Алые маки на серых скалах [Аида Фадеевна Гюмреци] (fb2) читать онлайн

Алые маки на серых скалах

Часть первая В ГОРОДЕ ВЕТРОВ

1

— Помогите, уби-ва-ют… — Тишину ночи разбудил отчаянный женский крик, и тут же раздался выстрел, процокали по мостовой копыта, и все замерло.

Ася с бьющимся сердцем вскочила с постели и подбежала к окну. Пугающе резко скрипнула рама: в комнату ворвался предутренний холодок, настоянный на прелом запахе опавших листьев.

Ася, облокотившись на подоконник, высунулась наружу. Ее густые волосы сразу же повлажнели: на улице моросил мелкий дождь. Нигде ни огонька, ни звука. Будто и вовсе не было вопля о помощи. Лишь деревья в палисаднике с обвисшими голыми ветками, точно плакальщицы с распущенными косами, уныло покачивались от ветра. Щемящая душу тоска охватила Асю: кто же кричал?

— Девочки, немедленно закройте окно и ложитесь, — из соседней комнаты донесся строгий голос матери.

— Но ведь стреляли… — запротестовала сестренка Галя, которая тоже проснулась.

— Не наше дело! — последовал категорический ответ.

— Как не наше? — вмешалась Ася. — Там звали на помощь, кто-то должен откликнуться?

— Без нас обойдутся! Ложись и не будоражь младшую сестру!

Ася порывисто, в сердцах прикрыла окно. На глаза навернулись слезы обиды. Добрая, сердечная, мать всегда, чтобы уберечь детей и мужа, стремилась отгородиться от живущей бок о бок людской горести. Интересно, спит ли отец! Едва ли! А ведь даже голоса не подал! Небось хотел встать, да мать силой удержала. Но ведь ее только ее родители — вся улица так себя ведет. Замерли, затаились, хотя трудно поверить, что можно спать после того, что произошло…

— Асек-джан, кого это убивали? — шепотом спросила сестренка. — Сядь поближе, мне страшно!

— Разве я знаю? Спи! Мы ведь пока в безопасности!

— Пока? Только пока?

— Да, только пока! Спи! Я сейчас тоже лягу.

Однако снова лечь в постель Ася уже не могла. Она тихо, на цыпочках, подошла к закрытому окну и сквозь стекла начала всматриваться в пугающую темень. Кто же все-таки кричал? Кто? Сердце нестерпимо ныло. Пасмурная погода всегда действовала на Асю угнетающе. Осенью ей невольно думалось о неустойчивости, недолговечности человеческой жизни. Не так ли неумолимо, необратимо уйдут и ее весны? Эта же ночь совсем придавила своим криком…

— Ася, не стой босиком на холодном полу! Простудишься!

Мать была верна себе: будто видела через стены. Асю всегда удивляла эта ее способность. Сейчас, конечно, и она взволнована до предела, просто крепится.

Ася на цыпочках подошла к кровати и легла: пусть мать успокоится. Она денно и нощно печется о своих детях, оставаясь в счастливом неведении о том внутреннем напряжении, в котором они живут, ежеминутно сталкиваясь с суровой действительностью. Вот и теперь не предполагает, насколько близко к сердцу приняли ее девочки людскую беду, вошедшую в их души с ночным криком о помощи.

— Турки, наверное, увезли армянку, да? — еле слышно спросила сестренка. — Хорошо, если в жены, а если, если…

— Глупости, Галка, спи! А если не турки, а жандармы уводят людей?

— Жандармы? Разве они и женщин берут? За что ж?

— За разное, Галка, спи, — мягко сказала Ася.

Сестренка притихла, и вскоре послышалось ее мерное дыхание.

Ася же уставилась широко открытыми глазами в едва белевший в темноте потолок. Погруженная в свои мысли, она не сразу услышала тихое царапанье по оконному стеклу. Это было так неожиданно, что она вздрогнула. Только опасение, что повторный звук может разбудить мать, заставило Асю преодолеть страх и на цыпочках подойти к окну.

Каково же было ее удивление, когда, раздвинув занавесочку, она различила в темноте лицо Амалии, самой близкой своей подружки. Взволнованная, Ася, рискуя поднять в доме переполох, с величайшей осторожностью открыла окно.

Проклятый скрип резко отдался в сердце. Ася замерла. Прислушалась. К счастью, кажется, никто на этот раз не проснулся.

— Накинь пальто и живо спускайся ко мне: дело есть, — прошептала подруга.

— Дождь ведь, Ами-джан, холодно! Лучше ты сюда поднимайся!

— Не до холода, понимаешь? Человека надо спасти.

— Кого? Что с тобой, Ами? — Острая тревога за подругу сжала сердце Аси. — Сейчас, сейчас, Ами-джан, только оденусь. Но, ради бога, скажи одно только словечко: это связано с недавним криком и выстрелом?

— Да! Да! Спеши, все вопросы потом! Сейчас просто поверь мне на слово, что это святое дело, за которое жизнь отдать не жалко.

Противная нервная дрожь охватила Асю. Ни слова не говоря, лихорадочно хватаясь впотьмах то за одну вещь, то за другую, она наконец нашла халат и, поспешно накинув прямо на ночную рубашку, осторожно через окно спустилась вниз.

— А тебе не страшно? — непокорными губами прошептала Ася.

— Что-о? Или я ошиблась в тебе?

Голос подруги прозвучал строго. Ася взволнованно схватила ее за плечи, боясь, что та в гневе уйдет.

— Да это я так, не сердись, пожалуйста! Скажи, что надо делать? Я готова для тебя на все, — взмолилась Ася.

— Не для меня, для дела народа, для его счастья. Можешь поклясться жизнью, что не подведешь, не отступишь? Что бы с тобой ни случилось? Говори, ну?

Ася загорелась. Необоримая дрожь вдруг оставила ее, хотя она стояла под мелким моросящим дождем, едва прикрытая, и в туфельках на босу ногу. Горячим шепотом Ася страстно произнесла:

— Клянусь всем, что дорого мне: отцом, матерью, родными, светом глаз моих, солнцем, морем, тобой, Ами, твоей дружбой — клянусь жизнью! Жизнью клянусь, что никогда не предам, не изменю делу народа…

Амалия радостно обняла Асю.

— Одного революционера надо спрятать в школе твоего отца. Полиция не догадается его там искать, потому что он азербайджанец, а школа армянская…

Ну и Ами! Что она придумала! В школу ведь можно попасть только через кухню, а в кухню — через проходную комнату, где спят родители. Но даже если чудом удастся незаметно провести туда человека, там ведь есть сторож… А утром начнутся занятия.

— Не ломай голову! Ты что, забыла, как мы с тобой поднимались по винтовой лесенке в твоей комнате на школьный чердак?

— Верно. Но в комнате Галка! Она проснется и…

— Надо постараться не разбудить. А если вдруг это не удастся, и у нее возьмем слово молчать. Девчонка она хорошая.

Как все у Ами просто получается! Ася всегда с удивлением относилась к способности подруги в самые критические моменты принимать неожиданно смелые решения.

— А где этот человек?

— Здесь, в вашем палисаднике. Значит, ты поднимайся снова через окно, я его тем временем приведу, а потом побегу домой. Вот-вот рассветет… Утром увидимся!

Влезть в окно оказалось труднее, чем спуститься вниз. Дом стоял на высоком фундаменте, сложенном из гладко отесанного черного камня. Ася уцепилась руками за мокрый, скользкий подоконник. В комнате было тихо, лишь слышалось мерное дыхание спящей сестренки. Девушка пыталась подтянуться, но ей никак не удавалось приподнять себя на локтях. А схватиться за рамы боялась: они слишком скрипели.

И вдруг кто-то сильный осторожно приподнял Асю и помог сесть на подоконник. Она чуть не вскрикнула, но опасение разбудить своих победило страх. Только успела Ася перекинуть ноги через подоконник, как в проеме окна показались плечи и голова мужчины. Теперь ей самой пришлось подать ему руку и помочь бесшумно влезть в комнату.

— Ася, ты что там возишься? — приглушенно, чтобы никого не разбудить, спросила мать.

Девушка не ответила. Она замерла на месте и инстинктивно прикрыла ладонью рот мужчины: будто он мог вовсе перестать дышать.

Удивительное дело… Днем почему-то она не помнила, чтобы полы так скрипели! А сейчас что ни шаг — «пение»… Пожалуй, и по винтовой лестнице невозможно будет подняться бесшумно в этакой звенящей тишине!

Решение пришло само собой. Ася жестами показала мужчине на свою кровать, стоявшую в глубине ниши, и настоятельно потребовала, чтобы тот лег. Он, как был в мокрой одежде, послушно влез под одеяло, укрылся с головой и затих.

Ася задернула плотную портьеру, обычно только днем отделявшую ее кровать от тахты, где спала Галка. Постель сестренки утром убиралась в шкаф, и комната обретала вид маленькой гостиной с этажерками для книг и круглым столом со стульями вокруг.

— Ася, ты что не спишь? — снова спросила мать.

Чтобы успокоить ее, Ася на цыпочках пошла к кухне, сердито проворчав:

— Просто пить захотелось…

— Ты не заболела ли? Недолго и горячку получить после такого страха!

«Вот это идея! Не худо бы воспользоваться ею…»

— Папу не буди. Что за дом? Пошевелиться ночью нельзя! Может, мне и в туалет не ходить?

Это был испытанный метод угомонить беспокойную мать, перейдя от обороны к наступлению. Бедная женщина всю жизнь сокрушалась, что они с отцом спят в проходной комнате, и девочки ночью стесняются выйти в туалет. «Ох, тесно живем!» — часто вздыхала мать. «В тесноте, да не в обиде!» — обычно успокаивал ее отец.

Ася сейчас попала в цель: ее воркотня подействовала мгновенно. Теперь можно было двигаться посмелее. А у отца и Галки был крепкий сон!

Выпив воды и чуть задержавшись в туалете, Ася вернулась в спальню и осторожно села на край тахты, у ног сестренки. Теперь у нее была одна забота — утром как можно быстрее выпроводить из комнаты Галку. Потом уйдет в школу отец, мать помчится на базар, а ей ничего не останется, как пропустить занятия в гимназии, пока она не устроит ночного гостя…

Остаток ночи Ася ни на минуту не сомкнула глаз, хотя все же прилегла около ног сестренки. Время тянулось долго… Мысли, одна причудливей другой, теснили голову…

Уму непостижимо, что выкинула эта Ами! И как она познакомилась с азербайджанцем? Ничего подобного Асе и в голову не могло прийти, хотя замечала она, что в последнее время Амалия стала слишком сосредоточенной, а временами даже грустной. Училась она по-прежнему хорошо, но обычная школьная жизнь уже мало ее интересовала. Чувствовалось, что у подруги появилась какая-то иная жизнь.

— У меня такое впечатление, Ами-джан, будто ты, и шагая рядом, находишься за тридевять земель. Уж не влюбилась ли? — как-то на днях сказала Ася подруге.

Амалия удивленно посмотрела на нее. В один миг в ее выразительных глазах мелькнуло что-то ответное, важное, но тут же исчезло.

— Знаешь, Асек, тебе не идет серьезность. А ну поймай меня! — Обратив все в шутку, Амалия готова была бежать, но Ася досадливо схватила ее за рукав. Чувство недовольства не только подругой, но и собой переполняло ее. Если самый близкий человек не хочет поделиться своими заботами, как это бывало раньше, не дико ли насильно вторгаться в его внутренний мир.

Ася гордилась своей подругой и была предана ей до самозабвения. Смуглая девушка с тяжелой копной волос над высоким чистым лбом, с крылатыми бровями, оттенявшими большие черные глаза, с обаятельной белозубой улыбкой, по общему признанию, была чудо как хороша собой.

Она была старше Аси лишь на год, но рассудительность, уравновешенный, спокойный характер и сильная воля покоряли, заставляли всецело подчиняться ее авторитету.

— Ну вот ты уже губки надула! — прервала затянувшееся молчание Амалия.

— И вовсе нет! Не заслужила доверия — ну и пусть!

Они шли по набережной Каспия. Чистый утренний воздух бодрил, дышалось легко, но уже не было того умиротворяющего чувства, которое обычно охватывало Асю, когда она шагала рядом с подругой именно в этот час неправдоподобно красивого восхода солнца, алым светом разрывающего пелену горизонта и румянившего зеленовато-синее море.

— Не в доверии дело, Асек! — наконец прервала затянувшееся молчание Амалия. — Я не могу выдать чужую тайну. Как получу на это право, тогда…

Ася внутренне ахнула: значит, тайна все-таки есть! Да, конечно, что-то очень серьезное заставляет подругу быть такой скрытной. Под пытливым взглядом Аси нежное лицо Амалии из матового стало вдруг густо-розовым. Это уже слишком! Асе стало не по себе.

— Не обращай, Ами-джан, на меня внимания. Просто помни: я всегда с тобой и ты в любых случаях можешь на меня положиться.

— Знаю! Спасибо, Асек! — просто ответила Амалия.

И вот, очевидно, настал именно тот момент, когда проверяется их дружба…

«Революционер! Как это гордо звучит! Была же на свете французская революция, были коммунары! Были в России декабристы, но здесь? В Баку тех, кто идет против царя, называют бунтовщиками и еще бог весть кем», — думала Ася.

Наконец на кухне начала позвякивать посуда: это мать встала и принялась готовить завтрак. Поднялся и отец. Надо было будить Галку. Сестренка обычно с трудом вставала по утрам. А сегодня, после пережитого ночью, ее вовсе невозможно было добудиться!

— Вставай, соня, пора в школу. — Сдернув с девочки одеяло, Ася силой подняла ее с постели.

— Не командуй, дай глаза протереть! — закапризничала Галка. Но все же начала одеваться.

— Самовар уже закипел, девочки. Что вы там закопались? — позвала мать.

— Быстро умываться! Твою постель я сама уберу.

Великодушие Аси привело Галку в восторг. Она ленилась стелить и складывать утром и вечером постель, часто жаловалась на свою разнесчастную судьбу.

Сейчас благодарно чмокнув старшую сестру в щеку, Галка выбежала из комнаты.

Ася сложила ее постель и убрала в гардероб. Затем заглянула за портьеру.

Каково же было ее удивление, когда она не нашла на своей кровати ночного гостя! Куда же он делся? В окно вряд ли мог выйти… Неужели так бесшумно сумел подняться на чердак?

— Ася, что ты там возишься? — нетерпеливо позвала мать.

Пришлось выйти. За круглым столом в кухне, у горячего самовара, сидели отец и сестренка. Мать разливала чай.

— Что-то ты, Асек, бледна сегодня? — озабоченно сказал отец. — Не заболела ли?

— Есть немного… В гимназию сегодня, пожалуй, не пойду.

Родители на это ничего не возразили.

— Заболеешь после такой ужасной ночи… У меня тоже голова болит: спать совсем не пришлось! — с надеждой, что и ее оставят дома, слукавила Галя.

— Маленькая лгунишка… — Мать строго посмотрела на младшую дочь. Та сникла, искренне огорчилась, что старшей сестре верят, а ей нет. Девочке и в голову не приходило, что Ася всю ночь не сомкнула глаз.

— У ацтуха^[1] Гюльнара полиция сына хотела взять, да он ухитрился удрать. Это по нем стреляли, вот бедная мать его и закричала на всю улицу.

— Кто тебе сказал, ма? — встрепенулась Ася.

— Молочница Ано, когда утром молоко приносила.

— Ну и дела… — вмешался в разговор отец. — Гамида я знаю. Нефтяник. Труженик. Прекрасный молодой человек! Не будь этой проклятой религии, лучшего жениха для нашей Асеньки я бы не желал… Тихий, скромный, уважительный к людям человек… В тифлисской гимназии учился, затем Лейпцигский университет окончил. Инженер по специальности.

— Зло шутишь, отец! Девочка твои слова за правду может принять! — сердито оборвала мужа мать. От ее давнишнего сочувствия к матери Гамида и следа не осталось. — Какое нам дело до мусульман? Они живут своей жизнью, мы своей. К тому же Гамид, кажется, уже женат. А вот сын нашего армянина, мануфактурщика Назаретяна, чем не жених? Ася с его сестрой учится, и познакомиться с ним через Риту недолго…

Девушка грустно вздохнула. Если бы ее родители знали, что сейчас над их головой, на чердаке, находится мусульманин Гамид — революционер, которого ищет полиция…

Что касается женихов, то не сын богача Назаретяна, а репетитор его дочери, студент Цолак Аматуни, давно уже тревожит сердце Аси!

— А я думала, турки увели армянку, — разочарованно сказала Галка. — Ведь такое бывает?

— Бывает. Здесь мы не на родине, — сказала мать.

— А где мы на родине? Везде в изгнании!.. — поддержал отец. — К тому же не только в Баку, но и всюду эта власть не заступается за простой народ. Бедным азербайджанцам тут, на своей родине, так же плохо, как и нам.

— Зато их дочерей никто не насилует и жен не убивает! — отрезала мать. — У себя, в Армении, хотя бы этого ужаса не было.

— Хочу в Армению! — закричала Галя. — Поедем в Армению!

Это у нее получилось так по-детски, что все засмеялись, а она, смущенно поднявшись, поспешила уйти в школу.

— Война, доченька, идет, — сказал ей вслед отец, — Армении как таковой уже нет: турки заняли большую ее часть, истребили половину народа и рвутся на эту сторону Арпачая, где пока еще чудом держится горсточка армян.

Ася за все время разговора не проронила ни слова.

Она не понимала, как можно армянам оставаться одинокими. Почему, почему так сильна вера в разных богов? Ведь едят люди один и тот же лаваш^[2], пьют ту же родниковую воду, поют те же песни, танцуют те же танцы! Одинаково любят детей, отцов и матерей, одинаково оплакивают мертвых. Только по-разному молятся… Религия — вот корень зла! Но только ли в этом причина?

Баку — город разноплеменный. Здесь много русских, грузин, осетин, дагестанцев, много армян. Но, конечно, главную часть населения составляют азербайджанцы, его коренные жители. Общим языком для всех является русско-азербайджанский жаргон. Как бы плохо люди ни владели им, все равно прекрасно понимают друг друга.

И по внешнему своему облику Баку — город противоположностей. Много здесь шикарных особняков с колоннадами. Широко и привольно они раскинулись на центральных проспектах среди зеленеющих фруктовыми деревьями дворов. Повсюду тянутся головками к небу высокие башни минаретов.

Но еще больше в Баку домов с азиатскими плоскими крышами, построенных из природного камня, грубо смешанного с глиной. На узких улочках два навьюченных ишака с трудом могут разойтись!

А в противоположность этому Баку есть еще и Черный город, где пейзаж пестрит темными силуэтами нефтяных вышек, где все кажется похожим на испачканную мазутом ветошь, насыщенную им до такой степени, что уже ничем никогда не отмоешь! И чахлая зелень здесь пахнет нефтью, и небо, и пятна на солнце — тоже будто следы внезапно брызнувшей из земных недр нефти…

Но и в этом Черном городе люди живут так же, как и везде. Босоногие мальчишки и растрепанные девчонки шлепают здесь озорно по водным заводям, выплеснутым в шторм на берег и не успевшим подсохнуть… На самом берегу, несмотря на то, что вода тут вечно подернута тонкой кромкой мазута, люди ухитряются ловить на лодках рыбу, плавать, пускать игрушечные корабли…

Черный город в Баку представляет собой нагромождение домов, лачуг, мостов, церквей, минаретов и кораблей, снующих взад и вперед вдоль берега. Это полуостров в море, берега которого омываются Каспием с трех сторон, а суша с четвертой стороны — пустынная, горбатая от барханов, откуда ветры поднимают песчаные смерчи и сыплют на город сухой жесткий «ливень»…

Главным стержнем, что объединяет бакинцев, является труд. Как дружно, как сплоченно работает бедный люд на промыслах, на заводах, в порту — везде, где нужны рабочие руки!

Таков Баку, где родилась Ася Папян. И она любила его, даже мысленно не представляя, как могла бы променять его на любой другой, пусть даже лучший, город…

— Пойди, дочка, ляг. Вижу, совсем занемогла… Ох-ох-ох-ох! — вывела Асю из задумчивости мать. Она и не предполагала, как нетерпеливо ждет их ухода дочь.

Наконец родители поднялись из-за стола. Мать поспешила на базар, а отец через кухонную дверь перешел в помещение школы, где уже прозвенел звонок.

Ася же поспешно завернула в мягкий лаваш сыр, вытащила из кастрюли кусок баранины, налила в кувшин чаю и поднялась на чердак.

Там, за разломанной партой, на кипе старых истрепанных книг, и впрямь сидел ночной гость. Ася облегченно вздохнула. Маленькое окошечко едва освещало этот уголок, но и при таком тусклом свете Ася увидела, какой у мужчины утомленный вид.

Да, она узнала его. Он жил совсем неподалеку от армянской школы. Однако, хотя они нередко встречались, знакомы не были.

— Гамид Султанов. Ваш сосед, — представился человек. — Я побеспокоил вас ночью, уж простите, ради аллаха! Но что поделаешь, Ася? Жизнь моя принадлежит не только мне…

Это дружеское обращение к ней по имени было покоряюще простым и милым. Ася приободрилась, постепенно скованность ее проходила.

— Ешьте, пожалуйста! Сейчас я принесу одеяло с подушкой. Да, пока наших нет, можно спуститься вниз, на кухню…

Ася смущенно замолчала. Не могла же она сказать ему напрямую о… туалете? Вот еще! Женщины-азербайджанки вовсе под чадрой ходят. А тут такое на Асю навалилось, она не знает, как себя вести. «Ну, Амалика, погоди! — мысленно упрекнула подругу Ася. — Сидит себе спокойненько на уроках и забыла обо мне».

— Асек, ты где? — вдруг раздался снизу тихий голос Ами, будто та подслушала упрек подруги.

Не узнав голоса своей вчерашней спасительницы, Гамид предупреждающе поднес палец к губам.

— Не беспокойтесь, это Амалия, сестра вашего друга Тоняна.

— А-а! Тогда пусть на секундочку поднимется сюда, очень прошу.

Ася кивнула и сошла вниз.

— Ну, как он там? — озабоченно спросила Амалия.

— Ничего. Еду отнесла. А я до утра глаз не сомкнула! Все боялась, наши его застанут…

Амалия виновато обняла подругу, заглянула в ее усталые глаза.

— Не сердись, это получилось неожиданно! Ночью полиция пришла за нашим Колей. Он сумел шепнуть мне адрес Гамида, чтобы я побежала предупредить его об арестах товарищей.

Амалия задержалась у Гамида недолго. О чем у них там был разговор, Ася не рискнула спросить. Теперь она смотрела на подругу как на старшего товарища, человека из мира, до сих пор неведомого. И чувство благодарности, что Амалия ей доверилась, охватило все существо Аси.

— Только два дня, а может, и меньше — надо его здесь подержать. Ты уж, Асек, постарайся! Я на тебя надеюсь и поручилась за тебя перед товарищами.

Ася крепко обняла подругу: как давно между ними не было такого единения стремлений и желаний! «Ты увидишь, увидишь, что не ошиблась во мне», — мысленно клялась Ася.

— А Гамид?

— Что Гамид? Я ему объяснила все ходы и выходы со школьного чердака. Все будет ол райт, Асек!

Стояло ясное, немного прохладное утро последних дней ноября. Одно из тех осенних, погожих, что называют в народе золотым. Глядя на залитую солнцем землю, не верилось, что была дождливая, слякотная, полная ужаса ночь с душераздирающим женским криком и выстрелом.

Вдали, в конце улицы, у крыльца дома Гамида, собралась небольшая толпа.

— Не попала ли та пуля в мать Гамида? — разволновалась Ася.

— Нет. Это любопытствующие соседи. Среди них — один из наших. Он уже успел дать знать матери Гамида, что сын в безопасности.

«Наших»!.. Как просто Амалия говорит об этом! И как хочется Асе стать одной из «наших»…

— Значит, именно в него стреляла полиция? А кричал кто?

— Его мать. Она подумала, что сына убили. Но одно то, что быстро замолчала, доказывает — в доме Гамида засада. Ждут, что он или кто-то из его товарищей явится.

— Ну и дела… — вздохнула Ася. — Страшно даже подумать, как ты в такую темную ночь рискнула выйти из дому. Брр, я бы не смогла, я ведь трусиха.

— Сможешь, коль понадобится!

2

На следующий день Ася тоже осталась дома и все время чувствовала себя как на иголках. А на третий, когда после ухода домочадцев, захватив еду, она поднялась наверх, Гамида там не было. В волнении Ася обшарила весь чердак, но увы!

Пришлось бежать в гимназию. Но Амалии там не оказалось, а уйти с уроков Асе уже было неприлично. Нашла она подругу у себя дома.

— Что же ты, болящая, гуляешь? — как ни в чем не бывало всплеснула руками Амалия.

— Такая уж она у нас сатана. И поболеть по-человечески не может! — завелась мать. — Все суетится, скрытничает…

Но Асе было недосуг выслушивать привычные причитания. Она потащила Амалию к себе в комнату и прикрыла дверь.

— Куда же он подевался? — Ася выразительно показала рукой на чердак.

— Перевели в более надежное место. Да ты не волнуйся! У него много друзей.

— Как же он сумел уйти? Когда? Попрощался хотя бы… — Ася от обиды чуть не заплакала.

— Ночью ушел, через школьный выход. И как он мог с тобой попрощаться?

Да, конечно, Ася это понимала… Но все же хотя ее и приобщили к «нашим», однако ей еще так далеко до того, чтобы стать одной из «них»! Ладно, придет тот час…

Последующие за этим днем события заставили Асю на время забыть о Гамиде.

Беда пришла тоже ночью. Видно, темные силы и в самом деле, как в сказках, боятся дневного света. Надо ведь смотреть честным людям в глаза!

Была полночь, когда забарабанили кулаками в дверь Папянов. На вопрос матери, кто там, четко ответили:

— Полиция.

Ася вскочила и начала лихорадочно одеваться. Ясно, пришли за отцом. Что-то пронюхали о Гамиде…

Когда она с бьющимся сердцем вышла в коридор, у входной двери застала родителей. Отец хотел открыть засов, а мать уцепилась за его руки и не позволяла.

— Именем закона, откройте! Иначе высадим дверь! — торопил грозный голос с улицы.

Медлить было уже невозможно. Отец силой оторвал руки матери от своих и отодвинул засов.

Вошли трое: околоточный, дворник и пожилой мужчина в штатском.

— Вы бы лучше с башибузуками справлялись, чтобы они мирных людей не убивали, — сердито сказала околоточному мать. — А у нас вам делать нечего, разбоем не занимаемся!

— Укороти язык, женщина, а то… — внушительно посмотрев на мать, сказал мужчина в штатском. Глаза у него блеснули недобрым огоньком. Но, прищурившись, он погасил его веками и, по-хозяйски войдя в комнату, приказал участковому начинать обыск.

Из ящиков комода вывалили на пол все вещи… Осматривали и ощупывали каждый предмет… Особенно тщательно перелистывали страницы книг. Копались в матрацах… Стучали по дощатому полу, ища тайник… Подняли с постели испуганно цеплявшуюся за одеяло Галку…

Отец стоял, скрестив на груди руки, и совершенно равнодушно следил за тем, что творилось вокруг. Зато мать, немного, правда, присмиревшая после угрозы, тут же поднимала вещи и старательно водворяла их на место.

Обыскивающие поднялись из комнаты Аси по винтовой лесенке и на чердак. Вот когда девушка мысленно поблагодарила Гамида за его своевременный уход… Полиция проверила даже печную трубу, переворошила золу!

— Учительницы Завьялова и Хачумян у вас работали? — наконец спросил отца полицейский в штатском.

— Да. Они и сейчас работают, — подтвердил отец.

— Работали, — подчеркнул полицейский. — Берите ключи и идемте с нами: мы вынуждены обыскать школу.

— Не пущу! — вскрикнула мать и загородила собой Гаврилу Никитича. — Вы увезете его в тюрьму. Не дам!

— Уймите эту женщину, — сказал человек в штатском отцу, — пока ордера на ваш арест не имеется…

На слове «пока» он сделал явное ударение.

Асю удивило, что полицейский снизошел до объяснений.

Отец по-армянски попросил мать успокоиться, а сам, накинув на плечи пиджак, вышел. Вслед за ним — и жандармы.

Отец не возвращался долго. Ася в это время помогала плачущей матери и сестренке приводить в порядок комнаты.

Но мать не только плакала. Она не стеснялась высказывать вслух свои мысли:

— Изверги! Они, видно, арестовали Клавдию Григорьевну и Александру Богдановну. Слышали, как он сказал: «работали»? Будто жили-были люди и больше их нет… «Работали»! — передразнила полицейского мать. — А спросить бы его, за что их взяли, сам небось не знает. А это чудные, прекрасные люди!

Вскоре пришел отец и мрачно попросил всех лечь в постели. Мать хотела было порасспросить его про обыск в школе, но он предупреждающим жестом остановил ее. Видно, устал и был совсем не в настроении.

Сестры легли, прикрыв свою дверь. До утра было совсем недалеко, но спать не хотелось: на ум приходили разные мысли об устройстве мира, о жизни, о людях… Одно успокаивало Асю: что сегодняшний обыск никакого отношения к Гамиду не имеет.

В понедельник урок литературы в Асином классе не состоялся: отсутствовала их учительница Надежда Николаевна Колесникова.

Арусяк Габриелян, староста класса, пошла в директорскую спросить, чем им заниматься? Там сказали: «Читайте по учебнику литературы очередное произведение. Только сидите тихо, не мешайте занятиям в других классах!»

Но когда Арусяк возвращалась к себе, по пути выяснила, что учителей во многих классах нет. Не оставалось сомнения: с ними стряслось что-то неладное.

«Из школы отца взяли Завьялову и Хачумян. Может, и нашу Надежду Николаевну тоже?» — осенило Асю, и она рассказала об обыске у отца.

— Точно, арестовали и нашу! — уверенно высказалась Амалия. — Таких учителей, кто проповедует свободу, у нас не любят…

Поднялся шум: все заговорили разом, никто никого не слушал.

А через несколько минут широко распахнулись двери, и старшеклассницы вызвали девчат в актовый зал, где в знак протеста собрались все учащиеся гимназии. Над входом висел лист ватмана, на котором крупными буквами было написано: «Верните лучших учителей в гимназию!»

На трибуну по требованию гимназисток поднялись обе директрисы, Тутова и Хаментовская, — представительные дамы с пышными прическами, в форменных учительских кителях.

— Мы ничего не сможем сделать, — разводя руками, оправдывались они. — Учителей-революционеров в казенные гимназии не принимают, а мы устраиваем их у себя. И что же? Они все равно продолжают вести подпольную работу, ставя под угрозу наши частные гимназии…

— Нельзя сажать за правду! — неистовствовали гимназистки.

Ася и ее подруги по классу были разгневаны не меньше других.

Атмосфера настолько накалилась, что директрисы срочно вызвали инспектора, и тот пригрозил закрыть гимназию.

— Ну и закрывайте! Не будем учиться без наших учителей!

Однако как девушки ни кричали, а уступить пришлось.

3

Вечером того же дня семья по обыкновению засиделась после ужина у самовара. Густые сумерки уже опустились за окнами. Мать зажгла двадцатилинейную керосиновую лампу, в комнате стало светло. Ася поднялась: надо было убрать со стола, вымыть посуду…

— Ты бы, па, допил свой чай, а то совсем остынет, — вывела она из задумчивости отца. Тот согласно кивнул, но, прихлебнув разок из стакана, попросил долить кипятка из самовара.

— И самовар остыл! Вечно ты такой… — заворчала мать. — Горе всего света невозможно принимать так близко к сердцу!

— Легко сказать, — с горечью ответил отец, — еще два словесника арестованы. Это лишь из тех, кого я лично знаю. А кто на очереди завтра? Помяните мое слово — молодежь взбунтуется, и правильно сделает!

В это время тихо, но настойчиво постучали во входную дверь.

— Галочка, посмотри, кто там? — попросила мать.

Пока сестренка лениво поднималась, быстрая Ася поспешила к двери.

Перед ней, держа в руках кепку, стоял Цолак Аматуни, широкоплечий коренастый молодой человек с большими светлыми глазами, смотревшими прямо и смело.

— Вы? Вы! — радостно пролепетала Ася, прежде чем сообразила, что своей взволнованностью выдает себя с головой. Это случилось помимо ее воли и так неожиданно, что она растерялась.

Цолак тоже слегка оторопел: видно, не ожидал, что откроет дверь именно она. Такую милую непосредственность за все время их встреч на собраниях кружка «Миютюн»^[3] Ася выказывала впервые. Вечно окруженная подругами, она обычно держалась от Аматуни на расстоянии и казалась ему совершенно неприступной.

— Я, Асек, я! Здравствуй! — Цолак в счастливом порыве схватил в свои большущие ладони ее маленькую руку и прижал к сердцу.

Ася вспыхнула. Парень никогда до сих пор не обращался к ней на «ты» и не называл по имени! При встречах он почти не заговаривал с ней, только приветливо кивал головой. Однако временами Ася ловила на себе его внимательный, изучающий взгляд. Что это с ним?

Недовольная собой и ответной несдержанностью Аматуни, девушка поспешно отняла руку и сухо спросила:

— Вы, очевидно, к папе? Проходите, пожалуйста!

Цолак характерным движением головы откинул с широкого лба непокорную прядь густых каштановых волос и нежно улыбнулся: он дал ей понять, что теперь ее напускная холодность бессильна умалить то пронзительное счастье, которое жгучей волной окатило их обоих. Она застенчиво отвела глаза от его взгляда, полного нежности и ожидания. Ася понимала, что рано или поздно это должно было случиться.

— Ася, что ты там задержалась? Кто пришел? — подала голос мать.

Девушка встрепенулась: волшебство кончилось. Как мало длилось оно! Ася быстро пошла вперед и ввела гостя в комнату.

Отодвинув в сторону недопитый стакан чая, отец неторопливо повернулся в сторону вошедшего, и лицо его приветливо засветилось.

— А, Цолак Аматуни! Рад вас видеть. Проходите, пожалуйста, усаживайтесь к столу. — Он показал на стул, стоявший рядом. — Мать, угости гостя чаем!

— Простите, Гаврила Никитич, что вторгся к вам в столь неурочный час. Но время не терпит, — едва пожелав доброго вечера и поблагодарив за приглашение чаевничать, прямо с порога начал молодой человек. — Как вы знаете, мы объявили во всех казенных учебных заведениях «дасатул» — ученическую стачку против старых чиновничьих порядков, унижающих достоинство учащихся. Ваша школа…

— Вы с ума сошли, — Гаврила Никитич не дал Цолаку договорить. — Ведь заведомо знаете, чем это кончится. А вам, Аматуни, не худо бы подумать о карьере. Вы же подающий надежды молодой человек! Ваше бунтарство может лишить вас даже места репетитора у Назаретяна! Это все же кусок хлеба, позволяющий вам учиться…

Ася подняла брови: отец поразил ее. Неужели можно думать одно, а поступать по-другому? Лишь четверть часа назад он предвещал это событие, о котором ему сейчас говорил Цолак Аматуни. И вдруг…

— Мы тоже организуем учащихся нашей гимназии, — бросив укоризненный взгляд на отца, запальчиво сказала Ася.

— Вот хорошо! Приведите завтра всех в здание женской казенной гимназии на митинг, — обрадовался неожиданной поддержке Цолак.

— Да не придут они! — вмешалась в разговор мать. — Вернее, их не пустят, а непокорных — исключат.

— Из частной гимназии? Невыгодно это хозяевам! — отпарировал Аматуни. Разговаривая, он то и дело обращался взглядом к Асе.

— Исключат. Но не всех, а именно тех, кто учится бесплатно, как наша Ася. Как ее подруги — Амалия и Арусяк. Вашей невесте — Рите Назаретян — исключение, конечно, не грозит.

Мать испытующе посмотрела на молодого человека. Было очевидно, для Аси во всяком случае, что о Рите она упомянула с умыслом, желая выпытать что-либо о семье богача, чьего сына мечтала иметь зятем.

Брови Аси сердито сомкнулись у переносицы. Девушка пронзила мать гневным взглядом. Но та сделала вид, что ничего не заметила.

— Рита Назаретян, которую я репетирую по двум предметам, не является моей невестой, — уязвленный явным намеком, Цолак взглянул на Асю, пытаясь найти в ней поддержку. Не может же и она верить в эти нелепые слухи о его жениховском положении в доме Назаретяна!

— Напрасно, молодой человек, вы так мрачно настроились, — не сдавалась мать. — Многие сочли бы за честь посвататься к Рите или породниться с этим семейством через ее брата, достойнейшего наследника, который может осчастливить любую благоразумную девушку.

— Мама! — У Аси на глаза навернулись слезы. Почему молчит отец? Девушка умоляюще посмотрела на него.

Но тот не успел ничего сказать. Заговорил Аматуни:

— Вы, очевидно, не знаете, что «достойнейший» наследник — бездельник и недоучка, прожигающий свою жизнь и деньги отца в ресторанах?

Ася радостно закивала головой.

— Э-э, не тот разговор ты затеяла, мать… Оставим это. Цолак, как-то в газетах писали о возмутительном поведении учащихся в казенных гимназиях. Они ломали парты, разбивали стекла, издевались над учителями, не разделяющими их взглядов… Это не вызывает сочувствия, а, наоборот, возмущает. Хотите повторить подобное, молодой вождь краснокожих?

— В этой стачке нет ничего похожего, — нисколько не обидевшись, горячо заверил Аматуни. — Эта стачка должна показать, что гимназисты — не бунтари, что они требуют не так уж много: отменить уроки закона божия, мертвого латинского языка… Но главное — вернуть уволенных и арестованных учителей, пострадавших за убеждения.

— Как же вы бастуете? Расскажите, пожалуйста, поподробнее, — не скрывая восхищения, вступила в разговор взволнованная Ася.

— Очень просто. Создали отряды старших ребят и не разрешили учителям входить в классы. Занятия старшеклассников, правда, срываются, зато мы ведем уроки у малышей… Когда примут наши требования, все станет на свои места.

— А слушаются вас младшие? — усомнилась Ася.

— Еще как! Они тоже кое-что понимают, стараются нам помочь! К тому же мы обращаемся к их сознательности, — последнее слово Цолак произнес с особой интонацией и прямо посмотрел на отца Аси, который внимательно следил за этим диалогом.

— Хорошо, пусть у вас именно так, охотно верю. Однако, рискуя потерять ваше расположение, столь ценное для меня, скажу, что, благодарение богу, во вверенной мне школе нет старшеклассников, которые могли бы совратить с пути мальчишек. Позвольте этим закончить наш разговор на эту весьма и весьма тяжелую для меня тему. Ведь я — учитель! — Закончив этот витиеватый монолог, Гаврила Никитич поднялся с места.

Ася готова была провалиться со стыда сквозь землю перед Цолаком Аматуни. То мать несла какую-то чепуху о выгодном брачном союзе с богачами… То отец явно отрекался от своих передовых взглядов, лишь бы не уронить перед учеником свое учительское достоинство…

Ася оглянулась на младшую сестренку. Та сидела, опустив голову. Тоже все поняла.

Цолак, смущенно пробормотав «спокойной ночи», пулей выскочил из квартиры Папянов.

Отец оказался прав — городскую стачку быстро подавили. Цолака увидеть Асе не удалось. Только спустя несколько дней они с Амалией случайно столкнулись с ним по пути в гимназию.

— Оказывается, в Ереване учащиеся победили: их требования удовлетворили. Только в Тифлисе и у нас, в Баку, мы потерпели поражение, — смущенно, будто это была его личная вина, сообщил девушкам Аматуни.

Ася хотела извиниться перед юношей за своих родителей, но забыла об этом, вновь увидев в мимолетном взгляде Цолака все ту же зовущую неприкрытую нежность. Лицо ее заалело, и она испуганно опустила глаза. «Господи, что это? Как бы Амалия не заметила», — мысленно досадовала она на себя.

Но подруга в это время, к счастью, задумчиво смотрела на залитый солнцем Каспий, который в этот утренний час был неотразимо прекрасен. Для Амалии осталось незамеченным, что ее присутствие рядом с двумя рвущимися друг к другу сердцами является неким сдерживающим барьером, одновременно и досадным и необходимым. Ибо и Цолак и Ася понимали, что это взаимное влечение, вдруг принявшее угрожающие размеры, требует терпеливого ожидания своего звездного часа…

У женской гимназии пути их расходились.

— Ничего, Цолак-джан, не будем вешать носа, — сказала на прощанье Амалия. — Это лишь малое поражение в начале пути к большой победе. Будем драться за нее. А пока главное — быть человеком среди людей, разобраться самим и помочь разобраться другим в том, кто же мы в этом мире, на что способны!

Ася всегда завидовала Амалии, ее спокойствию, ее ровному отношению к людям, ее нетронутому лирическими волнениями сердцу. «Цолак-джан»… Как просто и естественно в ее устах такое обращение к знакомому парню! Хотела бы и Ася так запросто, ласково, еще и с «джаном» обратиться к этому невесть как ворвавшемуся в ее жизнь юноше… «Небось обиделся, что я ему руки не подала… Но как я могла это сделать в присутствии Амалии? А вдруг он бы снова прижал мою ладонь к сердцу, как в тот вечер?» — лихорадочно думала Ася. Она даже мысленно не представляла, как повела бы себя… Что же ей делать?

Но Аматуни все же попадался на пути девушки. Как-то раз, встретив Асю на улице, он даже проводил ее до дому. Всю дорогу Цолак увлеченно говорил о любимом писателе Раффи, который рассказывает в своих произведениях о героической борьбе армянского народа против царского самодержавия, против турецкого ига. Юноша был оживлен, чувствовалось, что он рад и встрече и беседе.

— А хорошо говорил о Раффи наш Андреасян! Помните, на собрании «Миютюн»? — спросила Ася, которая почти всю дорогу молчала.

— Да нет, так себе… Я слушал лекцию на эту тему у настоящего мастера… Асек, Ася! Когда ты наконец перейдешь со мной на «ты»? — вдруг воскликнул Цолак, порывисто схватив девушку за руку и до боли сжав ее пальцы.

Ася осторожно, но настойчиво вытянула свою ладошку из разгоряченных ладоней Аматуни. Тот пытливо заглянул ей в глаза. Девушка зарделась почти до слез и, чтобы скрыть смущение, опустила веки.

— Ну что ж, Асек, пока этот разговор отложим. До скорого!

И умчался.

Увы, это обещанное «скоро» состоялось не так скоро! Обстоятельства складывались так, что, живя в одном городе, даже совсем неподалеку, каждый из них настолько был занят своими делами, что дальше поклонов вежливости при редких и случайных встречах дело не продвинулось.

Амалия наконец доверилась подруге и рассказала ей о самом заветном.

У каждого человека в жизни бывают встречи, которые оказывают на его судьбу решающее влияние. Так случилось и с Амалией. Ей здорово повезло: она вошла в доверие учительницы Парандзем Минаевны Кнунянц и ее мужа Карла Наумовича Ризеля, которые много лет состояли в социал-демократической партии, а теперь активно работают в большевистском подполье. В этой семье Амалия впервые узнала о Ленине. Там же прочитала первые марксистские книги. И вот уже два года выполняет партийные поручения…

В центре Баку находится книжный киоск, куда нелегально поступает «Правда». Ловкая, энергичная Амалия, пряча под пальто пачку газет, разносит их по конспиративным квартирам.

— Я связная у прикованного к постели Ризеля, — отчего-то шепотом сказала Амалия. — Знаешь, какой это человек? К нему приходит молодежь, он читает и разъясняет им Маркса, Ленина, то, что пишут в «Правде»…

— Ты и меня познакомишь с ним?

— Обязательно. Ведь теперь и ты стала солдатом революции! Мы обе — солдаты революции. Ты же поклялась жизнью и доказала это. — Амалия говорила с такой страстью и силой, что окончательно сразила Асю.

Солдат революции… Что можетбыть прекраснее, чем отдать жизнь свою за равенство и братство на земле? Сражаться и побеждать!

— Цолак перестал ходить на собрания «Миютюна», — как-то грустно сказала Ася Амалии.

— Что ж тут удивительного? Парень он развитый, занят более серьезными проблемами. А на собраниях «Миютюна» мы обсуждаем вопросы, касающиеся только армян. А ведь беда бесправия и тирании общая для всех народов любой национальности…

Ася порывисто обняла подругу. Несколько минут они молча, переполненные чувствами, ходили по набережной в своем излюбленном месте.

— Кстати, Асек, Кнунянцы разрешили мне привести тебя к ним домой… Но я хочу, чтобы до этого ты немного подковалась, — передавая подруге книги, прощаясь, сказала Амалия. — Только спрячь их подальше!

Уверенность девушки обезоружила Асю. Неужели действительно такую скучную на вид литературу можно прочесть и что-нибудь в ней понять?

Девушка все-таки взяла у подруги книжки, тщательно завернутые в платок, и ночью, загородив свет керосиновой лампы от посапывавшей на тахте Галки, начала читать. Читала она до самого рассвета.

Ее охватило небывалое чувство радости познания нового. Ася не понимала, как могла до сих пор увлекаться разной чепухой и ни разу не задуматься о серьезных вопросах жизни, о сложных человеческих отношениях.

Выходило так, что большинство людей живет тем, что есть перед их носом, что касается только их самих, а дальше ничего не хотят знать. И самое обидное было то, что одной из них оказалась она сама…

Асе страстно захотелось наверстать упущенное. Правда, из всего того, что она прочитала в эти дни и ночи, вначале не могла выделить главное. Но Асе не захотелось сразу признаться подруге в том, что многое в книгах осталось непонятным…

Вскоре Амалия стала брать Асю с собой на подпольные марксистские собрания молодежи, которые устраивались на частных квартирах под видом вечеринок — с гитарами и танцами. Там они знакомились с программами революционных партий.

— Подожди, скоро еще не то будет! — уверяла Амалия.

Теперь Ася уже понимала, что Ами была права, когда сказала, что такой серьезный парень, как Цолак, не мог удовлетвориться собраниями узконационалистического кружка «Миютюн». Бывая на разных сборищах учащейся молодежи, Ася искала глазами Аматуни, но тщетно: он нигде не появлялся.

Совершенно неожиданно ей пришел на помощь случай. Она поехала с Амалией по заданию Кнунянц на окраину города, в Арменкенд. Здесь, неподалеку, находились Сальянские казармы, куда они должны были доставить несколько номеров газеты «Правда».

У проходной будки Амалия попросила дежурного вызвать капитана Амирова.

— Ого, вот каких краль бог нам послал! То парни-гимназисты приходят, теперь вот девчата появились. Добре, добре… Сейчас позовем!

Амиров появился очень быстро. Он извинился, что заставил девушек ждать на улице, потом галантно взял их под руки и повел по улице, в противоположную от казарм сторону. В это время Амалия улучила момент и всунула в карман его шинели газеты.

— Благодарю, милые девушки, что не забыли, очень тронут… Передайте поклон тетушке Парандзем… Пусть не беспокоятся: все у нас идет нормально. — Капитан попрощался с ними в конце улицы и вернулся назад.

Вот тут-то не успели Ася и Амалия свернуть за угол, как лицом к лицу столкнулись с Цолаком Аматуни. Он шел с каким-то парнем в сторону Сальянских казарм.

— О-о! Кого я вижу, — обрадовался Цолак. — Сама Амалия Тонян и ее верная подружка Ася! Познакомьтесь, девушки, это — мой друг Леня Барский. Вы с его сестрой учитесь…

— Мы не раз встречались с братом Лизы! И все же приятно познакомиться поближе, — сказала Ами. Ася тоже кивнула. Обменялись рукопожатиями, поговорили о том о сем и вот-вот должны были уже расстаться, а Ася все еще не решалась спросить Цолака, почему его нигде не видно, где он пропадает.

— Постойте, девчата, а каким ветром вас сюда занесло? — неожиданно заинтересовался Цолак. — Насколько я знаю, вы живете довольно далеко от района Арменкенда…

— Позвольте задать вам встречный вопрос: а вы почему здесь очутились? — не растерявшись, подхватила его тон Амалия и пытливо посмотрела ему в глаза.

— Хорошо отпарировала, молодец! — засмеялся Цолак.

— То-то же! — весело отчеканила Амалия. — Но теперь, друзья, адью, нам пора.

Не успели подруги отойти на несколько шагов, как их догнал Цолак.

— Попрощаемся, девушки, по-настоящему. Кто знает, когда встретимся: я ведь добровольцем на Эрзерумский фронт уезжаю, — с затаенной печалью в глазах серьезно сказал он.

У Аси защемило сердце: а вдруг турки убьют Цолака и она никогда больше не увидит его? Потрясенная этой мыслью, дрогнувшим голосом она вымолвила:

— Цолак-джан, пиши оттуда! Я буду беспокоиться…

— А по какому адресу? По домашнему или до востребования? — радостно подхватил он и, подскочив вплотную к Асе, почти склонив свое лицо к ее лицу, нежно взглянул ей в глаза. Она замерла: а вдруг этот сумасшедший при всех ее поцелует? С него станется.

— Баку, Асе! — поспешно отстранившись от Цолака, превратила в шутку свой невольный искренний порыв Ася и, пожав ему руку, заторопилась уйти.

— «На деревню дедушке»? Прямо по Чехову! Благодарю! Неумно, Ася, и грустно!

Ася смущенно опустила голову. Обратная дорога, как ни быстро шли подруги, показалась Асе долгой-долгой.

С этого дня непомерная тяжесть навалилась на нее. А глаза с тоской искали всюду среди парней Цолака Аматуни и не находили. Жив ли он? Она ведь знала, что на Эрзерумском фронте войска отступали. Пал город Ван. Турки огнем и мечом рвались к Арпачаю…

4

Новый, семнадцатый год Ася, как всегда, встречала дома. Это была семейная традиция: никуда в этот чудный праздник не уходить, чтобы весь год не разлучаться.

Мать замесила круглый пирог, спрятала в тесте серебряный рубль и запекла. Когда сели за стол, отец начал священнодействовать: он отрезал кусок, а Галка называла, кому его передать.

С какой поспешностью каждый, получив свою долю, тут же разламывал пирог, чтобы найти монету, которая должна в наступающем году принести счастье! Асе ни разу не досталась монета. А ведь ей было уже шестнадцать лет…

На этот раз монета не досталась никому — осталась в безымянной части пирога.

— Надо было разделить на большие куски. Тогда кому-нибудь все-таки досталось бы счастье, — сказала огорченная Галка.

— Зачем? Раз монета в доме, значит, все будет по-старому! Нового счастья, правда, не будет, зато и прежнее не отнимется. Лишь бы хуже не стало… — философски сказала мать.

— С Новым годом, дети мои! — с боем настенных часов отец поднял бокал, и все чокнулись.

С тех пор как полиция была с обыском в доме и школе, Гаврила Никитич заметно осунулся и помрачнел.

— Вот мать сказала, что если не будет нового счастья, так и не надо: лишь бы хуже не было… А куда еще хуже? — Отец чуточку захмелел, выпив по очереди за здоровье всех домочадцев.

— Эге, еще как бывает, — не согласилась с ним мать. — Есть такая притча народная. Плывет по реке отрезанная голова и все время твердит: пусть бог убережет меня от худшей беды… Прохожий удивляется — какая может быть худшая беда для отрезанной головы? В это время на пути встречается большой водопад. Голова падает с высоты и разбивается вдребезги. Теперь-то уж она навеки замолчала… Так вот, дети мои: даже самое худшее может обернуться еще более худшим. — Мать торжествующе посмотрела на отца.

— Скажи, а на что отрезанной голове жизнь? — засмеялся тот. Последнее слово, как всегда, осталось за ним. Все, в том числе и мать, долго смеялись.

Стояла бесснежная бакинская зима, больше напоминавшая позднюю осень. Снегу выпадало мало, да и тот, что падал, тут же таял в воздухе или, слегка покрыв землю, на следующий же день исчезал в песке.

Зато февраль был пронзительно холодным. Ветры носились по городу и продували насквозь все дома. Мало того, они засыпали улицы песком и пылью, хлестали по лицам прохожих.

В один из таких вечеров телеграф простучал о свержении самодержавия, образовании Временного буржуазного правительства и создании Совета рабочих депутатов. Город ветров обезумел от всеобщего ликования. Радовались все: старые и малые, мусульмане и христиане, женщины и мужчины, главное — и богатые и бедные. Ждали перемен! Почти у всех на груди оказались красные банты.

— С ума посходили люди, что ли? — растерянно причитала мать Аси. — Боюсь, начнется резня!

— Э-э, мать, отсталая ты у меня личность! Сейчас наступят свобода и равенство. Новое правительство сумеет защитить народ, — успокаивал ее отец, от задумчивости которого и следа не осталось: ходил как именинник, не пропускал собрания в клубах и митинги на площадях, не препятствовал и Асе бывать среди молодежи.

После общего ликования обстановка в многонациональном Баку с каждым днем начала осложняться. Подняли головы мусаватисты, дашнаки, меньшевики, эсеры, и все они вместе выступали против большевиков.

А рабочие Баку победу петроградского пролетариата считали сигналом для всеобщей забастовки. Она охватила все нефтяные промыслы, заводы, мелкие предприятия. Вскоре главным авторитетом для рабочих стала большевистская партия.

Однако владельцы промыслов, крупнейшие иностранные акционерные общества Нобеля, Ротшильда, а также русские, азербайджанские, армянские нефтепромышленники тоже объединились в единый союз: «Центрокаспий».

На первом же заседании Совета рабочих депутатов — 7 марта — председателем заочно был избран соратник Ленина Степан Шаумян, который в то время находился в пути — возвращался из царской ссылки.

Ася впервые услышала выступление этого революционера на одном из митингов в местечке Зубатка, где находились нефтепромыслы миллионера Манташова. Потом приходилось слушать его речи и на других митингах: на нефтепромыслах Сабунчи, Балаханы, Биби-Эйбата, на площади Свободы. Говорил Степан Шаумян не только по-русски. Там, где среди рабочих было много азербайджанцев и армян, — и на их языках.

Слушали рабочие Шаумяна очень внимательно, и было заметно, что речи его производят сильное впечатление. И внешне Шаумян был обаятельным человеком: с большими, голубыми, очень выразительными глазами на смуглом улыбчивом лице.

Много выступал на митингах и приехавший из Тифлиса Анастас Микоян — молодой человек, с типично кавказскими чертами лица.

Радостным было для Аси появление на трибунах Гамида Султанова. Его горячие речи тоже касались волнующих тем: о прекращении войны и заключении справедливого мира, о передаче земли крестьянам и о рабочем контроле над производством, и, главное, о том, что все это будет возможно только тогда, когда власть перейдет в руки рабочих.

«Интересно, помнит ли Гамид Султанов меня?» — как-то, слушая его речь, подумала Ася. Но подойти к нему ни она, ни Амалия не решались.

— Слышишь, Асек, борьба народа за власть Советов с падением самодержавия не только не кончилась, а лишь начинается, — взволнованно повторяла за ораторами Ами. — Мы же только бегаем по митингам, выполняем мелкие поручения…

— Но еще и учимся, Ами-джан! Бросить учебу ведь мы не можем?

Говоря это, Ася умолчала о том, что отец поставил перед ней задачу — во что бы то ни стало восьмой, последний, класс гимназии окончить с золотой медалью. За отличную учебу и как дочь учителя она была освобождена от платы за обучение. Теперь настала пора рассчитываться…

Ася это хорошо понимала и старалась вовсю. В конце весны она с отличием окончила седьмой класс. Впереди оставался еще год учебы…

Наступило знойное бакинское лето. Густое марево струилось в воздухе так весомо и ощутимо, что, казалось, можно раздвинуть его плечами. На небе — ни тучки, только легкие перистые облака, будто далекие лебединые стаи. Янтарно-желтое солнце старательно выжигало землю и сушило реки.

Дышалось трудно! В такие дни не хотелось вылезать из моря. Но в эти летние каникулы Асе и покупаться-то вволю не пришлось: Гаврила Никитич устроил ее учительницей по ликбезу в Завокзальном районе города, где надо было учить читать и писать по-армянски.

— Для тебя это хорошая практика. Зачтется, когда начнешь после гимназии учительствовать!

Ася не возражала. Она давно считала учительство своим призванием, любила детей, школу, а главное, не боялась трудностей. Для нее примером был отец — труженик, большой общественник, имевший огромное влияние на окружающих, в первую очередь на своих детей, но!.. Но Ася давно уже поняла, что чисто армянские кружки очень тесны, что они как-то замыкаются вокруг только одного национального вопроса.

Прошел жаркий июнь. Июльские дни тоже стояли иссушающе знойными. В городе ветров не было ни малейшего дуновения. Поникшие листья деревьев, трава и даже безбрежный Каспий находились в полудремотном состоянии.

Ася и Амалия — в белых полотняных платьях с короткими рукавами и в сандалиях на босу ногу — спешно направлялись на Меркурьевскую улицу, к дому, где помещался Бакинский комитет РСДРП. Здесь же находилась редакция газеты «Бакинский рабочий». Они несли туда объявление об организации социалистического кружка интернациональной молодежи.

Неожиданно у кабинета редактора девушки лицом к лицу столкнулись с молодым коренастым мужчиной среднего роста, в белой косоворотке и солдатских сапогах. При виде Аси и Амалии его подвижное лицо с черными проницательными глазами расплылось в широкой улыбке. Он порывисто кинулся к ним и взял их руки в свои широкие ладони:

— О-о, мои хорошие! Наконец-то мне привелось увидеть вас! Все дела, дела… Некогда даже вас хорошенько разглядеть при дневном свете. Да вы обе ослепительно хороши! — радостно воскликнул Гамид Султанов, окинув, подруг теплым взглядом.

Настолько искренен был его порыв и расположение, что Ася и Амалия почувствовали себя раскованными. Былое смущение прошло. Они были бесконечно рады этой встрече и не предполагали, что и сам Гамид Султанов, такой крупный большевистский деятель, так по-родственному тепло к ним относится.

— Понимаешь, Анастас, — не выпуская рук девушек, сказал Гамид подошедшему к ним молодому человеку, — вот эти две девчушки в прошлом году спасли меня от полиции!

И Султанов вкратце поведал о той тяжелой осенней ночи.

— Что же, Гамид, ты держишь здесь наших активисток? Зайдем ко мне! — И молодой человек гостеприимно открыл двери редакторского кабинета.

— Верно. Только я заскочил сюда буквально на несколько минут. Очень, очень спешу! — Султанов, пропустив вперед девушек, вошел следом и подал им стулья.

— Гляжу я на вас, девчата, и душа радуется, что вы смело шагаете наравне с мужчинами в борьбе за свободу. Когда же и наши азербайджанки избавятся от чадры? Будь проклят ислам! Он, как ржавчина, въелся в душу бедного народа. Вот с чем нам придется драться после победы власти Советов! А в партию вы уже вступили?

Ася отрицательно покачала головой, а Амалия гордо сказала:

— Мы просто большевички!

— Хорошо сказано, — рассмеялся Гамид. — Вот в большевистскую партию и вступайте! Я вам рекомендацию дам. Приходите ко мне в Бакинский Совет. Познакомлю вас с Айной, учительницей-азербайджанкой. Тоже большевичка, без чадры ходит… Таких у нас по пальцам перечесть! Кстати, она моя невеста…

При последней фразе Султанов даже приосанился. Но, заметив, что его товарищ — девушки узнали в нем Анастаса Микояна — старательно записывает его разговор, быстро прикрыл его блокнот ладонью.

— Будет! Не вздумал же ты, Анастас, прямо сейчас статью писать? Я к тебе по срочному делу и отчаянно спешу.

— Хорошо, Гамид. Я только взял на заметку большевичку Айну. Думаю, вот-вот дадим хороший материал на женскую тему.

А пока, девушки, возьмите «Правду» — только сегодня получили. Здесь напечатан интереснейший материал о десятитысячном митинге петроградских работниц и о беседе Ленина с ними. Прочтите и разъясните вашим кружковцам и работницам из ликбеза. Кстати, здесь есть и вещие слова нашего дорогого Ильича о том, что не может быть социалистического переворота без участия громадной части трудящихся женщин. А вопрос равенства женщин может быть разрешен лишь при коренном перевороте, при ломке старого строя… Вот он, ключ Ильича, к двум громаднейшим проблемам! А что касается вступления в партию Амалии Тонян и Аси Папян, то я — за и тоже дам рекомендацию как самоотверженным, преданным делу народа активисткам…

В радостном смущении Ася и Амалия поспешили уйти. На прощанье Гамид Султанов взял с них слово обязательно зайти к нему в Бакинский Совет.

Социалистический кружок интернациональной молодежи с каждым днем разрастался. Здесь были армяне, русские, евреи, грузины, греки. Не могли пока вовлечь азербайджанок…

Руководила кружком Ольга Шатуновская, стройная шатенка. Она училась в казенной гимназии и была активисткой в большевистской организации бакинского подполья еще при самодержавии.

С первого же знакомства она приветливо поговорила с подругами и повела с собой на публичную лекцию в клуб союза нефтяников, где должен был выступать Шаумян.

В огромном зале было столько рабочих и учащейся молодежи, что, если бы не Шатуновская, для которой ее друзья заняли места, Ася и Амалия не сумели бы войти в помещение.

— Товарищи! Московские рабочие по призыву большевиков объявили, всеобщую забастовку против открытия государственного совещания, призванного создать штаб для наступления на революцию, — говорил Степан Шаумян. — Забастовка сорвала замыслы контрреволюционеров, они не сумели вынести решения, быстро разъехались. Наш боевой бакинский пролетариат, который прошел славный революционный путь, осуждает меньшевиков и эсеров, к несчастью, еще верховодящих в Петроградском и Московском Советах. Каково положение в нашем Бакинском Совете теперь, когда Февральская революция подняла массу рабочего класса на решительную борьбу за свои права…

Шаумян просто и доступно, а главное, убедительно, правдиво обрисовал обстановку в городе, пути борьбы за власть Советов. И ребенок понял бы его. Большевики. Вот за кем должен идти бакинский пролетариат.

Лидеры меньшевиков и эсеров, в противоположность большевикам избежавшие благодаря лавированию тюрем, ссылок, всяческих гонений, сразу же после свержения самодержавия проникли в Советы и начали агитацию среди рабочих, убеждая их, что войну надо продолжать, чтобы защитить революцию, что власть должна принадлежать либеральной буржуазии и Советам…

— Меньшевики на Кавказе всегда были злостными врагами большевиков, — подчеркивал в своей речи Шаумян. — И сейчас они ненавидят нас, ложью и клеветой стараются увести рабочих от политической борьбы. Но если в Питере и Москве большевикам приходится бороться в основном с меньшевиками и эсерами, то здесь, в Баку, нам приходится бороться еще и с дашнаками и мусаватистами — ярыми националистами, играющими на чувствах народа, на прошлой национальной резне, разжигаемой царизмом. Особенно между армянами-христианами и азербайджанцами-мусульманами.

Ася все больше и больше убеждалась в том, что в гимназии ученикам растравляли душу националистическими речами о некогда великой, а теперь истерзанной врагами Армении. Все было так и не так…

Армянский народ после геноцида 1915 года действительно находился на краю физического уничтожения как нация. Но пути борьбы за свой народ лежали через политическую борьбу всего интернационального пролетариата за свои права.

Теперь Ася и Амалия стали и вовсе неразлучными. Кроме просветительской и кружковой работы, они участвовали в платных вечерах самодеятельности в клубе, а собранные средства отдавали в Союз нефтяников для поддержки рабочих стачек и демонстраций. Каждый кружковец вносил свою лепту в общее дело.

Однажды в доме Кнунянц девушки неожиданно увидели свою учительницу русского языка Надежду Николаевну Колесникову.

— Вы? Вы свободны? — задыхаясь от радости, воскликнула Ася и кинулась к ней как к родной.

Колесникова по очереди обняла сияющих девушек и, усадив их рядом с собой, продолжила свой рассказ, прерванный приходом подруг:

— Февральская революция застала меня в Кашире, куда я была выслана из Баку после заключения в Баиловской тюрьме. Кстати, тогда я сидела вместе со Степаном Шаумяном, с которым, правда, не виделась, но по тюремной азбуке перестукивалась… В Кашире рабочий класс очень небольшой, население в основном составляют торговцы, духовенство, ремесленники — словом, мелкие буржуа. И как только после свержения царя приехал из сибирской ссылки Зевин — мой муж, — мы выехали в Москву. Там все бурлило, и мы сразу же оказались у дел…

— Надо было тут же приехать в Баку! Вы же знали, как нужны здесь? — упрекнула ее Кнунянц.

— Так ведь и там я вот как была нужна. — Колесникова это «вот» показала жестом.

Такая обезоруживающая искренность растрогала Кнунянц.

— И что это я глупые вопросы задаю тебе? Ты приехала, чего же еще! Ведь знаю, с каким трудом тебя оттуда, из Московской организации, отпустили. И там партийных сил не хватает! Но у нас… — Кнунянц развела руками, — прорва дел, а людей — единицы.

— Да, в Баку обстановка сложнее… Потому-то Бакинский комитет и стал разыскивать всех подпольщиков-бакинцев! Алеша Джапаридзе все-таки нашел нас в Москве, и вот мы с Зевиным тут…

— Кстати, сегодня «Бакинские известия» сообщают, что возвратились из Сибири политические ссыльные Семен Султанов, Саак Давлатян. А из Харьковской тюрьмы вернулся Камо — Тер-Петросян, — протянув Колесниковой газету, сказала Кнунянц.

— О Камо я слышала, — живо откликнулась Надежда Николаевна. — Говорят, он отважный революционер, прославленный человек, соратник Ленина. Верно?

— Верно. Я его хорошо знаю, — подтвердила Кнунянц.

Для Аси и Амалии имя Камо ни о чем не говорило, но девушки сразу прониклись к нему уважением. Они даже отдаленно представить не могли, какую роль этот революционер будет играть в дальнейшем в их собственной судьбе.

Выходя из дома Кнунянц, Ася задумчиво сказала:

— Да, нам с тобой еще надо заслужить, чтобы вступить в партию большевиков, в которой состоят наши учителя…

5

Был чудесный июльский вечер. Ася, ожидая Амалию, прохаживалась по берегу моря тихим бредущим шагом и смотрела на серую пенистую гладь, далеко-далеко сливавшуюся с горизонтом. На ее пути мало встречалось прохожих, и ничто не мешало девушке грезить наяву: она находилась под властью новых, неведомых ей ранее чувств.

— Извини, Асек, за опоздание! Много навалилось домашних забот — еле вырвалась, — вывела ее из задумчивости подошедшая Амалия. — Пошли, пока солнце не село.

И подруги почти бегом направились по кривым улочкам к дому Айны Мусабековой, с которой недавно познакомил их Гамид Султанов.

В маленькой комнатушке, которую учительница снимала у небогатого азербайджанца, девушки застали еще двух молодых женщин.

— Добрый вечер, товарищи, — поздоровались по-русски подруги.

— Добро пожаловать, дорогие гости! — Айна поднялась и приветливо усадила Амалию с Асей на низкую тахту. — Мы вас ждали… Это мои товарки, тоже учительницы. Познакомьтесь: Шафига Эфендиева и Адиля Шахтахтинова.

Айна довольно хорошо владела русским языком. Оказалось, что она училась в школе-пансионате, а затем окончила с отличием среднюю школу в Баку. Ася потихоньку разглядывала Айну и никак не могла поверить, что она уже шесть лет преподает в начальной русско-татарской школе и что ей уже двадцать три года. Такой она выглядела юной и милой.

Амалия читала вслух выписанные ею в блокнотик слова Ленина о том, что без участия женщин невозможен общественный переворот, а без общественного переворота невозможно раскрепощение женщины.

— Выходит, заколдованный круг? — засмеялась Айна, и это еще больше украсило ее прелестное личико. — Вы сами видите, в каком рабстве находятся наши азербайджанки по сравнению с женщинами других наций.

— Нет, просто надо рискнуть и самим женщинам начинать действовать.

— Мы понимаем, но с чего именно начать, не знаем, — призналась Шафига.

— Я, например, сняла бы чадру. Вот вы ведь ходите без нее? Могут и другие! — решительно сказала Амалия.

Айна отрицательно покачала головой. В ее взгляде был упрек: тебе, мол, легко снимать чадру, если ты никогда не носила ее и не имеешь понятия о законах шариата, которым фанатически покорно подчиняются сами азербайджанки…

Но вслух ничего не высказала, а вышла на кухню и вскоре появилась с подносом, на котором стояли пять стаканов с чаем и лаваш с сыром.

— Угощайтесь, подружки, прошу вас! — поставив на столик еду, попросила Айна.

Разговор плохо клеился. Гости смущались, хозяйка не знала, как их оживить…

Когда Ася и Амалия собрались уходить, Айна доверительно сообщила:

— Послезавтра в здании «Исмаилие» откроется съезд мусульманского духовенства Закавказья. Мы хотим туда пойти, а Адиля даже решилась выступить. Что будет, не знаем…

— Что же вы молчали? Это уже настоящее геройство! — восхищенно всплеснула руками Амалия. — Я бы хотела посмотреть на то, как вытянутся лица мулл-мракобесов… Но нас — как гяуров — и близко не подпустят к порогу!

Ася удивленно посмотрела на молчавшую все время Адилю. Она и теперь, когда Айна назвала ее имя, не проронила ни звука — будто не о ней шла речь. Было непонятно: то ли она не удостаивает девушек вниманием, то ли ей мешает вступить в разговор застенчивость…

Но одно то, что эта женщина совершит подвиг, уже вызывало к ней симпатию Аси. Пусть пока она молчит, эка беда! Зато заговорит там, и это будет настоящей революцией!

Уже опускались на землю сумерки, когда Ася и Амалия покинули дом Айны. Шли молча до самого перекрестка, где должны были разойтись.

— А я не осмелилась бы на таком съезде снять чадру, — уже прощаясь, призналась Ася. — Ведь это вековой давности строжайший адат, и нарушение его равносильно тому, чтобы появиться перед всеми голой.

— Ты, Ася, у нас трусишка, зайка серенький, хоть и имеешь прозвище Сатана… По себе не суди! Пока, дорогая.

Ася не обиделась: Амалия ведь тоже судит по себе! Ибо она — Ася в этом уверена — пошла бы без страха на любой подвиг.

А через день Баку ошеломило сообщение в газетах о происшествии на съезде мусульманского духовенства Закавказья, который открыли мусаватисты.

Женщин-азербайджанок, естественно, делегатами не выбирали, но они проникли в зал. И конечно, это были Шафига Эфендиева, Адиля Шахтахтинова, Айна и еще несколько учительниц. Все они появились перед духовенством без чадры.

— Немедленно связать их и вывести! — завизжали мужчины в зале.

— Нечестивые! Отродья шайтана! Осквернители адата шариата!

Совсем обезумели в зале, когда Адиля, ни на кого не обращая внимания, спокойно поднялась на трибуну и сказала:

— Мы, женщины, вас на свет рожаем, мы вас учим говорить, делать первые шаги, мы растим вас, мы дарим вам любовь, мы вселяем в вас мужество. Как же вы можете нас унижать, заставлять рабствовать перед вами?

— Замолчи, бесстыжая!

— Зашить ей рот! Четвертовать!

Внезапно выкрики прекратились. Это поднял руку, призывая к спокойствию, представитель духовенства Мир Мамед Керим оглы. Он со всей своей свитой поднялся и покинул зал. За ним, один за другим, вышли и остальные мужчины. Съезд прервал работу.

Женщины тоже покинули помещение.

— На улице на нас пытались накинуть покрывала… Полетели в нас и камушки… — рассказывала потом Айна. — Но мусаватистские власти все же старались выдержать марку демократов и отогнали башибузуков.

Так началось у азербайджанок движение «долой чадру». А Ася стала буквально боготворить Айну и ее подружек. Особенно смелую Адилю, которую в газете «Бакинский рабочий» назвали первой ласточкой азербайджанской весны. О ее выступлении говорил на большом митинге Мешади Азизбеков — один из деятелей большевистской партии:

— Да, это первые ласточки. Как известно, товарищи, одна ласточка весны не делает. Но дорого начало…

Знойное лето семнадцатого года было в разгаре. Да и расколотое на части общество походило на кипящий котел. Каждая националистическая партия стремилась привлечь на свою сторону народ, обещая ему счастливую, обеспеченную жизнь. Однако симпатия простого люда была на стороне большевиков.

Ася была бесконечно рада, что ее отец часто появлялся на митингах и заметно отошел от организации «Миютюн». Да и молодежь армянская уже понимала, каким путем надо идти, чтобы помочь своему народу!

— Образованнейший человек Степан Шаумян… — уважительно сказал Асе отец, когда на одном из митингов в Политехническом институте она подошла к нему. — Я прихожу ради того, чтобы его слушать.

— Только для этого? А идея, суть самой речи тебя захватывает, когда не Шаумян, а, скажем, Джапаридзе, Фиолетов, Азизбеков или другие крупные большевики выступают? — запальчиво спросила Ася.

Отец посмотрел на взволнованную дочь, хотел что-то ответить, но на них зашикали и указали рукой на сцену.

У амбиона стоял Шаумян. В темном костюме. Манжеты и воротничок рубашки, затянутой галстуком, безукоризненной белизны.

Да, отец был прав: этот человек и внешним своим обликом внушал уважение…

Когда Шаумян закончил свое выступление призывом Бакинского комитета партии — все на решительную борьбу с контрреволюцией! — зал долго и неистово аплодировал.

Ася подошла к Амалии, которая стояла среди кружковцев.

— Настоящий человек! — восторженно воскликнула Ами. Ася в знак солидарности крепко сжала ее руку.

— Да, настоящий! — подхватил Саша Брейтман. — И я полон черной зависти вот к тем парнишкам за то, что они могут этого человека запросто папой звать… — И он показал рукой на пробиравшихся к выходу сыновей Степана Шаумяна.

Старший, семнадцатилетний Сурен, был вылитый отец — такой же стройный и красивый. Младший, рослый не по летам, выглядел намного старше своих четырнадцати лет. Он тоже был похож на отца. А манерой ходить и говорить, не скрывая, подражал ему.

— Пошли к ним! — предложила Амалия. — Нет, у меня нет чувства зависти, потому что Степан Шаумян не только им принадлежит, но и мне, и тебе, и всему народу.

Амалия двинулась вперед, крикнув кому-то из знакомых приветствие, послав воздушный поцелуй, стиснув обе ладони, изобразила третьему крепкое рукопожатие… Вот кому можно было завидовать, так это ей! Так много у Ами было друзей, что, где бы Ася с ней ни появлялась, всюду слышала ее имя.

— Салам, Шаумяны, как дела? — весело сказала Амалия, когда у самого выхода из зала они настигли братьев.

— А, Тони! — Лева и Сурен обрадованно пожали ее руку. Затем поздоровались с Сашей и Асей.

Лева тут же заметил на груди Аси значок — маленький, кораллового цвета, металлический квадратик с вделанным в него портретом Карла Маркса. Расспросив, где она купила это чудо, он попросил разрешения поближе рассмотреть его. Этот мальчишеский интерес рассмешил Асю: так обычно дети рвутся к новой игрушке. Она отколола значок и протянула его Леве.

— Вот достойный подарок для, для… — парнишка запнулся и смущенно посмотрел на старшего брата. Тот понимающе улыбнулся.

У Левы так блестели глаза, он так загорелся, что Ася решила отдать ему значок насовсем.

Но Лева, поборов соблазн, попросил этого пока не делать:

— Я хочу купить сразу несколько штук. Сейчас сбегаю в лавку, и если все уже распродали, тогда возьму твой. Понимаешь, мне он сейчас, даже сию минуту, до зарезу нужен! Папа уезжает в Петроград на Первый Всероссийский съезд Советов, и я хочу послать с ним этот подарок одному очень хорошему человеку.

— Кому? Кому? — одновременно спросили девушки.

— Пока не скажу. Потом как-нибудь… Ждите меня здесь, я сейчас! — И Лева убежал.

В это время в окружении группы рабочих из зала вышел Степан Шаумян и остановился совсем неподалеку от их группы.

— Значит, едете в Питер? Эх, завидую я вам: на съезде Советов побываете, Ленина увидите! — сказал один из собеседников Шаумяна.

— Расскажите ему все, что здесь творится. Пусть-ка посоветует, как нам расхлебать нашу бакинскую мешанину, — прибавил другой.

— Да, конечно! — улыбнулся Шаумян. — А теперь я прощаюсь с вами. Не обессудьте — тороплюсь. До отъезда остались считанные часы, а мне надо еще домой добраться.

В это время, запыхавшись, прибежал Лева. У него было такое отчаянное выражение лица, что Ася мигом поняла — значков он не достал. Ничего не спрашивая, девушка подошла к Леве и протянула свой.

— Совестно взять, но возьму, — обрадовался Лева. — Торговец говорит, что и часу не дали им пролежать, этим значкам: студенты раскупили. Обещал завтра принести в лавку еще. Но мне ведь сию минуту он нужен! — И мальчик подбежал к отцу.

— Папа, вот это передай Ленину от нас, от бакинцев. Ладно?

Ася восторженно всплеснула руками. Ну и молодчина!.. Ведь никому другому такая мысль и в голову не пришла!

— Это в самый раз! Молодец мальчишка! — заговорили все. Лева тем временем поспешил приколоть значок на грудь отцу, чтобы тот вдруг не забыл.

— Смотрите, какой купчина-ловкач нашелся! На высоком авторитете автора «Капитала» себе капитал наживает, — пошутил Степан Шаумян.

— Как только завтра куплю у Мамедова значки, верну тебе, Ася, и для тебя, папа, тоже припасу, — обещал Лева.

Прощаясь, Степан Шаумян пожал всем руки. И не знала в тот день Ася, что пройдет год, и она всю оставшуюся жизнь будет с болью невыносимой утраты вспоминать теплую ладонь этого необыкновенного человека, руководителя Бакинской коммуны.

— Ленину привет передайте! — почти в один голос сказали девушки. Их поддержали другие.

— Обязательно передам! — остановив проезжавшую мимо пролетку и усаживаясь туда вместе с сыновьями, серьезно пообещал Шаумян. Уже целая толпа приветственно махала рукой вслед уезжавшим Шаумянам.

— Да, сыновья настоящего революционера уже с материнским молоком всасывают марксистские идеи, — глубокомысленно высказался Саша Брейтман.

— Славные ребята! — поддержала его Ася.

Дни шли за днями, а от Цолака не было вестей. Ася все не могла простить себе, что при их последней встрече вела себя легкомысленно! Даже не дала точного адреса, куда писать… «В Баку, Асе», — сказала она тогда бездумно. И теперь эта действительно глупая фраза, как сказал тогда Цолак, не выходила из головы.

При каждом удобном случае она забегала на почту и спрашивала, нет ли на ее имя письма до востребования.

Молодой человек, ведавший письмами, каждый раз с сочувствием разводил руками:

— Милая девушка, пишут!

Вся пунцовая от смущения и досады, Ася отводила глаза. Ей было стыдно перед почтовым служащим, но не приходить сюда она уже не могла. Одно только ее утешало: коль скоро Аматуни не выходит у нее из сердца, значит, жив и думает о ней, зовет ее. Ведь говорят, что чувства передаются на расстоянии! Люди верят и в то, что сны сбываются…

Ася не раз за последнее время видела Цолака во сне. Но он почему-то всегда уходил от нее. Она ласково звала его по имени, но он не оборачивался.

Мысль, что могут его убить и они больше никогда не увидятся, ужасала Асю. «Цолак, Цолак-джан, где ты? Отзовись!» — твердила она про себя. И, тщательно скрывая от всех, даже от Амалии, свои чувства, с надеждой ждала весточки.

Как-то раз, зайдя на городскую почту, Ася встретила там Леву Шаумяна. Он сидел за столом и писал.

— А, Папян, это здорово, что мы встретились! — обрадовался мальчик. — Видишь, из-за тебя два значка ношу на груди? Возьми один. — И он снял коралловый квадратик с портретом Маркса с лацкана пиджака. Ася с готовностью приколола его к своему платью.

— Есть весточки от товарища Шаумяна? — спросила она.

— Пока нет, хотя прошла уже целая неделя, — нахмурился Лева. — Вот я и пишу ему письмо… Хочешь — прочти? Может, сама что добавишь…

Лева так доверчиво протянул ей листок, что Ася была тронута. Она пробежала глазами недлинный текст:

«Дорогой папа! Как ты себя чувствуешь? Какого числа ты приехал в Питер? Передал ли Ленину Карла Маркса и поклон от меня? Если нет, то передай. Привези мне оттуда брошюры и сборники песен, если где-нибудь увидишь. Вчера на митинге Сухарцев выступал против Керенского и после речи ушел куда-то по делу. Когда он ушел, то выступили против него Майоров, прапорщик Авакян и другие и довели до того, что народ кричал: «Долой Сухарцева! Не пускать его больше на митинги!» и т. д. Сегодня моя голубка вывела двух птенцов. Целую, Лева».

Ася не сразу оторвалась от письма. Сколько детской непосредственности было во фразе «Сегодня моя голубка вывела двух птенцов»! Эта строчка особенно разволновала Асю.

И все же письмо писал мальчик, у которого уже не было детства, который носил на плече винтовку и успел на учебных стрельбищах получить ранение. Мальчик, чья революционная преданность делу коммунизма ставила его в одну шеренгу со взрослыми большевиками.

— Интересно, передал ли Степан Шаумян значок Ленину? — наконец, оторвавшись от своих мыслей, спросила Ася.

— О-о, и не сомневайся! Уверен, что передал. Папа такой: обещал — сделает.

Лева написал на конверте адрес и опустил письмо в почтовый ящик.

— Вай! А поклон от меня Ленину и Шаумяну ты не послал? — с запоздалым сожалением воскликнула Ася.

Лева был смущен и огорчен этим даже больше Аси. И та поспешила утешить мальчика:

— Ладно уж, сама прозевала!

Вышли они вместе. На перекрестке Ася хотела было попрощаться, но Лева задержал ее.

— Пошли в редакцию? Скоро туда привезут газеты — мы как раз поспеем!

— Пошли!

Микоян был в кабинете не один: его окружили молодые и пожилые рабочие так тесно, что пробиться поближе оказалось невозможно.

— Сейчас привезут газеты с сообщениями из России. Одновременно мы напечатали сегодня решение Бакинского Совета о создании революционного штаба, который мог бы в любой момент при необходимости стать оплотом борьбы за Советскую власть.

Микоян говорил четко, вразумительно высоким голосом.

— А какие вести имеются от Степана Шаумяна? — протиснувшись вперед и солидно поздоровавшись с редактором за руку, спросил Лева.

— Степан Георгиевич все эти дни работает в Петрограде под руководством Ленина. Только через неделю выедет в Баку. Что, соскучился? — Микоян дружески положил ладонь на плечо Левы.

— Я сейчас отправил ему письмо, — вздохнул Лева.

— Зря. Время военное, пока оно дойдет — сам приедет!

Вскоре привезли кипы «Бакинского рабочего». Ася поспешила взять несколько номеров.

— Газета! Вот верное средство держать массы в курсе не только бакинских событий, но и всего того, о чем стучит в эфире телеграф, — радостно потирая руки, сказал Микоян.

Но, даже получив свежий номер, люди не спешили уходить: со всех сторон сыпались вопросы, и каждый считал, что именно он спросил о самом главном. Приходилось только удивляться, как терпеливо и толково успевал Микоян всем отвечать.

Вот уже несколько дней над Баку свирепствовал ураганный ветер. Он вихрем носился по улицам и закоулкам, покрывал все вокруг серой пеленой. Стоявшие поодаль могучие хребты не защищали Баку, раскинувшийся на перекрестке знойного воздуха пустыни и влажного дыхания моря.

Спасение от него люди находили лишь в домах, во дворах с высокими каменными оградами да в садах и скверах.

Но в районах, где жил обездоленный люд, не было не только высоких заборов или скверов, но и сами дома представляли собой хаотическое нагромождение низких глинобитных хибарок или ветхих деревянных домишек со скрипучими полами и лестницами.

Амалия Тонян жила у своей старшей замужней сестры Ашхен именно в таком доме — двухэтажной развалюхе, густо заселенной рабочими.

Ее старший брат — большевик Арташес — только после Февральской революции вышел из тюрьмы… Сестра Елена, учительница, тоже активно участвовала в революционном движении… Амалия очень гордилась этим и старалась не отстать от брата и сестры. Те жили в другом месте, в Биби-Эйбате, и их редкие приходы к Ашхен бывали для девушки настоящим праздником.

Семья Ашхен ютилась в небольшой комнате со стеклянной верандой. Сразу бросалась в глаза небогатая обстановка: грубо сколоченные стулья, обеденный стол, шкаф для одежды, кушетка…

Но по сравнению с соседями, с их житьем-бытьем, семья Амалии могла считаться богатой. Амалия часто заходила к соседям, помогала им чем могла…

Ася застала подругу в семье тетушки Пепрон, у которой муж погиб на войне, в доме была куча голодных ребятишек. Амалия стирала какие-то отрепья, полуголые ребятишки играли на полу, на единственной в комнате кровати лежала изможденная женщина с крупными чертами лица.

— Видно, ревматизм у нее разыгрался… Здесь ведь очень сыро, в этом полуподвале, — с горечью сказала вошедшей подруге Амалия, указав на женщину, которая еще громче застонала, увидев хорошо одетую барышню.

— Растирочку бы достать и смазать… В прошлом году это помогло маме! — подошла к Асе старшая из детей — девочка лет двенадцати, с бледным личиком и синими кругами под темными глазами, смотревшими печально и умно.

У Аси сжалось сердце. «Может ли быть полным счастье у человека, если он видит, как в море слез и беспросветного горя проходит жизнь множества людей? — думала она. — Кучка богатеев живет в роскошных особняках, едят до отвала изысканные яства. А народ прозябает, в поте лица зарабатывая гроши на нищенское существование! Есть ли на свете еще другой такой город, как нефтяной Баку, откуда черпают неисчислимые богатства иностранные капиталисты: нобели, ротшильды и К°? А рядом с ними — местные богачи-миллионеры тагиевы, нагиевы и прочие? Есть ли на свете еще такой город, где на каждом шагу неравенство выступало бы в такой наготе и остроте?»

В висках Аси застучало от этих горьких мыслей.

Амалия развесила выстиранное тряпье и начала мыть почти прогнившие доски пола. Полуголые дети покорно сгрудились у кровати матери, боясь вступить на чистое место. Сколько же их все-таки было, этих страдальцев? Ася насчитала двух мальчиков и трех девочек. Пятеро! А у ее отца семья состояла из четырех человек, но мать то и дело жаловалась, что на скромную учительскую зарплату она еле-еле сводит концы с концами.

Бог мой, какое может быть сравнение между тем, как живут они, и тем, как существует со своими детьми эта поденщица с подорванным непосильным трудом здоровьем?

Видя растерянность подруги и зная, как она обычно глубоко переживает при виде безнадежной нищеты,Амалия молча подсунула ей иголку с нитками и мальчишечьи латаные-перелатанные штанишки. Ася ухватилась за эту работу, как утопленник — за спасательный круг. Иголка в ее пальцах быстро задвигалась, а мысли еще больше и острее начали колоть наболевшую душу.

— Э-э, барышня моя, не трудитесь! Все одно, живого места на одежке не осталось… Если к зиме ничего в нашей жизни не изменится, детям не выжить, — со слезами на глазах простонала женщина.

Ася не ответила. Она даже не подняла опущенные на шитье глаза. Только пальцы ее еще проворнее задвигались.

Пока Ася кое-как латала штанишки, Амалия успела закончить в доме все дела и выпросить у кого-то из соседей растирание для больной, а для детей — горячий супчик.

— Уй, умереть мне за твое солнце, Амалия-джан… Какое у тебя золотое сердце! Дай бог тебе хорошего жениха и большого счастья… Ведь не звала ее, сама пришла, — благословив Амалию, обратилась женщина к Асе. — Армянское сердце жалостливое. Оно не может не горевать чужое горе, как свое!

Уходя, Ася сняла с шеи единственную свою драгоценность и застенчиво вложила в ладонь больной.

— Нет, нет, не надо, барышня хорошая! Беду всего мира на плечи не возьмешь, — энергично запротестовала та. — Это тебе, наверное, на память дарили, чтобы ты всю жизнь берегла. А нам… Надолго ли нам ее хватит? — Она безнадежно махнула костлявой рукой и взглянула на Асю потухшими глазами. В них была такая обида и тоска, что девушке стало совсем не по себе.

— Ничего, тетя Пепрон, ничего, возьмите! На что Асеньке цепочка, когда она сама — золото? — Амалия шуткой вывела Асю из неловкого положения и потянула подругу к двери. Ася с благодарностью поспешила за ней.

— Благотворительностью мир и на самом деле не спасешь, если даже ты Ротшильд… Всех не одаришь цепочками! Надо бороться за лучшую жизнь.

— Бороться, бороться… — раздраженно сказала Ася. — Пока мы митингуем, люди умирают в нищете.

— А как же без агитации завоюешь массы? — спокойно отпарировала Амалия. — Вот, например, тетя Пепрон, у которой мы только что были, вполне уверена, что молитвой своей может остановить этот несносный ветер, который она положительно не переносит и считает, что именно он укладывает ее в постель. Пойди объясни ей явления природы, докажи, что не бог посылает их на головы людей в наказание за грехи…

Девушки не шли, а бежали, подгоняемые ветром, придерживая подолы юбок, раздувавшихся парусами. Амалия еще что-то говорила, но до Аси доходили лишь обрывки слов: им надо было как можно быстрее добраться до союза нефтяников, где должен был состояться митинг.

Но не успели девушки пройти и полпути, как ветер внезапно нагнал тучи. Они черным дымком на миг заслонили небо. Рокочущим смехом прокатился гром, молния разорвала небо, и хлынул дождь, крупный, быстрый, теплый — всегда долгожданный в этих местах и желанный.

— О-о, благодать-то какая… — радостно вскрикнула Ася. — Вот бог и услышал молитву тети Пепрон!

— Шутка шуткой, но дождь для тетушки Пепрон — не лучше ветра, который мог снести ее крышу. Я знаю: ее ветхая крыша сейчас протекла, и в доме полно воды, — глотая стекавшие по лицу струйки дождя, грустно сказала Амалия.

Ася кивнула: да, этот ужасный бог, у которого простые люди ищут защиты, все, что ни делает, — для бедняков оборачивается горем. Даже этому веселому дождю не порадуешься без тяжелого вздоха!

Пока подружки добирались до места, они промокли насквозь. Пришлось найти укромный уголок и выжать платья.

А тут и дождь утих. Огромная радуга перекинулась на небе от края до края, и все вокруг засверкало свежими яркими красками. Вода смыла толстый слой пыли с травы, деревьев, камней, да и ветер убрался вместе с остатками туч, оставив на безбрежном небосводе ослепительно сияющее солнце.

— Вот какой я представляю революцию, Асек-джан… Она нагрянет громом и молнией и очистит дорогу к коммунизму! — подставляя мокрое лицо горячим лучам солнца, мечтательно сказала Амалия.

— Скорее бы, — вздохнула Ася.

6

Сообщение телеграфа о Великой Октябрьской социалистической революции было подобно водопаду, в котором захлебнулся Баку. Радость и ликование, растерянность и ненависть вступили в единоборство не на жизнь, а на смерть.

Экстренный номер «Бакинского рабочего», где сообщалось о переходе власти в руки Советов и образовании Советского правительства во главе с Лениным, уже на рассвете читался на митингах.

Ася и Амалия с пачками газет поспешили в Союз нефтяников. Здесь, во дворе, собрались рабочие с красными флагами и лозунгами. Газеты вмиг расхватали. Вместо речей читали и перечитывали передовицу, воодушевленно выкрикивали лозунги:

— Да здравствует пролетарская революция!

— Вся власть Советам и в Азербайджане!

Эти лозунги до хрипоты звучали на ежедневных митингах и демонстрациях наряду с революционными песнями. Обыватели трусливо выжидали, что же будет здесь, в Баку, на окраине России… В гимназию проведать своих бывших учениц и коллег приехала Надежда Николаевна Колесникова. Ее окружили тесным кольцом и засыпали вопросами: скоро ли в Баку победит пролетариат?

— Нет, нам здесь предстоит еще трудный путь борьбы за власть Советов… Меньшевики, эсеры, дашнаки, мусаватисты — целая банда врагов революции — морочат головы людям. Вам, девушки, надо неустанно вести пропаганду среди рабочих, широко их оповещать, растолковывать им все о событиях в Петрограде, об Октябрьской революции… Вспомните вещее предсказание Пушкина! Ведь взошла «звезда пленительного счастья». Взошла!

Почти все свободное от занятий время Ася и Амалия проводили в рабочих районах. Их уже знали. Привычно спрашивали:

— Что там в Советах делается?

— В сегодняшнем номере опубликован состав Совета Народных Комиссаров, — отвечала Ася и тут же зачитывала список. Так уж повелось, что она всегда читала, а Амалия разъясняла прочитанное.

— Кроме Ленина, никого не знаю… — пошутил кто-то из рабочих.

— Так ведь и они там тебя не знают! — засмеялись товарищи.

— А я думаю, что Ленин хорошо знает бакинский пролетариат, он в курсе всех наших дел, — возразила Амалия.

— Ишь ты! Все-то эти девчата знают, а молочко материнское на губах еще не просохло.

Но чаще всего Ася одна проводила читку газеты на нефтеперегонном заводе Тагиева. К ней здесь так привыкли, что называли по имени.

— Пришла наша Асенька! Давай, ребята, на перекур, послушаем сегодня, как у нас там идут дела…

— Сегодня подробно рассказывается, что Керенский удрал от большевиков в дамском платье и хотел во что бы то ни стало привести войска, чтобы удержать старую власть, — говорила Ася.

— Ну и ну… Додумался! Хоть чертом вырядись — наших теперь не одолеешь…

Асе нравилось, как местные рабочие говорят про Советскую Россию, про большевиков — кровно, близко называют «наши» и метко, по-своему просто определяют и растолковывают самые сложные события.

— Послушай, Ася, я знаю, что ты — из интеллигентов. Какое же тебе, обыкновенной гимназисточке, дело до нашего житья-бытья? — как-то после чтения газеты и разбора событий спросил уже знакомый ей молодой рабочий.

— Это и мое кровное дело! — горячо воскликнула она. — Мой отец — такой же трудяга, как и вы. Учителя мы!

— Ого! Сказанула… Одно дело — твои белые ручки, другое — вот такие лапищи. Погляди и увидишь разницу!

И парень показал в мазуте и копоти, натруженные, с узловатыми венами крупные ладони. Ася посмотрела и невольно перевела взгляд на свои действительно белые, изящные руки. Да, что и говорить, разница! Если бы на ее месте читала сейчас «Бакинский рабочий» и растолковывала текущую политику девушка с такими же мозолистыми руками, как у этого парня, как бы здорово это было! «Своя в доску», — сказали бы рабочие и верили бы каждому ее слову. А как они могут доверять белоручке?..

— Брось дурить, Месроп. Не всем же в мазуте возиться! Кто-то должен и детей учить, и людей лечить… Вот окончательно отвоюем власть, ты тоже пойдешь университеты кончать. А Асе — спасибочки. Она же в доску наша! Давай, дочка, толкуй дальше…

Это сказал пожилой, с седыми висками, сухощавый мужчина — Гочай Бабаев, один из ярых защитников Советов, кадровый рабочий завода. Ася с благодарностью посмотрела на него. «Вот кому бы образование… Горы бы свернул!» — подумала она.

16 декабря 1917 года Степан Шаумян был назначен чрезвычайным комиссаром по делам Кавказа.

Не прошло и месяца, как в январе 1918 года вышел первый номер «Известий» Военно-революционного комитета с воззванием о том, что пролетариат и гарнизон Баку взяли власть в свои руки и признали Совет Народных Комиссаров.

В статье, подписанной председателем краевого Совета большевиком Каргановым, говорилось:

«Главная задача революционной армии — не дать контрреволюции отрезать Закавказье от России. Интернациональные войска, состоявшие из добровольцев рабочих, солдат, матросов и крестьян, должны подчиняться только Советской власти — местной и всероссийской».

Ася и Амалия так были заняты общественной работой, что едва успевали ходить на занятия в гимназию. Домашние задания они теперь готовили, урывая время на уроках, в минуты опроса.

Однако, несмотря на невероятную уплотненность своего времени, Ася ухитрялась еще и бегать раз в неделю на городскую почту. Она не могла, не хотела верить, что Цолак Аматуни погиб! Какими-то неподвластными ее воле нитями их судьбы связались. Если бы, если бы время повернулось вспять…

29 декабря 1917 года Советское правительство приняло декрет «О «Турецкой Армении», в котором говорилось:

«Советский народный комиссариат объявляет всему армянскому народу, что рабоче-крестьянское правительство России поддерживает право армян оккупированной царской Россией Турецкой Армении на свободное самоопределение, вплоть до полной независимости».

Чрезвычайному комиссару по делам Кавказа Степану Шаумяну поручалось оказать населению Турецкой Армении всяческую помощь в осуществлении этого декрета.

Однако вследствие очень сложной военно-политической обстановки декрет этот не мог быть осуществлен: десятитысячная, хорошо вооруженная армия Турции, сметая все на своем пути, «огнем и мечом» продвигалась к Араратской долине. И в этой ужасной бойне героически сражались за родную землю армянские добровольческие отряды, состоящие из таких отважных парней, как Цолак Аматуни.

Сводки, поступающие с турецкого фронта, были неутешительными: в захваченных Турцией районах Эрзерума, Вана, Битлиса, Диарбекира, Муша продолжалось беспощадное истребление армянского населения.

Доведенная тревогой до отчаяния, Ася связалась через свою одноклассницу Лизу Барскую с ее братом Леней, другом Цолака.

— Какие-такие у тебя завелись секреты с Леней? — полюбопытствовала Лиза. Но Ася выразительным жестом отмахнулась, и та больше не допытывалась.

Ася пришла на место свидания раньше назначенного времени и долго в одиночестве слонялась по почти пустынному в этот час уголку берега Каспия. Что подумал о ней Леня? Догадался ли, почему с такой настойчивостью она вызвала его сюда?

Угнетенная этими думами, Ася прислонилась спиной к стене одиноко возвышающейся мрачной Девичьей башни. Набережная тянулась по высокому берегу моря бесконечно. Было так тихо, что огромная гладь воды казалась зеркальной. Хорошо проглядывался бакинский порт с дымными пароходами, прочерчивающими на серой поверхности моря белые пенистые дорожки.

Постоять бы тут вместе с Цолаком, надышаться бы будоражащим соленым воздухом и, чувствуя близость дорогого человека, ни о чем, ни о чем не думать!

В то время как Асе полчаса, проведенные в ожидании, показались вечностью, Леня, наоборот, летел к ней сломя голову, лишь бы не опоздать. Сказалось естественное любопытство парня, которого неожиданно удостоила вниманием едва знакомая девушка, но оно смешивалось с тревогой: не подшучивает ли Ася над ним?

Незамеченное появление Барского заставило Асю вздрогнуть. Она почти с досадой посмотрела на высокого худощавого симпатичного парня в синем костюме, с белоснежными манжетами.

— Вы всегда так точны?

— Всегда. А это плохо? — с улыбкой спросил Леня, с интересом глядя на смущенную Асю. Ему в глаза бросилось, что она не принарядилась… На ней привычная гимназическая форма.

— Пройдемся по набережной… — Ася замялась. Хотела назвать юношу Леней, но язык не повиновался — так мало она его знала. — Пройдемся, а то не ровен час кто-нибудь из знакомых увидит нас в этом уединенном месте и подумает, будто мы пришли на свидание.

— А разве это не так? — лукаво спросил Барский.

Ася серьезно посмотрела ему в глаза. Теперь уже нельзя было жеманничать, медлить, и она чистосердечно поделилась с ним своими тревогами за судьбу Аматуни. Выговорившись, Ася замолчала. Наступила пауза.

— Да, Цолак Аматуни — хороший мой друг. Он написал мне одно-единственное письмо с дороги, и все, — наконец заговорил Леня. — Но я верю, что он жив. И не сомневаюсь, что находится в гуще событий, удивительных по своему значению…

— А именно?

Леня рассказал Асе, что в эти дни в Сарыкамыше, в одном из самых революционных очагов Кавказского фронта, гарнизон которого насчитывал более тридцати тысяч солдат, провозглашена Советская власть и создан военно-революционный комитет.

— Не сомневаюсь, что наш Цолак там. Он же революционер, понимаешь, революционер! — Леня посмотрел на Асю и удивился грустному выражению ее лица. Неужели девушка осталась безучастной к историческому событию!

— Не утешайте меня, пожалуйста, событиями вчерашнего дня! — Ася умоляюще сложила ладони на груди. — Да, революционный гарнизон Кавказского фронта спешит на защиту российской революции. А в Шамхоре части «дикой дивизии» мусаватистов, известные своими насилиями, расстреливают их эшелоны. Ведь свыше двух тысяч солдат погубили изверги!

— Ты предполагаешь, что Цолак среди погибших в Шамхоре?

— Нет! Только не в Шамхоре! Он сражается, если, конечно, жив…

В голосе Аси слышалось столько страдания, что Леня в порыве дружеского сочувствия сжал ее руки.

— Не так мрачно все, Ася! Конечно, кровавые события в Шамхоре еще свежи в памяти. Но и они уже — вчерашний день! Азербайджанский союз учащихся мусульман, азербайджанские рабочие в Шамхоре ответили на кровавые события вступлением в Красную гвардию, чтобы до последней капли крови бороться против контрреволюционных банд. Ты знаешь, что Гамид Султанов стал теперь красным командиром и создал из промысловых рабочих боевой отряд? — дождавшись утвердительного кивка Аси, Леня уверенно воскликнул: — А наш Цолак жив! Я верю, я знаю.

— Спасибо, Леня. Спасибо за доброе слово. Если получите какую-либо весточку от Аматуни, дайте, пожалуйста, знать! А пока — до свидания. Нет, нет, провожать не надо. — Ася, пожав ответно его руку, быстро-быстро застучала каблучками по набережной.

Стоял погожий, ясный день. Бирюзовым блеском поигрывало на солнце море, а в душе Аси не утихала безысходная тревога за Цолака.

Наступила весна. Части контрреволюционной «дикой дивизии», засевшие на пароходе «Эвелина», сделали попытку отрезать советский Баку от его уездов, но потерпели поражение.

В один из последних дней марта Ася и Амалия, возвращаясь из гимназии, обратили внимание на странную пустынность улиц и необыкновенную тишину, царившую вокруг.

— Что бы это значило? Куда люди запропастились? — удивилась Ася.

— Да, тишина, прямо скажем, зловещая… — согласилась Амалия. — Пошли-ка в штаб нашей дружины: вдруг происходит что-то важное?

Ася с завистью смотрела на ребят. Все они, в том числе и Лева Шаумян, были в красноармейских шлемах, перепоясанные портупеями и ремнями, в галифе, заправленных в солдатские сапоги. На Леве вдобавок была черная кожаная куртка — мечта всех парней.

Один из присутствующих, незнакомый девушкам, убежденно говорил, что в городе готовится мятеж.

— Во всех мечетях идут митинги… Мусаватисты подстрекают азербайджанцев выступить против разоружения «дикой дивизии».

— Ишь ты, чего захотели! «Дикую дивизию» им оставить, чтобы всех нас искромсать… Дудки! Не выйдет!

— Я тоже собственными ушами слышал, как в мечетях призывают мусульман выступить против Совета большевиков! — сказал Саша Брейтман. — Пугают, что скоро в Баку начнется резня безоружного азербайджанского народа…

— Ты что — в мечеть заходил? — удивилась Ася.

— А как же? И не в одну! Леня тоже был со мной!

Леня утвердительно кивнул головой.

— Если бы вас заметили — растерзали бы, — упрекнула ребят Амалия. — Хоть бы шлемы и портупеи поснимали!

— Неужели так пошли? Ясно, переодетые были, — ответил Барский.

— Завидуешь, гимназисточка? Сама небось не прочь иметь шлем и кожанку, а? — пошутил Миша Манучаров.

— Фи, разве в одежде дело? — пренебрежительно усмехнулась Амалия. — И в форме гимназистки можно оружие носить! Лишь бы дали его нам, чтобы хотя бы самим защититься от бандитов.

— Ладно, ребята, не за пустыми разговорами время проводить собрались мы здесь, — посерьезнел Манучаров. — Давайте разойдемся в разные стороны и разведаем, что делается в городе. В любую минуту обстановка может перемениться! Как что тревожное заметите — сразу доносите в штаб. Пошли! — И Миша первым покинул штаб.

Ася и Амалия, внешне беззаботные, направились по кривым улицам в так называемую татарскую часть города. То, что они там увидели, их настолько напугало, что девушки не стали дальше углубляться в улицы, а поспешно вернулись в штаб и доложили дежурному. Тот немедленно позвонил командованию:

— Наши связные сообщают, что на некоторых улицах спешно роются окопы. Вывернуты булыжники. То и дело попадаются вооруженные группы мусульман.

Выслушав ответ, дежурный сказал девушкам:

— Командование военными частями ведет тщательное наблюдение за всем, что делается в городе. Больше того — мусаватисты уже сделали ряд выстрелов. Но есть приказ не поддаваться на провокации и не начинать стрельбу.

Девушки ушли с тяжелым чувством.

Когда Ася в сумерках возвратилась домой, мать встретила ее со слезами на глазах:

— Ты меня заживо хоронишь! Неужели у тебя нет сердца? Ведь могут убить. Понимаешь, убить!

— Не надо, мать, — остановил ее отец, — Ася не маленькая, пора это понимать. Она выполняет свой долг…

Девушка с благодарностью посмотрела на отца. Гаврила Никитич был бледнее и озабоченнее, чем обычно. Заложив по своей привычке руки за спину, он ходил в глубоком раздумье по комнате.

Закрыли ставни, зажгли свет. Ужинали молча и как-то рассеянно. Город был погружен в темноту, лишь сквозь щели ставен виднелись мерцающие огоньки фонарей на пустынных улицах.

Ночью сквозь сон Ася услышала стрельбу. Сначала одиночные выстрелы доносились с разных сторон. Затем начали стрелять все сильнее и чаще, пока выстрелы не стали беспрерывными.

До рассвета никто не сомкнул глаз. Утром Ася побежала к Колесниковой, благо она жила недалеко. По задворкам, где не было стрельбы, укрываясь в подворотнях, девушка добралась наконец до места и ахнула — рама углового окна дома была выставлена, и оттуда угрожающе торчали дула винтовок. Ася без труда поняла, что это красногвардейцы устроили засаду из комнаты Колесниковой, потому что оттуда можно было обстреливать две пересекающиеся улицы.

Асе приказали исчезнуть, и она поспешно завернула к штабу революционной молодежи, снова идя задворками.

— На, держи, Ася, да покрепче! — Саша Брейтман всунул ей в руку револьвер. — Армянские вооруженные отряды помогают большевикам. Даже дашнаки и то присоединились к нам, чтобы не дать развернуться мусаватистским головорезам…

— Она же не красногвардейка, — заворчал Манучаров. — Оружия не хватает… Зачем даешь ей револьвер?

Ошеломленная всем виденным и слышанным, Ася даже не обиделась на Мишу. К тому же она и стрелять не умела… Засунула было револьвер за пазуху, но, услышав последние слова Манучарова, протянула его обратно Саше.

Вдруг, откуда ни возьмись, объявилась Амалия и прямо вырвала револьвер из рук Аси.

— А ну дай сюда! Кто сказал, что мы не умеем стрелять? — И она, засунув револьвер за пояс, независимо пошла в ногу со всеми. Ася с гордостью взглянула на притихших ребят и тоже подстроилась к шагу подруги.

Однако не прошли они и сотни шагов, как Асю отозвал в сторону Гамид Султанов и послал с запиской в штаб. И в дальнейшем ее то и дело посылали с донесениями: из штаба в комитет революционной обороны, оттуда — снова в штаб или в действующие отряды…

Комитет революционной обороны Баку состоял из большевистских руководителей — Шаумяна, Нариманова, Джапаридзе, Азизбекова, Карганова, Сухарцева, и ей посчастливилось в эти дни мятежа благодаря заданиям Султанова увидеться с каждым из них по нескольку раз.

— Надо, несмотря на бои, разъяснять городской бедноте, что для них значит Советская власть. Необходимо оторвать их от мусаватистов. Городская беднота плохо понимает, за что она должна бороться и умирать, — убежденно говорил Степан Шаумян.

Чтобы избежать большого кровопролития, к мусаватистам, которые засели в крепости, направили делегацию: большевика Рза Нагиева, рабочего Денежкина и доктора Атабекяна. Они с белыми флагами в руках уже почти приблизились к позициям мятежников, когда внезапно раздались выстрелы и все трое были убиты наповал.

После этого вероломного поступка красногвардейцы пошли в атаку. И Амалия Тонян была в их рядах, и, как потом рассказывали, дралась не хуже ребят. Теперь мусаватисты безоговорочно приняли ультиматум: признать Советскую власть и вывести «Дикую дивизию» из Баку, предварительно разоружив все национальные отряды.

Однако победа далась ценою крови многих красногвардейцев, одним из которых оказался и Леня Барский. В газете «Известия Совета рабочих и солдатских депутатов» был помещен его портрет и некролог:

«В нашей жизни, в нашей борьбе, в нашем безграничном стремлении вперед, в светлую даль нового мира все чаще приходится терять дорогих товарищей, павших на поле гражданской войны. Они шли туда с твердым, сознательным решением умереть или победить. И умирали с верою в победу социализма. Таким был и Леня Барский…»

На похоронах Лени Ася не отходила от его сестры Лизы, с которой до этого особой дружбы у них не было. Смерть дорогого человека сблизила девушек.

В эти героические дни «Правда» писала:

«Мужайтесь, бакинские товарищи, Советская Россия с вами!»

По указанию Ленина в Баку прибыл большой отряд конницы, усиленный артиллерией. Были посланы туда хлеб и денежные средства.

7

Ася закончила гимназию с золотой медалью: сказалось, конечно, то, что она из года в год была первой ученицей. Получила золотую медаль и Амалия Тонян. Все искренне радовались успехам подруг, отдавая должное их трудолюбию и недюжинным способностям.

В один из последних дней июня к Асе прибежала Амалия. Она была возбуждена.

— Вернулся из Москвы Лева Шаумян. Он Ленина видел!

Ася не заставила себя долго уговаривать и быстро натянула белую матросскую форму с синим воротником и белую юбку. Амалия тоже была в белом полотняном платье.

Солнце стояло высоко и нещадно палило. Дышать было нечем. Море — огромное, в сером мареве — тоже парило зноем. Ни ветерка, ни прохлады! Девушки были в сандалиях на босу ногу и бежали легко.

В зале было полным-полно молодежи. Лева стоял перед небольшим столиком, за которым сидели руководители штаба молодежи. Ася и Амалия потеснили знакомых ребят и устроились в первом ряду.

— С мандатом, предписывающим всем советским организациям и военным комендантам оказывать содействие посланцу бакинской партии большевиков, Левон Шаумян был командирован в Москву, — призвав рукой к тишине, обратился к собравшимся председатель. — Он с честью выполнил поручение. Мы попросили Леву рассказать активу молодежи о своей поездке.

В зале захлопали.

Лева смущенно ждал, когда кончится эта незаслуженная овация. Он не знал, с чего ему начинать…

В раздумье Лева перебирал пальцами белые газыри своей черкески, которую любил надевать в торжественных случаях.

— Давай же, рассказывай! — нетерпеливо крикнули из зала.

И Лева начал:

— Меня очень тепло встретили в Москве. Управляющий делами Совнаркома Бонч-Бруевич хотел немедленно представить меня товарищу Ленину, но я отказался…

— Во-о! — В зале прокатился удивленный вздох. С ума он сошел, что ли? Каждый из собравшихся мечтал видеть Ленина и не представлял даже, как мальчишка мог прямо с вокзала к нему не побежать…

— А что вы «вокаете»? — с упреком спросил Лева, уже без смущения взглянув в зал. — Не мог же я в рваных сапогах показаться на глаза вождю? Пришлось срочно латать обувь.

Взрыв хохота потряс комнату. Ася так живо представила себе эту картину, что тоже от души смеялась.

Не удержался от улыбки и Лева. Он вспомнил залитую солнцем Москву, с зелеными бульварами и скверами, с пыльными шумными улицами, с тревожно-усталыми, озабоченными людьми, куда-то спешащими. И себя в своей привлекающей внимание черкеске и в сапогах с отставшими подметками… Вспомнил, как почувствовал вдруг себя одиноким, как страстно захотелось назад, домой…

— Ты что, Лева, заснул? Давай дальше! — окликнул младшего Шаумяна председатель.

Смех так же быстро стих, как и начался. Все нетерпеливо ждали продолжения рассказа.

— К Ленину меня повели через Троицкие ворота. Я так сильно волновался, что шел как во сне! Там, где раньше ходили цари и вельможи, теперь ходят матросы и солдаты, рабочие и крестьяне… Много народу попадалось на моем пути. И в кабинете Ленина был народ. Несколько военных и штатских обступили стол вождя, а тот что-то горячо доказывал им.

Когда меня привели, Ленин краешком глаза оглядел меня, но разговор свой не прервал. Потом, закончив говорить, поднялся, сделал несколько шагов мне навстречу, пожал руку и посадил на стул рядом с собой.

— Да ну? — громко усомнился кто-то в зале. — Неужто он всех так встречает?

— Конечно, всех. Он очень простой человек! — ответил Лева. — Я сначала робел, а потом успокоился и осмелел. «Ну, здравствуй, младший Шаумян», — ласково положив ладонь на мое плечо, с улыбкой сказал Ленин. Голос у него глубокий, ровный, с чуть заметной картавинкой. «Я не младший, я средний Шаумян, — ответил я. — У меня есть младший братишка Сережа и сестренка Маша». — «Ну, средний Шаумян, рассказывай, как там, в Баку?» — улыбнулся Ильич. Я начал говорить о том, что у нас здесь творится. Говорил короткими фразами, спешил, но Ленин меня не прерывал. Он внимательно слушал и дал мне все высказать. У него были такие понимающие глаза! Умные, добрые, теплые…

Как коротка была та встреча, но как значительна, как неповторима, как незабываема!

Лева блестящими глазами смотрел в зал на своих товарищей и не мог выразить переполнявшие его тогда чувства. Но присутствующие, казалось, понимали его состояние, сопереживали… Никто больше не прерывал молчания, пока председатель не спросил:

— Все? Ленин больше ничего не сказал?

— Он сказал: «А теперь сядь вон в то кресло и, милости прошу, отдохни!» — Ильич жестом показал на кожаное кресло недалеко от своего письменного стола, но я и не думал садиться. Видел, что Ленину уже не до меня: он углубился в неотложные дела, одним из которых, наверное, было сообщение о тяжелом положении Баку. Я тихонько вышел. Через три дня с боевой дружиной и эшелоном оружия возвратился в Баку. Вот и все!

В зале снова захлопали. А у Аси было такое впечатление, будто она путешествовала вместе с Левой и сама видела Ленина.

Когда все расходились, девушка протиснулась к юному докладчику и спросила:

— Так передал ли все-таки Ленину Степан Шаумян тот значок?

— Передал. Сам видел его на пиджаке Ильича, — сказал Лева.

— А может, это не тот значок, а другой? Откуда ты знаешь?

— Тот. Я как глянул на него, так Ленин, поймав этот мой взгляд, спросил с хитринкой, прищурив глаза: «Твой подарок? Спасибо, с удовольствием ношу!»

— А говорил, больше нечего рассказывать… — упрекнула Леву Амалия.

— Нет. Это — все… Вот кончим здесь с контрой, поеду в Москву учиться и смогу видеть Ленина сколько душе угодно!

Девушки возвращались домой под впечатлением услышанного. Ася мысленно дала себе слово обязательно поехать в Москву, хоть на короткое время, чтобы увидеть вождя революции.

— Нет, не скоро туда попадешь… Уж больно много в Баку канители до полной победы над контрой! — уловив ее мысли, сказала Амалия и вздохнула.

Вздохнула и Ася: обе понимали, что впереди трудный путь, тернистый и опасный.

Дома Ася застала всех за сборами. Оказалось, что мать все-таки настояла на том, чтобы поехать к ее сестре, на Волгу.

— Надо спасти детей от голода, дать им немного окрепнуть, чтобы осенью они снова могли прилично учиться.

Семья не раз проводила лето на Волге. А теперь это было особенно заманчивым.

Если бы в прошлом году сказали, что она не захочет поехать на Волгу к тете из-за общественной работы, Ася бы рассмеялась прямо в лицо такому шутнику. Но теперь ей трудно было расстаться с товарищами. Теперь, когда так четко определились ее обязанности…

— На месяц, не больше, уезжаем, — заверяла мать. А сама собирала в узлы, в чемоданы все, что можно было увезти.

— Зачем столько вещей нам на короткое время? Не на всю ли жизнь ты собираешься уехать из Баку? — удивлялся отец. — Я лично должен от силы через месяц быть здесь.

— И мои теплые вещи не укладывай! Я должна приехать в Баку даже раньше отца! Пойми, иначе я не могу… — Ася в сердцах вырвала из рук матери свое зимнее пальто и повесила его обратно.

Та долго молчала, но потом, не выдержав, залилась слезами и схватилась за сердце. Ася начала успокаивать ее…

Было понятно, что тревожит мать! Угроза нашествия турок висела над Баку, хотя в конце мая в газетах и были сообщения о победе армян в битве под Сардарапатом. Растоптав Армению, тысячная рать врага двигалась к Азербайджану. Поэтому мать, чувствуя беду, стремилась любыми средствами увезти отсюда своих близких. И Ася вынуждена была уступить ее мольбам.

Перед самым отъездом девушка все-таки ухитрилась забежать на почту. И была потрясена, когда молодой служащий, сочувствовавший ей, протянул два конверта. Не веря своим глазам, Ася растерянно вертела письма в руках, потом недоверчиво взглянула на почтового работника.

— Не надо так волноваться. Вы же их ждали? Вот они и пришли! — добродушно подбодрил ее почтарь.

«Баку, главпочта, до востребования, Асе Папян» — значилось на конвертах. Сомнений не было. Даже расплывчатый химический карандаш, которым писался адрес, сохранил убористую стройность твердого почерка. Ася прижала письма к груди и, опрометью выбежав на улицу, помчалась в заветный тихий уголок на берегу моря, где обычно бывало мало прохожих.

Аккуратно открыв конверты, она начала читать. Письма были датированы одно первым числом июня, другое — вторым:

«Дорогая Асек! Пишу тебе на привале перед боем. Если правда, что чувства передаются на расстоянии, то ты должна знать, что всегда и везде незримо находишься рядом со мной. Как назвать это наваждение, не знаю! Не знаю, потому что до сих пор ничего подобного мне не приходилось испытывать. Одно для меня ясно, что если мне суждено еще раз с тобой встретиться, больше никогда не расстанусь. А пока предстоит бой. Чем он кончится, нетрудно предугадать, ибо предательствам нет числа.

По газетам ты, очевидно, знаешь, что дашнаки не признали Советскую Россию, они надеялись на помощь извне, а пока что на поле боя остались мы, одни армянские добровольцы.

Грузинские меньшевики призвали германцев на свою защиту, мусаватисты — турок, Армения дана Закавказским сеймом^[4] в жертву. И подумай, Асек, мы под Карсом победили турок, город не был бы сдан, если бы по приказу свыше мы не отступили.

После оккупации Александрополя турки предложили нашим горе-правителям сдаться. Опять приказом правительства военные действия мы прекратили. Кровь моих товарищей, павших под Карсом, стучит в мою грудь. За что же они погибли?

Турки беспрепятственно двинулись через Джавахли и Лори к мусульманскому Борчали и Ахбулаху. А по линии железной дороги и южному склону Арагаца враг пошел на Ереван, с третьей же стороны — на Караклис. Вот тут-то, Асек, дашнаки, турки тем более не ожидали великого противостояния нашего простого народа. Поднялись все: старики и малые, женщины и священники, богатые и бедные. Командующий войсками Даниил-Бек Пирумян своей выдержкой и храбростью воодушевлял нас, солдат и ополченцев.

Ах, Асек, какая эта была битва под Сардарапатом! Сейчас для каждого из нас стало ясно, что только благодаря предательству среди высшего командного состава Закавказского сейма турки могли взять у нас Сарыкамыш, Карс, Александрополь!

Асек, милая, на этом останавливаюсь: передышка кончилась. Горнист трубит к строю. До свидания! Останусь жив — продолжу письмо. Не поминай лихом. Всегда твой Цолак».

Это беззащитное «твой Цолак» окончательно сломило все барьеры между ними. «Да, да, да, Цолак-джан… Ты — мой, мой Цолак. Хотя и искренно признаешься, что не можешь назвать обуреваемые тебя чувства!» — мысленно твердила Ася. Огромное счастье горячей волной охватило ее. Только бы он остался жив…

«Здравствуй, Асек! — чуть не плача, читала она торопливо и второе письмо. — Вот видишь, остался жив, хотя бой был тяжелый и рядом падали, падали мои дорогие соотечественники. Не успел я тебе отправить вчерашнее письмо, теперь пишу новое. Ничего, вместе дойдут!

Асек, когда поднимается народ, чтобы защищать свою землю, его невозможно остановить. Он готов умереть на этой земле, но не отступить, не уступить ее врагу. Я тебе уже писал, что в битве под Сардарапатом плечом к плечу с нами, солдатами, стали старики, женщины, дети, люди разных партий, верующие и неверующие, коммунисты и дашнаки — все, кому дорога родная земля. Вера в свои силы, вера в победу — вот что дает народу Сардарапатская битва.

Особенно яростно дерутся с турками беженцы. Еду и воду из Еревана в Сардарапат доставляют в кувшинах матери и сестры солдат, жены и дети. Представь, Асек, женщины Вана дрались на передовых позициях! Вчера головные части турецкой армии были смяты и уничтожены, а армия дрогнула и отступила.

Пока, милая девушка, голова клонится к груди, веки смыкаются, смертельно хочу спать. Прости. До свидания! Твой Цолак».

Ася загоревала: все это опять было вчерашним днем! Жив ли сейчас Цолак? Ведь бои после этого письма продолжались, кажется, еще несколько дней…

Правда, несмотря на победу армянского народа под Сардарапатом, когда народное войско могло прогнать турок не только за Арпачай, но и взять Карс и его районы, Закавказский сейм, заседавший в это время в Батуми, заключил позорное перемирие, и бои прекратились. Но остался ли невредим дорогой ей человек?

Семья Папянов выехала из Баку рано утром. Солнце заливало Каспий ослепительным светом. Небольшое торговое судно было полно беженцами-армянами, чудом спасшимися из турецкой Армении еще во время ужасного геноцида пятнадцатого года. Страшась, что без резни и в Баку не обойдется, они покидали теперь и его берега, искали приюта в Советской России.

— Баку — как одинокое дерево в пустыне. Задушат Бакинскую коммуну!

Асе невыносимо было слышать эти разговоры. Она кусала губы и готова была броситься в Каспий, чтобы вплавь вернуться назад. Как она могла уступить матери?

— Ничего, доченька… Свяжешься с молодежью Астрахани, чтобы без дела не сидеть, и каникулы быстро пройдут! — поймав ее недобрый взгляд, сказал отец. — Мы не можем не вернуться, мы же все имущество оставили в Баку! Верно, мать?

— Верно. Я взяла только летние вещи. Не зимовать же нам без них в России! — как ни в чем не бывало ответила мать. Будто не Ася насильно отняла у нее свое зимнее пальто и повесила обратно в гардероб.

Девушке стало жаль родителей. Ну что с них взять? Им привелось так много перетерпеть в молодости. Пусть живут как хотят… А она через месяц обязательно вернется. Ася так и сказала своим товарищам. В месяце всего тридцать дней. Что они значат в сравнении с вечностью?

За это время, может, вернется в Баку Цолак. Ну, если не вернется, то хотя бы письма придут от него… Ася решила оставить почтарю свой астраханский адрес на случай, если письма от Цолака появятся раньше ее возвращения. Тот обещал их переслать.

Кроме того, она оставила на имя Цолака письмо. Правда, оно получилось куцее — ей трудно было одолеть свою застенчивость и высказать все те сердечные слова, которые она мысленно ежеминутно адресовала ему. Ася написала:

«Цолак-джан! Сердечное спасибо за письма. Я их ждала и буду впредь тоже ждать. На месяц пришлось уехать в Астрахань. Если вернешься в Баку раньше меня, пиши мне по адресу моей тети: Астрахань, Слободская улица, пять. Пока-пока-пока! Ася».

Она хотела, очень хотела написать магическое слово «твоя», но так и не решилась.

Когда семья более или менее устроилась на новом месте и Ася обрела свободу, она тут же побежала на берег дельты Волги.

Солнце стояло в зените. Густое марево струилось с нежно алевшего неба на стремительно бегущие синие волны бесчисленных рукавов огромной полноводной реки.

Затуманенными от тоски глазами Ася долго смотрела на далекий горизонт, где находились родные берега Баку. Огромный мрачный Каспий сейчас лежал между ними. Ася грустно вздохнула. Ничего не оставалось, как пока освоиться здесь.

Астрахань резко отличалась от Баку и внешним видом, и укладом жизни. Дома здесь большей частью были деревянные, одноэтажные, с высокими крышами из железа и черепицы. Среди них выделялись купеческие особняки из добротного камня, с колоннадами, балконами… А вот на берегу дельты лепились друг к другу рыбачьи лачуги, ветхие, наспех сколоченные мазанки.

Зато сердце радовали красные флаги на домах, повсюду весело развевающиеся на ветру… На людных местах висели революционные лозунги, написанные крупными буквами…

В толпе Ася безошибочно различала студентов. Девушки и парни шагали раскованно, весело болтая друг с другом, без восточного жеманства, как это было в Баку.

Ася походила и по торговым рядам — большинство магазинов оказалось закрыто, а в открытых лавчонках совсем не было товара. Только она хотела уже возвратиться, как вдруг на одном из домов увидела вывеску: «Редакция газеты «Красный воин».

Сердце защемило от тоски: вспомнился «Бакинский рабочий» и то, как часто с Амалией бегали туда… «А что, если зайти? Может, отсюда потянутся нити в местную молодежную организацию?» И Ася, больше не раздумывая, вошла.

— Поговорите с редактором! — ответила на ее вопрос коротко стриженная девушка в синей блузке, сидевшая за столом у дверей с табличкой «Главный редактор».

— Так сразу с улицы — и к редактору?

— А что особенного? Лазьян у нас простой, свойский, бывший типографский рабочий, старый большевик. А литработники нам нужны.

«Какой из меня литсотрудник? Мне бы что-нибудь попроще! Хотя бы газеты разносить по организациям!» Пока Ася стояла в раздумье, девушка зашла к редактору. Задержалась она там недолго.

— Сейчас он вас примет.

— Может, я завтра зайду? — вдруг оробела Ася.

— И не вздумай уходить! Ты ведь училась? Говори — училась? — девушка вдруг перешла на «ты».

— Ну, училась. Гимназию с золотой медалью окончила!

— Эх ты… А еще себя небось советским человеком считаешь! Насквозь вижу, что хочешь отвильнуть от работы! Да ты знаешь, что я ни в какой гимназии не училась? А как пишу, видела? Только со словарем и справляюсь с работой. Приходится! Надо же кому-то делать газету? Все на фронт уходят…

— Что, людей нет?

— Нашлись бы… Грамотных мало! У нас все на подбор коммунисты работают.

— Я не коммунистка, — сказала Ася и оторопела.

— Какого же черта ты тогда?

— То есть я коммунистка, только билета еще не имею, — смущенно призналась Ася. — Вернусь в Баку и получу билет.

— А что ты там делала? В мамочкиных дочках ходила?

— Зачем же! Я там в активистах была. На нефтепромыслах читала рабочим газеты, разъясняла. — Ася обиженно махнула рукой и замолчала.

— Ладно, не обижайся! Насквозь вижу, стоящая! Слушай, зайди поговори с редактором, умоляю тебя!

— А что ты так уговариваешь? Я здесь только на месяц!

— Пусть хоть на месяц! Понимаешь, я на фронт хочу, а ты бы на мое место, — искренне призналась девушка.

— Так вот оно что! То-то ты за меня так уцепилась! Может, рискнуть?

— Давай! Говорю, Лазьян славный человек. Он сочувствует литсотрудникам, учит. Он из спартаковцев, вождями которых были Роза Люксембург и Карл Либкнехт. Слыхала ты о вождях Германской коммунистической партии! Они…

— Таня, а тебе не кажется, что ты теряешь драгоценные минуты, а? Да еще и меня от дела отвлекаешь? И ее возьму, и тебя на фронт не отпущу. Ясно? Теперь ша, тишина! Скоро вызову товарища! — строго подал голос из-за двери главный редактор.

Таня приложила палец к губам и села за свой столик. Углубившись в бумаги, она совсем уже не обращала внимания на Асю. «Интересно, что она там пишет?» — подумала та.

Вскоре Лазьян пригласил Асю в кабинет. Здесь больше половины комнатушки занимал массивный письменный стол, весь заваленный бумагами.

Когда она вошла, Лазьян что-то сосредоточенно писал и даже не поднял головы.

— Я пришла, — тихо сказала Ася.

— Вижу. Секунду! — Лазьян предупредительно поднял левую руку и не оторвался от бумаги, пока не поставил точку.

— Мировой материал, в номер идет! — рывком Лазьян бросил ручку на стол, весело стукнул ладонью по листу бумаги и доверительно посмотрел на Асю, как бы призывая и ее порадоваться вместе. Она улыбнулась. Лазьян, встав с места, пожал ее руку, да так крепко, что та невольно ахнула.

— Иосиф Лазьян! — не придавая ее вскрику никакого значения, проговорил он и, не отпуская Асиной руки, усадил ее на узенькую скамейку, стоящую у стены напротив письменного стола.

— Ну, рассказывай! — скомандовал он.

Ася растерянно посмотрела на него и тут только заметила, что у этого стройного, подтянутого человека, с чисто выбритым, приветливым лицом были впалые щеки и очень усталые глаза. Весь его обликговорил о том, что человек этот работает с полной отдачей и скорее всего — двадцать четыре часа в сутки.

Как бы угадав ее мысли, Лазьян вытащил из кармана часы и, посмотрев время, щелкнул крышкой.

— О чем же рассказывать? — встрепенулась Ася.

— Сначала о себе. Потом расскажешь о Баку, только письменно. Будет интересно — напечатаем.

Так, в дружеской беседе, Лазьян не только сумел расспросить Асю о ней, но и познакомил с будущими обязанностями.

Уже работая в редакции литсотрудником, Ася подробнее узнала о Лазьяне. Он оказался незаурядным литератором. Но никогда не подчеркивал этого своего превосходства при исправлении допущенных литсотрудниками ошибок. Ему было тридцать пять лет, но выглядел он много старше.

— Зачем вы говорили мне, чтобы я написала о Баку, когда сами там были, да еще и сидели в мусаватистской тюрьме? — как-то спросила его Ася.

— То, что я видел, — об этом уже мной написано. То, что ты видела, еще не написано! — шутливо ответил он. — Я был на политработе в армии. Одновременно редактировал армейскую газету «Кавказская Красная Армия». А ты в это время занималась другим делом, наверное, весьма интересным. Поняла? В общем — действуй!

И Ася «действовала». Она научилась неплохо править заметки красноармейцев. А когда в июле пала Бакинская коммуна и темные силы временно одержали в Баку верх, Лазьян заставил ее писать заметки — все, что она знала, — о судьбе бакинских комиссаров, которая волновала всех.

Весть о расстреле бакинских комиссаров Астрахань отметила траурными лентами на красных флагах. Всюду проходили митинги протеста. Рабочие требовали применения решительных мер против интервентов и контрреволюции.

В Астрахань ежедневно прибывали беженцы из Баку, и последние известия оттуда иной раз бывали свежее и правдивее, чем сообщал телеграф, контролируемый мусаватистами.

Именно в эти дни Ася встретила своих друзей из Баку: Кери Карапетяна, коммуниста с уже солидным стажем, Сашу Брейтмана — председателя ЦК Интернационального союза рабочей молодежи, Лизу Барскую.

Друзья провели вечер в молодежном клубе и до поздней ночи вспоминали Баку.

— Эх, где теперь братья Шаумяны? — горестно вздохнул Саша Брейтман.

Как впоследствии выяснилось, братья Шаумяны вместе с Анастасом Микояном и несколькими большевиками были переведены из Баиловской в Красноводскую тюрьму в ночь на 20 сентября, когда в песчаных степях Закаспия разыгралась зверская расправа с 26 бакинскими комиссарами.

Нет, не верилось Асе, что ушел из жизни Степан Шаумян, человек с добрыми светлыми глазами и мягкой улыбкой, спокойствием и выдержкой которого все так восхищались.

Рассказывали, что ни жалобы, ни стона не вырвалось из груди Сурена и Левы, когда везли их из Красноводской тюрьмы именно по тем местам, где расстреляли комиссаров: братья были готовы разделить участь отца.

В Ашхабадской и Кызыл-арватской тюрьмах, где они, как и их старшие товарищи-большевики, с мужественным терпением переносили все тяготы и лишения, Анастас Микоян пытался ходатайствовать об улучшении условий для Сурена и освобождении четырнадцатилетнего Левона. Тщетно! Но если бы даже тюремное начальство сжалилось, Левон не воспользовался бы своим малолетством, не оставил бы товарищей. Он, как и отец, постоянно старался быть полезным товарищам по камере. И это в то время, когда у него страшно болела раненая нога! Только когда началась гангрена, Левон слег. В тюремной больнице у изголовья его кровати неизменно стоял английский солдат с винтовкой.

Ася не могла без слез слышать о дорогих ее сердцу людях и безмерно терзалась. Мучили ее тревоги и о Цолаке, о котором она, уже не таясь ни от кого, то и дело наводила справки. Однажды даже отправила письма: одно — по адресу его родителей, другое — Амалии. Но, увы, ответа не получила. Оставалось покориться судьбе и ждать….

Приехавшие из Баку товарищи собирались в Москву, учиться. Уговаривали Асю поехать. Но она колебалась. Она ведь собиралась через месяц вернуться в Баку. Все решил разговор с бывшей ее учительницей. Колесникова успела выехать с детьми из Баку до падения коммуны. А муж ее — Зевин, бакинский комиссар, — был в числе расстрелянных. Но держалась Колесникова мужественно.

— В Баку активистам сейчас опасно появляться, — сказала Колесникова Асе. — Никакой пользы от тебя подпольные товарищи не получат! А вот под арест угодить можешь… Поезжай в Москву.

Вопреки ожиданию мать отпустила Асю без слез: считала, что пусть лучше дочь едет в Советскую Россию, чем в Баку. А голодно везде: что в Астрахани, что в Москве!

— Может, в университет поступишь? Только будь умницей! — сказал на прощанье отец. — А худо будет, дорога сюда не заказана. Вернешься!

Чем дальше продвигались в глубь России, тем становилось холоднее и холоднее… Поезд подолгу останавливался на полустанках, пропуская воинские эшелоны, запасаясь топливом и водой. В пути не раз пассажирам приходилось заготавливать дрова в ближайшем лесу.

Ребята работали с энтузиазмом. А шутки, песни, бесконечные споры, воспоминания о школе помогали коротать длинную дорогу. Никто не тревожился о будущем, о том, где остановиться, как устроиться… Ребята жадно вглядывались в проносившиеся мимо просторы России, раскрашенные осенними мягкими тонами.

Однако Ася часто, как говорили друзья, «выключалась»: она думала о том, что оставила позади. Как-то, заметив ее состояние, Саша Брейтман тихо сказал:

— Была бы голова, Асенька, а уж сложить ее и в России есть где. Гражданская война ведь идет. Придет день — двинемся с Красной Армией в Баку.

Часть вторая ОСОБЫЙ ОТРЯД КАМО

1

Москва встретила бакинцев осенней слякотью, пронизывающей до костей сыростью. Сэкономив на извозчике, где пешком, где на трамвае ребята добрались до Гнездниковского переулка. Керы точно знал, что там общежитие для студентов: в первый свой приезд он именно тут останавливался.

В просторных нетопленых комнатах высокого каменного дома было холодно. Зато весело!

Через неделю после приезда Асе сказали в райкоме:

— Будешь работать в бюро военных комиссаров. Справишься?

— Справлюсь! — с готовностью выпалила она, плохо представляя, что же ей предстоит делать, зато слово «комиссары» звучало обнадеживающе…

В тот же день Ася отправилась разыскивать агитпоезд с броским названием «Октябрьская революция». Работать ей предстояло в книжном вагоне. Это и разочаровало и успокоило. Дело было знакомое: распространять книги, брошюры, листовки, читать вслух особо интересные статьи, выступать на митингах.

Прошло несколько дней, и Керы Карапетян сказал Асе, что с ней хочет познакомиться большевичка Варя Каспарова.

— А кто это?

— Каспарова? Она заведует агитотделом Всероссийского общества военных комиссаров. А вообще еще в революцию пятого года в Петербурге в манифестации участвовала, на баррикадах Октября сражалась… Ее муж, Владислав Каспаров, — ученик и близкий друг Ленина и Крупской еще с эмиграции в Швейцарии.

Варя Каспарова оказалась женщиной лет сорока. Внешне суровая, небольшого роста, полноватая. Взгляд у нее был внимательный, изучающий.

— В текущем моменте разбираешься? — оглядев Асю с головы до ног, строго спросила она в первую же встречу. Ася утвердительно кивнула.

— Очень хорошо! Нам до зарезу нужны кадры! Только сначала пройдешь шестинедельные курсы. Согласна?

— Согласна! — решительно отчеканила Ася. Что и говорить, разговор состоялся немногословный…

Шесть недель учебы прошли так быстро, что Ася оглянуться не успела, как закончила курсы, получила красноармейскую форму и, почувствовав себя настоящим военным человеком, поверила, что теперь-то уж наверняка попадет на фронт. Когда же узнала, что ее оставляют работать в отделе инструктором, не смогла скрыть огорчения. Варя Каспарова тотчас это заметила.

— Какая же ты еще глупая! — возмутилась она. — Ведь ты инструктор политпросветработы в частях Красной Армии. Теперь твоя жизнь будет на колесах — в постоянных командировках. Ты обеспечиваешь сознательность и боевой дух революционных бойцов. Так что работай с полной отдачей.

— Есть, с полной отдачей, товарищ Каспарова! — по-военному откозырнула Ася и вздохнула.

Каспарова улыбнулась: очень уж забавна была девушка в солдатской шинели с чужого плеча, в больших, не по ноге сапогах, в красноармейской гимнастерке тоже не своего размера, перехваченной в талии потертым ремнем. Но сама Ася была довольна своей формой, хотя и догадывалась, что выглядит неуклюже.

7 ноября Асе посчастливилось увидеть Ленина на закладке памятника Марксу и Энгельсу. Ася стояла от Ленина в двадцати шагах. Он был в пальто, в правом кулаке сжимал свою кепку. Этот скромный, с виду совсем обыкновенный человек снова как магнитом притянул внимание людей. Слушать его было легко. Но и трудно. Приходилось сосредоточивать внимание до предела, ловить каждое слово. У Ленина ведь все было весомо, все необходимо, все «по делу».

— Великая всемирно-историческая заслуга Маркса и Энгельса состоит в том, что они указали пролетариям всех стран их роль, их задачу, их призвание: подняться первыми на революционную борьбу против капитала, объединить вокруг себя в этой борьбе всех трудящихся и эксплуатируемых, — говорил он. — Мы переживаем счастливое время, когда это предвидение великих социалистов стало сбываться… мы не одиноки в своей борьбе. Рядом с нами поднимаются рабочие более передовых стран. Их и нас ждут еще тяжелые битвы. В общей борьбе будет сломлен гнет капитала, будет окончательно завоеван социализм.

Глубоко западали в душу марксистские идеи. Но одна, самая простая и понятная истина была наиглавнейшей для Аси и ее друзей в эти дни: только Советская власть может спасти трудящихся от ига капитализма, только рабочий класс, руководя беднейшим крестьянством и всеми трудящимися, может положить конец войне, дать мир и хлеб голодающему народу.

Надо сокрушить политику Антанты, иностранных интервентов, желающих задушить Советскую республику, — все это становилось настолько понятным, что после речи Ильича хотелось сразу же отправиться на фронт. Для полной победы Ася и все, с кем она шагала рядом в ногу, готовы были отдать жизнь!

Вся зима прошла в разъездах. К этому Ася привыкла, еще работая в агитпоезде. Но теперь, после курсов, она более свободно и толково выступала в частях Красной Армии, в клубах на темы текущей политики и о задачах Красной Армии.

В ту же зиму по рекомендации товарищей Асю приняли в члены партии большевиков. Этого дня она дожидалась с нетерпением. И вот сбылась мечта. Вступить в партию в 18-м году означало взять в руки оружие. Лишь в жаркой схватке с врагом можно было доказать, достоин ли ты быть коммунистом…

Получив очередное задание, Ася выскочила от Каспаровой в прекрасном настроении и неожиданно лицом к лицу столкнулась с Иосифом Лазьяном. Он сразу не узнал ее и с недоумением посмотрел на юную красноармейку, уцепившуюся за его рукав.

— Лазьян, Иосиф Лазьян, это же я, Ася! — захлебываясь от охватившей ее радости, закричала девушка и, едва дотянувшись, чмокнула его в подбородок.

— Сатана! — сообразил Лазьян и крепко обнял ее. — Ну и встреча!

— Что ты здесь делаешь? Неужто оставил газету?

Они стояли посреди дороги, не замечая, что мешают людям, задавая друг другу вопросы и не успевая на них отвечать. Наконец Лазьян предложил пойти к нему в гостиницу.

— Посидим, поговорим… Там столовка есть, угощу тебя по своим делегатским талонам.

— Делегатским?

— А то каким? Астраханская парторганизация послала меня на Восьмой съезд партии. — Лазьян гордо выпрямился и смеющимися глазами посмотрел на Асю: знай, мол, наших!

— О-о! Значит, и Ленина ты видишь! — с завистью воскликнула Ася.

— Вижу и слышу! Мало того, вчера подошел и за руку, как многие делегаты-смельчаки, поздоровался с ним.

— А он ничего не спросил: откуда, мол, кто такой?

— Чудачка… Если он каждого делегата будет расспрашивать, ему и жизни не хватит. Нас ведь много! Ну пошли, мешаем, — Лазьян потянул девушку за руку.

— Я на поезд спешу! — с сожалением сказала Ася и быстренько рассказала о себе и своей работе.

Лазьян внимательно оглядел ее, будто только что увидел, и озабоченно поднял брови.

— Прямо скажу — неказистый у тебя вид. Подогнала бы хоть форму по фигуре, а? — Тон у него был дружеский.

Ася зарделась. Вот еще! Разве в форме дело? Она же военный комиссар, не может в гражданском ходить… И разве у нее есть время заниматься этим?

— Ерунда. Сойдет и так! Ты лучше скажи, как там в Астрахани? — переменила тему Ася.

Ей очень хотелось поговорить с Лазьяном! Но надо было бежать, чтобы успеть к агитпоезду, отправлявшемуся в Тулу.

— Буду в Москве через пару дней. Зайди в общежитие, поговорим. Я письмо передам своим, ладно? — уже убегая, умоляюще крикнула Ася.

Через два дня, вернувшись в Москву, она нашла на своей кровати в общежитии сверток с запиской:

«Сатана, дорогая! Как делегату мне и всем товарищам было разрешено взять из реквизированного буржуйского барахла какую-нибудь вещичку для семьи. Я выбрал для тебя пальто. Не ходить же тебе в московские холода в ветхой шинелишке? К родителям твоим зайду, передам поклон. Сейчас спешу на поезд. Ну, будь! С товарищеским приветом. Лазьян».

Ася раскрыла пакет и ахнула: суконное пальто палевого цвета, с шелковой того же цвета подкладкой и с огромным лисьим воротником.

— Какая-нибудь мадам щеголяла в нем, — насмешливо сказала соседка по общежитию Фрося Сидорчук. — Небось целый капитал стоит? А ну-ка надень, поглядим! По-барски — это «манто» называется…

Асе было смешно и грустно видеть себя в чужом дорогом пальто и солдатских сапогах. Фрося, будто не узнавая, оглядывала ее.

— Глянь-кось… Недаром говорят, что одежа красит человека! Совсем другая стала… Ну-ка дай сюда, — и Фрося стянула с плеч Аси «манто».

Пушистый воротник так удивительно оттенил лицо Фроси, что она неузнаваемо похорошела. Любуясь девушкой, Ася с облегчением сказала:

— Носи, Фрося.

— А к чему это мне? Я постесняюсь в нем на люди выйти, — Фрося поспешно сняла пальто. — Потерпим пока. У нас ведь революция! Нам не до жиру!

— А мне оно к чему? Ну и Лазьян… — развела руками Ася.

Фрося с жалостью поглядела на расстроенную соседку и стала ее утешать, говоря, что человек добра хотел, благодарить надо…

— Видно, в буржуйском барахле попроще вещей не нашлось! Положи, авось пригодится! На хлеб обменяешь или еще чего…

Ася постелила пальто под простыню: теплее будет спать. Не знала она, что эта неуместная ныне вещь очень скоро понадобится!

Третьего июля девятнадцатого года Деникин отдал приказ о наступлении на Москву по трем направлениям. На правом фланге действовала Кавказская армия, в центре, двумя колоннами, шла Донская армия, с левого фланга двигалась Добровольческая офицерская армия.

В эти трудные дни было опубликовано письмо Владимира Ильича «Все на борьбу с Деникиным». Оно начиналось словами:

«Наступил один из самых критических, по всей вероятности, даже самый критический момент социалистической революции…»

Несмотря на беспрерывные мобилизации на фронт, предприятия, заводы, фабрики работали на полную мощь за счет энтузиазма и героических усилий народа. Хотя хлеба в городе выдавали мало, а на Сухаревке спекулянты продавали буханку по сто рублей, рабочие все же отрывали часть от своего скудного пайка в пользу голодающих детей. Народ жил одной мыслью: не сдаваться и победить.

Парни из общежития уезжали на фронт, девушки — тоже. Стремилась туда и Ася. Но каждый раз в ответ на ее настойчивые просьбы Варя Каспарова сухо говорила: «Подожди, придет и твой черед».

Однако в этот свой приезд она решительно начала новую атаку. В вестибюле бюро военных комиссаров висел огромный плакат, с которого красноармеец с винтовкой в руке сурово обращался к каждому входящему: «Ты записался добровольцем?»

В бюро то и дело хлопали двери. По коридорам сновали люди в кожаных куртках, в шинелях, в матросских бушлатах. В маленьких прокуренных комнатах оперативно решали неотложные фронтовые вопросы.

У Каспаровой было совещание. Ася решила ждать: пристроилась на одной из скамеек рядом с тонкобровой ясноглазой девчушкой, тоже, как она, в военной гимнастерке и сапогах.

— Небось на фронт пришла проситься? — спросила девушка. В голосе ее слышалась обида, будто Ася в чем-то перед ней провинилась.

— Ну а если да, то что? — приняла вызов Ася.

— А то, что нас больно много на фронт просится, вот и не посылают… Когда бы ни пришла, обязательно нашу сестру здесь встречу!

Асе стало смешно. Она едва удержалась, чтобы не фыркнуть, — такой по-детски наивной выглядела эта незнакомка.

— Держу пари, что ты с агитпоезда? — улыбнулась Ася.

— Догадливая… Откуда ты такая умная взялась? — насмешливо спросила девчушка.

Ася грустно вздохнула. Откуда? Разве сразу на это ответишь? Такая длинная, длинная жизнь осталась у нее позади… Родной Баку… Астрахань…

Совещание у Каспаровой кончилось, из ее кабинета стали выходить люди, и Ася опомниться не успела, как сидевшая рядом девушка шмыгнула туда без всякого вызова.

Выскочила она обратно быстрее, чем вошла. Улыбка сияла на порозовевшем лице.

— Ну как? — не удержалась Ася.

— Порядок! — Девушка выразительно подмигнула: — Дает жару!

Было непонятно, то ли она хвалила Каспарову за строгость, то ли дела у нее пошли хорошо. Ася кивнула девушке и тоже без вызова вошла в кабинет.

Каспарова устало откинулась на спинку кресла и жестом пригласила Асю сесть напротив. Ася утонула в массивном кресле и вдруг показалась себе такой маленькой, что пропала всякая уверенность в успехе предстоящего разговора.

Она робко посмотрела на Каспарову.

— А я думала, Папян, ты еще в Воронеже. Пожалуй, это даже кстати, что ты здесь! Надо срочно выехать…

— На фронт? — не дала договорить Ася. — Я на фронт хочу, на фронт!

— А кто на агитпоездах будет работать? Там именно такие девчата нужны. Перед тобой здесь была такая же прыткая… — недовольно отрезала Каспарова.

— Все правильно. Но если я способна на большее, как и та «прыткая»? Если и ей и мне надоело возиться с книгами и газетами, тогда как?

— Партийная работа не может коммунисту надоесть! Все вы, молодые, пороху хотите понюхать, а того не понимаете, что агитация помогает нам завоевывать все новых и новых единомышленников, готовых отдать жизнь за Советскую власть. К твоему сведению, здесь только что заседала комиссия ЦК: у нас началось обновление Всероссийского бюро военных комиссаров. Надо приложить все силы, чтобы улучшить политическую работу в армии! Я бы тоже не прочь непосредственно с винтовкой отстаивать дело всей моей жизни! Однако, выполняя поручение партии, сижу вот здесь и вправляю мозги в набитые романтикой головы некоторых героических личностей… Короче, готовься к срочному выезду в Новый Оскол. Ясно?

— Ясно, товарищ Каспарова!

— Вопросов больше нет?

— Нет, товарищ Каспарова!

Ася уже готова была выбежать из кабинета, как Каспарова остановила ее:

— На, возьми этот плакат. В агитпоезде повесишь.

Суровые искорки в карих глазах Каспаровой погасли. Она пытливо смотрела, как девушка разворачивала плакат.

— Ну и ну! — невольно вырвалось у Аси.

На большом листе была нарисована огромная жирная вошь с кровожадными круглыми глазами и короткими мохнатыми щупальцами. Именно она прежде всего бросалась в глаза. А сидела вошь на воротнике рубашки красноармейца. Выглядела она так омерзительно, что мороз пробежал по коже Аси.

Зато четверостишие под рисунком вызвало невольную улыбку:

— Улыбаешься, Папян? Стишки и правда неважнецкие: но где же взять лучше? А что касается этой ничтожной платяной твари, то косит ведь армию, проклятая! И на самом деле угрожает самому существованию республики! Вспомни, что сказал на Седьмом всероссийском съезде Советов Владимир Ильич?

Каспарова выжидательно побарабанила пальцами по столу. Асе стало смешно: экзаменует, что ли?

— «Или вошь победит социализм, или социализм победит вошь!» Каждому ребенку известны эти слова, товарищ Каспарова.

— Вот-вот! — не придавая значения обиде, прозвучавшей в голосе девушки, энергично сказала Каспарова. — Только ты не закончила ленинскую фразу: «Все внимание на это». Понимаешь, что это значит в условиях, когда трудно с врачами?

И Каспарова, тяжело вздохнув, доверительно сказала, как некоторые старорежимные медики отлынивают от призыва в армию. В высшую призывную комиссию пробрались враги революции, и они там устроили путаницу: освобождают одних, мобилизуют заведомо негодных к военной службе…

— Надеюсь, Папян, теперь тебе ясно, как важна работа бюро военных комиссаров? Агитация требует напряжения всех душевных сил. Требует личной убежденности в ленинской правде, чтобы донести ее до каждого красноармейца, поднять его боевой дух, вселить веру в победу, вселить ненависть к врагам. Не надо утаивать, что и в тылу, и в армии у нас есть враги, это обострит бдительность у бойцов.

Девушка с готовностью кивала головой.

Нет, ничего нового Каспарова ей не сказала, просто заострила главное: нет для коммуниста малых и больших дел. Все, все важно и первостепенно!

— А на стрельбище ходишь?

Неожиданный вопрос остановил Асю у самого выхода. Зардевшись, она развела руками.

— Когда же, товарищ Каспарова?

— Надо непременно выкраивать время.

— Есть, товарищ Каспарова!

И, уже прощаясь, Ася добавила:

— А стрелять я научилась еще в Баку…

Каспарова одобрительно улыбнулась.

Июньское жаркое солнце нещадно палило, и редкий день проходил без грозовых ливней. Вот и сейчас где-то вдали уже сердито рокотал гром. Ася ускорила шаг, чтобы не попасть под дождь. Но перейти улицу не успела, так как во всю ширь мостовой проходила маршем колонна молодежи с вещмешками на спинах. Впереди шагали знаменосцы и командиры.

Строем, с винтовками на плечах отправлялись на фронт красноармейцы. Москва жила в эти дни напряженной жизнью готовой к битве крепости: настолько угроза вражеского нашествия становилась реальной.

Ася вернулась в общежитие, что и говорить, пристыженная… Над ее койкой висел портрет Ленина в грубовато сколоченной раме. Ася посмотрела на дорогое лицо Ильича. Удивительный, всепонимающий взгляд был у него. Насколько легче было бы и Ленину непосредственно на фронте с оружием в руках защищать Советскую власть. А вот он с юных лет взвалил на плечи всю скорбь земную и ведет народ в бой за счастье…

«Вот и ты будь на том месте, где партия тебя поставила, считая, что именно с этим делом ты лучше справишься», — заключила Ася свои раздумья.

2

С прибывшего в конце дня кавказского поезда сошла группа людей. Один из них тут же, на вокзале, распрощался с товарищами и с небольшим сверточком в руке заспешил в сторону Кремля. Часть пути он сократил на видавшем виды трамвае. Остальной, довольно длинный, твердым размеренным шагом прошел пешком.

Путник спешил. Однако, как ни торопился, добрался до места только после заката солнца.

— Позвонить секретарю Владимира Ильича — нехитрое дело, дорогой товарищ. Но поздно! — с сожалением развел руками комендант Кремля, выслушав просьбу приезжего пропустить его к Ленину.

Тот улыбнулся с затаенной хитринкой в черных глазах, будто знал нечто такое, что недоступно было пониманию коменданта, и повторил свою просьбу уже более настойчиво.

Комендант со вздохом покрутил ручку телефонного аппарата и соединился с секретарем Ленина.

— Мальков беспокоит. Тут приехал с Кавказа товарищ и хочет пройти к Владимиру Ильичу, — сказал он извиняющимся голосом. — Я ему разъяснял, но он стоит на своем. Что? Да, он только что с поезда. Так. Так… Так… Понял вас. Направить в общежитие Московского комитета. Значит, на утренний прием? Есть. Есть, товарищ Фотиева!

Мальков вытащил какую-то бумажку из ящика небольшого стола и протянул ее кавказцу.

— Думаю, все ясно? Возьмите талон в общежитие. Желаю хорошо отдохнуть. До завтра!

— Зачем, зачем вы так, дорогой? Вы же не назвали мое имя! Вы скажите, что Камо здесь стоит. Понимаете! Ка-мо! Ленин меня целый век ждет, понимаете? Через горы и море я к нему летел…

В голосе, в тоне кавказца была такая страсть и искренность, что не только Мальков, но и стоявший в карауле Роман Аксенов, слышавший весь разговор, с любопытством уставился на него.

Камо с добродушной, совершенно обезоруживающей улыбкой выдержал их взгляды. Более того! Он по-свойски подмигнул им. Наверное, был уверен в магической силе своего имени…

Однако ни Мальков, ни тем более Аксенов этого имени не слыхали. И этакая фамильярность приезжего пришлась не по душе Роману Аксенову… Будь он сейчас не часовым, а комендантом Кремля, не только вторично не позвонил, но просто отчитал бы этого человека за назойливость. Разве он не знает о ранении Ленина?

В ответ на улыбчивый взгляд Камо сын прачки из Витебска Роман Аксенов, с детства познавший всю горечь жизни бедного люда, строго нахмурил брови.

Но комендант, наоборот, с видимым даже удовольствием покрутил ручку телефонного аппарата еще раз.

— Так я опять о приехавшем товарище, — тем же извиняющимся тоном сказал Мальков секретарю Ленина. — Он просил доложить Владимиру Ильичу, что здесь ждет Ка́мо.

— Не Ка́мо, а Камо́! — взволнованно поправил приехавший.

Через считанные секунды даже Роман услышал гулко раздавшийся в трубке голос самого Ленина:

— Попросите ко мне товарища Камо сейчас, немедленно!

— Слышите? Сам Ильич подходил к аппарату! — доверительно сказал Мальков и пальцем показал на телефонную трубку, как бы призывая ее в свидетели только что услышанного. — Ильич сказал: «Попросите товарища Камо ко мне сейчас, немедленно!»

Камо улыбнулся Малькову не без гордости.

Открытое синеглазое лицо Романа Аксенова тоже невольно расплылось в улыбке, когда Камо, проходя мимо курсанта в Кремль, неожиданно протянул ему руку:

— Будем знакомы, браток. Я — Камо!

— Аксенов Роман! — с готовностью пожал тот протянутую руку.

— Отставить! — строго сказал Мальков. — Ты забыл, Аксенов, что стоишь на посту? На «губу» придется отправить!

Часовой смущенно вытянулся.

— Виноват, товарищ комендант, — с сожалением разводя руками, извинился Камо. — Я на радостях, что сейчас увижу Ленина, и сам нарушил дисциплину, и парня подвел… Может, на этот раз выговором обойдется, а?

— На этот раз и на тот… А дисциплина у нас одна: на карауле замри и будь начеку, — отрезал Мальков. Но чтобы смягчить неприятное впечатление, спросил; — Камо — это что — имя у вас или фамилия такая?

— И имя, и фамилия, и отчество, и нация… и звание, и призвание! — шутливо ответил Камо и поспешил в Кремль.

Не знал в ту минуту курсант Кремля Роман Аксенов, что совсем скоро и его судьба тесно сплетется с судьбой этого человека, которого сейчас с таким нетерпением ждал Ленин.

Не знала об этом и курсантка Аня Новикова, по случайному совпадению заступившая в этот вечер на пост у кабинета Ленина.

Аня тоже слышала разговор секретаря с комендантом, а потом — и голос Ленина. Она, как и Аксенов, первоначально считала, что в неприемные часы посетителям нечего тревожить Ленина. Но в голосе Владимира Ильича была такая взволнованность, что ей стала ясна вся важность появления запоздалого посетителя.

По характеру горячая, быстрая на «расправу», Аня диву давалась, как Ленин может быть с людьми всегда ровным, сдержанным, терпеливым к их недостаткам. Как Аня говорила — «к их замашкам». Это, конечно, проявлялось у Ильича во всем, что не касалось нарушений революционной законности. Удивляло Аню и то, как поздно уходил Ленин из кабинета и как рано вставал. Когда же он отдыхал?

Не раз в утренние часы, находясь на посту, она встречала Владимира Ильича и, по-солдатски подтянувшись, отдавала честь.

— Здравствуйте, товарищ курсант! — с улыбкой здоровался Ленин и, не замедляя шага, направлялся в совнаркомовский кабинет.

Аня прекрасно понимала, что нарушает инструкцию, но не могла не ответить на приветствие Владимира Ильича.

— Здравствуйте, товарищ Ленин.

Да разве только она нарушала эту немыслимую инструкцию? Все курсанты здоровались с Ильичей, и каждый считал, что поступает правильно. Тем более что сам Ленин относился к ним особенно тепло. Рассказывали даже, что он настаивал, чтобы часовые у его кабинета не стояли, а сидели.

Иногда Ане не верилось, что она, крестьянская дочь, стоит на посту у кабинета вождя мирового пролетариата, охраняет его и даже может запросто с ним заговорить. Аня знала и другое: пост № 27 очень важен еще и тем, что рядом, в комнате за кабинетом Ленина, находится правительственный пункт связи со всей страной и с фронтом.

Ане довелось видеть Ленина во время его выступлений на Красной площади, в курсантском клубе Кремля и в Тайницком саду, где Владимир Ильич гулял с Надеждой Константиновной. И конечно, во время своих дежурств. Одно ее удручало, что Ильич ни разу с ней не заговорил. Ребята даже удивлялись этому.

— Неужели так-таки ни разу Ильич не поинтересовался тобой? Ведь ты единственная женщина на карауле? — спрашивали Аню курсанты.

— А может, именно потому, что единственная, он и виду не подает, ведет себя обыкновенно. Стоит боец на посту и стоит, что тут особенного? Ленин чуткий человек, не хочет смущать и подчеркивать эту мою исключительность, — отпарировала ребятам Аня.

Ленин с нетерпением ждал прихода своего позднего гостя. Давно, очень давно он не видел Камо, хотя вся деятельность этого необыкновенного человека была связана с большевистским центром и Владимир Ильич лично всегда бывал в курсе, где он и что с ним.

Каждое появление Камо вызывалось крайне необходимыми революционными делами. И сегодня его приезд был очень кстати, так как имелся план, который мог успешно осуществить именно такой боевик, как Камо.

Интерес для Ленина представляло и то, как сумел Камо пробраться через линию деникинского фронта, почти отрезавшего Кавказ от Советской России с суши и с моря.

И наконец, существовала еще одна, не менее важная причина сейчас же, немедленно увидеть Камо: этот революционер просто был очень симпатичен Ленину — за самоотверженность, отвагу и чрезвычайную скромность.

Знакомство Владимира Ильича с Камо имело свою историю.

Та конспиративно-техническая работа, которую по поручению партии выполнял Камо, требовала, по мнению Ленина, «гораздо большей выдержки, гораздо больше умения сосредоточиться на скромной, невидной, черной работе, гораздо больше истинного героизма, чем обыкновенная кружковая работа». Камо хорошо понимал поставленную партией задачу — умножить красные отряды, спаять их друг с другом, добыть как можно больше оружия и готовить вооруженное восстание.

Первая встреча Ленина и Камо произошла в марте 1906 года после успешной операции на Каджорской дороге близ Тифлиса, когда боевой дружине Камо удалось отнять у царской казны восемь тысяч рублей, а вскоре вдвое больше: пятнадцать тысяч.

Когда Камо в кавказской черкеске, с кинжалом у пояса предстал перед Лениным на даче «Ваза» в Финляндии, тот изумленно развел руками:

— Так вот вы, батенька, каков — самый отчаянный герой партизанской войны с царизмом… Покажитесь, покажитесь! — И Ленин, взяв Камо по-дружески за обе руки, полушутя-полусерьезно оглядел его со всех сторон. — Всегда так одеваетесь?

— В таком виде с моим кавказским акцентом и наружностью удобнее в России находиться! А вообще, Владимир Ильич, с целью конспирации я часто меняю костюмы. Бывает, и генералом хожу, и князем, и купцом, и бродягой…

В Финляндии Камо страстно привязался к Ильичу. Как-то принес ему и Надежде Константиновне арбуз и засахаренные орешки… «Тетка прислала», — застенчиво объяснил он.

Ленин смеялся до слез, слушая рассказ Камо о встрече с полковником — полицмейстером Тифлиса в самый острый момент одной неслыханно дерзкой операции.

— Понимаете, Владимир Ильич, это было похоже на то, как заяц, убегая от волка, нечаянно попадает в волчью нору… Увидев волчат, косой ошалел и, заикаясь от страха, выпалил: «Мама дома? Папа дома? Жаль, жаль, а то бы я им!» — а сам дал такого стрекача, что волчата и опомниться не успели. Вот и я: лечу в пролетке, операция совершена, деньги в мешке открыто в ногах у меня лежат, а тут навстречу скачет этот полковник. «Деньги спасены, спешите на площадь!» — крикнул я. Представьте, этот болван поверил мне и помчался в сторону площади!

— Ну и ну… — смеялся Ленин. — «Мама дома? Папа дома? Жаль, жаль, а то бы я им!»

Рассказывая о своих встречах с вождем, Камо спрашивал товарищей:

— Вы слышали когда-нибудь, как смеется Ленин? Смеется, как ребенок!

В одну из встреч Камо пожаловался Ленину, что меньшевики называют его грабителем и разбойником.

— Ну, батенька, есть о чем грустить? На то они и меньшевики! Когда я вижу этих социал-демократов, горделиво, самодовольно заявляющих: мы не анархисты, не воры, не грабители, мы выше этого, мы отвергаем партизанскую войну, тогда я спрашиваю себя: понимают ли эти лицемеры с нечистой совестью, что они говорят? По всей стране идут вооруженные стычки и схватки черносотенного правительства с населением. Большевики доказали, что совершенно допустимы боевые выступления для захвата денежных средств, принадлежащих неприятелю, то есть самодержавию, для обращения этих средств на нужды восстания. Так что со спокойной совестью закупайте вместе с товарищами оружие для восстания!

Когда царский провокатор Житомирский предал Камо, большевистский центр приложил много усилий, чтобы вызволить своего боевика из тюрьмы. Ленин не мог без душевной боли читать, слушать рассказы о том, каким ужасным пыткам подвергают Камо берлинские, а затем тифлисские тюремные врачи, чтобы определить его психическое состояние.

После четырехлетней симуляции сумасшествия Камо совершил побег. Переодетого и перекрашенного Камо товарищи переправили в Батуми, а оттуда морем — в Париж, к Ленину. Надо ли говорить, как радостна была та встреча!

— Трудно было? — взяв обе руки Камо в свои ладони, участливо спрашивал Ленин.

— Можно было и впрямь сойти с ума, Владимир Ильич! Они, конечно, свое дело знают. Но большевиков не знают.

После тяжелых испытаний, выпавших на долю Камо, Ленин уговаривал его основательно отдохнуть. Но Камо на это ответил:

— Я — везучий, не пропаду. Поручайте дело, я без дела не могу!

Он действительно не мог без дела. Кроме того, Камо было совестно, что Ильич уделяет ему так много внимания.

И Ленин возложил на Камо задачу организации транспортировки подпольной литературы из-за границы в Россию.

Перед отъездом Камо зашел попрощаться с Ульяновыми.

— А есть у вас теплое пальто? Вам будет чертовски холодно ходить по палубе, — критически осмотрев одежду Камо, спросил Ленин.

Камо беззаботно махнул рукой: мол, на что ему пальто. Однако Ильич настоял, чтобы он взял его теплый серый плащ, который подарила ему в Стокгольме мать.

— Теперь я, Владимир Ильич, никогда не расстанусь с вашим плащом. Разве только полицейские сдерут его с меня вместе с кожей, — пошутил растроганный заботой Ленина Камо.

Очевидно, этот плащ сохранился бы до конца жизни Камо, если бы он еще и еще раз не попадал за тюремные решетки…

В очередной раз Камо был запрятан в Метехский замок и приговорен к смертной казни.

«Нельзя же все время увиливать от смерти. Когда-нибудь да нужно умереть. Но все-таки попытка — не пытка. Постарайся что-нибудь придумать!» — писал он своей сестре Джаваир из тюрьмы.

Однако не судьба была умереть Камо в то время… В связи с 300-летием царствования дома Романовых смертная казнь была заменена ему двадцатью годами каторжных работ.

«Ну, это уж ты шалишь, звезда моего счастья!» — Камо стал искать пути для побега. На этот, раз выручила Февральская революция 1917 года.

Из Харьковской тюрьмы через Баку и Тифлис он спешит в Петроград.

— Немедленно на отдых! Прежде всего — восстановите здоровье, а потом поговорим о делах, — приказал Ленин.

Почти насильно в июле 1917 года Камо отправили на Минеральные Воды.

А вот когда по поручению Кавказского краевого комитета он в ноябре привез Ленину письмо Степана Шаумяна, Владимир Ильич, увидев Камо, воскликнул:

— Ну, батенька, теперь вас можно снова узнать. А то, честно говоря, я тогда очень был огорчен вашим ужасным состоянием. Сядьте, расскажите обо всем! Во-первых, каким путем ехали сюда?

— По Военно-Грузинской дороге, Владимир Ильич, через Кубань и Дон.

— Позвольте, там ведь хозяйничает белогвардейщина?

— Да. Пока — да! — Слово «пока» Камо подчеркнул.

— Конечно, пока! — в тон ему повторил Ленин. — А теперь рассказывайте!

— Э-э! Дорога, Владимир Ильич, называется так, когда можно по ней идти, ехать. А это горе, а не дорога! Смотришь, рельсы разобраны, как ехать? Дрова для паровоза где взять? А воду? Кругом белогвардейцы. А в вагонах — клопы, вши… Так и ехал, да не я один!

— Н-да… Картина… А теперь — о делах Кавказа. Рассказывайте! — потребовал Ленин.

В те дни Совет Народных Комиссаров обсуждал положение дел на Кавказе, и Камо несколько раз встречался с Лениным, побывал и у него дома. Надежда Константиновна тоже дотошно расспрашивала о кавказских делах, о своих тамошних друзьях.

Камо повидался в Москве с товарищами по подполью, которые теперь создавали новые государственные и общественные организации, налаживали работу предприятий, культурно-просветительных учреждений, школ и больниц. Многие из старых друзей занялись формированием первой в мире регулярной рабоче-крестьянской Красной Армии.

А для Камо подполье еще не кончилось! Обратно он вез из Москвы крупную сумму партийных денег и постановление Совета Народных Комиссаров о назначении чрезвычайным комиссаром Кавказа председателя Бакинского Совета Степана Шаумяна.

Добрался тогда Камо до места благополучно, с честью выполнив поручение ЦК, и снова с головой окунулся в боевую партийную работу. И вот теперь он снова в Москве…

В коридоре послышались шаги: появился тот, кого с таким нетерпением ждал Ленин! Он дружелюбно кивнул застывшей на месте Ане и робко постучал в дверь кабинета.

— Войдите, войдите! — подал голос Ленин.

В открытую дверь Аня увидела, как Владимир Ильич положил перо на стол и быстрым шагом пошел навстречу вошедшему:

— Здравствуйте, товарищ Камо! — Ленин протянул гостю руку, а другой обнял его за плечи.

«Счастливец… Интересно, кто же он такой?» — с завистью подумала Аня о кавказце.

Квартира Владимира Ильича находилась тут же, в Кремле, совсем близко от его совнаркомовского кабинета. Из маленькой передней, где стояла вешалка и висело над тумбочкой овальное зеркало, дверь вела в столовую. Здесь, за круглым столом, накрытым клеенкой, обычно принимали гостей.

— Посмотри, Надюша, кто к нам приехал! — пропустив Камо вперед, сказал Ленин и, взяв из его рук плащ, повесил на вешалку.

— Камо, — всплеснула руками Надежда Константиновна и дружески обняла гостя. — Когда? Как? Впрочем, чуточку подождите. Сейчас сядем пить чай и поговорим не спеша, как давно с вами не говорили, — сказала Надежда Константиновна и начала хлопотать у стола.

Камо всегда трогало, с какой непосредственностью она с первого же дня приняла его необычное имя и попросту произносила его, без прибавления слова «товарищ».

Заговорщически призвав Владимира Ильича к молчанию, гость развернул свой сверточек и поставил на стол кувшинчик с ореховым вареньем.

— Смотри, что делается! — вернувшись с горячим чайником и тонко нарезанными ломтиками хлеба на тарелке, сказала Надежда Константиновна и, оторвав наклеенную на кувшинчике бумажку, с улыбкой протянула ее Владимиру Ильичу. — Варенье «фабрики тети Камо»… Слышишь, Володя? А ведь придется национализировать эту фабрику! — Обычно сдержанная и молчаливая, сейчас Надежда Константиновна была оживлена и с удовольствием шутила.

— Придется! — засмеялся Ленин. Но тут же серьезно спросил: — Как же вы, батенька, сумели это привезти в целости и сохранности через все ваши столь трудные пути-дороги по морю и по суше?

— На левой стороне груди, Владимир Ильич, за пазухой. Пока я был жив, и с вареньем ничего не могло случиться!

После чая, как Камо и ожидал, Ленин забросал его вопросами.

Чтобы как можно полнее ответить на них, он повел рассказ с самого начала.

— Тринадцать человек перебралось нас из Баку в Астрахань: Серго Орджоникидзе, его жена Зинаида Гавриловна, жена Алеши Джапаридзе, Варо, и другие товарищи…

При упоминании имени Алеши Джапаридзе Владимир Ильич и Надежда Константиновна грустно переглянулись. Оба они были потрясены гибелью 26 бакинских комиссаров, и каждое упоминание о них бередило свежую рану.

Камо замолчал.

— Дальше, продолжайте дальше, — после минутной паузы попросил Ленин. — Эта боль по нашим погибшим товарищам никогда не пройдет! Положение коммунистов на Кавказе особенно трудное, потому что кругом их предают меньшевики, вступившие в прямой союз с интервентами и контрреволюцией. Ну, об этом не сейчас, позже! Говорите.

— В Тифлис нелегально пробрался Серго Орджоникидзе. Он привез директивы ЦК по вопросу подготовки и проведения вооруженного восстания. Несколько совещаний он провел с членами Кавказского краевого и Тифлисского комитетов партии. Большей частью скрывался у меня. Пробраться в Советскую Россию через Северный Кавказ теперь невозможно: Деникин отрезал все пути. Из Тифлиса мы поехали в Баку, и там Анастас Микоян организовал нашу переброску через Каспий в Астрахань.

— А как там с Муганью? Держится? Двадцать второго мая я получил от товарища Микояна докладную, что Мугань объявила себя Советской республикой.

Камо рассказал Ленину, что, будучи в Баку, интересовался, кто стоит во главе Мугани, можно ли им доверять? Его беспокоила мысль, что контрреволюционеры могут втереться в доверие кнынешней власти и погубить все дело. Микоян тогда ответил ему, что главную опасность для Мугани представляют сейчас внешние враги…

— Конечно, кое-кто может затесаться в советские органы… Но Микоян прав: главная опасность для Мугани в том, что этот маленький кусочек советской земли теперь, как островок, со всех сторон окружен превосходящими силами контрреволюции. Надо эти силы обезглавить и уничтожить. Тогда и внутренний враг подожмет хвост, и с ним легче будет справиться. Извините, батенька, опять прервали ваш рассказ! Пожалуйста, продолжайте дальше…

— Дальше тринадцать дней нашу парусную лодку мотало по Каспию, пока мы добрались до Астрахани. Здесь товарищи задержались, а я помчался в Москву, к вам.

— Ну такого короткого рассказа о длинном, трудном пути я не ожидала, — запротестовала Надежда Константиновна. — Были, наверное, и приключения? — Она явно хотела расшевелить Камо.

— Да, была небольшая хитрость. Невозможно же тринадцати человекам незаметно от таможенников сесть в баркас и отплыть, — ответил Камо.

— И вправду! Один-два человека — куда ни шло. А тринадцать?

Надежда Константиновна недоверчиво подняла брови. Это подействовало на впечатлительного Камо, и, как обычно, он загорелся.

— Я вежливо и с достоинством попросил чиновника таможни помочь мне и моей веселой компании попасть домой, на Баилов мыс. «Будь это в Тифлисе, — сказал я ему, — там трамваи исправно ходят, извозчиков много. А здесь? За какие деньги и как попадешь отсюда в Баку? Помогите, ради бога!» Во-первых, я дал чиновнику понять, что Грузия — не Азербайджан, а Тифлис — не Баку! Это, знаете, действует на местных жителей. Во-вторых, показал себя и свою компанию людьми богатыми, влиятельными. «Разве только на лодках? — посочувствовал мне чиновник. — За хороший куш, может, матросы этого баркаса согласятся? Попытка — не пытка!» Он подозвал матросов с нашего баркаса и, ничего не подозревая, помог нам «уговорить» их за 25 рублей подвезти нас домой. Мы все весело помахали на прощанье незадачливому чиновнику.

— Вероятно, опять князя пришлось изображать? — спросил Ленин. — Признайтесь, батенька, что такой номер теперь в красной Москве не прошел бы! Времена фавора князей канули в вечность!

— Еще бы! Советская Москва и Тифлис меньшевистский! — подхватил Камо.

— Да, а как вы сегодня доехали с Курского вокзала до Кремля? — неожиданно спросил Ленин.

Вопрос явно имел подоплеку. Какую? Камо смущенно оглянулся на Надежду Константиновну.

— Не смущайтесь, товарищ Камо, мы вспомнили, как вы во всем княжеском блеске, с заграничным паспортом для Михи Цхакая в кармане и с огромным чемоданом, набитым подпольной литературой, тащились к нему пешком через весь Тифлис, чтобы только не потратиться на извозчика.

Камо от души засмеялся, вспомнив выражение лица и тон Цхакая, когда тот выговаривал ему за этот случай. Камо это тут же очень искусно изобразил:

— Послушай, кацо, ти в своем уме? Кинязь — и пешком! Кинязь — и с чемоданом, похожим на магара-сундук моей бабушки! О чем эти ишаки толстобрюхие думали, что такого дутого кинязя не придушили?

— Ох и похоже… Вы просто артист, Камо! — хохотала вместе с Лениным Надежда Константиновна. А Камо продолжал стоять, как Миха, с выпученными глазами и недвусмысленно вращая у виска указательным пальцем.

— А ведь Цхакая опытный конспиратор, относительно полиции был прав. Зачем рисковали? — наконец, отдышавшись, спросил Ленин.

— Владимир Ильич, когда дело требует, я могу изобразить князя. Но на самом деле я ведь не князь? Своих денег у меня нет, а партийные — святые для меня. Они рабочим по́том политы! Что же касается полиции, верно, она шкуру с меня сдирает, когда я попадаю в ее лапы. Но когда я в роли князя, видели бы вы, как эти продажные твари ползают у ног… Кому из них придет в голову дурная мысль — без доноса и санкции свыше осмелиться остановить на улице князя, с чем бы он ни шел! Стоит только свысока в упор по-княжески взглянуть на переносицу любого служаки, как он тут же почешет это место и завиляет хвостом. Испытанный метод. Вот смотрите.

И Камо, гордо выпрямив плечи, откинул корпус назад, приподнял подбородок. Густые черные брови его почти сошлись на переносице, а в темно-карих, скорее даже черных, глазах уставившихся на спинку стула, появилось выражение такого уничтожающего презрения, такой барской надменности, с какой смотрит только господин на своего провинившегося слугу, раба, пса…

— Да, это, батенька, истинно княжеский взгляд. При этом еще и богатое одеяние, и кинжал с другими атрибутами — простому смертному пиши пропало! — с улыбкой сказал Ленин и переглянулся с Надеждой Константиновной.

Камо всегда удивляли и трогали та внутренняя связь и то чуткое взаимопонимание, которые существовали между Ульяновыми. О чем бы Ильич ни говорил, кто бы ни был его собеседником, он неизменно бросал взгляд в сторону Надежды Константиновны, будто проверяя, какое впечатление производит на нее то, о чем он сам говорит или говорят другие. Свое одобрение она выражала молчаливым кивком головы, тихой улыбкой, взглядом. В Надежде Константиновне было что-то мягкое, доброе, всепонимающее. И вовсе было неважно, что она мало говорила, важно, что она была…

В этот вечер, как и в прошлые посещения семьи Ульяновых, Камо был бесконечно рад, что видит Надежду Константиновну рядом с Ильичей.

Радовало Камо и то, что за этот год разлуки, несмотря на ранение, Владимир Ильич нисколько не изменился. В глазах его все те же золотые искорки, и живость, и смех — все те же! Даже костюм тот же, как всегда, вычищенный, тщательно выглаженный, хорошо подогнанный к его невысокой, но стройной фигуре атлета. Ленин оставался таким же простым и скромным, доступным и человечным. С ним можно было говорить обо всем, вот так, запросто пошутить, посмеяться.

Разговор снова перешел на положение дел в Закавказье. Камо подробно рассказал, в каких сложных условиях приходится большевикам вести там борьбу за победу социалистической революции и объединение Закавказья с Советской Россией.

— Как вы думаете, отряд хорошо обученных военному искусству преданных коммунистов может сделать в тылу врага большие дела? — задумчиво спросил Ленин. — Ведь формы борьбы за революцию бывают разные, они меняются, они должны меняться по обстоятельствам. И такой особый отряд вы могли бы возглавить? — Владимир Ильич пристально посмотрел на Камо.

— ЦК должен выделить для этого двадцать-тридцать старых членов партии, опытных подпольных работников…

— Не больше, не меньше, как целый отряд большевиков-подпольщиков… Что вы, товарищ Камо? И не думайте, не дадим, — нахмурился Ленин. — На каждом таком человеке, о котором вы говорите, у нас работа целых губерний держится!

Взволнованный Камо растерянно посмотрел на Крупскую. Ему явно стало не по себе, и он искал у нее поддержки или хотя бы сочувствия. Но Ленин сам заметил состояние Камо и тут же, смягчив тон, положил свою руку ему на плечо.

— Вам известно, батенька, что Президиум ВЦИК в феврале этого года вынес специальное постановление о создании особых отделов Чрезвычайных комиссий. Созрела необходимость коренного изменения методов армейской разведки и контрразведки! Председателем Особого отдела ВЧК назначен Феликс Эдмундович Дзержинский. Беспредельно преданный нашей партии человек. Исключительно талантливый государственный деятель, а главное, кристальной чистоты личность.

Ленин произнес это с такой убежденностью, что стало ясно, с каким уважением и симпатией он относится к Дзержинскому, как высоко его ценит.

— Ну-кось давайте посоветуемся с ним и о вашем Особом отряде…

Этим словом — «вашем» — Ильич сразу дал понять, что вопрос этот решен. Уже направляясь к телефонному аппарату, Владимир Ильич посмотрел на Надежду Константиновну: она всегда протестовала против вечерних, особенно ночных, заседаний. Считала это неразумным расточительством сил. Но она не в состоянии была умерить кипучую натуру Ленина.

И теперь Надежда Константиновна на взгляд Ильича ответила тихой, понимающей улыбкой. Он незаметным кивком поблагодарил ее.

Камо наблюдал за этим безмолвным, но очень выразительным диалогом.

— Феликс Эдмундович, добрый вечер! Я прошу вас на несколько минут зайти ко мне. Отдых? Это и есть настоящий отдых. Да, да, Надежда Константиновна разрешает… Э-э, батенька, вы тратите время на разговоры о моем отдыхе, а сами в такой поздний, как изволите сказать, час бодрствуете в кабинете! Вот-вот… Сейчас только и работать. Вы не представляете, кто у меня сидит. Камо. Да, Камо! Ага, бежите? То-то… Ну, ждем вас!

Владимир Ильич положил трубку и, довольный, энергично хлопнул ладонями, а потом обеими руками крепко сжал руки Камо.

— Очень хорошо, очень хорошо, что вы приехали!

У Камо перехватило дыхание.

Сколько раз в самые тяжелые дни напряжения его воли одно только воспоминание о Ленине поддерживало в нем дух, придавало новые силы выдержать неимоверные, страдания, вселяло веру в конечную победу. Камо любил этого необыкновенного человека горячо и преданно, как больше любить и невозможно бы. И знал он, чувствовал, что и Ильич умел так же горячо любить своих соратников.

Не успел Дзержинский постучать, как дверь, словно по волшебству, открылась перед ним. Это Надежда Константиновна, услышав шаги, гулко раздававшиеся по пустым коридорам Совнаркома, поспешила навстречу.

— Вот он, Дзержинский, — гроза буржуазии и верный сын пролетариата! — шутливо представила его Надежда Константиновна.

Есть люди, перед которыми невозможно не подтянуться, не собрать волю и мысли. Таким, по общему мнению, был Дзержинский. И Камо, со всей искренностью уважающий его, хоть и в шутливой форме решил подчеркнуть эту исключительную особенность Дзержинского. Как только тот вошел, Камо сделал три шага вперед и, по-солдатски вытянувшись, отдал честь.

— Рядовой Камо, отставить! — нарочито грозно скомандовал Дзержинский и в следующую секунду по-мужски сильно обнял его. — Кацо, дружище! Целую вечность не виделись! Выглядите вы сейчас молодцом.

— Э-э, непорядок! Раз помните слово «кацо», так запомните и слово «генацвале» — это очень ласковое, вкусное, ум! — Камо при этом «ум» аппетитно чмокнул губами, поднеся ко рту сложенные щепоткой три пальца. — У нас в Грузии только так!

— Так это в Грузии, а вы армянин! — засмеялась Надежда Константиновна. — Вы «джан»!

— Верно, я «джан», но и «генацвале»: я ведь родился в Грузии, хотя и армянин.

— Вы — интернационалист, товарищ Камо. Вы — благороднейший, бесстрашный солдат революции. И этого более чем достаточно, чтобы соединить в себе все ласковые обращения в ваш адрес не только Кавказа, но и мира! — сказал Ленин. — А теперь, товарищи, нам надо поговорить, сядемте. Впрочем, лучше перейдем в кабинет: пора дать Надежде Константиновне отдохнуть, — Ленин виновато посмотрел на жену.

— Идите, идите. Но прошу вас, не задерживайтесь. Даю вам максимум, максимум… — Надежда Константиновна запнулась и безнадежно развела руками. — Какой же возможно установить максимум, если сейчас уже одиннадцатый час ночи! Все добрые люди спать в это время ложатся!

— Вот видишь, Надюша, речь о добрых людях, а мы — недобрые, — Ленин сделал паузу и, глубоко вздохнув, показал рукой на себя и своих гостей. — Мы, Надюша, особоотрядчики, и нам сейчас архиважно пободрствовать!

— Вы еще и неисправимые полуночники, вот вы кто! Идите, но знайте, что я приду. И совсем скоро. Тогда не ждите от меня добра…

Пожелав Надежде Константиновне спокойной ночи, Дзержинский и Камо по настоянию Ленина вышли первыми.

Еще издали, прежде чем они прошли мимо нее, Аня Новикова, все еще стоявшая на часах, услышала голос Ленина.

Ленин, занятый разговором, не взглянул в ее сторону. Он шел обычной своей легкой походкой, коротко размахивая в такт шагам руками, поворачивая голову то к одному, то к другому собеседнику.

Явно Ильичу было не до сна… «Да ведь это не гости его, а он их не отпускает! — сделала неожиданное открытие Аня. — Ну и человек!..»

Как только вошли в совнаркомовский кабинет и уселись вокруг письменного стола, Владимир Ильич сказал:

— Прежде всего, Феликс Эдмундович, хотелось бы послушать, как на сегодняшний день обстоят дела с формированием частей Красной Армии и ее командного состава. Рассказывайте!

Дзержинский не сразу ответил. Он несколько минут сосредоточенно раздумывал, с чего же начать.

…После мартовского Восьмого съезда партии, где обсуждался именно этот вопрос, прошло два с лишним месяца, а порадовать Ильича было нечем. Но надо было трезво, как это делает сам Ленин, дать оценку обстановке…

Камо нервничал. Он считал, что Дзержинский слишком испытывает терпение Ильича, поэтому то и дело поглядывал в его сторону. Но сам Ленин не торопил с ответом. Минутное молчание Дзержинского говорило Ленину гораздо больше, чем можно было предположить!

Недавно в лондонской газете была напечатана корреспонденция скульптора Шеридан, приезжавшей в Советскую Россию понять русскую революцию и запечатлеть в своих работах кое-что для истории. Ленину понравилась правдивость, с какой англичанка писала о большевиках, в частности о Дзержинском, чей бюст она лепила:

«Глаза его выглядели, как омытые слезами вечной скорби, но рот его улыбался кротко и мило. «У вас ангельское терпение, вы сидите так тихо?» — спросила я. «Человек учится спокойствию и терпению в тюрьме», — ответил он. Большевики уничтожают зло. Зло должно быть уничтожено во благо человечества и народов. Добиваясь этой цели, люди с утонченным умом вынесли долгие годы тюрьмы…»

Вот она, правда! Ленин откинулся в кресле, потер пальцем широкий лоб.

Конечно, умеет Дзержинский беречь душевное спокойствие товарищей, но есть и предел этому!

Ленин в упор посмотрел на Дзержинского. Глаза у него сузились и потемнели.

— На ваш вопрос, Владимир Ильич, ничего утешительного не скажу. В штабы и подразделения затесалось немало чуждых элементов. Они создают путаницу и неразбериху в приказах, в директивах, и это, безусловно, плохо отражается на формировании частей Красной Армии. Зачастую мобилизуются и посылаются на передовую заведомо слабые по военной подготовке и ненадежные по классовому подбору отряды, неспособные противостоять противнику, имеющему численное превосходство и хорошо подготовленную, отлично вооруженную армию…

Дзержинский увидел, как по лицу Ильича пробежала тень, особенно при последних словах. А Камо не выдержал и воскликнул:

— Да, враги хотят взять нас измором. Не выйдет, господа. А мы что, умерли? Раз народ рвется на фронт, значит, никакая вражья армия, будь она о двух головах, не устоит!

— Да, нужно усилить бдительность пролетариата, наметанным глазом видеть в человеке больше, чем написано в его документе. Разоблачать и уничтожать классовых врагов и в тылу, и на фронте! — Голос Ленина зазвучал резко. Пальцы его рук, лежавшие на столе, сжались в кулак. Он встал, быстро прошелся по кабинету.

Камо впервые видел Ленина в таком сильном гневе.

А Феликсу Эдмундовичу вспомнилось вычитанное в газете «Манчестер гардиэн» высказывание Вильямса Т. Гуда о Ленине:

«С обыкновенным дипломатом беседа скрывает мысль. С Лениным она выражает мысль. В этом лежит целый мир различия…»

Да, в искренности чувств Ленину не откажешь. Он весь на виду!

— Хочу заверить вас, Владимир Ильич, что у нас в разведке уже много безымянных героев-чекистов. Под видом «своих» они проникают в армию противника. Немало делают, чтобы выведать планы противника, разложить его изнутри, свести до минимума военные операции против нас, уничтожить незаметно главарей. Это, Владимир Ильич, мы называем «малой войной».

Дзержинский остановился и вопросительно посмотрел на Ленина, затем на Камо.

— Принципиально мы никогда не отказывались от такого политического акта малой войны. Это одно из военных действий, которое может быть вполне пригодно, и даже необходимо в известный момент сражения, при известном состоянии войск и при известных условиях как одна из операций действующей армии, тесно связанная и сообразованная со всей системой борьбы.

— А теперь давайте конкретно поговорим о создании Особого отряда Камо. — Ленин улыбнулся, увидев, как вспыхнуло лицо Камо, как загорелись его глаза.

Дзержинский внимательно выслушал предложение Ленина и одобрительно кивнул.

— Представьте, Феликс Эдмундович, товарищ Камо считает, что в его отряд должны войти видные партийные деятели! Но я по этому поводу успел с ним объясниться. Что скажете вы?

— Скажу, что дело хорошее. Товарищ Камо неспроста замахнулся на ответственных работников ЦК. Он — опытный конспиратор и понимает, что основа всему — тайна. Знает один — полная гарантия! Двое — возможно… Трое… — Дзержинский развел руками, показывая, что тайны уже нет. — Да ведь и не всякий ответственный работник, будь он храбрый из храбрейших, годен для этой работы! Малейший промах — и погубит себя, и провалит весь отряд.

— Что же, батенька, вы так мрачно настроены? Выходит, сейчас нас трое знает об отряде, и уже нет тайны? Отряд ведь не может состоять только из одного бойца?

Дзержинский впервые за весь вечер засмеялся.

— Ну, конечно же, нет, Владимир Ильич!.. Речь о необходимости серьезной подготовки. Бойцы должны быть отобраны со всей тщательностью, проверены досконально, потом — хотя бы кратковременные курсы специальной разведывательной службы надо им пройти… Без этого отряд в самом зародыше будет обречен на гибель! Верно я говорю, товарищ Камо?

— Верно, конечно, верно! Но это можно в будущем создавать такие солидные школы разведчиков. А сейчас враг душит, спешить надо! Думаю, срок подготовки можно сократить за счет подбора в отряд опытных, преданных партийцев. Вот над чем надо голову ломать.

— Товарищ Дзержинский поможет.

— Конечно, Владимир Ильич. Завтра мы с Камо детально обсудим все организационные вопросы. Он нам тоже кое-что подскажет. Может, внесет коррективы в созданную нами памятку чекиста.

— Добре! Что касается бойцов для Особого отряда, не сомневаюсь, найдете людей, отличных боевиков. У нас масса молодых, преданных товарищей — детей рабочих. Взять хотя бы курсантов Кремля… Одна такая девушка, которую вы видели на часах у совнаркомовского кабинета, целого вооруженного отряда стоит!

— Это верно. Но у молодежи нет опыта подполья! Справится ли она? — начал было Камо, но, поймав укоризненный взгляд не только Ленина, а и Дзержинского, осекся. Ему стало снова не по себе за свои сомнения. Разве сам он не был когда-то молодым?

— Все мы всё делаем в первый раз, товарищ Камо. И вы в свои пятнадцать лет начинали с больших дел, — сказал Ленин. — Отлично молодежь справится, отлично! Составьте вместе с товарищем Дзержинским план организации Особого отряда для отправки в тыл противника, и быстро! Держите меня в курсе дел!

С этими словами Ленин придвинул свое кресло вплотную к письменному столу и через несколько минут протянул Камо записку.

— Нате, батенька мой, и действуйте! Имейте в виду, что на заседании Оргбюро ЦК партии решили послать на Западный фронт Серго Орджоникидзе, вас, Камо, и еще десять коммунистов, по этому вопросу уже принято постановление. Серго назначен членом реввоенсовета Шестнадцатой армии Западного фронта. Он выедет немедленно. Выедут завтра и другие. А вы пока останетесь и займетесь организацией Особого отряда.

Камо тут же прочел ленинскую записку.

«В Реввоенсовет республики.

Я знаю одного товарища досконально, как человека совершенно исключительной преданности, отваги и энергии (насчет взрывов и смелых налетов особенно). Предлагаю: 1. Дать ему возможность поучиться командному делу (принять все меры для ускорения, особенно чтения лекций и проч.). 2. Поручить ему организовать Особый отряд для взрывов… в тылу противника».

Камо с благодарностью посмотрел на Ленина.

Такое доверие вождя было равносильно высшей награде — жизни. Оно было больше жизни. Время шло к трем часам. Ночные сумерки уже начали редеть. Не успели выйти из кабинета, как вошла Крупская. Она выразительно показала на часы.

— Я всегда сожалею, что приходится тратить время еще и на сон. Досадное несовершенство природы, но, увы, мы не можем полностью его игнорировать! — Ленин безнадежно развел руками.

— Ты же сам говорил, что надо придерживаться режима, иначе расклеимся, — укорила его Надежда Константиновна.

— Верно! Только, Надюша, не «режима», а «прижима». Забыла, что ли? Но для этого нужна, конечно, постоянная тренировка. Я бодр, здоров! Кто может определить, сколько нужно сна, чтобы сохранить работоспособность? Вот ты у меня, пожалуй, опять переустала. Прости, сейчас, немедленно же приду и лягу!

Дзержинский и Камо знали, что Ленин переделал не только слово «режим» на «прижим», но и слово «устал» — на «переустал».

— Вы думаете, Ильич так сразу и уснет? По себе знаю, что нет, хоть и ляжет в постель. В таких случаях Ильич предпочитает всю ночь работать за письменным столом, — сказал Дзержинский Камо.

И верно. Пока друзья шагали по пустынным темным улицам Москвы — один в общежитие, а другой к себе, Ленин успел написать Надежде Константиновне записку и положил ее на видное место:

«Надюша! Прошу меня разбудить не позже 9 часов утра. Сейчас три. Я спать не могу. Вполне здоров. Иначе потеряю зря завтрашний день и останусь без налаженного режима».

И так всю жизнь! Он считал себя здоровым даже теперь, после ранения, когда все еще в теле сидели свинцовые пули. Ленин знал, что почти все члены Политбюро работают в небывало, неслыханно тяжелых условиях все двадцать четыре часа в сутки с напряжением всех душевных и физических сил, не считаясь ни с возрастом, ни со здоровьем. Эта болезнь называлась «советской».

3

Остаток ночи Камо не спал, а сидел в красном уголке общежития за столом, где записывал в блокноте свои соображения. Утро застало его за этим занятием. План, до этого казавшийся очень простым, на бумаге занял немало места. Едва дождавшись назначенного Дзержинским часа, Камо помчался к нему.

— Оперативность у вас, скажу я вам, превосходная! После такой тяжелой дороги — бессонная ночь! — Феликс Эдмундович потряс блокнотом Камо.

— Учусь у вас! — весело парировал тот.

— А все мы вместе у Ильича, — подхватил Дзержинский.

И оба засмеялись: Камо — громко, раскатисто, Дзержинский — сдержанно.

Затем они сели бок о бок за письменный стол и углубились в работу. Тщательно взвесили, обсудили все пункты и детали плана. Только один вопрос вызывал у обоих сомнение: проверка стойкости будущих бойцов отряда.

— Сам Ильич вчера сказал, что надо видеть человека глубже того документа, который удостоверяет его личность. А как увидеть? Человек ведь не прозрачный! Душу его так просто не разглядишь… — Камо вопросительно посмотрел на Дзержинского, а тот — на него, вполне понимая всю серьезность поставленного вопроса. Действительно, одна паршивая овца — и все стадо долой.

Несколько минут оба молчали.

— Совсем недавно был у нас такой случай, — заговорил Дзержинский. — Проверили мы очень нужную нам для раскрытия заговора в Петрограде женщину — учительницу, из бывших аристократок. Она вызывала у чекистов сомнение, так как в недавнем прошлом была накоротке кое с кем из офицеров армии Юденича и у нее могли сохраниться связи.

Устроили превосходную инсценировку! Довольно удачно по внешности и манерам подобрали чекиста, и он с письмом от известного ей лица, которого незадолго до этого мы арестовали — она об этом, естественно, ничего не знала, — отправился к ней домой. Весьма осторожно, представившись офицером Добровольческой армии, посланец вручил ей пакет, надписанный знакомым почерком. Ничто не могло вызвать опасения! Все было разработано детально, со всей тщательностью!

Она приняла нашего человека действительно за белогвардейского офицера и не только попыталась выгнать, но и, схватив письмо, тут же кинулась звонить по телефону в ЧК. Пришлось мнимому офицеру слегка применить силу, чтобы придать естественность создавшемуся положению. Женщина боролась, как львица, все-таки вызвала наших и вручила нераспечатанный конверт ЧК. Такому проверенному человеку нет цены! На него всегда и везде можно положиться.

— А потом женщина узнала о проверке?

— Ни в коем случае! Оскорбилась бы насмерть. При ней мы и арестовали «офицера».

— Да, есть над чем задуматься… Способ, я вам скажу, довольно рискованный!

— Однако верный. Теперь познакомьтесь, пожалуйста, с составленной памяткой для чекиста. Сядьте там, в сторонке, и читайте. Очень важно знать ваше мнение.

Кабинет Дзержинского был небольшой. Главное место занимал в нем письменный стол. На нем чернильный прибор, лампа, телефон. Рядом этажерка с книгами, журналами. Стопки книг были и на столе. В углу комнаты, за ширмой, виднелись кровать и умывальник. У окна — несколько кресел и маленький журнальный стол.

Камо придвинул одно из кресел к столу и углубился в чтение памятки.

«Чекистам надо иметь холодную голову, горячее сердце и чистые руки. Суровое наказание ждет тех, кто вздумает злоупотреблять предоставленными ЧК правами. За использование своего положения в корыстных целях виновные будут расстреляны. Каждый чекист должен помнить, что он призван охранять советский революционный порядок. Хранить, как зеницу ока, порученное ему дело, чтобы тайна, принадлежащая трудовому государству, не стала достоянием шпионов иностранных разведок. Быть выдержанным и стойким, уметь быстро ориентироваться, принимать мудрые решения. Работа в ЧК опасна: на каждом шагу ждут ранения, а то и смерть. И еще: работа в органах ЧК — это обязанность, которую возложила Российская коммунистическая партия на своих членов и которую необходимо было бы возложить на каждого, на всех честных граждан…»

Пока Камо читал, Дзержинский принял посетителей, переговорил по телефону, отдал распоряжения. Одновременно он бросал взгляд в сторону Камо.

— Вы уже по второму разу перечитываете текст. Там что-нибудь требует корректировки?

— Нет, Феликс-джан! Здесь все, что нужно. Только бы я переменил порядок перечисления правил.

— А именно?

— Пункт о том, что работа в органах ЧК опасна, поставил бы не предпоследним, а первым. За ним — пункт об обязанности, которую возлагает Российская коммунистическая партия. И так далее…

— От перемены мест слагаемых сумма не меняется, — засмеялся Дзержинский.

— Не говорите… Человек сразу должен знать, что идет на возможную смерть. Я лично так буду строить с бойцами свои беседы.

Во время разговора вошел секретарь и доложил о приходе вызванного в ЧК товарища.

— Пусть чуточку подождет, — сказал Дзержинский.

Камо торопливо встал.

— План организации Особого отряда надо перепечатать с нашими поправками, — сказал Дзержинский. — Затем представить его Ленину. Вы это и сделаете: он вас ждет.

Уже попрощавшись и дойдя до дверей, Камо вдруг остановился:

— Послушайте, когда мы вчера проходили в совнаркомовский кабинет, вы обратили внимание на часового — курсантку, о которой сказал мимоходом Ильич?

— Аню Новикову?

— Ее так зовут?

— Да. Девушку рекомендовал нам Никита Сергеевич Туляков, член Московского комитета. Найдите его и переговорите. Хотите начать с нее?

— Да. Пусть она будет первой…

— Хорошо! Я жду вас у себя в любое время дня и ночи.

И Камо поспешил в Московский комитет партии.

Найти Тулякова, московского рабочего-большевика, ныне члена МК, оказалось просто. Но тот не имел о Камо никакого представления, и здесь записка Ленина очень пригодилась.

— Да, на созданные по инициативе Ленина первые пулеметные курсы Кремля рекомендовал Новикову я. Девушка провоевала в Особом Московском военно-заградительном отряде против белобандитов около года. Я ее и записывал туда добровольцем.

Слово за слово, и Никита Сергеевич рассказал Камо все, что сам знал о Новиковой: «кремлевский курсант» звучит как звание, и она с достоинством его носит. Товарищи ее очень уважают, зовут Ван Ванычем и никакой вольности при ней не допускают. Аня старается оправдать доверие и надежды тех, кто поверил в нее и рекомендовал. Очень ответственно относится к своему делу.

— Пригласите ее, пожалуйста, сюда сейчас, — попросил Камо.

В тот же час Туляков вызвал Новикову Аню в Московский комитет. Увидев вчерашнего гостя Ленина, Аня улыбнулась ему как старому знакомому.

— Курсант Новикова прибыл! — звонко отчеканила она и вытянулась перед бывшим своим командиром Туляковым по всем воинским правилам.

— Видите, товарищ Камо, как она привыкла к своему прозвищу «Ван Ваныч»? Говорит о себе в мужском роде: «прибыл», — засмеялся Туляков.

Аня не смутилась. Подтянутая, красивая, она держалась с достоинством. И это понравилось Камо.

Когда Туляков оставил их наедине, Камо объяснил Новиковой причину вызова в МК. Он понял, какого она склада характера, и приступил к разговору без всякого дипломатического подхода.

— Давайте говорить прямо: это смертельно опасное дело.

Аня удивленно подняла на Камо глаза: разве на фронте не то же?

— Пасть в открытом бою — одно, а здесь — другое, — поспешно перехватил ее мысль Камо. — Многие разведчики погибают бесследно, в таких обстоятельствах, что Родине остается неизвестен их подвиг…

— Разве ради подвига и славы мы стоим насмерть? Много могил неизвестных солдат холмиками поднимаются после боя! — Аня нахмурила брови: говорить о таких вполне понятных вещах не хотелось.

— Быть под огнем каждый час, носить маску день и ночь…

— Под огнем быть — мне не привыкать. Смертью меня не запугаешь. А вот носить маску — не в моей натуре: я привыкла прямо в лоб!

— А как же мы без хитрости обнаружим и обезвредим тщательно замаскированных, изворотливых агентов империализма? У нас должна быть своя надежная разведка, действующая ради великой революционной идеи? Здесь «прямо в лоб» не годится! — возразил Камо. — Четыре раза жандармы приговаривали меня к смертной казни, и все-таки я их перехитрил. Видите, жив?

Да, Аня это видела. Этот человек со строгими чертами лица, внимательными темными глазами внушал ей доверие.

Камо говорил о понятиях, до сих пор чуждых образу мыслей Ани. Но она понимала их важность. Только сумеет ли сыграть роль, как заправская артистка? Хватит ли у нее терпения жить бок о бок с врагами, сидеть с ними за одним столом, пить кофе, а если понадобится — то что-нибудь покрепче, и при этом улыбаться? Сумеет ли притворяться, лгать? Во имя революции должна, обязана! Сам Ленин предложил создать такой отряд, значит, он необходим.

— Расскажите, Новикова, о себе, о своей семье поподробнее. Мне необходимо о вас все знать! — попросил Камо.

Аня задумалась. О чем рассказывать? Когда она вступила в Красную Армию? Так об этом Туляков, наверное, уже сообщил? Аня подняла глаза на Камо, как бы пытаясь понять, почему именно с нее тот начал отбор в Особый отряд.

— Туляков вас хвалил, но мало что рассказал. Рекомендовал же вас Владимир Ильич, — как бы отвечая на ее незаданный вопрос, сказал Камо.

— Сам Владимир Ильич?

— Он.

Аня силилась, но не смогла сдержать улыбку. При этом удивительно привлекательными стали ямочки на ее округлых щеках. И чтобы как-то скрыть свое смущение, стала рассказывать:

— Родилась я в деревне Гостеевке Козловского уезда. Слыхали о таких местах?

Камо отрицательно покачал головой.

— То-то и оно… Глухомань беспросветная! До неба — высоко, до царя — далеко. Так было и с дорогами из деревни в уезд, так было и с людским горем. Всему голова была сельская знать: поп да лабазник, кулаки да урядники…

Аня остановилась. Зачем она все это говорит? Кому интересно знать о Гостеевке, когда вся Россия была такова? Надо просто сказать, что отец ее, Тимофей Ильич, которого звали в деревне не иначе, как Тимка, или Тимошка, всю жизнь работал батраком у соседа Пантелея Митрофановича, владельца огромного хозяйства…

Там же работала и вся семья Новиковых. Младшие пасли гусей и свиней, чуть постарше — стадо. Мать и тетка, сестра отца, день-деньской ломали спину в скотной богатея. Сама Аня помогала матери и в доме, и на поденщине. Одна старая бабуля, мать отца, по чужим людям не ходила…

Сколько Аня себя помнила, всегда зимой не хватало в доме хлеба, не все дети имели валяные сапоги, шубы, выходили на улицу по очереди. Когда началась война с германцем, отца взяли в солдаты.

— Ушел корми-и-иле-ец на-а-аш! — протяжно заголосила мать, а за ней — бабушка с теткой.

Аня кусала губы: жалко было отца… Его могли ведь убить!

Но семье повезло: отца лишь ранило в ногу. Он вернулся в село, опираясь на костыль.

— Шабаш! Теперича мы знаем, почем фунт лиха! Нас теперича на мякине не проведешь! — сразу же заявил он.

Вскоре выяснилось окончательно, что именно хотел сказать людям Тимка. И не просто Тимка, теперь уже хромой Тимка.

— Надо убрать Пантелея-кровопийцу и ему подобную паразитную нечисть! Земля должна принадлежать мужикам. Она — наша!

Да, два года солдатчины кое-чему научили Тимофея… И когда власть перешла в руки народа, он стал одним из главных людей в комитете бедноты — комбеде.

Никто теперь не звал его Тимка-хромой. «Наш Тимофей»! Вот он как был возвеличен… Больше того, отца избрали председателем сельского Совета.

— Кто был ничем, тот стал всем! — беднота верила в своего избранца. — Так-то вот, Тимофей Ильич… Отчество твое — как у нашего всемирно известного вождя революции Ленина. Так давай, сделай нам по справедливости народную жизнь!

Отец не ударил бы лицом в грязь, если бы…

Аня никогда не забудет ту ночь, когда вдруг забарабанили в оконную раму и переполошили всю семью. Отец вскочил с постели и, как был в одном белье, подбежал к окну.

— Не подходи к стеклу, лучше подай голос в дверь! — крикнула мать.

Но отец махнул рукой. Он привык, что люди в ночь-полночь идут к нему со своими горестями, поэтому без страха приплюснулся носом к окну.

Но не успел он спросить, кто там, как раздался выстрел. Еще пронзительнее его был вопль матери:

— Уби-ли-и-и! Люди, на помощь! Уби-ли-и-и!

Кинулась к упавшему сыну бабушка. А Аня опрометью бросилась за фельдшером.

Не успела она добежать до его дома, как он попался ей навстречу и, не дав вымолвить слова, потянул ее за руку. Слух об убийстве распространился молниеносно, все соседи уже были на ногах.

Когда Аня с фельдшером прибежали, дом был переполнен.

— С улицы из берданки саданули прямо в лицо! — сказал фельдшеру кто-то из мужчин.

Как ни старался фельдшер привести раненого в чувство, не смог. Не приходя в сознание, он умер.

Страшно было Ане смотреть на обезображенное лицо отца. Люди советовали на похоронах прикрыть покойника покрывалом. Но мать наотрез отказалась.

— Пусть, пусть все видят, как враги кромсают честных людей! Пусть злости в бедняках прибавится! — исступленно кричала она.

— Меня бы, старую, лучше убили! — горестно ломала руки бабушка. — Молодость, силушку бы его пожалели! Детишек бы по миру не пустили!

И что же — не выдержало сердце бедной матери: похоронили ее ровно через день рядом с сыном.

«Кто, кто убийца?» — без конца задавали сельчане друг другу один и тот же вопрос. «Какая разница, кто именно убийца? Ясно — богатеи… Все они причастны! Все кулачье надо уничтожить!»

Так думала и Аня. Она подала заявление в местную ячейку о вступлении в партию. Ей было шестнадцать лет, но приняли ее единогласно. И пошла Аня работать секретарем в ЧК Изосимского района. Но вскоре поняла, что она не успокоится, пока собственными руками не будет стрелять в убийц отца — врагов революции.

Аня постригла волосы на мужской лад, обула сапоги отца, приладила на свою фигуру его солдатскую форму и как заправская красноармейка отправилась в город Козлов. Там она впервые попала на прием к Тулякову.

— Хочу в заградительный отряд, который борется против беляков, то есть белобандитов. Оформляйте! — Тоя у Ани был категоричный.

— А как с молочком? — серьезно спросил Туляков.

— С каким таким молочком? — нахмурилась Аня.

— С материнским, что еще на губах не просохло?

От обиды у Ани навернулись на глаза слезы. Но она до крови прикусила губу, собрала всю волю, чтобы не уронить ни слезинки и не нагрубить.

— Убьют же, дурья голова! Мать твою жалко, да и ты пожить не успела еще…

— Успею. Состариться недолго. А мать… Не трожь ее имени! Раз сама, родимая, разрешила мне идти на фронт, кто запретит? — не сдержалась-таки Аня и повысила тон.

«Такая, пожалуй, не отцепится», — подумал Туляков и все же решил попытаться отделаться от нее ее же «козырем»:

— Говоришь, мать разрешила? Нипочем не поверю. Небось она там волосы сейчас на себе рвет, что дочка убежала из дому! Вот представь разрешение от нее и еще два от членов партии вашей Гостеевки, тогда и поговорим. А пока — марш отсюдова, с глаз моих долой! Работать мешаешь…

Хотелось Ане в сердцах обозвать Тулякова бюрократом прямо в лицо, но благоразумие взяло верх — сдержалась. Пришлось из Козлова шагать в свою Гостеевку: где пешком, где на редких попутных подводах. Стояла слякотная осень, от нудных дождей дороги развезло.

Дочери убитого председателя оказалось несложно достать две рекомендации от партийцев. А вот мать наотрез отказалась пустить ее на фронт.

— Я же тогда с твоего согласия пошла в Изосимовский ЧК! Какая теперь разница? — настаивала Аня.

— ЧК — это не фронт, где кругом стреляют и, того гляди, убьют!

— Опасность смерти, мама, везде одинакова. Лучше добром отпусти, а то уйду без твоего благословения — бог накажет: как раз и убьют.

Последний довод оказался сильнейшим. Верующая, малограмотная мать кое-как нацарапала бумажку о своем согласии и перекрестила дочь на дорогу.

Каково было удивление Тулякова, когда Аня снова объявилась и энергично втиснулась в густую толпу, заполнявшую комнату, где записывались на фронт добровольцы. Подошла ее очередь, и девушка молча положила перед Туляковым три бумаги.

Тот с трудом удержался, чтобы не расхохотаться. «Ну и дивчина… Кремень. Такую с пути не собьешь!» — восхищенно подумал он. Однако бумаги Новиковой все же начал читать.

В одной из них говорилось: «Засим полностью удостоверяю, что Анка, дочь Тимофея Новикова, лошадь на скаку могет остановить запросто. Пахать, как и пилить, колоть, что заправский мужик твой, дюже горазда. Она способностей необыкновенно мужиских и силов тоже недюжинных. Все проверено нами полностью хвактами. Отпускаем, как от сердца рвем, на пользу нашей родной Красной Армии.

Комбедчик Гостеевки, большевик Фокин Николай».

Другая рекомендация гласила то же самое, за исключением одной фразы:

«И еще сказать — должен же хто ни хто от Новиковых отомстить за смерть нашего разнесчастного председателя Тимофея Ильича, зверски замученного кулачьем. Так хто это лучше ихней дочери исделает? За этим и отпускаем.

Комбедчик — партииц Гостеевки Матвей Иванов».

Мать же писала совсем коротко:

«Отпускаю на хвакте того, что все одно девка моя окаянная без мово на то благословенья убежала бы. Так лучше отпускать с бохом. На то я и подписуюсь разнесчастная вдова Тимофея моего Ильича незабвенного.

Ейная мать Елизавета Новикова».

Туляков все три записки, написанные на помятых листах ученических тетрадей, аккуратно сложил и молча протянул Ане.

— Ну, так как? Хватит этого?

Туляков, нахмурив брови, посмотрел поверх головы девушки, чтобы не встретиться с ее пылавшими огнем глазами, и строго спросил:

— Так сколько же годков тебе минуло?

— Шестнадцать, товарищ Кириллов, — звонко отчеканила она, очень кстати вспомнив фамилию, которую вычитала на дверях.

— Ври, да не завирайся! Во-первых, я вовсе не Кириллов, а Туляков Никита Сергеевич. Кириллов — начальник повыше меня чином. Так что твой подхалимаж не прошел. Во-вторых, тебе от силы четырнадцать, не более. А ежели ты настаиваешь, что шестнадцать, значит, материнское молочко тебе впрок не пошло. — И, считая разговор законченным, Туляков обратился к очереди: — Следующий!

Аня на миг остолбенела, но через минуту подскочила к нему как ужаленная.

— То есть как это «следующий»? А я? Я тебе что — ноль? Пустота? Врешь…

— А ты пока расти! — едва скрывая улыбку, спокойно посоветовал Туляков и занялся очередным добровольцем.

— Поиздеваться захотел? За разрешением по слякоти этакой посылал? Думал, на слабака напал? Нет уж… Не возьмешь добром, пойду за вами самовольно. Не отстану, если даже, как собаку, камнями закидаете!

Было в этой девушке нечто очень цельное, очень чистое, что покоряло. И Туляков сдался:

— Ну и настырная! Оглушила совсем! Такие долго голову на плечах не носят… Давай говори толком, откуда, чем занимаешься… В общем все, как есть!

И Аня рассказала обо всем по порядку. А когда Туляков узнал, что, кроме всего прочего, она еще и умеет стрелять, совсем повеселел.

Пулемет Аня освоила очень быстро, и ее зачислили в пулеметную команду. Среди добровольцев Новикова оказалась не только самой молодой, но и самой боевой и смышленой.

Стояла уже поздняя осень. Под ногами на высохшей траве хрустел иней. Рассветало. Отряд Тулякова выбивал врагов из трех очень густо населенных сел, отстоявших друг от друга на три-пять километров.

В беспрерывно строчившем по белякам единственном пулемете докрасна накалился ствол, в кожухе кончилась вода. Но именно от пулемета зависела судьба бойцов, цепью пошедших в наступление. Что было делать?

И тут Аня схватила брезентовый мешок и во весь рост побежала под уклон к оврагу.

— Вернись, убьют! — отчаянно закричал пулеметчик, но девушка махнула рукой и под самым носом неприятеля пробралась в крайнюю избу. Там она опорожнила ведро воды в свой мешок и тем же путем вернулась назад. Вокруг нее густо ложились пули неприятеля, но, к счастью, ни одна не задела!

Благодаря мужеству Новиковой пулемет снова застрочил, и наши, освободив три деревни, помчались преследовать белоказаков.

— Ты, брат, не Аня, даже не Анна, а Иван Иванович. Любого парня за пояс заткнешь! — восхитился девушкой пулеметчик. —Отчаянная…

Так, с легкой руки этого парня, Аня стала для всех Ван Ванычем…

Камо слегка кашлянул в кулак, чтобы привлечь к себе внимание глубоко задумавшейся девушки. Аня встрепенулась.

— Училась грамоте в сельской школе всего три года. С шестнадцати — пошла на фронт… Там вступила в партию… Теперь — кремлевский курсант. В Особый отряд вступить готова. Разрешите идти?

Спокойно, с достоинством завершила разговор Новикова, и задерживать ее дольше не имело смысла.

Вошедший вскоре Туляков застал Камо в раздумье.

— Ну как? Держу пари, она играла с вами в молчанку?

— Почти что, — признался Камо. — Девушка, что и говорить, обаятельная, очень положительная, однако есть и «но». А именно: прямолинейная. С ней надо очень много работать. Но время? Где взять время для этого?! А жаль, очень жаль будет расставаться с первой «ласточкой» Особого отряда.

— Ну уж это вы перегнули, товарищ Камо! Аня умная, где понадобится — и похитрее вас окажется. Я же рассказывал!

— Все, что вы рассказывали о ней, еще больше подтверждает мою правоту. И все же не откажусь от нее, — весело закончил Камо.

4

— Сегодня часикам к пяти зайди ко мне домой. Есть важное дело, — сказала Варя Каспарова Асе тоном, не допускающим возражения. Было ясно, что дело весьма необычного характера… Ася едва дождалась назначенного времени.

В гостинице «Националь» Варя занимала большую, но неуютную комнату. По всему было видно, что хозяйке не до своего жилья! Каспарова посадила Асю в потертое кожаное кресло и сказала, что сейчас придут два товарища, с которыми она хочет познакомить ее.

Ася почувствовала, что именно сегодня, здесь должен произойти важный поворот в ее судьбе.

— Один из них, Саак Тер-Габриелян, — старый большевик. Небось слыхала о нем? Известный революционер. А другой — Камо. Кстати, я хорошо знаю его еще с тифлисского подполья. Бесстрашный боевик партии, герой. В его личном деле значатся шесть арестов в России и в странах Европы. Сколько раз он дерзко бежал из тюрем, в которых провел в общей сложности около девяти лет! Он перенес четыре года жесточайших пыток в застенках Берлина и Тифлиса, бесконечное число избиений, пять ранений, смертный приговор, осуждение на двадцать лет каторги… Словом, путь Камо к революции овеян славой. Я уверена: когда-нибудь о нем будут писать книги, снимать картины. Ленин его лично знает! Я тебе как-нибудь расскажу на досуге о нем поподробней, и ты ахнешь. Сейчас просто нет времени…

И действительно, не успела Каспарова закончить последнюю фразу, как в дверь постучали. Вошли двое мужчин. Один из них был в кожаном черном пальто, среднего роста, лет под сорок. Молчаливый и сосредоточенный, он перекинулся с присутствующими лишь парой слов. Это был Тер-Габриелян. А другой — смуглый, превосходно сложенный, с живыми черными глазами на красивом энергичном лице — оказался Камо.

— Семен Аршакович Тер-Петросян! — представился Камо и быстрым взглядом окинул Асю. Это ее покоробило, и она смущенно расправила у пояса складки гимнастерки.

После общих фраз о том о сем Тер-Габриелян поднялся, дружески попрощался и потянул за собой Каспарову. Оставшись наедине с Камо, Ася вопросительно посмотрела на него.

Камо повел с Асей разговор совершенно иначе, чем с Новиковой. Он с восхищением говорил о революционерах прошлого, боровшихся против царизма. А затем вдруг задал вопрос:

— Вы Шаумяна знали? Кого еще из большевистского подполья Баку назовете?

— Почти ежедневно слушала речи Шаумяна, Джапаридзе, Азизбекова, Фиолетова. Знаю Микояна, Гамида Султанова, сыновей Шаумяна.

— Это хорошо! А как вы думаете, почему Бакинская коммуна пала? И еще: есть ли общее в поражении Парижской и Бакинской коммун?

Это уже становилось похожим на экзамен… Хорошо, что Ася за эти два года отлично усвоила азбуку коммунизма!

Камо, видимо, остался доволен ее ответами. Затем он повел разговор о создании Красной Армии.

— «Всякая революция тогда лишь чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться», — тихо процитировала ленинские слова Ася.

— Вот именно, — обрадовался Камо. — Не ради захвата чужих земель, не для порабощения других народов, а для защиты революции, во имя мира и справедливости создана наша Красная Армия!

Интересно, для чего этот разговор?

Наконец Камо встал, сделав Асе рукой знак остаться на месте, подошел к двери и поплотнее прикрыл ее. Вернувшись, придвинул свой стул к ее креслу.

— Есть у меня к вам один разговор. Только условие: никому ни слова. Даже родной матери! Договорились?

— Хорошо, обещаю, — прошептала девушка. У нее часто-часто забилось сердце: наконец-то!

— Есть указание товарища Ленина — сформировать отряд особого назначения. Он должен отправиться в глубокий тыл белогвардейцев: надо оттуда помочь нашей армии, фронту.

Ася встрепенулась. Так вот что значил оценивающий взгляд Камо!

— Интересно! Даже романтично! — улыбнулась Ася. И, сказав это, поняла, что ничего глупее не могла бы придумать. Поэтому поспешила спросить: — Что же этот отряд будет делать в тылу у белогвардейцев?

— Диверсионную работу! — Камо прямо взглянул в глаза Аси и улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой.

— Что же, например, я могу делать в этом отряде?

— Взрывать штабы врага, доставать ценные сведения. Мало ли что подскажут обстоятельства! К примеру, спрячешь в кармане динамит и проникнешь в белогвардейский штаб. Нажмешь кнопку — и точка: штаб взлетает в воздух, и ты — вместе с ним. Страшно?

— Не очень, — храбрясь, ответила Ася и начала машинально перебирать страницы какой-то потрепанной книжки. На Камо она не смотрела.

— Постойте, а почему вы решили, что вас возьмут в этот отряд? Может, вы не подходите? — вдруг спросил Камо.

Ася оторопела. Действительно, почему? Ей стало не по себе.

— Я готова вступить в Особый отряд… Конечно, если подхожу…

— Не раздумывая? А вы знаете, что должны поставить крест на своей личной жизни? Ничего для себя: ни семьи, ни очага. Знаете, что смерть будет караулить вас каждую минуту?

— Знаю. Но я не хочу об этом думать, — тихо ответила Ася.

— Нет, вы обязаны думать! Я ведь это серьезно сказал, что придется взрывать штабы. Вполне возможно, что вы и сами не уцелеете…

— Пусть. Значит, я своей смертью послужу народу! — решительно ответила она.

— Самой, конечно, взлетать на воздух необязательно… — засмеялся Камо. — Пусть враги взлетают! Но крест есть крест…

Через несколько дней Каспарова сообщила Асе, что она принята в Особый отряд Камо.

Особый отряд обрастал людьми. Были отобраны пятьдесят человек преданных боевых коммунистов и комсомольцев, прошедших проверку лично через секретарей райкомов, секретарей МК и ЦК. Парни — все как на подбор с военной выправкой, кто в красноармейской форме, кто в матросской.

Девушки тоже в военном — в гимнастерках, в солдатских сапогах, коротко стриженные. Их в отряде было четверо, включая Аню Новикову и Асю Папян.

Третьей была Лиза Барская — коммунистка из бакинского подполья, одноклассница Аси, с которой они вместе приехали в Москву. Четвертую девушку, Лизу Драбкину, командировали в Особый отряд из секретариата ЦК партии. Ее лично знала Надежда Константиновна Крупская, с которой та работала в семнадцатом году на Выборгской стороне Петрограда.

Отряд разместился в небольшом флигельке, спрятавшемся в глубине зеленого двора на Садово-Каретной улице. Девчат поселили в одной большой комнате, ребята занимали несколько других, а Камо занял небольшую комнатушку, где едва поместилась узкая кровать, небольшой столик и пара стульев. Здесь он принимал бойцов, с которыми была необходимость поговорить с глазу на глаз. Дошла очередь до Лизы Драбкиной.

— Хочу попросить вас, Драбкина, заняться довольно скучным делом: анкетами наших бойцов. Вам придется это делать в часы, свободные от занятий, по возможности не афишируя. Так, будто между прочим… Как вы на это смотрите? Справитесь?

Девушка внимательно посмотрела на Камо, обдумывая ответ.

Камо понравилась эта ее спокойная вдумчивость. Сам горячий и быстрый в решениях, он особенно ценил в людях уравновешенность, неспешность высказываний и решений.

— Анкета — это вещь, которая только кажется скучной! На самом же деле бывают анкеты — и анкеты… В тех, например, которые мне суждено было впервые держать в руках, был заключен неповторимый кусок истории…

Камо понял, что Лиза имела в виду анкеты старых большевиков, собравшихся в августе семнадцатого года, после свержения самодержавия, на шестой съезд партии. С каторги, из ссылок и тюрем приехали тогда люди, чтобы решать главный вопрос — вопрос о пролетарской революции.

От Дзержинского Камо знал, что Драбкина — дочь профессиональных революционеров — присутствовала тогда при встрече глубоко взволнованных людей, всматривающихся в лица друг друга, порой не сразу узнававших бывшего товарища по тюремной камере. Конечно, вспоминали они и о пережитых вместе провалах и арестах, годах одиночного заключения, тюремных бунтах, избиениях, каторге, побегах… Он сам тогда, полуживой после Харьковской тюрьмы, через горы и долины добрался до Петрограда. Владимира Ильича не было — скрывался в Разливе от грозящей ему расправы со стороны Временного правительства. Однако съезд работал под его непосредственным руководством!

— Говорите, что же вы замолчали? — с трудом оторвавшись от воспоминаний, попросил Лизу Камо.

— В то время мне было поручено раздать делегатам съезда анкеты, потом собрать их и сделать сводку. На листках серой, шершавой бумаги была начертана повесть о лучших представителях нашей партии. Вы даже не представляете, товарищ Камо, какая впечатляющая картина получилась от сложения всех данных! Я запомнила это на всю жизнь. Сто семьдесят один делегат… Люди проработали в революционном движении в общей сложности тысячу семьсот двадцать один год. Их пятьсот сорок девять раз арестовывали, в среднем три раза каждого. Около пятисот лет провели они в тюрьмах, ссылках, на каторге. Да что, собственно, я это вам говорю, когда в этой статистике числитесь и вы!

Драбкина смущенно замолчала.

— У вас прямо творческий подход к анкетам. Это замечательно, — сказал Камо. — Поговорим теперь о наших анкетах. Сейчас у нас в отряде пятьдесят человек. Мы должны оставить ровно половину. Я дам вам пятьдесят новых бланков. Вы раздадите их бойцам. Они заполнят их в зале, при вас, все вместе. Вы соберете их и потом составите сводку. Несовпадения выпишите отдельно.

— Если не уверен в своей памяти, не лги? Так я понимаю, товарищ Камо, этот ваш маневр с анкетами и автобиографиями? — с улыбкой спросила Лиза.

— Э, это недозволенная вольность — проявлять такую прозорливость! — полусерьезно, полушутливо погрозил пальцем Камо. — Вопросы ко мне есть?

— Есть, товарищ Камо! А как объясню товарищам — хотя бы девчатам по комнате, — почему именно я постоянно прибегаю сюда к вам? Это ведь может вызвать неизбежные толки!

— Да очень просто. Вы ведь, кажется, пописываете, ведете дневник или что-то в этом роде? Пусть все думают, что вы пишете повесть или летопись. И уединяетесь в этой самой отдаленной от суеты комнате. Идет?

Дни проходили в напряженных занятиях. Проводились они по отдельным группам и, исключая девушек, мало кто из числившихся в отряде знал, кто есть кто. Ни разу в полном составе бойцов не собирали.

Камо с первых же дней сумел расположить к себе бойцов, подружиться с ними. Однако это не мешало ему быть требовательным. Но и бойцы понимали его с полуслова, выполняли приказания быстро, точно.

Ася близко подружилась с Аней Новиковой и несколькими парнями из своей группы. На нее сразу произвели хорошее впечатление Роман Аксенов, Филипп Новиков, Володя Хутулашвили, большевик-грузин, которого девчата между собой стали звать «наш старик», потому что Володе было тридцать пять лет.

— Камо, наверное, многих отсеет, — как-то вечером, рассуждая об отряде, глубокомысленно сказала Аня Новикова. — Это при сражении чем больше бойцов, тем лучше, а для нашего дела — наоборот.

— Ладно, поживем — увидим… Наше дело рабоче-крестьянское: как партия найдет нужным, так правильно и будет, — рассудил Аксенов.

— Верно! Служи тому, кому присягнешь! — шутливо бросила Ася.

— Пушкин, «Капитанская дочка», эпиграф к первой главе. Батюшка-дворянин наказывал сыну-балбесу: «На службу не напрашивайся, от службы не отказывайся, служи верно тому, кому присягнешь», — уточнила Драбкина.

Ася покраснела. Конечно, Лиза права: она очень часто говорит книжным языком. А вот Новикова не читала «Капитанскую дочку», и для нее все осталось бы незамеченным, если бы не Лиза, которая любила и знала литературу. Даже сама что-то писала… Затем, говорит, и уединялась в комнате Камо.

Бойцы Особого отряда не только занимались стрельбой, но и учились искусству изготовления самодельных бомб. Много времени отводилось и теоретическим занятиям.

В конце стрельбы в большой комнате, специально отведенной под оружейную, бойцы располагались вокруг длинных столов и разбирали, чистили пистолеты, винтовки, ручные пулеметы. Запах ружейной смазки, металла щекотал ноздри. За работой мало кто отвлекался на разговоры. Только изредка кто-нибудь бросит реплику, второй чертыхнется, если что-то не ладится, третий замурлычет под нос песню…

Камо бесшумно подходил то к одному, то к другому бойцу. Это подхлестывало всех. Каждому казалось, что именно с него Камо не спускает взгляда.

Как-то Роман Аксенов сказал ребятам:

— Однако скажу я вам, други мои, по секрету, только, чур, не выдавать. Камо обучает нас стрельбе из разного вида оружия, а из пистолета — и правой, и левой рукой, и навскидку, учит обращению со взрывчаткой, многому другому, что необходимо для подпольщика, но не очень-то он на нас надеется!

— С чего ты взял?

— С того, что старик считает нас слишком молодыми.

— Чушь какая! Разве сам он не смолоду начал свои революционные подвиги? — удивилась Ася.

— То он, а то мы. Каждый на себя больше надеется.

— А что, очень может быть, — согласился с Романом Филипп Новиков. — Каждый из нас еще не доказал делом, на что способен! А ведь цыплят по осени считают, — высказав свое мнение, Филипп едва слышно засвистел мотив своей любимой песни «Эх, яблочко». При этом он, не отрываясь, продолжал драить ствол винтовки.

Недалеко от Аси работали две Лизы — Барская и Драбкина. Они придирчиво проверяли друг у друга наганы и неизменно обращались к «пулеметчице», как к арбитру.

С лица же Ани Новиковой не сходила снисходительно-добродушная улыбка, когда она смотрела, как работает Драбкина.

— Ну скажи, Лиза, чего ершишься? Глянь, ведь ты воробьиное гнездо в стволе устроила! Пуля в аккурат ляжет в этот пуховик и не вылетит. Дай-ка сюда… — незаметно подмигивая товарищам, наступала на нее Новикова. — Это ведь тебе не книги писать. Эх ты, писака!

Как-то Драбкина поделилась с подругами своими затаенными мечтами: «Вот кончится гражданская, начнется новая, счастливая жизнь, тогда, девчата, все брошу побоку и начну писать. Расскажу потомкам о революции, о таких людях, кто молодости не жалел для народа». С тех пор Аня и дала Драбкиной прозвище — «писака»…

— Не придирайся, Ван Ваныч! — не сдавалась Лиза. — Все равно станешь героиней моей будущей повести!

— Э, товарищи, вы, я вижу, часто спорите, — с улыбкой сказал Камо, как всегда, бесшумно подходя то к одному, то к другому бойцу. — А ну проверим, как идут дела у будущей романистки и ее героини?

Он сначала проверил оружие Драбкиной, потом — Новиковой. Судя по веселому выражению лица, остался доволен их работой. Затем вдруг заставил Асю разобрать и снова собрать наган. Она четко и быстро выполнила приказание.

Каждый боец стремился до подхода к нему Камо доделать работу. Поэтому в тихое позвякивание металла врывалось частое щелканье затворов и курков. Ребята старались на славу, и никто не получил замечания. Потом Камо стоял в сторонке и внимательно наблюдал, как бойцы заканчивали чистку оружия, ставили винтовки в пирамиды, убирали наганы в кобуру, собирали со столов закопченное тряпье…

Когда все было завершено, Камо вытащил из кармана чистый платок, навернул его на палец и наугад взял первую попавшуюся винтовку. Вынув затворную раму и потерев ее, он показал всем платок: на нем не появилось ни единого пятнышка. Затем Камо вытер пот со лба и снова показал платок.

— Видите, оружие вычищено отлично. Оно чище лица. Молодцы, товарищи! Это кропотливая, но святая работа. Придет время, техника, наверное, шагнет вперед, и не будет в оружии ни выемок, ни пазов, где образуются нагар или пыль. А пока взятие цели зависит от чистоты. Ясно?

— Еще бы! — за всех ответил Аксенов. — Мы — ребята смышленые!

Поднялся шум, посыпались смешки. Камо был доволен отрядом, а для бойцов это была высшая награда. Все окружили его.

— Девушки, а ведь вам придется, кроме всего, изучать и правила хорошего тона, принятые в обществе! Иначе любой офицер вас разоблачит.

— А парням? — спросила Новикова, ревниво соблюдавшая равноправие.

— Не волнуйся, Ван Ваныч. Это не ущемит ваше бойцовское достоинство, — успокоил ее Камо. — Что же касается этикета, то мужчинам промашка еще сойдет, а вам, играющим роль светских дам, никогда!

— По мне, катись она в тартарары, эта буржуйская дребедень, — пробурчала Аня, — но если дело революции требует — извольте, — пошла она на компромисс.

Одной из обязанностей бойцов отряда была караульная служба. Часовые стояли не только у входа в общежитие, но и у оружейного склада, который находился за Триумфальной аркой на пустынном месте, где кончалась Москва и начиналась шоссейная дорога на Покровское-Стрешнево. Это было бревенчатое одноэтажное здание без окон, скорее похожее на сарай.

— Смотрите, товарищи, ни на минуту не забывайте, что враги наши не дремлют! Держите винтовку на боевом взводе! — внушал ребятам Камо.

Девушек, правда, не посылали туда, а парни обязательно дежурили.

— Не могли, черти, найти понадежнее помещение для хранения оружия и боеприпасов, — ворчали Филипп и Роман. — Того гляди — поджечь могут…

Они как в воду смотрели. Склад внезапно сгорел. Интереснее всего то, что на Камо это не произвело удручающего впечатления, хотя сами ребята огорчены были безмерно.

Аксенов задумался. Потом, что-то разузнав, сообщил:

— Други мои, скажу вам по секрету: за день до пожара оружие успели перенести в другой склад. Только это между нами. Никому — ни гугу!

Однако не прошло двух дней после первого пожара, как последовал другой: сгорел и второй склад, а там и третий.

— Не кажется ли тебе, Ван Ваныч, что тут не обходится без вражьего вмешательства? — как-то наедине спросила Ася подругу.

— Сомневаться не приходится. Уж очень открыто ведется разговор о запасе оружия! А у врага ушки на макушке.

Не знали девушки, что эти складские помещения специально были придуманы как приманка, чтобы выявить, кто на это «клюнет». К тому времени Драбкина закончила сопоставление личных дел с новыми анкетами бойцов. Уединившись будто бы для своих писаний, она тем временем докладывала Камо:

— У Романа Владимировича Аксенова большое несоответствие между двумя анкетами и автобиографиями. В одном случае он умалчивает, что был в плену у немцев, в другом очень подробно описывает свои приключения. Посмотрите!

Камо взял дело Аксенова.

Родился тот в Витебске в 1898 году в семье железнодорожника. Отец рано умер, мать работала прачкой. Сам Роман еще юношей стал работать в железнодорожном депо; начитавшись книг приключенческого порядка, пытался «съездить» в Америку: в Одессе забрался в трюм американского парохода. Поймали. Убежал в Германию, оттуда его принудительно отправили на родину.

В империалистическую войну Аксенов оставил работу в депо и в шестнадцать лет добровольцем ушел на фронт. Попал в плен к немцам. Бежал. Когда перебирался к своим, был арестован и посажен в тюрьму по подозрению в шпионаже. Но вскоре был оправдан.

Октябрьская революция застала его в Витебске, на его родине. Он вступил в Красную Армию, воевал против белых, был принят в партию большевиков. Затем его зачислили на пехотные пулеметные курсы. Стоял на посту № 27 часовым у квартиры Ленина, что не каждому курсанту доверялось…

Камо поговорил с Аксеновым. Тот очень просто объяснил расхождения в документах.

— Я не считал нужным писать об этом. Ничего похвального! Одна дурость, и только…

Широкоплечий, сероглазый, русоволосый парень, по натуре балагур и насмешник, он за короткое время стал душой отряда.

— А почему теперь так подробно изложили эту «дурость»? — строго спросил Камо.

— Хм… — усмехнулся Аксенов. — Потому что при такой ситуации, что какой-то вражина забрался в Особый отряд и склады оружия уничтожает, надо, чтобы каждый боец как стеклышко был проявлен в каждой мелкой точечке его жизни! Хочу, чтобы никакой утайки ни от кого не было…

Камо пытливо посмотрел в глаза Романа. Парень спокойно выдержал взгляд.

— Так ты уверен, что склады оружия у нас взрываются?

— Конечно! Вам бы надо каждого из отрядовцев сквозь ситечко пропустить, товарищ Камо!

— Раз вы такой прозорливый, Аксенов, я вам одному открою секрет: горят пустые старые сараюшки, и только. Но смотрите, ни одному человеку не говорите! Пусть останется между нами. Ладно?

— Могила! — Роман энергично ударил себя ладонью в грудь. — Аксенов не подведет, товарищ Камо. — Его обычная покоряющая улыбка исчезла с лица.

После ухода Аксенова Камо долго сидел в задумчивости.

— А кто еще из бойцов был в плену у немцев? — спросил Камо у Драбкиной, когда она снова зашла со своим «писанием».

— Абол. Вот его личное дело…

Жизнь Яна Абола была подобна жизни многих латышей-революционеров. Родился в декабре 1895 года в семье безземельного крестьянина, в Латвии. Отец работал поденщиком, рано умер, оставив шестерых детей.

Шестилетнего Яна определили в дом богача подпаском. Когда подрос, стал пастухом. Затем начал работать в Риге каменщиком.

Под влиянием своей сестры — работницы-большевички Зельмы и ее товарищей-революционеров, стал посещать подпольные собрания, участвовал в забастовках. Во время демонстрации он нес красное знамя в колонне рабочих фабрики «Проводник», за что в 1914 году был арестован и сидел три месяца в тюрьме. По выходе на волю с еще большим рвением предался революционной работе.

В 1914 году активно участвовал в организации антивоенной демонстрации, проходившей под лозунгом «Долой войну!». Был вторично арестован в числе рабочих-каменщиков. После освобождения, чтобы избежать явки на военную службу, уехал из Риги в Царицын. Не имея паспорта, работал грузчиком на волжских пристанях, а временами — каменщиком на стройках.

Из-за преследований полиции осенью 1916 года завербовался на выполнение тыловых работ в бывшей Виленской губернии, откуда весной был взят в армию, и в августе 1917 года стал членом большевистской партии.

В боях под Ригой Абол был тяжело ранен, попал в плен к немцам и убежал. Весной 1919 года добровольцем вступил в Красную Армию. Вторично был ранен в бою под Елгавой. После лечения в госпитале откомандирован в распоряжение ЦК партии, а затем зачислен в Особый отряд.

Камо отложил дело Абола в сторону. Взял бумаги Филиппа Новикова, ближайшего друга латыша, с которым ему пришлось сидеть в Рижской тюрьме за участие в первомайской демонстрации.

…Чуваш по национальности, Новиков не помнил места своего рождения: село находилось где-то около Чебоксар. Он рано убежал из дома сельского богача, который еще малым ребенком взял его, сироту, в подпаски. В Балтийский флот попал сначала юнгой, а как подрос, стал матросом. В 1918 году был откомандирован оттуда в Москву и попал в охрану поезда наркомвоенмора.

Будучи бойцом охраны, Новиков исколесил половину России. Не раз ему приходилось принимать участие в боевых операциях…

Камо перечитал и личное дело Казаринова. Андрей тоже из семьи крестьянина-бедняка деревни Карапаны Вятской губернии.

Русский по национальности, Андрей Казаринов работал батраком у зажиточного крестьянина своего села, затем служил матросом в пароходстве на реках Западной Сибири. Три года был в окопах, затем вернулся из армии и работал ремонтным рабочим в депо. В 1918 году пошел добровольцем в Красную Армию. Оттуда был командирован на Московские кремлевские курсы. В 1919 году вступил в члены партии большевиков…

— Биографии этой четверки — Аксенова, Абола, Новикова и Казаринова — схожи до скуки. А вы, Лиза, говорите, что анкета — вещь не скучная, — отложив в сторону дело Казаринова, сказал Камо. — Все они из бедных семей, у всех четверых — сиротское детство, потом армия или флот, окопы или железнодорожное депо.

— А вы обратили внимание, что они и по внешности схожи? — спросила Драбкина. — Высокие, сероглазые, русоволосые. Новиков, пожалуй, немного отличается: чуть ниже ростом, широкоплеч, ходит, раскачиваясь, будто земля под ногами вертится.

— Это у него от флотской службы. Он и с тельняшкой не расстается, заметили? А ну вызовите его сейчас!

Филипп шел, как всегда, вразвалку, широкими шагами. Поздоровался сдержанно.

— Так как же, дорогой, получилось, что вы не помните названия своей деревни, где родились? — перекинувшись с вошедшим несколькими незначительными фразами, спросил Камо.

Новиков пожал плечами. В уголках его рта появилась легкая ухмылка, будто он знал нечто такое, что было недоступно пониманию его собеседника. Однако Камо терпеливо ждал ответа, поэтому Новиков сказал:

— Миколина слобода называлось местечко в пяти верстах от Чебоксар. Я ведь оттуда убежал, когда мне шел двенадцатый год. А вот о деревне, где я родился, откуда крохотным мальчонкой меня взяли на Миколину гору, никто не помнил.

Новиков замолчал. Как далекое видение, ожило в памяти затерявшееся в степи чувашское село, и увидел он себя босоногим, оборванным подпаском, с облупленным на солнце и ветру носом, потрескавшимися губами в доме богача односельчанина, взявшего его к себе из милости после смерти родителей.

Да полноте, были ли у него родители? Что-то ни отца, ни матери Филипп припомнить не может. И взрослые при разговоре с ним, будто сговорившись, ни разу не рассказывали ему о них. Казалось, Филя, как его звали, просто свалился с неба, безродный, ничейный, никому не нужный. Умри он, никто-никто бы по нем не заплакал. Таких много бродило по земле с котомками за плечами.

«Хорошо, хоть нашелся добрый человек, пригрел в своем доме, кусок хлеба дает, а то ведь с голодухи недолго и подохнуть» — так говорили люди, когда он пытался их разжалобить слезами. Тяжело держаться на ногах после колотушек и подзатыльников. И опять-таки его винили: «Сам не плошай, не давай повода. Помни о своем месте в доме! Будь послушным и прилежным. Исполняй все желания своих хозяев! Расторопности недостает. Туго соображаешь!»

И на самом деле он туго понимал. Плохо запоминал. Уж больно много его били по голове и таскали за волосы…

— Вот так бы и написали — Миколина слобода. А то вы пишете: «Не помню, как называлась деревня», — вывел Филиппа из задумчивости Камо.

— Можно и так, — согласился Новиков. — Но ведь не там я родился, а только рос там!

А вскоре сгорел, вернее, взорвался еще один «оружейный» склад. Интереснее всего, что на этот раз охраняли его бойцы, которые в карауле при прежних «складах» не стояли.

— Знаете, Феликс Эдмундович, так дальше продолжаться не может, — встретившись вечером с Дзержинским в его кабинете и доложив обстановку, заявил Камо. — Неуловим проклятый вражина! Что-то надо придумать. А?

— М-да… Невероятно, но действительно просочился в Особый отряд какой-то осведомитель, конспирация у него глубокая… Давай подумаем, как быть? А что говорят бойцы между собой?

— Клянут врага. Но об истине, о «складах», никто не догадывается: принимают за чистую монету. Я же и виду не подаю, что внутри у меня все клокочет. Смотрю на каждого и мысленно под овечьей шкурой пытаюсь увидеть волчью. А интуиция молчит, подводит, проклятая! Никого я не подозреваю. Никого! Однако кто-то ведь уничтожает «склады»?

Дзержинский никогда не видел Камо в таком возбуждении. Тот быстрым шагом ходил по небольшому кабинету, как посаженный в клетку барс.

— Вы Георгия Александровича Атарбекова знаете? — вдруг спросил Дзержинский.

Камо остановился и вопросительно посмотрел на него.

— Ага, не знаете. Он — старый большевик, член партии с девятьсот восьмого года, чекист, да, да, скажу вам, незаурядный! Вчера он предложил очень интересный план. Очень. Кстати, я его на время прикрепил к Особому отряду.

— Какого Атарбеков года рождения?

— Восемьсот девяносто первого, на девять лет моложе вас, на пятнадцать — меня. Однако товарищ мудрейший!

— Я, кажется, его знаю… Он носит усы и бороду с баками. Верно?

— Ну да, это он. Садитесь, Камо, обсудим-ка его план. — И Дзержинский указал на стул рядом с собой.

5

Ранним августовским утром девятнадцатого года Особый отряд в полном составе понесся на грузовиках по Тверской-Ямской к Петроградскому тракту. Миновав Триумфальную арку, машины въехали в пригород столицы. Сквозь зелень деревьев проглядывали одноэтажные домики с наличниками и карнизами, разукрашенными затейливой русской резьбой по дереву.

Оставив позади несколько поселков, грузовики свернули в сторону лесного массива и километрах в сорока от Москвы остановились возле небольшой поляны, со всех сторон окруженной деревьями и кустарниками. После тряски так хорошо было размяться! Остроты и смех раздавались со всех сторон. Однако через несколько минут Камо жестом поднятой руки призвал всех к порядку.

— Ну, товарищи, будет! Теперь — к делу! Давайте поговорим языком оружия. Посмотрим, кто насколько преуспел. Приготовиться!

На высоком старом дубе с мощными ветвями повесили мишени, измерили расстояние и приступили к обычной учебной стрельбе из маузеров, наганов, парабеллумов. Большинство ребят попадали в цель неплохо.

Затем с завязанными глазами разбирали и собирали личное оружие. Лучше всех с этим делом справлялась Аня Новикова. Как всегда, больше всего получила замечаний Ася… От этого ее настроение упало. Неужели она так и не научится в присутствии людей, особенно Камо, не волноваться?

Потом снова стреляли.

— Товарищ Камо, патронов больше нет! — наконец весело известил Роман Аксенов.

— Так уж и нет? А ну проверьте свои личные запасы!

— Нет, все до единого отстреляли, — подтвердили бойцы.

— Нет так нет. На сегодня хватит. Отдохнем!

В голосе Камо послышались радость и удовлетворение. Он даже Асе подбадривающе улыбнулся: мол, не беда, если и промазала пару раз или не сразу на ощупь нашла деталь пистолета… Придет время — научится! Это его настроение тут же передалось остальным.

Ребята расстелили на траве брезентовую подстилку, девчата вытащили взятый с собой сухой паек. Все расселись кружком и принялись за завтрак. В один миг справились со всем, что было. Дали бы им еще два раза по стольку, и того было бы мало в голодный девятнадцатый год! Но не хлебом единым жили бойцы…

— Жаль, нет сегодня с нами наших Лизочек! Такого отдыха лишились! — с искренним сожалением сказала Ася. Драбкину снова отозвали в Секретариат ЦК, а Барская два дня назад по ее настойчивой просьбе была направлена с агитбригадой.

— Лиза теперь по ночам — днем, конечно, некогда — твой образ, Ван Ваныч, в романе развивает. А чем черт не шутит? Может, выйдет книга, и рядом с тобой и наши физиономии замелькают? — пошутил Аксенов. — А вот Барской нам на самом серьезе не хватает, сейчас бы она концерт организовала… Споемте, а?

Но его никто не поддержал — уж очень хорошо было просто так безмятежно расслабиться.

Мягкое солнечное тепло последних дней августа, тихий шорох листьев, запах цветов и дружеская беседа Камо создавали какую-то особенно приятную обстановку.

И вдруг из глубины леса, куда вела единственная тропинка, вылетели белопогонники с шашками наголо, с направленными прямо на бойцов маузерами. Неожиданность нападения парализовала всех. Хотя в появлении врага ничего удивительного и не было: из последних сообщений всем было известно, что генерал Мамонтов, прорвавшись к Туле, угрожал столице.

Отряд оказался молниеносно окруженным, и его разоружение произошло так ошеломляюще быстро, что никто не сумел оказать настоящего сопротивления, да и нечем было стрелять.

Только одному из боевиков, Николаю Флорану, рослому чубатому парню, удалось в первые минуты суматохи прорвать цепь и бежать.

За ним раздались выстрелы, но он не остановился. Петляя за кустами и деревьями, Флоран выбрался из леса и пустился во весь дух к Москве, чтобы привести оттуда подмогу.

Тут только Ася по-настоящему поняла, что в минуту смертельной опасности никто наперед не знает, как поведет себя. Во время пожара иные выбрасываются из окон и разбиваются насмерть. Утопающие топят своих спасителей. Бывает, и матери бросают детей, чтобы спасти свою жизнь. «Главное — устоять, выдержать, помнить о деле, перехитрить врага и с малыми силами победить!» — именно так только что до этого налета говорил Камо. Мог ли он предположить, что через несколько минут его первого на глазах у всех враги собьют с ног, скрутят и, осыпая бранью, насильно потащат куда-то за деревья. Камо силился на прощанье что-то крикнуть своим, но помешал кляп во рту. Ася окаменело смотрела ему вслед.

Вскоре послышались брань, стоны. Ася вся похолодела, поняв, что Камо пытают.

Следующим повели за высокие кусты связанного Андрея Казаринова. Увидев прикрытое рогожей тело, он решил, что это Камо. Крикнул с болью:

— Изверги! Что вы с ним сделали!

— Небось командир? А ну рассказывай, кто вы такие, что здесь делали? Ну же! — Лицо допрашивающего побагровело.

У Андрея перехватило дыхание. Нет, умирать не хотелось, но и просить жизни у бандитов он не намерен.

Два дюжих белогвардейца толкнули Андрея к высокой сосне, на суку которой болталась петля из толстого каната.

— Если выдашь коммунистов, получишь свободу, — как во сне дошел до Андрея ненавистный голос.

— Вешайте! Я сам — коммунист! — со всей страстью крикнул он и отвернулся.

— Легко хочешь отделаться! Сначала мы вырежем на твоей груди красную звезду. А пока, ребята, уведите его!

Так же стойко держалась Аня Новикова. На игривый вопрос, как она, такая видная девушка, решилась связаться с красной шантрапой, она запросто плюнула допрашивавшему в лицо.

— Это тебе за моего отца, это за меня — коммунистку, барское отродье! Давай вешай, а то жива останусь — тебе не жить! — Аня толкнула плечом своего конвоира и сама подошла к виселице с гордо поднятой головой.

— Нет, королева! Виселицы и тебе мало. Надобно и твою нежную грудь украсить красной звездой. Уведите! Следующего!

Перед штабс-капитаном теперь стоял Василий Прохоров — московский рабочий. Он заметно волновался, но в глазах и сжатых губах застыли упрямство и решительность.

— Ну, большевик, сколько тебе лет?

— Сколько есть — все мои!

— Ты еще дерзишь, заблудшая овца? А понимаешь что идешь против своих, русских, против государя, отечества? Небось мать горемычная…

— Не трожь, гад, имя матери! Я коммунист! Вешай!

— Уведите и этого! Следующий!

Ася в это время до крови прикусила губу, чтобы не закричать. Первой мыслью ее было броситься на негодяев и ногтями царапать их лица. Только чего бы она, безоружная, этим достигла в такой обстановке, а вот перехитрить врага, убежать, чтобы привести сюда подмогу, — это будет по-камовски, как это сделал Николай Флоран. Но удался ли ему побег, или настигла его вражеская пуля?

Ася едва удерживала крик отчаяния. Едва ли она выдержала бы эту моральную пытку, если бы наконец не повели на расправу и ее. В лесу она тоже увидела тело, покрытое окровавленной рогожей. «Неужели Камо?» — с содроганием подумала Ася, но не издала ни звука. Ее поставили перед главарем банды. Вокруг виднелись следы крови, а на суку висела веревочная петля — виселица. Ася зашаталась. Неужели возможно так бесславно, ничего еще не сделав для людей, погибнуть? Где же Камо и другие товарищи? Она вновь прикусила губу и в упор посмотрела на бородача. А что, если попробовать сыграть роль этакой наивной девушки, обманом втянутой в неведомую ей историю?

— Кто такая? Как попала в отряд? Говори правду, а то! — Допрашивавший ее бородач сурово показал на виселицу. — Страшно ведь, а? Говори, страшно?

— Конечно, страшно! — с неподдельным ужасом призналась она. — Только за что меня вешать? Я никакого отношения к этим людям не имею. Меня привез сюда знакомый шофер просто погулять… — Ася запнулась и бросила на бородача притворно-смущенный взгляд.

— Дальше что? Нечего играть в невинность!

— Дальше? — вдруг Ася, вспомнив Николая Флорана, обрела уверенность. — Дальше он, как увидел вас, бросил меня и убежал. Вы сами это знаете. Стреляли же вслед ему, может, убили даже бедолагу. — При этой мысли у Аси защемило сердце.

Голос прозвучал искренне, глаза смотрели в самые зрачки главаря банды так правдиво, что тот должен был поверить! Ведь она и на самом деле была убита горем.

Но сердце белобандита оказалось каменным.

— Врешь! Мы доподлинно знаем, кто ты. Не отпирайся!

— Кто же я? Может, вы обо мне знаете больше, чем я сама?

— Коммунистка, вот кто! Назови, кого из большевиков знаешь.

— Я же сказала: никого и ничего не знаю.

— Ну ладно, мы развяжем твой язык…

Бородач махнул рукой. Высокий плечистый мужчина в форме поручика схватил Асю в охапку, подвел к дереву и несколькими витками примотал ее веревкой к стволу.

— Ну так как же? Назовешь ты своих или нет? — В голосе бородача слышались не свойственные его свирепому виду интонации: было похоже, что ему самому не слишком хотелось, чтобы ее пытали.

Это лицемерие особенно возмутило Асю. Больше она уже не смогла притворяться и с ненавистью крикнула:

— Сказала, ничего не знаю! Оставьте меня в покое или вешайте!

Сердце Аси замерло, будто остановилось. Скорее бы, что ли! Теперь только оставалось мужественно ждать конца. Не было рядом никого, кроме ненавистных бандитов, с кем можно было бы взглядом попрощаться. Оставалось только это нестерпимо сияющее небо с журавлями. Нет, умирать не хотелось! Но и ждать смерти стало невыносимо.

— Один, — начал считать бородач. — Два…

Ася в каком-то забытьи, как во сне, ждала команды «три», но ее почему-то не последовало. Что такое? Она оторвала взгляд от неба и оглянулась. Перед ней стояли живые товарищи и лукаво смеющийся Камо. Кто-то из своих поспешно развязывал ей руки.

— Что, что это было? — теряя последние силы, прошептала побелевшими губами Ася. Теперь, когда опасность миновала, она поняла, как было потрясено все ее существо. Нет, умереть было нелегко! И вдруг она, как маленькая девчонка, заплакала тихо, тихо… То были облегчающие душу слезы.

— Об чем, глупенькая? Ты держалась молодцом! — с не свойственной ее суровой натуре нежностью Аня Новикова прижалась щекой к ее щеке. — Видишь, наши подоспели…

Оказывается, Флорану побег удался. Однако до Москвы ему бежать не пришлось. Не успел он отойти от опушки леса километра три, как наткнулся на красный кавалерийский отряд и нескольких верховых в штатском. Каково было его удивление, когда среди них он увидел Дзержинского.

Флоран не обратил внимания, с какой готовностью, будто ждали его появления, все расступились перед ним и пропустили его к Феликсу Эдмундовичу.

— Кто вы и откуда бежите? — строго сдвинув брови, спросил его Дзержинский. Однако глаза «грозы революции», этого худощавого, высокого, подтянутого человека, светились дружески-тепло, с какой-то даже затаенной улыбкой.

— Я Флоран, донской боец, то есть красный боец из отряда… — дальше голос Николая осекся, он не мог назвать имя Камо, — скорее на помощь, белобандиты вешают наших товарищей, — справившись с волнением, крикнул он и протянул руку по направлению леса.

— Сядь на коня, показывай дорогу, — приказал Дзержинский и, не теряя времени, пока Флоран сядет верхом, поскакал с отрядом вперед.

Флоран и тут сразу не обратил внимания, что кавалеристы и их предводитель в проводнике не особенно нуждались. Они сами быстро нашли дорогу на ту лесную поляну.

Окружение «банды мамонтовцев» произошло так же молниеносно, без единой жертвы как с той, так и с этой стороны. Камо и его бойцов нашли связанными под разными деревьями.

— А ведь могли убить тебя наповал, а? — обняв сиявшего от радости Флорана и крепко прижав к груди, сказал Камо. Это были первые слова, когда наконец освободили его рот от кляпа и руки от веревок.

— Двум смертям, товарищ Камо, не бывать, одной не миновать, — вместо Николая ответил Аксенов, — а я, слабак, как начали вешать, сознание потерял. Так и лежал бездыханный, пока не освободили.

Он был удручен и пристыжен, говорун и шутник отряда. Товарищи, сочувствуя ему, не поддержали его подтрунивания над собой.

— Не только ты растерялся перед смертью, Роман, я тоже ахнул: «Ой, мамо», — в утешение Аксенову признался Ян Абол. При этом он, тоже виновато улыбаясь, растерянно развел руками.

Это первое боевое крещение в лесу, которое получили отрядовцы, явилось проверкой не только стойкости, мужества каждого из бойцов, но и помогло выявить слабонервных.

Обнаружился и белогвардейский шпион, затесавшийся с чужими документами в отряд. Когда его повели «на расстрел», он закричал: «Не смейте меня трогать, я свой!» — и, распоров подкладку голенища сапога, показал удостоверение на тряпке. В ЧК выяснилось, что он был прожженным деникинцем.

— Выходит, худа без добра не бывает!.. Представляете, если бы этот тип — как свой — среди нас ходил? Даже подумать страшно! — выразила общую мысль Аня Новикова.

Да, было над чем задуматься… Человек действительно большая загадка. Как трудно добраться до его сущности! Только случай или особые обстоятельства помогают увидеть душу человека в истинном свете…

6

В тот же день вечером, после ужина, Камо зачитал окончательный список бойцов Особого отряда. После проведенного испытания, которое, кстати, проходили лишь двадцать пять человек из пятидесяти, в отряде вместе с Камо осталось семнадцать человек. Остальные были откомандированы.

Камо поднимал с места каждого, как говорится, на общее обозрение, и тоткоротко рассказывал о себе. Это была важная минута: ведь предстояла опасная совместная работа, и люди должны были знать, кто есть кто!

О том, что случившееся было испытанием, никто из отряда Камо на первых порах не догадывался. Спустя много лет пошли разговоры, строились догадки, нашлись и такие, кто был в числе «мамонтовцев» и инсценировал нападение. Однако в официальных документах долгие годы о проведенном испытании никаких сведений не было.

Ася оглядывала своих товарищей с нескрываемым любопытством. Они тоже не оставались в долгу…

Только Аня Новикова держалась вполне бесстрастно. Всем своим видом она как бы хотела подчеркнуть полное безразличие к происходившему. В отряде теперь оставались только две девушки: она и Ася.

Камо вызывал бойцов по алфавиту.

Первым поднялся высокий, чуть сутуловатый латыш, с синими глазами, русыми волосами и приятной застенчивой улыбкой на мужественном открытом лице.

— Абол Ян, двадцать четыре года, бывший каменщик. Был в бригаде латышских стрелков, воевал в империалистическую против немцев, потом против всяческих врагов Советской власти. Член партии с семнадцатого года.

— Ян — значит Иоан? Будешь Иваном! — с ходу дал прозвище Роман Аксенов, а теперь уже — Разин.

— Благовещенский Виктор, девятнадцать лет, член партии с восемнадцатого года, русский, — поднялся вслед за Аболом среднего роста, русоволосый и сероглазый крепыш.

— Сандро Махарадзе, двадцать три года, военный, член партии с шестнадцатого, грузин. — Сандро на удивление оказался голубоглазым, белокурым и очень похожим на Яна Абола.

— Ну и кавказец… я думал, там все черные! — опять высказался Роман. — Постой, Сандро — это Александр?

— Да, я по-русски Александр, — с явным кавказским акцентом ответил Махарадзе.

— Тогда Санькой будешь! — не унимался Роман.

— Э-х, зачем Санко. Сандро я буду, кацо, Сандро!

— Флоран Николай, двадцать лет, шахтер, донской казак, член партии с восемнадцатого, — поднялся ясноглазый, худощавый, с коротким носом и белозубой улыбкой герой этого дня.

— Наш Дмитрий Донской — удалой молодец! — радостно воскликнул неугомонный Роман.

Бойцы захлопали, однако Камо строго постучал карандашом по столу и призвал их к порядку.

— Щетинников Михаил, девятнадцать лет, бывший рабочий, белорус, член партии с семнадцатого года, — по знаку Камо поднялся следующий.

Просто на удивление и ясноглазый белорус Михаил, и чуваш Филипп Новиков были тоже очень похожи на предыдущих товарищей. Никаких особых примет. Вот уж постарался Камо!

Когда он назвал Асю, она даже не ожидала, что так разволнуется. Кто она перед этими рабочими и крестьянами? Ее партийная биография только начиналась. Только время должно было показать, на что она была способна.

— Ася Папян, — начала она.

— По прозвищу Сатана, — подал голос Роман. Все засмеялись. А Ася, вместо того чтобы еще больше растеряться, наоборот, окрепла духом: надо же было оправдать свою кличку!

— Ася Папян, девятнадцать лет, член партии с восемнадцатого, из учительской семьи, окончила гимназию с золотой медалью.

«Зачем это я про медаль вспомнила?» — с досадой подумала она.

— Гимназисточка, значит, — успел подать реплику Роман.

— Боец Особого отряда Камо! — отрезала Ася.

И так поднялись все. Даже Камо сказал несколько слов о себе. Бойцам давно не терпелось узнать о его подвигах от него самого. Но Камо был сдержан и скуп на слова, и никто не решился задавать ему вопросы.

Когда взаимное знакомство закончилось, Роман с гордостью воскликнул:

— Гляньте, товарищи, ведь у нас настоящий молодежный союз национальностей, вот что такое наш Особый отряд! Смотрите, девятерым из нас не более двадцати лет, четырем — от двадцати до двадцати пяти, только остальным четырем более двадцати пяти. Здорово? Теперь дальше: среди нас пять русских, три грузина, три армянина, два белоруса, два латыша, один украинец, один чуваш. Во! Нарочно такое разнородье не придумаешь…

— Неуч ты, Аксенов, хоть тебе двадцать один год, ты с семнадцатого член партии и даже рабочий, самый передовой класс на земле! Нет такого слова — «разнородье». Есть большевистское слово «интернационал», чуешь? — строго спросил Филипп.

Все засмеялись, но Роман был не из таких, чтобы смутиться.

— Ладно уж тебе, Филя… Кстати, для кого я, может, еще и Аксенов, но для тебя — Разин! Слыхал ведь, что сам Камо мне эту кличку дал!

— Пусть Разин. Но это не меняет дела с интернационалом. А что касается Фили, то мне это имя с детства оскомину набило. Не люблю его. Ребята, зовите все меня просто Иваном, а?

Каждый весело стал придумывать себе кличку. Однако Камо, подняв руку, призвал всех к порядку и провел короткую беседу о целях и задачах отряда. Он должен вести в тылу врага подрывную работу, обманывая неприятеля, заманивая его главарей в ловушки, чтобы выведать планы, чтобы обезвредить. Камо подчеркнул, что решают успех верность делу, сметливость, решительность, бесстрашие каждого.

Встреча закончилась песней. Роман — первый из всех заводила — сильным приятным голосом запел «Смело, товарищи, в ногу», и все, в том числе Камо, дружно подхватили ее. Потом последовала другая, третья. И наконец, прозвучало «Эх, яблочко», которую завел Новиков, — оказалось, это его любимая с флота песня…

В этот день Камо выдал каждому из бойцов талоны на получение одежды из закрытых распределителей.

— Выбирайте вещи понарядней. Чтоб и духу не стало гимнастеркам, кепкам, кожаным курткам, красноармейским брюкам! — сказал Камо. — Девушки должны выглядеть, как богатые светские барышни, парни — соответственно. Ясно? А уж короткий ваш ежик, Новикова, придется спрятать под парик. Действуйте!

На складе, куда пришли камовцы, было полным-полно буржуйского тряпья. Так что каждый имел возможность выбрать одежду не только по своему размеру, но и по вкусу.

И девушки принарядились: кто в шелк, кто — в бархат и кружева. На ногах теперь вместо грубых солдатских сапог красовались изящные ботинки на высоких каблуках. Подобрали и пальто с модными шалевыми воротниками. И кокетливые шляпки. А на коротко стриженные волосы Ани Новиковой надели очень красивый светлый парик.

Ася, уже обладательница знаменитого манто — подарка Лазьяна, — выбрала себе шелковую кружевную блузку с широким воротником и синюю шерстяную юбку клеш. К ее черным волосам, зачесанным наверх, хорошо подошла черная фетровая шляпка с белой в крапинку лентой.

Когда все предстали перед Камо в новом виде, тот одобрительно хмыкнул:

— Великолепно! Недаром говорят, что встречают людей по одежке. Кто, глядя на вас, усомнится, что вы дворянские выскочки — сыночки и доченьки? На худой конец — за купеческих сойдете… Но это лишь полдела. Ведь другая часть пословицы гласит: провожают-то по уму! — Камо интонацией особо подчеркнул последние слова. — Думаю, что вам понятно, о чем речь? С этого момента вы должны тщательно следить за собой, чтобы естественно играть свои роли.

— «Назвался груздем — полезай в кузов»… Так, что ли, товарищ Камо? — спросил Разин.

Товарищи засмеялись. Однако Камо оставался озабоченным.

— Вот именно! Вы — бойцы невидимой, очень опасной для врага армии. Но не забывайте, что и враг имеет такую же армию, которая ходит под нашей пролетарской личиной. Сами в этом убедились! Распознать и обезвредить противника — вот наша задача.

Асю удивили парни… Переодетые в новые, с иголочки, штатские костюмы из дорогого материала и накрахмаленные воротнички и манжеты, в модные шляпы и блестящие ботинки — они стали похожими на холеных буржуйских отпрысков. Так преобразила их одежда…

Но и парни вдруг заметили, что девушки, оказывается, красавицы! Сапоги и гимнастерки как-то ставили девчат в один ряд с мужчинами. Теперь же бросились в глаза и маленькие изящные ножки, и цвет волос, и цвет глаз.

— Ого, Ван Ваныч в женском наряде стал совсем неотразим, — искренне любуясь ею, всплеснул руками Роман.

— К черту! — вспылила Новикова. — Не для того я пулемет изучала, чтобы в мамзелях ходить!

— Боишься потерять с таким трудом завоеванное равноправие среди нас, мужчин? — съязвил задетый ее вспышкой Роман.

Камо, сам будучи человеком высокой нравственности и моральной чистоты, сразу оценив обстановку, произнес самые нужные в тот момент слова:

— Нам сейчас, товарищи, не до лирики. Никаких ухаживаний! Крепкая, целомудренная братская дружба должна укреплять наш союз. Вы все — коммунисты и должны помнить свой долг перед партией и народом.

— Какой же это волевой, собранный, хорошо знающий свое место в жизни, свое назначение в ней человек! — с восхищением воскликнула Ася, когда Камо вышел из комнаты.

— Человек как человек, — подмигивая товарищам, подтрунил Роман Разин.

— Нет! Нет! Это необыкновенный характер! — распалялась девушка.

— Ася права. Характер у Камо такой, что он всем — земляк. Понятие «родина» для него не земля, а люди на земле, их судьбы! — поддержал Асю Ян.

— Ну, насчет того, что Камо всем земляк, это ты врешь, братец. Пролетариям — да, а врагам народа — сам враг, — вступил в разговор Филипп.

Со дня организации Особого отряда прошло совсем немного времени, однако Ася так привыкла к своим товарищам, будто знала их сызмальства. Очень разные по характерам и привычкам бойцы серьезно и вдохновенно готовились к своей будущей работе. Все эти молодые коммунисты казались Асе особыми, неповторимыми людьми. Все их взгляды на жизнь, их поступки были подчинены главной идее: беззаветному служению революции. Личной семейной жизни, а также каких-либо развлечений для отряда в этот период не существовало. Только вечерами, после утомительных занятий, все любили вместе усесться за «круглый стол», как говорил Роман, и повести задушевный разговор. Больше всего о том, что каждый оставил позади: теперь это у всех вызывало щемящую тоску. Пора детства и юности, как бы тяжело она ни складывалась, сейчас, с расстояния, казалась прекрасной!

— Рос я в обидах и горе, и быть бы мне богобоязненным фанатиком, если бы не случай, — как-то рассказал о себе Филипп Новиков. — Сколько разговоров велось о боге в доме моего толстосума-хозяина, вы и представить не можете! С каким остервенением клали богу земные поклоны, с каким страхом говорили о черте и дьяволе, об аде, пугая нас, горемык-батраков, чтобы поменьше ели и были чисты на руку… Верите, бывало, шагу не сделаю, чтобы не вспомнить о всевышнем! Будто тот ходил за мной по пятам и высматривал, высматривал, что я положил в рот, что в карман. А уж как часто я жаловался богу на обиды и просил заступиться за сироту! Так бы мне и пропадать в этом убожестве, если бы не Даниель Дефо.

— Кто, кто? — изумленно просил Ян. — Имя вроде иностранное?

— Еще бы… — засмеялся Разин. — Это же автор «Робинзона Крузо»!

— Тише, черти! Филипп остановился прямо на полуслове, — рассердилась Аня. — Разве можно так обрывать?

— Ну, Филя, заступница у тебя — всех отцов и матерей за пояс заткнет! Нечего теперь «в жилетку плакаться», что сирота… Да и сам во каким вымахал! — не унимался Аксенов-Разин.

Все засмеялись, а обветренное лицо бывшего моряка Балтийского флота зарделось. К этому здоровяку действительно не подходило жалостливое слово «сирота».

Однако Новиков по природе своей был очень уязвим и теперь, огорченный, без улыбки ждал, когда смолкнет веселый гогот.

Наконец, когда все утихомирились, Филипп продолжил рассказ:

— Я читать по-настоящему научился только по этой книге… А то на «азах» и «буках» все сидел! Я эту книжку «увел» у одной девочки: можно сказать, совсем ребенка, она, видите ли, пришла с матерью к хозяину моему нанимать подводу в отъезд и все прижимала к себе «Робинзона Крузо».

— Ну а как же ты сумел отобрать у нее эту книжку? — спросил Ян.

— Да я не отбирал. Больно жалостливая оказалась у нее душа. Хозяин мой имел привычку чуть что, подзатыльниками меня награждать. И тут он при ней, к чему-то придравшись, раза два прошелся по моей бедной головушке. А она, девчушка-то, чуть не в рев: с кулачками на него кинулась, а мне всунула в руку книжку свою драгоценную… Дескать, на, только не реви!

Как одолел я через силу этого Робинзона, так захотелось мне на волю. Хоть на необитаемый остров, только туда, где ни бога, ни черта! Свет велик, но на всем свете не было у меня ни одной родной души, к кому я мог бы приткнуться. А тянуло, тянуло к иным берегам! И поехал я, как Робинзон, к морю на «авось да вывезет». Многое сейчас вспоминается, многое забыто.

Рассказывая, Филипп все время обращался взглядом к Ане, будто одинаковые фамилии невидимыми нитями уже связывали их. Ван Ваныча это бесконечно трогало, но по характеру она была человеком суровым, сдержанным, поэтому внешне ничем не проявила свое сочувствие.

В отряде Камо вообще Аня Новикова с первых же дней завоевала авторитет своей принципиальностью и правдивостью.

— Аня прекрасный человек, она личность! — как-то сказал Роман Разин, который хорошо знал ее еще с кремлевских курсов.

— Счастливые вы с Новиковой! Часто видели Ленина! Мне думается, рядом с ним люди становятся лучше, чище! — с завистью воскликнула Ася.

Она была недалека от истины. Курсанты Кремля, особенно Аня Новикова, действительно олицетворяли своим образом мыслей и поведением ленинскую простоту, честность, чистоту, принципиальность.

Эту девушку с мужским прозвищем Ван Ваныч невозможно было склонить не только к малейшей лжи, но и даже к оправданной обстоятельствами небольшой неточности.

Как-то раз Ася была свидетельницей того, как Аня Новикова «отбрила», по ее выражению, одного товарища во время своего дежурства по общежитию.

— Ван Ваныч, кто бы меня из посторонних ни спросил, скажи, что я на срочном задании, ладно? — попросил Аню боец.

— Это что еще за новости? — нахмурила она брови.

— Понимаешь, Ван Ваныч! Обещался одному парню кое-что сделать, а зря. Не в силах я, а признаться ему в этом — совести не хватает.

— А совести врать человеку хватает? Кто он, этот парень?

— Да один из наших деревенских ходоков! К Ленину, видишь ли, рвется…

— Что же ты ему обещал? — Брови Ани уже сошлись на переносице.

— Да так, ничего особенного… — попытался отвертеться товарищ.

— А все же! Должна же я знать, на какую ложь ты меня толкаешь! — вышла из себя Аня.

— Да обещал перед Лениным словечко за него замолвить…

— Ты? Разве Ленин тебя так близко знает?

— Близко — не близко, а видеть его не раз видел на больших митингах… А однажды он у нас на заводе выступал. Захотел бы — за руку с ним поздоровался!

— Хвастунишка, вот ты кто. Небось в письмах домой врал, врал… Терпеть таких не могу. Но и врать тоже не позволю! Я сама дорогу твоему ходоку покажу. Владимир Ильич еще никому в приеме не отказывал! Ишь, личный секретарь какой у Ленина объявился… А насчет меня — запомни: Новикова кривить душой ни по какому случаю не будет. Ясно?

Парень озабоченно почесал голову. Ему было и стыдно и досадно.

— Вот что, Ван Ваныч, ты все же вникни: в деле, что у моего земляка, Ленин не поможет. Тот сын известного на селе кулака. Таких мы с тобой в семнадцатом немало с седла посшибали…

— Ах вот как! Значит, на самотек пускаешь? Ответственность с себя снимаешь? Тогда вместе с тобой пойдем к коменданту Кремля Малькову, и все ему расскажешь. Либо твой ходок друг Советской власти, которому надо помочь, либо — враг, которого надо разоблачить.

— Ну, Новикова, с тобой свяжешься! — в сердцах сказал товарищ и посмотрел ищущими сочувствия глазами на молчаливую свидетельницу этой сцены Асю.

Та целиком была согласна с Новиковой, чья завидная прямолинейность ей нравилась.

— Ты знаешь, Аня права: или твой земляк достоин помощи, тогда помоги ему! Или он враг — тогда разоблачи! Середины тут не должно быть! — твердо высказалась Ася.

Тут уж не только парень, но и сама Новикова с удивлением посмотрела на Асю, будто увидела ее впервые. И это потому, что та разговаривала со всеми мягко, предупредительно. Короче — «интеллигентно». А тут?

— Ты меня своей «интеллигентщиной» с толку не собьешь, — часто в споре с Асей говорила Новикова. — Для меня политграмота одна: правда, справедливость, беспощадная борьба с врагами за волю, за равенство всех трудящихся на земле. Ясно?

Аня знала, что Ася окончила курсы красных комиссаров, имела немалый опыт агитационно-массовой работы…

Но Папян, как утверждала она, еще «пороху не нюхала», кремлевским курсантом не была… Не бегала, как Новикова, разгружать на товарных станциях вагоны, не участвовала в облавах, не исполняла поручений ЧК… Короче — по всем пунктам пока уступала своей подруге…

Но в то же время Аня Новикова все, что делала, не считала особой заслугой. Этого требовало время. И точка.

И сейчас Аня и отряд ее товарищей были готовы выполнить то, что требовало время, что требовала Революция.

Часть третья НА ДЕНИКИНСКОМ ФРОНТЕ

1

Положение на фронтах гражданской войны резко ухудшилось. Враг все туже и туже сжимал кольцо, приближаясь к Москве с юго-востока и юга… Опасность для столицы возрастала.

Решением Московского комитета партии Дзержинский был введен от ВЧК в Комитет обороны Москвы. В эти тяжелые дни по решению ЦК партии Камо, пополнив состав Особого отряда москвичами-добровольцами, вечером 2 сентября спешно выехал в действующую армию в Курском направлении для ликвидации прорыва Мамонтова.

Бойцы отряда, давно горевшие желанием оказывать действенную помощь Красной Армии, обрадовались отправке на фронт.

— Наконец я получу пулемет! Ох, давно уже руки у меня чешутся — дать очередь по всякой контре! — со страстной ненавистью воскликнула Аня Новикова, обрадованная еще и тем, что хотя и на время можно расстаться с барской одеждой.

Все товарищи разделяли ее чувства. А Ася даже завидовала ей. Потому что ни из пулемета, ни из винтовки она стрелять и мечтать не могла: Камо назначил ее связной и вручил наган только для самозащиты.

— Будешь держать связь между мной и бойцами, — сказал Камо, но, увидев, что она хочет возразить, строго добавил: — Решение окончательное и обжалованию не подлежит. Ясно, товарищ Папян?

— Ясно, товарищ Камо, — вздохнула Ася.

В одной теплушке ехали все шестнадцать особотрядовцев и Камо. Москвичи-добровольцы разместились в других вагонах.

— Помните, ребята, оружием мы похвастаться не можем: его надо добывать в бою. Особенно орудия и пулеметы! Беляков снабжает Антанта. Вот их оружие и надо направлять против них же, — под ритмичный стук колес поучал бойцов Камо.

— Уж за этим дело не станет! Только бы поскорее встретиться с этой нечистью лицом к лицу, — как всегда первым подал голос Роман Разин.

— Вы сейчас горите вполне понятным желанием — защищать нашу Советскую Родину на фронте. А мы готовились с вами для борьбы с врагами в тылу. Вот приказ № 174 «Всем губчека», подписанный Дзержинским. — Камо показал напечатанный типографским способом лист бумаги и начал вслух читать: — «В то время, как Красная Армия защищает наш внешний фронт, внутри страны белогвардейцы, пользуясь частичными нашими неудачами, подымают головы и стараются связаться с заклятыми врагами пролетариата — колчаками, деникиными, финскими, польскими и иными белогвардейцами. В самом тылу нашей армии происходят взрывы мостов, складов, кража и сокрытие столь необходимого армии оружия и пр. и пр. … Все чрезвычайные комиссии должны превратиться в боевые лагери, готовые в любое время разрушить планы белогвардейских заговорщиков».

Камо довел этот приказ Дзержинского до сведения не только особотрядовцев, своего проверенного костяка, но и до всего состава москвичей-добровольцев.

На скором поезде того времени путь от Москвы до Курска занял бы часов восемь, может, десять. Но отряд ехал на товарняке по забитым путям, с бесконечными остановками. Однако ребята не унывали: шуткам и песням не было конца. Неуемная молодость брала свое!

Василий Прохоров, московский рабочий, оказался мастером петь частушки, а остальные подхватывали припев на мотив «Эх, яблочко!».

— Пароход идет прямо к пристани, землю всю мы засеем коммунистами, — запевал Прохоров. — Пароход идет, а дым кольцами, завоюем океан краснофлотцами…

— Эх, яблочко, да душистое, а матросики все плечистые! — задорно звучал припев.

— Эх, матрос молодой, по колено в море, царский трон повалил пушечкой Авроры! — снова запевал Прохоров. И так всю дорогу.

Так и прибыли в Тулу. Мандат Камо, выписанный лично Лениным, где говорилось: «Предъявитель сего товарищ К. Петров, имеющий билет № 483, работающий в ЦИК, лично мне известен. Прошу оказывать полное доверие и всяческое ему содействие», оказывал магическое действие. С этим удостоверением считались все партийные и советские организации, поэтому Камо удалось подобрать в пути к своим тридцати шести бойцам еще большевиков, и они стали ядром 1-го партизанского отряда особого назначения, организованного Орловским, Курским и Тульским губкомами партии.

Тула обеспечила камовцев оружием. Орел дал курсантов и лошадей. В Курске к камовцам присоединился местный кавалерийский отряд в полном снаряжении и вооружении.

Командирами расчетов шести пулеметов, полученных в Орле, назначили боевиков из группы Камо: Аню Новикову, Яна Абола, Филиппа Новикова, Романа Разина, Андрея Казаринова и Петра Страздиня.

Камо не знал усталости. Было удивительно, что, не имея специальных военных знаний, он умело занимался и формированием, и вооружением, и обучением своих солдат, которыми беспрерывно пополнялся отряд.

Среди добровольцев, особенно молодых, были люди, которые не умели стрелять. Пришлось учить их в те немногие дни, даже часы, пока шло формирование.

Не было и медицинского персонала. Медикаментов получили очень мало. А бинты были розданы из расчета один на двоих.

— Доктором каждый сам для себя станет, — шутил Камо. И все же, помня о том, что он не военный, Камо назначил своими помощниками двух бывших младших офицеров царской армии: начальником штаба — Михаила Хутулашвили, по кличке Володя, а помощником — Александра Махарадзе, которого все звали попросту Сандро. Командиры пришлись по душе бойцам из-за их простого, веселого нрава и доброго сердца.

— Смекалка и расторопность у помощников Камо под стать ему самому: во! — поднимая большой палец вверх, говорил Разин.

И правда. Буквально за пару часов перед выходом на огневые позиции командование сумело привести отряд в полную боевую готовность.

Только с продовольствием, особенно с хлебом, было плохо! Разношерстное обмундирование бойцов — шинели, куртки, старые пиджаки — тоже оставляло желать лучшего.

Из штаба фронта получили приказ: держаться направления станций Касторная — Щигры, чтобы закрыть путь возможного отступления мамонтовских войск.

Двигались ночью — медленно, без огней, с раскрытыми дверями вагонов-теплушек, вполне ожидая внезапного нападения белых. Однако столкновения не произошло.

На станции Касторная выгрузились, заняли удобную позицию, замаскировались. Скоро разведка донесла, что в двенадцати-тринадцати километрах движутся белые войска в направлении к партизанскому отряду. Бойцам выдали весь запас гранат и патронов: предстоял большой бой.

Но противник, видимо, узнал о засаде красных и свернул в сторону. Камовцы ринулись за ним. Более двух часов они преследовали часть деникинцев и порядком их потрепали. Однако враги, не принимая боя, что называется, уносили ноги.

Эта часть белых была бы уничтожена окончательно, если бы не прискакал гонец из штаба фронта с приказом: прекратить преследование и отправиться в Курск, в распоряжение штаба укрепленного района.

— Зачем прекращать бой, когда победа за нами? — возмутился Камо.

Ему не нравились штабные работники: сказывалась его предубежденность к офицерам царской армии, перешедшим на службу к красным. Не нравились ему и приказы штаба, часто запутанные и необоснованные.

— Глаз да глаз за этой бывшей контрой… Понимаете, душа к ним не лежит! — оправдывался Камо. Он уже дважды ходил в штаб укрепленного района и возвращался оттуда угрюмым, молчаливым.

В Курске было тревожно: во всем чувствовалась напряженность военной обстановки. По мостовым днем и ночью пылили войска — пешком, на тачанках, подводах, верхом. Цокали копыта коней, высекая искры из булыжника. У военкомата строились в колонны мобилизованные — в разношерстной одежонке, с котомками за спинами… Каждый третий дом стоял с заколоченными окнами.

Железнодорожная станция была забита товарными составами, санитарными поездами… По путям ходили толпы беженцев, которые, споря и ругаясь, пытались попасть на поезда, отъезжающие к Москве.

К партизанскому отряду присоединили еще сто кавалеристов и отправили на станцию Канарево, что в двенадцати километрах к югу от Курска. Здесь отчетливо была слышна артиллерийская перестрелка бронепоездов красных — «Черноморец» и «Коммунист» — с бронепоездами противника. В отдалении громыхали орудийные раскаты. Никакой связи с другими воинскими частями у отряда не было. Неизвестны были и силы врага.

Было решено отправить в тыл неприятеля группу кавалеристов во главе с Аней Новиковой.

— Конечно, чудеса в решете бывают… Но чтобы девчонка над мужиками верховодила — ни в жисть не видывал! — с обидой сказал один из кавалеристов.

— Не оскудела же земля русская мужским полом? — прибавил другой.

Все двадцать человек были такого же мнения. Ни один из них не тронул коня, когда Аня перестала возиться с пулеметной тачанкой и вместе со своим расчетом готова была пуститься в путь!

Камо, конечно, мог бы взять из шести пулеметных расчетов любой другой. Но Новикова первая попросилась, и никакого основания у него отказать ей не было. Тем более что Аня до этого уже год воевала на фронте.

— От добра добра не ищут. Эта девчонка вас еще за пояс заткнет. А ну разговорчики! А то сочту, что вы забыли воинскую дисциплину, — строго сказал кавалеристам Камо. Те угрюмо молчали.

— Разведка, смирно! Слушай мою команду! За мной! Марш! — окинув всех суровым взглядом, неожиданно приказала Новикова.

В ее голосе, в натянутой стройной фигуре почувствовалась такая внутренняя сила, что кавалеристы разом повернули коней и поскакали за тачанкой своего командира.

Камо и другие бойцы, присутствовавшие при этой сцене, невольно залюбовались Аней. Только Филипп с тревогой заворчал:

— Есть ведь в отряде еще один человек с фамилией Новиков. Вот он и должен был ехать!

Камо внимательно посмотрел на него. Тот смущенно отвел взгляд. «Волнуешься, братец… Думаешь, я не волнуюсь?» — про себя произнес Камо.

— Постарайся, дорогой, чтобы слова твои не опережали мысли! А? — дружески положив ладонь на плечо Новикова, посоветовал Сандро Махарадзе. — И еще: засеки время до победы!

— Да я не то. Не об том я! Вы не так поняли, — запутался в объяснении Филипп Новиков и безнадежно махнул рукой.

Присутствующие сочувственно улыбнулись. Хотя многие камовцы и знали смелый, отчаянный характер Ани, все же и они волновались за ее судьбу. Ведь кавалеристы только одни сутки были в составе партизанского отряда…

Как потом выяснилось, группа Ани Новиковой, искусно маскируясь, далеко углубилась в тыл противника. Она засекла многие огневые точки врага, установила приблизительное количество войск.

Все шло хорошо, пора было уже возвращаться, как вдруг разведчики заметили, что противник обнаружил их и окружил. Создалось критическое положение. Не уверенные в своем командире, кавалеристы начали давать советы.

Новикова как будто слушала их, но сама быстро оценила обстановку и приказала всем укрыться в выбранном ею месте и ждать ее команду. Сама же завязала бой с противником. Непрерывно стреляя из своего пулемета и то и дело меняя позицию, она стремилась создать впечатление наличия нескольких огневых точек.

Выбрав, наконец, подходящий момент, Аня проскочила на опушку небольшого леса, где ее не ждали, перевела лошадей на полный галоп и, приказав кавалеристам следовать за ней, рванулась прямо на врагов.

Сблизившись с противником, Аня развернула тачанку и неожиданно открыла бешеный огонь. Образовался прорыв. В эту брешь проскочили кавалеристы, а за ними, прикрывая их своим огнем, умчалась и сама отчаянная пулеметчица.

Опомнившись, противник пытался их преследовать, но было уже поздно.

Донесения разведки оказались очень ценными. Камо поблагодарил Новикову и кавалеристов. После этой операции бойцы прониклись уважением к Ане. «Вот это командир! — говорили они с восторгом. — С ней нигде не пропадешь!»

Вскоре из-за леса показались — сперва один, потом другой — бронепоезда, а вернее сказать, бронелетучки. Состояли они из паровоза, вагонов и платформ. «Броней» служил песок, засыпанный между стенками вагонов или в мешки, уложенные ровными рядами возле бортов платформ.

В это время на железнодорожной станции раздался телефонный звонок. К аппарату подошел Махарадзе. Узнав, что на проводе белогвардейский офицер, Сандро тихонько велел позвать Камо.

— Продолжай разговор, — прошептал тот в самое ухо Махарадзе. — Скажи, что ты — начальник штаба дивизии. Пусть призадумается!

— Махарадзе слушает. Кто у аппарата?

— Полковник Рюмин. С кем имею честь говорить?

— Я начальник штаба дивизии Красной Армии.

— Лжете. Никакой дивизии у вас нет. Вас небольшая кучка, всего четыреста человек необученного сброда. И вы оторваны от армии! Впрочем, уже вдребезги разбитой… Предлагаем сдаться. Высылайте уполномоченных для переговоров. Гарантируем жизнь.

Страшная догадка кольнула Камо в сердце: он, приникнув к трубке, слышал весь разговор. Точная осведомленность белых и тот приказ — не добивать часть, которую еще в самом начале преследовали камовцы, — не оставляли сомнения, что в главном штабе сидит предатель. Пожалуй, он даже мог назвать одну фамилию.

Внезапно Камо вырвал из руки Махарадзе трубку, а другой рукой выстрелил в пустой угол помещения.

— Мерзавец, хам! Кто тебе дал право отвечать за командира? — подмигнув ошарашенному Махарадзе, гневно закричал Камо в пространство. А затем, уже в трубку, вежливо сказал:

— Господин полковник, вы слышите меня? Простите, но одну красную сволочь пришлось убрать.

— Да, слышу. С кем имею честь? — раздалось в ответ.

— Говорит бывший подполковник Константинов, ныне ординатор начальника штаба красного полка, — волею судьбы и с божьим благословением… Надеюсь, там мною довольны?

— Очень приятно, полковник. У провода — полковник Рюмин.

— Вы оговорились, господин полковник. Я только подполковник.

— Вы уже полковник. Россия не забудет ваших заслуг. Мы получаем ваши донесения… Утихомирьте этот партизанский сброд. Мы гарантируем ему жизнь при сдаче оружия. Но еще лучше — при переходе к нам.

— Слушаюсь, господин полковник! Но мне на это нужно время! Когда и где примете парламентеров?

— Через час! Думаю, вам хватит этого времени на уговоры. Место встречи — Городищенский бор под Курском. Ваш связной знает это место.

— Есть Городищенский бор! — Камо опустил трубку на рычаг и вопросительно посмотрел на Махарадзе.

— Ну, что ты скажешь?

— Невероятно, но факт! — растерянно проговорил Сандро.

— Я еще в Орле кое-что заподозрил. Но нужны были факты, факты… И конечно, Константинов не один! Видишь, гонцов посылает, мерзавец! Пошлем и мы своего. Но… Ох, баранья голова! А пароль? Пароль?

Камо был в бешенстве. Махарадзе ни разу не видел его таким!

Но тут наблюдатель, сидевший на крыше железнодорожной станции, сообщил, что идет бронепоезд белых. Камо приказал отряду отойти на правый берег реки Сейм и укрепиться там. На всякий случай подрывникам — Аболу и Новикову — поручили подготовить взрыв железнодорожного моста через реку.

Подъехав близко к станции, бронепоезд обрушил на нее шквал огня, бил по наземным целям осколочными снарядами. А у партизанского отряда не было орудия, отвечать было нечем!

Камо непрерывно смотрел в бинокль в сторону Курска, ожидая подхода бронепоездов красных, но они не пришли. Тогда, чтобы не пропустить белых в Курск, по приказу Камо бойцы Абол и Новиков поползли в сторону моста под сплошным огнем противника.

Но в это время Камо получил приказ из штаба укрепрайона: «Отряду отступить в Курск, мост не взрывать!»

— С ума сошли они там? Оставляя удобные позиции, исправный мост, мы же откроем белым зеленую улицу на Курск! — возмущенно крикнул Камо и схватился за голову.

Он решил действовать на свой страх и риск, но, видимо, в штабе знали характер Камо. Прислали второго гонца с тем же донесением.

Приказ есть приказ, пришлось его выполнять. Тем более что подписал его сам начальник штаба.

Партизаны погрузились в свой эшелон и прибыли в Курск. Потеряли они лишь одного бойца и имели четырех раненых.

Время клонилось к вечеру. Камо и Сандро отправились в штаб и долго не возвращались. Станция по-прежнему была забита составами, на запасном пути стояли два бронепоезда. Военные и гражданские лица, узнав о прибытии с фронта партизан, забросали их вопросами.

Откуда-то появились оборванные ребята десяти-двенадцати лет, они просили есть… Но у партизан не было хлеба. Тогда походная кухня сварила крупу — «шрапнель». Все с удовольствием ели эту кашу, особенно ребятишки, хотя вокруг была полная неразбериха и временами раздавались винтовочные выстрелы.

Наступила ночь, хотелось спать, но никто не ложился — ждали Камо. Неопределенность положения стала томительной!

Около двенадцати ночи на 21 сентября внезапно раздался орудийный выстрел: снаряд попал в бак с горючим, стоящий недалеко от станции. Последовал оглушительный взрыв, огромный сноп огня метнулся высоко в небо и озарил станцию, близлежащие постройки, составы…

Началась паника. В одном нижнем белье забегали раненые и больные красноармейцы, спрыгнувшие с санитарных поездов. Некоторые были на костылях. Они метались по перрону, по путям в поисках убежища, прятались под вагонами.

Очередной снаряд угодил в санитарный поезд. В ответ наши бронепоезда тоже открыли огонь, но не могли подавить противника, который беспрерывно продолжал обстрел. Бронепоезд «Коммунист», отстреливаясь, двинулся к выходному пути. Но на стрелке сошел с рельсов.

Тяжело переживали Камо и его бойцы это отступление. Да, они оказались в одиночестве и были бессильны преградить путь белым на Курск! Бойцы Казаринов, Донской и Разин вместо убежавшей бригады машинистов кое-как своими силами вывели состав на главную магистраль.

Вскоре эшелон подошел к ближайшей к Курску станции, у которой все оконные рамы были поломаны, а стекла разбиты. Камо отправился к начальнику станции и скоро вернулся с машинистом. Весьма неохотно тот залез на паровоз, ворча, что его семья голодна, что вот теперь его угоняют куда-то. Украдкой он косился на стоявших рядом бойцов и на маузеры в их руках.

Когда эшелон прибыл на станцию Золотухино, где находился штаб укрепрайона, Камо молча протянул начальнику штаба полученный за его подписью недавний приказ.

— Что это? — удивился тот, а прочтя бумагу, побледнел. — Липа! Я такого приказа не подписывал!

— Где твой ординатор Константинов? — сурово спросил Камо. — Говори живо, а то упустим мерзавца! Именно он предатель.

— Константинов с группой командиров проверяет наши огневые точки. Но он честный человек…

Камо, уже не слушая, быстро снарядил группу в погоню.

Направление выбрал на Городищенский бор. Как выяснилось, на этом месте не росло ни одного дерева! Было просто непонятно, почему оно именовалось бором… Открытое поле. За версту видна любая точка.

Однако недаром говорится, что на ловца и зверь бежит. Не проехали и пяти километров по большаку от станции Золотухино, как увидели верховых, скачущих в сторону Курска.

— А, товарищ Константинов! Именем полковника Рюмина прошу остановиться! — подгоняя коня, закричал Камо.

Самое удивительное, что Константинов остановился. Однако его спутники продолжали нестись галопом.

— Ребята, любой ценой задержите тех, а я — этого мерзавца, — тихо приказал Камо.

Но тут сам Константинов приказал своим людям остановиться. Камо с бойцами подъехал к ним.

— Мы направляемся в Городищенский бор. Я договорился с господином полковником Рюминым. Хочу четыреста штыков ему подарить…

Не успел Камо закончить фразу, как Константинов дал ему пощечину.

— Ах ты сволочь, изменник! С кем смеешь делиться своими мыслишками? Я красный командир, а ты гад!

Гнев Константинова был так неподделен, что Камо заколебался. Может, Рюмин нарочно, чтобы дискредитировать перешедшего на сторону Советской власти офицера, поддакивал по телефону?

Камовцев было пятнадцать верховых, а тех — всего пятеро. Трое на одного… А вдруг ошибка? Тогда может пролиться невинная кровь. Как проверить? Как добраться до истины?

Пока Камо раздумывал, Разин, Абол и Новиков, опытные фронтовики, да и остальные ребята заняли удобную позицию и, одновременно направив на группу Константинова маузеры, быстро разоружили всех.

— Ни с места! Расстреляем, как куропаток! — закричал Филипп и выбил из рук Константинова направленный на Камо пистолет.

— Вы изменники! Я сам, собственноручно вас расстреляю! — неистовствовал Константинов. — Везите нас в штаб!

— В какой? Деникинский? — незаметно подмигнув своим, с сарказмом спросил Камо. — Что ж, едем! Там вы и объяснитесь, как служили Советам… Свяжите, ребята, этих красных сволочей и ведите их коней под уздцы. С такими трофеями нас сам Мамонтов встретит с раскрытыми объятиями!

Камовцы связали солдатскими ремнями руки пятерых всадников и пустили коней в сторону Курска, уже занятого белогвардейцами. Это был рискованный трюк, требовавший огромной выдержки.

— Господин подполковник, будет вам. Прикажите же развязать нас, руки затекли! — вскоре взмолился один из спутников Константинова, видимо, чином пониже. — Лучше уж мы их поведем как трофеи, приличнее все же…

Тот сделал страшные глаза, но было уже поздно.

— Ах, дьяволы! А я еще колебался. Живее поворачивайте, ребята, коней, да пленных не упускайте! Надо их срочно конвоировать в наш штаб! — воскликнул взволнованный Камо и погнал за уздцы рядом с собой лошадь со связанным Константиновым…

Да, Курск был сдан не только под натиском превосходящих сил противника, беспрерывно державшего под обстрелом станцию. От пяти задержанных Камо белогвардейцев ниточки потянулись еще к семи офицерам. Двенадцать человек, дезорганизовав красные части, помогли белой армии захватить Курск. В сумках их седел были обнаружены драгоценности, деньги, а главное, важные документы.

Все изменники были переданы ревтрибуналу.

2

В тот же день Камо получил задание двинуть свой отряд в тыл белых.

Группа кавалеристов под командованием Абола отправилась на разведку. Вскоре поступило донесение, что в восьми километрах от Золотухина обнаружен вражеский батальон, двигавшийся на крестьянских подводах. А чуть дальше, в небольшой деревушке, расположилась на ночлег сотня казаков.

Камовцы остановили эшелон на небольшом полустанке и выгрузились, а порожний состав отправили назад, чтобы он не достался белым. Со всей осторожностью отряд забрался далеко в степь и расположился лагерем.

В первую очередь надо было достать продукты питания. Штаб укрепрайона красных ничем не мог помочь: в армии не было никакого запаса продовольствия. Камо впервые решил отправить свою испытанную группу под командованием Филиппа Новикова на задание во вражеской форме.

Нацепив на себя кокарды и золотые погоны, отряд помчался на конях в ближайшее село. Остальные в это время проверяли оружие, снаряжение, тачанки. Чистили и поили лошадей…

Время клонилось к вечеру. Прошло около четырех часов, а Новиков все не возвращался. Начали тревожиться — не попали ли они в какую беду? При такой неразберихе на этом участке фронта, когда не знали, где белые, где свои, все могло случиться!

Наконец на дороге показалась колонна. В бинокль увидели, что во главе ее вместе с несколькими кавалеристами ехал Новиков. Остальные замыкали.

Когда приблизились, от обоза отделились три «почтенных» мужика, в длинных поддевках, с окладистыми бородами, выразившие желание увидеть «главного начальника».

Они сняли шапки и низко поклонились бойцам. Потом с нескрываемым подхалимством подошли к Махарадзе — он показался им представительнее Камо, да и больше был похож на русского — и почти хором произнесли, видимо, заранее, заученные слова:

— Хлеб-соль поставили вам, батюшка, господин начальник! Как не помочь своим добрым освободителям от идолов красных — большевиков? Примите, дорогие, дар наш…

Бойцы еле удерживались от смеха. А Махарадзе вдруг сурово спросил:

— А красным будете помогать?

— Что вы, ваше высокоблагородие, господин начальник?! Да как можно? Все было спрятано для вас, вот как перед Христом-богом… — Мужики подняли пальцы ко лбу, чтобы перекреститься, но так и застыли на месте — Сандро огорошил их грозным окриком:

— Вон отсюда, кулачье проклятое! Расстреляю всех!

Неожиданная выходка Махарадзе грозила полным разоблачением в этот критический момент. Как-то надо было спасти положение. Камо решительно выступил вперед.

— И нашли, дорогие мужики, к кому обратиться. Он же наш пленник, красная шантрапа. Мы его в залоге держим. Идите с богом, а за продовольствие спасибо!

Пришедшие было в замешательство мужики нервно мяли руками свои шапки и испуганно смотрели по сторонам. Но слова Камо их успокоили. Они, кланяясь, попятились назад и исчезли вместе с другими возчиками. И хотя мужики того заслуживали, партизаны не тронули их, не стали преследовать.

— Помните, товарищи, мы в тылу врага! — укоризненно посмотрев на Сандро, строго предупредил Камо.

Стемнело, пошел проливной дождь. Наскоро поев, промокшие до нитки бойцы на подводах и тачанках выступили в поход.

Двигались по проселочным дорогам, иногда по полю, чтобы сократить путь. От дождя землю развезло, ямы и ухабы, залитые водой, делали дорогу труднопроходимой, лошади выбивались из сил. Сначала бойцы менялись с ехавшими на подводах. Вскоре все шли пешком: лошади едва тянули.

В кромешной тьмеосенней ночи шли буквально на ощупь и едва дотянули до рассвета. При свете дня, увидев друг друга, все, несмотря на усталость, захохотали: до чего были измызганы и измазаны.

Двигаясь по фронтовым дорогам в тылу врага, ушедшего в сторону Орла, Особый отряд оброс людьми, подобрал орудия, боеприпасы, тачанки, лошадей, к нему присоединились выходившие из окружения кавалеристы. И в конце концов отряд уже насчитывал около пятисот человек!

По пути к городу Малоархангельску вместе с группой кавалеристов решено было послать на разведку и Асю Папян, которая уже успела, как говорила Аня Новикова, «понюхать пороху». Будучи связисткой при штабе, она передавала донесения, выясняла в разных частях обстановку — словом, ежеминутно находилась как под рукой командования, так и под пулями. Но в разведку Ася пока ни разу не ходила. Ее очень обрадовала новость, так как ей все казалось, что она мало подвергается риску.

— Слушай, Сатана, ты хоть раз попала во время стрельбы в человека? — то и дело подтрунивал над ней Разин.

— Думаю, что да. А ты что, сомневаешься?

— И тебе не жалко убивать человека?

— Человека или врага? — Ася делала вид, что шутки Романа ее не задевают, однако в глубине души обижалась.

— Понимаешь, Сатана, Аня хоть на бойца похожа! А ты больно нежная-мороженая… Но это с виду! А вообще-то ты молодчина. Ей-ей! Под огнем шастаешь, будто это тебе не фронт, а московские бульвары… Да и стреляешь будь здоров.

Ася мирно улыбалась, но чувствовала во всех рассуждениях Романа долю правды.

Каково же было ее разочарование, когда Камо сказал:

— Цыганкой тебя переоденем. Сойдешь за милую душу — уж очень ты чернявая! Походишь по городу и выяснишь, кто у власти.

Вот так разведка! У Аси от обиды вытянулось лицо. Но дисциплинированность и выдержка одержали верх. Она и бровью не повела, что огорчена таким неожиданным поворотом дела. Недаром же Камо взял ее в Особый отряд!

— На! Здесь полное снаряжение. Перевоплощайся, — деловито сказал Камо, вручив Асе небольшой узелок.

«Воинское снаряжение» состояло из довольно-таки обтрепанной длинной юбки с оборками, блузки из цветастого ситца, стоптанных чувяков, дешевых бус, серег в форме колец из желтого, под золото, металла. Ася переоделась во все это не без чувства брезгливости. Черные свои косы она небрежно собрала в узел под пеструю косынку.

Когда девушка предстала в таком виде перед Камо, он весело всплеснул руками:

— Па-па-па! Ты превзошла все мои ожидания! Настоящей цыганкой выглядишь! Отныне к твоей кличке Сатана можно прибавить еще и Аза…

Девушка зарделась, будто в том, что она родилась похожей на цыганку, была ее личная заслуга.

— Э-э, мы краснеем… Отставить! Никаких эмоций! Цыганки обычно держатся непринужденно, даже нагловато. Они себе цену знают и пренебрежительно относятся к тем, у кого просят. Подскочит такая откровенная разбойница к женщине ли, к мужчине ли, и прилипнет как банный лист со своим гаданием. Не отвяжешься! Иначе ведь им, бедняжкам, на хлеб детям не заработать. Ты что, цыганок в детстве не видела? Их же в Баку не счесть! А ну давай порепетируем.

Какая-то скованность овладела ею. Просто невозможно молодой цыганке пристать к такому человеку, как Камо. Та небось выбирает себе жертвы послабее. Ну а если именно такой тип попадется, тогда что? Камо строго посмотрел на нее.

— Господин хороший, погадаем? — Ася решительно схватила правую руку Камо, потом небрежно отбросила ее, будто это ветошь какая, и потянула к себе левую. — Видишь, на ней линии жизни четко расположены? Да и левая ближе к сердцу! Смотри, долго-долго будешь жить…

— Отставить. Выдала себя. Театрально! Ненатурально! Каким языком говоришь? «Четко линии расположены», — сердито передразнил Асю Камо. — Да разве цыганка употребляет такие слова? Наконец, станет ли она объяснять расположение линий? Уверен, ты видела цыганок. Вспомни, покопайся в памяти. Повторим.

— Офицерик, погадаем? — лениво подойдя к нему, нагловато-уверенным тоном начала Ася и впилась зрачками в зрачки своего «мучителя». На этот раз она положила свою руку на его рукав выше локтя. — Позолоти ручку, не пожалеешь!

Будто не к Камо Ася обращалась: ни одобрения, ни досады. Поперечная складка на его лбу так и не исчезла, пока она плела всякую чепуху.

Наконец Ася виновато замолчала. Артистка она, что ли? Какая из нее цыганка, когда от волнения сердце замирает?

— Ладно, Сатана. То бишь Аза! Обстоятельства сами подскажут тебе, как действовать. Постой, хорошо бы тебе босиком чуточку походить. Впрочем, видишь, какие заморозки начались? Ноги окоченеют. Ладно, и так сойдет. — Озабоченное выражение на лице Камо тронуло Асю, и она поспешила его успокоить.

— Ничего, где нужно будет — чувяки открыто под мышку возьму: видела, как цыганки это делают, чтобы сберечь обувку…

— Ну, ну, можно и так. Еще раз предупреждаю: будь внимательной, чтобы никто фальши в твоих повадках и разговорах не почувствовал. А косынку ты слишком кокетливо повязала. Чуть надвинь на лоб, а то слетит с твоей гривы. — И Камо собственноручно поправил косынку.

В его движениях Ася уловила волнение. Это было похоже на то, как мать впервые ставит своего ребенка на ноги и с опасением ждет первого шага: упадет или пойдет? «Не упаду, не бойся!» — мысленно заверила Ася своего командира.

Асе было приказано походить по городу, прощупать настроение населения, разведать расположение воинской части противника, если удастся, выяснить, где сосредоточены огневые точки. Одно было плохо: надо было расстаться со своим пистолетом.

— Не суетись. Тихо-тихо добирайся до всего! Однако помни о времени. Чем раньше разведка даст сведения об обстановке, тем успешнее мы продвинемся вперед. Боец Папян, действуй! — Камо по-воински выпрямился.

— Есть, товарищ Камо, действовать! — отчеканила Ася и, круто повернувшись, ушла.

Группой разведчиков-кавалеристов на этот раз руководил Филипп Новиков. Увидев новоиспеченную цыганку, он фыркнул, но ничего не сказал, только помог девушке взобраться на предназначенную ей лошадь и дал в руки повод.

Ася молча ехала с ним до самой окраины города. Затем спешилась. Разведчики должны были сидеть до ее возвращения в засаде и наблюдать за большаком.

— Смотри, Ася, не переиграй! Как что — тут же назад. Коня твоего и оружие будем держать наготове, — сказал ей Новиков. Ася растроганно пожала товарищу руку и, кивнув всем, двинулась в путь.

Дорога от осенней слякоти раскисла: видно, в этих местах долго шли дожди. Хочешь не хочешь, а чувяки действительно пришлось снять, чтобы совсем не остаться без обуви, и шлепать по грязи босиком.

Вначале холод ошпарил подошвы ног так, что Ася подпрыгнула на месте. Но потом при быстрой ходьбе как будто притерпелась.

Было три часа дня. Улицы городской окраины встретили Асю унылым безлюдьем: жители или обедали, или копались в своих огородах и палисадниках. Оголенные деревья и кустарники позволяли, не убавляя шага, краешком глаза видеть, что творится за невысокими занавесочками окон. За ней с любопытством наблюдали из домов: часто виднелись приплюснутые к стеклам носы взрослых и детей. Ася шла уверенно, хотя не имела понятия, куда ее приведет длинная широкая улица, тянувшаяся почти от самой окраины. Дома большей частью были одноэтажными, деревянными, обросшими сараями и сараюшками, как в деревне. Двухэтажные, кирпичные, попадались очень редко.

Наконец эта улица кончилась. Она уперлась в другую, образовав перекресток. Важно было показать наблюдавшим за ней людям, что город знаком ей и она прекрасно знает, куда идет. Ася наугад свернула направо.

Очевидно, дорога приближалась к центру. Чем дальше, тем больше стали попадаться люди. Дома тоже уже были в основном двухэтажные, с высокими кирпичными фундаментами и верандами. Люди проходили мимо Аси с деланным равнодушием. Однако во взглядах их чувствовалось скрытое любопытство. Так девушка прошлась по многим улицам, пока вплотную не подошла к базарной площади.

День был будничный, настоящего базара почти не было. Даже те, кто привез что-то на продажу, уже расходились, подводы с грохотом отъезжали. На базаре остались всего несколько баб, торговавших кто чем: одни семечками, другие картошкой, третьи сушеными грибами, четвертые обливными горшками. Здесь же толклись редкие покупатели. Вернее, зеваки, которые, ничего не покупая, лениво приценивались.

— Погадаем, красавицы? — Ася наконец решилась действовать, увидев, что ее появление тут люди воспринимали как должное. Какой базар на свете обходится без цыган?

— А то и погадаем, — зардевшись, но скрывая смущение, задорно отозвалась деревенская молодуха и высыпала Асе на ладонь горсточку семечек.

— Спасибочки, дай бог тебе здоровьичка! — певуче поблагодарила Ася и, спрятав семечки в боковой карман широченной юбки, взяла огрубевшую от работы шершавую ладонь женщины. С минуту она задумчиво смотрела на изрезанную линиями кожу, не решаясь что-нибудь сказать.

Ах, как Асе не хотелось обманывать доверие молодки досужими выдумками! «Сказать бы ей: милая, я сама не знаю, что будет со мной через минуту! Как же могу предвидеть твою судьбу?» Но разве Ася могла это сделать? Она решила по возможности щадить наболевшее сердце женщины.

— Ждешь небось? В работе день-деньской… Верно говорю? — Ася испытующе посмотрела на женщину. Та невольно поддалась ее настойчивому взгляду и утвердительно кивнула. Ася в душе возликовала: теперь она на верном пути.

— Ох, верно, верно, цыганочка, — расчувствовалась молодуха. — Жду, все глаза выплакала! Жив ли?

— Жив! Трудненько ему приходится, но мужик крепкий, выдюжит! Тоже тоскует по тебе. Вот-вот война кончится, и встречай!

— Значит, жив останется? — радостно всплеснула руками женщина. — Ох, спасибо, цыганочка. Только когда же эта проклятущая война кончится? Скоро, а? — Она умоляюще посмотрела на Асю, будто от одного ее «да» или «нет» все зависело. И Ася не пожалела этого слова.

— Да, скоро, очень скоро кончится война.

— А ты слушай ее. Первое дело: цыганки всегда врут. Второе: она, лишь бы подачку дали, все утешительное говорит. К тому же она совсем зеленая! — вдруг вмешалась в разговор пожилая торговка. — Как же скоро кончится война, ежели брат на брата идет? Пока они друг дружку начисто не изведут, война не кончится.

— Сказывают, свои освободители идут. Вот-вот в город войдут, — подала голос третья женщина.

— Кому — свои, кому — чужие, — сказала еще одна.

Удивительное дело, никто из говоривших четко не объяснил, кто такие «свои» и «чужие». А ведь это могло одинаково относиться и к белым и к красным!

Ася не пропускала мимо ушей не только ни одного слова, но и ни одной интонации, ни одной улыбки, насмешки.

Хотя базар уже расходился, Ася успела многим погадать. Зато не осталась и обиженной: кто малосольного огурчика подсунул, кто кусочек хлеба. А одна женщина даже молочком напоила из кружки.

Но главное, Ася, болтая, сама вызывала на разговор женщин и скоро без всякого усилия выяснила, что в городе сейчас безвластие: все советские учреждения эвакуировались в Орел, а в город вот-вот должны войти деникинцы.

Опустились ранние сумерки, с базара как ветром сдуло людей.

Ася тоже заторопилась. Надо было срочно доставить сведения в штаб. Она шла назад по тем же улицам, в темноте и вовсе помертвевшим. Правда, в центре кое-где светились окна, особенно на вторых этажах, но вообще, несмотря на ранний час, дома тревожно смотрели черными глазницами. Ни проблеска жизни!

На Асю изредка, скорее по привычке, лениво тявкали собаки, будто понимали, что она ничем ни им, ни их хозяевам не угрожает. А между тем ей все же надо было войти хотя бы в один из домов, чтобы составить совсем уж полную картину разведки.

Неожиданно Асе пришел на помощь случай. Двери одного из деревянных домов, подъезд которого выходил на улицу, раскрылись, и в освещенном проеме показался мужчина. Он с минуту вглядывался в темноту улицы, а потом грозно крикнул:

— Нюркя-а-а! — В его произношении буква «а» прозвучала как «я». — Где ты? Косы надеру, домой! Свет гасить пора-а-а!

— Дяденька, милай, — подделываясь под его говор, взмолилась Ася. — Пустите чуточку погреться! Мне долгий путь идти…

— Кто это? — испуганно спросил мужчина.

— Цыганка я, отстала от табора, своих догоняю.

— Шагай, шагай своей дорогой. Ни хлеба, ни места у нас нет! Вон, постучалась бы к Авдеевым — первые богачи города. Нюркя-а-а, закрываюсь! — снова бросил он в темноту и тут же с сердцем захлопнул дверь.

Щелкнул замок, и Ася побрела дальше. Интересно было бы узнать об этих Авдеевых поподробнее.

Скоро девушка решительно постучалась на огонек одного из домов. Но никто не отозвался. Постучалась в другую дверь — то же самое. В одном доме ей из-за закрытой двери все же подали голос: «Свои дома, чужих не ждем!» Наконец упорство Аси победило: хотя город затаился и казался совершенно недоступным, однако и здесь жили не только злые, но и добрые люди.

Асю впустили в дом. Пожилая женщина повела ее не в комнату, темные окна которой выходили на улицу, а в кухоньку, где горела большая керосиновая лампа. Так вот почему с улицы дома казались безжизненными! Надо было подходить к окнам со двора.

Около натопленной печи, вокруг дубового стола, выскобленного добела, сидела вся семья. Старик с благообразной бородой, русоволосая девочка лет пятнадцати и похожий на нее мальчуган лет шести. Они во все глаза уставились на Асю. Еще бы! Не каждый день увидишь, как с неба сваливается в их дом цыганка. Да еще вечером!

Ася скороговоркой и очень правдоподобно объяснила свое появление в городе. Она попросила дать ей чуточку погреться и объяснить, как пройти к базарной площади. Она назвала именно это место, чтобы проверить, насколько искренне хозяева отнесутся к ней.

— В городе сейчас цыган нету. У нас вообще никого из пришлых нет, это я точно знаю! И на базарной площади, говорю тебе, никакого табора не видно. Все тихо, только именитые люди ждут белых, чтобы они пропали… — сказала хозяйка.

— Мне называли дом богача Авдеева, будто там кого-то из наших цыган видели, — сказала Ася.

— Может быть, — задумалась хозяйка. И тут же подробно растолковала, что дом Авдеевых — на центральной площади, двухэтажный. Объяснила, как пройти к базару. Разговаривая, женщина то и дело с жалостью смотрела на босые ноги Аси и наконец не выдержала.

— Ноги-то, ноги! Господи, ведь окоченели небось? — сердобольно запричитала она. — Настюш, надо что-нибудь подобрать из твоей старой обувки. У ней такие же маленькие ножки, как у тебя!

Девчушка сорвалась было с места, но Ася остановила ее за рукав:

— Тетенька, не надо! У меня во, тапочки есть. И чулки тоже. Я их просто от грязи сберегаю. — И Ася, растроганная заботой этой приветливой женщины с усталым лицом, тут же решила кое-как обтереть тряпочкой ноги и обуться.

— Что ты, что ты. Вот чугунок с теплой водичкой, обмой сначала ноги, потом обуйся! — И женщина выдвинула из русской печи большой чугун, зачерпнула оттуда ковшиком воды и протянула Асе, которая с благодарностью воспользовалась ее добротой.

Когда та вымыла ноги и обулась, хозяйка предложила ей горячей картошки, правда без хлеба, кипяточку без сахара вместо чая.

Ася не заставила себя упрашивать! Она жадно набросилась на картошку, с удовольствием выпила кипяток. Приятная истома тут же охватила ее: сейчас бы еще прилечь в этом тепле! Хоть на голую лавку у стола… Но — увы!

Однако, как Ася ни спешила, она все же предложила хозяйке погадать. И тут вдруг заговорил дед, все время молча наблюдавший за ней.

— Что-то ты, девка, не похожа на цыганку. Обликом, что и говорить, цыганка как цыганка. А вот повадки у тебя не ихние. Цыганка скорее душу вынет, но что-нибудь выпросит. Да и ешь ты больно деликатно, как мамзелька какая. Что, неправду говорю?

Ася сникла: значит, выдала себя. Чертово воспитание! Что же теперь будет?

— Ну, папаня, всегда вы чего-нибудь отчубучите, — вступилась за гостью добрая хозяйка, — Разные и они, цыгане, бывают! Как и наши, русские!

Дед крякнул и почесал голову. А Ася воспользовалась моментом.

— Верно, тетенька: не каждая русская нас, цыган, за человека считает, как ты! Везде прогоняют, везде клянут, и больше всего — понапрасну. А тебя, хозяйка, радость поджидает: у порога она, вот-вот! Твоя доброта — твоя сила, она тебе счастье принесет…

— Мужик мой воюет. Жив ли? — вздохнула женщина.

— Жив! Говорю, радость тебя поджидает, — заверила ее Ася, в душе страстно желая, чтобы это на самом деле сбылось. Теперь она могла с легким сердцем уйти, отблагодарив хозяйку своим гаданьем.

Девушка и мальчуган, как видно, боялись ее: детей часто пугают, что их унесет цыган. За все время они ни слова не сказали. Но когда Ася взялась уже за дверь, девушка вдруг переполошилась:

— Куда же, мам, она пойдет на ночь глядя? А вдруг ее бандюки схватят? Сама знаешь, они везде бродят.

Хозяйка посмотрела на дочь долгим взглядом, потом переглянулась с дедом и тихо сказала:

— Пусть переночует: в доме найдется место…

Это была волнующая для Аси, незабываемая минута, когда она увидела на фоне царившего сейчас вокруг недоверия и озлобленности искреннюю, идущую от сердца доброту простых людей. Ася, не выдержав, чмокнула девушку в щеку, прощально кивнула головой остальным и выскочила за дверь. Надо было спешить. Она неслась так, что ног под собой не чувствовала. Не чувствовала она и холода, так разгорячилась бегом. И опять ее провожали пустынные улицы с собачьим лаем и притаившимися безглазыми домами.

— Вернулась! Умница! Скорее на коня! — похвалил ее Филипп, как только Ася появилась в условленном месте.

Она шепотом коротко рассказала ему о своих наблюдениях:

— Мы так и думали, что в городе безвластие. Ребята ощупали за это время почти всю окрестность. Везде — мертвая тишина! Любая воинская часть не иголка, ее не упрячешь, а население, конечно, притаилось в страхе. Одни белых ждут, другие — красных…

Слова Новикова доходили до Аси как во сне. Она прижалась к теплой гриве коня щекой, полностью доверившись его чутью. Как хорошо было снова находиться с товарищами, бок о бок с ними лететь в свой отряд! Только сейчас Ася почувствовала, как была одинока в том городишке среди чужих людей.

— Не дремли, Сатана! Свалишься с лошади, — ласково коснулся ее плеча Филипп. — Скоро уже приедем, держись!

3

Разведгруппа Новикова благополучно доскакала до привала. Сведения были хорошие. Надо было немедленно воспользоваться благоприятным моментом и войти в Малоархангельск. В боевых условиях с малыми силами отряда это было бы невозможно, а тут случай шел навстречу.

Белогвардейские погоны, кокарды и другое снаряжение вражеской армии должны были сослужить службу уже второй раз за это короткое время.

Самые представительные на вид ребята из основного костяка Особого отряда — Разин, Казаринов, Новиков, Щетинников, Хутулашвили — переоделись офицерами, а Дмитрий Благовещенский — даже полковником.

Однако Камо, критически осмотрев преобразившихся ребят, недовольно поморщился.

— Дмитрий не подходит на роль дворянина. У него очень уж простоватое лицо. Купечеству он не внушит доверия.

— Зато русский, в нем видна национальная порода: голубоглаз, русоволос, — возразил Абол.

— Вот уж невидаль голубоглазые и русоволосые! Глянь на себя и на нас — все мы одной породы. Володя — грузин и тоже ничем не отличается.

Действительно! У Володи Хутулашвили была матовая чистая кожа, пшеничного цвета волосы и усы. Он имел не только представительный, но и весьма интеллигентный вид. Конечно, больше всего роль полковника подходила Хутулашвили…

— А ну, Володя, скажи барски-снисходительным тоном: «Честь имею», — предложил Камо.

— Э-э, как вас, простите, запамятовал… Честь имею, господа! Полковник Хутулашвили.

— Ха-ха-ха-ха! — аппетитно захохотал Камо, а вслед за ним остальные. — Тон, тон каков у этого люмпенпролетария! Похоже, мать согрешила с каким-нибудь князьком грузинским, а?

— Нет, по-моему, с русским родовитым князем, — вытирая выступившие от смеха слезы, внес поправку Разин.

И вот полковник Николай Васильевич Воронцов, из старинного рода Воронцовых, со свитой офицеров доблестной деникинской армии и группой сопровождения прискакал в город Малоархангельск и торжественным маршем проехал по главной улице к центру. Церковные колокола радостным перезвоном возвестили о приходе «спасителей». Купцы и лавочники, бывшие помещики и кулачье с хлебом-солью приветствовали их…

Пехота и кавалерия, сверкая блеском начищенных штыков, в город не вошли, а полукольцом заняли оборону на подступах к Малоархангельску. Это была впечатляющая картина!

Штаб «деникинцев» разместился в помещении бывшего горсовета. «Полковник» направо и налево давал указания и настолько вошел в роль, что свои перед ним стали в струнку вытягиваться.

Несмотря на поздний час, в штаб явились именитые горожане и выразили «господину полковнику» верноподданнические чувства.

— Добро пожаловать, наши доблестные спасители! Мы надеемся, что победа не за горами, — сказал глава депутации.

«Господин полковник» солидно заверил, что он рад видеть настоящих патриотов многострадальной России и что скоро под звон колоколов освободительная армия Деникина войдет в белокаменную Москву.

— Однако, господа, шумиха с колокольным звоном пока не к месту. Нам нужна помощь тыла: денежные пожертвования, оружие… Добровольцы тоже. Спешите, господа, мы вот-вот выступаем. Как видите, войска на марше. Честь имею!

Слова Володи возымели действие. Началось ночное шествие контры в штаб. Прием вели двое: «господин полковник» и помощником при нем Благовещенский. Ася составляла протоколы, списки. Роман тут же передавал распоряжения штаба особотрядовцам, каждый из которых руководил оперативной группой из пяти бойцов. Таких групп было четырнадцать. За ночь они проделали колоссальную работу!

Приходили на прием махровые белогвардейцы. Одни — с доносами на местных коммунистов, советских работников, скрывавшихся от белых, другие просили записать их в Добровольческую армию; третьи стремились пробраться в штаб Деникина со специальными заданиями подпольных контрреволюционных организаций.

Гнев душил Асю, но приходилось сдерживаться.

Вот зашел мужчина средних лет, с благообразным лицом, бородкой клинышком и прямым пробором тщательно расчесанных волос. Он с оглядкой закрыл за собой дверь и косо посмотрел в сторону Аси, сидевшей в углу за маленьким столиком.

— Чем могу? — вежливо ответив на поклон, спросил Благовещенский и жестом указал на свободный стул.

— Да вы не стесняйтесь, господин! — тут же вступил в разговор Хутулашвили, увидев, как пришедший нерешительно заерзал на краешке стула. Его дружеский тон и обезоруживающая улыбка, да и вполне «дворянские манеры» успокоили мужчину.

— Долгополов Федор Тимофеевич, мещанин-с! Смею доложить, что в городе в настоящий момент немало скрывается коммунистов. Обезвредить бы их надо, а то до полной победы далеко. Вы уйдете, а мы-то…

Мужчина осекся и пытливо перевел взгляд с «полковника» на насупленные брови Благовещенского. Тот, поймав его взгляд, ободряюще кивнул, давая понять, что вполне понимает его и сопереживает.

— Продолжайте, пожалуйста. Это все весьма кстати и своевременно, господин Долгополов! — сказал Хутулашвили.

— Одного из этих негодяев я выследил. Он был при Советах большим человеком. Васильев Александр Иванович — величали его красные. Заядлый партиец, доложу я вам!

— Так-так-так… Умница же вы, господин Долгополов! Россия вам этого не забудет! Мы его сейчас же уберем! Адрес?

— Михайловская, дом восемь. У сапожника Батурина скрывается. Только меня — ни-ни! Сами понимаете, в случае чего…

— Как не понимать, господин Долгополов! Не беспокойтесь! Главное, нашим солдатам сейчас дорогу показать, чтобы расспросами не вспугнуть негодяев. А потом вас проводят домой. Капитана ко мне!

Последние слова Хутулашвили относились к Асе. Она сорвалась с места. Далеко идти не надо было: особотрядовцы находились за дверью, в другой комнате.

Пока «капитан» — Роман Разин, вытянувшись перед Хутулашвили, слушал его приказание, Ася по условному знаку Благовещенского написала на клочке бумаги: «Арестовать предателя».

— От лица службы благодарю вас. Честь имею! — сказал на прощанье Долгополову Володя. Но как только за посетителем и Разиным закрылась дверь, дал волю накопившемуся гневу:

— Сколько этакими подлецами предано коммунистов! А тут приходится еще рассыпаться перед ними.

Куда девалось обычное спокойствие Володи? Лицо его покрылось красными пятнами, глаза метали искры. Он поспешно закурил и зашагал по комнате.

— Спокойно, господин полковник! — положил ему на плечо руку Дмитрий. — В борьбе с врагами еще и не то бывает!

Но для разговоров и эмоций времени у них не было: в дверь уже стучался следующий посетитель.

Он оказался молодым стройным мужчиной лет двадцати пяти, одетым с иголочки, с холеным лицом и нагловатыми серыми глазами навыкате. Вел себя свободно и непринужденно.

— Господа, честь имею представиться! Сын здешнего купца Копусова. Бывший студент. Запишите в Добровольческую армию! Только не рядовым. Хотя я и не военный человек, но образование и все такое…

— За чинами отправляетесь, господин Копусов, или хотите сражаться за матушку-Россию? — не удержался Дмитрий. Хутулашвили бросил на него строгий взгляд.

— Какие там чины? Большевики у меня в печенках сидят! Драться хочу. Собственноручно убивать, уничтожать их хочу. Только не люблю, когда мною командуют. Не привык! Потому не хочу рядовым!

Таких добровольцев в деникинскую армию записалось в эту ночь в штабе камовцев немало… Двое из них дали адреса складов с оружием.

Потом коммунисты, которых выдали контрреволюционеры, собрались в штабе. Высокий, худощавый Александр Иванович Васильев, действительно скрывавшийся у сапожника Батурина, оказался председателем Совета. Быть бы ему непременно повешенным, если бы город вместо камовцев взяли деникинцы…

— Вот здорово, товарищи! — узнав истинное положение вещей, с благодарностью пожал им руки Васильев. — Вы не только спасли нас и вооружили, но и очистили город от самых отъявленных врагов!

В радостном волнении он готов был обняться с Володей и Дмитрием, но их белогвардейская форма невольно сдерживала порыв. Благовещенский, поняв состояние Васильева, сам крепко обнял его.

Всю ночь и весь следующий день штаб работал так же оперативно. Никто пока не подозревал, что в городе хозяйничают красные.

Днем «отцы города» принесли собранные пожертвования, которые камовцы тут же передали по акту местной подпольной организации в лице Васильева.

— Держитесь, товарищи! Красная Армия вот-вот покончит с Деникиным, — утешали на прощанье остающихся коммунистов камовцы. — Ну а пока, конечно, придется вам носа не показывать: в городе еще немало контры…

Неожиданный, без единого выстрела, захват красными Малоархангельска не оставлял ни у бойцов, ни у тех, кто присоединился, ни у тех, кто оставался в подполье, никаких иллюзий относительно быстрой расправы с деникинцами на этом участке фронта. Можно было ожидать появления белогвардейцев с минуты на минуту.

На одном из наиболее уязвимых участков подступа к городу, примерно в шести верстах, была поставлена застава с пулеметным расчетом Ани Новиковой.

Все внимание застава сосредоточила на большаке, откуда и можно было ждать появление неприятеля. На деревьях сидели наблюдатели с биноклями, которым пока открывались лишь неоглядные просторы пустынных осенних полей. День выдался на редкость ясный. Бойцы тихо переговаривались друг с другом, а то и безобидно подшучивали над кем-нибудь из неискушенных новичков.

— Глянь, у Ваньки усы уже подросли… На запорожца стал похож! — взял в оборот юного Ваню Шулепова Василий Прохоров, тот, что знал бесконечное множество частушек.

— Два волоска в три ряда, и оба густые. Разве это усы? Вот месяц-другой не побреюсь, тогда увидишь, — успешно отбился шуткой Шулепов.

— Ван Ваныч, правда, что усы и борода на лице — это признак наивысшей храбрости? — обратился Прохоров к сидевшей возле пулемета Ане и подмигнул в сторону Шулепова, который увлеченно пощипывал едва пробившийся пушок.

Он был строен и тонок, этот белокурый синеглазый паренек. Поймав на себе взгляд товарищей, он одарил их добродушной улыбкой.

Аня не ответила Прохорову, а спросила Шулепова:

— Ванюша, а кто окрестил тебя Букой? По-моему, это прозвище тебе не подходит.

Но разговор не закончился, так как с наблюдательного пункта передали, что вдали появились кавалеристы в белогвардейской форме и группа пехоты. Двигались они открыто, спокойно и, надо думать, вовсе не подозревали, что в их тыл затесались красные.

— Может, это наши? — предположила Новикова.

Но в этом надо было убедиться: ведь и в партизанском отряде сейчас было немало бойцов во вражеском обличье! Однако отряд находился уже на расстоянии окрика…

— Кто вы? — крикнула Аня.

— А вы кто?

Сомнений не оставалось — это деникинцы. Надо было действовать без промедления, чтобы спасти заставу и дать знать в штаб о появлении врагов. Решение пришло само собой.

— Приказываю всем бойцам, отстреливаясь, отступить к городу и доложить обстановку. Прикрывать ваш отход будет пулеметный расчет из трех человек: меня, Шулепова и Прохорова!

Когда внезапно заработал пулемет, белые пришли в полное замешательство.

— Нет, подлая контра, вам от нас не уйти! Ванюша, Ваня, давайте, давайте! — Аня стреляла как одержимая. Шулепов и Прохоров в четыре руки обеспечивали пулемет лентами.

Однако деникинцы быстро оправились и начали наступление с двух сторон, чтобы взять в клещи огневую точку.

Вскоре пуля задела голову Ани. Она охнула, но огонь не прекратила.

— А ну отстранись! — увидев кровь на ее каштановых волосах, сказал Прохоров и попытался сам лечь за пулемет. Но Аня оттолкнула его и крикнула:

— Пустяки, царапнуло только! Не отвлекайся.

— Гляди, истечешь кровью! — буркнул Ваня Шулепов. Но Аня даже не обернулась.

В другое время она обязательно обратила бы внимание на его тон и в нем нашла бы объяснение, почему парня прозвали Букой. Когда он бывал не в духе, не ворчал, как все, а бухтел, букал. Как рассказывал сам Ваня, даже мать родная передразнивала его: «Что ты бубнишь: бу-бу-бу-бу? Разговаривай по-человечески!»

Но Ваня никогда долго не дулся: он был добродушен и отходчив. Вот и сейчас он не сердился на Аню за упрямство, а жалел.

«Надо бы сделать ей перевязку», — подавая очередную ленту, подумал парень. Но через секунду, не успев даже сообразить, что с ним произошло, свалился на бок.

— Ваня, что с тобой? — Прохоров кинулся к Шулепову. Но Ваня уже не дышал, его бледное лицо было залито кровью.

— Убили! — в горестном изумлении промолвил Прохоров. — Эх, Ванюша…

У Ани заныло сердце от этого короткого слова — «убили». Но она продолжала еще яростнее строчить и требовать от Прохорова ленты, не замечая, что и тот уже ранен.

Вася держался до тех пор, пока прямо с лентой в руке не потерял сознание. Но и тут Аня не остановилась, понимая, что промедление смерти подобно. Стиснув зубы, она все еще строчила.

Еще одна пуля просвистела у головы Ани и чуть задела кожу.

«Видно, под счастливой звездой родилась, что и в этот раз не убило», — как о постороннем человеке подумала о себе она, но радости не было. Только удивление, что товарищи лежат без движения, а она жива.

Когда раскаленный пулемет вышел из строя, Аня поспешно вынула замок и отшвырнула как можно дальше, чтобы враги не могли им воспользоваться. Потом нагнулась над Ваней: тот был мертв.

В глазах потемнело. Надо было спасать еще живого Василия… Аня попыталась взвалить его на себя и поползти.

— Оставь меня, Ван Ваныч… Со мной все! Ползи до своих, живи, — сказал Прохоров, на миг очнувшись. И снова потерял сознание.

Но как мало он знал Аню! Разве она могла бросить раненого товарища?

С неимоверным усилием Новикова оттащила Прохорова в сторонку, нашла его рану и зажала ее рукавом гимнастерки. Потом снова попыталась взвалить Василия на себя. Но силы окончательно оставили ее.

Уже теряя сознание, Аня почувствовала, что проваливается в бездну. Именно это и спасло ее! Она скатилась на дно небольшого обрыва и там осталась лежать почти бездыханная.

Как только пулемет замолк, туда прискакали уцелевшие деникинцы. Они нашли убитого Ваню, а вскоре и лежавшего в стороне Прохорова.

— Жив еще, гад? — ударив Василия нагайкой, спросил деникинский офицер. Заметив, что Прохоров дышит, он еще раз ударил. Но Вася был в полном забытьи.

— Встать, красная сволочь, встать! — продолжая наносить удары, исступленно закричал офицер.

Видя, что раненый не встает, он попытался растоптать его конем. Но лошадь оказалась милосерднее человека. Она каждый раз перескакивала через лежащего, даже не задевая его копытом.

Офицер совершенно взбесился: ударами нагайки он заставлял коня буквально танцевать над телом красноармейца. Но бедное животное стойко выдержало это наказание, так и не повредив жертву.

Это было настолько отвратительно, что солдаты, которые должны были расстрелять раненого, не выполнили приказа. Чтобы обмануть бдительность офицера, они выстрелили несколько раз в воздух и, раздев его, оставили лежать.

Вскоре прискакали товарищи из Особого отряда. Они похоронили Ваню Шулепова, а раненого Прохорова, который все еще был без сознания, уложили на подводу и отправили через фронт в госпиталь, в советский Орел.

Нашли в овраге и Новикову. Она едва дышала из-за потери крови, но ранения ее были нетяжелыми, она просто ослабла. Придя в себя, Аня категорически отказалась оставить свой отряд и решила лечиться на месте. Настроение у нее было подавленное. Смерть Шулепова бередила ее душу.

— Вы бы видели, товарищи, как геройски сражался наш Ванюша, пока его не убили! А Прохоров! Тяжело раненный, он держался до потери сознания. А ведь это совсем молодые ребята. Лучше бы меня убило!

Такая горечь, такая боль слышались в голосе Ани, что казалось, она вот-вот заплачет. А ведь и ей самой было только девятнадцать лет.

Однако надо было вовремя уходить из города, так как скоро могли подойти деникинцы. Отряд в Малоархангельске запасся продовольствием, захватил припрятанные контрреволюцией в тайных складах оружие и боеприпасы. Многие пехотинцы раздобыли у населения коней.

Глубокой ночью Особый отряд бесшумно оставил город и направился в село Александровку, что в восьми километрах от Малоархангельска. Решили здесь устроить засаду офицерскому Алексеевскому полку Добровольческой армии Деникина, который, по слухам, двигался к Малоархангельску, держа направление на Орел. Село лежало на возвышенности, и оттуда хорошо просматривалась вся окрестность.

Выставили дозоры, однако без разведки невозможно было определить, с какой именно стороны появятся деникинцы и на каком расстоянии они сейчас находятся.

В полночь Камо снова вызвал Асю. Он окопался со своими людьми, как крот, на самой окраине села, в захудалой маленькой землянке, какие обычно строят огородники, чтобы летом укрыться от дождя и жары.

— Пойдешь на разведку с той же группой Новикова. Земля слухами полнится, что деникинцы близко. А вот где? Откуда их ждать и сколько их? То, что белый разъезд бродит по этим местам, мы уже убедились.

Ася тоже склонилась над картой, разложенной на столе, неизвестно откуда взявшемся в этой землянке.

— Значит, от расположения своей части выйти к речной балке, пройти километра два вдоль берега, подняться к небольшой рощице, пройти ее насквозь, а потом по узенькой тропке двигаться параллельно большаку… Только по этому пути деникинцам возможно подойти незамеченными, — не совсем уверенно вымолвила Ася.

— Правильно соображаешь. Действуй! — подхватил Камо.

Как ни тускло горела в землянке крохотная коптилка, все же это был свет. А теперь, после него, глаза долго не могли освоиться с плотной темнотой. Вокруг — ни шума, ни суеты, ни огонька. Лагерь погружен в такую тишину, будто его вообще нет здесь!

Как условились, группа Новикова должна была ждать ее у речной балки. Ася и пошла в этом направлении.

Густой мрак, точно каменная стена, закрывал от нее весь мир. Ася напряженно вглядывалась вокруг, стараясь пронзить взглядом эту черную непроницаемость.

Возбужденное воображение превращало в человеческие фигуры каждый куст, каждый камень, каждую корягу, на которые Ася то и дело натыкалась. Казалось, тысячи вражеских глаз следят за ее движением!

Преодолевая страх и бесшумно ступая мягкими чувяками, Ася медленно двигалась по тропинке, стараясь не сбиться с намеченного пути…

Она уже успела спуститься к балке и пройти весь участок речной долины, как услышала тихий свист на мотив «Эх, яблочко». Ася в темноте радостно улыбнулась: Новиков! Теперь ей ничего не было страшно — рядом Филипп.

А вот и он сам… Несмотря на то, что Новиков уже дал о себе знать, когда он схватил Асю за плечо, она вздрогнула.

— Ты, Ася, пойдешь по своему маршруту. Мои ребята рассыплются вокруг нашего секрета. Но встречаемся на этом месте! Здесь с наступлением рассвета есть где укрыться. Направо от двух плакучих ив начинаются камыши. Правда, там сырости и тины хоть отбавляй, зато оттуда видно все, а тебя никто не видит! Разве только обыщут болото…

— Когда же ты успел все это изучить? — удивилась Ася.

— Еще засветло ребята тут каждый камушек на учет взяли! Ты смотри, сестренка, зря не рискуй! В случае чего мы здесь, в секрете. Только свистни «Эх, яблочко» — выручим. Иди, не трусь!

— Эх, яблочко, куда катишься, к белякам попадешь, не воротишься, — замурлыкала чуть ли не в ухо Филиппу Ася.

— Еще бы… Такое яблочко съесть — у них губа не дура, — пошутил Новиков. — Только мы им покажем наше «Яблочко»! Ведь рядом будем… Ты идешь открыто, как хорошая приманка.

Расстались. С каждым шагом Ася все дальше и дальше уходила от своих. Но она каким-то шестым чувством ощущала, что Филипп обязательно послал кого-нибудь следовать за ней по пятам. Будь она на его месте, тоже так бы сделала…

Дорога начала подъем вверх, к роще. Ася шла так же осторожно, тихо, стараясь держаться твердой протоптанной стежки.

Она еще не успела дойди до рощи, как услышала осторожные шаги идущих навстречу людей. Ася замерла на месте. Что делать? Сойти с дороги в сторону было делом одной минуты. Но укрыться в совершенно голой местности и мышонок бы не смог. Можно, конечно, пользуясь темнотой, бежать обратно к секрету. Но поднятый ею шум наделает переполох, завяжется перестрелка. А как же разведка? Оставалось, затаив дыхание, стоять на месте, надеясь на случай… А заметят — действовать по обстоятельствам.

По тропинке молча и не спеша, судя по шагам, спускались двое. Их появление здесь ночью указывало на то, что враг совсем близко и что это его разведчики. Сейчас выяснилось главное: деникинцы могли идти именно отсюда, откуда они и ожидались.

Пока Ася обдумывала создавшееся положение, ее окликнули.

— Кто у дороги? — поравнявшись с тем местом, где стояла девушка, строго спросил в темноту басистый голос.

Ася не шелохнулась. Она тоже уже различала в темноте фигуры. Только нельзя было разобрать черты лица… Ася совсем перестала дышать. Неужели и они видят ее, как она?

— А ну выдь на дорогу, а то стрелять буду! — крикнул тот же бас. Затем послышался щелчок затвора.

— Я, дяденька, боюсь тебя, — жалобным голоском, но как можно громче, чтобы дать знать своим, если, на счастье, кто-то шел за ней, сказала Ася. — Убьешь ведь?

— Кто ты? Откуда идешь? Подойди поближе! — приказал бас.

— Цыганка я. Отстала от своих и заблудилась. Дороги к Малоархангельску не найду! Там мой табор должен быть.

Ася робко вышла на тропинку. Она и в самом деле дрожала: кто знает, что взбредет в голову этим мужчинам?

Чиркнула кремневая зажигалка. Ее слабый огонек на миг осветил бледное лицо Аси и погас. Но сама она тоже успела охватить взглядом огромного детину, обладателя баса, и его молчаливого спутника. Оба были в военной форме.

— Цыганка, заблудившаяся между трех сосен? — с сомнением сказал бас. — Странно. Я бы сказал, просто невероятно! А как же ты отстала от табора? — Спрашивая, мужчина всю ее бесцеремонно ощупал.

— Ой, дяденька, щекотно! — завизжала Ася.

— Безоружная, — спокойно сказал бас.

— Заткни ей рот. Может, она нарочно шум поднимает? — наконец заговорил второй мужчина. — Цыган всегда остается цыганом. Это лживое, воровское племя никогда правды не скажет! Возьмем ее как «языка», а на месте разберемся, кто она на самом деле. Пошли. Возможно, на ее крик прибежит сюда целая шайка этих бродяг, ее сообщников. Они ведь по одному не ходят!

— И верно. А ну, красотка, шагай вперед, живо! И ни слова больше, а то… — скомандовал бас и дулом револьвера толкнул Асю в спину.

— Куда, дяденька, ведешь? — еще жалобнее, чем раньше, но уже потише, спросила девушка.

— Молчать. Шагай по этой тропинке вверх. Ты ведь туда и шла?

Предрассветная тьма постепенно редела. Воздух был насыщен сырым холодным туманом. Теперь Ася хорошо видела своих конвоиров. Хотя на них не было погон, но никакого сомнения у нее не оставалось, что это белые офицеры. Она мельком заметила добротное тонкое сукно их обмундирования, сапоги из тонкой кожи. «Ну, Сатана, держись!» — мысленно сказала Ася себе.

Прошли рощу, прошли и широкую опушку густого леса. Теперь двигались по сосновому бору. Было невыносимо холодно. Ася зябко поводила плечами: ветхое цыганское платье плохо грело ее. Хорошо хоть юбка до пят защищала ноги.

Ася шла вперед не оборачиваясь и сосредоточенно думала, как ей выпутаться из этой истории. Едва ли теперь, при свете дня, кто-нибудь из группы Новикова мог следовать за ней… Как нелепо попала она в ловушку! И могла ли настоящая цыганка так покорно позволить вести себя, да еще совершенно безвинную, бог знает куда? Эта мысль кольнула ее. Не допустила ли она ошибку? Что сказал бы сейчас Камо?

Ася внезапно остановилась и круто повернулась к конвоирам лицом. Те опешили. Обладатель баса с удивлением посмотрел на нее: взгляд его, в общем-то, был беззлобным.

Спутник его с продолговатым желчным лицом впился глазами в лицо Аси и тут же опустил веки, будто не желая, чтобы она прочла его тайные мысли. Асе сейчасочень важно было выяснить, кто из них самый главный. Когда она резко обернулась, дуло уперлось в ее грудь.

— Не пойду дальше! — как капризный ребенок, топнула ногой Ася. — Режьте меня, не пойду! Отдохнуть хочу! Есть тоже хочу!

— А что, смерти не боишься? Ведь я и выстрелить могу! — сказал бас.

— Не убьешь. За что женщину убивать? Настоящие мужчины их жалеют. А ты — настоящий мужчина. По глазам вижу — добрый человек. А вот он, он убить и ребенка может… Его я боюсь, он злой. Дай руку, офицерик, хочешь, погадаю? Я ведь сербиянка! Мы ясновидящие!

Ася, сверкнув глазами, бесцеремонно положила свою ладонь на рукав огромного детины. Но тот резко стряхнул с себя ее ладонь. Девушка презрительно фыркнула и тут же демонстративно опустилась на корточки.

— Говорю, ноги устали. Я ведь не лошадь, столько ходить! Проклятый пес, у-у-у, погоди, я еще отомщу! Ты Азу не знаешь! — Она неожиданно погрозила кулаком в сторону дороги, откуда они пришли. — Чтоб ты сдох! Если мать есть, пусть и она подохнет, и бабка, и родня!

И Ася начала кого-то проклинать и потрясать кулаками, не обращая никакого внимания на стоявших в нерешительности мужчин и безмерно удивляясь, как они терпеливо выслушивают ее.

— Подними ее, здесь не цирк! — наконец начальственным тоном сказал желчный мужчина. И, не обернувшись, пошел вперед.

Сообразив, что допустила ошибку, посчитав главным «баса», Ася переменила тактику.

— Ой, не бросай меня, офицерик! Не оставляй меня одну с этим медведем. Боюсь его доброты пуще твоей злости! — Ася вскочила на ноги и в два прыжка догнала мужчину. Тот изумленно остановился. На его лице появилось нечто подобное улыбке, скорее даже гримаса улыбки. Выходка Аси его, видимо, сбила с толку.

— Что я тебе говорил? — сказал он своему спутнику. — Видишь, какая тварь? И нашим и вашим! И откуда ты, сатана, знаешь, что мы офицеры? — строго спросил он Асю.

Слово «сатана» в его устах радостью отозвалось в сердце Аси: значит, хитрость удалась! Это придало ей уверенности.

— Офицера я за три версты узнаю! — доверительно сказала она. — Мой изверг, ухажер, раньше тоже был офицером. Потом переметнулся к красным, подлец. У-у-у, погоди же! Это он меня обманом увел из табора в эти места, а сам завел себе другую — русскую девушку. Бежала я от них этой ночью, вот вы на меня и наткнулись.

— Ну, ты, цыганка, сейчас наврешь с три короба! Иди-ка впереди, как шла, ну! — Желчный, выхватив из кармана наган, больно ткнул Асю дулом в самую грудь и заставил повернуться.

— Ладно, пойду! Только ты от меня правды больше не услышишь! Откушу язык, но не скажу, откуда шла и что там видела. Только дай обувку сниму, а то совсем потреплю, в морозы не в чем будет ходить.

И Ася деловито сняла тапочки и чулки, всунула их под мышку и независимо зашагала вперед — даже намеренно ускорила шаг.

Сердце бешено колотилось. Тревожное волнение охватило все ее существо. Сейчас она не представляла, каким чудом сможет выйти из этого положения.

— Ведите быстрее, чего тянетесь? Пусть ваш начальник на месте разберется! Вас, болванов, на разведку послали, а вы что делаете? — Ася решила идти напролом, надеясь новой дерзостью сразить конвоиров.

— Ну, ты, заткнись! А то… — Теперь бас сердито ткнул ее револьвером в спину.

Ася смолчала. Сомнения и страх смерти обступили ее. Сумеет ли она вырваться из лап врагов? Так ей не хотелось без пользы пропадать…

Молчала Ася. Молчали и те двое. Даже друг с другом не перебрасывались словами. Вскоре вышли на небольшую лесную поляну и попали в расположение воинской части. Здесь царило оживление только что проснувшегося лагеря: горели костры, в походных кухнях булькало варево, ржали лошади, слышались людские голоса.

Никаких палаток вокруг. Это был привал в обычном походе. Все почти на виду: и живая сила, и оружие, и тачанки с пулеметами, и пушки на лафетах. «Видно, на Малоархангельск собираются идти». Ася стреляла глазами направо и налево.

Однако особенно осмотреться ей не пришлось: ее быстро упрятали в какой-то сараюшке.

Здесь немилосердно пахло псиной и куриным пометом. Вероятнее всего, в этом «райском уголке» лесник держал кур и собак. Свет сюда падал из небольшого, размером в обычную форточку, окошка без стекла у самой крыши. Земляной пол, как видно, никогда не подметался: был замусоренный и холодный.

Ася разглядела около самой двери обрубок пня и уселась на него. Ноги ныли от усталости и холода. Кое-как обтерев ступни подолом юбки, она натянула чулки и обулась. Вообще для хорошей цыганки не мешало бы в эту стужу иметь на плечах шаль с каймою! Но… Вероятно, Камо об этом не подумал. Ася громко усмехнулась: «Вот вздернут на суку — сразу жарко станет!»

Захотелось есть. Значит, сейчас уже часов семь… Может, о ней забыли? Нет, это было маловероятно! Тот налитый желчью офицер не упустит случая расправиться с «цыганкой». Какая у него злоба против этого бездомного народа! Сколько презрения и предвзятости к целому племени! Будто мало воров и лжецов в любой из цивилизованных наций, с остервенением перегрызающих друг другу горло…

Скрип открываемых дверей прервал ее мысли. Перед ней стоял молодой белобрысый солдат. Он с наивным любопытством разглядывал ее, будто никогда не видел цыганок.

— На допрос, красоточка! — с фамильярной ласковостью сказал он. — Аль что украла? Или что не по ндраву их благородиям поворожила? Может, мне погадаешь, а?

— Скажу тебе, пучеглазенький, в рубашке ты родился. Вот-вот богатство тебе привалит. Не веришь? Вот мне сдохнуть! Королем у власти станешь, не в лаптях — в сапогах будешь ходить. В доме будет достаток. Женишься — детей куча появится… и все учеными станут…

Парень расплылся от удовольствия. Его круглое лицо с курносым носом и повадки обыкновенного деревенского парня настраивали на дружеский лад. Свой же парень! К белякам определенно попал по недомыслию. Может, обработать его и бежать вместе?

— Ну уж скажешь, цыганочка, как в сказке распишешь… С чего бы мне такое счастье? — с улыбкой спросил парень.

— С твоего ума! Пораскинь мозгами, как у власти стать. Чуешь?

— Да ты, вижу, цыганка, да не та, — нахмурил светлые брови парень. И его глаза цвета морской воды позеленели.

Да, плохим психологом оказалась Ася… Парень был деревенским, простым, но не таким, который нуждался в ее агитации.

— Я-то цыганка та, а ты, дурачок, не тот. Ну, веди же, нечего на меня глаза пялить, а то их благородиям пожалуюсь! — ошпарила его девушка не только словами, но и взглядом, и пошла с независимым видом.

Выйдя из сарая, Ася нарочно направилась в ту сторону, откуда ее привели, но парень опомнился и прикладом ткнул ее в плечо.

— Куда прешь, стерва? Сюда! — со злостью, так не подходившей к его круглой симпатичной физиономии, сказал он и показал на землянку, какие бывают обычно у лесников.

Перед большим столом, заваленным картами, стоял офицер в чине майора, а рядом с ним тот желчный человек. Только на плечах его красовались сейчас погоны капитана. «Как на разведку — так без погон, гад! Лгать небось не у цыган научился…»

— Ну-с, рассказывай, красоточка, откуда и куда идешь? — с любопытством рассматривая ее, спросил майор.

Ася вздохнула. Враги. А ведь люди как люди? Вот этот майор, например, очень похож на Романа… Но какая пропасть разделяет этих двух русских людей! Или этот должен ходить хозяином по земле, или Роман…

— Что молчишь? — уже построже спросил майор.

— Сам видишь, кто я, — дерзко «затыкала» Ася. — Цыганка я! Роме Длинноногого знаешь? Я из его табора. Давай лучше, господин мой хороший, я тебе погадаю, а ты меня накормишь. Веришь, со вчерашнего дня крошки хлеба во рту не было!

Насчет еды Асе не надо было притворяться. Она была очень голодна, и искренность ее не оставляла сомнения.

— Поесть успеешь… Да и то посмотрим, как ты этого заслужишь! Лучше скажи, что делала ночью у речной балки?

— Вот он же видел: шла к вам! — Ася пренебрежительным кивком указала на капитана. — Сама шла от красных, а эти заслужиться хотели, вот и привели вроде как пленную… Зря, я вижу, ушла оттуда! Там обращались со мной получше и кашей кормили…

— Ну-у! От хорошей жизни не уходят. Тебя или прогнали, или за делом послали. Врать ври, да только не завирайся! А то…

Майор выразительным жестом ладони провел у шеи, показывая, как все последующее будет выглядеть. Ася презрительно усмехнулась:

— Боюсь я, что ли? Может, мне самой жить на свете надоело?

— Такой молодой и красивой… Что же так?

— То и так, что моя планета изводит меня на нет, — с готовностью излить наболевшую душу, простодушно сказала Ася. — Обманул меня, гад! Клялся в верности. Увел из табора… И поменял на другую… Русскую взял! Плюнуть я плюнула ему в глаза. А вот убить духу не хватило. Волосы на себе рвала от злости, а отомстить не сумела. Гордая я, но на колени перед ним стала. А он презреньем меня ошпарил.

И Ася вдруг закрыла лицо ладонями, плечики у нее затряслись. А что, если бы Цолак так поступил с ней? К тому же от него столько времени нет вестей… При одной мысли о коварстве любимого или о несчастье с ним девушка горько-горько заплакала.

— И зачем ты нашему брату, русскому, поверила? Мы и своих-то бросаем, не то чтобы цыганке верность сохранять, — добродушно сказал майор.

Ася краешком глаза видела, что капитан стоит весь зеленый от злости и, конечно, ни словам ее, ни слезам не верит. Только пока не решается высказаться, ждет, что начальство скажет.

— Русский? Стала бы я за русского страдать! Он цыган! — исступленно завопила Ася. Влажные от слез глаза ее засверкали от гнева. — Настоящий цыган из нашего табора! Только давно военным стал. Сначала в белых ходил, теперь красным командиром заделался. С малолетства мы любили друг друга, а вот как походил он у красных в начальниках, так сразу русскую подружку завел. Теперь Аза ему не нужна… У-у-у, гад, зарежу, зарежу я его! И цацу его зарежу!

Ася вошла в роль. «Ведь верят же артистам на сцене! — думала она. — Почему бы и ей не играть так, чтоб и жизнь свою спасти, и пользу принести?» И она так потрясала кулаками, у нее было такое отчаянное, искаженное гневом лицо — ну как не поверить!

Ася опустошила себя полностью и, уже не в силах продолжать игру, опустилась на земляной порог и горестно свесила голову. Да, не знала она, даже не представляла, что воспоминание о Цолаке сидит в сердце такой глубокой печалью, что потрясает не только ее самое, но и заставит дрогнуть сердце этого беляка-майора…

— Ну а к нам зачем шла? Ведь если бы любимый тебе не изменил, ты и сама красной стала бы, а? — вкрадчиво спросил майор.

— Верно, была бы и я красной! Что в том плохого? Хорошие они люди, цыган не презирают, — с обезоруживающей простотой сказала Ася, — но раз он меня бросил, то зачем мне красные? Они же не дадут мне отомстить ему! У них просто: полюбил другую — что тут такого? И ты полюби другого. А я умру, если не отомщу! Умру… Я к вам шла, чтобы вы мне помогли. Он красный командир, он все знает! Выкрадите его, богом вашим прошу! Выкрадите, я вам помогу. Я его заманю, а вы его возьмите живьем…

Камо на прощанье сказал, что надо действовать по обстоятельствам. Так ли она действует? Не выдала ли себя каким-нибудь словом? Впрочем, теперь отступать уже нельзя. Только бы ей поверили…

У Аси сверкали глаза. Надежда на «месть» давала ей силу. Казалось, протяни ей сейчас кинжал и приведи обидчика, ну хотя бы вот этого желчного капитана, она и вправду его убьет!

Майор молчал, но во взгляде его было что-то похожее на сочувствие. Молчал и тот, кого больше всего опасалась Ася. Играя роль, она не раз обращалась взглядом и в его сторону, ища в прищуренных глазах хоть немного человечности. Но они так и не потеплели…

— Как вы думаете, Игорь Васильевич, можно ей поверить? — Майор вопросительно посмотрел на капитана.

— Думаю, играет. Даже переигрывает! — уверенно ответил тот.

— Но цыганская месть — вещь вероятная… К измене они, кажется, беспощадны, — в раздумье сказал майор. — Ну а что нам в конце концов мешает проверить?

— Можно и проверить. Но опасно: рискуем попасть в засаду!

На некоторое время в землянке воцарилось молчание. Ася стояла с каменным лицом, будто и не слышала этого выразительного диалога.

Да, майор явно раскис, только не хотел полностью признаться в этом капитану, который, как могла судить Ася, был гораздо умнее и прозорливее его.

— Ладно, ведите ее. Но под вашу личную ответственность! Пустите вперед и чуть что — застрелите на месте.

— Слушаюсь, господин майор! — отчеканил капитан и, обращаясь к Асе, грубо буркнул: — Пошли!..

Ася медленно поднялась, опустошенная и измученная. Менее всего ей улыбалось иметь в провожатых этого капитана! Она знала, что он видит ее насквозь… Но делать нечего. Одно уже было замечательно, что они направятся в сторону Особого отряда.

Ее, конечно, не накормили пахучим солдатским борщом, запах которого доходил и в эту сараюшку, где снова ее заперли. Ася сидела на пенечке в глубоком раздумье. Вспомнила родителей. Одна за другой мелькали в голове картины детства. «Ася, не ходи босиком по полу, простудишься!» — все время волновалась за нее мать. Видела бы она сейчас свою старшенькую…

Время тянулось томительно медленно. Ася уронила голову на колени и приказала себе заснуть, как учил делать это в сложных обстоятельствах Камо. Но сон не шел: она думала о предстоящем своем возвращении. Конечно, если в сопровождении будет всего несколько человек, она вполне может привести их к секрету и группа Новикова справится с ними. Если же капитан возьмет больше людей, она в самом начале пути даст себя расстрелять при попытке к бегству. Очень не хотелось гибнуть, но иного решения не было…

Когда, наконец, ее вывели из курятника, короткий осенний день уже кончился. Капитан шел с ней пока один, но Ася знала, что так не может быть. Очевидно, за ним последует отряд… Хотелось бы знать его численность! А-а, видно, офицер решил ее перехитрить и будет держать людей на расстоянии. Это осложняло положение.

Вышли на знакомую Асе дорогу. Двигались молча: она впереди, он сзади, вероятно, с наганом в руке — девушка чувствовала это всей кожей, но виду не подавала. Надо было продолжать «жить в образе», но играть перед человеком, который не верит ни одному ее слову, не хотелось. Но ведь и молча идти было неестественно для молодой цыганки! Надо все же с чего-то начинать, и Ася с тревогой в голосе попросила:

— Только на моих глазах не убивайте его! Я этого не вынесу… Он ведь вам пригодится!

Капитан ничего не ответил, будто и не к нему она обращалась. Но Ася решила продолжить свою атаку. «Посмотрим, кто кого!» — мысленно сказала она себе.

— Ну, дайте, дайте слово офицера… А то убегу!

— Не убежишь. Знаешь ведь, чем это кончится, — наконец разжал капитан губы. Голос его был все такой же злой.

— Ну что же, знаю. Но я и на смерть пойду! А может, он, как попадет к вам, одумается? Вдали от русской забудет ее и снова меня полюбит, а? Ну скажи, скажи мне что-нибудь, каменный ты человек!

— Весьма возможно, весьма, — совершенно неожиданно для Аси ровным голосом сказал капитан. — При всех условиях мы его не убьем, а поведем в лагерь. Успокойся!

Ася замерла. Неужели победа? Неужели она заставила этого налитого желчью мерзавца чуточку поверить ей?

— Что ж, слово офицера, как бог, свято, — радостно воскликнула Ася. — Значит, верну я своего ненаглядного… Я уж постараюсь!

— А теперь молчи, больше ни слова, — строго предупредил ее капитан.

Дальше шли тихо. Ася с волнением внимательно прислушивалась, но даже ее обостренный слух по-прежнему не улавливал ни звука, ни шороха. Как же быть? Не один же капитан идет с ней? Где его люди?

Ася рассталась с Новиковым около пяти часов утра. Сейчас вечер. Целую вечность она отсутствовала. На месте ли Филипп? Здравый смысл подсказывал, что секрет не мог быть снят.

Если бы только знать численность сопровождающих капитана солдат! Как это выяснить, пока они не дошли до секрета? А ведь уже совсем близко до тех плакучих ив. По расчету Аси, осталось метров двести, не больше.

Внутренняя дрожь охватила ее. Надо было что-то придумать, чтобы не застать своих ребят врасплох.

Ася резко остановилась, и капитан чуть не налетел на нее.

— Что такое? — сердито прошептал он.

— Тебе, офицерик, устроить надо здесь со своими засаду. А я его обманом приведу! Привал красных совсем близко. И ты попадешься, и дело мое провалится. Пароль надо знать. — Ася вопреки запрету говорила громко: может, свои услышат?

— Глупости болтаешь! Разве красные не в Малоархангельске?

— Вся сила ихняя там. А здесь другие части на привале.

— А как же ты сама без пароля пройдешь? — после небольшой паузы спросил капитан.

— Я лазейку знаю. Ночью через эту лазейку и убежала. — Ася сказала это чуть слышно, чтобы больше доверия ей было. — Ну, я пошла…

— Нет, не выйдет! Ты хитра, и я не прост… — сказал офицер. — Мы вместе пойдем! В случае твоей измены — смотри! — Он схватил Асю за локоть и притянул к себе, чтобы она лучше разглядела блестевший в его руке кортик.

Девушка вздрогнула: ну да, конечно, он не станет стрелять в нее, чтобы выстрелом не привлечь внимания… И все же надо Асе хоть когда-нибудь оправдать свое прозвище Сатана! Вот, кажется, настал такой час.

— Чую, офицерик, подведешь меня, — заупрямилась она и стала настаивать на своем.

— Хватит. Ты сделаешь то, что я прикажу! — рассвирепел офицер и вдруг тихонько свистнул. Даже не свистнул, а скорее издал звук наподобие змеиного шипения.

Наконец-то… Ася вся напряглась. Как долго она ждала этого момента! Буквально через минуту как из-под земли вырос солдат. Ася жадно всматривалась в темноту. Сколько их там? Как же они тихо, незаметно идут за ними! Блеснула надежда: может, сейчас и свои где-то здесь?

Между тем офицер что-то шепнул солдату. При всем старании Ася не разобрала ни одного слова. Затем капитан грубо схватил Асю за плечо и сказал ей в самое ухо:

— Веди.

— Если все пойдете…

— Молчать! Они здесь остаются. — Не дав ей закончить, офицер толкнул Асю вперед.

Девушка в темноте радостно улыбнулась. Теперь она стала более уверенной.

Последние двести метров шли в полном молчании: Ася по-прежнему впереди, капитан — сзади. Наконец дорога пошла вдоль берега, до камышей оставалось всего ничего! Если бы не этот проклятый кортик у спины, Ася чувствовала бы себя более свободно.

— А-а-а! — вдруг слабо вскрикнул офицер. Ася круто обернулась: ее конвоир лежал на земле, а на нем верхом сидели двое и всей своей тяжестью придавливали к земле.

— Его благородие брыкается… Завяжи, Саня, ему ноги!

— Филипп, родненький, — узнав голос, Ася бросилась было к Новикову, но тот, едва переведя дыхание, зашептал:

— Тише, Сатана, не поднимай шума. Нам же надо всех взять!

Офицера, связанного по рукам и ногам, с кляпом во рту, оттащили в камыши. Жалко, что в темноте Асе не было видно выражения его лица!

— Сколько у него в дозоре, не знаешь? — спросил у Аси Новиков. Получив отрицательный ответ, он решил допросить пленного. Но даже под направленными на него револьверами офицер ничего не сказал. Ему снова заткнули рот и оставили лежать. Не надеялся ли капитан, что солдаты подоспеют ему на помощь?

Ася рассказала, как офицер вызывал своего человека змеиным шипением.

— А что, если и нам так попробовать? — предложила она. И попыталась издать тот характерный звук. Но не очень-то сумела.

— Попробуем подойти к тому месту, где он оставил дозор, — решил Филипп. — Сориентируешься в темноте?

— Конечно!

— Так вот, идея у меня такая: мы туда поползем, а ты пойдешь открыто. А потом криком позовешь их на помощь. Посмотрим, сколько прибежит. Дело говорю?

— Пожалуй, — неуверенно согласилась Ася. — Только дай и мне оружие: оно мне сейчас тоже может пригодиться.

— Верно, сестренка. На тебе — трофейное… Его благородия наган!

Не менее пятидесяти метров пришлось ползти ребятам по-пластунски. Ася шла по тропе, держа пистолет наготове, а бойцы незаметно продвигались рядышком с двух сторон.

Дойдя до нужного места, Ася истошно закричала:

— На помощь, сюда-а-а-а!

Гробовая тишина отвечала ей. Она снова закричала — еще громче и жалобней.

— Где их благородие? — вдруг вырос рядом тот же солдат, который прибегал тогда на свист: Ася узнала его по голосу.

— Там он, в камышах, ранен, надо его выручать, — прерывающимся голосом ответила Ася. — Я его кортиком пырнула…

— Ах, стервоза, мать твою… За что ты его?

— А пусть не пристает!

Солдат ничего не ответил, думал. Потом тихонько свистнул. Показались остальные и окружили Асю. В темноте трудно было сосчитать, но вопреки ожиданию их оказалось не так уж много…

— Пошли, гадюка, показывай, где он лежит! — приказал тот же солдат.

— Руки вверх! Вы окружены! Ни с места! — ошарашила солдат Ася и выстрелила. Тут же с двух сторон выскочили ее товарищи, тоже дали залп. Послышался стон. Видно, кого-то ранило.

— Если дорога жизнь — ни с места! Нас — целый батальон, а вас — горстка. Застрелим, как куропаток! Ваш офицер в плену, чуете? — во весь голос закричал Новиков.

— Да что вы, болваны, стоите? По большевистской нечисти пли! — зычно крикнул, видно, командир разведки белых, и сам первым выстрелил по направлению голоса Новикова. Но в следующую минуту стоявшая рядом Ася направила на него пистолет и уложила на месте. Началась перестрелка. Оставшиеся без старшего, солдаты стремились с боем выйти из окружения, а камовцы стремительно сжимали кольцо.

— Братцы, за кого же вы боретесь? За офицерье, которое вам морды бьет? Нате же, нате! — снова во весь голос крикнул Новиков.

Нечто подобное выкрикивали и остальные бойцы, справедливо полагая, что это возымеет действие, ибо деникинская армия уже была на грани разложения. Солдаты действительно, вскоре сложили оружие. Им перевязали ремнями руки и повели. Их оказалось всего пятнадцать человек. Некоторые были ранены, двое, в том числе и самый главный, убиты.

Разведчики возвращались в Особый отряд с триумфом. Еще бы! Не одного «языка» привели с собой, а целую группу во главе с офицером.

Офицер пришел в бешенство, когда узнал, что его люди под страхом смерти сдались. Сам он держался открыто враждебно. На допросе, который вел Камо, демонстративно молчал.

Увидев присутствующую здесь Асю, он окинул ее уничтожающим взглядом, особенно задержавшись на огромных разбитых сапожищах, которые ей выдали здесь, на фронте, на красноармейской гимнастерке, брюках и нагане на боку.

— Полудевка-полумужик! Босоножка-цыганка! Простить себе не могу! Не-навижу! Не-на-вижу! — с неожиданной яростью сквозь зубы процедил он и отвернулся.

— Еще бы вы нас терпели, мы же большевики! — удовлетворенно ответил на это Камо.

— Вы д. . .! — последовал дерзкий ответ.

Да, это был враг непримиримый, ожесточенный. Враг народа, народа, который работал на него и кормил.

— Уведите его! — спокойно приказал Камо бойцам.

— На расстрел? — неожиданно растерянно сказала Ася и сама удивилась тому противоречивому чувству, которое внезапно ее охватило.

Камо не ответил. А капитан дерзко бросил:

— Печальный опыт французской революции, видимо, не стал для вас уроком. Море крови прольете, но старое все равно вернется!

Капитан выпрямился и гордо поднял голову, стараясь произвести впечатление готового к героической смерти воина.

— Расстреливайте!

— Расстрелять успеем. Советую вам поразмыслить, тогда и жизнь сохраним, — внушительно сказал Камо.

— Такой, товарищ Камо, не одумается. Такой скорее откусит себе язык, чем что-нибудь скажет, — вырвалось у Аси. — Контра проклятый!

— И верно, полудевка-полумужик, — вдруг обернулся к ней белогвардеец, — нам с тобой невозможно стоять рядом на земле моего отечества! Свет и тьма вместе не бывают. Если не ты меня, то я тебя! — Уже уходя, он снова облил Асю презрительным взглядом.

— Отечество? Разве у отщепенца бывает отечество? — вспыхнула Ася.

4

По сведениям, полученным от пленных деникинских разведчиков, в том числе и от капитана, который довольно скоро опомнился и заговорил, к Орлу двигалось крупное соединение добровольческих войск Деникина, вовсе не полагавшего, что может встретить в своем тылу серьезное сопротивление красных. Особенно в таком небольшом, затерянном в степи селе, как Александровка.

Исчезновение офицера с пятнадцатью солдатами должно было насторожить командование Алексеевского полка, однако это, видно, послужило еще и лишним поводом ускорить марш на Орел.

Особый отряд приготовился к встрече противника. По обе стороны дороги, где раскинулись хлебные поля и огороды, командование Особого отряда расположило шесть пулеметов, а за кладбищенской оградой поставило пушки. В деревне, в надежном укрытии, стояли наготове тачанки. Здесь же замаскировались кавалерия и пехота. Алексеевский полк должен был идти именно к этому большаку.

Аня Новикова, еще не успевшая поправиться после ранения, потребовала, чтобы ей дали пулеметный расчет.

— Лучше добром разрешите! А то не будь я Ван Ванычем, если самовольно не примкну к расчету Разина, — пригрозила она.

— Ну что будешь с ней делать? Рыцарское у нее сердце! — сдался Махарадзе и допустил Аню к пулемету. Он отлично понимал, что как пулеметчица она незаменима.

Особотрядовцы закрыли все подступы к Александровке… Чтобы избежать предательства, запретили населению покидать село. Всюду были расположены посты и секреты. Подготовка к бою велась в строжайшей тайне!

Во время краткого митинга на церковной площади перед народом выступил бывший председатель сельсовета большевик Владимир Бойцов, который до прихода Особого отряда находился в подполье.

— Товарищи односельчане! Огнем и мечом идет на народ контрреволюция. Посмотрите, из кого состоит деникинская армия? Из офицерья — сынков эксплуататорского класса. А против них кто сейчас кровь проливает? Сыны рабочих и крестьян, ваши сыны, ваши братья, ваши мужья и отцы. Так на чьей же стороне должны стоять мы, крестьяне-хлеборобы?

Крестьяне слушали с полным сочувствием. Затем председатель представил собравшимся Камо. Сказал, что тот больше половины жизни сидел по тюрьмам ради счастья народа, а теперь вот — посланец самого Ленина на фронте. Зачитал мандат Камо, написанный рукой вождя.

Крестьяне попросили Камо рассказать о Ленине. Тот охотно выполнил просьбу. Говорил он так горячо и выразительно, что несколько минут после его речи не смолкали аплодисменты. Многие молодые крестьяне после митинга попросили записать их в отряд.

День был пасмурный. То и дело моросил мелкий нудный дождь. Бойцы, с утра сидевшие в засаде, изрядно продрогли, нервы у всех были на пределе: ждали появления противника.

Махарадзе забрался на ветряную мельницу с биноклем в руках. Вокруг было пустынно… Лишь кое-где темнели скирды сена. Вот, правда, показалась группа всадников, но вскоре выяснилось, что это свои, разведчики.

— Алексеевский полк находится сейчас в пяти верстах от нас, — рапортовал командир разведки Новиков.

Было решено подпустить неприятеля совсем близко. Но даже тогда, когда из-за невысокого холма показались первые ряды деникинцев, приказа стрелять не было.

— Что же Махарадзе медлит? — негодовали бойцы. — Ведь самое время открыть огонь!

— Ты посмотри, Сатана, не заснул ли там Сандро? — когда Ася в очередной раз пробегала мимо с донесением, бросил Разин. — А то разбужу его пулеметной очередью!

Деникинцев уже можно было разглядеть невооруженным глазом. Они шли спокойно, ни о чем не подозревая.

— У, гады, похоже, даже семечки лузгают! — возмутилась Новикова. — Руки так и чешутся устроить им баню…

— Их благородия семечки не признают. Это дело мужицкое, они просто ведут приятную беседу. Гляньте, какие у них спокойные и холеные рожи! — сказал Ян.

И вот, когда до первого заслона осталось меньше километра, а напряженное ожидание бойцов дошло до предела, Сандро Махарадзе спустился со своего наблюдательного пункта и, выбежав на середину дороги, зычно крикнул:

— По врагам революции ого-о-о-онь!

Камовцы навалились на белых с двух сторон. Бешено застрочили пулеметы, раздались оглушительные взрывы.

Вскоре деникинцы без всякого сопротивления буквально побежали врассыпную, лишь бы уцелеть. Вслед им неслась кавалерия, бежала пехота, громыхали тачанки. Догоняли беглецов и пушечные ядра.

На шоссе и прилегающих к нему полях осталось навечно лежать две трети Алексеевского полка. Оставшиеся в живых беспорядочно отступили в сторону Малоархангельска.

Камовцы понимали, что они находятся в тылу врага и им нельзя увлекаться преследованием. Сигнал отбоя остановил бойцов. Едва они успели подобрать трофейное оружие, увести уцелевших лошадей, перевязать и уложить на подводы раненых, как противник начал артиллерийский обстрел, будто поражения и не бывало.

Тяжело рванули пушки. Земля, как при землетрясении, заколебалась. А еще через пару часов показалась вражеская кавалерия, и закипел бой невиданной силы.

Огонь врага становился все плотнее. Воздух накалился. Белые неистово навалились на камовцев, не считаясь с потерями. Это была ярость раненого зверя, и тем она была страшна. Появилась опасность окружения.

— Ежели наши пушки и пулеметы не выручат, пропала пехота! — с горечью сказал Разин. — А у нас в батарее из четырех только две пушки, а в расчетах всего по три человека.

— Не вешать носа, не прекращать огня! Пехоте приказываю: отстреливаясь, отступать! — раздался голос Камо.

Пока пехота не покинула свои позиции и не отошла на должное расстояние, тачанки с пулеметами не подпускали врагов к высотке. Затем по команде, не прекращая огня, отступили и тачанки с пулеметами, и пушечные лафеты… Теперь судьбу Особого отряда решал успешный отход.

— Быстрей двигайтесь, ребята, быстрей! — подгонял бойцов Сандро Махарадзе.

— Значит, все-таки драпаем? — ни к кому не обращаясь, тоскливо спросила Аня Новикова. Она сидела на фургоне, устало положив забинтованную голову на перекладину. Около нее лежали трое тяжелораненых.

— Не, драпаем, а уходим, Ван Ваныч, чтобы в окружение не попасть. Ты же военный человек, разницу понимаешь! — строго ответил ей Ян Абол, который ехал на лошади рядом с фургоном. — Силы неравны. Помощи неоткуда ждать, надо пробиться к частям Красной Армии.

Аня смолчала. Она тревожно прислушивалась к трескотне пулеметных очередей, и горькая мысль, что ее оторвали от расчета и уложили вместе с ранеными, не покидала ее. Бездействие в такой критический момент было для нее невыносимо.

— Между прочим, я вполне отдохнула и могла бы заменить Разина! — не вытерпела Аня, обращаясь к Махарадзе. Тот отрицательно покачал головой. Аня обиженно отвернулась.

Деникинцы еще несколько часов преследовали камовцев, но не сумели подойти к ним вплотную. Так прошла ночь. Под утро противник вернулся на свои исходные рубежи. Отряд наконец свободно вздохнул. Сбавила шаг усталая пехота и кавалерия… Пушкари и пулеметчики прекратили огонь…

С хмурого неба, не переставая, по-прежнему моросил мелкий нудный дождь. Маршрут пролегал по раскисшим оврагам и речным балкам, которыми изобиловала местность.

— Ну и дороги! — то и дело слышалось чье-нибудь ворчание.

Но молчаливые сосредоточенные бойцы упрямо двигались вперед, не растягиваясь и не сбавляя размеренного шага.

— Дороги — ладно! А вот небо — никуда! Верно я говорю, Ася? — прикоснувшись к ее плечу, ласково спросил Роман, который в редких случаях называл ее по имени. А то все Сатана да Сатана!

Ася улыбнулась. Роман выглядел довольно бодро. А вообще-то вид бойцов оставлял желать лучшего! Все порядком обтрепались. Лица бледные, обветренные. Посиневшие от холода губы… Припухшие от бессонницы веки… Прошедший бой и дальний переход измотали всех. К тому же кончились запасы продовольствия.

— Хорошо бы сделать привал, а?

Вопрос Романа повис в воздухе. Никто ему не ответил. С темного неба, серой громадой нависшего над головой, продолжало лить. Мокрая одежда пудовой тяжестью давила на плечи, ноги увязали в хлюпающей грязи.

В полдень наконец небо прояснилось. Осеннее неяркое солнце грело скупо, но все же сушило одежду. Усталые, продрогшие бойцы стоя съели скудный сухой завтрак и снова двинулись в путь.

— Ничего, ребятушки, еще немного терпения… Главное — двигаться! В мокрой одежде отдыхать нельзя! — не умолкал Роман Разин.

И Ася, как всегда, поражалась его неуемной жизнерадостности.

— А на Кавказе, Сатана, небось сейчас стоит золотая осень, а?

— Спрашиваешь… — мечтательно произнесла Ася. Хотя горы и солнце в ее сознании сейчас трудно вязались с тем, что видели глаза…

— Но такой чернозем, как этот, кавказцам и во сне не снился! Гляди, какая земля! Даже на вид вкусная. На хлеб можно намазать вместо масла. Что скажешь, Сатана?

Ася не ответила на слова Романа. Она оглядывала поля, которые тянулись до самого горизонта. И действительно, будто впервые увидела эту иссиня-черную, даже во влаге рассыпчатую землю России.

В середине дня Особый отряд в полном составе прибыл на станцию Сорочьи Кусты. Его встретил начальник боевого участка Дементьев. Он горячо поздравил бойцов с победой.

— Мы отступили, какая тут победа! — недовольно сказал Камо.

— Слава о ваших успехах опередила вас. Смотрите, какую телеграмму мы перехватили у врагов! — И Дементьев потряс бумагой над головой так, чтобы ее видели все собравшиеся на станции бойцы. Затем громко и торжественно зачитал текст:

— «В селе Александровка встречено активное сопротивление противника. Алексеевский полк разбит наголову. Нужна немедленная помощь».

Для голодных, измученных боем и тяжким переходом камовцев лучшей награды, чем это вынужденное признание врага, не было.

В середине октября девятнадцатого года Красная Армия перешла в широкое наступление на трехсоткилометровом фронте от Орла до Воронежа. Деникинцы отчаянно сопротивлялись, но ничто не могло сдержать наступательного порыва советских бойцов. Войска Южного фронта, ведя тяжелые бои с еще не сломленным противником, подошли к Курску и семнадцатого ноября освободили город от деникинцев.

Отряд Камо в боевых действиях больше не участвовал. В Орле особо отличившихся наградили именными подарками. Ане Новиковой вручили часы с надписью:

«От Революционного военного совета республики Анне Ивановне Новиковой за проявленную доблесть».

В числе тех, кому вынесли благодарность, были все шестнадцать камовцев.

В Орле 1-й партизанский отряд был расформирован. По предписанию Реввоенсовета боевая группа Камо отзывалась в Москву.

Дорога от Орла до Москвы не дальняя, но ее хватило, чтобы люди отдохнули и набрались сил.

В Москве снова разместились в общежитии III Дома Советов. Здесь Ван Ваныча ожидала новая радость. Она получила выписку из приказа по Кремлевским пулеметным курсам об окончании учебы: фронт ей зачли как высшую практику в усовершенствовании знаний по военному делу.

— Ну, Ван Ваныч, теперь ты и полком командовать можешь! С хорошей завистью я тебе это говорю, — признался Ане Филипп Новиков.

— Полком не полком, а вот законное командование пулеметным расчетом у меня никто ни при каких обстоятельствах не отнимет.

В отряде появилось пополнение: светловолосая, синеглазая, небольшого росточка девушка — Аня Литвейко.

С пятнадцати лет Аня начала работать на Московском электроламповом заводе и сразу же окунулась в революционное движение.

Сейчас ей было двадцать лет, и она уже два года состояла в партии большевиков.

В отряде Аня с первых же дней повела себя так непринужденно, словно не была новичком, а знала всех давным-давно.

— Послушай, Литвейко, почему ты числишься русской, а носишь украинскую фамилию? По мужу, что ли? — сразу взял ее на прицел балагур Разин: он прекрасно знал, что девушка не попала бы в отряд, если б была семейная.

— А тебя этот вопрос очень занимает? — усмехнулась Литвейко.

— Ну, положим, с этим ладно, пусть анкета сама разбирается… А вот как нам теперь с именем быть? Две Ани в отряде. Чуете? Две! Где ни одной нет, а у нас две. Да вы гляньте, как они похожи! Близнецы, и только!.. Как же нам отличать вас? — разводил руками Разин.

Все смеялись, звонче всех Литвейко. Ведь Аня Новикова была крупная, броской внешности девушка, а Литвейко маленькая, какое уж тут сходство? Так с легкой руки Романа прозвали Литвейко Аней-маленькой.

В Москве Ася совершенно неожиданно встретилась с семьей Степана Шаумяна.

Его старший сын, Сурен, был помощником Юрия Грожана, который учил камовцев изготовлять бомбы и практиковаться в их применении.

Лучше всех с бомбами справлялась Аня Новикова. Неплохо получалось и у Литвейко. Только Асе не всегда везло. И вот на одном из занятий, когда она дважды промахнулась, к ней подошел Сурен Шаумян.

— Сурен-джан, родной! — Ася бросилась к нему и едва удержалась, чтобы не расцеловать его.

— Папян? Ася? Какими судьбами? — в свою очередь, удивился и обрадовался Сурен.

Взволнованные земляки-бакинцы забыли обо всем на свете и вышли из зала, где проходили занятия. Им было о чем рассказать друг другу!

Сурен с присущей ему скромностью, затушевывая себя, поведал, как Анастас Микоян, Лева, он и другие товарищи сидели в тюрьме. Больше всего говорил о Леве, о его больной ноге, о матери и маленьком Сережике.

— Будь я тогда на свободе, стоял бы рядом с отцом. Пусть бы первая пуля меня сразила! Хотел бы быть в вашем отряде, но, знаешь, мать в ужасном состоянии! Прошел год после гибели отца, но для нее, для всех нас это будто сегодня, сейчас происходит… Чем дальше, тем, оказывается, горе глубже становится. Зайди к ней. Заодно повидаешься и с Левой. На Сережика посмотришь, каким славным он растет. Четырех лет еще нет, а отца на фотографиях узнает…

Как ни была Ася загружена учебой и тренировками, все же несколько раз побывала в доме Шаумянов. Там очень ей обрадовались, хотя семья была в трауре и никто и ничто не могло утешить их в горе.

— Мать убивается… Боимся, не вынесет, Сережа тогда останется круглым сиротой, — сказал Лева, сам похудевший и измученный болезнью ноги. Он ходил на костылях, но держался, как всегда, мужественно. — Мы-то все взрослые! А он еще малыш…

Как-то из разговора с Камо Ася узнала, что Владимир Ильич очень тепло относится к семье Степана Шаумяна. И что заявление Сурена об отправке его в составе Особого отряда в тыл Деникина отклонил сам Ленин: он не захотел подвергать риску жизнь сына погибшего бакинского комиссара, считая, что тот как старший должен позаботиться о матери, братьях и сестре.

Камовцы получили задание. Теперь их ждал родной для Аси Баку…

В день отъезда Сурен с утра прибежал в общежитие и усиленно помогал Камо укладываться.

— Завидую вам, ребята, что вы Каспий увидите, — грустно говорил он бойцам, с которыми успел подружиться на занятиях.

С грустью расставались с бойцами и две Лизы: Драбкина и Барская.

— Мы будем по Москве тосковать, а вы по Кавказу, вот, товарищи, и квиты! А потом поменяемся местами, идет? — Разин, как всегда, попробовал и здесь все обратить в шутку.

Когда поезд медленно отошел от перрона, Сурен и девчата некоторое время еще бежали рядом с вагоном, где у окна стояли камовцы, а потом прощально махали рукой, пока платформа не скрылась из виду.

Безотчетная грусть сжала сердце Аси. Она оглянулась на товарищей, и ей показалось, что и те охвачены тем же чувством…

5

Отряд вез для закавказских организаций николаевские деньги, которые там еще были в ходу, золотые украшения, валюту, а главное, оружие, динамит, патроны. Кроме того, Камо имел полномочия Московского Совета под фамилией Петрова попытаться наладить торговые связи с правительством мусаватистов по обмену промышленных товаров на нефть.

Мерно тарахтели неугомонные колеса, их нескончаемый перестук походил на ритмичные удары кузнечных молотов: трах-та-та, трах-та-та. На подъемах и поворотах лязгали буфера, скрипели оконные рамы — весь этот монотонный перестук ненавязчиво убаюкивал.

Уже вторые сутки отряд был в пути. Далеко остались Москва и Подмосковье, и пейзаж заметно изменился. Хотя вдоль дороги еще тянулись с двух сторон шеренги деревьев, нарядные своей осенней листвой, но леса в основном уже исчезли.

Из окна вагона обозревались теперь обширные, до самого горизонта, поля и луга — где скошенные, где изрезанные оврагами и пересохшими речными долинами. Там и сям, отдельными островками, виднелись кусты шиповника, боярышника и еще какого-то низкорослого растения. Анютиными глазками вдруг сверкали небольшие озера и тут же исчезали.

В суматохе и вечной спешке не так легко было выкроить время для отдыха и спокойного разговора. Здесь же, в вагоне, наконец выпала такая возможность.

Самым интересным собеседником был, конечно, Камо. Он рассказывал о революционной работе в царском подполье, о столкновениях с жандармами. Некоторые случаи из его жизни казались просто неправдоподобными!

Но все знали, что Камо в своих рассказах ничего не преувеличивает, а, наоборот, передает лишь главное, чтобы поучить ребят на примере своего опыта.

— Едем мы с вами, дорогие мои интернационалисты, в края, где кипят националистические страсти. Ох, поиграли же цари и буржуазия на этих струнах! Рабочие борются за свои права, а те науськивают их друг на друга. Что было в начале февраля пятого года в Баку, Елизаветполе и Тифлисе… Такая армяно-татарская резня… Наш Тифлисский комитет РСДРП выпустил тогда прокламацию: «Да здравствует международное братство!» и рассказал в ней о братоубийственной войне, которую разжигают царь и его приспешники, чтобы разделить армян, татар, грузин, русских, евреев и властвовать над ними.

13 февраля у Ванского собора, где собралась тьма народу, мы, то есть мой друг Серго Орджоникидзе и другие товарищи, смешавшись с толпой, раздали три тысячи большевистских прокламаций. Вы бы видели, как потрясали люди кулаками, как кричали то, что было написано в прокламации: «Да здравствует дружба народов! Долой царское самодержавие!..»

На следующий день у того же собора мы раздали уже двенадцать тысяч листовок. Народу на этот раз было еще больше. На митинге выступали люди разных национальностей, даже духовенство. Настроение у всех так поднялось, что специально прошли мимо Сионского собора и мечети, чтобы всем миром «поклястьсялюбить друг друга».

В своих рассказах Камо всегда держал себя в тени, говорил обычно «мы». Вспоминая события пятого года, он умолчал, как в тот день в караван-сарае на Эриванской площади у знакомого мануфактурщика-армянина он выпросил три аршина кумача. Спрятав его под пальто, догнал демонстрантов и там развернул полотнище, как знамя. Это произвело потрясающее впечатление. Сначала кумач на небольшом древке плохо был виден. Но потом Камо поднялся на плечи двух рослых парней и так, с развевающимся флагом впереди, народ дошел до дворца наместника царя на Кавказе. Там Камо выступил с речью перед десятитысячной толпой на грузинском, а потом и на русском языках.

— Как дикие звери, топтали казаки рабочих в пятом году, — рассказывал Камо, — какие хорошие ребята погибли в той схватке с царизмом! Прошло столько лет, но забыть их лица я не могу…

О своих собственных ранах, арестах, о том, что в те дни на его шею дважды одевали веревку и он чудом спасся, Камо снова смолчал.

— Счастливый вы человек, товарищ Камо! Таким умным родились, что с детства в революцию подались. А я рос шалопаем! Бывало, все тело в синяках от тех тумаков, что мне поддавали и чужие, и не меньше чужих родимая мать, — как-то со вздохом сказал Разин.

Камо прищурил глаза, и что-то озорное, мальчишеское промелькнуло в его взгляде.

— Думаешь, я рос паинькой? Сколько дрался в кулачных боях… Не счесть! Не раз битым был, не раз в крови ходил… Все мальчишки в детстве одинаковы! Важно, какими они бывают, когда становятся мужчинами.

И Камо вполголоса запел на любимый мотив стихи Лермонтова «Парус», то и дело повторяя последние строки: «А он, мятежный, ищет бури, как будто в буре есть покой…»

Постепенно все разговорились, даже высокий, чуть сутуловатый несловоохотливый латыш Абол, который умел очень внимательно слушать, подбадривая рассказчиков доброжелательным взглядом. И он рассказал о себе, что рано лишился отца.

— Через пару месяцев после его смерти мать моя, Ирма, запрягла хозяйскую лошадь в телегу и повезла нас троих, самых младших, на торги. В буржуазной Латвии были особые дни, когда бедных детей за кормежку и одежду брали зажиточные крестьяне для работы по хозяйству. Только так могла выйти из бедственного положения вдова каменщика Абола. Жаль было отдавать детей внаймы, но ведь мать была не первой и не последней. Мне было всего пять лет, когда я начал новую жизнь в чужом доме.

С ранней весны и до поздней осени пас гусей. Потом доверили мне свиней. А под конец — скот. Это длилось до тех пор, пока не подросла старшая сестра Зельма и не поехала в Ригу. Там она устроилась на фабрику «Проводник» и через два года взяла меня к себе. Я гордился Зельмой, радовался, что сестра пользуется среди рабочих фабрики авторитетом, что все прислушиваются к ее словам.

Хотя я работал каменщиком, но все свободное время проводил с Зельмой на фабрике, в ее кругу, где все были большевиками. Вскоре я стал помогать им. 9 января 14-го года во время демонстрации рижских рабочих против зверств самодержавия нес Красное знамя и был арестован.

Тюрьма для меня оказалась настоящей школой жизни: рядом было много политических, чье влияние на заключенных было огромно. Двери камеры открылись для меня лишь для того, чтобы пополнить ряды царской армии: началась империалистическая война.

Вскоре немцы оккупировали Латвию. Меня, всего израненного в рукопашном бою, враги захватили в плен. Но как только зажили раны, бежал, поймали, сумел снова бежать.

Партия большевиков была тогда самой понятной и близкой народу, и я вступил в ее ряды.

Вскоре попал в списки неблагонадежных. И меня вторично арестовали во время крупной антивоенной демонстрации в Риге.

Выйдя из тюрьмы, поехал к Зельме, которая находилась тогда в Царицыне. Там начал работать в порту грузчиком. Но вскоре за революционную работу попал вместе с сестрой в черные списки и должен был срочно заметать следы.

В Петрограде накануне Октябрьской революции вступил в ряды латышских стрелков и участвовал в штурме дворца.

После установления Советской власти в Латвии меня избрали членом Совета Прекульского исполкома. А в период наступления белых банд пошел добровольцем в Красную Армию и дрался в составе полка латышских стрелков на Западном фронте.

Здесь был вторично тяжело ранен в бою под Елгавой и после госпиталя командирован в Москву для выполнения специального задания в Особом отряде Камо…

Скупо, скороговоркой, будто извиняясь, что занимает время у товарищей, Ян Абол закончил рассказ о себе.

— Завидую я тебе, Ян, — сказал как-то Филипп с горечью, — у тебя мать в Латвии, сестра, брат, а я безродный перекати-поле. Силюсь вспомнить — никого из родни не припомню.

— Ладно, ладно, братишка, кончится война, поедем в Латвию, к моей матери, — обнял товарища Ян. И его синие глаза излучали такое тепло, что все поняли: так оно и будет.

— Поздно тебе, Филипп, сиротой прикидываться, скоро сам отцом станешь. Вот и родственники появятся, — шутил Роман.

В купе было душно, так как по обыкновению все скучивались вокруг рассказчика.

— Уф, жарко! Хоть бы чуточку разошлись по разным углам, дышать нечем! — как-то в сердцах сказала прямолинейная Новикова, которая никак не могла примириться со своей новой, как она считала, барской прической.

— Свои волосы до чертиков надоели, так я их срезала, теперь от чужих спасу нет, — брезгливо дергала Аня локоны парика.

— И на кой черт это нашему брату? — поддерживал Аню Разин. — Вот ведь выдумали лишние хлопоты и для мужиков. Воротничок колом упирается в подбородок. Ни повернуть головы, ни нагнуться. Манжеты то и дело пачкаются. Послюнявишь или платком почистишь — грязь разведешь. В общем, рабочему человеку это все не нужно.

— А мне, думаете, легко ходить в роли князя? Провалился бы этот Цулукидзе в тартарары, — слыша ворчание бойцов, строго говорил Камо. — При выполнении заданий сейчас решающее значение имеет не только гибкость ума. С князем говоришь — будь князем, с купцом — купцом. Конспирация для нашего брата, партизана-подпольщика, великое дело! Если сумел войти в доверие врага — считай, уже полдела сделано. А мы сейчас едем в его тыл.

Через силу все же привыкали ребята к чужому облику. Только Филипп Новиков неизменно под любой белоснежной рубашкой носил матросскую тельняшку.

— Как приедем в тыл врага, сниму! — обещал он Камо.

Все понимали, что тельняшка для Филиппа, что вторая кожа. В ней он чувствовал себя по-прежнему настоящим моряком.

— У, гады, еще дышат! — порой слышалось, когда, разодетые в чужие одежды, прогуливались камовцы на остановках поезда по перрону.

— Того и гляди наш брат пролетарий учинит над нами расправу, — говорил со смехом Роман.

— Не пить, не играть в карты, не водиться с женщинами, — наставлял ребят Камо.

— И не есть тоже, — как-то лукаво добавил Разин, намекая на то, что они скверно питаются.

— Партия не должна тратить на нас много средств! — В ответ Камо еще раз повторил уже неоднократно сказанное.

6

В Астрахань прибыли ночью. Камо повез бойцов прямо в гостиницу, а Ася отпросилась проведать родителей. С волнением подходила она к маленькому, приземистому домику тети Ашхен, где нашла приют семья Папянов.

Дверь открыл отец. От неожиданности он несколько секунд не мог ничего сказать и только смотрел на свою старшенькую, будто она свалилась с неба.

— Ты? Ты? — наконец сдавленно сказал он.

Ася кинулась ему на шею. Как хорошо было снова увидеть своего старика, услышать его голос, узнать, что он жив и здоров!

— Гаврила, кто там? Что ты не закрываешь дверь? Сквозит же! — заворчала из глубины комнаты мать.

Гаврила Никитич встрепенулся, закрыл дверь и потянул дочь в комнату. Мать лежала в постели, сестренка уже спала. Увидев Асю, мать вскочила с кровати, обняла дочь и всхлипнула. Потом, отстранив ее от себя, оглядела всю с ног до головы и снова прижала к груди.

— Явилась, бесстыдница! Вспомнила, что на свете есть еще и мы, старики! Похорошела, повзрослела, даже росточком вытянулась. А как одета! В такое-то время? Откуда, зачем? — взволнованно воскликнула мать.

Ася зарделась. Не имея права сказать правду, отделалась улыбкой и коротко объяснила, что едет с товарищами в Баку и по пути завернула повидаться с ними и проститься.

Это известие так опечалило родителей, что мать снова всхлипнула, а отец тяжело завздыхал.

— Зачем, зачем лезть в пекло? Убьют же, — бессвязно лепетала мать.

— Да что ты? Я ведь ничего общего с политикой не имею! Просто еду с друзьями походить по старым местам, — пыталась утешить ее Ася.

Помолчали в горе и растерянности.

— Все, хватит плакать, мать! Мы ничего не знаем о жизни Аси, но, полагаю, можем гордиться, что у нас такая самостоятельная дочь. Угости ее чем можешь и отпусти с богом: ее ведь ждут! — как всегда первым выручил дочку отец. Ася благодарно поцеловала его.

— И то правда, — беспомощно развела руками мать и побежала на кухню. Ася на цыпочках зашла за ситцевую занавеску, где спала Галка, тихонько поглядела на спящую сестренку…

Наконец мать накрыла на стол. Собственно, накормить дочь особенно было нечем! Она подала пареную айву, которая в этот голодный год являлась не только для их семьи, но и для большинства астраханцев главным продуктом питания.

— Ах, доченька, умереть мне за твое солнце! Даже нечем тебя угостить… — горестно запричитала мать.

— Что ты, мама? Это ведь так вкусно! — с аппетитом уплетая сморщенные коричневые плоды, искренне похвалила Ася. — Я давно ничего подобного не ела!

Насытившись, она устроилась на узенькой тахте рядом с кроватью родителей и по их просьбе начала рассказывать о Москве. Еще долго они втроем вполголоса разговаривали…

— Неужто так запросто можно увидеть Ленина? — удивлялась мать. — Надо бы ему поберечься! Ведь чуть не убили…

— Да, а как теперь его здоровье? — деловито спросил отец. Он в основном молчал, и только по отдельным репликам Ася понимала, что отец очень внимательно следит за ее рассказом.

Наконец усталость одолела Асю, она неожиданно задремала и уже сквозь сон услышала, как отец тихонько сказал, что пора угомониться и дать дочке отдохнуть.

На рассвете, как было условлено, мать разбудила ее. Предутренняя прохлада заставила съежиться, когда Ася, наскоро попрощавшись с родителями, вышла из дома. На небе еще тускло светились одинокие звезды. Никакого городского транспорта в Астрахани не было. Люди побогаче покрывали большие расстояния на извозчиках, а победней — ходили пешком. Но и при всем желании здесь, на окраине, нечего было искать лихача.

Ася все же не опоздала: прибежала к моменту, когда отряд готовился ехать на стрельбище.

— Ну, как у тебя дома? — спросил Камо.

— Живы! — тронутая его вниманием, Ася постаралась сказать это как можно бодрее.

— Каким обедом угощали, какие вина подавали? — перевирая и слова и мотив, запел Роман.

— Счастливая, дома побывала, — вздохнула Аня Литвейко.

— Асек, если сегодня тоже выкроишь времечко и пойдешь к своим, возьми меня с собой. Хочется посмотреть, как здешний народ живет, — сказала Аня Новикова.

— А почему именно ты пойдешь? И я хочу! — заявил Разин.

— И я… И я… — загомонили остальные.

— Я согласна: пусть хоть весь отряд идет! Немного пареной айвы небось найдется, чтобы вам тоже причаститься… — широким жестом пригласила товарищей Ася.

Ребята смеялись, шутили, придумывали разные варианты своего неожиданного появления у Папянов, но чувствовалось, что они просто стараются скрыть свою озабоченность тем, как пройдет предстоящая показательная стрельба.

— Ну, Сатана, держись: сам Киров будет сегодня главным проверяющим! Плохо постреляешь — не только что домой не попадешь, но забудешь, как зовут отца и мать. Ясно? — сказал Разин.

— Киров? Вот тебе и раз… Неужели он будет на стрельбище? — Ася разволновалась. Еще со времени работы здесь, в «Красном воине», она заочно знала его.

— Киров замечательный журналист. Читайте, что пишет он в «Тереке»! — стучал тогда Лазьян указательным пальцем по газетной полосе. — Нам обязательно надо перепечатать его статью!

По настоянию Лазьяна Асе не раз приходилось читать статьи, фельетоны, репортажи Кирова, которые перепечатывались в «Красном воине» со страниц газет Кавказа.

Иосиф Лазьян был особенно восхищен статьей Кирова о журналистской работе. На редакционной летучке, цитируя ее, поучал своих сотрудников:

— Киров считает — а он, слава богу, как старый большевик и прославленный журналист заслужил право поучать нас, — так вот, он считает, что «газетный труд — один из самых благородных и сложных, требующих чистоты помыслов и души, открытого сердца и твердых убеждений». Слышите?

Оторвавшись на миг от кировской статьи, которую цитировал, Лазьян окинул всех долгим взглядом и продолжил:

— Слушайте, слушайте, что он пишет… «Газетная работа позволяет людям сказать правду, всколыхнуть, задеть лучшие струны души. Это в царской России трудно приходилось честному журналисту, он переживал тяжелую драму, когда чаще всего приходилось приглаживать свою мысль, говорить с читателями эзоповским языком, чтобы донести до них правду. У нашей рабочей печати с самого начала ее возникновения было подлинное ядовитое жало, которым она жалила и убивала своих классовых врагов. Наша правда должна звучать набатным колоколом до тех пор, пока наши идеи, наши призывы не проникнут в сознание пролетариата всего мира» — вот как пишет! А мы с вами в какой газете работаем? В «Красном воине»! При какой власти пишем? При Советской! Вот поучитесь! И тому, чтобы писать прямо и честно о правде, и тому, как мастерски, по-кировски выразительно подать эту правду. А среди нас, товарищи, есть такие горе-работнички, что перо у них валится из рук, от робости, что ли? Смелее, смелее в своих работах используйте крылатые кировские слова! Учитесь!

Ася вздыхала. Не было случая, чтобы редактор не задевал ее на летучках. Казалось, он задался целью сделать из нее настоящего журналиста и на каждом шагу, то ругая, то подбадривая, поучал.

И вот теперь Ася должна была, наконец, воочию встретиться с Кировым. Ее волнение еще больше усилилось от предстоящей встречи с Сергеем Мироновичем, когда она заметила, что сам Камо взволнован не меньше своих бойцов.

Отсветами начинающейся зари было окрашено ярко-голубое, очень чистое небо, когда отряд покинул общежитие, расположенное на Московской улице, вблизи одной из пристаней.

— Хороший денечек ожидается, будет жарко! — ни к кому не обращаясь, сказала Ася.

— Кому-кому, а тебе, Сатана, жарко будет! — откликнулся шуткой Роман.

Ася поняла намек и сникла, хотя она вообще не хуже товарищей стреляла, но от волнения чаще всех мазала.

У подъезда камовцев ждал большой, обтянутый брезентом грузовик. Все тесно уселись на скамейках, поставленных вдоль бортов машины. Камо сел в кабину.

Ехали через весь город. На ухабах машину немилосердно бросало из стороны в сторону, поэтому ребята цеплялись друг за друга, чтобы не стукнуться головами. Совершенно разбитая неровная дорога тянулась утомительно долго, еще и после того, как выехали из города и начались по обеим сторонам поля и огороды.

Наконец на опушке небольшой рощи машина резко остановилась.

Ребята первыми выпрыгнули на землю и подали девчатам руки. Только Ван Ваныч сама спрыгнула вниз, благо, как и все бойцы, была в красноармейской форме. Аня не признавала мелкие услуги, оказываемые девчатам, считая их унизительными для себя, солдата.

Каково было удивление всех, когда Камо с радостным возгласом: «Вот и Киров!» — поспешил навстречу невысокому коренастому мужчине в штатском, ожидавшему их на обочине дороги около потрепанного «фордика».

— Сергей Миронович, прошу любить и жаловать моих ребят! — крепко пожимая руку Кирова, сказал Камо и представил ему каждого бойца.

— Да у вас тут прямо Третий Интернационал! Добро, добро пожаловать, дорогие москвичи, — по очереди протягивая руку, весело и непринужденно приветствовал Киров прибывших.

С первого взгляда он всем понравился. У него было очень приятное лицо. С карими проницательными глазами и хорошей улыбкой. Темно-каштановые волосы, зачесанные назад, открывали широкий лоб.

Киров повел отряд в глубь рощи. Под ногами мягко стелилась уже поблекшая трава, усыпанная необыкновенно яркими листьями осени. Разговоры на серьезные темы как-то сами собой прекратились. Вокруг все дышало тишиной и покоем. Невольно Асе пришла на память пушкинская «Осень». И каково было ее удивление и радость, когда Ван Ваныч, обычно отмахивавшаяся от всяких «сентиментальных сиропчиков», продекламировала:

— «Унылая пора, очей очарованье…» — и, показав рукой вокруг, смущенно замолкла.

— Дальше продолжай, дальше! — попросил Филипп.

— «Приятна мне твоя прощальная краса», — закончила Ася.

— «Люблю я пышное природы увяданье, в багрец и золото одетые леса», — продолжил Киров.

Необыкновенное чувство удивительной общности охватило всех. Мир вокруг был так хорош, что стоило жизнь отдать за то, чтобы эта земля, этот плещущий где-то вдали Каспий с кричащими белыми чайками над ним, горы, каждый камушек и каждая былинка стали достоянием тех, кто сейчас отстаивал свои человеческие права — жить как человек-Место для стрельбища Камо и Киров выбрали на небольшой поляночке, со всех сторон плотно окруженной стройными деревьями.

Бойцы готовились к стрельбе молча, без обычных шуточек и острот. Вешали мишени, разбирали оружие.

— Послушай, Камо, а может, начнем с нас, а? Давай кинем жребий, кому первому стрелять! — неожиданно задорно предложил Киров, при этом заговорщически подмигнул ребятам.

— Коли не шутишь, Сергей Миронович, я готов! — серьезно ответил Камо и, молниеносно вытащив из кармана брюк Кирова его пистолет, почти не прицеливаясь, послал несколько пуль в мишень. Затем спокойно, как ни в чем не бывало, положил пистолет обратно тому в карман.

— Ах ты разбойник! Так не пойдет! Сначала почисть, снова заряди, а потом возвращай! — протянул Камо свой пистолет Киров.

А Ян Абол тем временем побежал к мишени и оттуда радостно сообщил:

— Из пяти возможных пять в самое «яблоко» звездой уложены.

Камо, будто не услышав, извинившись, взял пистолет Кирова, вытащил из кармана чистый носовой платок и занялся делом.

— Горяч и быстр ты, Камо. Находчив и смел! Силен командир! — одобрительно воскликнул Киров.

Камо стало не по себе. Видно было, что он уже раскаивается, что показал класс стрельбы.

— Однако, товарищ Киров, бойцы заждались, начнем стрельбу, — деловито отвел дальнейший разговор Камо и твердым голосом скомандовал:

— Боец Абол, к пулемету! Огневая позиция — слева у щита. К бою! — последовала очередная команда.

Как все и ожидали, латышский стрелок дал отличные показатели по всем видам оружия.

Но и дальше стрельба шла так, что лучше не бывает! Хорошие результаты показали Роман, Филипп, Ван Ваныч, Сандро… Не ударила лицом в грязь и Аня Литвейко.

Когда очередь дошла до Аси, ей вдруг показалось, что все она делает не так, что движения суетливы, неуверенны, что брови Камо озабоченно сошлись у переносицы, а главный виновник ее необычного волнения — Киров даже укоризненно качает головой.

Ася изготовилась, поплотнее прижала к плечу приклад винтовки, прищурилась и просто перестала дышать, когда начала прицеливать мушку, и все-таки курок спустила рывком… Так и есть — не в цель! Холодный пот выступил на лбу. Промазав и второй раз, Ася беспомощно оглянулась.

— Боец Папян, действуйте спокойно: делайте плавный спуск! — как во сне дошел до нее голос Камо. И не столько слова, сколько неуловимое сочувствие, скрывавшееся в интонации, подхлестнуло Асю. Она бросила отчаянный взгляд и на Кирова: лицо его было непроницаемым.

Ася подобралась. Снова ровный срез мушки… «Тихо! Тихо! — мысленно обратилась она к себе. — Подведешь же отряд… Ну!» Плавный спуск — и раз! Еще раз! Еще! Ура! И у нее дело пошло хорошо.

Когда стрельба из всех видов оружия закончилась, на огневом рубеже собрался весь отряд. Бойцы выжидательно смотрели на Кирова.

— Отлично стреляли. Поражены почти все мишени. Молодцы! Хорошую школу прошли… — искренне радуясь за всех, похвалил Киров.

— Еще бы. У Камо учились! — с гордостью сказал Роман.

Смущенный Камо поспешил перевести разговор на другое. Этот прошедший огни и воды человек стеснялся и краснел, как юноша, когда слышал в свой адрес похвалу. Киров, понимая его состояние, крепко пожал ему руку и дружески обнял за плечи.

— Цени, брат! Они гордятся тобой. Это дороже любой награды…

Киров прилег на траву и сделал приглашающий жест ребятам, чтобы заняли места рядом.

— Денек что надо, — глядя на яркое солнце, мечтательно сказал Сергей Миронович, — Отдохнем после трудов праведных? А то кто знает, когда еще нам с вами придется свидеться…

Камо с готовностью последовал его примеру. За ним плотным кольцом облепили Кирова со всех сторон бойцы. Асе посчастливилось сесть совсем близко — рядом с Романом. Филипп почти вытянулся на траве навзничь с правого бока Кирова и, сорвав длинный стебелек травы, покусывал его кончик.

Когда все удобно устроились, Сергей Миронович начал живо интересоваться, кто из каких краев, из какой семьи. Он сумел так «разговорить» камовцев, что каждый из них охотно вспомнил о том, что осталось позади. Позабыв, что этот солидно выглядящий в свои тридцать три года человек уже имеет пятнадцатилетний стаж партийной работы, является председателем Военно-революционного комитета Астраханского края и членом РВС 11-й армии, ребята разоткровенничались с ним, как со своим сверстником, с которым встретились после долгой разлуки.

Когда Новиков, как всегда невзначай упомянув о своем сиротском детстве, грустно вздохнул, Киров дружески взъерошил пятерней его волосы.

— Да что вы жалеете его, Сергей Миронович! Наш обиженный жизнью Филипп уже успел огни и воды пройти, — со смехом сказал Разин.

— А тебе завидно, что человека пожалели? — не обижаясь, спросил Филипп.

— Для настоящего человека нет ничего хуже, чем жалость других, — убежденно сказала Аня Новикова. — Жалеть надо только детей!

— А я думаю, жалость хорошее чувство… Вовремя человека пожалеть — значит, уберечь его от бед. Разве это плохо? — возразила Ася.

— Для мужчин — плохо! — отрезала Аня Литвейко.

Все вопросительно посмотрели на Кирова, ожидая, что же он скажет. Он это видел, но ответил, чуть помедлив.

— Смотря как выразить жалость, — наконец сказал он. — Если это искреннее сочувствие, желание прийти на помощь, подать товарищу руку — это прекрасно. А если это преподнесено как снисходительная уступка сильного слабому — это, конечно, унизительно.

Сергей Миронович с улыбкой оглядел лица бойцов.

— Да, ершистые вы ребята… Дотошные. До всего вам надо докопаться… И это чудесно! Таким и должен быть настоящий коммунист.

Дальше — больше. В ходе разговора и Асе пришлось кое-что сказать о себе. Узнав, что она коренная бакинка, Сергей Миронович попросил рассказать немного о бакинских комиссарах, о тех, кого она лично знала. Потом задумчиво произнес:

— Каких героев погубили враги! Я тоже знавал кое-кого из них… Приходилось видеться и со Степаном Шаумяном. Умнейший, образованнейший был человек! И до самозабвения преданный большевик, — сказал Киров.

По просьбе бойцов он коротко рассказал и о себе. Оказалось, что он тоже, как Филипп, рано осиротев, остался на руках старой бабушки. А с семи лет его отдали в приют. Потом окончил Уржумское городское училище и за хорошую учебу был направлен в Казанское техническое училище.

Кирову было всего восемнадцать лет, когда он вступил в партию, а уже в девятнадцать, в 1905 году, был избран членом Томского комитета РСДРП. С тех пор он профессиональный революционер, долгие годы постоянно подвергался преследованиям, арестам, ссылкам…

Всего несколько часов провели в тот день камовцы вместе с Кировым, а расставаться не хотелось. Запали в сердце слова Сергея Мироновича о том, что коммунистом должен быть честный, благородный человек, с огромной внутренней тревогой за дело партии, должен работать без шумихи и успокоенности, должен помнить, что буржуазия тоже борется с тем же лозунгом: «Смерть или победа!» Поэтому буржуазный строй добровольно не уйдет.

Сергей Миронович имел привычку во время разговора испытующе смотреть в лица своих собеседников, делая паузы и как бы ожидая отклика на свои слова.

— Все это так, — в одну из таких пауз задумчиво сказал Роман. — На фронте все ясно: ты лицом к лицу с врагом. А вот в тылу трудно разобраться, кто враг, кто друг! Видишь, к примеру, рабочего человека: руки у него мозолистые, а копнешь, вся душа пропитана ненавистью к Советской власти. Вот и думай, с чего бы это? А другой смотришь, мещанин, в разных фигли-мигли, манжетах. Да и не беден… А сам не прочь с оружием идти за бедных. Встречал я таких немало! В чем же дело?

— Ну, браток, это ты детские вопросы задаешь! — подал реплику Филипп. — Разве в этом дело? Да я врага насквозь вижу, пусть он нищим в лохмотьях передо мной прикинется!

— Верно говорит Филипп! — поддержали его многие.

— А если так, почему же он сам под любой одеждой носит матросскую тельняшку? Значит, и в одежде есть смысл, — возразил Ян Абол.

— Постойте, но разве в самом деле одежда и манеры не классовый признак? Не станет же богач, привыкший в шелка наряжаться, рванину носить? И моряк никогда не расстанется с тельняшкой, если он настоящий моряк, — взволнованно заговорила Новикова.

— А вот тебе придется в шелках и в бархате ходить, чтобы замаскироваться. Ну как? — отпарировала Аня Литвейко.

Поднялся шум. Каждый горячо утверждал свое, не давая себе труда вникнуть в сущность спора. Киров, сосредоточенно куря, казалось, весь был поглощен созерцанием дыма папиросы. Однако и он и Камо внимательно слушали бойцов, наслаждаясь их наивными суждениями.

Ася в отличие от других ребят молчала. Она вспоминала свои кружевные воротнички, вспоминала, как она и ее подруги по гимназии тянулись к прекрасному. Хотелось красивых нарядов, цветов, музыки, поэзии, искусства. И, чего греха таить, любви, которая глубоко запрятана в сердце.

— А вы как думаете? Все говорят, а вы что-то ушли в себя? — обратил на девушку внимание Киров. Ася встрепенулась и растерянно посмотрела на товарищей, которые, как только заговорил Сергей Миронович, перестали спорить.

— Это Сатана, Ася Папян, — сказал Роман. — У нее есть такая привычка — отклоняться. Держу пари: она в это время втихую обдумывала все «за» и «против» и сейчас нас удивит своей хитроумной речью.

Эта шутка Разина, да еще в присутствии Кирова, совершенно обескуражила Асю. Никогда, ни при каких обстоятельствах она не хитрила, была всегда предельно искренна! Только одна черта ее характера — сдержанность — отличала ее от подруг по отряду: Ани Литвейко и особенно Ани Новиковой, которая гордилась тем, что умеет резать правду матку в глаза. Что же она скажет сейчас товарищам?

— Утверждает ли одежда сущность человека? — Повторив вопрос, Ася подумала и сказала: — Думаю, что спорить здесь не о чем, в глазах общества в целом — утверждает. Ведь и правда, по одежде человека встречают… Недаром мы собираемся в тылу врага прикрыть свою коммунистическую сущность буржуазной одеждой. А враг, в свою очередь, может специально мозоли набить себе на ладонях… Вот потому и трудно порой отличить его от друга лишь по внешнему виду.

— А ведь боец Папян права, что спорить не о чем, — поддержал Киров Асю. — Давайте разберемся! Было время, когда дворянское платье не могли носить неродовые люди. Костюм был сословным признаком. Однако мы, коммунисты, знаем, что ценность человека заключается в том, чтобы не играть роль, не казаться, а быть. Быть человеком в полном, прекрасном смысле этого слова! Одежда может прикрыть сущность человека, но не изменить ее. Именно поэтому народ заканчивает приведенную Асей пословицу «Встречают по одежке…» так: «…а провожают по уму». Ваша задача в этом и заключается, чтобы в тылу врага, замаскировавшись его одеждой, суметь победить.

Киров хотел уже перевести разговор на другое, как Абол вдруг задал ему вопрос, который являлся предметом частых споров бойцов:

— Сергей Миронович, коль скоро разговор у нас коснулся одежды, скажу откровенно, лично мне нравится видеть наших девчат и ребят красиво одетыми. Неужели это мещанство? Неужели я мещанин?

— Конечно, мещанин, — отрезал Роман. — Если всю Россию в бархат одеть невозможно, значит, сам ходи, как все! И девчата не только что в сапогах, а и лаптях походят. Как весь народ.

Опять поднялся шум. О мещанстве говорили так, что это слово звучало самым злейшим оскорблением. Ася смотрела на Кирова и все больше удивлялась его терпению, но вот и Сергей Миронович включился в спор:

— Давайте-ка разберемся, что такое мещанин? Первоначально это слово было связано с целым сословием, а сословие это — нечто среднее между рабом и господином. Поэтому со словом «мещанин» неизбежно связывается отсутствие интересов и полная духовная приниженность. У мещанина уродливо развито чувство собственности. Он пассивен и равнодушен, стремится уйти от решения важных вопросов жизни в тихую пристань… Теперь подумайте, можно ли оскорблять товарища этим словом — «мещанин» — за его тягу к красоте в то время, когда он готов жизнь отдать, чтобы упразднить мещанство?

— А шелк и бархат? А туфельки «мадам тю-тю»? — не унимаясь, подал реплику Роман.

— Шелк и бархат? Воротники и манжеты? — Киров широко улыбнулся. — Красиво, добротно, любо-дорого, как сказал товарищ Абол. Приятно видеть наших советских людей в этой одежде… Только нельзя становиться рабом вещей. Придет время, наши дети, внуки будут красиво одеты. Ради будущего поколения мы с вами и ведем сегодня бой в рваных сапожищах не по ноге…

— Вот мы воюем, погибаем на фронтах гражданской войны для того, чтобы отстоять наше право на жизнь, на труд, на счастье для всех. И вот свершилось. Мы добились всего. Наши дети, внуки имеют то, чего не имели мы. Они сыты: на — не хочу! — Аня Новикова провела ладонью по горлу. — Обуты, одеты — дальше некуда. При таких, пусть даже для всех без исключения, «буржуйских» условиях этот человек будущего сам-то каким будет? Думается, если он цену хлебу не будет знать и почем фунт лиха тоже — это повредит его личности, сделает его паразитом. Не станет ли мещанином человек и при коммунизме?

— Ну и речугу закатила наша пулеметчица… Жаль, очки не захватил — не слышу без очков! — первым откликнулся Разин. Аня легонько шлепнула его по щеке: мол, не дурачься.

— Человек будущего? Каким он должен быть? Интереснейший вопрос задали, товарищ Новикова! — с любопытством взглянув на девушку, сказал Киров. — Ну, прежде всего, человек будущего будет тружеником. Таким, каким и должен быть, ибо именно труд создает разумное существо. И те условия жизни, которые вы сегодня представляете лишь в вашем воображении, без коммунистического отношения к труду не будут осуществлены. В труде должны реализовываться способности и дарования человека. Преданность идеалам коммунизма — это и высокий уровень профессионализма, и культурное развитие, и гражданственность, и коллективизм, и гуманизм, и доброта… Будущее человека — это всесторонний прогресс человечества в целом. Начиная с его материального бытия и кончая сферой науки, искусства, нравственности…

— Эх, еще надо дожить нам до мира, а уже потом мечтать о будущем, — вздохнул Филипп. — Сейчас ли об этом толковать?

— Да, а путь к миру не близкий. Но ведь дорогу осиливает идущий? Вот мы с вами и в пути…

Со стрельбища возвращались под впечатлением долгой дружеской беседы с Кировым, который, захватив с собой Камо, уехал чуть пораньше остальных на легковой машине.

— Ну и человек Киров… Наш Камо прекрасно убеждает. Но этот душу вывернет, прополощет, очистит и снова перевернет. Умеет же человек правду втолковывать! — вслух выразил общее мнение Разин.

После обеда в столовой при общежитии горкома бойцы могли быть свободными с четырех до шести. Первой мыслью Аси было попытаться снова забежать домой. Но, узнав, что товарищи решили вместе пойти в народный сад, где в четыре часа на митинге будет выступать Сергей Миронович, она тоже потянулась за ними, хотя вечером Киров снова должен был встретиться с бойцами.

Когда камовцы пришли в народный сад, митинг уже начался и Киров произносил речь. Народу собралось — негде было стоять! На трибуне находились видные работники Астрахани, среди которых был и Камо.

Киров говорил страстно:

— Нам предстоит тяжелая и суровая борьба, но знамя наше развернуто перед трудящимися всего мира, и нет такой силы, которая была бы в состоянии заставить нас свернуть его.

Мы вышли в безбрежное море разбушевавшегося империализма, совершенно одни, в обстановке невероятных лишений и борьбы с буржуазным миром. Мы знали, что вышли в последний решительный бой. Мы выдержали все испытания, и теперь мы пересели с нашей небольшой ладьи на крепкий пролетарский корабль…

Ася потеряла было своих подруг, но потом увидела их чуть ли не у самой трибуны и стала протискиваться туда. Ее толкали, поругивали, но она, не обращая ни на кого внимания, двигалась вперед.

Митинг закончился пением под духовой оркестр «Интернационала». Он звучал так стройно, будто исходил из одной груди. «Это есть наш последний и решительный бой, с Интернационалом воспрянет род людской», — прозвучал последний аккорд революционного гимна, и люди стали шумно расходиться.

После митинга отряд отправился в общежитие, а Ася чуть отстала, чтобы хоть на несколько минут зайти в редакцию «Красного воина». Благо это было по пути.

В небольшом, тесно заставленном помещении редакции Ася никого из знакомых не застала. На вопрос, где Лазьян, секретарь ответила, что он в горкоме партии, но вот-вот подойдет.

К сожалению, никакой возможности ждать не было, и Ася вынуждена была уйти, не повидавшись с дорогим ей человеком.

Однако только она повернула за угол, как тонкий девчоночий голос позвал ее: «Асмик!» Она оглянулась и лицом к лицу столкнулась со своей младшей сестренкой.

— Галка, ты откуда? — радостно воскликнула Ася.

— Да я тебя здесь, около редакции, почти целый день прождала.

Ася горячо прижала к себе сестру и несколько раз поцеловала. У нее были тонкие черты лица, большие черные глаза и пышные волосы.

— Но почему ты решила, что встретишь меня именно здесь?

— Мама сказала, что, как бы ты ни была занята, прежде чем уедешь из Астрахани, обязательно зайдешь в редакцию. И верно.

— Я очень рада, что все так удачно получилось, а то, действительно, едва ли сумею еще попасть домой. Передай маме и папе, чтобы они не беспокоились за меня… А ты, Галка, береги их!

— Мне не до этого. Я на фронт ухожу. Деникина бить. Ясно? — вспыхнула Галя. — Слышала, что говорил на митинге Киров?

— Мала еще. И без тебя есть кому воевать! — отрезала Ася.

— Мала? Это в шестнадцать-то лет?

Неизвестно, до чего бы еще договорились сестры, но чудеса этого удивительного дня не кончились.

Лазьян, никак не ожидая встретить Асю на улице, прошел бы, конечно, мимо, если бы девушка его не остановила.

— Ну и чудеса в решете… Вернулась из белокаменной! Сколько лет, старина, сколько зим? К нам литсотрудником пойдешь? — Лазьян так крепко стиснул в своей лапище ее руку, что Ася едва не вскрикнула от боли.

— Так как? Пойдешь? — По своей привычке с ходу решать любые вопросы, Лазьян просто не давал ей опомниться и тут же рассказал, что с приездом в Астрахань Кирова «Красный воин» имеет теперь такого публициста, о котором газета и мечтать не могла.

— Мы часто печатаем его статьи. Знаешь, какой они отличаются злободневностью и оперативностью? Он умеет любую местную тему поднять до общепартийных задач, заострить внимание на главном… Кстати, «Правда» напечатала совсем недавно большую статью Кирова «Деникин на Кавказе», читала? Правда, хорошо написана?!

Таков был Лазьян. Он не давал себе труда получить ответы на заданные им самим вопросы. Ася сумела-таки при первой же паузе ввернуть словечко и сказать, что она читала кировскую статью еще в Москве. Мало того, сегодня видела его.

— На митинге? Правда, легко и образно говорил? Люди идут на выступления Кирова с интересом, потому что уверены: он скажет что-то важное, необходимое, зарядит энергией…

— И верно! И верно! — воскликнула Галя. Но, заметив, как Лазьян, прервав свою речь, удивленно уставился на нее, смущенно сникла.

— Моя сестренка, Галя, — выручила не только девочку, но и себя Ася, так как Лазьян увлекся, а ее время уже истекало.

— Большая у тебя сестра… Комсомолка?

Но надо было не дать повода Лазьяну закатить новую речь. Теперь уже о комсомоле и о том, как Киров уделяет много внимания молодежи… Поэтому Ася шутки ради отчеканила:

— Дорогой Иосиф! Да, Галя комсомолка. Киров — чудесный журналист и оратор. Но мне, к большому огорчению, пора.

— А ведь, Асек, и мне пора… В редакции завал работы, до ночи приходится сидеть. Поэтому нам очень нужен новый сотрудник. Жду тебя!

— Завтра меня уже не будет в Астрахани.

— Куда же ты денешься? На фронт? Ну, ну… Тогда давай оттуда в газету информируй. Пиши о героизме наших бойцов.

— Нет, Иосиф, я еду в Баку, увидеться скоро едва ли придется… Зато потом, когда весь Кавказ будет советским, ты напечатаешь мои воспоминания в «Красном воине». Идет? А теперь до такой же счастливой встречи!

— Вот как? В глубокий тыл? Есть повод? Назначение? Ты уже член партии?

— Есть повод! Член партии! Давай, давай еще вопросы, неугомонный, невыносимый ты человек! Да, дважды слушала Ленина, стояла от него совсем близко! Все, товарищ! Интервью редактора самой передовой, самой замечательной газеты «Красный воин» Иосифа Лазьяна с бывшим литсотрудником этой же газеты Асей Папян закончено. — С этими словами Ася поцеловала Галю, затем потянулась к Лазьяну и неожиданно чмокнула его в щеку. Последнее, что она увидела, прежде чем повернуться к ним спиной и убежать, была моргавшая ресницами сестренка и озадаченно улыбавшийся Лазьян.

7

7 ноября, во вторую годовщину Великой Октябрьской революции, рыболовецкая шхуна «Гурьевка» подняла паруса. Задолго до рассвета покинули берега Астрахани, боясь привлечь к себе чье бы то ни было внимание. Каспий, кроме Астрахани, весь был опоясан вражьей цепью интервентов, белогвардейцев, буржуазных националистов… Деникинские военные суда базировались в Петровском порту, совсем близко…

В бледном рассеянном свете надвигающегося утра было что-то торжественное, хотя в смутных очертаниях горизонта чудилась затаившаяся угроза. Но постепенно небосклон начал розоветь. К тому времени, как солнце поднялось высоко, из края в край затеплилось и засияло море.

Теперь трудно было поверить, что шхуне угрожает опасность. Однако осторожности ради камовцы соблюдали тишину: ни смеха, ни говора. Только глухой рокот волн нарушал царившее вокруг безмолвие.

День прошел в напряжении. Ночью двигались, не зажигая огня, в абсолютной темноте…

Асе не сиделось на месте. Она выскальзывала на палубу и неотрывно смотрела, как под луной перед шхуной серебрилась широкая дорога, а звезды на темно-синем небе казались огромными и очень близкими — вот-вот окунутся в море.

Эх, плыть бы да плыть по этому бескрайнему простору и ни о чем не думать! Но гнетущее ожидание возможной катастрофы висело над шхуной. Доберутся ли благополучно до места?

— Мы рыболовы, — говорил Камо. — Но если нас захотят задержать деникинские сторожевые суда, мы спокойно приблизимся и забросаем бомбами все их огневые точки на палубе. И судно наше!

Все верили в этот дерзкий вариант и были готовы его исполнить.

Ну, при крайней необходимости надо было взорваться вместе с врагами: отряд не намерен был сдаваться в плен…

В одну из ночей у берегов Дербента, занятого белыми, замелькали огни сторожевого крейсера деникинцев. К счастью, туман прикрыл море густой завесой, и «Гурьевка», не замеченная противником, изменив курс, успела скрыться.

Днем море было спокойное. А ночью начался шторм. Волны огромной стеной поднимались, и бедное суденышко то вдруг оказывалось на высоченном гребне, то будто проваливалось в кипящую бездну.

На палубе все трещало и скрипело. Но шхуна на удивление стойко выдерживала натиск бури и неслась вперед.

Настроение в отряде было под стать шторму — боевое. Мужество моряков во время шторма было беспримерным — Сергей Миронович знал, кого подбирал в команду.

Еще перед отплытием из Астрахани Камо распределил роли для своих бойцов. Разин по паспорту являлся сыном купца 1-й гильдии Куликова. Миша Манучаров тоже играл роль купца, а Ася считалась его женой. Манучаров играл свою роль превосходно. Сказывалась старая закалка подпольщика — он ведь был в партии с девятьсот шестого года! Ему уже исполнилось тридцать семь…

Страдая во время сильной качки морской болезнью, новоявленный «купец», чтобы подбодрить себя и не казаться смешным, истошно кричал с нарочитым кавказским акцентом:

— Эй, жена, Асмик! Помоги мнэ! Пожалуй меня!

Ася снисходительно улыбалась, а ребята заливались смехом.

Миша тем временем под шумок справлялся с очередным приступом: его рвало до потери сознания. Зато как только приходил в себя, снова театрально закатывал глаза и вопил:

— Ну что ты за жэна, почему не помогаишь, а? Муж вот-вот дух испустит, а она стоит как мадонна, пальцем не шелохнет. Как приедем в Баку, разведусь! Возьму жену помоложе или гарем заведу.

Больше всех его шутки забавляли матросов. Один из них, Василий, откровенно любовался Асей и то и дело говорил:

— А что? Неплохо иметь на самом деле такую жену. Ей-ей, писаная красавица!

— Писаная — неписаная, а за красавицу сойдет! — снисходительно сочувствовал ему Миша Манучаров. — Я за ней ухаживать права не имею, а ты из команды, ты имеешь. Валяй, делай ей предложение, пока Саша Цулукидзе не уведет ее из-под твоего носа.

Асю смешили и обижали эти шутки. Неужели ни на миг нельзя забыть, что она девушка? К тому же, могли бы предположить, что ее сердце уже занято. «Эх, Цолак-джан, где ты? Жив ли?» — с приближением к Баку Ася все больше и больше проникалась надеждой на скорую встречу с любимым человеком…

Наконец ураган стих. Ожили страдающие морской болезнью товарищи, которыхстали усиленно подкармливать. Бойцы и моряки установили сломанную грот-мачту. Шестнадцать суток парусная шхуна бороздила Каспийское море. Обычно путь из Астрахани в Баку пароходы проделывали за один день, от силы — двое суток. А камовцам приходилось лавировать, чтобы не попасть в лапы врага.

На семнадцатые сутки уже без особых приключений добрались до острова Нарген и издали увидели Баку. Он как бы выплыл из морской пучины, этот город ветров на Каспии, который с берега заслоняли собой портовые верфи, высокие мачты кораблей и черные остовы нефтяных вышек.

— Баку! Вот он, Баку! — показывала Ася товарищам, протянув вперед руку, а другую прижав к сердцу.

— Города не вижу, — подмигнув, бросил Роман. — Разве это город? Вот Москва…

Ася даже не ответила. Она мысленно пыталась представить путь с пристани до русско-армянской школы, где она еще так недавно жила. Ведь Баку в руках контрреволюции. Чтобы добраться с пристани до собственно города, предстояло пройти множество улиц с высокими башнями многочисленных минаретов, с остроконечными шатрами церквей и старинными домами с колоннами и восточной резьбой на камне, надо было миновать огромный рабочий пригород с ветхими лачужками, вылепленными из глины с галькой, тесно прижатыми друг к другу, узкими грязными улочками и проулочками, где два навьюченных ишака, идущих навстречу, не могли разминуться…

— Ничего, ты увидишь мой Баку и полюбишь его больше Москвы! — запоздало ответила Разину Ася и тихо добавила: — Только бы благополучно приземлиться…

Как было запланировано ранее, шхуна прошла за Баку десять-двенадцать километров и 24 ноября 1919 года бросила якорь, пришвартовалась к песчаному берегу острова Булла — безлюдного, дикого, с серыми голыми скалами.

Остров кишел змеями. Лучшего места для хранения оружия и выбрать было невозможно: к этому берегу судам и лодкам небезопасно было пристать! По команде Камо все привезенные ящики и корзины выгрузили из трюмов и закопали. Затем замели следы — сбросили в море убитых змей… Так, в хлопотах, прошел короткий осенний день.

Наступил вечер. Из-за горных хребтов показался огненно-красный шар луны и стал плавно подниматься на темно-синем небе. Вокруг посветлело, ожили земля и море. Пришлось камовцам подождать.

— Пока не рассвело и волны большие, мы проскользнем незамеченными, — уверенно сказал Камо, когда луна наконец скрылась за облаками.

Под покровом осенней ночи бойцов переправили на весельных шлюпках, группами по три-четыре человека, в окрестности Баку. Девчат высадили на пустынном берегу за Черным городом.

Позже Ася узнала, что группу Романа арестовали в тот же миг, как она оказалась на берегу, и на следующее утро выслали в Тифлис согласно паспортной прописке. Но ребята ухитрились бежать, вернулись в Баку и устроились на конспиративных квартирах.

Несмотря на то, что Камо заранее обговорил с Асей ее обязанности по устройству женской половины отряда, в момент расставания он все же счел нужным повторить:

— Ну, бакинка, ты прожила в этом городе семнадцать лет. Действуй! Не сомневаюсь, что сумеешь устроиться сама и неплохо устроить подруг. Вот адрес явки для дальнейшей связи со мной. Придешь — доложишь.

— Будет выполнено, товарищ Камо! — бодро обещала Ася.

Коротко и просто было сказано это, и девушка еще не успела рта закрыть, как Камо исчез на шлюпке в ночной мгле. Несколько секунд подруги еще слышали весельный скрип, а потом и это смолкло. Перед ними были безбрежное темное море да окутанный мраком ночи пустынный берег. Кругом стояла ясная, безмятежная тишина. Девушки молчали: они понимали, в каком трудном положении находится их боевая подруга. Поэтому никто не проронил ни слова, чтобы дать Асе возможность сосредоточиться и хорошенько подумать, куда вернее всего держать им путь.

Часть четвертая АЛЫЕ МАКИ НА СЕРЫХ СКАЛАХ

1

Ася, вступив на родную бакинскую землю, должна была вправду чувствовать себя как дома. Но за год отсутствия многое тут изменилось: в городе хозяйничали мусаватисты и английские интервенты. Что сталось с друзьями, Ася тоже не знала…

Но ведь недаром Камо взял ее в Особый отряд, который должен был действовать на юге.

Сейчас, на берегу, первой мыслью было пойти к своей подруге Амалии. Но Ася тут же передумала, вспомнив, в какой тесноте ютилась ее семья. Другой близкий человек, конечно, если враги оставили ее в живых, была Арусяк Габриелян.

И Ася повела девушек на Магазинную улицу, что находилась напротив Московских бань. Шли обе Ани за Асей гуськом, в полном молчании. Двигались в темноте с большой осторожностью, как легкие тени. К счастью, до самого дома Габриелянов ни одной души на пути не встретилось. Кстати, почему эта улица называлась Магазинной^[5], никто не знал: на ней не было ни одного магазина, зато были три огромные бани. И Ася знала, что одна из них, с отдельными номерами, пользовалась среди бакинцев плохой славой…

Оставив подруг в темной подворотне, Ася потихоньку поднялась на второй этаж к Габриелянам. Дома ли Арусяк? Быть может, тоже где-то скрывается? Год назад Арусяк уходила по вечерам в рабочий клуб и порой всю ночь оставалась там по заданиям подполья.

Счастье и здесь улыбнулось Асе: на тихий скребок по стеклу Арусяк моментально открыла дверь. В темноте, сразу не узнав Асю, она приняла ее за свою сестру Марусю.

— Ну, заходи же! Сколько раз говорила тебе, чтобы оставалась там, где ночь застанет. Убьют же! — выговорив это, Арусяк прошлепала босыми ногами к своей постели, оставив дверь открытой. Затем, увидев, что никто не заходит, бросилась снова к двери и попала в объятия подруги.

— Ася! Откуда? Ты ведь, я слышала, в Советской России живешь? Вот прелесть, что ты здесь… И Ами обрадуется!

Ася предупреждающе подняла руку и тихо зашептала в самое ухо девушки, что она не одна, что во дворе в тревожном ожидании ждут ее две русские подруги из Москвы.

Арусяк поняла подругу с полуслова.

Габриелянам совсем не просто было приютить трех человек в своей малюсенькой квартирке в такое тяжелое время. Но Арусяк бодро сказала:

— В тесноте, друзья, да не в обиде!

Услышав шум, проснулась бабушка. Это была согнутая ревматизмом женщина. Когда она ходила, руки ее почти касались земли. Всю жизнь бабушка пекла лаваш у горячего тондыра, сгибаясь в три погибели, чтобы прилепить тонко раскатанное тесто к стенкам глубокой, обмазанной глиной ямы.

— С одного бока невыносимая жара бьет в лицо из тондыра, а с другого — сквозняк в спину из открытой двери… Вот и скрючилась, — за чаем, поймав на себе сочувствующие взгляды девушек, объяснила старушка.

— А что это значит — тондыр? — полюбопытствовала Аня Новикова.

И начала бабушка объяснять, как устроена печь-тондыр у армян. Что топится она по-черному… Но что лаваш ни в какой другой печи не испечешь… Она плохо говорила по-русски, но понятно.

— И всю жизнь в чужой дом была ацтух, понимаешь? Наверное, сотни пуд хлеба спекла, понимаешь?

— Господи, чего же не понимать! По вас видно, что сложа руки не сидели! — с сочувствием воскликнула Аня Новикова.

— Зят мой, их отес, тоже был пекарем. Начал с мальчика на побегушках, а потом сам мастер. Мечтала разбогатеть, дом построить, а его перерезало поездом на железке. Их была целая орава, кормить надо. А мат — малограмотный, тихий. Стал ацтухом я, а около хлеб, пусть и чужой, одним запахом сыт будешь. Вот и вырастил их.

Она показала на Арусяк и ее сестру Марусю, которая только что пришла домой. Невысокие, но крепкого сложения внучки смущенно заулыбались. Видно было, что они очень любили свою словоохотливую бабулю и потому не хотели обидеть ее и перевести разговор на другую тему.

Старая женщина рассказала, как она бросилась в ноги односельчанину, и тот помог самую старшую, Марусю, устроить в азбучный класс женской гимназии на государственный счет. Училась девочка усердно и была почти круглой отличницей. Когда ей исполнилось двенадцать лет, родственники начали настаивать, чтобы ее выдали замуж.

— Какая учеба при вашей бедности? Сбудь ее с рук, легче будет остальных детей вырастить, — уговаривали они ее мать. Та колебалась, а бабушка проявила твердость и поддержала внучку, у которой были на этот счет свои планы.

Мария стала заниматься репетиторством — учила купеческих детей русскому языку, помогала матери. Бабушка, видно, гордилась старшей внучкой, и не только сама говорила о ней, но и ее заставила рассказать о себе. Оказалось, что Маруся успела за эти годы много поездить и увидеть.

В четырнадцать лет она преподавала арифметику и русский язык в воскресной школе, организованной армянским обществом народного просвещения для рабочих. Во время войны ходила в лазарет, читала раненым газеты, письма от родных, писала за них домой.

Окончив гимназию, Мария уехала в Петроград и поступила на женские политехнические курсы. Одновременно девушка подрабатывала деньги на жизнь, вечерами бегала на митинги, организуемые большевиками, а в семнадцатом участвовала в первой женской демонстрации под лозунгом «Равенство женщин».

В Петрограде Мария дважды слушала Ленина: один раз в зале бывшего Морского кадетского корпуса на Васильевском острове, другой — на территории крупного завода «Арсенал», на Забалканском проспекте.

Вскоре по вербовке Мария уехала в районы, освобожденные русскими войсками от турок. Разъезжая верхом на лошади по эрзерумским дорогам, с болью видела опустошенную, выжженную землю древней Армении.

— Скажу честно, только в Эрзеруме я впервые поняла, что люди всех наций по рождению равны, будь то армянин, турок, русский. До этого у меня, как и у всех армян, было особое отношение к туркам. Ведь эти изверги истребили половину нашего народа! Но вот пожила немного среди пленных турок, и у меня произошла переоценка ценностей. Какой это жалкий, забитый народ — и представить не можете… Голодные, оборванные, совершенно неграмотные, чем были они виноваты, что беки насильственно заставляли их убивать, а за каждую убитую христианскую душу религия обещала вечное блаженство в раю? Часто мне даже приходилось подкармливать кое-кого из пленных турок. «Нашла кого жалеть! Это не их верх, вот они и присмирели», — как-то раз сказал мне один из русских солдат, Борис Сергеевич.

— И верно он сказал! В Эрзеруме турки ели твой паек, потом пришли в Баку и вырезали армян. В Арменкенде, гляди, все дома пустые стоят, — коверкая слова, с сердцем сказала бабушка. — Что ты на это ответишь?

— Нужен единый бог, интернационал, вот и наступит мир на земле, бабуля.

— Маруся права, бабушка. Победит наш бог — интернационал, все станет на свое место. Тех голодных, раздетых пленных, кого жалела Маруся, хозяева одели, накормили, дали в руки оружие и заставили служить себе, — вмешалась в разговор Аня Новикова. — Настанет иное время, чуточку погодите!

— Долго мы терпим, ох, долго… Доживу ли? — страстно воскликнула бабушка и подняла свои скрюченные руки к плечам. Выше воздеть их она не могла.

Разговор продолжался и после ухода старушки в другую комнату: девушкам было что вспомнить. Арусяк рассказала о последних днях Бакинской коммуны… Аня Литвейко говорила о Москве… Только в пять утра девушки прикорнули кто где.

Что представлял собой в период приезда Особого отряда Баку — город ветров, «черного золота» и вечных огней? Обстановка здесь была очень сложная.

Простой народ тяжело переживал трагическое падение Советской власти — Бакинской коммуны. Теперь уже всем стало известно, что 20 сентября 1918 года в пустынной степи Закаспия, далеко от людских глаз, без суда и следствия были расстреляны 26 бакинских комиссаров.

Эта трагедия произошла по вине закаспийского контрреволюционного правительства и английских оккупантов.

Азербайджанской республикой руководило теперь буржуазно-националистическое правительство мусаватистов. Но фактически хозяином Баку являлось английское военное командование. Под его контроль были взяты водный и железнодорожный транспорт, нефтяная промышленность, государственный банк. Даже распорядок жизни населения был установлен приказом английского генерала Томпсона!

По улицам беззаботно разгуливали английские офицеры и солдаты. Часто они захаживали во дворы домов и сбывали населению вещи или продукты из своего обильного пайка: сгущенное молоко, консервы, шоколад… Люди с презрением смотрели на них — шотландские юбки на некоторых воинах были непривычны для глаза.

Экономическое положение республики было тяжелым. Нефтяная промышленность переживала кризис: некуда было сбывать добываемую нефть, которой в складах и резервуарах накопилось около двухсот миллионов пудов. Ведь главный потребитель нефти — Советская Россия — был оторван от Азербайджанской буржуазно-националистической республики! Зарплата рабочих на нефтепромыслах снижалась, а дороговизна жизни непрерывно росла.

Большинство нефтеналивных судов Каспийского флота бездействовало, было поставлено на прикол… В городе росла армия безработных.

Возмущение и недовольство рабочих становилось всеобщим. Происходили стачки. Революционным движением руководила подпольная большевистская партия. А легально действовала Бакинская рабочая конференция, в состав которой входило пятьсот представителей, избранных фабрично-заводскими, промысловыми и судовыми комитетами. В президиум этой конференции обращались не только трудящиеся, но и члены правительства, а временами и английское командование.

В день прибытия Камо немедля встретился с руководителями большевистского подполья. Письмо Кирова, привезенное им, переходило из рук в руки. Сергей Миронович писал:

«В Астрахани нет бензина. Самолеты бездействуют. Белые безнаказанно бомбят город…»

— Да, велик наш долг перед Советской Россией! Помочь ей, и в первую очередь топливом, особенно бензином — это сейчас наша главная задача, — сказал Дадаш Бунят-заде.

— Золотые слова! Но как? Продажа бензина под контролем англичан. Кроме как в Иран, вывозить его запрещено, — сокрушался Сардаров.

— А хоть кровь из носа, вот как, — подытожил Камо. — Должны найти и нужных людей, и транспорт безотлагательно!

Долго обсуждали в этот вечер вопрос о способах транспортирования бензина… И было принято решение воспользоваться шхуной, на которой приплыл Особый отряд.

— Филипп Антонович Литвиненко — опытнейший моряк. Думаю, он снова проскочит. Все равно должен возвратиться в Астрахань с весточкой о нашем прибытии, — сказал Камо. — Я со своими бойцами организую это дело.

И действительно, он не успокоился, пока не отправил шхуну в Советскую Россию. Литвиненко благополучно миновал сторожевые суда деникинцев и доставил драгоценный груз в Астрахань. Потом он таким же образом совершил еще несколько рейсов, доставляя из Астрахани в Баку партийных работников, литературу, а из Баку — нефтепродукты.

В скором времени при помощи камовцев бакинскому подполью удалось наладить отправку бензина в Астрахань и на больших парусных лодках. Конечно, без жертв здесь не обошлось: погибло несколько бесстрашных коммунистов-моряков, схваченных в море белыми.

Ни Бакинский комитет, ни сам Камо не знали, что его приезда в Баку ждала на берегу мусаватистская банда. Только потому, что Особый отряд пристал не на условленном месте, а на острове Булла, он избежал расправы.

Впоследствии предатель Кокубовский из мусаватистской контрразведки давал письменные показания в сыскную полицию:

«Мне также известно, что в Баку из Астрахани ожидается прибытие лодки с известным организатором и другом Ленина по фамилии Камо, который должен ехать с целой экспедицией большевиков, везших миллион денег, оружие, динамит…»

В Баку Камо стал «хозяином» фаэтона, запряженного двумя великолепными рысаками. Он надел на себя настоящий извозчичий кафтан, нацепил окладистую бороду, усы, форменную для извозчика шапку… Это оказалось очень удобным во всех отношениях!

— Мне сверху все видно, — шутил он с высокого сиденья фаэтона. «Фаэтончи», как называли Камо все, кто не ведал настоящего его имени, провез немало оружия с пристани в конспиративные склады. Со своими боевиками он встречался один на один или по двое, с глазу на глаз, в разных местах. Одна группа не знала, чем занята другая. Конспирация была очень строгая!

Девушки не видели Камо со дня приезда, хотя, выполняя его задания, работали на одном из конспиративных складов оружия, где снимали с палочек с динамитом пергаментные бумажки и складывали взрывчатку в ящики. Несколько часов пребывания в наглухо закрытом помещении давали о себе знать: от динамитного угара тошнило, болела и кружилась голова.

— Девушки, где это вы пропадаете так, что на вас лица нет? — озадаченно вглядываясь в подруг, спрашивала бабушка. Те молчали. Тогда она спросила об этом внучку. Арусяк не знала, что ответить прозорливой старушке. На помощь пришла Аня Литвейко.

— Бабуля, милая, не спрашивайте нас! Правду сказать не можем, врать не хотим, — чмокнула она старушку в щеку.

Арусяк объяснила смысл сказанного по-армянски. Это понравилось бабушке, и она благодарно кивнула головой.

— Врать пльохо! Я обижаться. Так хорошо, так хорош… Мольчат!

Так с бабушкой было заключено молчаливое соглашение — ни о чем не расспрашивать. И та свято выдерживала уговор даже тогда, когда девчата появлялись очень поздно и она, тревожась за них, места себе не находила.

2

Наконец настал день, когда Ася Папян получила через связного вызов Камо и отправилась на Молоканскую улицу в мастерскую, где на витрине блестели никелированные чайники и самовары. «Хозяином» ее был большевик Сергей Мартикян, который ввел Асю в конспиративную квартиру — небольшую полутемную комнату.

После солнечного света она сразу никого не заметила. А через несколько минут один за другим предстали перед ней Ян Абол, Филипп Новиков, Роман Разин и сам Камо. Все четверо сидели на низкой широкой тахте и, видно, заняты были очень серьезным разговором.

— Устроились! — едва поздоровавшись, выпалила Ася.

— Знаю. Рассказывай, как именно, — улыбнулся Камо.

— Я вам еще в дороге говорила о Габриелянах. Арусяк и Марусе. Они обе коммунистки. Приняв нас в свою семью без всяких разговоров, они доказали свою преданность делу партии. Очень хорошие люди. А бабушка у них — прелесть, труженица…

— Бакинский комитет одобрил твой выбор. Это, действительно прекрасная семья!

Камо был рад, что девушки неплохо устроились, и тут же, как всегда, довольно скромно снабдил Асю деньгами на их питание. Дал адреса явок других конспиративных квартир. Впрочем, скоро он и сам стал появляться у Габриелянов, загримированный то богатым купцом, то князем Цулукидзе, а то и рабочим или мастеровым.

Бакинский комитет партии решил задержать Особый отряд в Баку.

Камо запротестовал:

— У отряда иная цель: попасть в тыл Деникина.

— И здесь отряду предстоит проделать большую работу. Одна переброска взрывчатки, оружия, денег для партийных организаций повстанцев потребует немало усилий. Нужен твой опыт, твоя рука… Нужны твои боевики, — разъяснили Камо в Бакинском комитете. Кроме того, надо посылать каждого отрядовца в подпольные молодежные группы для проведения политзанятий. Пусть расскажут о Советской России, о Ленине, о Москве, о деникинском фронте, где побывали… Местным подпольщикам очень, очень важно встретиться с москвичами!

— Рискованно им открыто выступать, — заволновался Камо.

— Для того чтобы избежать провала, каждый из боевиков появится в данной группе только один раз. Так что возможные шпики не успеют сразу сориентироваться.

Когда Камо в первый раз дал задание Ане Новиковой выступить на политзанятии подпольной группы при городской библиотеке, та так разволновалась, что, позабыв обо всем, тут же, как она говорила, выложила всю правду-матку прямо ему в лицо.

— К этому мы разве готовились, чтобы агитацией заниматься? Здесь своих говорунов полно! Дайте мне боевое задание, я пулеметчица, я…

— Вы боец! Вы на посту! Сегодня ваше оружие — ленинское слово! Выполняйте задание! — не дав ей договорить и сделав ударение на слове «сегодня», отрезал Камо. При этом он обжег ее своим стальным взглядом так, что присутствующие здесь девушки оторопели. Никто ни звука не проронил. А Аня Новикова по всем воинским правилам вытянулась перед Камо и отчеканила:

— Есть выполнять, товарищ Камо!

— Вольно! — последовала его команда.

— До начала занятий осталось три часа. Асе — заучить дорогу и выбрать самую малолюдную, ведущую к зданию библиотеки. Аню Новикову представит Аня Литвейко. Палад-заде — руководителя кружка, оградим от возможной опасности. А вы, девушки, действуйте по обстоятельствам. Помните, что фронт политический требует не меньшей смелости, ума, находчивости, настойчивости.

Ася нашла Палад-заде. Договорились, что девушки зайдут в библиотеку не с парадного хода, который выходит на широкую, освещенную электрическим светом и многочисленными рекламами улицу, а с запасного, черного, который выходит в проходной двор. В зале сядут около дверей, чтобы потом так же легко можно было уйти.

Шли переулками, Ася независимо шагала впереди, поодаль от нее, держась под руку, следовали две Ани, на почтительном расстоянии замыкали шествие сестры Габриелян, нарочито о чем-то споря на армянском языке и выразительно жестикулируя.

С моря дул яростный ветер. Остужая воздух, он не в силах был очистить его от коптящих труб бесчисленных нефтеперегонных, сернокислотных, асфальтовых, бензиновых заводов, испарений кожеперерабатывающих котлов. Пронзительный, валящий с ног ветер дул и с апшеронских степей, не загороженных от Баку горами. Ветры в это время поздней осени несли с собой колючий песок, ослепляли глаза, бились в стекла домов, срывали вывески, трубы с крыш.

Сестры Габриелян и Ася по местному обычаю завязали головы большими кашемировыми платками с кистями, закрывавшими их одежду до самого пояса.

Две Ани были одеты по-московски: в отороченных пушистым мехом бархатных шубках и таких же шапках, поверх которых накинули газовые шарфы, чтобы защититься от несносного ветра.

В библиотеку, на занятие «литературного» кружка молодежь входила только по паролю.

Довольно-таки просторный зал был почти переполнен, когда вошли камовцы и тихо уселись в сторонке, на отведенных им местах. Женщин здесь можно было по пальцам пересчитать. Собрались рабочие-нефтяники, студенты, служащие, молодые мужчины разных национальностей.

Вел занятие Палад-заде.

Он даже бровью не повел, когда увидел приход камовцев, и продолжал свою речь о пролетарском интернационализме. Закончив, Палад-заде спросил:

— Ясно, товарищи?

— Что спрашивать, яснее ясного! — раздалось с мест.

Эта пауза была условным знаком. Поднялась с места Аня Литвейко и с дружеской теплой улыбкой на лице сказала:

— Пользуясь случаем, хочу представить вам своего товарища — кремлевскую курсантку, воевавшую на деникинском фронте, Аню Новикову. Она здесь проездом.

Все головы в зале повернулись в сторону Ани. Удивление и радость, недоверие и тревогу выражали лица присутствовавших.

— А ты сама кто будешь? — спросили из зала.

— Покажись! — требовали с разных сторон.

Палад-заде предупреждающе поднял руку, призывая к порядку. Но Аня Литвейко уже отважно направлялась к столу президиума, вся светящаяся обаянием и дружелюбием.

— Я работница Московского электролампового завода. Тоже проездом из Советской России.

— Расскажи о Москве! — раздались голоса.

Необходимо было действовать, и Литвейко не растерялась:

— Что о Москве расскажешь, товарищи? Стоит незыблемо! Не то ей приходилось видеть на своем веку, но ни под чьей пятой она не была. И теперь не сломят ее ни гражданская война, ни голод, ни разруха. Держится Советская Россия крепко. Крепко держится и ее столица. Шлет она вам, дорогие бакинцы, горячий братский привет и беспокоится за вас. Когда же вы прогоните оккупантов-англичан и их прислужников мусаватистов со своей родной земли? А теперь послушаем нашу кремлевскую курсантку.

Аня Новикова стояла без парика, который еще на лестнице положила в сумочку Аси. Теперь, чувствуя себя свободно, как она говорила, «в своем обличье», она несколько раз, как бы приглаживая, провела ладонью по своим коротко стриженным русым волосам. Серьезно, но с большим любопытством все рассматривали ее с ног до головы, словно не веря, что эта высокая красивая девушка могла, как обыкновенный мужчина-солдат, драться с беляками, да еще и охранять Ленина, искали в ее облике, одежде доказательства тому.

— Ждете, товарищи, какие-то необыкновенные побасенки. Ничего такого не скажу и врать не умею, — начала Новикова и запнулась. И тут посыпались вопросы: «Видела ли на самом деле Ленина?», «Кто такие кремлевские курсанты?», «Где воевала с деникинцами?»

В волнении за подругу Ася прикусила губу и готова была пойти выручать ее. Но вот Новикова тряхнула головой и строго сказала:

— Да, видела Ленина, сотни раз видела и тогда, когда стояла в карауле у совнаркомовского кабинета, и в другие разы, когда он выступал перед курсантами или на разных митингах, видела и в Тайнинском саду Кремля, когда он отдыхал вместе с Надеждой Константиновной. Простой он! Умный, серьезный человек…

— А здоровкалась ли ты с ним за руку? — коварно подмигнув товарищам, с улыбкой спросил кто-то из рабочих, тоже русский.

— За руку нет, а так — обязательно отвечал. Скажешь: «Здравствуйте, товарищ Ленин» — это когда по утрам он проходил мимо меня, а он отвечает: «Здравствуйте, товарищ курсант!» Говорю, простой, сердечный человек, обходительный человек, заботливый!

— Заладила: «простой», «сердечный», это мы без тебя знаем. А ты толком, по-человечески расскажи! — требовательно крикнули из зала.

— По-человечески? Ленин день и ночь болеет душой за народ. Вот и сейчас, после покушения на него, с пулей вражьей в плече, думает обо всем и обо всех! Да, да, да, и о вас, бакинцы, тоже! О том, как вы разговоры ведете о марксизме, о пролетарском интернационализме, а на деле в рабстве находитесь у толстосумов. Нефть у вас в цистернах застаивается, добычу сократили, ибо некуда ее девать, хоть в Каспий выливай, а Советской России ее не продаете. Без нефти и бензина сидит ваш самый лучший друг — Советская Россия, а вы задушевного разговора ждете о руководителе, об ученом, труженике — Ленине. Но разве можно все узнать о великом человеке, вожде революции с ходу, с одного разговора?

Тон у Ани был задиристый. Но большинству собравшихся ее прямой разговор был по душе. Слово за слово, и Ане пришлось рассказать не только о бое с Алексеевским добровольческим конным полком, но и о себе, своей деревне Гостеевке и убитом кулаками отце. Казалось, как на фронте, дала бы она команду в бой, и весь зал пошел бы за ней. Однако пора было закругляться.

Когда внимание всех было снова направлено на Палад-заде, девушки тихо покинули зал. На лестнице Аня снова натянула на голову белокурый парик, набросила на шапку газовый шарфик и стала неузнаваемой. Через проходной двор девушки вышли на дорогу домой. На их пути стояла карета, запряженная в пару гнедых. Фаэтончи-Камо гостеприимно пригласил девушек сесть и погнал лошадей.

Камовцы разузнали, что пароходами должны были перевезти английское оружие в город Петровск для деникинцев.

— Мы на своей шкуре испытали огонь оружия их благородиев — Добровольческой армии Деникина! — с воодушевлением говорил Филипп Новиков матросам и бил себя в грудь, обтянутую полосатой тельняшкой. — Лихорадит баров, что простой народ у власти теперь… Душат, вешают наших братьев-пролетариев… Не допускайте отправки оружия врагам Советской России, долой беляков, да здравствуют Советы!

Ну как было не поверить своему брату-моряку? Ни один пароход с английским оружием не ушел из Бакинского порта.

В эти дни Бакинский комитет партии помог Камо как полномочному представителю Московского Совета депутатов трудящихся под именем Петрова добиться приема у правительства мусаватистов. В великолепном костюме, с тросточкой в руках, он выглядел истым европейцем.

Министр торговли Султан-бек Каримов принял его очень корректно, не подозревая, что разговаривает с человеком, которого полиция тщетно пытается задержать. Обмен любезностями был тот необходимый выигрыш во времени, который позволял прощупать возможные слабые стороны противника.

В ответ на вопрос министра о его здоровье и как переносит он бакинские ветры, Камо должен был восторженно обвести рукой вокруг и воскликнуть: «Обожаю восточный уют! Какие чудные шелковые обои у вас на стенах, как они великолепно гармонируют с хрустальными люстрами, коврами, цветом мебели и всякой ненужной дребеденью».

Последние слова надо бы, конечно, опустить, но у Камо рот не открылся бы только для лести этому холую заокеанских господ, врагов Советской России. Не дав опомниться и минуту от сказанного, он перешел к делу:

— Москва предлагает вам миллиард аршин мануфактуры, сотни тысяч пар обуви и другие необходимые вам товары в обмен на нефть.

Министр несколько минут рассматривал серебряную ручку с резьбой, затем аккуратно положил ее на чернильный прибор, самодовольно сказал:

— До торговли ли россиянам, когда брат на брата пошел? Такого греха мир не видел. Впрочем, это не наша забота. Азербайджанская национальная республика не против товарообмена с Москвой, но у нас обязательства перед союзниками.

— Союзники? Вы хотите сказать, оккупанты, господин министр! — уточнил Камо. — Вам известно, что у Бакинского порта задержана наша каспийская торговая флотилия? Разоружены и арестованы советские моряки?

— Но ведь это дело рук англичан. Азербайджан тут ни при чем, разберитесь с ними. А вообще, господин уполномоченный Москвы, должен заявить вам, что Советы сбивают с толку наших мусульман. Ваши агенты под разными предлогами проникают в Баку, хотят уничтожить нашу мирную национальную республику.

Слово «национальную» министр произнес с особым, подчеркнутым ударением. «То-то же вы так ретиво стремитесь всеми силами оторвать рабочих мусульман от их товарищей других национальностей!» — гневно подумал Камо.

— Почему советская флотилия на предъявленный англичанами ультиматум отказалась покинуть берега Баку? — после затянувшегося молчания с упреком спросил министр.

— Разве господину министру не известно, что дельта Волги у Астрахани и по сей день еще во льдах? Куда же было пристать кораблям? Вас, господин министр, не беспокоит, что гонимые Красной Армией белогвардейские отребья царской империи не сегодня, так завтра наводнят Закавказье. Позвольте спросить, что же станет с вашей национальной республикой?

— Англичане помогут нам прогнать их, — упрямо тряхнул блестящей шевелюрой министр, поднялся, дав понять, что аудиенция окончена. Но Камо не сразу встал. Он едва сдерживал досаду, что потерял время в бесполезном разговоре с человеком, бессильным повлиять на ход событий.

— Доложите своему правительству, что Москва требует немедленно освободить моряков торгового флота.

— У нашего правительства нет дипломатических отношений с Советами. Ведите переговоры с англичанами, — последовал ответ.

— Мы обратимся к Бакинской рабочей конференции, то есть к азербайджанскому народу! — отпарировал Камо и откланялся. Он с таким достоинством покинул кабинет министра, как будто одержал полную дипломатическую победу.

Однако следовало срочно замести следы. Фаэтон с закрытым верхом ждал его у подъезда. На козлах сидел Роман Разин.

В тот же вечер Камо доложил Бакинскому комитету о результатах переговоров.

— Мусаватисты боятся своих заокеанских хозяев, — озабоченно сказал Бунят-заде. — Народ надо срочно поднять! Ты, дорогой Камо, своих бойцов тоже распредели по районам!

На следующий день по всему городу на стенах домов были расклеены листовки об аресте советских моряков и о том, что мусаватистское правительство отказалось от товарообмена с Советской Россией. Всюду проходили митинги, на которых выступали и камовцы. К Бакинскому порту потянулись длинные шеренги рабочих-демонстрантов с лозунгами: «Освободить немедленно советских моряков!» Объявили забастовку портовые рабочие, это уже било по карману не только судовладельцев Азербайджана, но и самих оккупантов. Президиум Бакинской рабочей конференции предъявил ультиматум, угрожая всеобщей городской забастовкой. Подействовало: арестованных освободили. Это была крупная победа пролетариата Баку.

По рекомендации Бакинского комитета в отряд Камо были приняты и местные коммунисты: Арусяк Габриелян, Гайк Айрапетян и — к великой радости Аси — ее любимая Амалия Тонян.

Встреча двух подруг была такой бурной, что не обошлась без слез, без «хлюпанья носом», как презрительно говорила Аня Новикова. Ася и Ами ушли от всех и долго бродили по бакинским бульварам, чтобы вдоволь, без свидетелей, наговориться. Вспоминали годы учебы, которые теперь казались им такими счастливыми и прекрасными, будто не было ни треволнений, ни пережитого страха и горя. С печалью вспоминали о погибших большевиках.

— Каких людей мы потеряли! Каких людей! — с болью сказала Амалия. — Веришь, Асенька, в те дни, после падения Бакинской коммуны и расстрела комиссаров, я ходила как оглушенная. Тяжелые времена мы переживали… Иной раз думалось: ни один коммунист не уцелеет в Баку…

Да, этим двум подругам было о чем поговорить! Им бы и целого дня не хватило.

В конце концов Амалия, извинившись, остановила ее:

— Уже поздно, Асек, пора идти. Завидую я тебе, что ты была на фронте с таким человеком, как Камо. Кстати, небось все вы, девчата, влюблены в него?

— Признайся — ты сама полюбила его с первого взгляда… Но если серьезно, Ами, то Камо такой человек, что в него влюбиться невозможно. Его можно только уважать и любить. А вот скажи мне, только по-честному, не слыхала ли что-нибудь о Цолаке Аматуни? — неожиданно для себя вдруг спросила Ася.

— О Цолаке? Аматуни? — искренне удивилась Амалия и недоверчиво взглянула на подругу: не шутит ли? Но, увидев ее пылающее лицо, поняла, как мучительно было Асе заговорить об этом человеке. Неужели она не знает, что и он зачислен в отряд Камо?

— Что ты говоришь! — обрадовалась Ася. — Но ты ничего такого не подумай, — спохватившись, добавила она, — Камо предупредил бойцов отряда, чтобы никаких ухаживаний не было между нами.

— И Камо прав! — решительно сказала Амалия. — Революция — прежде всего! А после победы можно и жениться и пережениться…

…Пора было думать о сне. Девушки тихо поднялись к Габриелянам, решив, что Амалии уже поздно идти домой.

Когда они на цыпочках пробрались в комнату, там уже все спали. Только Арусяк беспокойно заворчала:

— Тс-с, полуночницы, девчат разбудите… Ложитесь на диван!

Через несколько дней после встречи с Амалией Ася неожиданно, нос к носу, столкнулась с Цолаком Аматуни.

— Асек!

Боже мой! Как крепка, как совершенна грудная клетка человека, если она способна выдержать натиск готового выскочить из нее взволнованного сердца! Мысленно Ася давно готовила себя к возможной встрече с Цолаком. Но она вовсе не предполагала, что потеряет при этом власть над собой, что при всем честном народе бросится к любимому на грудь и зарыдает.

— О чем, глупая моя? Я рядом. Все позади, — взволнованно прошептал Цолак и нежно провел ладонью по ее волнистым волосам, щекотавшим его подбородок.

— Я долго-долго ждала писем! — подняв голову, застенчиво сказала Ася.

— Я тоже. В Москве ты совсем забыла меня. У тебя столько новых друзей, один краше другого… Тебе было не до меня!

В голосе Цолака слышалась обида. Ася испытующе взглянула на него: уж не ревнует ли? Этого только недоставало…

— Это же мои товарищи по отряду, понимаешь?

— Понимаю, Асек.

— А потом… Потом ты должен знать, что у нас в отряде никаких ухаживаний нет. Все железно.

Цолак засмеялся. Он потянул ее в сторону от дороги, в нишу какого-то подъезда, и прижал ее ладони к своим щекам. Ася осторожно отняла руки. Ждать с трепетом и нежностью этой встречи и самой разрушить выстраданное временем счастье…

— Ты, верно, не поверил мне, Цолак? А ведь это правда. Коль тебя зачислили в отряд Камо и ты стал таким же бойцом, как и я, — все, отныне до самой победы никаких нежностей. Никаких, никаких…

Было очевидно, что Ася старается внушить это слово не столько Цолаку, сколько себе. При этом глаза ее повлажнели, а голос предательски задрожал.

— Все ясно, Асек… Мне бы только знать, что ты есть. И не просто есть, а для меня — есть!

— И я, и я, Цолак-джан, хочу быть в этом уверенной. Но дай слово, дай слово, что отныне ни взглядом, ни словом не выдашь перед кем бы то ни было нашу тайну! Иначе… Иначе я тебя разлюблю…

— Значит… Значит, любишь меня? О-о, роднуля моя! Тогда я готов ждать, бесконечно ждать, пока сама не позовешь…

— Поклянись.

— Жизнью клянусь! Моей и твоей жизнью!

Ася, оглянувшись по сторонам, чуть приподнялась на цыпочках и дотянулась губами до Цолака. Он едва успел ответить ей тем же, как она порывисто отступила.

— Все. Довольно. Не обижайся, Цолак-джан! Следующее наше свидание будет в день нашей победы у Девичьей башни. Жди меня там!

— Жестокая…

— А слово? Будь мужчиной, Цолак! Следующий поцелуй — в день победы!

— Есть в день победы! Постой, а час?

— Кто первый освободится, будет ждать другого.

— А если… А если кого-то уже не будет?

— Не слышу, Цолак. Не хочу слышать такое. Мы будем, оба будем!

Так больно прозвучало в сердце это слово «если». Нет, нельзя распускаться! Надо верить и мужественно надеяться на счастье.

Цолак остался стоять, а Ася быстро-быстро уходила от него. Какое счастье знать, что твой любимый — твой единомышленник… Что оба вы делаете одно святое дело: боретесь за победу революции…

3

Тайные склады находились в разных районах Баку: на Биби-Эйбате, Баилове, Шамахинке, Серном городе…

Разодетые девушки в сопровождении «кавалеров» садились в фаэтоны и среди бела дня перевозили драгоценный груз для раздачи рабочим отрядам и отправки дагестанским повстанцам.

Чаще всего «барышень» охраняли старые большевики, весьма умело руководившие этими смелыми операциями.

Как Ася и ожидала, Амалия оказалась незаменимой в работе.

— Ами так беззаботно, так естественно держится, будто совершает увеселительную прогулку! — рассказывал Асе Сергей Мартикян, который ездил вместе с Амалией как ее старый дядюшка.

Но Ася-то знала, что это кажущееся пренебрежение опасностью требовало железной выдержки и стойкости… С такой же внешней легкостью выполняли задание и обе Ани. Изысканно одетые, они ходили обедать в те рестораны, где неизменно бывали офицеры, которые подсаживались за столики «светских дам» и с удовольствием проводили время в откровенных беседах о войне и мире.

— Скажите же, ради бога, когда станет возможным вернуться нам в Петроград, в свои дома? Нет, плохо, плохо, господа, вы боретесь с большевиками! Доблестные войска, а с мужичьем не справляетесь… Остается взяться нам за оружие, как это делают красные девки.

Если верно, что характер решает судьбу человека, то Ане Новиковой он помогал держать незадачливых поклонников на расстоянии, но одновременно настраивал офицеров на откровенность.

— Да, Ван Ванычу легче, чем мне, держаться с этими скотами… Они чувствуют во мне слабинку и липнут! — жаловалась маленькая Аня. — Верите, от их поцелуев кожа на моих руках просто горит. Тру, тру их с мылом…

— Придется потерпеть, — утешал ее Камо.

Долго все обходилось без провала, но однажды чуть было не случилась беда.

…В Баку, в центре города, на углу двух перекрещивающихся улиц — Николаевской и Садовой находился турецкий штаб Нури-паши. Сам он по согласованию с Советом обороны Дагестана был назначен командующим Дербентским фронтом, воевавшим с Деникиным. Мусаватистское правительство надеялось, что на посту главнокомандующего Нури-паша не пропустит в Азербайджан ни белых, ни красных. У него же была одна цель: подарить Баку туркам.

Отправляясь к месту назначения, Нури-паша увел из Баку и своих солдат, но здание штаба оставил за собой, назначив комендантом Османа-Нури, в распоряжении которого была караульная команда.

Туда пропускали только по делам Совета обороны Дагестана или по личному письменному разрешению Нури-паши. В это здание не могли свободно входить даже чиновники мусаватистского правительства!

Во главе Совета обороны Дагестана находился один из членов подпольной большевистской организации Баку, Коркмазов, и это позволило использовать здание турецкого штаба для хранения в нем взрывчатки, привезенной из Астрахани отрядом Камо.

— Как у Христа за пазухой — так за спиной Совета обороны Дагестана находится наше смертоносное оружие! — смеялся Камо. — Мусаватистские ищейки ни за что не нападут на след, пока там находится наш товарищ Коркмазов…

Однако в связи с переездом Совета обороны в Дагестан пришлось перенести взрывчатку на новый тайный склад.

Девушки уже несколько раз, стараясь не попадаться часовым на глаза, получали от коммуниста Якова Сидорова, который официально работал у Нури-паши подрывником и пользовался доверием, увесистые свертки и благополучно перевозили их. Но вот во время очередной операции, когда Ася, непринужденно держа под мышкой сверток, легкими шагами вовсе не спешащего, но вполне занятого человека, направлялась к воротам, ее неожиданно остановил караульный аскер, который появился из-за угла несколько раньше, чем рассчитывала Ася.

Она похолодела, когда тот строго потребовал у нее пропуск. Попыталась выкрутиться, притворяясь обиженной, будто она бог весть какая важная особа. Но это не произвело на караульного никакого впечатления: он категорически требовал пропуск на вынос свертка. Что было делать?

— Это, эффенди, свадебный подарок моего жениха. Вы ведь не думаете, что я несу взрывчатку? — кокетливо засмеялась она.

Ничего подобного аскеру, конечно, и в голову не приходило. Но он тем не менее был неплохим служакой. Улыбкой и жестами солдат дал понять, что такая ересь не подходитдля такой красивой девушки, но что служба есть служба…

— Хотите, я покажу вам свою шкатулку с драгоценностями? Хотите? Вот! — И Ася совершенно спокойно и непринужденно начала разворачивать красивую бумажную обертку, рассчитывая на благородство добродушного на вид аскера. «Ах, тупица ты, тупица. Если бы только знал, на какой риск я иду!» — мысленно произнесла она.

Но аскер вовсе не был тупицей. Строго нахмурив брови, он повелительным жестом остановил ее и срочно вызвал коменданта.

Ася, чтобы не подводить никого, уже готова была швырнуть в лицо караульного сверток и попытаться спастись бегством или умереть на месте, как вдруг в эту ужасную минуту вместе с комендантом к ней подошел Сидоров. Он был бледен, но внешне спокоен: оказывается, он все видел из окна.

— Ах, моя дорогая, не сердитесь! Я только по рассеянности поставил вас в столь унизительное положение. — Поцеловав Асе руку, Сидоров галантно попросил извинения и, взяв у нее сверток, повернулся в сторону штаба. — Я сию же минуту вынесу пропуск!

— Ах вот как? — возмутилась Ася. — Ну нет, я не прощу такую оскорбительную забывчивость, адью! Однако отдайте же мой подарок!

И, вырвав у Якова сверток, она застучала каблучками мимо не успевших опомниться коменданта и аскера. Ася ведь знала, что Сидоров никакого пропуска на вынос «драгоценного» свертка не получит и вообще неизвестно, как выпутается из создавшегося положения.

Маневр удался тем успешнее, что Ася, не растерявшись, тут же повелительно подозвала ожидавший ее за углом фаэтон и укатила восвояси. Последнее, что она услышала из побелевших губ Сидорова, были слова:

— Дорогая, не сердитесь! Дорогая, не сердитесь!

Впоследствии товарищи долго смеялись над этим «дорогая, не сердитесь!».

Камо хотя и хмурил брови, но тоже не удерживался от улыбки.

В Баку боевики были размещены по одному-два человека в различных квартирах бакинских большевиков-подпольщиков. Это были рабочие семьи, проживавшие либо на окраинах города, либо в промысловых районах Баку. Асе приходилось бывать у каждого и передавать поручения Камо.

Условия жизни боевиков Камо были нелегкими. Хозяева конспиративных квартир могли дать только временный приют. Малейшее подозрение или донос, а подчас даже непроверенный слушок служил поводом для обыска и ареста. Поэтому ребятам приходилось скитаться по разным квартирам.

Соблюдая строгую конспирацию, боевики редко общались между собой. Прогуливаться им одним по Баку Камо запретил. Только через связных — молодых девушек — они знакомились с городом, в котором оказались впервые. Особенно их поразили женщины-мусульманки, закутанные в чадру… Как живые, но безмолвные мумии, они тихо ступали по улицам, избегая встречи с мужчинами. Многое здесь было не таким, как они привыкли видеть у себя на родине.

Абол тоже ходил по городу с наивным удивлением. Его сопровождала Ася. Иногда к ним присоединялась Маруся Габриелян. Правда, она в отряде не числилась, но, официально работая секретарем домкома, устраивала большевикам нелегальные ночлеги, прописывала поддельные паспорта. Она была безотказная, серьезная труженица и пользовалась доверием Камо.

— Работать в Баку трудно, — объясняла Яну Маруся. — Здесь каждая партия тянет в свою сторону, и это очень похоже на известную басню Крылова о раке, лебеде, щуке…

Как-то раз они проходили мимо уличного торговца, в корзине которого лежали помидоры.

— Какие удивительные яблоки! — восхитился Ян. Никогда не видел, чтобы они были такого ярко-красного цвета и необыкновенной формы.

Ни Ася, ни Маруся не придали значения тому, что Абол назвал помидоры яблоками. Они приняли это за шутку, а он попросил продавца взвесить несколько штук и тут же, вытерев чистым платком, предложил девочкам.

— Что ты! Мы не привыкли есть на улице. У нас это не принято, — отказалась Ася.

— Не одному же мне все съесть? — И Ян откусил помидор, как обычно откусывают яблоки. Мгновенно брызнул сок на рубашку. Ян растерянно посмотрел на своих спутниц.

— Постой, ты действительно думал, что это яблоки? Да? — задыхаясь от смеха, спросила Ася.

— Конечно… — Абол был смущен до невозможности, даже покраснел.

— Это же помидоры, чудак человек, помидоры, — продолжая хохотать, едва выдавила из себя Ася.

Мария же укоризненно посмотрела на подругу: «Ну что тут смешного? — говорил ее взгляд. — Товарищ в беде, а ты…»

— Придется постирать, пятна остались, — тщетно пытаясь носовым платком обтереть рубашку Яна, озабоченно сказала Маруся. — Вечерком зайди к нам, я это сделаю…

— Спасибо. Сам справлюсь… — смущенно сказал Абол и весь кулек с коварными помидорами оставил в первой же подворотне…

— Э-э-э… Это ты уже зря, Ян… Помидоры вовсе не виноваты, что ты их еще не умеешь есть! — совершенно серьезно сказала Маруся и тут же взяла кулек. — Бабушка положит их в борщ, приходи есть!

Ян улыбнулся и с нежностью подумал: именно так поступила бы с «добром» его мать Ирма.

— Я считал, что умнее нашей сестры Аси нет, но ты, Мусит, оказалась самой умной, самой расчудесной девушкой!

Не столько слова, сколько сама интонация и целая гамма чувств, вложенных в них Яном, заставила подруг переглянуться. У Маруси был растерянный вид. Казалось, она спрашивала Асю: «Верить ли? Не ошиблась ли она?» — «Не ошиблась!» — подтвердило изумленное выражение лица Аси. Еще в Москве она замечала, что Абол симпатизирует Ане Новиковой. Но теперь маленькая Маруся явно вытеснила Аню из сердца Яна, и это почему-то задело ее. Абол почувствовал настроение Аси.

В это время они проходили мимо особняка с белыми колоннами, где жил губернатор. За низкой железной, искусно сплетенной оградой, покрашенной в белый цвет, виднелись кусты белых, розовых, бордовых астр.

— Посмотри, какие цветы! — воскликнул Абол, обращаясь к Асе, стараясь скрыть свое внимание к Марусе. — Хочешь, подарю тебе эту красоту?

— Ворованную?

— Ну ты уж прямо в лоб! Почему ворованную? Просто сорванные цветы!

Ася многозначительно посмотрела на Марусю. Но та шла молча и не ответила на ее взгляд.

— На скандал нарываешься! И вообще я в цветах не чувствую потребности, — пошутила Ася.

Ян сразу сник и ничего не ответил.

«Обиделся», — подумала Ася и, чтобы сгладить впечатление от своих резких слов, тихо замурлыкала популярную народную песню об ивушке, надеясь, что Мария подхватит мотив. Но та и на это не отреагировала.

— Погода сегодня на редкость тихая. Хотите, полюбуемся морем при луне? — предложила Ася последнее средство, которое могло бы восстановить утраченную непринужденность между ними.

Ян и Маруся не ответили, но пошли с ней по направлению к набережной Каспия.

Как обычно бывает на юге, сумерки сразу перешли в вечер. На небе появилась луна и проложила серебристую дорогу от берега до темного горизонта. Ася остановилась на песчаной отмели. Ян и Маруся встали по обе стороны.

Пахло морем. Свежий ветер теребил пряди волос девушек. Лохматил шевелюру Абола. Волны с тихим плеском накатывались на песок и тут же убегали назад.

Когда молчание затянулось, Ася чуть отступила назад и поняла, что товарищи даже не заметили это. Маруся обхватила ладонями затылок и, закинув голову, смотрела на звезды. А Ян? Он просто глядел на Марусю и, даже поймав на себе взгляд Аси, не шелохнулся…

Под ногами заскрипели мелкие камешки… Конечно, трудно было предположить, что те двое не заметили ее ухода. Но ожидаемый окрик не последовал. Ай да Маруся! Маленькая, неброской внешности девушка, увлекла такого красавца, как Ян! «Вот где единство противоположностей… Но ведь противоположностей внешних! А единство чувств, дум, стремлений, идей — налицо», — подумала все убыстрявшая шаги Ася.

Да, а что на все это скажет Камо? И какое счастье, что сердце Ани Новиковой до сих пор не в плену! Что бы произошло сейчас с ней! Нет, прав Камо: пока идет борьба, надо держать свое сердце в кулаке. Когда становится ясным, что дружба кончилась и начинается нечто такое, что может связать их дружбу по рукам и ногам, надо все оборвать. И существует ли долгая дружба между мужчиной и женщиной? Конечно же, да! Разве оттого, что Ян полюбил Марусю, кончилась дружба между Аней и им? Между ним и Асей? Нет, ни в коем случае.

Камо неодобрительно отнесся к любви Яна и Маруси. Ян же, со свойственной ему искренностью, заявил, что Маруся — его первая и единственная любовь и что он намерен жениться.

Камо только развел руками: а что ему оставалось делать? Ведь молодые люди уже поселились вместе!

Но не прошло и шести дней их совместной жизни, как в дом Габриелянов нагрянула полиция.

— Где латыш? — грубо спросил околоточный у старой бабушки.

— Какой латыш? — прикинулась она несведущей, хотя вполне понимала, что полиция пришла неспроста, что она определенно разнюхала кое-что о посетителях дома и, в частности, о Яне. — Никакого латыша я не видал. Может, прописка кто заходил к нам? Маруся у нас секлетарша…

— Секлетарша, секлетарша… Пора бы языку научиться! — передразнил ее околоточный. — Знаю я вас!

— Азис-джан! Да ты не сердыс! Сяд, чай угощу, Маруся придот, сам поговорыш. — Бабушка шла ва-банк. Уж прикидываться так прикидываться до конца, лишь бы заслужить доверие. Лишь бы внучку и ее суженого выручить…

— Некогда мне чаи распивать. Мы пошли, а ты, как придет внучка и ее латыш, дай нам знать. Мы их не тронем, только подписку возьмем, — запоздало снизил тон околоточный, тоже, видимо, решив сильно не запугивать старую женщину.

Только околоточный и полицейский спустились с лестницы, как навстречу им попались Ася и Аня Новикова.

— Эге, красавицы, вы к кому? — спросил околоточный таким радостным голосом, будто нашел то, что искал.

— Мы здесь комнату нанимаем, а что? — Слова «а что?» Ася задала весьма надменным тоном, будто полицейский не имел никакого права беспокоить такую высокопоставленную особу, как она.

— Вы что, родственницы? — снова задал вопрос околоточный и теперь в упор посмотрел на Аню Новикову.

— Какой вы, мой милый, любознательный человек! — с мягким упреком сказала Аня. — Все-то вам объясни, растолкуй. А стоим почти на улице. Поднимемся наверх, посидим, там я вам подробно расскажу, кто я, что я. И документы покажу. Верно, мадам Манучарова?

— Верно! Может, подниметесь с нами? — спросила Ася.

— Что вы, что вы! Как-нибудь в другой раз! — смягчился околоточный. — Мы только интересовались латышом… Кстати, вы не видели его у Габриелянов?

— Латыш? — изумленно, в один голос, воскликнули девушки. — В первый раз слышим!

— Да ну? — недоверчиво сказал полицейский.

— Правда, правда, — заверила Ася и, обращаясь к Ане, спросила ее: — Может, Алевтина Николаевна, они имеют в виду нашего деверя?

— Какого деверя?

— Да купца Мирошниченко, что мануфактурой на Морской торгует. Знаете его? Он такой высокий, светлоглазый блондин, очень хорош собой, — ответила за Аню Ася. — Иногда захаживает сюда.

— Вот как? Так он вам деверь? Что же вы у него не остановились? У него же собственный дом за магазином!

— С невесткой не лажу. Ревнует! И вообще, что это за допрос? — наконец не выдержала Аня. — Нам сейчас недосуг вас слушать, спешим, — и, потянув Асю за рукав, быстро-быстро застучала каблучками по деревянным ступенькам вверх.

В окно девушки видели, как околоточный вышел со двора и двинулся по Магазинной улице в сторону полицейского участка, который был совсем недалеко от дома Габриелянов…

— Живо! Надо предупредить Яна и Марию, что за ними приходили, — сказала Аня. — Беги, Асек, разыщи их!

— Да, да, дочка, спеши… Им нельзя приходить. На, узелок, еда, — заботливая бабушка еще до прихода девушек уже приготовила этот сверток и уже собралась сама идти.

Ася побежала. Марию она застала в Союзе пищевиков. Когда та узнала о приходе полицейских, очень огорчилась. Надо было срочно найти угол. В конспиративной квартире, где до женитьбы жил Ян, вдвоем уже нельзя было находиться.

— Придется тебе и Яну устроиться в доме Миши Манучарова. Пошли! — решительно сказала Ася.

Так начались скитания молодых супругов. Вначале они ночевали у Манучаровых… Потом перекочевали к Амалии Тонян. От нее — к Инессе Ионкиной…

— Я так и знал, что это дело добром не кончится, — огорченно говорил Камо. И все понимали, что он прав. Это понимали и Ян с Марией и поэтому старались быть как можно полезнее отряду.

После посещения дома Габриелянов околоточным Аня Новикова и Аня Литвейко несколько дней провели на конспиративной квартире доктора Тер-Микаеляна на Большой Морской улице, где проживала сестра Камо, большевичка Джаваир. В самые трудные времена она устраивала ему передачи в тюремные казематы, устраивала побеги. Несколько раз из-за брата она тоже подвергалась аресту, но удачно избегала заточения.

— Можете доверять ей, как мне! — говорил Камо товарищам. Он всего на шесть лет был старше своей сестры, но влияние на нее имел огромное. Она всюду следовала за ним и свято выполняла все его поручения. Девушки давно мечтали познакомиться с сестрой Камо, но в день их прихода Джаваир по заданию подполья находилась в Тифлисе. Крайкому партии стало известно, что генерал Эриванского полка князь Вано Чиковани должен встретиться со своими белогвардейскими друзьями, генералами Мамонтовым и Шкуро.

Необходимо было срочно разведать план наступления деникинцев в Закавказье. Джаваир навела справки о характере, привычках Чиковани и решительно добилась приема у него.

— Ваше превосходительство, дорогой вы человек для нашего отечества, всему миру известны ваша доброта и отзывчивость, умоляю, выслушайте меня и окажите покровительство! Я так, я так несчастна!

И Джаваир с ходу поведала Чиковани, что ей нужно срочно скрыться от преследования ненавистного жениха, навязанного родными из-за его богатства. Ее изысканные манеры, великолепное знание грузинского языка, молодость, красота, а главное, лесть о его доброте возымели действие. Ну как было не помочь этой милой беспомощной девушке в ее беде! Чиковани ничего не стоило по пути своего следования по Военно-Грузинской дороге провезти в своем экипаже и эту беглянку. План проникновения в общество генералов удался лучше, чем ожидалось. В местечке Казбеги Чиковани, Мамонтов и Шкуро встретились за пышным гостевым столом. Джаваир князь не отпустил. Он представил ее своим друзьям как свою племянницу. Подвыпив, генералы пустились в рассуждения о будущем наступлении. После обеда решили тряхнуть стариной и поохотиться. Уходя, князь Чиковани взял у Джаваир слово обязательно дождаться его прихода.

Такого благоприятного момента нельзя было упустить. Джаваир порылась в планшетах у генералов, нашла карты, запомнила отмеченные на них стрелками названия населенных пунктов, положила все на место и была такова. В местечке Пананзури ее ждал Камо. Сведения, доставленные Джаваир, очень пригодились частям Красной Армии при разгроме врага.

Аня Литвейко и Аня Новикова через некоторое время снова вернулись к Габриелянам. Все же их квартира была удобнее! Бабушка помогала девушкам экономно тратить деньги, искусно готовила дешевые обеды.

Главной явочной квартирой по-прежнему оставалась никелировочная мастерская Серго Мартикяна, старого большевика-подпольщика, члена партии с 1904 года. Вся семья этого человека помогала отряду. И жена, Сато, и сын-подросток, Татул, а главное, большевик Баграт Асоян, на котором и держалась мастерская.

В конце декабря несколько членов отряда должны были отправиться в меньшевистскую Грузию. Асе, Амалии и Арусяк поручалось перевезти в Тифлис партийные деньги.

Володя Хутулашвили, заместитель Камо, каждой из девушек раздал по шесть пачек николаевских ассигнаций и по маленькому кошелечку — на житье.

— Будете экономно тратить по полтиннику в день. Ясно? — В голосе Хутулашвили послышалось сожаление.

Но девушки уже привыкли к тому, что Камо до скаредности экономно тратит партийные деньги.

— Володя, а расписку в получении денег тебе дать? — спросила Амалия.

— Нет, не надо. Я тоже спросил об этом у Камо: ведь не шутка: триста тысяч. На них можно горы своротить… Но он, знаете, что ответил? Доверие партии дороже жизни, а честность — мать доверия! Ну, зашивайте в одежду деньги!

— Ведь не сию же минуту уезжаем? — спросила Амалия.

— Сию минуту, не сию, но приступайте к делу. Я все же проверю, как это у вас получится, чтобы спокойно уйти.

Девушки тут же принялись за дело. И оказалось, что как ни зашей, а пачки сквозь платье вырисовываются.

— Придется, девчата, пальто в поезде не снимать, — посоветовала Аня.

— Верно. Не помрем же в вагоне от жары! — подхватила Ася и с благодарностью вспомнила о шикарном манто, подаренном ей Лазьяном.

— Аннушки, вы обе поедете с Камо позже. Литвейко при надобности будет разыгрывать роль его невесты, а Ван Ваныч — роль твоей двоюродной сестры. Ясно?

— Ясно-то ясно, — сказала Литвейко, — но мне трудно это изображать. Лучше бы Ван Ванычу. Она больше на эту роль подходит…

— Это уж не тебе судить.

— Ладно, чего уж там… В случае чего — вот! — И Новикова показала на карман, где лежал револьвер.

— Только на крайний случай. Надеюсь, до этого не дойдет, — остановил Володя девушку. — Ты, Ван Ваныч, не забывай, что это тебе не деникинский фронт. Ну ладно, девчата… Прощаюсь с вами… Да, чуть не забыл: все ребята передавали вам привет. Будьте осторожны, а то мы станем плакать по нашим подругам!

И Хутулашвили, крепко пожав всем руки, ушел.

4

Четвертое место в купе мягкого вагона занимал грузинский офицер, к которому, увидев его спутниц, зачастили ехавшие в соседнем купе товарищи — общительные, самонадеянные мужчины, любители ухаживать за дамами. Особенно настойчив был капитан с лихо закрученными тараканьими усиками.

— Вай-вай-вай! Такая красавица и едет без спутников! И как мама отпустила! Украдут такую пери! — говорил он Амалии Тонян.

— Вай, почему же одна? Со мной двоюродные сестры! — в тон ему отвечала Амалия. — А потом, у нас есть такие защитники, как вы!

Она кокетливым жестом показала на гостей офицеров и одарила их очаровательной улыбкой. Это льстило самолюбию мужчин. Они были веселы, остроумны, но вели себя корректно.

Ася тоже не осталась без внимания.

— Да, бога ради, генацвале, снимите ваше манто! Ведь задохнуться можно, — галантно предложил один из кавалеров.

— Мне нездоровится, — ответила она сухо.

— Вай, генацвале, не тифом ли заразилась? — забеспокоился незадачливый ухажер. А остальные офицеры при слове «тиф» озабоченно переглянулись.

Пришлось и Асе призвать на помощь весь арсенал своего личного обаяния, чтобы ее спутники поняли, что у нее не тиф, а обычное недомогание. А то ведь могли высадить на любой станции!

В Тифлисе назойливый капитан никак не отвязывался от бедной Амалии: он во что бы то ни стало хотел проводить ее и сестер до самого дома.

— Меня ждет жених, — сказала Амалия. — Он такой ревнивый!

Но даже возможность встречи с ревнивым женихом не охладила поклонника. Когда на привокзальной площади он побежал искать извозчика, девушки сразу же скрылись в толпе.

Наняв фаэтон, они поехали искать гостиницу «Дворцовые номера», где их ждал член кавказского комитета партии Гамид Султанов, скрывавшийся под фамилией дагестанского инженера Омарова.

Амалия и Арусяк бывали в Тифлисе, Ася же глаз не могла оторвать от зеленых солнечных улиц древнего красавца города.

«Дворцовые номера» по внешнему убранству и внутреннему комфорту были не хуже московского «Националя». Плюшевые, с резьбой и позолотой диваны, ковры, зеркала, картины, хрустальные вазы — все это предназначалось для преуспевающих людей. Но и девушки были одеты соответственно обстановке. Поэтому их появление здесь никого не удивило.

— Господин Омаров у себя, — почтительно согнув спину, ответил на их вопрос администратор.

Подруги поднялись на второй этаж и постучали в дверь. Ася знала, что Султанов — главный руководитель по снабжению повстанцев Дагестана, Чечни и Ингушетии деньгами и оружием.

«Интересно, вспомнит ли он начало нашего знакомства? — подумала Ася. — Ведь прошло почти два года!»

Открыл девушкам дверь сам хозяин. Ярко выраженный горец — худощавый, плечистый, он был в серой черкеске из дорогого сукна. За эти два года Гамид стал выглядеть намного старше своих двадцати семи лет.

— О-о! Мои дорогие сестры! Ася, Амалия, Арусяк… Прошу вас, прошу! — приветливо вскричал он и поспешно провел девушек в номер. — Ася, дружище, спасительница моя… Век вас не видел! Дайте-ка взглянуть. О-о, повзрослела, похорошела за эти годы! С Амалией приходилось видеться в Баку, с Арусяк близко не знаком, но знаю ее… А ты, Асек, так далеко забралась!

Гамид по-братски обнял каждую из девушек, помог им снять пальто. Девушки наконец свободно вздохнули! Еще бы! Как приказывал Камо, они передали деньги из рук в руки Султанову.

— Ну же, умницы наши! — радостно потирал руки Гамид. — Подполью здесь деньги нужны как воздух!

Эта теплая встреча обрадовала девушек. Ася же была бесконечно счастлива, что Гамид помнит и ее, и ту страшную бакинскую ночь…

— А где сейчас Айна? — спросила она. — В Баку или в Тифлисе?

— Не догадаетесь. Моя женушка в Москве. Учиться ее послали. Вот уже год, как мы с ней в разлуке. Но ничего, настанет и наш день. Терпение, дорогие мои, во всем — терпение.

Немного отдохнув, подруги вместе с Гамидом спустились в ресторан. В огромном зале за столиками с белоснежными скатертями, столовым серебром и хрустальными бокалами сидели хорошо одетые преуспевающие буржуа.

Султанов выбрал столик, откуда хорошо просматривался весь зал.

— Выбирайте, сестры мои! — галантно предложил Гамид девушкам и положил перед ними меню в сафьяновом переплете. Девушки смущенно переглянулись.

Камо ведь очень экономно расходовал фонды отряда. Он давал каждому бойцу ровно столько, сколько брал себе. А себе брал вдвое меньше, чем нужно было мужчине.

— Вы скряга, товарищ Камо! — однажды пошутила Литвейко. — Бог знает, какие суммы мы переносим в складках своих шуршащих платьев, а вы нас в черном теле держите! Выведете из терпения — самому Ленину пожалуемся!

— Сам Ленин скромнее скромного живет! Разве ты не знаешь, что в Советской России Ленин ввел для коммунистов партмаксимум? А как питается рабочий класс? Наш бюджет идет за его счет, ясно?

— Да, конечно, ясно, — засмеялась Литвейко, и за ней все остальные, — я же пошутила.

Теперь, в ресторане, девушки не знали, как им быть. Ведь Камо разрешил им расходовать только по пятьдесят копеек в день! Первой нашлась Амалия. Она кокетливо заявила, что в общественных заведениях у нее появляется брезгливое чувство к посуде, и поэтому она любит есть исключительно дома. Но кофе выпьет с удовольствием!

— И мне чашечку, — просто сказала Арусяк.

— А вы? Что вы хотели бы заказать? — обратился к Асе Гамид.

— Пареную айву, — пошутила она, с грустью вспомнив, как мать в Астрахани кормила ее этим блюдом.

— Девушки! Одним кофе и пареной айвой не наедитесь! Сегодня я вас угощаю. — Гамид хорошо понял причину смущения своих «сестер». — Причем угощаю не на казенный счет. Не теряйте из-за этого аппетита.

— Ну, если вы так богаты, то это другое дело, — по-простецки сказала Арусяк. — Тогда — жаркое!

— И я не откажусь! — со смехом воскликнула Амалия.

— Пожалуй, съем и я, — снизошла и Ася.

— Ах, ах, сделайте, мадемуазель, одолжение! Может, вы еще поели бы креветки с ананасом? — поддразнила их Амалия. Вскоре за столиком стало весело: все чувствовали, себя непринужденно, как старые товарищи, встретившиеся после долгой разлуки.

Султанов — временно, до приезда Камо и других боевиков, устроил девушек всех вместе в одном из номеров этой же гостиницы, только этажом выше себя.

Перед отъездом из Баку Камо сбрил бороду, покрасил усы, надел новую великолепную черкеску, серую каракулевую папаху, накинул на плечи черную бурку, а главное, очень искусно положил на лицо грим.

На вокзале он с гордым, независимым видом смело прошел мимо полицейских и сел в тифлисский поезд, в одном из вагонов которого его ждали Новикова, Литвейко, Казаринов и Айрапетян.

До отхода оставались считанные минуты, когда в купе вошли двое полицейских и вежливо попросили Камо следовать за ними в пристанционное жандармское отделение. Чтобы не привлечь внимания блюстителей порядка к своим спутникам, готовым заступиться за него, Камо незаметно дал им знак ничего не предпринимать и сошел с поезда.

— Кто вы и куда следуете? — спросил Камо дежурный офицер.

— Я — князь Цулукидзе, вот мои документы. А вы кто? И что это за допрос? По какому праву? Я сейчас позвоню его превосходительству господину генерал-губернатору, и всех вас мигом уберут отсюда! — вспылил Камо и стремительно снял трубку с висевшего на стене телефонного аппарата.

Жандармы пришли в полное замешательство.

— Пожалуйста, не звоните! Простите нас, князь! Тут произошла ошибка! Вы свободны! — взмолился офицер и, мягко взяв из рук Камо трубку, опустил ее на рычаг и вернул документы.

— То-то же… В другой раз будьте повнимательнее! — гордо подняв голову, снисходительно сказал Камо и, не дав ищейкам опомниться, поспешил к уже тронувшемуся с места поезду.

Он едва-едва успел на ходу вцепиться в поручни последнего вагона и подняться по ступенькам, как опомнившиеся полицейские выбежали за ним на перрон. Но опоздали. Поезд уже покинул станцию и пошел считать версты по направлению к Грузии.

В Тифлисе явочным местом на первых порах была квартира русского полковника Дмитрия Ивановича Соловьева, сочувствующего большевикам. Он жил в Варазинском переулке вблизи Головинского проспекта. Сюда же и поместили двух Аннушек — Новикову и Литвейко.

В квартиру эту можно было попасть непосредственно с парадного входа. Обычно у окна за тюлевой занавеской был наблюдательный пункт. Девушки видели, кто звонил в дверь. Своим тут же открывали, чужим — нет. Товарищи приходили по одному через определенный промежуток времени, чтобы не привлечь к себе внимания.

На второй день Камо устроил встречу всех членов отряда, прибывших в Тифлис. Встреча была радостная. Камо рассказал о плане боевых действий в ближайшие Дни.

— Ты, Сатана, пока мы здесь, остаешься в распоряжении Гамида Султанова. Знаешь, кому ты будешь помогать? Члену партии с девятьсот седьмого года, одному из виднейших деятелей азербайджанской партийной организации «Гуммет», члену Кавказского краевого комитета большевистской партии! — сказал Камо Асе. — Я тебя рекомендовал, и, думаю, не подведешь. Выполняй каждое его поручение как боевое задание партии.

— Значит, он не так уж молод, как выглядит? — удивилась девушка.

— Молодо выглядит, потому что молод. Что значит тридцать лет для мужчины? А вы, девятнадцатилетние, считаете их старыми…

Очевидно, Камо, говоря это, имел в виду и себя. Ведь и ему было чуть больше тридцати пяти!

Ася должна была помогать Султанову в закупке оружия. Он так ловко играл роль образованного влиятельного инженера, что Асе ничего не оставалось, как безупречно изображать светскую даму.

На виду у всех, в дорогих ресторанах «Фраскати» и «Тиволи» на Головинском проспекте, Султанов совершал тайные сделки с грузинскими торговцами оружием, скупая его для повстанцев Дагестана, в очень сложной обстановке боровшихся за Советскую власть.

Контрреволюционеры всех мастей натравливали казаков на горцев, горцев — на солдат, одну горскую народность — на другую. Но большевистское подполье, несмотря на тяжелые условия, готовило повсеместное восстание горской бедноты.

Владелец ресторана «Тиволи» Гурам Гогоберидзе сочувствовал большевикам и прятал у себя оружие. Днем было опасно его забирать. Делали это, пользуясь ночной темнотой. Гамид и Ася заходили в ресторан и уносили в саквояжах оружие.

Гамид искренне был огорчен, когда узнал, что Ася получает новое задание. Собственно, это было то задание, ради которого отряд Камо приехал на Кавказ. Отсюда их путь лежал в тыл деникинской армии.

На явку члены отряда собрались в той же квартире полковника Соловьева.

— Каждый из вас, товарищи, поедет отдельно, в Батуми получите документ, который даст право свободного хождения в тылу деникинской армии. Там тоже порознь сядем на пароход. Со мной будут две Ани. Литвейко как моя жена, а Новикова — как ее двоюродная сестра, сиречь моя телохранительница. Связь будете держать через Папян. Адреса явок получите в Екатеринодаре на пристани. Единоличные и групповые акты будем совершать по строгому плану и по моему личному заданию. Никакой партизанщины! Боеприпасы и оружие получите через Володю Хутулашвили, который вместе с остальными боевиками приедет в Екатеринодар чуть позже. Завтра в пять часов вечера отбываем. В зале ожидания друг к другу не приближаться. К каждому из вас подойдет человек в рыжем парике с паролем «пять» и вручит билет до Батуми. Они выдаются только по пропускам, которые мы уже достали. Вопросы есть?

Всем все было ясно. Как долго камовцы ждали этого момента! Поручения партии, которые до сих пор выполнялись, даже деникинский фронт — ничто не могло сравниться с заданием, которое им предстояло выполнить… Одновременно все понимали, что кое-кого отряд может и недосчитаться…

— Девочки, давайте этот вечер покоротаем вместе! — вдруг предложила Ван Ваныч.

— Ты гений! — обняла ее Ася.

Но не только девчата собрались на квартире двух Ань. Пришли и Камо, и Сандро Махарадзе, и Казаринов, и Аматуни, и Айрапетян…

— Вот это здорово! Вот это — сюрприз, — всплеснула руками Аня-маленькая. — Сейчас получите чай с сахарином. Рассаживайтесь за столом, благо хозяина сегодня не будет дома: он уехал в Гори, к своему другу…

Сидели при тусклом свете керосиновой семилинейной лампы, которая едва освещала середину круглого стола. Остальная его часть и вся большая комната утопали в тени.

За дружеской беседой с наслаждением пили чай с сахарином. Никто не затрагивал тему предстоящего отъезда, но затаенная грусть застыла во взглядах всех.

— Девчата, какие вы красивые! — вдруг воскликнул Андрей Казаринов. — Вот приедете к деникинцам, и офицерье сразу же сцапает вас. Вы будете там в большой опасности…

— А здесь мы не в опасности? — засмеялась Литвейко.

— Странный разговор завели, — вмешалась Ван Ваныч. — Идет суровая борьба, и каждый шаг подпольщика опасен для жизни, где бы тот ни был! Надо только помнить, что любое твое нерассчитанное, неразумное действие может послужить несчастьем для тебя и товарищей.

— Браво, Ван Ваныч! Открыла Америку! — шутливо сказал Андрей. — Я о романтике, а она о политике! Давайте лучше поговорим о любви. Можно, товарищ Камо?

Все посмотрели в его сторону. Камо сидел, глубоко задумавшись, и маленькими глотками пил из стакана чай. Однако вопрос Казаринова не застал его врасплох.

— Мы же с вами договорились, что отложим дела сердечные до дня победы.

— А если кое-кто не доживет до этого дня? — тихо спросил Сандро Махарадзе.

— Значит, умрет не любя.

— Ну а если уже любит безмерно? — спросила Амалия и почти с вызовом посмотрела прямо в глаза Камо.

— Это ты о себе хлопочешь?

И тут Ася вспомнила давний разговор с подругой еще в Баку. Амалия тогда спросила у нее:

— Скажи, Асек-джан, можно полюбить Сандро Махарадзе? Ты ведь знаешь его еще по Москве. На деникинской фронте вместе были…

— Сандро? Ты с ума сошла. Он же член нашего отряда и достаточно умен, чтобы этого не допустить. Сандро — смелый, настойчивый человек, на него можно положиться во всех отношениях. Но в делах любви, мне кажется, он очень крут.

— Ну и что? Понимаешь, если он меня не полюбит, я с ума сойду! Скажи, может он меня полюбить? Может?

— Может, но не должен! — резко отрезала тогда Ася.

Никогда она не видела веселую жизнерадостную Амалию такой растерянной и взволнованной. И вот сегодня Сандро, а за ним и Амалия задают вопросы о любви не кому-нибудь, а самому Камо.

— Да, о себе хлопочу, товарищ Камо, — как потерянная произнесла Амалия. — Так полюбила, будто всю жизнь ждала его.

Ася посмотрела на Сандро. «Да ведь и он тоже. Глаз с нее не спускает!» — сделала она запоздалое открытие.

— Ничего не поделаешь, товарищ Камо… Полюбили мы друг друга и хотим пожениться, — вдруг поднялся с места высокий, статный Махарадзе и стал рядом с Амалией. — Всю жизнь я мечтал о такой девушке и без нее больше не могу жить…

Они стояли перед Камо с повинной головой. Товарищи как завороженные смотрели на них. Эта пара действительно будто была создана друг для друга! Они даже были чем-то похожи. Не только отважным, смелым характером, но и как будто чертами лица. Только Ами была жгучей брюнеткой, а он — голубоглазым и светлым.

— Нашли время, — с несвойственной ему грустной уступчивостью сказал Камо и внимательно посмотрел на Амалию. Девушка смущенно отвела глаза.

Было в ее красоте нечто такое, что вызывало почтительное изумление.

— В церкви будете венчаться, Сандро, чтобы навести жандармов на свой след? — с досадой спросил Камо.

Махарадзе ответил на этот каверзный вопрос лишь счастливой улыбкой.

— Интересно, если мы все переженимся, что станет с отрядом? — сурово спросила Аня Новикова, всегда любившая «резать правду-матку в глаза». — Наложим табу — и баста! Где же наша революционная выдержка?

— Пусть так. Мы подождем с женитьбой. А вот в Екатеринодар поедем вместе, — решительно сказала Амалия. От ее былого смущения не осталось и тени.

— Это очень опасная дорога. Там трудно, как на передовой. А влюбленные — безрассудный народ, в случае беды кинутся спасать друг друга и оба погибнут, — возразил Камо.

— Мы с Сандро справимся со своими чувствами, верно? — Амалия испытующе посмотрела на Махарадзе. Тот одобрительно кивнул.

Камо улыбнулся, и у всех посветлели лица.

— Вместе так вместе, согласен. А насчет всяких там разговоров о женитьбе — отложим, ребята, это до победы. Она ведь уже не за горами… А то пойдут пеленки… Когда же революцию защищать?

— Верно! Правильно! — поддержали Камо присутствующие. В том числе и Сандро с Амалией.

— Пока на этом и поставим точку, — спокойно закончил полемику Камо.

Уходили ночью, по одному. Ася еще не успела как следует собраться в дорогу, как Султанов попросил помочь закончить торг с купцом Леванидзе, который заломил за оружие баснословную цену.

— Я же могу опоздать! — взмолилась Ася, но Гамид сурово сказал:

— Э-э-э, сестра моя! Сейчас это дело на первом плане. А ты будь расторопнее, тогда успеешь и туда, и на вокзал. Поезд отбывает в пять часов, так что время еще терпит.

Делать было нечего, и Ася, не мешкая, поехала на Авлабар.

Купец Леванидзе, очень сухой и резкий человек лет пятидесяти, впустил ее так, будто она ему задолжала.

— Я уже говорил вашему мужу, мадам, что ни полушки не уступлю. Зря он вами прикрывается! Сам должен был прийти, по-мужски…

Ася постаралась как-то смягчить купца. Она начала уверять его, что муж передоверил ей нужную сумму, а она не удержалась от соблазна и приобрела у ювелира Саакадзе кое-какие украшения.

— Золото очень поднялось в цене! Поверите ли, просто невозможно приличные вещи купить — они стоят целое состояние! Посмотрите на этот перстень. За него с меня содрали бог знает сколько! — И Ася доверительно протянула купцу свою изящную ручку со сверкающим алмазным кольцом на пальце, ожидая его сочувствия.

Но тот отвел глаза и нахмурил брови. А суровое выражение лица говорило: «Ври, дамочка, ври! Все равно я тебе не верю!»

Тогда Ася решила переменить тактику и нетерпеливо сказала:

— Ах, я совсем заболталась, а ведь надо встретить бакинский поезд. Брат мой должен приехать… Ну, так как же? Берете вы деньги или расторгнем сделку? Сами понимаете — мне это не слишком нужно… — Тон у Аси был совершенно независимый.

Она и на самом деле спешила, то и дело бросая взгляды на большие стенные часы с маятником. Купец удивленно посмотрел на нее. Ася уже натягивала перчатку на руку с перстнем.

«Эта барынька-мотовка, пожалуй, растранжирит и остаток денег! Видно, держит мужа под башмаком, раз он доверяет ей такие суммы…» — подумал купец и, в душе чертыхнувшись, сказал:

— Ладно, давайте, барыня, деньги. Это только ради вас, красавица! Но не из сочувствия к вам, а из опасения, что оружие на место не доставят вовремя… Надо горцев против большевиков вооружить.

Ася прикусила губу. Хотелось дать ему хорошую оплеуху, да дело можно было испортить. И она спокойно протянула купцу несколько пачек николаевских сотен. Леванидзе быстро пересчитал их и унес в глубину лавки. Тут же он написал расписку и с почтительным поклоном, что никак не вязалось с его прежним видом, протянул ей.

— Мерси, господин Леванидзе! — равнодушно молвила Ася. — Наши подводы завтра в четыре утра подъедут к складам. Надеюсь, все будет в порядке?

— Не беспокойтесь. Все будет в порядке. А мужу передайте, что он не зря вас в деле держит: вы — сплошное разорение для нас, купцов!

— Мерси за комплимент, до свидания. — Ася одарила Леванидзе очаровательной улыбкой и поспешно вышла.

5

Как девушка ни спешила, а все-таки приехала на вокзал одной из последних. В разных местах зала Ася увидела своих товарищей: трех подруг, Казаринова и Айрапетяна. Сердце радостно забилось. Затем появился Камо. Не было только Аматуни.

Стараясь двигаться так, чтобы ее заметили свои, Ася протиснулась сквозь толпу провожавших поближе к ним. Камо и на этот раз действовал под видом князя Цулукидзе, поэтому и костюм, и весь его облик соответствовали роли. Боевики, конечно, тоже были разодеты…

Время бежало, приближался час отъезда, а «рыжий» все не подходил к камовцам с билетами. Не было и Амалии…

Ася уже начала нервничать. По поведению товарищей она догадалась, что и те места себе не находят. Ведь без пропусков билеты купить невозможно, а без билетов — уехать!

Уже первый звонок возвестил, что состав на Батуми подан… Камо в задумчивости прошел через зал ожидания на перрон, затем вернулся обратно… Но ожидаемого человека так нигде и не было…

Вдруг Камо поднес руку к папахе и сдвинул ее на самые брови. Это был условный жест. Он приказывал всем немедленно скрыться. Ася не сразу заметила, что в зале произошло какое-то движение, пассажиры отодвигались к стенам, освобождая середину зала, а их места занимали какие-то молодчики в штатском…

«Нет, не может быть! — похолодела Ася и сделала движение в сторону Камо. Но вдруг кто-то дернул ее назад и буквально силой вывел вон из зала на привокзальную площадь. Возмущенная Ася обернулась и лицом к лицу столкнулась с Цолаком.

— С ума сошел? Пусти! — оттолкнула его девушка.

— Сус!^[6] Не видела — ищейки оцепили вокзал?

— А Камо?

— Он же дал знак уйти!

— Мало ли что! Надо попытаться спасти его!

— Как? Открыть стрельбу? Погубить все дело? Ничего глупее не придумала? — рассердился Аматуни. — Посмотри туда!

Арестованного Камо, а вслед за ним Гайка и трех девушек вывели под конвоем из помещения вокзала и на фаэтонах увезли.

Убитые горем Ася и Цолак машинально двигались в том же направлении. Они не дошли до угла улиц Петра Великого и Солокаки, как к ним подошел Андрей Казаринов.

— Вот что значит не последовать приказу, — взволнованно сказал он товарищам, — учил, учил нас Камо хладнокровию, но натура-дура берет свое. Вместо того чтобы уйти, прямолинейная Ван Ваныч кинулась защищать Камо, за ней бросились Арусяк и Литвейко, за девушками — Гайк Айрапетян. Этим своим «геройством» они только осложнили положение Камо. Трудно теперь ему доказать, что это не его люди…

— Тяжело было, Андрей, удержаться, чтобы не кинуться спасать Камо. Я сам чудом ушел. Полицейские, занятые Камо и остальными, не обратили внимания на мою потертую студенческую форму — и только.

— Удивительно! Все так хорошо шло, и вдруг! Как же это могло случиться? Кто выдал? — сквозь слезы спросила Ася.

— Камо опасно было здесь появляться, тифлисские ищейки слишком хорошо знали его, — предположил Цолак.

— Так ведь и в Баку, на станции, произошло то же самое! Выходит, есть предатель и там? — возразил Андрей. — Просто не надо было ему появляться в Закавказье. Здесь он известен каждому полицейскому…

— Нашли время рассуждать, — рассердилась Ася. — Надо что-то делать. Но что?

— Тебе срочно, сию минуту надо уехать из Тифлиса, — сказал Цолак Аматуни. Казаринов одобрительно кивнул.

— Вы что, сговорились? — возмутилась Ася. — Не обо мне речь. Надо срочно выручать товарищей.

— Именно ради дела и надо тебе уехать. Ты могла броситься в глаза полиции, ты случайно уцелела, — жестко прервал ее Цолак.

— Вот этот счастливый случай я и использую. Координаты мои будут у Гамида Султанова. Ежедневно стану выходить на связь в Александровский сад в аллею, что идет в сторону улицы Барятинского. Теперь адью! Вместе не ходите!

И Ася тут же откололась от товарищей. Ни Казаринов, ни Аматуни ничего не успели возразить. Цолак с удивлением подумал, что, зная Папян с гимназической скамьи, только сейчас открывает для себя всю незаурядность ее личности.

В первом же почтовом отделении Ася отправила условную телеграмму сестре Камо. Опытная конспираторша Джаваир тут же выехала из Баку и утром была в Тифлисе, где сразу же связалась с подпольем.

Ася рискнула вернуться в гостиницу, но не в свой номер, он уже был сдан еще утром, а к Гамиду Султанову. У него она застала заплаканную Амалию.

— Нас нашли ищейки в ресторане при вокзале. Сандро только что хотел заказать официанту лимонаду, как трое полицейских в штатском окружили его. Сначала я сидела как мумия, а потом сорвалась с места, хотела загородить его собой, но меня отшвырнули.

«Это мой жених! Куда вы ведете его, отпустите!» — кричала я.

«Не слушайте ее, генацвале! Я эту девку так просто, от скуки подцепил только что», — смерив меня презрительным взглядом, сказал Сандро. И полицейские ему поверили, не тронули меня.

Амалию трудно было узнать: на ней не было лица.

Гамид молча ходил по номеру из угла в угол, тяжело переживая арест Камо и нескольких его боевиков.

— Сейчас семь вечера, скоро стемнеет, и я поведу вас, сестры мои, в одну из конспиративных квартир. Ибо номер ваш занят, а брать новый для уже уехавших моих родственниц рискованно.

— А как же с Камо и с другими? —спросила Ася. Амалия тоже с надеждой посмотрела на Султанова.

— Пока против них нет никаких улик, надо спешить вызволить их из тюрьмы! А вы постарайтесь и сами не попасть туда, чтобы и о вас не пришлось хлопотать…

— Кто же выдал Камо?

— Э-э… Сатана… Задаешь праздные вопросы. Мы не узнаем об этом до тех пор, пока весь жандармский архив меньшевика Рамишвили — министра внутренних дел нынешнего правительства Грузии — не попадет нам в руки. А это случится лишь в тот день, когда мы свергнем этих прихвостней буржуазии…

Эту ночь девушки провели у одной большевички-грузинки, Этери Капианидзе, работавшей в ресторане «Тиволи» официанткой.

— Возможно, я устрою вас там судомойками, пока подполье решит, как с вами быть дальше, — уже укладываясь спать, сказала им хозяйка маленькой комнатушки, очень миловидная, полнеющая брюнетка, с медным отливом хны в темных волосах.

В эту ночь Амалия не спала и не дала уснуть Асе. Девушки, каждая по-своему, переживали случившееся горе.

Камо неистовствовал в тюрьме. Он устроил там целый бунт, настаивая, чтобы его, не пойманного с поличным, немедленно освободили вместе с его «женой» и «родственницей жены». От Гайка Айрапетяна, Арусяк и Сандро Махарадзе он полностью отказался!

— Да, одна из них — его невеста, другая — ее двоюродная сестра… Брат привез в Тифлис из Москвы познакомить с нами, с родственниками… — уверяла жандармское управление Джаваир.

Она сумела убедить в этом даже свою старшую сестру с ее мужем, тетушку и другую родню. Все это выглядело довольно правдоподобно.

Тем более что и Литвейко стыдливо призналась полиции, что она не только невеста, а невенчанная жена Тер-Петросяна: сошлись-де с ним в Москве. С двоюродной же сестрой своей приехала в Тифлис, чтобы здесь, по кавказским обычаям, обвенчаться. Арусяк Габриелян они назвали своей попутчицей, с которой только что, по дороге из Баку в Тифлис, познакомились.

Камо написал убедительное письмо правительству Грузии, мотивируя свое требование об освобождении тем, что приехал сюда не для борьбы с Грузинской республикой, а как уроженец, подданный Грузии. Одновременно он пригрозил расправой руководителям правительства, если его требование не будет удовлетворено:

«У меня на воле целый легион товарищей. Вам не поздоровится. Никакая охрана не спасет ваши собственные головушки от мести…»

Глава правительства Жордания и министр внутренних дел Рамишвили знали Камо! Знали, как любили его рабочие и крестьяне. Знали о его личном бесстрашии. Расправиться с Камо меньшевики пока не смели, но и быстро освободить его вместе с товарищами не спешили.

Девушки — Аня Новикова, Арусяк Габриелян и Аня Литвейко — содержались в губернской тюрьме. Сам же Камо сидел в Метехеком замке, где, не дожидаясь милости правительства, пытался организовать подкоп, чтобы убежать вместе с группой политзаключенных.

Амалия перешла жить к Джаваир и активно включилась во все хлопоты по освобождению Камо и его друзей. А Ася продолжала помогать Султанову. Днем она работала в ресторане — мыла посуду, вечером ездила с Гамидом по его делам.

Через неделю освободили из предварилки Сандро Махарадзе и Гайка Айрапетяна вследствие отсутствия каких-либо улик. Это была первая победа. Арусяк Габриелян тоже хотели выпустить, но пока колебались.

— Зачем вы приехали в Тифлис? — допытывались у нее. — Где познакомились с Камо и его дружками?

— Господи боже ты мой! Что значит «зачем»? — искренне удивлялась Арусяк. — Время трудное… всякую хурду-мурду покупаешь и перепродаешь, чтобы не подохнуть с голоду… У меня же бабушка инвалид! Позвоните в Баку, всякий околоточный там нашу семью знает! Нам трудно среди мусульман: они же ненавидят армян! А вы, грузины, христиане, вы — наши защитники, наши братья! Что я сделала вам плохого? За что держите в тюрьме? Узнают люди — никто замуж не возьмет…

Арусяк плакала, когда задавались вопросы о Камо и его спутницах.

— Милый человек этот, как вы его называете, Ко́му, — она нарочно ставила ударение неправильно. — И эти его русские родственницы чудесные женщины! В поезде всю дорогу угощали меня хлебушком… Грех на душу берете — держите молодых в тюрьме, разлучаете жениха с невестой!

В таком духе и шла беседа с Арусяк Габриелян в тюрьме. Как она ни старалась, ей все равно не верили.

А тем временем Гамид Султанов подготавливал отправку оружия и боеприпасов. Во всем своем «княжеском» великолепии он имел весьма внушительный вид! Его резкие черты лица и глаза навыкате смягчались только при улыбке.

— Готова ли моя мадемуазель к походу? — ослепительно улыбаясь, в очередной раз спрашивал Гамид Асю, прежде чем взять ее под руку, внимательно оглядел с ног до головы.

Ася была в бархатном бордовом платье, облегавшем ее изящную фигурку, волосы собрала в модную прическу, на ногах — лакированные туфельки на высоком каблучке.

— Да, не мешало бы моей барышне иметь еще и это колечко, чтобы теперь пустить пыль в глаза купцу Ушверидзе. Этот орешек покрепче Леванидзе! А ну-ка, дайте ручку! — сказал Султанов и надел на средний палец второй перстень с великолепным бриллиантом.

Присутствовавший при этом Аматуни внимательно посмотрел на колечко, стараясь определить его ценность. Ася охотно протянула руку, сама невольно любуясь игрой камня.

— Не старайтесь! Все равно не отличите, подделка это или настоящий бриллиант, — усмехнулся Гамид и подкрутил свои усики. Ася и Цолак поняли, что это — обыкновенная безделушка.

6

Английская миссия, вернее, интервенция на Кавказе, верная своей подлой политике «разделяй и властвуй», — решила отдать северную часть Дагестана с городом Петровском Деникину, а южную передать мусаватистскому правительству Азербайджана.

Но Деникин, не согласившись на такой раздел, двинул свои войска в горные районы Дагестана. Свободолюбивые горцы восстали против Добровольческой армии, и в лабиринтах перевалов, ущелий и долин Дагестана, Чечни и Ингушетии широкой волной поднималось партизанское движение.

Во многих аулах и станицах горской республики были созданы вооруженные отряды. Самый крупный из них, вместе со штабом всех партизан, во главе с большевиком Николаем Федоровичем Гикало, находился в станице Воздвиженской вблизи города Владикавказа. Именно туда надо было переправить закупленное оружие и деньги, чтобы поддержать повстанцев.

Пока Камо сидел в тюрьме, Гамид Султанов устроил Казаринову, Махарадзе и Амалии Тонян явку к председателю Кавказского краевого комитета партии Виктору Ивановичу Нонейшвили. Тот за своей подписью выдал им командировочное удостоверение для поездки в Дагестан, Ингушетию и Чечню. Кроме того, передал для начальника партизанских отрядов Гикало ряд секретных документов и приказы по Одиннадцатой Красной армии.

Амалии и Сандро выдали официальное свидетельство о браке и паспорта с тифлисской пропиской. Правда, под чужой фамилией.

Огромные суммы денег и несколько подвод с оружием удалось провезти боевикам через очень трудный Крестовый перевал. В партизанском отряде Гикало они несколько дней задержались: участвовали в перестрелке, но благополучно вернулись в Тифлис.

— Молодцы, ребята! — похвалил их Султанов. — Через пару дней поедете со второй партией.

— Как дела с Камо? — поинтересовались боевики. Они надеялись, что за это время его уже выпустили.

— Никуда меньшевики не денутся, освободят! Мы здесь организовали кампанию в печати. Уже поступают требования рабочих — дать свободу узнику Камо и его невесте. Вопрос времени — и только, — успокоил их Султанов. — Скажите-ка лучше, как там идут дела у Гикало?

— Мы подоспели в самый раз, — начал рассказывать Андрей Казаринов. — Крестьяне уже не давали партизанам продукты без денег…

— Да вы бы видели, как нас встретили в штабе, куда набились люди всех возрастов! — вступил в разговор и Сандро. — Плохо обутые и одетые, с обветренными от солнца и стужи лицами, юные и бородатые — все они готовы были носить нас на руках от радости. Тяжело им приходится там один на один с деникинцами воевать. Очень ждут прихода Красной Армии. Но борьбу свою неравную не прекращают!

— А как вы, Амалия, перенесли такую трудную дорогу? — спросил у осунувшейся загоревшей девушки Султанов.

— Ого! Наша Ами — героиня! Она настоящий солдат революции! — восторженно воскликнул Казаринов.

Амалия недовольно нахмурила брови, а Сандро улыбкой поблагодарил друга.

Разговор тот происходил в маленькой комнатушке, в которой по протекции сестры Камо жила Амалия. Одноэтажный приземистый домик с палисадником под окнами и задним двором с фруктовым садом принадлежал дальним родственникам Камо, двум сестрам-армянкам, старым девам. Одна из них была вовсе глухая, подслеповатая. Другая — пободрее, вечно занималась шитьем, чем зарабатывала себе и больной сестре на хлеб.

Эта комнатушка в последнее время и стала явочной квартирой для особотрядовцев, находившихся на свободе.

Не прошло и трех дней, как Султанов вновь снарядил камовцев в горы. Амалия и Ася не успели за эти дни даже как следует пошептаться, хотя обеим было что рассказать.

— Завидую я вам, ребята! Снова в Дагестан едете! Грузия — цветущий край. Грузия — рай. А Дагестан — упирающиеся в небо скалы. Люблю я этот сильный, суровый край! — Гамид был в ударе: не жалея красок, воспевал горы, будто хотел принести их в дар Сандро и Амалии, у которых не было веселой свадьбы с красивыми подношениями.

— Каждый кулик свое болото хвалит! — дружески засмеялся Казаринов, мысленно перенесясь через Кавказский хребет в российские просторы. Андрею вспомнились леса и поля родной стороны, белые ромашки и синеглазые васильки. «Меж высоких хлебов затерялося небогатое наше село…» Он родился именно в таком, воспетом Некрасовым селе.

— Ты верно сказал, Андрюша, — ответил Гамид Казаринову. — Однако Дагестан не мой край. Я родился в Ленкорани. Да и не одни только горы люблю… Я люблю весь мир!

— А видели вы мир дальше Кавказа? — улыбнулся Андрей.

— Уж твою-то Россию, синеглазый русак, видеть привелось. Действительно, и привольна и хороша твоя земля!

Гамид очевидно, хотя и с опозданием, понял, какую тоску по родине пробудил у этого русского парня, по воле партии заброшенного от родных мест в далекие Кавказские горы.

— Родина там, где свобода, — мечтательно сказала Ася.

— Не лучше ли сказать так: родина там, где идет борьба за свободу? — вставила свое Амалия. В Дагестане, например…

— Может, хочешь там обосноваться? — пошутила Ася.

— А что? Мы с Ами в партизанском отряде Гикало уже получили боевое крещение. Почему бы не воевать там и дальше? Возьмем и останемся, — ответил за Амалию Махарадзе.

Хотя все улыбнулись, в комнатушке наступила тишина.

— Ладно, поговорим теперь о деле, — первым нарушил молчание Султанов. — А то вижу, все что-то притихли… Значит, вы, ребята, примерно через час должны быть у Каджорского перевала. Там вас ждут подводы с оружием. Сверху стоят корзины с фруктами. Переоденьтесь побыстрее, я зайду минут через сорок.

Гамид ушел. Поспешил к себе и Сандро, который жил недалеко от Амалии.

Ася осталась с подругой. Длинная широкая сборчатая юбка грузинской крестьянки, темно-зеленая кофта с буфами и ярко-синий платок очень шли Амалии. Под одеждой она зашила несколько пачек денег.

— Еще кувшин на плечо, и можно сказать, что ты от сакли своей отошла только к роднику, — заметила Ася.

Погрустневшая Амалия не поддержала разговор. Только когда пришел Сандро в одежде грузинского крестьянина и войлочной черной тюбетейке на светлых волосах, она оживилась. Он выглядел настоящим простолюдином.

— Браво, генацвале! На тебе очень хорошо сидит костюм твоих предков, — одобрительно похлопал по плечу Сандро зашедший вскоре за ним Гамид. — А ты, Амалия, уж очень яркая… Невыносимо яркая! Как солнце, понимаешь? У-у-у, вблизи тебя и сгореть недолго, — оглядев девушку с ног до головы, почтительно сказал Султанов. — И красота иногда пугает, ей-богу! Я бы на твоем месте, Сандро, выбрал луну: она неброская, скромная, как, например, наша милая Сатана!

Но и эти шутки Гамида что-то никого не расшевелили.

Разгоралась заря. Услышав фырканье и ржанье запрягаемых лошадей, Амалия вышла из фургона, где провела остаток ночи. Сандро был уже на ногах.

— Немного отдохнула, Ами-джан? — ласково проводя ладонью по ее смоляным волосам, спросил он.

Она чуть отстранилась; хотя официально они считались помолвленными, Амалия старалась при посторонних не подчеркивать их близость.

— Знаешь, генацвале, я бессовестно счастлива. Слышала я о настоящей любви, читала в романах, но что она бывает такая добрая — не представляла. Порой мне даже совестно становится. Постарайся, Сандро-джан, сдерживаться.

Сандро укоризненно посмотрел на свою подругу. Стесняется?! Даже в такой смелой девушке крепко держатся дедовские обычаи. Или не так крепко его любит, как он сам? В это время его позвали возчики, и Сандро отошел от Ами.

Едва заблестели первые солнечные лучи, как подводы двинулись в путь. Возчики были из надежных товарищей грузинского подполья, хорошо знавших опасные повороты Крестового перевала.

— Этот чертов мост между северным и южным Кавказом. Разве это дорога? — болея душой за свою подругу, которая почти все время шагала пешком, ворчал Сандро.

— Одним словом, крест… Будьте осторожны… Того и гляди в пропасть свалитесь, — поддакивал возчик.

Амалия же, позабыв все страхи, шла радостная, подставив лицо навстречу ветерку, и ненасытными глазами смотрела на простирающуюся вокруг панораму.

Под солнцем ослепительно сверкали убеленные вечными снегами вершины гор, упирающиеся в синее небо. Они сказочными великанами возвышались над серыми скалистыми горами, покрытыми зеленью.

На узких крутых поворотах перевала проводники трубили, чтобы предупредить возможные встречные подводы. Амалия и Сандро шли рядом, у обоих под одеждой было много денег, а мандат на белом лоскутке Амалия зашила под кофтой у самого сердца.

Ничто не предвещало опасности, даже встречные подводы не попадались, пока поднимались по цветущим склонам Грузии.

— Я ведь родилась в горах, но никогда не представляла, что природа может быть такой удивительной! — сказала Амалия. — Смотри, Сандро-джан, вон на ту скалу, ведь она прямо висит над нашими головами! У-у, какие огромные глазищи у нее! Может, она живая и хочет задавить нас, а?

— Пока я рядом, никому не удастся дотронуться даже пальцем до тебя! А ну, сгинь, дай спокойно пройти моей любимой! — шутил Махарадзе, грозя пальцем суровой скале.

Всю дорогу влюбленные разговаривали, смеялись, тихо пели: она — армянские, он — грузинские песни. Потом вместе — русские. На привалах расспрашивали возчиков об их житье-бытье, аппетитно ели и пили чистую родниковую воду…

Благополучно перевалив хребты, из зеленой чащи попали в суровые ладони гор Чечни и Дагестана. Природа здесь была победнее, исчезли нежные изумрудные тона, общим стал серый цвет скал, голого камня. С клокотом бежали по камням бесчисленные светлые ручейки, с бешеной скоростью летели в пропасть водопады.

— А ведь, Сандро, Гамид Султанов недаром воспевал Дагестан. Какой здесь вкусный воздух! А посмотри, сколько на этих серых громадах красных маков! И это у самых облаков!

— Есть даже такая песня: «Алые маки на груди серых скал». Мотив хорошо знаю, слов не помню. В детстве слышал, — сказал Сандро. Амалия сорвала несколько ярких бутонов. Он не стерпел и приколол один из них к ее иссиня-черным локонам.

— Сама как цветок, — не вытерпел и возчик, рядом с которым они шагали. Амалии стало не но себе от этой ласки Сандро и восклицания возчика. Она стыдливо натянула поглубже на лоб платок и прикрыла им алый мак.

Там, где возможно, Амалия все же шла чуть поодаль от дороги среди цветов. От ее шагов с криком взлетали ввысь орлы, вблизи казавшиеся огромными и страшными.

— Смотри, генацвале, как бы тебя клювом не подхватили эти стервятники: за цыпленка принять могут! — шутил Сандро. А вообще он очень боялся за нее. Но лучше бы она держалась рядышком. И когда она, прыгая по камням, снова возвращалась к узкой дороге перевала, Сандро успокаивался и трогательно вытаскивал прицепившиеся к ее платью колючки репейника.

— Вот уже начали показываться аулы, — вскоре сказал проводник. — Смотрите сюда и сюда, а вон там вершина Шелбуздага. Это уже Дагестан.

— Слава богу, теперь уже недалеко до места, — радостно произнес Сандро и крепко сжал руку Амалии, — там нас заждались…

Разговор оборвался на полуслове. Близкий лошадиный топот и отлетающие с шумом из-под копыт камни дали знать, что к ним приближаются всадники. Кто такие? Откуда явились?

«Белогвардейцы!» — понял Махарадзе.

— Пока мы будем отстреливаться, спасай, Андрюша, подводы с оружием! — крикнул Сандро Казаринову и вытащил браунинг. Амалия нащупала в потайном кармане свой револьвер.

По цепочке переданная команда повернула в сторону от дороги все подводы с оружием, за исключением двух первых, чтобы ими отвлечь внимание врагов. Надо было любой ценой спасти большую часть оружия!

Маневр удался. Банду белогвардейцев привлекли только оставшиеся на дороге, и всадники начали их окружать.

— Видно, среди проводников оказался предатель, — шепнул Амалии Сандро. — Эх, знать бы кто!

— Поздно! Попробуем играть роль торговцев фруктами! Пока не горячись, — так же шепотом ответила Амалия.

Два проводника — один у фургона, другой — у подводы, стояли ни живые ни мертвые: Махарадзе и им приказал подготовиться к бою. Между тем верховые приближались.

— Э-эй, добрые люди, кто вы? — закричал Сандро. — Если разбойники, живыми не сдадимся. Мы — честные крестьяне, везем фрукты…

— Вот тебе фрукты, большевистская собака! Получай. — И белоказаки открыли огонь.

Сандро не растерялся. Он ответил на выстрелы выстрелами. Не отставала от него и Амалия. Вместе они уложили нескольких бандитов. Недаром Камо обучал их меткости!

Стреляли и проводники. Но силы были неравными. Вражеская пуля смертельно ранила Махарадзе. Стоявшая с ним плечом к плечу Амалия левой рукой подхватила его, а правой отстреливалась из нагана, пока не истратила всю обойму. Она одна сумела уложить нескольких бандитов. Больше того, важные документы и деньги успела передать одному из проводников, прошептав: «Беги!»

Больше выстрелов не было. Куда делись проводники — Амалия уже не знала: или убежали, или были убиты. Она крепко обняла Сандро и ждала смерти: решила не разжимать рук, чтобы не отдавать своего любимого на растерзание.

Разъяренные беляки набросились на Амалию. Но она только крепче прижала к себе Сандро, который был без сознания и истекал кровью.

— Не отдам, не отдам его! Слышите вы, вороны черные!

— Сумасшедшая девка, он же мертв, вот, смотри, — сказал один из белоказаков и, ударив шашкой по сцепленным ладоням Амалии, вырвал из ее окровавленных рук Сандро и тут же несколько раз проколол его насквозь.

— Ой, Сандро-о-о-о! Убийцы, убийцы-ы-ы-ы!

Амалия так закричала, что горы должны были содрогнуться. Она тут же бросилась под шашки беляков, истязавших Сандро, чтобы собой прикрыть его. Так и изрубили ее белоказаки, прямо на мертвом теле любимого, совершив бесчеловечный обряд венчания кровью…

— На тебе — восстание! На тебе — коммунию! — ожесточенно приговаривали беляки. Даже мертвых они садистски продолжали полосовать шашками. Разворошив фрукты, нашли оружие, затем и мандат на лоскутке, с которым Амалия не решилась тогда расстаться.

— Крупных птиц поймали, глядите-ка! — сказал атаман. «Сандро Махарадзе и Амалия Тонян — бойцы Особого отряда Камо». Во-о! Эта трофея для самого Деникина будет интересна. — И он высоко поднял над головой белую тряпочку с печатью.

Да, крупная была добыча, правда… Но что значили две подводы против тех, что уцелели, и тех, что прошли позже по тому же пути на помощь повстанцам-горцам? И что значили две жизни там, где легли в борьбе за свободу тысячи!

— Оставим этих «героев» на съедение стервятникам! — садясь на коня, сказал главарь банды и поскакал. За ним галопом пустились и остальные, увозя с собой трофеи.

Но они напрасно думали, что трупы бойцов остались непогребенными… Тот из двух проводников, кому Амалия передала документы и деньги, раненный в ногу, оказался немым свидетелем разыгравшейся трагедии. После ухода казаков он дополз до своих и рассказал о случившемся раньше, чем туда подъехал с подводами Казаринов.

Повстанцы ночью перенесли останки Амалии и Сандро в партизанский стан. Горю и возмущению людей не было границ! У гробов бойцов они клялись отомстить за смерть товарищей.

— Может, зря он нас отослал? — горестно вздыхая, спрашивал всех Андрей Казаринов, который чувствовал себя виноватым перед погибшими товарищами. — Может, мы все вместе одолели бы врагов?

— Против сотни-то? Нет, балам, всех бы вас изрубили, и все оружие и боеприпасы достались бы белым! — возражали ему.

— Да, Сандро правильно поступил, — сказал сам Гикало. — Ценой жизни он вооружил сотни бойцов! Честь и хвала его памяти и памяти его верной подруги!

Амалию Тонян и Сандро Махарадзе похоронили с почестями. А могильный холмик, по предложению раненого проводника, украсили целой охапкой красных маков.

— Уж так она радовалась этим цветочкам! Верите, в жизни не приходилось видеть такой женской красоты и такой отчаянной женской храбрости! — печально говорил он.

Казаринов, вернувшись в Тифлис и рассказывая о героической гибели Сандро и Амалии, плакал, как ребенок.

— Да, наши товарищи проторили нам путь, и следующую партию оружия тоже повезу я, — решительно заявил Андрей.

По тому рассказу, как погибла Амалия, Ася узнавала подругу. Она была уверена, что бандиты пощадили бы Ами, если бы та вела себя иначе: плакала бы, просила пощады, ползала бы перед врагами на коленях. Но Амалия, верная своей клятве, клятве жизнью, как она однажды сказала Асе, и жила и умерла стоя, с оружием в руках в борьбе за революцию. В борьбе за свою любовь к Сандро Махарадзе.

Серые скалы Дагестана, на которых растут удивительные алые маки, были свидетелями мужества и нежности двух камовцев. А горные ветры разнесли по всему свету, как чудную легенду, эту трагическую быль…

Гамид Султанов ходил сумрачный. Он искал виновников провала. И при отправке новых партий требовал у большевиков тифлисского подполья еще и еще усилить проверку уходящих в горы проводников.

— Того предателя я все равно выкопаю из-под земли. Далеко не смог уйти! — сжимая кулаки, говорил он Асе о втором проводнике, которого ни в живых, ни в мертвых не нашли.

— Может быть, его труп упал в пропасть? Ведь дорога на перевале очень крутая, — высказывала свои предположения Ася. — Может, и предательства-то не было, а банда случайно обнаружила их?

— Э-э-э! Успокоить хочешь, да? Думаешь, Гамид ребенок, да? Я уже всех поставил на ноги, чтобы вывести негодяя на чистую воду. На месте, где погибли наши товарищи, уже обыскали каждую травинку, каждый камень. Никакой там пропасти не было!

Ася глубоко вздохнула. Так и остались навечно в памяти чудная лучезарная подруга и голубоглазый Сандро. Прощаясь тогда с ними, не знала она, что всю жизнь в ее сердце болью будет отдаваться невосполнимая, дорогая потеря…

В эти горькие для Особого отряда дни Кавказский краевой комитет партии все-таки организовал отправку группы большевиков, в том числе и камовцев — Гайка Айрапетяна и Цолака Аматуни — в Батуми. А оттуда, морем, в Екатеринодар, в самое логово врага. Ребята по очереди ходили прощаться на квартиру, где совсем недавно жила Амалия.

Ася после ее гибели страшилась всяких расставаний. И когда она увидела Аматуни, вдруг на нее нахлынуло нечто такое, что не поддавалось ни разуму, ни воле.

— Цолак-джан, береги себя! — взмолилась Ася и беспомощно оглянулась, как бы ища со стороны поддержку, но рядом никого, кроме него, не было. Цолак ничего не ответил. Он снова, как тогда в Баку, прижал ее ладони к своей груди. Все! Уже уходя, перед спуском по лестнице, он обернулся в ее сторону и, дружески помахав рукой, уверенно, твердо сказал:

— Скоро, совсем скоро мы снова будем вместе. Жди меня, Асек!

Уходил от нее дорогой человек, друг ее юности, одетый в студенческий мундир с голубыми бархатными петлицами, уходил, быть может, навсегда…

«Пути-дороги, тернистые, неведомые, приведут ли еще раз к встрече, или, или…» — грустно подумала она.

7

Как бы Ася искусно ни играла роль невесты или любовницы Гамида Султанова, все же она уже бросилась в глаза полиции, и ей необходимо было срочно выехать из Тбилиси. К тому времени оружие в горы уже переправили, и Гамид был занят тем, чтобы побыстрее вызволить Камо и девушек из тюрьмы.

— Ты была для меня хорошим щитом, Ася-джан. Благодарю от лица «службы»! — провожая Асю, шутливо сказал Султанов… — Желаю тебе счастья, сестренка!

Ася шла с ним по перрону тифлисского вокзала, элегантно одетая, в надежде, что кондуктор «международного» вагона, куда она должна была сесть без пропуска, запомнит ее представительного кавалера и будет более снисходителен при проверке билета.

На них смотрели с любопытством: богатая пара привлекла внимание и пассажиров и провожающих. Гамид Султанов в серой каракулевой папахе, в очках с золотой оправой и серебряным кинжалом должен был внушить выглядывавшему из окна этого вагона офицеру, судя по чертам лица, дагестанцу, известное почтение, которое обычно испытывают кавказцы к важному горцу.

Именно поэтому Гамид все время держал Асю около этого окошка и остался вполне доволен, заметив, что офицер глаз не спускает с девушки. Чтобы закрепить впечатление, Султанов тут же, на перроне, купил у торговки букет мимозы и галантно преподнес Асе, не позабыв при этом поцеловать ей руку.

Они расстались перед самым отходом поезда, когда можно было хорошо инсценировать спешку и замешательство. Подсадив Асю на площадку вагона высшего класса, Гамид, теперь и в самом деле волнуясь, поцеловал обе ее руки и, шагая по ходу уже движущегося поезда, крикнул:

— Деточка, если понадобится, обратись сразу же к начальнику поезда: я с ним говорил, и он знает, что отвечает мне за тебя. — Это тоже было сказано для усиления впечатления могущества влиятельного человека.

Ася долго махала Гамиду платочком, то и дело поднося его к глазам. Когда перрон скрылся из виду, она зашла именно в то купе, где находился дагестанский офицер. Усталым жестом Ася бросила на столик цветы и, сняв элегантную шляпу с синими перьями, небрежно положила ее рядом с букетом. После этого она снова вышла в коридор и стала у открытого окошка, решив до конца играть роль опечаленной разлукой с любимым человеком девушки, которой не до такой мелочи, чтобы тут же выяснить, где ее место.

Это, кажется, ей вполне удалось. «Дагестанский» офицер не рискнул к ней подойти и лег на верхнюю полку. Ася краешком глаза видела, что он не сводит с нее глаз. Пусть! Вот она возьмет и скажет ему, что едет без пропуска.

Было утро, была весна, было солнце и это страшное, прямо-таки неукротимое волнение, которое невозможно было в себе подавить… Ася тянула время, сколько могла, чтобы подольше проторчать у окна, ибо сразу выяснила, что в купе нет свободного места. Что-то надо было предпринять. Она вошла в купе и рассеянно окинула его взглядом. Трое штатских с нижних мест, отодвинув в сторону ее мимозу и шляпу, разложили на столике свои яства и с аппетитом жевали.

При виде Аси мужчины как по команде вскочили и начали уступать ей место у столика.

— Ничто, мадемуазель, так не успокаивает при разлуке с дорогим человеком, как еда! Милости просим! — на ломаном русском языке обратился к ней один из штатских, то ли армянин, то ли грузин.

— Верно, хорошее настроение на дне нашего живота, пардон, если это вас шокирует, — сострил другой штатский.

— Мерси, господа, — грустно поблагодарила Ася. — Но, видит бог, мне сейчас не до еды. Мой жених был настолько взволнован разлукой, что забыл отдать мне пропуск. Если придет контроль, то просто не знаю, как мне выпутаться из этого положения!

Подкупающая искренность Аси и ореол богачки-невесты вызвали полное сочувствие и понимание у мужчин. Так, по крайней мере, ей показалось.

— О-о! Вполне можно понять вашего жениха! В такое ужасное время отправлять в дорогу красивую молодую женщину одну — тут и в самом деле голову потеряешь, — выразил, очевидно, общее мнение солидный мужчина с седыми висками. А «дагестанский» офицер молчал, хотя Ася, рассказывая о своей беде, обращалась именно к нему. Было непонятно — то ли он сочувствует, то ли что-то заподозрил. Это очень тревожило Асю, и она снова рискнула.

— Что же будет? — беспомощно сцепив пальцы рук, в упор спросила она у офицера.

Тот слегка приподнялся на локте и серьезно посмотрел на нее. В его взгляде Ася заметила беспокойство и даже страх, но это мелькнуло и исчезло. Бросив на остальных мужчин заговорщицкий взгляд, он с насмешкой спросил:

— Не слишком ли спешил ваш жених обрести долгожданную свободу? Бывают еще такие, что не жалеют для этого улыбок и цветов.

Молчание заполнило купе. Все ждали, что она ответит. Бросит оскорбителю «перчатку» или промолчит?

Ася вначале растерялась, не знала, какой ей принять тон. Она удивленно посмотрела на офицера, и тут он едва заметно кивнул ей в сторону мужчин, один из которых вышел из купе. Уж не пошел ли он к контролерам? «Дагестанский» офицер, как бы угадав ее мысли, снова кивнул. Да, надо было прерывать затянувшееся молчание: ведь за ней следили.

— Очевидно, вы по собственному опыту это знаете, — не осталась перед ним в долгу Ася. Они перекинулись еще несколькими фразами такого же характера.

Ася скоро заметила, что двое штатских, не пропускавших ни одного слова из их разговора, начали то и дело значительно перемигиваться и ухмыляться, очевидно, приняв ее за одну из легкомысленных женщин. Не успела, мол, с одним расстаться, как завязывает знакомство с другим. Ну что же, это было весьма кстати и, как видно, «дагестанец» добивался именно этого.

Через несколько минут он многозначительно подмигнул своим спутникам, дав им понять, что хотел бы остаться в купе наедине с девушкой. Мужчины вышли и плотно задвинули дверь. Офицер поспешно спрыгнул с верхней полки и взволнованно шепнул Асе:

— Будем и впредь так играть, иначе на границе с Азербайджаном вас без пропуска задержат. В лучшем случае — высадят… Я, как только увидел вас с господином Омаровым, понял, что вы птица не того полета, какой хотели бы себя изобразить!

— А откуда вы знаете Омарова? — Ася была неприятно поражена: «Неужели провал?»

Ее замешательство не скрылось от офицера, но он успокаивающе улыбнулся:

— Приходилось иметь с ним дело. Он меня тоже знал, поэтому и посадил вас именно в этот вагон, был уверен, что помогу вам. Вы аварский язык знаете?

Ася отрицательно покачала головой.

— Жаль… Это было бы здорово! А азербайджанский? Тоже нет… А из иностранных языков?

— Французский. Ну, конечно, в пределах гимназии, не больше…

— Хорошо. Выберем французский. А теперь забирайтесь на мою полку и ложитесь под одеяло. Лучше повернуться лицом к стене и притвориться, что спите. Остальное предоставьте мне, и тогда мы благополучно переедем границу.

Верить ли этому человеку? Ася застыла в нерешительности. А выход? Был ли у нее другой выход? Чем она в конце концов рискует?

— Ман олюм! — видя ее колебания, трогательно попросил «дагестанец» на своем родном языке. Ася, к счастью, поняла смысл этой просьбы. Будь что будет!

Но не успела она прикрыться одеялом, как дверь купе раскрылась, послышался шепот. Офицер на русском языке со сдержанным смешком сказал:

— В Дагестан отвезу. У нас таких любят. Надоест — брошу…

Видно, при этом он приложил палец к губам, так как в ответ тоже хихикнули, но тихонько. Ася тоже усмехнулась про себя. Да, приходилось многое терпеть… Она закрыла глаза и приказала себе спать, как учил Камо. Он говорил, что человек должен уметь управлять собой. Значит — спать. Спать? Легко сказать! Интересно, мог бы кто-нибудь на ее месте уснуть? Тра-та-та, тра-та-та — стучали неугомонные колеса. И им вторило сердце Аси. Ну, конечно, вскоре она услышала новые голоса — явились проводники вагона и контролеры.

— А там кто? Купе ведь четырехместное? — спросил строгий мужской голос.

— Это — со мной… — начал «дагестанский» офицер, — выйдемте, я вам все объясню…

И они удалились.

В купе снова захихикали: очевидно, те трое штатских. Ася намеренно шумно повернулась лицом в их сторону. Пусть смотрят, может, постесняются так нагло хихикать? Она плотнее закрыла глаза и притворилась крепко спящей.

Весь остаток пути Ася ни минуты не заснула.

В Баку поезд прибыл рано — в пять часов. Было свежее весеннее утро, «дагестанец» нес ее большой, чуть увядший букет. У вокзала он посадил Асю в фаэтон и, сев рядом, приказал извозчику трогать.

— Кроме того, что я видел вас на тифлисском вокзале с Омаровым и вы оказались без пропуска, я о вас ничего не знаю. А нормально ли это между культурными людьми? Меня, например, зовут Гафур Гайдаров, я азербайджанец, но с целью конспирации ношу офицерскую форму, когда разъезжаю по партийным поручениям. А вы? Кто вы такая?

Ася испуганно посмотрела на офицера, потом многозначительно глянула на широкую спину возчика.

— Куда господин офицер прикажет ехать? — как бы почувствовав, что он в центре внимания, спросил через плечо возчик.

Гайдаров вопросительно посмотрел на Асю, которая не знала, как ей по возможности вежливо расстаться с офицером. Он, конечно, оказал ей огромную услугу, но она не имеет права рисковать… А если «дагестанец» самый настоящий разведчик, выбравший такой сложный ход игры, и она привезла с собой в Баку «хвост»? «Шалишь, браток!» Недаром она прошла выучку в отряде Камо.

А извозчик между тем, не получив ответа, остановил лошадей на перекрестке Вокзальной и Александровской улиц и снова вопросительно обернулся в сторону седоков.

— Вот здесь, — Ася запнулась, не зная, как дальше обратиться к спутнику, а потом, решительно тряхнув локонами, прибавила ласковое: — Гафур-джан, я сойду. Вещей у меня нет, провожать не надо, да и появиться дома в сопровождении офицера-азербайджанца, согласитесь, невозможно: отец голову оторвет…

— Отец? — недоверчиво переспросил офицер. — Вы и правда молоды! Назвались невестой Омарова и с таким риском ехали одна в Баку. И вдруг — отец… Вы что, Гайдарова за дурака принимаете? Нет, я хоть краешком глаза посмотрю на вашего отца… Адрес?

Вместо ответа Ася проворно сошла с фаэтона. Гафур не ожидал этого. Он поспешно сунул извозчику деньги и тоже соскочил. Возчик бесстрастно покатил дальше.

— Гафур-джан, — Ася мягко дотронулась до руки офицера, — по-моему, вы сделали для меня все, что могли. За это вам большое спасибо! А теперь по-человечески прошу вас: не провожайте меня! Во-он у того скверика мой дом, и идти вам теперь придется своей дорогой. Если вы тот человек, за кого себя выдаете, мы с вами скоро-скоро встретимся. А зовут меня Ася.

Они шли медленно, как двое добрых, нечаянно встретившихся знакомых. Под ногами хлюпала мартовская ростепель. Тяжелые низкие облака висели над самой головой. Вокруг было сыро и сумрачно. Так же сумрачно было и на душе у Аси. Как ей не хотелось обидеть этого, возможно, хорошего человека, своей недоверчивостью. Когда же, когда кончится эта ужасная конспирация, эта двойная жизнь? Ася решительно остановилась и подала руку.

— До свидания, Гафур-джан, еще раз спасибо, — виновато попрощалась она.

— До свидания, Ася, — тепло ответил он и, по-военному четко повернувшись, быстро удалился.

А Ася, облегченно вздохнув, пошла петлять по весенним улицам родного города.

Часть пятая МАРТОВСКИЙ РАССВЕТ

1

Надвигался один из многих мартовских рассветов двадцатого года.

Бабушка Габриелян по привычке встала задолго до рассвета с первыми криками петухов. Как ни старалась она двигаться тихо в своих мягких, ею же связанных из грубой шерсти тапочках, все же Ася, даже не открывая глаз, безошибочно могла определить, чем та занята… Вот она стоит молится. Слов Асе уловить не удается, да ведь и так ясно, что вымаливает бабушка у своего всемогущего бога, в которого верит беспредельно.

Она просит, чтобы он помог внучке Арусяк, сидящей в Метехском замке Тифлиса, выйти на свободу и вернуться в Баку. Просит счастья и другой внучке — Марии, которая сейчас вместе со своим латышом где-то скитается.

Правда, латыш — парень что надо: и ладный собой, и добрый, и обходительный. Но ведь и у него ни кола ни двора. Мало того, еще скрывается от полиции и неизвестно, чем все это кончится. А если у них дите родится, что тогда? Ну ладно, пока жива она, ее бабо, — еще полбеды, как-нибудь выходит малютку, а там жизнь покажет… Не так ли за Каспием, в Астрахани, и мать Аси просит бога уберечь ее дочь-скиталицу?

Бабушка Габриелян, кончив молиться, ополоснула лицо, зажгла керосинку, поставила чайник. Только после этого подошла к Асе.

— Вставай, бала^[7]-джан! Ты ведь просила с рассветом поднять тебя! Глянь, скоро и солнышко взойдет…

Ася схватила высохшую, с корявыми пальцами руку и поднесла к губам. Всем-то на свете эта бабушка сестер Габриелян была бабушкой!

— Ну-ну… — растрогалась та и кончиком своего черного ластикового фартука вытерла глаза.

— Бабо-джан, сейчас я иду к Марии. Что ей передать? — поспешно одеваясь, спросила Ася.

— Пусть бережется! Пусть и своего латыша бережет. А если там дите намечается, пусть не тоскует: я еще жива. Подкинет мне — и все! Я ведь, правда, еще ничего, а? Ты не смотри, что ревматизм спину согнул в три погибели…

И, не дожидаясь ответа, бабушка пошла с вечно опущенной головой на кухню, чтобы, как она сама говорила, из ничего сделать что-нибудь съедобное и накормить того, кто окажется за ее столом.

Ася торопилась. Она наскоро пожевала кусочек хлеба и проглотила кипяток, заваренный сушеным амемом^[8], что собрала летом все та же бабушка. Когда девушка вышла, рассвет уже разбудил город: отовсюду к промыслам тянулся рабочий люд. Приказчики, поднимая столбы пыли, старательно мели вениками перед своими магазинами, причем они не собирали мусор в кучу, а выбрасывали на середину и без того до предела запущенных улиц.

Ася убыстрила шаги. Около дома красильщика Мушега уже стоял Филипп Новиков. Он еще издали помахал ей рукой. Ася улыбнулась: как приятно было снова с ним встретиться!

— Давно, Ванюша, ждешь? — озабоченно спросила она, привычно называя парня выбранным им самим именем.

— Да всего пару минут. Ну как там, в Тифлисе, наши? Впрочем, после, Асек, выберем время, и ты все мне подробненько расскажешь! А сейчас пойди разбуди молодоженов!

Приход этого мартовского рассвета ждали и в комнатушке, где нашли приют Ян и его Мусит. Хозяин дома тоже был большевиком — его рекомендовали товарищи из бакинского подполья.

Ян уже давно бездумно смотрел широко раскрытыми глазами в потолок. Но обостренный слух чутко ловил малейший звук за пределами этой маленькой комнаты.

Мария тоже не спала: Ян это чувствовал по той напряженной позе, в которой она, не шевелясь, неудобно лежала, — зарывшись головой в подушку. Хотелось повернуть ее лицом вверх, растормошить, приласкать, успокоить…

Тихий стук в дверь хотя и не был неожиданностью, все же тревожно отозвался в груди Яна. В комнату заглянул хозяин квартиры и сказал о приходе товарищей.

— Зовите, — не узнавая своего голоса, глухо попросил Ян и, стараясь не смотреть на Марию, начал поспешно одеваться.

— Ян… — Мария прижалась к его груди, — Ян!

В ночной рубашке, худенькая и стриженая, она сейчас больше, чем когда-либо, походила на подростка.

«Ты же была готова к этому, что с тобой?» — с укором спросили его глаза.

Мария опустила веки.

Удивительно непохожими были эти два человека — высокий плечистый Ян и щупленькая, тоненькая женщина, почти ребенок, едва достающая макушкой до его подбородка. После недавно перенесенного тифа Мария выглядела особенно слабой и угловатой…

Ян своей огромной пятерней провел по ежику ее густых каштановых волос. Ему надо было сказать ей сейчас что-то утешительное, что-то особо важное. Такое, что говорится в подобные минуты, говорится однажды и никогда больше не повторяется. Но слов не было. Да, страшно, если он ее больше не увидит…

— Идем, Ян. Тебя назначили! — сказала только что вошедшая Ася.

— Меня? — переспросил Ян машинально, и сам удивился своему глухому, с хрипотцой, голосу. Вопрос был праздным, поэтому Ася ничего не ответила.

«Никогда раньше перед заданиями он так не волновался, пока в его жизнь не вошла Мария», — отметила про себя Ася. Она понимала, в каком состоянии находится Ян, с сочувствием смотрела на лихорадочно одевавшуюся подругу.

— Новиков ждет на улице. Позову его, что ли?

— Зови. Я уже готова, — наскоро натянув на себя платье, ответила Мария.

Ася хотела выйти, но Филипп сам догадался зайти. Напрасно Мария ждала, что он скажет сейчас нечто успокоительное. Никакого разговора между друзьями не было. Ян собирался молча, а Филипп задумчиво дымил папиросой. Что и говорить — эти двое были под стать друг другу — несловоохотливы.

Мария немного успокоилась. Ее радовало, что Ян пойдет с этим моряком, выглядевшим надежно и мужественно.

Одно только ее коробило: неуловимое, снисходительно-ироническое отношение этого «морского волка» к их любви! В присутствии Новикова, казалось Марии, Ян чувствовал себя в чем-то виноватым. Будто его огромная любовь к ней отнимала у матроса самое что ни на есть близкое и дорогое.

— Прощай, Мусит! Надеюсь вернуться живым! — прервал наступившее тягостное молчание Ян и еще раз, поспешно и неловко, прижался губами к ее повлажневшим глазам.

— Ян! Ян! — тоненько, по-детски, снова позвала Мария. Дверь захлопнулась, Ян плотно сжал губы, а Филипп снова зажег папиросу.

Ася по себе знала, что в одиночестве Мария даст волю слезам. Однако это не помешает ей делать то, что надлежит делать сегодня. Она вот-вот застучит каблучками по мостовой к рабочему клубу, а оттуда кназначенному времени незаметно проберется на отведенный ей сегодня наблюдательный пункт.

— Мария — хороший товарищ, — неожиданно для себя сказал Ян. Казалось, он хотел как-то оправдать любимую за несдержанность, а заодно и за то, что сейчас, шагая с друзьями рядом, он мысленно был с ней.

— Открыл Америку! — фыркнула Ася.

— Америку не Америку, а она хороший товарищ, — задетый ее тоном, повторил Ян.

— Да, да, да! Она хороший товарищ, несносный ты человечина! — нисколько не кривя душой и желая его успокоить, подтвердила Ася и почти с завистью тихо добавила: — Как ты полюбил…

— Так тем более не надо делать ее несчастной! Мы — солдаты, солдаты революции… Ведь сегодня кто-то из нас может не вернуться! — не повернув головы, наконец высказался Новиков.

Ян вспыхнул. Несчастной! Этот матрос сумасшедший, что ли? Ян крепко стиснул зубы, чтобы не выругаться. Молчит, паршивец, молчит, да вдруг такое отчубучит, что в пору дать по его ясной сероглазой физиономии… Несчастной! Да Ян готов жизнь за нее отдать!

— Жизнь отдать? Врешь, братец?! Ты клятву святую этой жизнью давал? Давал! Нет у тебя жизни! Ни тебе, ни ей пока она не принадлежит. Для чего же ты, латыш, здесь, в Баку? Твоя жизнь прямо сейчас может пойти в расход за дело революции! — как бы угадав его мысли, горячо воскликнул Филипп. — А вот не станет на свете меня, и плакать некому будет…

Ян ничего не ответил, а Ася, вспомнив, что у Филиппа и вправду никого на свете нет, взяла его руку в свою и ласково сказала:

— Глупый ты, Ванюша, хоть и «морской волк»! Я буду плакать… Мы все, твои товарищи, будем плакать…

— Ой, сестренка, мне в пору на самом серьезе слезу пустить! Ну вот, за разговором мы и пришли. — Вдруг Филипп шепотом спросил Асю: — А она, Ван Ваныч, будет плакать?

— Будет. Глупый, неразумный ты человек… Не сиди Аня сейчас в Метехской тюрьме — рядом с тобой стояла бы.

На одном из поворотов Большой Морской улицы остановились. Ася пошла дальше, а Филипп, будто закуривая, нагнулся к Яну:

— Прощай! При всех нам неловко будет это сделать. Береги свою Мусит. Девчонка и в самом деле того стоит…

— Что это ты вздумал прощаться? — улыбнулся Ян и стиснул широкую ладонь товарища. Сейчас Новиков был непривычно взволнован. Что с ним? Если бы Ян не знал его испытанную в боях храбрость, засомневался бы в нем…

Ему же самому сегодняшнее задание казалось не более опасным, чем предыдущие. Мысли, сопряженные с ним, были обычные, как в любом другом случае.

Ян, пожав руку товарища, не сразу ее отпустил. Филипп первый почти силой отобрал свою ладонь и отошел. Ян, дымя папиросой, внимательно проследил взглядом, как Новиков своей морской, раскачивающейся походкой пересек улицу.

Перед небольшим, приземистым домиком, почти загораживая вход, сидел за низеньким столиком, обложенным колодками, обрывками кож и подошв, сапожник Мамед Кулиев. Вокруг него валялись старые сапоги, ботинки, женские туфли… Несмотря на ранний час, Мамед энергично вколачивал молоточком деревянные гвоздики в подошву и тихо тянул какую-то азербайджанскую мелодию.

Увидев Асю, он поспешно вскочил; это был небольшого роста добродушный толстяк.

— А, барышня хорошая! Небось подошва оторвалась, что в такой час Мамеда вспомнили? Дайте, дайте ботиночек, а сами зайдите, посидите в доме. Я мигом!.. Эй, Заира, прими гостью!

Когда Ася вошла в дом, ее посадили не на тахту, а приподняли висящий над ней ковер, провели в узенькую маленькую комнатку. Там уже собрались камовцы. Всех интересовала судьба Камо и девушек, находящихся в Метехе. Ася коротко стала рассказывать все, что знала.

— Подробности потом. Сейчас нам надо поговорить о сегодняшнем задании, — утихомирил товарищей Володя Хутулашвили.

Он на этот раз был в дорогой серой черкеске с белыми газырями, подпоясанной тонким, отделанным серебром поясом. Черные глаза и тонко выписанные брови чем-то напоминали Камо, которому Володя немного подражал. Только Володя был повыше ростом и от этого сутулился.

Сейчас, заложив за спину руки, он задумчиво ходил в мягких кавказских сапогах мимо сидевших товарищей из угла в угол небольшой комнатушки.

— Итак, задача, товарищи бойцы, в следующем: Верховный круг Дона, Кубани и Терека — это последнее контрреволюционное правительство на Северном Кавказе — послал в Баку генерала Ковалева для заключения торгового договора, как здесь пишут. Володя ткнул пальцем в лежавшую на столе газету и продолжил: — А нам досконально известно, что эта белогвардейская сволочь едет не для заключения хозяйственного договора с Закавказскими республиками! У них иная цель: заключить секретный военный договор, по которому Закавказское правительство выставит свои войска против Красной Армии. Заккрайком партии решил сорвать заключение договора. Этот революционный акт и поручен нам, камовцам…

Бойцы не проронили ни слова, все знали об этом событии: газеты уже давно шумели о прибытии Верховного круга казачества Дона, Терека, Кубани.

— Предисловие, товарищи, я кончил. Будь здесь Камо, он, может, сказал бы больше. Ну а я — нет… Акт проведут Филипп Новиков, Ян Абол и Роман Разин. Ася и местная группа связисток обеспечат информацией — по цепочке передадут о прибытии важных гостей…

Володя Хутулашвили говорил быстро, усиленно жестикулируя. Затем он подробно остановился на тщательно разработанном им плане.

— Что, ребята, молчите? — испытующе посмотрев на притихших бойцов, спросил он вдруг. — Ведь в тылу у Деникина, помните, мы в игольное ушко однажды прошли?

Все улыбнулись, однако как-то показалось странным, что Володя решил их подбодрить… Он, очевидно, забыл на минутку, что ЦК выделял для Особого отряда лучших из лучших и с каждым Камо вел беседы. Все были уже испытаны фронтом.

Однако, как оказалось, Володя помнил это. Он остановился около Разина и, слегка дотронувшись до его плеча, сказал:

— Вот видишь, браток, настало время подумать о матери. Помнишь, Камо тогда тебе говорил: «Мать надо жалеть», а?

— Что это тебе, Володя, вздумалось перед заданием подшучивать над нами? — нахмурился Роман.

— Верно говоришь, Роман, — сказал Филипп. — И так все ясно. Последние твои слова, Володя, лишние… Ну, я пошел. До встречи! — И, сделав прощальный жест, Новиков вышел первым.

Все по очереди исчезали через черный ход, выходивший в противоположную от Большой Морской улицы сторону. Только одна Ася вышла через мастерскую Кулиева и отправилась на свой наблюдательный пост.

Филипп твердым размеренным шагом удалялся от Яна. Он уходил от товарищей. Уходил навсегда, и никто пока этого не знал. Если бы камовцы догадывались, что видят его в последний раз… Не одно сердце замерло бы от горя!

А Ян шел по громадному губернаторскому саду с еще по-мартовски полураздетыми деревьями, на которых только-только появились изумрудные листочки. Не спеша миновал аллеи парка, где то там, то здесь попадались ему на пути сгорбленные фигуры обездоленных беженцев из оккупированных Турцией районов Армении.

Ян старался не смотреть на этих скитальцев, чтобы, как ему казалось, не смутить их. Извечная людская слабость — стыдиться своей бедности перед преуспевающими людьми, быть может, прямыми виновниками его нищеты, — была Яну знакома!

Выйдя из сада, Абол пересек покрытую камнем Набережную улицу и спустился по узкому бульвару к Каспию. Пахло молодой зеленью, морем… Все было насыщено теплом и ароматом весны.

Ян медленно прошел мимо «Девичьей башни» — Кыз-Каляш, мрачного древнего исполина оригинальной архитектуры. По преданию, башня называлась Девичьей в память погибшей ханской дочери, которая в отчаянии, что ее выдают замуж за старого нелюбимого человека, бросилась с высоты в море и утонула. Будто именно с тех пор в этом месте море постепенно стало усыхать и отступать от берега.

Ян остановился на Засыпке^[9] и долго не мог оторвать взгляда от бескрайнего простора моря. Ближнее и дальнее придвинулось. Отчетливо видимое и невольно всплывавшее в памяти слились воедино…

Далекая, милая Латвия, с чистым прозрачным Рижским взморьем, с тихим пейзажем вокруг утонувших в зелени одиноких хуторов распростерлась здесь — осязаемо, близкая, родная.

Но черные, конусообразные пирамиды нефтяных вышек, казавшиеся благодаря расстоянию и свету узкими мраморными гробницами, рассеивали мираж. Высвеченные солнцем, они особенно рельефно выступали на фоне бледного песка и лазури. Ян не раз близко видел эти гнилые дощатые сооружения, готовые в любой момент рухнуть на трудившихся рядом, вымазанных мазутом рабочих.

Отсюда как на ладони был виден Бакинский порт. У многочисленных пристаней толпились пароходы, баржи… По подземному трубопроводу текло из «черного» города «черное золото», в нефтеналивные суда и увозилось в Дербент, в Петровск, занятые белогвардейцами… Только часть этого драгоценного горючего удавалось подпольщикам тайно, с большим риском для жизни, переправлять в Астрахань, на советскую землю.

Муравьями копошились вдали люди, большая часть которых слонялась без дела в поисках работы и куска хлеба.

Поднимаясь по Засыпке к Набережной улице, Ян снова и снова встречал на своем пути несчастных, одетых в лохмотья людей.

Вот совсем рядом, у дерева, расположилось целое семейство! То ли беженцы, то ли семья рабочего-нефтяника или судового грузчика, выброшенного хозяевами на улицу… Мальчуган лет пяти подбежал к нему. Черные волосы на головенке так спутались, что, казалось, не найдется в мире гребня, который расчешет их.

— Господин, дай на хлеб! — на ломаном русском языке, почти с вызовом, сказал мальчуган. Очевидно, он привык к отказам и ни на что не надеялся.

Давным-давно должно было загрубеть и окаменеть сердце латыша — не такое ему привелось в жизни видеть! У самого было полуголодное детство… Но, очевидно, именно поэтому он всякий раз тяжело переживал чужое горе!

И теперь вот этот светлоглазый «господин» начал рыться в карманах своего элегантного костюма. Там, он помнил, кроме револьвера и бомбы, смертоносных для врагов этого мальчика, должны были быть какие-то деньги…

— Возьми, малыш… — Он протянул несколько скомканных бумажек — все, что у него осталось. На них особенно много не купишь, но все же хоть один раз эта семья сможет наесться.

— Спасибо, дяденька! — обрадовался мальчик и, порывисто прильнув губами к руке Яна, побежал к матери.

Комок подкатил к горлу. Абол видел, как женщина иссохшими пальцами поспешно начала выпрямлять и считать бумажки. Кто эти люди — русские или армяне, азербайджанцы или турки — для Яна не имело значения. Это были как раз те, ради кого он сейчас пойдет на риск в этом ужасном городе несметных богатств и беспросветной нищеты.

Солнце поднялось высоко. Где-то близко мужской голос заунывно тянул «баяты». Сливаясь с заводскими гудками, с ревом пароходов и катеров, с утренним трезвоном колоколов, он рождал мысли о нерадостном, подневольном, грошовом труде.

В то время, когда Ян Абол, Филипп Новиков и Роман Разин с бомбами в карманах и наблюдатели-связисты с нетерпением ждали сигнала, разодетая под барыньку Ася уже дважды подходила к начальнику вокзала и справлялась о приходе поезда.

По перрону нетерпеливо прохаживались и другие ожидающие, среди которых нетрудно было отличить чиновников мусаватистского правительства, встречающих генерала Ковалева и его свиту.

Наконец станционный колокол возвестил о прибытии поезда. Полицейские тут же оттеснили публику от мягкого вагона.

Как только Ася воочию убедилась, что гости приехали, сразу же выбежала из вокзала и передала сигнал ближайшему из наблюдателей. Весть эта — эстафетой — пошла по цепочке связных даже быстрее, чем по телеграфу.

Сама же Ася поспешно наняла извозчика и, пообещав хорошо заплатить, попросила мчаться как можно быстрее.

Совсем недалеко от дома губернатора, в переулочке, она велела возчику осадить лошадей.

— Очень извиняюсь, барышня, но кого встречаете? — полюбопытствовал, наконец, возчик, когда она, щедро расплатившись, слезла с фаэтона.

— Брата моего, вот кого, — с улыбкой ответила Ася. — Деньги тебе я заплатила немалые. Получишь еще столько же, только жди здесь! Очень скоро мы поедем в другое место…

— С моим удовольствием, барышня хорошая! Наше дело такое: и постоять можем, и подождать, и побежать — лишь бы заработать!

Ася оставила фаэтон на всякий случай. А вообще уже все было заранее распределено: кому после взрыва куда и на чем бежать.

Плыли, плыли вспененные мартовским утренним ветром белые облака, а солнце вместе с голубым небом снова опрокинулось в море и весело плескалось в нем, спокойном в эту минуту, лазурном и чистом.

Дремотная истома только что проснувшегося города уже прошла: вокруг становилось шумно. Открывались лавки, лошади лязгали железом подков о булыжник мостовых, громыхали подводы, слышался людской говор, смех, брань…

Глаза Аси ощупывали все вокруг, словно она в первый раз видела раскинувшийся перед нею мир.

Недалеко от губернаторского дома, на краю парка, под прикрытием огромного дуба, присел на пенечек Ян, закурил и развернул газету, сделал вид, что читает. Ага, вот и Роман. Объявился и Филипп, тоже важный господин, с весомым грузом в кармане. Только и ждет подходящего момента, чтобы по-матросски расквитаться с белыми.

— Дудки! Дальше этой улицы вы, господа представители белоказаков, не продвинетесь! — с насмешкой забормотала Ася.

Вот Ян встал и не спеша пошел к трехэтажному дому, стоявшему рядом с губернаторским. На минуту он встретился взглядом с Романом. Улыбнулись друг другу одними глазами.

Роман характерным жестом пошевелил шеей, будто его теснил накрахмаленный воротничок белоснежной батистовой рубашки. Ася знала, как он не любил эти рубашки! Особенно досаждали ему манжеты… О чем думал в этот момент Разин, Ася впоследствии не раз слышала от него самого.

— О матери. Честно говоря, вспомнил слова Камо. «Пожалей мать, ведь тебя могут убить!» И странное, ребята, дело, на фронте почему-то меньше верится в смерть и ни о чем подобном не думаешь. Там идешь в открытую! А здесь как в мышеловке: вырвешься или нет?

А вот о чем думал в эти минуты Филипп, так никто и не узнал. Не о своем ли безрадостном детстве вспоминал и тосковал, что нет на свете души, которая по нему бы слезинку уронила, если его не станет?

Когда Ася, как бы прогуливаясь, прошла мимо и встретилась глазами с Новиковым, взгляд у Филиппа был спокойный…

С того момента, как поезд прибыл и гости сошли с него, прошло не больше получаса. И всего минут пятнадцать, как Ася сама здесь расхаживает… Но каждая минута такого ожидания казалась вечностью.

Погода тоже изменилась. Иссиня-голубое небо потемнело, начал моросить мелкий дождь. Солнце совсем спряталось. Дотоле блестящее и гладкое море зарябило и начало шуметь.

Как обычно в торжественные дни у губернаторского дома было немало зевак, и скрыться в их толпе на глазах у полицейских не составляло труда. Тем более что газеты сегодня сами взбудоражили любопытство народа! Однако прохаживаться долго на виду у переодетых шпиков и охранников, которых не видишь, даже в толпе зевак было небезопасно.

Ася многих наблюдателей из бакинского подполья, расставленных в разных местах, не знала в лицо. Зато и они не знали, кто именно назначен сегодня на задание. Это немного успокаивало: никто не мог предать! Никто, кроме их узкой группы, не мог заподозрить ни Яна, ни Романа, ни Филиппа, ни богатую бездельницу, какой сейчас выглядела Ася. Кому пришла бы в голову мысль, что у этой девицы от волнения сердце замирает, что она внимательно следит за малейшим движением у подъезда губернаторского дома?

Было ровно одиннадцать утра, когда отчетливо раздалось цоканье лошадиных копыт. Наконец показалась пара вороных. Высоко выбрасывая ноги, они мчали фаэтон прямо на людей. Извозчик лихо осадил коней у самого подъезда губернаторского дома. Генерал Ковалев и приехавшие с ним двое представителей в дорогих казачьих костюмах уютно сидели в фаэтоне, за которым ехали — тоже на пролетках — встречавшие их чиновники.

Ася видела, как Ян встал совсем близко от первого экипажа, с другой стороны — Филипп. А в нескольких шагах от него — Разин. Лошади еще не успели остановиться, как Абол размахнулся и бросил бомбу. Раздался оглушительный взрыв. Улицу окутало едким дымом, со звоном посыпались стекла, поднялась невероятная паника.

— Убили! Убили! — пронзительно крикнул кто-то, и это слово, подхваченное другими, заполнило всю улицу и всю ее переполошило.

Люди в ужасе бросились бежать. Ася ждала второго и третьего взрыва. Что же ребята медлят? Она видела, как Яна отбросило волной в сторону, и он, не оглядываясь, некогда было — скрылся в ближайшем переулке.

Первой мыслью Аси было броситься за ним. Но она сдержалась, не имея права раньше срока оставить свой пост.

И тут раздался второй взрыв. Но третьего так и не последовало. Третьим должен был кинуть бомбу Роман.

Что с ним? Надо было отбежать в сторону. Ася кокетливо чуть приподняла подол длинной юбки и мелкими шажками побежала.

— Хорошо, что вас не убило, мадам! Я видел: вы стояли совсем рядом, — с сочувствием сказал кто-то.

Ася вздрогнула. Бок о бок с ней семенил неуклюжий толстяк. «Шпик!» — была первая мысль. Как от него избавиться?

— Испугались? Знаете, я тоже. Что поделаешь? Я не вояка, не выношу вида крови, — тяжко дыша, признался мужчина.

У Аси отлегло от сердца.

— Знаете, я ведь тоже не из храброго десятка, но любопытная. Люблю всякие приключения! Чуточку посмотрим, что дальше будет. — Ася доверительно тронула рукой в тонкой белой перчатке его за рукав.

— Что вы! Зачем рисковать! У меня магазин, дети! Будем знакомы. Шахмамедов. Торгую мануфактурой на Набережной. Заходите, есть ткани из Парижа. Прелесть! Как куколку вас оденем…

Наконец мужчина, сделав прощальный поклон, засеменил своей дорогой. Ася облегченно вздохнула и снова вернулась на площадь.

Почему, почему люди не умирают от горя сразу? Как они выдерживают ужасную, непереносимую боль и ведут себя внешне так, будто с ними ничего не случилось?

У Аси, как только она увидела Филиппа с заломленными назад руками, потемнело в глазах. Только выучка Камо помогла ей сдержаться, чтобы не вцепиться в охранников и не попытаться вырвать Новикова из их рук. Что же делать? Ася потерянно посмотрела вокруг.

Полиция на носилках внесла в дом раненого Ковалева и начала облаву. Один из охранников что-то записывал, а рядом с ним стоял — о боги! — сам Володя Хутулашвили, которого больше всего в эту минуту ей хотелось видеть… Когда Ася подбежала к нему с возгласом: «Князь! Князь!», он горячо доказывал полицейскому, что те не того поймали.

— Заверяю вас княжеской честью: я здесь стою давно, любопытства ради, хотел видеть наших союзников, а увидел, как кинули бомбы. Их было двое. А этот парень совсем ни при чем!

— Ах, вот как! Извините, князь, но мы его поймали в тот момент, когда он поднял руку с бомбой. Он пойман с поличным! Поэтому вас, его защитника, попрошу следовать за мной. В полиции вы и дадите показания…

Как вдруг в кромешной тьме блеснет яркий свет молнии, так в горестно затуманенной голове Аси пронеслась мысль, что теперь полицейские схватят и Володю — и тогда все пропало!

— Вы что, совсем с ума сошли? Добрых людей хватать начинаете! — Ася как фурия налетела на полицейского. — Знаете, кто он? Да я самому губернатору пожалуюсь на вас, бездельники! Не позволю хоть пальцем дотронуться до моего мужа. Он с вами говорит по доброте сердца, а вы — допрос снимать? Я тоже видела: не того, не того поймали. А настоящих головорезов упустили!

Ася, истерично выкрикивая все, что приходило на ум, схватила растерявшегося было Хутулашвили за руку и потащила прочь. Через две минуты они были уже в фаэтоне, ожидавшем их.

Полицейские были просто ошарашены криком Аси, наскочившей на них, в то время, как все от полиции бежали, чтобы не попасть в историю. Однако едва зацокали по мостовой копыта, полицейские опомнились. Не успел фаэтон скрыться за поворотом, как раздались свистки…

— Гони, дяденька, гони! — побелевшими губами проговорила Ася. — Надо брата спасти! Видишь, за ним гонятся!

Возчик попался, к счастью, очень расторопный, но главное — падкий на деньги. Он вез богатых людей и знал, что получит хороший куш. А встреча с полицией и ему не улыбалась.

Уже достигнув развалин ханского двора, Ася неожиданно увидела Яна и Романа. По ее знаку извозчик на миг остановился, и она, подбежав к друзьям, взволнованно прошептала:

— Что вы стоите, как на прогулке?! Скорее в фаэтон!

— «Фаэтон, фаэтон», а ты знаешь, что Филиппа схватили с бомбой в руке? — воскликнул Ян. Он держался за сердце.

Ему казалось, что оно сдавлено железным обручем. Это случилось в тот момент, когда нечаянно столкнувшийся с ним Роман сказал: «Понимаешь, после твоей бомбы я увидел, что Ванюшу нашего схватили, когда он уже занес руку. Тогда я, не задумываясь, бросил свою бомбу и дал тягу. Может, полицейские разбежались и Ванюша сумел вырваться?»

Хутулашвили не выдержал и тоже выскочил из фаэтона.

— Вы что, решили всем скопом попасться? Приказываю немедленно скрыться. Сейчас ничего нельзя предпринять. Полицейские уже хватают кого попало! Роман, тебя в условленном месте, на Николаевской, ожидает фаэтон. Не теряй времени. А вы двое — пошли. — И Володя потащил к экипажу Асю и Яна.

За это время сообразительный возчик успел поднять вверх, чтобы скрыть за ним своих седоков. Уже отъезжая, они увидели, как другой фаэтон увозил по Николаевской улице, которую они пересекали, Романа. А еще они увидели и то, что конная полиция галопом мчится к старой крепости: известному убежищу всех обездоленных…

Возчик без всяких понуканий и просьб изо всех сил гнал лошадь, чтобы уйти от погони. Они долго петляли по переулочкам между домами и скоро скрылись из виду.

Только через час Абола сумели высадить у дверей намеченной для него конспиративной квартиры, где жил рабочий Тунеев.

— Побудешь здесь до вечера. Потом к тебе зайдет твоя Мусит и отведет в другое место, — сказала Ася на прощанье.

Помчались дальше и со всеми предосторожностями въехали в район, где была основная явка отряда — мастерская Серго Мартикяна. За пару кварталов отпустили извозчика, сунув ему в ладонь все наличные деньги, которые нашлись у обоих. Он, кажется, ожидал большего, так как, расставаясь, не сказал «спасибо».

Ася и Володя чуть подождали, пока возчик отъедет, а потом порознь — Володя с черного хода, а Ася со стороны мастерской, зашли к Серго.

Он уже был в курсе дела. Все бакинские партийные наблюдатели один за другим успели здесь побывать с рапортами.

— Ай, кацо, говорят, женский ум короче мужского, а вот Сатана наша доказала, что это не так. Спасла ведь она меня от ареста! — Володя устало опустился на тахту.

— Не только от ареста. Смотри глубже! Подвергая риску себя, ты подвергал риску всех товарищей и общее дело. А имел ли ты право на такое мужество? Нет! — Старый подпольщик Мартикян как следует отчитал Хутулашвили за опрометчивый поступок. И еще за то, что на случай провала не подготовили запасных конспиративных квартир. Ведь действительно очень трудно было предугадать, как развернутся дальнейшие события…

— Что ты имеешь в виду? Что Филипп не выдержит испытания? Я, Хутулашвили, за него ручаюсь, как за себя! — запальчиво воскликнул Володя. — К тому же не сегодня-завтра мы его вызволим из тюрьмы.

Горячность, увы, была особенностью характера Хутулашвили…

2

В тот же день в связи с арестом Новикова вся бакинская партийная организация была поставлена на ноги. Но в условиях начавшегося жесточайшего террора трудно было предпринять какую-либо попытку к его освобождению. Тем более что Филиппа держали в полной изоляции, под усиленной охраной.

Пойманного с бомбой в руках Новикова, по существующим законам, ожидала смертная казнь. Надо было всеми силами искать ходы-выходы к его спасению.

— Красная Армия совсем близко… Вооруженное наступление на мусаватистов намечено на первое мая… В тюрьму надо передать, чтобы Новиков притворился больным. Может, даже найдем средство искусственно сделать его больным, лишь бы выиграть время! — таково было решение Бакинского комитета.

Мартовские дни становились все теплее. Как ни был пропитан нефтью каменистый, засыпанный песком город, город ураганных ветров и синего моря, весна и здесь была прекрасна. Но камовцам было не до нее. Они готовились пойти на любой риск, чтобы спасти Филиппа!

Яну и Роману партийным приказом запрещалось выходить из подполья. А остальные придумывали разные фантастические планы спасения обреченного товарища. С арестом Новикова наступила и опасность провала конспиративных квартир, хотя все, близко знающие Филиппа, беспредельно верили в его преданность и силу воли.

— Жаль, Камо сам в Метехской крепости… Он бы обязательно что-нибудь придумал! — горестно вздыхала Ася.

— Камо тоже не бог… Его тоже не раз спасал от смерти случай…

Ася не переставая искала лазейки к Баиловской тюрьме, подсовывая через подставных людей деньги надзирателям. Те брали их, но все в один голос заверяли, что Филиппа военное ведомство держит за тремя замками, в строгой изоляции.

Никому из камовцев и в голову не могла прийти мысль, каким пыткам в это время подвергали их товарища. Новикова привязывали на несколько часов к заостренной железной палке так, чтобы ноги не касались земли. Чтобы не быть проткнутым насквозь, ему приходилось всей тяжестью тела упираться на связанные кисти рук. Порой казалось, что он больше не выдержит и потеряет сознание. Однако сила в этом человеке была заложена богатырская.

Но и его палачам было невыгодно доводить дело до трагического конца, пока не состоялся суд.

— Назови своих сообщников, и будешь помилован, — требовали от Филиппа. — Ты ведь еще молод! Небось у такого красавца и краля есть?

Новиков молчал. Жить, конечно, хотелось! Поэтому надо было держаться изо всех сил, чтобы выиграть время. А чтобы хоть чуточку отвлечься от боли, он перебирал в памяти все, что было связано с прошлым. Не сиротским детством и безрадостной юностью, а с мечтами о чудесной девушке Ане, его однофамилице, которую за проявленные на фронте мужество и отвагу все прозвали Ван Ванычем…

Нет, Аня не была «кралей» Филиппа! Он просто мечтал о ней, любил ее нежно и беззаветно, нисколько не надеясь на взаимность. А что, если и в Метехе применяют эти средневековые пытки? Камо-то выдержит, а вот девушки? Обе Ани и Арусяк? Нет, должны выдержать… Должны… Должны!

Не сломив волю Новикова пытками, его истязатели стали водить его по самым людным местам Баку в надежде, что товарищи попытаются спасти его.

Окруженный переодетыми сыщиками, он шел с высоко поднятой головой в своем дорогом костюме, под которым к избитому телу прилипла разодранная в клочья морская тельняшка: об этом стало известно потом. Но те, кто видел в это время на его измученном, усталом лице глаза, запомнили их выражение на всю жизнь. Они, эти светлые глаза, настрого запрещали подходить к нему!

И надо же было, что первой на пути Филиппа попалась именно Ася… Говорят же, что на ловца и зверь бежит! Так и есть!

— Ваня! — помимо воли вырвалось у Аси. — Ванюша! — В своем искреннем порыве она совершенно потеряла контроль над собой. Но сам Филипп спас ее. Только на один миг встретилась Ася с его взглядом, и этого было достаточно, чтобы она пришла в себя. «Я тебе незнаком. Уходи!» — глазами приказывал ей Новиков.

Ася на секунду остолбенела. Неужели этот постаревший за два дня человек — балтийский моряк Филипп, близкий и родной человек?

Но ее уже схватили за локоть. Второй шпик стал с другой стороны. Ася с силой толкнула полицейского локтем в бок и раздраженно сказала:

— Разве я вас звала? Ванюша, Ва-ня-я! Да помогите же мне его остановить! Что вы путаетесь под ногами?

— Кого? — озадаченно спросил тот, что держал ее за локоть. — Кого вы зовете?

— О боже… Вот бестолковые! Ну что пристали? Ваня, Ванюша-а-а! — Ася побежала. Она выбрала из идущих впереди нее людей мужчину высокого роста в дорогом костюме и цилиндре. Кто бы он ни был, она попытается благодаря ему спастись.

А Филиппа вели дальше. По его каменному лицу никто не догадался, какую бурю чувств вызвал в его душе крик Аси: «Ванюша!» Неужели Сатана не выкрутится? Вот что теперь беспокоило его…

Ася же в это время прижалась к элегантному мужчине с тросточкой и пролепетала:

— Ради бога, спасите! Вы — Иван, Ванюша! — Это было сделано вовремя. Сыщики были уже рядом.

— Ванюша, родной, что же ты не откликался? Я ведь звала тебя! — Ася впервые подняла глаза, чтобы увидеть изумленное лицо незнакомца. Какая ирония судьбы! Это оказался довольно солидный мужчина с явно крашеными черными усами. Весь его облик никак не вязался с именем «Ванюша». Но, к счастью, он оказался добрейшей души человеком.

— Ну, ну, успокойся, успокойся, душенька! — ласково сказал мужчина и поднес свой надушенный платочек к глазам Аси. Потом, будто только что увидев молодчиков, стоявших рядом, измерил их строгим взглядом. — Это что, твои знакомые?

— Кто? — Ася изумленно посмотрела по сторонам. — Ах эти? Да я их совсем не знаю! Они привязались ко мне, когда я, увидев тебя, позвала: «Ванюша! Ваня!» То ли помочь хотели, то ли ограбить… Ну что стоите? Может, нам полицию позвать?

Ася надменно посмотрела то на одного сыщика, то на другого, а сама тем временем взяла мужчину под руку. Ох, как хорошо девушка уже изучила жизнь! Проклятая людская привычка — раболепствовать перед теми, кто богат и могущественен. Особенно на это падки наемные ищейки, которые за деньги продают и душу.

— А-а, сейчас, сейчас. — Ася вдруг как бы догадавшись, вытащила из своей вышитой бисером сумочки несколько рублей и всунула их в ладонь того, кто хватал ее за локоть.

— Нет, зачем же… Мы не за этим… — начал было он. Но Ася сделала знак проезжавшему тихим шагом извозчику, который явно искал седоков, и, как только тот остановился, потащила своего «Ванюшу» к экипажу.

А сыщики не осмелились задать человеку в цилиндре простой вопрос: как все-таки его имя, действительно ли он «Ванюша». К счастью для Аси, в полицейской анкете чуваш Новиков был записан под своим собственным именем. Асе бы ни за что не выкрутиться, если бы она назвала Новикова Филиппом.

— Ну а теперь расскажите, кто вы такая и что это были за молодые люди? — спросил Асин спаситель.

Возчик в это время проезжал по Большой Морской, которая вот-вот должна была оборваться на Александровской площади. Надо было что-то ответить этому человеку.

— О, простите меня за невольную выходку, — искренне сказала Ася. — Вы, очевидно, спешили по делу, а я вас задержала… Благодарю за великодушие. Вы спасли меня. А больше… Больше я ничего рассказать вам не могу. Это не только моя тайна! Прощайте! Остановите, пожалуйста, на углу Александровской! — И Ася, всунув извозчику в ладонь мелочь, выпрыгнула из пролетки.

Кажется, этот человек в цилиндре что-то сказал, но она даже не обернулась, чтобы убедиться, уехал он или нет, а сразу начала запутывать следы. Затем проходными дворами добралась до квартиры Серго Мартикяна.

— Что с тобой? На тебе лица нет! — удивился тот.

— Переодетые жандармы ведут Филиппа по ули… — Дальше Ася не смогла говорить. Рыдания душили ее еще с того момента, когда она увидела Филиппа. Теперь они, наконец, вырвались из груди.

— Тише, глупая, тише, — посадив Асю на стул и поднеся к ее трясущимся губам стакан с водой, шепотом сказал Мартикян. — Это они пытаются Новиковым, как приманкой, новые жертвы в свою сеть поймать…

— Надо спасти его! Спасти! — сквозь рыдания повторяла Ася все одну и ту же фразу. — Я не выдержу, я брошусь на полицейских и буду царапаться, кусаться, звать на помощь. Пусть люди знают, что на их глазах убивают лучшего из сынов народа! Пусть отобьют его!

У Аси была настоящая истерика, какой она за собой не знала. Мартикян и подошедшие товарищи еле-еле привели ее в чувство. Но и перестав кричать, Ася не переставала плакать.

— Придется тебе постричь твои косы и надеть вот это! — Серго положил на стол, у которого сидела Ася, опершись на него, локтем и сжимая ладонями виски, парик со светлыми локонами.

Жена Мартикяна, Сатеник, тут же коротко срезала Асины косы. Та безучастно посмотрела в зеркало. Теперь она стала похожа на мальчишку и выглядела очень несолидно. А в парике просто не узнала себя. Это было новое лицо. Смуглая, черноглазая девушка — и светлый парик…

— Теперь тебя и родная мать не узнает, — загримировав и попудрив Асю, сказала Сатеник. — Иди, переоденься.

— Да еще помни: третий раз твой номер — взбалмошной богачки со всяческими трюками — не пройдет. Ты уже у полицейских на крючке. Если собой не дорожишь, то хоть нам хлопот не доставляй! — строго предупредил ее Мартикян Серго, неодобрительно относившийся к Асиным выходкам. Да ведь и Камо и Атарбеков говорили ей: никаких эмоций!

Никаких эмоций… А Филипп сейчас шел по улицам Баку в окружении полицейских, и худшей пытки для него, для его товарищей враги не могли придумать: вокруг двигались люди, среди которых были и свои и чужие, а Филипп, как отверженный, оставался один. Он мужественно отрекался от всех, чтобы никого не выдать!

— Назови хоть одного сообщника, и ты не будешь казнен, — избивая и терзая его, добивались палачи.

— Я один приехал из Баку. Но мои сообщники — весь пролетариат! — твердил Новиков. Он не верил в смерть. До последней минуты ждал, что товарищи его спасут. И он не ошибался.

Уже составлен тщательный план налета на полицейских. Уже намечена группа и разработаны детали… Бакинская партийная организация решила ни перед чем не останавливаться, даже перед новыми арестами, лишь бы предотвратить казнь Новикова…

Но, как говорится в народе, пятница раньше наступила, чем суббота. Враги, логично опасаясь, что сообщники арестованного сделают попытку его спасти, решили ликвидировать Новикова.

На третьи сутки утром, чуть свет, состоялся военно-полевой суд, приговоривший Филиппа к казни. На суде он держался исключительно стойко. На очной ставке наотрез отказался признать свою квартирную хозяйку, у которой в последние дни жил, ее родственника Петрова и нескольких других членов партии, схваченных вместе с Петровым. Не признал он и арестованную в тот же день Марию Габриелян!

— Я с такими не вожусь. Кто она? — в упор посмотрев в самые зрачки убитой горем Мусит, сказал Филипп. Его не допускающий жалости взгляд потряс ее.

Потом рассказывали, что Новикова нелегко было вести на казнь. Когда за ним пришли, он оказал отчаянное сопротивление. Девятнадцать ножевых ран нанесли ему враги! Только обессилевшего, всего изуродованного, вытащили Филиппа из камеры и повесили…

Володя Хутулашвили ходил как в воду опущенный. Ася была полумертвой. Она и не подозревала, что Филипп занимал в ее сердце такое большое место! Со дня гибели Амалии и Сандро это была третья потеря…

Но времени для долгого траура камовцы не имели. Надо было думать о том деле, за что отдали жизнь их товарищи. Надо было думать о тех, кто находился в подполье и в любую минуту мог попасть в лапы полиции. Приходилось часто ездить в Завокзальный район, где скрывался Ян Абол… Надо было поддерживать связь и с Романом Разиным… Организовать передачи Марии Габриелян.

Ян, правда, был в безопасности, но тяжело переживал гибель друга и арест Мусит. Только сознание исполненного долга могло его утешить. Ведь перепуганные члены казачьей делегации поспешно и тайно покинули Баку!

Никакого соглашения, конечно, не заключили. Зато голова большевика Абола была оценена в двадцать тысяч золотом! Его искали всюду, но бакинская партийная организация бережно охраняла его.

Именно из-за этого взяли и Марию Габриелян, когда она, после нескольких дней отсутствия, решила зайти домой за вещами. Это было за день до казни Филиппа.

Бедная бабушка так переживала за нее и ее латыша, когда кругом начались аресты, что места себе не находила. Увидев Марию, она от радости прослезилась.

— Азиз-джан, пришла! А я уж и не чаяла тебя видеть. Арусяк в Тифлисской тюрьме, думала, что и тебя взяли. Приходили фараоны, спрашивали твоего латыша… Я наотрез отказалась от него! Что поделаешь, хороших людей хватают, терзают, убивают…

Как хорошо было молча прижаться к своей бабо и вдыхать запах родного гнезда, слушать ее воркотню, немного отдохнуть, прийти в себя, набраться новых сил. Они сидели на низкой тахте — старая и молодая — в обнимку, а по лестнице уже поднимались за Марией.

Околоточный — дородный азербайджанец — вошел в комнату без стука. Мария встретилась с ним глазами и все поняла.

— Идем, тебя зовут, — просто, даже мягко, сказал он.

— Куда, куда ее зовут? — вскрикнула бабушка и загородила собой внучку. Видно, забыла, что не сможет ни прикрыть, ни защитить ее. Мария нагнулась, чтоб поцеловать свою бабо на прощанье, но околоточный сказал, что и старушку тоже зовут.

— Зачем берете бабушку? Отпустите ее! Видите, какая она старая? — не выдержала Мария.

— Иди, не твое дело! — толкнул ее в спину полицейский, которому из рук в руки передал их внизу околоточный.

Вели их двое. Шли медленно, как всегда ходила бабушка, в своем вечном низком поклоне, в который согнула ее болезнь. Всю дорогу она плакала, просила, заклинала отпустить внучку. Встречавшиеся на пути люди с удивлением провожали их глазами, но никто не проронил ни слова в защиту: запуганные горожане старались подальше держаться от полиции!

У бабушки от волнения подкашивались ноги, она быстро уставала и несколько раз присаживалась на попадавшиеся по дороге тумбы.

Наконец Магазинная улица кончилась. Марию первую повели в управление, а бабушку, вконец ослабевшую, почти тащили под руки с двух сторон полицейские. Их так быстро разъединили, что они даже не успели проститься.

— Нет, нет, не уводите ее! Она же ни в чем не виновата! Ребенок еще, азиз-джан! Целую твои ноги! — закричала бабушка, увидев, как полицейские втолкнули внучку в подвал.

Этот душераздирающий крик раненого зверя, у которого отняли детеныша, еще долго звенел в ушах Марии…

В темном, без света, подвале она опустилась на корточки и обхватила руками голову. Воздух был пропитан запахом человеческого пота, нечистот, сырости. Мария закрыла глаза. Рядом сидели сбившиеся в кучу люди, лежали на голом полу. Приглушенно разговаривали. Кто-то стонал…

— Уснула, что ли? Сядь поближе, поговори с нами. Все легче станет. — Голос был простуженный, с хрипотцой.

Мария открыла глаза. Кто-то зажег в углу коптилку. Ее тусклый неверный свет бросал на выщербленные стены тени.

Рядом с Марией стояла невысокая молодая женщина с подведенными бровями и глазами, с нарумяненными щеками. На ней было странное — полувосточное, полуевропейское — платье с глубоким вырезом, открывавшим красивую шею и округлые плечи. Стриженая, русоволосая, с большими серыми глазами, она выглядела бы ровесницей Марии, если бы не горькие складки в углах рта. В ней сразу узнавалась одна из многочисленных девок, которые заполняли улицы и порт Баку, чтобы своим телом заработать кусок хлеба.

— На чем попалась? Что-то ты не похожа на нашу сестру. Может, воровка, ай кого убила? Говори, полегчает! — В ее голосе вместе с острым любопытством слышалось и сочувствие.

Как просто было Марии любой небылицей объяснить свое появление в полицейском участке. Но как не хотелось ей врать. Вот бы рассказать им всем о Филиппе, которого сейчас в этом же Баиловском каземате нещадно терзают за то, что он жизни не пожалел для дела революции. Рассказать о Яне, о Разине, о Камо. Обо всех, кто борется за них, чтобы не было этих подвалов, не было бы таких несчастных, обездоленных, как эта женщина и другие, подобные ей. Но Мария молчала. Сдержанные рыдания потрясли ее худенькие плечи. Женщина сострадательно обхватила ее в объятия и посадила на цементный пол рядом с собой. Мария уткнулась лицом в свои согнутые колени.

— Ничего, пусть выплачется, легче станет, — сказал кто-то.

Больше ее никто не тревожил. Мария не знала — спала после плача или находилась в каком-то забытьи, но среди ночи разбудил свет фонаря, который осветил бледные заспанные лица арестованных. Полицейский, видно, нарочно задержал луч на лице Марии, чтобы все могли хорошенько ее разглядеть. Те, кто находился в дальнем углу подвала, не были видны, а остальные напряженно следили за полицейским фонарем. И когда среди всех выбрали только ее и повели, Марии показалось, что все облегченно вздохнули. Никто из страха ни словом, ни жестом не дал знать ей о своем сочувствии. А ведь часом раньше, будь она хоть убийцей, ее бы пожалели и приласкали. Мария с надеждой посмотрела на ту женщину, которая давеча утешала ее, но и она прикинулась спящей.

Наверху, в кабинете, полицейский комиссар сначала вежливо, а потом все более и более ожесточаясь ее упрямством, допытывался о роде ее занятий, спрашивал о Новикове, о латыше Аболе.

— Как это ты никого не знаешь, когда нам известно о твоем знакомстве с латышом? Куда он девался? Гуляла же ты с ним?

— Какой латыш? Наговорили это на меня! Никого я не знаю, — неподдельно всплескивая руками, говорила Мария. — Я ведь только что вышла из больницы после тяжелого тифа. Глядите, даже волос нет на голове… Кто на меня польстится?

Это звучало так искренне, так простодушно! Да, что и говорить: совсем неказистый вид был сейчас у измученной Марии. Это видели и полицейские.

— Не знаю. Не видела. Не знакома! — отвечала Мария на всех допросах на отборную ругань одно и то же. Она была готова идти на любые испытания и пытки, лишь бы оградить своих товарищей! Когда полицейские во время допроса называли имя Яна, у Марий сжималось сердце: жив ли он, успели ли камовцы перевести его на более надежную конспиративную квартиру? Ян ежеминутно был с ней.

Но самое большое испытание для Марии было видеть на очной ставке всего избитого, окровавленного Филиппа. Его твердый, не допускающий жалости взгляд потряс женщину! А когда на следующий день она узнала, что Новикова повесили, чуть не потеряла голову. Ей хотелось, как и Асе, кричать, кричать от боли, чтобы вся тюрьма встала, поднялась! Но нельзя было подвергать опасности тех, кто был на воле…

Ни невзрачный вид Марии, ни ее простодушие, ни то, что она с горя слегла и перестала принимать пищу, — ничто не помогло. После недельных тяжелых допросов ееперевели из подвала полицейского участка в Баиловскую тюрьму, как было отмечено: «За вредную и опасную для общественного спокойствия и государственного порядка деятельность».

Камовцам теперь оставалось найти Разина и препроводить его на новую конспиративную квартиру: след его пропал еще в тот день, когда на Николаевской улице он сел в ожидавший его фаэтон и уехал. Только на третий день Асе через сторожа анатомического покоя больницы удалось найти Разина.

— Ох, наконец-то! Напугал же ты нас! — обняв его, сказала Ася.

— По адресу я пошел напрасно: там уже сидела полиция. Дом был оцеплен, около него толпился народ. Пришлось сейчас же незаметненько повернуть назад и глухими переулками забраться в степь, — рассказывал Асе Роман, пока она везла его в Черный город, к рабочему Владимиру Парушину, тоже коммунисту-подпольщику. — Моросил дождь, но я все же продержался там весь день и всю ночь. Куда же было деваться? Но голод и усталость заставили податься обратно, на ту же конспиративку, к Петрову, в больницу. Тут меня и схватила полиция…

— Как же ты выкрутился? — спросила Ася.

— Я сказал, что шел в зубное отделение. Мой барский вид, манера разговаривать, запах духов, золотой портсигар, из которого я любезно предложил полицейскому закурить, подействовали. Но он вдруг опомнился: «Пристав разберется и отпустит вас», — сказал добродушно, но парабеллум из рук не выпустил. Если бы этот болван тут же меня обыскал, обнаружил бы браунинг, три обоймы к нему и запасную бомбу…

Дальше Разин рассказал, как в участке бесконечные звонки по телефону сообщали дежурному о событиях дня. Потом тот записывал телефонограмму. Уткнувшись носом в бумагу, он одной рукой писал, другой держал трубку. Разин сидел чуть поодаль от него, и вдруг сообразил, что можно попытаться уйти! Тихо, благо был в калошах, задом он отошел к открытой двери, прошел мимо часового и оказался на улице.

Едва успел пройти три дома, как из подъезда управления выскочили с револьверами несколько полицейских:

— Держите! Держите его! Стой! Стой! Стрелять будем!

Испугавшись, что прохожие могут броситься на помощь полиции, Роман остановился и, выпустив несколько пуль по полицейским, загнал их в подъезд.

Кругом стало тихо и пусто. Напуганные перестрелкой, прохожие разбежались. Уже когда Роман был за углом, на другой улице, кто-то дал два выстрела. Пришлось долго петлять, даже перемахивать через заборы, чтобы уйти от преследования. Видя, что Роман вооружен, погоню за ним вели осторожно, с оглядкой: боялись, что он ухлопает кого-нибудь. Роман снова вышел в степь и, наконец, оторвался от полицейских. Но что же дальше делать? С конспиративной квартирой провал… Связь потеряна…

— Но не к лицу было мне, молодому барину, валяться в степи. Да и есть очень хотелось, — продолжал Роман. — Поздно вечером я снова пошел к больнице, только с противоположной стороны. Перелез через забор в сад, сквозь малинник добрался до ворот и залег: стал караулить сторожа Андрея. Я же знал, что он подпольщик, поэтому, когда он появился, попросил спрятать меня. Он нашел место: на глубине шести-семи метров, в морге, есть цементированное отделение. Такое там зловоние, что санитары оставляют трупы на носилках возле дверей, а сторож потом один перетаскивает их…

Слушая Романа, Ася не сказала, промолчала в тот момент, что его пребывание в течение суток в этой яме не прошло без следа. От него так пахло, что пришлось попросить на время у Парушина запасную одежду.

О смерти Филиппа никто не говорил Роману, и когда тот узнал об этом от Аси, схватился за голову:

— Нет, Сатана, нет… Не может быть!

Разин метался из угла в угол, ругался на чем свет стоит и клялся жизнью матери, что убийцы от него не уйдут…

Смерть Филиппа тяжело переживали все товарищи.

3

Ной Жордания Рамишвили — один из главарей меньшевистского правительства Грузии — знал Камо по совместной работе в социал-демократической партии еще до разрыва с большевиками. Он знал, что где Камо, там и его бойцы поблизости, и не сегодня, так завтра жди от них больших неприятностей. Камо боялись, и потому, когда он написал угрожающее письмо в министерство внутренних дел Рамишвили и потребовал освободить сидевших в тюрьме девушек, подданных России, и бакинку, их вскоре выпустили вместе с ним. Только с условием немедленного выезда в тот же час за пределы Грузии, это было очень кстати!

Час в час, минута в минуту, Камо, Аня Новикова, Аня Литвейко и Арусяк Габриелян вышли из тюрьмы и сразу же были посажены меньшевиками на бакинский поезд. Сошли бывшие узники, не доезжая города, на станции Баладжары. Переждали некоторое время у местных подпольщиков и окольными путями, где пешком, где на подводах, приехали в Баку.

Встреча членов отряда произошла на конспиративной квартире доктора Тер-Микаеляна. Радостно было вновь увидеть своих! Горестно вспоминать погибших товарищей…

— Сандро — мой друг, мой товарищ! — с горечью сказал Камо. — Амалия — лучезарная, неповторимая! Филипп — наш Ванюша! Все трое погибли на посту, погибли геройской смертью. Наш долг, товарищи, утроить усилия наши ради победы! Пусть кровь погибших ведет нас в бой! Близится час расплаты!

Красная Армия добивала деникинцев. Главари и остатки белой армии в невероятной панике откатывались на юг и удирали за границу на иностранных кораблях. Наступление Красной Армии заставило английских интервентов отвести от бакинских берегов свои военные корабли и убраться восвояси. Многие англичане в спешке отчего-то «позабыли» захватить с собой бакинских «жен», и те проклинали себя за легкомыслие.

Отряд Камо переживал последние дни подполья. Бойцы его разгружали с пароходов «Кавказ» и «Виктор Гирш», стоявших у пристани в Черном городе, боеприпасы, которые тайно доставлялись на рыбацких лодках из Астрахани. Оружие перевозили на тачках с пустынного берега за чертой города в подпольные склады. Доверенные лица из боевых дружин бакинского подполья вооружали и обучали рабочих-нефтяников искусству ведения уличных боев.

Все нити подготавливаемого вооруженного восстания сходились в главном штабе большевиков, который помещался в главном здании Революционного совета обороны Дагестана, в нагорной части города на Николаевской улице.

День и ночь дежурили в штабе видные руководители бакинского пролетариата: Мирза Давут Гуссейнов — председатель штаба, Гамид Султанов, Виктор Нонейшвили, Чингиз Ильдым, Али Гейдар Караев, Камо и другие большевики. Ян Абол со своей группой должен был захватить почту и телеграф, а Роман Разин — здание парламента. Остальные боевики возглавляли рабочие дружины по охране нефтепромыслов, чтобы хозяева во время восстания их не взорвали.

— От них, товарищи, всего можно ожидать: мол, ни вашим, ни нашим, пусть лучше пропадает! Помните, охрана нефти — главная задача! — строго предупредил бойцов Камо.

В последнюю ночь подполья Ася не раз видела Камо и не переставала удивляться его выдержке и стойкости. Он как-то незаметно, буднично руководил своими людьми! Без суеты и спешки, без напряжения, он сейчас претворял в жизнь то, что являлось завершением дела всей его жизни, ради чего он годами терпел тюрьмы и ссылки. Глядя на Камо, можно было подумать, что он один из рядовых членов партии, который, собственно, выступает лишь в роли исполнителя. Однако самый главный пульс — пульс вооружения и охраны — бился в его сильной руке.

Аня Новикова, Аня Литвейко, Арусяк Габриелян и Ася были назначены связными. Девушкам в эту ночь, кроме того, пришлось проносить в свертках динамит для боевых дружин.

— Последние денечки я с вами, девчата, а там… — Новикова недоговаривала, что же это «там». После казни Филиппа она была сама не своя! Когда он был жив, Аня раздражалась при малейшем намеке на то, что Филипп тайно вздыхает по ней. «Глупости. Скажите ему: пусть сам не срамится и меня не изводит. Не потерплю!»

Теперь же она уже не могла скрыть свои чувства. Да и не в ее прямой натуре было притворяться…

— Какого парня погубили, изверги, — едва скрывая слезы, горестно говорила она. — Одного себе до смерти не прощу, что так жестоко отнимала у него надежду… Эх, Филипп, Филипп! Если бы ты только знал!

Такая искренность обезоруживала всех, и никто из товарищей не отваживался ни пожалеть ее, ни улыбнуться насмешливо…

«Вот тебе и Ван Ваныч!» — думала Ася. Как же тщательно она все время следила за собой, что никому и в голову не пришла мысль о каких бы то ни было чувствах… На первом плане для Ани Новиковой была и оставалась революция. И Ася не сомневалась, что, повторись все сначала, девушка поступила бы так же, как и раньше.

Идя в последнюю ночь подполья по темным улицам Баку с заданием, Ася думала: будет ли Цолак так же, как Аня, тосковать, если ее вот сейчас не станет? А если его? О, нет! Она не могла себе этого представить! Между тем, поглощенная мыслями, Ася не заметила, как к ней подошел аскер.

— Стой! Куда идешь? — сурово остановил он ее.

— Азиз-джан, бегу за доктором, мать при смерти! — вся похолодев, с ходу сочинила Ася. Молодой девушке встретиться ночью на безлюдной улице с аскером было равносильно тому, как Красной Шапочке — с Серым волком в лесу. Было страшно не только за свою жизнь, но и за то дело, что она должна была довести до конца! К тому же аскер мог заметить пристегнутый под платьем к ее поясу дамский браунинг. И Ася стала боком.

— Отпусти меня, азиз-джан! Ты представь, что я твоя сестра. Ведь ее бы ты не обидел? — умоляюще сказала Ася на ломаном азербайджанском языке притихшему аскеру.

— Большевичка? — вдруг чуть слышно спросил он.

Ася замерла: что сказать? Сочувствует ли он большевикам? Впрочем, времена изменились. Близость Красной Армии протрезвила и аскеров. Может, он сам ждет не дождется ее прихода? Но она не могла себя выдать.

— Да я бедная девушка и плохо разбираюсь, что на свете творится, — пробормотала неуверенно Ася.

— Иди! — В голосе аскера прозвучало ясное сочувствие к ней.

Ася тут же сорвалась с места.

Везирова будить не пришлось. Он с нетерпением ждал связного. Передав ему приказ штаба, Ася тут же хотела бежать обратно, но Везиров остановил ее:

— Переоденься для предосторожности в другую одежду. Жена, дай девушке что-нибудь подходящее из вещей нашего Самира.

Стоявшая рядом с ним молодая женщина, похожая на девочку-подростка, принесла Асе на выбор ворох одежды. Ася со вздохом натянула на себя все чужое и оставила свое.

— Ты бы ее проводил! Ей же страшно, — уже уходя, услышала она шепот женщины.

— Меня тут же задержат патрули, а ее, видишь, пропустили… Эти девушки страха не имеют, — возразил жене Везиров.

«Ах, если бы ты знал, дорогой товарищ, как мне страшно… Ведь надо проделать тот же путь! А если вновь задержит аскер, но уже другой? — подумала Ася, петляя по переулкам, скрываясь в тени деревьев и домов на обратном пути к штабу, где ее ждали, чтобы послать с новым заданием.

В городе были мобилизованы все боевые отряды рабочих, готовые по первому же сигналу начать вооруженное восстание.

Но сигнал в эту ночь так и не последовал…

Делегация большевиков во главе с Гамидом Султановым, который уже был избран членом ЦК Азербайджанской компартии, с Нариманом Наримановым, тоже членом ЦК, и другими товарищами предъявила ультиматум мусаватистскому правительству о сдаче власти.

В это время парламент заседал на Большой Николаевской улице, в здании «Исмаилис». «Почтенные» представители национальной буржуазии — нефтепромышленники, местные помещики-беки, ханы — обсуждали создавшееся положение. Как раз сегодня телеграф принес известие о победном приближении к Баку Одиннадцатой армии. Бронепоезд и передовые части были уже на подступах к ближайшим железнодорожным станциям… Парламент принял ультиматум большевистской партии. Его члены безоговорочно сдали свои полномочия и освободили зал заседаний. Спасая свои шкуры, буржуазное правительство выговорило себе право выезда в меньшевистскую Грузию.

Город еще спал, когда 28 апреля в три часа ночи власть перешла в руки большевиков Азербайджанского революционного комитета. Тут же, ночью, были освобождены заключенные…

Первым влетел в Баиловскую тюрьму Ян Абол: ведь уже около месяца его Мусит сидела там.

— Дорогой мой человек! — увидев ее среди заключенных, вскрикнул Ян. — Как ты все это стерпела?

— Глянь, сама как пичужка, а отхватила такого великана! — восхитились женщины, сотоварищи по заключению, когда Ян легко поднял Мусит на руки и вынес из камеры. Самая отчаянная из них поцеловала на прощанье не только Марию, но и Яна.

— Этот парень — подарок фортуны для тебя, Маруся. Береги его, а то отнимем, — сказала она Марии, с бледного лица которой не сходила счастливая улыбка.

Десантный отряд бронепоезда уже был в Баладжарах, в нескольких километрах от Баку. Камо ночью позвонил туда и, выяснив тамошнюю обстановку, сообщил Анастасу Микояну о падении мусаватистского правительства.

— До нашего прихода силами рабочих отрядов надо немедленно организовать охрану промыслов, чтобы мусаватисты не взорвали их, — приказал Микоян.

— Не волнуйся! Уже несколько дней и ночей рабочие дружины несут вахту на промыслах, — заверил его Камо. — Скажи лучше, когда вас встречать?

— Через пару часов! — был краткий ответ.

Удивлению мусаватистской жандармерии, которая и не подозревала о капитуляции своего правительства, не было предела, когда в шесть часов утра к вокзалу с музыкой двинулись вооруженные отряды рабочих встречать бронепоезд «III Интернационал» с десантом. Те вошли в город под духовой оркестр и без единого выстрела.

В это время на стенах бакинских домов было расклеено обращение революционного комитета: «Всем! Всем! Всем!», в котором за подписью выдающихся революционеров, среди которых была и подпись Гамида Султанова, сообщалось о провозглашении Советской власти. Там же вносилось предложение заключить братский союз с Советской Россией и просить ее прислать отряды Красной Армии для совместной борьбы с империализмом.

На второй день в Баку вошли части Одиннадцатой армии. Город встречал их с красными флагами и музыкой.

Баку ликовал. Звуки «Марсельезы» заполнили улицы. С песнями и знаменами бесконечными колоннами шли портовые рабочие, нефтяники, студенты, учащиеся… Несмотря на усталость после трудного похода, бойцы Красной Армии присоединились к бакинскому пролетариату…

«Да здравствует Азербайджанская Советская Социалистическая Республика!» — народ извещал мир о своей победе огромными транспарантами.

«Начало советскому движению положено на всем Востоке, во всей Азии, среди всех колониальных народов» — эти ленинские слова из его речи на II конгрессе Коминтерна газета «Бакинский рабочий» напечатала утром крупными буквами на первой полосе и разъясняла:

«Осуществилась ленинская идея о диктатуре пролетариата в союзе с крестьянством и автономной национальной советской республике. Баку стал первым форпостом социализма в Закавказье и на всем Востоке».

На митинге у здания бывшего парламента выступили с речами Киров, Орджоникидзе, Микоян. Говорили рабочие-нефтяники… Один преклонного возраста сгорбленный азербайджанец поднялся на трибуну и с минуту от волнения не мог говорить. Потом все же пересилил себя и дрожащим от сдерживаемых слез голосом, сказал:

— Родные мои, пришли! Думал, не доживу до этого дня… Господи, как мы продержались! Ведь собака и та у хорошего хозяина имеет собственную конуру! А мы? Видели, в каких бараках ютится рабочий люд? Все спят вповалку: и мужики, и бабы, и ребятишки. А многие с промыслов после смены так и не уходят. Некуда! Многие живут в пещерах, вроде дикарей…

Старик, чуть передохнув, снова заговорил, видно, хотел до конца высказать все, что накипело:

— Ждали лучшего, на бога надеялись… Так и проходила жизнь, как на вокзале. Теперь пришел наш черед жить. Я-то не увижу радости. Я уже одной ногой там… Но внуки мои, я знаю, будут жить по-человечески… Да вы не глядите, что я плачу! Это счастливые слезы, это от радости…

Махнув рукой, старик сошел с трибуны. За ним один за другим поднимались рабочие. Такие митинги стихийно возникали на площадях, бульварах, на морском берегу… Людей словно прорвало, все хотели говорить. Каждому было что сказать. И каждый знал, что найдет в душе слушателей сочувствие и отклик. Народ, разноязыкий и многоцветный, обрел свободу и готов был грудью защищать свою власть — власть Советов.

Утопающие в зареве алых знамен улицы и площади еще были полны народа, когда Ася тихо-тихо оторвалась от товарищей и поспешила на свое первое свидание с Цолаком.

Путь от центра был неблизким, и Ася, боясь опоздать, почти бежала. Наконец во всем блеске показался ослепительно яркий Каспий, озаренный майским солнцем. День выдался чудесный. Казалось, и земля, и небо, и огромное море сегодня, в день победы, празднично принарядились, чтобы радовать собой людской глаз.

Ася еще издали увидела ожидавшего ее у «Девичьей башни» Цолака. Сердце радостно забилось: ведь пришел! Вспомнил! Не успела она подойти к нему, как он заключил ее в объятия.

— Ася! Асек!

— Цолак! Не надо, отпусти! Люди увидят!

— Да пусть люди видят! — отвечал он. — Я ждал этого часа целую вечность! Целую жизнь! Ты лучше скажи — любишь? Любишь?

«Глупый, безумный Цолак! — мысленно упрекнула она. — Разве в такие минуты спрашивают об этом! Разве не слышишь, как ответно бьется мое сердце?»

Хорошо понимая это, он все же упорно ждал ответа на извечный вопрос всех влюбленных в мире!

— Э-э, да ты, оказывается, совсем маленький! Я люблю тебя, азиз-джан, очень, очень люблю! Ты мой родной и единственный! — серьезно, раздельно сказала она. От былой ее застенчивости и тени не осталось. Если этому большому ребенку обязательно нужны слова, так зачем же скупиться на них? — А теперь пошли, — опомнилась она и потянула Цолака за руку.

— Повтори! Повтори, Асек! Я оглох и ничего не слышал! — шагая с ней рядом и стараясь заглянуть в глаза, потребовал Цолак.

— Сумасшедший! На нас и впрямь обращают внимание!

— Сватов послать к твоему отцу? — вдруг круто остановил он Асю.

— Разве мы давно не сосватаны? Зачем? Шагай рядом, и все! — Она снова взяла его за руку и повела за собой, как малого ребенка.

— Так бы шагать и шагать вместе всю жизнь! — воскликнул Цолак и крепко сжал в ладони ее пальцы.

«Как страшно быть так бессовестно счастливым! Вокруг ведь еще столько горя», — подумала в эту минуту Ася…

Наконец камовцы свободно вздохнули. Кончилась мучительная конспирация. Они были бесконечно счастливы и горды, что вместе со всеми внесли и свой посильный вклад в свободу пролетариата. Клятву жизнью, данную каждым из них, они свято выдержали.

Радость этих незабываемых дней была омрачена предстоящей разлукой со многими товарищами. Кончилось подполье в Баку, но гражданская война за Советскую власть еще во многих местах продолжалась, и Аня Новикова стала просить Камо направить ее на бронепоезд, прибывший в Баку, с тем, чтобы уехать на нем на фронт, который продвигался уже к границам Армении и Грузии.

…Еще в Москве, когда Аня заполняла анкету для поступления на курсы Кремля, в графе, где говорилось, что по окончании курсов красных командиров обязуется год прослужить в Красной Армии, она написала: «На всю жизнь».

Поэтому Камо понимал, что удержать Новикову не удастся: она ведь не успокоится до тех пор, пока где-то враги революции заливают кровью народа родную землю…

Герой гражданской войны, командир группы бронепоездов Одиннадцатой армии Ефремов с радостью зачислил в свой боевой состав первую девушку — часового Кремля, первую девушку — командира пулеметного расчета и первую ласточку — бойца Особого отряда Камо Аню Новикову, по прозвищу Ван Ваныч — чудесного, неповторимого человека.

Асе трудно было расставаться со своим боевым другом. В последнюю минуту она все же отважилась обнять Новикову, так не любившую «интеллигентские нежности».

— Ну, не хлюпать носом, Сатана! Еще встретимся! — сказала Ван Ваныч и в ответ на горячий поцелуй Аси потерлась щекой о ее щеку. — Знай, гора с горой… — Она не договорила. В ее погрустневших светлых глазах Ася прочла невысказанный вопрос: «Разве мы все пару месяцев назад так же не расставались с Филиппом Новиковым, Ванюшей, надеясь на встречу с ним?»

«Да, не всегда человек с человеком может встретиться», — молча согласилась Аня.

Больше ни она и никто другой из оставшихся в живых камовцев не увиделись с Аней Новиковой. Она погибла в августе двадцатого года в горах Зангезура, сражаясь за власть Советов. Победа без дорогих потерь не обошлась!

ОБ АВТОРЕ

Автор книги Аида Фадеевна Гюмреци (Подколзина) родилась в Армении в деревне Гетк. Росла и училась в начальных классах в городе Ленинакане. Старое название города — Гюмри — впоследствии автор взяла своим литературным псевдонимом. По образованию Аида Фадеевна — педагог и многие годы преподавала русский язык и литературу.

В повестях «Тайна дома Минасг», «Свет далекой звезды», «Тени исчезают» А. Гюмреци с большой душевной теплотой, тонко, с эмоциональным накалом дает становление личности юных борцов за счастье народа.

Тема всех ее произведений — революция, герои — молодые люди двадцатого столетия, периода грандиозных общественных событий, посвятившие себя борьбе за счастье народа.

Идея пролетарского интернационализма, дружбы народов красной чертой проходит через все произведения автора.

Примечания

1

Ацтух — пекарь.

(обратно)

2

Лаваш — тонко раскатанный хлеб.

(обратно)

3

«Миютюн» — «союз» (арм.). Такие кружки были организованы после геноцида 1915 года дашнаками — националистической партией — из армянской молодежи, борющейся против султаната.

(обратно)

4

Закавказский сейм — контрреволюционный орган государственной власти в Закавказье, в состав которого вошли представители буржуазных политических партий — меньшевики Грузии, мусаватисты Азербайджана и дашнаки Армении.

(обратно)

5

Ныне эта улица носит имя Сурена Осепяна, одного из 26 бакинских комиссаров.

(обратно)

6

Сус — молчи (арм.).

(обратно)

7

Бала — дитя.

(обратно)

8

Амем — съедобная дикорастущая трава.

(обратно)

9

Засыпка — искусственно приподнятый щебнем и землей берег.

(обратно)

Оглавление

Часть первая В ГОРОДЕ ВЕТРОВ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Часть вторая ОСОБЫЙ ОТРЯД КАМО

  1

  2

  3

  4

  5

  6

Часть третья НА ДЕНИКИНСКОМ ФРОНТЕ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Часть четвертая АЛЫЕ МАКИ НА СЕРЫХ СКАЛАХ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Часть пятая МАРТОВСКИЙ РАССВЕТ

  1

  2

  3

ОБ АВТОРЕ

*** Примечания ***