садитесь, господа, если хотите! — любезно сказала Лукреция, взглядывая на смущенного лектора.

Началась словесная дуэль между кавалерами, они подпускали друг другу шпильки, к великому ужасу г-жи Драгу, которая страшно боялась всяких споров, не доступных ее пониманию. Опря и Титу, хотя и были товарищами, тайно враждовали, потому что учитель морщился от стишков Титу, а Титу во всеуслышание заявлял, что Опря понимает в литературе меньше ночного сторожа из Припаса. Теперь Титу стал нападать на его лекцию, стараясь уничтожить его в глазах Лукреции. Исход борьбы остался нерешенным: все улыбались, когда Титу передразнивал своего неловкого соперника, тем не менее никто не одобрил его ни единым словом. Тогда он придрался к фраку лектора, и это возымело успех, все покатились со смеху, пришлось рассмеяться и Опре, чтобы скрыть досаду. На балу один Опря был во фраке, он даже специально заказал его и испытывал гордое сознание своего превосходства над всеми. Остальные пришли кто в полуфраке, кто в рединготе, большинство же в черных пиджаках, а некоторые даже в будничных светлых костюмах… При всем торжестве Титу, и родители, и сама Лукреция не переставали оказывать особое внимание учителю, который мог бы быть прекрасным зятем, — девушка уже столько лет ходила по балам безо всякого результата. Титу еще прошлым летом заметил старания Лукреции заарканить Опрю, но не тревожился. Он не причислял себя к серьезным претендентам. На его взгляд, Лукреция была миленькой девушкой, с которой можно поговорить, полюбезничать и поупражняться во флирте, а то и сорвать невинный поцелуй. Не будь ее, нашлась бы другая, такая же меланхоличная и томная вдохновительница романтически-любовных поэм. Особенно с тех пор, как он возымел надежду на более земную любовь Розы Ланг, Лукреция отошла в его сердце на второй план. И если он еще не покинул ее совсем, то лишь для того, чтобы подразнить Опрю.

Когда лектор вместе с Драгу углубились в разговор относительно прибавки жалованья, о которой нечего было и думать, Титу наклонился к Лукреции и прошептал:

— Надеюсь, вторая кадриль моя?

— О, вы только теперь спохватились!.. Я уже давно приглашена!

— Да… Я думал, что нет необходимости просить вас… Вы же прекрасно знаете, что я всегда ваш… Хорошо. Это ничего не значит. Кто же счастливец, позволю себе спросить?

— Он, — шепнула девушка, кивнув на Опрю.

— Гм, — нахмурился Титу. — Очень хорошо. Вы предпочли его. Так и запомним!.. А первую кадриль?

— С удовольствием…

Титу побурчал еще, потом встал со скучающим, чуть ли не обиженным видом и ушел. У Лукреции екнуло сердце. Она соврала и теперь дрожала, как бы не поплатиться за свою ложь. Она отказала Титу, надеясь танцевать вторую кадриль с Опрей, но тот не смел пригласить ее. Она помучилась несколько минут, потом сразу спросила:

— Господин Опря, у вас есть визави на вторую?

— Визави я бы нашел, но у меня нет пары, сударыня! — нерешительно ответил тот.

— И у меня тоже! —призналась Лукреция, потупив глаза с обольстительным смирением.

Все устроилось. Он попросил, а она согласилась…

Звенели стаканы и перекликавшиеся голоса, пахло потом, спиртными напитками, дешевым одеколоном. Духота все усиливалась, краснели лица, барышням все чаще приходилось убегать за японскую ширму запудривать блестевшие носы. И вдруг, перекрывая все, раздались страстные звуки быстрой «сомешаны» — в приготовленном для танцев зале ударили в смычки музыканты. Музыка зажгла сердца молодежи. Все нетерпеливо зашаркали ногами.

— Гоги! Гоги! — переходило из уст в уста, точно вздох облегчения.

Гоги был цыган из Бистрицы, заправлявший прославленным цыганским оркестром. Его пригласили для вящего великолепия празднества, из-за него же и откладывали бал.

Пары танцоров входили друг за другом в зал, верные мамаши шли за ними по пятам и занимали места на стульях вдоль стен, чтобы надзирать и восторгаться. Теперь музыка гремела на весь зал, свечи в люстре дрожали и роняли капли стеарина, вынуждая кавалеров огибать опасное место.

Лаура танцевала с Пинтей. Тот не был искусным танцором и часто путал па, к стыду Лауры, вспоминавшей при этом бесподобного Аурела. Сбиваясь, Пинтя всякий раз извинялся и пожимал ей руку, она улыбалась с ангельской кротостью и оглядывалась на другие пары. Почти все девицы были в национальных костюмах, как и Лаура, и это придавало картине теплоту и живописность.

Титу даже не захотел идти в зал, так его удручила вторая кадриль. Чтобы развеять досаду, он вступил в беседу с лесничим Мадарасом, добродушным венгром, бывавшим на всех румынских празднествах, говорившим и даже почитывавшим по-румынски. Он был почитателем таланта Титу, и поэтому они частенько толковали о литературе, вдохновляясь бессчетными чарками; венгр очень любил сухое вино и всегда говорил, что вино и литература идут рука об руку. К их столику подсел и солгабир Василе Кицу, который хоть и был румын, но являлся на торжества только в качестве представителя государственной власти, чтобы воочию убедиться, не замышляется ли, под предлогом бала, какой-нибудь бунт против Венгрии или антипатриотическая манифестация. Говорил он мало и был сумрачный, словно у него болели зубы. Румыны презирали его, но тайком, и окрестили «ренегатом».

Веселье в толпе танцующих росло. Самые рьяные из них скоро взмокли от пота и должны были удалиться в уединенную комнату, чтобы прохладиться и сменить воротнички. Зато барышни не знали устали, прямо как двужильные, — танцуя, они улыбались еще обольстительнее.

Заметив, что все взоры обращены на нес, Лаура танцевала с одним Пинтей. И только кое-кому из учителей и студентов, которые никогда не ухаживали за ней, она пожертвовала по туру, по одному-единственному, посылая при этом Пинте выразительные взгляды, говорившие, что, кроме него, все ей неинтересны. В последней фигуре кадрили она оказалась против Аурела Унгуряну и холодно кивнула ему в ответ, искусно скрывая свое волнение. Впрочем, Аурел, вероятно, чтобы испытать ее, танцевал с Гиги больше обычного. Пинтя, конечно, весь вечер не отходил от Лауры, а когда она танцевала с другими, ни на минуту не спускал с нее глаз. Лишь во второй кадрили он начал обращаться к ней на «ты» и высказал то, о чем писал ей столько раз: что любит ее, как еще никто в мире не любил ни одну женщину, и что его стремление — сделать ее счастливейшим существом на всем земном шаре. Лаура слушала его сперва очень взволнованно — она не привыкла к таким прямым признаниям. Потом и сама обрела дар речи, и, разговорясь, они порешили справить помолвку в будущем месяце, когда приедут родители Джеордже…

Подкрепясь вином и задумав отомстить глупой гусыне, так уязвившей его самолюбие, Титу наконец встал и замешался в толпу танцующих. Но вместо того, чтобы танцевать, он весь вечер ходил по пятам за Лукрецией, нашептывая ей обрывки стишков с колкими намеками, называл ее кокеткой и неверной и всячески старался нарушить их с Опрей идиллию. Девушка отвечала ему безмятежной улыбкой, а раза два прошептала с бессмысленным смехом и пленительной грацией:

— Как знать?

Во втором часу ночи объявили перерыв. Публика хлынула в буфет. Столики ломились от еды и напитков. Танцоры освежались, осаждая бочонки с пивом. Гоги позаботился о том, чтобы не падало настроение. Звуки новейших чувствительных романсов лились в разгоревшиеся сердца. Его смычок казался волшебным. Играя, Гоги переходил от одного столика к другому, чокался, угощаясь вином, и бросал томные взгляды на барышень, как всякий избалованный музыкант.

Только теперь Титу вспомнил про Иона и нашел его у двери, ведущей в сад. Тот смотрел во все глаза с изумлением и интересом. Титу принес ему бутылку пива и кусочек жаркого.

— Ну, что скажешь, Ионикэ? — спросил он на ходу, торопясь к Лукреции, чтобы опять подразнить ее.

— Больно хороши ваши вечеринки, барчук! — ответил парень, сверкнув глазами.

Первый вальс после перерыва доставил Титу огромное удовлетворение. Учитель Опря, танцуя с Лукрецией, забыл про большую люстру и провальсировал в опасной зоне. Капель стеарина низринулась на плечи влюбленной пары. Все посмеялись над их злоключением, а Титу не преминул шепнуть изменнице:

— Видите? Это вас бог наказал за вторую кадриль!

Рассвет смотрел в окна зала, а бал и не думали кончать. Молодые люди не могли наплясаться и бурно требовали повторения каждого танца, возгорясь намерением не отпускать барышень домой…

Ион стоял за дверью, запахнувшись в суман; он забыл и холод и сон, глядя, как веселятся господа. Столики с угощением, музыка, говор и смех, привлекательные барышни, даже потные кавалеры — все занимало его и вместе с тем дразнило. Глядя на веселые лица, он думал, что все эти люди живут без забот, печалей и бед. Он завидовал им, вспоминая свои треволненья и мученья. «Хорошо им живется, господам!» — говорил он себе с горькой досадой.

Если бы он выучился, может, теперь бы тоже был там, среди танцующих, веселился, не знал бы ни тяжкого раздумья, ни изнурения. Если бы послушался Херделю… Потом он сердцем перенесся домой, к земле, без которой его жизнь теряла всякий смысл. «Грош цена всему этому», — подумал он, глядя широко раскрытыми глазами на господское веселье, но мысленно ему виделась только земля, суровая и все же манящая, подобно могучей и красивой крестьянке, которая уж если обнимет, так затрещат кости.

6
В селе с уважением и сочувствием отнеслись к Иону, когда узнали, что вышло в суде. Кто бранил Белчуга, кто срамил Симиона Лунгу, который всячески оправдывался, доказывал, что ничуть не виноват, и уже не смел заикаться о спорных бороздах. Один Василе Бачу, да и то только под пьяную руку, кричал: «Вон он каков, а тоже еще набивается в мужья к моей Ануце!» Когда был трезвым, он также принимал сторону Иона и однажды, встретясь с ним на улице, сказал ласковым голосом:

— Ничего, парень, не робей, в тюрьме те же люди, а не черти!

Однако исход суда опрокидывал все планы Иона, поколебал его уверенность. Ему теперь казалось, что если он пробудет в заключении вдалеке от Аны две недели, то лишится и ее и, главное, земли, которую уже считал своей собственностью. Его не оставляло странное предчувствие, что Василе Бачу в его отсутствие постарается непременно привести к себе в дом Джеордже. И тогда прощай все надежды, опять он останется таким же убогим, как был, знай любуйся только на чужую землю.

Дни проходили за днями, а приговора все не присылали, и его беспокойство усиливалось… Ему представлялось, что за оттяжкой кроется более суровое наказание. Если уж один только разговор попа обернулся для него двумя неделями тюрьмы, как тут не ждать худшего?.. Несмотря на это, он не питал никакой злобы к священнику и даже к судье. Он говорил себе, что, видно, такая несчастная его судьба. Но было и удовлетворение, что нет худа без добра, по крайней мере, Симионовы борозды навовсе остались за ним.

Он продолжал захаживать к Ане, все больше боясь потерять ее. Кротость девушки стала казаться ему подозрительной, он усматривал в этом какую-то хитрость. Притом, сколько он ни просил завести его в дом или переночевать с ним в сарае или на сеновале, она все уклонялась, и он засомневался в ней. Потом однажды вечером, когда он рассказал ей про свою беду, она расплакалась и начала уговаривать его, чтобы он смирился. Лучше уж отсидеть в тюрьме, чем супротивничать начальству. Ион пришел в такую ярость, точно она нанесла ему кровную обиду. Он был уверен, что и плачет она только из коварства, а сама просто хочет избавиться от него… Он ничего больше не сказал, но про себя решил, что нипочем не сдастся, хоть тут что будь…

Как только прислали приговор, он помчался с ним к Херделе.

— Присоветуйте, господин учитель, уж не оставьте в беде, а то мне прямо помирать!.. — мрачно сказал он.

— Полно, Ион, ребячиться, ты ведь мужчина, не тряпка! — полушутя, полусерьезно ответил учитель, разделявший его тревогу.

— Кабы вы знали все, господин учитель, вы бы тоже так заговорили! — покачал головой парень.

Херделя вполголоса прочел бумагу, потом снова пробежал ее, как будто не сразу вникнув в суть.

— Гм! — крякнул он, вскидывая глаза на Иона. — Я тебе вот что скажу: черт с ними со всеми, Ионикэ, примирись ты с этим приговором! Собственно, что тут такого, если ты и отсидишь две недели за решеткой?.. А то ведь, пожалуй, еще хуже пострадаем!

Учитель теперь боялся вмешиваться. Он бы охотно пошел с Ионом прямо к самому императору, но, пораскинув мозгами, рассудил, что всякое оружие — вещь обоюдоострая. Судья чинил правосудие, как ему вздумается, он считал себя большим сердцеведом и толковал законы по-своему. Херделя был бы счастлив, если бы мог щелкануть его, потому что судья держался с ним важно, а порой и пренебрежительно. Знал учитель и его мстительный нрав, и это умеряло его пыл. Если только судья пронюхает, что он писал жалобу, то не спустит, доймет его… Потом пришлось бы и Белчуга вмешивать в эту историю. Спору нет, в последнее время священник так с ним обходится, что стоило бы задать ему хорошую головомойку, проучить его. И все-таки, что он выгадает от публичного разрыва с Белчугом?

Он попробовал растолковать Иону, какие тут опасности. Однако его миролюбивые советы еще пуще растравили Иона, он бил себя кулаками в грудь и твердил:

— Я буду за все отвечать! Лучше пускай меня повесят, чем так вот топтать!

Его решимость ослабила сопротивление учителя. Они торговались весь вечер. Чем больше колебался Херделя, тем рьянее наседал на него Ион, точно дело шло о его жизни.

Жена и дочери вполне разделяли опасения учителя и время от времени вставляли свое словечко, уговаривая Иона успокоиться на этом или же в крайнем случае сходить к письмоводителю, пусть тот напишет ему «кляузу». Под конец выложил свое мнение и Титу:

— Я тоже считаю, Ион, что лучше бы плюнуть на них, ведь тюрьмы тебе все одно не миновать, это как бог свят, что бы ты ни предпринимал. Но если уж Ион так уперся, я не вижу оснований, почему бы тебе, отец, и не написать ему жалобу? Говорю тебе, пиши безо всяких… А чтобы не узнали твой почерк, пускай Лаура перепишет своей рукой, и вся недолга!.. Простое дело!..

Мнение его все одобрили, и Херделя капитулировал.

— И правда, кто узнает почерк Лауры?

Он сел и состряпал обстоятельную и прочувственную жалобу, из которой явствовало, что судья и священник вошли в сговор и притесняют бедного, безвинного крестьянина. Когда он прочел ее по-румынски Иону, все умилились. Лаура не без волнения тотчас переписала ее. Херделя позаботился также, чтобы она написала и адрес на большом конверте: Министру юстиции…

— Бери, Ионикэ! Завтра утром сдашь заказным на почту в Армадии, ни пуха тебе, ни пера! — сказал учитель, расчувствовавшись.

Ион был без ума от радости, он выложил на стол три злотых и не уходил до тех пор, пока Херделя не принял их.

— Вы даже не знаете, сколько добра для меня сделали, — сказал он, целуя руку учителю.

— Правильно, что ты написал ему, — заметил Титу после ухода Иона. — А то всякие ослы будут измываться над ним.

7
Две недели спустя в сумерки лесничий Мадарас вместе с солгабиром Кицу и податным инспектором из Армадии подкатили на легонькой каруце к дому учителя. Они были на заячьей охоте в Припасской округе, гоняли весь день, так и не выстрелив ни разу. Возвращались понурые, ежась от холода и сырости; две вислоухие собаки зябко дрожали возле каруцы, не обращая внимания на учителева пса, который выглядывал со двора, поставив передние лапы на изгородь, и гавкал, негодуя, что никто его не замечает. Чтобы разогнать досаду и не показываться в местечке днем с пустыми сумками, незадачливые охотники решили сделать привал в Жидовице, в корчме Неймана, пропустить несколько кружек глинтвейна для бодрости и заморить червячка до возвращения домой.

Зная, что одним им быть нельзя, иначе опять будут говорить про охоту и нудно препираться, они надумали пригласить и самого Херделю и Титу, с которым все они были в дружбе. Учитель был бы рад-радешенек хоть немножко рассеяться, но не смел шагу ступить без согласия г-жи Хердели, а та считала недостойным для старого человека, обремененного заботами, сидеть и распивать со всякими ветрогонами из Армадии. Титу волен поступать, как ему угодно, он молодой и легкомысленный… Мадарасу пришлось вылезти из каруцы и всячески упрашивать ее, пока она не смилостивилась, правда, при одном условии, энергично повторенном много раз: чтобы учитель не запоздал к ужину…

В корчме Неймана они застали большое и веселое общество: там был учитель греческого языка Майеряну, лихой кутила, с плешью на макушке и длинной седеющей бородой, поп Белчуг, учитель Спэтару, отец подружек Лауры и Гиги, доктор Филипою, адвокат Пауль Дамьян и поп из Вэрари, самый отчаянный пьяница во всей долине Сомеша, — он явился в корчму еще накануне после обеда и вовсе не собирался трогаться.

Титу сообразил, что тут пойдет такая попойка, которая и к утру не кончится. Его воображению тотчас представилась г-жа Ланг, и сердце бурно забилось. Нужно привести сюда Ланга. Если это удастся, то счастье улыбнется ему. Лангу стоит только дорваться до выпивки, и его никакими силами не стронешь с места, особенно когда она даровая… Он мгновенно принял решение: сходить и пригласить его. Ланг — симпатичный, когда выпьет, и никто его не прогонит.

Пока кипятилось вино, а все занялись беседой, Титу вышел, не надевая пальто, не то подумают, что он собирается сбежать.

Он влетел к Лангам, не знавшим, как убить время. Сам Ланг подремывал на стуле, а Роза сидела у печки и задумчиво следила за трепетной игрой пламени; лицо ее разрумянилось от огня. Она встрепенулась, увидев Титу, и с живостью сказала:

— Какой вы милый, что пришли встряхнуть нас, а то просто скука смертная!

Как только Ланг услыхал, о чем речь, он радостно сорвался с места.

— Вот истинный друг, никогда не забывает о своих друзьях! — воскликнул он, с готовностью хватая пальто и шляпу.

Титу переглянулся с Розой, — она уже принялась плакаться, что ей одной боязно и лучше бы они не уходили, она напоит их чаем… Ланг даже не слушал ее.

— Идем, дорогуша, не потакай женским капризам! — сказал он Титу, пытавшемуся успокоить Розу.

Видя, что юноша медлит, Ланг вышел. В ту же секунду Титу приник губами к Розиной руке и осипло прошептал:

— Ты не рассердишься, если я позже загляну к тебе?

Она не ответила. Но глаза ее призывно заблестели…

Ланг, как завзятый питок, был встречен бурным ликованием. Его усадили рядом с податным инспектором из Армадии, — пусть себе беседуют по-венгерски.

Тем временем остальные обступили пухлую и разбитную молоденькую корчмарку, наперебой отпуская ей игривые комплименты, которые она выслушивала, неутомимо улыбаясь направо и налево, чтобы всех отблагодарить за оказанную ей честь. Корчмарь был к этому слеп и глух, так как дело шло об интересах заведения, и лишь иногда наведывался в комнату, где развлекались господа, проверить, все ли в порядке. Наконец он просунул голову в дверь и, поманив свою супругу, медовым голосом сказал клиентам:

— Вы уж извините… вино ключом кипит… жена нужна…

Когда корчмарка ушла, поп из Вэрари стал распевать церковные песнопения, к великому негодованию Белчуга, который не мог поощрять подобного кощунства со стороны духовной особы. Начался серьезный спор, прерванный появлением корчмарки с токаной, рассчитанной на великанов, и самого корчмаря с казанком вскипяченного вина.

В мгновение ока были убраны все порожние бутылки и объедки, правда, поп из Вэрари долго не хотел расстаться со своей бутылкой красного вина, пока ее не отнял у него доктор Филипою.

Угостились на славу… По мере утоления голода они все чаще опорожняли стаканы, бойчее работали языком. Веселье росло. Время летело незаметно. Когда Херделя вспомнил о своем обещании вернуться к ужину домой, было уже совсем поздно. Он вопросительно взглянул на Титу, тот ответил ему заговорщицкой улыбкой.

«Теперь уж все равно поздно, что зря мучиться!» — утешал себя старик, потягивая вино из стакана.

Учитель Спэтару, невзрачный, со светлой бородкой клинышком, в приступе долго сдерживаемого воодушевления вдруг запел песню «Пробудись, румын». Кицу побледнел и закусил губу. Но, убедившись, что почти все подтягивают учителю, он вскочил на ноги и прервал пение, сказав:

— Я не позволю, господа, заниматься здесь политикой!

Уязвленный Спэтару тоже сорвался с места и раскричался на Кицу, сверкая гневными пьяными глазами:

— А я не позволю вам нагличать, милостивый государь! Тут вам не ренегатская ваша канцелярия, понятно? Там вы себе орите, а не здесь, в обществе порядочных людей!.. Впрочем, если вам не нравится, вон и дверь!

— Господин учитель, — рассвирепел Кицу, — не забывайте, пожалуйста, с кем вы говорите!

— С ренегатом, это я прекрасно знаю! Вы были моим учеником, но я стыжусь этого, потому что совести в вас ни на грош!..

Кицу вскипел и собрался уходить. Несколько миротворцев, с Херделей во главе, бросились удерживать его. Тем временем Спэтару торжествующе вопил:

— Пускай проваливает к чертям! Ренегатов нам не нужно!

Кицу, разумеется, остался, пренебрежительно проворчав:

— Его счастье, что он пьяный, а то бы я ему…

Лесничий Мадарас, отличавшийся терпимостью, добродушно заметил, обратясь к Кицу:

— Почему бы им и не попеть, дорогой, если им хочется?.. Вы преувеличиваете.

— Я не могу допускать шовинистической агитации где бы то ни было, — негодовал Кицу. — Мне совесть не позволяет, а это именно агитация!

— А, какая там агитация, — пробормотал лесничий. — Бросьте вы эту агитацию. Словно государство рухнет от одной песни… Я, например, жалею, что не знаю ее, а то бы тоже спел, вот так-то!

— Послушайте его, милостивый государь, и постыдитесь! — проревел Спэтару. — Он венгр, а вы имеете наглость называть себя румыном! Тьфу!.. Почтеннейший, дайте я вас облобызаю! Вы превосходный человек! — прибавил он, устремляясь к Мадарасу и звучно чмокая его. — Мы отлично знаем, что во всех гонениях на нас повинны ренегаты… Ренегаты, жиды и прочая шваль!

Спор разгорался дальше больше, грозя никогда не кончиться, к радости Ланга, который чувствовал, что попойка протянется до бела дня. Титу все молчал, изнывая от нетерпения и выжидая благоприятного момента, когда бы можно улизнуть. Спэтару забрал себе в голову во что бы то ни стало убедить Кицу, что он подлый трус, как и все ему подобные, и стал перебирать несправедливости и обиды, которые чинят румынам в Венгрии.

— Нас угнетают больше, чем рабов в древности! — часто вставлял важный и сумрачный Белчуг.

Адвокат Дамьян, с бабьим лицом, с большими ярко-голубыми глазами, вторил Спэтару, адресуясь преимущественно к лесничему Мадарасу, который одобрительно кивал головой, меняя выражение лица соответственно обстоятельствам. По временам адвокат оборачивался в ту сторону, где сидел податной инспектор, стараясь растолковать ему по-венгерски, о чем речь, но как только тот пробовал возразить, адвокат снова переходил на румынский и повертывался к Мадарасу.

Кицу был туг на возражения и на все доводы учителя отвечал с высокомерной улыбкой:

— Тенденциозные домыслы!.. Дайте мне серьезные аргументы, а не ирредентистскую брехню!

Майеряну скоро захмелел и почел своим долгом всем противоречить. Он гордо отвергал обвинения Спэтару и яростно оспаривал Кицу, пытаясь доказать обоим лагерям, что румынский ирредентизм существует лишь в воображении шовинистов. Ему никак не давали закончить речь, он багровел, пыхтел от досады и вперял глаза в потолок.

— Мы хотим быть свободными и независимыми, господа! — взревел под конец Спэтару. — Мы хотим объединиться с нашими братьями во всех концах земли!

Дамьян тотчас доказал податному инспектору на фактах из истории всех народов, что желание объединения с братьями по крови — это естественное стремление, которому никакая сила не может воспрепятствовать, а Мадарас, воодушевленный выпитым, поднялся и вскричал:

— Я «за», господа! Братья так братья! Да восторжествует справедливость!

Солгабир Кицу, отчаявшись, опять собрался уходить. Он медленно надел пальто и дошел до двери, сердито бурча и выжидая, не бросится ли кто удерживать его. Но так как теперь никто не звал его, он сам вернулся, главным образом из-за того, что ему пришел на ум разительный довод.

— Если бы в этой стране не было свободы, разве вы могли бы говорить такие вещи, да еще в моем присутствии? — гаркнул он, стаскивая с себя пальто и усаживаясь на прежнее место.

Спэтару, Дамьян и даже доктор Филипою, который пьяным обычно молчал, как воды в рот набравши, в один голос отпарировали:

— Молчи, ренегат!..

Тут, однако, вмешался Майеряну, наставительно заявив, что он никому не позволит терроризировать Кицу, и добавил, что он лично, как честный гражданин, не желает слушать шовинистические бредни. Поп из Вэрари, пьяный в стельку, бормотал, положив голову на стол:

— Я ничего не хочу… Не хочу… Долой!.. Не хочу…

Херделя разговаривал вполголоса по-венгерски с податным инспектором и криво улыбался, выражая этим свое неодобрение Спэтару, хотя в душе восхищался смелостью, с какой учитель поносил Кицу и венгров. Податной инспектор, которому поддакивал Ланг, объяснял Херделе, приводя многочисленные доводы, что румынам нигде не живется так привольно, как на венгерской земле, а учитель выслушивал его с той же неопределенной улыбкой, боясь попасться на язык Спэтару.

В полночь Белчуг отказался пить дальше, сославшись на то, что ему днем надо служить в церкви, а по каноническим правилам это требует душевной и телесной бодрости. Поднялась целая буря протестов. Поп из Вэрари одним духом выдул стакан, дабы подать пример, и заявил, что поведение Белчуга — это догматизм, предосудительный по нынешним новым временам.

Страсти улеглись, как только Мадарас задал вдруг вопрос:

— А где наш поэт?

Тут все заметили исчезновение Титу. Позвали корчмарку, та, лукаво поглядывая, объяснила им, что барчук улизнул добрых два часа назад. Херделю бросило в дрожь. Он испугался, что Титу ушел домой и, живо представив, какой скандал ему устроит супруга, стал прикидывать, как бы и самому поскорее удрать. Но Ланг многозначительно подмигнул лесничему и ответил:

— А, что вы хотите, молодость, пылкая кровь! Кто знает, в чьих объятьях нежится теперь наш поэт!

Пламя разгулья вспыхнуло еще буйней и угарней…

8
Титу сидел как на иголках. Его томило волненье, как перед трудным экзаменом. Он говорил себе: «Вот сейчас», — и ему казалось, что каждый миг промедления — невозместимая потеря. Он пил немного, только для храбрости, и думал лишь об одном: как бы незаметно скрыться. Корчмарка, благоволившая к нему за его комплименты, выручила его, украдкой унеся его пальто из комнаты, где кутили господа.

Пока он выбирался на улицу, у него мелькнуло опасение: вдруг они там переругаются, веселье расстроится и нагрянет Ланг? Но резкий ветер, задувавший с Сомеша, отогнал прочь все тревоги и вызвал в его душе виденье уютной комнаты с ее украшением — белоликой желанной женщиной.

Село спало в глухой тьме. Только в окошке Лангов светился слабый огонек, чуть пробивавшийся сквозь задернутые занавески.

Титу крадучись подошел к сеням. Дверь была незаперта. Он посильнее раскурил сигарету, чтобы отыскать дверь в комнату слева и не наткнуться на что-нибудь впотьмах. Предусмотрительно повернул два раза ключ в замке передней, стараясь не шуметь. Потом воровато приотворил дверь спальни и на цыпочках прокрался туда.

На тумбочке, подле широкой кровати, слабо светила лампа под розовым бумажным абажуром с привернутым фитилем. Абажур был сдвинут на сторону, как шляпа на пьяном гуляке, и почти весь свет падал на постель, придавая ей интимность и помпезность. На постели, спиной к дверям, сладко спала Роза Ланг, как будто сон настиг ее в час приятного ожидания. Ее распущенные волосы разметались по смятой подушке, только несколько прядей спадали на белую полную спину. Рубашка сползла с ее плеч и взбилась, приоткрывая округлые ноги. Левая рука небрежно откинулась, тонкие пальцы мягко покоились на краю постели.

Титу оторопело смотрел на спящую женщину, так и просившуюся в объятья. Он не знал, как быть. Она предстала ему во всей своей привлекательности, и это будоражило его чувства. Ее нагота притягивала и в то же время пугала его. Он машинально сбросил пальто, чувствуя, как вся кровь заволновалась в нем. Сердце стучало в груди, как грозный молот, он даже боялся, что стук этот разбудит Розу. Сперва обрадовался, что застал ее спящей, но тут же подумал, не лучше ли, если бы она встретила его бодрствующей и одетой.

От жары в комнате трудно было дышать… Он осторожно подошел к постели, наклонился и припал губами к бархатистой шее, видневшейся сквозь пряди душистых волос. Она затрепетала от прикосновения его дрожащих губ. Тут уже все чувства запылали в нем. Он ничего не видел, кроме этого розового пленительного тела, не помня себя, стал страстно гладить ее плечи, руки, ноги, жадно целуя ее. Роза лениво пробудилась, как будто ждала поцелуев, медленно повернулась к нему и томно прошептала с полузакрытыми глазами:

— Ты пришел, мой мальчик?.. Я тебя люблю… ты…

Титу не дал ей договорить, стал, осыпать ее лицо поцелуями, она обняла его за шею, ее руки точно жгли его. Юноша не переставал целовать ее, лепеча бессвязные слова, и как сквозь сон видел ее томные глаза, красные сочные губы, жадно тянувшиеся к его губам. Роза прильнула к нему, обдавая его теплом, он обнял ее обеими руками и сжал так, словно хотел переломать ей ребра.

После Титу стыдливо вскочил с кровати, не смея взглянуть на Розу. Ему показалось, что в комнате светло, как днем, свет как-то пугал его. Он подумал, что Роза сочтет его вахлаком за то, что он завалился в кровать прямо в ботинках. Потом вспомнил про Ланга, и сразу в уме его замелькали страшные сцены, где обманутый муж является в образе мстительного рыцаря из героических времен. Он потянулся за пальто, решив уйти в корчму, во избежание всяких случайностей. Но Роза подметила это движение, вскочила и сказала с нежным укором:

— Как, милый мальчик? Ты хочешь уйти?.. Тебе уже скучно со мной?

— А вдруг Ланг придет, — пробормотал Титу, не глядя ей в глаза.

— О, ты просто сущий ребенок, милый! Ланг теперь не соберется домой до завтрашнего обеда. Ведь он ни за какие блага не уйдет с попойки, а уж ради своей бедной жены и подавно. На этот счет можешь быть совершенно спокоен… А даже, допуская невероятное, если он и придет, то придет пьяный. Ну, и тогда мы с тобой переберемся в другую комнату на диван, а он пускай тут храпит, пьянчужка… После, когда рассветет, ты вполне успеешь уйти…

Роза говорила это с детской радостью. Робость Титу разжигала ее. Стеснительный юноша, млеющий от любви, представлял для нее особую прелесть. И так как Титу продолжал смущенно молчать, Роза привстала на колени и, протянув к нему голые руки, нежно позвала:

— Иди же, поцелуй меня, милый мальчик!

Титу взглянул на нее из-под опущенных век. Она показалась ему еще обольстительнее. Вспыхнувшая страсть прогнала все колебания. В два прыжка он очутился подле нее и обхватил ее. Но Роза выскользнула из его объятий, нырнула под одеяло и закуталась по самый нос. Потом проказливо высунула язык и приказала игриво:

— Или раздевайся, а нет… так ничего и не будет!..

У Титу мелькнула мысль, что белье на нем отнюдь не рассчитано на амурные похождения. Но кровь горела в жилах…

Заснули они поздно, обнявшись. После его разбудил громкий стук в окно. Титу вздрогнул от ужаса, совершенно уверенный, что настал час расплаты. За один миг он перебрал множество решений: что сказать, что сделать, как защититься, лучше бежать или спрятаться… Он уже хотел выскочить из постели, но Роза спокойно удержала его, зажала ему рот рукой и шепнула:

— Лежи смирно!.. Не шевелись и не бойся!

И все же Титу чувствовал, как по спине поползли холодные мурашки. Стук в окно повторился еще страшнее. Роза отозвалась не столько сердитым, сколько притворным голосом:

— Кто там?

— Я, я, милочка, не сердись! — раздался снаружи охриплый голос Ланга. — Розика, душенька, мы пошли в Армадию, слышишь? Всей честной компанией… Ты уж завтра утром позаботься, если я до уроков не приду, отпусти детишек, слышишь?.. Ну, спокойной ночи, Розика! Сладкого сна!

Послышались неверные, удаляющиеся шаги.

Титу взглянул на часы, стоявшие на тумбочке. Было полчетвертого. Роза прижалась к нему, крепко поцеловала его и сказала:

— У нас с тобой еще час, два… Но давай больше не спать… Ладно, противный?

9
С той минуты, как Ион сдал жалобу на почту в Армадии, он опять успокоился, точно отделался от всех забот. По вечерам он ходил к Ане и все искал случая, когда можно будет привести в исполнение замысел, бродивший в его голове и наполнявший душу добрыми надеждами.

Он точно знал, что Джеордже постоянно бывает у Василе Бачу. Ему часто приходилось дожидаться, пока тот уйдет, уляжется Бачу и загасит свет, и уж тогда только выходила Ана. Но его больше никто и ничто не смущало, так он был уверен в успехе. Лишь бы подвернулся случай…

Сердце Аны купалось в безбрежной радости. Она забыла страдания и сомнения, пережитые ею из-за Иона. Видела лишь одно — что он теперь постоянно приходит, и ждала его, все больше любя. Настойчивость Иона была доказательством сдерживаемой и прорывавшейся любви, и это наполняло ее гордостью. Едва только вечерело, ею овладевало нетерпение, и пока она готовила ужин или прибирала в доме, сердцем все время чувствовала, что он там, снаружи, притаился где-нибудь за стогом, у забора или в канаве, молчит, не шелохнется. Она жалела его, и на глаза ее набегали слезы. Однако она таила свое счастье от отца, только все улыбалась, была оживленна. Когда являлся Джеордже, она безбоязненно встречала его, как врага, который уже не страшен. Смотрела ему прямо в глаза, по-прежнему испытующие; он робел и терялся. Душевное удовлетворение как бы пробудило в ней ту изворотливость, с какой полюбившая женщина оберегает свою любовь.

С каждым днем Джеордже все яснее понимал, что Ион стал ему поперек дороги. Это подстрекало его упорство. Он хотел подловить Иона, говоря себе, что тогда уж успокоится. Уходя со двора Василе Бачу, он озирался по сторонам, высматривая Иона. И так как время тянулось все мучительнее, он решил во что бы то ни стало покончить с этим… Спустя неделю он для виду пошел от Бачу на Притыльную улицу, но потом прокрался обратно и стал караулить. Тогда он увидел, как Ион зашел во двор…

Итак, он уверился, но это лишь на миг принесло ему успокоение. Скрытность Аны больно уязвляла его. Он подумал было вовсе отвернуться от нее, но эту мысль быстро заглушило желание, вихрем поднявшееся в душе, — быть подле девушки, надеяться. Тогда он стал еще чаще заходить к Бачу, а если не заходил, то кружил возле их дома, подглядывал, как приближается другой, таращил глаза, стараясь увидеть, как они целуются или обнимаются у ворот, и досадовал, что не слышит их разговора…

Но Ион говорил мало. Молчанием он рассчитывал разжечь любовь Аны, стать для нее еще желаннее. Он хотел, чтобы она сама позвала его в дом. Так он перебрался с улицы сперва к воротам, потом во двор, потом на приспу… Теперь оставалось проникнуть в дом. Девушка смотрела на это приближение как на свою победу над ним, и с каждым вечером в ней росло желание забыться в его объятьях, дать полное доказательство своей любви. Часто она говорила ему с девичьей робостью в голосе:

— Почему ты не зайдешь в дом, Ионикэ?

Но парень всегда закрывал ей рот одним и тем же вопросом, полным укора:

— А твой отец?

Близилось рождество. Лютая зима порывалась сойти на землю, но как будто еще не набралась сил. В воздухе сеялись ленивые снежинки, таяли на лету и пропадали в грязи. Ион все равно приходил неизменно каждую ночь. Потом в один из вечеров, когда порошил мелкий снег, Ион пришел немного раньше обычного. Дом чернел во тьме, похожий на спящего буйвола. Ион зашел во двор и сел на приспу, полный решимости. Он стал ждать, без всяких мыслей в голове. Только сердце билось резче, точно томимое предчувствием. Безмолвие вокруг было таким немым, что он слышал, как падают в грязь снежинки и даже как они сталкиваются в воздухе подобно трепыханию легких крылышек. Позже скрипнула дверь сеней, отворясь, Ана метнулась к нему, под полу сумана, и ласково стала упрашивать:

— Нынче ты уж должен зайти в комнату, Ионикэ!.. Я тебя не отпущу, пока не зайдешь… Отец крепко спит… пришел пьяный из Жидовицы и так храпит, что прямо стены дрожат!..

Ион обхватил Ану за талию и погладил ее грудь. Потом молча встал и пошел за ней. В сенях они остановились. Девушка задвинула засов, потом взяла Иона за руку и провела внутрь.

В комнате тьма казалась еще гуще. Только чуть серели проемы окон. Иону тут все было знакомо. С кровати слышался одышливый храп Бачу, и так близко, что он показался Иону притворным. Сердце его обдало холодком. Он знал, что если тот проснется и обнаружит его, то может без дальних слов раскроить ему голову топором, и Иону уже виделось его лезвие, грозно поблескивающее под кроватью.

Они постояли несколько минут, не шевелясь, прислушиваясь к всхрапыванию. Различали стук своих сердец, изнывших от напряжения. Храп вдруг оборвался густым кашлем. Василе Бачу зашевелился на постели, как будто собираясь встать. Ион похолодел. Девушка отчаянно сжала ему руку. Но старик чуть по-ворошился, опять повернулся на спину и захрапел еще усерднее.

Ана спала на печке за трубой, там были свалены в кучу коврики, одежки, подушки, простыни. В печке под грудой золы шипели сырые ольховые полешки… Девушка дотянулась на цыпочках до его уха и зашептала, сжимая ему руку:

— Оставь суман на припечке… Не зашуми, а то убьет нас обоих!..

Хрустнув суставами, Ион взобрался на постель.

Он обнял Ану, она дрожала, точно ее била лихорадка. Потом Ана стала шептать ему всякие укоры, жаловаться и упрашивать, чтобы он был смирным. Ион спокойно слушал ее, а сам настораживал уши в сторону кровати Василе Бачу, которая стояла изножьем к их головам. Он боялся, что шепот Аны разбудит его, и зажал ей рот поцелуем. Потом порывистым движением заголил ее. Девушка обвила руками его шею, сдавила так, точно хотела задушить его, — откуда и сила взялась, и залепетала ему на ухо жалобно, но покорно:

— Ионикэ… что ты… что ты… не надо… не надо…

У нее хлынули слезы, и она плакала, всхлипывая, не переставая шептать бессвязные мольбы, Ион успокаивал ее, целуя:

— Молчи… Молчи… Молчи…

Но всхлипывания Аны были все безудержней и вдруг разразились глухим, отрывистым вскриком, она даже сама испугалась и впилась зубами в губы Иона.

Крик ее пронизал тьму и протяжно прозвенел в ушах Василе Бачу, который хоть и был мертвецки пьян, проснулся и прислушался. Услышав всхлипыванья, он недоуменно проворчал:

— Вы чего там делаете?

От его сиплого голоса у любовников застыла кровь в жилах. Ана сразу онемела, подавшись в объятья Иона.

Так прошла минута. Бачу послушал в полусне-полуяви. Потом пошарил рукой на лавке у изголовья кровати, как будто искал спички. В его одурманенном хмелем мозгу мелькнула догадка о том, что происходит на печке, и он было сделал движение встать. Но тотчас подумал, что это, верно, Джеордже и, стало быть, можно оставить их в покое. Эта мысль успокоила его. Он только грубовато пробормотал, прежде чем сон разобрал его:

— Ты смотри там… не того… сама знаешь… срам… скотство…

Любовники не проронили ни звука. Они замерли, обнявшись, не шевелясь, точно слились навсегда. Вскоре храп опять заглушил их поцелуи…

Ион слез с печки, когда пропели вторые петухи, и Ана проводила его до ворот. Стужа казалась еще лютее, а тьма еще угрюмее.

— Ох, и боюсь, как бы не затяжелела я! — проговорила Ана, стуча зубами, и ее тихий голос разнесся в ночном безмолвии, как гулкий крик.

Ион закусил губы, чтобы сдержать свою радость. Он чуть ущипнул ее в щеку и потом пошел, довольный, оставив Ану у ворот.

Мягко падали неторопливые снежинки, мирно ложились на ее волосы, плечи, щеки, она чувствовала, как они тают на ее руках, точно холодные и пугающие поцелуи. В тот момент, когда уже не слышно стало шагов Иона, Ана увидела вдруг, как из канавы напротив поднялся человек и двинулся прямо к ней.

— Джеордже! Джеордже! — зашептала Ана, в ужасе убегая домой.

Калитка хлопнула позади с таким треском, как смертоносный выстрел.

Джеордже спрятался в канаве, как только стемнело, он видел, когда вошел к ней Ион, и ждал, когда тот уйдет. Он ясно расслышал слова Аны, словно она сказала это ему самому, содрогнулся от отвращения, но душа его больно заныла от пустоты. Ноги у него стали как свинцовые, и все-таки он бессознательно тронулся с места. Стал посреди улицы, лицом к дому, придавленному тьмой. Постоял так, ошеломленный и потерянный, застыв, точно каменный столб. Сырость пронизывала его до костей. Потом он опомнился. Презрительно сплюнул и с огромным облегчением бросил:

— Сука!..

Глава V СТЫД

1
За неделю до рождества, все утра по селу стоял отчаянный визг. Откормленные свиньи превращались в окорока и колбасы, которые должны были подкрепить людей, отощавших за долгий пост. Чем ближе подходили праздники, тем больше томились по ним крестьяне, заранее облизываясь в предвкушении долгожданного разговенья. Во время рождественского поста только поп и учитель ели скоромное, — Белчуг из-за своего несчастного желудка, а Херделя просто не хотел поддаваться поповским бредням…

В прежние годы в эту пору Ион, бывало, слыша визг свиней, еще больше сокрушался о своей бедности и досадовал, видя, что во всем селе только Гланеташу да цыгане не палят костров, не смолят свиней. Кое-кто из цыган и то ухитрялся разжиться к празднику, хоть одного боровка да закалывал. Ион проклинал свою судьбу, судившую ему быть самым что ни на есть последним на селе. Теперь же, хотя Гланеташу, единственный в Припасе мастер по закланию тупорылого племени, плату за убой брал одной натурой, чтобы на праздники не остаться без мяса, Ион не падал духом. Его костистое лицо так и сияло. А однажды вечером, когда Зенобия начала причитать, он даже остановил ее, миролюбиво заметив:

— Ничего… Скоро и у нас все будет…

Херделя как-то сколачивался с деньгами и каждый год забивал двух свиней — он очень любил колбасу и свинину, кроме того, нужно было запастись салом, иначе пришлось бы покупать его на базаре, а такой расход был не по карману учителю. На этот раз убой свиней приобретал особую важность, потому что в январе собирались справить Лаурину помолвку и в праздничной стряпне первостепенная роль отводилась свинине. На помолвку должны были приехать и родители Пинти, а перед ними семье Хердели хотелось не ударить в грязь лицом.

Учительские свиньи, купленные среди лета и откормленные кукурузой, еле ворочались в хлевушке, и убой только избавлял их от злой погибели, — они бы неминуемо задохлись от собственного жира, как сказал Гланеташу, смотревший их дня за два до рокового срока.

Чуть свет он явился в сопровождении Иона и Зенобии. У Херделей весь дом был на ногах, девицы, правда, забились в гостиную, зарыли головы в подушки и заткнули уши, чтобы не слышать предсмертного хрипа обреченной животины.

Гланеташу с большим старанием натачивал нож и распределял роли: Ион ухватит свинью за уши, повалит на бок и будет держать ей голову, Херделя и Титу налягут на задние ноги, Зенобия пособит у передних, а г-жа Херделя будет собирать кровь в таз… Однако дело пошло не так гладко, как полагал сельский резак. Свиньи, заслышав звуки натачивания инструментов, беспокойно захрюкали, точно учуяли опасность. Учитель распахнул дверцу хлевушка, но напрасно: свиньи никак не желали выходить оттуда. Ион схватил одну из них за уши и с превеликим трудом выволок наружу. Г-жа Херделя, по своей сердобольности, не могла подставить таз там, где следовало, и кровь больше разлилась по сторонам, образовав огромное красное пятно на свежем снегу. Визг делался все гуще, перешел в протяжный хрип, слышавшийся все реже, потом те, кто держал свинью, почувствовали, что она бездыханна. Гланеташу вытер окровавленные нож и руки о щетину убиенного животного, а Зенобия, ощупав хребтину, объявила, что сала на ней больше чем в ладонь… Тем временем вторая свинья захлебывалась испуганным хрюканьем, и когда Ион отворил хлевушок, она выкатилась наружу так прытко, как только позволял ей драгоценный жир, и попыталась спастись от смерти бегством. Нож Гланеташу настиг ее у самых ворот и оборвал ее жизнь.

Огонь разложили прямо на дворе. Соломы дал взаймы Мачедон Черчеташу. Палили обеих свиней сразу. Языки пламени весело взмывали вверх, в то время как Гланеташу направлял их на туши жертв. Остальные стояли вокруг костра, грели руки, прикидывали в уме стоимость свиней, перебрасывались шутками и поочередно потягивали ракию из полной фляги. Позже во двор спустились и барышни, они долго соболезновали бедным чушкам и потом, получив по порции подрумяненных свиных ушек, съели их тут же, на месте казни, как это вошло у них в обычай еще с детства.

Самая трудная работа была впереди — свежевать, сортировать мясо и сало, промывать требуху, приготовлять колбасы… Всем хватило дел на целый день, пришлось еще отложить на утро вытапливанье сала и другие мелкие заботы. Тем не менее жена учителя, пока раскладывала мясо, успела состряпать жирную проперченную токану, даже подала к ней и мамалыжку, ублаготворив желудок Хердели,перебравший ракии. Несмотря на уговоры учителя, семья Гланеташу наотрез отказалась отведать лакомых блюд.

— Столько недель постились, да чтобы теперь оскоромиться, когда до праздника господня остались считанные дни, небось не малые ребята, не помрем… — отговаривалась Зенобия, глотая слюну.

Вечером, когда ушли Зенобия и Гланеташу, а Херделя заснул, не раздеваясь, пока мать с дочерьми сидели в гостиной и строили планы на предстоящий день, Ион, охмелев, разговорился и рассказал Титу, как обстоит с Аной. Титу выслушал его с большим удовлетворением, выспросил у него подробности, а под конец заставил даже поклясться, что он выложил все без утайки.

— И, думаешь, значит, она забеременела? — спросил Титу с горящими от любопытства глазами.

— Это уж как богу угодно, барчук, — ответил тот. — Если нет, так еще успеется, время есть! — добавил он, широко осклабясь и выказывая красные десны. При этом лицо его приняло такое недоброе и упрямое выражение, что Титу испугался и укоризненно пробормотал:

— Ну и дьявол же ты, Ион!

2
В самый сочельник пришло письмо от родителей Пинти: они назначили помолвку на второе воскресенье после крещения. Поэтому и праздники у Херделей были веселей прежних. Учитель в избытке запасся ракией, его жена напекла отменных куличей, Лаура и Гиги наготовили три сорта пирожных, чтобы их хватило и на третий день святок, когда в Припасе соберутся подруги. В печи кипели с голубцами два огромных старых чугуна, перетянутых проволокой, как это водится во всяком хорошем румынском хозяйстве на рождество, так что могли приходить и колядующие и гости.

Первым явился Ион; одну славную колядку он спел под освещенным окошком, а другую в доме, где ему поднесли выпить и одарили медяками, по старинному обычаю. Не успел еще сын Гланеташу уйти от них, как под окном стайка девушек запела «Леруй доамне!..»[19]. Херделя стал зазывать их в дом, но они застыдились и разбежались, узнав, что Ион тоже там. Весь вечер потом не было отбоя от колядующих, к умилению жены учителя, которая в подобные благословенные моменты всегда вспоминала свою молодость и пускала слезу.

Позже пришли супруги Ланг, им хотелось посмотреть, как у румын справляют сочельник. Тоскуя по своей возлюбленной, Титу пригласил их обоих, чтобы увидеться с ней, а Ланг с радостью и готовностью принял приглашение, рассчитывая на обильную и даровую выпивку. Появление гостей омрачило благодушное настроение г-жи Хердели, она надулась на Титу: привел в дом жидов, и они осквернят ей праздники; тщетно юноша доказывал ей, что Ланги, хоть он и еврей, вовсе не жиды, они не придерживаются еврейского закона, да и вообще никакого. Воспользовавшись неудовольствием своей матушки, Титу предложил гостям прогуляться, послушать, как на селе поют колядки. Ланг, вкусивший сладость ракии, разумеется, отвильнул, на радость неистовому влюбленному, так как теперь он мог побыть наедине с Розой. Они бродили, верно, час, выбирая места потемнее, и ни холод, ни упорный снег не были им помехой.

После полуночи воспряла духом и хозяйка дома, когда к ним пожаловал хор лицеистов из Армадии пропеть три коляды «родителям самых очаровательных барышень во всей округе», как выразился довольно смело в своей патетической речи, с полным стаканом в руке, один лицеист, тайный обожатель Гиги.

Веселье зашло так далеко, что после, забыв свои распри с Белчугом, всем скопом двинулись к нему, желая доставить приятный сюрприз, спеть старинную коляду, неизвестную в здешних краях, которую г-жа Херделя знала с детства. Священник, игравший в подкидного дурака с сельскими воротилами, обрадовался нежданным и таким почтенным колядовщикам, оказал им самый радушный прием, выставил бутыль вина и не отпускал их до самого утра, а под конец даже позволил себе по-светски полюбезничать с Розой Ланг, к негодованию Титу, позеленевшего от ревности…

Но праздники пролетели как сон, близился день помолвки. Времени оставалось в обрез, все принялись за дело, чтобы предстать в полном блеске перед женихом и сватьями. Невесте пришлось справить очень простое и красивое новое платье для первого знакомства с будущей родней. Гиги тоже не хотела выглядеть перед ними этакой бедной золушкой, переделала себе платье, и оно стало как новенькое. Г-жа Херделя милостиво согласилась, чтобы дочери сшили ей модное платье, хотя она была противницей всякого щегольства и упорно не желала расставаться с платьями десятилетней давности, впрочем, не утратившими вида, потому что она была весьма бережлива. Херделя то и дело бегал за покупками в Армадию и был, пожалуй, счастливее всех, рассказывал каждому встречному, как повезло его дочери, превозносил до небес Пинтю, Лауру и весь свет… Один лишь Титу оставался безучастным, продолжал ходить по пятам за Розой Ланг, а в Жидовице и Армадии уже стали шептаться о шашнях учительского сынка из Припаса с женой нового учителя из Жидовицы.

По вечерам у Херделей опять шли споры, когда спокойные, а когда и жаркие. Причиной их был все тот же Пинтя, но теперь дело было в приданом. Правда, Джеордже не претендовал ни на деньги, ни на какое другое приданое. Херделя даже хвастался: «человеку нужна только Лаура, одна Лаура». Однако дочери замечали ему, что без приданого — это еще не значит безо всего: нужны наряды и хоть какое-то обзаведенье для молодых, неудобно же требовать от мужа, чтобы он обеспечил всем, вплоть до стула. Приличие требует, чтобы отец невесты взял на себя и ту незначительную плату, которая положена за посвящение в сан. А старики твердили свое: что роскошь пагубна в начале семейной жизни, им и без того предстоят немалые расходы с помолвкой и со свадьбой, к тому же не надо забывать, что дома остается еще одна дочь на выданье… Доводы девиц, орошенные слезами, возымели свое действие на Херделю, он заручился у письмоводителя Штосселя передаточной надписью на векселе и в зачет жалованья взял в банке «Сомешана» заем в полторы тысячи злотых, чтобы не отступить перед желаниями Лауры.

Помолвку справили без особой парадности и без лишних гостей. В виде исключения пригласили только Эльвиру Филипою и барышень Спэтару, лучших подруг Лауры. Кроме них, никого чужих не было, хотя Титу усердно настаивал, чтобы позвали Лангов.

Джеордже с родителями приехал после полудня. Старый Пинтя имел внушительную наружность. Высокий и плечистый, он держался молодцевато, несмотря на свои семьдесят без малого лет, лицо у него было румяное и даже казалось багровым при белизне усов, сливавшихся с пышной апостольской бородой. В умных голубых глазах вместе с мягкостью светились искорки воли и решимости. Густые, взлохмаченные белые волосы походили на снежную корону, венчавшую широкий лоб с легкими морщинами. Это был старозаветный священник, ревностный пастырь, но в случае чего способный и покарать непокорных овец. Попадья в сравнении с ним производила впечатление забитого ребенка. Маленькая, чуть ли не по пояс ему, с дряблым морщинистым личиком, карими испуганными глазами, прилизанными волосами неопределенного цвета, она постоянно охала, везде-то у нее кололо, говорила дрожащим и робким голосом, часто взглядывая на своего хозяина, точно испрашивала у него позволения сказать слово.

Так совпало, что в то же воскресенье перед обедом явилась, незваная, мать Хердели, сгорбленная крестьянка с красненьким улыбчивым лицом, с живыми плутоватыми глазами. Пожалев платить десять крейцеров за попутную каруцу, она прибрела пешком из Загры с переметными сумами, набитыми гостинцами, какие только сыскались у ней в доме для внуков. Когда она узнала, что Лаура выходит замуж, расцеловала ее и поплакала всласть, сокрушаясь о бедной внучке, которая так рано начинает заботную жизнь. Помянула и своего «деда», он убился три года назад, упав со стога сена прямо на борону и сломав себе хребет, — крутой был, прости его господи, всякий день бил ее смертным боем, не раз она со страху собиралась бежать из дому. Не дай бог, если и Лауре попадется такой муж, пропала ее головушка… Лаура посмеялась над бабушкиными опасениями, а г-жа Херделя раздосадовалась на такой вздор. Она не очень ладила со свекровью, потому что та при ссорах всегда брала сторону учителя, подбивала его пить, — мол, «человек живет только раз»… Из всей семьи бабушка больше всего дружила с Гиги, ей она опять рассказала, как попал в господа Захария, убежал из дому с одной только котомкой чернослива и записался в самое главное училище в Армадии… После прибытия гостей старушка перебралась на кухню, — там она чувствовала себя вольготнее в обществе кучера Пинти и Зенобии, которая пришла помогать…

Белчуг вызвался обручить помолвленных и прочесть положенную молитву. Г-жа Херделя в торжественную минуту улыбалась счастливой улыбкой, а слезы лились у нее ручьем. Учитель хватил стакан вина, чтобы не расплакаться от умиления. Во всем доме один Титу был угрюм, помышляя о своей Розике.

Джеордже Пинтя пожирал глазами Лауру. Когда после размена обручальными кольцами они поцеловались, оба густо покраснели, чем насмешили всех.

Помолвка завершилась царским обедом. Поп Белчуг произнес трогательную речь, поздравил молодых, пожелав им много деток, счастья и долгой жизни. Джеордже ответил ему признанием в любви, которое священник не замедлил переадресовать Лауре. Таким образом, торжественность уступила место благопристойной веселости.

Вдохновленный этой теплой, семейственной атмосферой, Джеордже с разгоревшимся взором стал прохаживаться по комнате, заложив руки за спину, и развивать планы будущей жизни, апостольской миссии, предстоявшей ему в самом окраинном румынском селе, где опасности серьезней, обязанностей больше и самый труд тяжелее. Он рассказал, что в коммуне Виряг, Сатмарского края[20], куда он назначен пастырем, румыны не знают родного языка и даже то, что они румыны, не могут сказать по-румынски… Следовательно, его цель — вернуть заблудших овец, распространить румынскую речь, укрепить национальную гордость колеблющихся. Может ли быть более благородное призвание для просвещенного человека, сознающего свой долг? Однако бремя этой задачи так велико, что он бы и не отважился взять его на себя, не имея такой подруги жизни, как Лаура — пламенная румынка. Вместе они будут трудиться с большей охотой и с большей верой в успех… Пока он говорил, лицо его разрумянилось от воодушевления, он как-то даже вырос. Лаура, в глубине души все еще испытывавшая смущение оттого, что ее будущий супруг слишком низок ростом, находила теперь, что он гораздо выше ее и не уступит покорителю сердец…

Старый Пинтя был вначале сдержан и углубился в теологический спор с Белчугом, чтобы тем временем приглядеться к будущей супруге своего сына и ко всей семье Херделей. Иногда его взгляд встречался с взглядом Джеордже, казалось, говорившим ему: «Ведь правда же, очень хорошие люди?» Потом мало-помалу оттаял и он, а когда речь зашла о его детях, он дал себе полную волю. Разговор о них завела попадья Профира, она быстро подружилась с г-жой Херделей и стала жаловаться, как она постарела и сдала, родив тринадцать человек детей; та посочувствовала ей и, в свою очередь, похвалилась, что и она родила девятерых, да господь бог судил только троим в живых остаться.

— Сожалею, что нам до полной дюжины одного недостает! — заметил старый Пинтя, благодушно смеясь с защуренными глазами. — Мы, правда, старались, как могли, и за дюжину перевалили, да все напрасно, — весело продолжал он, гордо оглядывая всех, как будто рассчитывал, что они разделят его радость, но, встретив взгляд Белчуга, снисходительно улыбавшегося ему, спохватился, что священнику не подобает сбиваться на легковесные шутки, сразу сделался серьезным и, поглаживая бороду, прибавил: — Одиннадцать живы, двоих похоронили… Бог дал, бог и взял, да благословится имя его!

Это добавление несколько заморозило атмосферу, и Херделя, чтобы внести оживление, пододвинул свой стул к Пинте и восхищенно сказал:

— Да и молодцом же вы были, сват! Хе-хе-хе!

Слово «сват» неприятно резануло старого Пинтю, но раз уж у него явилась охота к разговору, он продолжал, не взглянув на Херделю:

— Одиннадцать у нас живы, по милости божией… И все большие, все здоровы, все благополучны, с божьей помощью… Вот это девятый, — и он указал на Джеордже, который шепотом разговаривал с Лаурой, потому что бахвальство старика было ему не ново и малоприятно. — Дожили до поры, что внукам и счет потеряли… Нет, постойте-ка… У Александру трое, у Профиры трое, это будет шесть, у Штефана четверо, у Лудовики двое, итого двенадцать… первая дюжина есть!..

Потом, сопровождая свою речь такими жестами, точно он проповедовал с амвона, и с видом, не допускающим реплик, он перечислил всех своих отпрысков, воздав каждому проникновенную похвалу.

Александру, старший, преподавателем в Румынии, в лицее в Джурджу, там и женился на дочери богатого арендатора — он из греков, но, впрочем, человек приличный. Живет Александру очень хорошо, взял в приданое именье и несколько сот погонов земли, рассчитывает вскоре быть директором лицея, — что ж, вполне заслуженно, он ведь настоящий ученый. Второй сын, Штефан, тот немного отдалился, жена у него немка из Познани, он с ней познакомился в Берлине, когда изучал там технические науки. Впрочем, она из родовитой семьи, сама преподает в женском лицее, а он — инженером на заводе Шкода. У них четверо деток, красивые и умненькие, прямо на редкость! Жалко только, что немка по-румынски ни в зуб, по несчастью, и дети тоже. Все они каждым летом приезжают на недельку в Лекинцу, тогда как Александру вот уже лет десять не бывал дома. Дальше по годам, из сыновей, идет Ливиу, ему только тридцать два года, а он уже штабной капитан, ныне в штабе армейского корпуса в Граце, но есть надежда, что его в скором времени переведут в Сибиу, поближе к дому. Ну, это блистательный малый и с великолепным будущим. Кончил курс военных наук первым академистом, а этой осенью с отличием выдержал экзамен на старшего штабного офицера. Единственная беда его: женитьбы боится как огня. И неизвестно, в кого он такой, в роду Пинтей все влюбчивы. Разве что в попадью пошел, она на своем веку глаз не подняла на другого мужчину, хотя в молодости была как цветик… Конечно, в семье у нас и медик имеется. Это Вирджил, он обосновался в Сибиу, там у него громаднейшая практика, ему даже иноплеменники завидуют. И такой он ярый румын, что для дела нации идет на любые жертвы, поэтому к нему благоволят и в румынских политических кругах; не удивительно, если он вот-вот станет депутатом палаты в Будапеште… Самый смирный из всех Ионел, счетовод крупного банка в Черновицах, экономный, усердный, сметлив в расчетах, ему прямо назначено быть миллионером или по меньшей мере директором банка… Теперь идет по порядку Джеордже, он тоже славный малый, главное, пошел по стопам родителя. Когда отец закроет глаза, Джеордже примет его паству в Лекинце… Остаются еще двое сыновей, Марку и Василе. Первый — тот вовсе удержу не знает в национализме, в прошлом году был вожаком забастовки румынских студентов в Будапеште, — там один из профессоров попытался запретить им говорить по-румынски. Василе теперь кончает лицей в Блаже… А дочери-то! Первая, окрещенная Профирой, по матери, замужем в Бессарабии, под Кишиневом. Встретилась она одному бессарабскому мелкому помещику в Джурджу, когда гостила у Александру, и вот в один прекрасный день получаем весточку: «Дорогие родители, я нашла свое счастье, обручилась…» Так-то может обернуться поездка! Вторую, Лудовику, взял за себя адвокат Виктор Грозя из Клужа, и у них двое детей, мальчик и девочка. И, наконец, Еуджения, наша меньшая, редкостная красавица, жена депутата Гогу Ионеску в Румынии. Говорят, в бухарестских салонах от нее просто без ума, все ее балуют. Правда, и молода еще, она ведь младше Джеордже, хотя вот три года исполнится, как она повенчалась…

Перечисление любимых чад исторгло слезы у попадьи, — как ей не плакать, когда все они рассеялись по белу свету, ей и не посчастливилось еще хоть разок увидеть всех вместе; может статься, завтра она навек закроет глаза, годы-то вон как извели ее и высушили. Пинтя величавым жестом прервал ее причитания:

— Ладно, старая, не горюй и имей терпение! Мы еще поживем и отпразднуем золотую свадьбу, если богу угодно будет… Тогда уж и соберем всех, кто где есть, со всеми чадами и домочадцами… Да будет благая воля твоя!

Старик тарантил без умолку, и Херделя едва сумел завести с ним с глазу на глаз серьезный разговор, объявив ему, что у Лауры нет приданого, зато сердце у нее… Пинтя с неудовольствием перебил его:

— У меня такой принцип: не вмешиваться в браки детей. Пускай каждый как постелет, так и поспит. Это уж их забота глядеть в оба…

Учитель тоже был не очень обрадован ответом свата, но проглотил молча, только усмехнулся, будто услышал милую шутку.

Договорились, что о дне венчания Пинтя уведомит письмом, когда известит всех родственников. Пока решили одно: справлять свадьбу в Армадии, для большей торжественности.

Семейство Пинтей отправилось коляской в Лекинцу поздней ночью. Едва выехали за село, старик начал отчитывать Джеордже: напрасно, мол, он поторопился, не нравится ему все, что он увидел здесь, и зачем он связывается с этой нищей братией, которые тщатся прикрыть свое убожество пустозвонством, и, в общем, ему еще надо хорошенько подумать, пока не поздно… Джеордже оскорбился: как можно говорить подобные вещи о таких симпатичных людях, да еще будущих родственниках. Ни за какие блага он не откажется от Лауры. Ну понятно, отец был бы рад женить его на какой-нибудь богатой уродине, ему в тягость сноха-бесприданница. Но пусть и не пытается отговорить его — это совершенно бесполезно, тем более после помолвки. И чем обливать грязью его невесту, лучше бы поговорил о чем другом. Сраженный усталостью и сном, старик быстро капитулировал, последовав примеру попадьи, всплакнув, она дремала с полураскрытым ртом, покачиваясь от тряски экипажей.

У Херделей до утра не гасили свет. Вся семья переживала огромную радость. Только теперь они по-настоящему поняли, какое счастье выпало Лауре. Учитель с торжеством и не один раз перебрал всю родню Джеордже, спрашивая при этом Лауру: разве не прав он был, когда уговаривал ее выкинуть блажь из головы и быть благоразумной? На лице невесты застыла, как маска, счастливейшая улыбка. Она пообещала сестре взять ее с собой, вывезти в свет, неизвестно ведь, где человеку подвернется счастье, а особенно девушке. Вот, например, если бы она не поехала тогда в Сынджеорз, не вошла бы сегодня в такую большую и именитую семью. Г-жа Херделя молчала, изнемогая от волнения, глаза у нее были мокры от слез, и она поджимала губы, чтобы не расплакаться в голос, а Гиги, не долго думая, бросилась к Лауре и осыпала ее поцелуями… Титу не разделял всеобщей радости. Он в этот момент ломал голову над стихотворением, в котором собирался воспеть титаническую любовь.

— Лаурино счастье может обернуться и твоим счастьем, Титу! — сказал ему Херделя, желая расшевелить его.

— А! Мое счастье во мне самом! — высокопарно ответил тот.

— Так-то так, я не отрицаю, — продолжал учитель. — Но я думаю, теперь, когда у тебя столько знатных родственников, тебе, пожалуй, легче будет выбраться в Румынию, как в свое время выбрался Кошбук, и там уже всерьез заняться делом…

— Ну ладно, еще успеется! — буркнул Титу, желая переменить разговор.

Но Херделя рассердился и упрекнул его, что он тратит время на всякую ерунду, вместо того чтобы приискать себе занятие, что надо трудиться, иначе не пробьешься… Видя, что разговор принимает нежелательный оборот, Титу поскорее разделся и лег, сокрушаясь, что и отец не считается с его стремлениями, и решил днем непременно повидать Розику, единственное существо на свете, вполне понимающее его.

Одна только мать Хердели была озабочена и плакала, что Лаура, бедняжечка, уедет из родного дома. Лучше бы она вышла замуж за кого поближе, хотя бы за богатого парня из Припаса…

3
В конце мясоеда по селу разнесся слух, что Ана у Василе Бачу беременна. Не знали, кто пустил его, и многие не верили. Но весть передавалась из дома в дом, шепотом, по-воровски. Бабы смаковали ее, не скупясь на прибавления и прикрасы. Когда Ана шла по улице, множество пар глаз следили за ней украдкой из-за заборов, из окошек, ощупывая взглядом ее талию, живот, присматриваясь к ее походке. И самые продувные говорили простушкам:

— Видишь, тетка, как она хитрит, старается скрыть свой грех, как затягивается подпоясками?

Самые беспутные злословили о ней особенно усердно, — таким людям сучок в глазу ближнего не дает покоя.

Между тем Ана с той ночи жила в постоянном страхе. Ее удивляло, что Джеордже молчит, она была уверена, что он все знает. Она так и ждала, что ее грех вот-вот получит огласку, и это ожидание было мучительнее самого сознания проступка. Джеордже с той поры не показывался на порог к Бачу, хотя при встрече с Аной держался как ни в чем не бывало. Василе Бачу недоумевал, почему Джеордже перестал ходить, и однажды вечером начал рассуждать об этом с дочерью и советоваться, как бы узнать причину такой перемены? Заметив ее замешательство, желтизну лица, пока она испуганно лепетала что-то, он смутно припомнил одну ночь… и просветлел, осененный догадкой. После уже, несколько ночей подряд, он слышал, как Ана крадучись выходит наружу и час-два проводит на морозе; тут он совершенно успокоился. Он понимал все и был доволен. Дочерина беда была ему на руку. То, что она согрешила, он почитал за благо, теперь Джеордже должен будет скорее жениться на ней, а ему — с плеч забота. Он думал, что парень теперь наведывается тайком, но скоро должен прийти сватать. Поэтому, встречаясь с ним, Бачу был еще приветливее прежнего, подмигивал ему, дескать, он все знает и не сердится, оказывал ему почет и уважение, как законному зятю, чем приводил Джеордже в смущение…

Ана все с большим нетерпением ждала ночей. Короткий зимний день казался ей бесконечным, и едва только вечерело, она теряла самообладание, краснела от каждого отцовского слова, поминутно выискивала себе дело на дворе, чтобы узнать, не пришел ли Ион, с дрожью в сердце думая, а вдруг он не придет, и не знала, как бы скорее постелить постель, уложить отца и погасить лампу. А Ион неизменно являлся всегда под полночь, чуть скрипнув калиткой, чтобы дать ей знать… Но в дом он больше не заходил. Ана на другой же день тогда устроила мягкую постель в омете соломы в саду. Через неделю они перебрались на поветь, где было безопаснее всего.

На рождество Ана уверилась, что она забеременела, и ночью, в страстных объятьях, меж любовных слов, шепнула Иону, что теперь ее жизнь в его власти. Он на это ничего не сказал, но с тех пор стал бывать не каждую ночь.

Ворочаясь без сна на печи, Ана все так же ждала его, прислушивалась, не скрипнула ли калитка, в голове у нее звенело от напряжения, и до самого утра она не смыкала глаз. А днем сама же подыскивала ему оправдания, и когда после многих мучительных ночей Ион потом удосуживался прийти, она даже не смела попрекнуть его из боязни, что тогда он больше не появится. Она чувствовала, что стала игрушкой в его руках, однако ей и в голову не приходило обвинять его. Она считала, что в любви не может быть и речи о вине. Они судьбой назначены друг другу. То, что сталось, на роду им написано. Несмотря на это, она до того стыдилась людей, что едва отваживалась выйти со двора. Дневной свет вгонял ее в краску. Когда ей надо было пройти по улице, она шла потупясь, чтобы не встречать чужих взглядов. Ей представлялось, что о ее позоре должны кричать на всех углах. Она в страхе спрашивала себя, чем же кончится это несчастье? Почему Ион не попытается посватать ее, чтобы она избавилась от тревог, которые скребут ей сердце? Может, если во всем признаться, отец и смягчится, если сразу не убьет ее… Или Ион нарочно оттягивает время, ждет, пока все село будет на нее пальцем показывать? Это подозрение, что Ион способен растоптать ее душу, было для нее страшней родительского гнева…

Ион пропадал целую неделю, а когда пришел, то отказался лезть на сеновал. Он напомнил Ане, что в одну ночь Василе Бачу зашел в хлев задать корм скотине и чуть не обнаружил их. У Аны не хватило духу уговаривать его, она только сказала со слезами в голосе, чтобы он приходил чаще, как и прежде, и чтобы придумал что-нибудь, как, по его, лучше, — ведь скоро она уже не сможет скрыть беременность… Ион пробормотал что-то и с той ночи больше не показывался.

Прошла неделя, две, пять… Она узнала, что Ион отправился с мужиками в горы Быргэу на рубку леса. Тут она поняла, что погибла и остается только от бога ждать спасенья. Она изводила себя безутешным плачем, точно хотела утопить в слезах свое неизбывное горе… Лицо у нее пожелтело и испещрилось землистыми пятнами… Греха уже нельзя было утаить, и расплата приближалась.

Так как мясоед был на исходе, а Джеордже и не думал свататься, Василе Бачу стал мрачнеть. Выходит, парень попросту хотел надругаться над Аной и сделать ее позорищем всего села? Если так, то тогда… Что тогда, об этом он даже не мог и думать, потому что им завладевала злоба и у него мутился разум. Сколько раз он решал идти к Томе, договориться с ним по-людски. Но всегда, чуть только выходил за ворота, чувствовал жгучий стыд. Как это он пойдет навязывать дочь, точно попрошайка? И он шел к Авруму, напивался и честил Джеордже, разговаривая один на один с бутылкой ракии.

Наконец уже осталось каких-то пять дней до великого поста. Ана стала чувствовать дурноту, ее рвало. Фартук на животе заметно округлился… Василе Бачу видел ее страдания и жалел ее. Он побоялся, как бы дочь не извела себя, и, решив пока не звать доктора Филипою из Армадии, — он дорого берет, даже и не взглянет, пока ему не выложат деньги, — привел бабку Фироану, искусную знахарку и повитуху, славившуюся на всю округу. Фироана, морщинистая лицом, но бодрая духом, только перешепнулась с Аной, пощупала ей живот и потом напрямик сказала крестьянину:

— Диво будет, если это не мальчик, Василе!.. Дай только бог ей благополучно выносить…

Ана свернулась на лежанке, опустив глаза, как виноватый пес, ожидая, что отец убьет ее. Но Василе Бачу не проронил ни слова. Весь вечер он просидел, облокотясь на угол стола, с остановившимся взглядом, и только часто вздыхал, как смертельно больной.

4
Гицэ Поп, единственный румын из судейских писцов в Армадии и один из поклонников г-жи Хердели в те времена, когда они актерствовали в Моноре, как-то, сидя за кружкой пива с Херделей, с которым он был в дружбе с детства, стал ему рассказывать, какой страшный переполох у них в суде: министр юстиции потребовал произвести расследование жалобы Иона Попа-Гланеташу из Припаса. Судья взбешен и ждет с минуты на минуту прибытия комиссии из Бистрицы, из окружного суда, — она должна будет вести следствие и потом немедленно доложить. Все спрашивают: кто же это подложил свинью судье?

— Воображаешь, дорогой Захария, каково начальнику! — с улыбкой продолжал писец. — Не то чтобы он боялся. Как говорится, ворон ворону глаз не выклюет. Но ведь стыдно такой щелчок вдруг получить. Я думаю, он предпочел бы, чтобы ему закатили две пощечины на церковной площади, чем попасть в такой переплет. Да он и сам поклялся, что постарается узнать, кто подучил крестьянина подать жалобу и кто писал ее, и что засадит в тюрьму и того и другого!

Когда Херделя услыхал это известие да еще угрозу судьи, его как ножом резануло по сердцу. Со страху он в первый миг хотел было признаться писцу, что жалобу сочинял он, и спросить, как ему защититься в случае, если это в конце концов откроют. Но быстро одумался. При всей дружбе Гицэ Поп может где-нибудь сболтнуть, даже невзначай, и погубить его. Потом, сообразив все обстоятельства, он счел себя застрахованным от неприятностей, и благодатная гордость наполнила его грудь, как бы внушая ему: «Вон чего ты сумел добиться, Захария Херделя! Видишь, какая ты сила? Пусть-ка попробует кто побороться с тобой!». Поэтому он тоже засмеялся, потер руки и сказал писцу, подмигнув:

— Ничего, и поделом ему, между нами говоря! Пускай его немножко потреплют, а то он чересчур зазнается, точно ему сам черт не брат!

Попав домой, он тотчас кликнул Иона и передал ему то, что слышал, не преминув строго-настрого наказать, чтобы он перед комиссией, как бы его ни выспрашивали, твердо и ясно сказал, что жалобу ему писал один господин из Бистрицы, а кто он и что, он знать не знает. После того как Ион перекрестился и побожился, что он так и сделает, Херделя с большим достоинством заявил, что наконец-то настал час расплаты. В душе он считал себя отмстителем несправедливостей… Лаура и Гиги разделяли гордость отца, особенно потому, что судья был неучтив с ними, не здоровался при встрече, хотя и хорошо знал их. Жена учителя больше обрадовалась бы, если бы поп Белчуг очутился за решеткой, — она его терпеть не могла, сколько он ни подольщался к ней; уж если она кого вычеркивала из сердца, то на веки вечные.

— Будь спокойна, жена, — кичливо сказал Херделя, — его преподобие тоже не обойдут в этой комедии! До дна выпьет чашу позора, не сомневайся!

Никогда еще в доме Херделей не торжествовали так, как в те дни. Будущее виделось розовым. Всюду им улыбались радужные надежды.

В Лауре со времени помолвки произошла большая перемена. Она и всегда была серьезной, но теперь серьезность как-то больше шла ей. Если прежде она не сходилась во мнениях с матерью, теперь они беседовали как товарки, и Лаура без стеснения спрашивала у нее, как готовить такое-то блюдо, как кроить мужские брюки, как делать соленья… Она решила стать образцовой хозяйкой, — пусть Пинтя видит, что хотя у нее нет приданого, зато столько достоинств, что она может соперничать с любой знатной барышней в Трансильвании. Главным ее помыслом было глубоко полюбить Джеордже и тем самым отплатить ему за бескорыстие, которое не только делает ему честь, а само по себе просто перл в этом материалистском мире. Но когда она старалась представить себе, как будет любить его, она становилась в тупик. Нельзя сказать, чтобы ее все еще занимал Аурел Унгуряну. Его малодушие претило ей, особенно после того, как она услышала из уст своего будущего свекра перечень именитых родственников, которые примут ее с распростертыми объятьями, в чем она не сомневалась. И все-таки в душе она спрашивала себя: не есть ли эта резкая перемена доказательство корыстолюбия с ее стороны?

Ведь Аурела она любила. Она вспоминала, с каким сердечным трепетом ждала его визитов, каждое его слово запечатлевалось в ее памяти, с каким удовольствием они танцевали вместе на всех вечерах… Эти воспоминания смущали ее. Если то была не любовь, тогда что же такое любовь?.. Правда, он потом некрасиво повел себя, даже и не дрогнул, не возмутился, узнав, что Пинтя просит ее руки, — значит, для него любовь была пустой забавой, простым времяпровождением. Может быть, она и сама виновата, потому что только кокетничала с ним… А Пинтя? Она краснеет при одном воспоминании о поцелуе на помолвке, о пожатиях руки, о любовных словах, которые он шептал ей с неловкой пылкостью. Все это будило в ее сердце почти мучительную робость, и ничего больше… Еще несколько недель тому назад она считала, что любовь — это нечто очень поэтическое, воздушное и романтичное, что-то овеянное серенадами, тайными вздохами и мечтаньями при луне; она воображала, что тот, кто полюбит ее по-настоящему, похитит ее беззвездной ночью. И вот теперь свадьба не за горами, а у нее на уме вместо возвышенных фраз только стряпня, хозяйство, проза и за всем этим смутное желание видеть Пинтю большим, красивым и добрым… Часто, сидя за шитьем приданого, она роняла руки на колена и смотрела перед собой, точно ища ответа и не находя его. Пинтя писал ей каждый день, и от этих писем сердце у нее все больше сжималось. Она страшилась той минуты, когда кончатся ее мысленные тревоги.

Ей нужно было поверить кому-то свое сердце, кто бы понял ее смятение и утешил ее. Мать никоим образом не поощрит подобных сомнений. Если уж она, считавшая себя жертвой семейной жизни, никогда не задавалась такими греховными вопросами, как может помышлять о них Лаура, когда ей встретился такой незаурядный человек, не то что тогда был Захария Херделя. Это было бы просто кощунством. Гиги опять же не способна была постичь ее мысли. Она была слишком ребячлива для таких серьезных вещей. Лаура попробовала посоветоваться с ней, но та ничуть не рассеяла ее колебаний своими наивными и выспренними ответами. И подругам, при всей близости, она не смела раскрыть душу. Единственный, кто бы успокоил ее, это Титу, но он как будто и не заботился о ее счастье. Ни разу за последнее время, когда переменялась ее судьба, он не попытался разрешить ее сомнения… Казалось, он стал далек от ее устремлений, как будто жил в другом мире…

И действительно, Титу, попав в сети страстной любви, жил одной только Розой Ланг. После нескольких встреч она завладела всеми его помыслами и чувствами. Денно и нощно он думал только о ней, волнуясь, мучась и блаженствуя. Остальной мир как будто не существовал для него. Не проходило дня, чтобы он не наведался в Жидовицу, и на какие только хитрости ни пускался, лишь бы увидеть ее, поймать многозначительную улыбку, любовный взгляд и потом нежить ими свое воображение до той бесценной минуты, когда он снова сможет заключить ее в объятья. Ничто уже не занимало его, кроме Розы, даже чтение, потому что за каждой фразой, между строк, виделась она, одна она, обольстительная и все более желанная. Целыми часами он трудил свою бедную голову, оттачивая стих или образ, призванный обессмертить ее… Г-жа Ланг, в свою очередь, была польщена тем, что пробудила столь сильную любовь в сердце неопытного молодого человека, и отвечала на нее всегда новыми кокетствами. По своей инстинктивной находчивости она легко придумывала предлоги для встреч и объятий. Это увлечение оживляло ее, она хорошела. Ей приходилось даже сдерживать себя, чтобы уж вовсе не потерять голову. Но такая осмотрительность возбуждала в Титу бурную ревность, ему жалко было каждого взгляда, брошенного ею на другого, каждого ее слова, сказанного кому-то, а со временем ему стала мучительной и мысль, что Роза живет в одном доме с Лангом и спит на одной с ним постели. Он помышлял развести ее с мужем и жениться на ней. Как-то в порыве воодушевления он сказал ей о своем решении, и она вознаградила его целым ураганом поцелуев. И тут же оба спохватились, что у него нет никакого заработка, значит, она ни единого дня не сможет прожить без Ланга. Тогда Титу пообещал взять ее с собой в Румынию, когда поедет туда. Однако он пока еще не думал всерьез броситься в пучину неизвестности.

После первых робких шагов чаще всего они виделись у нее дома, когда Ланг был в школе. Титу скоро попривык и перестал бояться, что муж застигнет их. На этот случай у него даже была припасена великолепная фраза: «Милостивый государь, мы любим друг друга и ненавидим вас! Вы свободны в своем решении!»

Эти слова казались ему и благородными и героическими. Но, увы, в них не было надобности. Ланг был слеп еще больше, чем все мужья, ему и на мысль не приходило подозревать их. Много раз, в перемены, забегая домой выпить ракии, чтобы поощрить свою педагогическую дееспособность, он заставал Титу наедине с Розой. Он не удивлялся и не сердился, а всегда очень спокойно говорил:

— Ты здесь, дружок? Как это мило с твоей стороны, что ты развлекаешь мою жену, я ведь ее не очень балую. Что поделаешь, стар стал… Не выпьешь ли стаканчик?

Титу перестал ходить и в Армадию. После вечера танцев он всего раза два виделся с Лукрецией Драгу. С той поры, как он обрел возможность обнимать Розику, он уже не говорил, что ищет эфирности в любви. «Зеленоокая смуглянка», как он величал ее некогда в стихах, больше не вдохновляла его. Он считал ее маленькой самоуверенной лицемеркой… Впрочем, у него и не было потребности поведать кому-нибудь, как он завоевал Розину любовь. Истинная страсть неразлучна с молчанием.

Херделя, окрыленный тем, что одна из дочерей нашла свое счастье, последовав его мудрым советам, теперь был занят мыслью, как бы обеспечить и будущее сына. Он не упускал случая лишний раз напомнить Титу, что времена тяжелые, человек должен пробить себе дорогу в жизни, годы летят как сон, кто не трудится, тот и старость себе не обеспечит, наконец, не худо бы и ему подумать о завтрашнем дне. Титу свирепел, прекрасно понимая, что всякое устройство будущего означает разлуку с Розикой. Но опять же не мог он оспаривать, что нельзя век лентяйничать, и потому угрюмо огрызался:

— Разве я когда говорил, что я не желаю? Найдите мне службу, все равно какую, и я сейчас же уеду. Если вы не способны оценить мой талант, я готов даже улицы подметать, лишь бы не обременять вас и вы не долбили бы, что я трутень!

Его раздражение огорчало домашних. Сестры бросались защищать его. Мать, разжалобясь, делала негодующие знаки Херделе, чтобы он отстал, Херделя смущенно чесал затылок и, стараясь поправить дело, еще больше уязвлял Титу.

Его постоянные визиты к г-же Ланг со временем стали бросаться в глаза местным евреям. Дочери резника Кагана, старые девы и язвы, будучи соседями Ланга, за неимением других дел, принялись выслеживать, сколько раз бывает Титу, замечали по часам, когда он приходит и уходит. И так как Роза была заносчива с ними и смотрела на них свысока, они пустили слух, что у венгерки Ланга с сынком учителя из Припаса дело не без греха. Это умножило взоры, преследовавшие Титу, а весть о том, что Розика наставляет рога Лангу, пошла дальше, перекинулась в Армадию, где вызвала сенсацию среди местных учителей, и в результате дошла до ушей Хердели. Старик ничего не имел против такого рода времяпровождения, но, связав этот слух с нервозностью и безразличием Титу, побоялся скандала, который может погубить будущность сына, и уже всерьез принялся подыскивать ему место хотя бы писаря, лишь бы вырвать его из объятий опасной любви. Тем более что эти вести, примерно в то же время, только другими путями, дошли до сведения дочерей и г-жи Хердели, и та просто не знала, какими словами клясть мерзавку, не постыдившуюся связаться с младенцем.

Поэтому вся семья обрадовалась, когда в один вечер учитель сообщил, что встретил в Армадии письмоводителя из Гаргалэу, ему как раз очень нужен толковый помощник, и он бы охотно взял Титу, жалованье будет платить очень хорошее. Титу побледнел.

— Гаргалэу? — переспросил он умирающим голосом, мысленно прикидывая расстояние от Жидовицы до места изгнания.

— Гаргалэу… Это недалеко, — ответил старик, точно угадав суть вопроса. — Седьмое село от Армадии… Письмоводитель Фридман человек подходящий. Вы с ним будете жить душа в душу. И потом, ты сумеешь там скопить деньги, расходов у тебя никаких не будет, так что со временем сможешь и поехать, куда тебя сердце влечет… И разговору нет, что ты застрянешь в Гаргалэу. Это только пока…

Херделя говорил так кротко, что Титу не нашел в себе силы сердиться. Но ему хотелось прежде посоветоваться с Розикой, и он, дипломатично ответил:

— Хорошо, хорошо… Теперь дайте мне немного подумать, денек-два… Ведь не горит…

Роза Ланг, чувствуя, что люди сплетничают про них, посоветовала ему устраиваться, взяв с него клятву, что он не изменит ей и будет приезжать как можно чаще. Со своей стороны, она пообещала тоже наведываться к нему, потому что теперь уже не может жить без его любви, хотя и должна быть настороже, — все ведь только и стараются терзать ей душу…

В четверг Херделя снова увиделся в Армадии с Фридманом и предупредил его, что на будущей неделе Титу сможет приступить к должности; а в полдень того же дня около лицея он носом к носу столкнулся с судьей, который шел со службы. Учитель почтительно поздоровался с ним, но заметил, что венгр нахмурил брови и даже не шевельнул головой. Едва он прошел несколько шагов, судья окликнул его, заставив вернуться, и вдруг спросил, сурово и испытующе глядя на него:

— Послушайте, господин Херделя, это вы писали крестьянину из Припаса жалобу в министерство на меня?

Учитель замялся на миг и потом, едва ворочая коснеющим языком, промямлил, с трудом подбирая венгерские слова:

— Я! О-о, как вы могли вообразить такую вещь? Я, который… уважение к законам…

— Прекрасно, — буркнул судья, презрительно повернув от него.

От этой встречи у Хердели заныло сердце. Значит, венгр подозревает, а может, даже наверное знает, что он сочинил прошение. Пока он шел домой, перебирал и так и сяк все вероятные последствия злополучной встречи. Но как же мог пронюхать венгр? А может быть, он сам сболтнул где-нибудь предательское словцо? Это не исключено, потому что за ним водилась привычка в теплой компании давать волю языку. Да еще воображал по глупости, будто так здорово срезал судью, уже рисовал себе, как его отрешили от должности, если не засадили в тюрьму… Вдруг теперь действительно выяснится, что это он сочинил жалобу, тогда судья может и осуществить свою угрозу. И тут слова писца снова прозвучали в его ушах, нагоняя еще больше страху.

Дома только что получили письмо от Пинти, свадьба назначалась на фомину неделю. Херделя старался радоваться, как и остальные, но на сердце у него было по-прежнему тоскливо. Найдя предлог, он поспешил через дорогу к Гланеташу — напомнить Иону, что если он обмолвится хоть одним словом, то им обоим несдобровать. Ион показался ему каким-то безучастным, хотя опять клялся, что пускай его на куски режут, но он не продаст господина учителя, от которого видел одно только доброе. Его клятвы не успокоили Херделю. Все поведение Иона внушало ему еще больше опасений.

Сердце его наполнилось мучительной тревогой. Но у него не хватило духу признаться домашним. Зачем омрачать им радость? В конце концов, может, это он со страху преувеличивает, может, просто в нем заговорило сознание вины… Робкая надежда заронилась в его душу и вступила в отчаянную борьбу с дурными предчувствиями.

5
Василе Бачу ворочался всю ночь как на угольях. Бабка Фироана точно вспугнула все его мысли, и они теперь не находили себе места. Он сразу потушил лампу, как будто стыдился света. Впотьмах он мог вольнее вздыхать. На постели ему было жестко, как на голых досках, сколько он ни расправлял солому под простыней, словно уставший от долгого лежанья больной. За печью Ана напряженно вслушивалась, скрадывая дыхание, как и той ночью, когда она уступила желанию Иона; теперь она так же стерегла сон отца, при каждом его движении ожидая, что он схватит ее за ноги, стащит с постели и убьет…

Перед светом она чуть задремала. Когда очнулась в испуге, зимнее белое утропроглядывало в комнату и старика уже не было. В ее душе страх боролся с горечью. Хоть бы уж побил, что ли, избавилась бы от этого выжидания, — оно мучительнее всякой боли. Слезы и стоны облегчили бы телесные страдания, а так тяжелый жернов давит ей на сердце, выпытывает ответ на вопрос: что же сделает отец? Ей давно казалось, что отец знает, с кем она согрешила, и она удивлялась, почему он молчит. Одно время она думала, что он просто ждет, когда Ион вернется с гор. Но тот уже был дома, а Василе Бачу все упорствовал в молчании.

Два дня подряд Ана стирала и кипятила в сенях белье, теперь ей надо было выполоскать его на Поповом протоке, за домом, в конце сада. Она обула постолы, подоткнула нижнюю юбку и запаску и отправилась с топором под мышкой прорубить лед и приготовить себе место. В саду снег сиял белизной и глянцем, как лик непорочной девы. Ане как-то жалко было топтать его тяжелыми постолами и губить прихваченный морозом свежий снежок, жалобно вздыхавший под ее шагами. Несколькими ударами топора она прорубила круговину во льду; лед был толщиной в ладонь, приопушен снегом. Вода с сердитым клокотом выплеснулась наружу, как будто ей трудно было вырваться из-под гнетущего ледового крова, и стала размывать и беспощадно съедать снег вокруг… Потом Ана ушла и вернулась, неся под мышкой корзину мокрого белья — поверх него были скамейка и валек, в другой руке горшок с горячей водой — отогревать пальцы, когда закоченеют.

Она разделила работу, чтобы, относя домой выполосканное белье, узнать, не пришел ли отец. Она с силой колотила вальком белье, разложенное на длинной низкой скамейке, выжимая из него щелок, потом полоскала в протоке, снова колотила и опять полоскала, пока оно не становилось чистым как снег; после хорошенько выкручивала, встряхивала и откладывала в сторону…

Мороз знобил ее до костей, усталость мало-помалу отнимала силы. Но она ничего не чувствовала. У нее только гудело в голове все от того же беспокойного вопроса: «Что же сделает отец?» И чем неотвязнее он вертелся, тем больше смыслов принимал: «Что сделает отец, что сделает Ион, что сделают люди…»

У нее уже окрепла уверенность, что Бачу пошел к Иону… И теперь она только и гадала, хорошо ли выйдет или плохо… Время от времени она помимо воли отрывалась от работы, изнуренная бременем, что носила под сердцем. Часто ее взгляд потерянно блуждал по воде, которая плескалась у ног, то искусительная, как любовный шепот, то грозная, как враг, жаждущий мести. Но мысли о смерти уже не могли подступиться к ее душе. Она даже поразилась своей безрассудности, вспомнив, как летом, проходя мимо Сомеша, чуть не покончила с собой; и тут же быстро выпрямилась, глубоко вздохнула и бессознательно погладила круглый живот потрескавшимися, красными, иззябшими руками…

Василе Бачу ушел на заре, промучась всю ночь в сомненьях и соображеньях. Его ум, непривычный к кипению мыслей, клокотал, точно полный раскрытый котел, позабытый на сильном огне. Мутящий стыд сжимал сердце — не оттого, что дочь беременна, а оттого, что Джеордже не идет свататься… если уж он опоганил ее. Но стыд приводил его в ярость, когда он убеждал себя, что раз парень не торопится доказать свою честность, тогда он сам должен пойти и договориться с Томой, не доводить до того, что Ана родит и им всем не обобраться сраму. Да, но почему бы Джеордже и не прийти к нему, как это полагалось бы? Ладно, скажем, не сошелся со своим скупердяем-отцом насчет приданого… Но почему же не зайти хотя бы сказать: так, мол, и так, — ведь он же не за морями? Или, может, не Джеордже отец ребенка? Эта мысль иногда шевелилась в его мозгу, переворачивая ему всю душу. Тогда он метался на постели, пыхтел, как паровоз, ругался сквозь зубы и уже готов был схватить Ану за горло и душить, пока не добьется от нее, что это неправда. Он успокаивался, отгоняя подобные домыслы и твердя себе, что Джеордже должен исполнить свой долг. И чтобы уж окончательно увериться, силился припомнить в подробностях поведение парня с того времени, когда он сам твердо пообещал выдать за него Ану и стал звать его «зятьком»; особенно терзался он, заново переживая ту ночь, когда его хоть и разобрало от ракии, но он вроде как слышал вскрики дочери и прерывистое сопение, — тогда-то, верно, и случилась беда… Он обманывал себя, тщась восстановить слухом сипловатый шепот не кого иного, как Джеордже, и это облегчало ему задачу и унимало кипение сердца.

Во всех его терзаньях не было ни капли злобы против Аны. Он и не думал серьезно принимать ее в расчет. Зная ее покорность, он не винил ее. Только досадовал, какая она глупая, что отдалась Джеордже прежде, чем тот посватался. Но он не сомневался, что она поступила так только потому, что считала, будто выполняет его же волю, ведь он постоянно долбил ей про сына Томы. Как ее обвинять, когда она и жизни не знает, когда готова была выйти замуж за Иона Гланеташу, если бы сам не одернул ее.

Под конец, поскольку надо было что-то решить, он сказал себе, что утром зайдет к Томе и будто невзначай, между прочим, обронит словечко, повыведает, какие у них обоих намерения.

Чуть только рассвело, он собрался к Томе, чтобы наверняка застать его дома. Выйдя за калитку, подумал, что надо отбросить всякую стеснительность, прямо пойти и спросить, вывести на свежую воду… Но когда он завернул на Прибыльную и стал подходить к дому Булбука, решимость его с каждым шагом начала убывать, а ее место заступал стыд, раздуваемый гордостью.

— Мне просить Тому, чтобы они взяли мою дочь? Да я скорее языка лишусь! — пробормотал он, завидев каменный дом, высившийся над окружающими домами. — Я ведь тоже не рвань какая, небось и примарем был в селе, слава богу, не нуждаюсь…

Он прошел перед домом, даже не повернув головы. Только чуть покосился и увидел большие ворота на резных вереях с обвершкой, потом плетневую клеть, забитую кукурузой, завидную, как дом богача, а на дворе целое стадо скота; одни лизали здоровенный ком соли, другие лениво пережевывали жвачку, пуская струи белого пара из ноздрей. Дальше был и самый дом, крытый черепицей, окна на господский лад, украшены широкими темно-сизыми наличниками, над приспой навешаны на стропилины внушительные связки кукурузы, дверь из сеней распахнута настежь, там в очаге пылало огромное пламя, а возле сновали женщина и мужчина, как будто бы Джеордже, дальше — сад, целая левада, с множеством деревьев, стога сена, соломы, поленница колотых дров.

«Люди состоятельные, что там говорить», — подумал Василе Бачу, как будто только теперь сообразил, как богат Тома.

Он вспомнил о своих полях, засеянных озимой пшеницей, возле лесной дороги, ему сказывали, будто их попортили дровнями. Давно уж собирался сходить взглянуть, что там. Он убыстрил шаг и скоро очутился за селом, забыв о своем намерении зайти к Томе, поглощенный хозяйственными соображениями. Он нашел поля совершенно нетронутыми, укрытыми толстым снежным одеялом… Но раз уж он попал сюда и до леса было рукой подать, то пошел пройтись по лесу, подумав, что надо бы навозить дров, пока не начал таять снег, по крайней мере, до будущей зимы не знать этой заботы. Кружа по лесу и облюбовывая деревья на сруб, вспомнил поленницу дров в усадьбе Томы, а потом и решение, с каким уходил из дому. Он разозлился на себя, что струхнул, и круто повернул к селу.

— С какой стати я должен стыдиться, коли у них совести нет? — бормотал он, все больше сердясь. — Если такое дело, то у нас на крепкий сук острый топор!

Джеордже поил скотину у колодца. Журавель тоненько скрипел, пока кверху тяжело шло полное ведро.

Василе Бачу зашел во двор, хлопнув калиткой, и, подойдя к парню, начал резким тоном:

— Так-то, Джеордже, ты со мной обходишься? Затем я тебя любил, и голубил, и почитал, чтобы ты меня на посмешище выставил да сам же отвернулся от меня?

Джеордже, совершенно спокойный, поднял ведро и опрокинул его в колоду на намерзший толстый лед. Водяной поток стремительно хлынул, обдавая брызгами морды скотине, степенно тянувшей воду; напугавшись, все они, как по команде, вскинули головы.

— Как ты сказал, дядя Василе? — переспросил парень, только повернув голову и держа обеими руками порожнее ведро.

Невозмутимость и холодность Джеордже обозлили Бачу. Он стиснул зубы, сдерживая ругательство, и продолжал выговаривать ему, но стараясь владеть собой:

— Я вот вижу, что нечестный ты, парень, слышишь?

— Это почему же? — сказал Джеордже, не двинувшись.

— Да потому что нечестный, слышишь? Привязался к моей дочери, обрюхатил ее, а теперь и знаться не хочешь… Такая твоя совесть, да?..

— Я?

— Ясное дело, ты!

Парень отпустил ведро, вытер руки о порты и тяжелой поступью подошел к Василе с сочувственной улыбкой на лице, от которой всякого бросило бы в краску. Он посмотрел прямо в глаза Бачу и заговорил, рассчитанно медленно, как бы желая разогнать у того всякие сомнения:

— Так вот знай, дядя Василе, что ты ошибаешься, я тут ни при чем! Нет, поверь мне! Могу хоть на кресте поклясться, что я и не притронулся к ней… Крепко я любил Ануцу, ходил к вам, старался по-хорошему сделать. Ну, а раз вышло иначе, не моя вина, дядя Василе. Я отстранился, когда увидел, как другой вышел ночью от вас, да еще и услышал кой-что…

Василе Бачу сразу все понял, и у него было такое чувство, точно его ударили обухом по голове. Глаза у него налились кровью и весь двор поплыл перед ним, а потом завертелся, точно земля заколебалась. Какое-то время он еще слышал сетования парня, укоры, утешения, но уже ничего не понимал. Словно в тумане, увидел, как подошла мать Джеордже, долго говорила что-то плаксивым голосом, заламывая руки, крестилась и взглядывала на небо… До его сознания уже ничего не доходило. Там засела одна-единственная мысль, что Джеордже не виноват, и теперь она билась там, как зверь в капкане.

Он шел домой, как без памяти, отупелый, шатаясь из стороны в сторону, чего не бывало, даже когда он пил три дня и три ночи подряд. Дорога казалась ему бесконечной. Он не чаял, как бы скорее очутиться дома и там колотиться головой об стены, чтобы хоть так унять неотступную муку, терзавшую его.

Когда он отворил калитку, увидел Ану, шедшую с полной корзиной выполосканного белья. При виде ее Василе почувствовал, что его всего передернуло. Разум его вмиг прояснился, и ему представился Ион Гланеташу, с торжествующим и презрительным видом показывавший пальцем на живот Аны… Потом он уже не видел дочь, а только ее живот, обхваченный трехцветными поясками поверх подоткнутой запаски, огромный, постыдный, уродливый, выпирающий живот, где нежился позор, беззастенчивый и надменный.

Их глаза встретились, и Ана замерла на месте, окаменев от его холодного, упорного, звериного взгляда, точно кинжалом пронзавшего ей сердце. Щемящий ужас объял ее душу, и она стала отчаянно кричать тонким голосом:

— Не убивай меня, папаня, не убивай, не убивай!

Корзина выпала у нее, чистое белье вывалилось на снег, ее омертвелые руки скрестились на животе, защищая его, а крик звучал все жалобней, слабее и сдавленней.

Как хищник, властным взглядом завороживший свою добычу, прежде чем растерзать ее, выжидает, пока в нем разгорится кровожадность, точно так и Василе Бачу замер, упиваясь отчаянием Аны и слушая испуганные ее крики, которые распаляли его, как неприятельские подстрекательства… Потом он тяжелым, крупным шагом подступил к ней, запустил пятерню ей в волосы и хищным рывком повалил наземь. И тогда с молниеносной быстротой стал молотить ее кулаками по голове, по бокам, животу, задыхаясь и ревя:

— Паскуда!.. Паскуда!.. Убью!.. Бесстыжая!.. Сын Гланеташу тебе нужен?.. На, получай!..

Крики Аны усилились, в них было еще больше муки и отчаяния.

— Прости меня, папаня!.. Не убивай!..

Чем раздирающей она кричала, тем сильнее растравлялся Бачу и тем свирепее ревел, словно хотел заглушить голос дочери. Но вопли Аны не слабели, теперь они как будто исходили из самого чрева, и опять налитые злобой глаза Бачу узрели ненавистный живот, и он стал пинать его ногой, удовлетворенно крякая, точно с каждым ударом облегчал душу. Скрещенные руки Аны инстинктивно перехватывали жестокие удары, угрожавшие плоду греха. А тяжелые сапоги все обрушивали на нее побои, раздирая ей руки, растрескавшиеся от мороза, расшибая кости.

Как испуганные птицы неслись ее крики, зовуще разлетались по селу, отдавались на холмах, ссутулившихся от холода. Бачу продолжал колотить ее, стервенея все больше. Потом, чтобы задушить вопли, шмякнул ее головой в снег, который сразу окрасился кровью, хлынувшей у нее изо рта и из носа; из груди ее с хрипом вырывались бессильные стоны.

Рев и крики, доносившиеся со двора Василе Бачу, живо подняли на ноги все село. Мигом сбежались соседки, в испуге сгрудились у ворот и только оттуда отваживались увещевать его:

— Пусти ее, дядя Василе, ты же убил ее… Караул!.. Глядите, она уж и не дышит!.. А, батюшки, убил!.. Спасите, люди добрые, убивает!.. Караул!..

Самым первым из мужчин подоспел Аврум. С бесстрашием, приобретенным в многочисленных баталиях, которые разыгрывались у него в корчме, он вбежал во двор и бросился к Василе:

— Будет, любезный!.. Слышишь?.. Но, но! Будет!

Но Бачу ничего и не слышал, а когда Аврум уцепил его за руку, занесенную для удара, он стряхнул его, как перышко, и еще яростнее ударил дочь. Она лежала без движения ничком, все так же не разнимая рук на животе, издавая протяжные, редкие стоны.

Женщины и дети, кто только успел что увидеть или услышать, передавали по селу весть, испуганно тараща глаза:

— Василе Бачу вот уже час колотит Ану и грозится убить ее!..

Сбежались жившие по соседству мужики, понукаемые женами, и стали унимать Бачу, но не подступались к нему, как Аврум, потому что в своей загороди всяк себе хозяин и чужим туда нечего соваться. Василе Бачу, раздосадованный толпой зевак, чтобы избавиться от их надоедного нытья, уволок полубеспамятную дочь в дом, запер дверь и там продолжал еще яростнее избивать ее. Крики Аны заслышались снова, но глуше:

— Не убивай!.. Прости меня!.. Папаня!..

Люди, столпившиеся на дворе и на улице, крестились, качали головами, одна из старух ломала руки и говорила всем:

— Обезумел Василе, люди добрые, он ее не выпустит живой!..

Флорика, дочь вдовы Максима Опри, была первой очевидицей расправы. Видя, что никто не может спасти Ану из лап отца, она помчалась к учителю и попросила его пойти поскорее, утихомирить Василе Бачу, а то он никого и слушать не хочет, нехристь. Херделя вскочил, надел шляпу и побежал к месту происшествия, рассчитывая, что Бачу, при всей его дури, все же усовестится и перестанет, если он ему прикажет. Флорике пришлось остаться и рассказать по порядку, как было дело. Барышни и г-жа Херделя ужасались дикости пропойцы Василе и, как полагается, кляли и всячески бранили его. Потом Гиги, а следом за ней Лаура и мать, вышли на балкон послушать крики Аны. Но оттуда им ничего не было слышно. Народ на улице суматошился еще больше. Люди сбивались в кучки, переговаривались, то и дело показывая в сторону злополучного двора, кто удивленно, кто озабоченно… Во дворе у Гланеташу Ион с непокрытой головой стоял как вкопанный, насторожив уши в сторону села, его костистое лицо дышало каким-то странным довольством; Зенобия выглядывала из ворот, точно выискивала, с кем бы перекинуться словечком и разузнать подробности.

— Ты слышал, Ион, что вытворяет Василе Бачу? — крикнула с балкона Гиги дрожащим от жалости голосом.

— Ясное дело, слышал, — отозвался тот, невозмутимо пожимая плечами.

— Вот ужас-то! — проговорила Лаура, содрогаясь.

— Ничего, так ей и надо! Пускай хорошенько отдует, ей следует! — добавил Ион со злой ухмылкой, и лицо его потемнело.

— И тебе не совестно так говорить, висельник, окаянная твоя душа! — взорвалась разгневанная г-жа Херделя. — Вы вот губите девок, бесчестите их, да еще потом потешаетесь над их мученьями! Мерзавец!..

Ион опять пожал плечами в знак того, что все ее ругательства ему в одно ухо вошли, в другое вышли. Но потом, заслышав голос учителя, который возвращался домой и громко разговаривал с Мачедоном Черчеташу, он быстро ушел в сени.

— Да что там такое, господин учитель, что за диво случилось? — спросила Зенобия, не сдержав любопытства.

— Спроси лучше у своего чадушки, он больше всех знает! — сердито ответил ей Херделя.

— Пока я подоспел, он уже и драться перестал, — рассказывал он нетерпеливым домашним, поднимаясь на галерею. — Она, бедная, полумертвая. Я видел ее. Прямо сердце разрывается. Вся в крови, а уж избита — живого места нет!.. Вот несчастная-то, бедняга!..

Сейчас Василе угомонился немного. Я его отчитал, да попусту. Он говорит, что Ана пятый месяц беременна от Иона Гланеташу, за это он и бил ее.

6
На другой день Василе Бачу с утра засел в корчме и пил до позднего вечера в одиночку, насупленный и молчаливый; по временам стучал кулаком по столу с такой силой, что Аврум вздрагивал у себя за стойкой и быстро взглядывал, не разбил ли тот бутылку или стакан; потом по-честному расплатился, пошел домой, а там опять набросился на Ану, и без того всю в синяках, и бил до тех пор, пока ее не отстояли соседи.

На третий день он как будто приутих. Среди дня он взял Ану за руку и стал говорить ей очень спокойно, но опять с тем же холодным, особенным блеском в глазах, так ужаснувшим ее третьего дня:

— Послушай меня, дочка, и хорошенько запомни, что я тебе скажу. Я человек старый и хлебнул горя на своем веку. Вот не послушалась ты меня, и круто тебе пришлось… Теперь что ты будешь делать? Оплошала, дело ясное, да кто не плошает. На то мы и люди. Но коль умела ошибиться, умей и поправиться, а то ведь грехи любезны доводят до бездны… Вот я тут думал про себя и раскидывал мозгами, меня-то жизнь больше потрепала… Брюхатую тебя, сама понимаешь, никто не возьмет…

Василе Бачу остановился, скрипнул зубами. Но он пересилил злобу, сглотнув слюну, вытянул шею и продолжал помедленнее, снова смягчая свою речь:

— Ты ошиблась, доченька, ты сама и должна поправить ошибку… Вот так… Или, может, я не дело говорю? Нет, дело, дело… Ну вот я и порешил, ступай-ка ты к своему Гланеташу, раз ты его себе выбрала, не послушалась меня, и сама сговаривайся с ним… Так оно полагается, дочка! Вот так! Поладьте сами, так оно будет лучше, потому что мне в это незачем мешаться… Вот так, доченька…

— Ну я пойду, папаня, — пролепетала Ана плачущим голосом, с остановившимся от ужаса взглядом.

— Ну ступай, доченька, — сказал Василе, опять мрачнея.

И Ана тотчас отправилась к Гланеташу, с тяжелым сердцем, без сил. Голова ее была пуста, ни единой мысли, ни надежд, ни отчаяния. Она шла, словно повинуясь ногам, как прогнанная собака. Ее подгоняла боязнь того особенного отцовского взгляда, в котором как бы таилась ее смерть.

Она очутилась в доме Гланеташу, сама не помня, встретился ли ей кто по дороге или нет, ненастно ли было или ведренно. И тут, в доме, она сразу увидела Иона. Он сидел за столом и надрезывал перочинным ножом крупную красноватую луковицу, а на столе перед ним был початый каравай кукурузного хлеба, большой толстый кусок свиного сала и толченая соль в тряпице. У печи подремывал Гланеташу с трубкой во рту, положив руки на колена, а Зенобия сгребала жар под треножную сковородку.

Ана без приглашения опустилась на лавку — у нее дрожмя дрожали колени. Ее мокрые от слез глаза не отрывались от Иона, а тот преспокойно сидел, как будто и не заметил ее, отрезывал ножом куски сала, укладывал на ломоть хлеба, отправлял в рот, макал в соль надрезанную луковицу и с аппетитом откусывал от нее. Ана молчала, сама не зная, чего она ждет, и удивлялась такому непонятному его безразличию, когда у самой у ней сердце разрывалось от муки, и только из-за того, что она любила его сильнее всего на свете.

В комнате воцарилось молчание, слышно было только чавканье Иона, и этот звук отдавался в ушах Аны издевкой. Потом вдруг ее точно пробудил из забытья пронзительный и удивленный голос Зенобии:

— Что это ты к нам пришла, Ануца?

Ана не знала, что ответить, но неожиданно услышала свой плачущий и испуганный голос:

— Пришла, матушка Зенобия… Я к Ионикэ пришла…

И опять водворилась тишина. Потом Ион с крепким хрустом откусил от луковицы. Ана испуганно вскинула на него глаза. Он не спеша похрустывал, и кожа у него на скулах то сбегалась морщинками, то разглаживалась.

Так прошло несколько долгих минут. Ион раскраснелся, сглотнув все, потом медленно сказал, не оборачиваясь к ней:

— Что прикажешь, Ануца? Чего тебе от меня надо?

— Меня отец прислал, чтобы я…

Но она не докончила. От его ледяного вопроса у нее осекся голос. На глаза навернулись слезы, она потупилась, устремив взгляд на вздрагивающий от сдерживаемых рыданий живот, — этот живой укор. Ион посмотрел на нее и торжествующим взглядом смерил ее живот.

— Ну, если он тебя прислал, то зря прислал, — сказал он с гордой улыбкой, тщательно вытирая нож о портки. — Вот так, Ануца! Так ему и передай! Потому что с тобой мне не о чем толковать, с ним вот мы поговорим и порассудим, по возможности, мы же люди… А не рядившись, как мы сойдемся? Где ж это видано, черт подери, чтобы без сговора сходились? Мы ведь тоже не звери, не-ет… Ты это непременно передай дяде Василе, вот так, как я сказал, пусть он знает…

Ана хотела заговорить, заплакать, упросить его, упасть перед ним на колени, но, не помня как, очутилась на улице и уже шла домой, без сил, еле переводя дух. Она как будто и не слышала ни слов Иона, ни наставлений Зенобии, старавшейся вразумить ее, как задобрить отца, чтобы уломать его… Только чувствовала живое тепло в животе и по временам легкий толчок, от которого сердце переполнялось радостью, и она забывала все свои страдания.

Но едва она очутилась перед отцом и увидела его глаза, маленькие, с желтоватыми искорками, с сетью красных прожилок на белках, и этот чужой, пронизывающий взгляд, ее опять охватил страх, и она залепетала что-то бессвязное. Василе Бачу хоть и не разобрал, сам догадался и с ревом набросился на нее:

— А, мошенник, разбойник!.. Значит, он хочет, чтобы я кланялся ему, упрашивал!..

Он стал пинать ее ногами, избил в кровь и все орал и божился, что скорее голову положит на плаху, что пускай лучше дом сгорит, пускай его гром разразит, чем ему идти к Гланеташу…

И потом уже не проходило дня, чтобы он не бил ее до тех пор, пока сам не уставал. Соседи привыкли и к его крикам, и к ее стонам и уже не выручали ее; к тому же Бачу теперь бил ее в комнате, предусмотрительно заперев дверь, чтобы его никто не тревожат. Ана от побоев высохла как щепка и еле ноги передвигала. Только живот у ней продолжал расти, и все больше выпирал, точно назло Василе.

Три недели спустя Василе Бачу, проходя по улице, неподалеку от поповского дома столкнулся лицом к лицу с Ионом. Оба вздрогнули. Ион хотел пройти мимо, не останавливаясь.

— Что же это ты, Ион, идешь, будто и не узнаешь меня? — не сдержавшись, сказал Василе Бачу с ехидной усмешкой. — Ни капли стыда у тебя нет, парень!

— А чего мне стыдиться? — Ион остановился с холодным и вызывающим видом.

— Иль не знаешь, что моя дочь от тебя беременна?

— А я ничего знать не хочу!

— Не хочешь?

— Нет!

— Хорошо, хорошо, — процедил Василе, — только не пожалел бы ты потом, Ион!

— Об чем это мне жалеть? — нагло заметил Ион. — Ты лучше смотри, как бы самому не пришлось пожалеть.

— Значит, не хочешь на ней жениться? А?

— Не хочу, дядя Василе! Когда я хотел, ты не хотел. А теперь я расхотел, так-то! — заключил Ион и пошел от него с гордым видом, задрав нос.

Василе Бачу сжал кулаки и отпустил ему вслед страшное ругательство. Опять все поплыло перед ним, как тогда, на дворе у Томы Булбука, когда он впервые почувствовал, как у него обрывается сердце. Он прибавил шагу, торопясь домой, и едва вошел, не говоря ни слова, с новой яростью набросился на Ану. Она рухнула на пол под градом ударов и отчаянно закричала:

— Папаня, не убивай меня!.. Не убивай!..

Глава VI СВАДЬБА

1
Письмоводитель в Гаргалэу, еврей, как почти все коммунальные письмоводители в Трансильвании, очень тепло принял Титу, зная, что он поэт, и не желая прослыть невеждой, неспособным ценить поэзию. Был он из канцеляристов старинного покроя, не блиставших особой ученостью. Он отвел ему комнату в примарии, в конторе, где совершались церемонии гражданских браков, чтобы его никто не беспокоил и он бы мог работать там в тиши, когда на него найдет вдохновение, — разумеется, во внеслужебные часы.

— Поэтам потребно уединение и любовь, — сказал письмоводитель Титу, подмигивая. — Но здесь уж вам придется довольствоваться чисто сельскими музами! Хе-хе-хе!..

Титу трапезничал у Фридмана, вместе со всем семейством: письмоводительшей, правоверной еврейкой — толстой, неопрятной, с веснушчатым лицом, — пятнадцатилетней дочкой, с первого взгляда влюбившейся в Титу, в надежде, что он и ей посвятит стишки, и сыном, двадцатилетним юнцом, студентом-юристом, который учился экстерном и только на экзамены ездил в Клуж…

И все же Титу было здесь тяжко, в глубине души он проклинал ту минуту, когда согласился уехать из дому и расстаться с Розой. Разлука ранила его сердце и даже убила всякую охоту к жизни. Он пытался утешиться мыслью, что каждый четверг будет ездить с Фридманом в Армадию, а оттуда, под предлогом, что ему хочется повидать родных, помчится в Жидовицу, обнять г-жу Ланг. Но эта неделя без Розы казалась ему вечностью… В его душе таилась боль, что он не смог проститься с ней перед отъездом. Они расстались, как чужие, — ни пылкого поцелуя, ни утешительной слезы, потому что Ланг именно в этот день все время терся дома. Одно только трепетное рукопожатие да взор, затуманенный грустью, — вот все, что он увез с собой в это неприютное село, казавшееся ему мрачней темницы… И вина за все его страдания лежала на совести одного Фридмана. Не попадись он тогда Херделе, Титу не пришлось бы покинуть Розу… Поэтому он смотрел на Фридмана и всю его семью как на заклятых врагов и ненавидел их, насколько ему позволяли обстоятельства.

Полюбив Розику, он воспылал любовью ко всем венграм и евреям, потому что Роза была венгеркой и замужем за евреем. Проявлялось это в пристрастии к венгерской речи. Попав в венгерское село, он мыслил себе, что, если будет постоянно слышать венгерский и говорить на нем, ему будет казаться, что он по-прежнему с Розой, и его тоска уляжется. Однако крестьяне, приходившие по делам в примарию, больше говорили по-румынски. К тому же и письмоводитель знал государственный язык лишь настолько, насколько этого требовала служба, дома у них разговаривали по-еврейски или по-румынски, потому что его жена, сколько ни старалась, не могла выучиться венгерскому. И только сын Фридмана, студент, притворялся, что не понимает румынского, но так как он напускал на себя ученость, Титу не терпел его и сторонился.

Несмотря на горечь и печаль, Титу всерьез принялся за работу, которую щедро подваливал ему Фридман, не зная, долго ли пробудет у него поэт, и стараясь воспользоваться его рвением, чтобы привести в порядок месяцами лежавшие без движения дела. Титу удручало однообразие канцелярских форм и выражений, но это не мешало ему усердно работать в ожидании четверга, когда он снова увидит Розу. Он даже испытывал гордость, что жертвует собой, заполняя «бланки учета скота», «податные ведомости» и прочие прозаические бумаги, вместо того чтобы, витать в эмпиреях, творить волнующие стихи…

Пришел четверг, а вместе с ним и жестокое разочарование. Письмоводитель с сожалением сказал ему, что не может взять его в Армадию, так как Титу должен обойти коммуну, поторопить с уплатой податей и наложить секвестр на злостных недоимщиков, потому что податное управление грозит оштрафовать его, если в трехдневный срок не будут внесены платежи хотя бы за истекший семестр.

Пожалуй, за всю свою жизнь Титу не переживал более мрачного дня, чем этот четверг. Он кипел, ругался и клял свою судьбу, видя, что Фридман уезжает, а он вынужден остаться. Он едва не подрался со студентом, который пришел развлечь его и поговорить о политике. Потом он решил, что Фридман подложил ему свинью не иначе, как по наущению Хердели, чтобы отдалить его от Розы. В отместку он весь день не выходил из канцелярии, зашвырнул в угол податные реестры и настрочил Розе длиннейшее пламенно-страстное и окропленное слезами письмо, собираясь послать его с нарочным, хотя бы это стоило ему месячного жалованья.

Когда на другой день Титу перечитал письмо, оно показалось ему выспренним и он изорвал его. Понадеясь на следующий четверг, он немного успокоился. Если уж сумел вытерпеть неделю, то вытерпит и несколько дней. Тем приятнее будет свидание… Письмоводитель рассказал ему, что встретил в Армадии Херделю и Гиги, они шлют ему поцелуи, потом похвалил Титу за его милосердие к недоимщикам, потому что податное управление согласилось на отсрочку платежей.

В следующий четверг Титу потерпел такую же неудачу, но горевал меньше прежнего. За это время он успел свести знакомство с протестантским пастором, маленьким, тщедушным, седоусым, и его супругой, дородной и высоченной, как жандарм. Они враждовали с письмоводителем и даже не разговаривали с ним. Титу каждый вечер ругал вместе с ними Фридмана и понемногу разгонял и забывал свою тоску.

Настало время, когда он все же должен был пойти со стражниками собирать подати. И вот тогда он увидел по-настоящему и коммуну и людей. У него щемило сердце от угрызений совести, и он непрестанно корил себя:

— Какой же я слепец!.. Где я был до сих пор?

Село Гаргалэу было раза в два больше Припаса, оно раскинулось по левому берегу Сомеша, на гладкой, как скатерть, равнине. В центре гордо красовалась новая венгерская церковь с белым петухом на башне, близ нее высилось здание государственной школы в два этажа, с красной черепичной крышей, строгое и внушительное, ни дать ни взять суровая госпожа. Вокруг были одни хорошие дома, чаще каменные, с обширными дворами, с богатыми хозяйственными постройками, скотина на дворах — как на отбор. По окраинам, словно голодные побирушки, рассыпались грязные, убогие мазанки, крытые закоптелой соломой, а на отлете стыдливо ютилась румынская ветхая деревянная церквушка с островерхой башенкой, крытой замшелой дранкой.

Больше всего недоимок числилось за окраинными жителями, и Титу, по настоянию Фридмана, начал обход с приземистых лачужек, где его встречали лохматые псы, лаявшие с такой злобной яростью, точно чуяли, что его появление сулит недоброе. Переходя из дома в дом, постигая глубину нищеты, Титу впал в полную растерянность, все существо его было потрясено, он мысленно видел перед собой нарядные дома, красовавшиеся посреди села.

«Мы ютимся здесь, обездоленные, нищие, а они там нежатся в довольстве», — подумал он, подойдя к полуразваленной хибарке с низкой кровлей, он должен был нагнуться, чтобы пройти в сенцы.

Высохшая, сгорбленная старушка в сером платке испуганно пригласила его в комнату и бросилась вытирать передником лавку, чтобы не запачкался барчук, если пожелает сесть. Страх не затухал в ее глазах, когда она украдкой взглядывала то на Титу, то на двух стражников, стоявших в дверях.

— Уж вы не взыщите, барчук, у нас неприглядно, — проговорила она жалобным голосом. — Нужда заела, беды так и валятся, барчук, прямо как на грех!..

Титу пристально посмотрел на нее и содрогнулся от какого-то странного стыда и брезгливости. Старушка казалась ему олицетворением бедности и темноты. Он хотел успокоить ее ласковым словом, но не посмел и уткнулся в податной реестр, где за ней значилось свыше двухсот крон недоимок. Когда старушка услышала это, она изумленно вытаращила глаза и застыла с раскрытым ртом, потом, поняв, вдруг разразилась рыданьями, приговаривая в отчаянии:

— Да и горемычная же я, барчук! Две сотни!.. Горе мое горькое!

В ее плаче изливалась такая боль, что Титу точно клещами сдавило горло. Он растерянно оглянулся на стражников, те стояли в сенях и почесывали затылки, в открытую дверь лилось весеннее солнце. Титу встрепенулся от этого манящего яркого света, чувствуя, как он забирается к нему в душу, проникает в самые затаенные уголки, претворяясь в острую, захватывающую жалость. «Зачем я здесь? Что мне тут искать?» — думал он, а причитания старушки звучали у него в ушах как отзвук отдаленного зова.

— Так вот, бабка, надо платить, иначе я у тебя имущество в залог возьму и все, все продам! — произнес в это же время его суровый голос, показавшийся ему до того чужим, что он и сам не узнавал его и поражался, как он мог выговорить такие слова.

— Нет у меня ничего, барчук, ничегошеньки!.. Нету… Душу я, что ль, тебе отдам, бери, бери!.. Сынок у меня целых два года в солдатах, и вся земля, сколько дал нам господь бог, осталась под залежью, у меня все сердце за нее изболелось… Ничего нету, только и есть, что душа в теле… Что ж, бери душу, барчук!..

Сердце Титу вспыхнуло новым огнем, как костер, слишком долго тлевший. В его сознании возник мучительный вопрос: «Зачем мне обирать ее? Почему мне? Почему именно мне?»

Он долго сидел, не двигаясь, не произнося ни слова и не смея поднять глаза на старушку, которая все плакала, громко сморкалась, крестилась и божилась. Ему было стыдно перед стражниками за свою сердобольность, но он не мог побороть эту слабость. Потом вдруг встряхнулся, снова заглянул в реестр, покачал головой и досадливо пробормотал:

— Тогда, может, в расчетах ошибка? Что же еще, господи?.. Или этого не может быть?.. Собственно, какие ошибки, какие?..

Он сразу ухватился за слово «ошибки», как утопающий. В раздражении вышел из дому, а следом за ним безучастно поплелись стражники, мотая головами, как заморенная скотина. Титу пошел прямо в примарию и возмущенно заявил письмоводителю, что податной реестр, очевидно, неверно составлен. Фридман усмехнулся с видом превосходства и ответил ему, что ручается за точность расчетов, так как он сам делал выкладки, а переписывал его сын, первоклассный математик. Но если Титу хочет сам удостовериться, никто не возбраняет ему пересмотреть все графы, хотя, по его скромному мнению, лучше бы заняться недоимками и не терять зря времени.

Титу сознался себе, что в реестре не может быть ошибок и ему просто нужен предлог, чтобы не ходить по окраинным домам. Он чувствовал себя ничтожеством, его разъедала горечь, она точно обескровливала его, и он проникался отвращением к самому себе.

Судорожно пытаясь отделаться от этого чувства, он сел за стол, заваленный бумагами, и начал машинально складывать, вычитать и комбинировать всевозможные числа, перелистывать из-за каждой фамилии по пять-шесть фолиантов. Но в его воображении так глубоко запечатлелась старушка с морщинистым лицом, искаженным рыданиями, что на каждой странице виделось ее укоризненное лицо, а в ушах у него суровым упреком звучало: «Бери душу, барчук!..»

Провозившись так несколько времени, он вскоре потерял терпение. Чуть не в отчаянии вскочил из-за стола и начал расхаживать по пыльной канцелярии, мучительно стараясь прогнать это видение. Он попытался перенестись мыслью к Розике, ее жарким объятьям, сладкому шепоту. Тщетно. Опять он мысленно оказывался в ветхой лачуге, перед убитой горем старушкой, и невольно слушал ее плачущий голос. Потом он устыдился — как можно в такие минуты думать о Розе Ланг? — и почувствовал что-то вроде неприязни к этой женщине, которая так долго ослепляла его своей бурной любовью и совращала с пути.

Титу остался один в примарии; стражники дружно храпели на скамье в сенях. В распахнутые настежь окна смеялась сияющая весна, как влюбленная девушка. Он шагал, то медленно, то быстро, взметая пыль с обшарпанных половиц, — в солнечном потоке она реяла, как золотой ветерок… Титу внезапно остановился у окна, заложив руки за спину, словно прельщенный новой всесильной жизнью, кипевшей за стенами канцелярии. Его взгляд обратился на здание венгерской школы напротив, — горделивое, сверкающее в позолоте солнечных лучей. В большом дворе, усыпанном гравием, стайки резвых детей бегали и играли, весело и звонко перекликаясь, за ними присматривал молодой бледнолицый учитель с такими большими глазами, что издали их можно было принять за очки. Веселый шум доносился в примарию мягким журчанием, лишь изредка взлетали отрывистые радостные крики. Душа Титу стала чуть оживать, как вдруг он увидел, что учитель краснеет и надувается как индюк, делая негодующие знаки кучке детей, стоявших поодаль. От страха они застыли на месте, и тогда учитель направился к ним, грозя пальцем и крича. Титу наклонился к окну и сквозь веселый гомон отчетливо услышал гневный голос учителя:

— Только по-венгерски!.. По-венгерски!.. Надо по-венгерски!.. По-венгерски!..

Вмиг все нутро у Титу перевернулось от лютой ненависти к этому учителю. Он почувствовал страшное желание броситься на него и вшибить ему в душу те угрожающие слова… Но тут зазвякал колокольчик, тотчас же смолкнул гам, и школьный двор опустел. Только дом, залитый солнцем, казалось, смотрел надменно и насмешливо, как смотрит хищный зверь, когда, поглотив добычу, он лениво облизывается. Титу никогда прежде не думал, что неодушевленный предмет может вызывать чувство ожесточения. Теперь ему так к виделось, что красноватый этот дом на другой стороне улицы, с большими сверкающими окнами, хочет унизить и посрамить его. Это будило в нем ярость, и он снова вспоминал испуганную, страдающую старушку. «Мне ли обирать горемыку, чтобы они там еще заносчивее кричали: «Только по-венгерски!»

Он поднял глаза вверх, на ясное синее небо, раскинувшееся шатром над бесконечностью. Его мысленный взор видел все село, как на гигантской карте, проникал внутрь красивых, богатых домов, в чистые, поистине хозяйские покои баловней судьбы, оттуда устремлялся во дворы, где речистые венгерские крестьяне с закрученными усами, в широченных, как юбки, штанах, громко рассуждают меж собой… Потом, с быстротой и легкостью волшебных коней, его мысль облетела село, заглянула в убогие хибарки, к другим крестьянам, задавленным нуждой, обиженным и богом и людьми, изнуренным трудом и бедностью… «И все-таки будущее за нами! — подумал Титу, просветлев. — Крепость, осажденная разутым войском! Напрасно нам бросает вызов грозная школа, напрасно поет петух на церковной башне… Наш натиск не ослабевает ни на миг! Мы во множестве идем вперед… Их твердыни сотрясаются и рушатся, чуть только их коснется дыхание нашей скованной жизни… Хозяева трепещут перед слугами! Слуги! Мы — слуги! Прошлое принадлежит им, будущее за нами!..»

Радостный смех щекотал его. Вера в себя прогнала прочь смятенные, черные мысли. Он вспомнил, что еще десять лет назад, когда он ехал в Бистрицу, в Сэскуце один только пастух был румын, он жил в землянке на краю села, а теперь половина коммуны — румыны, хотя там нет ни школы, ни церкви. «И там тоже хозяев мало-помалу оттесняют слуги, обездоленные, зато полные жизни!» — думал он, страшно счастливый, что ему выпала честь принадлежать к обиженному люду.

Когда его пригласили к столу, он явился в отличном расположении духа и даже развеселил семью письмоводителя. Они были расстроены тем, что у них околела гусыня, которую собственноручно вырастила и откормила госпожа письмоводительша. После обеда Титу углубился в страстный спор о румынах с Фридманом и его сыном. Студент старался все время говорить по-венгерски, а Титу отвечал ему по-румынски, словно он вдруг начисто позабыл венгерский или боялся, что потеряет дар речи, как только произнесет хоть одно венгерское слово. Письмоводитель и в особенности его сын с пеной у рта уверяли, что румынская политика в корне ошибочна, потому что руководствуется чувством ненависти к законным хозяевам страны, и, следовательно, обречена на провал. Титу жестоко осуждал старания венгров истребить путем денационализации целый народ с его многострадальным и доблестным прошлым и доказывал, что румыны принуждены бороться против этой преступной тенденции не на жизнь, а на смерть.

— Пардон, пардон, — перебил его под конец письмоводитель, готовясь нанести последний удар. — Я уверен, что рано или поздно ваш шовинизм погонит вас в Румынию, как и прочих «печальников», которые пользуются простотой бедного народа, верящего в своих интеллигентов… Смею вас заверить, на сей счет я никогда не ошибаюсь…

— Мне бы такое счастье — поехать на родину! — вздохнул Титу с гордым видом.

— Погодите, такое счастье обычно легко на помине, — иронически заметил Фридман. — Ну что ж, я бы страшно хотел встретиться с вами после того, как вы получше узнаете свою румынскую отчизну!.. Страшно хотел бы… Там уж вы увидите и свободу и счастье, а то вы тут все брюзжите и возмущаетесь… Я бы даже просил вас написать мне открыточку… Обещаете?

— Конечно! — воскликнул Титу, порозовев от оживления. — Во всяком случае, хуже, чем здесь, не может быть!

— Ну-у? Неужели?.. Вы так думаете? — вскинулся письмоводитель, досадуя, что не сумел сразить его. — А вы знаете, что в вашей Румынии нет ничего прочного? Если ваша физиономия случайно не понравилась барину, так вы на другой же день вылетите… Там нет ни законов, ни правления, как в этой благословенной стране, которую вы хулите на всех перекрестках. Нет, милостивый государь! Там произвол мироедов диктует миллионам оборванных рабов… И вы мне, пожалуйста, не говорите про Румынию, потому что я знаю ее лучше, чем вы!.. Три года я пробыл там в молодости, но уж до гробовой доски не забуду, что я там выстрадал!

— В конце концов, как бы там ни было, плохо ли, хорошо ли, по крайней мере, я знаю, что все это румынское и только румынское! — заключил Титу с торжествующей улыбкой, которая досаждала письмоводителю хуже всякого крика. — И, следовательно, всякий ничтожный ренегат уже не сможет предписывать тебе, чтобы ты говорил и чувствовал, как чужестранец!

— Вы такой шовинист, какого трудно себе и вообразить, недаром вы румынский поэт! — сказал по-венгерски студент, стараясь выдержать иронический тон.

По окончании спора Титу испытывал гордость полководца, выигравшего битву. Он был особенно доволен тем, что нашел мужество открыто высказать свои истинные чувства, как будто совершил это перед лицом грозных инквизиторов.

В сумерки, вместо того чтобы отправиться к протестантскому пастору и вдвоем с его супругой осуждать наглые замашки письмоводителя, он вдруг решил пойти к румынскому священнику. Ему теперь было совестно, что он пробыл тут почти месяц, перезнакомился со всеми венгерскими «сюртучниками» и ни разу не удосужился заглянуть к пастырю разутой и обездоленной паствы.

Дом священника находился неподалеку от церкви,на глухой окраинной улочке. Титу застал там попадью, изнуренную крестьянку, и трех дочерей, скромных, стеснительных и простоватых девиц. Все обрадовались ему, провели в «парадную» комнату, разубранную деревенским тканьем и вышивками, посредине ее стоял стол, накрытый белой скатертью, а на нем возлежала старинная Библия в потертом кожаном переплете с двумя крестами — маленьким серебряным и большим деревянным. Неловкость и робость поповен, нескладная речь попадьи в другое время смешили бы Титу, теперь же он находил в них особую прелесть.

— А где его преподобие? — спросил он, когда иссякли общепринятые банальности и девицы замолчали, не зная, о чем говорить.

— Он в церкви, там свадьба, — быстро ответила старшая дочь, тщедушная, с красными руками. — За ним на днях приходили венгры, просили обвенчать. Тут так заведено. Сначала они венчаются в своей церкви, а потом приходят к батюшке, они считают, что наша служба святее…

— Святее… — машинально повторил Титу.

Вскоре пришел и сам священник, старенький, в замызганной рясе, с нечесаной бородой, глаза у него были кроткие, как у апостола; лицо светилось гордым удовлетворением. Он поздоровался за руку с Титу, пригласил его за стол, велел дочерям принести стакан вина, и когда они остались вдвоем, сказал ему с легкой, братской укоризной:

— Радуюсь, сын мой, что ты пришел к нам… Так и подобает. Потому что мы должны любить друг друга, все мы, у кого единый язык и единая вера. Оттого я удивлялся и скорбел, что ты сторонился нас до сих пор…

Титу склонил голову, точно ожидая благословения, и тихо проговорил, как виновный, мучимый совестью:

— Грешен, батюшка!

2
Слухи, а за ними и верные вести, что Ион не желает жениться на Ане, хоть и не отпирается, что она беременна от него, разнеслись по селу, главным образом, стараниями Зенобии. Тем, которые говорили, будто Ион не берет ее лишь потому, что не сошелся с Василе Бачу насчет приданого, осведомленные люди затыкали рот, доказывая, что парень даже разговаривать не стал с отцом девки, и обманул-то ее назло Бачу за то, что он прежде не соглашался отдать ее, да еще как-то на гулянье обложил Иона при всем честном народе. У Херделей поведение Иона сочли неслыханной гнусностью. Побои, которые из-за него терпела Ана, ежедневно вызывали у них потоки слез и вспышки сострадания к жертве «охальника» Иона, хотя до этого дочь Василе не пользовалась в семье учителя никаким вниманием. Всякий раз, услышав, что Бачу бьет Ану, обе дочери Хердели принимались плакать навзрыд и проклинать Иона, мать открыто поддерживала их и не унималась до тех пор, пока не прокричит с балкона в сторону дома Гланеташей: «Хоть бы постыдились!» Учитель, правда, не проявлял своих чувств, но негодовал не меньше женской половины; человек он был крайне сентиментальный, и побои внушали ему ужас; даже когда в школе ему случалось отхлопать по рукам кого-нибудь из ребят, досадивших ему, потом целые дни его грызла совесть. Лаура несколько раз попыталась внушить Иону, что он поступает некрасиво, но Ион как будто обезумел, молчал и только скалился, словно сбесившийся пес.

— Я еще не видывал такого безобразия, — приговаривал Херделя, качая головой, когда вечером заходила речь о сыне Гланеташу. — Теперь я начинаю жалеть, что не дал засадить его в тюрьму, там бы он остепенился…

Между тем сам Ион жил в каком-то странном чаду, не отдавая себе отчета, чего он хочет и на что рассчитывает. С того дня, когда он дал отпор Василе Бачу, ему казалось, что все люди ополчились на него, и все-таки он чувствовал себя счастливым, как никогда. То на него находила поразительная веселость, он шутил с первым встречным, то вдруг без причины вскипал и бранился, лез в ссору и в драку. Особенно если ему напоминали про Ану, он свирепел, метал громы и молнии, потом уже стал почитать своим смертельным врагом каждого, кто только произносил при нем ее имя или имя ее отца. Как-то в воскресный день, прямо во время обедни, он жестоко избил Гланеташу за то, что тот очень отдаленно намекнул ему насчет сговора с Василе Бачу, который, как слышно, рад бы теперь отдать дочь за него, и даже с хорошим приданым.

Бывали минуты, когда он сам говорил себе, что зря дурит и ломается, лучше бы потолковал честь честью и постарался сладить дело полюбовно. Тогда ему приходило на мысль, что Василе Бачу из упрямства может передумать, Ана родит, он оставит ее у себя с ребенком, пока другой кто не посватается. Были же девки, которые пригуливали младенцев, а потом все-таки выходили замуж, — как же не выйти дочери богатея Василе Бачу?.. Но такие предположения только придавали ему смелости. «Пускай лучше нищим останусь, а им меня не прижучить!» — отвечал он себе с чувством торжества.

Иногда его так и подмывало распахнуть душу, закричать во всю мочь, что вот и сбылась его думка, теперь он заимеет и землю, и все-все, только захоти, уж теперь это в его воле. Само ожидание доставляло ему не изведанное доселе блаженство. Именно потому, что он легко мог положить конец всем неурядицам, у него не хватало на это духу, точно он боялся, что как только заполучит все, чего так безудержно желал, то начнутся, возможно, другие волненья, неиспытанные и более тяжкие.

В один из этих дней его спешно вызвали в суд в Армадию, прислав за ним судейского служителя. Он тотчас отправился туда, нимало не встревожась, ни с кем не советуясь, как и в тот раз, когда разбиралась жалоба Симиона Лунгу. Его и не заботило, что там может быть, раз уж план его удался и счастье прямо под рукой, только загребай.

Какой-то незнакомый чиновник, грузный и тучный, в черных очках, с пухлым и круглым, как луна, лицом спросил у него, кто писал ему жалобу на господина судью. Ион, не раздумывая ни минуты, назвал Херделю… Только когда уже сказал и заметил чуть поодаль священника Белчуга, а рядом с ним сердитого судью, он сообразил, что зря поторопился, и вспомнил, как сам столько раз обещался учителю не выдавать его ни под каким видом. Он хотел поправить дело, добавил, что сам наседал на Херделю и на коленях упрашивал. Однако чиновник больше не слушал его, а стал диктовать что-то по-венгерски другому, который сидел за столом и быстро строчил. Немного погодя он опять спросил Иона на ломаном румынском языке, хорошо ли он обдумал то, что сделал, и когда Ион подтвердил это, тот сказал, что жалоба его лжива и за это вместо двух недель ему придется отсидеть два месяца, если не больше… Ион промолчал с невозмутимым видом. Потом служитель выпроводил его.

Идя к выходу, Ион снова подумал, что не надо бы продавать Херделю. Очутясь на улице, он уже говорил себе, что и в тюрьме люди сидят, а что неделя, что месяц — один черт… После все это дело заслонил ворох забот, как быть с Аной, с Василе Бачу, с землей, которая перейдет к нему…

В доме Херделей Ион с некоторых пор стал бывать реже и никогда не заговаривал о своих затруднениях с Аной, поэтому они только через неделю, да и то случайно, узнали, что сынок Гланеташу не пожелал и слушать Василе Бачу, когда тот попробовал выведать его намерения относительно обманутой дочери. Девицы вместе с матерью без труда убедили Херделю, что его долг, долг учителя и просвещенного человека, вмешаться, вразумить, а в случае нужды и пробрать «распутника, который ни бога не боится, ни людей не стыдится». Польщенный учитель тотчас кликнул Иона, тот сказал, что придет, только вот подбросит сенной трухи Недельке.

— Жалко, что Титу нет, — пробормотал Херделя, не без волнения ожидая прихода парня. — Я заметил, что Титу имеет большое влияние на этого безумца… Э, сейчас бедняга Титу бог знает как корпеет там, в Гаргалэу! Да, хлеб насущный достается тяжким трудом и потом!

Ион пришел, но при первых же словах ощетинился, покраснел, разозлился и безо всякого стыда выпалил учителю:

— Да оставьте вы мою душу дьяволу, я и сам не маленький, знаю, что делаю и как мне себя держать!.. Ну ей-богу! Не женюсь я на ней, господин учитель, нет у меня никакой охоты! И, сказать по правде, мне эта Ана постыла, пуще зла-горя, не надо мне ее, пускай даже дядя Василе мне все земли Припаса за ней дает… Разве я виноват, что она забрюхатела? Я-то тут при чем? Сама виновата, кабы ей не сладко это было, не давалась бы… Я же не упрашивал ее, вот господи…

Херделя просто ахнул, слушая его, и онемел, а девицы убежали в гостиную от таких богомерзких речей. Одна г-жа Херделя не потеряла присутствия духа и, разгорясь гневом, высказала ему, стараясь при этом не уронить своего достоинства:

— И тебе не стыдно так выражаться здесь, при благовоспитанных людях? Да разве здравомыслящему человеку позволительны такие слова? Самый непотребный цыган и то бы не осмелился так держать себя и так выражаться, как ты! Хорош тоже, нечего сказать! А мы-то считали тебя честней и приличней других… Нет, я вижу, ты всех перещеголял в безобразиях… Да, да, и недаром говорят, черного кобеля не вымоешь добела… Очень верно сказано…

— Полно, милочка, не горячись, он еще молод, сам не сознает, что говорит, — примирительно заметил Херделя, тотчас забывая о своей недавней энергичной решимости перед таким отпором. Он попытался потом уговорить Иона, напомнил ему, что всегда, когда он внимал его советам, ему одна польза была, и особенно распространялся о передряге с Симионом Лунгу, когда Иона чуть было не сгноили в тюрьме, и только жалоба, которую он сочинил, помогла ему счастливо отделаться.

Учитель не успел закончить свою речь. Его мягкость подавляла Иона, вызывая в нем чувство стыда. Но он не хотел сдаваться, вспомнил чиновника из суда и раскричался:

— Хороший совет вы мне дали, господин учитель! Лучше бы и не советовали, дали бы спокойно отсидеть тогда две недели, чем теперь вот два месяца мне сидеть, а может, и два года! Ничего, мы тоже узнали, как дело обернулось, не такие уж мы дураки…

— Значит, вот какова твоя благодарность, Ион? — сказал Херделя, испуганный его дерзостью. — Сначала целый вечер упрашивали меня и сам ты, и твои старики, чтобы я не оставил тебя в беде, и после всего у тебя еще хватает совести попрекать меня? Забыл, что ведь это моя жалоба спасла тебя от тюрьмы…

— Еще бы не спасла… Вы уж лучше прямо скажите, что посмеялись над моей темнотой, а мне и невдомек было, ведь уж я ли для всех вас не старался!.. Ну да ладно! Прощевайте! Теперь я ученый, сам за себя постою и своим умом проживу… Дай вам бог спокойно спать!..

Он быстро вышел, хлопнув дверью и бурча по дороге. От такой наглости даже и г-жа Херделя остолбенела и только после его ухода опомнилась и сказала:

— Совсем рехнулся, поганец! — и это совпадало с мнением девиц, которые снова появились и просто не знали, как выразить свое негодование.

До поздней ночи у Херделей не переставали поражаться. Такого непочтения они еще ни от кого из крестьян не видывали… Всеобщее возмущение усугублялось тем, что именно Ион выказал такую неблагодарность и неуважение. Все они любили его и потому теперь ругали наперерыв. В семье учителя он всегда считался своим, и более толковым, и более опрятным, чем прочие крестьяне. Херделя гордился, что Ион был его учеником, и всюду нахваливал его. Правда, Ион всегда оказывал им услуги, не отнекивался, если его просили сбегать в Жидовицу или в Армадию, наколоть дровец для кухни… В долгие зимние вечера, когда обычно на селе изнывают от скуки и, спасаясь от нее, ложатся спать с курами, сын Гланеташу большей частью просиживал в доме учителя, слушал их или сам рассказывал сказки, пел, играл в лото и в дурака… Сама г-жа Херделя, не скрывавшая своего презрения к простецам, как она называла крестьян, с Ионом говорила как с ровней, больше из-за того, что он всегда умел соблюсти приличие. И вот теперь тот же самый Ион не постеснялся орать на учителя и угрожать ему!

— Если бы Титу был дома, я уверена, он бы вздул его! — сказала воинственная Гиги.

Херделя скорее опечалился, чем рассердился. Из того, что наговорил Ион, сильнее всего его задели слова насчет жалобы на судью. Потом его сердце кольнула догадка: а вдруг этот безумец взял да и сказал где-то, кто ему написал жалобу?.. Ему давно не встречался Гицэ Поп из суда, но он как чувствовал, что следственная комиссия уже рыщет по Армадии, и вполне возможно, что туда вызывали Иона… Тогда беда у порога…

— Чего доброго, с этим наглецом мы еще впутаемся в историю из-за прошения! — заметила Лаура, усвоившая со времени помолвки вдобавок к серьезности и пессимизм.

— Ничуть не удивлюсь! — добавила г-жа Херделя, оглаживая рукой нос и губы. — От таких простецов всего можно ожидать!

— Эк куда хватили! — сказал Херделя. — Будет уж вам, не так страшен черт, как его малюют… Может, Ион и отпетый, но зла в нем нет! У человека свои неприятности, а с досады чего только не скажешь!

Сердце у него обливалось кровью в предчувствии беды, а он должен был улыбаться, шутить и убеждать домашних, что ничего страшного нет… Жена и дочери, устав возмущаться, спали как убитые. Один Херделя промучился всю ночь, не смыкая глаз, испуганно глядя в темноту и тщетно пытаясь потопить во мраке гнетущие видения…

3
Священник Белчуг, наравне с судьей очерненный в жалобе Иона, был вызван для опроса в комиссию, где председательствовал первый прокурор бистрицкого окружного суда. Благостно улыбаясь, он ответил на все вопросы, почитая себя невинным барашком и не желая создавать впечатления, будто он питает к кому-то вражду, хотя в душе кипел против Иона, дерзнувшего пожаловаться на него. Впрочем, ему очень легко было обелиться, — стоило лишь повторить свои прежние показания на суде, из коих явствовало, что сын Гланеташу — элемент, пагубный для законного порядка в Припасе, и, исходя из общественных интересов, ему обязательно следует задать встряску, чтобы он очувствовался.

— Я не законник и, стало быть, могу рассуждать лишь как профан, — заметил он в заключение. — Мне все же думалось и сейчас думается, что господин судья был недостаточно строг к обвиняемому. Кстати, лучшим доказательством того, что угроза, наказания не возымела желаемого действия, служит не только его жалоба, содержащая наглую клевету, но еще и факт, что как раз теперь истец наделал такого скандалу, какого и не помнят у нас в селе…

Когда священник услышал из уст самого Иона, что истинным автором жалобы является Херделя, он даже побагровел от гнева. «Это же верх лицемерия! — подумал он. — С одной стороны, приходит ко мне колядовать и приглашает на помолвку дочери, а с другой — сам же таскает меня по судам! А в общем, хорошо, что это выяснилось!»

Имея доказательства, что учитель ему враг, он счел себя вправе нанести ответный удар, да так, чтобы отравить ему счастье. «Если уж делать зло, то я ему покажу, что это вовсе не трудно!» — решил он.

Чем больше укреплялось в его душе убеждение, что главный виновник — Херделя, тем больше смягчающих обстоятельств он отыскивал для Иона, который в конечном счете был лишь жертвой интриг учителя. Он посочувствовал бедняге и пожалел, что вынужден был свидетельствовать против него. После он все чаще подумывал об Ионе и проникался все большим состраданием. Собственно, за что он так ожесточенно преследовал его? По зрелом размышлении, перебрав все факты и события, он признал, что опрометчиво разругал тогда Иона в церкви и подговорил Симиона Лунгу притянуть его к суду. Да, да, опрометчиво, потому что истинная справедливость была на стороне Иона… Значит, нужно постараться искупить свои ошибки и что-то сделать для бедного обиженного человека. Отлично зная о неладах Иона с Василе Бачу, он задался целью помирить их, уговорить Иона жениться на Ане, а Бачу — исполнить его желание относительно приданого. И если это удастся, он, кстати, отведет от села позор, который они навлекли. Правда, Ана не первая и не последняя согрешившая девка. В долине Сомеша есть села, где почти все невесты ходят с детьми. Но в Припасе, с тех пор как Белчуг стоит во главе паствы, не бывало внебрачных детей. Да потом то, что учиняет Василе Бачу, просто вопиет к небесам. Верно, сплоховала дочь и виновата, но нельзя же за оплошность вгонять в гроб человека. Такой жестокости и не видывали. Даже по другим селам идут толки, как он избивает ее до полусмерти что ни день…

Священник кое-какое время все взвешивал свой план, чтобы потом не корить себя за поспешность. Но с каждым днем находил его все более великолепным. Херделя позеленеет от злости, узнав, что даже Ион Гланеташу, его несчастное орудие, и тот ищет духовного прибежища у попа. Дальше, кроме благодарности парня, он сумеет снискать и доверие Василе Бачу, которого дочерина беда совсем сокрушила, — он теперь был бы рад выдать ее за сына Гланеташу, хотя прежде всячески клялся и зарекался, что ни в жизнь не отдаст за него. Тут Белчуга снова кольнула совесть, потому что в свое время он и сам настраивал Бачу не губить дочь, не выдавать за такого отчаянного буяна и разбойника… Помимо всего прочего, священник еще надеялся, что от примирения может выйти кое-какая польза для новой церкви. Это было его заветным желанием — воочию увидеть, как возводится величавый и прекрасный храм из камня на месте старого и обветшалого, который не делал чести ни ему, ни селу. Вот уже десять лет он собирал по крохам деньги, с разгоравшейся страстью, вносил на это почти все церковные доходы и сам экономничал в угоду своей мечте. Осуществление ее началось со сбора пожертвований, проведенного с письменного согласия епископа по всем трансильванским коммунам. Сборщиками были два самых состоятельных крестьянина — Тома Булбук и Штефан Хотног. Деньги требовались большие, поэтому Белчуг старался вдохнуть дух честолюбия в крестьян, побудить их на приношения для новой церкви при всяком удобном случае, и особенно на свадьбах, крестинах, похоронах… На беду, миряне, не в пример священнику, были туги на кошелек, так что лишь теперь удалось начать переговоры с видными архитекторами из Бистрицы, и еще неизвестно было, хватит ли собранных средств… Предаваясь благочестивым мечтаньям, Белчуг видел победную новую церковь, вещающую миру о достойных стараниях скромного священника. Более того, ему уже рисовалось, что и прежняя церковка, пускай даже бедная и убогая, перенесена в село Сэскуцу; румын там поприбавилось, а молиться им негде, и по воскресеньям они ходили в Припас послушать обедню… Только бы сподобил его господь продолжать труд и просвещать сердца людей.

В воскресенье, перед началом службы, Белчуг поручил примарю сказать Василе Бачу, чтобы он явился к нему домой после обеда вместе с Аной, а стражнику велено было прислать Иона и Гланеташу с Зенобией. Ему не хотелось выдавать, зачем он их зовет, — пусть они и не догадываются, что он пригласил их всех.

— Оба упрямые, могут и не прийти, — говорил Белчуг, лихорадочно потирая руки. — А так, если они сойдутся у меня в доме, им уже не избежать согласия!

Первыми пришли Василе Бачу и Ана. Он был под хмельком, успев хватить полбутылки ракии еще до того, как примарь передал ему наказ священника, у Аны глаза были припухшие и красные от слез, она тщетно старалась прикрыть выпирающий живот. Священник усадил Бачу, а она продолжала стоять у дверей, потупив глаза.

Не дав Бачу времени собраться с духом, Белчуг стал выговаривать ему: какое он зло делает, мордует свою дочь, он уже притчей во языцех стал; человек не должен в горести терять рассудок, ну, согрешила Ана, но ведь всякий грех можно поправить милостью, а упрямство — это мать всех пороков; ведь Ион не лихой цыган, а усердный и толковый малый, хоть и неимущий, может, он будет более дельным зятем, чем многие другие… Тут Ана расплакалась, а Василе Бачу с горечью, прочувствованно сказал:

— Да разве я не хочу, батюшка? Уж я ли не старался? И упрашивал его, я, старый человек… Да он меня и слушать не желает. Не желает, и все. Обманул вон ее, а теперь нас прижимает… Что тут будешь делать? Вы человек святой, и справедливый, и умный… Научите меня, и я на все пойду!

Священник провел рукой по волосам, довольный ответом крестьянина, и только было собрался наставить его, чтобы он не скупился, — ведь своему детищу дает, не чужим, — как услышал в сенях шарканье постолов и потом робкий стук в дверь.

— Войдите! — живо проговорил он, заранее радуясь.

Гланеташу осторожно и почтительно отворил дверь, сразу снял шапку и положил ее у печки, Зенобия с Ионом вошли посмелее и поздоровались. Все трое выразили изумление при виде Бачу и Аны, хотя и те и другие догадывались, зачем их позвали. Белчуг поздоровался за руку с Гланеташу и с Ионом и бросил при этом взгляд на Василе Бачу, как бы призывая его убедиться, насколько он уважает их, потом уже обратился к парню ласковым голосом, скрадывая укор увещеванием:

— Слышу вот и просто не верю, что ты не захотел жениться на несчастной девушке, тогда как сам прекрасно понимаешь и признаешь, что виноват и надо исполнить свой христианский долг… Потом ведь и нехорошо это, Ион! Девушка не из дурных, не из плохой семьи, не бездомная. Посуди и сам, разве я не верно говорю?.. Ты тоже парень приличный, разумный, степенный… Как же можно так?

— Да, батюшка, парень-то и хотел бы, — ответил за сына Гланеташу, почесывая затылок и косясь на Василе Бачу. — Как не хотеть, батюшка, — добавил он после паузы и опять осекся, словно не смел докончить. Ион кивнул головой, поддакивая, что и вправду хотел бы.

Настало долгое молчание, и потом вдруг разом заговорили и Василе, и Ион, и Гланеташу. Однако священник осадил их пыл, сделав знак рукой, и ласково сказал им с примирительной и благостной улыбкой:

— Вот за тем я вас и собрал! Теперь вы потолкуйте и сговоритесь по-людскому, враждовать только цыганам пристало…

Белчуг степенно уселся за стол и вскинул на них глаза в ожидании сговора, храня благожелательную улыбку. Но мужчины были в замешательстве и уставились на него, как будто видели в нем единственное спасение. Зенобия часто вздыхала и закатывала глаза, выказывая тем самым, что она прониклась сознанием серьезности момента; Ана сгорала со стыда, сдавленно рыдала, стараясь быть незаметной, и все заслоняла живот скрещенными руками, роняя на них по временам горючую слезу… Резко отдавалось тиканье часов, стоявших на комоде, и лишь на несколько минут его заглушало громыханье каруцы на улице… Среди царившего молчания, упорного, как глухая вражда, вдруг прогудел грубый и сиплый голос Василе. Все точно испугались и повернули к нему головы.

— Я вовсе не отвиливаю, батюшка… Я за него отдаю дочь… Вон она! Пускай берет ее себе и во здравие!

Его слова разбили выжидательное оцепенение. Ион заерзал на стуле, прокашлялся и, глядя под стол, на вытянутые ноги священника и выставленные подошвы с налипшей на них грязью, с которых темными струйками сбегала вода, спокойно сказал:

— И я не отвиливаю, вот накажи меня бог, я только хочу знать, что я за ней беру и что он мне дает… Прав я, батюшка, или нет?

Оба обращались только к священнику и не смотрели друг на друга. Ану никто не удостаивал вниманием, и никто не увидел, как проясняется ее взор, тает страх по мере того, как смягчаются и слаживаются речи мужчин.

— Дочь я ему отдаю сейчас, а после моей смерти им останется все мое нажитое, на тот свет я ведь ничего с собой не возьму… Но покуда жив, не хочу в бобылях остаться и на старости лет христарадничать, — твердо сказал Бачу, по-прежнему глядя на Белчуга.

— А на что мне твоя дочь, дядя Василе? — взгорячился Ион. — Что мне прикажешь с ней делать? Будто у меня столько добра, как у тебя, иль земля есть? Иль ты, может, хочешь, чтобы мы оба в работники пошли, абы с голоду не околеть?

— Работайте и наживете! — вскричал Василе Бачу.

— Ой ли?.. А то я до сих пор не работал? Мало я горб ломал? Слава богу, не сидел сложа руки! И какой толк от моих трудов? Все равно гол, как сосенка… А ты еще хочешь, чтобы я и дочь твою кормил, думаешь, они вон мне не в тягость?

Он указал пальцем сперва на отца, потом на мать, и те с угрюмым видом закивали головами, чтобы разжалобить противника и поддержать сына.

— Пока жив, ничего не дам! Это ты наперед знай! Ни единого крейцера и ни пяди земли! Скорей убью дочь и похороню, по крайней мере, буду знать, что сам убил ее за то, что не соблюла свою честь и не послушалась меня… Вот! Так-то!

— Ну если так, то понапрасну мы себя утруждали и батюшке докучали, — сказал Ион, вертя в руках шляпу и выпрямляясь, как будто он собирался встать.

Белчуг, испугавшись, что весь его план расстроится, хотел вмешаться и уломать их, но не знал, как это сделать. Он кашлянул несколько раз, давая понять, что собирается высказаться. Снова воцарилось молчание, на этот раз нервное, прерываемое поскрипываньем стульев… Белчуг не успел раскрыть рта, как Василе Бачу опять разразился:

— Если ты рассчитывал вырвать у меня землю, обманув мою дочь, так ты просчитался, не на того напал… Ни-ни, парень!.. Гм… Я знаю, ты бы рад… Но я… гм… меня не проведешь… Это уж нет, Ион, упаси меня бог и пресвятая богоматерь!

В следующий миг Ион, Зенобия и Гланеташу возмущенно запротестовали, покрывая голос священника, призывавшего к сдержанности… Лишь теперь лед был действительно сломан и пошло пререкание на три часа. То они готовы были сойтись, то чуть не вцеплялись друг в друга, а через минуту опять успокаивались. Одна Ана помалкивала и вздыхала, как подсудимая в ожидании приговора.

Наконец Василе Бачу решился отдать пять участков земли и пару быков, причем записать землю на имя Аны. Но Ион уперся на своем: вся земля должна отойти к нему, потому что Бачу не под силу обрабатывать ее — человек он пожилой; а зато в благодарность он будет о нем заботиться и никогда не ослушается.

Тут Белчуг с победным видом поднялся. Труден был сговор поначалу. Дальше они поддадутся, сколько бы там ни вздорили. Но все это празднословие наскучило ему, к тому же он видел, что вечереет, а они еще не достигли согласия. Поэтому он спровадил их домой, там продолжать схватку, и, прощаясь за руку с мужчинами, сказал с улыбкой:

— Ну, в добрый час да в радость! А на свадьбе не забудьте господа на небеси и его церковь на земле!

Перепалка между противниками продолжалась дорогой еще жарче. Они угрожали друг другу, перебранивались, останавливались, размахивали руками, ворчали что-то про себя, а сговор ничуть не подвигался. Когда подошли к дому Василе Бачу, каждый решил в душе оставить так, как хочет другой, и на том покончить, и оба тотчас передумали в надежде, что отсрочка будет ему только на руку. Одной Ане был спех, она дрожала и умоляюще взглядывала то на отца, то на Иона, боясь, что они разойдутся, так и не решив ее судьбы, не прекратив ее мучений. И действительно, они расстались, побожившись, как тот, так и другой, что или будет по его, или им больше не встречаться…

Василе Бачу, чувствуя, что ему наступают на горло, бесился от ярости и, чтобы излить ее, цеплялся к Ане и опять избил ее в кровь… Всю ночь и следующий день его раздирали мрачные мысли. Теперь он ясно понимал то, о чем смутно догадывался, когда проведал, что сын Гланеташу старается задурить Ане голову. «Значит, он хочет отнять у меня землю!» Холодный пот выступал у него при мысли, что его все же согнут и тогда придется жить нищенством… Он раскидывал мозгами, придумывая, каким бы способом вывернуться из лап мошенника, и радовался одной надежде, что можно найти что-то такое и позлее обмануть Иона. Но сколько он ни мучился, ничего не смог придумать. Разве что пригрозить ему, пускай, мол, Ана родит и остается дома, а замуж он ее не станет выдавать. Но эта угроза показалась ему такой пустячной, что он и сам в нее не поверил. Как она на Иона подействует? Он только больше раззадорится…

Ион ликовал и радовался. Он был уверен, что Василе Бачу в конце концов отдаст ему все, крестился, благословляя господа, что помог ему одержать верх. На другой день, чуть свет, он исходил все окрестности, осматривая участки своего будущего тестя и радуясь на них, уже как на свои собственные. Потом среди дня сцепился с Гланеташу, когда тот заикнулся насчет того, чтобы он не больно зарывался.

— Чем учить меня, лучше бы руки приложил к чему-нибудь, а то даром у бога хлеб ешь, хуже всякого трутня! — презрительно цыкнул он на отца.

Вечером Ион в компании с Зенобией, с женой Мачедона Черчеташу Флоарей и с тещей примаря, старой бабой, специалисткой по части сватовства и сделок, отправился к Василе Бачу, который, впрочем, ждал его и даже зазвал к себе бабку Фироану и жену учителя Симиона Бутуною, чтобы выстоять перед натиском. Ана подсластила штоф ракии, зная, что выпивка развязывает языки и укрощает сердца. Весь торг был начат сызнова, еще с большим азартом и яростью, так как каждая сторона имела целью перехитрить неприятеля. Речь держали преимущественно женщины, они перекорялись зуб за зуб и вместо доводов и доказательств честили сперва друг друга, потом Иона, Ану, Гланеташу, Бачу и всю их родню, знаемую и незнаемую… Они не только не столковались, а еще пуще остервенились, и расстались, решив не возобновлять переговоров, что, конечно, не помешало им снова встретиться через несколько дней и снова разругаться.

Пока они спорили, наступил великий пост. Тут Василе Бачу подумал, что до пасхи свадьбу все равно нельзя справлять, и стал еще больше артачиться, чтобы выиграть время и выискать способ обмануть зятя. Ион тоже нисколько не спешил, и когда Василе припугнул его, что не выдаст за него Ану, он только покатился со смеху… Потом, за две недели до праздников, они сладились в каких-то полчаса. Ион даже поразился, до чего покладистым стал Бачу. Он уступил в приданое всю землю и два дома, потребовав лишь записать все после свадьбы на них обоих. А когда Ана, после венчания, переберется к Гланеташу, он отдаст им пару быков, лошадь, корову с телком, свинью с семью поросятами, новую телегу и всякое мелкое обзаведенье, какое полагается молодке. Сговорясь, они в тот же день отправились к письмоводителю для предварительного уведомления, положенного по закону, а потом к священнику насчет оглашения в церкви, что венчание будет во второе воскресенье после пасхи.

С этого момента Василе Бачу жил в таком волненье, точно сам был женихом. Весь день он не находил себе места и не знал, как скрыть нетерпение. Из боязни проговориться, он перестал захаживать к Авруму, но пил дома еще больше обычного. Теперь ему казалось, что время тянется слишком медленно, и он томился страхом, как бы кто или что не спутало ему расчетов.

4
После посещения румынского священника Титу почувствовал себя другим человеком, просвещеннее, чище. Он много думал над своей прежней жизнью и находил ее бесплодной и постыдной. Как будто он ходил с завязанными глазами, жил и ничего не видел. Недавнее пристрастие к венгерскому языку теперь казалось ему глупым и смешным. Что пользы от того, что он кропал стишки, когда его душа оставалась праздной и бесчувственной? Что пользы от того, что он читал все без разбору, забивая себе голову чужими мыслями, если сам даже не пытался узнать, что творится вокруг? Что толку измышлять драмы и трагедии ради славы, когда перед тобой развертывается трагедия целого народа, немая и куда более скорбная, чем всякие романтические вымыслы? «Мое предназначение — жить среди народа, пасынка судьбы, утолять его страдания, разделять его горести, быть ему опорой!» — с гордостью думал он в минуты душевного подъема.

По вечерам он сумерничал, лежа на диване, заменявшем ему кровать, и строил планы на будущее, один другого мятежнее. Он видел себя то с факелом в руке, впереди несметной толпы крестьян, которым он указывает путь к борьбе за освобождение от рабства, то странствующим по селам утешителем обиженных и угнетенных, — он подает им советы, как облегчить себе жизнь, и разжигает в их сердцах пламя надежды на лучшие дни, — то с трехцветным развевающимся знаменем во главе отряда солдат… Ему рисовались муки, которые он храбро примет за свой народ, и часто он воображал себя в темнице, закованным в кандалы, но дух его радостен от сознания, что он мученик, чей жертвенный подвиг искупит победу для всех… И такие видения переполняли все его существо неведомым духовным наслаждением.

Но при свете дня он смеялся над своими дерзновенными мечтаниями, как над горячечным бредом, и говорил себе, что лучше бы вместо этого совершить что-то теперь же. Грош цена всем планам и решениям, если они остаются неисполненными. Он испытывал мучительную потребность действовать и досадовал на себя, не зная, что бы такое сделать, точно свинцовые гири были у него на ногах и сдерживали крылья его души. Он обрадовался, напав на мысль порвать всякие сношения с венграми и говорить только по-румынски. Но так как в канцелярии все деловые бумаги писались по-венгерски, служба омерзела ему.

Розу Ланг он все же не забывал и даже подумывал, как бы и ее ввести в рамки будущей новой жизни, не сковывая своих устремлений. Он, правда, со стыдом вспоминал, что объяснился в любви на венгерском и что первой его страстью была венгерка. Впрочем, он утешал себя, допуская, что, может, Роза еврейка, как и сам Ланг, а тогда для их любви нет препятствий — евреям ведь, как известно, чуждо национальное чувство… Проведя несколько недель в разлуке с ней, он уже так не изнывал от любовной тоски, но был уверен, что стоит им опять увидеться, как он полюбит ее еще безумнее. Так он и решил, что эта любовь отнюдь не противоречит его планам, да и вообще нельзя простирать свою ненависть на женскую половину угнетателей. Для полного успокоения он дал себе обещание выучить ее румынскому.

Теперь, когда он полагал, что начертал себе руководительную линию жизни, Фридман стал ему глубоко безразличен. Мысленно Титу взирал на него с очень отдаленной высоты и сравнивал его с малоприметной кочкой. Ему только досадно было, что письмоводитель не догадывался о происшедшей с ним перемене. Если бы догадался, то стал бы упрекать его, а это бы доставило Титу радость. Зато он проникся симпатией к рьяному студенту, — тот просто бесновался, оттого что Титу не желает говорить по-венгерски, и обзывал его то «шовинистом», то «агитатором».

Ему было совестно, что он до сих пор не пытался хотя бы из книг узнать Румынию, страну, к которой теперь устремлялись все его вдохновенные помыслы. Он горевал, что не может раздобыть себе открыток с видами «румынского рая», как он окрестил свою отчизну в одном из споров с письмоводителем. На его взгляд, преступниками были все учителя-румыны, неспособные противоборствовать запретительным мерам венгерского правительства и приучить воспитанников дышать воздухом их истинной родины.

Так как Фридман бывал в Румынии и несколько лет жил там, Титу постоянно подбивал его на разговоры о тамошнем житье, не показывая виду, что сам он и по карте не слишком хорошо знает страну. Он обычно страдал, слушая рассказы письмоводителя, который с жаром рисовал ему крестьян, задавленных бедностью, и помещиков, не знающих счета своим владеньям, убогие деревни, хуже рабских поселений, и города, отравленные роскошью и развратом, мытарствующих во тьме барщинных мужиков и людей из интеллигентных кругов, которые стыдятся говорить по-румынски и щеголяют своим умением болтать по-французски, вылощенных живоглотов, не признающих ни бога, ни закона…

— Вы смотрите на Румынию глазами венгра, — всякий раз при этом говорил Титу, пытаясь остановить поток осуждений.

— Вы так думаете?.. Если вы когда-нибудь попадете туда, то еще вспомните меня и признаете, что я нисколько не преувеличивал… Все вы, фанатики, даже и не представляете себе, что такое Румыния. Будь в моих руках власть, я бы собрал вас всех и отправил туда на казенный счет, чтобы вы хоть годик пожили в вашем раю. Уверен, что исцелил бы вас от ирредентизма. Потому что, к вашему сведению, милейший, они там и слышать про вас не хотят!

— Это уж вы слишком! — с запальчивостью перебил Титу.

— И слышать не хотят, милейший, а в большинстве просто ненавидят вас, потому что вы им до смерти надоели своим мученичеством!.. Кстати, для трансильванцев там весьма характерное прозвище. Вы им говорите «брат», а они вам «мадьяришка»!

Титу, конечно, не верил ни одному слову из всего плохого, что рассказывал письмоводитель, а рисовал себе как раз обратное. А если когда ненароком Фридман поминал что-то добрым словом, Титу гордился так, точно похвала относилась лично к нему.

Но он изо дня в день чувствовал, что ему не место здесь, в «гнездилище» венгров, а главное, не по нем эта злосчастная служба, прямо направленная против бедных и притесняемых. Его нерадивость не укрылась от письмоводителя, — Титу небрежничал, и тот попросил его меньше заниматься политикой, больше — делом, иначе он вынужден будет подыскать себе более прилежного помощника.

Перед пасхой Фридман энергично потребовал от него немедленно приступить к взысканию недоимок, объяснив, что из-за проволочек по его милости он, старый, добросовестный письмоводитель, получил строжайший выговор. Оскорбленный Титу отправился в село, проходил целый день и вечером вернулся с возом вещей, отобранных за недоимки у одних только венгров.

Фридман, когда узнал об этом, побагровел от гнева и, с трудом сдерживаясь, заявил ему:

— Вы, видимо, хотите впутать меня в политическое дело… Так дальше нельзя, и я весьма сожалею… Нам придется расстаться!

— Во всяком случае, моя совесть чиста! — ответил Титу с достоинством и со скромной улыбкой.

В тот же вечер письмоводитель дал ему расчет, выплатив сорок пять крон, а на третий день, в четверг, когда у него были дела в Армадии, он доставил Титу до пивной «Рахова», откуда в свое время взял его.

5
Мачедон Черчеташу прямо из церкви зашел к учителю Херделе сообщить новость, что поп собирается мирить Иона с Василе Бачу и велел им прийти к нему домой после обеда, чтобы свести их. Херделя ничего не сказал, но в душе огорчился. Поведение Белчуга возмутило его. Значит, тот старается обласкать Иона в пику ему? Или, может быть, он этим хочет отплатить парню за какую-то подлость, которую тот подстроил своему благодетелю?.. Ему вспомнились попреки Иона, и тут он понял, откуда такая неблагодарность: Белчуг виной… «Стало быть, поп подбил его выдать меня… Вот до какой гнусности доходит образованный человек! Солидаризируется с крестьянином против меня…»

Впрочем, уже с того дня, когда судья остановил его возле лицея, и особенно после наглой выходки Иона, учитель был почти уверен, что над ним собирается гроза из-за той злополучной жалобы. Втайне он проклинал тот час, когда сжалился над бедой негодяя парня. Одна надежда была на расследование, о котором ему передавал Гицэ Поп. Если судью сочтут хоть сколько-нибудь виноватым, тогда он спасен. Но надежда эта была такой слабой, что и Херделе она казалась химерической. После того, когда Ион надерзил ему, он поспешил в Армадию и узнал от Гицэ Попа, что расследование уже кончилось и установило беспристрастность судьи, признав совершенно правильным ведение дела. Тут учитель приготовился ко всему. Писец не смог рассказать ему подробностей, опрос производился в секрете, чтобы не поколебать авторитет правосудия; Херделя только и узнал, что первыми выслушаны были Белчуг, Ион и Симион Лунгу… А раз никто из них ни словом не заикнулся ему о происходившем, значит, его дело плохо. Возможно, если бы он по-настоящему хотел знать правду, Ион признался бы во всем, без утаек. В действительности Херделя не стремился к определенности. Ему еще хотелось верить, что в конце концов все обойдется и все к лучшему. Любопытство подстрекало его, а страх останавливал. Он зажмуривал глаза и старался хотя бы отсрочить удар, если уж он неминуем: зачем искать беду, беда сама тебя сыщет… И вот, вместо того чтобы поразведать у истока, где он нашел бы все, что его томило, он зачастил в Армадию и постоянно выспрашивал Гицэ Попа, заведомо зная, что ничего определенного у него не почерпнет.

Как-то в один погожий полдень, когда он опять понапрасну ходил к Гицэ Попу, в Жидовице письмоводитель Штоссель окликнул его из окна и вручил судебную повестку, пролежавшую три дня, потому что не с кем было прислать ее на дом. Херделя побледнел. «Всплыло наружу!» — сказал он себе, убежденный, что повестка связана с делом судьи.

Но, к своему великому изумлению, он увидел, что речь идет о новом осложнении. С него взыскивала крупную сумму фирма Бернштейна из Бистрицы, у которой он три года назад купил обстановку для гостиной с рассрочкой по двадцать крон в месяц. Херделя вовсе не склонен был обременять свое жалованье излишними долгами ради такого вздора, когда у него и так регулярно вычитали просроченные платежи, — он всегда был в стесненных обстоятельствах, и потому кредиторы получали то, что им причиталось, прямо в податном управлении. Он говорил своим, что, если уж они обходились без гостиной столько лет, можно бы и повременить, пока не станет полегче. Но дочери так заклевали его, что пришлось признать их правоту: нужна комнатка поуютнее, где бы можно было принимать будущих женихов… Года два подряд он платил взносы вовремя, потому что Лаура, боясь остаться без гостиной, не допускала просрочек дольше двух-трех месяцев и сама относила деньги на почту. Но как только началась свадебная горячка, Лаура утратила к этому интерес, а старик, имея в виду множество других неотложных затрат, решил про себя, что еврей может и подождать, и стал припрятывать от дочерей ежемесячные напоминания, раз от разу все более грозные, чтобы не навлекать громы на свою голову. Потом, когда накопилось много платежей, он нашел себе оправдание, что все равно не может уплатить такую большую сумму, а уладит это дело после Лауриной свадьбы, чуть только справится с затруднениями… Теперь вот фирма потеряла терпение и требовала немедленно внести как просроченные, так и остающиеся по контракту платежи, триста с лишним крон.

— Триста крон! — пробормотал Херделя с безнадежной улыбкой. — И как раз сейчас, перед свадьбой!

По дороге к дому он взвесил все обстоятельства. Что ему не под силу выплатить теперь такую сумму, в этом он был уверен. Значит, главное — постараться оттянуть время, пока не пройдет свадьба. Тогда уж он займется расчетами… Первым долгом, не надо показывать дома повестку и упоминать про суд, во избежание раздоров, слез, проклятий и семейного переполоха. Он сам спокойно распутается, без всякой суматохи. По несчастью, суд назначен до пасхи. Это хуже. А раз он не может заплатить и вся его защита только бедность, тогда зачем и на суд идти. Пускай присудят. Вексель все равно не отсрочишь. После можно будет как-то договориться с адвокатом фирмы, скажем, покрыть судебные издержки и возобновить рассрочку… Там пройдут и праздники, и Лаурина свадьба, и все станет проще…

Он вошел к себе веселый, как будто выиграл в лотерею. Хотя повестка в кармане так и жгла его, он обхватил жену за талию, молодцевато прокружил ееи звонко чмокнул в обе щеки, насмешив дочерей и возмутив г-жу Херделю. Она негодующе вырвалась и стала ругаться:

— Но, одурел!.. И детей не стыдишься, старый, безмозглый ты человек, они вон видят и осуждают тебя!

Так как беда не приходит одна, в канун суда, под вечер, когда этого никак не ждали, а только и говорили, на какое самопожертвование обрекает себя бедный малый на этой неблагодарной службе, не отвечающей стремлениям поэта, вдруг отворилась дверь, и на пороге появился сам Титу, сияя улыбкой, с почтой из Жидовицы, и в ней циркуляр, уведомляющий Херделю, что инспектор Чернатонь, его покровитель, ушел на пенсию и впредь до постоянного назначения его место заступил субинспектор Хорват. «Видно, все несчастья валятся на мою голову!» — мрачно подумал Херделя.

Титу самыми черными красками расписал «жида из Гаргалэу», который старался обратить его в послушное орудие угнетения местных румын, и изъявил радость, что вырвался невредимым из логова иноземцев, где на каждом шагу оскорбляют твои самые святые чувства. Мать и сестры похвалили его — и хорошо сделал, что не стал служить бесчувственному ренегату. Учитель понял одно — что юношу уволили и опять он остался без куска хлеба, значит, на его бедную голову, побелевшую от кручин, еще одно горе, именно теперь, когда заботы так и сыпались на него. Но самой прискорбной новостью было известие об отставке старика Чернатоня, ибо на горизонте всплыла угроза всей его учительской карьере. Чернатонь был душа-человек и на многое закрывал глаза, тогда как его преемник Хорват, националист, еще и прежде заедал Херделе жизнь, вечно выказывая недовольство тем, что дети в Припасе не говорят по-венгерски.

Насилу заснул этой ночью Херделя. Заботы, точно злые духи, обступали его, донимали и мучили. Безмятежный сон остальных только усугублял его страдания. Ужасно нести свой крест одному, безутешному, когда не можешь и поделиться горем с окружающими. Хотя они и близки, и все-таки тебя не понимают… Пожалуй, никогда еще бремя жизни не казалось ему таким тягостным, а будущее таким мрачным…

Наутро он отправился в Армадию, не на суд, а просто чтобы быть поблизости, хоть узнать, что против него затевают. Титу проводил его до Жидовицы и остался там проведать друзей и знакомых, с которыми не виделся почти два месяца, условясь с отцом встретиться в обед в пивной «Рахова». Учитель в нетерпении помыкался по Армадии, зашел в банк «Сомешана», потом к доктору Филипою, будущему посаженому отцу Лауры, и поговорил с ним о свадебных делах. Титу не посчастливилось застать Розу Ланг, и он вскоре тоже пришел в Армадию; вздумалось ему навестить Лукрецию Драгу, но тут его очень холодно приняли, потому что барышня была сговорена с преподавателем Опрей. Огорченный этим обстоятельством, он послонялся по улицам, а в полдень от нечего делать завернул в пивную, где и нашел отца. Тот, сумрачный, сидел один за пивом. Юноша стал распространяться о своих злоключениях в Гаргалэу, потом пустился в патетичные разглагольствования о своем предназначении, планах, об откровении, осенившем его, когда он столкнулся с венгерской опасностью. Херделя долгое время удрученно молчал, но, видя, что Титу не унимается, перебил его с горькой укоризной:

— Ты, сынок, прямо как птичка божия живешь!.. Заносишься в мечтах и не замечаешь, что действительность душит нас и вот-вот доконает!

Титу даже рот раскрыл, но, так и не почувствовав горечи в словах отца, продолжал с картинным размашистым жестом:

— Ты никогда не понимал возвышенных порывов!

И мысленно добавил: «Недаром в Армадии поговаривают, что отец немножко ренегат… Они, пожалуй, и правы!»

— Да ведь и ты не понимал наших затруднений, хоть ты уже взрослый человек и должен бы мало-мальски поддерживать семью, — сказал Херделя с тем же укором в голосе.

— Что значат все наши мелочные заботы в сравнении с величайшими нуждами народа! — громогласно воскликнул Титу. — Тот не румын, отец, кто ставит личные интересы превыше общественных!

Учитель грустно усмехнулся и в то время, как юноша развивал свои национальные идеи, он подумал, что когда-то давно и сам был таким же, пока не узнал, что такое жизненные тяготы, и пока не столкнулся с людьми. Разочарование было жестоким. Мечты развеялись, как сон, и тогда пришлось изведать изнурительную борьбу за завтрашний день. И, как бы говоря с самим собой или с воспоминаниями далекого прошлого, он мягко заметил:

— Хорошо, если бы жизнь совпадала с мечтаньями, если бы человек мог прожить мечтой!

В пивной было малолюдно. Сидели только несколько учителей, сумевших пораньше вырваться из лицея, да два чиновника из банка «Сомешана». Все расспрашивали Херделю, когда будет свадьба Лауры, величали его «тестем» и шумно поздравляли. «Только и было у меня радости, да и та теперь канула в пучину бед! — думал учитель, стараясь при этом отвечать всем как можно веселее. — Видно, уж мне на роду написано так всю жизнь и не знать полного счастья!»

На пороге вдруг появился судья, а вместе с ним венгр-адвокат из Бистрицы, представитель торгового дома Бернштейна. Едва завидев их, Херделя вздрогнул, побледнел как полотно и помимо своей воли постучал по столу порожним стаканом, буркнув:

— Кельнер, получите!

— Погоди, отец, чего ты, господи, ведь не горит! — остановил его Титу, удивляясь, что отец собирается уйти, как раз когда стала сходиться публика поприличнее.

Судья обвел взглядом зал, увидел Херделю и сделал досадливый жест, который тот успел подметить краешком глаза. Потом он уселся за соседний стол, прямо против учителя, продолжая беседовать с адвокатом, никого не замечавшим, так он был поглощен своими рассуждениями. Херделя не отваживался поднять глаза, но чувствовал на себе сверлящий взгляд судьи. Не вынеся этого, он собрался с духом и глянул прямо в глаза недругу, наклонив потом голову в знак приветствия. Судья не ответил ему, а смерил его холодным взором.

И в то время, когда старик так казнился, Титу, чуть понизив голос, все разливался о родном народе, о высших идеалах, о велении сердца… Его речь отдавалась в ушах Хердели назойливым жужжаньем.

Немного погодя судья тронул за локоть адвоката, прерывая его, и потом вдруг сказал Херделе мягким, но от того еще более леденящим голосом:

— Вы знаете, господин Херделя, мне все известно! Все! Абсолютно все!

— Как? — переспросил учитель, оторопев от страха.

— Да не притворяйтесь, пожалуйста. Я сразу догадался, что это дело ваших рук, не кого иного… Да, теперь я знаю, что не обманулся в своей догадке… Конечно, это ничего не значит. Я вас удостаивал дружбой, а вы оклеветали меня в министерстве и старались разрушить мою карьеру. О, разумеется, это ничего не значит… Но я не понимаю, почему вы струсили и соврали мне, когда я вас как-то спросил? У вас даже на это не хватило мужества!

— Господин судья, надо вам сказать… вы извините… Чистосердечное объяснение, безусловно, что… Ведь никоим образом нельзя… Прошу покорнейше извинить! — униженно лепетал Херделя, испытывая желание подсесть к судье и попросить у него прощения; но язык еле повиновался ему от страха и от этого взгляда, в котором клокотала ненависть.

— Полно, полно, не трудитесь!.. Объяснения вы дадите окружному суду… Надеюсь, вы не рассчитываете на снисхождение, раз вы и сами не пощадили меня!.. Надеюсь!.. — сказал судья со странной усмешкой и опять тронул за руку адвоката, приглашая его продолжать.

Титу с изумлением слушал наглые речи судьи и испытывал чувство стыда за отца, что он так унижается и боится.

— Что такое, что случилось? — переспросил он несколько раз, дергая Херделю за рукав и не получая ответа, потому что старик впился глазами в судью, словно ждал, не взглянет ли тот на него, и тогда умолить его, высказать ему все свое отчаяние и ужас, умилостивить.

Судья же вовсе не обращал на него внимания, словно для него Херделя и не существовал. Зато адвокат через некоторое время обернулся к Херделе и коммерсантской скороговоркой сказал:

— А, господин Херделя!.. Я и не видел вас… У нас с вами будет разговор… Почему вы не явились сегодня на суд?

Учитель сочинил в уме ответ, но пока собирался заговорить, адвокат уже опять беседовал с судьей.

Херделя почувствовал страшную расслабленность во всем теле, в глазах у него помутилось, ему казалось, что он подхвачен головокружительным вихрем, барахтается и никак не вырвется. Точно сквозь сон, слышал он любопытные, нетерпеливые вопросы Титу «что такое, что такое?» и одновременно говор адвоката, рассыпавшийся тарахтеньем, в которое изредка вступал голос судьи, такой знакомый и такой пугающий. Он с безнадежным видом качал головой, и глаза его тоскливо вопрошали: «Чего вы хотите от меня? Чего? Чего?» А вихрь так и гудел у него в голове.

Позже тарахтенье адвокатского говора стихло, судья исчез, и мир как бы снова вошел в свою обычную колею. В большие окна зала, пропахшего съестным и напитками, били широкие полосы яркого весеннего света, проясняя ему душу. Все столики были теперь заняты. В нагретом воздухе перехлестывались обрывки разговоров, громкий смех, нетерпеливые покрикиванья и звяканье тарелок и приборов… И вот за его стол уселся подле Титу венгр-адвокат с бесстрастным лицом, на котором, однако, читалось намерение казаться озабоченным и участливым.

— Судья очень сердит… В крупную передрягу вы с ним попали… А это такой зловредный человек, он уж не прощает!

И Херделя и Титу попробовали заговорить, но торопыга адвокат не дал, а продолжал другим тоном:

— И потом, почему вы не явились на суд, милейший?.. Скверно! Скверно! Возможно, мы бы сошлись на меньшей сумме… Теперь, чтобы вы не почли меня бездушным человеком и не говорили, что я уклоняюсь от полюбовного соглашения, хотя приговор у меня в портфеле, я все же предлагаю…

Словом, он хотел описать имущество, назначить срок аукциона — все только для проформы, чтобы заверить торговый дом Бернштейна, что они не потеряют деньги, причитающиеся им по праву. Потом на аукцион явится только он, адвокат, скупит от имени фирмы всю мебель по цене, которую остался должен Херделя, но ничего не тронет из дому, а Херделя подпишет новый вексель на всю сумму, включая еще судебные и аукционные издержки.

— Ну вот, и чтобы вы знали, какое у меня сердце, давайте назначим опись имущества на четверг, после пасхи, пусть и у вас будут покойные праздники. А у меня в четверг все равно есть кое-какие дела в Армадии, так что я избавлю вас от расходов на мою поездку туда… День торгов мы установим тогда же… Вот так! Ну, по рукам! Значит, договорились… Я бы охотно посидел с вами, но после обеда в пять у меня торги в Бистрице, мне их нельзя пропускать… Итак, в четверг после пасхи, в девять утра… На мой счет вы можете быть спокойны! Если бы аспид-судья был такой же сговорчивый человек, как я… Ну, до четверга!.. Это ваш сын? Очень рад!.. До свиданья!..

Херделя так и не успел вымолвить ни слова. Впрочем, ему и нечего было сказать, он был в полной зависимости от адвоката, при желании тот мог опозорить его перед самой свадьбой Лауры, пустив с молотка все, что было в доме.

— Ладно, пускай так, венгр дело говорит, — сказал Титу, видя, что отец совсем пал духом, и понимая теперь его тревоги. — Он, кажется, приличный человек… Как его фамилия, отец?

— Да разве ты не знаешь Лендвея? — сказал Херделя и потом как-то по-детски ужаснулся: — Опись, аукцион… пропала моя головушка! Что скажет твоя матушка? Что скажет Лаура?

— То есть как «что скажут»? — с жаром воскликнул юноша. — И им не совестно будет еще говорить что-то? Из-за кого же ты терпишь все эти неприятности, как не из-за них?.. Неужели, по-твоему, они настолько глупы, уж даже этого не поймут? Я прямо удивляюсь, что ты еще о них думаешь… Да потом велика важность — формальная опись и аукцион! Он же тебе десять раз повторил, что это только для проформы…

Идя домой вместе с Титу, учитель облегчил душу, рассказав, какой оборот приняла жалоба Иона и что, конечно, сам Ион выдал, что это он ее писал.

— Ион тоже каналья, ясно! — сказал Титу, все больше воодушевляясь, потому что он во всей этой истории усматривал только одно, что его отец — мученик, потерпевший за свою любовь к румынскому крестьянству. — Ну и что такого, отец! Ты должен гордиться, ведь ты же страдаешь из-за того, что заступился за румына, пускай даже румын и оказался подлецом… Это же великолепный подвиг!

— Но ты не представляешь себе, какие тяжелые последствия могут быть! — стал сокрушаться чуть приободренный старик, вспомнив слова судьи о «клевете» и «окружном суде».

— Чем тяжелее они будут, тем выше ты поднимешься во всеобщем мнении! — с завистью сказал Титу. Ему так хотелось быть на месте отца, тогда бы он мог всюду хвастаться, на какие жертвы идет ради народного блага.

Жена учителя и дочери, услышав про опись имущества и аукцион, запричитали и заохали, что это неслыханный позор, теперь рухнет все счастье Лауры. Пинтя узнает и отвернется от нее… Желая показать, насколько они убеждены в этом, девицы перестали заниматься приданым, оставив на швейной машине почти готовое ажурное покрывало, все в кружевах, с вышитой монограммой на уголке. Титу весь день и весь вечер старался втолковать им, до чего они глупы, если не желают или не могут понять, что речь идет о пустой формальности. Но женщины не принимали никаких объяснений, Лаура успокоилась, лишь когда решила про себя не присутствовать при этом, чтобы не сгорать со стыда, когда придут разорять ее гнездышко, где она лелеяла свои девичьи грезы… Разумеется, в такой атмосфере ни Херделя, ни Титу не отважились рассказать им об угрозах судьи, хотя юноша и храбрился, говоря, что выложит все до мелочи.

Учитель, обретя хоть одну душу, которой мог поверить свои опасения, ободрился и почувствовал некоторое облегчение. Пока суд да дело, надо было вплотную заняться школой, — в любой момент мог нагрянуть субинспектор, который после отставки Чернатоня, конечно, постарается выказывать еще больше рвения, чем прежде, в надежде на инспекторскую должность. Поэтому Херделя стал больше читать, не отлучался из школы, чтобы быть готовым ко всяким случайностям. Кстати, такое усердие пошло ему на пользу, поразвеяв его мрачные мысли.

И действительно, в последний день перед пасхальными каникулами к школе подкатила пышная коляска. В ней был субинспектор Хорват, умышленно приехавший так поздно и совершенно неожиданно. Он пробыл на уроках часа два, все высматривал, выслушивал ответы всех учеников, сбивал их своими вопросами по-венгерски и морщился, если они его не понимали… Под конец он расписался в школьном журнале и, нахмурясь, сказал Херделе:

— Вам бы следовало больше и серьезнее заниматься… Я даже рекомендую это, если вы не хотите ссориться с нами!

Коляска умчала его, так как он намеревался в тот день проинспектировать школы в Жидовице и в Армадии.

Херделя, держа шляпу в руке, перекрестился, когда тот скрылся из виду, и с сердцем проговорил:

— О, разрази тебя гнев господний, и язва же ты!

Он повздыхал, отпустил детей и, понуря голову, побрел домой.

«Вот какова награда за тридцать лет труда! — удрученно думал он. — Только бы пять лет… еще бы пять лет помог мне господь! А там провались к чертям все инспектора на свете… На пенсию мы безбедно прожили бы со старухой, дети до тех пор авось пристроятся, если на то будет воля всемогущего».

Он, прежде посмеивавшийся над женой, что она вечно твердит молитвы, теперь, когда беды и печали липли к нему, как репьи к овце, сам уповал на одни только силы небесные и укреплял свой дух, вознося к господу смиренный и жаркий свой помысел.

Вечером, после ужина, когда Херделя подробно расписывал о приезде субинспектора, вдруг вошел Ион с самым счастливым видом — от него так и веяло радостью. Все остолбенели, пораженные его смелостью. Титу уже успел рассказать сперва сестрам, потом и матери, как Ион предал Херделю и что отсюда может выйти крупная неприятность. Они и так осуждали поведение Иона за последнее время, а уж после этого сочли его самым негодным человеком в селе. Жена учителя, не ответив на его приветствие, напустилась на него, дрожа от гнева и меча глазами искры:

— Стыда у тебя во лбу нет, поганец, если после всех подлостей, какие ты подстроил учителю, еще смеешь на порог к нам являться!

Ион, однако, ничуть не оробел, а сказал спокойно и покорно, хотя все с тем же выражением радости на лице:

— Уж вы простите меня!.. Правда, госпожа учительша, простите!..

— Ну да, теперь простить тебя, когда ты вдоволь поиздевался над нами! — вскричала г-жа Херделя. — Как мы тебя выручали, как голубили, ты того и не стоишь. А вместо благодарности ты пошел и продал нас, как Иуда!

— Что было, то прошло, — с жаром заговорил тот. — Прошло… Все прошло. Что только я вынес и вытерпел, одному богу известно. Оплошал, сам знаю, но…

— А из-за твоей оплошности меня могут в тюрьму засадить, и пропали тогда все мои труды за тридцать лет! — перебил его учитель, который, будучи мягче других, уже подобрел.

— Вот увидите, как я все исправлю, что напортил… Не бойтесь, господин учитель! Сколько ни на есть отсижу в тюрьме, год, десять лет, а уж вам волоска не тронут! Поверьте и мне на этот раз!.. Ведь теперь и у меня счастье, господин учитель! Теперь у меня и земля есть и все… Только бы здоровья дал бог!

— Что ж, поздравляю! — суше буркнул Херделя, вспомнив, что Ион и Василе поладили между собой после вмешательства Белчуга.

Ион обращался взглядом к каждому поочередно, но все мрачно молчали. После неловкой паузы, он опять заговорил:

— А я ведь вот зачем пришел-то, господин учитель и госпожа! Пришел сказать вам, что до тех пор не уйду отсюда, пока не пообещаетесь посажеными мне быть!

Все запротестовали в один голос, хотя сама просьба мошенника растрогала их. Титу, притворявшийся до этого, будто он читает, чтобы иметь причину не смотреть на предателя, теперь поднял голову, взглянул на Иона и поразился, до чего он изменился. Лицо его стало бледнее и решительнее. Кожа на скулах обтянулась, блестела, а глаза светились победной гордостью.

Херделя долго отнекивался, посаженым быть — это большой расход, да он и обременен сейчас хлопотами с дочериной свадьбой, и почему бы попу самому не возложить на них венцы…[21] Но Ион побожился, что скорее расстроит весь сговор, чем помыслит о других посаженых, заверил Херделю, что вовсе и не надо ему расходоваться, и под конец так долго и горячо упрашивал, что учителю пришлось уступить.

— Хорошо, Ион, хорошо… Сделаем уж и это, мы и прежде для тебя много делали, да только благодарности мало видели… Но, может быть, нам впредь посчастливится!

Уходя, Ион приложился к руке учителя, потом г-жи Хердели, и она сказала, поутихнув:

— Большой мерзавец, но, по крайней мере, хоть добрый, сердяга!

6
Титу опять страдал, как прежде: искал Розу и все не мог с ней встретиться. Только что нетерпения прежнего не было. Он испытывал странное волнение, отчего и не рвался увидеть ее. Предпочитал бы даже застать ее в такой момент, когда и Ланг будет дома или хоть кто-нибудь, только бы не оказаться им сразу наедине.

На другой день после визита субинспектора Титу снова отправился в Жидовицу и постучался в дверь, перед которой простаивал столько раз, замирая от сладкого ожидания. Розу он нашел одну, плачущей, в грязном ситцевом капоте, с растрепанными волосами. «Вот эту вот женщину я любил так страстно всего два месяца назад?» — подумал он, с чувством неловкости целуя ей руку.

Несколько минут он смущенно мялся, а Роза плакала все сильнее, точно старалась пробудить в нем больше сочувствия, изливая перед ним свое горе. Но Титу видел только ее искривленные губы, которые целовал когда-то, и с изумлением повторял про себя: «И какой красивой она мне тогда казалась!»

Потом г-жа Ланг сказала ему сквозь слезы, что она несчастнейшее существо на свете и в довершение всех бед еще и бесприютной осталась. Субинспектор Хорват нагрянул накануне в школу как снег на голову, а Ланга не застал, — он отсыпался дома, потому что вернулся утром с попойки из Армадии. Хорват послал за Лангом и прождал чуть не час, пока она добудилась его, уговорила одеться и пойти в школу. Но субинспектор, как увидел его, сразу почуял, что он пьяный, даже не пустил в класс, прогнал и объявил, что отстраняет его, и пускай, мол, еще спасибо скажет, если он не предложит в министерстве навсегда лишить его права учительствовать.

— И как теперь нам быть! — истошно запричитала Роза, ломая руки. — Куда мы денемся? Бедный Ланг!.. Бедный Ланг! Вы знаете, какая это благородная душа и какой добряк!.. Он ничего не сказал, никому не жаловался, но я-то вижу, как он страдает… О, господи, господи! Скажите, разве это справедливо?

Она говорила ему «вы», и Титу чувствовал, что так и полагается, и даже обрадовался такому повороту дел. В ободрение ей он бормотал какие-то тривиальности, а сам потом думал: «Умерла женщина!.. Угасла любовь в моей душе… Или, может, даже и не было любви? Будь это настоящая любовь и умри она, я бы испытывал боль… Нет, нет, то была не любовь… Один угар… Я ее не любил, и она меня не любила, и при всем том мы обнимались, клялись в верности, лгали друг другу… Нелепо! Нелепо!»

Он готов был бросить ей это слово вместо утешения. Только приход Ланга помог ему выйти из положения, не столько прискорбного, сколько тягостного. Ланг был пьян и улыбался, подобно философу, открывшему тайну блаженства.

— Слыхал, что мне учинил этот осел?.. Ха-ха-ха, и он воображает, что раздавил меня!.. Он — меня!.. Вот идиот!.. Да нет, мошенник, каналья, дрянь… и все! Слишком много чести ругать его!.. Розика, у нас еще есть капелька ракии? Ну-ка, дай нам стаканчик!.. Виват, Титу! Да здравствуют жертвы, долой палачей!

Когда Титу рассказал домашним, что стряслось с Лангом, г-жа Херделя презрительно заметила:

— Он-то ладно, пропащий человек… Но она сквернавка, каких мало… Даже уж с помощником письмоводителя спуталась… Одно омерзение прямо!..

Титу побагровел, точно его отхлестали по щекам. «Значит, пока я носил ее в сердце и в мечтах, она…»

7
В тот день, когда адвокат Лендвей явился описывать имущество, девицы и г-жа Херделя, не желая быть очевидицами подобного унижения, скрылись в Армадию к г-же Филипою; заодно они должны были обсудить с ней кое-какие мелочи, связанные с Лауриной свадьбой, взять из типографии приглашения, напечатанные на муаровой бумаге, чтобы успеть разослать их. Адвокат между тем обстряпал все дело в несколько минут, и Титу вечером вволю посмеялся, когда женщины вернулись из Армадии, усталые до изнеможения.

Свадебная лихорадка завладела теперь всем домом… Венчальное платье было готово. Шила его сама Лаура, и вышло оно просто чудо. Когда она примерила его в последний раз, прежде чем спрятать в шкаф до наступления торжественной минуты, вся семья восторженно захлопала в ладоши, так прекрасна была в нем Лаура… В гостиной был полнейший ералаш, вся мебель и все углы были завалены пахуче новым бельем, платьями и пальто.

За три дня до свадьбы приехал Джеордже Пинтя, он остановился в гостинице в Армадии, но с самого утра и до вечера был в Припасе и не отходил от Лауры. Оба были очень взволнованы, с удовольствием и не без страха говорили о церемонии, которая даст им право ни перед кем не скрывать своей любви.

Лаура чуточку похудела, но это ей только шло, ее увлажненные глаза светились нетерпением. Теперь, как ей казалось, все сомнения оставили ее, она испытывала радость при виде Пинти. Сердце ее трепетало, как от нежной ласки. «Я люблю его! — умиленно думала она. — Бедненький! И как это я раньше не терпела его! Вот дурочка была!»

Гиги, заметив, что сестре это приятно, только и говорила, как она завидует ей.

— Ты правду говоришь, Гигица?.. Ты думаешь, я буду счастлива?

— О, как бы я хотела быть на твоем месте! — врала Гиги, не понимавшая, как такая красивая, незаурядная девушка решается выйти замуж за этого коротышку, который даже танцевать прилично не умеет.

Пинтя был очень галантен, постоянно приносил конфеты, а Лаура делила их с ним, предварительно откусив от каждой своими зубками; влюбленный жених клялся, что никогда не едал такой благодати.

Накануне свадьбы Пинтя явился с подарками и потряс всех: это было кольцо с бриллиантом, усыпанным мелкими рубинами, похожими на огненные жальца, золотые серьги с жемчужными каплями и платиновый кулон с золотым крестиком, а на его концах — изумрудные звездочки.

— Расцелуй его! — вскричал учитель при виде всех этих сверкающих драгоценностей, и так как Лаура, оторопев от радости, приросла к месту, он взял ее за руку и подтолкнул в объятья жениха, с жаром понукая ее: — Расцелуй его, Лаура, слышишь?.. Расцелуй!..

Наутро перед свадьбой приехали родители Джеордже и его младшие братья Марку и Василе. Остальные, за дальностью, не смогли приехать, но все прислали поздравительные телеграммы, а Бэлан услужливо переправлял их в Припас с попутчиками. Братья жениха сразу полюбили Лауру и принялись ухаживать за Гигицей, поэтому она нашла, что оба они гораздо любезнее Джеордже.

В присутствии сватьев, явившихся, впрочем, не с пустыми руками, Херделя преподнес молодым «от стариков» скромный и изящный кофейный сервиз. Титу подарил Джеордже портсигар из крокодиловой кожи, купленный на свои трудовые деньги.

— Такого уж вам никто не подарит, все ведь думают только о невесте… Ну, а я подумал о женихе, потому что мне он милее невесты! — сказал Титу, обнимая Лауру.

Гиги ударилась в слезы, видя, что одна она ничем не может одарить их, но ее новоявленный поклонник и свойственник Марку утешил ее, сказав, что напрасно она так думает, она может поднести им самый бесценный дар, наградить поцелуями жениха и невесту, а если смущается, то пусть оба поцелуя достанутся невесте, с условием, что она передаст один жениху.

В Жидовице письмоводитель Штоссель принял со всеми почестями знатную компанию, не без патетики совершив процедуру гражданского бракосочетания. Под конец он даже позволил себе произнести небольшую речь, сказав, как он счастлив, что ему выпала честь соединить законными узами два столь юных и преисполненных надежд сердца.

День был воскресный, и двухбашенная церковь в Армадии была полна народа, все налюбоваться не могли, какая красивая и изящная Лаура и какой симпатичный Джеордже. Платье невесты привело в полнейший восторг сведущих в этом девиц и дам. Подруги все были в сборе, вместе с мамашами, исполненными зависти; более других волновались Эльвира Филипою и Леника Спэтару, бывшие свадебными подружками невесты.

Шесть священников, — среди них и Белчуг, намеренно приглашенный Херделей, чтобы в Армадии не заподозрили об их неладах, — со старым протопопом во главе благословили их союз, а хор студентов пел еще волнительнее, чем всегда. Когда протопоп задал им торжественный вопрос, жених гордо возгласил ответ на всю церковь, а невеста проронила такое коротенькое и робкое «да», точно совестилась, как бы его не услышали. В эту минуту г-жа Херделя уже не могла сдержаться и заплакала навзрыд, за ней и все расчувствовались, сама Лаура тоже чуточку прослезилась, в оправдание поговорки — не диво, что невеста плачет.

Праздновали свадьбу в пивной «Рахова», в верхнем зале; владелец феерически разубрал его, там и собралось все почтенное общество Армадии и окрестностей. Невеста немного задержалась, пока переоделась в элегантный дорожный костюм кофейного цвета и премиленькую шляпку, так как было решено, что сразу после свадьбы новобрачные поедут в приход Джеордже, с неделю попутешествуют, — это будет их медовая неделя.

Пошли шумные поздравления, от которых Лаура краснела до ушей, потому что господа посмелее наперебой желали ей многочисленного потомства. За столом оба почти не притронулись к еде и вину. Их волнение разжигала и музыка знаменитого Гоги из Бистрицы.

Потом Джеордже что-то шепнул Лауре, и они встали. Музыканты грянули свадебный марш, под звуки его они сошли вниз на улицу, где их ждала лучшая в Армадии коляска, на которой они должны были ехать в Бистрицу, а оттуда продолжать свое путешествие поездом.

Госпожа Херделя долго обнимала Лауру, обе окропляли друг друга слезами. Гиги успела поплакать за день и теперь, справясь с собой, поцеловала сестру без рыданий, хотя в ней все дрожало от горя. Расставанье шло четверть часа, за Херделей и Титу прощалось с Лаурой семейство Пинти, потом семейство Херделей с Джеордже, потом Джеордже с родителями и братьями… И все это время цыгане играли свадебный марш, наверху, из окон выглядывали любопытные и умиленные гости, а внизу, на улице, толпился народ, глазел и слушал музыку.

Наконец новобрачные сели в коляску, и кучер стегнул лошадей. Множество платочков замелькало в воздухе, полились новые потоки слез.

— Счастливого пути!.. Пишите!.. Почаще!.. Непременно!.. До свидания!..

Коляска быстро отдалилась и уменьшилась. Над ней маленький белый платочек неустанно трепыхался испуганной пташкой. Потом дорога поглотила и коляску и платочек… Родственники вернулись к гостям… Начались тосты, пошли шутки и веселье, потом музыканты заиграли плавный, певучий вальс, сманивший молодежь… Гордый и умиленный расхаживал Херделя, с одними чокался, с другими перешучивался, ему хотелось, чтобы все были довольны. Сегодня он был счастливейшим человеком на земле. Завтрашний день принесет неизвестно что. Заботы и неприятности вечны, а счастье так мимолетно…

Тем временем коляска с молодоженами мчалась во весь опор, быстро миновала Жидовицу и покатила в Припас. Лаура сидела растерянная, устремив глаза вперед, не смея взглянуть на своего «мужа». Сердце ее изнывало в неясной тоске. Она видела, как позади остаются овраги, луга, поля, леса, холмы — свидетели ее юности, которые она так любила и покидала теперь, быть может, навсегда. Все они колыхались и как бы кланялись, прощаясь с ней, хоть и безмолвно, но участливо. Джеордже казался ей совсем посторонним, и она удивлялась, что едет рядом с кем-то незнакомым в чуждый и неведомый мир, оставляя привычный мир, который она любила и где ее любили. В голове у нее молнией проносился пугающий вопрос: «Кто этот чужой человек?»

В Припасе она остановила коляску перед отчим домом. Слезла и прошлась по двору, обводя жадным взором белые стены, испуганно глядевшие окна и кровлю, заплатанную кое-где новой дранкой; она точно хотела увезти с собой хотя бы облик дома. Дворовый пес приласкался к ней, лизнул кончики туфель, словно чувствуя, что далеко уезжает та, которая никогда не забывала покормить его. Лаура погладила его, как друга, и прошептала со слезами:

— Прощай, Гектор, прощай… Уезжаю…

Потом коляска тронулась. Через несколько минут дом был уже не виден. Стоявшие у ворот знакомые крестьяне удивленно смотрели вслед барышне, ехавшей бог весть куда, снимали шляпы и напутствовали пожеланиями, которых она не слышала…

На холме, где дорога поднимается к Сэскуце, Лаура обернулась, чтобы еще раз взглянуть на свое село, раскинувшееся между холмов, скрытое прозрачной пеленой сизого дыма. Потом она обратила взгляд вперед… Белая извилистая дорога змеилась под ногами коней.

Глаза Лауры наполнились слезами, на душе у нее была такая тяжесть, что она готова была звать на помощь или выпрыгнуть из коляски, уносившей ее из мира юности… Но тут она почувствовала, как бережная рука обвила ее талию, и это прикосновение было ей нежным утешением, знаком дружества в окружающем ее одиночестве. Она повернула лицо к Джеордже и ясно увидела в его глазах живую любовь, которая разом рассеяла все ее смятение. На губах у ней расцвела улыбка, слезы, повисшие на ресницах, закапали на пылающие щеки.

— Я люблю тебя! — прошептал муж, крепче обнимая ее за талию.

Эти слова перевернули душу Лауры. Она прильнула к плечу Джеордже, сознавая теперь, что его речи могут открыть ей новый мир, столь же милый, а может, даже и лучший, чем тот, что остался позади. И ее губы доверчиво пролепетали:

— Я люблю тебя!

8
С той минуты, когда Василе Бачу в присутствии сватов пообещал ему все имущество, Ион совсем охмелел от счастья и самодовольства. Он был так полон собой, помышлял только о своей земле, все прикидывал, как ее получше обработать, как раскорчевать лесной участок, уже и думать забыл про Василе, а тем паче про Ану, словно она не имела касательства к приданому… Только когда кто-нибудь упоминал ее имя, он спохватывался, что и она еще есть, и чуть хмурился.

Зато Ана думала лишь о нем одном. Забыт был и позор, и побои, и страдания. Она знать не знала никаких планов, никакого коварства… Ее душа, томившаяся по любви, ждала исполнения мечты, как спасения, губы шептали его имя все с тем же сладким нетерпением, как в былые счастливые ночи.

Свадьбу праздновали три дня, по обычаю… В субботу все поезжане на каруцах отправились к письмоводителю в Жидовицу. Впереди ехали верховые и не переставая палили из пистолетов, а на первой каруце наяривали скрипачи, не жалея пальцев, однако слышно было только хрюканье контрабаса. За ними следовала каруца с женихом и невестой и дружками, потом бричка с посажеными родителями, на лицах которых изображалась важность, как того и требовали обстоятельства, дальше каруца с родителями жениха и невесты и односельчанами, какие почище, где шумливее всех была Зенобия, потом и другие каруцы — на них парни и девки припевали и озоровали.

Только теперь Ион начал понимать, что вместе с землей он должен взять и Ану и что без нее ему бы никогда не добыть добра. С ней он не перемолвился ни словом вот уже несколько месяцев. Она была ему как чужая, просто не верилось, что в ее чреве зреет его кровинка… Он смотрел на нее и удивлялся, что мог целовать и обнимать эту иссохшую девку, с запавшими от плача глазами, с пожелтелым лицом, испещренным темными пятнами; разряженная, она и вовсе казалась ему безобразной. И в это время его колени касались колен Флорики, — Ана ее выбрала в свашки вместе с Маргаретой, дочерью Козмы Чокэнаша. У Флорики лицо горело румянцем, сочные губы были пунцовы, глаза синие и ясные, как летнее небо, все в ней дышало здоровым весельем, она силилась скрыть его и не могла. Ион вспомнил, как обнимался с ней осенью, да и прежде, как любил ее и обещал жениться. Ему стыдно было, что сам вот женится на другой, и от стыда его разбирал дурацкий смех, но он не мог отвести глаз от Флорики. Этот настойчивый взгляд смущал девушку, и оттого она без умолку говорила — торопливо и как-то испуганно — то с невестой, плакавшей от счастья, то с Маргаретой, которая сидела надувшись, как и всегда, когда в селе венчалась какая-нибудь девка, — она думала, что жених непременно выбрал бы ее, если бы его не сманила другая.

Записав молодых в книгу и прочтя им по-венгерски положенное, письмоводитель покосился на живот невесты, усмехнулся и неофициальным тоном сказал:

— Вижу, что вы поторопились… Ну ничего, на доброе здоровье!

Ион с готовностью загоготал, как и остальные мужчины, но тут же спохватился и, решив, что письмоводитель хотел подсмеяться над уродливостью Аны, быстро взглянул на Флорику, — та стояла потупясь и еле сдерживалась от озорного смеха. Спускаясь вниз из канцелярии, в то время как на дворе щелкали пистолеты, Ион вдруг подумал: «А что, если взять сейчас Флорику, да и сбежать с ней, куда глаза глядят, избавиться от этой уродины?»

Но с такой же быстротой ему на ум пришла земля, и он презрительно заметил: «Ну да, и останусь нищим… из-за бабы!.. И как меня не разразит господь?»

Белчуг, не оставлявший надежды на щедрые приношения для новой церкви, отслужил пышную службу, как господам, хотя тот факт, что посажеными были супруги Хердели, несколько пошатнул его уверенность. Иону показалось, что и поп насмешливо смотрел на Ану, и от этого в его сердце опять всколыхнулась любовь к Флорике.

Пировали у тестя. Несколько ведер подслащенной ракии вскоре развеселили гостей. Поздравления и припевки скрещивались и сшибались в спертом воздухе. Василе Бачу упился раньше всех, ликуя, что план его сбылся, и, хитро подмаргивая, все кричал зятю странным голосом:

— Ладно, я тебе дам землю… Не заботься… Дам, дам!..

Свадебный староста, Мачедон Черчеташу, говорил складно, стихами, как и подобает искусному старосте, но и сдабривал их излюбленными своими военными командами… В доме, в сенях, на дворе потели танцоры, музыканты прогоняли усталость ракией… Главная стряпуха, мать Флорики, в подоткнутой юбке, с огромным черпаком в руке, расхаживала между столами, нахваливала свои кушанья и горланила припевки взапуски с Зенобией, которая перепилась на радостях, что стала свекровушкой. Посаженые отец и мать явились на пир вместе с Титу и Гиги, долго говорили про Лауру с почетными гостями, обступившими их, но все же чокались и за здоровье молодых и говорили всем, что пара они очень подходящая и будут жить хорошо.

В полночь полагалось отдаривать невесту за пляску. Так как беременной Ане это было слишком утомительно, ее заступила первая свашка — Флорика. Жених лихо прокрутил ее несколько раз и потом бросил один злотый серебром на расписное блюдо. Херделя вынул билет в двадцать крон, а плясать заставил Титу. Потом поочередно прошлись и все гости, каждый отдаривался, как ему подсказывало сердце и карман… Ана в это время сидела на лавке, стыдясь, что не может плясать сама, и немножко ревновала, заметив, что Ион обнимал Флорику крепче, чем другие танцоры, и все же была счастлива, плавала в таком блаженстве, что чувствовала себя вознагражденной за все страдания.

Когда кончили отплясывать с невестой, Бричаг заиграл бойкую «сомешану». В пляс пустились и старые и молодые. Ион опять плясал с Флорикой, и в оглушительной толчее они скоро очутились у двери, где было темнее. Ни один из них не раскрыл рта, девушка даже не смела взглянуть ему в глаза, он же весь горел и судорожно впился руками в ее полные бедра, совсем забыв про Ану, вообразив, что Флорика его невеста… Потом вдруг хрипло зашептал ей с разгоревшимися глазами:

— Только ты мне мила на свете, Флорика, слышишь?.. Слышишь?

Он буйно прижал ее к груди, скрипнув зубами, девушка испугалась и стыдливо поглядела вокруг.

В тот же миг Ана вздрогнула, как ужаленная. Она почувствовала, что ее счастливые надежды разлетаются в прах и она опять стремительно окунается в прежнюю беспросветную жизнь. Она вдруг залилась горькими слезами, чтобы выплакать свои жестокие предчувствия. Но кто обращает внимание на слезы невесты?.. Ион, усаживаясь потом подле нее, безразлично сказал:

— Ну чего разрюмилась? Небось не на виселицу идешь…

— Доля моя, доля! — с болью прошептала Ана.

— Сколько же набралось? — немного погодя неторопливо спросил Ион, не смущаясь ее плачем, жадно глядя на блюдо с деньгами, которые посаженый отец пересчитывал для верности во второй раз.

На третий день пировать перешли к свекрови, невеста перебралась туда с сундуком приданого, а с ней такая уйма скотины и птицы, что им еле нашлось место на дворе у Гланеташу.

Василе Бачу был необычайно весел, точно скачал с плеч огромную заботу. Он насмешливо посматривал на Иона, как тот пыжится, считая себя победителем, и еще больше радовался, приговаривая в душе: «Погоди, молодчик, погоди, ты еще узнаешь, каков Василе Бачу!»

ГОЛОС ЛЮБВИ

Глава VII ВАСИЛЕ

1
— Дочку замуж выдать — все равно что погореть! — вздохнул Херделя, покончив со свадебными расчетами. — Ладно, только бы счастлива была и благоразумна!..

Дом как-то опустел без Лауры. О ней постоянно вспоминали, гадали, где-то она теперь и что поделывает, мать и Гиги проливали слезы, когда им попадалась какая-нибудь ее вещица.

А жизнь на второй же день пошла обычным чередом, безучастная к людским горестям и радостям. Адвокат Лендвей заказным письмом известил о дне торгов, которых так страшилась г-жа Херделя, вопреки заверениям Титу, что это пустая формальность. Учитель, втайне беспокоясь не меньше жены и нуждаясь в сочувствии и ободрении, нашел случай и поведал Белчугу всю историю. Хотя холодность в их отношениях осталась неизменной, оба притворялись, будто ничего не знают, а Херделя даже возымел надежду разжалобить попа и расчистить путь к настоящему примирению, — он все больше боялся, как бы поп не устроил ему подвох с усадебным участком. Белчуг выразил удивление, посочувствовал — при этом в глазах у него метнулся странный огонек, — потом пообещал прийти на торги, может быть, понадобится его помощь. Учитель обрадовался, что тот подобрел, значит, дальше уже легче будет получить от него дарственную на земельный участок, обещанную еще в то время, когда он взялся строить дом. Жене он все же не решился признаться, какой произошел разговор, так как она была непреклонна в своей антипатии к коварному «помелу». Впрочем, вскоре началась суетня со свадьбой Иона, набросив покров кратковременного забвенья на заботы дня…

В назначенную пятницу поутру прикатил адвокат, только на минутку, предупредить Херделю, что у него спешное дело в Армадии, поэтому все формальности придется отложить на полдень, когда он вернется.

Тут Херделя поневоле должен был сказать домашним, со многими околичностями и предосторожностями, что Белчуг на всякий случай тоже придет… Жена сразу смекнула, что это неспроста.

— Вот увидишь, муженек, «помело» затевает какую-то каверзу! — сказала она, вскипев. — Вот увидишь! Это уж знай, если мне кто не по нутру, значит, это змеиная душонка!

Учитель смешался, робко промямлив в протест, что «не такой уж он кровопийца, поп все-таки, посовестится»… Но это еще больше укрепило недоверие г-жи Хердели, и хотя она собиралась пойти вместе с Гиги в село, нанять двух баб полоть огород и стирать белье, но тут же передумала и осталась дома.

— По крайней мере, и сама буду здесь, — ты такой рохля, готов любые безобразия спустить!

Белчуг, завидев коляску с адвокатом, поспешил к ним, но адвокат успел уехать. Ничего не подозревая, он вошел, сияя улыбкой. Херделя в замешательстве стал объяснять ему, как обстоит дело, косясь на жену, которая сердито бурчала и даже не ответила на вкрадчивые приветствия священника. Во избежание опасного столкновения, учитель расположился вместе с Белчугом на галерее побеседовать, пока вернется адвокат. Стоял чудесный весенний день с благоуханием полевых цветов, с синевой небес, подобных волшебному зеркалу. Напротив, через дорогу, жестяный Христос недвижно замер на кресте, потупив долу глаза, точно понимая, что его муки несообразны с той могучей радостью жизни, которая веяла из всех пор пробужденногоестества.

Священник все время думал, что лучше бы ему уйти, однако сидел, как привязанный. Они разговаривали меж собой, но от их голосов веяло таким холодом, что оба не могли глядеть друг другу в глаза. Чтобы смягчить собеседника, Белчуг завел речь о Лауре и о семье Пинти, зная, что Херделя любит похвастаться ими.

— А ведь ты, должно быть, знал старика Пинтю еще раньше, ты же одно время учительствовал в Лекинце? — начал священник.

— Постой-ка, брат Ион, — сказал Херделя, и в самом деле просветлев. — Лекинц на белом свете много. Моя была глухая деревенька в долине Дюга, а сватова — городок по всей форме…

Тем временем в гостиной возмущенные г-жа Херделя и Гиги по-всячески обзывали и кляли Белчуга, дожидаясь возвращения Титу, — он чуть свет понесся в податное управление в Армадию взять аванс в счет жалованья отца, потому что в доме не осталось ни гроша.

Адвокат явился раньше срока, вместе с ним был старик писец из суда, удрученный тем, что ему предстояло идти потом в Армадию пешком. Адвокат резво поднялся на галерею, начав тараторить чуть ли еще не на улице:

— Мне во всем сопутствует удача… Я покончил с делом гораздо скорее, чем предполагал, надеюсь, я попаду в Бистрицу к обеду. Моя супруга строжайше соблюдает обеденные часы и безумно рада, когда мы обедаем вместе. Вот дешевый способ осчастливить женщину!

Госпожа Херделя и Гиги, заслышав его, вышли из гостиной. Лендвей встретил их с величайшей учтивостью и рассыпался в любезностях, но так как они были высказаны по-венгерски, г-жа Херделя ничего не ответила и только обиженно поджала губы. Херделя, боясь, как бы адвокат не рассердился, поспешил заметить:

— Моя жена не знает венгерского…

— Да-а? Неужели? И при всем том ваши газеты вопят, что вас угнетают, терроризируют, венгризируют… Интересно! Ну, хорошо, как вы сами считаете, в Германии или во Франции стали бы держать в государственной школе такого учителя, у которого жена не знает официального языка? Я это не в упрек вам говорю, я ведь не признаю политики. Просто я вспомнил одного коллегу-румына, он как-то недавно в Армадии все плакался, что теперь, с предстоящими выборами депутата, бедным румынам приходится терпеть нажим и произвол… Ха-ха!.. Весьма любопытно!..

Он говорил очень быстро, по-коршуньи водя глазами вокруг, чтобы за разговором не упустить дела. Белчугу показалось, что адвокат хотел уязвить и его, и, напыжась, он ответил по-румынски:

— В Германии или еще где-то обстоятельства совсем другие, господин адвокат!.. Мы здесь исконная нация, прав мы лишены, а знаем только одни обязанности…

— Кто это? — спросил удивленный Лендвей, задетый тем, что ему ответили по-румынски. — Что он говорит? А? — добавил он потом, хотя и отлично все понял.

Херделя, чтобы не расхлебывать новых неприятностей, постарался повернуть разговор и увел Лендвея в первую комнату; там стояли по стенам две кровати, обеденный стол и деревянный диван — все старое и трухлявое.

— Здесь у нас нет ничего примечательного, не так ли? — бросил адвокат, сразу проходя дальше, в узенькую, продолговатую комнатушку с одним окном на улицу и другим в сад. — Значит, начнем отсюда!.. Начинаем, уважаемый! — крикнул он писцу, тот сумрачно уселся за письменный стол Хердели и вынул из потертого портфеля бумаги.

Из спорной мебели тут был лакированный стол с точеными ножками, накрытый трехцветной скатертью, которую еще в девичестве расшивала г-жа Херделя, — и красивая кровать; другая такая же стояла в гостиной, на ней спали дочери.

Пока писец раскладывал бумаги, адвокат подозрительно приглядывался к Белчугу; поп благожелательно улыбался, немножко робея под грозными взглядами хозяйки из соседней комнаты.

— Коллекционер, да? — с иронией спросил вдруг Лендвей.

— И друг! — проговорил священник.

— Разумеется, друг, скупающий что только можно у своих друзей, попавших в беду, — презрительно заметил адвокат и тут же обратился к писцу: — Ну, как?

— Готово. Итак, мы имеем… — вопросительно начал писец.

— Стол и кровать, — хрипловатым голосом добавил Херделя, глядя на Лендвея, как будто ждал его одобрения.

— Стол ореховый, двадцать три кроны! — раздельно прочел писец по своим бумагам.

— Двадцать четыре! — сказал адвокат и знаком велел ему записывать.

Но Белчуг подошел к столу, отвернул скатерть, ощупал его и потом невинно сказал:

— Двадцать шесть!

Взгляды всех полоснули его, точно молнии, г-жа Херделя, бывшая в другой комнате, вся побагровела и что-то буркнула. Лендвей, после минутного колебания, выкрикнул:

— Тридцать!

— Тридцать две! — сказал священник, приковав глаза к столу.

— Деньги вы сразу внесете, не так ли? — отрывисто бросил раззлобленный адвокат.

— Да, да, естественно! — засуетился Белчуг, доставая бумажник из помятого подрясника.

— Тогда я отступаюсь! — заявил Лендвей, пожал плечами и недоуменно посмотрел на Херделю. Он стоял испуганный и потрясенный, его лицо кривилось в горькой усмешке..

Священник, на страх им, пробыл до конца, ощупывал и остукивал каждую вещь, но уже не вмешивался. Когда все кончилось, адвокат велел Херделе подписать векселя и сам расплатился с писцом.

— Уж теперь не пропускайте сроков, господин Херделя! — сказал он, прощаясь за руку. — Жалко денег, хотя львиная доля идет мне в карман… Ну, до свидания! Счастливо оставаться, сударыня, сожалею, что не знаю румынского! — со смешком обратился он к хозяйке.

Госпожа Херделя ожгла Белчуга гневным взглядом и ответила:

— Да уж лучше не знать румынского и быть порядочным человеком!

— Что она говорит, а? — переспросил адвокат у Хердели и вышел, не дожидаясь разъяснений.

На галерее священник простился с учителем и тихонько сказал ему:

— Так я завтра зайду взять стол, Захария…

— Взять?.. Взять… да, да, — пролепетал Херделя.

— Вижу, твоя супруга не на шутку рассердилась, да ведь я тоже в крайности, мне как раз такой стол нужен. Ну, сервус, Захария!

Когда он вышел на улицу, его взгляд упал на Христа, который жалобно бился в муках на кресте. Белчуг перекрестился и прошел мимо ровным шагом, опустив глаза в землю, как и всегда; на душе у него было чувство глубокого удовлетворения, — наконец-то он преподал Херделям хороший урок, и по заслугам…

Лишь после его ухода учитель дал волю своему возмущению, хотя и не сказал домашним, что Белчуг намерен взять стол. Впрочем, он сам думал, что поп хотел только попугать их, не дойдет же он до такого бесстыдства.

Однако на другой день, когда он был в школе, а Титу еще спал, в дверь постучался Белчуг. Г-жа Херделя пошла открывать и увидела за спиной священника старого бородатого цыгана со шляпой в руке.

— Это за столом! — проговорил Белчуг, указывая на цыгана.

— Хорошо… хорошо… пожалуйста! — опешив, пробормотала г-жа Херделя.

Она принялась опоражнивать ящик стола, почти не соображая, что делает. Только руки у нее тряслись… Когда она стала задвигать на место пустой ящик, то вдруг опомнилась и, точно пробудясь от сна, спросила Белчуга:

— Что вы хотите делать со столом?

Священник стоял, прислонясь к косяку, и невинно улыбался.

— Да мы так договорились с Захарией, — покойно сказал он.

Госпожа Херделя заколебалась. Наступило короткое молчание. Белчуг вскинул глаза, увидел, что она идет прямо на него, и улыбка его мигом пропала.

— Проще сказать, пришел вещи у меня из дому растаскивать? — вскричала г-жа Херделя. — Вон отсюда, мошенник, не то шею тебе сверну! Вон, мерзавец!.. Ни стыда, ни совести у тебя нет! Разве попы так делают, свинья?! Уходи… уходи!.. Вон!..

Она кричала, как обезумелая, ища глазами, чем бы раскроить башку посягнувшему на ее мебель. Перепуганный Белчуг выскочил наружу, не вымолвив ни слова. Тут она завидела метлу и бросилась с ней на галерею, где стоял озадаченный цыган. Так как священник не попался ей под руку, она жиганула метлой цыгана, крича:

— Марш отсюда!.. Вон, разбойники!..

Цыган улепетнул в ворота, а г-жа Херделя все продолжала кричать, грозя метлой поспешно удалявшемуся священнику:

— Истукан!.. Я тебя научу добру, если ты у отца своего не выучился! Помело! Помело!

На крик выскочила Зенобия и с порога спросила:

— Чего это тут, госпожа учительша? Что с батюшкой?

— А чтоб его нечистая сила обморочила, мошенника! — бросила та в ответ с покрасневшими от ярости глазами, но уже поостыв.

2
Две недели после свадьбы душа Иона была полна гордым довольством. Он чувствовал себя счастливейшим человеком на свете. Каждый вечер держал совет с Гланеташу, Зенобией и Аной. Что купить на те деньги, которые набрали на свадьбе? Бычка-трехлетка? Имело бы смысл, вместе с телком-отъемышем, доставшимся в приданое Ане, года через два-три будет пара быков. Иону очень хотелось также прикупить и коня под пару, если хватит денег… А в то же время он был не прочь придержать деньги на случай, если подвернется подходящий земельный участок, — все прирост хозяйству… Такие разговоры поднимали его и радовали, потому что все поддакивали ему и подобострастничали, как перед хозяином.

Он и перед сельчанами старался выказать, какой вес ему придало богатство. По улице шел редким шагом, с развальцей. С людьми говорил степенно и все только про землю да про имущество. Ему казалось, что даже дома и сады теперь иначе глядят на него, — покорно и приветливо.

Вся природа оделась в праздничный наряд, словно в честь его победы. Весна, прекрасная, как и всегда, вступала в свои права. Деревья с налитыми почками, зелень, с каждым днем набирающая яркость и силу — точно волшебное одеяние, прикрывающее наготу из-желта-черной древней земли, — леса в коронах молодой листвы, острый, живительный и пьянящий запах испарений земли, веявший в воздухе, подобный здоровому дыханию богатыря, пробужденного от глубокого сна, — все это наполняло душу бодростью, новой молодостью и радостью жизни. По утрам по улице со скрипом тащились плуги, взбирались на вязкие откосы и потом целый день напролет бороздили пашни, подернутые зимней ржавью. Там и сям скотина с усердием щипала первую травку и, жуя, пускала слюну от удовольствия.

Ион часто выходил за село порадоваться на свою землю. Раздувая ноздри, впивал он дуновения весны, любовно и жадно смотрел на глянцевитые борозды и говорил с гордым удовлетворением:

— Теперь, слава богу, и у нас есть земля, только бы силушки хватило работать!

Однако он не торопился с пахотой и севом… Прикинул, что ему одному не справиться с таким хозяйством, придется нанять людей на подмогу, а они дешевле под конец работ. Неделю-две можно было еще повременить, поэтому он и решил прежде довести до конца все дела с тестем, переписать имущество на свое имя, как и уговорились. Он предупредил Ану, что в субботу вечером они вместе пойдут к Василе Бачу условиться с ним насчет этого на воскресенье. Та заранее была согласна на все. Она не входила в его планы и не старалась вникнуть в них. Она радовалась одному тому, что может жить подле любимого человека, и только воспоминание о том, как он обнимался на свадьбе с Флорикой, бередило ей душу, но она не смела признаться в своей ревности.

Ион удивлялся, как можно быть такой податливой и покорной, и она еще больше опостылела ему. По ночам, в постели рядом с ней, он испытывал холодное бесстрастие, а ее любовный шепот раздражал его, как и тяжелое ее дыханье. Он все же был терпелив и не взъедался на нее, сознавая, что только благодаря ей выбился из бедности. Но в мыслях ему часто представлялась Флорика, бунтуя его кровь…

В четверг он с семьей ходил на базар в Армадию покупать бычка, а в пятницу просуетился дома по хозяйству, только чтобы убить время.

Василе Бачу встретил их с невозмутимостью, отлично понимая, зачем пришел Ион. Дал ему заговорить, и лишь когда Ион упомянул про запись, он вскочил как ошпаренный, рассердился, плюнул и начал кричать:

— Так что же это, зять, ты и впрямь хочешь меня по миру пустить?

— Зачем же по миру, тесть? Разве у нас не такой уговор был? — спросил Ион, вытаращив глаза, словно его ударили по лбу.

— Уговор был, конечно, когда ты меня за горло взял. А ты не думаешь, что это не по справедливости? Да если я отдам тебе и землю, и оба дома, что же мне-то останется и чем я жить буду? Или тебе захотелось поглядеть, как я на старости лет в работники пойду?

— Да живи ты у нас, не работай и не майся, будет тебе спину-то ломать, довольно уж потрудился, — глухо проговорил Ион. — Ведь мы же так и говорили…

— Твоим слугой, значит, быть? Да? — зыкнул опять Василе, вставая, с ехидной насмешкой во взгляде.

— Почему же слугой?

— Ты вот что, Ион, я одно знаю: своя рука не обманет, — внушительно заметил Василе. — Я не говорю, что не отдам. Дам тебе, после смерти. Тогда делайте, как знаете. В могилу я с собой добра не возьму, да и другим не откажу… Но покуда жив, ничего на ваше имя не стану записывать. Вот так!..

— Совсем ничего? — с испугом переспросил Ион.

— Ничего, малый. Иль ты глухой?.. А чтобы ты потом не говорил, что мою дочь кормишь или что я тебе ее телешом отдал, хотя я и не отдавал ее за тебя, ты сам ее взял обманом, так вот, выбирай пять участков, какие тебе приглянутся, и хоть завтра выезжай на них с плугом, если ехать охота. Берите их, обрабатывайте, это ваше. А писать на вас их — не запишу. Пускай за мной остаются, пить, есть не просят. Что до меня, так я не стану отнимать их у вас, это ты вон похвалялся, что меня всего лишишь… Выбирай! Пять!.. У меня три полосы озимой пшеницы. Можешь их прямо с посевом брать. Я не в обиде. Или другие бери… Как тебе заблагорассудится… Пять! Пускай не говорят, что дочь Василе Бачу вышла замуж, как цыганка…

— Ну, раз такой разговор, ладно, тесть… Посмотрим, что на это люди скажут! — спокойнее ответил Ион с угрозой в голосе.

— Посмотрим, почему и нет… А что про меня люди скажут, если я на старости к тебе под пяту попаду?! И потом, кто это меня приневолит отдавать, если я не хочу, или моего же добра лишит?.. Хе-хе, Ионикэ! Ты поди думал обвести меня! Шалишь, братец, хе-хе!

— Ладно, тесть, ладно!.. Счастливо оставаться! — сказал Ион, растерянно пожимая плечами.

— Путь добрый, зятек!.. Так и положим: пять, слышишь? — насмешливо выкрикнул Василе. — Настал и мой черед, ты уж меня порядком помытарил…

Ион вышел, за ним и Ана. Она так и не проронила ни слова, а противники вовсе не принимали ее в расчет. Ион шел молча, тяжелым шагом, и Ана даже не смела подойти к нему.

3
Роза Ланг заронила печаль в сердце Титу. Он пытался скрыть ее, заглушить, но чувствовал, что она упорно просачивается все дальше, как вода в песчаную землю. Ему было странно, что такая бурная любовь кончилась так внезапно и гадко. У него точно пелена спала с глаз с этим «похождением», как он теперь выражался с гордостью юнца, приобретшего некоторый опыт в любовных делах. Суровая действительность вторглась в его душу, полную розовых мечтаний. Мало-помалу он проникся отвращением к жизни, как будто она стала для него непосильным бременем. Мир утратил в его глазах всякую прелесть. Все чаще закрадывались в голову вопросы: «Что я? Зачем я живу?»

И вместо ответа он видел перед собой бесконечную вереницу вопросительных знаков, а в сердце не было никакого отзыва — одна лишь мучительная пустота.

Он сознавал, что необходимо иметь определенную цель в жизни, и, к своему ужасу, не мог найти вокруг какой-нибудь опоры. Он глядел назад и не видел ровно ничего, а впереди было то же холодное и пугающее ничто. «Неужели так и протянется вся моя жизнь?.. Тогда для чего я на свете?» — с отчаянием спрашивал он себя по вечерам, лежа на постели в гостиной, куда перебрался после свадьбы Лауры, так как Гиги боялась ночевать одна в комнате.

Дни он обычно проводил в Жидовице и Армадии, бродил бесцельно, надеясь обрести душевный покой. Но те же назойливые вопросы и там не оставляли его. Все отступало перед сомненьями: «Куда иду я? Чего хочу достигнуть и откуда я?»

Чтобы уяснить себе это, он решил взяться за чтение, заняться самообразованием, доискаться в книгах ответа, который не давался ему. «В голове у меня хаос… Только хаос и порождает мучительные вопросы…»

Несколько недель он просидел за книгами. У отца еще с давних пор подобралась небольшая библиотека, в нее попали и несколько книг научного содержания, кое-что по богословию и педагогике. Титу набросился на них столь же усердно, сколь прежде обходил их. Потом он набрал книг в Армадии у друзей, какие под руку подвернулись… Он жадно проглотил их, точно искал лекарство против неизвестной болезни, но вскоре почувствовал, что хаос не только не проясняется, а усиливается. Единственной отрадой в этих исканиях было убеждение, что его первого мучат подобные мысли.

В конце концов им овладела какая-то странная усталость. На душе было одно безысходное уныние: «Почему не здесь Роза Ланг, пускай бы даже я и делил ее с помощником Штосселя?!»

Потом мозг его отказался мыслить, будто наплыла какая-то светлая волна и сами собой стали являться ответы, один за другим, подобно спасительным огонькам. «Собственно, что мне до того, откуда я и что будет завтра?! Нелепо изводить себя бесконечными вопросами… Куда влечет жизнь, туда ты и должен идти, что подсказывает она, то и делай! Только одни безумцы тщатся преградить ей путь, изменить ее ход, воспротивиться огромной воле. Это и одна и миллионы воль, она слепа и все же верна твердой цели, неведомой для скудного людского разума. Огромная воля — это и я, и корова Иона, и наш пес, и червяк, попавший мне под ноги, даже булыжник, о который споткнешься, да и все существующее, и небо, и то, что за небом и звездами, и то, что дальше, до самой бесконечности… И что же? Жизнь сама знает, чего она хочет, или, может быть, оттого, что и она не знает, мне вот и кажется, что знает… Куда она идет, то и хорошо, потому что она идет вперед и вперед, через пропасти, горы, вперед и вперед.

Кто упадет с телеги жизни, тот погиб… Вперед! Вперед! Вперед!»

Он обрадовался, точно нашел философский камень. С улыбкой вспомнил свои горестные волнения. Теперь он понимал их источник: «Столько беспокойства из-за того, что Роза Ланг уехала, а главное, что она тут без меня утешалась, с кем могла!.. А я уже вообразил, что вся моя жизнь обессмыслилась!»

В ту же ночь он написал стихотворение, которое счел лучшим из всего, что сочинил до сих пор. Душа его расцвела в новом порыве любви к жизни. Он больше не скучал в Армадии. Все его занимало, все ему было приятно, точно он оправился от тяжелой болезни.

Он обменивался любовными взглядами с «гусынями». Снова вдохновенно говорил об угнетенных румынах, о своих дерзновенных планах… И часто тоном превосходства изрекал, как приговор, не подлежащий обжалованию:

— Если бы на свете не было неизвестного, человеческая жизнь лишилась бы всякой прелести!

Между тем в Армадии произошло важное событие: скончался Ион Чокан, депутат местного округа. Чокан многие годы был директором румынского лицея, с венграми он заигрывал, делал им уступки, высокою рукой проталкивая в программу венгерский язык, а стоящие у кормила власти платили ему за это депутатским мандатом. На выборах он всегда шел под флагом независимости, но был из тех независимых, что являются самыми рьяными сторонниками любого правительства. Независимость стяжала ему и кафедру румынской литературы в Будапештском университете, а также сохранила за ним представительство Армадии в парламенте до конца его дней.

Человек он был молчаливый, нелюдимый и потому не наделал большого шума в столице. Злые языки передавали с мельчайшими подробностями, что за все пятнадцать лет своей деятельности Чокан один-единственный раз высказался в парламенте; когда обе двери там были настежь, он нервно крикнул: «Дверь, господа, здесь ужасно сквозит!» — и за эту красноречивую импровизацию вся палата неистово зааплодировала ему. Все свое состояние он завещал лицею в Армадии и «Астре» в Сибиу[22] за неимением наследников, — жена умерла за несколько лет до него, два брата-крестьянина — еще раньше. За парламентское кресло Чокана отчаянно боролись два кандидата: Виктор Грофшору, очень бойкий адвокат из Армадии, за которого стояли румыны, и банкир Бела Бек, овенгерившийся шваб из Будапешта, который, по слухам, собирался отпустить на выборную кампанию сто тысяч крон и, будучи правительственным кандидатом, имел к своим услугам содействие больших и малых властей, с надежным обеспечением негласности.

В Армадии кипение страстей росло с каждым днем. В пивной «Рахова» спорам и прогнозам не было конца. Грофшору развил невероятную деятельность, а за ним, конечно, и все интеллигенты, добровольно взявшие на себя обязанность выборных агентов. Победа была бы одержана, если бы удалось перехватить голоса евреев из Жидовицы. Само собой разумелось, что священники и учителя все исполнят свой долг.

Исцеленный Титу душой и телом окунулся в гущу борьбы. Он с утра до вечера пропадал в Армадии, горячился, спорил с энтузиазмом и краской в лице.

Каковы же были его гордость и удивление, когда в один из дней в пивной Виктор Грофшору подлетел к нему, протягивая руку.

— Поэт, дорогой, я хочу просить вас об одной услуге!.. Для вас это сущий пустяк, а для нашего дела — колоссально!

Пивная была полна народу, и все смотрели на Титу, как на героя, так что он был на верху блаженства и с жаром воскликнул:

— Господин депутат, просите о чем угодно! Для дела я с радостью отдам и жизнь!

— Браво! Вот это, я понимаю, человек! — сказал кандидат, дружески обнимая его за талию. — Но только здесь я не могу об этом говорить… Вы должны зайти ко мне, буду весьма польщен и рад!.. Итак, сразу мне скажите, когда же? Вы не представляете, как у меня рассчитана каждая минута!

— Сейчас… или нет, после обеда… Хорошо? — ответил Титу с важностью, как будто уже видел себя посвященным в тайны богов.

— Отлично! Тогда, значит, сегодня после обеда, дорогой поэт!

Грофшору, как и все его сторонники, был убежден, что лишь только он попадет в парламент на брегах Дуная, румынский народ сразу станет свободным и избавится от всех забот.

— Если меня выберут, все мы сможем вздохнуть, наконец-то у нас будет родной, румынский воздух! — с самого начала заявил он, и эта фраза стала его избирательным лозунгом.

Титу явился на свидание точно и, сияя глазами от восторга, выслушал вступление адвоката, вставляя по временам одобрительные замечания с прибавлением «господина депутата», лестным для кандидата.

— Нам недостает евреев из Жидовицы, поэт! Без них мы пропали! — со вздохом заключил Грофшору, и лицо его приняло вопросительно-печальное выражение.

Титу и слышать не хотел о подобном оппортунизме. Успех должен быть чисто румынским, не опороченным посторонней помощью.

— В селах ни единого человека не оставим, всех приведем к урнам, выкажем перед всем миром нашу волю, наше веление!

— Да, да, но в селах у нас мало кто имеет право голоса, тогда как все евреи избиратели! — заметил адвокат, даже и в горячке национальных мечтаний не забывавший о реальности. Потом он уточнил свою мысль: — Чтобы обеспечить нам голоса в Жидовице, необходимо содействие Хердели, — все евреи его любят. Если бы Херделя захотел повести кое-какую пропаганду среди евреев, нас не победить! Знаю, знаю, в каком щекотливом положении ваш отец, — поспешил добавить Грофшору, как бы предвидя возражения со стороны Титу. — Ему, как учителю государственной школы, надо уж по-волчьи выть, как говорится… Но при его ловкости, негласным образом… Что вы на это скажете, поэт? Если самым негласным образом?

— Открыто, господин депутат! — вскричал Титу чуть ли не с возмущением. — В таком деле не может быть никаких оговорок и компромиссов. Отец, помимо того что учитель, прежде всего румын!

— Да, конечно, румын… Кто ж в этом сомневается?.. Но трудности тут есть, я их понимаю и учитываю… Все же, при желании, можно обойти и препятствия, без огласки, знаете, без всякой огласки… В таких случаях держать язык за зубами — великое дело. Правительство рассчитывает на евреев и уверено, что они в его руках. Мы должны действовать с огромной осмотрительностью, иначе могут возникнуть новые препоны… Видите ли, в Припасе гораздо проще. Там мы все свои, Белчуг действует, вы в случае нужды подсобите, да и ваш отец не пойдет наперекор нам… Не так ли? Но в Жидовице — там затруднительно, очень трудно, очень… очень…

Обычно от Армадии до Припаса Титу доходил за полчаса. На этот раз он не затратил и четверти часа. Он летел домой, спеша сообщить, сколь великую честь оказали отцу передовые люди национального движения.

— Отец, вот когда наконец ты можешь доказать всему миру, что ты истинный румын! — не своим голосом закричал он прямо с порога с пылавшим от возбуждения и бега лицом, напугав всех домашних.

Херделя в душе радовался, как дитя, одной только мысли, что Армадия может послать в Будапешт депутата-румына, причем румына истинного, явного, не такого, как Чокан, хотя Чокан, царствие ему небесное, кое-когда и оказывал ему мелкие услуги. Однако он остерегался выказывать свои настроения из боязни, как бы кто не донес на него… А теперь, когда Титу увлеченно говорил об этом, он вдруг почему-то вспомнил последнее посещение субинспектора и его угрожающие намеки.

— А по-моему, самое благое дело вовсе не вмешиваться ни тем, ни другим способом, — напустив на себя строгость, сказала г-жа Херделя с пренебрежением в голосе. — Отец человек старый, ему надо свои беды распутывать, а не дурить вместе с этими верчеными… Будто уж ваш Грофшору гору своротит… Знаем мы ему цену!.. А если потом венгры заедят отца и он очутится без места, думаешь, Грофшору пристроит его?

Титу возмутился такой расчетливостью.

— То есть как?! Значит, за грошовое жалованье венгры могут замкнуть душу?.. Такая трусость равносильна национальной измене, это значит расписаться в собственном ренегатстве! Среди кого мы здесь живем, среди венгров или румын?.. Как ты думаешь, можем мы потом показаться в люди, если и такой малости не сделаем для блага румын?

Гиги всем сердцем разделяла воззрения брата, приняв во внимание, что на балах у нее не будет тогда кавалеров, а впоследствии и женихов.

— А ты чем в облаках-то витать, лучше бы подыскал себе место, ты вон какой детина, сам уже понимаешь, сколько у нас забот! — с сердцем сказала г-жа Херделя.

— Ты, мама, только и знаешь, заботы, заботы! — пробурчал Титу, осекшись.

— Вот именно знаю, потому что у меня голова на плечах! — вскипела та. — Помощником письмоводителя быть тебе не угодно, учителем тоже, а есть ты горазд! Так, конечно, можно куражиться! Нет, милый мой, давай покряхти-ка и ты, а то лень-матушка до добра не доведет!

Сам Херделя молчал. Облокотясь на стол и подперев ладонью голову, он тупо смотрел на левый ботинок. Свет лампы, свисавшей с потолка, падал ему на макушку, на серебристо-белые волосы… Ему хотелось повздыхать, но он сдерживался. И пока г-жа Херделя сражалась с Титу, перед его мысленным взором прошла вся его жизнь, полная унижений, несбывшихся надежд, беспрерывных неудач, жизнь, только и дурачившая его, вечно навязывая ему компромиссы, из-за которых он никогда не мог прислушаться к голосу сердца, жизнь, оставившая в его душе столько едкой горечи… Две слезы трепетали в его потупленных кротких глазах — сожаление о жизни, растраченной на сизифов труд.

— Ох-ох-ох! — вздохнул он наконец, когда на миг наступило молчание. — Жестока жизнь, право, жестока!

4
Увертка Василе Бачу настолько ошарашила Иона, что он в тот вечер молча лег и спал без просыпа, как будто ничего и не случилось. Но наутро в воскресенье, когда он вышел из дому и взглянул на поле, ему вспомнились слова тестя и страх дрожью пронизал его от закравшейся мысли, что все хлопоты были напрасны, коли он так и остался без земли… Он сел на приспу, обуреваемый злобой, страхом, растерянностью и отчаянием… Сперва он решил отдубасить Бачу, чтобы тот знал совесть. Потом сказал себе, что ни злостью, ни битьем горю не поможешь. Виноват только он сам, — в последний момент от радости совсем потерял голову, повенчался, не дождавшись, пока будут сданы бумаги на запись в поземельные книги.

Возвратясь из церкви и видя, что он все сидит на приспе, чем-то удрученный, Зенобия почуяла недоброе и, чтобы развязать ему язык, спросила:

— Ну чего рассиживаешься? Давно бы сменил одежду-то да прошел по селу насчет работников, гляди вот, только твоя земля и останется непаханной!

— А тебе-то что за дело? От тебя, прости бог, мне только и достались бедность да недоля! — срыву бросил Ион.

— Да что тебе еще от нас надо, тебе же тесть всего вдоволь дал! — сказала Зенобия, по-лисьи взглядывая на него.

— Как не дал. Ясное дело, дал, — с горечью буркнул он. — Иль не видишь, что я от его щедрот сгорбатился?

Зенобия не отцеплялась от него, пока не выпытала всего, и потом разразилась проклятьями, рассыпая их еще обильнее, как только на дворе показалась Ана, перепуганная ее криками. Когда мать кляла невестку с пущим жаром, в душе Иона вдруг проблеснул светлый луч: через Ану нужно выправить свою ошибку. Он пока еще не знал, как и что сделать, но чувствовал, что только она и может выручить его.

— И уродка и нищая!.. Нечего сказать, подцепил кралю, сынок! — во все горло орала Зенобия.

— Но, карга, будет тебе! — цыкнул вдруг на мать Ион. — Чего лезешь, как оса в глаза? Лаяться вы горазды, а сами в нищих меня оставили, да?.. Она, что ли, виновата? Чем она-то виновата?.. Тогда зачем орешь на нее?.. Проваливай отсюда, не то таких чертей задам, не возрадуешься у меня!

Ана с собачьей преданностью взглянула на мужа, и глаза у нее налились слезами, она чувствовала себя виноватой перед ним, что приревновала его к Флорике, а он вон какой добрый и как любит ее, даже мать отругал из-за нее. Жаркие, утешительные слезы так и бежали у нее, а лицо расплылось в улыбке от непомерного счастья, особенно когда Ион подошел к ней и ласково сказал:

— Не плачь, Ануца… Ты только мне в глаза смотри, а до других тебе и заботы нет!

Вечером, в постели, Ион выложил ей все свои жалобы, сказал, что она могла бы добром усовестить Василе, пускай он по-честному отдаст то, что пообещал тогда перед свидетелями. Ане лестно было, что он так верит в нее, но, думая о побоях, доставшихся ей от отца, она не надеялась, что сможет уломать его. Когда же Ион стал учить, как ей надо повести разговор, его уверенность передалась и ей, и она пообещалась пойти прямо с утра и, уж конечно, добиться толку.

Ана и вправду ушла чуть свет. Вера ее укрепилась, когда на улице ей попалась навстречу жена Мачедона Черчеташу с полным ведром.

Василе Бачу надевал ярмо на волов, намереваясь впрячь их в плуг. Увидя дочь, он безразлично спросил:

— Или прогнал тебя?

— Как так прогнал, папаня? — удивилась Ана и тут же стала говорить, как учил Ион, что за нужда привела ее.

Бачу с минуту таращил на нее глаза, потом, точно бык при виде красного, ринулся на нее с кулаками:

— Вы оба теперь задумали обобрать меня и пустить по миру?.. Ну постой, есть у меня управа на тебя, паскуда, постой!

Пока он схватился за кнут, Ана кинулась бежать, не успев и заплакать от боли, хотя левая щека у нее вся горела, а из носу текла кровь. Лишь недалеко от дому она опомнилась, и в голове у нее промелькнуло: «Да что же это… Ах ты, страх-то какой!»

Ион ждал ее на дворе, изведясь от нетерпения. Он еще издали увидел, как она шла скорыми шагами, поминутно вытирая нос рукавом.

— Он меня побил, Ионикэ, и слова не дал сказать! Смотри, в кровь избил! — залепетала Ана, словно прося об отмщении.

Ион вдруг почувствовал страшную тяжесть в затылке. Он смотрел на Ану холодными, пустыми глазами, точно видел перед собой какую-то враждебную силу. Кожа на скулах у него вот-вот, казалось, лопнет, жилы на висках надулись, как насосавшиеся пиявки. Недавние тревоги подсказывали ему, что во всем его злосчастье повинна эта женщина с окровавленной верхней губой, с униженным взглядом, возбуждающим чувство злобы. Руки и икры у него непроизвольно подергивались, ногти впивались в шершавые, грубые ладони. «Это она сговорилась с отцом обмануть меня!» — пронеслось у него в голове, и эта мысль отозвалась в нем такой болью, точно его ударили дубинкой.

И тут он с животной радостью размахнулся, сильно ударил ее по правой щеке, и тотчас же, тыльной стороной руки по левой. У Аны от боли вырвался такой пронзительный вопль, что Ион услышал, как задребезжали стекла в доме. Он полоснул ее прямо по глазам, смотревшим на него со страхом, хотя и сквозь страх в них еще светилась доброта… Оглушенная ударом, Ана упала на приспу и, согнувшись, закачалась всем телом, чтобы унять боль.

— И ты меня бьешь, Ионикэ! — простонала она. — И ты меня не жалеешь?

Ион сплюнул в ее сторону, уже остыв, и ушел в дом, потому что через дорогу во весь дух бежала к ним жена Мачедона Черчеташу, а у Херделей кто-то вроде бы вышел на галерею посмотреть, что случилось.

Ана всхлипывала, и ее огромный живот вздрагивал. Платок у нее сбился, волосы растрепались, а грудь разрывалась от плача. Все ее душевные помыслы о счастье канули в пучину горя, и она в ужасе спрашивала: «Господи, за какие грехи ты меня так тяжко наказываешь?»

Жена Мачедона Черчеташу села подле нее, поправила ей платок, погладила по щекам, мокрым от слез, и участливо сказала, стараясь успокоить ее:

— Молчи, голубушка! Молчи и терпи, нам, бабам, надо страдать, так уж бог велел… Молчи, знай молчи!

Голос у нее звучал такой лаской, что на душе у Аны потеплело. Она уткнулась лицом ей в колени и заплакала с облегчением, приговаривая, как в тот вечер, на свадьбе:

— Доля моя, доля!

5
Продолжая убеждать отца, Титу не хотел бездействовать, а принялся ходить по домам, приглашая всех крестьян, и с правом и без права голоса, на собрание в Армадию, где Виктор Грофшору должен был изложить свою программу. Близились выборы депутата, и в село зачастили патрули жандармов, дабы предотвратить беспорядки и агитаторство против государства. Титу это ничуть не смущало. Напротив, он был бы рад конфликту и даже аресту, воображая, что это докажет всему миру варварство венгерских властей и тем успешнее будет содействовать победе румынского кандидата. Он говорил крестьянам о венгерском иге, о национальном долге, о родном языке, но постоянно наталкивался на одни и те же ответы:

— Верно, барчук, так-то так… Да вот земли у нас нет, а податей много, и непосильные…

Вначале он сердился на их бестолковость. Потом все же отдал им справедливость. «И правда, они задавлены тяготами, а я морочу им голову разглагольствованиями! Даже ничем не обнадеживаю их!.. И естественно, когда я сам хорошенько не знаю, чего мы хотим!»

Он смутно понимал, чего хотел, но его чаяния не совпадали с чаяниями стариков. Он, еще несколько студентов и молодые учителя мечтали о скорейшем воссоединении всех румын. Они не задумывались над тем, возможно это или нет. Они восторженно взирали на Румынию, ожидая оттуда спасения. Им же противостояли почти все признанные верховоды, в том числе и Грофшору, считавшие это опасными идеями, празднословием, позволительным лишь в спорах в пивной, которое может скомпрометировать всю борьбу.

— Мы должны действовать законными средствами! — заявил ему Грофшору. — Только законностью достигаются прочные успехи. Серьезная политика не может основываться на авантюрах, она должна исходить из реальности!.. Что таит в себе будущее, неизвестно. В душе мы можем питать какие угодно надежды, но нельзя примешивать мечты к политической борьбе!

Титу сник, и на него напало сомненье, с которым он справился с великим трудом. Он опять стал тереться среди крестьян и, невзирая на всякие запреты, говорил им о «наших братьях», о «румынском господстве», которое вскоре наступит. И он даже вздрогнул от радости, когда богач Штефан Хотног вместо обычных сетований изрек от имени всех сельчан, вздергивая кимир[23] на брюхе:

— Дай-то бог, барчук!

«Оппортунизм и трусость убивают благие порывы! — с удовлетворением подумал Титу. — При половинчатых идеалах нельзя вести борьбу, так не найдешь единомышленников!»

Тем не менее старания Титу оказались напрасными, — как только было официально объявлено о собрании, префект запретил его, исходя из донесения солгабира Кицу, опасавшегося волнений.

В то время, когда понурый Титу возвращался с этой вестью из Армадии, Херделя получил повестку из окружного суда по делу, возбужденному против него судьей за нанесение оскорбления. Сам судья успел перевестись из Армадии в венгерский городок, так как, по его словам, он не мог акклиматизироваться в непатриотической атмосфере, но положение Хердели осложнилось из-за того, что обвинения судьи показались прокурору обоснованными, и он счел ведение этого дела своей прямой обязанностью; следовательно, оно должно было рассматриваться, даже если истец и отстранился.

Херделя позвал Иона, тоже получившего повестку, чтобы вместе держать совет, как отвести нависшую беду.

Но Ион, занятый своими незадачами с тестем, все только жаловался, что у них вышло, как его обхитрили, а судебный процесс, которым так озабочен был учитель, его точно и не касался.

— Вот увидите, этот бесстыдник доведет меня до тюрьмы, и тогда натерпимся горя! — говорил потом учитель в полном отчаянии. — Попомните мои слова! Ион — это наш злой рок… Он там вздорит с Василе Бачу из-за каких-то клочков земли и даже знать не хочет, в какую историю меня вплел!

Понимая тревогу отца и желая перевести разговор, Титу стал рассказывать в шутливом тоне, как он в Армадии встретил Белчуга и тот ему сказал, что он страшно возмущен и, мол, не оставит безнаказанными оскорбления, которые нанесла ему г-жа Херделя, ей придется ответить за них перед судом… Однако рассказ Титу произвел совершенно обратный эффект: поднялась такая буча, что и до самой ночи не кончилась.

— Ну вот, мне только этого не хватало — ходить по судам еще из-за нее, а то у меня мало неприятностей, — с сердцем сказал учитель. — Плюнула бы на него, чем опять подставлять мою голову под обух!

Госпожа Херделя сразу разъярилась, обозвала мужа вислоухой телятиной за то, что он позволяет всякому олуху помыкать собой, и категорически заявила, что предпочитает заплатить какой угодно штраф и даже отсидеть в тюрьме, чем сносить хамство «помела».

Зато следующий день принес им радостную надежду в письме субинспектора Хорвата, который, как коллега, призывал Херделю употребить все свое влияние, чтобы в депутаты был выбран истинный патриот, каковым является кандидат Бек. «Я всецело полагаюсь на Ваш испытанный патриотизм, и можете быть уверены, что Ваши труды будут оценены по достоинству», — заканчивал письмо субинспектор. Конец письма показался учителю особенно многообещающим.

— Ведь вот какой хороший человек, бедняга Хорват! — бодро воскликнул он. — Что зря говорить, никогда не надо судить по виду!.. Вот это мужчина, он мне просто нравится!.. Браво! Браво!

Он тут же переписал себе всех избирателей Припаса, — их было одиннадцать, — и долго обдумывал, кто из них проголосует именно так, как он посоветует. Потом с жаром потер руки:

— Вот как бог помогает, когда и не ждешь!

Титу, узнав вечером о планах отца, подпрыгнул чуть не до потолка от возмущения и стал кричать об «измене» и «позоре». Но Херделя был непреклонен.

— Ради какого-то баловства я не желаю на старости лет мыкать горе. Видел, что пишет субинспектор?.. На, читай хорошенько! Вот, пожалуйста! — сказал он, гордо бросая ему письмо.

Но Титу ничего не хотел читать и поклялся, что будет всеми силами бороться против такого предательства. Херделю огорчило то, что сын больше думает о чужих, от которых ему нечего ждать, а не об отце, чья судьба зависит от благосклонности сильных мира сего.

— Ты не сообразил, что Хорват может сослужить нам огромную услугу, если мы исполним его желание? Ты вот не видал вчерашнюю повестку и не знаешь, что проклятый судья так и преследует меня. Одно слово субинспектора имеет большой вес для суда. Когда он скажет председателю суда, так, мол, и так, Херделя — свой человек, думаешь, председатель посмеет пикнуть? Вот как оно делается на свете милый мой… Понятно или нет?

— А я ничего не хочу понимать! — еще упрямее возражал Титу, так как эти соображения и ему казались здравыми.

— Ну так стыдись, ты уж стреляный воробей, столько-то должен бы понимать! — воскликнул глубоко огорченный Херделя. — Посовестился бы, осел!

6
Вечером того дня, когда Ион побил Ану, к ним домой приплелся дальний родственник Зенобии Думитру Моаркэш и попросил приюта до того дня, когда господь смилосердится и приберет его. Зенобия была в благодушном настроении, оттого что сын приструнил жену, и приняла его без ворчбы, только полюбопытствовала:

— А что у тебя стряслось, дядя Думитру? Чего у Параскивы не остался, у ней ведь хорошо?

— Кто же от добра добра-то ищет, — пробормотал Моаркэш, укладываясь на печке.

Ему уже перевалило за шестьдесят, был он как сморчок, дохлый — муха крылом перешибет. Нижних зубов у него ни одного не осталось, говоря, он шамкал и брызгался слюной. В молодые годы он был и красивый и зажиточный, девки прямо дрались из-за него, он же, вместо того чтобы жениться и угомониться, перепархивал, как пчелка с цветка на цветок, и многие мужики колошматили из-за него своих жен, боясь связываться с ним самим, потому что он был силач и забияка. Извоз полюбился ему больше, чем земля, на извозе он и свернул себе голову. Как-то ночью, когда он возвращался из Дежа, на него напали кочевые цыгане, измолотили его и отобрали лошадей. Года два он отлеживался, совсем охромел. Хворь пожрала его достаток. У него остались домик да сад, тут он и прибился к молодой вдове Параскиве, которая больше польстилась на его дом, рассчитывая, что он не заживется. Но Думитру и не думал помирать, так вот двадцать два года поскрипывал себе помаленьку, и Параскива успела за то время свыкнуться с его немощами. До недавних пор жили они все же в ладу, но несколько месяцев тому назад Думитру взял да продал Авруму свой дом и сад без ведома Параскивы. Хоть он и отдал ей сотню злотых серебром, та не удовольствовалась ими. Она была убеждена, что он получил гораздо больше и припрятал денежки или дал кому-нибудь на сохранение. Зная, что Думитру долго не протянет, Параскива не могла смириться с тем, что деньги попадут в чужие руки, а она, столько лет ходившая за ним, останется ни с чем. Аврум тоже не хотел сказать ей толком, сколько он дал, поэтому Параскива взялась донимать старика сперва руганью, потом колотушками, а в этот день прогнала его со двора и не велелапоказываться на глаза.

Старик рассказал, как дело было, но нисколько не ругал Параскиву, даже сокрушался, что пришлось уйти от нее и помирать, видно, доведется в чужом доме.

— Не тужи, ты уж довольно пожил, — сказала ему Зенобия в утешение.

Ион, хоть и сердит был весь день после того, как побил Ану, ничего не сказал, иногда только злобно косился на лишнего едока, навязавшегося на его шею. Он, правда, надеялся, что Думитру не нынче-завтра вернется домой, старик, как известно было, жить не мог без Параскивы, одну ее и любил по-настоящему, потому она и вертела им, как хотела. Впрочем, земельные заботы так съедали Иона, что все остальное было ему трын-трава. Он злился, когда видел Ану, которая готовила ужин у печки с расторопностью, какую позволял ей остро выпиравший живот, и все больше склонялся к мысли, что они с Василе Бачу сговорились облапошить его.

Так он промаялся несколько дней, не зная, как быть. Потом ему вдруг вспомнился Херделя, и он обрадовался, словно уже нашел выход. Лицо учителя, сиявшее надеждой, все время стояло перед его глазами. Ион сразу пошел к нему, отыскал его в школе и вызвал на улицу. Херделя был рассержен и стал выговаривать ему: и неблагодарный-то он, и из-за его преступной беспечности он вот теперь рискует и службой и репутацией. Ион нетерпеливо выслушал его, как и в предыдущий раз, когда учитель пытался посоветоваться с ним. Что ему до чужих забот? Его только свое горе грызло и крушило, и, задобрив Херделю посулами, Ион начал ныть, как несмышленый ребенок, назойливо упрашивая:

— Научите меня, крестный, а то я до смертоубийства дойду и в тюрьму попаду или сам в петлю полезу!

Он засматривал учителю в глаза, жадно ловя ответ, из которого ему запало в голову только одно: «Будь спокоен, крестник, что он тебе обещал, то и должен дать… В воскресенье приходи ко мне с Аной… Я позову Василе, и вы с ним столкуетесь, будь спокоен!»

Дни до воскресенья пролетели незаметно. Надежда внушала ему одни радужные мысли. Он снова чувствовал себя хозяином земель, и ему не терпелось поскорее приняться за работу на своих владениях.

Херделя, будучи поборником полюбовных сделок, где каждая сторона умеряет свои требования к обоюдному удовольствию, сразу посоветовал Василе Бачу отдать теперь половину земли, записав ее на Иона, а другую половину завещать по духовной. Однако его совет вызвал неудовольствие обоих. Все надежды Иона рухнули, когда он услышал слова учителя. Если дело идет к тому, чтобы он сам отступился от своих прав, тогда на что ему советы крестного? Ему не советы нужны, а земля, вся земля Бачу… Тут его взяло зло на Херделю, — значит, вместо того чтобы помочь, он хочет обмануть его… Василе, хитро поблескивая глазами, политично сказал, что он от своих слов не отказывается и охотно дает пять участков, на выбор. В душе он тоже был уверен, что учитель в сговоре с Ионом задумали обобрать его… Противники не смели спорить с учителем, они лишь перебросились ругательствами, а потом, забыв всякое приличие, сцепились и стали свирепо тузить друг друга, хрюкая, точно дикие кабаны, попавшие в западню… Херделя и Титу еле вытолкали их из комнаты, г-жа Херделя, крайне возмущенная тем, что бесстыдники подрались у нее в доме, яростно бранила их, а Гиги испуганно кричала. Ана в оцепенении сидела на стуле за дверью, г-жа Херделя и ее отругала как следует и прогнала.

Василе и Ион потрепали друг друга на галерее, пообменялись тычками, пока добирались до ворот, а на улице разнялись, обдернули помятые рубахи, перебраниваясь поспокойнее. Но когда они уже тронулись в село, в дверях учительского дома показалась Ана, помертвелая от стыда и от страха, точно вещий призрак самого злосчастья. Завидев ее, оба опять пришли в бешенство, кулаки загрозили в воздухе, огненные взгляды скрещивались, как сабли. Поравнявшись со своим домом, Ион зашел во двор, исступленно крича; между губ у него выступила пена, прилипавшая то к нижней, то к верхней губе.

— Разделывайся сам со своей чадушкой, старый разбойник!

Ана двинулась было за ним, но Ион бросился, как ястреб, и хрипло заревел, сверкая глазами и выхватив из кимира ножик:

— Убирайся, рвань, убирайся отсюда, не то живо на тот свет спроважу! И не попадайся на моем дворе, а то зарежу!.. Воровка!.. Воры вы и разбойники, еще измываться надо мной вздумали!

Ана хотела взмолиться, но его взгляд навел на нее ужас, она видела, что Ион и вправду готов убить ее. Она с минуту постояла в нерешительности, потом пошла за отцом, а тот через каждые два шага останавливался, обертывался, бросал зятю бранное слово, потом трогался и снова останавливался… Когда Василе увидел подходившую дочь, он всю свою злость обратил на нее, загрозил кулаками и заорал, лязгая зубами, точно хищный зверь:

— И не подходи ко мне, паскуда, все кости расшибу!.. Голоштанник тебе понадобился, ну и радуйся на него!.. Вон он! Вон какой миленок!.. Поделом тебе и мука! Поделом! Поделом!

Он зашагал быстрее, выкрикивая свое «поделом», точно не находил более бранного слова…

Ана остановилась посреди дороги, не зная, куда идти. Ион все еще ругался и сыпал проклятьями у себя на дворе, а Василе Бачу чем ни дальше отходил, тем громче кричал, точно хотел, чтобы его слышало все село. Соседи выбежали на улицу и смотрели, кто удивленно, кто посмеиваясь, — всем любопытно было проследить, чем кончится потеха… Ана стояла недвижимо, руки у нее омертвели, глаза блуждали, страх раздирал ей душу, она оглянулась вокруг, не зная, как быть. «Куда ж я теперь пойду?» — подумала она, и черные мысли, набегавшие в ответ, пригвождали ее к месту, истощали всю волю, искушая ее оборвать самой все страдания, раз уж ей незачем жить.

Все та же Флоаря, жена Мачедона, подбежала опять, взяла ее за руку, увела к себе домой и до вечера подбадривала, потом уложила за печкой, а сама плакала от жалости:

— Ах, бедняга, вот бедняга-то!

В ту ночь Ана впервые осознала, в какой пропасти мыкает она свою жизнь. И тут мысль о смерти, как о счастливом избавлении, закралась ей в душу. Ана тешилась ею с таким упорством, что потом и сама поразилась, какой успокоительной и заманчивой представилась смерть, точно тихая пристань, где нет ни горестей, ни надежд… Вдруг она почувствовала толчок в животе, протрезвивший ее. «Как он ворочается, бедняжечка!» — подумала она, сразу забыв свои несчастья и понимая, что должна жить, потому что в ней новое существо стучится в жизнь.

7
На другой день Ион поутих. Он пожалел, что выставил себя на посмешище и схватился с тестем прямо в доме учителя, хотя и был убежден, что Херделя переметнулся на сторону врагов. Он сходил к Мачедону Черчеташу и привел домой Ану, но даже и слушать не стал наставления Флоари, что надо быть помилосерднее к несчастной женщине, ей вот-вот подойдет час родить, мало ли что может случиться, когда все только и гоняют ее и никто не щадит.

Потом на Иона опять нашло отчаяние. Он чувствовал мучительную пустоту в голове, от которой разламывало череп. Он только шептал себе:

— Неладно это… Неладно… неладно…

Он уходил в Жидовицу, напивался и возвращался еще мрачнее прежнего.

После дождливой, слякотной недели, продержавшей его в четырех стенах, выдался золотой денек, теплый, лучезарный, какие случаются только в горных краях в самый разгар весны. Выйдя во двор, Ион остановился как вкопанный и невольно втянул в себя с жадностью буйный, влажный запах зелени, носившийся в воздухе. Как будто за ночь вся земля омылась наговорной водой, — такой прекрасной предстала она в светлой зелени, где капли росы сияли всеми цветами радуги, точно алмазы, нарочно рассыпанные нет зримой рукой. Вид этот словно встряхнул его от тяжкого сна, и в голове сразу зароились мысли… Просветленный, он зашагал к дому священника Белчуга, подгоняемый чувством уверенности. Только поп и может указать ему путь, он ведь и поставил его на дорогу тогда. Но это «тогда» было так далеко, как будто с того времени прошли целые годы, хотя только вчера исполнилось пять недель со дня свадьбы.

Белчуг с веранды поглядывал, как поит лошадей его кучер, заспанный мужик, в заляпанной навозом одежде.

— Ну как делишки, Ион? — спросил он, когда тот зашел в калитку, держа шляпу в руке.

— Да скорее плохо, чем хорошо, батюшка, — ответил Ион, хотел улыбнуться, но только ощерил желтые зубы, как бессильно рычащий пес.

— Слышал… Так ведь если вы бога забываете, как ему вас не наказывать? — слегка нахмурясь, буркнул Белчуг и пошел в комнаты, а за ним и Ион.

Бог означал теперь новую церковь в Припасе, и священник усматривал руку промысла в неладах между зятем и тестем, — они оба так и не подумали пожертвовать сколько-нибудь на божий храм.

Впрочем, милость господня являла себя священнику под разными видами. Распря Хердели с судьей была скорой и правой карой за его козни против служителя святой церкви. Оставалось только дождаться, когда господь поразит гневом г-жу Херделю, обругавшую его, да еще когда громы небесные падут особо на Херделю, потому что не далее как вчера выяснилось, что тот старается отбить у него нескольких избирателей в пользу венгерского кандидата в депутаты, хотя прекрасно знает о его устремлениях положить на чашу весов румынского представителя небольшой, но крепко сколоченный блок. Однако для него все неприятности искупались, главным образом, решением этим же летом начать работы по сооружению новой церкви. Он уже договорился с архитектором из Бистрицы, у которого имелся прекраснейший план, совсем готовый. Архитектор должен был вскоре приехать сюда и заложить фундамент, как только свезут строительный материал. К осени будут воздвигнуты стены, а на другую осень уже можно будет со всей торжественностью освятить новый храм. Белчуг заранее обдумывал программу освящения, и его слабое сердце трепетало от радости. Но до полной суммы, требуемой на постройку, все еще немного не хватало так что его труды еще не были завершены. Не теряя веры, что Ион в конце концов тоже раскошелится, он поэтому старался воздействовать на него доброжелательством.

— Теперь рассказывай, Ион, о чем горюешь! — проговорил он, сел, похлопывая себя по коленям и глядя прямо в глаза Иону, которого он оставил стоять.

Ион, потупив глаза, долго исповедовался глухим голосом, а священник внимательно выслушал его, не перебивая. Потом, когда он кончил, Белчуг встал, несколько раз прошелся взад и вперед крупным шагом, удивленно глянул в спаленку на неубранную постель и наконец остановился у стола, оперся на край скрещенными за спиной ладонями и сказал, посматривая в потолок:

— Что ж я тебе посоветую?.. Трудно… Очень трудно… Тут только адвокат мог бы толком просветить тебя… А злобой и дракой никогда люди не примиряются, так испокон веку было. Господь судьям повелел творить правый суд на земле… Я сам тоже недавно потерпел, — ты это хорошо знаешь, — жена учителя обругала меня последними словами. Мог я в драку лезть?.. Никто не должен самовольно чинить суд и расправу… Я ничего тогда не сказал и не возмущался… Справедливость — это уж от бога… Я тоже подал жалобу в суд в Армадию, и если это хорошо и справедливо понапрасну хулить меня, так это и останется… Ты же поступай, как сочтешь нужным… Только одно знай: дракой прав не будешь… Обратись к адвокату, попроси его, пусть он тебя научит, и сделай так, как он тебя наставит… Я тут бессилен…

Ион ушел довольный. Дело говорит поп: пускай закон решает… Придя домой, он позвал Ану и мягко сказал ей:

— Тебе, Ануца, надо будет к отцу уйти, я больше не могу тебя содержать, сама понимаешь, я — бедняк, мы и так еле перебиваемся… У него всего довольно… Обманул он меня, ну да ладно. Бог правду видит и рассудит. А я должен и о себе подумать. Я, конечно, не стану ждать, сложа руки, так ему и скажи!

Потом он отвел ее за руку к воротам и закрыл за ней.

Ана обернулась назад, но он и не оглянулся.

— Он прав… все правы… — прошептала она, заливаясь слезами. — Одна только я неприкаянная…

Глава VIII РЕБЕНОК

1
Чем ближе были выборы депутата, тем больше вздорили между собой Хердели — отец и сын, точно все печали и надежды, да и сама судьба их, всецело зависели от победы румына или венгра. Старик, страшась тяжбы с судьей, твердо уповал на то, что если он посодействует избранию правительственного кандидата, то избежит неприятностей. Он втайне подумывал попросить незадолго до суда своих покровителей — субинспектора и депутата — замолвить за него словечко, где нужно. Судья, видя, какая у него поддержка, должен будет присмиреть, а суд прекратит дело… И когда Титу с недоверием подсмеивался над его упованиями, Херделя убежденно говорил:

— Смеется тот, кто смеется последним, сынок!

Госпожа Херделя, при всей нетерпимости к венгерцам, твердо стояла на своем: забота о собственной шкуре должна быть превыше всего. Впрочем, и ее и Гиги не так уж занимала выборная кутерьма, их больше тревожило отсутствие писем от Лауры; она им не прислала ни одного письма, только открытки, хотя со дня свадьбы прошло почти два месяца. Обе строили всякие догадки, выискивали объяснения в успокоение себе и еще больше печалились.

Титу изнемогал в муках благородного волнения. Он так горячо желал победы Грофшору, что самая мысль о возможности его провала причиняла ему боль. Отца он чуть ли не возненавидел, и более всего за то, что у него вечно на первом месте была личная выгода.

— Если ты не хочешь, чтобы мы чем-то пожертвовали, как же вообще, по-твоему, мы сможем победить когда-нибудь? — в отчаянии восклицал он, скрипел зубами и рвал на себе волосы.

Такой эгоизм, — а на него Титу, впрочем, наталкивался всюду, — привел его к мысли уехать куда-нибудь. Он верил, что в любом другом месте люди охотнее приносят жертвы на алтарь идеи. Хотя он постоянно возглашал, что энергичная деятельность — мать успеха, сам по-прежнему проводил все дни в Армадии, в пивной «Рахова» или «Гривица», где и он и другие восторженные молодые люди упивались громкими словами, предавались мечтам, замышляли смелые проекты и распоряжались судьбой народа. Будучи уверены в успехе, они раздували его масштабы. Им казалось, что избрание Грофшору революционизирует не только их страну, но и всю Европу.

Они наперед знали, какими громовыми речами Грофшору потрясет парламент, и ясно видели то время, когда Трансильвания разом воспрянет и упадет в объятия Румынии, подобно потерянному и обретенному дитяти, когда гонимые на протяжении веков займут наконец надлежащее место среди народов, как достойные потомки властителей мира…

Вечером, попадая после таких окрылений домой, в душную атмосферу действительности, Титу чувствовал, что падает с небес в грязь, и бессильно метался. «Нужно уезжать отсюда, иначе я задохнусь!» — твердил он себе после очередной ссоры с отцом, не желавшим и слушать его доводов.

При всем отвращении к конторским занятиям, он сам подыскал себе место помощника письмоводителя в Лушке и как-то вечером, незадолго до выборов, после особенно бурного спора, заявил, что уедет, как только узнает исход борьбы, потому что ему опостылела такая жизнь, без всяких идеалов, где одна только грязь житейских мелочей. Заявление это было сделано в пику отцу, но тот обрадовался, слыша такие речи, и поздравил Титу, — мол, наконец-то взялся за ум.

В канун выборов через Припас прошли две роты гонведов[24], прибывших на подмогу жандармам, которых нагнали со всего края для охраны порядка.

— Вот что вы поддерживаете, осторожные господа! — сказал Херделе Титу, указывая на солдат, еле волочивших ноги. — Вместо доводов вы нам выставляете штыки!

Наконец настал и знаменательный день с погодой на славу… Армадия кипела оживлением, как роящийся улей. Всех охватило лихорадочное возбуждение. С гор и низин все прибывали кучками крестьяне во главе со священниками и учителями, одни пешком, в пыли и в поту, другие на каруцах, но все были веселые, то и дело кричали: «Да здравствует!»

От двухбашенной церкви по площади и по обеим сторонам улицы до примарии, где происходили выборы, тянулись цепи жандармов с примкнутыми штыками, с развевающимися петушиными перьями на шляпах; они осаживали толпу, теснившуюся за их спинами; гаркали «давай назад», грозя ружьями. Посреди площади, у креста с дощатой оградой, стояла группа лицеистов-старшеклассников в окружении молодых преподавателей и храбрецов-студентов, они пели «Пробудись, румын» и по временам выкрикивали хором: «Да здравствует депутат Виктор Грофшору!» Их ряды доходили до цепи жандармов, передние аплодировали избирателям-румынам, улюлюкали евреям и венграм, направлявшимся в примарию. Здесь, за спиной здоровенного жандарма с огромными, напомаженными до лоска усами стоял и Титу, красный от энтузиазма, осипший от пения и крика. Площадь была запружена невыбиравшими крестьянами, которых привели сюда для манифестации, они ревели то «да здравствует», то «позор».

Белчуг пришел загодя, и с ним человек двадцать припасовцев, но у церкви жандармский офицер отправил за цепь тех, у кого не было избирательных листков, поэтому священник прошествовал к месту голосования только с шестью сельчанами, горько улыбаясь на аплодисменты толпы. Титу восторженно выкрикнул: «Браво, Белчуг!», — а поп польщенно и скорбно ответил:

— Не по моей вине нас так мало, вы это хорошо знаете!

Солнце палило. Становилось все жарче. Люди устали от долгого стояния, обливались потом, сердились, напирали на жандармов, сами не зная зачем, а те с искаженными лицами рявкали на них и с руганью колотили прикладами.

Около полудня Грофшору в сопровождении друзей прошелся по улице к церкви, чтобы показаться собравшимся. Воодушевление вспыхнуло разом, точно пламя, в которое подлили масла. Пение, крики «ура», возгласы сливались в неистовый гам. Толпа навалилась на цепь жандармов, чтобы разглядеть кандидата. «Ура! Да здравствует Виктор Грофшору!.. Долой ренегатов!..» Жандармы отбивались, орудовали ружьями, пытаясь сдержать людской поток. Один из них, обозлясь, что мужичье не признает его, ткнул штыком в гущу народа и задел старика крестьянина, пытавшегося выбраться из свалки; тот начал стонать.

— Позор!.. Улю-лю-лю!.. Долой их!.. — заревела толпа и еще смелее ринулась на цепи.

— Назад!.. Назад!.. — кричали жандармы, колотя ружьями проскочивших сквозь линию.

Грофшору, увидав, как жандарм двинул штыком, бросился к раненому крестьянину, бурно обнял его, а толпившиеся загудели от восторга, переспрашивали друг друга: «Что там? Что такое?» Потом он выступил на середину улицы, снял шляпу, отер пот и звучным голосом начал:

— Граждане! Пролилась безвинная кровь! Террор…

Но ему не пришлось договорить, жандармский офицер обрезал его, заявив, что нельзя подстрекать народ. Грофшору стал препираться с ним, протестующе размахивая руками, а его приверженцы в поддержку усердно кричали:

— Да здравствует!.. Да здравствует!..

В это время на площади появился Херделя с пятью избирателями, робкая улыбка светилась на его лице, он опасливо поглядывал по сторонам. Заслышались крики: «Да здравствует!» — но чей-то грубый голос проревел: «Позор! Ренегаты!.. Долой!» — и все сразу заулюлюкали, а меж сверкающих штыков замелькали сжатые кулаки. Испуганный Херделя почувствовал дрожь в коленях, но улыбка, точно маска, так и не сходила с его лица… Лицеисты насмешливо затянули «Вечную память» пронзительными, нарочито фальшивыми голосами, под неослабные крики: «Позор!»

Титу, охваченный острой жалостью, притаился за спиной жандарма, встревоженно следя за отцом. Тот выглядел постаревшим, лицо у него до того побелело, что короткие седые усы едва различались на нем.

— Ренегат!.. Позор!.. Предатель!.. Долой!.. — вопили вокруг Титу десятки голосов. В волнении он поднял руки, точно хотел остановить поток нещадных оскорблений.

Грофшору, все еще перекорявшийся с офицером, завидев Херделю, повернулся и негодующе бросил ему:

— Нехорошо, господин Херделя, что именно вы…

Учитель остановился, не проронив ни слова. Но тут вмешался офицер:

— Пардон!.. Прошу не терроризировать избирателей! Здесь не разрешается оказывать давление! — заявил он, становясь между ними, и потом добавил, обратясь к Херделе: — Проходите, проходите, господа!

— Я протестую, вы опять нарушаете закон! — вскричал Грофшору, затевая новую перепалку с офицером.

У входа в примарию солгабир Кицу пожал Херделе руку и представил его низенькому толстому господину в золотых очках, с редкими рыжеватыми усами.

— Господин кандидат, это один из наших друзей!.. Позвольте представить?

Тот протянул руку Херделе и машинально проговорил:

— Очень рад… Всегда буду к вашим услугам… Всегда…

Херделя, воспрянув духом, принял его слова как льготу и прошел в канцелярию письмоводителя, где за длинным столом восседал с карандашом в руке судья из бистрицкого окружного суда, сухощавый, остроносый, с маленькими недобрыми глазами. Учитель знал его. Рядом с ним сидели двое, тоже судейские, они заносили в печатные бланки поданные голоса. Комната была забита людьми, испытующе оглядывавшими избирателей.

Херделя с неизменной улыбкой подошел к столу, держа шляпу в руке. Судья, бывший председателем избирательной комиссии, вопросительно посмотрел на него.

— Я голосую за господина кандидата Бека! — сказал учитель, опершись на край стола и засматривая в глаза судье, как бы прося попомнить о нем и заступиться, когда он явится на суд.

Те двое записали его в бланки, а председатель устало и безучастно сказал:

— Следующий!

Херделя посторонился, уступая место своим спутникам.

— Это все из Припаса, — заметил он, обращаясь к судье, но тот как будто и не слышал, почесывал за ухом карандашом и смотрел на своих подручных, записывавших голоса.

В шесть часов вечера комиссия объявила об избрании кандидата Белы Бека большинством в пять голосов.

Весть о результате мигом облетела истомленную толпу и была встречена криками возмущения, национальными песнями. Но вскоре площадь опустела. Зато стало людно в корчмах, принявших под свой кров жаркие комментарии, поздравления, угрозы, не смолкавшие до глубокой ночи…

Херделя с упоением рассказывал домашним, как депутат пожимал ему руку и обещал всяческую поддержку, как ему улыбался судья и как морщил лоб, стараясь запомнить его фамилию.

— Теперь уж я ничуть не тревожусь насчет суда… Теперь я могу спокойно спать! — с гордостью сказал он. — Ну что, видал, как важно уметь обходиться с людьми? — торжествующе обратился он к Титу.

— Видал… видал! — изнеможенно проговорил тот.

Глядя на отца и слушая его, Титу вспоминал рев толпы на площади, когда тот проходил по ней, и его бледность, и собственное чувство мучительной жалости, ставшее теперь еще глубже. Он был удручен и подавлен, точно лишился всех надежд в жизни. «Вот от чего зависит осуществление идеи! — думал он. — Пять голосов! Значит, как раз отцовы голоса… Это чтобы облегчить себе дело в суде! Если бы не суд, восторжествовала идея… И хоть бы суд добром кончился!.. Вот что решает судьбу народа: какие-то грязные мелочи… И все-таки идея не может умереть! Идея — живая душа».

Пользуясь тем, что письмоводитель из Лушки был в Армадии по случаю выборов, Титу уехал с ним на другой же день. «Если я тут дольше пробуду, я совсем погрязну в житейской тине!» — думал он при прощании.

2
— Папаня, он прогнал меня… — чуть слышно выговорила Ана с застывшим ужасом в глазах, ожидая расправы.

Василе Бачу завтракал. Он вздрогнул, увидя ее, желтую, осунувшуюся, с огромным животом. Отхлебнув молока, он закусил корочкой кукурузной лепешки, потом долгим взглядом посмотрел на Ану и, сусоля кусок во рту, ответил:

— Ладно…. Останешься тут, благо есть где… Вот что, я далеко еду, в Зэхату, подрядил людей на прополку… Так ты присматривай за домом…

Говорил он спокойно. Ана смешалась, думая, что ослышалась, не посмела сесть, пока сама не увидела, как он уехал на телеге.

Бачу знал, что Ион выгонит ее, но это не тревожило его. Пускай дочь и приходит, ничего не значит. Теперь она законная жена, может и у отца жить. Лучше уж так, чем ему перед мошенником гнуться и уступать ему свое добро. Со временем муж все равно придет за ней, удовольствуется тем, что получил, некуда будет деваться-то… Теперь все дело в терпении. Кто дольше вытерпит, тот и верх возьмет. Сам-то он может ждать сколько угодно, ему это ничто…

Ана была молчалива и покорна, точно прибитая собака. Она и пикнуть не смела перед отцом, иногда только умоляюще взглядывала на него запавшими, вечно красными глазами. Дни казались ей бесконечными, она все ждала мужа, ставшего еще желаннее ее сердцу после тяжких мук, выстраданных из-за него.

Ион, спровадив Ану, в тот же день пошел в Армадию к Виктору Грофшору, прослышав, что он мастак, позубастее многих адвокатов даже и в Бистрице. Грофшору был тогда занят выборами и, узнав, что Ион не избиратель, велел ему прийти в другой раз. Но Ион с обычным упорством не отставал от него, пока не рассказал подробно, какая вышла незадача. Почуяв поживу, Грофшору прежде всего спросил:

— Свидетели у тебя есть?

— Есть, господин адвокат, как не быть… Вот кто… — заторопился он и стал перечислять всех, кто был при сговоре и слышал посулы тестя.

Адвокат взялся оттягать всю землю, но потребовал вперед половину гонорара. Когда Ион отсчитал деньги, Грофшору запер их в несгораемую кассу, посоветовал привести домой Ану, чтобы Василе Бачу не говорил после, что муж выгнал ее, — только устроить так, чтобы не заподозрили, будто он в ней нуждается.

Ион облегченно перекрестился. Если уж адвокат взял деньги, значит, должен выиграть. Ана и сама вернется… Но когда прошло две недели, он забеспокоился, не провалить бы дела из-за того, что жена не у него дома.

Когда Василе Бачу узнал, что Ион притянул его к суду, он потемнел. Он боялся судов, сам никогда не судился, а по другим видел, что тяжбы только зря съедают у людей нажитое. Начались сомнения. Не вышло бы чего, пожалуй, и всего лишишься. Адвокаты — они какую только механику не подводят. Упекут тебя в тюрьму с законом в руках. Может, все же лучше отдать этому псу половину земли и старый дом и не знать заботы… Он опять стал косо поглядывать на Ану и подумывал, к чему бы придраться, чтобы прогнать ее назад, к разбойнику. Выбрала его себе, а теперь вот ничем от него не отобьешься.

На третье воскресенье Василе Бачу решил напиться, чтобы легче было прогнать ее. После полудня корчма, по обыкновению, была полна народу. Аврум, хотя и мрачный как туча из-за какой-то сделки с письмоводителем, подавал ракию проворнее, чем всегда. Василе не успел еще хорошенько набраться, когда к нему подсел Тома Булбук, очень веселый и довольный по случаю закладки каменного дома, который он строил для Джеордже, собираясь женить его в зиму. Слово за слово, Бачу поплакался ему, как он прогадал с дочерним замужеством и что она теперь живет у него, словно безмужняя… Тома покачал головой и потом добродушно спросил:

— Отчего вы не помиритесь, Василе? Люди должны в согласии жить…

— Да с кем будешь мириться, чудак-человек? — гаркнул Бачу, хватив стаканом об стол, и опять начал рассказывать про свои обиды: мол, зять хочет без угла его оставить, по миру пустить.

В этот момент в корчму зашел Ион. Он пришел сюда с умыслом, зная, что застанет тестя, хотел попробовать столковаться с ним, чтобы увести жену домой. Но сел за другой стол и, отдуваясь, крикнул:

— Хозяин!.. Эй, хозяин!.. Дай-ка и мне лиходейной!

Аврум еще не успел принести ракию, как Тома позвал Иона:

— Иди-ка сюда, Ион! Иди, иди, небось никто не съест…

Ион неловко подошел к их столу и каким-то чужим голосом сказал:

— Здорово, тесть…

— Какой там тесть! — вскинулся Василе полушутя, полусердито. — Это мне надо тебя тестем величать, твоя жена, как я посмотрю, больше у меня околачивается.

— А моя это вина? — отрезал Ион, по-шутовски сгорбив спину.

— Мой вам совет, помирились бы вы, как добрые люди, будет вам на смех-то себя выставлять! — заговорил Тома, косясь то на одного, то на другого. — Ей-богу! Подсаживайся, Ион, вот сюда!

Ион уселся, расстелив на скамью красный платок с зелеными цветами, чтобы не запачкать одежду. Тома сразу навел их на разговор. В другое время они бы загорячились, переругались, осипли от крика, теперь же оба были спокойны, деловиты, хладнокровны, как два потерпевших торгаша. Под конец Василе стал предлагать Иону половину земель и дом, обещая переписать это на обоих когда угодно, лишь бы не было разлада. Ион ответил, что пускай лучше суд решит, раз он не желает отдавать обещанное на сговоре, хотя Ана может перейти к нему когда угодно, против нее у него ничего нет… Тома понукал каждого поступиться чем-нибудь и заставил их подать друг другу руки.

— Ладно уж, пускай будет так, как вы говорите, — буркнул Ион с загоревшимся взглядом. — А суд само собой… Пока что будь по-вашему, но суд пускай мое полное право признает! Если ты мне по доброй воле отдашь то, что сейчас обещаешь, меньше будем судиться!

Василе Бачу не хотел слышать о суде и рассердился. Но Тома заставил их второй раз подать руки, благодушно сказав:

— Пусть, пусть его говорит, он ведь помоложе и безрассудней! Пусть его… До суда еще сколько время пройдет, а там, кто его знает, что бог нашлет!

Они пили магарыч дотемна. Ион пошел домой вместе с Аной. Он был пьян, но все же не выдал своей радости. Только в душе ликовал, что разбил лед.

На другое утро, как и было уговорено, пришел Василе Бачу, и они отправились в Жидовицу к письмоводителю выправлять запись.

— А вы там припишите, господин письмоводитель, что суд впереди! — сказал Ион для устрашения.

Василе Бачу попробовал возразить, но Ион встал, не дав ему сказать.

— Мне нужна вся земля, тесть, это ты хорошо знаешь… Вся земля!..

3
После отъезда Титу в доме Херделей настало спокойствие. Учитель кое-когда хвастался, как он ловко сыграл на выборах депутата, но мать и дочь только и думали о Лауре. Чтобы утешиться, г-жа Херделя, покончив с делами, обычно уединялась в гостиной и громко читала молитвы по истрепанному, рваному молитвеннику, дарованному ей в давние времена дядюшкой Симионом Мунтяну.

Как-то вечером, перед ужином, на дворе залаял Гектор, калитка протяжно заскрипела, на галерее заслышались чьи-то тяжелые шаги, а потом и стук в дверь.

— Письмо от Лауры! — живо встрепенулась Гиги и захлопала в ладоши.

— Войдите! — густым голосом отозвался Херделя.

И действительно, это пришел стражник Козма Чокэнаш с почтой из Жидовицы; одно письмо было Херделе, два других — сельчанам от сыновей, отбывавших службу, несколько газет Белчугу. Учитель перечел все адреса, отдал письмо Гигице и хотел было оставить у себя газеты.

— Не могу, господин учитель, ей-богу, не могу, — смущенно пробормотал стражник. — Батюшка приказывал, чтобы я у вас ни единой газеты не оставлял, а то он меня в церкви пробирать будет…

— Ладно, Козма, шут с тобой! — ответил Херделя, снедаемый любопытством. — Ты тут посиди и отдохни, а я скоренько посмотрю, что в них пишут…

Со дня выборов Белчуг порвал все отношения с Херделей; они уже не разговаривали, не здоровались, были как чужие. В Армадии многие ругали Херделю, и в особенности Виктор Грофшору. Тот всем так и говорил, что только по вине «ренегата из Припаса» румынский избирательный округ послал депутатом в парламент венгра.

Пока Херделя проглядывал газеты, жена принялась читать письмо Лауры. Гиги вместе с ней нетерпеливо пробегала глазами мелкую вязь прямых, тонких букв. Но волнение обеих было так велико, что они не могли ничего разобрать.

— Дайте-ка сюда! — сказал Херделя, утолив свою любознательность и отослав Козму.

— Да, да, прочти ты вслух! — воскликнула Гиги.

Учитель надел очки, встал с письмом поближе к висячей лампе и начал читать по-стариковски, с выражением, с расстановкой, местами с дрожью в голосе:

— «Милые и горячо любимые родные!

Вы, вероятно, думаете, что с нами что-то случилось, я же не писала вам подробно за все время, как мы расстались тогда в слезах у «Раховы». Я сама себя спрашиваю, как можно быть такой небрежной, ведь моя любовь к вам ничуть не уменьшилась, хотя нас теперь и двое. Только войдя в наше положение, вы поймете нас и простите. Надеюсь, вы все же получили мои открытки, которые я посылала вам отовсюду, где мы побывали? Пока мы обживали наше милое гнездышко, я все откладывала письмо к вам, чтобы уж потом рассказать по порядку про свою новую жизнь. Вот наконец я и освободилась.

Никто не может себе представить, какую душевную боль я испытывала, когда мы тронулись в путь. Сердце у меня обливалось кровью, а я даже не могла поплакать, потому что Джеордже превратно истолковал бы мои слезы… И все-таки наше путешествие от Армадии сюда навсегда останется для меня незабываемым и самым приятным событием. Джеордже был такой добрый, живо рассеял мою печаль и завоевал не только мою любовь, но и доверие.

Мы пробыли два дня в Бистрице, потому что мне немножко нездоровилось, и Джеордже не хотел слышать о поездке, пока я не поправлюсь. Не могу даже выразить словами, насколько деликатным и благородным был мой Джеордже. (Я бы не стала расточать таких комплиментов, если бы не была уверена, что он никогда об этом не узнает, а то он еще возомнит о себе, бесценный мой!) На второй вечер я ожила, нарядилась в голубое платье, — Джеордже говорит, что оно мне необычайно идет, — и мы с ним ужинали в «Gewerbeverein»[25]. Было чудесно. Играл военный оркестр. Много публики, и все элегантная. Джеордже был такой любезный и веселый. Я немножко робела, потому что он все время целовал мне руки через стол, хотя я, впрочем, знала, что мы теперь вправе любить друг друга без оглядки, как говорит Джеордже… Повеселились мы роскошно, и это нам стоило почти двадцать крон. Джеордже тратился безумно, а мне только и твердил, что медовая неделя бывает раз в жизни. Но я все боялась, что мы приедем к себе в Виряг совершенно без денег и над нами станут смеяться.

В среду мы выехали из Бистрицы, решив не останавливаться нигде до самого Сатмара. И все-таки в Деже мы провели сутки. Джеордже такой непоседа, хотел мне показать все города, через которые мы проезжали, чтобы у нас потом были общие воспоминания. Мы и в Герле пробыли день, посетили епископию, даже и преосвященного повидали, он с нами шутил и благословил нас. Мне очень понравился Клуж, город большой, красивый, но мне он показался чужим, потому что я там не слышала ни одного румынского слова. Мы погостили у сестры Джеордже, она замужем за крупным адвокатом Виктором Грозей, вы должны их помнить, на нашей помолвке свекор рассказывал про Лудовику. Были мы и в венгерском театре, играли какую-то комедию, я даже и не помню. Но я там ничуть не смеялась, во-первых, я совершенно не понимала, что лопотали на сцене, и, главное, это был уже третий вечер, как мы жили в Клуже, а Джеордже сам признался, что нам это и не по дороге было, — он просто завез меня сюда, чтобы развлечь и доставить удовольствие. Я стала плакать и пожурила его, зачем он меня обманул, к тому же он истратил столько денег, я и сказать вам не смею, вы просто ужаснулись бы. Поэтому вот мне и не до смеха было на венгерской комедии. А Джеордже говорит, что я не смеялась оттого, что комедия слишком глупая. В конце концов, может быть, он и прав.

Итак, нам пришлось опять вернуться в Деж, там мы переночевали и потом поехали на север, в Сатмар. Но, правда, больше мы не сходили с поезда до самого Сатмара, нас там давно уже ждали мои вещи, и сундуки, и множество багажа Джеордже. В городе мы только отдохнули несколько часов и сразу поехали в Виряг экипажами, которые нам выслал письмоводитель. Джеордже телеграфировал ему из Дежа, что мы едем.

Здесь кругом все равнины и равнины, гладкие, как скатерть, и на них бесконечные поля пшеницы. Солнце печет нещадно, а от каруц в воздухе так и стоят тучи пыли, словцо им лень опускаться на землю… Может быть, это и красиво, кому что нравится. А я все тоскую по родным холмам Припаса, по нашим величавым голубым горам…

Виряг хоть и румынское село, но только по названию. Правда, люди здесь говорят про себя, что они румыны, но говорят это по-венгерски, только его они и понимают. Просто душа болит, как послушаешь их. Так они и трудолюбивые, и услужливые, добрые христиане. Ничего удивительного, что они, бедные, забыли родную речь, ведь Виряг — это румынская окраина. Дальше уже встретишь одних только венгров, в широченных штанах, как юбки у наших крестьянок, вместо шляп у них какие-то потешные скуфейки. Гиги умирала бы со смеху, пока привыкла бы к ним… Здешний письмоводитель — венгр, и, конечно, где ему знать румынский. Даже учитель говорит на ломаном языке, хотя школа конфессиональная и содержится на церковные средства. Джеордже сразу же сделал ему выговор, но он оправдывается тем, что здесь так заведено и что покойный священник тоже говорил по-венгерски, потом он даже стал уверять нас, что и мы должны будем притерпеться к этому. Тогда Джеордже дал клятвенное обещание, что он никогда не отступит от национального долга, что бы там ни было, и сказал учителю, что мы должны приложить все усилия и вернуть в родное лоно несчастных заблудших; так он трогательно говорил, мой Джеордже, что учитель заплакал и я тоже… Учитель — вдовец, а письмоводитель женат, жена у него старая и сварливая, с ней я никогда не сдружусь. И тем лучше, если я буду одна, я смогу быть более полезной мужу в великом деле пробуждения всех этих бедных румын. Я тоже немного узнала жизнь и стала понимать, как она трудна. Мы прекрасно обставили дом. Купили в Сатмаре чудесную мебель, наподобие той, что у нас в гостиной. Мы счастливы и довольны и молим бога, чтобы он и в будущем был так же милостив к нам. С радостью ожидаем, что, вероятно, в новом году у нас родится мальчуган. Мне так верится, что он будет, и я даже начала шить ему чепчики.

Джеордже посвятили в сан четыре недели тому назад. Я считаю, что он самый выдающийся священник во всем краю и служит прекраснее всех. Это не потому, что Джеордже — мой, а потому что так оно и есть.

Ну, я вижу, что разошлась и никогда не кончу. Но если я сама не могу остановиться, меня останавливает бумага, она уже пресытилась моей пачкотней… Теперь, по-моему, я даже слишком много вам нарассказала. Ваша очередь писать мне и уж никак не меньше, чем я вам написала. Пока нежно обнимаю вас всех тысячу раз.

Любящая вас Лаура.
P. S. В октябре мы рассчитываем съездить ненадолго в Припас. Тогда уж я увезу сюда и мою дорогую Гигицу, ее я целую особо, со всей нежностью.

Все та же Лаура.
Моя милая Лаура не оставила мне места, обнимаю вас от всей души. Любовь побуждала нас думать лишь о нашем счастье, простите нас.

Джеордже».
Херделя положил письмо на стол и протер очки, растроганно улыбаясь, в уголках глаз у него заблистали слезинки. Гиги набросилась на письмо, стала целовать его и закружилась по комнате, плача и смеясь от радости, а г-жа Херделя облизала губы кончиком языка и умиленно проговорила:

— Детки мои, деточки!

4
Получив в свое владение новые участки земли, Ион не только не смирился, а еще больше ожесточился. Он так и считал, что его обманули, и помышлял лишь об остальной земле, которая была у Василе Бачу, а должна бы принадлежать ему. С упорством ждал он суда и постоянно надоедал Виктору Грофшору, поторапливая его. Адвокат не выдержал и прикрикнул на Иона.

Не находя иного успокоения, Ион частенько бил Ану. Теперь он возненавидел ее. Убежден был, что она сговорилась с отцом надуть его. Только когда она плакала при нем, он испытывал облегчение.

Покорная, замученная Ана все сносила. Иногда у нее мелькала мысль, что Ион вовсе и не любит ее, но она в страхе гнала ее от себя, точно это грозило ей гибелью. Чаще она оправдывала его, как и прежде, уверяя себя, что его озлобляют заботы и неудачи. И потом, она надеялась найти утешение в ребенке, которого ждала со дня на день. Думала, может быть, ребенок смягчит его.

Работала она как вол. Зенобия с появлением невестки в доме не давала себе труда даже стул передвинуть, зато школила Ану день-деньской, кляла и ругала на чем свет. Ане пришлось взвалить на себя все хозяйство. Она и стряпала, и относила еду в поле, где работали мужчины под началом Иона. Вечером у нее отнималась поясница, живот тяготил ее, ей трудно было дышать. В постели она задыхалась, на нее нападала отрыжка и не отпускала целыми часами. Ион толкал ее локтем в бок и ругался, что она не дает спать своим гнусеньем и рыганьем.

Как-то среди лета Ана осталась одна дома готовить обед, потом надо было отнести его мужчинам, жавшим пшеницу вместе с Зенобией. Подрумянив подбивку, она стала выливать ее во щи, кипевшие в огромном чугуне, и вдруг почувствовала мучительную боль в животе. Лоб и виски у нее сразу покрылись горячим потом. С испуганными глазами она опустилась на лежанку, держась за живот и охая. «Пришло время», — подумала она, когда боль чуть утихла.

Она попробовала щи, подсыпала соли… Но схватки опять начались, сперва терпимые, потом нещадные, точно ее кололи иглами. Так она промучилась до полудня, но не сдавалась, достряпала обед, уставила все в корзину, думая отослать с кем-нибудь, если господь приведет рожать.

В самый полдень боли отпустили ее и ей стало легче. Перекрестясь, она взяла корзину и пошла потихоньку, оставив дом на старика Думитру Моаркэша, который обосновался у Гланеташу, не отважившись вернуться к Параскиве.

Пшеничное поле, отведенное Ане в приданое, было далеко, в сторону к Жидовице, возле старой дороги. С чистого как стеклышко неба в отвес било солнце. Жар стоял в воздухе, тяжкий, душный, точно незримая сухая мгла. Нивы пожелтели под гнетом зноя. Лишь кое-где еще зеленели деревья, их недвижимая листва была как щит от палящих солнечных лучей. Ана шла, покачиваясь, с трудом переступая босыми ногами по заросшей бурьяном тропинке.

Пришла она раньше времени и потому направилась к дикой яблоне на краю поля, решив поставить там корзину, взять серп и сжать хоть два-три снопа. Но едва нагнулась, чтобы прислонить корзину к дуплистому стволу, ее пронзила нестерпимая боль, точно ей топором рассекли живот. Она без сил рухнула на раскаленную, истрескавшуюся землю и, стараясь подавить муку, стиснула зубы с таким хрустом, точно кто дробил кости. Но как она ни напрягалась, из груди ее вырвался протяжный и жалобный крик, а за ним тяжкие стоны, от которых у нее пересыхало в горле.

— А, батюшки! У нее родовые схватки! — закричалаЗенобия, выпрямившись с серпом в руке и пучком колосьев в другой, потом глянула в сторону яблони. — Ну да… так и есть! Вон как она корчится!

— Проклятая баба! — проворчал Ион, даже не обернувшись. — Знает ведь, что срок подходит, и идет рожать в поле. Сообразила тоже, дурища, провал ее возьми!

— Молчи ты, Ион, а то тебя господь поразит, как того попа из Рунка! — проговорил Гланеташу срывающимся жалостным голосом.

— Да не так, что ли? — заметил тот мягче.

Зенобия подбежала к Ане, та билась и каталась, не отнимая рук от живота, словно хотела затушить пылавшее внутри пламя. Сквозь жидкую тень от яблони проглядывал яркий свет солнца, его белые блики трепетали на истерзанном теле роженицы.

— Да что это ты, Ана?.. Вот беда мне, и ты уж тоже, ей-богу… Дома-то не могла остаться, коли почуяла, что схватки начинаются? — соболезнующе приговаривала Зенобия, присев возле нее и стараясь облегчить ей страдания.

Как и многие старухи в селе, Зенобия, не учась, знала повивальное дело. Она развязала Ане подпояски, стащила с нее юбки и стала поглаживать ей живот сверху вниз. Ана уже не стонала, а протяжно хрипела, шепча по временам пересохшими губами:

— Помираю, свекровь… Помираю!.. Помираю!..

— Молчи, молчи, матушка, не помрешь… Потерпи еще и молчи, теперь уж вот-вот избавишься!

Мужчины продолжали жать. Гланеташу вздрагивал при каждом вскрике Аны; Ион еще рьянее вжикал серпом, но сам прислушивался и сердито бурчал, чтобы отогнать жалость, закравшуюся в сердце.

— Ох, бедняга, бедняга! — старик даже передернулся, услышав пронзительный крик.

— Такая уж женская доля! — сказал Ион, стараясь казаться спокойным, но голос у него смягчился.

Томительно гасли мгновенья, точно страшные часы. Воздух так и полыхал жаром. А на земле все замерло под пламенными ласками солнца. Кругом не было ни живой души. Лишь за шоссе, на луговой стороне у Сэрэкуцы, копошились кое-где белые букашки. Кукурузные листья с треском свивались от жары, а сомлевшие колосья на нивах покачивались, словно старались уклониться от прикосновения жгучих лучей.

Стоны смолкли, яснее слышалось воркотанье Зенобии:

— Потерпи, голубка, потерпи и молчи… Еще самую малость…

«Глядишь, еще помрет!» — мелькнуло у Иона. Мысль эта испугала его. Он хотел выпрямиться, побежать к ней, но пока думал, воздух вдруг точно сотрясся от ужасающего вопля, а за ним раздались тоненькие вскрики, похожие на кваканье спугнутых лягушек или скуленье щенка, которого прищемили дверью.

— Ребенок! — сказал Ион, робея от этого никогда не слышанного голоса, возвещавшего появление на свет еще одной жизни.

Ана стонала тише, облегченнее, тогда как новый голос набирал силу, кричал все упрямее и требовательнее.

Вдруг примчалась Зенобия, руки у нее были в крови, лицо испуганное. Она озлобленно крикнула:

— Ножниц нет… Дайте ножик, нечем пуповину перерезать!.. Живей, живей!

Она вырвала у Гланеташу нож без черенка и бегом вернулась под яблоню, боясь, как бы не случилась беда, ей уже казалось, что плач ребенка глохнет.

Оба мужчины стояли не шелохнувшись, с непокрытыми головами, устремив глаза на то место, где новое существо требовало права на жизнь. Оба испытывали изумление и смирение перед чудом, которое совершается ежедневно на глазах у людей, но все его божественное величие так и не постигнуто ими. Гланеташу истово перекрестился, за ним и Ион торопливо перекрестился три раза, чувствуя, что сам теперь как бы возвысился.

Через несколько минут они увидели Зенобию, шедшую под гору с ребенком на руках.

— Пойду искупаю его в речке… А вы пока приглядите за женкой! — крикнула она, обернув к мужчинам раскрасневшееся лицо.

— Кто, мама?.. Кто? — спросил Ион, инстинктивно вытягивая шею к ребенку, плакавшему на руках у Зенобии и дрыгавшему кукольными ножками.

— Мальчик! Мальчик! — отозвалась Зенобия и скрылась меж кукурузников, сбегая к Попову протоку, протекавшему неподалеку у подножья горы.

Ион молча подошел к жене. Рядом с ней чернело огромное пятно, оно как будто таращилось на Иона; изжаждавшаяся земля алчно впитывала кровь. Ана с трудом подтащилась к стволу яблони и прислонилась к нему спиной. Она побледнела, лицо у ней было мокрым от пота. В уголках рта еще остались пузырьки пены, но посинелые, искусанные губы сложились в счастливую улыбку.

— Настрадалась я, Ионикэ! — кротко проговорила она.

— Мальчик это! — смущенно сказал Ион, уставившись на ее изможденное лицо, сиявшее радостью.

— Свекровь говорит, на тебя похож! — продолжала Ана тише; на щеках у нее играл серебристый солнечный зайчик, крася ее.

В душу Иона нахлынули укоры совести, ему трудно было подавить их. Взгляд его стал суровым. Он хотел выругаться, но слова застряли в пересохшем горле. Он одеревенело стоял с серпом в руке, пот ручьями сбегал с его висков на рубашку.

Зенобия вскоре вернулась, держа младенца, завернутого в полотнище запаски.

— Вот твое дитятко! Видишь, какой крепыш? — сказала она, развертывая ребенка и показывая Иону. — Теперь только бы дал вам бог вырастить его!

Ион долго и почти испуганно оглядывал крошечного — чуть не с кулак — человечка, необычайно красного, с зажмуренными от яркого света глазами, с черноватым пупком, перевязанным грязной ниткой. Ион протянул руки и хотел его взять, но вдруг остановился и удивленно спросил:

— А что это у него голова такая продолговатая?

— Это ничего… У маленьких она такая… — ответила Зенобия, легонько надавливая на мягкую головку, чтобы округлить ее.

— Дай-ка мне, свекровь, и я погляжу, — сказала Ана, жадно глядя на него и протягивая руки.

— Еще успеет надоесть тебе, не беспокойся! — ответила та, укладывая ей на руки ребенка.

Некоторое время все стояли молча, слушая испуганные крики новорожденного, Гланеташу то и дело вытирал пот рукавом, вздыхал и что-то приговаривал в волнении… Потом они наспех поели и опять взялись за работу, оставив Ану с ребенком отдохнуть до вечера, чтобы она смогла сама дойти до дому.

Ион помрачнел, сам не зная отчего. Путаные, мучительные мысли бились в его мозгу, точно в сетях. Плач ребенка сердил и в то же время радовал его. Он испытывал гордость, что его детище так требовательно кричит, но тотчас рассудок говорил ему, что отныне этот пискленок навсегда связал его с Аной. Тогда им овладевала злоба, ему представлялось лицо Флорики, — румяное, обольстительное, оно манило к себе и потом вдруг исчезало, как безвозвратно утраченная надежда. В ушах верезжал угрожающий назойливый плач и слышалось, как мягко, любовно приговаривала Ана:

— Шш-ш… Молчи, касатик, ты у мамы, молчи, молчи. Шшш… Шшш…

5
В Лушку, большое и богатое село с тучными пажитями и обилием скота, Титу приехал глубоко удрученным, как это уже было с ним, когда в его сердце обратилась в прах Роза Ланг. На людях он выглядел веселым, но его душа была изранена, и он уже не знал, чем ее исцелить. Он был радушно принят всеми местными столпами, все они были румынами и слышали, что он поэт.

Письмоводитель Кынтэряну жил в большом старом доме примарии. Для Титу он отвел хорошую комнату с отдельным ходом, уютно убранную барышней Еудженией, которая знала Титу по балам и вечеринкам в Армадии. Г-жа Кынтэряну, приземистая, полная темнолицая дама с отвислыми щеками, с первого дня дала понять, что она не прочь принять Титу в зятья, если он решит пройти курс письмоводителей, чтобы потом занять место ее старика, который был глухим на одно ухо и ленив, все вздыхал о пенсии, главным образом, потому, что не смог осилить венгерского и боялся потерять службу. Бойкая и кокетливая Еуджения нравилась Титу, однако планы письмоводительши казались ему нелепыми. Ему было смешно, что его прочат в мужья, когда он только-только прокладывает себе жизненную стезю.

Титу теперь чуждался людей, он хотел быть только со своими мечтами. Он испытывал неодолимую потребность в одиночестве, пока не перегорит вся горечь. Кынтэряну диву давался, видя, с каким усердием он работает, и с радостью взвалил на него всю канцелярию. И Титу с утра до вечера корпел в конторе, выполняя ненавистную работу, и оставлял без внимания щебетанье и заигрыванья барышни Еуджении.

Спустя неделю он познакомился с учительницей Вирджинией Герман, которая пришла в контору по школьным делам. О ней он слышал еще до приезда в Лушку. Она слыла девушкой умной и преданной своему делу. Никогда она не показывалась ни на балах, ни на вечеринках… Ей было лет двадцать пять. Одевалась она всегда просто, но все ей было к лицу. У нее были большие задумчивые глаза, маленький рот и обворожительная улыбка.

— Какая вы красивая! — сказал Титу, когда провожал ее на улицу, сразу поддавшись ее обаянию.

— Я не люблю комплиментов, господин Херделя, в особенности банальных! — ответила учительница с неудовольствием. — Я вас считала более…

Титу почтительно поцеловал ей руку, как бы прося прощения. Но Вирджиния ушла с равнодушным видом, нисколько не взволнованная его порывом.

Эта встреча положила конец сердечным печалям Титу. Он много думал о Вирджинии Герман, о ее нежной и в то же время холодной улыбке, о ее глазах, таких блестящих и вместе с тем спокойных. Узнав, что она близкая подруга Еуджении и часто бывает в доме письмоводителя, Титу обрадовался. А когда через несколько дней Еуджения сказала ему, что идет к учительнице, он вызвался составить ей компанию.

Вирджиния Герман занимала две комнаты, обставленные в ее вкусе, со множеством ковриков ее же работы, изящных безделок; в книжных шкафах красовались одни румынские книги, комплекты журналов, все в красивых переплетах, с надписями и золочеными инициалами. Перед домом у нее был палисадник с цветами и под окном скамейка, на которой по вечерам учительница предавалась задумчивости.

Они быстро подружились. И чем ближе узнавал ее Титу, тем привычнее ему было в Лушке. Вирджиния, краснея, призналась ему, что она на досуге тоже сочиняет стихи. Они вместе читали их, и Титу пришел в негодование, услышав, что она тщетно обивала пороги всех редакций. Вирджиния утешалась и чуть ли не гордилась тем, что ее не понимают… Однако ее обрадовало, что, по крайней мере, поэт оценил ее скромные песни. Когда потом Титу открылся ей в своих мятежных мечтаньях, миловидная учительница грустно закивала головой в знак того, что и ее душу томят те же волненья.

В лунные вечера Титу летел к Вирджинии Герман, и на скамейке в уснувшем саду они вместе развивали радужные планы в надежде на тот день, когда румыны станут хозяевами этой исконно румынской земли, когда весь мир будет разделять их мысли, когда… Такие разговоры приводили обоих в упоение.

«Какое необыкновенное существо! — думал Титу, возвращаясь домой. — Если уж наши чаяния проникли и в сердце избранных женщин, значит, они скоро сбудутся!»

Крадучись пробирался он к себе, боясь разбудить Кынтэряну, спавшего летом с открытыми окнами. В своей комнате он потом продолжал грезить с широко раскрытыми глазами, расчувствовавшись до слез. В распахнутые окна его подбадривала серебристая луна. Волновался он так, как будто завтра же ожидалась полная победа… Он уже рисовал ее себе, и воображение уносило его на своих буйных крыльях… Вот он в Клуже, где бывал всего один раз, несколько лет тому назад. Всюду только румынская речь… И какая! Кажется, все говорят на чистейшем румынском, еще приятнее, чем инженер Василе Попа из Вэрари, который изъездил всю Румынию… Вывески магазинов, улицы, школы, власти — все, все румынское… Статуя Матяша Корвина[26] улыбается прохожим и словно говорит им: «Ну как, настал час справедливости!..» А солдаты в мохнатых шапках… в точности как описывают румынских доробанцев…[27] Судья из Армадии, который так нагло держался с Херделей, теперь раскланивается до земли. Титу хочет быть великодушным, показать ему, как благородны и незлопамятны румынские властелины… Он подает судье руку… Но волна мчит его дальше… Вот он в Сибиу, в Брашове, в Орадя-Маре, в Араде, в Тимишоаре!.. Трехцветные флаги победно развеваются на всех легендарных дворцах… Жандармов с петушиными перьями как не бывало… А это что? Навстречу ему браво вышагивает унтер, начальник жандармского участка в Лушке, в черной шапке набекрень с трехцветной кокардой… Титу вспоминает, как этот унтер навязывался к нему в друзья и как потом обнаглел, видя, что заурядный румынский поэт гнушается здороваться за руку с венгерским жандармом. «Где же у тебя петушиные перья, любезный?» — гордо спрашивает он его. «Какие перья? Почему петушиные? — краснеет унтер. — Я румын! Разве вы меня не узнаете? Я всегда был румыном, но жизнь так трудна и служба…» — «Ренегат!» — негодующе восклицает Титу. Тогда унтер разъяряется, начинает ругаться по-венгерски и швыряет ему в лицо трехцветную кокарду. Оскорбленный Титу в остервенении бросается на него, хочет схватить его за горло… Но, поскользнувшись, падает навзничь… «Что со мной?.. Я брежу?» — спрашивает себя Титу, встряхиваясь и вскакивая на ноги.

Луна смеется в открытое окно. С улицы приближаются резкие, властные голоса. Титу подходит к окну. Лунные лучи светят в лицо. Две черные фигуры с топаньем проходят мимо. Штыки сверкают на свету, петушиные перья кичливо колышутся, отливая серебром.

— О-о-ох… жандармский патруль! — лепечет Титу с такой болью, точно у него вырвали кусок сердца, потом захлопывает окно и говорит: — Мечты-мечты…

И все-таки те же мечты опять забирали его в свои сети, и он уже не мог противиться им. Они и усыпляли, и будили его, и услаждали весь день, устремляя его стопы все к той же Вирджинии Герман, единственному существу, всецело разделявшему его упования и надежды…

«Может быть, я ее люблю?» — подумал он однажды, когда особенно мучился желанием увидеть ее.

Сначала он испугался, как будто поймал себя на чем-то неблаговидном. Но потом успокоился. Любовь всегда устремлена к эгоистичной цели. Поэтому в конце она оставляет в душе пустоту. Он вспомнил Розу. Лишь теперь он ясно понимал, как они оба лицемерили. Сами помышляли об объятьях, только о них. Все те пышные, избитые фразы только к тому и клонили… А с Вирджинией даже как-то и не думаешь, что она красивая женщина. Будь она дурнушкой, его чувства ничуть не притупились бы. Это просто дружба. Истинная дружба, основанная на общности идеалов. Подобно врачу, прослеживающему ход болезни на самом себе, Титу сравнивал теперешнее биение сердца с тем, какое испытывал прежде, когда был влюблен в Розу Ланг или Лукрецию Драгу. И с гордостью заключал, что тут не может быть и речи о любви обычной, его чувство гораздо возвышеннее, и он восторженно говорил:

— На свете нет ничего дороже настоящей дружбы между мужчиной и женщиной!

И когда в один прекрасный день Еуджения, мучимая тайной ревностью, стала обвинять его, что он приехал в Лушку только потому, что любит Вирджинию Герман, Титу высокомерно ответил ей:

— О нет… это совсем не любовь, барышня! Это нечто большее… Дружба, проистекающая из общих альтруистических устремлений!

И тут же рассердился, потому что Еуджения недоверчиво и грустно усмехнулась.

6
В день святого Петра ребенка окрестили и назвали Петрей. Справляли крестины весело, даже и Думитру Моаркэш напился допьяна.

А потом все вошло в свою колею. Не сравнялось и недели, как Ион выискал причину и опять отколотил жену.

Счастье, переполнившее душу Аны после родов, сгинуло, как дым на ветру. Теперь ей поневоле пришлось убедиться, что Ион ненавидит ее, и тут же она удивилась себе, как не понимала этого прежде. Если уж и ребенок не смягчил его, на что же еще надеяться? Она перебрала прошлое и ужаснулась, как была слепа. Зачем было цепляться за него, когда он добивался только ее приданого? Он обманывал ее с первого разу, как только с ней сдружился. Узнал ее слабость и стал охотиться за ней, как кровожадный волк. Она вспомнила его ласковые речи на гуляньях, когда он старался вскружить ей голову… Притворством была его ласковость и все, что было дальше, и когда обнимал ее в постели на печке, он тоже притворялся, — так и шло, пока она не забеременела… пока он не загубил ее долю и всю ее жизнь… Теперь нечего каяться. Теперь уже поздно…

Сознание, что она лишняя, постоянно преследовало ее. Давно уже она забрала себе в голову, что лучше бы и не жить на свете, но ожидание ребенка сдерживало ее отчаяние, заставляло ее терпеть. Она еще и теперь искала утешения в материнстве, но и тут не находила его сполна. Когда она спрашивала себя, зачем живет, черные думы вереницей обступали ее, и только легкий вскрик ребенка, кормившегося грудью, отвлекал ее на время. Но потом и его милая живость лишь бередила в ней боль, и она в отчаянии думала: «Хоть бы уж прибрал нас господь обоих сразу!»

И все-таки неизвестность смерти внушала ей безотчетный ужас. Вид села, нагорных полей с обильным урожаем, таинственные леса, крохотные домики, затерявшиеся меж садов, все это как бы говорило ей, что любые жизненные страдания в тысячу раз легче перетерпеть, чем пугающую неизведанность мрака, в который тебя ввергает смерть. Воля ее отступала перед медными вратами, за которые не удалось заглянуть даже мельком ни одной живой душе. Они замкнуты тайной, за ними исчезли миллионы жизней…

А бесстрастное время шло себе, минуя ее печали. Лето было на исходе, и работы на поле все подбавлялось. Изо дня в день она взбиралась в гору с плетеной люлькой на спине, нося еду работникам, а в награду по-прежнему получала лишь побои да брань.

В первое сентябрьское воскресенье, рано утром, когда Ана подоила корову и стала цедить в кринки молоко, она услыхала из сеней, где была, сдавленный, испуганный голос Мачедона Черчеташу:

— Господин учитель, будьте добры, не откажите пойти. Аврум повесился!

— Да не говори! — отозвался учитель, умывавшийся на галерее, как и обычно.

— Повесился, повесился! — повторил Мачедон еще испуганнее.

Ана передернулась, чувствуя, как странная дрожь пробежала по спине, даже сердце похолодело. Ион еще до этого ушел в село… Она, как была, в подоткнутой юбке, не прибравшись, пустилась бегом к корчме, точно дело шло о чем-то таком, чего ей никак нельзя было пропустить. Еще издали она увидела у ворот Аврумова двора сбившихся в кучу людей, они махали руками, вытягивали шеи. Запыхавшись, Ана подбежала туда и стала пробираться вперед, чтобы взглянуть на покойника. Но тут она столкнулась с Ионом, он злобно прикрикнул на нее:

— А ты чего сюда суешься? Иль дома дела нет? Ну-ка убирайся отсюда, чертова дурища!

Ана и не глянула на него. Она, как ящерка, юркнула в толпу и вмиг очутилась во дворе.

Ворота сарая были открыты настежь. Одноконная каруца с насохшей на колесах грязью стояла у стены с поднятыми вверх оглоблями. К другой стене была прислонена лестница, ее нижние концы упирались в дрожину каруцы, а верхушка глубоко зарылась в свежее пахучее сено, свисавшее из лаза сеновала, набитого до самых стропил. В петле, сделанной из конца старой оброти, привязанной к седьмой ступеньке, висел Аврум. Лицо у него было свекольно-красное, рыжая борода всклокочена, пряди волос прилипли ко лбу и вискам, блестевшим от пота, вылезшие из орбит глаза, обращенные во двор, казалось, сердито смотрели на столпившихся в воротах людей, которые глазели, боясь подойти ближе. Губы у него искривились, прикушенный язык был в беловатых бороздках.

— Он еще не помер!.. Где Ривка!.. Давайте скорее перерезайте веревку! — закричал Трифон Тэтару, ломая руки, но не трогаясь с места.

— Да не кричи ты, чудак, он уже холодный! — раздались голоса.

В полукруге шагов на пять от Аврума было свободно. На земле, среди сенной трухи, соломы и птичьего помета лежала вверх дном шляпа удавленника с лоснящейся, засаленной подкладкой.

Ана стояла, дрожа, между оглоблями каруцы и не могла отвести глаз от Аврума. Она еще никогда не видела так близко мертвых. Ни страха, ни жалости не чувствовала она, а только острое желание прочесть на его лице тайну, останавливавшую ее самое… Ее удивляло, как это у него удержалась на макушке черная бархатная ермолка и то, что ноги у него довисали до земли и были согнуты, левой рукой он вцепился в лестницу, а правая была растопырена, точно он пытался ухватиться за что-то.

— Отойдите! А ну, посторонись! — заслышались вдруг голоса, и чья-то тяжелая рука отпихнула Ану, так что она отлетела чуть ли не в объятия удавленника.

— Да как же это никто не перерезал веревку? Не пес ведь он, прости господи! — воскликнул Херделя, с побелевшим лицом, пробираясь сквозь толпу.

Он подошел к лестнице, пощупал грудь Аврума и повелительно крикнул:

— Он теплый!.. Живо!.. Перерезай, Трифон!.. Держите его крепче, чтобы не сорвался!

Несколько мужиков, расхрабрившись, захлопотали, и уже через минуту Ана увидела закачавшийся, как часовой маятник, конец оброти.

Она не понимала, что там происходит, потому что за людьми не видно было мертвеца. Только позже она с удивлением увидела, что двое парней, наставляемые Херделей, поднимали и сгибали руки и ноги Аврума, словно хотели оживить его. И она с горечью подумала: «И чего зря мучают? Умер, так хоть отдохнет человек!»

Крестьяне шутили и посмеивались над стараниями учителя, а он через несколько времени огорченно сказал:

— Вы точно нехристи! Дали ему умереть прямо на глазах, нет чтобы сразу перерезать веревку!.. Он же только от страху умер, ведь ноги у него до земли доставали… Бедняга Аврум!

— Ну, если уж тебе суждено помереть, умрешь и нечаянной смертью, на то божья воля! — громко возгласил примарь Флоря Танку, самодовольно оглядывая окружающих, как будто был уверен, что он-то уж никогда не умрет, бог не попустит.

Все сгрудились теперь вокруг учителя, считая, что ему известно, из-за чего повесился Аврум. Покойника так и оставили под лестницей, он лежал вверх лицом, повернутый ногами к выходу, одно колено у него было согнуто, рубашка на груди расстегнута, застывшие глаза отрешенно смотрели в потолок. Джеордже Булбук, самый любопытный из всех, протискивался вперед и наступил на запачканный грязью ботинок удавленника; в испуге он перекрестился и, решив, что это дурная примета, выбежал на улицу.

Под конец Херделя должен был подробно рассказать все, что знал. Письмоводитель Штоссель подбил Аврума купить с ним на паях Господскую рощу, приписанную к Жидовице. Сделка представлялась выгодной, письмоводитель уверял, что нашел клиента, которому они сразу перепродадут контракт с большим барышом, так что им даже и не придется платить, они только подпишутся и получат разницу. Но после того, как был подписан контракт, Штоссель стал оттягивать дело. Клиент с барышом испарился. А срок, назначенный для уплаты за лес, приближался. С кем Аврум ни говорил об этом, все ему решительно заявляли, что сделка неудачная, весь лес не стоит и пятой доли условленной цены… Аврум был в ужасе, видя что ему придется распродать все и остаться ни с чем, чтобы уплатить. Две недели он страшно отчаивался. В субботу был в синагоге в Жидовице, и там все старики так ему и сказали, будто Штоссель умышленно разорил его. Аврум пошел к письмоводителю и раскричался на него, а тот вытолкал его за дверь и крикнул ему вслед: «Ступай и вешайся, если ты такой дурак!» Вернулся Аврум домой прямо позеленелый. Херделя как раз пришел расплачиваться с долгами по счету за август. Утешал его, говорил, что не надо терять надежду… Но понапрасну. Аврум заладил одно, что лучше уж повеситься, чем лишаться земли и всего состояния, нажитого с таким трудом, и опять остаться голым, как тогда, когда он приехал в Припас. Херделя, конечно, и не думал, что он это всерьез говорит, советовал ему потерпеть, ведь неизвестно, что принесет завтрашний день. «Повешусь! Повешусь!» — твердил Аврум… Вот и сдержал слово.

— Когда придет твой смертный час, пойдешь на смерть, как на свадьбу! — проговорил стражник Козма Чокэнаш и набожно перекрестился.

Ана в лихорадочном волнении слушала рассказ учителя, но больше всего ее потрясли слова стражника. Она взглянула на забытого покойника, и в голове ее, точно свет, проблеснула мысль: «Как быстро умирает человек, когда приходит его смертный час!»

7
За две недели до дня суда Херделя трудился всю ночь напролет, пока сочинил два обстоятельных письма, одно — субинспектору Хорвату, а другое — депутату Беле Беку; в них он изложил свое судебное злоключение и просил их замолвить словечко там, где они сочтут нужным, сам же он обязуется и в дальнейшем исполнять свой патриотический долг с удвоенным рвением.

Отослав письма, он совершенно успокоился и теперь был уверен, что все обойдется. Терпеливо ждал ответа, не тревожась больше. На всякий случай он нанял адвоката и, чтобы произвести выгодное впечатление, конечно, венгра, — того самого Лендвея, который описывал у него имущество и проводил торги. Через неделю вместо долгожданных ответов он получил от адвоката уведомление, что тот ознакомился с делом, положение представляется ему довольно серьезным и неплохо бы поручить кому-нибудь повлиять на председателя суда.

— Ну и жулик венгр! — улыбнулся Херделя, прочтя письмо Лендвея и догадываясь, в чем заминка. — Норовит выдоить побольше денег. Хе-хе, адвокат остается адвокатом… Семь шкур с тебя сдерет…

Уверенность его была тверда как сталь. Не получив ответа от своих покровителей и в канун суда, он с удовлетворением подумал, что, очевидно, оба поговорили с председателем, иначе они бы предупредили его, чтобы он сам разделывался со своими бедами, как знает.

Он договорился с Ионом вместе ехать в Бистрицу на его одноконной каруце, которую тот получил за Аной. Вечером Херделя опять наставлял его, что надо говорить на суде, чтобы все обошлось добром. Ион не принимал близко к сердцу тревогу учителя. Его больше беспокоила тяжба с тестем, которая все откладывалась. Однако он слушал советы Хердели и время от времени божился, что отсидит за него в тюрьме; учитель сердился, видя в этом дурное предзнаменование. Они решили, что Ион заявит там, будто он на коленях упрашивал Херделю написать жалобу, а Херделя отказывался пять раз. Тогда Ион взял и сам написал ее своей рукой, а потом опять пришел к учителю и попросил только переписать ее по-венгерски, потому что он не знает венгерского, но Херделя и на это не согласился. Но так как Ион не мог смириться с несправедливостью, безвинно понести наказание, то однажды вечером он пришел к Херделе с бутылкой ракии, крепкой, как спирт, оба выпили, и уж когда учитель совсем опьянел, Ион вынул свою жалобу, стал на колени и со слезами на глазах начал упрашивать, чтобы тот написал ее по-венгерски. Херделя, одурманенный выпивкой, сам не сознавая, что делает, перевел ему на венгерский жалобу господину министру, но он нисколечко не виноват.

— Ведь так оно и было, Ион, да? — сказал Херделя, ласково и просительно глядя на него.

— Так, так! — утвердительно кивал Ион. — Что правда, то правда. Разрази меня бог, если я по-другому скажу!..

Выехали они глубокой ночью, чтобы вовремя поспеть в Бистрицу. Конек Иона бежал шустро, хоть и истомился на полевых работах. Когда взошло солнце, они уже въезжали шагом на гору Думитрей. Ион шел обок каруцы, и они с Херделей преспокойно толковали о его неладах с Василе Бачу и Аной, точно и забыли про суд… Внезапно их обогнала легкая бричка, такой бойкой рысью мчавшая на откос, что только колеса мелькали. Это ехал Белчуг, вызванный свидетелем по делу учителя. Ион почтительно снял шляпу, но священник глядел в сторону, упрятавшись чуть не с головой в лисью шубу. Бричка вскоре скрылась за горой.

— Злой человек! — проговорил Херделя, чувствуя, что его уверенность и надежда пошатнулись.

Ион не ответил. Оба потом долгое время молчали. Конь старался, шел прытче добрый перегон, потом останавливался передохнуть и опять сам припускался вперед. Ион трусил мелким шажком по краю дороги, крутя над головой кнут и изредка подгоняя коня покриками «гей-гей, милок, гей», а на учителя уже и не глядел. Тот сидел с застывшей улыбкой и часто-часто моргал, погруженный в тягостное раздумье. На обоих на них как будто набежало облако печали.

С вершины горы открывался великолепный вид. Долина реки Бистрицы, под легким пологом серебристого тумана, пробуждалась от сна, обласканная теплом осеннего солнца. Впереди, в низине, прижатый к лесу в зеленой и багряной листве, старинный город казался детской игрушкой, а башня лютеранской церкви — мрачным стражем-великаном, облаченным в древние одежды, посеревшие, изъеденные временем.

— Вон и Бистрица! — оживленно сказал Херделя, показывая рукой.

— Добрая земля… И возделана хорошо! — заметил Ион, окидывая глазами просторы богатой долины, похожей на огромный волшебный сад.

В утренней свежести необъятность природы и окружающего представали еще разительнее, глубоко волновали учителя. Перед огромным миром, открывшимся его взору, он почувствовал себя ничтожным и сразу проникся мучительной тревогой. Что значит он со своими страхами и надеждами, и со всей своей жизнью в головокружительном вихре этой огромной жизни? Он менее песчинки, которую случайность швыряет во все стороны. «Господь творит попечение и о птицах небесных, и о песке морском», — подумал он, стараясь унять свое смятение и ища глазами среди множества домов внизу здание суда. «Там решается участь червяков!» — вздохнул он потом, отыскав его между румынской и лютеранской церквами.

— Вон он, крестник, вон там суд! Видишь? — крикнул он, показывая пальцем на массивное трехэтажное здание с маленькими окнами, похожими на хитренькие глазки.

И теперь уже, по мере приближения к городу, его вера стала таять. Сердце у него трепетало, и все-таки на губах под белыми подстриженными усами играла кроткая улыбка. В уголках глаз поблескивали слезинки, дрожали, но не скатывались по щекам, иссеченным тонкими, мелкими морщинками, будто нарисованными рукой мастера… Беспокойные мысли все быстрее мелькали у него в голове. Он сам удивлялся, как мог рассчитывать, что вывернется из подобной передряги. И при всем том он не упрекал себя и не жалел, что надеялся. Чем был бы человек, если бы надежда не поддерживала его в жизни?

— Сдается мне, Ион, что нам с тобой нынче несдобровать! — сказал Херделя, когда они миновали таможню у въезда в город, хотя и шутливым тоном, но как бы напрашиваясь на утешение.

— Теперь уж что бес даст! — без всякого сочувствия, с грубым смехом ответил Ион.

В темных извилистых коридорах суда кишели толпы людей, все торопились, разговаривали, кто громко, кто таинственным шепотом, кто плакал, кто смеялся, — каждый был озабочен своим горем и безучастен к страданиям остальных… Человеческий эгоизм нигде так беззастенчиво не дает себе полную волю, как перед лицом правосудия. Крестьяне, горожане, старики, молодые, женщины и даже дети спешили, останавливались, ссорились, упрашивали друг друга. И все голоса сливались в один монотонный, гнетущий гул, прерываемый по временам резким звяканьем колокольчика, которым вызывали тяжущихся в зал заседаний… Среди всей этой волнующейся людской массы одни только адвокаты, с раздутыми от бумаг портфелями, сновали, самодовольные и уверенные, точно шмели в развороченном муравейнике.

Херделя, ошарашенный этой сутолокой, остановился. Ему показалось, что земля уплывает у него из-под ног. По счастью, он скоро встретился глазами с адвокатом Лендвеем, который тотчас подошел, крича:

— А вот хорошо, что приехали!.. Здравствуйте!.. Вы шестым… Мы быстро отделаемся… Мужайтесь! Я думаю, все будет благополучно!.. Вы кому-нибудь поручили поговорить с председателем?

Профессиональная самонадеянность, звучавшая в словах адвоката, сразу придала веры Херделе. Он вдруг почувствовал себя значительным человеком, чья судьба движет миром. С этой минуты он уже никого не замечал в коридоре, как и все прочие. Громко разговаривал с Ионом, смеялся, досадовал, что его очередь все еще не подходит.

В зале заседаний он и вовсе воспрял духом, увидя справа от председателя того самого судейского, который был на выборах в Армадии. Он выступил вперед и ел судью глазами, пока не перехватил его взгляда. Тот заметил его и даже как бы улыбнулся одними глазами. Сам председатель, хотя и не знал Херделю, несколько раз взглянул на него, и его взгляд, казалось, говорил: «Будь спокоен! Все хорошо! Не бойся!»

Во время слушания дела Херделя ни на минуту не терял самообладания. Говорил по-венгерски лучше, чем всегда, подробно объяснил, что он ничуть не виноват, и все добавлял, что он истинный патриот. Истец-судья не явился, Херделя заключил отсюда, что он это сделал намеренно, дабы не повредить ему. Прокурор хоть и казался грозным, но Херделя даже в его суровости усматривал доброжелательность. Белчуг был великодушен, заявив во всеуслышание, что он ничего не знает о жалобе.. «По всему видно, что мои заступники исполнили свой долг с лихвой, бедняги!» — заметил про себя Херделя, пока Лендвей ораторствовал, горячо жестикулируя.

Впрочем, разбор дела продолжался не больше получаса. Потом председатель посовещался с судейским справа, встал и именем императора объявил, что Ион Поп-Гланеташу приговорен к месяцу тюрьмы и ста кронам штрафа, а Захария Херделя, учитель из Припаса, к восьми дням тюремного заключения и пятидесяти кронам штрафа. Херделя слушал, все так же улыбаясь, и только когда услыхал конец приговора, стал озираться вокруг, точно спрашивал всех: что это?

— Подадим кассацию, так? — шепнул ему адвокат.

— Непременно… кассацию… конечно, — пролепетал Херделя с выражением растерянности на лице.

Но когда он очутился в коридоре, в шумной толпе, на него вдруг напала непреодолимая слабость. Он вынужден был присесть на скамью подле плакавшей навзрыд старушки. Ему казалось, что все вокруг покачнулось, и он испугался, как бы на него не обрушилось здание суда. Он только явственно слышал плач женщины, и когда задал себе вопрос, почему она так плачет, услышал и голос Иона, не отступавшего от него ни на шаг, но не мог разобрать, что тот говорит.

— Это ничего… кассация… Конечно… какая несправедливость! — ответил он Иону, не сознавая, что говорит, и не слыша собственного голоса.

Потом он с трудом встал, дрожа и хватаясь за плечо парня.

— Кончили, Ион… Пошли! — сипло проговорил он.

Тут опять около него очутился адвокат Лендвей и затараторил, притворяясь рассерженным и желая ободрить его:

— Вы даже не беспокойтесь, господин Херделя! Нисколечко! Будьте уверены, что после кассации вам только штраф присудят. Благо еще так вышло. Я боялся худшего. Этот председатель бездушный негодяй… Вам нужно будет подождать, пока до исполнения приговора его сообщат вашему вышестоящему начальству, то есть инспектору. Это значит, что вас отстранят от должности. Но, разумеется, временно. До рассмотрения кассации… Так что вы не тревожьтесь, все будет хорошо, конец венчает дело… Ничего не попишешь. Осложнения у людей всегда возможны…

— Да, да… ничего… не тревожиться… Временно отстранен! — бормотал Херделя, еле волоча одеревеневшие ноги.

На улице грустно светило осеннее солнце. После шумных судейских коридоров улица казалась безмолвной и пустынной, а редкие экипажи как будто везли покойников, одних покойников.

— Поехали домой, Ион!.. Отстранен! Видишь? Отстранен! — сказал он, чувствуя вдруг на щеках две горячие струйки.

Слезы потекли по седым усам. Одна пролилась на пересохшие губы, как целительный соленый бальзам.

Ион смущенно поглядел на Херделю. Хотел что-то сказать, но не нашелся. Только скреб затылок, ругался и бессильно ворчал.

— Отстранен… Отстранен… — все бормотал учитель, и это слово звучало так жалобно, что Ион, хоть и не понимал, что оно значит, сжал кулаки и злобно погрозил массивному трехэтажному зданию с маленькими окнами, похожими на хитренькие глазки.

Глава IX ПОЦЕЛУЙ

1
— Не дай им добра, господи и царица небесная! Порази их праведный гнев и кара господня за такое измывательство над тобой! — анафемствовала г-жа Херделя, узнав о приговоре.

— Пропала я! Что теперь скажут люди? Значит, папа тоже будет сидеть в тюрьме, как Лауренц из Быргэу! Как я покажусь в свет? Боже мой! — запричитала Гиги, уже уверенная, что на балу все кавалеры будут обходить ее.

Учитель пытался изобразить невозмутимость и даже хорохорился: он, мол, еще поучит этих господ из суда, как надо творить правосудие… Но его вымученные улыбки, унылый взгляд и весь его приниженный и страдальческий вид выражали такое безудержное отчаяние, что сама г-жа Херделя, хоть и свирепела в гневе, инстинктивно пощадила его, обрушив весь свой пыл на бесчестных бистрицких судей.

— Глядишь, еще и от должности отстранят меня! — охал Херделя, правда, на третий только день. — Это уж будет верхом гнусности!

— Дойдем до сумы, я уж верно знаю, что дойдем, и все из-за этого мерзавца, деревенщины, которому ты одно добро делал! — разразилась еще большим гневом г-жа Херделя, деля отныне свои проклятья между Ионом и судейскими.

Весть об осуждении Хердели живо разнеслась по Армадии, а оттуда и дальше, по всем окрестным селам. Многие сочувствовали ему, но больше было таких, кто открыто говорил:

— Вот как бог карает ренегатов!.. Помните, он на выборах шел против Грофшору? Теперь вот венгры и наградили его! Вперед ему наука!

Когда же увидели, как он бродит по Армадии, ссутулившийся, еще больше поседевший, с кротким, боязливым взглядом, выискивая работенку, на случай если останется без службы, — даже Грофшору и тот милостиво пожал ему руку и справился, как поживает Титу.

Херделя теперь уже не ждал ничего хорошего. Он был уверен, что его уволят и что тюрьмы тоже не миновать. Он свыкся с этой мыслью, как вообще свыкаются в жизни с любым горем. Только одно страшило его — что будет потом, и этот страх непрестанно гнал его на поиски прибежища, где бы приткнуться на худые времена. Живя в постоянном ожидании увольнения, возвращаясь домой после напрасной беготни, с тяжелым сердцем от испытанных унижений, он еще бодрился, старался выглядеть веселым, подробно расписывал, как хорошо принял его такой-то и такой-то, пообещав ему всяческую поддержку, и насколько сам он уверен, что все это несчастье только к лучшему. Целыми часами он совещался с женой, что предпочесть: перебраться в Армадию, поступить к такому-то адвокату либо, в такую-то контору или же оставаться на месте, пока его не восстановят в должности, а это протянется не больше двух-трех недель, на худой конец, месяц. И когда г-жа Херделя воодушевлялась верой, у него самого, при воспоминании о том, сколько он понапрасну исходил до сих пор, сердце трепыхало как под ножом.

В один из этих дней совершенно неожиданно приехала Лаура одна, потому что Пинтя не мог ни на час отлучиться из Виряга. Было начало учебного года, который он собирался открыть с большой помпой, чисто по-румынски.

— Я на недельку заехала… Так стосковалась по всем! — сказала Лаура, расцеловавшись и поплакав, как водится, с каждым в отдельности.

Но с первых же ее слов все почувствовали, что Лаура уже не та. Она осталась доброй, ласковой, однако уже не принимала близко к сердцу мелкие заботы и нужды, которые спаивают семью и испытывают ее единство. Узнав, чем кончилось дело в суде, она не разволновалась, как того опасались домашние. Будь это прежде, она бы целыми неделями сетовала и сокрушалась, а теперь только поморгала глазами.

— Трудно вам будет, если тебя уволят, папа… Сколько я тебе говорила, вспомни-ка, чтобы ты не вмешивался в чужие дела, а больше бы занимался своими… Теперь вот что с вами со всеми станется, один бог знает! — сказала она таким ледяным тоном, что Херделя устыдился больше, чем перед кем-нибудь чужим, и промолчал.

Впрочем, она сразу же заговорила о Джеордже, превознося его до небес, потом о своих затруднениях, планах и надеждах… Вспомнив, что она в Припасе, у родителей, Лаура стала отчитывать Херделю за то, что он не голосовал за Грофшору, оказывается, Джеордже, узнав про это, огорчился, что его тесть — ренегат. А потом, в пылу негодования, она заключила, что венгры поделом осудили его, ренегатам так и надо.

Херделя в первую минуту рассердился, но быстро совладал с собой. Дети, когда взрослеют и отделяются, все таковы. Разве сам он не был таким? На похороны отца поехал, но ни разу не удосужился проведать его за все семь недель, пока тот лежал. А далеко ли было, всего за три села. Матушку свою неизменно угощает сладкой ракией, когда она бывает у него. А так — точно ее и на свете нет. Всю любовь и всю заботу он скупо приберегал для своего очага. Тогда чего же удивляться, если Лауру уже не трогают их горести?.. Так устроена жизнь… Печально. Кто может изменить ее порядок? Жизнь проходит мимо старых и слабых. Жизнь принадлежит молодым и сильным. Эгоизм — основа жизни.

Лаура была беременна и гордилась, что у нее трудная беременность. Она поминутно морщилась, жаловалась, что ее тошнит, и все спрашивала советов у г-жи Хердели, как приготовиться к родам… Гиги робела перед ней и старалась умерять свою резвость.

— Ты очень переменилась, — сказала она сестре с легким укором в голосе.

— Да, я и сама чувствую, — ответила Лаура с нескрываемой гордостью. — Я бы не смогла теперь жить так, как жила прежде. Я даже удивляюсь: ну как я могла здесь жить и столько времени не знать Джеордже!

— И подумать только, что ты его и не любила, папа с мамой чуть ли не били тебя тогда, чтобы ты не вздумала ему отказывать!

— Это потому, что я была взбалмошная…

— Но Аурел? — спросила вдруг Гиги.

— Ребячество, над которым мы с Джеордже частенько посмеиваемся, — улыбнулась Лаура. — О, я очень переменилась, это ты верно сказала. Девушка и не живет, пока она не выйдет замуж. Поэтому девушкам нужно вытряхнуть из головы всякую блажь… Жизнь — это совсем другое! — сказала она вдруг с чувством, скрестив руки на животе, круглившемся под красным шерстяным капотом, отделанным черной вышивкой. — И потом, ребенок! — продолжала она. — Ребенок! Я как будто только теперь обрела цель в жизни!

Лаура побывала один раз в Армадии у Филипою, своих посаженых родителей. На третий день она заскучала, стала тосковать по Джеордже. А на пятый день укатила восвояси, взяв с собой Гиги, чтобы та была при ней, когда придет время родить. Гиги при отъезде оросила слезами три носовых платка. А Лаура даже и не всплакнула.

Старики облегченно вздохнули, как только она уехала.

— Эта уже не наша, лишились мы дочери! — сказал Херделя, оставшись вдвоем с женой.

— Вот какие теперь дурные, бесчувственные дети! — проговорила та, смигнув ресницами две горькие слезы.

В печи шипели подброшенныесырые дрова. Снаружи, сквозь мокрые стекла, пробивался серый ненастный свет, виднелись сиротливые, облысевшие поля и село, прикрытое клубами сизого дыма. Часы, висевшие на стене под портретом императора, тикали строго, даже угрожающе. Херделя с погасшей трубкой в углу рта задумчиво смотрел в окно, сидя на старом диване. Жена его сидела подле печки, на стуле с высокой спинкой, сложив на груди руки, и слушала вой осеннего ветра. И оба, казалось, слышали, как проносится безучастное время, — бессильные вернуть его, они только зябко поеживались, словно от холода.

— Скверная погода! — тихо проговорил учитель, точно боясь усилить или нарушить глухой, неумолимый шум никогда не останавливающейся машины.

Его голос прозвучал для г-жи Хердели такой лаской, что она улыбнулась. Черная щербинка на месте выпавшего у ней два года назад зуба красила ее в глазах учителя, он ответил ей такой же кроткой, покорной улыбкой. И от их согласных улыбок сразу повеселело кругом, по всем уголкам дома разлилось живительное тепло. Они вдруг заговорили о давнем, забытом, о днях своей молодости. Настоящее, с его заботами и суетой, под чарами воспоминаний развеялось, как дурной сон… Херделя подошел к печке, погрел у огня руки, погладил морщинистые щеки жены, поцеловал ее в лоб и со вздохом сказал:

— Эх, старуня, старуня, одни мы, старики…

От резкого стука в дверь Херделя испуганно дернулся, точно влюбленный, застигнутый у любимой ее нагрянувшей мамашей… В комнату, овеянную теплом минувшего, точно ураган, сокрушающий все и вся на своем пути, ворвался Ион Гланеташу с известием, что он получил приговор.

2
Ион хотел отсидеть за учителя восемь дней в тюрьме и советовался с ним, как это устроить. Со своим осуждением он примирился, и теперь ему было все равно. Он даже радовался, что избавился от этой заботы и может заниматься только тяжбой с Василе Бачу. День явки в суд был уже назначен, и тут Иона стали одолевать дурные сны: то будто он подрался с тестем и остался внакладе, то будто Грофшору бросил его и переметнулся на сторону Василе или будто бы Ана потребовала развода и переселилась к своему отцу вместе с ребенком, оставив его в дураках… Этот сон насчет Аны гвоздем засел ему в голову. А когда и Херделя сказал, что если Ана разведется с ним, его дело плохо, он сразу переменился к ней, сменив таску на ласку. Даже и соседи начали гадать: что опять задумал сын Гланеташу?

Но Ану эта ласка уже не могла согреть. Как будто между ними воздвиглась каменная стена непомерной высоты, и никакая человеческая рука не сумела бы ее разрушить. Ана теперь и вовсе прониклась мыслью, что она лишь орудие в руках мужа, в которого вложила всю свою любовь и даже жизнь. Сознание этого сделало ее безучастной. Она жила, но без всяких надежд, смотря на жизнь, как на бремя. Работала непосильно, не зная отдыха, точно поврежденная машина, которая крутится сама собой, гудит и постепенно губится, пока вдруг не рассыплется с грохотом.

Стоял конец осени с холодной мокропогодицей, все чаще посеивал снежок. Зенобия убивала время в селе с бабами, осуждая невестку или прочих добрых людей. Гланеташу коротал дни в корчме, особенно после смерти Аврума, потому что вдова отпускала ему ракию в долг. Ион, в предвидении схватки с Василе Бачу, больше бывал в бегах, чем дома. Так что Ана все время оставалась одна с прихварывавшим ребенком да с Думитру Моаркэшем, который помогал ей кое в чем и изливал свои обиды, — Параскива не зовет его домой, вот и придется ему помирать у чужих. С Думитру Ана ладила. Хотя за весь день и трех слов, бывало, не скажут друг другу. Старик был угрюм, брюзжал про себя, враждовал с курами, по десять раз на дню гонял их из сеней во двор. Ребенка он любил без памяти, и баюкал его, и голубил, прямо как нянька. Случалось, чуть ли не в драку лез, прося Ану дать ему запеленать ребенка. Между тем за время, что он обретался у Гланеташу, он заметно ослаб, все кашлял, истлевал, как головешка, готовая погаснуть.

Но вот в один из дней Думитру вдруг так разговорился, что Ана просто не знала, как от него отделаться.

— Что это ты дедка, мелешь и мелешь, как балаболка? — сказала она ему, купая ребенка. — Смотри, не к добру это. Как бы смерть не пришла…

— И придет, а то что же? — осклабился старик, стоя у корыта и щекоча одним пальцем пятки ребенку, а тот гыкал с зажмуренными глазами, блаженствуя в теплой воде.

— А ну, дед, не замай ребенка, отойди, а то я и тебя окачу!

Думитру сел на лавку, помолчал и потом принялся обстоятельно пересказывать, как он попал в переделку с цыганами, — он об этом любил говорить, если находился охотник слушать. Ана не обращала на него внимания, а он все равно продолжал выкладывать ей и другие случаи из своей жизни, сам при этом по-детски смеялся, точно к нему и впрямь вернулась веселая и беспечная молодость.

После полудня ему вдруг вздумалось бриться, хоть Ана и отговаривала его, сердясь, что он суетится и не дает ей заниматься делом. Он подвесил зеркальце, засиженное еще с лета мухами, на резную шишечку оконного переплета, налил теплой воды в миску, поставил ее на лавку, зацепил за оконную петлю порточный ремень и не спеша прошелся по нему ржавой бритвой, пробуя ее по временам на волосинках, выщипнутых за ухом. Потом взял мыло, которым Ана мыла ребенка, легонько провел им по бороде и начал яростно втирать его в колкую, редкую щетину… И все это время лотошил, о чем только взбредется, да с таким благодушием, что после и Ана поддалась ему, просветлела и сама вступила в разговор, пока кормила ребенка, сидя к Думитру спиной.

— И на что ты броешься, старый ведь, за девками не бегаешь, — ласково перебила она его.

— Я-то не бегаю; а вот за мной одна бегает… коса у ней острая, куда этой бритве… Бегает она и бегает за мной, только знака и ждет, а тогда меня вжик и предстану я перед господом богом, и будет он судить меня, как и что я натворил в жизни земной, — проговорил Думитру, как-то чудновато, точно дьячок, читающий заупокойную молитву.

— И ты не боишься смерти, дедушка? — спросила Ана, повертываясь к нему лицом.

— А чего ее бояться, внученька?.. Человек на то и живет, чтобы помереть. И смотря кто как живет, так и помирает. Если живет плохо, смерть добрая да кроткая, как девичий поцелуй. Если хорошо живет, эге-ге, тогда смерть-то злая и коса уж не режет, а терзает да корежит тебя полютее, чем в пекле адовом…

— Страсти-то какие говоришь! — сказала Ана, присев на край постели и качая уснувшего ребенка.

Спокойствие, с каким Думитру говорил о смерти, поражало ее. Надоела, должно быть, человеку жизнь, если он так приготовился к смерти. Ану мысль о смерти и теперь страшила и приводила ей на память Аврума, как он лежал тогда в сарае вверх лицом, все его покинули, еще и мучили даже после того, когда он уже отошел в другой мир.

— А умирать больно? — спросила она опять с широко раскрытыми глазами.

Думитру все вспенивал мыло на бороде. Тут он остановился и внимательно посмотрел на Ану.

— Не знаю, — ответил он, вздернув плечами. — Может, и не больно…

— А отчего, когда рождаешься, мучишься?

— Когда рождаешься?.. А кто же знает, мучишься ли? Так же вот и когда умирает кто, как знать? Это только богу ведомо, — сказал старик, встав, и начал брить левую скулу полегоньку, потому что рука у него сильно дрожала.

Ана сидела, задумавшись, опустив руки на колени. Слова старика казались ей такими странными, а вместе с тем такими справедливыми, что ей даже стыдно стало, как это она до сих пор почти и не принимала его во внимание. В комнате слышалось лишь ширканье бритвы да потрескивание огня в печи… В сенях вдруг сердито раскудахталась курица. Ана вздрогнула, подумала, что ребенок может проснуться, что надо бы пойти взглянуть, сколько яиц набралось в гнезде, выпустить курицу из сеней, потому что дверь там закрыта… Но сама не тронулась с места. Уставясь глазами в спину старика, она слушала царапанье бритвы, и звук этот так был приятен ей, что она уже не слыхала ни курицы, ни ветра, сотрясавшего окна, ни хлясканья дождевых капель по стеклу.

Думитру вдруг резко выпрямился и повернулся к ней лицом, одна щека у него была выбрита, а другая вся в белой пене.

— Ануца, Ануца… помираю! — пролепетал он, оседая на лавку, с раскрытой бритвой в правой руке, с кроткой улыбкой во взгляде.

Ана ошалело вскочила на ноги, ничего не соображая.

— Свечку… — прошептал он тише.

Рот у него так и остался открытым, договорить он не смог. Ане видны были верхние зубы, сомкнутые с нижними голыми деснами в бесстрастной усмешке.

— Дедушка… а, беда-то! — растерянно прошептала она, а в голове у нее промелькнуло: «Говорит, что помирает, а сам словно смеется!..»

Потом кинулась наружу, во двор, на порывистый дождь, оставив дверь настежь, и, ломая руки, стала в отчаянии кричать:

— Беда!.. Помогите!.. Спасите!.. Помирает!.. Беда!..

Курица, испуганно кудахтая, метнулась из сеней и взлетела прямо на верхушку навозной кучи за домом… Флоаря, жена Мачедона Черчеташу, с другой стороны улицы услыхала крики Аны и тотчас прибежала, думая, что опять ее побил Ион.

— Умирает… умирает дядя Думитру! — крикнула Ана, чуточку ободрясь при виде живой души.

Думитру они нашли уже застывшим, лежащим на полу. Правая рука, сжимавшая бритву, была поднята вверх, точно он в тот миг, когда падал с лавки, остерегся, как бы не порезаться. В выпуклых глазах с застывшими зрачками так и осталась начертанной мольба, а на полураскрытых губах как будто все еще трепетал шепот: «Свечку».

Флоаря содрогнулась, перекрестилась и сказала:

— Зажги скорей свечку!.. Господи, помилуй! Умер как нехристь, без свечи!

Пока Ана зажигала восковую свечку, Флоаря попыталась поднять его на лавку. Но не осилила.

— Тяжелый-то какой, прямо неподъемный, прости меня, господи! — проговорила она и опять перекрестилась.

Через несколько минут пришла теща примаря, жившая по соседству. Они вынули бритву из окоченевшей руки и втроем уложили его на лавку, поставив в изголовье зажженную свечу. Мачедон Черчеташу, подоспевший попозже, первым делом побрил Думитру другую щеку, которую тот не успел выбрить сам.

Потом мало-помалу в дом набился народ. Когда стали совещаться между собой, как обмыть и обрядить покойника, в комнату ввалилась Параскива. Вид у нее всегда был такой, как будто она смеется, хотя она вечно была злющая, гремела и бушевала, как пьяный солдат.

— Значит, и правда помер, а? — спросила она, проталкиваясь. — Не зря я ему говорила, что его поразит господь, не зря! Вот и сгиб, ровно побирушка, а после смерти одни хлопоты с ним!.. Да как же я его теперь отсюда домой возьму, горемычная я!

Очутясь перед покойником, она принялась вопить, без слез, самым жалостным голосом, чтобы люди видели, как она убивается по нему. Несколько минут она голосила, терла кулаками глаза до красноты и все косоротилась, как рассерженная обезьянка. Потом вдруг остановилась, с удовольствием отдышалась и громко, на всю комнату, сказала:

— Ой, батюшки, до чего же я наплакалась!.. Уф! Даже в сердце вступило!

Однако тотчас подошла к покойнику и стала шарить в карманах его овчинной безрукавки. В одном нашла кисет из бычьего пузыря и прочищалку для трубки, а трубку — в другом. Она отвернула безрукавку и захотела порыться в кимире, но не смогла просунуть за него пальцы. Тогда она не торопясь расстегнула его, разложила на столе и, обшарив, извлекла завернутый в измятую бумажку билет в пять злотых. Перевернула кимир на другую сторону и, не найдя больше ничего, раскричалась:

— Вот, глядите, люди добрые, как он насмеялся надо мной, я его призрела — и обстирывала, и пеклась о нем, как о добром! Поглядите вот! Пять злотых!.. Продал жиду такой хороший дом, пропил все денежки, а я осталась с пятью злотыми, и это за все мои тяжкие труды!

— Замолчи ты, тетка Параскива, грех ведь!..

Параскива вовсе рассвирепела и, заметив Ану, напустилась на нее:

— Молчать, да?.. Молчать? Вам-то, конечно, и горюшка мало, коли вы себе припрятали, что получше было у него!.. Ничем вас господь не насытит, позарились и на скудость людскую, чтоб вас господь в могилу закопал со всем добром, что вы отняли!

Ана покраснела и не нашлась, что ответить. Это раззадорило Параскиву, и она заорала:

— Украли у меня денежки, разбойники! Проели нажитое мое, что я на старости лет потом своим добыла, чтоб вам добра не видать ни от матери божьей, ни от…

Тут вошел Ион, вернувшийся из Армадии. Он был зол, потому что Грофшору выгнал его и запретил являться к нему до суда; по дороге он узнал о смерти Думитру и еще сильнее раздосадовался, думая о расходах на похороны. Параскива только было открыла рот, собираясь обругать и его…

— Пошла отсюда, бессовестная! — рыкнул на нее Ион, взял за плечи и выставил за дверь.

Параскива останавливалась и в сенях, и на дворе, и на улице и отвела душу, проклиная Гланеташу на все лады, но под конец все же убралась домой, предварительно завязав банкнот в угол головного платка и спрятав его за пазуху. Она радовалась, что хоть это сумела спасти и что отругала их как следует.

Ион потемнел от злости, когда узнал, что Параскива нашла в кимире у покойника пять злотых, и накинулся на Ану чуть не с кулаками, — как это она допустила своровать их. Но Ану совсем не задевали его угрозы. В ушах у нее все еще звучали слова старика и помнился только его ясный и спокойный лик в минуту смерти…

3
Зима нагрянула нежданно, как вихрь… Вся земля побелела за одну ночь. Потом ударил жестокий мороз, трещали обмерзавшие плетни, дрова в печах щелкали, плюясь искрами. Снег сыпал и сыпал, то тяжелыми, ленивыми хлопьями, от которых темнело в воздухе, то мелкой колючей крупой, клубившейся тучами в неистовой вьюге.

В один из таких дней, поутру, когда лютовала метель, Василе Бачу в нагольном тулупе, в белой барашковой шапке, надвинутой на глаза, вышел из дому, решась покончить дела с Ионом. В жизни он не мыкался но судам, хоть уж прожил без малого пятьдесят лет, а тут вот через день предстояла явка в суд вместе с зятем. Он крепился, сопротивлялся, думал, ну-ка да и смягчит Иона. Однако по мере приближения срока страх все больше вселялся в его душу. Дожить на старости до того, чтобы тяжбы да адвокаты его заели! Это казалось ему несносимым позором. Только дармоедам пристало таскаться по судам. Лучше уж все с потрохами отдать, чем докатиться до этого.

Он остановился у ворот Гланеташу и, тяжело вздохнув, крикнул:

— Эй, Ион!.. Ио-о-н!.. Ты дома?

Никто не отозвался. Из-под соломенной кровли, на два вершка заваленной снегом, из-под застрех с бахромой сверкающих ледяных сосулек, из щелей закрытой двери выбивался сизый дым и сразу рассеивался в свисте вьюги. Прошло порядком времени. Потом из сеней выглянул Ион с непокрытой головой и спросил:

— Кто тут?

— Я, я, — быстро бросил Василе. — Давай-ка, пошли со мной в Жидовицу! — добавил он после недолгого колебания срывающимся голосом.

Ион озадаченно постоял несколько минут.

— А что там, в Жидовице? — спросил он, испытующе взглядывая на Бачу.

— Идешь иль нет? — прошипел Бачу, озлясь, потому что у него обмерзли усы. — Некогда мне тут с тобой препираться…

— Ладно, тесть, обожди, сейчас иду! — ответил Ион и вмиг исчез, а старик замер посреди дороги, опершись на подожок.

— Пошли, я готов! — проговорил тот, выходя в наброшенном на плечи сумане.

— Пошли!

Они смерили друг друга недобрым взглядом. Потом сурово зашагали, точно шли на смертный бой. Колючий снег бил им в лицо, запорашивал глаза, а ветер грозно свистел в ушах. Они шли рядом спорым шагом, косясь друг на друга краешком глаза, точно каждый боялся другого. Снег скрипел под их постолами. Все поля были белы, как саван, лишь редкие деревца, почернелые от мороза, гнулись всем туловом, прося помощи… Обетная чишма превратилась в ледовую витушку, но по ней, наперекор стуже, зеленоватой прожилкой сочилась вода. Господская роща, пригнетенная снегом, с облетевшими, голыми, тонкими деревьями, плакалась и стонала, как будто молила о пощаде двух мужчин, что шагали в молчании, тяжело дыша, с заиндевелыми лицами.

Ион догадывался, что тесть собирается уладить дело миром, и все мозговал, как бы тот не купил его какой-нибудь новой хитростью. Ему хотелось повыведать, но чувство беспокойства не давало собраться с мыслями и подыскать нужные слова… Да потом Василе Бачу молчал и только изредка ворчал, как медведь, которому потревожили сон. Теперь он уже раскаивался в своем намерении отдать все добро своей волей, и чем ближе они подходили к Жидовице, тем больше подмывало его повернуть домой и оставить решать суду. Ветер задувал ему в лицо и как будто нарочно трепал его и подталкивал одуматься, пока еще есть время.

Так они дошли до последнего поворота дороги. Уже завиднелись крыши, занесенные снегом, и крайний дом по правую руку — высокий, с большими окнами, с желтыми стенами. В нем жил письмоводитель и там же находилась коммунальная канцелярия. У Василе Бачу стеснилось сердце, и он замер на месте. Из высокой тонкой трубы валил густой черный дым, и даже метель не могла сразу справиться с ним, она сначала кружила его, а уж после, замотав совсем, швыряла на косогор с березами, круто поднимавшийся тут же, за домом. Василе выдохнул воздух через ноздри, украдкой посмотрел вслед Иону, — тот опередил его шага на два, не заметив, что он остановился, — и потом опять тронулся в путь, сердито бурча.

У самой Жидовицы Ион хрипло спросил:

— А куда мы идем-то, тесть?

Василе Бачу прошел несколько шагов, не ответив ему, и завернул во двор канцелярии, а за ним и Ион. Они взошли по каменным ступенькам, околачивая постолы. В широкий коридор намело ветром целый сугроб снегу. У застекленной двери Василе замялся. Он хотел взяться за щеколду, но словно бы рука омертвела или щеколда обжигала огнем. Он снял шапку и отряхнул ее о колено. Успокоился и открыл дверь.

Они вошли к помощнику письмоводителя, — там и была контора для крестьян; в комнате самого письмоводителя принимали одних господ и почтенных сельчан.

Оба стали у двери, отряхивая снег. В помещении был только помощник Горнштейн, он сидел, согнувшись над реестром и писал с торжественной важностью, голова у него тряслась, как и всегда; помимо него, был еще стражник из Сэрэкуцы, гревшийся у изразцовой печи то спиной, то лицом.

— Надо на улице отряхиваться, а не натаскивать в канцелярию снегу! — буркнул Горнштейн, надменно крутнув носом, не поднимая глаз от реестра.

Василе Бачу хотел заговорить, но не знал, с чего начать, и еще больше оторопел после замечания чиновника. Все молчали. Слышался только жалобный скрип пера, да жужжала большая муха, разбуженная от зимнего сна; вспугнутая, она перелетывала с одной стены на другую, не находя себе места.

— Что вам нужно? — заговорил Горнштейн после долгой паузы, промокнув лист пресс-папье и любуясь написанным. Потом аккуратно перевернул страницу и разгладил ее рукой. Голова у него все тряслась, толстая, отвислая нижняя губа на миг потончала, прикушенная белейшими зубами, а ручка за ухом торчала, как грозная пика, готовая пронзить. — Ну живей, живей, некогда мне тут с вами до вечера рассусоливать! Нужно сразу выкладывать, зачем пришли, — поторопил он, беря ручку и приготовляясь писать.

— А господина письмоводителя нет дома? — спросил Василе с робкой надеждой, что авось не застанут письмоводителя и уж тогда он не даст ничего.

— Господин письмоводитель занят… Можете и мне сказать, что вам нужно, — сказал Горнштейн, оскорбясь, что крестьяне еще спрашивают письмоводителя, когда он сам тут и прекрасно знает все дела ничуть не хуже Штосселя.

Снова наступило молчание. Василе Бачу переминался с ноги на ногу, мучимый желанием уйти, оставить все по-старому, пускай что будет, то будет. Но сам все-таки сказал:

— Мне бы контракт выправить, барчук… так что вот… контракт…

— Хорошо. Садись! — сердито пропыхтел помощник. — Эй, стражник, ступай, позови начальника! Да скажи, что насчет контракта пришли! Слышишь!

Они сели рядышком на скамью. И оба, задумавшись, смотрели на Горнштейна. Перо его скрипело еще резче, а муха теперь довольно жужжала, прилипнув к горячей печке, точно клякса на казенном бланке.

— Какой тебе контракт нужен, Василе? — спросил письмоводитель, войдя быстрым шагом и потирая руки. Он был без пальто, в мягкой шляпе, сдвинутой на затылок, и сразу же стал греться у печки. — Опять хочешь что-нибудь уделить зятю? — добавил он с улыбкой, заметив Иона.

Штосселю на вид можно было дать лет тридцать пять, у него были маленькие, черные, быстрые и лукавые глаза, крупный нос и большие уши. Всегда у него было наготове доброе словечко или шутка, за что крестьяне и любили его, хотя помнили, что он еврей.

Василе и Ион встали. Улыбка письмоводителя как-то сразу согнала всю хмурь с души Василе. Он заговорил открыто, прояснев лицом, точно речь шла всего лишь о покупке скотины.

— Дак ведь что ж поделаешь, господин письмоводитель? Надо миром ладить, такие уж времена пошли… Чего там расходоваться на суды да на разъезды…

— Да, да, совершенно верно, — поддакнул Штоссель, снимая шляпу и усаживаясь на стул против своего помощника, невозмутимо продолжавшего писать.

— Опять же, и стар уж я, не знаю, сколько мне веку господь продлит… Наработался я вдосталь и намаялся. Теперь молодым черед… А мы свое отжили… Правильно я говорю?

— Правильно, правильно!

— Так я вот и надумал отдать им и все остальное, зато уж буду спокоен, что все отдал, и заботы с плеч долой, — кончил свою речь Василе, с печальной улыбкой глядя прямо в глаза письмоводителю.

— Понятно… И сколько же это участков?

— Еще восемь будет, господин письмоводитель! — вмешался вдруг Ион. — Под кукурузой большое поле в Лунке, потом четыре делянки под овсом в Зэхате, и еще три под яровой пшеницей на землях Сэскуцы… Но еще и дом есть, и…

— Ишь, он вон лучше меня знает, — заметил старик все с той же грустной улыбкой, но голос у него стал суровее.

— А сам-то ты чем будешь жить? — спросил письмоводитель, ковыряя в зубах длинным холеным ногтем мизинца.

— Проживу как-нибудь, чем бог пошлет, — пробормотал Василе, потупя глаза в пол.

— Это дело сомнительное… Оставь ты за собой хоть право пользования землей, пока жив… Своя рука не обманет! — на этот раз серьезно сказал Штоссель.

— Да мы ведь тоже не без креста, господин письмоводитель, — вскинулся Ион, но, встретив насмешливый взгляд Штосселя, осекся, словно ему ниткой перехватило голос.

— Все, все… покончить уж! — глухо сказал Василе.

Штоссель спросил у помощника бланки, велел Иону подписаться за себя и за Ану, а Василе, не знавший грамоты, приложил палец к выведенному чернилами кресту.

— Добровольно, Василе? — спросил письмоводитель, записывая что-то в книгу.

— По своей воле, ясное дело, по своей! — сказал Бачу, рассердясь вдруг и едва сдерживаясь.

— Ну так… Через несколько деньков все будет готово, — заключил Штоссель, потирая руки. Потом похлопал Василе по плечу и шутливо добавил: — Вот какие дела, пришел ты сюда богатым, а уходишь нищим! Ха-ха-ха….

Оба крестьянина потемнели. Насмешка письмоводителя ударила их по сердцу. Они вышли и завернули в корчму Зимэлы. Василе страшно мучился жаждой… Корчма была пуста, потому что вьюга на дворе разбушевалась еще злее. Некоторое время они пили молча. Потом Ион не выдержал, видя, что тесть никак не успокоится, и начал ему говорить, чтобы он даже ни о чем и не думал, заживут они вместе, как в раю. Василе долго слушал, проницательно глядя на него. Глаза зятя сверкали таким дразнящим торжеством, что у Василе мутился разум.

— Разбойник, разбойник, пустил ты меня по миру! — прорвался вдруг Василе Бачу и, остервенев от бешенства, вцепился зятю в глотку.

Ион преспокойно, словно давно ждал нападения, высвободился из его объятий и только пихнул его кулаком в грудь, да с такой силой, что сразу сошвырнул с лавки.

— Отнял у меня землю, злодей! Убил, злодей! — вопил Василе в бессильной ярости, катаясь по грязному полу.

Разгоряченный от радости, Ион расплатился с корчмарем и пошел домой как ни в чем не бывало. А старик в горе опять сел пить, рассказал Зимэле, что с ним сотворил зять-разбойник, и жалобно заключил:

— Остался я нищим…

4
Херделю все еще не отстраняли от должности, и в душе его мало-помалу снова затеплилась вера. Истребить оптимизм в человеке неспособна и жестокость жизни. Ему уже думалось, что субинспектор Хорват, получив уведомление из суда, наверное, вспомнил о его патриотических заслугах и положил дело под сукно, до разбора апелляции, который снимет с него всю вину.

Велико же было его удивление и отчаяние, когда в конце ноября ему принесли официальное извещение, где говорилось, что в соответствии с решением суда он отстраняется от должности на неограниченный срок и что господин Николае Зэгряну заменит его с первого декабря.

— Э, да ничего… Будто я не ждал этого? — сказал побледневший, трясущийся Херделя. — Я даже уверен был… Удивляюсь, чего они столько медлили.

Госпожа Херделя заливалась плачем. Она так и предчувствовала, что им на старости придется умирать с голоду. Только одно и утешало ее, что дети не дома, а то бы они просто сгорели со стыда. Херделя для ее успокоения приврал, что если он захочет, то завтра же может поступить на службу к адвокату или еще куда-нибудь. Потом они оба отвели душу, браня Зэгряну, точно он и был причиной их беды. Они его знали. Он был сын крестьянина, извозничавшего в Армадии, сумел окончить государственную Нормальную школу в Деве. Все его хвалили, потому что он учился на казенный счет и всегда шел первым. Говорили, будто к нему весьма благоволит субинспектор, которому его усиленно рекомендовал директор школы, и тот обещал предложить в министерстве Зэгряну на первое же вакантное место, хотя сам юноша не имел охоты покидать родные места. Лаура и Гиги тоже знали его. Он даже пытался ухаживать за Гиги и присылал ей из Девы открытки.

На другой день Херделя помчался в Армадию, решив непременно подыскать себе работу. Вечером он вернулся домой радостный, с кипой бумаг под мышкой. Это Штоссель дал ему обрабатывать залежавшиеся контракты.

— Видишь, матушка, господь нас не оставляет в беде! — бодро воскликнул он. — Очень порядочный человек письмоводитель… Только он один и предложил мне работу, когда увидел, что меня отстранили… И еще говорят, что евреи бессердечный народ! Сколько вон румын, а хоть бы один подумал обо мне?

Первого декабря, утром, к ним постучался Зэгряну. Он пришел принимать школу. Г-жа Херделя смерила его таким осуждающим взглядом, что юноша сразу смешался, принес тысячу извинений, он-де не виноват и очень сожалеет, но… Был он лет двадцати двух, худощавый, с девичьим бледноватым лицом, робкими голубыми глазами и открытым, умным лбом… Никто не предложил ему сесть. Именно потому, что он производил благоприятное впечатление, г-жа Херделя пуще возненавидела его и мысленно говорила, что сам сперва отбил хлеб у Хердели, а теперь притворяется… Херделя, как старший коллега, еще пытался шутить, хотя в душе был убит. Он больше всего страшился той минуты, когда придется распроститься со школой. И вот она настала.

Они пошли вместе в школу. И чем ближе подходили к ней, тем веселее держался Херделя, а сердце у него разрывалось. Смеясь, он твердил, что очень доволен, — теперь хоть немножко вздохнет, избавясь от этой обузы, ведь уж тридцать с лишним лет надсаживает грудь, управляясь со столькими сотнями сорванцов, а про себя думал, что нет на свете прекраснее занятия — возделывать умы молодого поколения.

Когда они вошли в школу, веселый гам утих и дети встали. Херделя окинул умиленным взглядом всех шестьдесят человек, как будто все они были плоть от плоти его. Потом среди молчания, прерываемого лишь испуганным перешептыванием и сдавленным смехом, он передал юноше ключи от шкафа с книгами и школьным архивом. И пока Зэгряну перелистывал журналы, старик со сжавшимся сердцем еще раз оглядел озадаченных детей, стены, увешанные разноцветными таблицами, грязные парты, изрезанные сидевшими на них озорниками, счеты, за классной доской — голубую глиняную кружку на деревянном ведерке с водой, накрытом крышкой. Он провел рукой по серебристым волосам. Приходилось крепиться, чтобы не расплакаться… Потом он взял шляпу и попрощался за руку с Зэгряну, а тот сурово крикнул по-венгерски:

— Встать!

Идя к двери, он уже не нашел в себе силы взглянуть на детей. Зэгряну с непокрытой головой пошел проводить его… Херделя остался один на школьном дворе. Он слышал, как шумно усаживались на места ученики. На улице опять остановился, обратив глаза на длинный белый дом, который был для него родным. Этой школе от отдал пятнадцать с лишним лет жизни… Пронзительный, властный голос нового учителя теперь раздается в нем, стирая следы его стараний… Он не мог больше сдерживаться. Слезы жгли ему лицо.

Несколько дней на душе у него был камень. Особенно по утрам, когда звонок сзывал детей на уроки, он испытывал мучительную тоску. Он простаивал у окна, глядя в сторону школы, и ему представлялось, как туда сбегаются веселые, шумливые дети, играют в снежки, лица их разрумянились… Он вздрагивал. По улице торопливо проходил Зэгряну в надвинутой на глаза шляпе, держа сверток с завтраком. Шел он из даму, из Армадии. Молодой учитель внимательно взглядывал на дом стариков, не покажется ли кто из них, и тогда почтительно раскланивался. Но Херделя быстро отходил от окна и расхаживал по комнате, мрачный и подавленный.

И опять он обивал пороги в Армадии, уже не питая надежд, все подыскивал службу, только бы успокоить г-жу Херделю, одолевавшую его своими зловещими пророчествами. Как-то в полдень, когда его особенно мучили тревоги, пришел Ион. Было это в тот самый день, когда они с Василе ходили в Жидовицу.

— Ну, теперь я готов хоть год отсидеть в остроге, не то что месяц! — объявил он такой обрадованный, каким его не видывали уж года два.

Он решил прекратить тяжбу с тестем и, главное, не платить больше ничего Грофшору. Херделя объяснил ему, что он должен сходить в суд и заявить, что они помирились. Для этого вовсе и не нужен адвокат. Вообще Грофшору может скостить ему сколько-нибудь, но все равно непременно надо пойти попросить его и предупредить, чтобы он не утруждал себя явкой в суд.

— А знаете что, крестный? Пошли к нему вместе, все зараз и обстряпаем! — еще радостнее воскликнул Ион.

Херделя посмотрел долгим взглядом на крестьянина, впутавшего его не в одну передрягу. Предложение удивило его. Это что же, он пойдет к Грофшору, когда сам ратовал против него на выборах и, можно сказать, провалил его? Ведь только из-за него Грофшору не попал в депутаты! Ну, об этом он ни секунды не думал. Он по-прежнему здоровался с Грофшору, и тот отвечал ему, но и только. Правда, однажды тот подал ему руку после злоключения в окружном суде, однако их отношения ничуть не изменились. В Армадии четыре адвоката, у троих он уже побывал, просил место писца, и, конечно, безуспешно, а о четвертом не смел и помышлять, потому что это был Грофшору… И при всем том Ион совершенно прав — почему бы и не сходить к нему? Дубиной не огреет.

— Заплатишь мне пять злотых, крестник, тогда пойду, отчего не пойти? — твердо ответил Херделя.

— Заплачу, крестный, я охотнее вам дам пять, чем ему пятьдесят отваливать ни за что! — сказал Ион, ударяя по рукам.

Виктор Грофшору был человек умный и хитрый, как все политиканы, в число коих он стремился попасть. Увидев Херделю в своей приемной, он задумчиво приостановился на миг, потом направился к нему с протянутой рукой.

— А, мой противник!.. Ну, ну, милости прошу!.. Даром, что вы боролись против меня, а все равно вы мой!.. Но что нам за дело до политики! Оставим ее в стороне… Скажите-ка лучше, что вас сюда привело? Да пойдемте ко мне! Прошу вас!.. Побеседуем там минутки две…

Он подхватил Херделю под руку и провел к себе в кабинет, обставленный со всей роскошью, дабы потрясать клиентов. Он усадил гостя в кожаное кресло, предложил ему сигару… Херделя до того опешил, что сунул в рот сигару зажженным концом.

— Я вас слушаю! — сказал Грофшору с довольной улыбкой, подметив замешательство учителя. — Скажите мне, что вас заботит, и, заверяю вас, я сделаю все, что только в моих силах.

Грофшору, задавшийся целью заблаговременно расположить к себе побольше сердец в предвидении будущих выборов, и вправду вознамерился облагодетельствовать Херделю, как только представится случай. Тем самым он завоюет себе приверженца и в то же время выиграет во мнении всего округа… Ну как не выбрать в депутаты такого человека, который протягивает руку помощи даже своему вчерашнему противнику?

При всей растерянности Херделя вдруг подумал, что, раз уж Грофшору так благожелателен к нему, не лучше ли выложить ему все свои несчастья, послав к чертям Иона. Но у него на это не хватило духу, и он сказал адвокату, что пришел по делу крестника. Грофшору в доказательство своего доброго к нему расположения сразу же заявил, что отказывается от половины причитающегося гонорара, причем несколько раз повторил дружелюбнейшим тоном:

— Только ради вас, единственно потому, что вы просите.

Херделя пролепетал слова благодарности и встал. Опять он было подумал сказать ему и про свою беду и опять слова просьбы застряли у него в горле. Так он стоял с униженным и подавленным видом; ему не хотелось уходить, не попытав счастья, и все же он не находил в себе ни крохи мужества. Тут вдруг Грофшору сказал ему:

— Я слышал, как вы обожглись с вашими венграми… Очень печально… очень… очень печально… Вы и не представляете, как я вам сочувствую…

Учитель испуганно посмотрел на него, точно хотел попросить прощения.

— Вам нужно было ко мне обратиться с этим судебным делом! Я бы вас отстоял… Зря вы меня избегали…

Грофшору замолчал, ожидая, что тот попросит его, и тогда будет случай проявить великодушие. Херделя прекрасно понимал это, мучился и все-таки не мог выдавить из себя ни одного слова.

— Туговато вам придется без жалованья, — опять начал Грофшору после паузы. — О, я представляю это… очень туго будет… — Он опять подождал и, не получив ответа, решительно сказал: — Я, со своей стороны, готов вам помочь… Я ведь ничего против вас не имею, я не злопамятен… Да и потом, мы прежде всего румыны, так ведь?.. Если вы пожелаете, я могу предложить вам место писца у себя в канцелярии… Я знаю, что вы хорошо разбираетесь в конторских делах… С нового года, скажем, с полным удовольствием… А относительно оплаты, я полагаю, мы сойдемся… Я знаю, что вам тяжело и…

— Господин Грофшору… я… нет… теперь… Простите меня! Простите! — вдруг забормотал Херделя с полными слез глазами. — Простите меня!.. Я не достоин…

Он пошатнулся. Лицо у него сияло от радости. Он не смел мигнуть глазом, боясь, что слезы потекут по лицу.

Грофшору прочувствовал все волнение этой истерзанной доброй души и уже искренне проникся состраданием. Он схватил его правую руку обеими руками и горячо пожал ее. Потом братски похлопал его по плечу и растроганно шепнул:

— Не унывайте!.. Не унывайте!.. Румын никогда не пропадет!

До Припаса Херделя не столько шел, сколько летел, торопясь поскорее сообщить своей «старуне» добрую весть. И всю дорогу говорил Иону про Грофшору, расточая ему такие жаркие хвалы, точно самому господу богу.

— Во всей Европе не найдется другого такого человека, как Грофшору, слышишь, Ион?! — восклицал он после каждой реплики.

Госпожа Херделя заставила его пересказать все по порядку раз пять: что тот ему сказал, как он пообещал, как был одет… Потом плакала навзрыд от радости и немедля прочла особую молитву за благодетелей, которую знала еще с детства, горячо прося всевышнего ниспослать Грофшору здоровье, благополучие и исполнение всех его желаний.

— И против такого человека я ратовал на выборах в угоду окаянным венграм!.. Я просто готов головой об стенку биться! — сокрушался учитель, испытывая угрызения совести.

— И дурак же ты был, муженек! — сказала г-жа Херделя, утирая рот тылом ладони. — То-то вот! Не хотел послушать меня… Да бог услышал мои молитвы и не оставил нас милостями…

5
Жизнь в Лушке казалась Титу светлым сном, с тех пор как он сблизился с Вирджинией Герман. Ни с друзьями в Армадии, ни с сестрами даже, еще ни с кем у него не было такого полного согласия во всем, как с этой умной и милой учительницей. Дочь письмоводителя Кынтэряну наводила скуку своей ревностью, доказывая этим свою неспособность постичь идеальную близость двух благородных душ.

Как-то в начале осени, в сумерки, вдохновенный Титу примчался к Вирджинии и застал у нее жандармского унтера. Он так и присел от удивления. Что нужно венгерскому унтеру от гордой румынки? Начальник жандармского участка с первого же дня пытался было подружиться с ним, но Титу бегал от него, как от чумы. Дружба с венгерским жандармом была в его глазах величайшим позором… И вдруг он у Вирджинии Герман, у подруги его мечтаний, у той, кто разделяет его устремления!.. Учительница покраснела и спросила по-венгерски:

— Вы не знакомы?

— Как же, даже хорошо знакомы, — ответил венгр, подавая руку Титу.

Унтер, однако, побыл всего несколько минут и потом ушел, весьма почтительно поцеловав пальчики Вирджинии Герман.

Титу, упорно молчавший все время, сразу выпалил, как только за тем закрылась дверь:

— Вы… принимаете у себя в доме наших палачей?

— Он порядочный человек… Зачем вы преувеличиваете? Только потому, что он венгр? — ответила задетая учительница.

— И вы… так говорите?

— Да ну вас, вы просто смешны! — возмутилась Вирджиния. — Мечты — одно дело, а люди — другое. Все знают мои истинные чувства, но это не значит, что надо отворачиваться от действительности.

Титу сделал было робкую попытку разъяснить ей, что расхождение между чувствами и поступками — это преступление перед идеалом, но скоро вынужден был сдаться. Учительница все ниже падала в его глазах. «Еще одно разочарование! — говорил он себе, понуро возвращаясь домой, точно солдат, побежденный в решающей битве. — Кажется, вся жизнь — это вереница обманутых надежд, жестокая борьба мечты и действительности!»

Еуджения, заметя его дурное настроение и узнав причину, сказала ему с язвительной усмешкой:

— Вы настолько влюблены в Вирджинию, наверное, во всем селе только вы один и не знаете, что унтер ухаживает за ней, и давно, еще до вас…

Всю ночь провел он в раздумьях, не смыкая глаз, пытаясь привести в ясность душу. В ужасе говорил он себе, что, если любил ее и если правда то, что думает дочь письмоводителя, а возможно, и другие, тогда, значит, все эти месяцы он благодушествовал во лжи, осквернял и свои сокровенные мечты… Так, может быть, и мечты-то его не искренни, или в них столько же искренности, сколько и в мечтах учительницы, у которой они прекрасно уживаются с дружелюбием к венгру?.. Ему казалось, что его боль вызвана ревностью, как и в истории с Розой Ланг, когда он пришел к мысли, что рухнул весь свет… Но разве это любовь, если у него не являлось желание хотя бы обнять ее?.. Или, может, в том-то и была его ошибка? Он ей говорил о чаяниях народа, а она ждала любви… Ну конечно!.. И он вдруг ясно увидел, до чего был несообразителен. Он ее не любил, а она его любила. И оттого, что он уносился в облака, она обрела венгра на земле.

Он успокоился на другой же день. Встретился с Вирджинией Герман и покраснел, как виноватый. Хотел сказать ей какую-нибудь любезность и не нашелся, как будто оборвал нить, связывавшую их. Она была ему чужой, и он даже не сожалел об этом. «Вот доказательство, что я не любил ее и не лгал самому себе!» — удовлетворенно подумал он.

Потом вихрь жизни грубо вырвал и его из мира вымыслов и швырнул в самую гущу реальных событий. Однажды утром, придя в канцелярию, он увидел там целое толпище разъяренных мужиков, они обступили кучку крестьян-саксонцев из села Пэуниша и ругали их почем зря… На улице стояло стадо раскормленных быков, точно в ожидании приговора… Примарь в кратких словах рассказал ему, что произошло. Крестьяне Лушки воюют с саксонцами из Пэуниша из-за выгона. Вот уж пятьдесят лет они судятся и все никак не придут к согласию. Этой весной пэунишане добились судебного решения в свою пользу, но лушкинские обжаловали его, потому что они пользуются выгоном с незапамятных времен… Теперь вот саксонцы завели быков на спорный выгон, потому-де, что он их. Лушкинские мужики пригнали все стадо в село и хотят оштрафовать саксонцев за то, что они зашли на их владения… Титу, когда его спросили, заявил, что правы — румыны, и в результате после отчаянной двухчасовой перебранки саксонцы ушли, ругаясь и грозясь, а лушкинские улюлюкали им вслед и кричали, бия себя в грудь, что не отпустят быков… Однако через четверть часа саксонцы вернулись вместе с жандармским унтером. И тут снова завязался спор еще на два часа, потому что венгр признавал правыми саксонцев. Под конец Титу, раздосадованный тем, что именно унтер возражает ему, язвительно сказал:

— Я не понимаю, почему вы вмешиваетесь в это? Вы не имеете права разбирать такие дела!

— То есть как это? — вскинулся рассвирепевший жандарм.

— Не имеете права и это не в вашей компетенции! — холодно повторил Титу.

— Я обязан охранять порядок, сударь! — вскричал унтер. — А вы обязаны соблюдать порядок, иначе я доложу куда следует, чтобы вам указали ваше место!

Вскоре саксонцы ушли, уведя своих быков, что вызвало в Лушке целую бучу. А через несколько дней в примарию пришло известие, что на выгоне кто-то застрелил у саксонцев быка. Той же ночью унтер сделал тщательный обыск у мужиков, которые были пошумливее, — все искал оружие. Так и не найдя ничего, он озверел, отдубасил первых попавшихся крестьян и потом арестовал Василе Лупу. Это был здоровенный и бедовый мужик, живший на самом краю села со стороны Пэуниша, и, когда вышла катавасия, его как раз не было дома. После обычных допросов с избиением унтер отправил его под конвоем в Бистрицу в прокуратуру… Потом началась погоня за уликами. В одну из пустовавших комнат канцелярии поочередно тягали заподозренных. Титу видел, как они заходили туда, слышал рявканье унтера, а потом звуки увесистых ударов и сдавленные крики… На третий день он не выдержал и ворвался туда.

— Вы творите тут возмутительные вещи! За что вы истязаете людей?

— Какое ваше дело? — с пренебрежительной гримасой спросил унтер.

— Я не могу стерпеть несправедливости! — вскричал Титу. — Я еще в жизни не видел такой тупой жестокости…

— Вот как?.. Теперь понятно, почему взбудоражились крестьяне! — вдруг осенило жандарма. — Теперь язнаю, откуда идет подстрекательство… Прекрасно. Так и запишем. Но я здесь при исполнении служебных обязанностей, поэтому прошу сию же минуту оставить помещение!

Спустя неделю в Лушку прибыл жандармский лейтенант, вызванный сюда рапортом унтера, что в коммуне вспыхнул бунт, каковой может принять угрожающие размеры. Офицер приехал в восемь утра, а в девять к Титу нагрянул жандарм, предложив ему немедля явиться в казарму.

— Это вы занимаетесь агитацией? — в упор спросил лейтенант.

Титу впервые слышал обвинение, от которого в Трансильвании пострадало столько людей. Он сразу почувствовал себя гордым и сильным. Сколько уж он мечтает пойти на жертвы ради идеи, владевшей им! Теперь самое время… Он насмешливо улыбнулся и не ответил.

— Прошу отвечать! — Лейтенант побагровел и вскочил. — Что это за пренебрежение?

— Какое пренебрежение? — спокойно спросил Титу.

— Вы обязаны отвечать на мои вопросы, иначе…

— Что иначе? — переспросил Титу все с той же невозмутимой усмешкой.

— Я отдам вас под суд, понимаете? В тюрьму упеку!.. Я вам не позволю смеяться, когда с вами говорят, и глумиться надо мной! Не позволю! — гаркнул лейтенант, его даже в пот бросило от злости.

— Господин офицер, вас, видимо, плохо информировали! — сказал Титу с прежним спокойствием. — Иначе вы бы знали, что я вовсе не глухой, напротив, я прекрасно слышу.

Это удвоило ярость лейтенанта. Он было раскрыл рот, хотел выругаться, шагнул к Титу, остановился, вернулся и стукнул кулаком по столу… Потом плюхнулся на стул и сказал глухим голосом:

— Сударь… Прошу… садитесь!

— Благодарю! — серьезно сказал Титу, садясь на кушетку против стола.

— Да… да… значит… — пробормотал лейтенант, не глядя на него. — Тут в рапорте вы названы зачинщиком местных волнений… Прошу вас изложить все, что вы можете сказать на этот счет!

— С удовольствием, господин лейтенант! — мягко и почтительно сказал Титу, откликаясь таким образом на перемену тона, хотя офицер все еще бурчал, уткнувшись в бумаги. — Но прежде чем говорить, разрешите узнать, о каких волнениях идет речь?

— О волнениях в Лушке… Разве мы с вами не в Лушке?

— Я, например, не знаю, были ли тут какие волнения, господин лейтенант, хотя по роду своей скромной службы знаю все, что происходит в селе.

— Рапорт точный, сударь…

— Рапорт — да, конечно. Но почему вы не хотите удостовериться, правдив ли он?

— Вы полагаете, что он ложный?

— Этого я не знаю, господин лейтенант, я ведь не ознакомлен с ним. А какие же в Лушке волнения?.. Волнение — это что-то сходное с мятежом, неповиновением, беспорядками… А когда жандармы избивают и пытают десятки людей всех возрастов просто из чрезмерного усердия либо из пагубного побуждения любой ценой выискать доказательства, соучастников или агитаторов — разве это означает волнения?

Лейтенант, успокоясь, теперь смотрел на него большими глазами. Вдруг он сказал почти дружелюбным тоном:

— Вы хорошо говорите по-венгерски.

— Да, когда не могу говорить по-румынски, — ответил Титу, опустив голову.

Офицер смотрел на него несколько минут, потом встал, прошелся два раза по комнате и, подсев к Титу на кушетку, спросил мягким тоном:

— Почему вы возмущаетесь, сударь? Чем вы недовольны?

— Мне больно видеть несправедливость! — проникновенно, из глубины сердца сказал Титу.

Лейтенант улыбнулся и похлопал его по плечу.

— Сударь, сударь, молоды вы, и жизнь не трепала вас. Вы вот обольщаетесь словами и принимаете их за реальности. Все это хорошо, но ведь слова остаются словами. Слова-то как раз и скрывают истинное лицо действительности. Это ребячество вверяться словам… Несправедливость, справедливость!.. Разве вы не видите, что все это одни слова, без всякого позитивного содержания?.. И вы из-за таких пустяков вынуждаете меня переводить бумагу на всякие протоколы, рапорты, глупости… Скажу вам по-дружески, меня это огорчает! Тем более что вы так превосходно знаете венгерский… Вы же интеллигентный человек, хорошо говорите по-венгерски, ну зачем вам вмешиваться в дела, которые вас не касаются? Жандармы свирепствовали, грубо обошлись с крестьянами — допускаю. Я верю тому, что вы говорите, хотя поступившие отсюда донесения обязывают меня не верить вам… Ну ладно, но вам-то что до этих пустяков? Почему вы не употребите свои способности на что-то полезное?.. И все вы так, а зря. А потом кричите, жалуетесь на несправедливость, иго, угнетение… Вы полагаете, что справедливость к чему-нибудь служит? А вы не думаете, что справедливость всегда должна быть за теми, кто устанавливает ее, иначе к чертям полетела бы всякая власть, всякий порядок… Разве я не прав, скажите?

— Правы, ибо вы представитель власти, — с грустной улыбкой сказал Титу.

При прощании лейтенант пожал ему руку, к удивлению унтера, который уже сделал соответственные приготовления, чтобы предоставить Титу казенную квартиру хотя бы на одну ночь.

Прошла неделя, и село приняло обычный вид, как будто ничего и не произошло. Потерпевшие мужики еще почтительнее кланялись унтеру, когда он важно вышагивал по улице, точно победивший петух.

«Как знать! Может, действительно прав лейтенант», — покорно говорил про себя Титу, видя его и предчувствуя, что тот идет к Вирджинии Герман.

Один из крестьян, которых лупцевали жандармы, старик с седыми обвислыми усами, с карими умными глазами, зашел как-то в канцелярию и, рассказав, чего он вытерпел, заметил под конец, задорно подмигнув:

— Э, голубчик, хоть они и били нас и мучили, почли правыми саксонцев, а выгон все равно за нами остался, и теперь уж ни один из пэунишан не сунется на нашу землю!

Титу готов был расцеловать его. Твердость, звучавшая в голосе крестьянина, как будто возвышала и его самого, и в то же время он чувствовал твердую почву под ногами, точно врастал в нее корнями, которые уже никакая сила не могла уничтожить. «Вот на кого надежда! — подумал Титу. — Ни у меня, ни у Вирджинии, ни у Грофшору нет настоящих корней, мы не способны быть стойкими и выносливыми. Мечемся, куда ветер несет. Поэтому все, что мы делаем, — одно фиглярство. Только они и умеют жертвовать собой ради земли, потому что только они сознают, что земля — основа всего…»

Но с этой минуты он уже чувствовал себя бесполезным и чужим в Лушке. Что ему здесь делать, среди этих молчаливых, неутомимых борцов? Здесь не место мечтателям. И здесь, и в Припасе, и во всей округе. В бою нужны закаленные люди. А прочие рискуют пробавляться компромиссами, отрывать по кусочку от сердца, чтобы сладить с житейскими заботами… И у него вдруг возникло неодолимое желание уехать в Румынию. Там его место… Исчез прежний страх перед неизвестностью, от которого у него, бывало, сжималось сердце, при одной мысли выбраться за Карпаты.

— Я уеду в Румынию, — в тот же день объявил он Еуджении. — И скоро, очень скоро уеду… Вот только скоплю денег на дорогу…

С той поры он жил одной этой надеждой, лелеял ее и любовно вынашивал. Он рассчитал, сколько ему потребуется денег, и ни на что не тратился, откладывал все свое скромное жалованье, которое получал у Кынтэряну. Так подступило рождество… Пересчитав свои сбережения, он увидел, однако, что и за три года не сумеет скопить здесь необходимой суммы. Узнав, что в Мэгуре письмоводителем выбран некий Алексе Кэлдэрару, его товарищ по лицею, он написал ему. Ответ пришел незамедлительно, условия были несравненно выгоднее, чем в Лушке. Но его потянуло домой, и он решил прежде, чем отправиться в Мэгуру, побывать у своих. Он знал, какие у отца горести, и испытывал потребность разделить их с ним, хотя бы в беседе. В день его отъезда из Лушки Еуджения сообщила ему, что Вирджиния Герман помолвлена с жандармским унтером. Титу все-таки пошел к ней проститься. Принося банальные поздравления, он подумал: «Как знать? Если бы я не уезжал, может, тоже бы в конце концов женился на венгерке…»

6
Титу приехал домой, как раз когда старикам особенно недоставало его, чтобы разрешить вопрос, над которым они бились давно и безрезультатно. Херделя должен был начать службу у Грофшору с первого января. Но что ж ему, ходить каждый день из Припаса в Армадию при любой погоде, сидеть там до позднего вечера, а потом опять возвращаться домой? Правда, Зэгряну так и делал, но ведь Зэгряну молод, ему двадцать два года, а Херделе уже стукнуло пятьдесят, и такие прогулки в несколько месяцев совсем доконают его. Перебраться одному в Армадию, а жене оставаться в Припасе — это двойной расход. Если же обоим переселиться в Армадию, на кого оставить дом? «Помело», наверное, только того и ждет, завладеет домом, потому что Херделя, положась на его слово и дружбу, построил дом на чужом участке.

— Ну что тут долго рассуждать! — сразу сказал Титу. — Не раздумывай ты, пожалуйста, сходи сегодня же к Белчугу, объясни ему, как складываются обстоятельства, и попроси выправить нужные бумаги. Я не думаю, чтобы он был таким извергом и отказал тебе сейчас, когда ты в крайности…

Херделя заколебался, — ведь они уж столько времени не разговаривают, — не добьется он ничего, лучше бы Титу сходил к попу, «помело» любит его… Но жена насела на него, и ему пришлось собраться с духом и пойти.

А Белчуг теперь жил да радовался. Новая церковь была заложена еще весной, как он и надеялся. За лето возвели стены и башню, и еще не успели зарядить осенние дожди, как уже ее покрыли блестящей жестью. Мечта всей его жизни сбывалась на глазах. Это был солидный успех, достигнутый благодаря его неустанным стараниям. От радости он и телесно как-то поздоровел: стал поплотнее, на щеках появилась краска… Но о Херделях и слышать не хотел. Он вычеркнул их из сердца, как будто вовсе не знался с ними. Только когда проходил мимо их дома, ненависть снова вспыхивала в нем от воспоминания о нанесенной ему обиде. Он ждал суда по делу об оскорблении, — тогда будет наказана и жена учителя, самого Херделю господь покарал так, что хуже быть не может.

Появление учителя удивило и возмутило его, однако он принял его с обычной своей улыбкой, сказав елейным тоном:

— Что такое, Захария? Как это ты пришел ко мне?

— Ладно, ладно, Ион, ладно уж, — стыдливо ответил Херделя.

Сначала они поговорили о новом учителе, которого Белчуг всячески расхваливал, хотя тот и не нравился ему, потому что был не так учтив, как это полагалось бы молодому человеку, ничем не блиставшему, только чуть получившемуся. Когда Херделя упомянул про дом, поп умолк, опустил глаза и стал грызть ногти.

— Что за спешка, Захария? — сказал он с мягкостью немного погодя. — Время терпит… Разве мы куда денемся из Припаса?

— Дело-то пустяковое, а меня от беспокойства избавишь…

— Если бы это зависело от одной моей воли, я бы не раздумывал, Захария, сам понимаешь… Но ведь участок церковный, ты же знаешь. Разве я могу раздавать церковное достояние?

— Захоти ты, Ион, церковь ведь…

— Повремени, Захария, поимей терпение!.. Ну что тебе за нужда, я же ничего не говорю, закрываю на это глаза… — возразил Белчуг и метнул на Херделю недобрый взгляд. — Я не могу обязываться… просто лишен возможности, брат Захария!

Прощаясь, оба улыбались, но в душе еще больше возненавидели друг друга. Священник мысленно говорил себе, что скорее подарит участок первому попавшемуся крестьянину, чем оставит его семье своих заклятых врагов. Херделя готов был размозжить ему голову за то, что он вздумал завладеть плодом его многолетних трудов.

Крещение развеяло все надежды на примирение. Хердели ждали, что Белчуг придет к ним с крестом и иорданской водой, как это принято по христианскому обычаю. Священник начал обход с другого конца села и к обеду был на Большой улице. Хердели видели, что он сперва зашел к примарю Флоре Танку, потом к Гланеташу, а затем, минуя их дом, к Мачедону Черчеташу и направился дальше…

— Так и не зайдет к нам, — в испуге проговорила г-жа Херделя.

Тут уже вся семья пришла в бурное негодование.

— Это просто неслыханно! — ахнул Титу. — Ни один порядочный священник и не помыслил бы о такой гнусности!

— Ну, теперь я ему не прощу! — закаивался взбешенный Херделя. — Не прощу и за гробом! Прямо сегодня же нажалуюсь на него в епископию… Хоть среди лета, а придет ко мне с крестом, окаянная его душа! Перед всеми ославлю его!

Он тотчас сел строчить жалобу. От гнева у него даже очки прыгали на носу. Г-жа Херделя и Титу с остервенением поносили Белчуга.

— Дайте, я сам с ним расправлюсь! — кричал Херделя из-за стола. — Он нам подгадил, ну и я сыграю с ним штуку, он меня будет помнить… И пусть только попробует притронуться к дому, я ему покажу, кто я! Пусть попробует, дохлятина! Запру, повешу замки, опечатаю, и пусть только посмеет войти без нас, пусть посмеет! Свинья собачья, помело!

7
«Ну жизнь! — подумал Титу, видя, сколько бед нависло над отцом, так что и не выкарабкаться. — Страшна жизнь и беспощадна!»

Он, очевидно, лишь теперь стал действительно понимать вечные терзанья и мелочные тревоги, которые заполняли жизнь родителей, переплетаясь, наслаиваясь, являясь нежданно-негаданно. Неиссякаемая и неколебимая их вера казалась ему героической и вместе с тем внушала острую жалость. Эта безропотная борьба, где на каждом шагу тебя ждут тернии, борьба без всякой передышки и без видимой цели, при тех же спотычках и тех же надеждах, страшила его. Перед ним вставал вопрос, что будет, если в один прекрасный день отец вдруг прозреет, постигнет всю тщету своих непомерных усилий?

В тоске простился он с ними, благоговейно, как беспорочным пастырям, поцеловал им руки. А они радовались, что сынок по-серьезному пускается в жизненный путь.

Повез его в Мэгуру Ион на своей каруце. Каруца была новая, кони добрые, недавно полученные от тестя. По дороге Ион с торжеством рассказал ему, как он одержал верх над Василе Бачу.

— Кабы вы не надоумили меня, барчук, житье б мое было хуже цыганского! — заключил он, обертываясь к Титу с благодарным взглядом.

— То есть как это я надоумил? — удивился тот.

— Вот те на, да вы, видно, все забыли?! — воскликнул Ион. — Иль не помните, сами мне говорили, — да как же, почитай года два тому, — надо, мол, принудить дядю Василе, чтобы он выдал за меня Ану?

Титу вздрогнул. Он никогда не думал, чтобы случайно брошенные слова могли так перевернуть чью-то жизнь. Поведение Иона по отношению к Ане и Василе Бачу казалось ему безобразным и непостижимым.

— А как же тесть?.. Ты его ни с чем оставил? — спросил он, чувствуя себя соучастником всех безумств Иона.

— Вся земля у меня, барчук! — осклабился Ион со страстной радостью в голосе. — И сколько земли!.. Дал бы только бог силы управиться с ней, а то вся моя!

Эта его страстность ужаснула Титу. Упорство, эгоизм, жестокость Иона, не останавливавшегося ни перед чем в преследовании цели, пугали Титу, но вместе с тем и волновали его. Он вспомнил свои колебания той поры, беспомощные метанья, погоню за какими-то призрачными целями и почувствовал себя таким мелким перед этим крестьянином, который шел напролом, невозмутимо перешагивая через все препятствия, неустанно борясь, одержимый одной страстью. А он вот все томится смутными желаниями, строит планы, которые ему не по плечу, живет, упиваясь мечтами, а рядом кипит жизнь. У него сжалось сердце от сознания собственной слабости.

— Только единая, сильная страсть, не знающая никаких колебаний, и придает жизни действительную ценность! — грустно прошептал он, понимая, что не способен был следовать одной цели и действовать без промедления.

8
Погода разгуливалась. Зима, истощив свои силы, как злая старуха, все поджималась, чувствуя близость весны, щедрой на ласку. Снежный убор полей расползался в клочья, обнажая их черное тело. Ион еле дождался этой поры. Став хозяином вожделенной земли, он так и рвался осмотреть все участки, обласкать их, точно это были верные его любовницы. Что толку смотреть на них, когда они прятались под сугробами? Для его любви потребно было самое сердце владений. Ему не терпелось ощутить под ногами вязкую землю, чтоб она попристала к постолам, впивать ее запах, насытить око ее пьянящим цветом.

Собрался он туда как-то в понедельник, один, ничего не взяв с собой, в праздничной одеже. Пошел прямо в Лунку, где на взгорье было самое большое и лучшее кукурузное поле… Чем ближе подходил он, тем отчетливее виднелось оголившееся от снега поле, точно красавица, сбросившая с себя сорочку и представшая во всей обольстительной наготе.

Душа его прониклась блаженством. Он как будто ничего уже не желал, и, кроме этого счастья, для него больше ничего не существовало на свете. Земля простиралась перед ним, вся земля… И вся она была его собственной, принадлежала ему одному…

Дойдя до середины владений, он остановился. Черная, вязкая земля отягчала ноги, затягивала, точно объятья страстной возлюбленной. Глаза у него так и смеялись, а все лицо было омыто жарким потом азарта. Им овладело безумное желание обнять землю, исцеловать ее. Он простер руки к прямым бороздам, с комковатой, напитанной влагой землей. Терпкий, свежий и благодатный запах распалял его кровь.

Он нагнулся, взял ком и с замиранием радости размял его в пальцах. Руки у него почернели, стали словно в траурных перчатках. Потирая ладони, он так и впивал этот дух земли.

Потом медленно, благоговейно опустился на колени, безотчетно склонил голову и сладострастно припал губами к сырой благоуханной земле. И от этого торопливого поцелуя почувствовал знобящую хмельную дрожь…

Он тотчас встал и стыдливо оглянулся вокруг, не видел ли его кто-нибудь. А лицо у него расплывалось от блаженства.

Скрестив на груди руки, он облизнул губы, все ощущая на них холодное прикосновение и горьковатую сладость земли. Село вдали в низине походило на птичье гнездо, укрытое в расселине от коршуна.

Сам он представлялся себе большим и могучим сказочным великаном, одолевшим в жестокой схватке свору грозных драконов.

Он крепче уперся ногами в землю, словно хотел унять последние корчи сраженного врага. И земля как будто заколебалась в поклоне перед ним…

Глава X ПЕТЛЯ

1
Херделя сыскал в Армадии приличную и недорогую квартирку с балконом и палисадником, в доме судейского писца Гицэ Попа. Таким образом, сразу же после крещения, они переехали туда со всем своим скарбом, выбравшись под вечер, «чтобы чужие не видели махров», как выразилась мать семейства. Их домик в Припасе опустел и осиротел, покинутый, точно неопознанный, убогий труп.

Пока они поосвоились, им все снилось, что они по-прежнему в Припасе, и они горевали, просыпаясь в непривычной комнате. Милее стали им припасовские крестьяне, которые неизменно навещали их, когда бывали в Армадии. Хердели жадно выспрашивали у них новости и с интересом выслушивали, что старший сын Трифона Тэтару, вернувшийся осенью со службы, собирается жениться, что Джеордже у Томы Булбука просватался к Флорике Максимовой вдовы, что мальчонка Штефана Илины свернул себе ногу, катаясь на льду за воротами, что новый учитель заставляет учеников говорить по-венгерски и колотит их, чуть услышит румынское слово, и они, бедняжки, собьются на школьном дворе, как овечки, и боятся пикнуть… Даже г-жа Херделя, не любившая якшаться с простецами, радушно принимала их, как дорогих гостей, смеялась с ними, усаживала на хорошие стулья, уже не глядела на то, что они затопчут ей половики грязными постолами, жаловалась и кляла Армадию, заодно и тех, из-за кого ей пришлось распроститься с тишиной и покоем милого Припаса.

Работы у Хердели было многовато, но он не тужил, потому что, кроме жалованья, ему перепадали от Грофшору и кое-какие мелкие доходишки, так что всякий день он возвращался со службы сияющим и, вытряхнув на стол заработанные деньги, гордо восклицал:

— На, старуня!.. Что, довольна?

Однако главной их отрадой был сам Грофшору. Херделя непрестанно грыз себя за то, что так нехорошо обошелся с милейшим человеком. Впрочем, и сам Грофшору оценил его, убедившись, что он дельный и усердный работник. Правда, иногда он полушутя-полусерьезно все еще называл его «ренегатом», поминая старое.

— Полно вам, господин адвокат, выборы еще впереди! Живы будете, сделаем вас депутатом! — покаянно сулил Херделя.

Грофшору на это польщенно улыбался, он и в самом деле возлагал большие надежды на предстоящие выборы. Он был человек благожелательный и, узнав поближе учителя, принял близко к сердцу его беду. Стал всем рассказывать про его последнее злоключение, расписывал, не жалея красок, придав всему эпизоду национальный оттенок. Херделя вскоре обратился в «мученика», «отважного заступника крестьян», в «жертву мщения венгров». Многие останавливали учителя на улице, энергично жали ему руку и шептали:

— Слышал я, мне Грофшору передавал, сколько вы натерпелись. Ох, и собаки, вот собаки!..

Херделе и приятно было, но он все же грустно кивал головой, так как это не меняло дела. От учительства его отстранили, дом пришлось бросить на произвол судьбы, самому корпеть ради куска хлеба, а впереди, может, так и не знать покойной старости.

Когда опять подошел срок суда с Белчугом, Херделя снова хотел заручиться медицинским свидетельством, что ответчица, г-жа Херделя, по болезни не может явиться на суд. Но Грофшору, услышав от него про неблаговидный поступок Белчуга на крещение, посоветовал другое, вскричав:

— Нет уж, будем судиться! Мы его так оттреплем, что он долго будет помнить!

И действительно, Грофшору вымотал из него душу на суде. Белчуг только бледнел и краснел, давился, а под конец заявил, что берет обратно свою жалобу. Когда адвокат указал потом, что истец — человек мстительный, вопреки своим священническим обязанностям не зашел с крестом к добрым христианам, за каковой проступок он, впрочем, должен будет дать отчет компетентным церковным властям, тут г-жа Херделя вспылила и, не сдержавшись, бросила прямо в присутствии судей:

— Помело!

Впоследствии Грофшору стал заверять Херделю, что ему нечего беспокоиться насчет решения окружного суда. Он берется выпутать его в лучшем виде. Отстранение от должности — сущая ерунда. Это даже почетно, когда отстраняют за исполнение национального долга, чем, по сути, и является защита обиженного крестьянина. Его счастье, что судья перевелся из Армадии, иначе бы ему не было пощады, потому что судья подлейший был человек, хотел идти напролом, — известное дело, венгр. Херделя, как пострадавший, все сомневался и не верил, поэтому Грофшору страшно сердился, клялся и кричал, что «сбреет себе усы, если не добьется полного оправдания». В данном случае такое обещание кое-что значило. Вся Армадия знала, что Грофшору бережет свои усы пуще глаза и что каждый день к нему на дом приходит парикмахер, совершает их омовение, помадит, подвивает их и подкручивает.

Через месяц после переезда Херделей в Армадию вернулась и Гиги из Виряга. Лаура родила девочку. Гиги погрустила по осиротевшему домику в Припасе, но довольно быстро утешилась. Здесь она постоянно видалась с подругами — то сама проведывала их, то они заглядывали к ней, — да и молодые люди теперь могли чаще видеть ее, увивались за ней, говорили ей комплименты, исполняли серенады… На танцевальном вечере в конце февраля она была вместе с родителями и повеселилась на славу. Зэгряну все время ходил за ней как тень; вначале она холодно держалась с ним, как с виновником их семейного несчастья, но потом все же убедилась, что он юноша культурный, благонравный, любезный и обходительный, что, впрочем, признала и г-жа Херделя.

С приездом Гиги Зэгряну стал чаще заходить к Херделе по школьным делам за советами и наставлениями, не преминув, конечно, перед уходом побеседовать и с барышней; с ней он делался необычайно меланхоличным и поминутно вздыхал.

Гиги, побывав у сестры, заметно переменилась, повзрослела, хотя ей не было и двадцати лет. Она стала выше, округлилась, детскости уже не осталось в ней, сохранилась лишь прежняя заразительная веселость. Ярче блестели ее голубые глаза, как бы тая неясные желания… Она увлеченно рассказывала родителям, как счастливо и согласно живут Лаура с Пинтей. За четыре с половиной месяца они ни разу не поссорились или хотя бы в чем-то разошлись. Джеордже такой деликатный, да Лаура ни в чем и не перечит ему, она уж даже мысли его угадывает. Девочку им крестил протопоп из Бая-Маре, ее назвали Марией, в честь г-жи Хердели. Летом они намерены обязательно побывать в Армадии, а потом поедут на воды в Сынджеорз, куда собирается приехать и родня Джеордже из Румынии.

2
Гордый и довольный, как всякий победитель, Ион, однако, чувствовал в душе какую-то странную пустоту. Мысли его были заняты хозяйственными соображениями, но сердце не участвовало в этом, словно искало чего-то, чуяло что-то тревожное… Когда до него дошел слух, что Флорика выходит замуж за Джеордже Булбука, он вздрогнул от боли. «Как так выходит замуж, зачем?» — подумал он, вскипая, точно у него отняли лучший участок земли.

В судорожной погоне за землей он никем и ничем не интересовался. Воображал, что ничего такого и не может произойти и что все село должно замереть, принять участие или хоть наблюдать за его отчаянной борьбой. Теперь он изумлялся и досадовал, видя, что люди продолжали заниматься своими делами, как и он, и что жизнь шла своим ходом, как будто его не было на свете.

Он точно очнулся от сна. В его памяти всплыла прежняя любовь к Флорике, и он не мог взять в толк, зачем ей выходить за другого, когда он рядом и любит ее? Вспомнилось, как на своей свадьбе говорил ей, что только она и мила ему, а сам после и думать забыл про нее, словно она сгинула… Досада грызла его. Мелькала мысль побежать к Флорике, сказать, что не переставал любить, ее, запретить ей выходить замуж… Но потом чувство стыда отрезвляло его. Куда ему, — женатый, с ребенком, да его просто засмеют, а Флорика погонит прочь… Эх, кабы не Ана…

Дружки и поддружья пришли звать его на свадьбу, и он радостно пообещался непременно прийти.

Между тем женитьба сына Томы на неимущей девке наделала шуму в Припасе. Больше других ругали Джеордже, что он берет нищую, как раз те, кто сами были нищими; они во всеуслышание говорили, что он в два счета просадит отцовское добро. До Томы доходили эти разговоры, и, как бы в ответ на них, он повторял всем:

— Я в это не вхожу, не вмешиваюсь… Мне, что ли, жить с ней? Я ему всегда советовал: «Ты, сынок, поступай, как знаешь и как тебе сердце велит. На достаток мы не смотрим, слава богу, свое есть, с голоду не помираем…» Раз ему полюбилась девка, пускай женится на здоровье. Чем сатану-то в дом пускать, лучше уж прямо в Сомеш…

Джеордже просто распирало от гордости. Он был удовлетворен, завоевав Флорику, это страшно льстило ему, и женитьба на ней представлялась ему венцом небывалой победы.

С того времени, как Ион повенчался с Аной, Джеордже стал верховодить парнями, и это несколько вознаградило его за понесенное поражение. Хотя ему и пора было жениться, он не решался. Отец поторапливал его, а он все медлил, желая подольше насладиться на свободе своим положением первого коновода молодежи в благих и дурных затеях, в увеселениях и драках. К тому же он сам хвастливо заявлял, что во всем селе не найдется девушки под стать ему. В его словах была доля правды, хоть он и не сознавал этого. Чтобы полюбить, ему надо было сперва убедиться, что эта девушка приглянулась другому и что, женясь на ней, он кому-то причинит досаду.

Но минувшей осенью его самолюбие главаря молодежи чувствительно пострадало. Вернулся из солдат Николае Тэтару, сын Трифона, молодцеватый, с виду суровый, но добродушный парень. Было у него и кое-какое образование: он три года проучился в лицее в Армадии, но так и не кончил его, просидев два года во втором классе. К чтению он успел пристраститься, став постарше, выписал еженедельник «Народный листок» и по воскресеньям читал его вслух на приспе родителям и соседям, охочим до новостей. В армии он дослужился до сержанта, хвастал, что сам капитан предлагал ему остаться на сверхсрочной службе. Солдатство сделало его поразвязнее, говорил он отрывисто, словно подавал команды, ходил гоголем, в разговоре ввертывал словечки «also», «marsch» или «ruhig»[28], чем озадачивал не только парней, но и мужиков. Мачедон Черчеташу каждое воскресенье в корчме лез к нему обниматься и плакался, что его сын трижды удирал из солдат, просто срам от людей. При всем том Николае был степенным, смирным и подумывал о женитьбе, так как его ровесники уже обзавелись семьями. Но у него было шестеро меньших братьев, и потому он искал невесту с приданым, намереваясь жить у нее, чтобы не быть в тягость родителям. А пока не подвернулось желаемое, он приударял за Флорикой — с ней и на гулянье показаться одно удовольствие, она и красивая, и бойкая, хоть и голышка.

Джеордже скоро почувствовал, что его звезда меркнет и повинен в этом Николае. И тогда, видя, как он ухлестывает за Флорикой, и прослышав, будто он даже прочит жениться на ней, Джеордже вмиг решился, чтобы срезать его, — посватался и сразу устроил сговор, ликуя, как ловко отбил девушку.

Флорика млела от счастья. Она никогда не надеялась на такое чудо, чтобы сынок эдакого богатея, как Тома Булбук, вдруг взял ее в жены. Ей уже сровнялось двадцать лет, приданого у ней — одни лохмоты, где ей было разбираться, она бы с радостью уцепилась за кого угодно, лишь бы зажить своим домом.

Свадьбу справляли в новом доме Джеордже, для него и отстроенном. Венчание совершали три попа, Тома настоял и зазвал всех троих на свадебный пир и даже сумел споить попа из Сэрэкуцы, употчевав его пивом, которого он напас целых три бочки для именитых гостей. Посаженым отцом жениха был Штоссель, — как письмоводитель, хоть и еврей, он казался Томе самым что ни на есть почетным лицом. Штоссель прикатил на своей новенькой желтой бричке, привез и жену, и всех детей, пробыл всю ночь, а когда одаривали невесту, бросил ей на блюдо билет в сотню крон, не в пример попу из Сэрэкуцы, который выложил только один несчастный злотый серебром, да еще посетовал, что его церковь самая бедная во всей долине Сомеша.

Джеордже был очень весел и горд и время от времени поглядывал на Николае, проверяя, горюет ли он. Окидывая взглядом почтенных гостей, он вдруг заметил, как смотрит на Флорику Ион Гланеташу, — его глаза так и впивались в нее, точно пиявки. Эти наглые, горящие мутные глаза испугали Джеордже, они как бы говорили ему: вот откуда грозит опасность. Он попытался разжечь в себе злорадство; мол, Ион завидует ему, вот он и отмщен теперь за старые обиды, которые вытерпел от него. Но чувство страха не рассеялось и после стакана ракии. Только когда он обернулся на Флорику, чуточку успокоился, — она сидела, потупив заплаканные глаза, как и положено новобрачной, а на пунцовых поджатых губах играла довольная улыбка. Он решил не обращать внимания на Иона, а сам опять невольно следил за ним. Ион не спускал глаз с невесты, точно припал к ней в страстном поцелуе и никакими силами его не оторвать от нее. Потом Джеордже заметил подле него Ану, — с бескровным, высохшим лицом, она сидела как на иголках и стыдливо улыбалась. Встретив взгляд жениха, она что-то шепнула на ухо Иону, тот, не оборачиваясь, огрызнулся на нее, оскалившись, словно пес, готовый вцепиться зубами. Улыбка на миг исчезла с лица Аны и снова появилась — еще более вымученная.

С самого начала свадебного торжества Ана почувствовала, что Иону желанна Флорика. Прежде она бы исстрадалась от горя, теперь только жгучий стыд терзал ее душу, ей казалось, что все гости видят, как она опозорена… И постепенно это чувство перешло в тошноту, не дававшую ей дышать. Ей представлялось, что все окружающее вместе с ней самой окунается в какие-то мутные, ослизлые воды и по ним плывет все только скверность, словно какое-то ядовитое чудище. Она закрывала глаза и неотступно видела перед собой все те же воды, а чья-то тяжелая рука так и толкала ее туда, как к последнему приюту, где исчезают все следы и печали.

Когда на заре она шла домой, чувствуя свинцовую тяжесть в ногах, и новые сапоги ее плакуче поскрипывали по снегу, схваченному морозцем, смертельный холод леденил ей душу. Ион шел крупным шагом, задрав голову, и пыхал ноздрями, как распалившийся бык, шапка на нем была лихо заломлена, напоминая черный петушиный гребень. Он шел так, будто и не знался с ней, даже ни разу не взглянул на нее… Горечь душила Ану. Она и сама удивилась, услышав свой голос, когда у нее вдруг невольно вырвалось:

— Я покончу с собой, Ион!

Муж и не посмотрел на нее. Но сразу обозлился, словно его пробудили от сладкого сна.

— И кончай, черт с тобой, авось избавлюсь от тебя! — бросил он безразличным тоном, выпуская изо рта и ноздрей белые струйки пара, точно раздразненный дракон.

Ану бросило в дрожь. Она остановилась на миг перевести дух. Земля кружилась и качалась, как будто проваливалась. И опять мутная тошнотная вода залила все вокруг, грозя подхватить ее и бросить в бездонный омут. Она протянула руки, ища спасительной опоры, боясь потонуть. Хотела позвать на помощь и в отчаянии прошептала:

— Покончу с собой… — И не узнала своего голоса.

3
«Я мог бы выиграть дело, ничего не стоило засадить ее в тюрьму… Но что ж я буду ставить себя на одну доску с бабой? Хватит и того, что я нагнал на нее страху, умнее будет», — размышлял священник Белчуг после суда с г-жой Херделей, ловя себя на том, что поражение нисколько не озлобило его.

Вообще, с тех пор как Хердели переехали в Армадию, гнев его поулегся, уступив место непонятной вялости. Раньше все беды учителя представлялись ему вполне заслуженными, и он даже гордился, что поспособствовал их стечению и довершил удар актом, равным отлучению от церкви, отказавшись зайти с крестом в дом, где замышлялись козни против слуги господнего. Однако теперь он начинал сознавать, что все нелады между ними проистекали от мелочной, если не ребяческой, суетности, и уже подумывал, что наказание за содеянные ими грехи было, пожалуй, слишком суровым. «Возможно, я был чересчур строг, но их следовало проучить», — утешал он себя в долгие зимние ночи, ворочаясь без сна на постели.

Ему вспоминалось, какие приятные вечера он проводил вместе с ними еще несколько лет тому назад. Бывало, приходил Херделя, они играли в дурака, а то и просто просиживали допоздна за разговорами, совсем как родные. Или сам он захаживал к Херделям, и они все играли в лото на орехи, попивая чай, сдобренный ромом. Когда он вернулся из Клужа после операции и ему надо было питаться получше, г-жа Херделя каждый день присылала ему с Гиги, тогда еще девчушкой, куриный бульон и еще что-нибудь вкусное…

Эти отрадные воспоминания были омрачены не происками Херделей, а новым учителем, которого Белчуг вскорости мысленно прозвал «коварным и вероломным сыном честного крестьянина»… Он всего несколько раз беседовал с ним, но уже успел подвести его под рубрику. Юноша говорил с ним с улыбкой, как будто снисходил до него… С Херделей у Белчуга был уговор, чтобы все уроки закона божия выпадали на один день, на послеобеденные часы, а если он бывал занят, то кто-нибудь из старших учеников читал вслух катехизис и следил за порядком в классе. А тут в первую же среду, придя после обеда в школу, Белчуг увидел за столом Зэгряну и перед ним часы, причем тот встретил его словами: «Намного изволили опоздать, батюшка». Потом Зэгряну все время стоял у него за спиной, точно контролировал, как он ведет урок. Белчуг рассердился, позеленел, его даже в пот бросило, так и хотелось взять Зэгряну за шиворот и выставить за дверь, но он сдержался и, только когда уходил, не подал ему руки. Спустя несколько недель у Белчуга состоялась встреча с архитектором новой церкви, и он совершенно забыл, что у него урок. Под вечер к нему домой пожаловал Зэгряну и вежливо попросил его не пропускать уроков… Когда впоследствии Белчуг прослышал, что этот пришелец во что бы то ни стало хочет приучить детей говорить только по-венгерски, да еще облагает непосильными штрафами родителей, которые не могут посылать детей в школу, он стал сожалеть о Херделе.

Однако и Зэгряну и Херделя занимали его мысли, только когда он томился скукой, а так он переживал счастливые времена. На Большой улице, в самом живописном месте, неподалеку от его дома, высилась новая церковь, весной должны были возобновиться работы, и его мечта исполнится. Пока что происходили частые встречи, споры и даже ссоры с архитектором, — то был упрямец с длинной густой бородой, мнивший, что ему лучше знать, как отделать иконостас и внутреннюю часть храма.

И, точно чудо господне, как раз в разгар треволнений к нему явилась депутация от крестьян Сэскуцы договариваться о покупке старой церкви и переносе ее туда. Белчуг даже дрогнул от радости, — он получал больше, чем требовалось для покрытия расходов по постройке новой церкви.

— Много я труда положил, и господь не оставил меня! — проговорил он, набожно крестясь. — О, если бы все так усердствовали, как я, если бы каждый делал хоть столько же, как возвысился бы наш народ в мире и перед лицом всемогущего!

Белчуг был пламенный румын, но не щеголял этим и не искал похвалы. «Я исполняю свой долг на родном пепелище», — говорил он себе со святошеской скромностью, за которой крылось и некое сожаление. Убеждения свои он старался таить в душе, побаиваясь столкновений с властями. Только иногда в дружеской компании давал себе волю и на другой же день потом каялся, что не держал язык на привязи, как это, кстати, предписывается и в священных книгах.

Пока не начинали строить церковь, он все говорил, что ему бы только дождаться ее освящения, а там можно и умереть с легким сердцем. Теперь он положил себе новый предел: только бы привел господь воочию увидеть Румынию, «колыбель всех наших мечтаний», а тогда уж можно спокойно умереть. А в ожидании смерти он регулярно взвешивался, бывая в Армадии, и когда жаловался кому-нибудь, что ему долго не прожить, то сердился, если ему поддакивали. Зато расцветал, если ему возражали, что он еще крепкий, успеет все село похоронить, пока придет его черед. Тогда он оглаживал свою встрепанную бороденку и вздыхал, возводя глаза к небу:

— Суетные надежды, увы, суетные! Будущее в руце божией!.. Нам надо думать о насущном!

Насущным для него были расчеты с архитектором, хозяйственные заботы, богослужение, Зэгряну, Херделя, сельчане…

Он с досадой заметил, что слишком часто задумывается о Херделе и даже усматривает возможность примирения, если учителю посчастливится вернуться в Припас.

«Еще чего! — сердился он, стараясь отогнать подобные мысли. — Очень мне нужно, видите ли!.. Как будто мне только и дела, что мириться!..»

4
Единственным ободрением для Титу в Мэгуре была надежда скопить денег на дорогу. Поэтому он работал не покладая рук, стараясь ускорить отъезд…

Впрочем, ничего другого ему и не оставалось делать в этом глухом селе, затерявшемся в узкой горной теснине с рассеянными по склонам домиками. Он скоро убедился, что с Кэлдэрару ему не достичь никакого душевного понимания. Были они однокашниками, в лицее сидели на одной скамье, но с тех пор почти что не виделись. Теперь Кэлдэрару был письмоводитель, женат, состоятелен, а Титу — мечтатель, ум его был полон, а карманы пусты… К тому же Кэлдэрару неузнаваемо изменился. Будучи невзрачным, он напускал на себя важность и серьезность, дабы внушить уважение крестьянам. Изводил неимоверное количество помады, тщась отрастить усы, но, как на горе, был голомызым, на лице его лишь кое-где торчали редкие остинки. Он выпячивал живот, жилет и брюки заказывал пошире — все для солидности, так как от природы был тощеват. Глаза у него были маленькие черные и шныряли, как у белки, во все стороны. Говорил он громко, с нажимом, и пуще всего боялся смеяться на людях. Женился он недавно, на дочери помощника примаря, богатого крестьянина, и не без его содействия был избран в письмоводители, хотя его соперники были старше и поддерживал их сам солгабир Кицу. В семье тестя на него смотрели как на феномен, всюду расхваливали его, поражаясь, что «ему только двадцать шесть лет, а он уже письмоводитель», как будто прочили его по меньшей мере в канцлеры.

Титу с первого дня объявил ему, что намерен уехать в Румынию и что прибыл сюда с единственной целью собрать на поездку денег. Кэлдэрару счел непременным долгом вразумить его: это глупая затея, лучше остаться у него, приобрести богатый опыт, потом сдать экзамены и поступить на курсы письмоводителей при университете. Затем он стал превозносить профессию письмоводителя, не преминув привести в пример себя, столь много преуспевшего благодаря труду и усердию. Титу чувствовал себя униженным, видя, как приятель пытается стать в позу покровителя, но не стал укорять его, а только еще больше утвердился в своем намерении поскорее уехать.

Убаюканные надеждой, все его душевные тревоги улеглись. С той минуты, когда смутное желание уехать обратилось в страсть, ему стало легче дышать, как будто все уродливые мелочи жизни скрылись. Мечты, которые еще вчера кипели в нем, искали выхода, чтобы вырваться наружу, преобразить действительность, покорить всех, привести их в такой же жар и трепет, — теперь присмирели, затаясь в самом укромном уголке его души, словно укрощенные всесильными чарами. В часы задумчивости он ласкал и лелеял их, заботливо оберегал от непосвященного глаза. И так они были ему еще дороже и милее, казались неоценимым кладом.

Как-то раз Кэлдэрару, видя, что он замкнут и угрюм, полюбопытствовал, что с ним такое. Титу напрямик сказал ему:

— Ну что ты понимаешь? Каков твой идеал? Ты женат, письмоводитель, чего тебе еще нужно? Детей? Еще заведешь, не велико дело. А дальше? Твой идеал, милый мой, расположить к себе господина солгабира. Потому ты не пропускаешь ни одной субботы, чтобы не послать ему подарка, потому ты и фамилию свою подписываешь на венгерский манер, и жену заставляешь учить венгерский, да и беднягу отца скоро заставишь, с тебя хватит…

— Позволь, позволь, — разобиделся тот. — Я человек порядочный…

— А что ты сердишься?.. Разве я не об этом говорю? Именно потому, что ты слишком порядочный, ты и делаешь так. И, возможно, правильно делаешь… Но если я не умею быть таким, как ты и тысячи подобных тебе? Не умею, милый мой, и не могу… И сам видишь, незачем мне здесь оставаться, ни здесь, и нигде в этой стране, я должен повидать свет.

После таких разговоров Кэлдэрару раскаялся, что связался с сумасбродом, который не умеет ценить его. Он и рад бы придраться к чему-то, чтобы отделаться от него, но Титу работал за семерых и вез на себе всюканцелярию, поэтому нелегко было найти ему замену.

Перед весной Титу получил письмо от Лауры, переполнившее его радостью. Она писала, что летом в Сынджеорз непременно приедут родные Джеордже из Румынии. Тут он почувствовал, насколько близок к счастью, и уже готов был простереть руки и принять его в объятья.

5
Со дня свадьбы Джеордже Булбука глубокое отвращение ко всему окружающему прочно поселилось в душе Аны. Дни казались ей бесконечными, мутными, подобными омуту, который чудился ей тогда и затягивал ее, а теперь, точно искушение, так и преследовал своим удушливым смрадом. Ана все время чувствовала, что ей чего-то не хватает, и желала одного покоя. Она то и дело потерянно останавливалась, безжизненно опустив руки, с отсутствующим взглядом, ничего не видя и не слыша. Зенобия, застигая ее в такие минуты, бранилась; мол, она походя спит, от лени мохом обросла.

Никакой отрады она не находила в жизни. Мальчик начинал гулить и все больше походил на Иона. Питая к мужу один только ужас, Ана даже избегала взгляда ребенка, из боязни, что на нее глянут точно такие глаза, какие в ночь свадьбы жгучими стрелами впивались в другую женщину. К тому же Петришор был злобивым, закатывался плачем до синевы, а когда она давала ему грудь, он прикусывал сосок, словно мстя матери за то, что она замешкалась. Баюкая и кормя его, Ана не раз думала: «Только Ион тут причиной…»

Она чувствовала, что сердце ее выпотрошено и пусто, как кошелек, брошенный на край дороги безучастным прохожим. Мало-помалу и ум ее угасал, как будто все его закоулки были опустошены, чтобы там царили два образа, не утратившие своей отчетливости; громадные, гнетущие, они блуждали перед ней, муча ее, заставляя и душу сжиться с ними и даже привязаться к ним, — то были Аврум и Думитру. И оба всегда являлись ей такими, какими она видела их в последний раз: корчмарь — с петлей на шее, со слипшимися прядями волос, с подогнутыми ногами, лежащим под лестницей в сарае, а старик — с раскрытой, как циркуль, бритвой, поднятой вверх, чтобы не порезаться, и с мыльной пеной на щеке. Эти образы пугали ее и будили в ней вопрос, который она не умела облечь в слова и понять. Она ясно видела лишь одно: люди, жившие и страдавшие, как она сама, сохранили в застывших глазах великое спокойствие и умиротворенность, и ей словно досадно было, что она не может обрести этого их кроткого безразличия.

Когда установилась весна, Ана взяла в привычку каждый день уходить к отцу, домой. Она не сознавала, зачем туда идет, и никто ее не спрашивал. Ион бывал рад, — и голова отдыхает от ребячьего крику, и Ана не мозолит глаза своим угрюмым видом, точно пророчащим беду… Василе Бачу изредка заговаривал с ней, но больше клял за то, что по ее вине все ее имущество досталось разбойнику, который вот-вот из дому выгонит.

От Гланеташу до отцовского дома было далековато; Ана с ребенком на руках всю дорогу шла, глядя перед собой, как лунатик, не здороваясь с прохожими, бормоча что-то… Встречая ее, люди крестились, по селу уже поговаривали, что бедняга помутилась разумом, а сердобольные ругали Иона и Василе за то, что они своими колотушками совсем обезумили ее… Она заходила в дом, мыкалась из угла в угол, словно искала что-то давно утерянное, потом садилась на лавку, кормила ребенка, — и все молча, глядя в пустоту, — а после вдруг срывалась и уходила обратно.

Однажды, когда она так шла к отцу, чей-то надтреснутый, запинающийся голос вывел ее из забытья:

— Ана!.. Ана!.. Стой-ка… Поди сюда!..

Ана в испуге остановилась. У ворот Трифона Тэтару сидела калека Сависта и отчаянно махала ей рукой. День выдался теплый, с ласковым солнцем. Дорога на улице прочахла. Ветви деревьев, омытые от зимней ржавчины, зеленели почками.

Ана удивилась, заметя Сависту.

— Ты разве здесь? — спросила она.

— Здесь… Нарочно из-за тебя пришла… Сказать тебе… — с причмокиванием выговорила Сависта и осклабилась, но взгляд у нее был злобный, и она все взбрасывала руками, словно порывалась вскочить.

Ана знала, что Флорика, выйдя замуж, взяла к себе Сависту. Сама слышала, как Джеордже бахвалился, будто калека принесет ему в дом счастье; это он поддевал насмешников, говоривших, что Флорика, мол, без приданого, разве вот нажмет на Сависту, та и будет попрошайничать у прохожих. «Почему же хромуша опять вернулась к Трифону Тэтару?» — подумала Ана, подходя к ней.

Сависта что-то говорила ей, распяливая рот, захлебываясь, причем старалась сбавить голос, чтобы не услыхал кто, хотя кругом не было ни души, только в придорожной канаве напротив, похрюкивая, рылся кабан, привязанный за ногу бечевкой к частоколине. Ана слушала и ничего не понимала.

— Да ты пореже, Сависта, — умоляюще проговорила она.

Калека раздельно произнесла два слова, а потом опять залопотала еще быстрее. Глаза у нее горели все бешенее, а в уголки рта сбегалась желтоватая пена.

— Пускай не ходит Ион… То-то беда… Флорика ни-ни… Джеордже убьет! — провыла она одним духом, грозя кулаками и вращая глазами.

Ана вдруг повернулась и пошла, не дослушав Сависту, которая все продолжала лопотать, судорожно извиваясь. Ана уловила слухом: «Ион, Флорика, Джеордже», — и этого ей было довольно. А калека, видя, что она уходит, вовсе остервенилась и прокричала ей вслед, потрясая кулаками:

— И тебя убьет, шлюха!.. Пускаешь Иона…

Она напрягла все силы, порываясь кинуться за Аной, но ее увечные ноги были точно пригвождены к месту, и она лишь пригнулась лицом к земле, вытянув шею, и проревела:

— Ион хочет Флорику… Джеордже убьет… Всех, всех, всех!

Ана только и слышала: Ион, Флорика, Джеордже… И шла прямо, как прежде, к тому дому, где провела детство. Отца не было. Она достала ключ из-под перекладины, куда отец прятал его, отомкнула дверь и, войдя, села на лавку. Ребенок хныкал. Она покачала его на руках, дала ему грудь.

Голова у нее отяжелела, была как чугунная. Ана безотчетно прижала к себе ребенка, он жадно причмокивал. Растерянно озиралась она по сторонам, как будто видела все в первый или последний раз. Ничего тут не изменилось. Кровать, стол, лавки, стул, шкаф с посудой, жбан с водой, висячая лампа… Все как прежде. Только печь с ее огромным бездонным челом казалась чернее… Когда она смотрела на печь, точно молния проблеснула в ее уме, и она вдруг как бы снова вернулась на путь мытарств… Кромешная тьма… От холодного изразца щекотно ногам, когда она взбирается на печку, а сердце колотится, готово выпрыгнуть… Она влезает медленно, тихонечко, боясь зашуршать сорочкой, а то проснется отец, — он пьяный храпит на кровати… На постели жарко… Вот шарит рука, легонько дотрагивается до ее лодыжки, она знает, что это Ион, у него хрустят суставы, когда он влезает и укладывается подле нее… А сердце все стучит… Как оно стучит…

Потом вдруг она вся передернулась и, очнувшись, почему-то вспомнила, что сразу после свадьбы Ион и Джеордже стали закадычными друзьями, Ион то и дело ходит к ним, обо всем они меж собой советуются, в корчме вместе пьют и в Жидовице вместе бывают… Откуда ей это известно? Не помнила, но верно знала… кто-то сказывал… Да сам Ион говорил дома Зенобии, еще хвалился этим и Джеордже нахваливал…

И тут ей стало казаться, что печь разевает черную пасть и надвигается на нее. Ребенок выпустил изо рта сосок и заплакал… Ана вскочила, выбежала, заперла дверь, упрятала ключ. Ей так и чудилась за спиной грозно разверстая голодная пасть, она даже боялась оглянуться.

Сависта была все там же. Когда Ана поравнялась с ней, она плюнула и завыла страшным голосом:

— Убьет Джеордже всех… Срам… У-у-у… У-у-у!..

Но Ана шла, торопилась, словно дома кто ждал ее. Постолы ее поляскивали по сухой дороге, солнце припекало спину.

Когда она зашла во двор, калитка так жалобно проскрипела, что ее скребнуло по сердцу. Ион с засученными рукавами обтесывал дышло, гакая при каждом ударе топора; он оторвался на миг от работы, посмотрел ей вслед, и глаза его потухли, как будто ему помешали любоваться другой. Ана прошла мимо него, не поворачивая головы. Дверь из сеней была настежь, вся черная, по притолоке ползла сизая дымная пелена. В комнате на постели спал Гланеташу. Он лежал врастяжку, с разинутым ртом и всхрапывал. Зенобия с налитыми кровью глазами раздувала в очаге огонь; завидя невестку, она стала пушить ее, не переставая ворошить уголья и раздувать жар:

— Пошла теперь шляться целыми днями, тоже мужняя жена называется… ф-ф-ууу… ффф… ффф… а тут все дело стой… фф… шатущая, словно из цыган, а не от добрых людей… Ни крохи у тебя… фффуууффф… ни стыда нет… ффф… как погляжу… ни совести…

Ана слышала ее слова и не понимала их смысла. Все ей было как во сне. Она постояла среди комнаты. Ребенок агукал. Потом она будто вспомнила что-то, поудобнее примостила ребенка в ногах у Гланеташу, обернула потуже пеленками и перекрестила три раза… Проделывая все это, она словно опять позабыла, что думала, и застыла в отупении, с вопрошающим взглядом… Потом вздрогнула и быстро вышла в сени, там стала шарить по углам, досадуя, что никак не найдет того, что искала. Метнулась из сеней во двор, и на пороге ей в лицо ударил яркий свет весеннего солнца, она растерянно заморгала глазами. С желтым, испитым лицом, заострившимся носом и подбородком, она была воплощением отчаяния. Ей хотелось заломить руки, и не было сил… Какая-то новая мысль возникла у нее, и она бегом кинулась к хлеву…

Там она, пока пригляделась к темноте, двигалась на ощупь. Потом различила Середену, свою приданую корову, с костлявым хребтом и широко расставленными, как весла, бедрами, словно она была вечно голодная; вымя у нее свисало почти до земли. Середена взглянула на нее большими, спокойными, меланхоличными глазами, будто спрашивая, что ей нужно. Ана погладила ее по заду, но Середена недовольно отворотила морду, уткнулась в объедья и пыхнула ноздрями, вывеивая труху из ясель… Рядом с ней жевала Ионова Неделька, дальше, тоже по правую сторону, выжидательно ржали два отощавших коня… Налево лежа подремывали быки.

Ана все мешкала. Останавливалась, забывая, что ищет, и, опомнясь, опять начинала топтаться. Так она очутилась у закуты, где прежде держали телка, которого Ион после продал, чтобы уплатить адвокату. На столбе на деревянном гвозде висел новенький аркан, — им привязывали теленка, когда отлучали его на время дойки. Взяв его и расправив в руках, Ана заулыбалась, словно обрадовалась. Потом огляделась кругом. Накат тут был очень низким — рукой можно дотянуться, настлан он был на толстенных неотесанных бревнах. Она накинула конец веревки на крайнее бревно у двери, подле Середены, и завязала тройным узлом. Расширила петлю на другом конце и, отпустив ее, стала глядеть, как она раскачивается все тише и тише. Тут вдруг ей представился Аврум, и она с удивлением заметила, что удавленник уже не страшит ее, а даже будто улыбается как-то странно, словно манит.

— О, упаси господи, и я тоже… — прошептала Ана, повернулась и шагнула к двери, решив выйти из гнетущих потемок. В дверную щель пробивался желтый луч, в нем плясали мириады разноцветных пылинок. Снаружи слышались удары топора и громкое бранчливое чириканье воробьев. Она хотела шагнуть дальше и вдруг ясно увидела в полосе света Думитру с бритвой в руке, он вздрагивал, словно делал ей знаки… Испугавшись, она оглянулась назад. Веревка не колыхалась, она висела, точно оттянутая тяжестью. Подумав, почему она натянулась, Ана увидела в петле голову Аврума, он ухмылялся, и это озлобило ее.

Медленно, деловито она сняла с себя платок и положила на перекладину, отделявшую Середену от Недельки. Потом сердито шагнула под петлю, приходившуюся ей вровень с глазами. Она привстала на цыпочки, взялась за петлю обеими руками и продела в нее голову. Долго мучилась, прилаживая петлю на голой шее, придерживая одной рукой веревку, а другой петлю. Пока она стояла, вытянувшись, у нее заныли ноги, она чувствовала, что вот-вот потеряет сознание… Тогда она закрыла глаза и попробовала отпустить веревку. Да и ноги уже обессилели, подгибались колени. Петля затягивалась все туже. Ей не больно было, только все казалось, что она неладно надела петлю, и она досадовала на себя, зачем поторопилась. Почувствовав щекотку в горле, открыла рот и глаза. Вдруг у нее промелькнуло в уме, что теперь она умрет. Она ужаснулась, хотела достать ногами до земли, убежать от смерти. Но тщетно перебирала ногами — никакой опоры не было. Тут она перепугалась, и жгучее удушье охватило ее. Язык разбух, заполнил весь рот, она высунула его… Потом по всему телу забегали мурашки. Она почувствовала страшную, одуряющую сладость, как будто долгожданный любовник в диком порыве сжал ее в объятьях… Она попробовала крикнуть, но только глухо прохрипела два раза… Она изнемогла и мягко повисла. Молнией пронеслись в голове ночная темь, печь, боль, сладость… Потом все спуталось. Выкатившиеся из орбит глаза уже ничего не видели… А язык высовывался все больше, вызывающе, насмешливо, как бы мстя за молчание, на которое она была обречена всю жизнь.

Середена, не слыша шорохов, повернула голову и недоуменно посмотрела. Шевельнула хвостом и задела подол Аны. Ана не шелохнулась. Тогда Середена запустила зеленоватый язык сперва в одну ноздрю, потом в другую и после со скучающим видом принялась размеренно жевать.

Долгое время спустя раздался злобный голос Зенобии:

— Ана!.. Ана!.. Ах, лихоманка тебя возьми, ленивая шкура, охальница!.. День-деньской только и треплется по улице, а ребенка на мою шею спихивает, оглохнешь тут от его реву… Ана!.. Будь и ты проклята, и тот, кто тебя навязал мне в невестки! Чтоб ты издохла, бесстыжая…

— Да я вроде видал, она в хлев пошла, — буркнул Ион, не отрываясь от дела. — Поди заснула там!

Зенобия ринулась туда и распахнула дверь настежь. Веселый свет так и хлынул внутрь… Но в тот же миг Зенобия шарахнулась в ужасе и завопила благим матом:

— Караул!.. Спасите… Сюда!.. Ионикэ!.. Повесилась Ана!.. А, горе-то, батюшки!.. Повесилась!..

Глава XI ПРОКЛЯТИЕ

1
Когда Ион увидел Ану мертвой, его как будто молотом ударили в темя. Ошеломленный, стоял он перед удавленницей, зажав ладонью рот, и неотступная боль глыбой давила его мозг. Он припомнил теперь ее страшные слова в ночь свадьбы Джеордже и Флорики. Та особая жалость, порожденная страхом и удивлением, которую невольно испытывает всякий при виде мертвых, на миг потрясла и его. Но потом, когда он уже присмотрелся к жутко обезображенному лицу жены, им овладело недоумение, как он мог чуть не год спать в одной постели с ней, и он подумал, что правильно она сделала, покончив с собой… Немного погодя, по какому-то безотчетному чувству, он прикрикнул на Зенобию:

— Где ребенок, мать?.. Займись ребенком!.. Ступай к нему!..

Тревога за мальчика заслонила все и уже не оставляла его.

Василе Бачу пришел под вечер, когда Ана покоилась на столе, обмытая, убранная, со скрещенными на груди руками. Он долго смотрел на нее, проглотил подступивший к горлу ком, перебросился несколькими словами с Ионом, но оба не глядели друг другу в глаза. Зенобия с подробностями рассказала ему, как Ана пришла из села, положила ребенка на кровать, вышла наружу, что сама она не наткнулась бы на нее, кабы не заплакал мальчонок…

На панихиду собралось почти все село, вся улица заполнилась народом. Хоругви поколыхивало весенним ветерком, он уносил вдаль запах ладана и приносил оттуда волны сладкого аромата яблоневого цвета. По временам раздавался женский плач, священник Белчуг гнусаво бормотал погребальную песнь и потряхивал кадилом. Ион стоял на коленях по одну сторону гроба, Василе — по другую, оба с непокрытыми поникшими головами, как виноватые. Зенобия, тоже на коленях, держала на руках ребенка, укачивая его, чтобы он не хныкал, и все поглядывала вокруг, словно бы хвалилась пышностью похорон. Сокрушенный Гланеташу плакал навзрыд, закрыв лицо руками, и горестно приговаривал:

— Доченька… Доченька…

Точно сквозь сон, слышал Ион пенье попа и ответы дьячка. Мысли его блуждали какими-то странными зигзагами, перескакивая от Аны к ребенку, потом к Василе Бачу, опять к покойнице в сосновом гробу, окутанном дыбившимся крепом, после вдруг к Флорике и снова возвращались к ребенку на руках у Зенобии. И чуть только на мысль ему приходил ребенок, его бросало в дрожь от страха.

Пока священник читал длинную молитву, он вспомнил, как перед выносом гроба пришли Джеордже с Флорикой со скорбными лицами, оба стали говорить ему, что так, видно, богу было угодно, но надо крепиться, все ведь минется на свете… Взгляд молодайки был прикован к нему, печальный, тоскующий, полный укора, и вместе с тем словно бы излучал едва сдерживаемую любовь. Он испугался, что Джеордже заметит это, и потупил глаза. Но теперь он всем сознанием чувствовал этот взгляд, все властительнее вставал он в его воображении, переполняя сердце горечью, из которой, однако, быстро взрастает новая надежда.

Под конец панихиды он вскинул глаза и поймал взгляд Василе Бачу, давно уже сверливший его. Ион побледнел, хотел опять опустить голову и не смог. Взгляд у тестя был точно такой, какой бывает у гигантской змеи, когда она завораживает свою добычу, прежде чем проглотить ее. Но Ион прочел в его глазах вопрос, сначала смутный для него, а потом вдруг ясный, как день: «Где земли?.. В землю уйдут все земли…»

Тут он и догадался, почему сам так много думает о ребенке. Значит, со смертью Аны он лишился бы всего и напрасной оказалась бы его борьба, если бы не ребенок… Значит, только жизнью ребенка и держится его добро, только пока жива душа в ребенке, живо и его добро… Он хотел взглянуть на Зенобию с ребенком, но взгляд Василе не отпускал его, жег, терзал, в нем он, как в зеркале, видел себя: желтый, испуганный, трясется со страху перед нависшей угрозой… А у тестя лицо так и маслилось от язвительной, торжествующей улыбки.

Пока не опустили в могилу гроб с Аной, глаза Василе Бачу преследовали его, не давая пощады, изгоняя из его сердца взгляд Флорики, заставляя забыть обо всем, даже о похоронах, и думать лишь о ребенке, как будто от него зависела вся судьба.

Возвращаясь с кладбища, Ион вырвал ребенка у Зенобии, словно боясь, как бы его кто не похитил. Прижал к груди, прикрыв его своими костистыми руками. Петришор плакал, а он успокаивал его, как многоопытная нянька, все с той же мыслью, что несет на руках всю землю, добытую долгими стараниями и хлопотами. Люди, прежде ругавшие его и считавшие, что из-за него повесилась Ана, увидев его с ребенком, умилились и про себя решили, что не может он быть повинными в смерти жены.

— Смотри, зять, чтобы не расхворался внучонок! — шепнул ему на ухо недобрый голос, когда они свернули на Большую улицу.

Ион передернулся и спрятал мальчика под суман, словно оберегал его от взгляда Василе Бачу.

Потом, после поминок, он долго советовался с матерью, как быть с ребенком, как им теперь вынянчить его. И чуть поуспокоился, когда Зенобия заверила его, что мальчуган уже не маленький, Ана и так, мол, собиралась отнимать его от груди, он уже все ест, погоди, еще какой молодец вырастет, только бы дал ему бог житья, и оглянуться не успеешь, как большенький будет, пошлешь на выгон пасти скотину.

— Смотри, мать! — сипло сказал Ион. — Смотри за ним хорошенько! Мне сдается, что Петришор хиловат.

— Ах, батюшки, вот чудак-то, нешто не видишь, какой он красненький да крепкий.

— Ладно, ладно… Но если, не дай бог, заболеет и помрет, так и знай, не жить тебе со мной… Мальчонка — это моя жизнь, мать!

— Ну и окаянный же ты, Ионикэ, и шальной, право слово! — возмутилась та.

— Это я тебе только так говорю, чтобы потом разговору не было, что я не говорил тебе… Пуще глазу береги его мне!

— Да что это с тобой, парень? Ты ровно беду накликиваешь, прости меня господи! — перекрестилась Зенобия, подумав про себя, что Ион, верно, крепко любил жену, хоть и не выказывал этого, если так изводится из-за ее мальца.

2
— Румын, когда он добр по натуре, он вот таков, как мой друг Херделя! — все чаще восклицал Грофшору по мере того, как близился срок рассмотрения апелляции и Херделя становился все сумрачнее и недоверчивее.

Пересмотр дела был назначен на середину апреля в апелляционном суде в Тыргу-Муреше. Херделя считал дни, как школьники перед каникулами, только он с каждым ушедшим днем горевал все сильнее, томимый предчувствием, что ему суждено быть заклейменным и потерять пенсию, ради которой тридцать с лишним лет работал как каторжный. Теперь он уж и надежды не питал, несмотря на громкие заверения Грофшору, ибо в прошлый раз надежда-то и обманула его столь жестоко.

Грофшору изо дня в день твердил ему и клялся, что сам поедет в суд и без полного оправдания не вернется. А за три недели до дня суда, чтобы уж окончательно доказать ему свою любовь и уважение, он выпил с ним на брудершафт в пивной «Рахова», где было в сборе все почтенное общество Армадии, облобызал его и торжествующе воскликнул:

— Теперь ты мой брат, пьянчужка, и если ты еще посмеешь когда усомниться во мне и покажешься с такой плаксивой рожей, тебе не поздоровится, так и знай!

Жест этот был встречен всеобщими рукоплесканьями, а те, кто еще не был на «ты» с Херделей, последовали примеру адвоката, начиная с директора лицея и кончая писцом нотариуса.

В тот день Херделя чувствовал себя поистине счастливым, напился допьяна, так что супруга должна была потом прикладывать ему к голове мокрое полотенце и браниться всю ночь… Но наутро к нему возвратилась прежняя тоска, точно тень, которая покидает тебя, только пока ты в темноте. Он много размышлял об Ионе и его жалобе. Ион занимался своими делами и разбогател… Для Иона жалоба была легкой встряской, из которой выходишь невредимым и еще больше радуешься жизни. Что за беда, если он и отсидит месяц в каталажке?.. Может, он даже и доволен, что представляется случай отдохнуть?.. Тогда как для него самого эта жалоба была тяжким ударом, круто изменившим линию жизни. Такая малость, и так решает судьбу человека, так перевертывает всю жизнь! Маленький камешек опрокидывает огромный воз… Песчинка стронулась с места — рушится целая скала… И, видимо, всегда мелкие и незначительные вещи причиняют тягчайшие потрясения, как будто человек, гордый, уверенный в своих силах, всегда лишь игрушка или даже ничтожнее того в руках таинственного и грозного владыки…

Как раз за несколько дней до решения его участи к Херделе снова явился Ион, пришел сказать о смерти Аны и попросить как-нибудь устроить, чтобы ему дали отбыть наказание в судебной тюрьме Армадии, — не забираться же ему в такую даль, в Бистрицу…

— Сделаю, Ион, как не сделать! — с горечью сказал учитель, грызя ногти, чтобы справиться с раздражением. — Я и раньше немало делал для тебя, и видишь вот, до чего дошел, видишь: старый человек, а выброшен на улицу… Но, конечно, сделаю…

Ион посмотрел ему в глаза, всем своим видом выражая искреннее волнение, как будто слова Хердели затронули в его душе давно умолкшие струны.

— Негодяй я, крестный, — кротко проговорил он. — Злые мы и глупые, вот наша беда… Наказал меня бог, горше некуда. Согрешил я перед вами, сам понимаю… Но доброму бог помогает… Господь вас наградит за мой грех…

— Удивляюсь на себя, и как я поддался твоей дури, Ион? Надо было гнать тебя вон, не соглашаться, — пробормотал учитель, расчувствовавшись до слез.

— Так оно всегда, когда бог отнимает у человека разум, — заметил Ион другим тоном, пожестче, уже не без досады, что уступил минутной слабости, печалясь о чужих заботах. — А вы мне теперь просьбу насчет того напишите поскладнее, я вам заплачу, крестный…

Херделя составил ему надлежащее прошение. Разговор с человеком, из-за которого он и потерпел, заронил в его душу крупицу надежды. Он повторял про себя: «Доброму бог помогает», — и находил в этом некое утешение. Но и совесть грызла его, что он, по своей суетности и глупости, не раз подсмеивался над святыми. С этой поры ежевечерне, погасив лампу и улегшись в постель, он молитвенно складывал на груди руки и жарко молил бога простить ему заблуждения и, как прежде, вывести его и на сей раз из тупика, в который он попал по своей вине.

Грофшору намеревался поехать один в Тыргу-Муреш на разбор апелляции. Херделя должен был оставаться дома, в канцелярии, его явка была необязательна, и он бы только зря истратил много денег. Дорожные сборы были хлопотливыми, хотя если выехать из Армадии в полдень, то к вечеру уже можно было добраться до места. Г-жа Грофшору — миловидная, пухлая, домовитая — набила снедью полный баульчик, чтобы муж не голодал в поезде. Много помогла ей г-жа Херделя, с которой они успели близко сдружиться. Ей и принадлежала мысль насчет провизии и была сочтена превосходной… При отъезде присутствовали обе семьи, в том числе и пятеро детей адвоката. Было пролито много слез, только сам Грофшору проявил твердость духа и велел Херделе быть абсолютно спокойным, уповать на него и на бога.

Жена адвоката, г-жа Херделя и Гиги сговорились говеть весь день суда… Вечером Хердели засиделись допоздна, восхваляли семейство Грофшору, — что за сердечные, редкостные люди, — тщательно взвешивали все шансы. Когда они улеглись, в темноте явственно слышался шепот: все трое от души молили всемогущего благословить грядущий день и обратить его во благо невинно оклеветанных… В это же время г-жа Грофшору шептала «Отче наш», прося за бедного христианина, а перед тем заставила всех пятерых детей стать на колени и прочесть молитву «за дедушку Херделю».

Не зная о намерении женской половины, учитель тоже решил поститься весь этот тягчайший в его жизни день. Он проснулся ни свет ни заря и больше уже не мог заснуть от тревоги и волнения. Чтобы убить время, он хотел запалить трубку, но вовремя спохватился, — нельзя оскверняться «чертовым ладаном», когда посвящаешь день богу. Он промаялся в постели, томимый дурными предчувствиями. Спозаранку ушел в канцелярию, но и там не обрел покоя. В обед он даже не ходил домой, чем рассердил г-жу Херделю, которая, по обыкновению, ждала его.

Наконец вечером пришла телеграмма. Херделя сидел один в комнате, он вскрыл ее и громко прочитал вслух, так что и почтальон услышал. «Оправдан — ура». Старик вздохнул от глубины сердца, как будто у него гора свалилась с плеч, и вдруг заплакал навзрыд; почтальон, дожидавшийся чаевых, быстро вышел на цыпочках. Отведя душу в слезах, Херделя пошел к г-же Грофшору, — жили они в том же доме. Г-жа Грофшору попробовала рассмеяться, но вместо этого тоже расплакалась от радости. Хотела похвалить мужа, которого очень любила, несмотря на его ветреность, но у Хердели не хватило терпения выслушать ее. Он испытывал потребность разгласить радостную весть. В пивной друзья поздравляли и обнимали его, потом стали подговаривать хорошенько вспрыснуть такую блистательную победу, и ему стоило титанических усилий отказаться и соблюсти пост… Домой он попал поздно, смертельно усталый от радости. Г-жа Херделя встретила его с насупленным видом, из-за того что он не пришел обедать, но когда увидела телеграмму, заголосила вместе с Гиги на весь дом, — можно было подумать, что скончался их любимый родственник. Учитель с великим трудом унял их, на свою же беду, — жена тотчас учинила ему допрос: почему он не соизволил явиться к обеду и заставил ее понапрасну загубить столько еды? Даже его признание, что он постился, не умиротворило г-жу Херделю, только в душе она порадовалась, что «нехристь» обратился к богу.

На сей раз они легли спать пораньше. В доме царило блаженство. И, несмотря на это, Херделя, пожалуй, никогда еще не проводил такой бессонной ночи. Ему хотелось есть, особенно же он изголодался по куреву. Час за часом ворочался в жаркой постели, веки у него отяжелели… а сна все не было. Только на заре к нему сошел благодетельный сон, и такой крепкий, что г-жа Херделя дважды принималась тормошить его, пока добудилась, — нельзя же опоздать на службу, когда адвоката нет дома и вся канцелярия на его плечах.

В полдень все совершили прогулку до Жидовицы и там стали дожидаться Грофшору… Дети первыми услышали звон колокольцев. Коляска остановилась, из нее выскочил сияющий адвокат. Прежде чем расцеловаться с женой, он бросился к Херделе, бурно обнял его и воскликнул:

— Видал, ренегат, что может сделать румын?.. Теперь попробуй у меня усомниться, когда я что-то обещаю!

3
Щуплый писец взял у Иона бумагу, по которой окружной суд разрешал ему отбыть месячное заключение в судебной тюрьме Армадии. Повертел ее в руках, порылся в папках, посмотрел на него, неодобрительно качая головой, потом записал что-то в пропыленный реестр, выдал ему билет желтого цвета и отослал «в конец коридора, где увидишь черную доску и на ней много ключей».

Пройдя коридор, Ион очутился на тюремном дворе. Он тотчас припомнил его, — недаром же так разглядывал его тогда, когда судился с Симионом Лунгу. И как в тот раз, у него защемило сердце и краска сбежала с лица. Узкий двор был пуст. Истертые каменные плиты отбрасывали солнечный свет. Оконные стекла за толстыми железными решетками сверкали на солнце. В одном из окон недвижно замерла остриженная голова с обросшим темной щетиной лицом, — живыми на нем были только глаза, они, казалось, упивались дневным светом. Ион вздрогнул и перекрестился, потом поднял взгляд к голубому небу, на котором кое-где белели облачка, застывшие в ясном воздухе.

Он постучал в дверь и услышал оттуда резкий, густой сердитый голос. Тогда он осторожно скользнул в дверь, словно боялся зашуметь. Очутясь в светлой комнатушке, увидел уже знакомого тюремщика, который обдал его презрительным взглядом, а другой, сидевший возле столика, тотчас протянул руку за желтым билетом, как человек, знающий, что без такой бумаги сюда не приходят.

— Пятый номер! — буркнул он по-румынски.

Другой тюремщик отобрал у него нож, кимир и котомку с едой, что ему запасла мать, да еще огрызнулся:

— Тут своего не едят, голова!

Ион хотел отстоять свое добро, а главное, еду, пожалев, что она зря пропадет или тюремщики съедят, но странная робость сдавила ему горло, и он не проронил ни слова. Как послушная овечка пошел он за суровым тюремщиком, который втолкнул его в узкую камеру, приказав соблюдать чистоту и не шуметь. Ион остался один в четырех голых стенах и услышал, как ключ дважды повернулся в замке с оскоминным скрежетом. Несколько минут он стоял в растерянности, озираясь по сторонам. Сердце у него колотилось, как будто не находило себе места. Потом он зашагал взад и вперед все быстрее и быстрее, точно загнанный в клетку зверь, и все взглядывал в окно, где виднелся крошечный клочок далекого-далекого неба.

Но через некоторое время он внезапно успокоился, устыдясь, что так разволновался. «Э, будто я не знал, что так оно и будет! Теперь уж что бог даст!..» — сказал он себе, останавливаясь посреди камеры.

Аккуратно сложив суман, он постелил его на пол в углу подле двери и растянулся на нем. Он чувствовал себя до того измученным, словно ходил в ярме. Он закрыл глаза и сразу заснул мертвецким сном.

Среди дня его разбудили окрики тюремщика, ширявшего ему в бок сапогом.

— А ну, подымайсь! Вставай, скотина! Тут не спят, голова! Тут работают!

Вместе с другими тремя заключенными его послали колоть дрова на дому у судьи.

На второй день Ион уже освоился. Он был доволен. Чем не житье: кормят-поят, спишь вдоволь, работа больше для виду… По дому он все-таки скучал и, главное, тревожился за ребенка. Все ночи ему снилось, что он в Припасе, но только не дома, с ребенком, а у Джеордже, близ Флорики. Он досадовал и едва дождался четверга, когда должна была прийти Зенобия с новостями и с гостинцами.

— Как там мальчонок? — спросил он резко и подозрительно.

— Хорошо, жив, здоров, — ответила мать еще сердитее, чем всегда, — она и без того была недовольна, что сын больно уж печется об этом заморышке, а тут еще тюремщик обозлил, не пропустил с едой к Иону.

Днем Ион только и думал о Петришоре. Времени на это было много, он и строил всякие домыслы, пока мозг не обессилевал. Но чем больше бередил себя, тем труднее были возникавшие вопросы, перед которыми он терялся. Часто ему чудился голос тестя, шептавший о ребенке на похоронах Аны, а его взгляд занозой засел Иону в голову. «Покамест я тут, он мне и убить его может, чтобы землю отнять!» Эта мысль как ножом полоснула его.

С той минуты стены стали давить его, а дни тянулись томительно долго. Временами его так и подмывало броситься на толстые оконные решетки, выломать их и бежать домой, к ребенку, оберечь его.

А по ночам сновиденья уносили его к Флорике. Снилось старое, как еще задолго до смерти Аны он ходил к Джеордже, вел с ним разговор о хозяйстве, о работах, затевал вместе какие-то дела, вовсе не заботившие его. И все ходил, хотя сам ненавидел Джеордже, как лютого врага, который отнял у него самое дорогое сокровище. Потому и ходил, что только так и мог быть около своего сокровища. С Флорикой он ни словом не обменивался, ни взглядом и все равно чувствовал себя счастливым и радостным. Он не знал, чего хочет, и ни о чем себя не спрашивал. Довольствовался одним сознанием ее близости и надеялся. После смерти Аны он заходил реже, но в душе затаил еще больше надежд… И теперь, когда он не мог там бывать и не хотел думать о ней, она все равно владела его снами…

Просыпаясь, Ион всякий раз испытывал отрадное чувство, но при свете дня оно опять затмевалось беспокойством о ребенке.

За две недели от таких дум и снов он обратился в тень. Лицо у него пожелтело, на лбу залегли морщины. Только глаза как будто еще сильнее горели страстью и решимостью.

4
Десять дней спустя Херделя получил депешу от инспектора из Бистрицы с приказом немедленно приступить к занятиям в припасской школе. Одновременно ему сообщили, что в податное управление Армадии посланы соответствующие указания о выплате ему жалования за то время, что он был отстранен.

— Господь карает, господь и милует, — сказал учитель.

Не помня себя от счастья, он осушил две бутылки пива в пивной и принес домой литр вина, велев жене вскипятить его с сахаром и с корицей, чтобы честь честью отпраздновать этот день, пожалуй, не менее знаменательный, чем тот, в который он избавился от грозившего ему осуждения.

Госпожа Херделя, по своему обыкновению, немножко посердилась, попеняла ему, что он пьяница, но вино все-таки вскипятила и подала после ужина; напиток получился превосходный. Херделя попытался заставить и Гиги выпить хоть стопочку, она, разумеется, отказалась самым решительным образом, потому что девушке неприлично осквернять им губки.

Опьянев от радости, а что касается самого Хердели, то и от вина, после ужина они долго держали семейный совет. Относительно денег, словно чудом упавших с неба, они быстро сговорились, как ни краснела Гиги, решив сшить ей на них приданое, хотя и неизвестно было, когда оно понадобится. Затем опять встал вопрос, уже обсуждавшийся когда-то, в прискорбных обстоятельствах: перебираться ли в Припас или остаться здесь, а Херделе уходить туда на день и вечером возвращаться домой, как Зэгряну. Г-жа Херделя, тосковавшая по домику, настаивала на переезде, главным образом, из опасения, как бы «помело» Белчуг не обозлился из-за того, что они с триумфом вышли из всех испытаний, и не подвел их с участком. Херделя в принципе был согласен с ней, но подумывал, нельзя ли, занимаясь в школе, сохранить и заработок у Грофшору, при условии, что он будет работать после обеда или вечерами. Жалко было упускать такое жалованье, да и прочие соблазнительные доходы, не мешало подумать и о приданом Гигицы. Девушка с приданым вдвое желаннее. Лаура шутя выскочила замуж, потому что ей подвернулся редкостный малый. А как знать, подвезет ли Гиги?

Девушка сердилась и, конечно клялась, что никогда не выйдет замуж… Этого было достаточно, чтобы повысился тон семейного совета. Г-жа Херделя набросилась на нее с бурными попреками, что она блажит, как и Лаура, и для примера сослалась на то, что она не оказывает должного внимания Зэгряну, а он превосходный юноша и, кажется, любит ее. Что она ломается, точно принцесса какая? Гиги слезно протестовала, заткнула уши, только бы не слышать этих напоминаний про Лауру: «Видишь, она послушалась нас и вон как хорошо живет»!

— Да разве он просил моей руки? — в отчаянии воскликнула Гиги. — Или вы хотите, чтобы я сама за него посваталась, будь он проклят!

Мысль о ее сватовстве к Зэгряну показалась ей столь забавной, что все ее раздражение вмиг прошло и она прыснула со смеху, а за ней улыбнулась и г-жа Херделя.

Таким образом, семейный совет завершился довольно весело, хотя так ничего и не решили. Пока условились, что Херделя будет ходить в Припас, как Зэгряну, потом переговорит с Грофшору и там уж видно будет.

Одна Гиги, ложась спать, испытывала смятенье чувств. До сих пор она серьезно не задумывалась о Зэгряну. Он и вправду был ей симпатичен, но выйти за него замуж? Она заснула с мыслью: «Вот странные они, старики, чуть что, сразу думают о замужестве…»

В эту ночь ей снился Зэгряну, и она громко смеялась во сне, — г-жа Херделя даже проснулась и перекрестилась.

По случаю принятия школы Херделя побрился и расфрантился, как жених. Он вышел из дому ранним утром и отправился не спеша, держа в руке сверточек с завтраком. Сама погода, казалось, праздновала его триумфальное возвращение. Стояло чудесное майское утро с кротким, ласковым солнцем. Дорога на Припас молочно белела в тени Господской рощи, которая нежно шелестела свою утреннюю песнь, состязаясь с дроздами, порхавшими по полям молодой пшеницы и кукурузы… Чем ближе он подходил к селу, тем сильнее были его радость и волнение. Встречные крестьяне, выходившие на работы, улыбались ему, и он отвечал им улыбкой. Под Чертовыми кручами он повстречал Тому Булбука, остановился с ним и рассказал, как его не оставил бог. Тома закивал головой и, радуясь глазами, сказал ему:

— Храни вас бог, господин учитель, вы ведь нам свой, и нам между собой виднее наши беды…

Потом он остановился с Трифоном Тэтару, с примарем Флорей Танку, со стражником Козмой Чокэнашу и с той же наивной гордостью рассказывал им всем про свою победу. Войдя в село, он взглянул на часы. Слишком рано пришел. «Эк я перестарался, — подумал он, сияя от радости. — Ну ничего! Все же и взглянуть хочется, как там наш домик, бедняга… Хорошо, что я догадался прихватить ключи!»

Дом с двумя оконцами, обращенными к селу, казалось, любовно смотрел на него.

— Эх, сиротинушка! Как это ты пропустовал столько времени! — прошептал умиленный Херделя. — Эге, больше пяти месяцев… Шутка ли!

Во дворе буйно разросся бурьян. Запущенный сад дичал. Под стрехой протянулась паутина, обмазка на стенах местами облупилась. Ключ туго повернулся в скважине. Затхлый, спертый воздух ударил ему в лицо. Шаги его гулко и мрачно отдавались в пустынных комнатах, он постоял в каждой, оглядел их, повздыхал. «Надо бы проветривать тут, хоть мало-мальски прибирать, да ведь когда человек в беде, ему уж не до того», — подумал Херделя, вышел на балкон и залюбовался видом села в цвету и в зелени.

Старик Гланеташу из своего двора, как и всегда, почтительно поздоровался с ним, чинно приподняв шляпу. Вышла и Зенобия с внуком на руках, надрывавшимся от плача; она принялась благословлять учителя: слава тебе господи, вернулся, а то одно горе было без ученого человека в селе, — поп, он все только со своей церковью… Херделя им тоже рассказал, что получил по телеграфу приказ немедленно вернуться в школу, потому что, как он, уж никто не обучит детей. Подошел Мачедон Черчеташу, за ним поодиночке и другие соседи, все слушали Херделю, раскрыв рот от удивления и от радости, так как все жаловались на молодого учителя, что он слишком крут.

— Ну, а Ион где же, Александру? — спросил Херделя у Гланеташу.

— Нешто вы не знаете? — вмешалась Зенобия, оттирая мужа. — Вы же и писали просьбу, чтобы ему дали отсидеть в Армадии…

— Помоги боже и ему! — сказал Гланеташу, чтобы не срамиться перед людьми, что баба заткнула ему рот.

— Так, так, Александру. И в тюрьме люди живут, — ответил учитель, кивнув головой. — Только бы здоров был, а так, не нынче-завтра будет тут!

В этот момент появился и Зэгряну, он шел из Армадии, немножко важничая, вертя в руке дождевой зонт, с которым никогда не расставался, верный учительской традиции не выходить из дому без зонта, подобно тому, как солдат не ходит без винтовки. Юноша с улыбкой поздоровался с Херделей и хотел идти дальше, в школу.

— Подождите меня, коллега, пойдем вместе, нам по пути! — весело остановил его Херделя.

— С удовольствием, коллега! — любезно ответил Зэгряну.

— Все-таки вам придется передать мне школу, — сказал Херделя, выйдя к нему на улицу.

Крестьяне тем временем молча слушали разговор господ.

— Да? — сказал юноша, покраснев до ушей. — Я ничего не знаю… Мне… не сообщали…

Он замялся в полном смущении. Ему было неловко перед крестьянами, те насмешливо улыбались.

— Вчера мне прислали приказ… По телеграфу… Если бы я увидел вас в Армадии, я бы предупредил! — сказал Херделя, достав телеграмму и с жестокостью победителя показывая ему. — Вот, коллега! Сам новый инспектор подписал…

— Да… да… разумеется… идемте… Передам… как же иначе… — лепетал Зэгряну, теряясь от волнения. — Но я удивляюсь, что меня не известили… хотя это ничего не значит. Вероятно, мне сообщат официальным порядком… Это ничего, пожалуйста…

— Непременно должны известить, — тоном превосходства поддакивал старик.

Когда дети в школе увидели Херделю, глаза их засветились радостью. Он отпустил их во двор играть, пока примет государственное имущество. Потом, после ухода Зэгряну, начал урок с таким волнением и жаром, точно впервые вел его. Он распахнул дверь навстречу свежему живительному весеннему воздуху. И несмышленые дети с облегчением слушали и отвечали ему, как будто к ним вернулся их добрый родной отец на место сурового отчима.

Херделя отпустил детей обедать и, желая показаться всему селу, пошел по Притыльной улице, перебрасываясь словечком у каждого двора, и вышел на другой конец села, в сторону Сэрэкуцы. Белчуг был у себя на балконе в забрызганной известью и штукатуркой одежде; он только что пришел из новой церкви, где уже вовсю работали каменщики.

— Здравствуй, Ион! Как живешь-можешь? — теплым и дружелюбным тоном крикнул ему Херделя.

— Благодаря бога, Захария! Поскрипываю помаленьку, — ответил священник, улыбаясь и подходя к калитке.

— Ты знаешь, я опять получил в свое ведение школу! — сказал учитель, не скрывая гордости.

— Хорошо, что ты вернулся, Захария, слава богу! А то Зэгряну —сущее наказание для всех нас! — серьезно и искренне сказал Белчуг.

Они пожали друг другу руки и больше ни о чем не говорили. Херделя пошел домой завтракать, а Белчуг задумчиво смотрел ему вслед.

5
Когда Иона выпустили из тюрьмы, он лётом помчался домой. Сердце у него стучало, сжимаясь от дурных предчувствий. «Только бы не с ребенком что!» — мысленно повторял он по дороге от Жидовицы в Припас.

Входя в калитку, он явственно услышал сиплый, обессиленный детский плач. «Вот оно… вот… Это меня бог наказывает!»

Петришор лежал на спине поперек кровати и стонал в слезах, закрыв глаза. По временам он поднимал ручонки, сцеплял их и тряс ими, словно силился освободиться от страшной боли… Зенобия у печки сгребала жар, готовясь заговаривать его от сглазу, Гланеташу, пригорюнившись, сидел на краю постели и успокаивал внука:

— Нишкни, детка, ты с дедушкой, нишкни!

Ион бросил свои пожитки на лавку и подошел к постели.

— Отходит… все напрасно, кончается! — сказал он, взглянув на испитое, болезненное личико ребенка.

— Будет тебе, все пройдет… Наверняка сглазил кто-нибудь, мало ли злых людей на свете! — отозвалась Зенобия от печи, раздувая жар.

От ее спокойного голоса весь страх Иона вдруг обратился в неистовую ярость. Ему показалось, что мать хочет уморить ребенка. Он как безумный набросился на нее, схватил за волосы и стал колошматить, рыча:

— Убиваешь ребенка, а?.. Нарочно мне его убила!..

Зенобия с испугу даже не подумала ойкнуть, сжалась в комок и только крякала от ударов. Пришлось Гланеташу выручать ее, в кутерьме и ему досталась от сына порция тумаков.

— Караул, убил, злодей! — заголосила Зенобия, выбегая с растрепанными космами во двор. — Помогите, братцы!.. Караул!..

Она оправила платок на голове и потом опять вернулась в дом, кляня на чем свет Иона, который тем временем поостыл и сидел за столом, уставясь на ребенка, ничего не слыша, кроме бессильного плача, резавшего его как ножом.

Зенобия, стараясь задобрить сына, опять занялась приготовлениями к ворожбе, в которой она, кстати, была большая мастерица. Она пошла, принесла из колодца ведерко воды, налила полный горшок и поставила его на огонь. Потом, держа в левой руке щипцы, взяла один уголек, опустила его в непочатую воду, а ножом, что у ней был в правой руке, провела крест на воде, прошептав: «Девять». Опустила другой уголь, опять прочертила крест и шепнула: «Восемь». И так пока не досчитала до одного. Угли резко пшикали, и старуха зашептала, косясь одним глазком на Иона:

— Беда как сглазили-то его, чтоб тому глаза повылазили!

Стоя, она стала откладывать ножом кресты на воде и сама приговаривала медлительным, тягучим, еле внятным голосом:

— Пресвятая матерь божья пречистая, будь то единый сглаз, сыми с Петришора двумя, будь то двойной сглаз, сыми тремя, будь то тройной сглаз, сыми четырьмя, будь то четверной сглаз, сыми пятью, будь то пятерной сглаз, сыми шестью, будь то шестерной сглаз, сыми семью, будь то семерной сглаз, сыми восьмью, будь то восьмерной сглаз, сыми девятью знаменьями крестными, руками моими обеими!.. Петришору расти большому, хорошему да пригожему, как золото красное, как серебро ясное! И от карего глаза, и от черного глаза, и от голубого глаза отговор моими устами, исцеленье от господа!..

Она брызнула кончиком ножа несколько капель наговорной воды в раскрытый рот ребенка, потом обмакнула пальцы в горшок и провела ими три креста у него на лбу, три на подбородке, три на груди и по три на пятках. И Петришор сразу перестал плакать. Он только тяжело простонал, расширил глаза, точно испугавшись страшного видения.

— Все угли пошли ко дну, — проговорила Зенобия, выливая воду из горшка на дверную петлю. — Сглазили мальца, дай господи, чтобы им на три сажени в землю уйти, тем глазам, что покою не дают невинным душам!

Ион так и сидел, не двигаясь, облокотясь на стол, даже не притронулся к еде, которую мать поставила перед ним. В уме его теснились черные думы… Некоторое время спустя он взглянул в окно и увидел проходившего Херделю. Он сразу вскочил, как ошпаренный.

«Мне его сам бог послал!» — подумал он, ринувшись во двор как сумасшедший, прямо без шапки.

Херделя увидел его, обрадовался и, остановясь, спросил:

— Ты когда освободился, Ион?.. Хорошо, что тебя бог миловал… Вот и я опять на службу вернулся… Сейчас как раз из школы, отпустил детей обедать…

— Мальчонок у меня помирает, господин учитель, — вместо ответа с болью выговорил Ион. — Совсем пропадет, крестный… И если помрет, что со мной будет? Чего мне теперь делать?

— Так вдруг и помрет?.. Болеют же дети…

— Умирает он, крестный, умирает, я уж знаю, — повторил Ион с такой убежденностью, что у Хердели сразу исчезла с лица улыбка.

— Тогда зови доктора!

— Все зря, крестный… Что тут сделает доктор, если на то божья воля? — вздохнул Ион, глядя на учителя потухшими от испуга глазами. — Это мне в наказание, крестный… Так оно и есть… Разве я вам не говорил прежде?

— Плохо дело, — задумчиво сказал Херделя. — Если так, то плохо…

— И теперь, значит, я опять ни с чем останусь, крестный, да? Вся земля опять вернется к тому же, от кого досталась, да? — спросил он, глядя в рот учителю в ожидании спасительного возражения.

— Да ведь… хорошего мало, что и говорить, — медленно сказал Херделя с сомнением. — Но и не так уж скверно, как ты того опасаешься. Ты же отец ребенка, и в случае его смерти, — не дай бог, конечно, — ты, как отец, являешься наследником… По крайней мере, я так полагаю…

— А тесть? Василе Бачу? — спросил Ион, недоверчиво глядя на него.

— Что ж… и он может тут сказать свое слово… Все, что он отдал, он же для дочери давал… Если дочь умерла и ребенок умрет, он глядишь, и потребует от тебя свое имущество… Я разве знаю?.. А лучше постарайтесь между собой договориться, сам видишь, какой толк от судов, один только позор…

Ион все же остался доволен. Если дело в уговоре, тогда, значит, без бою у него никто ничего не сможет отнять.

Дома опять плакал Петришор, еще надрывнее. Но Иону его плач не казался уже таким раздирающим.

На другой день к ним зашел Василе Бачу, прослышав, что ребенок при смерти. Ион ловил каждое его движение. Василе Бачу держался спокойно, приласкал ребенка, увидя его вздутый живот, посоветовал Зенобии приложить к нему отрубей, намоченных в теплом молоке от первотелки. Только перед самым уходом он сказал Иону:

— Не надо было его отнимать от груди, такого маленького… Теперь вот, если помрет, что ты будешь делать?

Во взгляде его было что-то пытливое. Однако Ион невозмутимо ответил:

— Что делать буду, тесть? Похороним его… Если ему бог не судил житья, разве мы тут вольны?

Василе Бачу кашлянул, словно хотел что-то сказать, да раздумал.

— Тогда прощайте! — коротко бросил он, выходя.

Ион стал уже думать о похоронах, рассчитывая, во сколько они обойдутся; схоронить его решил подле Аны, там и место хорошее, и посвободнее.

А Петришор таял с каждым часом. На четвертый день он уж и не плакал, а только резко хрипел, точно кто водил пилой по крепкому дереву… Ион тогда привез из Армадии доктора Филипою. Но пока они приехали, ребенок был мертв. Увидя его синий живот, раздутый, как барабан, Филипою пожал плечами и сказал:

— Окормили его какой-то чертовщиной… Позвали бы меня раньше, пока он не раздулся, может быть, я бы и спас его…

После похорон Василе Бачу, мрачный и хмурый, сразу зашел к Иону, который ждал его.

— Вот что, зять, давай по совести договоримся, — начал он прямо, без обиняков. — Ана умерла, ребенок умер… Упокой их господи, господня воля — наша доля… Приданого я тебе вдосталь дал, Ион. А чего не дал, ты у меня силой отнял, так тебе захотелось. Сам ты видел, я ничего на это не сказал, все тебе отдал. Потому как своему детищу отдавал… Что, не верно я говорю, Ион?

Ион смолчал, отведя глаза в сторону. Василе Бачу продолжал все так же спокойно:

— Ладно… А теперь, когда умерли и Ана и ребенок, все, что было их, должно опять ко мне вернуться. Так это и по закону, и по совести… Затем я и пришел, чтобы у нас потом не было ни раздоров, ни перекоров…

— А почему это тебе вернуть то, что мое, тесть? — холодно сказал Ион. — Раз это мое, почему оно моим не останется?

— Что твое, твоим и будет… Ты мне только мое верни… Землю верни…

— Не труди язык понапрасну, тесть, право, ты же старый человек! — со смехом перебил его Ион.

Василе Бачу взбесил этот смех. Но он совладал с собой и ответил ему таким же ровным голосом, только понастойчивее:

— Я хотел сговориться с тобой, как с человеком совестливым… Да нет… Вижу, ты все такой же. Как был мошенник, так мошенником и остался. Недаром всего неделя, как из тюрьмы…

— Правильно, тесть, правильно говоришь, — зло рассмеялся Ион. — Лучше уж ты меня мошенником зови, чем мне тебя обзывать. Лучше!

— Ничего, — сказал Василе, встав. — Если не хочешь добром понимать, поймешь худом… Сроду я не ходил по судам, а тут уж не спущу тебе, хоть последнюю рубаху с себя продам!

Ион продолжал смеяться, провожая его до двора. Но когда остался один, почувствовал, что от этого спокойного упорства старика его собственная уверенность поколебалась…

6
Херделя, как и полагалось, заранее известил инспектора, что годовые экзамены в школе Припаса будут происходить во второе воскресенье июня… И хотя он успел поздравить Хорвата с повышением в должности, послав ему почтительное письмо, экзамена он боялся, как никогда. Он узнал, что новый инспектор намеревается присутствовать на экзаменах в тех школах, где, по его мнению, недостаточно преуспели в государственном языке, и Херделя был уверен, что тот приедет и в Припас. Он вспоминал его прошлогодний приезд, тогдашнее предупреждение и озабоченно говорил себе:

— Недолго длится счастье в жизни человека…

Покуда он был отстранен, Зэгряну, обучавший по другому методу, только больше запутал детей. И теперь Херделе предстояло за два месяца одолеть годовую программу. Он положил всю душу на то, чтобы втемяшить в юные головы побольше венгерских слов. Приходил в школу чуть свет, просиживал до самых сумерек, только бы сошло благополучно, только бы угодить инспектору… Вдобавок он еще дрожал из-за Белчуга. Тот закружился со своей новой церковью и совсем перестал бывать на уроках.

— Смотри, брат Ион, приедет инспектор на экзамены и задаст нам перцу! — шутливо говорил ему Херделя, а самого в душе грызла тревога.

— Так я и испугался вашего инспектора… Видел бы ты, как меня каменщики донимают, так не поминал бы мне про инспектора, Захария, честное слово!

Они по-прежнему недолюбливали друг друга, но и не враждовали. Встреч не искали, но и не избегали, а когда сходились случайно, перебрасывались незначительными словами о делах, стараясь, однако, не затягивать разговора и, главное, не извлекать на свет божий старые недоразумения.

В субботу, накануне экзаменов, Херделя пошел с учениками в лес, они принесли оттуда веток и цветов и разубрали школу гирляндами. Домой, в Армадию, он попал уже после обеда, валясь с ног от усталости. Он только было стал жаловаться жене, как он заработался, когда перед домом остановился экипаж, в комнату влетела перепуганная Гиги и крикнула:

— Папа, папа!.. Инспектор!

Херделя сразу забыл всю усталость и кинулся на улицу.

— Разрази его господи, и вздохнуть не даст! — проворчала г-жа Херделя.

А через несколько минут учитель вел в комнаты инспектора.

— Я вас разыскивал в Припасе… Не знал, что вы там не живете… Признаться, я не представляю себе хорошей школы при таком учителе, который живет в другом селе… Но, впрочем, завтра увидим…

Херделя пробормотал что-то невразумительное. Когда он был взволнован и смущен, он всегда плохо говорил по-венгерски. Подав инспектору стул, обмахнул его носовым платком.

— Благодарю, — сказал Хорват, покоробленный тем, как немилосердно коверкает официальный язык учитель государственной школы. — Благодарю!.. Я только хотел предупредить вас, что приехал намеренно к вам на экзамены… В прошлый раз, помню, у вас обстояло не особенно блестяще и теперь хочу посмотреть, насколько вы преуспели… А сейчас мне бы хотелось найти тут гостиницу или что-то в этом роде, где бы можно переночевать…

— У нас их две, господин инспектор, а лучше всего при пивной «Рахова»… Чисто и дешево! — с готовностью объяснил Херделя, желая поскорее избавиться от него.

Госпожа Херделя преспокойно сидела на канапе у окна и латала старые мужнины брюки, чтобы ему не трепать хороших в канцелярии у Грофшору, где он рассчитывал запрячься в работу сразу после экзаменов. Гиги, все еще не оправясь от испуга, стояла в забывчивости с боязливой улыбкой, не в силах оторвать глаз от инспектора, на которого во всех учительских домах обычно смотрят, как на грозного идола.

— Это ваша семья? — спросил Хорват.

— Да, да, — сказал Херделя, подобострастно потирая руки. — У нас еще одна дочь, но она с божьей помощью вышла замуж… И сын… он тоже не с нами…

— Хозяйствуете, сударыня, да? — с начальственной галантностью обратился к жене учителя Хорват. — Весьма похвально. Домовитость — лучшее украшение женщины.

— Я по-венгерски не говорю, — не поднимая головы от рукоделья, сказала г-жа Херделя со спокойствием, ужаснувшим учителя.

— Как?.. Не понимаю! — изумленно сказал инспектор.

— Я ваши слова понимаю, но просто не хочу говорить по-венгерски! Не люблю кривляться, лопотать на иностранном языке, когда нет необходимости! — отрезала та тоном уничтожающего превосходства и сжала губы, как будто одна только мысль, что она может говорить по-венгерски, претила ей.

Инспектор Хорват не понял речей г-жи Хердели. Но видел, что эта женщина не знает венгерского, хоть она и жена учителя государственной школы, и был глубоко возмущен. Тогда он с растерянной улыбкой обратился к Гиги:

— Может, и барышня не говорит?

— Никогда… нет… не говорила! — ответила Гиги в страхе, что он и ее станет гонять, и так отчаянно коверкая венгерские слова, что инспектор страдальчески передернулся.

— А… да, да… Вы, очевидно, не говорите между собой по-венгерски? — спросил Хорват Херделю.

— Нет… то есть… Оно и трудно было бы… Женщинам неоткуда… Помилуйте… Зато вот сын говорит бойчее любого венгра… Да… Вся Армадия прямо поражается, до чего он отлично знает, — пролепетал учитель и вздохнул.

Инспектор вышел, подавив в себе негодование. А когда садился в экипаж, то важно и строго сказал Херделе:

— Это просто неслыханно, милостивый государь! Если наш язык не понимают даже в семье учителя, который должен быть убежденным его проповедником, как тогда может прогрессировать венгерская система образования? Как, я вас спрашиваю?.. То, что я увидел у вас, меня прямо поразило и удручило. Во всяком случае, после этого мне крайне любопытно, как пройдет завтрашний экзамен…

Госпожа Херделя и Гиги целый вечер поминали инспектора недобрым словом, сам учитель помалкивал; в постели потом ему все никак не лежалось, а наутро, идя в Припас, он крестился и перебирал все молитвы, какие только помнил.

Когда пробило восемь часов, в класс вошел инспектор, а Белчуга еще не было, он явился лишь около девяти, в забрызганной известью одежде. Экзамен был сущей пыткой для учителя и учеников. Хорват то и дело перебивал их, запутывал, и чуть ученик ошибался, он насупливал брови и торжествующе взглядывал на Херделю. А несколько раз громко сказал:

— Как им это выучить, когда они языка не знают!.. Хоть бы один прилично говорил по-венгерски! Все запинаются, все косноязычны… Скандал!..

Херделя стал оправдываться, что дети не могут в совершенстве знать язык, если у них дома не говорят на нем, к тому же результаты не могут быть иными, потому что его на протяжении нескольких месяцев заменял молодой учитель, у которого свой метод. Но инспектор не захотел и слушать его; тогда он покорился, обрел хладнокровие и перестал обращать на него внимание, продолжая экзаменовать так, как будто был один с учениками, и только мысленно повторял: «Теперь уж какова будет воля господня! Вся надежда на него».

Потом настала очередь священника экзаменовать по закону божию. Дети оживились, отвечали четко, громким голосом, радуясь, как видно, что наконец можно говорить на понятном им языке.

— Я бы хотел, чтобы кто-нибудь из учеников прочел мне по-венгерски «Отче наш», — заявил под конец Хорват, которому наскучило слушать чужой язык.

Белчуг удивленно переспросил, точно не совсем понял его:

— Как вы сказали?

— Я сказал, что хотел бы услышать «Отче наш» по-венгерски, согласно программе! — строго повторил инспектор.

— Это невозможно! — кратко и решительно ответил священник, розовея от гордости.

— Как это невозможно? — спросил инспектор, уязвленный его тоном.

— Невозможно, — проговорил Белчуг с возвышавшей его прямотой, — потому что ученики не знают молитв по-венгерски, потому что я обучал их на родном языке, потому что сам я не знаю их по-венгерски, ибо меня никто не учил читать их по-венгерски, и я никого не учил!

— Меня удивляет самый тон и смысл ваших слов, ваше преподобие! — с важностью сказал инспектор Хорват. — Закон предусматривает, чтобы в государственных школах вероучение преподавалось параллельно как на родном языке учеников, так и на официальном, венгерском. Следовательно, я требую лишь необходимого минимума, ограничиваясь одним «Отче наш». Ну как, вы согласны?

— Господин инспектор, я лично предпочитаю лучше не быть законоучителем в этой школе, чем пятнать свою совесть и смущать чувства моих верующих! Требуйте чего угодно, сударь, но не этого! Пусть хоть наша вера останется нетронутой! Пусть хоть это право будет у нас в стране, где родились и мы, и наши отцы, и деды!

— Однако я замечаю, ваши речи немногим отличаются от речей агитаторов, которые сеют рознь между единой венгерской нацией и венграми, говорящими на румынском наречии, — резко отчеканил инспектор, застегиваясь на все пуговицы для пущей важности. — Должен предупредить вас, ваше преподобие, что государство не поощряет тех, кто противодействует патриотическим интересам.

— Если почитание своей исконной веры и честное исполнение священнического долга означают агитацию, господин инспектор, то я готов к любым последствиям! Но от своего долга, как я его усматриваю, не уклонюсь ни в коем случае! — заявил Белчуг с такой категоричностью, что Херделя весь сжался от восторга и ужаса.

— Хорошо… Отлично… Так и запишем… Вероятно, по этой причине здешняя школа нисколько не прогрессирует… Вполне вероятно!.. Превосходно!.. Я приму надлежащие меры, непременно, — отрывисто бормотал инспектор, сдержав гнев, чтобы не устраивать спектакля ученикам; потом вдруг повернулся к Херделе и продолжал: — Вы, должно быть, устали, да? Это видно, устали уже!.. Сколько лет вы служите?

— Тридцать два года, — пролепетал испуганный учитель.

— Да? Тридцать два… Ага, достаточно! Я вам советую прямо сейчас подавать на пенсию!.. Очень советую!.. У вас будет прекрасная пенсия, и вы сможете отдохнуть, а в отдыхе вы очень и очень нуждаетесь… Значит, вы мне пришлете прошение! С моей стороны будет оказано всяческое содействие в смысле скорейшего его рассмотрения!

Белчуг остался с Херделей на школьном дворе, когда уехал инспектор; они стояли с непокрытыми головами на жарком, веселом солнце. Осмелевшие голоса детей, натерпевшихся страху, мягко долетали сюда слитным гуденьем прилежных пчел. Оба молчали, задумчивые и смущенные. Потом вдруг их взгляды встретились, и каждый прочел на лице другого ту же тревогу.

— Плохо наше дело, Ион! Доняли нас, прямо пропадай! — уныло и нерешительно проговорил Херделя.

— Даже и бога не щадят, нехристи!.. Хотят и душу нашу погубить, мало им того, что уста нам замкнули! — сказал Белчуг с глубоким, сдержанным озлоблением.

Они снова замолчали. Опасность, казалось, вплотную подступала к ним, примиряя и смягчая их. Глаза их подобрели, встретясь, а сердца наполнились любовью, которая роднит воинов перед лицом врага.

— Мы и сами виноваты, Захария! — сказал священник извиняющим и извиняющимся голосом.

— Ошибка прощается, — добавил учитель.

Они пожали друг другу руки, как будто заключали договор.

7
Две недели спустя после экзамена Гиги, будучи в палисаднике перед домом, завидела приближавшуюся запыленную коляску, которая показалась ей знакомой. И уже когда она остановилась, Гиги с детской радостью завизжала:

— Лаура!.. Пинтя!.. Мама, Лаура приехала!..

Подлетев к коляске, она расцеловалась с Лаурой бесчисленное множество раз, и обе, смеясь и плача, наперебой защебетали:

— Вы даже телеграмму не дали, что приезжаете…

— Мы хотели сделать вам сюрприз…

— Ты пополнела, Лаура, дорогая… И как тебе идет!

— А ты все хорошеешь…

— Ну, хватит, хватит! — шутливо прикрикнул Пинтя. — Иди и меня поцелуй!

Херделя вышел, как был, без пиджака и первого обнял Джеордже, а г-жа Херделя, стоя позади, растерявшись от волнения, со слезами и с улыбкой лепетала:

— О, вы мои дорогие… Они, верно, голодные, а у нас ничего не сготовлено… Если бы знать, я бы двух цыплят зарезала… Деточки вы мои!..

Пухлая няня степенно сошла с коляски, держа на руках Лаурину дочку. Напуганная громкими голосами, девочка принялась плакать. Лаура бросилась к ней.

— Дай мне ее, Илона!

Только она хотела взять, Гиги опередила ее и взяла ребенка. Но у нее на руках девочка еще сильнее расплакалась.

— Она тебя не знает, Гигица, поэтому и плачет, — с гордостью сказала Лаура. — Вот увидишь, как она нас узнает и смеется! Просто прелесть!..

— Дайте-ка мне ее, уж я-то знаю, как обращаться с детьми! — сказала г-жа Херделя, взяла маленькую Марию на руки и стала утешать ее: — Не плачь у бабуни, не плачь, моя ненаглядная деточка, ты моя сладкая.

Девчушка и вправду успокоилась, ко всеобщему восторгу. Херделя, пользуясь моментом, пригласил всех в дом, скомандовав по-военному:

— Шагом… марш! В комнаты!.. Будет вам тараторить на улице!

Там опять начались слезы и тары-бары, затянувшиеся до глубокой ночи. Лаура рассказывала всякие чудеса про Пинтю, Пинтя про Лауру, и оба про свое сокровище; Херделя расписывал, как инспектор свирепствовал на экзаменах, но умолчал насчет разговора о пенсии; Гиги с матерью занимали Лауру местными новостями, самой важной из которых была помолвка Лукреции Драгу с учителем Опрей… Однако г-жа Херделя нашла время и для стряпни, принеся в жертву дорогим гостям трех крупных цыплят, и подала на обед такой знатный паприкаш, какого они не едали и в самой Бистрице.

Но после обеда поднялась целая буря, когда Джеордже вдруг объявил, что завтра же им всем надо ехать дальше, в Сынджеорз.

— Так нельзя! Вы должны побыть у нас хоть недельку! — запротестовал Херделя, добавив потом с жаром: — Господи, да ведь хочется и немножко похвалиться перед здешними, какие вы у нас!

— На обратном пути, только на обратном пути! — сказал неумолимый Пинтя. — Сейчас не время! Нас уже неделю ждут все остальные в Сынджеорзе!

— Кто остальные?

Тут Лаура объяснила, что в Сынджеорз съехались Александру, брат Джеордже, который преподавателем в Румынии, в Джурджу, потом Гогу Ионеску, муж Еуджении…

— Еще Ионел, другой мой брат, счетовод, из Черновиц, — вставил Пинтя. — Нас столько братьев и сестер, что только один отец знает наизусть весь поминальник!.. Да, впрочем, он и вам называл их всех наперечет, если помните…

— Они сняли виллу Мара, и мы все вместе чудесно проведем там время, — продолжала Лаура. — Не забыть бы только дать телеграмму Титу, чтобы он тоже непременно приехал, я, правда, писала ему… но надо его известить, что мы уже едем…

Под конец они сговорились, и перед вечером Херделя вместе с Джеордже пошли нанять наутро два экипажа до Сынджеорза.

Ехали они весело, ненадолго останавливаясь в каждом селе у друзей и знакомых. Долина Сомеша все сужалась, шоссе поджималось под самые скалы и обрывы, становившиеся все круче, а река чем ни дальше, тем грознее бурлила… Улица Минеральных вод повертывает от шоссе и доходит до середины Сынджеорза, богатого, далеко протянувшегося местечка. Говорливый поток непрестанно подъедает дорогу, которая сперва идет наизволок меж крестьянских домов, а потом достигает курорта, расположенного в котловине, среди обступивших ее лесистых холмов. Кокетливые виллы прячутся за старыми елями, рассеянные вокруг холма, похожего на исполинскую голову, белая беседка на его вершине кажется клоунским колпачком. Издали видно, как у подножья холма, из стены, высеченной в камне, пенисто бьет из множества проемов целебный источник; минеральная вода сбегается в рыжеватый слив, который подводит ее в здание ванн. Против источника — терраса из гальки, от нее отходят десятки тропинок, осененные елями, к виллам и домикам вокруг. А на краю террасы красуется новый отель-ресторан, как бы маня к себе.

На закате они подъехали к вилле Мара, белевшей раскрытыми окнами. Джеордже крикнул с улицы:

— Люди добрые, гостей принимаете?

Хорошенькая женская головка появилась в окне и тотчас скрылась с криком:

— Джеордже… Джеордже приехал!

В широкой полутемной передней сошлись все родственники, и началось знакомство. Все старались казаться оживленными и все же испытывали некоторую стесненность. Джеордже и тот чувствовал себя не совсем свободно с родней из Румынии; он был почти ребенком, когда в последний раз виделся с Александру, да и Еуджения очень изменилась за три года. Чтобы выйти из положения, Джеордже взял шутливый тон и, знакомя, добавлял к имени каждого какую-нибудь забавную приговорку, а под конец закружился на одной ноге и крикнул:

— Ну, кого еще познакомить? А то мне уже надоело, конца-краю не вижу!

Его шутка пришлась всем по вкусу, и они расхохотались, так что лед был сломан. Тогда Атена, жена Александру, высокая сухощавая женщина с тонким, холодноватым лицом, но с приятным, грудным голосом, сказала ему:

— Так-то, Джеордже, своих племянников ты и забыл?.. Дети, подите сюда!.. Вот вам, пожалуйста, наши дорогие наследники!.. Алеку, Ионикэ, Зое!..

Семейство Херделей набросилось на детей, душа их поцелуями. Больше всех обрадовалась им г-жа Херделя, оробевшая от такого количества новых людей, дети были для нее сущим спасением, и она удалилась с ними в укромный уголок приласкать их.

Мало-помалу лед растаял. Александру, добродушный, с кротким взглядом, с черной бородкой, быстро сошелся с Херделей, разговорясь с ним о школе и о венграх. Гогу Ионеску был старше него, почти ровесник Херделе, но так как жена его была очень молода, он франтил, одевался по последней моде, брился каждый день, не носил усов; выражался изысканно, как будто каждая его фраза предназначалась для «Официального вестника», хотя в палате депутатов он никогда не раскрывал рта из раболепства перед правительством. Лаура и Гиги не могли налюбоваться на Еуджению, — она и вправду была красива: с большими ласковыми голубыми глазами, ресницы у ней были такие длинные и густые, что, когда она моргала, казалось, что они вздыхают, губы — как спелая вишня и всегда улыбались, ее бархатистые щеки не нуждались в румянах, талия у нее была гибкая, в рюмочку, платье отличалось простотой и завидной элегантностью… Еуджения тоже, конечно, открывала все новые и новые достоинства у Лауры и у Гигицы, спрашивая по временам и мнение супруга:

— Elle est ravissante, Гогу, n’est-ce pas?[29]

Гогу весьма любезно поддакивал ей, хотя находил всех женщин уродинами по сравнению со своей женой, от которой был без ума; он ее взял без приданого, только за красоту.

Джеордже, сияя от удовольствия, подходил то к одним, то к другим, вставлял свое словечко в разговор, а потом подсел к г-же Херделе. Та уже немножко освоилась, разговорясь о семейных делах с Атеной, такой же домовитой и чадолюбивой, как и она.

Пока знакомились, все и забыли про Лаурину дочку. Зато потом она переходила с рук на руки, ласкам и поцелуям не предвиделось конца, пока малютка, будучи на руках у Еуджении, не сочла удобным оросить пеленки, ко всеобщему веселью.

— Хорошо еще, что вам на платье не попало! — воскликнула Гиги.

— Это добрая примета для молодой жены! — пошутил Херделя.

— Да, ты знаешь, ведь Ионел тоже приехал, — сказал обратясь к Джеордже Александру, когда говор и смех утихли. — Мы его уже застали здесь. Говорит, дней десять как приехал. Но, думаешь, с этим бирюком можно сладить? Он и жить с нами не захотел. Снял номер в гостинице и целыми днями бродит по горам и лесам…

Потом Атена, как хозяйка, положила конец разговорам:

— Теперь пора всем в комнаты!.. И чтобы в полчаса все были готовы, — пойдем погуляем, послушаем музыку, а после поужинаем в ресторане!.. Ну, до скорого свиданья!

Через несколько минут все занялись переодеваньем, в каждой комнате происходил обмен мнениями относительно новых знакомых. Все были в восторге, кроме одного Гогу; он не мог забыть допотопное платье г-жи Хердели и к тому же чувствовал себя оскорбленным, что приезжие не оказывают ему должного почтения, но вида не подавал.

В сумерках тянуло свежестью смолы и хвои, успокоительно звучала музыка скрипачей. На террасе и тропинках вокруг роилась оживленная публика, зачарованная вальсами и романсами. У целебного источника толклись со стаканами, а в темной сени елей то и дело возникал любовный шепот и таял в воздухе, живившем сердца. На одной из укромных полянок компания родственников наткнулась на Ионела. Он сидел на скамейке, с сигарой во рту, спокойный и бесстрастный. Музыка и людской гомон чуть долетали сюда, как легкое дуновенье. Ионела заставили пойти со всеми ужинать.

— И что вы не даете мне покоя? — сказал он, неохотно поднимаясь. — Я не люблю шума и толпы…

В звездной ночи ресторан сиял огнями. Почти вся терраса была заставлена столами, к аромату елей примешивались запахи кушаний и напитков.

— Смотри-ка, Унгуряну! — воскликнул Джеордже, когда они пробирались к своему столу, и остановился. — Что ты тут делаешь, друг?

Аурел, увидя Лауру, снял шляпу и смущенно сказал:

— Добрый вечер, сударыня!

Лаура в ответ сдержанно кивнула головой и пошла дальше, даже не вздрогнув. Только сев за стол, она с улыбкой подумала, что когда-то могла симпатизировать этому мальчишке…

Они уже наполовину отужинали, когда вдруг на террасе появился Титу. Он не без робости огляделся вокруг, потом увидел их людный стол, сразу подошел и запросто поздоровался, как будто знал всех давным-давно.

— Я поздно получил телеграмму и только сейчас приехал!

Лаура, не видавшаяся с ним со свадьбы, обняла его, плача и нежно приговаривая:

— Титу! Титу!

Супруги Хердели почувствовали прилив гордости, заметив, что сынок произвел хорошее впечатление на новую родню.

— Сюда, сюда, ко мне, я обожаю поэтов! — воскликнул Александру, подвигая в сторону свой стул.

Справа от Титу сидела Еуджения и с любопытством смотрела на него. Титу поцеловал ее надушенную, унизанную кольцами руку и сказал, усаживаясь:

— Бесподобная у Джеордже сестра, а у меня очаровательная свояченица!

— Сдержи, о юноша, свой пыл! — со смехом сказал Александру. — Не вздумайте ухаживать, ее муж ревнив, как мавр!

Гогу, сидевший напротив, улыбнулся с напускным равнодушием, а остальные от души расхохотались. Еуджения порозовела и ответила:

— При всем том я люблю, когда за мной ухаживают!

— Ага, ага! — воскликнул опять Александру. — Значит, приглашение по всей форме?.. Гогу, гляди в оба, опасный молодой человек!

Смех и веселость царили весь вечер…

Титу, конечно, тоже приютили на вилле Мара. Утром он поднялся прежде всех, решив пройтись и освежить голову, разгоряченную волнением после встречи с сородичами, прибывшими из краев, куда он мечтал попасть. Он чувствовал себя счастливым, в ушах его так и звучал их быстрый и мягкий говор. Подметив, что Александру расположен к нему, он подумывал, как бы снискать дружбу Гогу, который, будучи депутатом, мог бы посодействовать ему, особенно когда он попадет в Румынию. Да и Еуджения так пленила его, что он даже увидел ее во сне; только впредь следовало умерить свои восторги, и он уговаривал себя, — теперь не время поддаваться соблазнам.

У источника он встретил Ионела Пинтю, тот попивал из чашки минеральную воду с молоком, макая в нее рогалик.

— Это мое лечение, — сказал Ионел с кислой улыбкой.

Они пошли вместе к густому сосняку. Ионел был не в восторге, он предпочитал проводить время в одиночестве. Титу все-таки навязался ему, желая разузнать, каково там у них, в Буковине, ибо ему впервые представилась возможность поговорить с человеком оттуда. Но его настойчивые расспросы нагнали скуку на Иона Пинтю, он не выдержал и сказал Титу напрямик:

— Вы хотите втянуть меня в разговор о вещах, которые меня вовсе не интересуют или по меньшей мере не увлекают. Я простой счетовод, завален работой, и у меня нет ни времени, ни охоты вмешиваться в политические распри… Я равнодушен ко всякой политике… Этими глупостями, простите меня за такую резкость, я занимался, когда был лицеистом, а начав сознательную жизнь, распростился с ними, чтобы не обременять себя… И потом, если говорить о Буковине, тамошняя политика означает не что иное, как перебранки, свары, скандалы — одну грязь!.. Нас так мало, и при всем том мы расколоты на столько всяких партий и сект, что уж никто не помышляет об общих интересах, а все только и думают о своих мелочных притязаниях… А, мне прямо тошно!.. Я считаю, что свобода — это великое несчастье для народа, который еще не созрел для нее. Потому-то вы счастливее, как вы ни жалуетесь, ни возмущаетесь… Вот так, сударь! Тут венгры, глупцы, донимают вас, преследуют, ставят вас на колени — верно. И это ваше счастье, потому что тем самым вы обретаете упорство, солидарность и силу. Когда вам дадут свободу, вы станете действовать точно так же, как и наши. Венгры — простаки, и они только придают вам стойкость, желая ослабить вас. А они бы сразу подавили вас, как только сняли бы оковы!

Титу так и раскрыл рот и не мог ничего ответить.

— Ну, теперь узнали? — язвительно закончил Ионел. — Правда всегда горька…

Титу промямлил что-то, прошел с ним несколько шагов, потом сразу откланялся и ушел, совершенно растерянный.

— Не может быть… Россказни… Это просто бредни нелюдима! — думал он, чувствуя, однако, такую разбитость, как после бессонной ночи.

— Еще один мечтатель! — пробормотал Ионел, оставшись один, радуясь, что отделался от чересчур любопытного спутника.

Титу целый день был мрачен, словно от разговора с Ионелом зависело все его счастье. Он помнил каждое его слово и переживал его как великое бедствие. Лаура, улучив момент, шепнула ему:

— Что с тобой, милый Титу? Не будь таким букой! Дело идет о твоем будущем. Джеордже говорил с Александру о тебе и о твоих планах… Имей это в виду и не порть всем настроения!

После обеда, когда все мирно беседовали, сидя в тени, в павильоне, Херделя подробно рассказал родственникам, как он пострадал. Желая лучше обставить свой уход на пенсию, он подал его под национальным соусом, показав, как все началось с того, что он выступил против своеволия венгерского судьи, взяв под защиту бедного румынского крестьянина, потом стал распространяться насчет экзамена, как-де инспектор потребовал от него, чтобы он не позволял детям ни одного словечка говорить по румынски, и меланхолично закончил:

— Но чем мне на старости лет овенгеривать душу и продавать совесть, я уж лучше предпочту идти в поденщики и умирать с голоду! Лучше уж это!.. Потому я и подумываю поскорее уйти на пенсию…

Новая родня кипела возмущением. Даже Гогу и тот разгорячился, и, когда Херделя заметил, что будь он помоложе, то уехал бы в Румынию, как вот Титу, только бы избавиться от ужасов венгерского господства, Гогу с жаром бросился к Титу и пожал ему руку.

— Браво, юноша! Едемте к нам, на свободу!.. Зачем вам жить среди варваров, душителей совести!

Титу просиял, особенно когда Гогу тотчас предложил ему остановиться у них в Бухаресте, добавив:

— У нас вы можете проводить целые дни, обедать и сочинять стихи, сколько вам заблагорассудится!

— Непременно приезжайте к нам! Вы мне доставите огромное удовольствие! — сказала Еуджения, кокетливо поглядывая на него, — она была убеждена, что это из-за нее он весь день в таком меланхоличном настроении.

Александру пригласил Титу заехать и к ним, в Джурджу, если он соскучится в Бухаресте.

— Только приезжайте, бездомным в Румынии не останетесь! — заключила Атена.

— С такими высокими покровителями ты наверняка угодишь в министры, Титу! — воскликнул Херделя, забывая про свою беду, на радостях, что устраивается счастье сына.

Несколько дней спустя Гогу и Александру, заговорив как-то о Титу, рассудили, что было бы вернее найти ему какое-то прочное место, а то он будет чувствовать себя неловко, живя без дела. Порешили определить его в газету; Гогу, как депутат, постарается устроить ему местечко, хотя бы в партийной газетке.

— О да, в газету бы! — сказал Титу, сияя от радости. — Я об этом и мечтал… Именно об этом…

Радужные перспективы изгладили из его памяти мрачные слова Ионела. Мысли его были обращены к лучезарной цели, она уже близилась, и жизнь казалась ему теперь сущим раем.

Между тем Гогу проникся любовью к «юноше с глубокомысленным и загадочным взором», как он называл Титу. Они подолгу гуляли вместе, разговаривая о национальной политике, а иногда и о румынской литературе, хотя дома Гогу обычно гордился, что всю свою жизнь читал только на французском языке. С Титу депутат зажигался:

— Вы должны набраться терпения, бороться, устоять! Настанет и избавление! Должно настать!.. Вы думаете, нам там не больно за вас, за вашу мучительную жизнь?.. Вы — наша надежда, так же и мы должны быть вашей надеждой!

— Почему вы даже никакого жеста не сделаете, чтобы нас ободрить? — спросил Титу, давно мучась этой мыслью.

— Мы стремимся к вам всей душой, но уста должны быть немы! — важно сказал румынский депутат. — О, политика!.. Какая бессмысленная вещь на свете — политика!

8
Ион вскоре прослышал, что Василе Бачу ходил к адвокату в Бистрицу и нанял его, чтобы оттягать обратно всю свою землю. Он испугался еще и потому, что сам чувствовал, как со смертью ребенка ослабело его упорство. Хотя он и видел опасность, мысли его не сосредоточивались на ней, а беспомощно метались. То он твердил себе, что ни клочка не уступит, а потом опять раздумывал, как бы поладить с Василе, заткнуть ему рот… Зато сердце у него билось все нетерпеливее от желания, которое прежде долго заглушалось, а теперь так и рвалось наружу. Когда на мысль ему приходила Флорика, он забывал обо всем, даже о тесте, точно так, как в былое время позабыл ее за хлопотами о земле.

На другой день после того, как он узнал, что Василе Бачу был у адвоката, Ион увидел Флорику, когда она несла обед мужчинам. Быстрая, улыбающаяся, она поздоровалась с ним так, как будто подзывала к себе:

— Как поживаешь, Ионикэ?.. Здравствуй!

— Здорово! — откликнулся он, сам пугаясь того, как рад ей.

В тот же вечер, возвращаясь с поля, он остановился у ворот дома Джеордже потолковать с ним, как теперь быть с тестем. А пока Джеордже выкладывал ему свои соображения, Ион только и смотрел в сени, на Флорику, которая крутилась у огня, стряпая ужин, и с трудом подавлял желание броситься к ней, подхватить ее на руки и унести, чтобы уж никто не смел и притронуться к ней и заглядываться на нее.

На следующий день он думал опять сходить к Джеордже, но не отважился, боясь, что тот по глазам догадается о его страсти. А повидать ее не терпелось, и он бегал, как безумный, пока не разведал, на каком поле жнет Флорика, прошел мимо и увидел ее.

Теперь Ион поражался и проклинал себя: как это он допустил, что она вышла за другого, не женился на ней сам. Но потом начинал утешать себя, говоря: «Все равно мне Флорику сам бог судил…»

Он старался вырваться из этой петли, затягивавшейся все туже, обратить все помыслы на свою землю, на которую упорно посягал Василе. Но когда он начинал ругать себя, как и в былые времена, что лишится имущества из-за проклятой бабы, в уме его непрощенно являлся вопрос: какой прок от земли, если та, кого любишь, не твоя? И тут уже чередой набегали мысли. Хоть бы ребенок жив был, тогда бы он знал, для кого работает, надрывается… А так, кому все оставишь, если вдруг приберет господь, — человек ведь как вешний лед.

В пустой беготне он запустил полевые работы. Все управились со жнитвом, а у него на двух полях хлеб еще стоял на корню. Только после крупной перебранки с Зенобией он снарядил Гланеташу с тремя работниками на самое большое поле, а делянку у старой дороги взялся сжать сам.

Был четверг. С того места, где работал Ион, видна была вся дорога, по ней непрерывно шли бабы с корзинами, с переметными сумами на базар в Армадию. Лесная яблоня, под которой в прошлом году родила Ана, вся была увешана плодами и отбрасывала густую тень, хотя зеленая кукуруза закрывала ее до самых ветвей.

Ион работал с великой охотой, какой уже давно не испытывал, словно в предчувствии большой радости. Изредка он взглядывал на дорогу, опасаясь, как бы кто не отвлек его разговором. Впрочем, время подошло к завтраку, и ни одна душа не показывалась… Он стал вязать снопы и, кончив, уставил их в крестцы, потом бросил взгляд в сторону Припаса. Тут он завидел вдалеке торопливо идущую женщину с переметными сумами на плече. Он вздрогнул и огляделся, радуясь, что кругом пустынно и он один.

— Флорика! — прошептал он, следя глазами за приближавшейся женщиной.

Чем ближе она подходила, тем жаднее он всматривался в нее и тем красивее она ему казалась. Флорика была в белой, задорно повязанной косынке. Она тоже заметила его, удивилась, и сердце у ней замерло. Но она не потерялась и, поравнявшись с ним, крикнула, улыбаясь:

— Люди с базара, а я на базар, Ионикэ!.. Известно, у кого много забот, тому трудно вырваться из дому!

Ион хотел ответить ей, но у него словно отнялся язык. А Флорика прошла, не остановилась. И тут его взял страх, что он упустит удобный случай, так и не заговорит с ней, не выльет душу. Он шагнул к пустынной дороге и почти в отчаянии крикнул:

— Куда бежишь так, Флорика?.. Погоди минутку, стой, я тебе что скажу… Да поди сюда, никуда не денется твой базар…

Та словно ждала, что ее позовут. Вернулась обратно и пошла к нему с пылавшим лицом, слабо отнекиваясь:

— Ах ты, господи… ты только долго не держи меня, Ион, а то Джеордже убьет…

А когда подошла к Иону, добавила тише:

— Шла вотпродать грушки-скороспелки, нам деньги нужны… И Джеордже никак не дает мне…

Ион молча смотрел на нее, задетый тем, что она ему говорит про Джеордже. Флорика вопросительно вскинула на него голубые глаза и, глянув в глубину его смятенных глаз, поняла, недосказала свою мысль и ласково спросила:

— Ну что ты хотел-то, Ион?..

Тогда он сказал, стиснув зубы, как будто боялся, что и вся душа его, одержимая страстью, рванется к ней:

— Да отдохни ты… Ну что бы не отдохнуть тебе?

Их зачарованные взгляды сливались.

Флорика медленно прошептала:

— Тороплюсь я, Ионикэ… Правда… Дай уж, я пойду… правда…

Но в то же время продолжала идти рядом с ним, прижимаясь плечом к его плечу. Они прошли кукурузным полем и остановились под яблоней, где в тени был разостлан его суман, как готовое ложе. Они сели, засматривая друг другу в глаза, блестевшие от долгожданного счастья. Ион хотел попрекнуть ее, зачем она помянула Джеордже, шумно дохнул ноздрями и только пропыхтел:

— Эхе-хе, Флорика…

— Уф, до чего жарко-то… я прямо истаяла от жары, — сказала она, отодвигая сумы с грушами. — А тут хорошо, прохладно… право, прохладно…

— Прохладно, — бессознательно повторил Ион спустя несколько минут.

Оба замолчали, прислушиваясь к биению своих сердец. Потом вдруг Ион, словно хищный зверь, обхватил ее под мышки и впился ей в губы. Флорика со стоном мягко откинулась на спину…

— Все равно моя будешь! — сказал Ион после, когда Флорика повязывала косынку, собираясь идти… — Хоть и до смертоубийства дойду, а все равно моя будешь!

— Эх, Ионикэ, мало ли что говорится! — ответила она, не глядя на Иона. — Когда можно было, ты не хотел, когда ты захотел — уж нельзя!

Ион остался сидеть на сумане, глядя вслед Флорике, скрывшейся в кукурузе.

— Нет, можно, — проговорил он себе в ободрение. — Пускай даже дойду…

Он вдруг осекся. Листья на яблоне зашелестели, как бы в укор ему. И этот укор напомнил ему про Ану. Он вскочил, как ужаленный. Не смел и взглянуть на яблоню, под которой год назад другая родила ему ребенка. Он пошел на жнивье, не оглядываясь, как будто за спиной ему грозила незримая рука.

Флорика удалялась по дороге; она шла величаво, покачивая бедрами. Сердце у Иона снова затрепетало, а губы упрямо шептали:

— Нет, можно!.. Хоть и до смертоубийства дойду!

Глава XII ДЖЕОРДЖЕ

1
Подобно тому, как парни ходят к девушкам каждый вечер, что в погожее, что в ненастное время, и разбитые от усталости после будничных трудов, и отдохнувши, по случаю праздника, — так же неизменно ходил теперь Ион к Джеордже, прямо как к родному брату, — то спросить совета, то ему подать совет, всегда находя причину, чтобы оправдать свой приход… Он уже не боялся Джеордже, иногда мимоходом перекидывался словечком и с Флорикой, как и обходятся со всякой мужней женой, когда бывают у семейного в доме.

А Джеордже лестно было, что тот постоянно ходит, и он гордился, что за советом к нему обращается такой смекалистый мужик, как Ион, который умом и хитростью выбился в зажиточные, а ведь беден был, как церковная мышь.

Только калека Сависта, жившая у Джеордже, раз от разу все больше бурчала и злилась. За то, что Джеордже пригрел ее, шутил с ней и, главное, принося домой ракию, не забывал поднести ей стаканчик, Сависта любила его с дикой исступленностью, свойственной калекам, и готова была за него хоть кому горло перегрызть. Ее кормили, а вся ее обязанность была сидеть целыми днями на приспе и кшикать на кур, чтобы они не забегали в сени. По четвергам в ясные дни Джеордже позволял ей выбираться на Большую улицу, выпрашивать медяки, чтобы и у ней были свои деньги… И с той же самой страстью она возненавидела Иона, когда почувствовала, что он преследует Флорику и, стало быть, хочет обмануть Джеордже. На время она успокоилась, после того как отругала Ану, а Ион тогда сразу перестал бывать у них; она даже гордилась собой, что сумела отвести опасность, грозившую ее божку. Но теперь Ион зачастил к ним, и ее одолевала тревога, она даже не давала себе задремать в самые знойные полдни. Чуть только появлялся Ион, она так и прилипала к приспе, навостряла уши, чтобы не пропустить ни словечка; глаза у нее странно сверкали, точно стеклянные бусины; она ловила каждое его движение, взгляд, не теряя из виду и Флорику, к которой у нее не было веры, — она не забыла, что та готова была когда-то выйти за Иона, захоти он жениться на ней… Ее злило, что она ни на чем не может поймать Иона, только вот Флорика терялась, чуть краснела, и у ней не раз убегало варево, наполняя весь дом чадом и смрадом пригоревшей подболтки.

Соскучась от долгой напрасной слежки, как-то раз, когда Флорика была дома одна, Сависта вдруг пришла в ярость, разоралась и стала грозить:

— Все скажу Джеордже… Паскуда ты… ты… ты… Чего ходит Ион? А? Кто тебе Ион? Муж?.. Тьфу!..

Она плюнула в сторону Флорики, вся посинела от бессильной ярости, стала рвать себя за волосы, глаза у нее налились кровью, так страшно она рычала:

— Срам!.. Паскуда!.. Убьет Джеордже!..

Флорика сперва напугалась, думая, что на нее напала падучая, но потом сообразила, куда она клонит, и пристыдила ее. Калека тотчас угомонилась, словно ее окатили холодной водой. Она уже пожалела, что выдала себя, и, желая поправить дело, притворилась, будто пошутила, начала смеяться, выставив длинные желтые зубы:

— Шутила я, тетя… Право… Дай мне щей… Есть…

Но однажды Ион нагрянул в обед, когда Джеордже не было дома. Сависта окаменела на приспе, видя, как он заходит во двор. Ион остановился у калитки и спокойно сказал:

— Здорово, Сависта! Все молодцом?.. А Джеордже дома?

— Одна Флорика дома! — скороговоркой ответила та, горя желанием подпустить его к Флорике, чтобы оправдались ее подозрения.

Ион постоял в раздумье несколько минут, потом медленно сказал, метнув глазами на сени:

— Надо бы с Джеордже потолковать… жалко, что его нет.

И ушел с озабоченным видом, качая головой и все оглядываясь.

Сависта ликовала от радости. Она была уверена, что Ион приходил к Флорике с умыслом, что застанет ее одну. И с того дня, чуть только Джеордже отлучался из дома, она уже не сидела у сенных дверей, а пряталась в укромном уголке, за кучей кукурузных початков, выжидая, не появится ли Ион.

Спустя несколько дней Ион и вправду пришел опять, все так же в обеденный час. Прежде чем открыть калитку, он оглядел двор. Калека из своего тайника видела, что он ищет ее. Потом Ион быстро прошел и скрылся в сенях. Сависта, стараясь не шуметь, подползла к двери. И тогда услышала любовный голос Иона и испуганный голос Флорики. Однако она так тряслась от радости, что ничего не разобрала, хотя разговаривали в сенях довольно громко.

Ион тотчас вышел и, увидя Сависту, побледнел. Но быстро овладел собой и небрежно сказал ей:

— Пришел вот опять и опять не застал Джеордже… Не везет мне, да и только! Счастливо оставаться, Сависта!

Калека не ответила, но во взгляде полыхала такая ненависть, что Ион пошел прочь, не оборачиваясь. Она была без ума от радости и еле дождалась вечера, чтобы рассказать все Джеордже.

— Дядя!.. Дядя!.. Поди-ка! — окликнула она, завидя его.

Джеордже, хоть и устал до смерти, подошел к ней, за кучу початков.

— Ну что? Опять куры набедокурили? — в шутку спросил он.

Сависта начала говорить сперва медленно и с расстановкой, но потом так разволновалась, что у ней ничего нельзя было понять.

— Ион? Ну, и чего Ион хочет?.. Был тут? — перебил он ее, вытирая с лица пот и въевшуюся пыль.

— Ион был… Флорика… была… Злодеи… Убей, убей! — в отчаянии простонала калека, заливаясь слезами и давясь от всхлипываний.

— Хорошо, Сависта, хорошо… Знаю, и ладно… хорошо! — спокойно заметил Джеордже.

Только после ужина, улегшись возле Флорики, он задумался над словами Сависты и содрогнулся. Он вдруг вспомнил выражение глаз Иона на свадьбе, испугавшее его тогда. Потом он и забыл про это. Как он мог позабыть?

«Ну, если так, убью его!.. Теперь уж я ему не спущу… Убью!» — твердо сказал себе Джеордже, лаская жену, зажигавшую в нем кровь.

2
Госпожа Херделя не хотела затевать ссоры при посторонних в Сынджеорзе, но как только они очутились дома, устроила Херделе проборку:

— Не знаю уж, сдуру или ты не в своем уме — заладил, что уйдешь на пенсию. Тебе, знать, надоела спокойная жизнь… Для того мы мучались и страдали, чтобы теперь, когда ты чист вышел, сам же гнался за бедностью?

Гиги была такого же мнения, считая отставку унижением. Насчет того, что инспектор требует учить детей только на венгерском, г-жа Херделя, не затруднясь, ответила, как и всегда, сообразуя свои суждения с обстоятельствами:

— Ну и что? Румыны подольщаются к тебе, а ты и рад стараться, как будто с разговоров сыт будешь? Люди знают, что мы румыны, и ладно, а шовинизм никогда до добра не доводит. Что тут такого, если и учить их венгерскому? Пускай выучатся, нынче не худо и знать иностранный язык, сам отлично видишь, без венгерского шагу ступить нельзя… Если такие пошли времена, разве мы их изменим?

Херделя чувствовал себя глубоко несчастным, оттого что надо было расстаться со школой, но стыдился сказать домашним, что это инспектор принуждает его уходить на пенсию. И потом, в душе он еще надеялся, что, пока он оттягивает, может, что-нибудь и произойдет и ему уже не надо будет уходить. Поэтому он и не торопился подавать прошение. С другой стороны, он на всякий случай разгласил и в Армадии, что, ввиду жесточайших преследований со стороны венгров, он подумывает послать их ко всем чертям и уйти в отставку. В ответ на это Грофшору во всеуслышание заявил в пивной:

— Друг и брат! Лучше умереть, чем быть палачом наших детей!

И эта фраза облетела всю Армадию, снискав всеобщие симпатии им обоим и даже Белчугу, которого Херделя вечно призывал в свидетели, а тот зеленел от негодования, чуть только заговаривали о Хорвате.

После таких ободрений учитель приходил домой с твердым намерением тотчас же написать прошение о пенсии. Но тут он встречал упорное сопротивление супруги, опрокидывавшее его план. Г-жа Херделя весь день совещалась с Гиги и находила все более основательные доводы.

— Ты посмотри на Зэгряну! Знаешь прекрасно, сам же мне говорил, что он, пока был в Припасе, задурил детям головы венгерским… И, несмотря на это, никто ничего ему не говорит, а все только расхваливают и пророчат ему большое будущее!.. Да так оно и есть…

Херделя, пытаясь сыграть на их расположении к Зэгряну, стал говорить, что было бы разумно уступить ему свое место в Припасе, если, конечно, у него серьезные намерения насчет Гиги. А когда дочь запротестовала против такого сатанинского плана, заявив, что Зэгряну противен ей (однако в Сынджеорзе она по секрету призналась Лауре, что он очень милый, хотя всего лишь учитель), непреклонная г-жа Херделя сказала:

— Оставь, не твоя забота… Ему инспектор подыщет место, ты же знаешь, как он его любит и покровительствует ему…

В августе, как-то после полудня, Зэгряну пришел к ним необычайно взволнованный, хотя Гиги не было дома. Херделя вышел с ним в сад побеседовать. Юноша начал говорить, что только сейчас приехал из Бистрицы, весь пропылился. Даже и дома не побывал, не переоделся. Видел там господина инспектора… И тут он замолк. Херделя вопросительно посмотрел на него.

— Он мне много наговорил, — смущенно начал Зэгряну, как будто не находя нужных слов. — Наобещал мне с три короба… Наобещал…

— Инспектор вас любит, — спокойно сказал Херделя. — Хорошо быть в ладу с инспектором, очень хорошо… Только бы дал он вам хорошую школу, в хорошем селе…

— Вот, вот, коллега, да, да, — залепетал юноша. — Трудно… Не знаю даже, когда будет возможно… да… Господин инспектор говорит, что хочет мне дать в Припасе…

— В Припасе? — переспросил Херделя с замиранием сердца.

— Да… то есть… он говорит, что вы здесь долго не пробудете, что вам нужен отдых, вы уже довольно послужили… что… в конечном счете…

Зэгряну не отважился сказать ему, что инспектор велел напомнить старому учителю, чтобы он немедля прислал прошение о пенсии, иначе он сам его уволит, ни в коем случае не допустит, чтобы он начинал новый учебный год.

Херделя сидел с потерянным видом. Он понял то, в чем не посмел ему признаться Зэгряну, и чувствовал мучительный стыд.

— Верно, совершенно верно, — пробормотал он дрожащим голосом. — Послужил я достаточно, более чем достаточно… Больше не останусь… Нет, нет, инспектор может быть спокоен! И вы тоже…

В тот же вечер, когда г-жа Херделя и Гиги легли спать, он сел за стол и писал до глубокой ночи. Много листов бумаги перепортил он и оросил слезами. Мысль о том, что он навсегда покидает свою школу, свою любовь, надрывала ему сердце. Когда его отстраняли, он уходил с искоркой надежды на возвращение, на этот раз он уходил без всякой надежды. Отныне он больше не учитель.

— Кончено, кончено, — шептал он в изнеможении, как женщина, понявшая, что она состарилась.

3
Василе Бачу перебывал у трех адвокатов в Бистрице, и все трое сказали ему одно: закон гласит, что ребенок наследует отцу, а отец — ребенку. Стало быть, нечего ему понапрасну рвать постолы. Несмотря на это, он продолжал грозить Иону судом, надеясь застращать его, как когда-то его самого застращал тот. Но его душу переполняли горечь и возмущение против такого закона, допускающего, чтобы разбойник соблазнил его дочь, вырвал у него все, чем он владел, да еще потом, когда вогнал в гроб жену, остался и при земле, и со всем добром, взятыми нахрапом… Постоянно думая о людской несправедливости, он пришел к догадке, а потом и к убеждению, что Ион убил Ану, чтобы завладеть всем и жениться второй раз. Люди, с которыми он делился этим соображением, либо верили, либо не верили, но все косились на Иона, — ведь после Аны ему досталось столько земли… От злости и досады Василе Бачу еще пуще запил.

Не зная, куда обратиться, он однажды утром отправился к попу Белчугу и поплакался ему. Священник, все взвесив и рассудив, напал на благочестивую мысль, а ему только сказал:

— Хорошо… Я позову вас обоих…

В следующее воскресенье Белчуг зазвал к себе Василе и Иона, а заодно и почтенных сельчан.

— Добрые христиане должны жить в согласии, — заговорил он, потирая руки. — Попробуем и мы, все вместе, решить дело полюбовно! Так оно и хорошо и мило!

Ион, не теряя спокойствия, подал голос:

— Я не аспид и не бездушный, батюшка. Нет, бог тому свидетель! И в доме оставил его, пускай живет, пока жив, хоть он и мой по закону и, может, понадобится мне. Но я не гоню его, потому что я человек и никому на горло не наступаю… Три участка ему захотелось, все три он вспахал, засеял, сжал. Я бы мог себе их взять, потому что они мои. Ему они не надобны, потому что он не кормится ими, а продает хлеб и пропивает… но я говорю — пускай владеет ими и пропивает все, он ведь немало поработал, да и немало горя принял… Так что сами видите, люди добрые, разве я ему жить не даю, — это вот он мне житья не дает!

Василе Бачу, как человек, не имевший законных прав, вспылил и полез спорить:

— Скажи на милость, по какому праву ты берешь у меня мое достояние? Как это у тебя моя земля останется?! Дочь ты у меня угробил, ребенка своего угробил!.. По какому праву?

Жилы вздулись у него на висках, точно черви.

Но время шло, тратились слова, а согласия не было. Тогда Белчуг выбрал благоприятный момент для вмешательства. Он откашлялся и заговорил важно, будто читал проповедь:

— Люди добрые, православные, справедливость всегда была обоюдоострой, подобно палашу в руках отважного воина… Справедливость на стороне Иона, потому что мирские законы гласят, что собственность ребенка переходит к родителю, который зачал его и вырастил. Справедливость и на стороне Василе, потому что после смерти его дочери и ее ребенка полагалось бы, чтобы состояние возвратилось к тому, кто нажил его своим трудом… Мне, вашему духовному пастырю, равно дороги вы оба, и я бы желал, чтобы вы обрели равное счастье на земле и на небесах, вместе с мудрыми людьми, с которыми мы тут сообща старались, как могли, примирить вас наилучшим образом. Вы же строптивы и неподатливы, как две сабли, что не вложишь в одни ножны. Поэтому вот как я рассудил, выслушав вас: владейте оба тем, чем пользуетесь сейчас, — ты, Василе, домом и участками, которые он тебе оставил, а ты, Ион, достоянием, которое тебе даровал господь своей милостью. Но я все же полагаю, что было бы несправедливым, если бы владения эти попали в чужие руки. Жизнь человеческая — что маков цвет. Нынче цветет, завтра — опадает… Может, ты, Ион, скоро женишься, обзаведешься детьми, а может, не приведи бог, и закроешь глаза, когда будешь мнить себя здоровешеньким… И тогда разве не обидно будет, что твое достояние отойдет к тому, кому ты и не желаешь?.. Вот я и полагал более разумным и благим, чтобы вы оба дали обет оставить все, чем владеете, святой церкви, в том случае, если вы, не дай господи, скончаетесь, не имея прямых наследников, то есть бездетными… Поступив таким образом, вы упрочите власть господню на земле и господь примет ваши души на веки вечные!

Священник умолк, потупил глаза, как бы ожидая, пока его речь воздействует на присутствующих. Потом, когда он понял, что все согласны с его мнением, то удалился в спаленку, предоставив всем убеждать двоих спорщиков. После долгих разговоров почтенные сельчане сумели все же уговорить их подать друг другу руки… Тут Белчуг опять вышел к ним с письменным документом. Увидя бумагу, Ион на минуту заколебался, но все-таки подписал, решив про себя, что это пустая безделица, все равно он скоро женится, народятся дети, они и будут наследниками. Василе радовался, что если уж ему не вернуть свое достояние, так, по крайней мере, оно не разойдется по родне Гланеташу.

— Так! — сказал священник, старательно складывая акт. — Я оглашу с амвона перед прихожанами ваше христианское решение… Да благословит вас господь!

После этого Василе Бачу завернул в корчму, напился и подрался со стражником Козмой Чокэнашем. А Ион отправился к Джеордже рассказать ему, что он сделал. И после он уже думал только о будущей жене.

4
Титу рассчитывал переехать границу с тремя сотнями крон. Эта сумма у него уже была, но сверх того нужны были хотя бы мелкие деньги на дорогу. Прежде, пока он не был знаком с родней из Румынии, его угнетала мысль, что он пускается в странствия с тремя сотнями крон; теперь он был совершенно спокоен, как будто уезжал из Припаса в Лушку или в Мэгуру… Его только смущало, что ему недостает на дорогу; как он ни старался, ему не удавалось прикопить сколько-нибудь, и неприкосновенность его капиталов была под угрозой.

Спасительная идея осенила его, когда он как-то прочел в газете, что Ассоциация культуры и литературы румынского народа созывает в Сибиу съезд в сентябре месяце… Прочтя это, он увидел на столе «Трибуну Бистрицы», местную еженедельную газету, и подумал: что, если он поедет представителем этой газеты на торжества «Астры»? Во-первых, сэкономит деньги и, во-вторых, сразу познакомится со всей румынской интеллигенцией Трансильвании, прежде чем расстаться с ней неизвестно на какой срок… Кстати, «Трибуна Бистрицы» в свое время перепечатала из журнала «Фамилия» его стихи, воздав должную хвалу «выдающемуся поэту из долины Сомеша»… Он тотчас сел и написал несколько прочувствованных строк директору газеты, адвокату без клиентуры и ярому националисту, попросив у него удостоверение и денег на поездку. Ответное письмо от директора пришло через три дня, с удостоверением и прискорбной вестью, что газета еле перебивается с недели на неделю, следовательно, «выдающийся поэт» совершит благородный подвиг во славу румын, представительствуя от газеты, если возможно, на собственные средства… Титу между тем рисовал себе, как его обступают и обласкивают в Сибиу, ибо он — глас целого румынского края, и, воодушевясь мыслью представлять там «Трибуну Бистрицы», он перестал беспокоиться, что ему не прислали денег и что его расчеты по-прежнему осложняются недостатком какой-то мелочи.

За неделю до отъезда он отправился домой, чтобы спокойно собраться и проститься со всеми знакомыми, потому как человек знает лишь, когда тронется в путь, а когда обратно вернется — это одному богу ведомо. Кэлдэрару при прощании обнял его, не преминув сказать, что еще не поздно одуматься, а Титу с улыбкой поблагодарил его за совет.

В Армадии все уже знали, что Титу собирается в Румынию, и поражались его смелости. А когда стало известно, что он примет участие в торжествах «Астры», на которых давно еще довелось раз побывать одному только учителю Спэтару, и, главное, едет представителем «Трибуны», многие завидовали ему и поздравляли.

Госпожа Херделя проливала слезы, стирая и гладя его белье, а Гиги каждый день укладывала ему чемодан, потом опять разбирала, стараясь уложить получше и покрасивее, чтобы его не засмеяли собратья в Румынии. Вечером Херделя-отец и сын держали совет. Так как у Титу были осложнения с отбыванием воинской повинности, он не мог получить заграничного паспорта. Херделя объяснил ему, как раздобыть в Сибиу обычный пропуск на проезд через границу, а уж когда он попадет в Румынию, ему и паспорт не понадобится… Между прочим, старик признался ему, что подал прошение о пенсии, а Титу от души одобрил его и еще взялся сообщить это г-же Херделе, что и проделал весьма искусно. Та даже благодарила бога, что наконец-то Захария внял ее мудрым советам. В благодарность за то, что Титу вывел его из тяжкого затруднения, Херделя на второй вечер повел его в пивную «Рахова», повидаться со всей почтенной публикой Армадии и проститься с ними подобающим образом.

В пивной «Рахова» сымпровизировали форменное торжество, с попойкой и слезами. Вопросы, пожелания, поздравления так и жужжали в ушах дерзновенного юноши. Херделя попросил у него удостоверение от газеты, чтобы показать всем, и в первую очередь Гиде Попу, судейскому писцу, не верившему, что Титу в самом деле едет представителем «Трибуны» на съезд деятелей «Астры». Учитель Спэтару держал речь, увенчав ее фразой, что Титу должен стать «связующим звеном между братьями по сю и по ту сторону Карпат». В полночь всеобщее воодушевление было столь велико, что все запели хором «Пробудись, румын». Солгабир Кицу, будучи тоже в растроганных чувствах, закрыл на это глаза — чтобы не портить настроение обществу и, главное, чтобы Титу не увез с собой дурное впечатление о венгерских должностных лицах… Под конец все уже совершенно охмелели. Херделя с горя столько выпил, что Титу еле довел его до дому. Мать семейства лишь мысленно пробрала мужа, не желая отравлять себе сон.

Чем ближе подходил день отъезда, тем грустнее становился Титу. Он хоть и был счастлив, но голос у него все-таки дрожал. Никогда еще отчий дом не казался ему таким уютным. У него сжималось сердце при мысли, что отныне ему предстоит жить среди чужих людей, которых он никогда не видел, в незнакомом мире, и, как знать, что его ожидает там?

Он обошел друзей, попрощался с ними. У Драгу он застал Лукрецию вместе с Опрей, ее супругом. Поздравив их, он вспомнил свою любовь к ней, стихи, в которых мучительно старался увековечить ее зеленые глаза. Теперь вот она пристроена, впереди у ней ровная жизнь, без особенных поворотов, как у всех благоразумных людей… Тогда как он бросается в безбрежное жизненное море…

Накануне отъезда, после обеда, он пошел прогуляться в Припас, взглянуть и на домик, где прошло его детство, попрощаться с Белчугом, который хоть «не без ехидства и коварства, но все же честный человек», как выразился о нем отец, внушая Титу, чтобы он непременно зашел к нему… Священник расцеловал его и благословил, прослезившись, пообещал непременно проведать его в Бухаресте, так как надеялся тоже съездить туда в скором времени, через год-два. Потом повел показывать новую церковь, совсем законченную, готовую к освящению. Тут он провел его по всем уголкам, взобрался с ним на башню, к часам, а потом сказал ему с чувством:

— Весьма сожалею, что вас тут не будет на освящении через две недели! Пышное устроим освящение. Приедет и епископ… То будет настоящий национальный праздник!

Титу пообещал присылать ему открытки с видами Румынии, и особенно Бухареста, — «он, должно быть, великолепен»…

Белчуг проводил его до корчмы и на прощанье еще раз по-братски обнял.

Дом Херделей в Припасе стоял по-прежнему пустым и сиротливым. Титу посмотрел на него и невольно вспомнил счастливые минуты, пережитые здесь и не оцененные им в свое время. Поднимаясь на галерею, он увидел Иона.

— Слыхал, вы далеко собираетесь, барчук?

— Еду, пора и мне к делу приспособиться! — серьезно ответил Титу. — Годы идут, человек должен свершить что-то в жизни, иначе и жить недостоин… Ведь так?

— Так, барчук, верно, что так! — сказал Ион. — Тогда путь добрый, дай вам бог здоровья и всяческого счастья, человек-то вы уж больно душевный!

— И тебе всех благ, Ион! Впрочем, тебе уже бог помог, ты вон как разбогател… Жалко только, что Аны и ребенка нет в живых…

— Что поделаешь, — холодно заметил тот. — Такова воля господня…

— Ну, а теперь как думаешь, Ион? Не оставаться же тебе вдовцом на всю жизнь, ты еще молодой…

— Так, так, верно говорите! — пробормотал Ион, мрачнея.

Титу в сдвинутой на затылок шляпе сошел к нему вниз и стал прислонясь к столбу ворот. Солнце на закате гневно метало жгучие лучи. Тень от Журавлиного кургана протянулась через все село до подножья креста у дороги с недвижным Христом, безмолвным свидетелем всех тайн. Ион посмотрел долгим взглядом на барчука, найдя, что он очень переменился с тех пор, как они не видались. Хотел попросить у него совета, как и прежде, но побаивался, как бы тот не отругал его.

— Бился я, мучился, хотел быть у пристани, — начал опять Ион после тягостного молчания. — Видно, не судил мне бог никакой радости…

— А земля? — спросил Титу, испытующе глядя на него.

— Земля… что земля… Добра земля и еще милее тебе, когда она твоя… Да ведь если не для кого работать на ней, так вроде бы… право…

— Надо тебе жениться, Ион!

— Так оно, именно что так, барчук, — сказал он, и взгляд его потускнел. — Но чем жениться на ком попало… Я уж ожегся один раз, барчук…

Он умолк, как будто ждал вопроса или одобрения. Но Титу ничего не сказал, и тогда он продолжал, постепенно оживляясь:

— Вам-то я могу сказать, потому как вы мне роднее отца и только доброму меня учили… Могу… Да не знаю, как и сказать вам, барчук? Вы ведь далеко уедете, может, больше и не услышите обо мне и о наших печалях… Боже ты, боже… Велик свет!.. Человек обнадежится, что все удалось как по-писаному, ан видит — опять начинай сначала… Вот так оно, барчук!.. То-то я колочусь и казнюсь и не знаю, что делать, как быть?

— Сейчас, когда у тебя есть достаток, чего тебе еще нужно, что ты опять мечешься? Ненасытным нельзя быть, жадность душу губит. Земли у тебя достаточно…

— Достаточно-то оно никогда не бывает, барчук… А на ком жениться хочу, нельзя… Другую взять не могу…

— А на ком хочешь-то?

— На Флорике, — сказал Ион, сурово блеснув глазами.

— Это которая замужем за Джеордже?

— Она самая.

— Ну, Ион, видно, бог тебе одной рукой землю дал, другой разум отнял, — сказал Титу. — Во всем селе только и нашел жену Джеордже?

— Не нужна мне другая, барчук! — с яростью проскрежетал вдруг Ион, и дикая решимость сверкнула в его глазах.

— Гм, — проговорил Титу, почти пугаясь его голоса. — Что ж… Не нужна…

— Что вы мне посоветуете? — продолжал Ион мягко и просительно.

— Ничего… Угомонись.

— А если не могу?

— Тогда поступай как знаешь!

— Не знаю я! — процедил Ион, кипя от злости и бессилия.

— Я тоже… Одно только могу тебе сказать: угомонись!

От его слов у Иона закипала желчь. В первый раз он открылся кому-то в своей муке и вместо ободрения встретил отпор. У него сердце изболело, оттого что он не мог прийти к решению. Между тем его страсть стала так сильна, что он сам сознавал, — пожрет она его, если не найти пути, как ее утолить.

— Надо, барчук, надо! — простонал он, сдерживая жар.

Титу вздрогнул, испугавшись ожесточенности, которую он прочел на его лице. И, быстро протянув ему руку, сказал:

— Счастливо оставаться, Ионикэ!.. И уймись, послушай меня!

Ион пробормотал что-то и остался стоять посреди дороги, глядя ему вслед, пока тот не свернул под Чертовы кручи. Потом брезгливо сплюнул и буркнул:

— Ладно, я знаю, что делать…

Титу провел вечер у Грофшору, вместе с сестрой и родителями. А на другой день отправился лошадьми в Монор, откуда должен был ехать поездом в Сибиу.

5
С той минуты, как Сависта раскрыла ему глаза, Джеордже точно вдруг очнулся от глубокого сна. Теперь он понял, почему Ион все увивается вокруг него, почему советуется с ним и все время заходит к нему домой. Значит, из-за Флорики. Несмотря на это, он продолжал принимать его. Говорил и смеялся с ним, и, глядя со стороны, можно было поклясться, что они закадычные друзья. А сам ненавидел Иона и страстно желал поймать его с поличным, чтобы отмстить за себя. Джеордже и страшила желанная месть, и все-таки он искал ее. Он спокойно уходил из дома, потому что Сависта была неоценимым стражем и каждый вечер сообщала ему о каждом шаге жены…

Ион давно почувствовал враждебность Сависты, и ему не раз приходило желание задушить ее, чтобы открыть себе путь к Флорике. Однако ненавидел он только Джеордже, и чем дальше, тем сильнее, потому что это из-за него была несвободна Флорика. Если бы Джеордже не женился на ней, может, она подождала, бы его и теперь не пришлось бы терзаться и ломать голову, как подступиться к ней.

В тот самый день, когда Титу уезжал из Армадии, Ион, узнав, что Джеордже нет дома, в полдень помчался к Флорике, в надежде хоть минутку поговорить с ней наедине. Сависта с приспы издали увидела его и, сообразив, что ей уж не добраться до своей засады, за кучу початков, прислонилась к стене, закрыла глаза, открыла рот и начала похрапывать, будто крепко спала. Ион зашел во двор, увидел ее и окликнул. Она не отозвалась. Тогда Ион подошел к ней, с замирающим от радости сердцем, опять тихонечко позвал ее, желая убедиться, вправду ли она спит:

— Сависта!

Она продолжала храпеть, не шевельнувшись, хотя мухи ползали по ее впалым, потным щекам, садились на белесые десны и длинные, желтые зубы.

— Слава богу, спит! — прошептал Ион и прошел на цыпочках в сени.

Сависта навострила уши. Она слышала только шепот и потом голос Флорики, уговаривавшей Иона уйти.

— Тише ты, Сависта спит вполглаза!

Калека была до смерти рада, что нечаянно нашла способ поймать их. Но снаружи она не могла расслышать, что они там говорят, и после этого случая перестала выходить на приспу, а стала притаиваться в сенях, в уголке, приглядывая оттуда за курами, чтобы они не лезли на порог. Там она весь день подремывала и похрапывала. Флорика за домашними хлопотами не сразу заметила, что Сависта перебралась на другое место. А когда как-то услышала ее храп, подумала, уж не заболела ли она, и спросила:

— Что у тебя болит, Сависта, чего ты такая квелая?

Та притворилась, потерла глаза кулаками, как будто только что проснулась, и, насупясь, пролопотала:

— Ничего… Спать, спать…

Флорика покачала головой, но не стала ее выспрашивать, решив, что с годами она становится слабее и потому ее чаще одолевает дрема.

Прошло несколько дней. Ион не показывался. Сависта изнывала от нетерпения.

Потом в пятницу вечером Джеордже в разговоре с Флорикой сказал ей, что в воскресенье в ночь они с отцом поедут в Громовый лес привезти воз дров, пока не приспело время свозить хлеб. И как раз на другой день опять пришел Ион. Сависта храпела что есть мочи в своем закутке. Ион, не найдя ее на дворе, испугался, когда обнаружил ее здесь.

— Здорово, Флорика!.. А что это с Савистой? — спросил он тихонько, с дрожью в голосе.

— Да она последние дни все время так… Наверно, болеет… Бог ее знает… Да ты садись, посиди, Ион!

— Спасибо, я уж насиделся! — ответил Ион, оглядываясь на Сависту, и потом добавил: — А Джеордже дома?

— Нету, он с работниками на кукурузнике…

— Мгм…

— Только в воскресенье его и застанешь теперь, работы-то навалилось… Да, может, и в воскресенье его не будет, он как раз вечером собирался ехать в лес…

Ион содрогнулся, как будто его вдруг встряхнула чья-то сильная рука. Кровь ключом закипела в его сердце, точно в котле на огне. Он глядел на Флорику, расширив глаза, и ему казалось, что они опять под лесной яблоней, он обнимает ее и чувствует ее горячее тело. Флорика не смотрела на него, как будто угадывала его мысли. Ион прошептал ей резко, повелительно:

— В воскресенье, как он уедет, я приду, знай!.. Слышишь?

Она молчала.

— Выдь во двор! Слышишь?.. Обязательно выйди, а то…

Флорика все молчала.

— С того дня мы с тобой по-людски ни словечком не обмолвились… Не могу я так больше…

— Если Джеордже узнает, убьет нас, — чуть слышно сказала Флорика, не глядя на него.

Ион скрипнул зубами, ее даже дрожь пробрала.

— Выходи, Флорика!.. Смотри, если не выйдешь, я…

В эту минуту они разом обратили глаза на Сависту, которая храпела с раскрытым ртом и по временам сглатывала. Они в страхе посмотрели на нее с каким-то недобрым предчувствием, но оно быстро прошло, как дурной сон.

— Спит, спит, — прошептала Флорика.

Сависта тяжело дышала. Пот ручьем струился у ней по вискам, по щекам. Рой мух с жужжаньем вился над ней…

6
Титу жадно глядел на трансильванскую землю, что бежала мимо, изгибалась, отставала, тянулась вдаль, опять приближалась… А поезд горделиво проходил мимо румынских сел, иные прорезывал, подобно беспощадному завоевателю, и лишь кое-где останавливался на миг; на остановках слышался отрывистый венгерский говор, — это подгоняли едущих крестьян или работников. Повсюду те же крестьяне, забитые, выносливые, терпеливые, — и на белесых дорогах, обок лошадок, усердно тянущих возы, и на желтеющих пашнях, взодранных их руками, орошенных их потом, и в нищих селах, из которых выжаты все соки. Всюду, где труд, там одни они. Потом пошли большие вокзалы, эти приемные городов, и крестьян уже не видно стало. Зато мелькали торопливые господа, шумливые, нетерпеливые, говорившие повелительно и только на чужом языке.

«Мы работаем для того, чтобы они пировали! — подумал Титу, задыхаясь от нараставшего в нем возмущения. — Вот иллюстрация нашего бесправия и угнетения!»

В Армадии иноплеменники были едва заметны среди множества румын. А при виде всех этих городов у Титу точно пелена спала с глаз, как когда-то в Гаргалэу, при виде окраинных лачужек. Они казались ему исполинскими гнездами врагов-трутней, вечно ненасытных, пожирающих плоды труда миллионов рабов вокруг.

В Клуже он пересел на другой поезд. Ему едва удалось взобраться в битком набитый вагон и поставить в коридоре чемодан. Засилье венгерской речи угнетало его.

У Титу было такое чувство, точно он попал в топь.

«Как хорошо, что я уезжаю… По крайней мере, хоть не буду постоянно видеть и слышать все эти возмутительные вещи!..»

Но в то же время ему было стыдно, что он бежит от борьбы. Он говорил себе, что честнее быть в гуще сражения, а не оставлять в хищных когтях тысячи униженных людей, не имеющих ни зашиты, ни надежды… Но как только он оглядывался вокруг, мужество покидало его, он начинал понимать, что для этой бесконечной войны требуются сильные, смелые, непримиримые воины, которые борются без раздумий и без устали. Крестьяне из Лушки… они выносят и побои, и унижения, и тюрьмы — и не сдаются…

Темнело. Поезд с грохотом мчался. По временам снопы искр рассыпались над черными полями, мерцая в воздухе, как звездный дождь… Титу, погруженный в мысли, вглядывался в темноту, припав лбом к поднятой раме окна. Встречный дымный ветер трепал ему волосы… В вагоне все утихомирились. Он был один в коридоре среди чемоданов. Ему захотелось есть, и он спохватился, что надо было закусить в Клуже, но там его ошеломили суматошная толчея и шум. Он достал из чемодана провизию, которую ему положили дома. Когда он сражался с жареной куриной ножкой, кондуктор, покончивший с проверкой билетов, пришел в коридор немножко отдохнуть и, увидя Титу за едой, по-венгерски пожелал ему приятного аппетита. Титу угрюмо ответил:

— Я не знаю венгерского…

Тогда кондуктор оглянулся по сторонам и, так как никого не было, прошептал:

— И я тоже румын, сударь!

Титу сразу просиял. Предложил ему жареной курятины, повторяя:

— Вы румын… и вы румын… пожалуйста, ешьте… так вы румын!..

И тут кондуктор поведал ему, что его зовут Штефан Попа, но что он переменил свое имя на Иштван Пап; с него это потребовали, когда брали на службу, женат он на венгерке, и у них восемь человек детей, вот и приходится ему плясать под чужую дудку, чтобы не остаться без работы.

«Значит, тот, кто хочет вырваться из рабства в селе, должен порабощать свою душу в городе, и сам, в свою очередь, становится опасностью для рабов, которые его породили! — подумал Титу, оставшись один. — Тот, кто порывает с селом, неизбежно попадает к ним в сети…»

Он заснул на чемодане, измученный не столько усталостью, сколько размышлениями… Проснулся он от боли в спине. Солнце светило как-то грустно. А поезд все грохотал и грохотал…

На станционной платформе в Сибиу стояла в ожидании группа мужчин с трехцветными нарукавными повязками; они устремились к дверям вагонов — то были организаторы, прибывшие сюда для встречи гостей, съезжавшихся из всех румынских населенных пунктов Трансильвании… Титу выпрыгнул из вагона и ахнул от изумления, увидя, сколько народу, разговаривающего по-румынски, выходит из поезда, в котором он чувствовал себя таким чужим. И, однако, всю дорогу ни один не говорил по-румынски! Почему же в поезде никто не разговаривал по-румынски?.. Тут все обнимались, окликали друг друга, и Титу даже оробел, он никого не знал из всех этих румын. Он решил подойти к одному из организаторов, как вдруг услышал громкий оклик:

— Херделя Титу!.. Херделя!..

В недоумении он оглянулся по сторонам и увидел окликавшего — статного краснолицего мужчину в золотых очках.

— Я! — отозвался Титу осипшим от волнения голосом. — Я Титу Херделя!

Тот обрадованно кинулся к нему, протягивая обе руки.

— Как хорошо, что я вас нашел!.. Вы меня не знаете… Пинтя… Доктор Вирджил Пинтя!.. Брат писал мне, что вы сюда приедете на торжества «Астры», а когда — не написал. И вот я, чтобы не прозевать вас, два дня подряд встречаю все поезда и кричу как оглашенный: «Титу Херделя…» Хорошо, что вы наконец приехали!

— А-а, брат Джеордже? — протянул Титу. — Да, да, как же, я писал им, но совсем не думал, что они вам сообщат об этом. Вы не представляете, как я рад, что…

— Да, брат Джеордже… Нас столько братьев, что, пожалуй, нет такого уголка на румынской земле, где бы не обретался один или двое. Здесь, например, нас как раз двое…

— Двое?

— Двое, дорогой. С весны. Я и Ливиу, капитан. Военный до мозга костей, штабник. Не нынче-завтра генералом будет… Но сухарь страшный. И не знаю, в кого он такой. Прямо неудобно за него. Да он и не видается с нами. Вечно только со своими военными, зароется в карты, в бумаги… А все же я вас свожу к нему. Только уж примите его таким, как есть…

Сам Вирджил Пинтя был словоохотливый, веселый и живой, как ребенок. В Сибиу его знали и любили, врач он был опытный и бескорыстный, притом самоотверженный, деятельный румын. Он приютил Титу у себя. У него была уютная квартира в прекрасном районе города. Гостю он уступил спальню, сказав, что сам будет спать в кабинете на диване.

Когда Титу переоделся, они вместе с Пинтей отправились в кофейную, где тот его отрекомендовал всем как многообещающего поэта, представителя «Трибуны Бистрицы». Приняли его с приличествующим радушием. Кое-кто припомнил стихи Титу, напечатанные в журнале «Фамилия». Особенно сдружился с Титу некий Барбу Лука, маленький, невзрачный молодой человек, сам поэт и сотрудник одной из газет в Сибиу; он даже вызвался быть его верным и беспристрастным путеводителем.

Позднее Титу познакомился и с капитаном Пинтей, жившим в скромной и даже бедноватой комнате при штабе армейского корпуса, где он служил. Когда они пришли, он сидел за столом, в домашней куртке, кругом всюду были карты, сабли, мундиры, сапоги, перед ним лежала папка с бумагами, очевидно, секретными, потому что он тотчас запер их в ящик стола. Был он высокий, широколобый, с редкими волосами, смуглым лицом и серо-голубыми глазами.

— Я привел тебе нашего свояка, — сказал Вирджил. — Но предупреждаю, Титу — румынский поэт, так что ты не морочь ему голову своими ренегатскими идеями, не серди его!

Капитан улыбнулся и крепко, по-английски, пожал Титу руку, любезно сказав:

— Если поэт, то непременно, значит, ирредентист!.. Впрочем, вы не обращайте внимания на клеветнические речи моего брата… Я тоже румын, но прежде всего — офицер и слуга его величества императора. Как таковой я, разумеется, не могу признавать устремлений тех людей, которые, подобно ему, только и посматривают на Бухарест и на Румынию. В моем понимании — это уж не национальная политика, а государственная измена…

Он говорил очень спокойно, с энергией человека, который после трудных борений выработал себе линию поведения и отстаивает ее с холодной, решительной убежденностью. Титу изумленно слушал его. До сих пор ему не случалось встретить рассудительного противника, с ясной аргументацией, которого не испугаешь фразой. Тут он сразу почувствовал его досадное преимущество. Сам он привык высказывать в споре возмущенное чувство и не умел придать своим возражениям стройной логичности, поэтому долгое время не отваживался заговорить. По счастью, Вирджил слишком хорошо знал ход мыслей брата и всегда с легкостью опровергал их; он и сейчас самые веские его доводы опрокидывал шуткой, — точно так смешная безделка, брошенная к ногам, сбивает неопасного противника.

Они пробыли вместе около часа. Под конец и Титу собрался с духом и спросил капитана:

— Вы, значит, не хотите нашего воссоединения?

— О, пока что это утопия!

— Что вы подразумеваете под этим «пока»?

— Ну, скажем, несколько веков… Во всяком случае, до тех пор, пока наша военная мощь крепка, действенна, все ирредентистские порывы так и останутся утопическими мечтами.

— А если будет война?

— Война не может осуществить ваших чаяний. Известно же, что Румыния наша союзница. Следовательно…

— Но союзы не вечны!..

— Вы хотите сказать, что Румыния можетвыступить против нас? — с улыбкой спросил капитан. — Ложный расчет. Совершенно ложный. Румыния никогда не сделает этого, потому что собственные интересы заставляют ее быть с ними заодно. Заставляют! Я это умышленно подчеркиваю: заставляют!

— А если все же выйдет не так, как вы предполагаете? Как вы тогда поступите?

— Любопытный вопрос! — сказал Ливиу, становясь серьезным. — Ясно, что буду выполнять свой долг. Разве это подлежит сомнению? Мне никогда и в голову не приходило, что я хоть на миг поколеблюсь перед врагом императора, кто бы ни был этот враг.

— Наши братья…

— Тут уж не до братства. Когда брат — враг тебе и посягает на твой дом и двор, чтобы расширить свои владения, о, тогда ты разишь его, как всякого врага, не задумываясь над тем, что он был твоим братом.

Вирджил с улыбкой слушал их разговор. Раньше он сам задавал Ливиу подобные вопросы и получал те же ответы, хотя и доказывал ему шаткость его позиции. Но, зная, что подобные споры всегда досаждают брату и выводят его из себя, он радовался, что Титу припирает его к стенке.

— Оставьте его, дорогой, с ним не сговоришься! — воскликнул потом медик со смехом, видя, что Титу мрачнеет. — Это законченный ренегат… Он для нас погиб… Вот когда мы его сделаем генералом в Объединенной Румынии, он переменится.

Ливиу Пинтя презрительно усмехнулся.

— Я думаю, нам лучше поговорить о чем-нибудь другом…

— Ну да, о Радецком или о завоевании Боснии, — смеясь, ответил Вирджил…

— Мне бы очень приятно было познакомиться с произведениями нашего свояка, — продолжал капитан, не слушая шуток брата и повернувшись к Титу. — Я не так хорошо говорю по-румынски, как хотел бы, ведь я все время был в иноязычной среде, и мне не приходилось говорить на родном языке, но я люблю на досуге читать румынские книги. А вообще меня больше интересуют романы, стихов я не терплю…

— В самую жилку попал! — воскликнул Вирджил. — Титу только стихи пишет!

— Что ж из этого? В крайнем случае не стану читать…

Хотя разговор велся в самом дружеском тоне, Титу вышел от Ливиу Пинти поникшим. Доводы капитана боролись в нем с его собственными восторженными убеждениями и все настойчивее обращали его мысль к пугающему вопросу: а что, если капитан прав? К счастью, Вирджил не дал ему времени на размышления и серьезно сказал:

— Видали, сколько всякого вздора гнездится в узком мозгу военного?.. А такая опасность угрожает и всем нам, если мы не будем всеми силами оберегать свою душу от иностранной инвазии!

Сибиу выглядел празднично. По улицам толпами сновали румыны, съехавшиеся из разных мест, — священники, сельские учителя с неизменными зонтами под мышкой, городские, адвокаты, крестьяне… При всем своем немецком облике город казался теперь румынским. В этом море румын иноплеменники затерялись.

«Как будто тысячи усердных тружеников-рабов завладели гнездами трутней!» — подумал Титу, снова одушевясь при виде этого румынского муравейника.

Вечером в отеле «Траян» был банкет в честь открытия съезда. Титу сидел за столом представителей прессы, а Вирджил Пинтя, как один из крупных деятелей «Астры», чуть ли не рядом со старым председателем. Среди бойких газетчиков Титу чувствовал себя чужим. Все они знали друг друга, вели общий разговор о национальных притеснениях, судебных процессах, газетных статьях, тиражах, о румынских депутатах в будапештском парламенте, о венгерском правительстве, о прокурорах… Новый мир раскрывал свои тайны перед молодым представителем «Трибуны Бистрицы». И мир этот внушал ему чувство растерянности, расхолаживал его надежды. Во всех слышанных им разговорах кипели мелочные, личные, корыстные интересы. Никто не произнес ни единого слова о высшем идеале. Каждый, казалось, был упоен собой и заботился лишь о том, чтобы непременно возвыситься над остальными… Его соседом справа был Барбу Лука, молодой поэт; теперь он едва замечал Титу и поминутно бегал чокаться то со «знаменитым консисторским асессором», то с «его высокородием» таким-то, а возвращаясь на место, всякий раз шептал Титу:

— Каналья этот асессор, но надо обхаживать его, иначе не проживешь!

Под конец банкета, после множества напыщенных речей, Титу испытывал такую душевную горечь, что готов был расплакаться.

«Всюду один эгоизм, о, господи!» — твердил он про себя, окидывая растерянным взглядом раскрасневшиеся от вина лица с притворными улыбками на влажных губах.

— Титу, Титу! — вывел его из задумчивости раздавшийся за спиной голос Вирджила. — Идите-ка сюда!.. Что с вами, поэт? Почему вы такой унылый, когда все веселятся?

И только придя домой, Титу открыл ему свое отчаяние, со слезами на глазах, точно несмышленый ребенок, который натерпелся горьких обид, впервые ступив за порог. Вирджил Пинтя выслушал его, понимающе кивая головой.

— Все мы прошли через эти огорчения, — сказал он с отеческой мягкостью. — Но такова жизнь, мой милый. Жизнь — разрушительница иллюзий. Только тот, кто может лелеять мечты наперекор жестокостям жизни, тот никогда не потеряет веры… Конечно, если зайдешь за кулисы и увидишь весь механизм, такое зрелище не внушит высоких помыслов… А вы не смотрите на отдельную личность, отдельная личность мелка, всегда ищет себе пользы. Вы глядите дальше и тогда увидите, как изменится вся панорама… Взять хотя бы эти торжества. Не обращайте внимания на людей, на все эти речи, доклады, протоколы, где каждый старается выказать свои подлинные или мнимые заслуги… Не обращайте внимания! Все это ерунда!.. Вы постарайтесь увидеть целое! И тогда почувствуете во всех этих проявлениях хорошего или дурного, возвышенного или низкого, цивилизации или дикости, — вы почувствуете биение пульса целого народа, который хочет жить и отчаянно борется за жизнь… В бою только исход имеет решающее значение. Разве мне важно, как едят и пьют солдаты, когда идет затяжная война? История будет знать лишь одно: победили мы или побеждены… И потом, опять же, наша борьба — это активная оборона, как выразился бы мой брат, капитан. Враг атакует нас всеми современными средствами захвата, своей культурой, школой, искусством, деньгами и трудом… Мы должны барахтаться, чтобы не потонуть. Хотя бы так. Если мы держимся на поверхности — это уже великое дело. Наша цель — не пропустить врага в крепость. Так вот, цель эта, несмотря на людскую мелочность, которая вас так удручает, — достигнута. И это наша гордость. Да и вы должны этим гордиться, как всякий, кому действительно дорога его нация!

Остальные три дня, пока длились торжества, Титу присутствовал на всех заседаниях, докладах, банкетах, спокойный и довольный, вспоминая слова Вирджила Пинти, чуть только какая-то мелочь начинала его смущать. На третий вечер происходил заключительный бал, и Титу здесь совершенно ожил… Дамы были в национальных румынских костюмах, и это было великолепное зрелище. И вот в полночь все они, нарядные, как феи, прелестные, как цветы, сплелись в нескончаемый хоровод и нежными, бархатными голосами запели народную песню, а Вирджил Пинтя в крестьянском костюме стоял посередине и наигрывал им на свирели… Хоровод этот представился Титу символом всей трансильванской жизни, узами, связующими угнетенную, изнуренную массу с ее руководителями, которые вышли из ее же недр и не забыли о своем родстве с ней.

— Да здравствуют румыны! — прокричал Титу, не в силах сдержать волнение.

Это было на сердце у всех, зал сразу загремел от восторженных возгласов:

— Да здравствуют румыны!.. Да здравствуют румынки!.. Румынская нация!..

Полицмейстер осторожно заметил председателю общества, чтобы он умерил этот опасный энтузиазм. Но голос председателя потерялся, подобно бессильному зову в вихре ревущего урагана.

Той ночью Титу собрался написать статью для «Трибуны Бистрицы», но не сумел связать и двух слов. Душа его была полна восторга, и он поминутно заходил в кабинет к Вирджилу Пинте делиться впечатлениями.

— Как прекрасно все родное, румынское! — повторял он. — Как велик наш народ! Нет на свете лучше, трудолюбивее, прекраснее и сильнее нашего народа… Не может быть!

Он был на верху блаженства, и вдруг вспомнил, что утром ему надо уезжать. Тогда он решительно сказал себе:

— Никуда я не поеду! Остаюсь здесь!.. Это было бы предательством уехать отсюда!.. Тут нужда в людях! Здесь они нужнее, чем где-либо!

Заснул он с твердым решением остаться в Сибиу, поступить в какую-нибудь газету, стать наконец полезным народу.

Наутро он проснулся разбитый от усталости, Вирджил Пинтя энергично тормошил его.

— Пора вставать, лентяй!.. Уже десять часов, поезд не станет вас дожидаться, дорогой поэт, пока вы тут переварите свои национальные впечатления!.. Скорее вставайте, не опоздать бы нам в полицию, надо ведь выправить пропуск на переезд границы, иначе вы останетесь тут…

— То есть как останусь? — вскочил Титу, сразу превозмогая разбитость. — Я сейчас буду готов! Только пять минут!.. Как я могу оставаться тут, раз уж я собрался ехать?.. Истинное счастье там… Там оно должно быть!

7
Джеордже был взбешен… В первый миг он хотел кинуться на Флорику, избить ее. На, вытащил ее из грязи, из какой бедности, она вон даже ребенка не может ему родить, и еще бесчестить его вздумала? Но, поразмыслив, он овладел собой — раз все зло идет от Иона, стало быть, с ним и надо сводить счеты… Немало зла причинил ему сын Гланеташу, одно только зло он от него видел, и ведь безо всякой причины…

Весь субботний день он искусно скрывал свою злобу, как будто ни о чем знать не знал. Ион к ним не заходил, и вечером Джеордже пошел в корчму, где и встретил его. Разговаривали они между собой приветливей обычного, и тут Джеордже сказал, что собирается назавтра в лес, при этом он спокойно взглянул на Иона и ясно увидел мелькнувшую в его глазах радость. Тот стал выспрашивать:

— А когда думаешь выехать, Джеордже?

Именно потому, что Ион хотел казаться невозмутимым, голос его чуть дрогнул от радости, и Джеордже прекрасно уловил это. Он спокойно ответил:

— Да как совсем стемнеет, чтобы по холодку ехать.

В воскресенье после обеда Джеордже опять зашел в корчму и опять застал там Иона. Он еще раз помянул в разговоре, что вечером должен ехать в лес. Ион, слегка охмелевший от ракии, и распевал и гикал, был прямо на седьмом небе. Глаза у него сверкали ликующей, беззастенчивой радостью. Потом, когда Джеордже стал уходить, Ион пожелал ему счастливого пути и потребовал бутылку ракии, чтобы залить жар.

За Флорикой Джеордже тоже все подсматривал, но тщетно. Она, как всегда, хлопотала по дому, и он решил, что, может, за ней и нет вины. Она собрала ему еду в котомку и сама пошла навесила ее на грядку телеги. Когда стало темнеть, подъехал Тома Булбук и остановился перед домом. Джеордже к тому времени уже запряг быков и ждал его. Работник Томы пересел на телегу к Джеордже, чтобы тот не скучал дорогой. Когда они перекрестились, собираясь тронуться, работник спросил:

— А топор не берете, дядя Джеордже?

Джеордже вздрогнул. Он нарочно не взял его, в расчете на то, что топор понадобится потом дома. Тут он соскочил с телеги и бросился в сени. Сависта, выбравшаяся на приспу, никак не понимала, зачем он уезжает, — ведь сказала же ему, что придет Ион Гланеташу, — и она плаксиво протянула:

— Не уезжай, дядь… Оставайся тут…

— Смотри, не стряслось бы чего, Джеордже, — вернулся — пути не будет, — проговорила Флорика.

— Лучше сама смотри, не вышло бы тут беды! — сказал он громко, боясь, что она услышит, как у него колотится сердце.

— За меня не беспокойся, небось не первый день меня знаешь! — спокойно ответила она.

Телеги тронулись. Темнота вскоре поглотила их, оставив позади лишь скрип колес, мало-помалу стихавший.

На темно-синем небе одна за другой робкими огонечками загорались звезды. На село опускалась беловатая дымка тумана, от которой как бы редела и свежела тьма.

Джеордже дрожал, как в лихорадке. Когда заговаривал, у него стучали зубы. Выехали за село и стали подниматься в гору меж безмолвных пашен с темневшими на них копнами, похожими на притаившихся разбойников… Вот уже два дня он все придумывал, что сказать отцу, когда настанет момент, и так ему ничего не пришло в голову. Ему казалось, что прошла целая вечность, как он выехал из дому, и все представлялось, как Ион прокрадывается во двор, укладывается на постель к Флорике. Потом он вдруг застонал:

— Мне вроде бы нездоровится… Я вернусь…

Он пошел напрямик через поле. Слышал, как отец что-то прокричал ему вдогонку, но не разобрал что. Хотел ответить ему: «Ладно, ладно!» — и голоса не было. Когда уже не слышно стало телег, он припустил бегом. Раза два он кувыркнулся в межевую канаву. Ему было так жарко, что он задыхался. Капля пота упала ему на руку, и он встрепенулся, точно к нему притронулись горящим углем. Чем ближе он был к дому, тем больше боялся не поспеть.

Он перепрыгнул через плетень кукурузника за домом, прошел в палисадник и оттуда — во двор. Дом спал, безмолвный и безучастный, как мертвое чудовище. Через дорогу напротив раза два тявкнула собака, на пруду в низине противно расквакались лягушки, подзадоривая одна другую… Сперва он хотел вломиться в дом, но, еще не дойдя до сеней, передумал… Может, Ион все-таки не пришел, и тогда… Он легонько постучал в дверь, как обычно стучат в окошко парни к девкам. Голос Флорики, ясный, не сонливый, отозвался тотчас:

— Кто там?

Джеордже промолчал. Ее голос продолжал звучать в его мозгу, подсказывая ему: «Ишь, не спит… Ждет его…»

Он услышал приближавшиеся шаги босых ног Флорики, путавшихся в длинной сорочке. Дверь бесшумно, воровски приотворилась.

— Это ты? — прошептала Флорика.

— Я, я, — бросил Джеордже, быстро заходя в сени.

Флорика узнала его по голосу, отпрянула, точно ее хлестнули кнутом. Но прежде чем Джеордже почувствовал ее испуг, она овладела собой, заложила щеколду и озабоченно спросила:

— Бог ты мой, Джеордже, что это с тобой, чего ты вернулся?

— Нездоровится мне… Да ладно, ничего… Ты ложись сама-то! До завтра все пройдет, — тихонько говорил он, словно боясь разбудить кого.

Флорика хотела спросить что-то, но его дрожащий шепот точно замкнул ей рот. Она легла в постель, укрылась и стала глядеть в темноту, пытаясь увидеть, что делает Джеордже. Она ничего не видела, слышала только, как он тяжело дышит и торопливо раздевается. Когда он лег рядом, мурашки пробежали у ней по спине, потому что Джеордже был как ледяной.

— Что с тобой, чего ты так дрожишь? — спросил он густым, гулким голосом, словно кто ударил в колокол.

— А чего мне… Озябла, пока открывала тебе…

Время как будто замерло, точно так и они оба замерли, не шевелясь, в цепенящем ожидании, сдерживая дыхание, чтобы услышать малейший шорох. Снаружи, как сквозь перину, доносилось лягушиное кваканье, томное, как любовная песня. А окна мало-помалу гасли в темноте, давая знать, что время все-таки проходит и небо заволакивается тучами. Одиноко мерцавшая зеленоватая звезда вдруг исчезла, точно ее скрыл черный занавес, задернутый таинственной рукой.

Неизвестно, сколько времени так прошло.

Они оба почти одновременно подумали:

«Может, и не придет…»

Но когда они подумали это, услышали вдруг легкий скрип калитки, редкие шаги, осторожно приближавшиеся к дому. Потом опять тявкнула два раза собака через дорогу. Лягушиное пенье разом оборвалось, словно кто бросил в воду камень.

Джеордже и Флорика оцепенели. Через минуту шаги во дворе заслышались ближе. Потом опять наступила тишина, гнетущая, как могильная плита… И вдруг ее прорезала слепящая молния, в свете которой каждый увидел, как у другого сверкают от напряжения глаза. В тот же миг раздался плавный свист, звучащий давно испытанным зовом… Тогда Джеордже приподнялся на кровати, прислушался и немного погодя глухо прошептал:

— Мне кажется, во дворе кто-то есть.

— Кому там быть-то? — сказала Флорика сдавленным от страха голосом.

— Пойду погляжу! — быстро сказал Джеордже, вставая, и решительно вышел в сени.

Когда он взялся за щеколду, у него мелькнула мысль, что нельзя идти наружу безо всего. Он хотел взять топор, но вспомнил, что оставил его в телеге. И тут же сообразил, что в сенях, за дверью, должна быть новая мотыга, которую он прошлый четверг купил в Армадии и только вчера насаживал на рукоять. Тихонько, чтобы не наткнуться на Сависту и не разбудить ее, он пошарил в углу и нащупал мотыгу… Потом отворил дверь и вышел на приспу, держа мотыгу в правой руке. Он хотел сразу ударить, но ничего не видел в темноте… Он громко и резко спросил:

— Кто там?.. Кто?

Холодный ветер пахнул вдруг, словно разбуженный голосом человека, уныло зашелестел в листве деревьев и захлопал калиткой, оставленной настежь. Тогда Джеордже уловил нечаянный шорох в конце палисадника и потом услышал:

— Тсс… тсс… тсс…

Джеордже, ожесточась, прошел несколько шагов к палисаднику. И опять спросил еще тверже:

— Кто тут?

— Тсс… тс… сс! — послышалось уже ближе.

Джеордже, ухватив мотыгу обеими руками, взмахнул ею и ударил. Он почувствовал, как железо воткнулось во что-то мягкое, и у него промелькнуло: «Куда я его ударил?» Но тотчас опять послышалось тихое и умоляющее:

— Тсс… тсс…

Джеордже ударил второй раз. Мотыга просвистела в воздухе. Потом что-то хрястнуло, и вслед что-то глухо ударилось оземь, точно повалился туго набитый мешок. Это еще больше остервенило Джеордже. Как будто тьма разом обратилась в лужу густой крови, распалявшей его. Он ударил в третий раз, не зная куда…

Кваканье лягушек вдруг возобновилось, испуганное, тревожное, как причитанье, подхваченное ветром, который дул все сердитее и порывистее. Джеордже вздрогнул, словно вдруг опомнился, торопливо зашел в сени, крепко запер дверь и поставил мотыгу на место.

Флорика теперь уже сидела на лавке у окна, вся сжавшись в комок от ужаса.

— Что ты сделал? — прошептала она, протягивая к нему руки, то ли стараясь защититься, то ли с мольбой.

— Убил его! — отрывисто ответил Джеордже.

Глава XIII КОНЕЦ

1
Ион рухнул наземь от второго удара, разбившего ему голову. Следующего удара он уже не почувствовал, как не почувствовал боли и от первого… Пришел он сюда прямо из корчмы, опьяневший больше от счастья, чем от ракии, хотя выпил столько, что перепугал Аврумову вдову. Идя сюда, он весело насвистывал, как в былые времена, когда был холостым и ходил по девкам, еще не помышляя о женитьбе. Душа его была так полна радости, что он еле сдерживался, чтобы не запрыгать, не обнимать все заборы, мимо которых шел, и всех собак, брехавших по дворам. Прокрадываясь во двор к Флорике, он выругался сквозь зубы: калитка скрипнула, и он испугался, что разбудил Сависту. Впрочем, он уже решил, что, если она проснется и пикнет, он ее стукнет без дальних слов. Калитку он нарочно оставил настежь, чтобы опять не заскрипела, когда он будет уходить. Все у него было тщательно рассчитано, только о Джеордже он ни разу не подумал, как будто тот и не существовал на свете.

Когда дверь из сеней с шумом отворилась, ему запало в голову, что надо шепнуть «тсс», все из-за той же Сависты. По шагам он догадался, что это не Флорика. Ревнивая мысль молнией пронеслась у него: наверно, другой обнимал его душеньку… О Джеордже он и не подумал. Не успел он и скрипнуть зубами, как услышал голос Джеордже. И этот голос так ошеломил его, что он весь сразу ослаб, не мог даже рукой шевельнуть. Но в мозгу его засело это «тсс», и он по-глупому невольно проронил его.

В ту же секунду он вдруг понял, что пришел его последний час. Сознание его прояснилось, хотя губы продолжали шептать «тсс» все тише и неувереннее. Он ждал ударов, озабоченный лишь одним: чем ударит? Явственно услышал, как в воздухе что-то просвистело, почувствовал, что правую руку полоснуло чем-то острым, но боли не было, а только странный жар, от которого запылал мозг и, точно в бреду, быстро замелькали воспоминания, — как он ходил в лицей в Армадию, как бросил его потом, чтобы пасти скотину в поле, водить плуг, как впервые полюбил дочь учителя Симиона Бутуною, теперь замужнюю, в Сэскуце, как хотелось ему заиметь все больше и больше земли, потом вспомнил Ану, ребенка, Флорику, Титу и всю семью Херделей, как хорошо они пели по вечерам на галерее, и ему стало жалко, что все было напрасно и его земля никому не достанется… Опять что-то просвистело, как грозный ураган в бескрайней пустыне, и он понял, что его опять ударят… Потом вдруг наступила полная тьма, как бывает, когда задуешь свечу.

После он очнулся, как от тяжелого сна. Он не соображал, сколько времени пробыл без сознания и что произошло. Только когда услышал собственные стоны, припомнил… Он весь промок. Ощущение было такое, словно он лежал в грязной луже. «Наверно, моя кровь!» — подумал он. Хотел ощупать себя, но не мог двинуть правой рукой. Он с трудом приоткрыл усталые глаза. Моросил дождь. Мелкие капли, падая, кололи ему лицо, потому что все оно горело. Воздух был серый, как перед рассветом, но небо обложили тучи, и дождь все сеял и сеял, мелкий, холодный, маслянистый. Страшная боль билась в каждой его жилке, клокотала в мозгу, голова кружилась. С каждым стоном ему точно вонзали нож в грудь. А он думал лишь о луже, в которой лежал пластом, она вызывала у него отвращение, и хотелось выбраться из нее во что бы то ни стало. «Околеваю, как собака!» — пронеслось вдруг в его мозгу, озаренном вспышкой отчаяния.

И тут он пополз из последних сил, опираясь на левую руку, невзирая на страшнейшие муки, от которых разрывалось все тело. Он стонал со стиснутыми зубами и полз все дальше, дальше. Так с четверть часа длилась жесточайшая эта пытка, что помогла ему добраться до старого орехового дерева возле плетня, выходившего на улицу. Еще бы проползти два шага, и он был бы у калитки. Но под орехом у него опять померкло в глазах. Только глухие стоны еще содрогали искромсанное тело…

Потом дождь перестал. С деревьев и застрех все реже падали капли. Тучи рассеялись. Засинело свежее, умытое небо. Где-то протяжно и зычно замычала корова, и по всему селу испуганно залаяли разбуженные от дремоты собаки. Бойко и горласто перекликались петухи. Люди показались на дворах, протирая глаза от сна, потягиваясь. На Большой улице загромыхали телеги, выезжавшие в поле.

Параскива, вдова Думитру Моаркэша, первой прошла мимо дома Джеордже; поеживаясь, она торопливо шлепала босыми ногами по жидкой холодной грязи, кутая платком рот и шею. Тяжелый хрип поразил ее, она остолбенела. Перекрестилась в страхе, но все же подошла к плетню и увидела в щель окровавленного Иона. Она стала отчаянно кричать, точно на нее напали разбойники:

— Помогите!.. Караул!.. Помогите!..

В дверях тотчас показалась Флорика, в одной рубашке, нечесаная. Она так и продежурила всю ночь, сидя на лавке, слушая доносившиеся со двора страшные стоны, устремив глаза на Джеордже, как бы ожидая с минуты на минуту своей очереди, а он сидел на краю постели, порывисто дышал, вздрагивал по временам и что-то, видимо, зрело в его разгоряченном мозгу. Флорика была белая, как мел, ноги у ней дрожали и подкашивались. Она увидела огромную лужу крови подле приспы, потом красноватую размытую полосу, протянувшуюся до ореха, под которым бесформенной грудой лежал Ион. Все поплыло перед ней, но она не смогла выжать из себя ни звука, ни слезинки. Так и застыла на приспе, точно призрак, застигнутый светом дня.

Скоро двор заполнился людьми; они ахали, вскрикивали, крестились, ругались, а под ногами у них шныряли, осматривая кровавый след, как невысворенные борзые, встрепанные любопытные ребятишки. Немного погодя явился и примарь Флоря Танку. Он держался распорядительно, потому что исполнял должностную обязанность, — прикрикнул на толпившихся, чтобы отошли в сторону, с важностью оглядел мертвого, не крестясь, как другие, потом торжественно объявил: чтобы никто не смел подходить к мертвому телу, пока не прибудет письмоводитель. После этого приказал стражнику Козме Чокэнашу взять коня у Джеордже из конюшни и скакать в Жидовицу.

Время шло. Небо совсем прояснилось, и солнце начало подбирать влагу. Мухи все беззастенчивее гудели над мертвым телом, и примарь потребовал полог, чтобы накрыть его. Флорика вынесла новую белоснежную простыню. Тут вышел и Джеордже, осунувшийся, с запавшими глазами. При виде его мысли всех, занятые до этого момента лишь мертвым, обратились к убийце. Флоря Танку прямо спросил:

— Ты его убил?

Джеордже не ответил, но опустил голову.

Гланеташу прибежал позднее, вместе с Зенобией, оглашавшей все село воплями и проклятьями.

Наконец перед обедом прибыл письмоводитель Штоссель, с ним были новый судья из Армадии, окружной медик и два жандарма. Параскива стала говорить судье, как она услышала хрип Иона, но врач, оглядев труп, иронически усмехнулся и сказал:

— Враки, тетка!.. После такого удара бедняга если и захрипел, так только перед лицом господа, когда он изрек приговор, где ему жительствовать, в раю или в аду, смотря по его земному поведению!

Врач, еврей средних лет, говорил по-румынски не хуже румын, у него была слабость — любил шутить и каламбурить даже в самые неподходящие моменты. Так как Параскива божилась и клялась всеми святыми, что она слышала хрип, он поспешил научно восстановить картину преступления: мертвого кто-то оттащил от приспы к воротам, вероятно, сам убийца, чтобы ввести в заблуждение правосудие… Судья перебил его объяснения, обратясь к примарю:

— Известно, кто убил его?

— Я убил! — И Джеордже решительно шагнул к судье.

— Чем убил его?

— Мотыгой…

— А за что?

— За то, что он пришел к моей жене и…

— Достаточно! — остановил его судья и добавил, обращаясь к жандармам: — Взять его!

Врач между тем снял пиджак, засучил рукава и быстро приступил к вскрытию. Жандармы очистили двор от любопытных. Только Джеордже остался посмотреть, как врач кромсает мертвое тело, и Флорика, в оцепенении стоявшая возле приспы.

Разрезая и вспарывая, говорливый доктор показывал судье раны и пояснял, а тот курил одну сигарету за другой, чтобы побороть тошноту.

— Вот эта, господин судья, была самая тяжелая… Он трахнул его в темя, но кость оказалась довольно крепкой, потому что треснула только… Просто поразительно! Редкий случай! Или, возможно, удар был не очень сильным. Как бы то ни было, это чудо, — ударить мотыгой по голове и не раскроить черепа. Такое только среди крестьян встретишь… Зато четыре ребра начисто сломаны… Это, разумеется, тоже смертельный удар… Вот, полюбуйтесь, как он ему вскрыл грудную клетку, можно просунуть пальцы в рану… А какая длина?.. Десять… тринадцать сантиметров… Ого, ай да мотыга!.. Да, рука тоже перебита, но это не так страшно… Это бы ничего… зажило… на худой конец, рука осталась бы изувеченной… Но, конечно, это был последний удар, когда убийца порастратил ярость…

После, закончив вскрытие и занявшись мытьем рук, он решительно объявил:

— Вот человек был, стальной!.. Мог бы сто лет прожить!

Судья приказал жандармам увести Джеордже. Флорика тогда опомнилась и быстро собрала ему еду в сумку, он взял ее, потемнев лицом от душевной муки. Потом поднял на нее тоскующие глаза и встретил ее прямой взгляд, полный укора и жалости не то к нему, не то к другому. Он сделал движение, как будто хотел обнять ее или хоть попрощаться за руку… Но остановился, постыдясь обнажать душу перед посторонними, следившими за каждым его жестом. Взгляд его опять омрачился, и он только наставительно сказал:

— Ну, Флорика, смотри тут… Я не знаю, когда теперь вернусь…

Она покорно кивнула головой в ответ. Бессонная ночь и волнения стерли все краски с ее лица и вывели под глазами синие круги. Но так она казалась еще красивее, и смятенный Джеордже круто повернулся и пошел к калитке, сопровождаемый безмолвными жандармами.

Сависта, которая все это время сидела, притаясь, на приспе, как напуганная курица, протяжно захныкала:

— Дядя Джеордже… дядя, дядь, дядь!..

Джеордже был уже на середине улицы. Он повернул голову, глаза его любовно смотрели на Флорику. Потом он пошел медленным шагом и скрылся.

— По моему убеждению, если бы не существовало женщин, не было бы нужды и в уголовном суде! — сказал судья по-венгерски врачу и письмоводителю, внимательно глядя на Флорику. — Женщина — начало всех грехов.

— И даже конец! — смеясь, добавил врач, убежденный, что удачно сострил.

Письмоводитель Штоссель, как мелкая сошка, поспешил улыбнуться, чтобы угодить всем, и потом почтительно сказал:

— Если пожелаете, мы можем составить акт в примарии, там удобнее и почище…

Предложение его было принято, все сели в экипаж, ожидавший их на улице. Тут к ним подошел Флоря Танку, держа шляпу в руке, и спросил, что делать с мертвым.

— Похоронить! — воскликнул медик. — Вот забавный вопрос… Ну, поехали! Трогай, а то меня дома ждут пациенты…

Мертвый был накрыт окровавленной простыней. Рой мух вился вокруг. Зенобия теперь бросилась к нему и заголосила, а когда наплакалась вдосталь, стала проклинать Джеордже и всю его родню, Флорику, доктора и в особенности судью за то, что он не заставил жандармов изрубить на куски убийцу ее надежи. Проклятья ее прервал Гланеташу, он привел подводу, на которую и положили труп. Старик с непокрытой головой шел впереди, за ним подвода с мертвым телом, и позади Зенобия, окруженная толпой тихонько плакавших женщин.

Флорика стояла среди двора и глядела им вслед расширенными, неподвижными глазами. Она уже не могла больше сдерживаться. Горе душило ее. Слезы сами ручьем полились у нее, обжигая щеки, белые, как бумага.

2
В Припасе, сколько помнили, еще не случалось убийств. Теперь все были взбудоражены, поражены. Весть эта быстро облетела Жидовицу, Армадию и всю округу. И все только жалели и поминали добром Иона — до чего он был славный, работящий… Однако и Джеордже никто не хулил, желали, чтобы полегче обернулась для него беда, в которую он попал. Один только Василе Бачу говорил то тому, то другому:

— Божья кара — не как людская… Отобрал он у меня землю, теперь вот господь и насытил его землей!

Тома Булбук, отец Джеордже, приехал домой с дровами только вечером. По дороге он узнал о несчастье и клял себя, — зачем не вернулся сразу, как увидел, что сын возвращается. Он выспросил Флорику и Сависту, а на другой день, на заре, был уже в Армадии. Ему не дали поговорить с Джеордже и даже повидаться с ним. Но один из надзирателей сказал ему, что Джеордже вскорости переведут в Бистрицу, в окружную тюрьму, потому что его дело пойдет в суде присяжных. Тогда Тома помчался к Херделе за советом. В семье учителя накануне прослышали о случившемся от одной женщины из Припаса, и Гиги весь вечер оплакивала «бедного Иона», но им нужны были подробности, и Тома Булбук должен был сперва рассказать все, что знал сам. Херделя посоветовал ему нанять Грофшору, самого дотошного адвоката на свете. Они вместе пошли к нему, и Тома пообещал ему все свое состояние, только бы он вызволил из беды сына.

— Хорошо, если ему удастся отделаться двумя-тремя годами, старикан! — ответил адвокат. — Во всяком случае, сделаю все, что в моих силах…

Священник Белчуг усмотрел милость неба в этом кровавом событии. Он жалел Иона, но и радовался, что церковь выигрывает от его смерти. Хвалил себя за счастливую мысль, которой осенил его господь, — закрепить за святой церковью такое прекрасное состояние. И решил, что следует со всей торжественностью справить похороны, ибо человек добровольно отказал церкви все, чем владел в юдоли скорбей. Позволил вырыть могилу Иону во дворе новой церкви и пообещал воздвигнуть за свой счет надгробный камень, чтобы увековечить христианское деяние почившего в боге.

На похороны пришли почти все сельчане. Супруги Хердели вместе с Гиги тоже пришли проводить в последний путь Иона, который хоть и наделал им хлопот своей жалобой, но был человек услужливый и порядочный. Кстати, представлялся случай попробовать сговориться с «помелом» относительно земельного участка под домом.

Белчуг совершал погребальный обряд так чувствительно и прекрасно, как только умел. А его надгробное слово растрогало даже самые твердокаменные сердца. Многие говорили, что Ион, верно, предчувствовал близкую смерть, когда отказывал церкви свое состояние. Священник привел его в пример всем добрым христианам:

— Церковь — колыбель наша, в которую мы возвращаемся, когда жизнь утомит нас, в ней мы находим вечное утешение и возвышение, она — щит нашего верующего и угнетенного народа. Тот, кто дарует церкви, дарует народу, а кто дарует народу, тот прославляет господа. Доколе наша церковь пребудет великой в веках, мы с твердостью выдержим все мирские бури и невзгоды.

Ничьи глаза не остались сухи, когда устами священника Ион простился с родителями, со всеми друзьями и знакомыми. А когда в конце он упомянул про Джеордже, который пресек земную жизнь Иона, и сказал: «Прощаю тебе, ибо ты не ведал, что творил», — все заплакали в голос, а Зенобия, обеспамятевшая от горя, стала биться головой о край гроба, так что ее еле-еле успокоили.

Потом Иона предали земле, которая была ему так дорога, все подходили по очереди и бросали горсть сырой земли, и она гулко и печально стучала по доскам гроба.

Гланеташу устроил богатые поминки, и семья Херделей, по причине своей популярности, тоже должна была принять в них участие и отведать все кушания «за упокой души Иона». Священник Белчуг, прихварывавший, как всегда, пришел только затем, чтобы почтить память «почившего примерного христианина», но не выпил ни капли тминной.

После поминок Белчуг пригласил к себе Херделю вместе с его уважаемой супругой и милейшей барышней, предложив отдохнуть у него, прежде чем идти в Армадию, так как для «деликатных дам» это дальняя прогулка. Те, конечно, охотно приняли приглашение; правда, г-жа Херделя, не так-то легко забывавшая козни злых людей, поджимала губы и односложно отвечала священнику, который сопровождал свою речь радостными улыбками, как будто никогда ни одно облако не омрачало дружбы этих почтенных особ Припаса. Таким образом, учителю нетрудно было завести разговор о спорном участке, а после ответа Белчуга тотчас просияла и г-жа Херделя.

— Непременно, брат Захария, — сказал поп, потирая руки. — Как нам, румынам, не любить друг друга? Хватит того, что нас заедают проклятые инспектора, да мы еще будем вздорить из-за пустяков? Сделаем, Захария, как не сделать! Знаешь что, в следующий четверг я буду в Армадии, зайду к тебе, и мы тогда вместе пойдем выправим документы, как оно и полагается между братьями…

Они преспокойно беседовали, когда к священнику вдруг явился Василе Бачу. Он успел набраться на поминках и пришел требовать землю Иона, которая-де, по всей справедливости, теперь должна отойти к нему. Белчуг рассердился:

— Да ты бы хоть постыдился, беспутный человек, добиваться земли, когда ты превратился в посмешище! Ну бывает, выпьет иной раз человек, но ведь ты как свинья напиваешься!.. Оставил тебе в пользование землю Ион, упокой его душу господи, я тоже оставлю, если ты возьмешься за ум. Но если только ты не распростишься с корчмой, я тебя и из дому выгоню, так и знай, Василе! Так что помни, или ты усовестишься, а если же нет, то…

Василе Бачу хотел перебить его, тогда Белчуг еще больше обозлился, схватил его за руку и выпроводил за дверь.

— Ступай, ступай… Мне пьяных безобразников не нужно!.. Нахальничай себе в корчме, бессовестный!

Хердели разделяли его негодование.

— Это самый мерзкий человек во всем селе! — сказала г-жа Херделя, особенно возмущенная наглостью крестьянина.

3
Несколько дней в доме Херделей только и разговору было что об Ионе и Белчуге. Г-жа Херделя умиленно вспоминала, с каким благоговением слушал ее, бывало, бедный Ион, когда она пела по вечерам на галерее, а учитель уже не сетовал на огорчения, которые ему доставил тот своей жалобой, и даже как-то сказал:

— Кто знает, может, все это было к лучшему, потому что с тех пор, как мы переехали в Армадию, нам как-то во всем везет!

Белчуг стал для них теперь честнейшим человеком на свете. Г-жа Херделя находила, что как ни говори, а священник он редчайший, никаких беспутств за ним не водится, хоть он еще молодой и столько лет вдовствует, и что припасовцы не заслуживают такого попа, потому что они сущие разбойники, убивают друг друга, словно дикари. А когда однажды Гиги, говоря о нем, нечаянно обронила прозвище «помело», прежде столь ходовое у них, г-жа Херделя пожурила ее: некрасиво умной девушке оскорблять достойного слугу господнего.

Между тем Херделя все ждал вестей от Титу, который, по всем расчетам, должен был прибыть в Румынию. Он прочел в «Газете Трансильвании» у Грофшору отчет о пышных торжествах в Сибиу, и сердце у него подпрыгнуло от радости, когда он увидел среди поименованных представителей прессы: «Титу Херделя («Трибуна Бистрицы»)». Два дня он таскал в кармане газету и показывал ее всем знакомым, предварительно подчеркнув красным карандашом имя сына. Все же, не получая никаких известий от Титу, он опасался, как бы не случилось с ним чего при переезде границы.

— Сохрани его бог от такой напасти! — сказала г-жа Херделя, узнав, чем обеспокоен муж. — И потом, он ведь у нас сообразительный…

— О, Титу редкий юноша! Если бы все были такими, как он!.. — томно вздохнула Гиги.

С некоторых пор на Гиги нашло какое-то странное состояние духа. То ей хотелось плакать, то она смеялась совершенно без всякой причины. Заметив сама, что уныние посещает ее в те дни, когда к ним не заходит Зэгряну совещаться с Херделей по неотложным и нескончаемым педагогическим делам, девушка со стыдом поняла, что влюбилась в него по уши, и поэтому все чаще твердила родителям, что не терпит его. Такие заявления были исходным пунктом шумных пререканий, какие оглашали дом Херделей в Припасе, когда на их горизонте появился Джеордже Пинтя. Разница была лишь в том, что ни учитель, ни г-жа Херделя не принимали Гиги всерьез, как Лауру… Это пренебрежение еще больше нервировало Гиги и настраивало ее против Зэгряну; она даже объявила, что скорее выйдет замуж за какого-нибудь мусорщика, чем за него. Тщетно напоминал ей Херделя о завидной участи Лауры. Где это сказано, возражала она, что ей непременно так же повезет, как сестре? Разве они знают, каков характер у Зэгряну? Под маской примерного молодого человека может отлично скрываться и лицемер и пьяница, да мало ли какой порочный тип. Такие случаи не раз бывали. Хоть бы он еще был из приличной семьи, а то ведь сын простого возчика…

— Нет уж, он мне не пара! — гордо восклицала Гиги. — И потом, надо сперва посмотреть, куда назначат этого злосчастного Зэгряну! А до тех пор много воды утечет…

Только ее довод относительно назначения Зэгряну обладал некоторым весом в глазах стариков. Херделя и сам недоумевал, почему так долго нет ответа на его прошение, и начинал опасаться, не передумал ли инспектор. Он успел свыкнуться с мыслью, что теперь он пенсионер, и ему не терпелось получить на руки желанный «аттестат». Начало учебного года было не за горами, и, если вскорости не решится дело с пенсией, значит, ему опять предстоит ежедневно таскаться в Припас, вместо того чтобы знать только службу у Грофшору да преспокойно получать каждый месяц свои пенсионные денежки. Он постоянно расспрашивал Зэгряну, не знает ли он чего, но юноша был озабочен больше него и знал лишь то, что ему обещал инспектор: место в Припасе остается за ним.

Тем временем близился четверг, когда к ним должен был зайти Белчуг для окончания всех дел с участком, и супруги Хердели, посовещавшись, решили переписать дом в Припасе на имя Гигицы, во избежание всяких случайностей. Хотя им не угрожала ни опись имущества, ни другое какое бедствие, они все же полагали, что лучше выдавать дочь с приданым, чем так, как бедняжку Лауру. Сами они как-нибудь обойдутся, а если Херделя не сможет больше работать у Грофшору, тоже не беда, им достаточно и пенсии; им уже не надо больше тянуться за другими и пыжиться, хватило бы лишь на прожиток.

Священник Белчуг приехал прямо к ним. Он был утомлен хлопотами по поводу новой церкви, но, несмотря на это, глаза его сияли радостью, — наконец-то цель его жизни достигнута. Он с жаром принялся рассказывать о приготовлениях к освящению, которое состоится в воскресенье, о том, что он пригласил епископа из Герлы и тот пообещал непременно прибыть, потом выразил уверенность, что не преминут явиться и священники всего края, как и вся румынская «образованная публика» из Армадии и окрестностей, сказал, что после будут танцы, где, разумеется, будет первенствовать барышня Гиги, и что в тот день Припас станет подлинным средоточием радужных надежд для румын.

В отношении участка, интересовавшего Херделю, священник запасся всеми необходимыми бумагами, чтобы быстрее покончить со всеми формальностями. Они вдвоем отправились в суд, к нотариусу, потом в поземельную контору… К полудню они уже все уладили, успели даже побывать у Грофшору, который обязался в спешном порядке и безвозмездно переписать имущество покойного Иона Гланеташу на румынскую церковь в Припасе.

В тот же вечер учитель, с согласия г-жи Хердели, написал письмо в епископию о том, что берет обратно свою жалобу на священника Белчуга, так как его преподобие, духовный пастырь Припаса, единственно по упущению, а отнюдь не по злому умыслу не посетил его на крещение.

А на второй день пришло и от инспектора известие, что министр соизволил дать согласие на его уход на пенсию и благодарит за службу, которую он сослужил государству. Херделя с трепетом прочел это и возгордился министерскими благодарностями. Конечно, к вечеру уже вся Армадия знала, сколь скорбит правительство, лишившись такого усердного учителя, как Херделя, и все поражались этому редкому признанию заслуг. Зайдя в пивную «Гривица» выпить пива, Херделя встретил там Зэгряну, получившего назначение.

— Браво, преемник! — вскричал Херделя и показал ему письмо инспектора. — Желаю и вам через тридцать лет заполучить вот такую бумаженцию!

По поводу приятных новостей Херделя выпил вместе с Зэгряну несколько стаканов, он надеялся, что юноша, имея в кармане назначение, заведет речь о Гиги. Но Зэгряну помрачнел, все время вздыхал и не смотрел в глаза Херделе.

— Сдается мне, что ваш Зэгряну плутоват! — заявил Херделя домашним, рассказав, как тот отмалчивался.

— Ага, вот видите, я была права! — воскликнула Гиги, пытаясь принять победоносный вид, хотя сердце у самой дрожало, как овечий хвост.

4
Перед обедом, когда Гиги занималась своим бальнымплатьем, в котором собиралась идти на освящение церкви в Припасе, явился Зэгряну, принарядившийся, важный.

«Пришел просить моей руки», — подумала Гиги, стыдясь и пугаясь, не смея выговорить ни слова.

Зэгряну спросил г-жу Херделю, дома ли «уважаемый коллега», и, услышав то, что и заранее знал, взглянул на Гиги, покраснел, хотел сразу уйти, потом поцеловал ей руку и сказал:

— Я надеюсь, вы придете на освящение в Припас?

— Да… я как раз готовлюсь… — проговорила она.

— Тогда… тогда до скорого свиданья в Припасе! — смущенно пролепетал Зэгряну и вылетел, не простясь с г-жой Херделей.

«Либо он хитрец, либо трусишка, — сказала себе г-жа Херделя, качая головой, но не сердилась, как прежде. — Только бы дал господь, чтобы все устроилось…»

Сразу после обеда Гиги пошла в лавку за ленточками к платью, без которых оно не имело никакого вида. Ей хотелось быть завтра самой неотразимой из всех девиц. «Может, это последний мой девичий бал», — меланхолично думала она. Когда она проходила мимо почты, кто-то постучал оттуда в окно. Это был Бэлан, он поманил ее.

— Вам письма!.. И одно даже из Бухареста! — сказал Бэлан, и его потное круглое лицо добродушно заулыбалось. — Они недавно получены… Я как раз думал, как вам переправить их поскорее, знаю, что вы ждете… Вот, пожалуйста, барышня, вы уж меня простите, что я вернул вас с дороги!

— От Титу! — вскричала Гиги, хватая письма, и не помня себя ринулась на улицу.

Она забыла про ленточки и помчалась прямо домой, волнуясь от радости, вертя в руке письмо Титу, но все же не распечатывая его.

— Титу! Письмо! — возбужденно крикнула она.

— Наконец-то! Слава те господи! У меня камень с души свалился! — сказал Херделя, надевая очки, как всегда, когда читал что-нибудь важное. — Ну, посмотрим, что пишет наш бухарестец!

И он стал читать:

— «Милые вы мои, только две недели, как я в Румынии, а мне кажется, что я тут целую вечность. Новая жизнь открылась передо мной. И кто может сказать, будет ли она лучше или хуже прежней? Пока что я всем ошеломлен и чувствую себя таким маленьким, что постоянно испытываю страх, как бы меня не поглотил кипучий водоворот, в который я попал. Истинную радость я обретаю, только когда обращаюсь мыслями к дому, к вам, самым дорогим для меня в этом огромном и чужом мире…»

— Бедняжечка! — пробормотала г-жа Херделя, поджимая губы и прослезясь.

— «О том, что было в Сибиу и чем я там занимался, вы, вероятно, уже прочли в газетах. Я тоже должен был написать что-то для «Трибуны Бистрицы», но разве мне до того было, когда меня снедали заботы, как перебраться через границу?»

— А надо было написать, пускай бы здешние господа видели! — заметил Херделя, взглядывая поверх очков на жену, как бы спрашивая ее мнение.

— Бедняжечка! — прошептала г-жа Херделя.

— «Потому что не легко было проехать без паспорта, и если бы не Вирджил Пинтя, не знаю даже, как бы я попал в Бухарест. Вы не представляете, какой хороший человек Вирджил! Милый, обязательный, энергичный — просто клад. Лаура может гордиться таким деверем…»

— По-моему, другое письмо как раз от Лауры, — сказала Гиги.

— Ладно, после увидим, молчите! — цыкнул Херделя.

— «Вирджил оказался для меня сущим спасением. Когда я увидел, сколько всяких трудностей и опасностей предстоит одолеть, то готов был отказаться от всех попыток. Да я успел и полюбить Сибиу и уже думал остаться там. Но Вирджил и слышать не хотел об этом. Что это застревать на полдороге?.. Мы вместе пошли к полицмейстеру, он категорически отказал. Такой же ответ я получил и от начальника пограничной полиции… И только примарь, старый симпатичный саксонец, приятель Вирджила, смилостивился надо мной после того, как Вирджил сказал ему, что я журналист, хочу воспользоваться случаем, посмотреть Бухарест и другие города… Я даже перекрестился, когда наконец пропуск был у меня в кармане…

До Турну-Рошу меня провожал Вирджил Пинтя. Никогда я не испытывал такого волнения, как в те полчаса, что мы прогуливались по вокзальной площади, — мне казалось, что и гравий плачет у нас под ногами. Сердце у меня ныло, и я повторял про себя, что, верно, никогда больше не увижу родной Трансильвании, которая для меня так мила, милее всего на свете. Потом загудел гудок, протяжно, печально, надрывая мне душу. Мы обнялись с Вирджилом и оба заплакали…»

— Бедный ты мой сиротиночка! — прошептала г-жа Херделя, утирая нос.

— Потом и не помню, как я очутился в Кыйнени… Румыния! Отчизна! Боже ты мой!.. Венгерской речи как не бывало. Всюду одни только румыны: станционные служащие, таможенники, кондуктор, пассажиры… все и вся румынское… Для меня, привыкшего к подчинению иностранцам, такая перемена казалась прямо чудом. Я слушал и не верил своим ушам и до того был рад, что готов был обнимать всех подряд.

Но счастье нигде не вечно. Приехал я в Бухарест ночью и остановился в гостинице. Решил на другой же день пойти к родственникам, которые так радушно приглашали меня к себе в Сынджеорзе. Пошел я к ним, но, кроме наглой прислуги, никого не застал. Господа еще не вернулись с вод. Видимо, из Сынджеорза они поехали еще куда-то. На третий день я подыскал себе дешевую меблированную комнату, потому что гостиница в два счета пожрала бы все мои денежки, с какими я приехал в страну обетованную. Потом я через каждые два дня наведывался к депутату и еще буду наведываться. А надежды мои мало-помалу тают. Жизнь всюду остается жизнью, с той же самой тщетой, с теми же ожиданиями и, главное, с тем же устрашающим ликом, который сразу подсекает крылья всякому порыву. Мечты и здесь ровно ничего не стоят. Только те и довольны, у кого их нет, потому что только такие люди умеют жить в свое удовольствие…

Быть может, я по своей вине испытываю такую мучительную горечь. Самый прекрасный рай — это тот, который человек сам рисует себе. То, что для одного — рай, другому — ад. Счастье создается воображением, и каждый примеряет его на себя, как платье. Возможно, я слишком неискусный закройщик. И, вероятно, поэтому никогда не обрету желанного платья… А на место угасших надежд всегда являются новые, еще заманчивее и радужнее, открывают перед тобой новые дороги, новые устремления. Неизвестность — вот единственный прочный побудитель, потому что за ней кроются тайны, которые и придают жизни цену.

Итак, в чаянии будущего я утешаюсь прошлым. Сумятица, в которой я очутился, все чаще обращает мои мысли вспять. Пока не отыскалось мне местечко в новом мире, я тоскую по старому, который я покинул. Поэтому прошу вас, пишите мне чаще и больше обо всем, что у вас происходит, потому что и все мелочи мне теперь гораздо дороже, чем когда я жил среди них. Душа моя блуждает здесь в пустыне без приюта, как птица, потерявшая гнездо… Целую вас всех с горячей любовью.

Титу».
Когда Херделя дочитал до конца, наступило глубокое молчание, как в опустевшей церкви. Немного погодя г-жа Херделя горестно сказала:

— Ах ты, бедный мальчик, какой ты осиротелый!.. Ох, господи, господи!

— Почему осиротелый? — сказал Херделя, стараясь скрыть волнение. — Так всегда бывает, когда человек попадает в другую страну… Ничего, освоится, он же мужчина, не тряпка!

Они заговорились и совсем забыли про второе письмо. Впрочем, Лаура не сообщала ничего нового, кроме того, что она опять беременна и надеется, что бог им даст мальчика.

Госпожа Херделя хотела написать Титу, утешить его, рассказать обо всех и обо всем, в особенности о гибели Иона Гланеташу, зная, что Титу когда-то был очень привязан к «бедному Иону». Но Херделя уговорил ее повременить с ответом, дождаться освящения церкви в Припасе, сказав:

— Как знать, может, тогда и еще кое о чем напишем.

Старики обменялись многозначительными взглядами, — «кое о чем» подразумевало Зэгряну. Гиги слышала это и не протестовала, вопреки обыкновению, то ли не хотела сердиться после письма Титу, то ли сама тоже возлагала кое-какие надежды на освящение церкви. А после она загадочно сказала:

— Я тоже напишу ему, пусть он все узнает.

5
Воскресенье… Село точно помолодело и принарядилось к торжественному дню. Оно выглядело чистеньким, веселым, не зря приказывал священник, чтобы каждый подмел улицу у себя перед домом, убрал двор и украсил ворота зеленью. Сам господь бог смилостивился, послал ясный день, как бы желая вознаградить этим своего слугу. Все приоделись в белое праздничное платье. Осеннее солнце, ровное, блеклое, разливало теплый и приятный свет.

Белчуг, изнуренный хлопотами, чувствовал только ужаснейшее волнение и от беспредельной радости, и от мучительного нетерпения. Еще в субботу вечером стали съезжаться крестьяне из дальних сел, и ему почти не удалось поспать. Чуть свет он был на ногах, пошел наведаться в школу, где должен был происходить банкет для «образованной публики», потом к Тодосии, вдове Максима Опри, где было место народного гулянья, потом в новую церковь — проверить, все ли там как следует. Он поминутно хватался за сердце, словно боялся, что оно вдруг остановится в тот момент, когда он может наконец пожинать плоды своих стараний.

По Большой улице непрестанно катили, гремя, экипажи и со стороны Армадии, и со стороны Сэскуцы. Нарядные или допотопные коляски, одинаково белые от пыли, легкие брички, быстрые шарабаны, громоздкие кареты подвозили господ, а крестьяне — кто издалека и кто побогаче — подъезжали на каруцах, убранных пестрыми ковриками, окрестные — те шли пешком, шумливой гурьбой, опрятные, приодетые… Людной стала корчма, несмотря на все запреты священника, наказывавшего припасовцам не брать в рот ни, капли ракии до окончания святой службы. Ривка, вдова Аврума, вместе с Айзиком предусмотрительно запасли ракии во все бочки, чтобы не было недостатка в напитках в такой важный день, когда ожидалось столько клиентов. Оркестр Гоги из Бистрицы прикатил на трех каруцах, на третьей гордо красовался контрабас, предвещая шумное веселье. Белчуг позаботился и о простом народе, сам подрядил для него музыкантов: Бричаг вместе со своими товарищами, Холбей и Гэваном, сидели, попивая, в корчме в ожидании начала празднества.

Священник Белчуг обрадовался, когда пришли Хердели.

— Ох, как хорошо, что вас бог привел! — вздохнул он и улыбнулся, прикладывая руку к сердцу. — Сколько волнений… Ох, только бы все сошло гладко!

Он попросил г-жу Херделю и Гиги пойти оглядеть убранство церкви, а затем побывать в школе, проверить, все ли сделано, как нужно, к банкету для господ. Кушанья готовились в пивных «Рахова» и «Гривица», но женский глаз все же зорче, чем у самого искусного ресторатора. Херделя должен был остаться с Белчугом встречать гостей.

Епископ приехал в десять часов в закрытой карете, запряженной четверкой лошадей; ее окружали верховые, — то были припасовские парни, которых Белчуг выслал к мосту через Сомеш встречать его. За каретой следовали шесть экипажей со свитой епископа, состоявшей из высоких духовных лиц.

Два молодых священника бросились помогать ему выйти из кареты. Когда епископ ступил на подножку, карета накренилась и чуть не опрокинулась. Он был старый и очень тучный, но добродушного вида, — голубые, детски ясные глаза, белоснежная борода, сливающаяся с длинными прядями волос и желтоватыми усами. Щеки у него порозовели, он тяжело дышал.

— Очень жарко, — проговорил он, стараясь всем улыбнуться и поднимая персты для благословения столпившихся, обнажавших головы.

На его высоком лбу, переходившем в блестевшее лысиной темя, выступили капельки пота. Он почувствовал приступ чихоты и сразу укрыл голову. Его больше всего страшила простуда, и потому он оберегался от сквозняков и холода.

Белчуг локтями проложил себе дорогу сквозь толпу, смущенно шепча: «Позвольте пройти», — и с великим трудом пробрался к епископу. Тут он кашлянул, чтобы прогнать волнение, и потом произнес приветственное слово, которое разучивал перед зеркалом, и все-таки несколько раз сбился, но это как бы придало еще больше торжественности моменту.

— Хорошо… хорошо, — скучающе пропыхтел епископ. — Прекрасно… Мне весьма отрадно рвение вашего преподобия… Священник… божий пастырь… Да… Так… Но прежде чем приступить к программе, я бы желал немного отдохнуть… Хотя бы минут десять… Меня утомила поездка… И потом, я так плохо спал эту ночь в Армадии…

Протопоп из Армадии, у которого ночевал епископ, приготовил ему царское ложе; при этих словах он побледнел, но притворился, что не слышит.

Архиерей пошел с Белчугом к нему домой, попросил воды, потом сел в кресло и с четверть часа просидел, не двигаясь, закрыв утомленные глаза, по временам только беззвучно шевелил губами. Белчуг стоял подле него в почтительном молчании. Народ тем временем направился в церковь.

Пятьдесят два священника с епископом во главе совершали службу. Парчовое облачение разливало сияние по церкви. Волны ладана поднимались к сводам и как бы нисходили в охваченные благоговением души. Глубокая таинственность, захватывающая и приятная, волновала сердца и мысли всех.

С той минуты, когда епископ переступил порог церкви, он преобразился, как по волшебству. Глаза у него стали большими и лучились подкупающей ласковостью, на лице блуждала добрая, кроткая и благостная улыбка, от которой чуть вздрагивала серебристая борода. Усталый голос звучал покойно и мягко, проникал в самые сердца, объемля их и вознося в иной мир. И даже капли пота на лбу казались алмазным венчиком или нимбом.

Наконец он поднялся на узкий амвон, медленно ступая по спиральным ступеням, тяжело дыша, так что слышно было и на хорах. Обвел глазами церковь, как бы лаская взором новые иконы, расписанный звездами свод, с которого свисало паникадило с десятью зажженными свечами, подобное огромному факелу, позолоченный алтарь, беловатый ладанный дым, вьющийся над головами людей — они стояли в безмолвии, с красными, потными лицами, устремив на амвон широко раскрытые глаза, теснясь вперемежку — господа в темном платье, крестьяне в белоснежных рубахах, крестьянки в пестрых юбках… Потом он стал говорить, как подобает старцу, утомленному долгой жизнью и провидящему высшую радость, — неторопливо, тихо, безыскусственно, без витиеватостей и жестикуляции, — о боге, о людях, о румынах, о школе и вере, о Белчуге, заключил свое слово простым благословением, словно бы окропляя животворной благодатью. В жадном молчании ловили его речь, всем сердцем впивали, как исцеляющий бальзам…

Госпожа Херделя, которая вначале с неодобрением отнеслась к епископу, найдя его слишком тучным, слишком светским, почему и не стала лезть в толпу, целовать ему руку, хотя считается, что это приносит счастье, теперь, сидя на скамье между Гиги и г-жой Филипою, смягчилась и почувствовала прилив симпатии к этому старцу, так преобразившемуся, точно он узрел бога. Когда окончилась проповедь, она покаянно шепнула г-же Филипою:

— Таким вот я представляю себе апостолов! Перед людьми они с человеческими слабостями, а перед богом — святые, исполненные благодати святого духа…

— Да, да, — поддакнула г-жа Филипою, испуганно обернувшись, она не расслышала, что та сказала, потому что все время, пока говорил епископ, с грустью размышляла о своей Эльвире, к которой все еще никто не сватался.

Сразу же после окончания службы епископ попросил подать карету — он хотел непременно попасть к вечеру домой, в свою постель, отдохнуть с дороги. Белчуг еле упросил его наскоро откушать и выпить стакан вина за благое будущее припасского прихода. Вместе с епископом укатили и важные персоны, приезжавшие только затем, чтобы показать, что они не уклоняются от участия в национальных и религиозных церемониях.

Прочие гости облегченно вздохнули, избавясь от стеснительного присутствия владыки. Через несколько минут господа были уже на банкете, а непревзойденный Гоги заиграл им «Пробудись, румын». Столы были накрыты в школе, все парты оттуда вынесли, ее разубрали зелеными ветками. Грофшору провозгласил первый тост за «деятельного священника Белчуга», не преминув подчеркнуть в конце, что «долг сего румынского уголка послать в будущем румынского депутата в парламент на брегах Дуная». И дальше уже тосты следовали непрерывной чередой целых два часа, так что молодые особы обоего пола начали роптать. Белчуг принимал поздравления, благодарил всех, отдавал распоряжения кельнерам с такой неутомимостью, как будто радость, озарявшая лицо, удвоила его силы.

Гиги выпила полстакана красного вина, поминутно чокаясь с Зэгряну, а он, красный как рак, уже успел заангажировать ее на все танцы и теперь, разговаривая с ней, закатывал глаза, не находя слов, чтобы облечь свои мысли, развивал планы на будущее, в которых неизменно фигурировала очаровательная жена, умная, образованная… «в точности как вы, дорогая барышня».

— Танцы! Танцы! — все чаще раздавались голоса нетерпеливых кавалеров, вознаграждаемых благодарными взглядами робких барышень, большей частью поповен, истосковавшихся по танцам, так как этим летом во всей округе не было ни одного интересного увеселения.

Наконец Зэгряну повел таинственные переговоры с Гоги, завершив их рукопожатием, с вручением при этом билета в десять крон. Результатом были звуки бурной «сомешаны», вызвавшей гул аплодисментов молодежи. В один миг крестьяне вынесли наружу столы, и половина школы превратилась в танцевальный зал. Счастливый Зэгряну подлетел к Гиги, она покраснела от гордости, что ей выпала честь открыть бал, тогда как ее подруги из Армадии сидели с озабоченным видом. Г-жа Херделя, держа веер Гигицы и книжечку для записи танцев, заняла положенное место у стены между г-жой Филипою и г-жой Грофшору и пустилась в разговор о тяготах жизни. Однако за беседой она не упускала из виду Гиги, которая порхала, как фея, изгибалась с улыбкой, принимая многочисленные комплименты, и щебетала с Зэгряну, избегая его умоляющих взглядов.

На другой половине школы господа продолжали пировать и произносить тосты. Поп из Вэрари скоро захмелел, как и доктор Филипою, и учитель лицея Майеряну. Под конец, невзирая на протесты Спэтару, солгабир Кицу тоже произнес краткую речь, подчеркнув, между прочим, либерализм властей, которые поощряют счастливое процветание народов, верных отечеству. Лесничий Мадарас за свое пылкое «да здравствуют румыны» заслужил поцелуй неукротимого Спэтару. Херделя, встретя среди прибывших священников многих своих друзей детства, которых не видел долгие годы, выпил с ними со всеми и рассказал, как он, проработав тридцать два года и нуждаясь в заслуженном отдыхе, получил благодарность от самого министра просвещения. Одновременно он всем расхваливал Белчуга, «редкостного священника, коему нет равных, и благороднейшего человека». Точно так и Белчуг прожужжал все уши гостям, прославляя Херделю, «бесценного друга и румына, достойного общественного уважения».

Перед закатом солнца священник предложил Херделе пройтись с ним к крестьянам, сказав:

— Это наш долг, Захария, заботиться о народе!

— Верно, Ион, верно… Превосходно… Дай-ка я и старуху свою позову! — ответил Херделя, игриво подмигивая.

Госпожа Херделя не могла оставить Гиги одну. Тогда Зэгряну спохватился, что он как учитель тоже обязан пойти с ними к крестьянам, тем более что без Гиги веселье теряло всякую цену. Да и Гиги была рада уйти, потому что Зэгряну опять впал в меланхолию, все настойчивее распространялся о ее глазах и несколько раз пытался даже объясниться, начиная: «Гиги, я вас…» и не смея договорить: «люблю». Нашлись и другие охотники посмотреть народное гулянье, и таким образом вмиг составилась веселая компания, которая направилась к дому Тодосии.

Двор был забит народом… Старики во главе с примарем Флорей Танку стояли у открытых ворот и, глядя на пляшущих парней и девок, вели разговор о церкви, об урожае, о непосильных податях. Тома Булбук был мрачный, часто вздыхал и только изредка вставлял свое слово: все его мысли занимал Джеордже, сидевший теперь в бистрицкой тюрьме в ожидании суда присяжных. В сторонке, на отшибе, стоял, прислушиваясь к их разговору, старик Гланеташу; вид у него был еще приниженнее, чем прежде, со смертью Иона он вовсе поседел, и в его кротких глазах не угасала печаль.

Стражник Козма Чокэнаш, по поручению Белчуга, распределял три ведра даровой ракии, предусмотренные программой празднества по случаю освящения новой церкви. Он исполнял свою обязанность с неукоснительной беспристрастностью, бранил парней, норовивших получить двойную порцию, а с Мачедоном Черчеташу у него произошла и небольшая потасовка.

— Каждый имеет право на одну порцию выпивки! Такой приказ! Кому мало, может купить и в корчме! — кричал по временам рассудительный Чокэнаш из сеней, где он восседал, держа в одной руке воронку, а в другой жестяную мерку, позаимствованные у вдовы Аврума.

У приспы мужики сбились в кучу вокруг Симиона Бутуною, который рассказывал старинные небылицы, шумно кашлял и чихал. Мачедон Черчеташу, совсем пьяный, расхаживал взад и вперед, командовал по-немецки, размахивая руками, к великому веселью мальчишек, по-военному козырявших ему.

Музыканты наяривали «вертушку». Парни лихо притопывали, девки вертелись юлой, а на лицах у них сияли довольные улыбки. Жидкая тень от старых ореховых деревьев у сарая простиралась все дальше, захватывая почти весь двор.

Когда подошла компания господ, пляска сразу прекратилась в знак почтения. Все мужчины поснимали шляпы, а примарь со стариками обступили Белчуга и Херделю и стали говорить, какое торжественное было освящение, какая это честь всему селу, и в особенности священнику. Илие Ону, ставший заводилой у парней с тех пор, как Николае Тэтару женился на дочери Штефана Хотнога, подошел к Зэгряну и позвал его плясать, предлагая ему в пару самую красивую девку в Припасе, дочь Трифона Тэтару Марию, на которой собирался жениться на масленицу. Зэгряну, не отходивший от Гиги, смущенно отказался. Тогда Илие пригласил барышню поплясать, что преисполнило негодованием г-жу Херделю, а у Гиги вызвало стыдливую улыбку. Потом примарь, с позволения священника, приказал парням продолжать пляску, чтобы и господа посмотрели, как славно веселится простой народ.

Тома Булбук сумел вскоре отвести в сторону Херделю, чтобы посоветоваться с ним насчет Джеордже. Жена Томы, еще более высохшая, с маленькими, глубоко запавшими, бойкими глазками, с плаксивым голосом, тотчас подошла к ним, стала заламывать руки и божиться, что только злые чары могли подвести сына под такую беду. Херделя ободрил Тому, сказав, что на Грофшору можно вполне положиться, другого такого адвоката не сыскать.

— Когда Джеордже придет домой, наверное, сноха встретит его с мальцом. Говорит, беременна… Все может быть, таков удел женщин, — закончил Тома с прояснившимся лицом.

По селу, однако, ходили слухи, что Флорика беременна от Иона. Неизвестно было, кто пустил такой слух, но многие верили. Охочие до сплетен старухи допытывались у Сависты, которая теперь опять перебралась к Трифону Тэтару и попрошайничала на Большой улице, потому что Флорика видеть ее не могла. Но калека отмалчивалась, вечно была злая и угрюмая, и все говорили, что она, верно, отжила свое.

Когда кончилась пляска, появился шумливый Василе Бачу. После неудачной попытки совратить Козму Чокэнаша, он побывал в корчме и там сполна утолил свою жажду. Завидя Белчуга, он потемнел и двинулся прямо на него.

— Так что же, батюшка, вы и вправду хотите мою землю отобрать?

Священник попытался не обращать на него внимания, чтобы не портить себе настроения. Но Василе не отставал от него и расходился еще пуще. Тогда Белчуг, рассердясь, сказал громко, чтобы все слышали:

— Ты и так уж на все село осрамился, Василе, и все не надоело тебе беспутничать?.. Больше земли тебе потребовалось, чтобы еще больше пьянствовать?.. Разве это не грех отдавать в твои руки землю, чтобы ты ее спустил по корчмам? Так ведь земля не для пропойц и лентяев, Василе! Ни-ни! Земля ждет труда и старания, не лености!.. Ион, твой зять, упокой его душу, господи, он — да, действительно заслуживал земли, потому что любил ее и работал на ней, не щадя сил. Он тебя хорошо узнал, потому и противился, чтобы она опять к тебе перешла… Вот когда ты захочешь работать на совесть и бросишь пьянствовать, тогда приходи ко мне и мы поговорим! Пока тебе и того, что имеешь, много… Вот так!.. А теперь сгинь с моих глаз, сатана окаянный!

Сдержанная отповедь священника встретила одобрение всех сельчан. Даже сам Василе Бачу как будто протрезвел, стал креститься и пробормотал:

— Ну, если так, я дам обет в новой церкви не брать в рот ни капли ракии до скончания века…

Белчуг услышал его обещание и был доволен, но не хотел продолжать с ним разговор, а обратился к крестьянам из Сэскуцы, которые пришли на освящение, желая поскорее добиться переноса старой церкви, чтобы и у них, как во всех христианских селах, был свой храм.

Вечерело, и г-жа Херделя, видя, что муж принялся чокаться с крестьянами, решила, что им уже не стоит возвращаться в школу, где продолжали веселиться господа, а пора ехать домой, в Армадию. Тщетно уговаривал ее священник, надеясь теперь-то и засесть по-настоящему за угощение с Херделей, тщетно умолял ее Зэгряну, клявшийся, что без Гиги бал лишится всякой прелести, — г-жа Херделя была непреклонна. Тогда Белчуг предложил свою отличную бричку, продолжая сожалеть, что г-жа Херделя не соблаговолит побыть еще часок. Чтобы показать ему, что она не сердится, г-жа Херделя пригласила его заезжать к ним всякий раз, когда он будет в Армадии, и священник весьма охотно принял приглашение.

— Какая жалость, что нам уж не придется вместе трудиться, дорогой Захария! — добавил Белчуг разнеженным голосом.

— Ну и что же, Ион?.. А друг Зэгряну разве не с тобой. Он ведь из наших?

— Вот еще!.. Зэгряну!.. Мы с ним не очень ладим, — пробурчал Белчуг, мрачнея.

— Будет тебе, он славный малый, право же, славный, — сказал Херделя, одаряя Зэгряну доверчивой улыбкой.

— Может быть, только если ему выпадет счастье найти себе хорошую женушку, истинную румынку, такую вот, как барышня Гиги, тогда еще, возможно, он поймет, каково его призвание в нашей среде! — серьезно сказал священник.

Гиги чуть не упала в обморок от стыда. А Зэгряну вдруг почувствовал прилив отчаянной смелости и живо сказал:

— Если барышня захотела бы, так я… я…

— Ну нет, прошу извинить, такие серьезные вещи на улице не решаются! — перебила его г-жа Херделя с несвойственной ей мягкостью. — Приходите к нам, и мы вас примем со всем радушием…

Зэгряну, стремясь утолить свой пыл, сумел все же поймать руку Гиги и запечатлел на ней долгий поцелуй.

Бричка тронулась шагом, потому что Зэгряну провожал их пешком. На краю села они ненадолго остановились перед своим домом. Зенобия, сумрачно сидевшая на приспе, подошла к ним, заговорила об Ионе, заплакала, всхлипывая, потом стала клясть Джеордже и всю родню Томы.

— Бедный Ион! — сказала г-жа Херделя. — Как рано он погиб… Видно, ему суждено было!

Зенобия вернулась домой, успев навеять на них печаль. Потом все посмотрели на пустовавший, запертый домик, поросший бурьяном двор.

— Дом вас ждет, владейте им! — сказал Херделя, с верой и надеждой заглядывая в глаза своему преемнику.

Через дорогу с деревянного креста смотрел жестяной Христос, запоздалый солнечный луч золотил его лик, и, казалось, он утешал их, чуть позвякивая телом под дуновеньем осеннего сумеречного ветерка.

Зэгряну остался стоять среди улицы, провожая любовным взглядом бричку, удалявшуюся на рысях. Гиги с переднего сиденья видела его и находила самым милым из всех мужчин на свете.

У Чертовых круч старики оглядываются назад. От всего Припаса едва приметны лишь несколько домов. Только сверкающая башня новой церкви высится победоносной главой. А Зэгряну все стоит перед крестом с непокрытой головой, точно приносит великую клятву.

Потом дорога свертывает в сторону, извивается, потом опять стелется прямой лентой, сереющей в прохладных сумерках. Слева позади виднеется Обетная чишма, а справа на вылинявшем взгорье ползут вверх полоски полей, делятся, сливаются под самым лесом Вэрари. Потом Господская роща принимает под свою сень стук брички, разнося его перекатами гулкого эха…

Село осталось там все то же, как будто ничего в нем не изменилось. Угасли одни, их место заняли другие. Время бесстрастно идет мимо трепетания жизни, стирая все следы. Страдания, страсти, стремления, большие или малые, — все исчезает в бездне мучительной, непостижимой тайны, как слабое дуновение в грозном урагане.

Все трое Херделей молчат. Только их мысли, подгоняемые надеждой, озаряющей сердца всех, неустанно бегут вперед. Гулко цокают копыта коней по убитой дороге, и колеса стучат и стучат однообразно, точно это ход самого времени.

Дорога минует Жидовицу по крытому деревянному мосту через Сомеш и потом теряется на большом и бескрайнем пути — многих униженных…


Март 1913 — июль 1920

Примечания

1

Чишма — колонка для подачи родниковой воды.

(обратно)

2

Примарь — глава сельского или городского самоуправления (рум.).

(обратно)

3

Приспа — терраска у крестьянских домов (рум.).

(обратно)

4

Злотый — бытовавшее в Трансильвании название австрийского флорина.

(обратно)

5

Вперед, дальше!.. (искаж. нем.)

(обратно)

6

Здесь! (нем.)

(обратно)

7

Стражмейстер — старший сержант в старой Трансильвании.

(обратно)

8

Письмоводитель — глава коммунальной канцелярии в старой Трансильвании, составлявший и оформлявший акты гражданского состояния и следивший за выполнением решений коммунального совета.

(обратно)

9

Кларнетист (искаж. рум.).

(обратно)

10

Нормальная школа — педагогическое училище.

(обратно)

11

«Фамилия» («Семья») — журнал, издававшийся на румынском языке с 1865 по 1906 год сначала в Будапеште, затем в Орадя-Маре.

(обратно)

12

Солгабир — глава исполнительной власти в административном округе, объединявшем несколько коммун в Трансильвании до 1918 года (венг.).

(обратно)

13

«Ирод» — народное представление евангельской легенды о рождении Христа.

(обратно)

14

Александри Василе (1821—1890) — выдающийся писатель и общественный деятель.

(обратно)

15

Токана — мясное или овощное блюдо с острой приправой.

(обратно)

16

Суман — крестьянская длиннополая верхняя одежда из домотканого сукна, шерсти (рум.).

(обратно)

17

Земельные конторы — учреждения по записи юридических актов о недвижимости.

(обратно)

18

В будущем (лат.).

(обратно)

19

«Леруй доамне!..» — традиционный припев в колядках.

(обратно)

20

Сатмар (ныне Сату-Маре) находится на границе с Венгрией.

(обратно)

21

По старому церковному обряду, венцы на жениха и невесту возлагали посаженые родители.

(обратно)

22

«Астра» — сокращенное название Трансильванской ассоциации румынской литературы и культуры — общества, созданного в 1861 году румынской буржуазной интеллигенцией в городе Сибиу. Оно имело отделения во всех городах Трансильвании, населенных румынами, и вело культурно-просветительную деятельность. После 1918 года «Астра» превратилась в националистическую организацию.

(обратно)

23

Кимир — крестьянский широкий кожаный пояс с карманами.

(обратно)

24

Гонвед — хонвед (венг.) — защитник отечества, солдат венгерского подразделения.

(обратно)

25

«Промышленное общество» (нем.).

(обратно)

26

Матяш Хуняди (Корвин) — венгерский король. В годы его правления (1458—1490) укрепилась централизованная государственная власть, достигли расцвета культура и искусство. В народных легендах Матяш Корвин предстает поборником справедливости, и после его смерти, когда феодальная реакция уничтожила централизацию государства, когда увеличились повинности крестьян и ухудшилось их правовое положение, крылатыми стали слова: «Умер король Матяш, не стало справедливости». Конная статуя М. Корвина установлена в центре Клужа, где он родился.

(обратно)

27

Доробанцы — в старой Румынии пограничные, пехотные войска и жандармерия. Они носили островерхие бараньи шапки с индюшиными перьями.

(обратно)

28

Итак, марш, тихо! (нем.)

(обратно)

29

Она очаровательна, правда? (фр.)

(обратно)

Оглавление

  • ЛИВИУ РЕБРЯНУ
  • ГОЛОС ЗЕМЛИ
  •   Глава I НАЧАЛО
  •   Глава II МЕТАНИЯ
  •   Глава III ЛЮБОВЬ
  •   Глава IV НОЧЬ
  •   Глава V СТЫД
  •   Глава VI СВАДЬБА
  • ГОЛОС ЛЮБВИ
  •   Глава VII ВАСИЛЕ
  •   Глава VIII РЕБЕНОК
  •   Глава IX ПОЦЕЛУЙ
  •   Глава X ПЕТЛЯ
  •   Глава XI ПРОКЛЯТИЕ
  •   Глава XII ДЖЕОРДЖЕ
  •   Глава XIII КОНЕЦ
  • *** Примечания ***